Изгнанник вечности

Глава двадцать третья, которая позволит читателю одним глазком заглянуть во времена Оритана до катаклизма и узнать некоторые методы работы Учителей

— Очень, очень плохо…

Хмурясь и покачивая головой, Паском вытащил из вены на руке Сетена иглу шприца, и через несколько секунд тот, измученный лихорадкой, наконец закрыл глаза и, засыпая, вздохнул…

Ал понуро стоял за спиной кулаптра. Всё было сказано еще вчера утром, когда Ал со своей женой и умиравшим волком на руках ворвались в лечебницу и принесли страшную весть…

…Паском знал, что с нею должно произойти самое непоправимое, но не знал, как и где это будет. Он не был уверен, что не предупредил бы ее, если бы знал, пусть в нарушение всех известных или неизвестных правил. Но будущее с неохотой открывалось даже ее матери-провидице, когда та еще была в трезвой памяти. Может быть, потому что не был уверен, потому и не открывалось?

Под оторопелыми взглядами Ала и Танрэй он первым делом принялся за раненого волка. Тем двоим было уже не помочь, а на случай смерти Ната (Паском был почти убежден) Ал не сможет повторить то, что проделал Тессетен, дабы не допустить бреши. И потому пса следовало исцелить, если не поздно.

— Ступай домой, — буркнул он жене ученика. — Ты уже сделала, что могла.

В ее глазах мелькнула растерянность, она хотела возразить, но муж подтолкнул ее к двери. При выходе Танрэй столкнулась с бледным, вздрогнувшим при виде нее Фирэ. Он почти сразу все понял и сел на пол у стены, закрыв лицо руками.

Когда они с Алом и ничего не осознающим Фирэ привезли на место трагедии погребальную капсулу, то еще издалека увидели кружащих в небе стервятников. Они не смели сесть на труп жеребчика и выжидали, когда уберутся люди, чтобы закатить пир.

Только потом в густой траве Паском различил Сетена. Тот сидел возле тела полностью поседевшей Ормоны и, держа ее за руку, невнятно что-то бормотал.

— Убирайтесь, — с угрозой прорычал он, пригибаясь, словно волк над добычей.

— Сетен, послушай… — Паском шагнул к нему.

Тот долго не позволял прикоснуться к жене. У Тессетена началась нервная горячка, что едва не прикончила его на вторые сутки.

— Это надо сделать, надо! — встряхнув его за плечи, увещевал Паском. — Посмотри на меня!

Он заглянул в мутные глаза ученика.

— Так надо, Сетен. Ей нельзя здесь оставаться. Так надо!

Фирэ упал на колени рядом с приемным отцом и прижался лбом к плечу Ормоны. Он дрожал от гнева и скорби, и чего было в нем больше — не ведал не только Паском, но и он сам.

— Что вы наделали… — неведомо к кому обращаясь, прошептал юноша.

— Не с той говоришь! — вдруг отчетливо прозвучал женский голос, а глаза Сетена загорелись яростью. — Ты в город съезди да спроси ее, за кого она полезла в Поединок — за тех, чьи родственники терзают нашу страну, убивают наших близких! За них взыграл ее благородный нрав — а может, оттого, что она, и сама бледная поганка, за своих радела?! — и тут же он будто бы сам перебил себя, своим обычным тенором ответив: — Это моя вина. И только моя. И мне ее расхлебывать. Отпусти их, довольствуйся мной, ведь это я допустил самую страшную ошибку… Отпусти их, родная!

Все замерли, и повисла пауза, в конце которой Тессетен, переведя дух, прошипел:

— Теперь не дождетесь! И помни о том, что услышал твой меч из уст двоих ори!

Оттолкнув от себя Паскома, он подполз к Фирэ:

— Это была моя вина, ученик… Ты должен уйти от меня, сам видишь — я тебе не Учитель…

— Нет, — отрезал тот, сверкнув глазами в сторону Ала. — Вы мне Учитель. И это была не ваша вина, — юноша бережно уложил ее холодные безвольные руки крест-накрест на груди. — Я не верю… Я не верю, что все это правда…

Он вскочил и во всю мощь легких заорал в небо:

— Ну, давай же! Проклятье! Давай же, разбуди меня или убей! Я не прошел твое испытание, Учитель! Я сдаюсь! Вытащи меня отсюда! Вытащи или я сам убью себя, чтобы вернуться!

Паском закрыл глаза. Слова эти резанули его память — события полуторатысячелетней давности высветились с такой отчетливостью, будто все случилось не далее как вчера…

За тысячу лет до катаклизма…

Он почти не заметил перелета. Казалось: только что их орэмашина оторвалась от взлетно-посадочной полосы в Коорэалатане, еще совсем провинциальной — пройдет несколько веков, прежде чем до нее доберется созидатель Атембизе и сделает ее Горящим сердцем Оритана, — и вот они уже приземляются в воздушном порту столицы, Эйсетти.

И вспомнились Паскому строки, когда-то в незапамятные времена написанные его собственной ученицей:

«Заря, свет которой заливал округлые стены белоснежных зданий Оритана, была свежа и нежна, словно румянец на щеке младенца. И заря эта — идеальное дитя Природы — сама словно любовалась великим Городом, созданным в гармонии со всей Вселенной. Что на небе, то и на земле. Заря объединит тех, кто жил прежде, с теми, кто придет позднее. Зарей начинается все, закатом заканчивается. Но будет новый день, и, глядя на новую зарю, вчерашнее вспомнят многие. Это послание в „завтра“, его получат все, не помня своих лиц, голосов, цвета кожи, давно угасших помыслов. Да будет так, покуда светят звезды!»

Да будет так, покуда светят звезды…

Но сегодня прекрасный Эйсетти млел в каскадах лучей утреннего солнца. В центре его сиял, отбрасывая столб света в небеса, Великий Храм, верхняя часть пятигранного кристалла, в который была заключена целая вселенная человеческой личности и знания о ней.

Солнце поигрывало пестрыми тенями пальм и акаций, легкий ветерок едва заметно приветствовал кулаптра пятипалыми листьями смоковниц, а пьянящий воздух источал ароматы эвкалипта, туи и теплого моря. По ступеням набережных и в парках бегали дети, на ходу ощипывая с остролистных кустов сладкие ягоды. А Паском шагал к дому родителей пятнадцатилетней Танрэй — у него были гостинцы от их аринорской родни. Кулаптра не было на Оритане почти пять лет, и за это время все его ученики подросли и изменились.

— С возвращением! — кланялись и улыбались ему при встрече жители Эйсетти. — Пусть о тебе думают только хорошее, мудрый Паском! Как там, в дальних странах?

— Да не иссякнет солнце в ваших сердцах! — отвечал тот, зная каждого многие тысячи лет. — В дальних странах много диковин, но обо всех и не расскажешь в двух словах. Жду вас в гости!

Было еще рановато для визитов, но ему хотелось застать и тринадцатую ученицу, и ее попутчика до того, как те убегут на свои занятия. Интересно, встретились ли они в этом воплощении?

Эта парочка всегда отличалась затейливым юмором, понятным далеко не каждому. Вот, например, пару сотен лет назад Ал назначил Танрэй первое свидание… на пожаре. Та честно соблюла условия игры, прождав до четырнадцати лет, и вот однажды во дворе филиала городской управы в самом деле загорелась хозяйственная будка. Как это случилось, неизвестно — самое главное, что именно там попутчики и увидели друг друга.

Паском улыбнулся, вспомнив тот случай. Интересно, а не произойди того пожара, как бы они встретились? Пожары бывали так редко, что Алу разве что самому пришлось бы разжигать костер, чтобы привлечь своего мотылька. Но ученик любил рисковать даже в мелочах. А уж что начиналось, когда эти двое принимались спорить, и тем более, когда рядом с ними оказывались другие ученики! По части острот языки у них у всех были заточены, как бритвы! Вот такие ему достались воспитанники, все тринадцать пар. И тринадцатая — самая любимая и самая непокорная, как у всех. Иногда до них было так трудно достучаться, что и жизни не хватало на это. Что-то они постигали скорее всех остальных, особенно жизнелюбивый созидатель-Ал с его мечтами о странствиях по Вселенной, а что-то не давалось им, будто переклинивало — не пробьешься. От этих полярных «куарт» до сих пор не знаешь чего ждать — то ли великого почитания и прилежания, то ли упрямого «я сам, и не надо мне ничьих советов!»

Судя по движениям на ассендо самого симпатичного жилого сфероида в городе, семья Танрэй как раз начинала завтракать. Отец девушки, выдающийся биолог Оритана, сам был Учителем, но для других тринадцати учеников — ровесников дочки. С ним Паском мог говорить на равных, и сегодня им было что обсудить вместе, бывшим сокурсникам и приятелям.

Девушку кулаптр увидел прежде всех: в воздушном шелковом платье-тунике цвета морской волны и развевавшимися на ветру смоляными волосами она стояла у перилец и любовалась городом.

Ах, подросла! Как пить дать, соседские парни, еще не отыскавшие своих истинных попутчиц, по обыкновению глаз с нее не сводят! Не каждая ее сверстница сможет похвастать таким совершенством форм и сапфировой ясностью взора.

Тут и Танрэй почувствовала его:

— Пусть о тебе думают только хорошее, наш непревзойденный Учитель! — насмешливо откликнулась она на его приветствие. — Поднимайтесь же! Я сейчас поставлю для вас прибор, и вы разделите с нами завтрак!

Звонкий голос ученицы сопровождал его, пока он поднимался на ассендо, минуя гостиную и преодолевая винтовую лестницу.

— Вы наконец изволили вернуться из дальних странствий, или снова сбежите не сегодня — завтра?

Из-за жары все окна и двери были распахнуты настежь, а стеновые панели превращены в «козырьки», дающие дополнительную тень, из-за чего снаружи дом походил на парусник с надутыми парусами.

— Сколько счастья вы привезли нам в своем походном саквояже, Учитель?! — продолжала весело дразнить его Танрэй.

Кристально-сапфировый взор обратился на Паскома, едва он ступил на верхнюю площадку. Вот она, красавица, на фоне самого великолепного города планеты!

— Взойди, Саэто прекрасный! — сказал Паском, расстегивая воротник-стойку на своем камзоле, поскольку наверху уже припекало, несмотря даже на широкий навес от солнца. — С праздником Восхода, господа! Счастья в походном саквояже, говоришь? Немного привез. Это от вашей аринорской родни.

— А, понятно. Снова всякая чепуха от тетушки, от братцев-близнецов и ее умудренного сединами…

— Убеленного сединами, — поправила мать, смеясь.

— …убеленного сединами деда!

Сдерживая смех, кулаптр наблюдал, как Танрэй в лицах изображает каждого из родственников, которых никогда не видела в этом воплощении, но отлично помнила по предыдущим. Особенно красочно получились у нее кузены.

— …а потом дедушка важно так выдает: «А это передайте ее мужу — вечно забываю, как его зовут!» — и выкладывает перед вами очередной древний фолиант с трактатами по биологии! Правда, пап? Сколько их там у тебя уже скопилось?

— Да надо бы посчитать. Наверное, целая библиотека.

Паском прикрыл лицо ладонью, пряча улыбку. Все именно так, слово в слово, и было. В подтверждение того он расстегнул саквояж и выложил на стол толстую книгу.

— Ух ты! — склонившись над обложкой, девушка отбросила за спину упавший перед лицом локон. — О магии крови! А вот это просто здорово! Пап, с тебя — почитать!

— Ваша ученица, Паском, на сей раз увлеклась биологией, — пояснил отец. — Все мечтает открыть тайну того, как передается наследственная информация и каким образом эта информация подчиняется душе, которая дублирует ее для физического тела каждого очередного воплощения «куарт». Я ведь правильно понял твои устремления, красотка?

— Да-да-да.

Тут из саквояжа Паскома выполз мотылек и развел пестрые крылышки. Паском взял его на руку.

— А это тебе от твоих кузенов. Один из них делал ее внешний облик, а второй конструировал содержание.

Сияющие глаза Танрэй округлились:

— Она разве не живая?!

— Нет, это игрушка. Она питается солнечным светом, а ночью отключается до утра. Держи.

Он сдунул бабочку с пальцев, и та спланировала на ладонь ученицы.

— Присаживайтесь к столу, кулаптр, — пригласила хозяйка и похлопала по спине дочь: — Ты не опоздаешь? Как там они все поживают, Паском?

— Отлично поживают. И вам желают того же.

Паском принялся рассказывать о событиях в Аст-Гару и колониях — южных и северных, — где только успел побывать.

Аринора находилась чуть севернее экватора в западном полушарии, а Оритан занимал в основном экваториальное положение в восточном. Разделения на южан и северян в те времена еще не было. Южными и северными были только страны-колонии двух государств, где добывались полезные ископаемые и прочие важные для жизни ресурсы.

Аринорцы обожали всевозможные головоломки, математику и технику, тогда как ори склонялись больше к гуманитарным и естественным наукам. Два народа словно дополняли друг друга во всем, как дополняют полярные «куарт» попутчика и попутчицы единую по сути человеческую личность.

Неудивительно, что Танрэй сейчас, как маленькая девочка, с упоением возилась с диковиной, подаренной братьями, и слушала Паскома вполуха.

— Вы же помните, что нам сегодня предстоит перейти и перевести их на новую ступень? — поглядев на нее, сказал кулаптр родителям.

Танрэй подняла голову. На лицах матери и отца отразилась озабоченность.

— Что за ступень? — она подкинула мотылька, и тот присел к ней на макушку, увенчав собой сколотые на затылке локоны.

— Тебе придется сегодня немного поработать, Танрэй, — серьезно глядя на нее, сказал Паском. — Вы уже встретились с Алом?

— Вы удивитесь, Учитель, но перед последним своим уходом он пожелал, чтобы это случилось сегодня, именно сегодня у подножья статуи Танэ-Ра. Перед самым закатом.

Кулаптр понял, к чему приурочил Ал новое знакомство. В прошлом воплощении он предупредил ученика, что в грядущей жизни им нужно будет освоить одну важную систему, до которой все тринадцать пар учеников росли на протяжении множества инкарнаций и вот, кажется, стали готовы. Они на пороге серьезного, даже немного опасного испытания. Видела бы Танрэй, как загорелись при этих словах серые глаза попутчика! Ал обожал все сопряженное с опасностью, заставить его что-либо сделать было проще простого — всего-то сказать, что его ждет рискованное предприятие. Но в тот раз Паском не преувеличил: это было в самом деле не плевым приключением, как могло бы показаться непосвященному — подумаешь, какой-то гипноз, детские игры!

— Хорошо, если я задержусь, ждите с ним и остальными меня у подножия статуи.

Следующий визит Паском нанес семнадцатилетнему Алу. Тот уже выбегал из дома, торопясь на занятия, как вдруг, увидев и узнав Учителя, радостно заулыбался. По своей привычке кулаптр с ним не особенно церемонился: поприветствовал, будто они расстались вчера, и коротко повторил наказ, данный Танрэй. Ал поклонился и сломя голову побежал в университет: Кронрэй страшно не любил опозданий, пусть даже опоздавшим оказался бы его любимец-Ал. Спуску разгневанный созидатель не даст!

Паском решил переговорить вначале с остальными Учителями, которые вели сегодня своих подопечных в Храм, и только потом заняться делами Объединенного Ведомства, где его тоже уже заждались.

Отец и мать Танрэй были Учителями «параллельной ветки» — таких же тринадцати пар юношей и девушек от пятнадцати до двадцати, большого возрастного промежутка между ними не было никогда. Кто бы мог подумать, что через какие-то полторы тысячи лет тримагестр Солондан и сам окажется в рядах Падших, растеряет своих учеников и совсем не будет помнить, кем испокон веков была его дочь! Он многое позабудет даже в своей специальности, и это будет так сильно его тяготить, что к старости ученый окончательно превратится в брюзгу, раздражающего всех вокруг, а попутчицы своей так и не отыщет. И совсем не оттого, что она, как попутчица Паскома, утомившись от реалий этого мира, при первом же удобном случае Взошла и осталась дожидаться его там, в Междумирье. Нет. Мать Танрэй, по всей видимости, после Раскола потеряла память и оказалась где-то в Ариноре, а оттого и не подавала никаких сигналов о своем существовании.

Но тогда счастливый Паском еще ничего этого не знал. Оповестив всех своих учеников и побеседовав с Солонданом и остальными Учителями, он с легкой душой и полный оптимистичных ожиданий отправился в Ведомство. Скоро, скоро он обучит своих желторотиков и сможет наконец-то Взойти вслед за своей спутницей! Конечно, времени в Междумирье нет, и она там не томится в одиноком ожидании. Но он-то здесь, где есть и время, и тоска по ней, хотя никто об этой тоске не подозревает.

В парках на все лады заливались иволги, а в небе трепетали стремительные ласточки и стрижи, весело пища на лету. Солнце клонилось к закату.

Усевшись к круглый красный вагончик, что перевозил пассажиров от разных ярусов Ведомства до автострады, Паском навел встроенный в перильца бинокль на Храмовую площадь.

У подножия гигантской статуи Танэ-Ра, которая горделиво возвышалась на фоне Храма и гор позади него, мельтешили, с трудом различимые, горожане. Там, среди жителей Эйсетти, и ученики Солондана, и его, и других Учителей…

Посвящать молодежь именно в день равноденствия — весеннего Восхода Саэто — было трепетно чтимой всеми традицией. Однако распространяться о том, что будет во время таинства, не имел право никто. Узнать подробности ученики должны из первых уст, и это уста Учителя.

Перешагивая с катера, мигом довезшего его по каналу от Ведомства до Храма, от Тассатио до Танэ-Ра, на маленькую площадку у ступеней набережной, Паском услышал яркий и сильный женский голос, что восславлял в словах древнего гимна праздник Восхода:

Окруженная сверстниками — в их числе была и Танрэй — у ног статуи пела Эфимелора. Они с Танрэй дружили и чем-то походили между собой: обе темноволосые, обе синеглазые, только Эфимелора пониже ростом и куда более скрытна, чем подруга.

Почти одновременно с Паскомом на такую же площадку, только напротив, из другого катера выбралось несколько парней, среди которых он различил и Ала. Они тут же поспешили к статуе.

Танрэй начала озираться, и Паском улыбнулся. Он точно так же чувствовал свою попутчицу, а та — его. Эх, скорее бы…

Когда кулаптр переговорил с другими Учителями, эти двое были уже снова знакомы и как ни в чем не бывало кружились в танце под веселое пение неутомимой Эфимелоры. Никто из них не знал, что им предстоит совершить в ближайшие часы.

— Мы войдем туда через грань Души, — сказал Паском собравшимся вокруг него тринадцати парам учеников — и то же самое говорили сейчас Солондан и другие своим ребятам, в числе которых были Паорэс и Эфимелора. — Освободите сознание, сосредоточьтесь на мире внутри вас и только тогда входите.

И без лишних слов кулаптр зашагал к Храму. Он нарочно решил ввести их через самую неприступную для новичков грань — это уже само по себе было экзаменом, предваряющим основное испытание.

Солондан нагнал его и, оглянувшись на дочь, шепнул:

— Это как будто не для нее, а для меня самого испытание…

— Так оно и есть. У нас с вами этот этап тоже ведь впервые, тримагестр!

— Для меня… для нас, — он взял за руку жену, — вдвойне…

— Не переживайте за Танрэй, она умница. Она справится.

— Полагаюсь на ваше чутье, кулаптр!

Грань Души замерцала радугой. Существуя одновременно на двух планах бытия, камень гигантского кристалла обрел проницаемость, и Паском попросту миновал преграду. Другим же показалось, что он прошел сквозь мраморную стену. А ему было важно узнать, как быстро правятся с задачей они.

Но ни один из учеников не почувствовал ни малейших затруднений. Вечное лето чертогов Души встретило их ароматами меда и моря. Теплая ласковая волна игриво скользнула им под ноги и отбежала. Над искристой водной поверхностью, перехваченной золотой лентой заката, парили белые чайки. Блики предвечернего золота очаровывали взгляд.

Юноши и девушки озирались по сторонам. Для них это было чем-то вроде высадки на другой планете. Паском хорошо помнил свой «первый переход», чтобы понимать их чувство и даже слегка завидовать новизне и свежести их восприятия.

— А где все остальные?! — удивленно спросил Рарто, друг Ала, самый старательный и покладистый из учеников. Если бы Паскому взбрело в голову назвать белое черным, то, слепо повинуясь и веря, Рарто заставил бы свое зрение видеть именно так, как потребовал Учитель: тот ведь знает лучше!

— Они на своей радуге, Рарто. Присядем.

Двадцать шесть человек уселись, скрестив ноги, полукругом возле Учителя, с любопытством на него взирая. Сколько же раз эти личики, сейчас юные и нежные, он видел покрытыми патиной возраста, морщинистыми, усталыми. У кого-то гасли глаза, а кто-то до последнего дня дразнил судьбу. Приходили и уходили они, приходил и уходил Паском, и все они вместе, объединившись в синергизме равных по духу, когда вслепую, а когда осознанно — бывало по-разному — двигались каждый своей дорогой, но в одном направлении.

— Нам необходимо постигнуть одну вещь, которую и сами потом передадите каждый своим ученикам.

Ребята оживленно завозились.

— Существуют истины, постигнуть которые возможно только в мире и покое, в гармонии со своим духом и сердцем. Если же что-то мешает, то человек скатывается все ниже, жизнь перестает учить его, а только пинает, и тогда за «куарт» принимается смерть, обрывая воплощение на середине и не давая выполнить отведенную миссию.

Паском собрал пригоршню песка и пересыпал ее в пустую ладонь. Машинально подражая его движениям, то же самое проделал и кроткий Рарто.

— Но бывает и так, что духу для развития требуется барьер, серьезное препятствие, с честью (с честью!) преодолев которое, он перейдет на новый уровень.

Рарто что-то шепнул своей попутчице, и та кивнула. Ал, охватив руками колени, сидел возле Танрэй, и оба они не сводили глаз с учителя, словно, забегая вперед, силились первыми понять, что их ждет.

— Конечно, никто не имеет права и не станет устраивать искусственные трудности для того, чтобы испытать человека. Нельзя искажать объективную реальность. Однако мы можем прибегнуть к субъективной реальности — то есть погрузиться в глубины собственного подсознания и отыскать ответы там. Всё в нас самих — добро и зло, откровения и тайны. Надо только отыскать эти сундучки и подобрать ключи.

Паском поднялся.

— Мы добились определенной гармонии в физическом мире. Почти добились. Полная гармония — не для грубого мира. То, к чему так долго пробивались наши предки-аллийцы… то есть мы сами… оказалось возможным здесь, в Убежище. Но на уровне генов все мы помним и времена войн, и страх, и страдания. Это никуда не делось, оно пришло вместе с нами, в наших физических телах, с нами и уйдет до следующего воплощения. И мозгу нашему атавистически потребен хлыст, испробовав который, разум наконец откроет личности путь на следующую ступень. При этом рассудок должен быть целиком и полностью убежден, что все происходящее с ним — объективная реальность. Лишь заподозрив, что это тренажер, мозг разбудит тело точно так же, как это происходит в обычном сне.

Очередная волна с шипением подкатилась к его ногам и отступила.

— Я отправлю вас в путешествие по вашему же собственному подсознанию, которое у каждого с непредсказуемыми особенностями и подводными камнями. Оно само спроецирует нужный вам для развития сюжет. Здесь не будет преград для фантазии. Опасно ли это? Болезненно. Если вы умрете, то переживете смерть по-настоящему, но только после этого проснетесь здесь, а не у Мирового Древа на Перекрестке. Это единственное отличие — все остальное будет для вас на самом деле. Знать, что это сон, вы не будете. Помнить об этом разговоре, о себе в этом или каком-то предыдущем вашем воплощении вы не будете. Обладать какими-то большими возможностями, которые слишком выделяли бы вас в том мире, вы не будете. То, что выдумает вам ваше подсознание — биографию, испытания, приключения — то вам и расхлебывать. Ну что ж, да не иссякнет солнце в наших сердцах! Начнем?

— А можно вопрос? — спросила попутчица Рарто и после кивка Паскома продолжила: — Мы должны будем непременно там умереть, чтобы вернуться сюда?

— Конечно, нет! Вы как раз и не должны умирать там! Ваша цель — выжить, но выжить с честью, не ступая для этого по головам людей — пусть из вашего подсознания, но все же людей.

— Но если мы не будем знать, что все это транс, то как же мы выйдем?

— Перед вхождением вы сами создадите якорек, который проникнет с вами в ваше подсознание и подаст мне сигнал, что вы прошли миссию и вас пора будить, — кулаптр хитро улыбнулся. — Я просто подниму вас, как это делают ваши родители или наставники, чтобы вы не проспали уроки.

Ребята засмеялись. Паском взглянул на тринадцатого и удивился, не обнаружив огонька воодушевления в теплых серых глазах Ала. А он-то рассчитывал, что тот станет первым энтузиастом и настроит на нужную волну всех учеников. Непредсказуем…

— Итак…

— Учитель!

Дерзкий взор, нахмуренные брови, сосредоточенность на своей мысли — ну разве мог кулаптр предположить, что Ал смолчит, если что-то задумал?

— А тот, кто изобрел этот метод, не боялся, что мир, в который поверит столько народа, однажды просочится на этот план бытия?

Паском вздрогнул. В своих размышлениях и выводах Ал был полностью серьезен и ждал такого же обоснованного ответа от Учителя.

— Ну что ты, Ал… О чем ты говоришь! Это заработало бы в одном-единственном случае: если бы проекция была неизменной, одной на всех. А так… так нет никакой опасности подобного рода, ведь каждое подсознание воспользуется своим сюжетом и заставит поверить в него разум единственной личности. Сам понимаешь, один человек со своей верой, неверием или заблуждениями не значит ничего, если его не поддерживает толпа.

И сам немного засомневался в собственном утверждении. Перед ним сейчас сидел воплощенный куарт бунтовщика Тассатио, в свое время сумевшего так взбаламутить народ алли, что система правления переселенцев на Убежище сразу после его казни изменилась коренным образом. И кому, как не Тассатио, знать на собственном опыте, что за чувство возникает внутри тебя, когда ты чувствуешь каждое живое сердце в толпе, когда ты владеешь разумом каждого из многих, когда ты словно сам вливаешься в них, а они не имеют ничего против — и ноги, руки их, даже их языки повинуются твоему, только твоему желанию. И более того: любой беспрекословно пойдет и умрет за тебя, с твоим именем на устах. Вот что знал Тассатио. Вот что помнил Ал. И спросил он не просто так, Паском это почувствовал. Но нельзя было позволить смущению овладеть умами учеников, нельзя было нарушить традицию и отменить испытание.

Танрэй слегка сощурила синие очи и вставила свое слово:

— А если носитель этого мира будет сам очень уверен в реальности созданного им — что тогда?

— Танрэй, один не сможет ничего. У каждого человека свой индивидуальный мир, и не найдется даже двоих с одинаковыми представлениями о каком-нибудь простейшем предмете… вот, скажем, яблоке, — он подбросил на руке кристалл в виде яблока, на который были записаны некоторые ведомственные документы. — Время идет, господа. Готовы ли мы начать?

Создание «якоря» отняло совсем немного времени и сил. В каждый из двадцати шести Паском подселил кусочек своего сознания, чтобы хоть представлять, что происходит с учениками. А затем все они прилегли на песок — кому как удобно — и благополучно ушли в страну грез, подчиняясь монотонному голосу Учителя.

Убедившись, что все они очутились в зоне подсознания, Паском и сам вызвал у себя дремоту. Он должен был пребывать в полусне-полубодрствовании — так лучше прослушиваются «якоря».

У каждого был свой сюжет, куда он подселял воображаемого попутчика или попутчицу. Каждый решал то, что важно было именно его душе — и знать этого не мог никто, кроме самого ученика.

Паском мельком пробежался по двадцати шести выдуманным судьбам и уже хотел было вынырнуть в реальность, как вдруг заметил одну непонятную закономерность, а заметив, пригляделся. Это было удивительнейшее явление.

Никто из ныне живущих Учителей не имел большого опыта по части таких погружений. Все они учились на своем опыте, впервые опробовав сначала на себе, а затем и на своих учениках изобретение древних душеведов. Наблюдения каждого ограничивались двадцатью шестью персоналиями, а их знания — рассказанными историями других Учителей. Но Паском не помнил ни одного случая, чтобы испытуемый затянул в свой мир других людей, причем сразу нескольких. А ведь именно это сейчас содеяли или Танрэй, или, что скорее всего, мятежный Ал. Сюжеты, снившиеся Рарто и его попутчице, ученикам Солондана — Паорэсу и Эфимелоре — и еще нескольким ребятам, совпадали в точности, в малейших подробностях, сливаясь в единую историю, транслируемую разными людьми. Удивительно, однако участие в этом «спектакле всерьез» принимали и Солондан, и проекция самого Паскома, извлеченная из «якоря».

Всюду горел огонь, метались люди. Крики, брань, стоны…

Рарто без слов понял взгляд друга, и оба с удвоенным остервенением принялись поочередно колотить булыжником по цепи, сковавшей их ноги. Один бьет, второй отдыхает, потом наоборот.

В суете боя о них наверняка забыли. Вряд ли кому-то придет в голову заглянуть в яму каторжан, если до сих пор этого не сделали. Так появилась надежда воплотить давний план Ала о побеге из племени кочевников, несколько лун назад разоривших его селение. Рарто познакомился с ним уже в яме, и они стали друзьями по несчастью — почти ровесники, еще не потерявшие надежду, еще не утратившие здоровье на тяжелых работах. Оказавшись в плену немного раньше, Рарто поначалу рассказывал новичку о нравах хозяев, а вскоре тот и сам прочувствовал все на своей шкуре.

Это было кочевое скотоводческое племя. И не без странностей: в захваченных деревнях они хватали крепких парней из тех, кто остался в живых при обороне, и потом заставляли их выковыривать из скал то камни с прожилками цвета меда, то полупрозрачные кристаллы, слившиеся в соцветия. А бывало, что каторжан спускали в дыры под землю, и те добывали твердые черные куски неведомой породы. Но самыми страшными были места, где, раскопав большой котлован, пленники находили большие белые скалы. Чтобы отколоть от них куски, приходилось дышать мелкой белой пылью, коварной, как скорпион. Кочевники не задерживались подолгу близ таких котлованов. Заполучив некоторое количество белых камней, они бросали гиблое место, оставляя за спиной прогоревшие костры стойбища и десятки умирающих рабов, которые выплевывали в кашле собственные легкие, стертые белой пылью в кашу.

Ал был первым, кто заговорил о побеге. На их с приятелем счастье, до сих пор на пути кочевников не встречались месторождения с белой смертью, однако рано или поздно это случилось бы обязательно. Была и еще одна причина, по которой он не мог бы успокоиться, не осуществив свой замысел: Ал знал, что в плен угнали и женщин их селения — тех, что помоложе да покрасивее. Эта судьба, скорее всего, постигла и его сестру, Эфимелору, и его невесту. Ему было за что бороться.

Наконец-то звено цепи, многажды расплющенное камнем, переломилось. Тяжелые браслеты кандалов остались на ногах, однако теперь Ал и Рарто не были в сцепке между собой и вбитым в стену железным кольцом.

— Кинь сюда, кинь! — вдохновленные их успехом, зашевелились остальные прикованные.

Ал бросил булыжник соседям, хотя Рарто рассчитывал, что это будет их плохонькое, но оружие. Чего им стоило протащить его сюда!..

Но теперь перед ними была другая задача — выбраться из этой вонючей ямы без помощи веревки, которую обычно сбрасывал им по утрам злой и замерзший от голода охранник, чтобы выгнать на работы.

Ал был крепче Рарто и решил остаться внизу, тогда как приятель, взобравшись ему на плечи, попробует дотянуться до края ямы и, выкарабкавшись наверх, найти какое-нибудь приспособление, чтобы вылезли другие.

Юноши так и сделали. Тяжелая цепь на ноге мешала и Рарто, и Алу, да и роста их чуть-чуть не хватило.

— Давай с головы, — что есть сил упираясь затылком в каменную стенку природного колодца, сказал Ал.

Рарто переставил свободную от браслета ногу ему на макушку и осторожно перенес на нее вес, чувствуя, как задрожал от напряжения хребет приятеля. Вши в длинных слипшихся от грязи волосах Ала так и кишели, и босой ногой Рарто ощутил их возню, не к месту подумав, что вот из-за этих мелкопакостных тварей умерли, заразившись смертельными болезнями вроде тифа, многие их предшественники, которых не сломили даже каторжные работы.

Ал привстал на цыпочки, и вот проклятый край ямы оказался доступным. Рарто ухватился за него пальцами обеих рук, повис, переводя дыхание и набираясь сил, чтобы подтянуться. Тяжелое железо на ноге делало его замысел почти неисполнимым: какие силы у них, вечно голодных заморышей? С голодухи они едва шевелились даже под плетью охранников на рудниках.

Ал развернулся, ухватил его за щиколотку да за браслет и резко вытолкнул наверх. Рарто рывком вынырнул на поверхность и подставил для надежности локти, зависнув над ямой теперь уже на уровне груди, а из такого положения выбраться было уже куда проще. Ради опоры он заскользил босыми стопами по каменной стене.

— Давай, напрягись еще раз! — громким шепотом сказал снизу Ал.

— Эй, малой! — позвал Ала один из взрослых мужиков-каторжников. — Подсоби!

Он поднял и показал забинтованные грязным тряпьем ладони.

— Сосед вон уж руки отсушил в одиночку. Подсоби, малой!

Ал взял булыжник и, пока от боли руки не утратили всякую чувствительность, колотил по цепи, стараясь не слушать нетерпеливый ропот остальных, кому тоже хотелось на волю и кто ждал своей очереди на расковку.

Тем временем, собравшись с силами, Рарто выдернул себя вместе с кандальной цепью наверх. Только теперь он смог увидеть и понять, что бой давно уж переместился к северу стойбища, а поблизости уже все сгорело. Кругом валялись трупы и стонали тяжелораненые. Ничего не шевельнулось в душе Рарто при виде страданий бывших хозяев. Его спина хорошо помнила плетку, пинки и тычки кулаков. Зато ему удалось разжиться оружием, особенно кстати оказался топор в руке охранника, что проспал тревогу и теперь неподвижно валялся в куче собственных мозгов и выпущенных кишок.

— Рубите этим! — крикнул юноша, наклоняясь и сбрасывая в яму окровавленный топор. — Я за веревкой!

— Осторожней там!

— Здесь нет никого — дальше бой!

У догорающего остова юрты метался привязанный черный як. Как он уцелел, было непонятно, однако слишком раздумывать о его судьбе Рарто не стал — обрубил путы и смотал веревку на локоть. Бык все же не удрал, только отошел подальше от обгорелых балок хозяйского дома и уставился на Рарто, проводив его взглядом в сгустившуюся темноту.

Бой отступал все дальше. Выбравшиеся из ямы каторжане торопливо решали, куда бежать. Все почему-то уставились на «малого», и Рарто показалось, что это из-за давних намерений Ала затеять побег: если собирался, значит, все продумал. Ал оглянулся на разоренное стойбище и показал в противоположном направлении:

— Идите к лесу, сбивайте цепи до конца, а то далеко в них не уйдете. Ждите там.

— А ты? — не понял Рарто.

— Мне моих надо найти. Может, и еще кто жив остался из нашего села…

Подбросив в руке железный топор с изрядно зазубрившимся лезвием, Ал кинулся к яку.

— Идите в лес, а я с ним! — решил Рарто, чувствуя, что бросить приятеля он не может.

Заполоскав юбкой из длинной шерсти, бык побежал было от парней, но признал Рарто и остановился, кивая широколобой башкой с короткими, разведенными в разные стороны рогами.

Чтобы не поранить животину и приятеля, Рарто поднял повыше трофейный меч и вслед за Алом смело запрыгнул на покатую спину яка. Когда эта махина без лишних возражений двинулась и побежала, у юноши мелькнула мысль, что Ал погорячился, выбрав такой способ передвижения. Тот вообще сидел на самом горбу зверя и пытался управлять им, схватив за рога. Як не утруждал себя перепрыгиванием через мертвецов. Рарто только и слышал, как под копытами хрустели кости. Иногда подчиняясь велению Ала, бык все же чаще пер напролом — через кусты и рухнувшие юрты: в темноте он видел еще хуже людей, и это вызывало у него ужас.

Стойбище оказалось вырезанным и сожженным. Захватчики угнали и скот, неизвестно по какой причине оставив одного этого яка.

— Ты знаешь, где искать твоих сородичей? — спросил Рарто.

— Нет, откуда?

Рарто подумалось, что тех могли давно убить, но не посмел сказать этого вслух.

— Ястана аверда ит! Ястана! — послышался неподалеку детский голос, и было в нем столько отчаяния, что странный як едва ли не сам повернул к перекошенной юрте на краю стойбища.

Почти на ощупь пробились они внутрь жилища. Бык ревел и в слепоте своей топтался на месте, а Рарто в отсветах углей гаснущего очага увидел в дальнем углу нескольких мужчин. На них то и дело бросался какой-то мальчишка, кричал, но те лишь отшвыривали его, а то и пытались зарубить. Ловко увернувшись, пацан всякий раз отбегал, но сразу возвращался.

Когда в юрту ворвался бык, мальчонка в очередной раз летел над углями, а кочевники отвратительно ржали. От грохота, учиненного яком, все повернулись, и один из них подскочил с пола. Рарто разглядел оставшуюся там мертвую женщину. Похоже, похотливые ублюдки измывались над матерью мальчика, а тот пытался спасти от осквернения хотя бы ее труп. Рарто без труда вообразил себе, что ощутил Ал в эти мгновения и почему топор в его руках покрошил, как капусту, четверых отлично вооруженных степняков. Сам Рарто не успел нанести и пары ударов, как все было кончено, и як вывалился наружу, бросив наездников в юрте. Парни погнались за ним, и это было вовремя, иначе бы их застали врасплох. Выскочив следом за быком, они чуть ли не нос к носу столкнулись с отрядом кочевников. Рарто бросился бежать, но услышал за спиной лязг металла и вопли мальчишки:

— Тимаратау! Яхишь! Яхишь!

Безумный Ал сцепился с пятерыми, полными сил и сытыми мужиками. Понимая, что жить им с приятелем осталось пару мгновений, Рарто размахнулся мечом и прыгнул вслед за другом.

— Тимаратау!

— Ал!

— Тимаратау! Яхишь!

Лязг. Рёв быка. Топот. Боль в руке. Лязг. Вопли мальчишки. Крики степняков и Ала…

Рарто бился вслепую и только тому удивлялся, что живы еще они оба.

И вдруг кочевники стали отступать. Раненый и контуженный Рарто услышал вокруг знакомые голоса, знакомую речь, которой пользовались все оседлые развитые народы этих мест.

Десяток каторжников, вооруженных чем попало — от кривых мечей степняков до рогатин охотников на медведей — гнали прочь отряд отлично экипированных воинов, а впереди, снова верхом на разъяренном быке, их преследовал Ал и одного даже сумел затоптать.

— Откуда вы? — спросил Рарто, сам не веря еще в спасение.

— А чего бы мы вас, мальцов-молодцов, кинули без подмоги?

— Тимаратау! — тыкая пальцем в сторону возвращавшегося Ала, повторял мальчишка-кочевник.

— Чего это он такое вопит все время? — поморщился Рарто, на ощупь исследуя рану повыше локтя и с облегчением убеждаясь, что на этот раз пронесло: это оказалась неглубокая царапина, ее бы только от заразы уберечь.

— Это по-ихнему «бык из железа» значит. То бишь сильный очень воин, — объяснил кто-то из пленников-старожилов. — Сдается мне, вернутся эти сейчас. С подмогой. Уходить надо.

Беглецы наскоро прошлись по стойбищу, раздевая и разувая убитых. Мальчишка неотступно следовал за ними, а Ал с упорством, присущим вожакам, осматривал каждый закоулок, вздрагивая при виде всякого женского трупа. Но сестры и невесты, к своему счастью, среди мертвых он тоже не находил.

Бык, как и мальчишка, плелся за ними, не отставая, хотя надобности ему в людях, а людям — в нем уже не было никакой.

Отделавшись от цепей, но не от кандальных браслетов, брели они до утра вдоль лесной реки, бегом преодолевая открытые пространства — поляны да редколесье. Ведь и помимо бывших хозяев с теми, кто их нынче победил, у каторжан нашлись бы недруги. В этом мире ты чужак и тебя ненавидят уже по той простой причине, что ты из другого племени. Свести в союзе могла только общая беда, лишь в этом случае иноплеменцы объединялись. И создавали новое племя, так же ненавидевшее чужаков и ненавидимое чужаками. Волки были добрее друг к другу в лесных своих владениях, чем говорящие обезьяны!

Когда солнце припекло, многие сбросили лохмотья и с наслаждением вымылись в реке.

— Что делать-то будем? Я о твоих, — подойдя к сосредоточенно растиравшемуся песком Алу, спросил Рарто.

Тот окунулся в воду.

— Не знаю еще. Искать их буду. Пока нам всем надо сил набраться, куда нам таким вот на рожон лезть? — кивнул он на себя, на друга и остальных каторжан, тела которых даже после омовения пугали своей немощью.

— А ты ведь воинскому делу обучен, Ал, — подметил Рарто. — Вон как топором отмахал…

— Я хотел в ополчение попасть, а потом в город выбраться и чтобы в стражи взяли… Да вот не успел.

— А меня брат учил…

Они посмотрели на пацаненка, так от них и не отставшего. Тот сидел на берегу, подальше от воды. Кочевники были нечистоплотным народом: даже в яме каторжан воняло меньше, чем от их знати, не говоря уж о черни. Оттого беглецы и не спешили переодеваться в вещи, снятые с трупов, а сначала усердно стирали их, оттирали песком и отполаскивали в проточной воде. Днем хорошо: жара и солнце, одежда без надобности. А к ночи само все успеет высохнуть.

— Поди сюда, — велел мальчишке Ал, когда все вышли на берег и блаженно развалились в песочке.

Тот пересел поближе, все боясь, не потащат ли его купаться, и недоверчиво разглядывая раскосыми глазами худобу парней-иноверцев.

— Кто-то же из вас знает его язык?

— Знаю, — с ленцой откликнулся один из мужиков, раздиравших пальцами спутанные в колтун бороды и волосы на голове — у юнцов такие бородищи еще не росли.

— Спроси его, не видел ли он в стойбище двух девушек из моего народа? Скажи, они обе еще совсем молоденькие, волосы цветом вот как у него, — он указал на темноволосого Рарто, — а глаза голубые, как небо.

Выслушав мужичка, пацаненок прищелкнул языком и долго что-то тараторил.

— Не видал, говорит, он их в стойбище. От взрослых слышал, что кто-то из твоего племени успел убежать тогда из поселка, скрылся… Может, и родня твоя спаслась…

Ал озабоченно отер лицо:

— Ладно. Спать давайте. Я покараулю, но к полудню подниму кого-нибудь на замену.

Он посмотрел было в сторону мирно пасущегося яка и махнул рукой: коли уж до сих пор не убежал. То и теперь незачем. А так сгодится, может, если везти что-нибудь тяжелое придется… Да и сбежит — невелика потеря.

Беглецы перебрались в тенек, чтобы не сгореть, и тут же, хоть и голодные, провалились в сон.

Воспользовался сном и узкоглазый мальчишка-кочевник, чтобы выйти из погружения и проверить, как дела у остальных учеников…

Паском поглядел на спящих. Всё было почти как там, в подсознании тринадцатого: вода, песок и люди, отправившиеся на прогулку по иным мирам.

Пространство лопнуло, и в узкую брешь из своей локализации прорвался Солондан, топая ногами, словно копытами.

— Му-у-у… то есть тьфу! Ме…ня все это настораживает, кулаптр! — басом проревел он, но постепенно его голос вернулся в прежнюю тональность и тембр. — Почему сны совпали?

— Вы тоже обратили на это внимание?

Но тот первым делом кинулся к дочери и с тревогой оглядел ее. Как хорошо, подумал Паском, что Танрэй Солондану не ученица, иначе тот своей заботливостью не дал бы ей пройти своим собственным путем. Когда ученик — сын или дочь Учителя — это тяжелое испытание для них обоих. И Танрэй, которая сейчас, слегка улыбаясь, спокойно спала на плече у своего попутчика, не повезло. Ей и Алу выпала трудная роль — быть родителями своему ученику по имени Коорэ, но пока ребята справлялись.

— Вот и Эфимелора сейчас там, у меня, точно такая же. Лежит, улыбается… А меня вот забросило к ним, — Солондан кивнул на парней, — и ума не приложу, где девочки. И войти к ним не могу, вот что! Там как будто сейчас своя линия проигрывается, и нас затягивает именно в этот сюжет…

— Поскольку спят, значит живы, — привел разумный аргумент Паском. — Вот и не будем им мешать. Пусть сыграют эту пьесу до конца, Солондан.

— Все бы вам до катарсиса дотянуть, Паском! Хорошо, я возвращаюсь к своим. Но если что…

Паском кивнул:

— Вызову всенепременно.

Солондан исчез.

Он вынырнул, будто тоже из сна, из воспоминаний о золотом времени. Ал все так же стоял подле него, а Тессетен крепко спал, и ногу его сковывал гипсовый кокон.

— Ты был прав, а я ошибся, — сказал кулаптр им обоим одновременно. — В этом мире быть может всё. И даже то, чего быть не может…

Глава двадцать четвертая о таинственном страже Соуле, о коварстве и целеустремленности

Немой подошел к ней и взял за руку. Они стояли среди людей, видимые лишь друг другу. А в погребальной капсуле, выставленной у озера напротив дома ради тех, кто пришел попрощаться, лежало тело, которое исправно служило ей тридцать с лишним лет.

Седые волосы мертвой были спрятаны под высокой шелковой короной, на веках лежали две большие овальные пластины из серебра с нанесенным на них лазурью изображением распахнутого глаза. Так издревле положено по обряду провожать усопших…

И казалось, будто она синими очами дерзко смотрит в небо, как смотрела туда всегда.

«Я так и не смог понять: ты считала этот мир игрой нашего подсознания, или безумная и безмерная отчаянность твоя порождена чем-то иным?» — безмолвно спросил Мутциорэ.

«В последнем воплощении я не единожды была за гранью жизни. Как ты думаешь, после такого я могла ошибаться и путать явь и сны?»

«Тебе ли не знать, что фантазия может сама породить эту грань, и уход за нее — это лишь погружение следующей степени, а не пробуждение в мир реальный?»

Она с обычной для нее насмешливостью поглядела на него:

«Хранитель, теперь, когда ты видишь эту капсулу, мы с тобой в фантазии?»

«Я не знаю. Это тело умерло, и ты здесь, не проснулась. Но значит ли это вообще что-либо в том хаосе, в который ниспровергло нас проклятие? Как это проверить?»

В скрещенных руках покойницы лежали меч и кнут. Меч, инкрустированный мамонтовой костью и принесенный в дар Тессетену, и кнут — самый обычный кнут — с которым она не расставалась много лет ни в одной своей верховой поездке. А на губах — улыбка. Всё та же, как у живой.

«Скоро я разделю твою судьбу, хранитель, — добавил тогда Немой. — Ты знаешь о законе сорока дней?»

«Что я должна о нем знать сверх того, чему нас учил Паском? На этот срок я буду засыпать и не смогу оберегать сердце. И если оно не найдет погибели за эти сорок дней, то продолжится и моя жизнь. Изменить в правилах я не смогу ничего, так зачем изводить себя попытками узнать больше?»

Он улыбнулся, изучая лица прощавшихся с Ормоной кула-орийцев, которые проходили чередой, ненадолго задерживаясь перед капсулой.

«Но когда ты уснешь, мне на сорок дней будет дана возможность проснуться и обрести память», — напомнил Немой.

«Ты сначала эту жизнь доживи, атмереро. Ты прав: скоро ты разделишь мою судьбу, хранитель. Могу даже показать, где это случится»…

Миг… и вот они стоят у подножия горной гряды, где земля ходит ходуном, а ветер врывает ветви с деревьев. За спиной у хранителей город, а на них самих не шелохнется даже волосинка, словно физические законы не властны над ними.

«Учитель знает о второй катастрофе. Этот город, — она обернулась и указала рукой вдаль, — мы строили про запас. Паском угадал даже местоположение: город стоит дальше обелиска-„скрепки“ и должен выдержать землетрясение. Ты умрешь у его стен, зверь, а вот потом целиком и полностью разделишь мою участь, но не сможешь осуществить настоящее воссоединение, как не смогу этого и я»…

«Ты и не хочешь, Разрушитель».

«Я хочу. Но не так, как представляете себе вы. После тех ошибок я не позволю их повторения. Вы не узнаете о моей прошлой боли, но и причинить мне новую я уже не позволю. Ни тебе — порождению из мира За Вратами, которые столь ревностно оборонял страж Соуле. Ни Алу — бренному рассудку. Ни рыжей поганке, которая не справляется со своими обязанностями, но отняла при этом мое имя. И даже Сетену — сердцу моему — не разрешу я теперь поддаваться опрометчивым слабостям. Вы отвергли традиции, вы слишком щадили своих учеников, вы стали искать иные способы закаливания духа, а это путь ошибок. Древние нащупали брод не для того, чтобы вы топили доверенные вам „куарт“ в трясине, желая идти своим путем! Не будет по-вашему! Пока вы боретесь со смертью, вам ее не победить! Прощай!»

Моэнарториито исчезла, и, вернувшись к погребальной капсуле, Немой увидел выходящих из дома хозяина, его друга и их общего Учителя. Тессетен ковылял на костылях и, взглянув в сторону никому не видимого Немого, подмигнул со знакомой ухмылочкой. Лик его обрел безупречную красу, а зрачки исполнились мраком. Это не друг хозяина, это она подмигнула сейчас, наделив лицо Сетена чертами Ормоны.

Все расступились, давая дорогу Тессетену и глядя на него, как на зараженного, с опаской и каким-то странным сочувствием, но не жалостью. Только Фирэ — бледный, с посиневшими, будто от мороза, губами — поддерживая его под руку, остался рядом.

Ослепительное голубовато-белое пламя Волчьей звезды охватило труп, а Тессетен, изогнувшись, застонал от боли. Капсула засветилась, и никто, кроме Немого, не смог смотреть на это сияние, все отвернулись или прикрыли рукой глаза.

Мутциорэ, Немой, прощался с нею последним. Он заглядывал в тающие от жара нарисованные глаза, но вспомнилось ему иное пламя, зажженное в мире, которого не было, но в котором они с нею прожили одну короткую жизнь…

За тысячу лет до катаклизма. Продолжение событий, случившихся на гипнотическом уроке Паскома и его тринадцати учеников…

На девятую весну троица решила осесть в тихом предместье близ столичного града на западе. Никто поначалу не заметил их появления, и, заняв пустующий домишко в стороне от торгового тракта, женщины стали обживаться. Даже такая заброшенная хибара казалась им, прошагавшим немыслимые расстояния, настоящим подарком судьбы.

Держать путь в дальние края девчонок надоумила разбитная Афелеана, еще одна из поселения хогов, кто выжил после атаки кочевников. Когда все было хорошо, Танрэй и Эфимелора, как все дочери добропорядочных селян, сторонились гулящей девки, изгнанной на выселки. Но всё изменила случайность.

Оставив за спиной огни пожаров и крики гибнущих сородичей, Афелеана бежала в лес. До рощицы было уже совсем недалеко, и тут она услышала справа от себя, в высокой траве, сдавленные вопли и возню. Казалось, что кто-то пытается закричать, но рот ему — а скорее ей — зажимают ладонью. Тяжелое дыхание борющихся не оставляло сомнений в том, что там происходит. Во всяком случае, у видавшей виды Афелеаны.

Не выпуская из рук крепкую палку, заточенную на манер кола, Афелеана побежала на звуки и увидела на дне маленькой канавки одну из девчонок поселка и кочевника в спущенных штанах, который пытался подмять ее под себя и уже почти достиг цели. Еще чуть — и девка лишится невинности, как пить дать!

— Да чтоб у тебя, козел душной, всё отсохло! — в сердцах воскликнула гулящая, спрыгивая в канавку.

Так оно и получилось: тут же всё у него и отсохло — вместе с тем, чем девок портят. У Афелеаны язык пострашнее любого оружия!

Кочевник зарычал, хотел броситься на нее, да в штанах своих, дурак, запутался и получил палкой по башке, а когда упал — колом в поддых, да со всего размаха. Тут и дух вон.

Не понимая еще, что спасена, Эфимелора с воплем отпихнула ногой его тушу, от которой шла такая вонь, что глаза слезились. Кривясь от омерзения, девчонка отползла, села и стала с яростью утираться травою да длинными рукавами платья. Как будто бы это могло согнать с ее лица отвратительный запах грязных ладоней степняка!

— Хорош красоту наводить, пошли! — велела Афелеана. — Брат-то твой где?

— Не знаю. Ал наказал нам с Танрэй в поля бежать, если степняки одолеют.

— А где ж Танрэй тогда?

Они выкарабкались из канавы и, пригнувшись, побежали по кустам к роще.

— Не нашла я ее!

Дошло наконец до девчонки, что все страшное позади, и она с облегчением разрыдалась.

Танрэй они нашли на другое утро, в перелеске. Та спала на валежнике, густо укрывшись еловыми лапами, и вид у нее был, что у той нищенки, грязной да ободранной. Щека расцарапана, рукав почти оторван, кровь на плече и под носом запеклась.

— Не снасилили тебя? — спросила Афелеана, которая если бы и возмутилась, сделай с ней такое пришлые, так только из-за того, что чужаки и не моются никогда, смердят. А так мужиков она любила, да и они ее стороной не обходили, все по общему с ней согласию. Но девчонке-то это в обиду, да еще и невесте, почти жене.

— Шутите, тетя Афелеана? — кривовато усмехнулась девушка, вставая и отряхивая подол. — Бедный был бы тот, кто полез бы!

— Верю, — Афелеана припомнила, за чем ходили сородичи в дом родителей Танрэй, как та ворожила и какие силы ей покровительствовали. Но силы ведь против одного, ну против двоих сберегут. А тут они теперь без подмоги остались, три бабы, а люду разбойного — тьма тьмущая кругом топчется…

— Так вот, значит, бабоньки, что я вам скажу, — сообщила Афелеана, когда поняла, что нужна смекалка и совет.

Троица расселась на пеньках, словно нарочно для них торчавших из мха рядышком друг с другом.

— Надобно нам с вами что-нибудь удумать, чтобы дальше-то идти. Такое, чтобы в голову никому не взбрело нас тронуть.

— Может, переодеться в мужское платье? — проговорила Эфимелора, взглянув на подругу, но Танрэй головой покачала с неуверенностью.

Афелеана красноречиво глянула на пышные формы сестрицы Ала и, отмахнувшись полной рукою, только громко кашлянула. Девчонки снова переглянулись.

— С такими титьками, как у тебя, только мужское и надевать — вмиг все разлезется! Да и подружку твою не утянешь, вон какая краля выросла! А мне вот никакие штаны на свой зад не натянуть. Славные же из нас мужики получатся людей смешить! Где это видано, чтобы мужиков ущипнуть тянулись?

Они расхохотались, но быстро примолкли. Невесело смеяться, когда не знаешь, что дурного завтра с тобой приключится, а о хорошем и мечтать не приходится…

Издалече донесло с порывом ветра зловещий звук — редкие удары молота по большому медному диску, подвешенному на железном пруте. Так было велено больным лепрой, когда проходили они мимо жилых мест. Слыша эти звуки, жители бежали прочь от прокаженных.

Вот и теперь их толпа ковыляла по дороге, много несчастных, завернутых в темные лохмотья и укрытых с головой, чтобы не увидели их гнилых лиц и пустых глаз те, у кого хвороба еще в самом начале. И не отличить было мужчин от женщин в том безликом сборище полумертвецов.

— Вы подумали о том, о чем и я? — спросила Танрэй, переводя взгляд с Эфимелоры на Афелеану.

Гулящая не поняла вначале, о чем та толкует, а потом и ее озарило:

— Прокаженными вырядиться?

— И идти с ними, куда они идут, — добавила Танрэй. — А там видно будет. Лишь бы не подходил никто…

Афелеана похлопала девчонку по плечу:

— А голова у тебя варит! Пошли, скажемся только что заболевшими — вон у тебя и рожа поцарапана ко времени! А потом, и то верно, что-нибудь придумаем…

Но сестрица Ала заартачилась, в ужасе глядя на них и не веря, что они всерьез решились на такое:

— Мы же хворь от них подхватим!

Танрэй брызнула в нее синей вспышкой из глаз:

— Эту хворь подхватить трудно. Ты не милуйся с ними да из одной миски не ешь, вот и не захвораешь.

Афелеана сплюнула от таких слов, красочно представив себе, что такое — миловаться с прокаженным, а сестра Ала только прищурилась:

— Так тебе знахарка твоя сказала?

Танрэй нахмурила лоб, с удивлением вспоминая, откуда она знает так много о лепре и почему не помнит, чтобы это говорила ей наставница-знахарка в поселке. Но Афелеана не дала девчонкам поспорить, схватила за шиворот обеих и поволокла вслед за хворыми.

— Ты правда у знахарки нашей училась? — только и спросила она Танрэй по пути.

Девчонка кивнула.

— Я вот тоже малость в зельях разумею, — призналась Афелеана. — Только самоучка я. Ну, коли выживем, так я у тебя спрашивать буду…

Они и не знали тогда, что придется им скитаться по миру в лохмотьях прокаженных не один год. Нигде не могли они задержаться дольше, чем на пару лун. Едва коренные жители сел и городков, возле которых они останавливались отдохнуть, любопытничать начинали, три перекати-поля собирали пожитки в несколько мгновений и уходили прочь.

Афелеана и Танрэй на самом деле разумели в целительстве. Невеста Ала еще могла читать судьбу людей у них в глазах, только вот говорить не говорила всего, что увидала там, особенно если предсказание дурным было. Зато за хорошие пророчества небрезгливый да нежадный богатей, бывало, бросал ей золотой, на который странницы потом жили целый десяток дней, отъедались. Иногда было и так, что их гнали камнями вместе с настоящими больными, но чаще все ж жалели и позволяли пожить на выселках вместе с местным сбродом.

Эфимелора тешила всех красивыми песнями и нежным голосом, а изношенные тряпки штопала так умело, что и не заметишь, где была прореха. Глазливая Афелеана могла одной лишь угрозой, что наведет порчу, отпугнуть всякого наглеца от себя и от девчонок: не все верили в их хворь, уж слишком чистая кожа была у трех дочерей племени хогов.

И ни одна из трех сестер по несчастью не вспоминала о жизни в родном селе, о погибших родителях, о сгинувшем брате и женихе, которого уже наверняка не было среди живых. Зачем бередить раны, если и без того живется непросто?

А теперь вот, зайдя так далече, что уж и погоды поменялись, теплее стали намного, беглянки наткнулись на маленький ветхий домик возле оврага, за стенами города-крепости. И так он, этот домишко, им приглянулся, что на своем маленьком совете решили женщины бросить рядиться в прокаженных, навести тут порядок да обжиться, покуда не трогает никто.

— Смотрите-ка, что я тут нашла! — убираясь возле подпола, сказала вдруг Эфимелора.

В руке ее поблескивал тонкий обруч с подвеской, какие с самого рождения надевают на шею всем живущим под солнцем, у любого народа. Уж странницы многих повидали на своем пути — даже у кочевников был такой же амулет.

Подвеска была обычным плоским кольцом, она означала солнышко, дарующее жизнь. Раз и навсегда надетый на шею ребенку, у взрослого амулет уже не снимался, если только его не переломить. В нем и хоронили.

Танрэй и Афелеана тревожно переглянулись. Обруч не был разломлен, однако амулет носили много лет, а не выковали для новорожденного — уж очень он был потерт.

Снять обруч, не сломав его, можно было одним только способом. И этот способ, осуществленный в стенах дома, где они собирались пожить, путешественницам очень не понравился.

— В город ни ногой! — тут же распорядилась Афелеана, за девять весен ставшая для Танрэй и Эфимелоры вроде тетки или мамки. — Пока всё не разузнаем…

А те и не собирались. Чего они там не видали, в городе-то?

Но слухи — что мухи: тут посидит, там обсидит, а потом все несет, да в чужой огород…

Так и потянулись в их домишко крестьяне да городские: кому мальца вылечить, а кому — порося…

Вывел последнюю букву в указе тайный определитель Соуле и глубоко задумался. Да и было над чем кручиниться: сброд с каждым годом к бунту склоняется, а разбойников — тех по одному на душу мирного жителя развелось, а скоро и того больше станет. Да еще с востока грозит, подпирает несметное войско хога Тимаратау.

По шпиону в каждом городе у Тимаратау-хога, по жене в каждом захваченном на пути селении или городе. Походка снежного барса у хога, сердце буйного тура, а душа — волка. Не просит Тимаратау — требует. А кто не повинуется хогу-полководцу, тех нет уже на белом свете.

Вот какие вести поступали к тайному определителю. И знал он: покуда владыка о беде своей не позабудет и делами государственными плотно не займется, не спасет даже вера всего духовенства в Единственного и Превеликого. Что любит владыка сына своего, так то не удивительно, а вот из-за хвори мальчонки совсем от правления отошел, это и плохо. Того и гляди армия взбунтуется. И костры прогорели, некого больше жечь…

Вспомнилось Соуле, что вот-вот явится доносчик, и перешел он тогда в молельню. Денно и нощно уповающим на волю Превеликого должны его видеть при дворе. Только так можно вершить предначертанное!

Бормоча молитвы, думал тайный о своем, о насущном, а когда вошел осведомитель, не сразу подал вид, будто заметил его. Стоял тот и благоговейно ждал, не зная, что едва сдерживает Соуле нетерпение, желая все узнать, да поскорее.

— С чем явился?

Худой, похожий на мальчишку со сморщенным лицом, мужичок отвесил ему поклон. Мало кто ведал, что это и есть самый талантливый агент тайного определителя, знающий почти все и обо всех во владычестве, особенно же — во столице.

— Опять обоз продовольственный разграбили, пресветлый Соуле. Седьмой уж за пятидневку…

Тот лишь возвел очи к небесам, отправляя горний взор в путь неближний. Может, и доберется послание к адресату…

— Чернь уже повсюду грозится работу бросить, боятся нападения хога. Да и на заговор смахивает, пресветлый. Как бы не люди Тимаратау людей морочат!

— Не узнал, откуда слухи ползут?

— Да как же тут узнаешь? Один сказал, другой подхватил — и понеслась нелегкая, концов не сыщешь…

Соуле указал ему на двери в свой кабинет. Да, покуда владыка не образумится, порядка ни в столице, ни во владычестве не будет. А там, глядишь, и крестьяне заропщут — выручки-то нет, все разграблено своими же…

— А еще ведьмы у нас объявились, пресветлый, — похвастался доносчик, как будто радость великая то для него была. — С прошлой весны. Уж год, почитай, живут, почти не объявлялись, скрытно.

— Ведьмы?

— Как есть! Дом ведьмин выбрали — притянул он их силой мраковой. И повадились к ним крестьяне за ворожбой, а там и до города вести добрались. Нянька наследника про то прознала и давай владыку уговаривать сына тем знахаркам показать.

— Гм… знахарки… Это хорош-ш-о, хорош-ш-шо…

Идея озарила Соуле, словно вспышка пороха. Знал теперь тайный определитель, как одним ударом кнута загнать в хлев двух баранов.

Измученный припадком, наследник наконец смежил веки и смог заснуть. Владыка, в горе своем мрачнее тучи, всякий раз переживал его муки, словно впервые, и не хотело свыкаться сердце с несправедливостью небес.

Провел рукой по льняным кудрям сына — и улыбнулся младенец, словно пребывал в здравом рассудке. Что ж там за доклад принес тайный определитель Соуле? Не к добру. Владыка знал, что делается в государстве, а тем более ведал о событиях в стольном граде. Но все помыслы его три года с лихвою занимала хвороба его сына. И родился тот ножками вперед, чем мать свою загубил, и что-то напугало его, новорожденного, да так, что зашелся он в крике, едва не задохся, и с тех пор в голове его что-то перекособочилось: и ходить ко времени не научился, и речи человеческой не знал, не мычал даже, и падучие с ним по два раза на дню случались, а в скверные времена — весной да осенью — и чаще. Всё было против того, чтобы жил он, и кабы не отец-владыка, не протянуть бы мальчонке и до года. Лекари были к услугам, снадобья… Но что лекари — те лишь облегчали страдания да руками разводили. Кто ж от падучей излечивался?

Вздохнул владыка и вышел в зал к ожидавшему его Соуле.

По обычаю был одет тайный — золотисто-желтый плащ скрывал его фигуру от шеи до самых пят, а длинные русые волосы, которые Соуле холил и лелеял, волнами спадали на плечи, подхваченные на лбу изумрудным обручем из переплетенных друг с другом змеек, страсть до чего схожих с живыми. Был бы красив Соуле, не кройся в его лице что-то эдакое, отчего и у бывалых солдат кровь стыла в жилах при взгляде на него.

— Приветствую тебя, владыка!

— Да продлятся твои дни, Соуле. С чем пришел — с благом или бедой?

— А это уж от твоего слова зависит, владыка. Как здравие наследника?

Владыка нахмурил чело:

— К чему спрашиваешь, Соуле? Разве сам не знаешь?

— Да вот прознал я, владыка, о знахарках, что поселились в доме той старой чернокнижницы, у оврага…

— Той, которой твои псы сняли голову пять весен назад?

— Верно, владыка. Пришлые они, но слух о них катится, будто исцеляют самых безнадежных.

Что-то шевельнулось теплым клубочком в душе правителя. Лучик солнца пробился сквозь тучу, разглаживая глубокие борозды на белом лбу.

— Да, да, слышал я те разговоры. И что скажешь, Соуле? Темной силой они вершат дела или животворной мощью Превеликого? — и замер в надежде услышать подтверждение второго.

— Неведомо то, владыка. Одно известно: исцеляют. Народ же темен, ему без различия, как лечат — лишь бы помогло. А что душу свою тем самым загубят — так то когда будет…

Владыка подумал, что и сам он темен и готов загубить душу, ибо скажи ему кто, будто поможет его сыну имярек, так он даже на миг не засомневается, пусть хоть сам мрак подземный то делать будет.

— Пусть привезут знахарок в замок, — слабым голосом велел он, не глядя в лицо Соуле.

Тот поклонился, сверкнув стальными очами:

— Государь, есть известие, что только в том своем доме могут ворожить старухи, в город и носа не кажут. Знать, велика мощь Святого Обелиска, раз не пускает он нечисть к нашим домам, оберегает нас от скверны мраковой, — и, вздохнув, он добавил: — Видно, самим нам следует тайно знахаркам твоего наследника нести.

На том и порешили.

Когда сестрица Ала, выходившая на улицу за полночь по нужде, с перепугу влетела в дом, вздрогнула Афелеана и подскочила в постели Танрэй.

— Люди там! Богачи! — выдохнула Эфимелора, руками помогая себе изображать, насколько богаты их поздние гости.

Афелеана торопливо натянула на себя верхнюю рубаху, наскоро заплела начавшие седеть волоса, а девушки зажгли лампады.

В дверь негромко постучали.

— Эй, старухи! — окликнул их повелительный мужской голос, да на вельможный лад, не по-простому. — Двери откройте!

Тихонько ворча под нос, Афелеана вразвалку пошла открывать.

— Кого еще принесло ночью-полночью?

На пороге стоял рослый чернобородый мужчина с большим свертком в руках, а за спиной его виднелся сопровождающий в чем-то желтом.

— Не надобно тебе покуда знать, кто мы. Поговорим — там увидим, — чернобородый говорил все медленней и вот совсем смолк, уставившись на Эфимелору и Танрэй. — Старухи, говоришь? — обернулся он к спутнику.

Вслед за ним в хибару шагнул тот, в желтом плаще до пят, слегка зацепился за низкую притолоку, и капюшон спал, опростоволосив его русую голову.

Афелеана услыхала, как ахнула Танрэй, и увидела вылупленные от удивления глазища Эфимелоры. В этом втором и впрямь было что-то знакомое.

Русоволосый, явный хог по происхождению, тоже был потрясен, увидев перед собой вместо старух молодых женщин. Но, позволив себе лишь краткую заминку, «желтый» красавец поклонился своему господину со словами «Прошу вас, владыка!» и чуть-чуть улыбнулся Афелеане.

Лишь после этого она догадалась, отчего остолбенели девочки: поздний гость очень походил на жениха одной и брата второй, только очень сильно возмужавшего. А чего стоило ожидать после десяти лет разлуки? Не того же юнца-шестнадцатилетку, каким видели его последний раз в поселке хогов!

Но все-таки это был не Ал, а совсем другой мужчина. Этот и старше был намного, и лицо… странное лицо… изменчивое. На Танрэй взглянет — и, как зеркало, ее черты отражает. На Эфимелору — и от той что-то в лике его проявляется… Однако притом остается и самим собой.

— Кто взглянет? — спросил чернобородый, снимая покрывало со своего свертка.

На руках его спал ребенок, маленький, не старше года, весь какой-то скрюченный, что ли. Не так что-то было с мальцом, Афелеана издалека увидала, что не так…

Танрэй очнулась. «Желтый» тоже едва отвел от нее взгляд светло-серых, будто две серебряные монеты, глаз. Нет, у Ала глаза другие были, красивые, цвета неба в сумерках, ясные, из них душа глядела. А этот закрылся на сто замков — поди разгляди, что там у него на сердце!

Девушки застелили стол чистым полотном, Эфимелора лампады поближе поднесла.

— Ложьте сюда, — сказала Танрэй, похлопав по столешнице, а лицо «желтого» дернулось при звуках безграмотного просторечья. — Ой ты же малышек какой! Совсем крохотной… Который год ему?

— Три весны.

Она нахмурилась, ничего не сказала и раздела мальца. Афелеана теперь уж и сама увидела, что нехорошо в этом ребятенке. Не знавшие прелести бега ножки были тоненькими и кривенькими, как у паучонка. Слабые ручки скрючились в непрекращающейся судороге, а между лопаток уже готовился вылезти горб.

— Падучие у него, — сказал чернобородый, так глядевший на хворого, что не было никаких сомнений: он и есть родной отец этому мальчугану.

— Да уж знамо дело… — откликнулась Танрэй.

Мальчик проснулся и захныкал.

— Тихо, тихо, будет тебе кваситься! — бормотала девушка, и тот, удивив отца и его спутника, смолк, стал разглядывать ощупывавшую его тельце знахарку. — Тц! Нехорошо как! Небось от младенческой падучие его наступили?

Чернобородый кивнул.

— Примочками, чай, лечили всё? Эх вы, скажи, — обращаясь наполовину к чаду, наполовину — к его отцу и поглаживая мальчика по груди, продолжала Танрэй. — Накричал он себе большую шишку вот тут, внутри головы. Она и не даст ему жизни, покудова там сидит. Никакими примочками не свесть, коли уж выросло…

— Заговоришь? — с мольбой обратился к ней чернобородый, не привыкший просить, тем более у черни.

А «желтый» стоял себе да помалкивал, Эфимелора с Афелеаной — тоже.

— Потешаешься ты надо мной, владыка? — вздохнув, откликнулась Танрэй. — Где это видано, чтобы воробей солнце подвинул?

— Что хочешь проси — всё отдам, чем располагаю, и сестер твоих уважу. Только спаси сына.

— Разумеет кто-нибудь из твоих лекарей в хирургии?

— В чем?

И Афелеана, и Эфимелора и, в первую очередь, «желтый» изумленно уставились на нее, так не вязалось это удивительное ученое словечко с остальной ее речью. Даже владыка и тот не понял смысла того, о чем она толковала.

— Резать тело, зашивать?..

— Не знаю я таких, красавица. Это ж как же живую плоть резать?

— Они на мертвых сначала учатся, а потом живых врачуют.

Мужчины были поражены. В серебристых глазах русоволосого читалось: «А я что говорил тебе, владыка?»

— Нет у нас таких, — твердо сказал правитель. — Грех это — тело мертвого осквернять.

— Так я и подумала, — пробормотала Танрэй. — Но иначе тут не помочь, только резать надобно…

Чернобородый подумал и с отчаянностью принял решение:

— Хорошо, делай как знаешь!

— Помощник из твоих лекарей мне запонадобится. Пусть самый ловкий и рукастый придет, кто в дурноту не впадает при кажном случае. А умельцам своим прикажи выковать мне нструмент. Я начертаю, коли дашь, на чем чертить. Много их запонадобится, разных. От мастеровитости умельцев исход зависеть будет, так их и пугни, чтобы не ленились…

— Подай ей пергамент, — велел чернобородый своему спутнику, и тот вынул из-под плаща свиток из выделанной кожи, палочку с наискось отрезанным кончиком и бутылочку с темной жидкостью.

Снова сверля взглядом Танрэй, он положил все это на край стола.

Девушка присела, укрыла мальца одеялом, а сама стала чертить какие-то загогулины — Афелеана и вглядываться в них не стала, все равно не понять.

— А этот должно наточить так, чтобы на лету разрубить пушинку!

Мужчины унесли ребенка, захватив с собою чертежи, а Афелеана шепотом спросила Танрэй:

— Глянулся тебе придворный ихний, да?

Та покачала головой. Угу, прямо так тебе и поверили! Десять весен в бегах, ни любви, ни ласки мужской, а годы-то самые те… И тут такой красавец, да еще и на сгинувшего жениха похожий. Как не взыграть ретивому? Афелеана и та, будь помоложе, без зазрения совести прямо тут бы для него юбку-то задрала, истосковавшись по сладкому.

— Смерть мне через него будет, вот что… — тихо проговорила Танрэй и сжала бледные губы.

— И он тоже знает, — шепнула Эфимелора, потупившись в пол.

— Бежать надобно! — не переспрашивая, спохватилась Афелеана и всплеснула полными руками. — Сбирайтесь, бабоньки!

Эфимелора лишь глазами на окно указала, а там — очертания человеческой фигуры, и на голове — шлем городского стражника…

Одного за другим выводил Паском учеников из транса. «Якоря» исправно служили своему хозяину, оповещая об окончании миссий.

Удивленные, возбужденные, с горящими глазами, юноши и девушки бросились к кулаптру, едва придя в себя:

— Кто этот желтый человек?

— Хм! А вот у меня была женщина во всем желтом!

— А почему он так похож был на меня?

— Я бился с таким желтым, в самом конце уже… А у тебя тоже был желтый латник?

— Нет, у меня он был жрецом… странно так все было…

— А я со своей, с королевой, договорилась, и она пустила меня в сокровищницу.

— Я своего шулера перехитрил, и он вчистую проигрался.

— Учитель, так кто это был? Вы призвали нас после победы именно над этим персонажем?

Паском сделал рукой знак подождать. Озадаченность вызывала компания до сих пор спящих — Ал, Танрэй и Рарто со своей попутчицей. Их «якорь» молчал. Но у них действительно был очень странный объединенный друг с другом транс, каких Паском еще не знал и ни от кого не слышал о подобных случаях.

Кулаптр разогнулся и посмотрел на проснувшихся.

— Человек в желтом — это страж пограничья между тем миром, где вы сами себе хозяева, и миром За Вратами. Этот мир За Вратами — святая святых вашей личности, вашего бессмертного «куарт». Человек в желтом — это вы. Самый лучший друг себе и самый лютый враг. Он защищает вверенный ему мир и бьется до последнего вздоха — огнем, мечом, ложью, хитростью, коварством, вероломством, лихостью, храбростью… Нет таких приемов, которых чурался бы ваш страж, спасая вас от вас же самих. Во всяком случае, так полагает он, кому даны все полномочия. Вы в реальности и шагу без него не ступите, даже не подозревая о его существовании. А он о вас знает всё. Досконально. Но, вижу, вы справились с ним и вышли победителями.

— И мы попали туда, куда должны были попасть?

Паском улыбнулся:

— Время покажет. Ваш «куарт» дальше пойдет сам. Может быть, вы увидите во снах или в каких-то прозрениях плоды его бесконечной работы в мире За Вратами. Это уже не ваше дело. Физический мир остался по другую сторону Врат.

— А сколько я там был? Мне показалось, прошла целая жизнь!

— И мне!

— И мне тоже…

— Час на исходе, — отозвался Учитель и снова поглядел на спящих. — Что ж, в запасе еще час… А потом надо будет их будить, даже если они не успеют дойти до стража и схлестнуться с ним…

— Я останусь с вами! — не терпящим возражений тоном сказал владыка, глядя, как знахарка поит его сына каким-то зельем.

— Нет, вельможный господин! — с удивительной твердостью в голосе отозвалась Танрэй, заставив вздрогнуть приехавшего на подмогу лекаря. — Тебе не снести того, что ты увидишь.

— Ты клянешься, что мой сын останется жив? Пусть нездоров, но жив?

Она пристально взглянула ему в глаза:

— Как могу я клясться? Не мне решать за ту мать, что родила всех нас. Я могу лишь просить у нее, и ежели нет нигде ошибки, она даст во щедрости своей, вельможный господин. Жизнь даст, здравие. Есть еще у тебя время для попятной, он пока просто спит. Откажешься — просто выспится и легче ему завтра будет. Решай!

Чернобородый беспомощно покосился на Соуле и на лекаря, но те хранили безмолвие. Владыка уже знал, что не пойдет он ни на какую попятную. А умрет наследник, так и ему не жить. Он так решил.

— Делай, целительница. Излечишь — будешь при дворе жить со своими сестрами, ни в чем отказу знать не будешь, женихов из самых высших дворян выберете, я вам сам титулы выдам. Ты только делай!

Он смолк, не стал говорить, что станет с ними троими в другом случае…

Мужчины вышли, но лекарь вскоре вернулся, бледный и напуганный.

Не дрогнула рука Танрэй, когда из рассеченной кожи на обритой голове младенца хлынула кровь. Она лишь глазами указала лекарю, чтобы осушил, а после, когда унялось кровотечение, завернула широкий лоскут кожи, словно тряпицу, и обнажилась кость черепа. Стоило знахарке попросить тот или иной инструмент из тех, что сделаны были по ее рисункам, как Афелеана либо Эфимелора подавали нужные — ей да лекарю.

Маленьким коловоротом просверлила Танрэй несколько отверстий в черепе ребенка, а потом выпилила маленькой ножовкой круг чуть выше его уха, справа, сняла, точно крышку с котла, и обнажились мозги.

— Света бы побольше… — сказала знахарка, заглядывая в дырку. — Плохо видать…

Афелеана поднесла поближе привезенную из замка лампаду — эта и светила ярче, и коптила меньше. Танрэй шепнула что-то лекарю, и оба они согнулись над мальчонкой.

— Эф, ты сердце его пощупай — бьется ли?

Эфимелора послушно приложила пальцы к запястью ребенка и кивнула.

— Бейся, бейся! — приговаривала Танрэй. — Еще побежишь! Еще хорошим воином станешь! Бейся за жизнь свою, вельможный наследник!

Лоб и спина у нее да у лекаря сплошь покрылись потом, но те лишь просили, чтобы кто-нибудь утер им лицо, и снова ныряли в хитромудрую свою работу. Афелеана глядела и дивилась: и где могла научиться такому девчонка? Чай, все эти годы вместе скитались, ни шагу друг без друга…

Лекарь не скрывал своего ужаса, когда увидел в руках знахарки маленькие клещи или что-то похожее на них, которые она погрузила в серовато-розовое мясо, испещренное сосудиками и причудливыми ходами мозгового лабиринта. Словно бы что-то нащупав, она вытащила в зажиме небольшой окровавленный комок, который они так кропотливо отделяли с нею от здорового органа.

— Живой?

Эфимелора другой раз пощупала руку и снова обнаружила ток крови в жилке.

Дыру они закрыли золотой пластинкой размера большего, чем вынутая кость, а потом приживили ее золотыми же скобами к черепу.

— Из-за этого он и хворым был? — спросила сестрица Ала, указывая на добытый клещами темный кусок, похожий на куриное сердце, только чуток помельче.

Вдевая скользкую нить в искривленную дугой иглу, Танрэй не ответила. И когда на голове сына владыки вместо былой раны остался только перехваченный стежками красный рубец, она с облегчением вздохнула: зелья ему хватило, чтобы проспать до самого конца.

— А теперь надобно влить ему настойки от боли, да только так, чтобы не поперхнулся.

Напоив спящего, Афелеана и Эфимелора перенесли больного младенца на топчан вместе с тряпицей, на которой тот лежал, и лишь после бережно вытянули из-под него окровавленную ткань.

— Спит, — шепнула Эфимелора.

— Лишь бы никакая хвороба не влезла! — опасливо перебила ее Афелеана, боясь сглазить и оттого говоря уклончиво, без восторга. — А то еще хворобу потом лечи…

Танрэй же сунулась на двор, чтобы обрадовать владыку доброй вестью. Афелеана увидала в окно, как просияло лицо чернобородого и как опять ввинтил свой стальной взгляд в девчонку придворный Соуле. Будто вовсе не был рад за господина…

Утомилось войско ждать вестей, занявши весь крутой берег западной реки, да не спешил Тимаратау. Тем и силен был славный хог, что спервоначалу вызнавал все до мелочей, а потом бил — да неожиданно, да в самое слабое место врага.

Подмяв под себя все города и селения вплоть до западных рубежей и обязав их правителей платить дань немалую, Железный Бык с войском своим захватил с наскока два маленьких владычества и встал широко у реки, дожидаясь сведений от шпионов, много уж лет промышлявших в этих краях.

Хитер был Тимаратау-хог и смекалист. Несмотря на молодость его, слушались русоволосого воина в лисьей остроконечной шапке даже бывалые полководцы, что пошли вслед за ним. И если подымался когда недовольный ропот в его несметном войске, знал он, как управиться со смутьянами их же силой, да так, что те сами же становились виноватыми в глазах недавних единомышленников. Но никто, кроме самых близких, не знал, что помнила крепкая спина Тимаратау побои хозяев-кочевников в плену, а на ногах его так на всю жизнь и остались шрамы от украшений для каторжных.

И вот на девятый день увидали всадника, скачущего по берегу напротив, пологому и безлесному. Вот вошел он в воду выше по течению и поплыл вместе со своим мулом.

— Ладью навстречу, — велел Тимаратау, и тут же спустили судно на реку гребцы крепкие.

Повзрослевший мальчишка-кочевник, спасенный когда-то сбежавшими из плена его сородичей каторжанами во главе с Тимаратау, протянул руки гребцам и выбрался из воды.

— Приветствую тебя, славный воин, — поздоровался он с полководцем, хитро посверкивая лисьими глазами.

— И тебе здоровья. Что, не боишься уже в воду окунаться? — насмешливо спросил Тимаратау.

Парень развязал пояс, стянул мокрую рубаху через голову, отжал и опять надел:

— С хорошими вестями я к тебе, Тимаратау.

И тут же побежал радостный слух по войску, что топтаться на месте недолго осталось, скоро поход, и, воодушевляясь, заплясали степняки и горцы, собранные в армию со всех концов обитаемого мира, поклонившегося невиданному доселе завоевателю.

Тимаратау первым пропустил шпиона в свой шатер, указал на разбросанные по толстым коврам сафьяновые подушки. И, усевшись с закрученными калачом ногами, заговорил степняк, вовсе не стесняясь мокрой одежды:

— Бунт зреет в том владычестве, Тимаратау-Ал.

Только он и только с глазу на глаз позволял себе звать полководца его истинным именем — тем, которым нарекли будущего воина, надевая ему на шею амулет солнца.

— Совсем запустил дела правитель в столице. Народ ропщет, государствие нищает. Бродят у них по лесам стаи головорезов. Я три раза, — показал он пальцами, — бегством спасался, едва голову уберег. Если думаешь брать его, то самое на то время, — и юноша почесал жидкую черную бородку, бросая взгляды на освещенное углями жаровни лицо собеседника, доселе не вымолвившего и звука. — Не дадут они отпора. Да только намаешься потом с ихними разбойниками, Тимаратау-Ал, ой намаешься!

— Ешь, — повелел Тимаратау, кивая на уставленную яствами доску на полу. — О моих все так же — ни слуха?

Развел руками, уже вымазанными жиром, молодой степняк, жадно набив рот сочным мясом. Сколько владений ни захватывало войско, всюду Тимаратау справлялся о сгинувших десять весен назад сестре и невесте. Никто уже не верил, что девушки живы. Не продержались бы столько две несчастные из разоренного поселка, не имея за спиной защиты сородичей. Но не раз твердил Тимаратау, что сестрица его хитра, словно рысь, а невеста мудра, будто сова, и смекалиста. Тогда глаза его цвета сумеречного неба светились надеждой.

— Решено, — сказал он. — Выступим утром и вычистим путь до стольного града. А там дождемся вестей от Паорэса из смежного владычества…

Славно шел на поправку наследник правителя, маленький Миче. В очах смысл появился, мычать начал, к разговору стремясь. Но знахарки подниматься ему не давали — то одна, то другая на руках носила мальца, одна песни пела, вторая куклами соломенными тешила, третья сказки сказывала, только бы спал побольше да повязку на голове у себя не теребил.

Владыка глядел и нарадоваться не мог. Всё уговаривал Танрэй в город, в замок с сестрами перебираться, но нельзя было хворого мальчонку долгой дороге подвергать, на повозке трясти.

Афелеана дух перевела. Как видно, ошиблась Танрэй в Соуле, заподозрив придворного в коварных затеях. Уж не зазорной ли бабе знать, как смотрят мужики, когда им девица по нраву? А он на нее смотрел, оторваться не мог, только взгляд у него необычный, с таким небось уродился. Необычный, мрачный да пугающий. Ну да всякие люди эту землю топчут, а красавцам и образинам звезды что так, что эдак мигают. Эх, ей бы, Афелеане, да двадцать годочков с плеч! Таращился бы на нее в свое время вельможа — неужели же она не додумалась, как его окрутить да женой сделаться? А может, и не додумалась бы. Молодые дуры все за любовями гоняются, а как поймут, что нет ее, любви-то без корысти, так уж и краса завяла, и годы не те. Кому такая пригодится?

Ну ничего, чернобородый — вельможа, вроде, честный. Раз хоромы посулил, так и не обманет.

Ночь была ветреной и дождливой, вот и не спалось Афелеане. А девочки и Миче — те дрыхли, забот не знаючи. Как же нынче до заката было весело! Девчонки вынесли наследника на двор, и тот во все глаза таращился на кур, повторить их квохтанье пытаясь. И вот одна из квочек, самая плодовитая несушка, вдруг возьми да взлети на плетень, а оттуда прямо по-петушиному, оборотясь в сторону крепости, закукарекай. То-то Миче хохотал, а девушки в недоумении глядели: бывает разве такое? И вот, видать, накукарекала ненастье, глупая…

Кажется, стукнули в окно…

Не разжигая лампаду, выглянула в сени Афелеана:

— Кого там?..

— Я это, хозяйка! — отозвался голос Соуле. — Ты бы открывала скорей, льет ведь нешуточно!

— Сейчас, сейчас, славный господин!

Качая головой и улыбаясь, отодвинула она засов. Ей-то от дум не спится, да ноги ноют, исхоженные, на погоду ненастную. А он, видать, по другой причине заснуть не может. Уж знаем мы ту причину!

— Что, спите?

— Как же не спать? Все люди добрые ночами спят. Это только злодеи да влюбленные покоя не ведают, — она подмигнула.

Одет он был в походное, в темное. Без желтого плаща и не признать. И намека ее, кажется, не понял, а то и притворился, что не понял.

— Так что, позвать вам ее, вельможный господин?

— Кого? — отвлекшись от других мыслей, переспросил Соуле.

— Танрэй-то?

— А… Зачем только Танрэй? Вы обеих сестер будите да собирайтесь. Ехать нужно. Есть сведения, что движется в наши края войско Тимаратау. Оттого владыка и велел доставить вас поскорее в крепость.

— А наследник что ж?

— Его следом понесут, бережно, своим ходом, чтобы не растрясти.

Ничего не ёкнуло в сердце у бывалой путешественницы, а зря — надо бы…

В тревоге, но уверенности, что помогут, не бросят на растерзание злым степнякам, ринулась Афелеана будить девочек.

— А Миче как же? — кивнула Танрэй на ребенка. — Кто его повезет?

— Не твоя забота! О тебе пекутся, ты только и знай что выполнять, дурных вопросов не спрашивай! — шикнула на нее старшая подруга.

Едва оделись и начали собирать скудные пожитки, Соуле — как сквозь стену видел! — крикнул им из сеней:

— Вы с барахлом не возитесь. Его за вас есть кому собрать да нести! Не пропадет ничего!

— Ты не упускай случай-то удачный! — шепнула Афелеана, подмигивая Танрэй в сторону двери. — Эдакая оказия — когда еще повторится? Бери быка за рога!

Та с непониманием посмотрела на нее и, завернувшись в ветхую шаль с наставленными Эфимелорой заплатками, вышла. Дольше всех возилась сестрица Ала и рассердила Афелеану.

Соуле самолично довел их до крытой повозки, как-то мудрено звавшейся у богатых. За ручку, будто дворянку какую, подсадил каждую из них на ступеньку под дверцей. И дернулись бежать сытые да ухоженные мулы. Прощай, нищета! Ждут их хоромы, богатство и почет до конца дней.

Когда приехали, тайного определителя поблизости уже не было, да и солдаты не больно-то охотно отвечали на вопросы Афелеаны — где он и куда это их ведут по какому-то подземелью. Одна Танрэй, как потом частенько вспоминала Афелеана, раньше всех поняла, что их ждет.

— Я ведь говорил, владыка, нельзя настолько доверять ведьмам, — смиренно вспоминал Соуле, опустив голову перед растерянным правителем. — Нельзя было одним стражником ограничиваться. Они его отравой какой-то опоили, а когда он дух испустил, так и сбежали. Сколько волка ни корми, он все в лес глядит. А если бы я не почуял неладное и не отправил туда с досмотром? Что бы Миче один в их хибаре делал?

— Так и не нашли их?

— Как сквозь землю канули, владыка. Теперь если найдут, несдобровать им: больно уж они солдат обозлили, их товарища погубив. Могут и не довезти живыми…

— Жаль… И что им не сиделось, почему бежать вздумали? Я их честно наградить хотел, в замке поселить, чтобы под рукой всегда были, если еще чего понадобится…

— Значит, это знак Единственного и Превеликого. Не хотел он гневаться на тебя за кощунство, грех это смертный — ведьм приваживать, они ведь мраком своим все вокруг поганят.

— Какой же грех, если они светлое чудо сотворили, чаду жизнь спасли?

— Не обманывайся, владыка, не очаровывайся, поддаваясь искушению мракову. Так они и промышляют: на одно доброе дело десяток мерзейших, за каждое из которых после смерти ждут пытки немилосердные, да не тело страдать будет, а душа, не ведающая смерти, а потому подверженная бессрочному наказанию длиною в вечностью Сбежали — значит, такова их планида, а солдат тот в добрые края попадет и счастлив там будет, пострадал без вины. А тебе, владыка, сейчас следовало бы увезти сына из города. Тайные гонцы скверные вести несут: близко уже совсем бесчисленное войско Тимаратау-хога… Да, а заметил ли ты, что ведьмы те тоже из хогова племени были?

Правитель погладил короткую и острую черную бородку:

— Из хогова-то из хогова, да и ты ведь из тех. Нет разве? Или и тебе теперь доверять нельзя, если о племенах раздумывать?

— Я-то ведь родился здесь, владыка, — сурово и слегка обиженно вымолвил Соуле, мрачнея еще больше. — А эти, почитай, перед самым его походом пожаловали. Как бы не они и есть шпионки Тимаратау злонамеренные! Он хитер, зверь в человеческом обличии, его шпионом любой быть может — хоть девица, хоть малец безусый, на кого и подумать не можно. Сам видишь, как совпало все.

— Ох, прав ты, наверное, Соуле! Пусть соберут нас с Миче в дальний путь. Увезу его в глушь, к родичам, а сам сразу же и вернусь, к началу осады, глядишь, поспею. Ежели случится она, та осада…

— Недоверчив ты стал…

— В чудеса я поверил, Соуле. В хороший знак!

— Что ж, тогда и не спеши. Найдется, чем армию вдохновить.

— Ну, что там она?

Соуле кивнул на тяжелую перекошенную дверь.

— Питаться отказалась, господин, — пожаловался стражник, чересчур уж слезно, чтобы тайный определитель поверил его сытому огорчению.

— Да что ты? А может, и бьет она там сама себя?

— Вы же сами велели, чтобы ни пальцем…

— Велел, велел.

Соуле отодвинул его и вошел.

Обняв колени, Танрэй сидела на соломенном тюфяке в углу низкой камеры. От непривычно яркого света его тусклой лампадки она прищурилась. Тайный молча подошел почти вплотную и знаком повелел встать.

— Что с сестрами? — спросила она, поднимаясь.

— Здесь я спрашиваю…

— Ты молчал, вельможный.

— …и я же первым начинаю разговор!

— Уже, как видишь, не первым.

Дерзкая! Но что хороша — того не отнять. Остерегаться таких красавиц следует, равно как и уродливых. Что та, что та крайность от мраковых затей исходит. А у сестрицы ее, тоже лицом удавшейся, еще и печать на лице имеется — пятнышко на щеке, маленькое, но выпуклое, верный признак.

— Сестры твои сознаются сейчас в ваших темных делах, противных Превеликому. И ты расскажешь, а потом я подумаю, как помочь твоей заблудшей душе.

Танрэй отвернулась и опять села, полностью равнодушная теперь ко всему.

— Мальчика-то хоть отдали отцу или и его сгубишь, чтобы нас виноватыми выставить?

Он поразился. Здесь были владения страха. Попадая сюда, даже здоровые бугаи-воины, заподозренные в ворожбе, блажили и каялись. А ведьма говорила на равных и, кажется, давно разгадала его замысел. Соуле впервые в своей жизни ощутил тень уважения к женщине.

— Ты из племени хогов, так? — не ответив ей на вопрос о Миче, вымолвил тайный.

— Да ведь и ты не из здешних, вельможный господин! — почти точь-в-точь повторила она слова владыки, как подслушала.

Соуле наотмашь, безо всяких чувств ударил ее по лицу. Ведьму отбросило на тюфяк, а из прокушенной изнутри щеки полилась кровь, стекая с краев губ.

— Не чувствую я никакой боли, не старайся, — осклабив красные зубы, прохрипела она, сплюнула и поднялась. — Я ведь ведьма, а наше сословие к пыткам равнодушно, али не знаешь, хог?

Он ударил еще раз, уже кулаком в скулу.

— Изувечишь — говорить не смогу, хог. Да тебе, видать, и не надо.

— Надо. Поверь, я найду массу способов изувечить тебя так, чтобы все тело твое было сплошной раной, а язык остался цел. Познакомить тебя с колыбелькой? Слыхала о такой? Нет? Ну так слушай: это два листа железных, соединенных «домиком». Посадят тебя на ребро того «домика», а на ноги тяжести примотают. И тогда посмотрим, чувствуешь ты боль или нет. Кто пробовал, говорят, что на любовные утехи мало похоже, не того любовника седлают.

В глазах ее зажглась ненависть, и он улыбнулся: дело движется!

— Есть еще каруселька. Милое дело: руки тебе за спину выкрутят, за них привесят, на ноги, опять же, груз — и давай на колесе катать туда-сюда, да рывками. Детская забава, одним словом! Кто катался — блажили от счастья. Но не будем спешить, мы с малого начнем, да и то если говорить откажешься. Знаешь ли ты хога Тимаратау?

— Вот от тебя услыхала — теперь буду знать…

— Знавала ли ты его прежде?

— Откуда мне его знать, вельможный Соуле? Мы десяток лет в бегах. Как наш поселок разорили степняки, так мы с сестрами и скитаемся по свету, горя никому не приносим. Думаешь, нам без хога Тимаратау не о чем печалиться?

Она, конечно же, не лгала. Каждое ее слово было правдой, и Соуле знал, что скрывать ей нечего. Но эти три чужачки смертями своими должны сослужить великую службу его государству, и они ее сослужат.

— Есть сведения, что вы разбойников на продуктовые обозы наводили, чтобы горожан голодом заморить, а душегубы с вами за то провизией делились. Или не так все было, скажешь?

— Ты бы, вельможный Соуле, хоть позвал кого послушать речи свои заливистые. А то много ли стоит придумка твоя без ротозея-зрителя?

Соуле улыбнулся:

— Зрителей хочешь? Будут тебе зрители. Больше, чем тебе хотелось бы… А сейчас, ведьма, тебе придется принять учение Превеликого и отказаться от службы мраку.

Танрэй плечи поджала:

— Да я разве против? Что делать-то надо?

Он фыркнул:

— Ничего-то у вас, продажных баб, святого нет! Я проверял, как скоро отречешься ты от своего покровителя. А тебя и на миг не хватило.

— От кого мне отрекаться-то, вельможный Соуле? Кабы знала, так отреклась бы… Ты дорогу покажи.

— Будет тебе дорога. Это доска такая, с гвоздями. Походишь еще, — пообещал он и голос свой, ставший вдруг женским, услыхал как со стороны. И если бы видел себя Соуле глазами пленницы, то узнал бы в синеглазом лице своем ее черты.

Выглянув за дверь, тайный определитель окликнул стражу: «Она ваша!» — а сам, выйдя из камеры, встал сбоку от двери — слушать. Внутрь с топотом вошло пятеро здоровенных мужиков.

Поначалу не слыхать было голоса Танрэй, только возня да вопли: «Вот ведьма!», «Ворожишь, тварь?», «Руки ей держите, руки!». Судя по звукам, летали детины там по всей камере — сильна была пока еще дочь хогова племени, не измотана пытками. Злился Соуле все больше, до тех пор пока не услышал сдавленный ее вскрик, мужской хохот и пыхтение.

— Водой ее, чтоб ожила! — рявкнул начальник караула.

— Смотри-ка, а ведь девицей была!

— Это она нам глаза отводит!

Соуле вернулся на третий день и едва узнал былую красавицу в истерзанной заключенной.

— Отпираться по-прежнему будешь? Не наводила, значит, грабителей на обозы? Не имела сношений с Тимаратау-хогом и не шпионила в его пользу?

Он надел перчатку, чтобы не измазаться в крови, и схватил ее за лицо. Ударом огромной силы, погашенным от неожиданности не сразу (он-то думал, что она все выкачала, борясь с насильниками), отбросило его к двери. Тут уж Соуле разгневался не на шутку. Он ответил ей тем же, она врезалась в стену и пришла в себя нескоро, а когда очнулась, то все тело ее было парализованным, кроме языка. Так он и обещал.

— Ты… — простонала она, — ты не силой своего Превеликого ворожишь… Тебя сила звезд и сила чрева земного, как всех, питают… Ты даже не веришь в своего Превеликого!

— Тебя это так удивляет?

— Ты лжец и погань.

Он пропустил ее оскорбление мимо ушей. Даже порадовался, что наконец-то она вышла из себя, а значит, стала слаба и уязвима.

— А сможешь ли, ведьма, отвадить отсюда Тимаратау-хога вместе с войском его? Я помог бы, сил нам на них вскладчину хватит… Они уж совсем недалече, теснят нашу армию, в городе беспорядки. Согласна?

Она молчала.

— Коли не согласишься, так все, что делается с тобой, с сестрами твоими в три раза сильней делаться будет. Ты пока еще не видела лютых пыток, а они уже их испытали.

— Глупости ты говоришь, вельможный Соуле. Не остановить нам, даже будь нас больше, целую армию — тем более, ежели не врешь, несметную.

— Так и говори, что не хочешь. Он тебя подослал, в угоду ему ты и служишь!

Соуле вернул ей возможность двигаться, но Танрэй все равно не пошевелилась.

— Ты женщина или мужчина? — спросила только.

— Надо будет волком стать — я стану, — вкрадчиво пообещал тайный определитель, не сводя с нее стального взора. — Так что ж, изгонишь армию Тимаратау или мне велеть приготовить для тебя карусельку?

Танрэй отвернулась, и они поняли друг друга.

Толпа ликовала: вот везут виновниц всех бед! Сейчас на лобном месте свершится казнь трех ведьм — и отхлынет осаждающая стены стольного града рать нечестивого Тимаратау-хога!

Избитых, изувеченных — самой старшей из сестер отрезали нос и уши, певице клочьями драли мясо из груди, а предсказательнице вывернули руки на «карусели» и «колыбелькой» покалечили детородные органы так, что идти и сидеть она не могла, лежала на соломе в телеге, полумертвая — везли их на грохочущих повозках на городскую площадь. Стража отгоняла швырявшуюся камнями шпану, чтобы не перепало ненароком возницам и мулам.

А с балкона главной городской башни на процессию взирали тайный определитель и его духовная свита. Не было только владыки: уехал он с сыном в провинцию, да не вернулся еще обратно.

То и дело пробуждаясь от толчков наскакивающей на камни телеги, Танрэй лежала на сырой и вонючей соломе. Она не слышала ни выкриков проклятий, ни лязга оружия, ни визга хлыста, ни размеренного перестука копыт и колес. Она даже не чувствовала боли и запахов смердящего города. Ей все было едино, силы давно ушли вместе с кровью, которую чуть ли не до последней капли выжали из нее на пытках, оставив ровно столько, чтобы доковылять до столба и не умереть, не испробовав последней, уже не самой страшной после всего, пытки.

Тут к месту, не к месту, но вспомнился разговор с чернобородым владыкой — тот, где вопрошал он о судьбе наследника. Может, правы они, называя ее пособницей мрака? Ведь сказала она ему тогда только половину правды: что, невзирая на кривую спину, вырастет теперь из Миче хороший воин. А может, надобно было сказать как есть? Или вовсе от лечения отказаться? Да поверил бы он ей разве, когда надежду выходить ненаглядное чадо получил? Злословьем бы счел, разгневался, а толка бы от того отказа, как с яйца, кочетом снесенного. Еще скорее бы в подземелья свезли…

Неспроста судьба лишила Миче ума и здоровья, а Танрэй вот вмешалась. Тем, наверное, она на руку злу и сыграла, а вовсе не тем, что исцелила болящего. Болящие — они ведь тоже разные бывают. А тут знала — и отказать не решилась. Вот это и есть грех, за то кару и несет…

Теперь вырастет из него разбойник, каких не видывал свет, свергнет и убьет родного отца много лет спустя. Только не было в том ее видении Соуле — с ним-то как обойдется Природа? Как распорядится им Превеликий, в которого он сам не верит?

— Вылезай, тварь! — гаркнули над ухом.

И увидала она высоко над площадью церемониальный желтый плащ тайного определителя, а улыбку его клеймом на себе ощутила и лишь бы вопреки ему силами собралась и встала.

Уж близок был Тимаратау, и засевшие за стенами крепости воины приготовились к осаде. А на лобном месте стояли, покачиваясь от бессилия и плечом поддерживая друг друга, три искалеченные женщины. И вместе с разъяренной толпой слушали они приговор тайного определителя. Глашатай каждое слово выкрикивал, точно вбивая клинки в тела нечестивых прислужниц мрака, а горожане швыряли в мракоделок камни и проклятия.

И вот вдруг у одних городских ворот приключилась сумятица. Не успели еще воины хога-полководца пустить в ход сокол, как кто-то изнутри вероломно отпер засовы, тихомолком перерезав горло по очереди всему караулу у того места. Предатель то был, из своих. Шпион.

От других ворот кинулись было отбивать поток, но можно ли сдержать бурный океан, если лодка опрокинута?

Осененная предсмертным воспоминанием, Афелеана поняла, что спасения не будет. Торопливо отлепив сухой кусок из смеси пагубных трав, прикрепленный на обратную сторону нашейного амулета в незапамятные времена на какой-нибудь такой вот случай, она сжала его в трясущейся руке.

— Старшая из ведьм, Афелеана, приговаривается к казни через отрубание головы…

Палач молодецки крякнул, подбоченился и подкинул в руке тяжелую секиру.

— Сестер ее — Танрэй и Эфимелору — решено предать заживо очищающему пламени костра!

В толпе радостно завыли. Уже схваченная за плечи, безносая Афелеана вдруг дернулась, разломила кусок снадобья и втолкнула в руки девочек по половинке:

— Глотайте — и выходите! Глотайте и выходите отсюда к проклятым силам! — страшным гнусавым голосом заверещала она и глухо застонала, когда палач со всей дури швырнул ее лицом на плаху.

Эфимелора мигом проглотила зелье, ахнула, ухватилась за разодранное горло. А Танрэй не смогла поднять ко рту связанные, да еще и вывороченные и перебитые руки.

— Держите! — вскочив с кресла и ткнув пальцем в ее сторону, крикнул Соуле. — Отберите яд!

Схваченная, Танрэй смотрела в стекленеющие глаза Эфимелоры, которой уже не было с ними, а потом услыхала глухой удар. Из-под громадной секиры на мостовую выкатилась обезображенная голова Афелеаны.

И ровно в тот же миг один из защитников города ловким ударом обезглавил молодого кочевника из войска хога. Мальчишка тот десять лет назад спасен был беглыми каторжниками во главе с самим Тимаратау, да вот нашел свою кончину в чужой стране…

Задыхаясь и страшно кашляя, Афелеана вскочила с земли, и на заплетающихся нечувствительных ногах, будто и впрямь тело отделили от головы, ее швырнуло в прибой. Попутчик-Учитель подхватил ее, поднял, мокрую и едва живую, привел в чувство.

— Что там случилось? Это у Паскома? — спрашивал он.

— Следи… за… нашими!

Хрипло вымолвив это, она вдребезги расшибла пространство и ринулась на радугу Паскома и его тринадцати.

Паском проснулся и, ухватившись за горло, сипло втянул в себя воздух. Не сразу он сообразил, что голова его на месте, что кругом — озадаченные лица его учеников, а сам он Учитель, кулаптр, принявший участие в гипнотической выдумке собственного тринадцатого ученика. Но странной, очень странной и противоестественной была та выдумка. Разве может такое быть на самом деле? Разве способен человек на такие зверства? Возможно ли, чтобы людей калечили и жгли ни за что, а все смотрели и не только не пытались остановить преступление, но и ликовали, точно сами вечные и их собственные шкуры не горят? Что-то не то с фантазией Ала, коли порождает она подобных чудовищ. Или…

— Как… он силен!..

— Кто?

— Их общий страж, — Учитель указал на неподвижных Ала и Танрэй. — Он там един в нескольких лицах, а должен быть только стражем мира За Вратами у Ала, и более ни у кого…

Из расползшихся дыр в пространстве к ним вломились другие Учителя — среди них и Афелеана, и Солондан — и с ними ученица Солондана, певчая пташка Эфимелора. Девушка казалась смертельно больной, словно яд она выпила не там, а здесь и теперь умирала.

Внезапно послышался ужасный стон. Танрэй не пошевелилась, однако это стенание шло из ее груди. Никто еще не ведал подобной боли.

— Ее жгут, жгут заживо! — сипя и хрипя, закричала Афелеана. — Она почему-то не смогла выпить яд, Паском! Вытаскивать их надо, и сейчас же!

— У нее были перебиты руки, — Эфимелора кинулась к подруге, зарыдала в голос и обняла ту за голову.

Ученики ахнули в немом ужасе. Перебиты руки? Выпить яд? Да видано ли такое изуверство?!

— Он не пускает, — ответил Паском. — Он изгнал оттуда всех, кроме них двоих, и захлопнул ловушку. Он невероятно силен!

И, словно в подтверждение его слов, на берег прорвались Паорэс, попутчик Эфимелоры, пропущенный на чужую радугу матерью Танрэй, которая осталась с учениками, отправив Солондана на помощь Паскому. Закашлялись и подскочили Рарто со своей попутчицей.

— Мне отрубили голову! — крикнул Рарто.

— И мне! Вероломно! — подтвердила его подруга.

— И меня убили, — Паорэс провел ребром ладони по шее. — Я даже в битве не поучаствовал, в другом городе сидел…

— Всем нам отрубили голову, кто был там лишним… кроме Эфимелоры, — заметила Афелеана, и все, пытаясь понять, к чему она клонит, посмотрели на девушек, одна из которых пыталась привести в сознание вторую.

— Ты что-то поняла? — спросил Паском.

— Может быть. Надо проверить. Эфимелора, сосредоточься, девочка! Попробуй еще раз войти туда, к ней… Если зацепишься за нее, тащи ее сюда любым способом.

Паорэс присел рядом с попутчицей и ради поддержки взял ее за руку:

— Давай! Я рядом!

Та застонала от ужаса, но подчинилась.

Танрэй кричала, ужасно кричала, не разжимая губ, сердцем и душой своей.

— Я созову всех! — решила Афелеана, покуда подруга Танрэй пыталась пробиться в жуткий мир. — Иначе они все там погибнут, Паском!

— Уж где горе идущему, там горе и ведущему, — пробормотал Паском, предпринимая очередную попытку втиснуться туда, где даже оболочка его была окончательно и бесповоротно умерщвлена.

— Вот и ты! — прошипел Соуле и, выхватывая меч из ножен на бедре, кинулся к ступенькам.

— Куда ты, пресветлый? — окликнули его из свиты, но он даже не отозвался.

Последние крики ведьмы смолкли — видать, испустила дух. Костер затухал так скоро, словно разожжен был колдовством, а не искрой Превеликого и Единственного. Никто на обгоревшую дочерна мракоделку не глядел — все в ужасе бросилась врассыпную от воинов Тимаратау, что легко завладели крепостью.

Как полоумный, несся тайный определитель навстречу хогу-полководцу. Так мчит охотничий пес на медведя, зная, что за спиной его божество — хозяин с арбалетом.

Ведомый криками любимого, но едва узнаваемого голоса, Ал стегал взмыленного мула, однако поспел только к ее смерти и увидел обугленный труп на столбе. Мертвая сестра, Эфимелора, лежала рядом с обезглавленной грузной женщиной у черной от крови плахи.

Яростно закричав, взмахнул Тимаратау-хог своим легким и длинным мечом, а враг его в разлетающемся желтом плаще выбежал на площадь и понесся ему навстречу.

— Там нет больше «якорей», он и их убрал, — тускло глядя на затихшую дочь и на ученицу, которая никак не могла пробиться к подруге в их общий мир, пробормотал тримагестр Солондан.

— Нет! Нет! — умоляла Эфимелора. — Танрэй, уходит оттуда, там нельзя оставаться! Вернись! Что нам с Паорэсом делать тут без вас?!

Примчавшиеся на подмогу Учителя торопливо перебирали возможности спасения двоих учеников-попутчиков, но толка не было: вход в сознание Ала был наглухо забаррикадирован, исключая любой способ проникновения извне, равно как и выход оттуда наружу.

— Подождите! — вдруг взвизгнула Эфимелора, и все подпрыгнули от неожиданности. — Кажется, получается! Она слышит меня!

— Она жива?! — остолбенела Афелеана.

— В том-то и дело, что нет. Но она еще там, на костре, и она меня слышит!

— Что там происходит? — спросил Паском, падая на колени рядом с ними.

— Сейчас узнаю… Там бьются… Ал с этим… с желтым ублюдком…

— Так… понятно.

Учителя бросились было наперебой давать советы, как поступить, но Паском махнул рукой, останавливая всех разом.

— Эфимелора, слушай меня. Скажи-ка ей вот что…

Пребольно ударил колдовством желтый определитель, и меч Ала едва не выскочил из отнявшихся рук. Но непростой это был меч — он сам помогал владельцу, словно продолжение руки и души его.

Рассыпалась прахом сгоревшая ведьма, а площадь покрылась трупами — то были жертвы армии, по велению Тимаратау прокатившейся в глубь стольного града. И воронье уже слеталось из полей на поживу…

Лишь у полководца были свои счеты здесь, на лобном месте.

От удара Ал упал на все еще тлеющие угли, и тут неведомо откуда дунул ветерок, взметая пепел. Призрачный силуэт возник над кострищем: «Это я, мой попутчик! Прими меня!» — и слился с Алом. Тот сразу же вскочил и хлопнул себя по затлевшей одежде, сбивая искры.

«Вперед!» — дохнул ветер и унесся прочь.

Ал ушел из-под удара Соуле, подставив свой клинок, но снова был сбит с ног невидимой силой тайного определителя, о которой знал лишь смутно да по чужим рассказам.

Откуда вдруг взялись знания? Ал увидел врага, будто тот вдруг из человека превратился в клубок серебристых и пульсирующих нитей. По тонким паутинкам бежал ток жизненной силы.

«Аярэй, аярэй… инасоутерро… атме… атмереро… асани, асани!»

И, выдернув Соуле из его убежища, втиснулся в него сам, а тому ничего не оставалось, как занять освободившееся место, да не поняв еще, что случилось, замахнуться что было сил мечом Тимаратау-хога на себя самого. А Тимаратау только и сделал, что свой меч отвел и подставил тело Соуле под удар. Со свистом, лихо опустилось лезвие на левое плечо тайного определителя и рассекло тулово наискось, к правому бедру.

И тут же, не успев испытать предсмертной боли, хозяин вернулся на место, изгнав гостя.

Несколько мгновений Соуле стоял, опустив меч лезвием в землю, булькая кровью и непонимающе глядя на своего убийцу. Как тому удалось?.. Как?..

Ал кивнул и просто выдрал свой клинок у него из брюшины. Потеряв опору, Соуле рухнул ничком под ноги полководцу, не ведавшему поражений.

— Будь проклят, Соуле! Будь проклят, изверг рода человеческого! — сказала женщина устами хога Тимаратау, толкая ногой труп в луже черной крови, и в следующий миг завоеватель навсегда покинул тот мир.

Танрэй оттолкнула от себя чьи-то руки, а затем с бешеными глазами отползла спиною вперед к стволу пальмы и там замерла. Но она не плакала и не кричала.

Лишь в самом финале Учителю удалось нырнуть к ним — когда власть убитого Соуле прекратилась и путь в святая святых оказался открыт как для Ала, так и для его попутчицы, отныне и впредь, но ценой жизни многих. Пусть жизни не реальной, выдуманной, и все же…

Паском вывел их из плена того мира, из рискованно длительного транса.

Ал дольше всех не мог понять, где он находится, ведь ему не довелось пройти через озарение смертью, когда в один миг ты успеваешь увидеть не только истекшую свою жизнь, но и все, что было и что будет с тобой в прошлых и будущих. Его разум не хотел принять, что всех этих лет попросту не было, что минула всего лишь пара часов внутри Храма в Эйсетти, в грани, принадлежавшей душе, атмереро.

Все кинулись к Танрэй, однако девушка попросила их оставить ее ненадолго одну и сильнее вжалась в волокнистую кору пальмы. В синих глазах ее по сию пору не потухло еще пламя проклятого костра.

— Я никогда, слышите?.. — тихо сказал Ал, глядя в глаза Учителю сумеречным взором, — я никогда не подвергну этому ни Коорэ, ни Саэти, ни других своих ребят!

Он вскочил, подошел к Танрэй, присел рядом и, обняв ее, зашептал что-то умиротворяющее, отчего боль ее вскоре стихла, а глаза по-прежнему воссияли, словно два синих озера.

Паском понял, что спорить с ним было бы не вовремя и не к месту, оттого и смолчал. Однако это послужило уроком всем участникам удивительного эксперимента.

Ал сдержал свое слово: проученный горьким опытом, ни в этой, ни в одной из следующих жизней он не устраивал своим тринадцати такого испытания. Хотя, кажется, их с Танрэй любознательный сын был не против испробовать на своей шкуре то, что удалось испробовать другим его ровесникам.

— Я найду альтернативный способ! — пообещал Ал укоризненно ему пенявшему Паскому из воплощения в воплощение.

И не успел…

Свет Волчьей звезды померк. Посреди двора стояла пустая погребальная капсула, навечно испепелив тело той, которую звали Ормоной.

Промелькнувшие за секунды, воспоминания отступили, и немой перевел взгляд на Учителя, Сетена и Ала.

— Нужно перебираться к Базе, в Новый город, — произнес Паском, обращаясь скорее к Алу и Фирэ, нежели к едва вменяемому Тессетену.

Там, далеко отсюда, пробуждалось тело. Оно потребовало к себе слишком уж увлекшийся свободой дух.

Нат ощутил запахи и звуки. Открыл глаза и снова закрыл. Всё было безнадежно серым, плоским и безрадостным…

«Надо будет волком стать — я стану!»

И станешь.

Стал!..

Глава двадцать пятая, знаменующая конец славной эпохи и начало темных времен на преображенной планете под названием Убежище

Господин Нэсоутен медленно, чувствуя в сердце холодную решимость, поднялся из кресла.

— Как всем вам известно, господа, Аринора отказалась от дальнейших переговоров по урегулированию военного конфликта. А это означает, что в назначенный час наша страна вынуждена будет нанести ракетный удар по их территории. Общим решением был выбран сегодняшний день, Восход Саэто, двадцать первые сутки весны, когда свет равен тьме. Это символично, господа. Нынешний праздник решит судьбу всего человечества.

Представители военного блока оживились. После низложения своих полномочий духовного советника Помнящей Афелеаной в правительстве Оритана не осталось ни одной женщины. Да и ни одного духовного советника тоже не осталось.

— С Днем Восхода, господа! — торжественно завершил свою речь правитель.

— Взойди, Саэто Прекрасный! — как на плацу, организованно, в один голос, рявкнули военные.

Будто бы в ответ им подпрыгнуло здание Ведомства, с протяжным гулом ходуном заходили спирали подъездных дорог, а вдали, возле руин погибшего Храма, пошатнулась и медленно распалась на куски статуя прекрасной Танэ-Ра.

Это был третий подземный толчок за сегодня. Первый развалил дома Лесного поселка на другом берегу Самьенского каньона, второй порушил ветхие постройки давно покинутого людьми центра, но незыблемое Ведомство выстояло и после третьего.

Солнце осторожно выглянуло в щелку между низкими тучами, ужаснулось и снова скрыло свой лик.

— Сбудется, чему суждено! — пафосно высказался Верховный офицер военного блока и с почтением склонил голову перед господином Нэсоутеном, который после этой фразы направился к засекреченному лифту в сектор «Тэо».

Тессетен провел рукой по лицу и снова уставился в карту окрестностей Нового города.

Видать, снова его «накрывало». Вот хоть бы раз припомнить, что он делает и говорит, когда это случается!..

Фирэ прав. Со стратегической точки зрения город стоит невыгодно, будто на ладони. Позади его подпирают взгорья Виэлоро, а на юге ограничивает высокая каменная стена с бойницами и насыпями изнутри и узкой галереей поверху. А за нею — долина, переходящая в лесной массив. Когда Саткрон и взбунтовавшаяся часть кула-орийской армии решится дать бой бывшим согражданам, здесь будет жарко…

Сетен подтянул к себе костыли и доковылял до низкого окна. Этот город строился на скорую руку, без изысков, и каждый дом был рассчитан на проживание сразу нескольких семей, в тесноте и неудобстве. Но выбирать не приходилось: роковой час, о котором предупредила Помнящая из Ведомства — Афелеана — близился. Паском велел перебраться в запасной город, еще сильнее удаленный от океана и расположенный за «меридианом скрепки», как называл кулаптр защитный обелиск древних предшественников.

Боль в ноге постепенно утихла. Гипс по сию пору не сняли: похоже, и помирать под обстрелом мятежных гвардейцев Сетену придется как черепахе — безропотной и неповоротливой скотине с абсолютным отсутствием каких-либо ментальных способностей. Присутствие Танрэй в тот раз почему-то не сработало: желая прекратить самый идиотский Поединок на его памяти, Тессетен выложился без остатка. Клетки мозга, отвечавшие за накопление и преобразование тонких энергий, истощились, и теперь уйдет много времени на то, чтобы они восстановили свою функцию, а он стал дееспособен для схватки второго уровня.

До хруста сжимая челюсти, экономист тихо застонал. Прекратил, называется, Поединок, болван!

Не о том думаешь ты теперь, любовь моя. Не о том. Возьми себя в руки, не дури — не все еще нами проиграно!

И стало легче. Убиться всё еще хотелось, но хотелось теперь не так сильно, как при очередной вспышке отчаяния.

Тессетен отправился к Учителю и застал там Ала, своего приемного сына и кулаптра Тиамарто, беседующих с Паскомом, а у ног «братишки» лежал, прислушиваясь к разговору людей, старый Нат. Волк выздоровел быстрее Сетена.

— Я изучил это дело и все обдумал, — буркнул экономист, усаживаясь прямо у входа на какой-то сундук и не глядя ни на кого, даже на Паскома. — Поскольку у них в распоряжении часть наземной техники и осталось что-то из топливных запасов, они воспользуются преимуществом. Поэтому, — он швырнул свернутой в рулон картой в Ала, и тот, подхватив ее, резво раскатал свиток на столе, — я отметил, где нам выгоднее организовать фортификационные сооружения. Пусть вон Фирэ взглянет, у нас боевых гвардейцев, кроме него, и нет вовсе…

Юноша склонился над чертежом, стараясь при этом держаться подальше от Ала. А Сетен продолжал:

— Часть этих сооружений необходимо выставить еще в лесу, чтобы первые натолкнулись на ловушки, ничего не подозревая. Дальше будет сложнее, потому что после первого опыта они станут осмотрительнее. Здесь придется ограничиться преградами от пехоты и бронетехники. Работы хватит. Но больше всего меня страшит то, что у них есть летная техника и несколько военных орэ-мастеров. Тут без кулаптров и вашей дестабилизации нам не выжить.

Фирэ оглянулся и кивнул в ответ.

— Что киваешь? У них свои дестабилизаторы найдутся, и вам, — экономист взглянул на приемного сына, на Тиамарто и на Паскома, по очереди переводя взгляд с одного на другого да на третьего, — за просто так их не одолеть. Это не бездарные аринорцы, которых ты валил на Полуострове Крушения…

Юноша снова вперился в карту и закусил губу.

Сетен потер лоб. А ведь многие решения и прозрения пришли к нему после тех нескольких минут полного беспамятства!

— Когда стемнеет, надо заняться строительством заграждений. Пусть Кронрэй оценит возможности ландшафта, я не силен в этом…

— Ты сам не ведаешь, в чем ты силен, Тимаратау, и насколько… — тихо пробормотал Паском, и Сетен услыхал лишь имя.

— Учитель?

— Ты продолжай…

— Так у меня, в принципе, все…

Оставалась, конечно, еще слабая надежда, что Саткрона удовлетворит безраздельная власть в покинутом всеми Кула-Ори, но в это почти никто не верил. Даже Танрэй, от которой скрывались все дурные вести, на днях добилась с ним встречи — Сетен не желал ее видеть — и твердо заявила, что им надо остерегаться нападения армии под командованием самого непримиримого габ-шостера…

Опьяненный легкой победой, Саткрон не сообразил взять спешно оставляющих город жителей врасплох и удержать, поскольку солдафоны и без того слушались его беспрекословно, а это уже пройденный этап. Прогнуть под себя тех, кто прежде смотрел на него свысока — вот что должно привлекать такого, как этот злобный кровосос.

Самой большой болью для Фирэ стало предательство родного брата: потеряв интерес ко всему, Дрэян остался с мерзавцами. Источник сладких иллюзий иссяк, сны померкли, началась жестокая реальность без той, за которую он всерьез готов был бы умереть, только прикажи она это сделать…

Тессетен видел страдания приемного сына, не прекращавшиеся из-за обилия страшных событий, что следовали чередой, но слов утешения не подыскивал. Что тут сделаешь? Это жизнь, жестокая и серая. В тот день, когда с щенком-Натом на ладони входил в палату к изломанному шестнадцатилетнему приятелю, Сетен вот тоже не думал, что менее чем через четверть века всерьез пожелает Алу смерти. А мог ли он, впервые осторожно касаясь губами губ любимой девушки, просто хотя бы вообразить, что, прожив с нею двадцать лет рука об руку, совершит непростительный промах и навсегда зачернит свое сердце смертельной виной перед нею?!

Экономист встряхнулся. Друг и кулаптры вовсю обсуждали его слова, а Нат, подняв умную морду, смотрел так, будто читал в душе у хозяйского друга. И снова все поплыло, накрыло волной, мир погас…

— Значит, мы вполне можем рассчитывать на победу?

Саткрон чуть придержал свою гайну, и кулаптру из его отряда пришлось повторить маневр, чтобы не оказаться спиной к командиру. Все знали, что Саткрон сочтет это за неуважение, и провоцировать его ярость не хотелось никому. Кроме прочего, и выстрел промеж лопаток от него заработать очень просто…

— Да, командир, можем.

— А то, что у них сам советник Паском, стерва Афелеана, потом этот выродок-северянин наконец — не меняет дела?

— По численности военных единиц мы превосходим их в несколько раз.

Целитель замолчал. Он остался с войском Саткрона не оттого, что разделял националистические взгляды его лидера. Понимал он также, что вчерашний подчиненный Дрэяна взбешен из-за ускользнувшей прямо из рук удачи: после таинственной смерти атме Ормоны Саткрон потерял возможность заполучить власть, к которой всеми способами стремился много лет, ограничивая себя во многом и даже рискуя головой. Но именно из-за гибели Ормоны кулаптр и не присоединился к окружению Паскома, еще совсем недавно бывшего ему начальником.

Еще до погребения жены Тессетена по городу поползли противоречивые слухи и кривотолки.

Женщины твердили о любовной подоплеке трагедии и припоминали случай в рухнувшем павильоне Теснауто, когда Ал и Ормона были столь неосмотрительны в своих отношениях, что вызвали гнев у ее супруга и вынудили его бросить Вызов старому другу.

Мужское население в эти сентиментальные глупости не верило. Ни один уважающий себя ори — а Тессетен был именно таким — не нанесет вред своей попутчице на основе такой чепухи, как ложная или даже действительная ревность. Это была очевидная борьба за власть между лидерами кула-орийской эмиграции, и роковой удар нанес не Сетен, а Ал, однако Тессетен зачем-то взял вину на себя. Говорили, что это из-за нервной горячки. И в самом деле — мало ли как можно себя опорочить, если ничего не соображаешь!

Поскольку гвардия Кула-Ори сплошь состояла из мужчин, то вполне естественно, что здесь бытовала версия борьбы за власть. После отъезда гражданских в какой-то секретный Новый город, о котором даже Саткрон узнал только по ходу дела, открылись новые обстоятельства, прежде целителю неизвестные. Оказывается, делегация из Тепманоры была перебита гвардейцами Саткрона, и об этой миссии раньше не знал никто, кроме них и Дрэяна. Но кто поручил устранить северян? Ал? Тессетен? Паском? Кулаптр предпочел бы считать Сетена явным игроком, а Паскома и Ала, привыкших загребать жар чужими руками, — закулисными. Атме Тессетен из-за своей болезни, так некстати приковавшей его к постели, поручил выполнить поручение в Тепманоре жене, и та провела все блестяще, после чего стала не нужна ни Паскому, ни Алу. Ее подкараулили и попросту убили: натравили волка, она упала с напуганного жеребчика и, возможно, потеряла сознание, потому что окажись Ормона в состоянии действовать, убийце никто бы не позавидовал, уж кулаптр знал это не хуже Помнящих и менталов… А потом туда примчался Тессетен, помутился рассудком и сдуру взял вину на себя. Вот такой виделась картина происшествия большинству тех, кто остался в городе переселенцев. И служить интриганам захотели немногие. Даже благородный атме Дрэян, который, как поговаривали, испытывал чувства к жене северянина и после ее гибели был просто раздавлен, и тот остался с Саткроном, не желая больше видеть ее убийц.

— Значит, выступаем сегодня же! — прервал его мысли Саткрон, поворачивая гайну к комплексу Теснауто: они стояли точно на том месте, где разыгрался Поединок между Ормоной и кем-то из ее убийц. Кулаптру казалось большим лицемерием то, что Учитель Ала велел установить здесь вместо памятника скульптуру, сделанную атме Тессетеном. Мраморные мужчина и женщина замерли в одном из па сложного старинного танца, и стремясь друг к другу, и друг другу противоборствуя.

Целитель покорно опустил голову и не поднимал до тех пор, пока не послышался удаляющийся глухой стук копыт.

Правитель Оритана не успел довершить начатое. Природа сделала это за него.

Едва он с советниками из военного блока спустился в секретный бункер, чтобы отдать последние распоряжения и стиснуть ладонью роковой кристалл, реагирующий только на его генокод, отовсюду донесся страшный вой и грохот. Никто не понимал, что происходит. Офицеры только переглядывались, изображая условную невозмутимость. Господин Нэсоутен подумал было, уж не нанесла ли Аринора упреждающий удар, однако никаких сообщений от обороны не поступало.

Земля подпрыгнула, и все, кто был в бункере и что было в бункере, оказались на полу.

Огромные шары зданий Оритана и Ариноры раскалывались на кусочки, хороня под собой ничего не понимающих людей. Кто-то успел спрятаться в подземных помещениях, тоже полагая, что враждебное государство нанесло удар распада, кто-то остался под обломками.

И уже никому из них не довелось узнать, что случилось на самом деле.

Ни южане, ни северяне не успели выпустить скрытые в недрах смертоносные ракеты. Оритан занял точно полярное положение через сорок три минуты после начала второго Потрясения. Это был столь стремительный дрейф земной коры, что в океанах кипела вода из-за выплеснутой из расколотых недр огненной крови и зарождались гигантские волны, а на суше вырастали новые горные хребты, пересекались каньонами равнины и поворачивались вспять реки. К тому времени на умирающих континентах в живых уже не осталось ни одного южанина или северянина.

У аринорцев было чуть больше шансов уцелеть. Однако северяне за последние сто лет успели начинить свои горные территории таким количеством ракет распада, что в результате землетрясения там началась цепная реакция.

Аринора не воспользовалась своим шансом.

Чудовищные вспышки яркостью в миллионы солнц сопровождали оглушительный вой и рев, тысячеградусные волны огня плавили скалы, превращая льды в пар за какие-то доли мгновения. И отголоски удара обежали весь земной шар не единожды, соревнуясь в скорости с приливными волнами морей и океанов. Наросшие за пятьсот лет льды Оритана и Ариноры стремительно таяли.

Черная, лишенная снежной шапки Аринора не перенесла Потрясения. Уже мертвый, обугленный континент распался. Равнинные территории, на которых некогда процветала жизнь, крошась на десятки островков, оползли в воды океана. Над бурлящей поверхностью в клубах пара высились горы, обсосанные пламенем.

Судна и суденышки, не в добрый час оказавшиеся близ несчастного материка, были сметены раскаленным ураганом и в одно мгновение рассыпались в прах. Иным посчастливилось выжить, но люди, ставшие очевидцами трагедии, либо ослепли и покрылись страшными ожогами, либо уцелели — со знанием того, что дни их сочтены, а финал будет мучительным…

Тессетен провел взглядом по галерее, венчающей стены Нового города. Гвардейцы замерли на своих позициях в строго отведенных командирами местах. Все ждали, что вот-вот авангард бойцов Саткрона напорется на расставленные, вырытые или вкопанные по передней кромке леса ловушки. Или же не напорется, догадается о подвохе?

Все забыли дышать.

И тут, приглушенные, раздались первые взрывы. Всю ночь не покладавшие рук, люди с облегчением выдохнули. Их труд не пропал даром, и это был маленький шанс на победу.

Но все же, подумал Тессетен, у Саткрона и сейчас перед ними большое численное и техническое преимущество. У них же — сплошь гражданские, большинство из которых и атмоэрто в руках никогда не держали, а уж говорить о том, чтобы заряжать и стрелять из него, и подавно не приходится. Та небольшая группка военных, что пошла с ними в Новый город — долго ли она продержится под огнем сражения первого и второго уровней, когда бить будут не только орудия, но и военные целители?.. Что ж, есть еще надежда на кулаптров — Паскома, Фирэ, Тиамарто — на Помнящих вроде Афелеаны и самого Тессетена. Хотя какой он, к песьей брехне, теперь помощник! Он похож на иссякший энергокристалл, который разве что выкрасить да выбросить. Тьфу!

Но ни одной из этих мыслей экономист не позволил отобразиться на лице. Он бодро покрикивал на парней, временами отпуская колючие шутки по поводу недалекости военных, на миг замер вместе с остальными перед тем, как армия Саткрона налетела на фортификационные устройства, и под канонаду далеких взрывов стал взбираться по насыпи, быстро орудуя привычным уже костылем.

В галерее он первым увидел приемного сына, который удерживал на трех стальных цепочках подросших котят, матери которых был обязан лишним десятком серьезных шрамов. Звери вкрадчиво метались на своих поводках и норовили прижаться к земле: в отличие от людей, они радости при взрывах не испытали. Кисти на их ушах подрагивали.

Фирэ подвел кошек к уложенным в ряд великанам-диппендеоре, уже готовым к отправке за ворота. Бывшая духовная советница Афелеана испытующе поглядела на него, на Тессетена, а потом на Паскома, но ничего не сказала.

— А ты что здесь делаешь? — едва узнав одетого как ори Ишвара-Атембизе, удивился экономист.

— Я хочу быть полезным! — защищаясь от возможного гнева лидера, горячо заявил тот, а потом тихо добавил: — Учитель…

— Какой я тебе… Да и хрен с тобой, — Сетен передумал и махнул рукой. — Ты только вон туда иди пока. Вон к той установке! Не надо тут мешаться.

Дикарь радостно кивнул, широко заулыбался и кинулся в указанном направлении, крича, что атме Тессетен поручил ему помогать правофланговым. Афелеана снова ничего не сказала, присела возле стены, готовясь управлять «кадавром».

— Где Нат?! — вдруг опомнился Паском, отыскивая взглядом стоявших внизу, у насыпи, Ала и Тиамарто: те о чем-то переговаривались и, кажется, спорили. — Где Нат, Сетен?

— Не смешно, Учитель.

— Сетен, это…

— Спросите лучше у Ала.

Тессетен вспомнил, что все эти дни Учитель натаскивал «братишку» навыку отъема души. Но, видимо, все те мозговые клетки, которые у нормальных людей заняты аккумуляцией необходимой энергии, у Ала во что-то мутировали и занялись чем угодно, только не своими прямыми обязанностями. Оттого он такой умник и такая дубина. Словом, и Сетен, и кулаптры, и Афелеана очень сильно сомневались, что у тринадцатого ученика Паскома что-то получится, приключись что-то с Натом, а сам Паском решил, что лучше будет обезопасить волка. Теперь-то для Тессетена отнюдь не было секретом, почему двадцать лет назад древний кулаптр так настойчиво требовал у него принести в кулапторий Алу новорожденного волчонка и отчего при падении хозяина со Скалы Отчаянных погиб старый Нат. И не было это секретом для Помнящей и целителей. Теперь-то Сетен знал все. Как сказал ему тот голос в далеком-далеком сне, «в день, когда узнаешь истину, страшной смертью умрешь». Однако экономист пережил и это.

— Ал! Где Нат, Ал? — повышая голос, повторил Паском.

— Под присмотром, Учитель! С ним Танрэй и ее мать, они все заперлись в доме.

— Хорошо, — успокоился кулаптр.

Сетен выглянул с краю бойницы и приложил к глазам подзорную трубу. Бесконечная долина предгорий Виэлоро резко сократилась в своей протяженности, в окуляр теперь стало видно кромку джунглей на горизонте и кружившие над зарослями две точки — винтовые орэмашины. Если верить профессионалам, то есть орэ-мастеру Зейтори, это последние летательные аппараты Кула-Ори, которые поднялись в воздух: топливо было на исходе, и пополнить его было нечем. Вероятно даже, что для второго «винта» пилоты Саткрона опустошили баки в машине гостей из Тепманоры.

Вдруг под ногами все подпрыгнуло, и в первый миг Тессетену померещилось, что артиллерия противника уже дала по ним первый залп, а он почему-то прозевал начало сражения. Но экономист тут же и опомнился. Это начиналось очередное землетрясение.

И тогда от кромки леса отделилась темная масса, держа направление в сторону Нового города. Тессетен снова приложил к глазам оптику.

Впереди ползла бронетехника, за ней — верховые на гайнах и слонах и в последнюю очередь — пехота. Значит, решили подобраться поближе… Сетен покачал головой. Дрэян рассказывал едва ли не о каждом командире гвардии Кула-Ори, и о тактических навыках Саткрона он всегда отзывался с пренебрежением. Теперь Тессетен смог убедиться в этом воочию. Конечно — это ведь не в засаде отсиживаться, охотясь на безоружных пастухов кхаркхи, тут пришлось думать, а думать нечем: попона, видно, жесткая, все мыслительное устройство отбила начисто, пока они скакали через джунгли… И все же рассчитывать на победу было очень рано. Кроме придурковатого габ-шостера, там были и другие гвардейцы, опытнее и талантливее.

Менталы быстро, по команде подняли диппов. Паском, Фирэ и Тиамарто взяли под контроль сознание горных кошек. Сетен должен был остаться координировать действия второго уровня, как вдруг, проследив за спуском диппендеоре к откидному мосту через ров, заметил юркнувшего у них под ногами волка. Спина покрылась ледяным потом, сердце кольнуло полыхающей спицей.

— Проклятые силы! — сквозь стиснутые зубы прошипел экономист. — Даже этого она не смогла!..

Танрэй почуяла неладное еще тогда, когда закрыла двери за уходящими мужем и кулаптром Тиамарто. Спазматическая боль, что приходила и пропадала периодически, на протяжении последних пяти или шести дней, вдруг изменила свой характер.

Женщина старалась никому не жаловаться, чтобы не отвлекать от важных дел, да и понимала, что в ее состоянии это неизбежно. Рано или поздно случится то, чего она боялась сильнее всего на свете, и вот, кажется, этот день наступил. Сердце зашлось и замерло.

Нат упорно скреб когтями дверь. Переведя наконец дыхание, Танрэй окликнула пса:

— Иди ко мне!

Он послушался.

— Я ведь была тебе неплохой хозяйкой, да? — прошептала она, запуская пальцы в густую шерсть и перебирая в уме, сколько всего не успела сделать и, если сейчас все оборвется, то уже и не успеет.

Не успела, например, поговорить с Сетеном и сказать, что не хотела, никогда не хотела смерти его жене. Ал был прав: ей не стоило лезть во все это. Теперь-то Танрэй поняла, что поступила тогда столь странным образом только из-за потрясения. Ужас перед содеянным Ормоной застил ей глаза и разум. Она рисковала жизнью Коорэ, она даже забыла о нем в приливе гнева. А теперь, одной ногой там, где теряют смысл все земные дрязги, Танрэй вдруг поняла, что не вмешайся в их ссору волк и мужчины, они с женой Сетена, может быть, просто оттаскали бы друг друга за волосы, с упоением и совершенно по-бабски, а потом поговорили — и на том бы все кончилось. Где-то глубоко в душе Танрэй испытывала к Ормоне удивительную для их отношений симпатию. Может быть, благодаря этому она все время прощала той дерзкие выходки, нападки, издевки и никогда не держала на нее зла? В последнее время ей стало казаться, что она теперь все лучше понимает Ормону с этим ее исступленным желанием держать под контролем все, что могла и даже что не могла. Ей снились глаза жены Тессетена, когда та увидела ее в лечебнице после страшной ночи Теснауто, что навсегда искалечила экономиста. В них, в этих глазах, была боль умирающего от раны зверя, отчаяние странника посреди пустыни, недоумение голодного ребенка, у которого отобрали последнюю пищу. Тогда Танрэй не поняла ее, но, кажется, нынче всё изменилось.

«Да неужели? Ты — и поняла меня? Не смеши, лучше докажи, чего ты стоишь, сестренка! Чего стоишь ты сама, без нянек и прислуги!»

— Я не хочу всего этого, — шепнула Танрэй волку. — Мне страшно!

«Всем страшно», — задумчиво проговорил второй хранитель — тот, что внутри зверя, — но волк на свою беду рожден был немым.

Да, всем страшно — и ей, и тем, кто ушел сейчас умирать на городские стены, и Нату, который заперт и не сможет им помочь. У каждого свои обязанности в этой жизни. И страшно — всем.

— Мама! Вы здесь?

Госпожа Юони с недовольным видом вышла из своей комнатушки, и лицо ее при виде дочери вытянулось.

— Что? — шепнула она, расширяя глаза. — Началось?

— Д-да! — простонала Танрэй, сгибаясь от боли и охватывая обеими руками твердый, будто камень, живот. — Помогите мне, мама! Говорите, что мне делать, я ведь ничего не знаю!

— А я разве знаю?! — перепугалась мать. — Я же не акушер!

Она суетилась, а Нат тихонько присел у двери в ожидании. Вскоре его надежды оправдались: покинув стонущую дочь, госпожа Юони бросилась за подмогой, позабыв о том, что даже ассистенты кулаптров сейчас на стенах и в городе нет никого, кто что-либо смыслил бы в целительстве. Нат просочился вместе с нею на улицу и был таков.

— Мама! Останьтесь со мной! — кричала Танрэй, извиваясь на постели и кусая губы. — Я боюсь оставаться одна!

Земля заплясала, и по горам вдали прокатилось гулкое эхо обвалов, порожденных небывалой даже в этих краях тряской. Госпожа Юони так и не вернулась на зов дочери.

Войско Саткрона ломилось сквозь джунгли. Пехоту составляли в основном воинственные дикари и младшие гвардейцы. Остальные пользовались техникой или ездовыми животными. В ожидании приказов снизу над ними, словно два коршуна, кружили орэмашины.

Внезапно впереди раздались взрывы. За изломанными стволами деревьев показался дым, а потом и огонь: горела бронетехника авангарда, опрокинувшаяся в замаскированные ямы. Значит, горожане догадались о намерениях Саткрона, и сюрприза не получилось! Он зло выругался и зашвырнул недопитую бутылку в кусты. Будто в ответ на проклятья земля закачалась, захрапели гайны и затрубили напуганные слоны, стараясь удержаться на ногах.

Чуть не протрезвев, Саткрон приложил к глазам трубу и восхищенно вскричал:

— Ты только посмотри, что делается!

С далеких гор, вздрагивавших островерхими макушками, медленно сползали шапки снега. Виэлоро исходил лавинами, и это завораживало так, что на несколько минут Саткрон напрочь забыл о гибели авангарда и только смотрел на величественное зрелище.

Ему казалось, что с их силами будет раз плюнуть справиться с маленькой горсткой гвардейцев-перебежчиков и завладеть несколькими тысячами гражданских жителей, которые не посмеют, да и не смогут оказать сопротивление.

Перебравшись через тех, кто бесславно погиб в ловушках противника, армия покатилась дальше на север. Впереди расстилалась долина, поросшая невысокой травой. Саткрон отправил вперед разведчиков-пехотинцев, которые должны были проверять, нет ли новых подарков от врага, а за ними погнал воинов кхаркхи. Те с улюлюканьем и копьями наперевес безрассудно обогнали разведчиков и ринулись к далеким белым стенам.

— Ну, во всяком случае, там все чисто, — пожал плечами Саткрон и махнул рукой пехотинцам, веля им забрать вправо.

Бронированные машины заняли позиции и выпустили из своих башен длинные орудийные стволы. Даже при точном попадании в эти устройства вражеского снаряда орудия должны были уцелеть, но единственным уязвимым местом был участок между днищем и колесами. Этим-то и воспользовались устроители ловушек, монтируя взрывчатку на дне глубоко вырытых и хорошо замаскированных ям.

Послышались первые приказы командиров артиллерии, а «винты» плавно развернулись в сторону города.

Нат вскочил на пригорок и потянул носом воздух. Что ж, полдела сделано: он обхитрил мать Танрэй и сбежал из дома, затем сумел незамеченным юркнуть в ворота. Теперь главное — добраться до Саткрона. Судьба неслучайно сталкивала их друг с другом на протяжении всего Пути. Что за «куарт» поселился в этом злобном мальчишке?

Немой, заключенный в тело волка, уже давно и очень тщательно перебирал имена, вспоминал лица людей, когда-либо встречавшихся Алу в прошлых воплощениях. Нет, нет, не было таких лютых врагов у Ала, как Саткрон. Ал рождался созидателем, он приходил, чтобы сделать этот мир лучше — и делал. И люди были ему за это благодарны. Может быть Ал, ныне — хозяин собственной атмереро — прав, материалистически утверждая: «Не во всем надо докапываться до сути, потому что этой сути там может и не быть в помине, а вместо нее правит госпожа Случайность». И то верно: кто же, как не она, миллионы лет назад позволила отделиться от общего облака сначала одному астероиду, потом, чуть погодя — другому? Кто, как не она, задала им такую траекторию полета, что спустя немыслимое количество лет, покорив космическую бездну, эти астероиды убили одну планету и покалечили вторую? И чем, в сущности, отличается от этих молчаливых исполнителей туповатый и беспринципный человечишко-националист, повстречавшийся в жизни Алу? Да ничем…

Но Нат точно знал, что именно ему надо остановить Саткрона. Это связано с миром За Вратами, с чудовищами, вырвавшимися оттуда по вине всего лишь одного, кто засомневался. По вине сердца и души. Не единственной.

Плохонькое зрение не позволяло видеть далеко, да еще и серую массу на сером фоне. Зато верное чутье поведало волку все, что творилось сейчас в долине.

Мимо с топотом бежала толпа диппов, а к нему ринулись три кошки Фирэ. Диппендеоре грохотали навстречу улюлюкающим дикарям, а в кошках, ныне его не боящихся, Нат различил присутствие человеческого сознания и даже смог узнать Паскома, Тиамарто и Фирэ. Кулаптры пользовались телами зверей точно так же, как менталы — телами полуроботов.

Обгоняя диппов, волк бросился на ораву дикарей.

Почва сотрясалась, и тяжелые тучи стелились над самой землей…

Сетен оглядел собственную громадную руку. Тело слушалось, а вот мозги — ни в какую.

— Откройте атме Тессетену! — крикнули из-за его спины, и караульные гвардейцы снова опустили ворота.

Тяжеленные, окованные сталью, те легли верхней частью на другом берегу рва, превратившись в мост. По нему-то и понесся диппендеоре экономиста. Наверху сквозь канонаду слышались отрывистые приказы командиров-артиллеристов, однако Тессетен плохо понимал смысл человеческих слов. Где-то там, далеко, в галерее на стене, осталось его тело, погруженное в фальшивый сон, увечное, едва способное ходить. А тут и руки-ноги целы, и силы хоть отбавляй. Жаль, ума нисколько нет, а то бы — хоть и не вылезай обратно!

Он побежал вслед за остальными диппами, размахивая электропалицей. Мало того, что стальная дубина щетинилась острыми шипами, она еще и била противника сильным разрядом тока. Будь на месте кхаркхи любое другое племя, один только вид любого полуробота обратил бы дикарей в бегство. Но эти антропоиды уже очень хорошо знали, что высоченные чудовища уязвимы так же, как сыновья неба, просто бить надо посильней.

Сетен врубился в самую гущу битвы и, пробиваясь в поисках волка, принялся орудовать палицей направо и налево. Только и слышалось, что треск разрядов да вопли разлетавшихся во все стороны кхаркхи.

— Нат! — булькнул экономист, собрав волю в кулак и вспомнив навык речи, развить который у диппа ему так и не удалось из-за вечной нехватки времени.

Волк даже не услышал или сделал вид, что не услышал, отчаянно уворачиваясь от ударов острых наконечников.

Одна из орэмашин вдруг завертелась в воздухе, неловко загребла вбок, отлетела к позициям саткроновской артиллерии и рухнула на головы и орудия. Черная копоть взвилась в алые небеса и тут же развеялась, подхваченная усилившимся ветром, который гнал с севера страшные бурые облака.

Одна из рыжих бестий не отходила от волка, бросаясь ему на помощь всякий раз, как тот был на волосок от смерти. Но вот и она промахнулась, не смогла уйти из-под удара и заверещала, пригвожденная к земле.

Только-только успел дипп Тессетена добраться до Ната, когда прямо у него на глазах волка сшибли с ног и, перебрасывая бьющееся в конвульсиях тело с копья на копье, отшвырнули в сторону города.

В приливе необузданной ярости полуробот поотрывал головы всем, кто участвовал в этом убийстве, однако волка было уже не спасти. Старый зверь умирал тяжело и страшно, и все же до последнего, в предсмертной тоске он следил за боем туманящимися глазами.

В тело диппа со всех сторон воткнулось множество смертоносных копий. Многие, пробив его насквозь, выходили наружу окровавленными наконечниками. «Кадавр» зарычал, вертясь на месте и катая на себе дикарей, как на карусели. Некоторые вылетали вместе с копьем и врезались в сотоварищей позади, но вместо одного в тело диппендеоре тут же въедалось трое. Сетен чувствовал, как замыкает внутри огромной туши все связи. Боль была настоящей, и, не вынеся ее, он покинул тело обреченного полуробота.

И по-прежнему зазвучали голоса офицеров, размеренно отдающих приказы канонирам, оглушительно зарявкали орудия, едва помещавшиеся в галерее. По-прежнему запахло цементом и землей свежей насыпи у стены.

Тессетен с трудом перевернулся на живот и привстал на руках. Из носа его рекой лилась кровь, капая темными сгустками на каменный пол.

Неподалеку он увидел Ала — тот упал и заколотился в агонии. Увидел и подбежавшего к ученику Паскома, чью кошку убили за пару секунд до Ната. Фирэ и Тиамарто все еще недвижимо полулежали в мнимом сне под бойницей. Значит, как ни удивительно, их звери все еще были живы.

Стена сильно дрогнула. Вот теперь это было попадание снаряда. Будто глумясь над защитниками города, к сотрясению от удара добавился подземный толчок такой силы, что Сетен интуитивно почувствовал: постройка не выдержит.

— Вниз! Все вниз! — перекидывая руку Ала себе через шею и вместе с ним поднимаясь во весь рост, закричал Паском.

— Все вниз! — пронеслась по рядам команда.

— Ишвар!

Дикарь тут же подбежал на зов Тессетена.

— Ишвар, тащи вниз атме, — экономист кивнул на Тиамарто, а сам сгреб в охапку приемного сына и лежащую возле них Афелеану.

Ишвар тут же подхватил под мышки кулаптра и, пятясь, поволок к насыпи.

Паском шел, а Ал безжизненно висел на нем, волоча ноги.

Стены снова сотряслись, и та часть, которую покалечило снарядом, начала проваливаться в ров, оседая под собственным весом.

— Жив-ва! — заорали канониры, скатывая, кто успел, орудия во внутренний двор.

Горы заревели, небеса взвыли.

Все уцелевшие кубарем ли, вприпрыжку ли, на заду или на животе съехали по насыпям, пока разваливалась стена. Кто-то замешкался и вместе с каменными глыбами улетел в ров.

Молодые кулаптры и Афелеана очнулись уже внизу. Помнящая вскрикнула, увидев, вероятно, окровавленную физиономию Тессетена, который и в лучшие времена мог до смерти изумить своей внешностью, а теперь подавно походил на гончего проклятых сил.

— Вы ранены?

Вскинулся и Фирэ:

— Учитель? Вас ранило?

— Там Нат! — Сетен махнул рукой в сторону пролома, сквозь который в клубах оседающего дыма и пыли теперь было видно часть долины.

— Я сбегаю! — тут же ответил Тиамарто, выискивая глазами хоть какого-нибудь диппа.

— Сбегай! — наказал ему Паском, колдовавший над бесчувственным Алом. — Беги, мальчик, поскорее. У ворот было еще как минимум два свободных диппа — возьми уцелевшего, принеси волка! Фирэ!

— Да, господин Паском!

— Дестабилизация!

И древний кулаптр указал им с Афелеаной на подлетевшую к городу орэмашину врагов.

В это время дипп Тиамарто, вскочив, побежал по упавшим при крушении искалеченным воротам к тому месту, где бросил свою бестию, проснувшись в городе.

Фирэ мгновенно нырнул в состояние «алеертэо», привычно нащупывая оттуда экипаж «винта». Сетен отвернулся. Вот так мальчишку и науськивали несколько лет — не лечить, а уничтожать…

Войско Саткрона неотвратимо приближалось к городу. Теперь, когда стена почти сметена, защиты не осталось. И сил…

— Ишвар! Стоять! — железной рукой экономист ухватил за шиворот бегущего мимо Ишвара.

— У меня поручение!

— Выполнишь — и беги в город. Сразу!

— Понял!

— Отыщи там атме Танрэй! Понял?

— Понял!

— Волоки ее сюда!

— Понял!

Дикарь развернулся и побежал дальше.

И тут раздались вопли ужаса.

По руинам стены в город лезло очень знакомое по виду чудовище — гигантский крылатый человекоящер, побочный эффект вхождения кулаптра в систему «Мертвец». Это был кто-то из целителей Саткрона в мороке. Значит, они уже принимают крайние меры…

Увидев Тессетена, монстр тут же выпустил в него смертоносный заряд. Экономист закрылся — скорее по привычке, чем рассчитывая со своими жалкими силенками спастись от полноценной волны. И вдруг удар рассыпался о преграду. Сетен заморгал, ящер — тоже.

«Спасибо, родная!»

«Чем смогла… Но это всё, я тоже иссякла. Ищи выход!»

Оставив бесплодные попытки оживить Ала, Паском распрямился и ударил чудовище в ответ, да так, что вражеский кулаптр, словив волну и потеряв морок, с воем закувыркался в каменистый ров. Первая же встреча с выпиравшим из скалы булыжником оборвала его крик.

Тут между дозорными башнями показался дипп Тиамарто. На руках тот волок Ната. Добежав, побитый «кадавр» с застрявшим в черепе топориком бросил у ног Ала труп волка и замертво рухнул сам, позволяя наконец проснуться молодому целителю.

— Афелеана! Сетен! Фирэ! Тиамарто! — поименно позвал всех Паском.

Тяжело ступая на загипсованную ногу, Тессетен захромал вслед за остальными.

— Давайте все вместе, — шепнул древний кулаптр.

И ветер унес прочь слова напева для призывания заблудшей души…

«Атме, атме… ашаами-йолла!.. Атме, атмереро Натаути… асани… асани! Аярэй, аярэй… Ит-тааро месехет ашаами Ал! Ашаами Ал! Инасоутерро… атме, атме ито-ас, ито-ас-с-с-с-с!»

Веки Ала задрожали, глаза распахнулись.

Вместо черных зрачков в небо смотрели серые, с карими точками. Непрозрачные. Волчьи.

Кажется, удача совсем переметнулась на сторону Саткрона, пусть даже теперь он остался без единой орэмашины и трети своего войска. Его гвардейцы смяли передовое сопротивление горожан и уже почти прорвались к руинам городской стены.

Саткрон успел заметить гибель самого сильного кулаптра своей армии. Выйдя из состояния нежити, тот попытался сдуру взять нахрапом участок упавшей стены. У него это почти получилось: сбитые с толку защитники города заметили его лишь тогда когда он выпустил ментальную волну смерти в проклятого аринорца. Однако тому чудом удалось уцелеть, а парню прилетело в ответ от самого Паскома. В следующей жизни глупцу будет чем гордиться. Если вспомнит.

И вот со всех сторон на отряды начали налетать быстрые, словно погибель, кулаптры горожан. В отчаянной попытке отбить атаку, те обрекали себя на страшное испытание, входя в систему «Мертвец». Им ничего не оставалось, как противопоставить свою нежить нежити Саткрона. При виде них артиллеристы бросали орудия и в ужасе мчались прочь: вряд ли было зрелище страшнее, чем мертвец, который движется и убивает. Ни пули, ни сталь клинков не пугали гвардейцев, а вот такого они не могли перенести и утрачивали остатки разума.

Саткрон помчал к флангу, где командовал Дрэян.

— Атме Тессетен!

Высунувшийся по пояс в пролом обрушенной стены, Сетен повернул к Ишвару окровавленное лицо, и тот отшатнулся.

— Вы ранены?

— Нет, Атембизе, — Сетен торопливо мазнул ладонью по щеке. — А может, да… Где она?

Смущаясь, дикарь забормотал что-то о встреченной им на улице атме Юони.

— Причем тут Юони? — рявкнул экономист. — Веди Танрэй, идиот!

— Она не может, атме! Она рожает.

Они в непонимании уставились друг на друга. Тут глаза Тессетена стали темнеть, и странным, почти женским голосом он вымолвил:

— Нашла время… Пропади оно всё пропадом… Слушай, дикарь! Хоть на руках, хоть в машине, хоть в повозке, но тащи ее сюда. Понял?

— Да, атме, понял, — отпрянув, закивал Ишвар.

— Оставишь ее не дальше отсюда, чем вон та башня! Ясно?

— Да!

— Всё, пошел! Вернешься снова один — застрелю!

И Сетен перезарядил свой атмоэрто.

В отряде Дрэяна царила неразбериха, а сам бывший дружок во весь опор гнал свою гайну к упавшему мосту.

— Ах ты гад!

Саткрон понял намерение предателя: очнулся, значит! К братишке захотел, перебежчик!

— Ну, пшла! — он толкнул свою гайну пятками, но та, храпя, стала пятиться.

На пути у них вырос кулаптр Тиамарто. Белесые глаза мертвеца смотрели в вечность, и одним взмахом аллийского меча он прикончил саткроновского скакуна. Падая, габ-шостер понял, что пришел его последний час и уже попрощался было с жизнью — мертвецы не ведают пощады! — как вдруг из-за той же огромной глыбы, из-за которой возник Тиамарто, выпрыгнул мертвый целитель-союзник. Нежить сцепилась в безумной схватке. Воспользовавшись нежданной удачей, Саткрон ринулся за Дрэяном, который, спешившись, уже подбегал к мосту.

— Стой, Дрэян! Стой, гад!

В грохоте боя тот, конечно, ничего не услышал.

Откуда ни возьмись, налетел порыв ураганного ветра, точно само небо выпустило последний вздох умирающей планеты. Саткрона отбросило навзничь и пребольно протащило спиной по щебню, а Дрэяна стряхнуло с искореженной платформы врат-моста. Уцепившись за арматуру и глядя то вверх, то в мутную воду рва под ногами, тот повис на одной руке.

— Падай ты, сволочь! Падай! — заклинал Саткрон, силясь встать, но захлебываясь второй волной ветра.

Из-за пролома, возникшего на месте ворот, на другой стороне моста показалась высокая мужская фигура. Саткрон безошибочно узнал Ала.

Небо обратилось в расплавленную магму. Переливающиеся огнем и багрянцем, небеса гнали во все стороны света клочья черных туч и непрестанно рычали. Северный ветер сбивал с ног.

Дрэян перехватил соседний штырь, торчавший из верхушки прежних ворот, раскачался и легко закинул тренированное туловище обратно на платформу.

Саткрон бросил взгляд себе за спину. Тиамарто прикончил врага и, уже вернувшись к жизни, собрался принять страшный морок. Сильно постаревший кулаптр не сводил глаз с командира вражеского войска, и тот понял, что просто так ему от такого противника не отделаться. Не дожидаясь удара человекоящера, Саткрон собрал волю в кулак и подскочил с земли. За спиной — Тиамарто, на обломках стены — брат Дрэяна и Ал.

В три прыжка Саткрон достиг моста и почти нагнал Дрэяна. Сейчас его стилет еще раз испробует знакомой крови, и на этот раз промаха не будет. Лезвие проткнет сердце сына паршивой псицы, а не оцарапает ему щеку, как в прошлый раз!

Цепкий взор габ-шостера в одно мгновение ухватил нацеленный точно в него, в Саткрона, атмоэрто Ала. Не тратя времени на обдумывание тактики, Саткрон просто нырнул за спину Дрэяну в тот самый миг, когда заряд уже готов был покинуть ствол.

— Нет! — послышался истошный крик Фирэ откуда-то сверху.

Даже не вскрикнув, Дрэян как подкошенный рухнул на землю.

Танрэй скатилась с кровати и, наугад схватив первое попавшееся под руку тряпье — простыни, покрывала — выползла из шатающегося дома. Вой, треск и грохот не занимал ее мыслей, боль вытеснила все. И сейчас ей уже не хотелось, чтобы кто-то был рядом и видел, что происходит. Как уходят умирать звери, так и ей хотелось спрятаться ото всех и принять свою долю — смерть так смерть, жизнь так жизнь…

Сгибаясь пополам, она перебежала улицу, не замеченная никем из перепуганных соседей. Все неслись подальше от построек, готовых вот-вот рухнуть.

Она выбрала поляну за пределами городка, где уже не было риска повстречать людей. Застонала, легла и закрыла глаза, но тотчас задрожала от невыносимой боли: это начались потуги.

Танрэй сжалась, стиснула зубы, крепко зажмурила глаза, направив энергию своей боли вниз, выталкивая источник мук прочь из себя. Пусть все пройдет! Пусть!..

Она зашлась в крике, инстинктивным движением поворачиваясь на бок и подтягивая колени к подбородку. И еще долго лежала, не веря своим ощущениям: боль сгинула, стало невероятно легко…

…Она в Эйсетти. Давно-давно, не в этой жизни. Над нею склоняется Ал — русоволосый, ясноглазый. Такой, каким он должен быть. «Знаешь, сестренка, а ведь это по-прежнему Коорэ, наш тринадцатый ученик! Я никогда не перестану удивляться этому… Почему он всегда выбирает нас с тобой?!»

Танрэй смотрит на него, и он кладет ей на грудь маленький шевелящийся комочек, а у него за спиной, вытирая руки и раскатывая рукава, довольно улыбается кулаптр Паском…

…Реальности сминаются и сгорают.

Нынешняя Танрэй открыла глаза. Где-то там, в траве, у нее под ногами, тихо плачет новорожденный человечек. Так щенятся волчицы, однако так не должны рождаться дети людей!

Но когда она взяла на руки своего сына, запеленала в предусмотрительно захваченные с собой тряпки, все лишнее отхлынуло прочь. Нет разницы, какой облик избрала Природа на сей раз. Так было нужно.

Темно-серые, покрытые туманной младенческой пленочкой, огромные глаза взглянули на Танрэй. Такими глазами и нужно смотреть на этот мир, каким бы он ни был…

Фирэ улегся наземь одновременно с другими целителями, чтобы стать мертвым. Защитников осталось уже слишком мало, и даже Паском отчаялся на эту крайнюю меру.

Организм уже послушно умирал, останавливая все функции, замедляя бег крови и глуша стук сердца, когда юноша вдруг ощутил, что способность пользоваться знакомыми с детства навыками пропала. Более он не видел этот мир, как переплетение всевозможных энергий — тот стал плоским и серым. Только физическим. Оттого — бессмысленным.

Встряхивая головой и пытаясь осознать, что случилось, юный кулаптр сел. Мимо пробегала нежить, а он тупо глядел по сторонам, не замечаемый мертвыми коллегами. Даже Паском метнулся в стороне, равнодушно отведя от Фирэ взгляд белесых глаз.

В точности так же год назад юноша утратил свою Память…

— В чем дело? — крикнул стреляющий из бойницы Тессетен. — Застрял?

— Да… Я не… я не знаю, не могу! — сипло ответил Фирэ.

Горло драло будто от проглоченной горсти песка.

Приемный отец спустился с покосившейся стены и подтянул к себе короб с запасом патронов.

— Ты что, выдохся?

— Еще не мог выдохнуться! — возразил юноша.

Они едва слышали друг друга.

Тут из окна покосившейся от тряски сторожевой башни по веревке съехал Ал.

— Внизу твой брат! Идет к нам!

Бросив это на бегу, уже совсем не тот, не прежний Ал, а настоящий воин, ринулся к пролому ворот.

Фирэ торопливо перебрался через обломки, всюду валявшиеся у насыпей, помог Учителю снова вскарабкаться на бойницу и поднял ему туда коробку в зарядами.

Люди внизу валились от налетевшего вдруг урагана. Порыв ветра сбросил с моста и бегущего к воротам Дрэяна.

— Он, кажется, сдаваться идет! — присмотревшись в трубу, вымолвил Тессетен. — Ал!

Уцепившись за какую-то балку, Ал поднял голову и обернулся на зов друга. Ветер трепал его волосы и одежду, грозил сбросить в ров, но при этом прекрасно доносил крик Тессетена.

— Пропусти его в город, Ал!

Тот понятливо мотнул головой и взмахнул свободной рукой. Дрэян тем временем уже бежал ему навстречу.

Фирэ увидел, как вдалеке, изготовляясь уничтожить Саткрона, принимает кошмарный облик человекоящера кулаптр Тиамарто. Увидел и самого Саткрона, который преследовал брата по пятам. Все было как в мучительном сне. Чужой, неведомый доселе мир украл у Фирэ все понимание внутренних связей. Все выглядело отныне нелепым, нелогичным и бредовым…

Не сбавляя скорости, Саткрон выхватил из ножен стилет. Расстояние между ним и Дрэяном сократилось. Брат ничего не видел, он лишь дал знак Алу, что сдается, а тот что-то прокричал ему в ответ, вдруг вскинул руку… и мгновение спустя выстрелил ему в грудь. Казалось, он стрелял в самого себя или в близнеца, так сильно они были похожи… И Фирэ не сразу смог осознать, поверить… Свой крик он услышал со стороны, кубарем скатился на землю, вскочил на ноги и ринулся навстречу Саткрону.

Где-то в стороне от моста закричали:

— Паском! Тессетен! Оружие у нас!

«Щит», подаренный ему Паскомом перед тем, как древний кулаптр вошел в состояние нежити, был еще стоек. Юноша резким движением выхватил из ножен стилет и легкой кошкой прыгнул на Саткрона…

…И катятся они по платформе моста, слившись воедино, так же, как два десятка дней назад катались Саткрон с Дрэяном у дома созидателя, где перебили гостей-тепманорийцев. И рвет черный зверь, морок Фирэ, плоть Саткрона, и хлещет кровь во все стороны, обагряя камни и песок…

Не помня себя, Фирэ махнул рукой с зажатым в ней стилетом. Лезвие, гулко свистнув в воздухе, скользнуло по горлу врага, чиркнуло по медной застежке воротника его камзола…

Мятежникам было уже не до вожака: все они спасались бегством от оживших и нырнувших в жуткий морок кулаптров врага.

Габ-шостер не сразу понял, что произошло. Он вскочил на ноги, но стопы его подворачивались. Всхлипнув, гвардеец попытался сжать руками рану, разошедшуюся у него на горле. Фирэ откатился в сторону, однако ни на мгновенье не отвел взгляда от умирающего противника. Он поймал себя на том, что внутренне отсчитывает толчки крови, которая выплескивается из сонной артерии Саткрона. Все слабее и слабее. «Три, четыре…» Здесь должно помутиться сознание… Глаза упавшего на спину мятежника подернулись поволокой смерти. «Шесть»… Тело слегка выгнулось и замерло в луже крови. «Семь»… Упали вдоль тела окровавленные руки…

— Восемь, — прошептал Фирэ.

И тут небо озарилось. Деревья снова пригнулись от ветра. Визг миллионов чудовищ, выпущенных из тайников обители проклятых сил, огласил мироздание…

Мир схлопнулся. Мучительная предсмертная тоска сменилась мельканием вертящихся картин: колесо катилось по всей его жизни в обратном направлении. Саткрон увидел себя словно со стороны, он был новорожденным младенцем, потом перепрыгнул в предыдущее воплощение — и скорость лишь нарастала. Тысячи тысяч инкарнаций, истории которых не способен вместить мозг, но в подробностях помнит «куарт».

И вдруг колесо перерождений налетает на невидимое препятствие и останавливает бег.

Агония повторяется. Он снова видит себя отдельно от тела, с высоты. Его обезглавленный труп лежит на полу, исторгая из перерубленных артерий и вен почти черную кровь, а голова катится к двери, под ноги вбежавшей женщине… жене? Она вскрикивает, глядя на кого-то, и Саткрон видит оборванца. В руке его — меч с окровавленным клинком, в глазах — азарт недавней битвы.

«Тассатио! Проклятый разбойник!»

Это было последнее, что осознал Саткрон перед забвением серой пустоши Перекрестка…

…И тут небо озарилось. Деревья снова пригнулись от ветра. Визг миллионов чудовищ, выпущенных из тайников обители проклятых сил, огласил мироздание.

Оцепенев, люди в ужасе смотрели, как померкло солнце на загоревшемся небе.

Смотрела Танрэй, которая с младенцем на руках искала сородичей.

Смотрел разыскавший ее Ишвар-Атембизе.

Смотрел новорожденный Коорэ, хотя не мог еще понять, что не должно быть таких небес, никогда не должно быть.

Смотрел Тессетен, и ничего не выражало его лицо под спутанными, мокрыми от пота и крови волосами.

Смотрел Ал, не веря глазам своим.

Смотрел кулаптр Паском.

Смотрели выжившие, раскиданные по всему земному шару ори и аринорцы.

Смотрели дикие жители неосвоенных земель.

Смотрели покойники, уставившись вверх пустыми зрачками.

Лишь Фирэ, закрыв голову руками, сидел рядом с мертвым братом, как недавно Тессетен — у трупа своей жены. А в остекленевших черных глазах Дрэяна мерцали, отражаясь, кровавые небеса.

Южный горизонт переменился. Все, кто остался жив, цепенея, наблюдали, как море заполоняет край багряного неба, словно кто-то вдавил бок земного шара, как хлебный мякиш, и вывернул пространство, подняв океан над сушей.

Волна катилась вперед. Она сметала со своего пути все.

«Теперь смотри же, атмереро!»

И зрением души Ал-Нат увидел где-то там, в джунглях, невообразимо далеко от полуразрушенного Нового города, святилище-«скрепку». Она дрогнула в последний раз, а потом древний обелиск просел, и в обе стороны от него, образуя бездонный каньон, начала сминаться земля. Горный кряж стремительно рос над горящими зарослями, расплавленная кровь планеты стекала по склонам новорожденных скал.

Волна шла на горы, а горы все росли и росли, сотрясая материк, пока вода и камень не сшиблись в поединке. Туман заволок всю южную часть неба. Перекатившиеся через кряжи остатки волны мутными потоками сбегали в долину. Однако они уже утратили мощь былого разрушения и волокли по земле только обломки и грязь. Вскоре они заполнили низины, утопив сотни мертвых тел.

— Отходим, — услышал Ал-Нат голос состарившегося и седого Паскома…

Фирэ ощутил, как двое подняли его с земли. Одну его руку перекинул через свою шею Ал, вторую — Сетен. Приемный отец, утешая, похлопал его кисть.

— Я сам! — прохрипел молодой кулаптр, отдернувшись от Ала, но не оттолкнув притом Тессетена.

— Отходим! — повторил Паском. — Надо переждать в горах. Сейчас начнется самое страшное.

Тессетен посмотрел на него с вопросом — что может быть страшнее уже произошедшего?

— Это… случилось? — проронил Ал.

— Да, Ал. Нашего мира, Оритана — их больше нет. Сейчас будет сильный дождь, и если мы хотим выжить, то не должны вымокнуть под ним.

В небе прогремели первые раскаты грома. Гроза катилась с севера, с берегов растерзанной Ариноры.

Новый город предстал в руинах. Здания так и не выдержали подземных толчков.

В сопровождении Ишвара навстречу горстке защитников и сдавшихся в плен мятежников Саткрона шла Танрэй, прижимая к груди обернутого в тряпье младенца. Ноги ее подгибались, и лишь благодаря ученику-дикарю она до сих пор не упала замертво на землю.

— Я привел атме Танрэй, — доложил Ишвар Сетену.

Тот молча прошел мимо них.

Позади них с шумом катилась вода. Молнии рвали горизонт.

Ал поднял на руки помертвевшую жену вместе с сыном и ринулся за остальными.

Стало вдруг очень-очень холодно.

Их пристанищем стала огромная пещера. А снаружи зашумели воды, обрушенные с небес…

— Что же мы будем делать дальше? — спрашивали Паскома и угрюмого Тессетена.

Второй отмалчивался, Паском же вспомнил континент Осат:

— Нам надо двигаться на запад, к Оганге, там остальные наши эмигранты…

Кулаптр обследовал новорожденного, посмотрел, как обычно, малышу в глаза, бросил короткий взгляд в сторону равнодушного ко всему Фирэ, который сидел, опершись спиною на громадный сталагмит.

— Мне с малолетства снилась и эта волна, и эти небеса… — в полубреду бормотала Танрэй.

— Хороший у вас мальчишка получился, — Паском перевязал пуповину младенца, затем правильно запеленал его и отдал матери. — Думай лучше о нем, Возрожденная. О своем Коорэ.

Она кривовато усмехнулась и что-то сказала, будто плюнула. Седой кулаптр пощупал ее лоб:

— Да у тебя жар, девочка, ты горишь… Только этого нам сейчас не хватало…

— Ну вы же всегда хотели испытать, как я справляюсь с вашими заданиями, горю или не горю, все равно… — женщина закрыла глаза. — Что же вас удивляет?

Тессетен покосился на нее не без удивления, с тоской узнав знакомые ехидные интонации и дерзкий вызов Учителю. Если бы он не видел собственными глазами той озаренной светом Волчьей звезды погребальной капсулы, то…

— Мне нужно как следует тебя осмотреть, Танрэй, — продолжал старый целитель. — Постарайся встать, пойдем ближе к свету. Отдай Коорэ отцу, девочка!

Ал протянул руку и нерешительно коснулся кончиками пальцев щеки сына.

Черные глаза проследили за ним из-под грязно-русых волос израненного Тессетена. А губы экономиста едва слышно пролепетали:

— Лишь рассудком ты сможешь прикоснуться к сыну своему… Всегда, кэанасаасирро[28], всегда…

Глава двадцать шестая, где пути-дороги героев расходятся, а испытания продолжаются, где явь смешивается с фантазиями, фантазии — с нереализованными желаниями, а желания гаснут под напором жестокой реальности

Странное что-то было в глазах Учителя, когда во время стоянки он подозвал Фирэ и, тронув пятками бока своего жеребца, отъехал в вечеряющую степь.

Множество взглядов последовало за Сетеном: часть гвардейцев теперь подчинялась им двоим, Фирэ и его приемному отцу, и в каждом из ребят ощущалось то трепетное уважение, с каким солдаты выполняют приказы полюбившихся им командиров и вслушиваются, не заставляя кричать.

Трещина, пролегшая между мирами старых друзей — Ала и Тессетена, — с каждым днем ширилась. Ал стал неоправданно властным и почти не принимал никаких возражений со стороны старого приятеля, не говоря уж об остальных. Он все решал сам при молчаливом попустительстве кулаптра Паскома, который сильно сдал после того тяжелого боя, когда и ему тоже пришлось войти в состояние нежити. Фирэ казалось, тот как-то сник и опустил руки — задал направление пути, да и отступил на второй план, занимаясь теперь исключительно целительской деятельностью. И громадный караван — несколько тысяч людей и вьючных животных — потянулся по ледяным степям преобразившегося после сдвига земной коры материка Рэйсатру.

Фирэ пустил свою гайну рысью и догнал Учителя.

Мрачное небо опять грозилось снегопадом.

— Я переговорил с нашими ребятами на совете, — по обыкновению негромким и усталым голосом сказал Тессетен, останавливаясь у небольшого перелеска. На деревьях еще виднелись не опавшие, но скрученные и черные листья. — После того, что было сегодня, ни один из них не желает больше находиться в составе, который возглавляет Ал…

Он имел в виду недавнюю стычку с очередным отрядом мародеров, носившихся теперь по материку с оголтелостью безнаказанных мерзавцев. Дабы пресечь бегство многих слабых духом, Ал показательно, на глазах у всех, всадил свой псевдоаллийский меч в грудь едва не состоявшемуся дезертиру.

— Что с ним такое происходит, Учитель? Я слышал пересуды, и все сходятся на том, что Ал будто потерял душу. Но мы ведь с вами видели, все было совсем наоборот!

— Я не знаю, мальчик, не знаю, — почти со стоном ответил тот, разминая пальцами колено больной ноги и зябко кутаясь в меховую накидку. — И, если честно, меня это уже не интересует.

Фирэ подумал, что с его хворью нельзя мерзнуть, иначе боль будет только усиливаться до нестерпимости, но что тут поделаешь…

— Это вам нужно было забрать атмереро, — пробормотал юноша. — Вам, а не ему. Тогда ее силы пошли бы впрок, а не так, как ими распоряжается ваш друг…

Он сознательно не называл того Алом. Для него Ал был только один, и за ним Фирэ готов был идти хоть до Селенио. И кроме того, теперь молодой кулаптр окончательно убедил себя, что тот выстрел в брата был сделан другом Учителя неслучайно: Ал и в самом деле собирался убить Дрэяна.

Часто, так часто в последние пару месяцев, бредя по заснеженному континенту, Фирэ воображал себе так и эдак иное развитие событий. Отправной точкой был их разговор с Ормоной у озера, а затем фантазия отказывалась принимать то, что случилось, и во снах подменяла другой развязкой. Они втроем… вчетвером уезжают в Тепманору, потом находят и откапывают в горах то загадочное устройство, которое Учитель Учителя называет «куламоэно», местом вечной жизни. Каким-то непостижимым образом машина (Фирэ она казалась машиной) переносит их в благословенные места, где нет войн и катаклизмов, где всегда тепло и где совсем мало других людей, но и те встречают пришельцев дружелюбно. А вскоре рождалась попутчица, Саэти, и это было прекрасно. Фирэ плакал во сне, оттого что уже понимал: это все лишь грезы, на самом деле все было по-другому. Родившись, Саэти сразу была уже взрослой, такой, какой он видел ее в последний раз, и по этой самой примете юноша догадывался о неправдоподобности происходящего и в отчаянии просыпался.

— Нат был хранителем Ала. Я не мог отнять его у Ала и Танрэй…

Здесь, видимо, ключевая причина — Танрэй. Фирэ понимал, что, отгораживаясь от этой парочки, Учитель попросту борется с самим собой. Не будь дело в ней, вряд ли он проявил бы такую щепетильность к бывшему другу, которого давно уже стал презирать за слабости и неприспособленность к жизни, а теперь в довершение ко всему — за внезапное проявление инициативы.

Всем, всем обладал отныне счастливчик-Ал! Все стянул к себе чужими стараниями, болтун и белоручка! Из-за его жены погибли Ормона и бедная Саэти, из-за их существования часть «куарт» Падшего Фирэ воплотилась снова не там, где ей надлежало воплотиться, а в сыне тех, кто по недоразумению носили имена Ала и Танрэй. И, наконец, из-за Ала попутчица Учителя — не с Учителем, а с этим выскочкой. И нет ни просвета, ни выхода из путаницы дорог, взаимоисключающей многие ходы в игре. Да, хорошо было бы, умри Ал тогда, во время осады. И жив был бы Дрэян, и сейчас их община была бы надежно защищена от нападений, поскольку объединенные между собой не только пространственно, но и телесно попутчик и попутчица становятся мощной и неистощимой ментальной силой. А сейчас они могут использовать ее мизерно, Тессетен даже никак не накопит «пранэио» — энергию для восстановления клеток мозга в том участке, который отвечает за использование этой силы. А все из-за помехи в лице Ала!

— Мы посовещались отдельно с каждым из парней, — продолжал Сетен, все еще с мучительным выражением лица пытаясь унять боль в ноге. — Все не прочь покинуть это стадо хоть сейчас и двинуть на северо-восток.

— В Тепманору? — встрепенулся юноша.

— Да. Твое слово в этом вопросе будет решающим. Если скажешь «нет», то я все отменю…

— Почему нет?! Но что меня смущает, так это упущенное время. Они могли избрать новую власть…

Тессетен слегка усмехнулся:

— Власть перешла по наследству к сестре Ко-Этла, Фьел-Лоэре. Паорэс уже дал принципиальное согласие ехать с нами. И так осуществится… ее замысел…

После землетрясения многие горожане не досчитались своих родных и соседей. Так бесследно исчезла госпожа Юони, убежавшая за подмогой для дочери и так и не вернувшаяся. Так пропала и Эфимелора — именно это имя носила жена Паорэса, не будучи по сути носителем «куарт» его истинной попутчицы, тихая и неприметная женщина-тень. Похоже, отсутствие ее заметил только супруг…

Никто не осмелился обыскивать руины, залитые радиоактивным дождем, который принесли тучи с северо-запада. Отсутствующих добавили к числу жертв осады и, переждав в пещере с десяток дней — пока свирепствовали бури, — тронулись в путь. А потом вопреки убеждению ученых-физиков почти на всей планете началась зима. Уж слишком плотным слоем облачности обволокло Землю, да и могло ли быть иначе после того, как от безумных температур в атмосферу поднялось сразу столько пара?! И никто уже не мог предсказать, когда закончится и закончится ли вообще испытание голодом и холодом в наступивший ледниковый период, но Паском был убежден, что на континенте Осат по-прежнему царит лето, и этой присказкой бередил воображение соотечественников, мечтавших о солнце и кула-орийской жаре.

Однако же вскоре начались набеги мародеров из числа бывших жителей Оритана и Ариноры, перебравшихся на Рэйсатру и утративших в катаклизме свои базы. Чтобы выжить, проще отобрать, чем создать. Они не смотрели, кто перед ними — северяне, южане, женщина, ребенок или старик. Последний лоск цивилизации сползал с них, как дешевая позолота с ножен поддельного меча. Они дичали.

Постоянные стычки совсем ослабили бывших кула-орийцев. Было много раненых. Начались вспышки инфекционных заболеваний, с которыми целители едва справлялись, с ужасом видя, что медикаменты стремительно заканчиваются, а биться с заразой на ментально-функциональном уровне, как это уместно при других хворях, и надеяться на хороший исход было, по меньшей мере, возведенной в энную степень глупостью.

Погребальная капсула иногда не по одному разу в день озарялась ослепительным голубоватым светом, испепеляя поверженные тела. Она едва не стала последним пристанищем и для Танрэй. После родов жена Ала свалилась со страшной лихорадкой, и от воспаления жар не могли сбить ничем. Она высохла, словно мумия, одни кости просвечивали сквозь пергаментную кожу, и, дежуря возле нее, Фирэ не раз замечал приметы скорой смерти. Танрэй и сама шептала, когда разум возвращался к ней между приступами горячки, что Ормона зовет ее к себе. Это были муки нечистой совести, потому что Фирэ точно знал, где сейчас находится Ормона и что той меньше всего хочется увидеть «рыжую поганку» среди мертвых. Неутомимая даже после гибели, моэнарториито правдами и неправдами искала выход из тупика посредством того, в чьем теле теперь гостила с его согласия.

Помнил Фирэ и тот разговор Паскома с Учителем, когда древний кулаптр уговаривал Тессетена пойти и поговорить с женой друга. Тот сомневался: чем он-то мог помочь, когда ее организм не спасали даже серьезные лекарства и когда она сама уже сдалась?! Юноша так и не узнал, что Сетен, в конце концов согласившись попытаться, сказал ей, но после этого Танрэй быстро пошла на поправку.

— Когда тронемся? — обдумав все и оглядываясь на многолюдное стойбище посреди снежной степи, спросил Фирэ.

— Я не вижу смысла тянуть. Но должен сказать тебе, мой мальчик… — впервые за столько времени в глазах Тессетена стало тепло, и голос, высокий и удивительно молодой голос, прозвучал столь мягко, точно и в самом деле Фирэ был его родным сыном, которого он обязан предостеречь. — Должен тебе сказать, что мы уходим в неизвестность. Тем, кто останется, — он кивнул в сторону крытых повозок, возле которых суетились сородичи, — будет много легче, ибо они будут все вместе.

— Я уйду с вами, Учитель. Не пытайтесь поселить во мне сомнения, не тратьте времени понапрасну.

— Что ж, на том и покончим.

Фирэ еще надеялся, что Тессетен позовет с собой попутчицу, когда ночью, уже собравшись в дорогу, тот попросил всех обождать и двинул гайну в сторону повозки, где спали женщины с совсем маленькими детьми, и в их числе — Танрэй. Фирэ хотелось, чтобы даже не столько она, сколько малыш-Коорэ был рядом с ним и с Учителем. Так ему было бы спокойнее. Ну а Танрэй, как он уже не раз твердил себе, была бы отличной гарантией неиссякаемости сил Тессетена, а значит, обеспечила бы им всем почти безопасное путешествие…

Вместо этого Тессетен долго смотрел в лицо спящей, озаряемое всполохами костров и светом отведенного в сторону факела. Напоследок, выпростав руку из меховой рукавицы, осторожно провел тыльной стороной ладони по ее щеке. Танрэй так и не проснулась.

Проезжая мимо караульных — одним из них был Ишвар-Атембизе — Учитель снова придержал гайну.

— Спасибо, Атембизе, что понял меня, — сказал он.

— Ваша воля — закон, атме Тессетен, вы мой Учитель. Я хочу пойти с вами, но не могу. Мне вот тут, — он приложил руку к груди, — что-то велит остаться.

Фирэ не знал, как в этом воплощении друг из его прежних жизней справляется с морозами, ведь в Кула-Ори не ведали, что такое снег, и даже вылазки в горы Виэлоро не давали дикарю точного представления, что есть настоящая зима. Но Ишвар справлялся.

— Я не неволю тебя. Прощай, ученик…

Он посмотрел на других караульных. Только Ишвар знал о планах Тессетена, остальные считали, что он с отрядом самых лучших гвардейцев совершит объезд и отправится вперед на разведку пути.

Ишвар кусал губы. Фирэ не сказал ему на прощание ни слова и молча, как все остальные, проехал мимо.

Начиналась метель, однако останавливаться было нельзя: Учитель планировал за ночь отойти от стойбища как можно дальше. И они, сопротивляясь ветру, шагом, пробивались вперед сквозь мглу и секущий лицо снег.

Фирэ уже так привык к верховым переходам, что научился спать, не спешиваясь. И вот что необычно: со дня осады ему больше ни разу не снился тот незнакомец в желтом плаще. Впервые он явился к юноше во время гипнотического транса в Военном Ведомстве и с тех пор постоянно пытал его своими внезапными визитами и жестокими поединками. Эти сны мало чем отличались от реальности — во всяком случае, раны от его меча приносили такую же боль, как наяву. И вот снов не стало. Что-то сильно изменилось, когда у стен осадного Нового города он утратил целительские способности и будто бы ослеп…

К утру метель начала ослабевать, а потом и вовсе прекратилась. Идти теперь можно было по солнцу, и все же Тессетен нет-нет да взглядывал на примотанный к толстому рукаву компас.

— Если верить этой штуке, — сказал он подъехавшим Фирэ, Тиамарто и Паорэсу, — то Северный полюс теперь переместился аж в океан, — Сетен неопределенно махнул рукой куда-то в сторону, — и Полярная звезда ушла из Небесного Ящера.

— Ушла? — удивился Паорэс.

— Нет, звезда осталась. Только Полярная теперь не она… Если верить Алу…

— А если верить ощущениям, — проворчал отец Саэти, — то у меня на заднице уже вот такая мозоль от этой попоны, — он показал кулак.

Мужчины засмеялись.

Много дней брели они по снежной степи и по вымерзшим лесам, останавливаясь на короткие ночевки. Потом показались горы, и сердце Фирэ застучало сильнее. Судя по карте, это были не Виэлоро и не Белые горы, они почти условно делили Рэйсатру на два материка и были чем-то вроде шва на месте столкновения континентов. Вместе с массивом Виэлоро эта система надежно защищала Тепманору от всяких сюрпризов со стороны экваториальных океанов. На картах ори она никак не обозначалась, но путешественники решили дать ей название.

— Пусть будут Центральными горами, — предложил кто-то из гвардейцев, и на том порешили.

Все чаще переходы совершались пешком, всадникам приходилось вести своих гайн под уздцы, и труднее всего было хромоногому Учителю. Но он хотя бы мог идти: напоследок судьба позволила свершиться почти чуду, когда в результате последнего перелома произошло то, чего не могли достигнуть кулаптры за несколько операций — кости срослись, как положено. Боль никуда не делась, но двигаться стало легче. Фирэ видел это и втайне надеялся, что со временем все заживет полностью, но оптимизм его канул в бездну, когда однажды ветреной ночью, проснувшись в походном шатре, он услышал подавленные стоны со стороны спального мешка Тессетена. Стараясь никого не разбудить, Учитель растирал ноющее колено.

— Вот, выпейте, — подобравшись к нему, юноша подал флягу с водой и пилюлю с обезболивающим порошком.

— Да я уже, Фирэ. Толку-то… На ветер она всегда так. Иди спи, завтра тяжко будет.

— Сейчас, погодите!

Фирэ выскочил к костру и бросил в угли несколько картофелин. Подождав на пронизывающем ветру, он выкатил дымящиеся клубни, обернул их рогожей и занес в шатер.

— Это на колено, это на щиколотку.

Хитрость удалась: согревшись, нога почти перестала болеть.

— Мы вылечим ее, все равно вылечим, вот только доберемся до места, — шепнул юноша.

Сетен насмешливо фыркнул:

— Ты уже вырос, чтобы верить в сказки и рассказывать их старому пню вроде меня, ученичок, — в голосе прозвучали женские нотки, однако проявлялись они столь деликатно, что трудно было понять: то ли настолько повышался тенор Учителя, то ли сюда в самом деле примешивалась женщина. Фирэ всегда передергивало от жути. — Хромота — это уже до конца жизни. И, быть может, не одной этой…

— Но что же делать?

— Нет повода сдаваться. Боль физическая — это лишь боль тела. Она пройдет независимо от нашего желания: не сегодня, так через десяток-другой лет. Несущественно. А вот другая боль… Но как бы там ни было, сдаваться нам нельзя, Фирэ. Если даже Железный Телец, Тсимаратау, сыграет отступление, то что, к проклятым силам, останется от этого мира?!

И легче стало на душе Фирэ, хотя видел он, как безвозвратно катится в бездну синий шарик — Убежище древних аллийцев. Но если она — она! — твердит, что даже сейчас, в этом первозданном хаосе, проиграно еще не все, то значит — есть надежда.

То же самое проявилось в голосе Учителя, когда в долгом своем странствии уже с восточной стороны Центральных гор, перемежавшемся стычками с мародерскими отрядами, они наконец увидели вдали какой-то город-не город, но явно что-то рукотворное.

Сетен натянул поводья и указал всем, кто выжил, на темневший вдали городок-обсерваторию северян.

— Ар-Рэякаим! — с тихим восхищением произнесла женщина его устами, не сводя глаз с высоких конструкций посреди тепманорийской степи, и было совершенно понятно, что прежде Учитель уже видел эти приметы. — Мы теперь не так далеко от цели. Если бы у нас была орэмашина…

— Да, — поддержал Сетена в его сожалении орэ-мастер Паорэс, — тогда до Тау-Рэи мы добрались бы примерно за час…

Отец Саэти, как большинство, не обращал внимания на метаморфозы, что изредка происходили в их лидере. Фирэ нет-нет да казалось, что это он сам свихнулся и ему мерещится несуществующая женщина, ведь никто больше не замечал ее…

— Все правильно, Фирэ, — на глазах у всех Тессетен повернулся к приемному сыну и, не понижая голоса, объяснил: — Они не услышат и не увидят ничего. Я так хочу. Видишь меня только ты.

Юноша покосился на Тиамарто: уж провести кулаптра не так-то легко. Но она и тому отвела глаза!

А все продолжали как ни в чем не бывало стоять, ожидая, когда вожак даст приказ двигаться дальше.

Тессетену захотелось увидеть Ар-Рэякаим поближе, и весь отряд сделал крюк по заснеженной степи в направлении колоссальных построек, видневшихся на фоне пасмурного неба.

И чем ближе подъезжали они к обсерватории, тем больше недоумения замечал Фирэ в лице едущего с ним бок о бок Учителя.

Теперь это был не городок, а его сгоревшие останки. Тот, кто разорил его, не сумел уничтожить башни и радары, но устройства здесь больше не работали. Ар-Рэякаим подвергся нападению совсем недавно: некоторые постройки еще дымились, а на черном от копоти снегу лежали оледенелые трупы ученых-аринорцев и каких-то неведомых бородачей, среди которых были и блондины, и брюнеты — значит, южане и северяне ради бандитских набегов сбивались воедино, забыв о национальных предрассудках.

— Смерть нашего Солнца уравняла всех… — с сожалением промолвил кулаптр Тиамарто, после повторного пребывания в состоянии нежити состарившийся еще сильнее. Теперь он выглядел ровесником Паорэса и Сетена, оставаясь в душе двадцатипятилетним парнем.

Учитель съехал с попоны и стал молча собирать в кучу всякие деревяшки, что валялись под ногами и утратили малейшие намеки на былое свое предназначение. Чуть погодя, один за другим, к нему присоединились спутники. Вскоре у того места, где прежде стояли юго-западные ворота городка, скопилась целая гора деревянных обломков, и тогда живые начали стаскивать сюда и укладывать на нее мертвых, как это делали во время долгого пути сюда с телами погибших в стычках товарищей. Погребальной капсулы у них не было.

Потом, все так же молча, склонив головы, стояли они у гигантского костра, провожая вчерашних собратьев и недругов к Мировому Древу.

— Темнеет, — сказал Тессетен, когда от огня остались только слабые всполохи на углях, а от трупов — серый пепел. — Надо искать место для ночлега.

— Не хотелось бы оставаться тут, — поежившись, признался Паорэс. — И даже поблизости — не хотелось бы…

— Пока смеркается, будем ехать на восток. Там увидим…

Снова затевалась вьюга, и ее первые гонцы поземкой струились по смерзшейся земле.

— Что, если Тау-Рэя вот так же стоит в руинах? — наконец осмелился высказать свои давние опасения Фирэ, подъехав к Тессетену вплотную и говоря очень тихо.

— Да, я тоже думал об этом. Но у Тау-Рэи было больше шансов выстоять, чем у Кула-Ори и Нового города. Когда в наших краях земля ходила ходуном, а здания трещали по швам, Тепманору всего лишь слегка потряхивало…

— Я говорю не о катаклизме, Учитель, — с присущим ему уважением выслушав Сетена до конца, пояснил юноша. — Что, если на нее напали так же, как на Ар-Рэякаим?

Тессетен хмыкнул и поджал губы:

— Разве что сама Аринора перед гибелью пошла войной на собственную колонию…

— А почему мы все так уверены, что Аринора и Оритан погибли? Может быть все это — результат крупного сражения на нейтральной территории?

— Не думаю. То, что мы видели, походило на цепную реакцию. А она могла произойти только там, где было больше всего натыкано оружия распада и реакторов — в наших странах…

— Все равно мне не верится… — пробормотал Фирэ.

— Мне тоже.

Юноша немного успокоился. Похоже, Учитель уверен в целости и сохранности столицы Тепманоры, а его уверенность дорогого стоит.

Этой ночью была их с Тиамарто очередь караулить спящих, но на место Тиамарто вдруг ни с того ни с сего вызвался Паорэс. Фирэ давно заметил, что отцу Саэти хочется о чем-то переговорить с ним, но тот никак не соберется духом.

— Тогда во второй половине ночи сменишь одного из нас, — сказал Фирэ кулаптру Тиамарто, и тот, кивнув, ушел спать.

— Хочу вот гайну свою перековать заодно, — сказал орэ-мастер, подводя животное к дозорному костру. — А то она уже хромать начала…

Фирэ кивнул. Под звонкий стук молотка он думал о том, что вот-вот гайны начнут падать от голода одна за другой: прихваченный с собой запас корма для них подходил к концу. И тогда идти придется пешком…

— Я вот чего узнать хотел, — закончив с подковами и отведя гайну к общей коновязи, Паорэс подсел греть руки над пламенем. — Судя по тому, что болтают в отряде, многие откололись и ушли с нами из-за выходки Ала… ну, из-за той истории со струсившим парнем…

— Мальчишкой едва ли шестнадцати лет, к тому же гражданским, — дополнил Фирэ.

— Ну мальчишкой так мальчишкой. Ты, к слову, в шестнадцать уже служил…

— …не по своей воле, господин Паорэс!

— …и от врагов не бегал…

— …некуда было бежать.

— Впрочем, я не о том. Не могу взять в толк, отчего это гвардейцев так задел его поступок. Сейчас военное время со своими пусть жестокими, но законами. Если дать поблажку — так ведь все побегут, у кого храбрости маловато и с доблестью нелады. А таких — большинство. Может ты, человек служивый, мне объяснишь? — придерживая капюшон, отец Саэти искоса взглянул на собеседника.

Фирэ вздохнул. Как тут объяснишь? Ну да, Ал хотел предотвратить массовое бегство с поля боя, продемонстрировав, что произойдет с дезертиром. Но…

— Но это поступок малодушного командира, — глядя на темный и рыхлый снег под ногами, ответил юноша. — Это последний аргумент слабого вожака в разобщенной стае — прибегнуть к убийству, чтобы удержать всех в страхе. Это и есть первый шаг в пропасть…

— И как же тогда должен был поступить атме Ал?

— Атме Алу нужно было брать чем-то другим, нежели меч. И не тогда, когда уже напали, а гораздо раньше. Хороший вожак отличается от плохого только тем, что способен не за страх, не за веру или идеологию, а за совесть воодушевить подчиненного… Ал предал свой дух, и теперь обратного пути у него не будет: ему придется все время культивировать страх, начинять свое правление идеологией, выдумать что-то вроде религии, которая заставит подчиниться стаю, превращая ее в стадо, а потом и вовсе в отару… Вот потому и ушли гвардейцы с атме Учителем, господин Паорэс. Да и я не остался бы там, даже если бы все остальные стерпели. Ушел бы один.

— Вон ты какой… — задумчиво покачал головой орэ-мастер.

— Какой?

— Мысли у тебя не как у девятнадцатилетнего.

— Когда мне было пять, — улыбнулся юноша, — мне говорили, что у меня мысли не пятилетнего. Десять — не десятилетнего. История продолжается…

Странный звук, напоминающий визг и звон работающих вдалеке винтов летательной машины, включился вдруг в голове. Насторожился и Паорэс:

— Это у меня в голове пищит или на самом деле?

Фирэ не смог определить сразу и не сообразил, приметой чего может являться этот сигнал. Если бы даже он и не лишился почти полностью своих ментальных способностей, то все равно ничего не успел бы сделать.

Их с Паорэсом будто парализовало. Они могли видеть и слышать, но онемели, не в состоянии даже пошевелить пальцем. Поднять тревогу они попросту не смогли, и спящий отряд из сорока с небольшим человек враги застали врасплох.

Стрельба, лязг стали, гвалт рукопашной — всё слилось вдруг в одно.

Над парализованными склонился какой-то мужик в меховой шапке, ори, с черной бородой по грудь:

— И эти тоже сгодятся!

Больше Фирэ не видел и не слышал ничего.

Как и все остальные малыши в повозке, Коорэ проснулся ни свет, ни заря. Постанывая от вечного недосыпа и головной боли, уже ставшей привычной, Танрэй подтянула его к себе. Ребенок в нетерпении зачмокал губами. Мать завозилась, высвобождая каменную грудь, ноющую до зуда от переполнившего ее за ночь молока. Не удержавшись, Танрэй с умилением поцеловала сына в нос, так смешно он тянулся к источнику неземного наслаждения.

— Ешь, ешь, — шепнула она, и мальчонка тут же с жадностью присосался к груди.

Танрэй вздохнула. Пока Коорэ ест, можно еще немного подремать, понежиться в тепле вместе с другими женщинами, под нагретыми одеялами. Как же прекрасно было в Кула-Ори! А она ведь, бывало, по глупости осмеливалась жаловаться на пекло, особенно последние месяцы перед рождением Коорэ… Глупая, глупая… Все, что угодно, лишь бы не эти проклятые морозы, убивающие все живое! Человек должен обитать только там, где сможет прожить и без одежды круглый год. А здесь всякое утро выбираешься из-под одеяла, словно на казнь.

Да, да, вот сейчас маленький, но очень голодный Коорэ опустошит вторую грудь, уже исходящую наготове каплями молока, и у нее больше не останется предлога, чтобы оттянуть вылазку. Снова придется вставать и начинать новый день, полный бессмысленных хлопот и суеты. А завтра — все сначала. Видимость жизни. Никогда ори не были кочевым народом, никогда не доводилось им испытывать такие лишения, как теперь. А то, что не впиталось в плоть и кровь за многие поколения, всегда будет вызывать панический бунт сознания! У ори обязательно должен быть дом!

Постепенно, по кусочкам, вдруг начал восстанавливаться и вспоминаться в подробностях недавний сон.

Этой ночью ей привиделось, будто к их повозке подъехал незнакомый мужчина, не первой молодости, северянин по наружности, заросший бородой, но все равно видно: необычайно красивый. А она как будто знала его и не встревожилась, хотя имя на ум не приходило. Он наклонился к ним, отведя одну руку — с факелом — в сторону, чтобы не перебудить ярким светом всю повозку. Долго смотрел на нее и на Коорэ, и во сне Танрэй испытывала к этому человеку захватывающее чувство, которому не осмеливалась дать верное название ни там, ни наяву. У нее ведь был Ал, а теперь еще — сын Ала. Она не могла себе этого позволить…

— Куда ты собираешься? — спросила она тогда.

— Далеко отсюда, — ответил незнакомец.

— Насовсем?

— Да.

— Но почему? Зачем?!

— Двум вожакам в одной стае не ужиться.

— И ты не позовешь меня с собой?

(Это ведь просто сон, а во сне можно говорить все, что хочется!)

— Нет.

— Почему?

— Подумай сама.

И тут же ей стали сниться бои, множество ужасающих боев — с кровью, смертями, всё как на самом деле, всё, как она уже видела в пути не единожды. Но теперь защитников было совсем мало, а она с Коорэ на руках была в самом центре этих стычек, больше похожих на кашу из людей. Она рыдала от ужаса, проклиная себя за то, что поддалась движению сердца, а не разума, не подумала.

Он тем временем стянул зубами меховую рукавицу и на прощание погладил ее теплой рукою по щеке, а младенцу тихонько сказал:

— Пусть из тебя вырастет настоящий ори, мой мальчик. И что бы с нами всеми ни приключилось, пусть у тебя хватит сил сберечь память о том, что мы когда-то — были. Наследный аллийский меч будет храниться у того, кто отныне — твое сердце, и однажды, ведомый древним инстинктом, ты станешь его искать — и найдешь недостающее. Пусть у вас получится то, что не вышло у нас…

— Останься, — попросила Танрэй, удерживая его за руку. — Мы не сможем без тебя.

— Сможете. Прощай. Пусть о тебе думают только хорошее.

— Да не угаснет…

Он высвободил кисть и приложил палец к своим губам:

— Тс-с! Оно уже там угасло. Прощай.

Лишь вовремя сообразив, что если подскочит, то напугает Коорэ, Танрэй вздрогнула, очнулась и раскрыла глаза. Нет! Это только сон! Среди них нет никого похожего на этого неизвестного мужчину. Это не тот, о ком она подумала и вообще — это глупо, приписывать что-то серьезное пустым снам!

Сердце бешено стучало. Она едва дождалась, когда насытится и снова уснет грудничок — и куда только подевалось вечное нежелание покидать с утра насиженное место?!

Завернувшись в меховой плащ, Танрэй выпрыгнула в снег и ринулась к шатру Ала, где с ним всегда останавливались Паском и Зейтори. Видно стало уже издалека: что-то случилось. Не по-хорошему оживленно было кругом.

— Что произошло? — спросила она мужа.

Одним взглядом Ал повелел ей подождать своей очереди и снова повернул голову к Ишвару, о чем-то ему рассказывающему. Вместо него женщине ответил Зейтори:

— Этой ночью, Танрэй, господин Тессетен и еще семьдесят три человека отправились в дозор и не вернулись. Ишвар был как раз там.

— В дозоре?

— В карауле. Они уезжали при нем.

Вот всё и разрешилось само собой. Вот узел и развязался. Тессетен погиб, сгинул, вычеркнул себя из ее жизни, ушел с дороги Ала во всех смыслах. Но только почему же так плохо на душе и почему колет в сердце?

Танрэй, сдерживая рыдания, посмотрела на Паскома. Старый, теперь и в самом деле старый кулаптр совсем сдал, высох, согнулся. Кажется, сегодня он еще дряхлее себя вчерашнего, а глаза в черных впадинах глазниц, некогда такие яркие, с хитринкой и слегка раскосые, теперь уж не глаза — так, бельма. Ничего он не говорит и неизвестно, слушает ли, слышит ли? На изможденном лице — полное равнодушие.

Ал отпустил Ишвара и нахмурился:

— Видно, двум вожакам в одной стае не ужиться, — промолвил он в заключение.

Танрэй передернулась. Он слово в слово повторил фразу из недавнего сна, сказанную другим — тихим и высоким — голосом.

— Неужели ты думаешь, что Сетен сделал это нарочно? — заставляя обернуться всех мужчин вокруг, возмущенно спросила она.

— Конечно же, нет! — иронично поглядывая на нее с высоты своего роста, ответил муж. — Семьдесят самых бравых воинов нашей общины он увел «в дозор» не нарочно. Он даже не догадывался, что из-за этого мы окажемся почти без защиты. Случайно прихватил запасы корма для уведенных вместе с бравыми воинами гайн. Он же в дозор собирался, а в дозоре у гайн всегда разыгрывается такой аппетит, что они съедают многомесячную норму. В самом деле, я располагаю всеми фактами, чтобы считать: он — не нарочно.

Устало шаркая ногами, Паском отошел в сторону и сел у шатра на какое-то полено.

Танрэй было до слез неловко стоять вот так перед мужем и выслушивать, как ее выставляют наивной дурочкой. Всё не сходилось, всё было лишено логики. Если бы Сетен не сказал ей тогда тех слов, которые заставили ее воспрянуть и оправдать свое имя[29], она бы еще могла поверить, что он поступил назло им всем. Но ведь он сказал! Эти слова она слышала и теперь, они врезались в память, как врезаются буквы в гранитные стелы.

Женщина закрыла глаза и, стараясь не слушать язвительных издевок Ала, представила себе, как вот сейчас возьмет, бросит всё и всех, подбежит к коновязи, оседлает самого резвого жеребчика и понесется вслед отчаянным ребятам во главе с Сетеном. Отыщет их следы, будет гнаться по ним, пока не увидит отряд, закричит экономисту, чтобы они подождали ее. Тессетен услышит, остановится и…

— Займись лучше своими делами, — вернул ее на землю шепот мужа, который, нависнув над нею, внушительно хмурил бровь. — Мы как-нибудь без тебя разберемся. Учитель, что с вами?!

Все тут же вскинулись и повернули головы в сторону Паскома, который внезапно, свернувшись калачом, повалился набок.

Неподвижного, словно большая кукла, кулаптра перенесли на крытую повозку, чтобы сразу после еды и сборов отбыть в дорогу.

— Тиамарто, Тиамарто позовите! А, проклятие, зимы и вьюги! — выругался Ал, поддерживавший Учителя под голову. — Он же сбежал вместе с этой шайкой… Найдите кулаптра, скорее!

— Не надо никого, — прохрипел Паском. — Не поможет, да мне и без него уже лучше.

Но Танрэй все равно бросилась за подмогой и быстр привела целителя.

— Когда тебе пятьсот лет, — улыбаясь бледными губами, признал Учитель, — было бы странно, если бы что-то такое не происходило…

Ал вздохнул с облегчением:

— Как же вы меня напугали…

— Ничего, привыкай. Я живу долго, но я не собирался жить вечно. Девочка, где ты? — старый кулаптр чуть повернулся направо и, найдя среди толпившихся у повозки соотечественников заплаканное лицо Танрэй. Обрадовано поманил ее к себе.

Она вложила руку в его холодную ладонь.

— Принеси что-нибудь поесть, хорошо? — попросил он. — И пора бы нам уже трогаться. Мы должны наверстать то, что упустили вчера.

Она предпочла бы не вспоминать это «вчера» и до сих пор звучащую в ушах циничную фразу мужа над трупом парнишки, что соскользнул с лезвия его меча: «Кто еще хочет покинуть поле боя прямо сейчас? Так бросайте оружие, как это сделал он, бросайте!»

С обостренным чувством жалости и сентиментальности, соотносясь с образом своего маленького сына, Танрэй теперь едва ли не во всех людях видела таких же беззащитных детей, как Коорэ, просто выросших. И когда Ал совершил злодеяние, ей на мгновение почудилось, что вот так же. Не моргнув глазом, он способен убить и собственного ребенка.

Другие же перенесли это невозмутимо, словно оправдали убийство, и последовали за Алом дальше. Только те семьдесят, как потом оказалось, не пожелали стерпеть его произвол. Она даже не помнила, предали тело убитого сожжению вместе с жертвами боя, дурнота охватила ее в те мгновения, вытеснив страшное воспоминание.

Какой-то бородатый, чужак, спрыгнувший с подножки машины — да, вчера на них напал очень серьезный враг! — с обнаженным клинком ринулся в сторону их повозки. Счастье, что он не воспользовался атмоэрто. Наверное, решил, что женщины и дети — слишком легкая добыча, припугнул мечом и бери голыми руками.

Какая-то оголтелая бестия, визжа, заполнила Танрэй от пяток до макушки. Она представила, как этот безжалостный ублюдок хватает своими лапами Коорэ — и этого оказалось достаточно, чтобы в Танрэй вмиг не осталось ничего человеческого, только самка зверя, защищающая детенышей.

Она выхватила из-под сена спрятанный там для таких случаев меч и, вереща, с занесенным клинком вихрем налетела на бородача. Он отступил, потом отступил еще, не на шутку изумленный и обозленный нежданным отпором. Уроки Немого не прошли для нее даром, умное тело не забыло ничего, вдохновленное сердцем. Танрэй хватило на то, чтобы удерживать мародера на месте, пока не пришла подмога: кажется, Фирэ, пробегая невдалеке, заметил схватку и мимоходом выстрелил в ее врага.

А женщины из повозки до самой ночи обсуждали событие и во всех красках расписывали подвиг Танрэй. Когда количество ее противников в том бою перевалило, по их рассказам, за десяток, она, молча докормив Коорэ, заснула, даже не подозревая, что через несколько часов ей предстоит странное прощание во сне…

…Караван наконец отправился в путь, а Паском, немного перекусив, стал бодрее и отправил всех прочь от себя. Старый кулаптр, как всегда, не желал занимать чье-то время, пусть даже это будут ученик и его попутчица.

Многомесячный переход через весь Рэйсатру привел к потере почти половины мужского и четверти женского населения общины. Ал часто ловил себя на том, что вспоминает о каком-нибудь с детства знакомом человеке и словно обжигается, поскольку того уже давно нет среди живых.

В числе погибших был и Ишвар-Атембизе. Храбрый сердцем дикарь-кхаркхи, давно переставший быть дикарем в глазах ори, которые приняли его как ученика Ала и Танрэй, ушел почти незаметно, в очередной стычке. После боя его недосчитались и нашли только тогда, когда наступило время погребения убитых. Под вой Хэтты, оставшейся его вдовой, Ишвара не сожгли, но захоронили в земле, как это было принято у аборигенов Убежища. Земля к земле. Только пришлые, потомки аллийцев, упрямо продолжали следовать традиции: да не останется чуждого праха на приютившей их планете!

Уж пару лун, как под ногами не стало снега, а Саэто с каждым днем распалялся все жарче. Ал будто не замечал перемен, сурово стремясь к цели, указанной Учителем на карте. Ничто отныне не радовало его, не будило в сердце весну, а в душе — лето. Разум сковало вечной стужей. Он никого не подпускал близко, даже собственную жену. Не из-за высокомерия не подпускал, что бы ни думали все, кроме угасавшего Паскома. Ал ощущал себя зараженным, но не физически, а душой, к которой не подпускал отныне никого. Он стал чрезвычайно щепетилен в разговорах о личном, о чувствах. Вернее, он попросту пресекал такие беседы на полуслове. Вскоре даже Танрэй перестала биться о его невидимый кокон, как бьется бабочка о москитную сетку.

И вот, когда вдали уже робко проступила синяя полоска моря и путешественники радостно закричали при виде нее, к Алу галопом подъехал молоденький гвардеец и доложил:

— Атме Ал, кулаптр Паском зовет вас к себе. Просил поспешить.

Ал сразу понял, для чего зовет его Учитель, и ожег свою гайну плеткой. Но все же дорога до повозки умирающего кулаптра показалась ему бесконечной. Вспоминалась вся жизнь, пробежавшая на глазах Паскома, который видел каждый его шаг. И никогда еще так не хотелось Алу повернуть время вспять и переменить то, что уже сделано.

Седой, как полярная сова, Учитель лежал на прикрытых шкурой буйвола узлах. Он угасал.

— Зачем вы нас покидаете? — спросил Ал, присаживаясь возле него на колени. — Ведь в ваших силах остаться, вернуть себе прежнюю молодость…

Старый кулаптр с трудом пошевелился:

— Нет мне смысла оставаться, вот в чем дело, мой тринадцатый. Когда-нибудь — нескоро — я приду к вам снова. Но будет это лишь в конце эпохи нового Солнца. Явлюсь посмотреть на закат былого дня…

Кажется, старик уже немного бредил. Ал и в лучшие времена не понимал многого, о чем твердил ему Учитель, а сейчас и подавно силился не упустить ни слова, чтобы чуть погодя обдумать каждое и отделить зерно здравого смысла от словесной шелухи больного человека.

— Но почему нет смысла остаться сейчас? Мы ведь уже почти пришли! Там дальше — море, благословенное море. Мы переплывем его и вскоре придем к Оганге!

— Потому что уход твоего друга от нас стал для меня окончательной приметой полного краха всего, чем я занимался последние лет четыреста…

— Вы о Тессетене?

— Да. Или у тебя есть другие столь же близкие друзья?

— У меня в друзьях уже нет и его…

— Вот видишь. Именно поэтому я и ухожу. Ком ошибок уже слишком велик, чтобы надеяться на их исправление в этой жизни. Отведенного срока вам не хватит. Увы мне и вам — плохой вам достался Учитель…

— Это неправда!

— Не перебивай. Я еще надеялся, когда впервые увидел вас с тем, первым еще, Натом, когда заглянул в ваши глаза, узнавая «куарт» и радуясь твоему долгожданному возвращению. Я еще надеялся, когда Сетен взял на себя Ормону — или она взяла его на себя, не знаю — и когда они открыли вам с Танрэй дорогу друг к другу, так как разум живет, лишь покуда жива оболочка. А Танрэй — она и есть жизнь, оболочка, виэталэа, поддерживающая тебя всегда и во всем, даже когда ты делаешь что-то ей во вред. Я не отчаялся даже и тогда, когда между всеми вами начались первые стычки, неурядицы. Но когда по вине твоей жены погибла Ормона, а Сетен навсегда запятнал свое сердце убийством человека, которого любил больше всего на свете, я уже понял, что вот оно — начало конца. Но мне пришлось задержаться еще, чтобы помочь вам, когда началось второе Потрясение, хотя мог уйти еще тогда — без всякой помехи для итога ваших нынешних жизней. Однако мне кажется, что в этих вопросах важен каждый день, каждый час, минута и даже секунда бытия. Это мозг забывает все, а душа не утрачивает ни мгновения и копит опыт. Все, что ни делается, делается ради нее — для той, которая однажды спасет вас благодаря накопленному и не забытому. Понимаешь?

— Нет.

— Да, я знаю. Я говорю сейчас не с тем, но тот не пожелал тянуть агонию. Но и тебе это важно, Ал. Остальные уже все поняли сами, кто раньше, кто позже…

— Кто — остальные, Паском? — уже окончательно сбитый с толку в попытках распознать, где правда, а где предсмертная околесица, спросил Ал.

— Натаути умер, Ал.

— Да, умер. Давно уже, в Новом городе.

— Ты снова понял не так. Натаути умер в тебе. Ты уничтожил атмереро, когда использовал ее силы и волю во имя убийства. Ты слышал голос? А ведь это Нат шептал тебе на прощание. Ушел не только Сетен, ушел и твой хранитель.

Ал вздрогнул. Ну это-то он откуда знает? Так всё и было: вечером после того боя, накануне бегства Тессетена и его отряда, он впервые услышал шепот. Кто это говорил, было не разобрать: голос не принадлежал ни женщине, ни мужчине. Ал будто слышал самого себя: «Я не приду больше, хозяин. Я умер»…

— Взрывы распада произошли не только на Оритане и в Ариноре. Они произошли и в тебе, в твоем мире. В вас. В вас — так отныне нужно говорить. Тебе надо было беречь твоего неприхотливого, вечного и бескорыстного хранителя из мира За Вратами, чтобы однажды он сберег тебя самого. Впрочем, он сделает это, конечно сделает, только ценой многих собственных жизней.

— Нат… вы хотите сказать, что Нат — это моя душа и что я…

— Ты родился без души и выжил лишь потому, что рядом с тобой всегда был волк — ее воплощение. Ты погиб бы, как погибают все, кто был зачат, но на кого не хватило даже осколка «куарт». Это сейчас происходит так часто… Я кулаптр, и за последние четыреста с лишним лет после катаклизма повидал всякое. Даже расколотых душ сейчас хватает не на всех, так тесно стало на планете. Именно оттого много лет назад родился мертвым сын Ормоны и Сетена: «куарт» Коорэ к тому времени уже увидел свет в другой семье. Им стал Фирэ, а иной души для них не нашлось, да и Ормона не желала видеть возле себя никого другого, кроме Коорэ…

Ал оторопел. Он никогда не слышал этой истории и потому не понимал многого в отношениях друга и его жены. Вот почему сбежавший с Оритана Фирэ всегда так льнул к тем двоим!

— Но с какой стати Коорэ должен был появиться у них?!

— Потому что доминанта Ала — не ты, мой мальчик. Ал — это в равной степени атмереро, дух, и коэразиоре, сердце. Нат и Тессетен.

Ночь наступила для Ала, он даже покачнулся и уперся рукой в днище повозки, чтобы не упасть.

«И что же теперь? Я вообще никто, но ведь не иду прыгать со Скалы Отчаянных!» — будто только что сказанные, вспомнил он слова Тессетена, который навещал его в лечебнице девятнадцать лет назад, пролетевших, как миг. Выходит, и Сетен еще не знал тогда, что таят в себе закоулки его души…

— Кто же тогда наш с Танрэй сын? Не Коорэ?

— Коорэ, Ал, Коорэ. С ним произошло то же, что однажды с тобой… с тем, целостным, Алом. Его «куарт» тоже раскололся, и Фирэ стал Падшим. Теперь дух его воплощен в твоем сыне, а сам он стал по отношению к нему коэразиоре. Сердцем. Сердцем, способным, как и любое сердце человеческое, на величайшее благородство и на чудовищное зло, сердцем любящим и ненавидящим со всей полнотой чувств, отпущенной ему, сердцем страдающим. С рождением твоего сына он утратил почти все свои способности — они перешли к своему законному хозяину, к доминанте, к Коорэ. Всё повторяется на Земле, и не будет конца этим циклам, Ал. Восходит Учитель — идут за ним вслед ученики и ученики учеников. Это бесконечно. Гибнут и возрождаются на небе галактики и отдельные звезды, гибнут и возрождаются на земле живые существа. Энергия в любом ее виде никуда не девается, она переходит в иное качество — и только. Таков закон. Всё просто и всё очень сложно. Сложно — вот как с Ормоной. Каковы основные функции моэнарториито, Ал?

— Смерть? Распад? Разрушение?

— Да. И то, и другое, и третье. Но без нее невозможно. Именно она не позволяет остановиться бегу вселенных, галактик, звезд и планет. Именно она гонит все живое на поиски лучшего, представая убедительным аргументом того, что их ждет, погрязни они в лени, застое, неподвижности. Как это ни парадоксально, жизнь существует благодаря постоянной угрозе смерти. И никогда прежде, сколько помнят легенды аллийцев, сколько известно ори и аринорцам, не воплощалась моэнарториито самостоятельно, в отдельном теле. Ведь умели же наши предки жить в согласии с нею! Воплотившись теперь, она стала антагонистом жизни, хотя всегда была ее продолжением, звеном для перехода к следующей инкарнации. Разрушитель есть в каждом. Он открывает глаза и начинает свою работу, едва слышит первый крик ребенка. Он включается в полную мощь, когда ребенок осознает, что ему тоже суждено когда-нибудь умереть, что это неизбежно случается со всеми. И заканчивает свои труды, последним заглядывая ему в глаза и провожая состарившуюся оболочку в погребальное пламя, а «куарт» — к Мировому Древу. Но наш Разрушитель разрушил самого себя, ибо само его рождение было противоестественным событием.

— Но за что нам все это?

Ал ведать не ведал, что с таким же отчаянием однажды, на корабле «Сэхо», простонал те же самые слова его бывший друг, имя которого ему теперь неприятно было слышать, произносить, вспоминать и который был…

— За грубое и неэтичное вмешательство Учителя в судьбу ученика. За малодушные опасения и нерешительность, по причине которой Учитель сознательно тормозил духовное развитие собственных тринадцати. За неспособность договориться с самим собой, Стражем мира За Вратами. Но катализатором всего этого стала отнюдь не какая-то иллюзорная «воля свыше». Кто видел бесконечность Вселенной и не окончательно глуп, тот поймет, что мирозданию не может быть дела до каких-то бессмысленных песчинок, их возни и промахов. А ты эту бесконечность видел. Спровоцировала наказание случайность, а остальное Ал довершил сам, собственными руками, как это сделали и другие, кто не успел Взойти и стал Падшим. Всё подчинялось твоему желанию. Ты сам не представляешь, до чего сильны твой Страж и великий воин Тимаратау… Когда-нибудь позже вы начнете всё заново, без меня. И ты — разум, рассудок Ала — однажды скажешь свое последнее, решающее слово, тысячу раз до этого сломавшись и умерев… До встречи, до встречи, мальчик мой.

Паском вслепую нащупал руку ученика, похлопал ее ладонью, а взор его проник в неизведанные дали.

Глава двадцать седьмая, приводящая всех, кто куда-либо стремился, к их цели

К валявшимся кто где и обездвиженным парням отряда, неторопливо выступая, шествовал высокий ори в меховой шапке. С ним шагали еще несколько — пятеро, кажется — и все несли по факелу, освещая ему дорогу. Оглядев своих воинов, победителями возвышавшихся над гвардейцами Сетена, он дал знак заняться гайнами и поклажей поверженного противника. Только после этого его вниманием завладели те, кто не в силах пошевелиться лежал в снегу.

— Хороший поход, — решил он, полуобернувшись к своим спутникам, и те закивали, заулыбались.

Тессетен ощутил, что мужик снял ментальное воздействие на речевой центр пленников, и теперь станет требовать у них ответов. Еще он заметил, что тот усиленно пытается кого-то рассмотреть среди лежащих. Единожды зацепившись взглядом за Сетена, мужик им более не интересовался, тогда как остальные из свиты нет-нет да и таращились на жуткого аринорца.

Заросшее густой черной бородой лицо ори в меховой шапке стало надменно-равнодушным. Сдался.

— Ну, и кто тут у вас за главного? — мрачно буркнул он.

А, вот чего тебе было надо! Сетен ухмыльнулся и уже хотел так же равнодушно буркнуть что-нибудь едкое в ответ, как вдруг…

— Ну я, и что? — будто копируя его самого, криво при этом усмехаясь, ответил Тиамарто и сплюнул в сторону. — Ты, может, сесть нам дашь, или курдюк у тебя трясется, когда свой транс выключаешь?

Тессетен спиной прочувствовал, как на мгновение изумился каждый из его ребят выходкой обычно скромного, интеллигентного и сдержанного на язык кулаптра. А между бровей шурупом ввинтилась боль от гнева длиннобородого ори. Он увидел, как в приступе корчи рука Тиамарто сжала снег и как вода потекла между пальцев, едва не исходя паром. Но кулаптр не унизился до стона, хотя ментал откровенно отыгрался на нем за дерзость.

— И куда шли? — как ни в чем не бывало, продолжал мужик, взглянув на кого-то из своих провожатых и прекратив пытку.

Ответить сразу Тиамарто не смог, но сдержался, чтобы не начать позорно хватать ртом воздух, радуя мучителей.

— Тебе-то что до того? Теперь, видно, куда тебе взбредет, туда и побредем.

Тессетен подумал, что и сам не ответил бы лучше. Даже голос у парня стал напоминать его собственный, вызывающий, насмешливый тон. Вот уж не ожидал от тихони! А ведь тот уже немало погеройствовал, чтобы можно было ожидать!

— Ты кулаптр? — мужик вразвалочку направился к Сетену, однако обращался все еще к Тиамарто.

— Сам сказал.

— Еще кулаптры есть?

— Поищи.

Молодец. Не найдет вражина Фирэ, лишь бы только тот жив был! Не найдет, потому что нет в мальчишке больше такой заметной менталу энергии целителя. Нет — так же, как не восстановилась она еще в Тессетене.

Дойдя до Сетена, вожак небрежно толкнул носком сапога его больную ногу. Теперь и Тессетену очередь пришла снег в кулаках топить, чтобы не заорать от боли…

— А это у вас тут что за пугало?

— Ты язык-то поприжми, эй! Брат это мой.

— Ты его брат? — обратился мужик к Сетену.

Тот уже хотел обложить его бранью, но вместо этого клацнул зубами, услышав:

— Он не говорит. Придурок от рождения. Слепой ты, или как?

В свите зашептались.

— Как же это северянин может быть братом ори? — не сводя глаз с Тессетена, проговорил вожак.

— Э-э-ы-ы-ы-у-э-ы! — честно ответил тот, моргнув.

— У нас матери разные. Долго еще болтать будем? Или, может, сразу нас тут грохнешь? В печенках уже сидишь с болтовней своей…

— Ы! Ы! Ы! — добродушно улыбаясь то Тиамарто, то мужику-менталу, завершил Сетен.

— Сиди, братушка, сиди. Тихо себя веди, ты же у нас воспитанный! Дурака-то пожалейте, он хоть умом некрепок, зато телом силен. Воинскому делу обучен.

— Разберемся. Вы из каких краев будете с Оритана?

Воздействие ослабло до минимума, и люди начали медленно садиться под прицелом множества атмоэрто. Тиамарто оперся спиной о дерево, к которому был привязан один из краев их шатра, и ответил, что все они из Эйсетти.

— А, значит, столичные птицы, — почему-то со злорадством проронил длиннобородый и тут, заметив что-то на ногах Тессетена, так и впился взглядом. Экономист сразу понял, что он высмотрел. В ножнах, пристегнутых к поясу и лежащих вдоль ноги хозяина, виднелась рукоять аллийского меча, но не вид его, не ножны привлекли внимание ментала: от оружия исходила древняя, накопленная за тысячи лет сила всех его владельцев. — А что ж это дурак такую редкость таскает? Это же аллийское оружие!

— Отцов подарок, — проворчал Тиамарто. — Только я не смог его взять: руку жжет. А брат ничего, взял.

— Да уж конечно взял! У полоумного твоего, чай, силы алеертэо нет никакой, вот ему и без разницы, что хватать. Он у тебя и урановую руду схватил бы, не почуял, даром что сдох бы через десяток дней…

Мужик протянул руку и отдернул. Наверное, решил испытать, не его ли это меч, коли Тиамарто не подошел. Но наследный меч чужому менталу не дастся. А силища у длиннобородого была невероятной для человека, он просто истекал ею, несмотря на то, что только что держал под контролем целый отряд, да и сейчас продолжал наблюдать за каждым. Сетен встряхнулся: может, это все дурной сон? Не способно столько вместить человеческое создание, даже Паском не способен был, лучший ментал, которого когда-либо знавал экономист.

— Иди, ты возьми, — вдруг послышался голос, несколько надтреснутый и низковатый, но явно принадлежащий женщине.

И ответ пришел мгновенно. Держа, как и вся свита, факел над головой, между мужчин стояла одетая по-мужски же бабенка. Явно старше длиннобородого, не чистых кровей ори — явная примесь аринорской породы в ней была заметна — да еще и мужиковатой внешности, с грубым лицом, раскосыми отечными глазами, и крупными редкими зубами, она требовательно уставилась на парня рядом. Парень был пустой (таким же Тессетен ощущал Ала), а значит, ему-то и было без разницы, что хватать, как только что выразился их вожак.

— Отстегни, но из ножен не вынимай, если жить охота, — посоветовал длиннобородый, покуда тот шагал к Тессетену. — При себе держи.

Сетен помычал для виду, побрыкался, но Тиамарто прикрикнул на него, дескать, надо отдать. Без слов шепнув мечу напутствие перебить при случае всех обидчиков, экономист смирился.

Вот откуда сила! Эта бабенка — попутчица длиннобородого, тоже наделенная немалыми способностями. Вместе они были так сильны, что и думать о противостоянии не стоило. Во всяком случае, теперь.

Разоружили и остальных, потом попутчики снова ввели пленников в состояние подчинения. Сетен удивился, не обнаружив воздействия на себе.

«Иди как все, не озирайся!»

«Они же заметят!»

«Не заметят. Меня не заметят. Иди!»

Он враскачку, хромая, зашагал следом за Тиамарто. Все шли со стеклянными глазами, на них даже не обращали внимания. И что-то во всем этом было удивительно знакомое, из той области, в которой обитают и сновидения — ни вспомнить, ни забыть… Так уже было, было! Но когда?..

Мысли кружились вихрем. Надо сделать так, чтобы эта пара сняла с него воздействие раз и навсегда. Та, что его хранит, не сможет делать это вечно. Не сможет оставаться незамеченной. Она помогла только на время, а решение, как быть дальше, должен принять он сам, покуда трезв рассудок и не скованы трансом конечности. На это рассчитывал и башковитый Тиамарто, рискнув взять на себя роль главного — его могли пристрелить на месте, он не мог быть уверен, что всё ограничится допросом…

Идея пришла спонтанно, остальное было импровизацией. Сетен вдруг встал на месте. Наталкиваясь на него, гвардейцы тоже останавливались. Он помнил, как вел себя диппендеоре, которого однажды замкнуло, и повторял все его действия. Глухо урча, он делал шаг, споткнулся, ступил в сторону, в другую, замер, снова сделал шаг вперед, а потом, стоя на месте, задергался всем корпусом, словно силясь повернуть налево, но при этом застряв, как в болоте. Это внесло сумятицу в ряды конвоиров, ехавших кто впереди, кто по бокам, а кто и позади пленников.

— Что это с дураком, Вартат? — где-то за спиной у Сетена вымолвила бабенка, обращаясь по имени к попутчику — а к кому же еще?

Вартат, значит. Запомним, пригодится.

— Ну-ка стоять всем! — крикнул длиннобородый.

Ребята оживленно зашевелились: попутчики-менталы снова их освободили. Обернулся и Тиамарто, удивленно встречаясь взглядом с Сетеном. А тот счел нужным ухнуть в сугроб и заколыхать там скрюченными руками, как будто после удара током.

— Пристрели придурка, — посоветовала бабенка, — что нам с ним возиться?

— В хозяйстве сгодится. Эй, ты, чего это с твоим братцем? Припадочный, что ли?

Тиамарто быстро сообразил, что успел сказать ему взглядом Тессетен перед тем, как свалился.

— Вы и его под «подчинением» держите? — недовольно процедил через губу кулаптр. — Ну так и у вас мозгов не больше, чем у него. Он и без того подчинится. А под гипнозом вашим его клинит, дурака учить — только портить. Он смирный, предсказуемый, а что вы там из него сделаете, если будете в черепушку к нему лезть, я предсказать не возьмусь.

— Так ты и вели ему нас слушать. Давай, давай! — велел Вартат. — Да поживей!

Тиамарто наклонился над Сетеном. Тот прекратил свои «конвульсии» и попытался в темноте распознать взгляд кулаптра. Но Тиамарто быстро и очень тихо заговорил:

— Фирэ жив, я только что его видел. Я не помню ничего, когда в трансе, и все наверняка так же. Полный провал в сознании, имейте это в виду! Мы просто как брюква на грядке.

Тессетен помычал в ответ.

— Все хорошо, братушка, все свои! — погромче заговорил кулаптр, поглаживая его по плечам. — Делай, как тебе говорят, не перечь!

Экономист замычал еще громче и живо закивал.

— Ну вот и хорошо, вот и договорились. Я поговорил с ним, он будет вас слушать. Только без этих ваших штучек, не то я не ручаюсь.

Бабенка что-то прошипела и отвернулась.

«А ведь в бабе этой подлость великая, ты примечай за нею, — шепнул голос. — Ничего, еще поквитаемся!»

Мир обрушился на Фирэ, как всегда — стоило хозяевам, загнав рабов по грязным берлогам, снять с них транс. Тело стонало, тело молило о покое, а кишки заворачивались от голода в огненные петли. Какая-то похлебка по обыкновению уже ждала измученных тяжкой работой невольников, и все набросились на нее, словно волки. Что за работа, никто толком не знал. Ходили слухи, что хозяева водили их в лес — рубить деревья для нужд поселка выживших в горах ори. Загрубевшие мозоли на ладонях вполне могли быть следами от рукоятки топора. Но даже говорить им толком не давали, да и не до разговоров было после еды: лишь бы отоспаться, поднимали их ни свет ни заря и тотчас, полностью подчинив сознание пленников своей воле, куда-то уводили.

— Тиамарто, — позвал он кулаптра. — Тиамарто здесь, парни?

— Нет еще, — ответили ему. — Исчез куда-то…

Тут ворота со скрипом приотворились, и в эту щель втолкнули мужчину со связанными за спиной руками.

— Развяжите его, — приказали снаружи.

В полутьме разглядели фигуру Тиамарто. Ох и тощей была эта фигура! Да не лучше, чем у остальных, исхудалых и ослабевших гвардейцев некогда слаженного воинского отряда под командованием приемного отца…

Еле двигаясь, сидящие неподалеку от ворот пленники освободили руки вожака-самозванца.

— Ну и что там? — без особенного интереса спросил кто-то.

Растирая запястья, кулаптр подсел к общему котлу.

— Вартат к себе звал. Я так понял, ему староста по шее за что-то надавал — злой был, как взбесившийся хорек… — шепотом заговорил он, между делом хлебая остывающее варево. — Я иду и вспомнить не могу, что за день сегодня, сколько мы тут и как меня зовут…

— Рехнемся мы тут… — со вздохом проворчал Паорэс. — Я тоже ни хрена не помню, мозги, как в тумане.

— Да тише ты! Пусть Тиамарто говорит! — зашикали на него.

— Короче, стал он выспрашивать, кем при мне был твой отец, — Тиамарто коротко взглянул в сторону Фирэ, и у того зашлось сердце: неужели что-то выяснится наконец о судьбе Учителя?! Сколько лун они уже не виделись? — Я и говорю — братом, мол, кем еще? А тот исподволь домогается: так ли он силен, что ему доверить охрану можно? Я спрашиваю: охрану чего, смотря по тому… Человека, отвечает. Я и сообразил, что там все как надо повернулось. Да и объясняю, дескать, если обижать его понапрасну не будешь, он верно служить станет. Меня, говорю, много раз от смерти закрывал. А сам вижу, что в правильном направлении иду, догадался, значит. Ну, спросил он еще, какими словами управлять дураком. Меня чуть на смех не разобрало, но терплю. Говорю, он любит, когда ему баба за ушком чешет. Тот на меня глаза выкатил: «Че-е-его?» Я ему: «Да верный способ!» Поверил.

В сарае зашуршало, замычало — гвардейцы прыскали, давились смехом, лишь бы не захохотать в голос. И снаружи их не услышали.

— Я ему наплел, что нога у братушки ранена была как раз после того, как он меня собой закрыл в бою, что беречь ногу надо. Не знаю уж, чем там отличился наш атме, но Вартат прямо при мне рукой махнул своим малахольным, и те ушли выполнять…

— Ты жену его видел? — спросил Паорэс, вытягиваясь во весь рост на своей подстилке и вертя в пальцах какую-то штуковину, поблескивавшую на шее — как только не сняли ее, вот вопрос.

— Сегодня нет, слышал только. Она за стенкой на какую-то девицу шипела, била, кажется.

— Да уж ясное дело: когда баба страшна, что смертный час, ей молодые и милолицые поперек горла всегда, — усмехнулся старший офицер, теперь едва узнаваемый в этой клочковатой, топорщащейся во все стороны бороде. — Я, как ее вижу, атме Ормону вспоминаю…

— А причем тут атме Ормона?! — изумленно воззрились на него со всех сторон: преданные бывшей чете, гвардейцы не пощадили бы никого, кто посмел бы усомниться в красе покойной атме.

Тот кхекнул и почесал заросшее горло:

— А наслаждаюсь, фантазируя, как бы наша атме глаза этой стерве выцарапала бы. Ведь подлюка всю спину мне своей плеткой раскровенила! Как ни пройду мимо, нарочно «подчинение» уберет — и со всей дури да с оттяжкой поперек хребта… Чтобы заметил, значит…

— Да это она ко всем так, не задавайся! Всех одинаково любит. У меня уж на спине узоры, наверное, почище, чем кхаркхи у себя вырисовывали!

— А как ее зовут, знает кто-нибудь?

— Знали бы, — ответил Тиамарто, укладываясь на свое место, неподалеку от Фирэ, — проще бы было…

— Ты Вартата знаешь — проще тебе? — шепнул тогда молчавший все это время юноша.

— Не Вартат из них двоих во главе угла. Она сильнее. Я другого боюсь. Времени много прошло, атме уже восстановился, наверное. Вот уж не знаю, как ему удается скрывать пранэио, а то как бы рано или поздно Вартат или его жена не заметили, что братушка-то вовсе не пустой…

Фирэ улыбнулся. Никто из них не знал того, что знает об Учителе он. Никому из них не показывалась покойная жена Тессетена, ни с кем, кроме приемного сына, не говорила. Надежда была на нее. Только на нее — их тайное оружие, до поры дремлющее в груди Учителя, словно неотразимый аллийский меч в своих ножнах.

Паском с сожалением смотрел на него.

— Вы решили идти с нами, Учитель? — немного удивляясь, спросил Тессетен.

Кулаптр отвернулся и стал глядеть на верхушки гор, светящихся в мрачных лучах послевоенного закатного солнца. Мысль, мелькнувшая у Сетена: «А ведь он не седой!» — была тут же подавлена извне. Он позже понял, для чего.

— Я уже ничего не решаю, мой мальчик, — ответил Паском. — Но и прежде мало что зависело от моего решения… Однако я не могу уйти просто так. Я прочерчу вам Путь. Поведут к нему вас десятки примет. Тебе, коэразиоре, будет необходимо собирать их и нанизывать на нить. И нет более важной миссии для тебя, чем эта. Множество миров на одной нити! Тысячи лет. Нить будет рваться, бусины примет — рассыпаться. Тебе покажется, и не раз, что труд этот бессмыслен и бесконечен. Но лишь тебе я могу доверить эту часть работы, с нею больше не справиться никому из вас.

— Я не знаю, можно ли рассчитывать на меня, Учитель. Мы ведь попали в плен, и просвета не видно…

— Это не касается нынешней жизни, Сетен. Эту жизнь вы растратили впустую. Впрочем, у вас еще есть время для того, чтобы оставить хоть какой-то след для себя будущих. След на физическом плане. Время сотрет все, но вы должны изыскать способ не победить время — нет, это не дозволено никому и ничему — но замедлить его бег.

— Замедлив бег времени в одном периоде, мы станем виновниками его ускорения в другом. Оно побежит как сумасшедшее!

— Да. На закате следующего Саэто, в конце только что народившейся эпохи. Но это не страшно: вы пережили то же самое теперь. Разве не пролетели твои годы, как миг, мой мальчик?

— Я словно читал книгу…

— А это была твоя жизнь. Таково устройство витков времени. Не в ваших силах укоротить или удлинить их, в ваших силах найти такой виток, где ваши приметы-следы не будут разрушены им преждевременно. В ваших силах найти материалы, которые не истлеют до поры. В ваших силах подыскать слова, которые застрянут в памяти веков, а не растворятся в океане забвения. Всё в вас самих!

Он не стал прощаться. Все такой же, как прежде — в черном старомодном костюме с высоким воротником, подтянутый и сухощавый, Паском резко развернулся и заскользил прочь по камням. Сетен ждал, что он спустится к тропе, по которой их едва ли не каждый день водили на работы, но Учитель перепрыгивал с уступа на уступ все выше, выше — и вот показалось вдали облако, похожее формой на высокое и раскидистое древо. Паском легко перепрыгнул на его пушистую белую ветвь и зашагал по ней к вершине. Сетен почувствовал, как слезы обожгли глаза: впервые он видел Восхождение. От горячей влаги зрение погасло, а когда он снова обрел возможность видеть, сон ушел. Проснувшись, Тессетен смотрел в черный потолок сарая, где его держали — отдельно от ребят из отряда — вместе с рабами-северянами.

Паском не был седым: он пришел во сне таким, каким был всегда. Это был якорь, подумав о котором, Сетен мог бы проснуться, но ему не дали. И сделал это не Учитель — что может сделать сон?

«Я решила, что тебе нужно это дослушать»…

Он вспомнил сон полностью. Иногда так бывает: ты просыпаешься и помнишь только последний эпизод сновидения, а спустя некоторое время вспоминаешь глубже. Так вот, глубже… глубже была она. Они были вместе, и он шептал ей, как ее не хватает и как не хочется расставаться снова.

— Ты не уйдешь?

Она смотрела на него ярко-синими очами, улыбалась, водя пальцем по его плечу:

— Я не уйду. Но знал бы ты, как опостылело мне существование во плоти, в тесной, ограничивающей всякую свободу плоти! Это не мой мир, Сетен, это не та сторона Врат, за которой я хотела бы быть. Но от моего желания не зависит ничего. И мне придется продолжать вести противоестественный для меня образ существования… столько, сколько понадобится.

А потом она взяла его за руку и привела в горы, где он увидел Учителя, ждущего их прихода. Когда она успела исчезнуть, Сетен не заметил. Часть картины просто поблекла и отступила, забытая, на второй план, другая часть облеклась объемом и выкатилась вперед, захватив все внимание сновидца. Проклятая мистика снов!

В реальности же происходило то, что запросто можно было спутать с горячечным бредом больного малярией. Сны Тессетена по сравнению с событиями последних лунных месяцев были образцом логики и упорядочения.

После пленения их — ребят отряда под гипновоздействием, а его самого просто так — привели в небольшую, затерянную в долине восточного склона гор Гивьерр-Барре[30] деревеньку. Она была населена небольшой горсткой выживших после второго Потрясения ори-эмигрантов. Но ее не успели довести до ума: перебрались они сюда слишком поздно, и катаклизм застал их в самом начале строительства города. Да и что с того? Многие годы возводился Кула-Ори — и где он теперь? Теперь он являет собой дно океанской бухты, а жители его сделались скитальцами, из-за внутренних неурядиц распались на два противоположных лагеря и разбрелись в разные стороны…

Пленные гвардейцы наверняка даже не знали, что их заставляют делать недавние соотечественники, держа почти в непрерывном трансе, который практически не стоил никакого труда паре попутчиков, но в то же время страшно их обоих раздражал необходимостью постоянно находиться неподалеку и маяться от безделья. А вот Сетен видел все, но проявлял чудеса юродивой покладистости. Иногда пленные (и он тоже) валили деревья на сопках, иногда выковыривали уголь, залежами которого были так богаты здешние места. Не раз им приходилось обороняться от свирепого оркто[31], по природе своей спящего в течение всей зимы и просыпающегося весной. В этом году начавшаяся было весна оборвалась, и на смену ей немедленно пришла лютая зима. Многие животные гибли, но такие, как бурый оркто, слонялись голодными по лесам в поисках какой-нибудь пищи. И вот изредка пути зверя и человека пересекались. Для Вартата и его жены это было только развлечением, они могли заставить оркто в ужасе отступить, но не делали этого. Менталка выводила против хищника одного или двух рабов, заставляя сражаться с топором в руках, и далеко не всегда поединок заканчивался победой несчастных. Староста очень не любил, когда пленные гибли — кто же будет работать? — и пара не злоупотребляла. Да и свидетелей не было. Не мог же быть свидетелем идиот-северянин!

Впрочем, однажды бабенке взбрело в голову выставить против зверя и дурачка. Его даже не стали селить вместе с сородичами, отправили в сарай к пленным астрофизикам-северянам из Ар-Рэякаима, и несколько знакомых (не ему) лиц он среди них обнаружил, несмотря даже на то, что лица эти заросли бородами и осунулись от голода и постоянного давления гипнозом на психику.

С топором в руках Вартат вытолкнул его навстречу гигантской бурой туше. Та с ленивой грацией исполина вздыбилась на задние лапы, растопырила передние, будто приглашая в объятия. Сетен хорошо знал, чем заканчиваются такие объятия, если предмет страсти оркто оказывается не слишком расторопным. Но мог ли показать это дурачок?

Тессетен протянул свое излюбленное «ы», радостно улыбаясь своим новым хозяевам и указывая пальцем на зверюшку. Не сводя с него глаз, Вартат с женой чуть поворотили своих гайн. Им было просто любопытно, чем все это закончится.

Сердце колотилось всюду: оно молотом стучало по макушке, разрывало артерии на горле, каким-то бешеным птенцом, вылупляющимся из скорлупы, норовило проломить ребра или обрушиться куда-нибудь в пятки. В голове зашумело, и перед глазами стало темно. Остальные ребята хотя бы не видели, с кем сражаются, им было все равно в состоянии транса — рубить дерево или отбиваться от зверя. И снова, неуместное, мелькнуло воспоминание: что-то такое уже когда-то с ним было, было! Оно и вернуло его в реальность, погасило сердечный бунт.

Сетен гыгыкнул, и оркто бросился на него крупным тяжелым рывком. Просчитав, как вести себя с больной ногой, экономист увернулся, поднырнул под когтистую разлапистую ладонь «лесного человека», выкатился по снегу позади неуклюжего туловища, подпрыгнул на здоровой конечности и со всей дури всадил зазубренное лезвие в громадную голову твари. Шкура потемнела от крови, но зверь только обозлился. Ловкости у него прибавилось: оркто понял, что просто так, по-быстрому, тут не справиться.

— Смотри-ка, не соврал их командир, — краем уха услышал Сетен голос менталки. — Бьется хорошо, не то что те немочи, да?

Что ответил Вартат, Тессетен не узнал: несколько минут ему пришлось потратить на то, чтобы избежать последних объятий в своей жизни. Бегал он куда хуже оркто и знал об этом, но выкруживать между стволами ему не мешало ничего. Тем он и занимался. Даже боль в ноге куда-то пропала — только спасай нас, хозяин!

Контуженный зверь, теряя кровь, все чаще садился на зад, загребал пригоршню снега и остервенело тер им раны на голове. Пользуясь этим, Тессетен успевал наносить новые удары своим паршивым, никуда не годным топором. И все же увечья оставались, и тварь слабела. Догадавшись, что ее возьмут измором, зверюга поборола ярость. На четвереньках, косолапя, она промчалась в лес мимо работавших как ни в чем не бывало «дровосеков».

Сдерживая остаточную дрожь в руке, Сетен утерся рукавом — пот градом катил со лба, несмотря на колючий морозец, — и стал тыкать пальцем вслед сбежавшему оркто:

— У-у! Уэ-у! Гык! У-у! Ы-ы-ы! Ыч! О!

— Ай молодец! — похвалил его Вартат, смеясь в ответ. — Как там тебя звать, не помню… Ну молодец ты, молодец!

Когда было особенно скучно, и ни оркто, ни другие обитатели сопок не казали свой нос на запах человечины, менталы развлекались по-другому: стравливали между собой двух пленников, по сути соревнуясь между собой. Но поскольку попутчики не могут причинить друг другу вреда, как не сможет аллийский меч подняться на хозяина, то и здесь единственным способом помериться силами у Вартата и его жены был контроль над сознанием рабов, которых эти двое водили, как водят диппов. Что стоило Тессетену сдерживаться при виде того, как его ребята, ничего не соображая, калечат друг друга на потеху этим выродкам орийского племени!

Сегодня же изменилось все. Сегодня Сетен получил возможность переменить ход истории их жизни в плену.

Он заметил падающее не в ту сторону дерево на пару мгновений раньше Вартата. Первая мысль мелькнула молнией: «Вот мы и свободны. Все кончилось». Но тут же после какого-то быстрого внутреннего диалога пришло осознание, что далеко они в таком состоянии не уйдут, а за ними вышлют погоню, и что не время сейчас для побега.

Быстрым прыжком он в одно мгновение ока очутился рядом с менталом и, охватив его поперек талии, отбросил в сторону, да и сам кувыркнулся следом. На то место, где только что стоял Вартат, грянулось дерево, осыпая лежащих в сугробе сухой длинноигольчатой хвоей. Бородатый ругался, по чему придется дубася кулаками придурка, опрокинувшего хозяина в снег, и только потом до него дошло, что на самом деле сейчас проделал юродивый.

Из-за ветвей рухнувшей сосны вывалилась его жена с перекошенным лицом старой гайны и такими же желтыми и редкими оскаленными зубами. Дурачок встретил ее улыбкой от уха до уха и частыми кивками, хотя едва не вывихнутая кулаком Вартата челюсть ныла неимоверно, а руки так и чесались ответить мерзавцу тем же.

— Так ты что ж, выходит, спас меня, что ли? — прозрел ментал. — Вот это да, смотри-ка! Ведь правда спасать кинулся!

Потом, на обратном пути, по разговору попутчиков Сетен понял, что Вартат хочет взять его к себе в личные охранники, но вид делал совершенно отстраненный, а когда на него смотрели, «ыгыкал» и улыбался самым что ни на есть идиотским образом.

Вечером после разговора с Тиамарто ментал кликнул юродивого к себе:

— Теперь будешь меня охранять, понял, да? Меня… охранять. Ну? Понял? Как там тебя звать-то? Все время забываю…

Сетен привычно лыбился и однообразно кивал в такт жестам Вартата. Тот раздражился было, но вспомнил об упавшем дереве и решил потерпеть некоторые неудобства в общении. Зато, говорят, телохранитель на загляденье, даром что недоумок. Экономист видел его насквозь, по мимике читал мысли, по движениям рук — эмоции. Ему самому стало страшно: он не хотел такой проницательности, он боялся увидеть подтверждение тому, что и без того знал о человеческой основе, в том числе и о себе самом.

Это была последняя ночь в сарае вместе с северянами из города-обсерватории. Он уже даже привык к их надсадному кашлю и храпу, больше напоминавшему предсмертное хрипение. Он успел услышать, что Вартат намерен перевести его куда-то поближе к дому, где жил со своей супругой. Тессетен знал, что это неподалеку от жилища старосты, который доводился бородатому отцом и был уже весьма преклонных лет. Видели старика нечасто.

Он лежал, смотрел в потолок и думал, думал. Вспоминался Учитель, лезли в голову мысли о Танрэй и ее сыне. Но едва Сетен добирался в воспоминаниях до бывшего друга, то силой воли выставлял там непреодолимый барьер. Думать об Але ему не хотелось. Экономист предпочел бы узнать о его смерти и появлении у оставшихся с ним сородичей нового вожака. Так было бы надежнее для них же самих. А впрочем, пусть живут, как хотят. Только мальчонку жаль…

Когда эмигранты наконец добрались с берега Полуострова Жажды на берег Восточного Осата через морской водораздел, стало совсем жарко. Они уже позабыли о вьюгах и беспросветном холоде. Но впереди их ждала саванна Тизэ и длинный путь в Западный Осат, к другой партии переселенцев. И Ал точно знал, что идти придется подчас через опустыненные зоны, а жара вряд ли будет отраднее былых морозов. Люди измучены, да и неизвестно, насколько заражен Осат мародерами, подобными тем, каких они встречали на Рэйсатру.

— Ты уверен, что нам есть смысл так рисковать? — спросил однажды его орэ-мастер Зейтори, и взгляд Помнящей Афелеаны выразил согласие с его вопросом и сомнениями.

После того, как Паскома не стало, Ал избрал наилучший выход: он замкнулся в себе и никого не подпускал. Он научился быть первым, постиг тайну, как заставить людей вслушиваться в каждое его слово. А вот слышать близких — жену, друзей — он отвык. Так было нужно.

Но сейчас он послушался их доводов. Оставив основную часть общины у самой большой реки материка, что текла с юга на север и впадала в зеленое море, разделявшее Осат и Рэйсатру, Ал взял с собой отряд гвардейцев, двоих кулаптров, Зейтори с Афелеаной — и в таком составе они отправились дальше, на запад.

Дремля верхом на гайне, он в полусне вспоминал то жену, то Тессетена, то крошку Коорэ. Друга-предателя он гнал от себя, не желая видеть и слышать ни наяву, ни во сне. От укоризненного взгляда Танрэй ему становилось не по себе, и ее он тоже убирал из своих грез. Она никогда не смотрела так в реальности, но Ал знал, что где-то глубоко в душе жена винит его за роковые ошибки, о которых он знал и сам — иначе не врезался бы так в его память последний вздох атмереро: «Я умер, хозяин!»

Оставался только маленький и очень странный мальчик. Коорэ уже начинал понемногу ходить, а ночами, по рассказам своей матери, бывал беспокоен, кричал и бился, сбрасывая одеяла. И недавно с ним случилось то, что напугало Танрэй до помутнения рассудка. Мальчик проснулся с истошным криком, а по груди его расползалось кровавое пятно. Послав за мужем Хэтту, она трясущимися руками задрала на нем рубашонку и увидела на ребрах слева огромный, словно нанесенный мечом, кровоточащий рубец. Рана была неглубокой, но откуда она могла взяться, не поняли даже прибежавшие с Алом кулаптры.

А еще Коорэ был необъяснимо привлекателен для разных птиц. Соколы саванны с протяжным криком, улетавшим в вечность, могли часами кружить над их обозом. Когда же ребенок, смеясь, протягивал руку, на ладонь ему спускались красногорлые ласточки и без всякого страха разглядывали малыша, а он — их. Но Паском Взошел, и некому больше было объяснить тринадцатому ученику, что творится с его сыном. «С рождением твоего сына Фирэ утратил почти все свои способности — они перешли к своему законному хозяину, к доминанте, к Коорэ»… Может быть, в этом кроется ответ? Какие тайны прячет в себе загадочное сердце юного кулаптра, безошибочно угадавшее настоящего Ала?.. Уже не спросишь…

Прошла целая вечность, и Алу уже стало казаться, что путешествие затянется на целую жизнь, когда вдали среди небольших холмов, окруживших один из притоков неизвестной речки, показалось крупное поселение. Недавнее землетрясение отыгралось и на нем, но большинство построек уцелело. Ал надеялся, что когда-нибудь им всем вместе удастся воссоздать Кула-Ори — теперь город джунглей казался ему прекрасным, ведь Оритана уже никогда не будет на этой планете, и навеки канули в небытие секреты гениальных созидателей, тысячелетиями растивших мегаполисы его родины…

Хозяева осатского поселка, эмигранты-соотечественники, встретили путников с воодушевлением. Увидели гости и вождя Огангу. Тот был по-прежнему черен, только седина слегка тронула жженую паклю у него на голове, по-прежнему долговяз и все так же улыбчив. Но улыбка сползла с его лица, когда ему сказали о смерти друга-Паскома.

— Жалко, очень жалко! — на неплохом ори трубным голосом сказал вождь, качая головой. — Но ему теперь хорошо, он ушел к своей звезде и будет счастлив.

Здесь все было так, словно не произошло страшной войны, только во время дождей люди старались прятаться под крышу, а эмигранты очищали воду специальными фильтрами прежде, чем позволяли ею пользоваться племени Оганги.

Но оказалось, что отряд Ала поспел точно к похоронам одного из самых пожилых членов осатской миссии — этот Помнящий тоже был другом Паскома и будто бы ушел вслед за ним.

— Он отправился домой, на Звезду Большого Волка, — сказал на прощание Оганга, сквозь прозрачные стенки капсулы глядя на белого сына богов, и в голосе его слышалось благоговение. — Мы тоже будем уходить с вами, чтобы в другой раз возвратиться сюда бессмертными, как вы, и снова помогать.

Позже гостям рассказали, что в племени Оганги считают орийский обряд погребения волшебным переносом тела в другой уголок Вселенной. Именно так можно было обрести бессмертие. И аборигены старались сохранить тела своих умерших, укладывая их в каменные коробки, напоминающие своей формой последнее пристанище физической оболочки каждого потомка древних аллийцев. Так они надеялись повторить ритуал отправки.

— Мне кажется, в своих представлениях они собрали воедино разные вещи, — сказала жена лидера здешних переселенцев; подобно Танрэй в Кула-Ори, она занималась обучением племени языку ори. — Историю о «куламоэно» — месте вечной жизни, о котором часто рассказывал кулаптр Паском, — и наш обычай кремации… Вам удалось найти это устройство в ваших горах?

Ал угрюмо покачал головой. Ничего им не удалось — только убраться оттуда в страхе перед нахлынувшей зимой.

— У нас не осталось топлива, — поделился с ними уже сам лидер, показывая поселение. — Техника осталась, но совершенно бесполезная.

Неподвижные машины бессмысленно громоздились в ангарах за городской чертой, ржавея и ветшая. У эмигрантов с востока не осталось даже этого…

Вскоре Ал понял, что лидеры подыскивают, где размещать новых жителей, и задал прямой вопрос — уж не хотят ли они тесниться из-за пришлых сородичей?

— Конечно! — удивилась жена лидера. — Вы ведь теперь вольетесь к нам?

Лидер вопросительно смотрел то на Ала, то на Афелеану. Помнящая была невозмутима, тоже уверенная, что Ал намерен соединить миссии в одну, и не поверила ушам, услышав его ответ:

— Нас настолько много, что здесь придется строить еще один такой же поселок.

— А где же остальные?

— Они остались в Тизэ, на плато. Полагаю, нецелесообразно волочить их сюда с тем, чтобы строить здесь второй город. Мы вернемся в Тизэ.

Оправившись от удивления, много позже спросила Афелеана:

— Почему вы так решили, Ал? Ведь Паском хотел, чтобы мы объединились!

— Мы и без того объединились: географически они не так уж далеко от нас. Но я переговорил с Кронрэем, и он считает плато наиболее подходящим местом для поселения. Там есть все необходимые условия для быстрого строительства, там, по моим расчетам, сейсмически спокойная зона, там возможно с успехом организовать аграрное хозяйство. Так для чего нам тратить силы на этот переезд, когда здесь заведомо хуже? И еще: Учитель говорил, что здесь нет «куламоэно». Оно если и существует, то именно в тех местах, где остались наши… Мы обживемся и продолжим его поиски…

Он нарочно говорил так, чтобы никто не захотел с ним спорить. И никто не захотел.

А по возвращении все они занялись возведением нового города посреди саванны, на которую с гористой части края медленно, но верно надвигалась сухая и знойная пустыня…

Теперь Сетен в качестве охранника всюду сопровождал Вартата и его жену. Толку от него было мало: деревья, судя по всему, падали «не туда» исключительно редко, а сумасшедших, которые вознамерились бы напасть на ментала с попутчицей под боком, что-то не находилось. Были еще дикие звери, которые теоретически могли бы незаметно подобраться к увлеченным контролем над рабами Вартату и его супруге. Но и они пока не появлялись.

Зато горе-телохранителю теперь приходилось быть постоянно начеку, ведь задумавшись можно и брякнуть что-то вслух, и на этом его карьера, а также, возможно, жизнь кулаптра Тиамарто прервется. Вместе с надеждой на освобождение всех пленных. Получается, очень трудно говорящему казать из себя безгласного…

Но больше всего Тессетена беспокоило другое. Он чувствовал, что пранэио восстанавливается с каждым днем. А скрыть ее от ментала так же сложно, как беременность на позднем сроке — от кулаптра. То есть, нереально. Скоро эту энергию можно будет ощущать на вкус, она заполнит его без остатка, и он будет фонтанировать ею, как сверхновая звезда. Теперь он слышал зов своего наследного меча: дар аллийцев прятали где-то поблизости, возможно даже в доме старейшины, отца Вартата. Сетену снова стал сниться чудесный клинок. А все это — первый знак того, что силы вернулись…

Нужно было что-то предпринять. Что-то несомненно рискованное, но без чего никак не обойтись.

И вот, когда до улыбки Селенио[32] оставалось каких-то пара дней, Тессетен понял, что скрываться дальше бессмысленно: Вартат и самодурствующая стерва вот-вот почуют исходящую от него пранэио, несмотря на все предосторожности той, которая его хранит.

«Да. Совершенно верно. Ступай к ребятам во что бы то ни стало. Сегодня же!»

Не заснуть было нетрудно: с тех пор как характер его занятий изменился, физические силы не утекали в никуда на тяжелых работах, и сон одолевал менее охотно, чем прежде. Сетен сидел на своем тюфяке в маленькой каморке сбоку от дверей в комнаты супругов-менталов и чутко прислушивался. Дом, казалось, вымер. Да и сама зима влияла на людей, превращая их в вялых и сонных мух даже днем. Только бы проклятая нога не подвела, иногда она неловко подворачивалась в самый ненужный момент, и он рисковал наделать шуму.

На ночь его разоружали, и Тессетен даже не представлял, где сейчас его палица. Быстро одевшись, он крадучись и на всякий случай при каждом шаге пружинисто приседая на больную ногу, вышел в коридор. Оставалось дойти до конца, выбраться в сени, а оттуда — во двор.

И вот в сенях, когда до крыльца оставалось не более двух-трех шагов, он споткнулся обо что-то мягкое. Мягкое всхлипнуло и приготовилось завопить. Сетен быстро подхватил его с пола и зажал рот ладонью, а потом рассмотрел, кто это был.

В его руках трепыхалась девчушка, прислужница Вартатовой жены, которую та с наслаждением мутузила чуть ли не каждый вечер. Девчонка была еще совсем юной — наверное, ровесницей Фирэ или чуть-чуть старше — но такой забитой и неряшливой с виду, что возраст сразу не определить.

— Тс-с! — шепнул ей Тессетен.

Узнав его, девчушка закивала и расслабилась. Он рискнул отпустить ее.

— Я не скажу им. Только заберите меня потом с собой! Я их ненавижу! — с горячим напором зашептала она.

Сетен решил играть по-старому, заулыбился и замычал, показывая, что шел на улицу по нужде. Девчонка хихикнула:

— Да я знаю, что вы нормальный!

Он чуть не поперхнулся:

— Откуда?

— У вас глаза умные.

— Откуда только ты такая приметливая выискалась?

— Я не выискалась, я с ними давно. Мама погибла, а эта, — она кивнула в сторону комнат, — еще на Оритане ее ненавидела… Вы мне скажите, если что нужно, я могу сбегать: за мной не следят.

— Знаешь, я уж как-нибудь сам. Ты главное покарауль, чтобы никто меня тут не хватился…

— Ладно. А как зовут вашего командира?

— А что?

— Ничего, — она смущенно отвернулась, наверняка озарившись румянцем до самых корней волос. — Так… просто…

— А как зовут твою хозяйку?

Девчонка поежилась, поманила его к себе и, обняв ладонями косматую голову, шепнула на ухо имя.

— Вот как? Ну спасибо. А твою зазнобу Тиамарто звать, — усмехнулся Сетен.

— Да ну вас! Как скажете… Идите уже!

Тихо посмеиваясь, экономист выскользнул наружу и задворками добрался до ограды.

Охранники у бараков мирно подремывали рядом с затухавшими кострами. Тессетен прощупал их сознание — дрыхли, как суслики. Но он не удовлетворился этим везением и погрузил их еще глубже, почти в транс, снабдив по пути повелением проснуться перед самым рассветом, ни раньше, ни позже.

Хуже было, что и в бараке, где поселили его ребят, все спали мертвым сном. Добудиться Тиамарто и Фирэ было непросто.

— Да ну вас к проклятым силам! — осерчал наконец экономист. — А ну проснулись живо!

И отправил им такие сновидения, что оба в ужасе подскочили, готовые заорать.

— Тихо! Теперь слушайте и внимайте. Способны?

— Учитель! — обрадовался Фирэ.

— Да, мой мальчик, я тоже рад видеть тебя, но всё потом. Теперь же слушайте, что мы сделаем завтра, когда нас немного отведут от поселка…

Утром случился снегопад. Кое-как накормленные пленники зябли в ожидании хозяев. Наконец в конце улицы показались Вартат и его свита во главе с непременной попутчицей. Тиамарто разглядел и широкоплечую фигуру атме, который держался чуть позади от менталов верхом на такой же, как у них — коренастой и мощной — гайне. Сила его, такая заметная еще вчера ночью, сейчас не проявлялась совсем.

Уж скорее бы гипноз, там хотя бы не чувствуешь мороза!

Вартат не заставил себя ждать. Привычная вялость охватила мозг Тиамарто, а затем все закружилось…

…и молодой целитель снова вернулся к реальности. Он успел только заметить, что все они уже в другом месте, неподалеку что-то орет сиплым голосом женщина — менталка-попутчица — а Тессетен сцепился в поединке с Вартатом. Все пленники очнулись. Кулаптр тут же вспомнил ночные наставления и, выдернув из-за кушака топор, бросился на конвоиров. Попутно он увидел, что чуть поодаль в сугробе возятся на четвереньках жена Вартата и тот самый парень, которого она заставила тогда отобрать аллийский меч у атме. «Я не хочу! Не надо!» — орал парень, но при этом тут же неестественно дерганными движениями скручивал бабенку в бараний рог. Наконец, пристроившись сзади, он показал ей, как проходят псовые свадьбы. Во всяком случае, менталка, которая почему-то лишилась своих возможностей, так же визжала и извивалась, как визжит и извивается при случке течная сука, пытаясь вырваться из цепких объятий и прекратить неестественное соитие, а ее одноразовый жених рычал что-то нечленораздельное и тут же умолял кого-то отпустить его.

А еще Тиамарто увидел в руках Сетена то, чего никак не ожидал увидеть не только нынче, но и когда-либо впредь — наследный меч!

Началась стрельба — это очнулась свита. Однако выстрелы быстро заглохли: навалившись толпой, рабы покрошили всех врагов теми же топорами, какими недавно их самих заставляли кромсать друг друга или озверевшего оркто ради развлечения конвоиров.

Жена Вартата выла в сугробе, натягивая обратно на изрядно пострадавшую задницу содранные до колен штаны, а ее невольный насильник бурно блевал у пенька, заодно оттираясь снегом, стараясь не смотреть в ее сторону и даже не помышляя влезать в битву.

Ударом больной ноги атме повалил Вартата в снег и, легко крутанув в воздухе клинком своего меча, следующим взмахом отсек менталу голову. Лезвие прошло сквозь тело свободно и просто — так просто, будто шея мужика была сделана из мягкого масла и никогда не имела ни костей, ни сухожилий.

Несколько пленников, застигнутые пулями, недвижимо лежали на снегу. Среди павших были и ори из их отряда, и аринорцы-астрономы из Ар-Рэякаима — всего человек пять.

— Возвращаемся, — бережно вытирая меч полой вартатовского полушубка, велел атме.

Им нужны были их гайны, одежда и провиант в долгий путь. И все — южане и северяне — покорились приказу того, кого вчера еще большинство в поселке считало полудурком и не ждало никакого подвоха.

Тиамарто успел заметить, как изменилось лицо, а особенно глаза атме, когда тот проходил мимо скулящей менталки. Жутким взглядом черных зрачков впился Тессетен в глаза недавней хозяйки, губы покривила улыбка, и послышался такой знакомый — грудной и мелодичный — женский голос:

— Надеюсь, ты получила удовольствие, киса?

После этого он вскочил на свою гайну, а вся толпа, кто верхом, кто пешим, вслед за ним ринулась по тропе к поселку, вооруженная атмоэрто конвоиров и своими топорами.

…Когда они с хозяевами и рабами отдалились от селения на двадцать-тридцать тысяч ликов, Сетен принялся выбирать оптимально удобный миг, чтобы напасть. Если бы кто-то заметил, как он сверлит взглядом спину своего подопечного, Вартата, то сразу же заподозрил бы неладное. Но юродивый телохранитель ехал прямо за менталами, и остальные конвоиры могли видеть его только сбоку и сзади, да и какое им было дело до идиота, чудачеством вожака приближенного к важным персонам?

Тропинка вильнула, и они окончательно скрылись для селян из виду, повернув за уступ скалы.

«Танцуют все!» — со смехом прозвенело в ушах.

И Тессетен тут же обезвредил свиту подчинением, одного натравил на менталку, а затем, выхватив из-под плаща украденный ночью девчонкой-прислужницей меч, кинулся на Вартата. Но тот за мгновение до удара почуял опасность и, прервав контроль над пленниками, ушел из-под клинка.

В стороне заголосила бабенка. Тессетен предоставил той, что хранила его и после своей смерти, действовать по отношению к вартатовой жене так, как она сочтет нужным. И ни на что более не отвлекался.

— Так ты не дурак, — злобно прорычал Вартат, отбиваясь с не меньшим искусством, чем его атаковал лжетелохранитель.

— Так и ты не умный, — усмехнулся в ответ Сетен. — Квиты мы с тобой.

Ментал пытался, но больше не мог подчинить себе людей. И, чувствуя в себе ликующую энергию неразлучной с ним гостьи, которая наконец-то добралась до настоящего дела, Тессетен догадывался, почему у Вартата это не получалось. А вот Вартат и не помышлял, что сражаются они сейчас с самой моэнарториито.

Вокруг начали стрелять, но стрельба закончилась, едва начавшись.

Перебросив легкий меч в левую руку, правой Сетен отцепил от пояса телохранительскую палицу. Вартат стал пятиться под градом удвоенных ударов, которые теперь едва успевал парировать, и трижды был задет шипами палицы.

Бой оборвался внезапно: экономист изловчился пнуть пораненного бородача, догнал его, споткнувшегося о камень под снегом, и снес ему голову.

— Возвращаемся.

Меч дымился теплой свежей кровью. Причудливыми узорами она растекалась по зеркально отполированному клинку, и сквозь алые разводы экономист увидел собственное лицо — такое, каким его всегда отображала аллийская реликвия…

Потом вдруг наступило помрачение. Сетен обнаружил себя едущим верхом, а поселок был уже рядом. За ним, конные и пешие, следовали недавние рабы. Промелькнули в памяти только глаза менталки, вылезающие от ужаса из орбит, и розовая пена на синеющих губах оскаленного рта. И то — смутно, будто не взаправду.

Не ожидавшие нападения поселенцы тоже отстреливались недолго. Вчерашние пленники с просчитанной точностью стремительно захватили самые важные со стратегической точки зрения постройки и задушили оборону, невзирая на собственную слабость и малочисленность. Взятый в плен старейшина — дед с погасшими глазами (он понял, что сталось с его сыном и невесткой) — приказал отдать победителям все, что те потребуют, и больше не проронил ни слова.

Когда отряд, пополнившийся северянами из обсерватории разоренного Ар-Рэякаима, уже выезжал за ворота, все услышали женские вопли.

Сетен разглядел несущуюся за ними во всю прыть девчонку, служанку той, чье имя позволило ему победить в сегодняшнем поединке второго уровня. Он только теперь вспомнил, что ночью пообещал взять ее в поход.

— Заберите меня отсюда! — едва не плача, умоляла она. — Не оставляйте меня с ними!

Она ухватилась за ногу сидящего верхом Тиамарто. И стоило им оказаться рядом, периферическим зрением Сетен увидел вспыхнувшее вокруг них световое поле. Значит, он не ошибся: девчонка влюбилась в своего попутчика. Потому, собственно, и влюбилась. Кулаптр тоже замер на пару секунд, потом молча подхватил ее под мышки и втянул к себе на попону.

— Только не пищи, когда поскачем быстро, — предупредил он.

— Во всяком случае, это не то же самое, что терпеть тумаки от хозяйки, — тут же разулыбавшись сквозь непросохшие слезы, ответила та и притихла.

Ехали они уже не один час, когда у себя за спиной Сетен почувствовал зловещую суету. Он обернулся и схватился за рукоять меча. Но дело было в другом.

— Учитель! — крикнул Фирэ, выглядывая поверх голов столпившихся вокруг чего-то всадников. — Тиамарто! Тут с Паорэсом худо…

Целитель и Сетен подъехали на зов. Тиамарто оставил на гайне девчонку, а сам спрыгнул в снег. Перед Сетеном все расступились.

Снятый с попоны, Паорэс лежал на земле, голову его поддерживал один из гвардейцев.

— Зацепили они меня, — с неловкой улыбкой признался отец Саэти.

Экономист спешился. Тяжело стало на сердце.

— Почему сразу не сказал? — сурово проворчал он.

Гвардеец показал ладонь, перепачканную кровью орэ-мастера.

— Думал, ерунда.

— Куда зацепило?

Тиамарто и Фирэ спешно освободили туловище Паорэса от одежды. Справа, сразу под ребрами, в кровавых пятнах просматривался чернеющий глазок пулевого отверстия. И крови было слишком мало для такой раны…

«Проклятье! — Тессетен провел ладонью по лицу и грузно уселся прямо на землю возле них. — Печень»…

Кулаптры молчали и ничего не делали. Они еще раньше него поняли, что сделать уже ничего нельзя.

— Дай ему что-нибудь от боли, — тихо попросил приемного сына экономист.

— Что — конец мне? — ухмыльнулся Паорэс.

В его словах, в его лице не было страха. Кажется, он даже с облегчением воспринял приговор. Тессетен видел, что орэ-мастер мечтает о встрече с дочерью и погибшей женой.

Ничего эффективного, что притупило бы боль от такой раны, в запасе у кулаптров не было. Тиамарто попросту вошел в состояние алеертэо и блокировал чувствительность мозга умирающего к болевым импульсам. Паорэс уходил с улыбкой, рассказывая смешные истории времен своей работы в Можжевеловой Низменности. Он скончался на полуслове, ни разу не застонав. Фирэ закрыл ему глаза и отвернулся, не желая показывать слез. Сетен молча посидел рядом с трупом, потом вдруг, будто повинуясь какому-то легкому толчку изнутри, расстегнул воротник умершего и снял у него с шеи удивительный золотой медальон в виде занимавшихся любовью мужчины и женщины.

И северяне, и южане молча смотрели на костер, который пожирал останки орэ-мастера. Трудные времена сближают даже бывших врагов, и уже никто не замечал акцента или различий в цвете волос и глаз спутников, которые были рядом в самые страшные часы. Простившись с погибшим, все снова тронулись в путь.

Ни разу они не пожалели, что взяли девчонку с собой. В благодарность она старалась, готовила на весь отряд и штопала прохудившуюся одежду ребят.

На семнадцатый день путешествия, переправившись на этом пути через две крупные реки, лед на которых уже начал истончаться и был теперь опасен, они увидели сначала какие-то нежилые постройки, а вскоре и город.

— Тау-Рэя? — спросил Тиамарто, глядя на Сетена.

Тот неопределенно покачал головой. Ему казалось, Тау-Рэя гораздо дальше и крупнее.

— Нет, — ответил вместо него один из астрономов Ар-Рэякаима. — Это Орр-Кручан[33]. До Тау-Рэи еще столько же дней пути или даже больше…

Сетен стал разглядывать город в подзорную трубу и заметил, что жители его грузят поклажу на небольших мохнатых слонов и длинной вереницей куда-то уходят. Он поделился увиденным с аринорскими учеными и спросил, с чем это может быть связано.

— Орр-Кручан — маленький городок, — сказал все тот же астроном. — Может быть, их донимают разбойные набеги, и они переселяются поближе к столице?

— Ну и как вы считаете, можем ли мы присоединиться к ним и узнать, в чем дело?

Северянин оглядел Тессетена так, будто видел в первый раз:

— Вы — можете попробовать. И несколько еще — наших. Остальные, — он кивнул на скучающих неподалеку южан, — пусть лучше подождут, когда мы подготовим тех ко встрече с ори.

Все верно. Если бы они сейчас кинулись к горожанам всем своим отрядом, те запросто могли бы принять их за мародеров-южан и начать обороняться. И доказывай им потом, что ты несся к ним с мирными намерениями…

Астроном оказался прав: жители Орр-Кручана искали более спокойных мест, и сегодня в Тау-Рэю уходила последняя партия. После недолгих переговоров — некоторые горожане узнали ар-рэякаимских ученых и были рады, что хоть кто-то выжил после той трагедии — они согласились, чтобы отважные южане присоединились к их каравану.

Ори не без любопытства разглядывали маленьких мамонтов: этот вид был даже мельче слонов из джунглей, к которым они успели привыкнуть.

— Это единственный вид, который мы недавно смогли одомашнить. Крупные не приручаются, — признался один из местных.

До Тау-Рэи они шли еще дней двадцать, и вот однажды на закате Сетен почувствовал тепло в груди и услышал вздох облегчения: «А вот и Тау-Рэя, Сетен. Кажется, мы наконец пришли к нашей заветной цели!»

Глава двадцать восьмая о «куламоэно» — месте вечной жизни

soundtrack - http://samlib.ru/img/g/gomonow_s_j/geometria/ronanhardiman-warriors.mp3

В дверь постучали. Фьел-Лоэра оторвалась от бумаг и мельком взглянула в окно. Смеркалось.

Приступ кашля скрутил внезапно, не позволил ответить, и стук повторился. Задыхаясь, женщина утерла губы платком и мельком бросила взгляд на такие уже привычные пятнышки крови. Давно погибший диктатор взирал на нее со своего портрета с укоризной — она переставила стол брата в сторону, не пожелав сидеть под тяжелой, довлеющей картиной над головой. И теперь правитель Ариноры постоянно смотрел на нее сбоку.

Скомкав испачканную ткань в кулаке, Фьел-Лоэра поднялась и отперла дверь.

На пороге стоял ее помощник. Она знала, что его коробит подчиненное положение у женщины, но Ко-Этл завещал свое место сестре, и с этим приходилось мириться. Сложностей не хотел никто. Да и Фьел-Лоэра себя показала, много лет до этого томясь в изоляции почти под домашним арестом и бездеятельно коротая свой век.

— Пусть о тебе думают только хорошее, — сказал он и сразу перешел к делу, не входя в кабинет: — Госпожа Фьел-Лоэра, там вместе с переселенцами из Орр-Кручана прибыли уцелевшие астрономы Ар-Рэякаима.

— Они спаслись? — она не стала скрывать радость. Она вообще больше не желала притворства — и пусть эти остолопы думают о ней все, что хотят.

— Боюсь, далеко не все.

— Пусть подадут машину, я хочу встретить их.

— Машина у входа, — тонко улыбнулся ассистент.

В груди противно свербело. Кашель вот-вот начнется снова, против него уже не помогают никакие средства, а на морозном воздухе — зима в этом страшном году всё не кончалась — легкие начинали изнывать от боли. Фьел-Лоэра скрывала свой недуг ото всех. Ей не хотелось паники. Сначала пропадают ее брат и муж, теперь с ней самой, с единственной Помнящей в Тепманоре, творится что-то невообразимое, что на фоне гибели их страны будет последней каплей.

Одевшись, женщина вслед за помощником спустилась к машине.

Переселенцы ждали на площади у гостиницы.

— Постой, но там же… там же ори! — в замешательстве шепнула Фьел-Лоэра, разглядев под капюшонами некоторых черные бороды.

— Да вы что? Мне о них не доложили! Похоже, по дороге наши взяли пленных… Сейчас же их арестуем, я вызову подкреп…

— Не спеши. Нужно во всем разобраться.

Они покинули машину и направились к гостинице.

Измученные гайны пришельцев грустно фыркали и притопывали копытами. Не менее изнуренными и тощими казались и всадники, примкнувшие к переселенцам из Орр-Кручана.

Фьел-Лоэра увидела несколько знакомых лиц. В свое время они летели с ними в Тепманору, брат беседовал с учеными, и какое-то время они жили в будущей Тау-Рэе, а после постройки обсерватории перебрались в Ар-Рэякаим для работы. Но что-то еще беспокоило ее, какой-то фон, неуклонно заставлявший искать глазами в толпе.

И вот взгляд наткнулся на источник. В группе ори, стоявших чуть особняком и дожидавшихся своей участи, на крупном гнедом жеребчике сидел, насупившись, единственный аринорец. Пшеничного цвета длинные волосы и явно на ощупь обстриженная борода, голубые глаза смотрят исподлобья, настороженно. А на бедре висит тонкий, явно орийский, меч. Вернее, наследный меч древних аллийцев, одинаковый для южан и северян, но давно уже никому не попадавшийся на Ариноре. Фьел-Лоэра знала, что чужой к такому мечу не прикоснется, а это значит, что удивительный северянин — ори?!

И тут в его глазах засветился огонек узнавания. Они потеплели, а зрачки, как показалось Фьел-Лоэре в то мгновение, даже потемнели, знакомая улыбка пробежала по губам. А потом она вдруг вспомнила Эт-Алмизара, свою раннюю юность, первое свидание с ним, их свадьбу. Она даже забыла, зачем приехала на эту площадь, она не слышала речей астрономов, в красках расписывавших подвиги гвардейцев-ори, без которых спастись их плена в горах Гивьерр-Барре было бы невозможно. Жуткая маска расплылась, и сквозь нее проступило лицо необычайно красоты — той мужественной, не смазливой и между тем притягательной красоты северянина, перед которой поблек даже образ незабываемого Эт-Алмизара. Фьел-Лоэра глядела и не могла наглядеться, а за спиной уже раздался недоуменный шепоток помощников, и астрономы примолкли, догадавшись, что их не слушают.

Рассеянно кивнув ар-рэякаимцам, женщина зашагала к отряду ори, не глядя под ноги — прямо по заснеженным клумбам, через низенькие стриженые кустики…

— Кто вы? — спросила она глухим голосом. — Вы ори?

Аринорец внимательно посмотрел на нее:

— Я ори, — сказал он, будто опасаясь, что к его соотечественникам отнесутся не столь благосклонно, как к нему, к северянину. — И это мой отряд.

— Я поняла. Как вас зовут?

— Тсимаратау, — проговорил он и, кажется, сам немного оторопел от своего ответа, а Фьел-Лоэра хотела было удивиться тем женским ноткам, которые вдруг проступили в его и без того высоком певучем голосе, но тут же и забыла, словно околдованная, эту странность.

— Тсимара-Тау? Железный Телец? Какое знакомое имя… Я слышала его где-то… или когда-то…

Он усмехнулся и на миг показал свой морок. Женщина засмеялась:

— Что ж, тогда понятно и происхождение имени! Я рада вам… всем. Я благодарна вам за спасение жителей Ар-Рэякаима. Я скорблю по погибшим — по всем погибшим, — она оглянулась и на своих сородичей, и на ори, стараясь окинуть взглядом всех, дабы пояснить то, что желала выразить. — Не знаете ли вы, что случилось с жителями одного из городов ори на этом континенте — с кула-орийцами? Мы потеряли с ними связь почти год назад. Нам удалось узнать только то, что во время катаклизма Кула-Ори погиб, затонул…

Ори молчали, почтительно ожидая ответа лидера.

— Нет, — ответил Тсимаратау, не отводя глаз, которые потемнели еще сильнее, — мы не знаем судьбы кула-орийцев. Мы прибыли на Рэйсатру перед самым катаклизмом и не знаем здесь никого. Я вел своих людей в Тепманору, но на границе континентов мы обнаружили разоренный город и погибших — это были ваши ученые из Ар-Рэякаима, а затем нас и самих захватили в плен ори-переселенцы… По счастью, они были менталами, но не телекинетиками, иначе мы были бы им не нужны в качестве рабской силы, и вы бы сейчас с нами здесь не говорили…

Фьел-Лоэра сопоставила слышанный краем уха рассказ астрономов и его слова. Все сходилось: значит, нужно чистить горы Гивьерр-Барре. Судя по многочисленным рассказам, в тех краях Тепманоры развелось немало разбойников-мародеров…

Она подозвала помощников и отдала распоряжения — расселить, накормить, позаботиться об удобствах. А сама нет-нет да взглядывала на удивительного аринорца, который давно уже казался ей лучшим человеком на свете. О своем первом впечатлении женщина давно позабыла. Та страхолюдная внешность… это же была игра света и теней! Маска свалилась, обнажив его истинный лик! Фьел-Лоэра не понимала, отчего уже не так отчетливо вспоминается то время, когда она радовалась своей жизни с Эт-Алмизаром, отчего лицо бывшего мужа становится невнятным пятном, а изредка подменяется образом этого незнакомца, Тсимара-Тау. Но ей было так хорошо, сердце так трепетало в предвкушении какого-то чуда, что думать, анализировать не хотелось. Раздумья разрушают очарование волшебства. Впервые за много месяцев Фьел-Лоэра почувствовала себя здоровой и полной сил, как когда-то давно, когда еще считала себя самой счастливой женщиной на планете и не топила свое уныние в вине.

— Я хотела бы обсудить с вами некоторые вещи, — сказала она на прощание северянину-ори. — Надеюсь, до завтра вам хватит времени, чтобы отдохнуть с дороги?

Он кивнул и, отпустив свою гайну, захромал вслед за остальными. Что-то шевельнулось в памяти Фьел-Лоэры — что-то, связанное с хромым северя… впрочем, зачем бередить прошлое? Кула-Ори погиб. Погибла и единственная умная женщина, которая ее когда-то поняла. Фьел-Лоэра будто сквозь пелену помнила разговор с Ормоной, без подробностей, только через ощущения. В Кула-Ори погибли все. По настоянию Фьел-Лоэры после катаклизма туда вылетела разведочная орэмашина. Береговая линия изменилась до неузнаваемости. Город был похоронен под водой, океан глубоко вторгся на сушу, а горы Виэлоро придвинулись к океану — откуда-то возникла молодая гряда, еще исходившая лавой, черная, дымящаяся… Никаких следов людей. Они попросту не смогли бы там выжить — ни ори, ни ее брат, ни ее муж, ни Ормона со своим семейством…

«Я не могу перешагнуть через себя. Когда я вижу ее, у меня чувство, будто… не знаю… будто я говорю с родной сестрой, что ли»…

«Эфимелора никогда не была тебе сестрой. Она была только матерью попутчицы твоего сына. Это ты нафантазировал себе в Игре у Паскома!»

«Я знаю. Знаю. Но что я могу поделать — это слишком бесчестно по отношению к ней, к памяти Паорэса, к Саэти и Фирэ, к тебе, наконец!»

«О, уж мы с Саэти и Фирэ точно не против!»

«Я правильно понимаю — это действие медальона?»

«Не совсем. Медальон не заставляет видеть тебя таким, каков ты есть на самом деле. А она видит тебя таким, каким видели мы с Учителем, и чувствует таким, как чувствует тебя Фирэ. Несмотря на все, она Помнящая. Слабая, но Помнящая. Единственный человек в этом стаде марионеток».

«Нет, я так не могу. Этот медальон принадлежал Паорэсу, я чужой ей!»

«То чужой, то брат… Ты уж определись!»

«Не иронизируй. Не иронизируй, родная. Это не по мне. Я отдам этот амулет кому-нибудь другому — какому-нибудь аринорцу, пусть хоть из тех же астрономов. Если добиваться чего-то, то лишь своими силами. Ты знаешь».

«Ох, не зли меня, Сетен! Что за увлечение у этого „куарт“ во всем его многообразии — вечно портить мне все дело! С таким же успехом ты сейчас можешь выбросить этот медальон к проклятым силам, он уже не играет никакой роли. Он сработал на тебя, он задействовал вложенные в него силы, они ожили через информацию крови — и дальше он бесполезен. Это же не пилюлька от нервов!»

«Ты считаешь, что я не в состоянии самостоятельно добиться того, что нам нужно, в этом городе?»

«Ты в состоянии, пришелец в этом городе. Но чтобы получить расположение здешних жителей, чужак в этом городе, тебе придется прожить еще две таких же жизни. Это естественно. Ты не брал приступом Тау-Рэю, ты не покорил ее, чтобы заслужить в один присест уважение и преклонение. С какой стати они согласятся с твоим первенством? Ты посмотри — они тихо грызутся за спиной Эфимелоры, словно шакалы чувствуя ее скорую смерть и метя на ее место! Как только она умрет…»

«Значит, Тиамарто и Фирэ не ошиблись, и этот ее румянец на скулах»…

«Кулаптры не ошибаются. У нее неизлечимая форма болезни легких. В день катаклизма она напилась с горя и едва ли не босиком побежала к орэ-мастерам требовать перелета в Кула-Ори. Если помнишь, это было в начале весны, на Встречу Саэто — здесь еще держались морозы, как теперь, и не стаял снег. Месяц она пролежала со страшным воспалением, в бреду, и целители не ведали — выкарабкается ли. Выкарабкалась. Но вскоре стали появляться первые признаки болезни, которая сейчас доедает ее тело. В конце концов, отнесись ко всему иначе. Если уж мы все это затеяли, то ты хотя бы сможешь помочь ей уйти счастливой! Зимы и вьюги на твою белобрысую голову, Сетен, ну не будь ты упрямым волом!»

«Вот никогда я не любил эту твою манеру выкруживать и интриговать!»

«Так каков будет твой ответ?»

«А у меня есть выбор?»

«Ты гениален! Будь у меня такая возможность, я бы сейчас расцеловала тебя, проклятый аринорский телец!»

«Будь у меня такая возможность, родная, я запер бы тебя в отдельный террариум и подождал, когда наконец уляжется твоя параноидальная тяга к бурной деятельности! И только после этого с тобой можно было бы разговаривать на равных».

«Никто из вас не сможет говорить на равных с созданием мира За Вратами. Попомни мои слова».

— Сейчас лето, Тсимара-Тау?

— Да, лето.

Исхудавшая, едва живая Фьел-Лоэра с трудом повернула голову в сторону окна, за которым мертвенно светились лиловым фонари во дворе.

— Я не доживу до утра, — прошептала она. — Помоги мне взглянуть на летнюю ночь, только выключи этот свет, он давит мне на глаза.

Тессетен оглянулся на стоявшего за изголовьем Фирэ и сделал ему знак исполнить просьбу умирающей женщины, которую вот уж несколько лун все в городе считали женой Тсимаратау. Юноша покинул спальню Фьел-Лоэры.

Насколько он знал, эта болезнь у всех протекала по-разному. Кто-то метался и в страшной агонии с ужасом ожидал смерти, а кто-то, как эта несчастная северянка, так и не ставшая матерью его попутчицы, угасал в тихом умиротворении, немного жалея лишь об одном — что мало успел сделать.

Фирэ выключил свет, и тогда в небе над Тау-Рэей стало видно звезды.

Он потерял всякую надежду. Что бы ни делал Учитель, было обречено на провал. Словно нарочно, везде им на пути встречались преграды — после смерти Ормоны все пошло под откос. Это было совпадение, Фирэ знал. Но все равно в глубине души считал, что она была основой уверенности, какой-то незыблемости грядущего, и когда ее не стало, началась полоса невезения: раскол среди гвардейцев Кула-Ори, ужасное сражение, гибель брата, катаклизм, поставивший точку в истории их цивилизации, раскол в общине, уход от сородичей, плен, смерть Паорэса, который еще мог бы вернуть себе дочь, ему — попутчицу… И какой-то тихий голос изнутри вдруг подсказывал: Паорэс был типичный ори, а потерпели бы тепманорийцы власть ори, будь он хоть трижды попутчик их Помнящей? С Учителем, который назвался этим мудреным именем — Железный Телец — они худо-бедно смирились. Тессетен был волосом посветлее многих аринорцев, кичащихся чистокровностью в нескольких поколениях, а какие-то неведомые для нынешнего Фирэ чары отводили местным глаза, и вслед за своей правительницей они перестали видеть пугающие черты внешности Тсимара-Тау. Многие всерьез считали его красавцем, удивляя людей, знавших Сетена много лет.

Похоже, Учитель не считал, что все кончено. За каких-то пару месяцев он не просто вошел в курс дела — жена, угасая на глазах, посвящала его во все тонкости управления городом северян-переселенцев — но и активизировал многие затухающие отрасли производства. А сейчас он и подавно озаботился созданием сферы обороны, ведь еще во время приезда сюда Ормоны они с Фирэ узнали, что в Тау-Рэе нет толковой армии и военной техники, хотя именно аринорцы всегда отличались нелепой любовью ко всяким железякам. Власть над грубой материей настолько ослепила им глаза, что они уже ничего не боялись и здесь, на диких землях, а в понимании Тессетена это был большой непорядок, который он взялся устранить в ближайшее время. Но лишь одного он не мог — вылечить Фьел-Лоэру. Хотя пытался, постоянно мучил здешних кулаптров и их с Тиамарто вопросами, требуя искать новые формулы лекарств, которые могли бы отсрочить или победить смерть. Фирэ точно знал, что Учитель не любит жену так, как любил свою Ормону или роковую попутчицу-Танрэй, он относился к ней иначе — братски или отечески, неизвестно, но совсем иначе. И невозможно было их представить любовниками. Впрочем, болезнь Фьел-Лоэры и без того сделала подобное нереальным. Тиамарто по секрету делился с коллегой своими опасениями — как бы Учитель не заразился этой хворью, чудовищной и коварной, способной тлеть годами или же сжигать человека в несколько лун. И что они только ни делали, чтобы обезопасить своего лидера, не слушая его убежденных речей, будто он знает, что делает, и что «она» тоже знает, поэтому не надо суеты. Своими хлопотами они и в самом деле продлили жизнь сестре Ко-Этла, без их лечения она умерла бы еще в конце весны.

Погасив свет, Фирэ собрался возвратиться в дом, как вдруг гравий дорожки заскрипел, и из темноты вынырнул силуэт Тиамарто.

— Что это у вас так темно тут? — слегка гнусавя, спросил кулаптр, отнял руку с платком от носа и взбежал по ступенькам к Фирэ, на крыльцо.

В этих краях его стала донимать сенная лихорадка. С началом лета бедняга начал неудержимо страдать от головных болей и насморка, греша на цветущие деревья с белыми стволами, которых здесь было невероятно много и которые в такое время сверху донизу покрывались похожими на гусениц сережками. При этом все лекарства от напасти вызывали у него только еще худший приступ чихания. А затем белоствольные деревья теряли серьги, но лихорадка Тиамарто и не думала проходить, а только усиливалась. Казалось, все, что здесь цвело, старалось извести чужака. Гиблые места для южанина. Всем ори было здесь нелегко, но больше всех отчего-то досталось кулаптру.

— Она попросила. Плохо ей, — тихо ответил Фирэ.

Тиамарто сочувственно покачал головой. Его уже и не вызывали, но он всегда являлся сам — хотя бы для того, чтобы навеять умирающей спокойный и глубокий сон. Почему-то в отношении себя он нисколько не думал о риске заразиться.

Вдвоем они вошли в спальню Фьел-Лоэры, но ни Учителя, ни ее там не застали.

Целители переглянулись и пошли в гостиную. Четко выделяясь черным силуэтом на фоне окна, с женой на руках в эркере стоял Тессетен и молча смотрел в небо. Фьел-Лоэра что-то тихо ему говорила, и он кивал. Тонюсенькая, едва ли не прозрачная рука больной свешивалась вдоль его тела, покачиваясь, словно кукольная, при каждом движении Учителя. Высокий и крепкий, он казался по сравнению с нею громадным, как статуя Тассатио у Ведомства в погибшей столице Оритана.

Тиамарто поманил Фирэ за собой:

— Пусть. Им надо напоследок побыть вдвоем. Пчхи! Я вот что хотел спросить: атме в самом деле намерен лететь в горы Виэлоро?

— Да, он что-то такое мне говорил.

— Когда?

— Не в ближайшее время. Он хочет сначала устроить тут все по-своему.

Тиамарто подошел к умывальнику и побрызгал водой в лицо. После таких манипуляций ему всегда становилось легче — во всяком случае, чихать он переставал.

— Ты хотел бы вернуться? — вдруг спросил он юношу.

— Куда?

— К остальным, к нашим?

— К оставшимся с Паскомом и Алом?

— Да.

— Не знаю. Иногда меня что-то тянет туда, особенно в полудреме…

Тиамарто испытующе смотрел на него темными в приглушенном свете глазами.

— Но встретиться снова с Алом я бы не хотел…

— Но он же наш Учитель. Его ведь неспроста зовут так — сам советник Паском нарек его этим именем!

Фирэ помнил, что Тиамарто и прежде не испытывал к тому Алу, которого сам он Алом не считал, никакой неприязни. Вообще сложно было представить Тиамарто с кем-то враждующим.

— Я не хотел бы снова увидеть этого человека, — жестко повторил юноша, не отводя взгляда от глаз коллеги, при свете дня серо-зеленых, а сейчас почти черных. — Ни при каких обстоятельствах. Я не хочу сказать, что мне хорошо здесь, но там мне было бы еще хуже.

— А Коорэ?

Вот ради чего затеял этот разговор Тиамарто… Кулаптр знал, как должно тянуть одну частичку некогда цельного «куарт» к другой. Однажды он уже сказал, что Учителя рано или поздно наверняка потянет обратно и что этого не избежать.

— Нет, Тиамарто. Волею своей я не пожелаю возвращения к прошлому. А мечты — то лишь мечты слабого сердца. Они должны подчиняться воле рассудка.

Тут дверь раскрылась, и с безжизненной Фьел-Лоэрой на руках из гостиной к ним вышел Тессетен. Лицо его было мрачным, но того горя и смятения, как после гибели Ормоны, не было в нем — и не только оттого, что все, в том числе она сама, давно привыкли к мысли о скорой ее смерти.

— Нужна капсула, — тихо сказал Сетен, меж тем не отдавая мертвую жену ни одному из кулаптров. — И пусть придет кто-то из местных, кто хорошо знал ее, — и добавил, поясняя: — Женщина. Лучше не одна.

Это было понятно. Учитель никогда не видел ее обнаженного тела прежде и тем более не желал видеть его теперь, во время подготовки к погребальному обряду. Настолько не желал, что готов был даже потерпеть в своем доме нескольких глупых сплетниц-северянок.

Тиамарто кивнул и, пристально взглянув на Фирэ, словно призывая не забыть о только что состоявшемся разговоре, вышел из дома.

Уже через год по настоянию нового правителя Тау-Рэю окружил огромный лабиринт. На видимом плане он состоял из причудливо изгибающихся каменных стен, выше — уходил в «тонкий» мир, подобно Храму в Эйсетти. Он смыкался невидимым глазу куполом над столицей Тепманоры, становясь проницаемым лишь для тех, кого находили нужным впускать хозяева города. Иные попросту не смогли бы его увидеть ни с земли, ни с воздуха.

Тау-Рэя стала гигантской и неприступной цитаделью для врага, тогда как у жителей не было никаких трудностей со входом и выходом за ее пределы. Это был город меж двух миров, в народе его называли Затерянным и Заколдованным.

Атме Тсимаратау и сам приложил силы к сотворению лабиринта. Не напрасно прошлые воплощения его «куарт» много жизней подряд обучались у великого созидателя Оритана. Он изменил лик унылой Тау-Рэи и прочих городов страны аринорцев-эмигрантов.

Помощников в своем деле Тсимаратау находил после зачисток районов Тепманоры. Поскольку северяне поголовно утратили ментальные способности, надежда правителя оставалась только на соотечественников, у которых тот участок мозга, что преобразовывал энергию неба и земли в пранэио, еще не стал рудиментом. Приближенные к нему люди частенько слышали его тихое ворчание о том, что если чем-то не пользоваться, то оно быстро отомрет, и что следующим этапом для прагматиков-северян станет усыхание мозга в целом — как ненужного им органа.

— Что ж, — посмеивались ребята, которые совершили с ним плечом к плечу тот отчаянный переход, — тем проще будет управлять безмозглыми, вы не находите, атме?

Всех без исключения пленных мародеров — а также их бывших рабов — по очереди приводили на аудиенцию к Тсимаратау. Эти аудиенции были очень долгими. Правитель подробно, досконально изучал возможности каждого, вглядывался в его суть, доискиваясь до самого «куарт», если тот являл себя в человеке хоть малым осколком. Потом он решал, годится ли собеседник для созидательского мастерства. «Масть» кандидата его нисколько не интересовала: он запросто мог казнить разбойного ори, который всем своим видом показывал, что будет лишь вредить, однако мог и приблизить к себе талантливого аринорца, готового сотрудничать и чистого сердцем. Так и отбирались архитекторы здешних городов. Почти все они были телекинетиками. Если кандидат был слаб, Тсимаратау не жалел времени и обучал его до необходимого уровня. Фирэ знал, что Учитель почти не спит и едва ли появляется у себя дома — всегда находилась пара-тройка неотложных дел.

Единожды настроенная на верную программу развития, страна набирала мощь. То, чего так не хватало Тессетену и Ормоне, чтобы развернуться в Кула-Ори, здесь было к услугам Тсимаратау, и он показал свои возможности. На старых заводах воспроизводилось оборудование для новых, армия совершенно автономных диппендеоре выполняла заданную работу точно и быстро.

Даже те из местных жителей, кто до последнего был недоволен правлением пришлого чужака, в конце концов смирились, впечатленные размахом преобразований и выверенностью каждого действия. Он будто всю жизнь мечтал приложить свои знания на практике и теперь с жадностью пользовался подвернувшейся удачей. И так во всем — даже в созидании, которое он считал развлекательным подвидом безделья и время от времени занимался с остальными архитекторами и скульпторами той работой, которая доставляла ему одно лишь удовольствие. Фирэ догадывался, что именно оттого Учитель и не считает это серьезным делом. Как многие нынешние люди, его приемный отец полагал, будто настоящая работа должна быть тяжелым испытанием на прочность и выполняться с крепко сжатыми челюстями и большими потерями для организма. Чем больше измотался, тем лучше поработал.

На исходе пятого года правления Тсимаратау позвал к себе всех близких ему людей. То есть тех, с кем за долгое время успел хлебнуть и горя, и радости. Тех, кому доверял теперь больше, чем самому себе.

Внешним видом Ведомство Тау-Рэи теперь походило на пятигранный Храм их родного города, только по размеру было раза в три меньше творения Кронрэя и находилось исключительно на материальном плане: для управления государством Учителю никаких чудес не требовалось, справлялся он и бытовыми методами.

Зал совещаний всегда выглядел внушительным, однако свет из высоких панорамных окон пронизывал каждый закоулок, и вошедший нисколько не чувствовал себя жалкой безропотной мухой, как это было прежде, в стенах Объединенного Ведомства Оритана.

По контрасту с помещением правитель всегда носил темную одежду, а иногда, в ветреные дни и в стужу, начинал опираться на трость, чтобы никто не заметил усиливавшейся хромоты.

Люди расселись по своим обычным местам вокруг стола с картой Тепманоры, выгравированной прямо в темном дереве столешницы. Фирэ поглядел на соседей по обе стороны от себя. Ори-гвардейцы — бывшие гвардейцы, ныне они занимали при Тсимаратау куда более серьезные посты — сосредоточенно пытались угадать, с чем призвал их сюда атме.

Сам Тсимаратау сидел точно напротив приемного сына, рядом с целителем-советником Тиамарто. Все давно уже позабыли, что кулаптр немногим старше Фирэ и ровесник им, а сам он сумел поставить себя так, что соответствовал внешнему образу и внутренне. Любой приказ духовного советника выполнялся всеми так же безропотно, как воля правителя — тем более, не было случая, чтобы тот не согласился с Тиамарто, словно кулаптр и в самом деле был старше и опытнее остальных. Хотя кто их знает, этих Помнящих, грустно усмехался Падший Фирэ. Может, действительно опытнее…

Учитель всегда начинал без околичностей. Вот и теперь, едва все расселись, он негромко сказал:

— Сейчас мы быстро решаем два вопроса и расходимся.

Это значило, что они очень быстро уйдут отсюда, решив пару задач. Уйдут заниматься своими делами.

Фирэ поглядел на свод потолка. Ему нравилось разглядывать там лепнину, изображавшую герб Тепманоры — причудливо интегрированные друг в друга символы Оритана и Ариноры: крылатую змею и тура. При совмещении получилась химера, одновременно и жуткая, и прекрасная. Бронированное тело быка, ноги которого заканчивались не копытами, а когтистыми пальцами, как у рептилий; перепончатые крылья нетопыря; опасная морда змеи с холодными глазами и вертикальным зрачком, но увенчанная рогами тура; спина, защищенная вдоль хребта гребнем роговых пластин от шеи до хвоста — хвост тоже был бычьим, но скрывался под змеиной кожей. Невиданное существо было призвано охранять рубежи северной земли — и оно могло бы это делать одним своим видом, если бы существовало в реальности.

— Вы знаете результаты воздушных разведок планеты, — утвердительно сказал Тсимаратау, включая кристалл с записями аэрофотосъемки последнего вылета. — Хочу особенно выделить один из участков суши, который меня очень заинтересовал.

Над вырезанной в мореном дубе картой в воздухе развернулся, медленно вращаясь, призрачный и полупрозрачный земной шар с морями и материками. Учитель небрежно подбросил в руке стилет, а затем указал острием на один из континентов. Шар преобразовался в плоское изображение единственного материка (остальные погасли), и это был Осат.

— Здесь, — Тсимаратау покрутил стилетом в районе северо-западной части суши; она изображалась в перевернутом виде, как было принято у северян — Северный полюс находился вверху, тогда как на картах ори все выглядело бы привычнее, поскольку их картографы вели отсчет от полюса Южного. — Это поселение Оганги. Я точно это знаю, бывал там. На новых изображениях не зафиксировано какого-либо заметного роста городка. Напрашивается два варианта вывода: либо те, что ушли без нас дальше, так и не добрались до места и погибли или рассеялись по пути, либо…

Он перевел взгляд на Фирэ, потом на Тиамарто — и так оглядел всех по очереди, желая услышать их предположения.

— Может быть, такая же маскировка, как над нами? С ними ведь был Кронрэй… — проговорил бывший командир их небольшого отряда.

Учитель кивнул, но взгляд не погасил, точно ждал еще чего-то.

— Либо они остановились в другом месте? — не слишком решительно предположил Фирэ, подумав — а почему бы и нет, их же там было несколько тысяч, даже если учитывать большие потери по пути.

Мрачные глаза вспыхнули и посветлели, будто тучу сдуло с голубого неба:

— Смотри.

Тсимаратау черкнул лезвием по бесплотному изображению, и то, приблизившись максимально, перешло в северо-восточную часть Осата, ткнувшись в два моря, что ограничивали по бокам материк. Стало видно и длинную реку, уползавшую куда-то вниз, за пределы видимости, и странный городок, зажатый между саванной и пустыней. Это был самый настоящий городок, а не поселок, вроде западного. Сверху можно было различить и подобие Храма, только четырехгранного и маленького.

— На старых картах этого не найти, — добавил Учитель.

Фирэ встретился взглядом с Тиамарто, и тот, приложив к носу платок, лишь дернул бровью, словно что-то этим ему напоминая.

Город, который вырос за считанные годы… Многим ли выжившим было под силу такое? И этот узнаваемый «почерк» расположения домов, манера совмещать то, что кажется несовместимым — природный ландшафт и растения с каменными творениями не стихии, но мастера в гениальном сотрудничестве сердца, разума и духа…

— Кронрэй? — спросил молодой человек.

— Да, — Учитель отключил кристалл и уселся на место: — Что я хотел бы от вас. Подберите надежного человека, никогда не бывавшего в Кула-Ори, человека, который не вызовет подозрений там. Разузнать о порядках в том городе с воздуха нельзя, поэтому нам нужен… — он поглядел на ученика.

— Шпион, — слегка усмехнулся Фирэ.

— Да. Лучше не один. И второе. Сдается мне, мой мальчик, что пора бы уже навестить горы Виэлоро. Тебе возглавлять эту экспедицию и руководить техникой, я пока не смогу оставить Тау-Рэю. Но мы должны расчистить завалы и открыть доступ к «куламоэно». И надеюсь, — добавила женщина его устами, не слышимая больше никому, кроме Фирэ, — что мне не придется снова мчаться за тобой к пещере, где ты доверчиво попытаешься продемонстрировать очередной когтистой твари свои внутренности?

Темные зрачки смеялись. Засмеялся и он, удивив соседей по столу.

— Все будет сделано, Учитель, — кивнул молодой человек.

На том и разошлись.

soundtrack - http://samlib.ru/img/g/gomonow_s_j/geometria/within_temptation-pale.mp3

— Мама, что это за летающая звезда?

Танрэй вышла во внутренний дворик и поглядела в небо. Среди россыпи звезд выделялась одна, медленно продвигаясь меж неподвижных соседок. Она была тусклой, и слабеющее с возрастом зрение могло бы ее просто не различить. Однако Танрэй видела не хуже своего шестилетнего сына.

Это были призраки погибшей цивилизации. Еще много веков они будут вращаться по сужающейся орбите над планетой, пока не сгорят в верхних слоях атмосферы или не рухнут на землю, чтобы окончательно рассыпаться прахом.

Коорэ с любопытством следил за полетом.

— Это такие летающие приспособления… Теперь они никому не нужны, — вздохнула женщина. — Они служили тем, кто погиб до того, как ты родился… Погибли в тот самый день…

Он помолчал и сказал:

— А я видел другое, однажды, днем. Оно пролетело низко, прямо над городом, а потом умчалось вон туда, за реку, и растворилось в небе. Мне почему-то казалось, что оттуда на меня смотрят.

Да, Танрэй уже слышала такие разговоры. О непонятных летающих приборах рассказывали пришедшие с ними сюда кхаркхи, называя увиденное небесной колесницей и утверждая, что она совсем не была похожа на орэмашины, которые они встречали не раз еще в Кула-Ори и совершенно к ним привыкли. А вот ей самой увидеть подобное пока не доводилось.

— А ты бы позвал его, — засмеялась Танрэй. — Вдруг это птица, а они ведь тебя слушаются.

— Это была не птица, — серьезно ответил мальчик. — Может быть, если оно появится еще, я смогу его разглядеть поближе.

Она не сомневалась, что Коорэ это умеет. Он умел переносить сознание отдельно от тела — с трудом, но умел, хотя никто его этому не обучал. При желании сын смог бы подселить себя в тело какой-нибудь пичуги и подняться в воздух. Танрэй побаивалась: так можно и не вернуться, — но никогда не ограничивала его в экспериментах.

— Идем спать, сердце мое, — сказала она, беря сына за руку. — Тебе завтра с утра к Кронрэю…

— К Зейтори!

— Нет, Зейтори будет ждать тебя позже, сначала к Кронрэю.

Он зевнул:

— Я хотел бы туда, в небо. Оттуда, наверное, все внизу выглядит совсем по-другому…

— Конечно, птенчик.

— Расскажи мне перед сном об Оритане.

Она часто рассказывала ему о потерянной родине, пела песни, как могла, и он был единственным благодарным слушателем, не сбегавшим после первого же куплета. И, когда мастера стали обучать его своим ремеслам, он схватился за них, как взрослый, а однажды сказал матери, что хочет возродить Оритан и не дать людям забыть о том, кто они такие. Вот бы порадовались Паском и Тессетен, услышав такие речи из уст младенца! А отец… отцу все равно. Это была боль Танрэй, которую она прятала глубоко-глубоко в душе и никогда никому не жаловалась. И лишь мальчик прекрасно чувствовал других людей, он безошибочно угадывал, когда ей было плохо, и точно знал, отчего.

Коорэ засопел, и она ушла к себе, легла в постель, а мысли все лезли в голову, бередя воспоминания — и страшные, и счастливые.

Ал изменился до неузнаваемости. В стране Ин, которую строили по его решению Кронрэй и созидатели, им, бывшим скромным и любознательным ученым, насаждался какой-то странный режим управления, подобный диктату на Ариноре. Ему стал нравиться страх людей, он им насыщался, как насыщается жаждущий родниковой водой. Страх порождал слепую покорность, когда не надо держать ответ, что и для чего ты делаешь. Ты мог ошибаться — и твои ошибки принимались так же безропотно, как всё остальное. Люди сами хотели этого страха, он опьянял их, им хотелось еще и еще. Танрэй видела, что этот ужас перед властью каким-то непостижимым образом рождает в них иллюзию уверенности в завтрашнем дне. Им казалось, что они защищены больше, чем любой иной народ, что это заслуга их лидера. Почему-то на Танрэй гипнотическое влияние мужа не распространялось, и она видела все таким, каким оно было на самом деле — во всей грязи, мерзости и деградации.

Стремительно изменился он и для семьи. Коорэ чувствовал себя чужим для него и не решался лишний раз приблизиться и даже поговорить. Танрэй почти не подпускала мужа к себе на брачное ложе. Она стала брезговать им, однажды узнав о его похождениях с другими женщинами, без разбора — с ори или дикарками. Ей стало казаться, что в постели вместе с ними находится еще множество людей, и от этого ее начинало подташнивать. Ал считал ее холодной и редко настаивал на любви — вернее, на том, что цинично называлось любовью.

Не раз Танрэй привечала какую-нибудь темнокожую брошенную им девку, жалея ее и нерожденного младенца (обрюхатить женщину-ори без ее на то желания было невозможно). Все дикарки жили на половине жены правителя якобы в услужении, но, избавившись от бремени, вскоре теряли совесть — начинали вести себя как хозяйки, могли позволить себе огрызаться на мягкосердечную Танрэй и ее верную Хэтту, вдову ученика Ала. Танрэй терпела, не прогоняла, только просила Хэтту избавить ее от встречи с ними. И вскоре задний двор превратился в интернат для разновозрастных полукровок, подраставших, как трава в саванне — без воспитания и пригляда: мамаши развлекали себя приключениями с местной гвардией, а некоторые делали попытки снова обрести расположение правителя прямо под носом у его супруги. Танрэй старалась заниматься и этими детьми, но сил и времени на всех у нее не хватало. Однажды она в отчаянии схватила мужа за руку и привела в ту часть дома, где жили его прежние любовницы. Ал только усмехнулся, пожал плечами, а потом посоветовал ей не морочить себе голову и прогнать негодяек вместе с их приплодом. Танрэй тогда едва подавила в себе «волну смерти».

Сколько слез впитала ее подушка на громадном, но пустеющем ложе: самой женщине хватило бы и маленького уголка, чтобы всласть выспаться, да вот сон не шел! Сколько раз она корила себя за то, что не проснулась тогда вовремя в повозке и не ушла с тем, к кому на самом деле лежало сердце. Совсем недавно Танрэй наконец поняла, что они не рисковали ничем: после физической близости «куарт» попутчиков наконец объединялись, силы многократно увеличивались — и ничто не было бы им преградой на пути. А сейчас тот маленький отрядик наверняка погиб вместе с их вожаком, ни слуху о них, ни духу. Мысли о том, как могло бы быть, порождали иные мучения. Много лет не испытывавшее настоящей любви, тело ее страдало, и запретить ему желать Танрэй простым велением воли не могла. А размышления о попутчике неизбежно приводили к этим навязчивым и томительным мыслям. Она тихо стонала в подушку, ласкала саму себя, но понимала в отчаянии, что все не то, что это такой же обман, как ее жизнь с Алом. Как-то раз мелькнула идея подпустить к себе кого-нибудь другого, и она даже знала, кто обрадовался бы ее решению: не раз она ловила восхищенные взгляды одного из молодых помощников Кронрэя, созидателя, высокого красавца-ори. Но едва, убедив себя, Танрэй подошла к нему просто поговорить, все внутри взбунтовалось. Прежде ничего не имея против этого человека, после таких мыслей она испытала к нему отвращение и убежала прочь.

Она стояла у окна и смотрела на звездное небо. Ей казалось, рядом стоит кто-то, кого она мечтала бы ощущать возле себя, и тоже смотрит ввысь.

— Всё не спите, атме, — шепнула за спиной Хэтта, разрушая иллюзию. — Завтра снова будете бледная и едва живая.

Она распустила длинные золотые волосы подруги-хозяйки и медленно, плавно, стала расчесывать их гребнем, от затылка к самым коленям. Только Хэтта умела причесывать ее, не дергая волоски и не доставляя никакой боли. Глаза начали слипаться от неги. От удовольствия потершись ухом о собственное плечо, Танрэй вернулась в постель, свернулась там клубочком и сонно пробормотала:

— А мне ведь теперь столько же лет, сколько было Ормоне, когда…

— Да не казните вы себя понапрасну! Спите, спите, атме. Завтра день у вас тяжелый, — завораживающе низким грудным голосом напевала кхаркхи, а ее сильные, привычные к труду руки легко массировали спину хозяйки, навевая сон и отгоняя все тревоги. — Жалко мне вас, вас с птенчиком… — проговорила она, когда Танрэй уже крепко спала. — Пусть бы вам наконец повезло…

А Танрэй спала, и ей снилось, что она несет кому-то аллийский меч, ищет, заглядывая в лица, и не находит нужного. «Как ты прикоснулась к заветному мечу? Он позволяет это только хозяину!» — спрашивает чей-то голос, а она уже знает ответ, древний, как само оружие предков. «Аллийский меч подчиняет себе хозяина, а женщина подчиняет себе любой аллийский меч. Всякая из нас может взять чей бы то ни было меч и увидеть в нем то, что ей нужно!» И голос отвечает: «Что ж, сердцу твоему известно больше, чем разуму. Ты достойна лучшей участи. Иди, просто иди вперед!»

И раскрываются Врата, раздвигаются стены Лабиринта, пропуская ее в Неведомое.

Вот последний камень извлечен. Фирэ почувствовал, как остановилась кровь, как замерло в груди. Выдохнув, он присел к передатчику:

— Учитель! Вы слышите меня?

— Да, мальчик, — послышался в ответ тенор Тсимаратау.

— Мы освободили коридор. Путь открыт.

— Так в чем же дело? — в голосе Учителя прозвучала улыбка. — Спускайтесь!

— Да, да, сейчас. Только переведу дух.

Фирэ наладил объектив камеры, чтобы заснять все, что внутри. Увы, он не чувствовал присутствия устройства так, как чувствовал в прошлое свое пребывание в этой пещере. Да, вот здесь бродила та рыжая бестия, которая потом едва не лишила его жизни, вот здесь он дремал в своем шатре… Не было только этого постоянного фона — музыки иных сфер, порождаемой «куламоэно». Однако он не ошибся: Тиамарто чувствовал все и глазами звал его поспешить.

С небольшой группой ученых-аринорцев, которых узнали еще в плену гор Гивьерр-Барре, кулаптры и пара гвардейцев стали спускаться в глубь горы, однако через пару тысяч ликов снова уперлись в завал.

— Не будет этому конца! — ругнулся Фирэ.

Камней оказалось меньше, чем при входе, и неуклюжие машины вместе с автономно работающими диппами расчистили коридор за три часа. Теперь, когда землю перестало лихорадить после катаклизма, в пещерах отсутствовало ощущение тревоги, но Фирэ не находил себе места: он не меньше всякого другого посвященного мечтал отыскать легендарное «место вечной жизни». Тиамарто и ученые болтали ни о чем и обо всем, смеялись, а Фирэ пытался представить, каким он будет, этот «куламоэно» — исцеляющий смерть…

Как назло, спустя сто шагов открылся третий завал.

Ругаясь на чем свет стоит, Фирэ отправился к выходу. Продолжать раскопки сегодня было уже нельзя: все устали, настала ночь. Тиамарто отнесся ко всему философски: не сегодня, так завтра.

Они разожгли костер и расселись вокруг него неподалеку от входа в пещеру. Техника и диппы остались у завала.

— Проклятые силы, не удивлюсь, если мы завтра войдем в пещеру и увидим, что все камни снова на своих местах, а машины замурованы между вторым и третьим завалами! — с досадой сказал Фирэ. — Это какая-то мистика!

Ученые засмеялись, а ему было не до смеха. Все эти подлости на пути порядком надоели. Со своим южным юношеским темпераментом он явно проигрывал северной терпеливости аринорцев и слишком рано повзрослевшему соотечественнику. Тиамарто с абсолютной невозмутимостью помешивал похлебку в котле и, посмеиваясь, нет-нет да и вставлял словечко в тираду приятеля. Фирэ и сам не ведал, насколько сейчас он был похож на своего вспыльчивого старшего брата в глазах того, кто хорошо знал Дрэяна, в течение нескольких лет служа с ним в одном отряде.

Когда ученые поужинали и угомонились в своем шатре, Тиамарто присел рядом с выговорившимся Фирэ.

— Я боюсь возвращения шпионов из Осата, — сказал он, понижая голос. — Боюсь их донесений.

— Почему?

— Мне кажется, они спровоцируют Учителя на какие-то действия, которые приведут к плохим последствиям.

— Что такого он может сделать!

— Видишь ли, Фирэ, если бы мне одному так казалось… Плохо то, что жена думает так же, я ж говорил с ней об этом. Сам понимаешь, что когда мы вместе, нам с нею открывается чуть больше, чем это дано нам же порознь. Она переживает за атме… и за всех нас, за Тау-Рэю… Мне тоже не по себе. Но я не вижу подробностей, пророчество — не мой конек и не ее…

— Что же ты предлагаешь?

Тиамарто перевел взгляд на огонь.

— Да… была дурацкая мыслишка… Собрать отряд, подговорить нескольких орэ-мастеров да слетать в тот городок. Я понимаю, что, а точнее кто влечет туда тебя и Учителя. Это можно было бы решить разом.

— Похитить их, что ли? — фыркнул от смеха Фирэ.

— А что ты хохочешь? Да, выкрасть их с Коорэ и привезти в Тепманору.

— Да Учитель голову нам оторвет за такое самовольство!

Тиамарто махнул рукой:

— Ладно! Забудь…

Утром раскопки продолжились. Им встретилось еще пять завалов. Перегревшись, сломалось две машины, вышел из строя один дипп, но ближе к закату открылась внутренняя пещера. И что самое удивительное, в нее вели высеченные в скале ступени, длинные в обе стороны, широкие, но очень ровные, словно по ним никто никогда не ходил с момента создания потайной комнаты. Скорее всего, так и было…

Никаких украшений, никаких надписей. В дальнем конце зала на круглом подиуме поблескивает что-то, что в свете фонарей никак не удается разобрать…

Набравшись решимости, исследователи подошли ближе.

— Тут какие-то отверстия, — сказал один из аринорцев.

Вокруг подиума на одинаковых расстояниях друг от друга прямо в камне пола виднелось четыре круглых отверстия, уходящих куда-то под устройство. А вот над ними какие-то значки все-таки были, но письменность оказалась незнакомой — ни ори, ни аринорцы такого наречия не знали.

— Пусть диппы занесут на диск того, сломанного, — сказал Фирэ. — Посмотрим, что с ним будет.

Диппендеоре проделали все манипуляции, но сломанный робот остался лежать на диске. Досаду, которую испытал Фирэ, невозможно описать словами. Столько бурить эти проклятые завалы, чтобы откопать сломанное устройство! Не слушая спутников, он сам взобрался в центр круга, выложенного самоцветами, и по-прежнему ничего не изменилось.

— Подожди, — сказал Тиамарто. — Давай рассудим трезво. Если тут есть эти дырки, то они зачем-то нужны. Если они зачем-то нужны, то наверняка для каких-то деталей, обеспечивающих работу механизма. У нас этих деталей — вероятно, похожих на шары вот такого диаметра — нет, поэтому включить «куламоэно» мы не можем. Надо искать составляющие…

— …или другой «куламоэно», — этом откликнулся все тот же ученый. — Активный.

Фирэ спрыгнул на пол.

— А что, это неплохая мысль! — сказал он, указывая на аринорца. — Советник Паском говорил, что на планете не менее трех таких устройств и расположены они примерно в одинаковом удалении друг от друга, но не на дне океана: создатели просчитывали их расположение так, чтобы даже после катаклизмов «куламоэно» остались на суше и чтобы ими можно было пользоваться!

— И что говорил Паском о втором «куламоэно»? — спросили ученые.

— Проклятые силы! Все один к одному… — будто облитый ледяной водой с макушки до пят, Фирэ бросил быстрый взгляд на Тиамарто, вдруг насторожившегося, как пес на охоте. — Все сходится, и похищением тут не обойтись…

— Так в чем дело? Какое похищение?

Ори переглянулись между собой.

— Второй «куламоэно», — пробормотал Фирэ, — по подсчетам Паскома, должен располагаться в гористой части северо-восточного сектора материка Осат. В том районе, где сейчас находится неизвестный новый город…

Тиамарто тяжело вздохнул и понурился.

Глава двадцать девятая и новые приключения, свалившиеся на голову наших героев в их попытке разгадать запутанный ребус

Что за чудный праздник отмечают нынче, в эту летнюю темную ночь, в Теснауто, которую правитель избрал датой двадцатилетия со дня основания Тау-Рэи! И странно вспоминать, что уже девять лет как Фирэ еще совсем мальчишкой вместе с оборванцами-сородичами вступил в этот город — в серый, заснеженный и неприглядный… Девять лет!

На одну ночь столица была распахнула для гостей, и со всех концов Тепманоры северяне и южане съезжались сюда на торжество. Лабиринт погас, а вместо него по обе стороны широкой полноводной реки, на которой стояла Тау-Рэя, вспыхнули праздничные огни, и в небе засияла трансляция спектакля о возвращении на Алу, традиционной истории праздника Теснауто.

— Это всего лишь легенда, всего лишь легенда, — бормочет сам себе Учитель, уединившись на балкончике своего кабинета в Ведомстве и не чувствуя ученика, который явился по его зову и теперь удрученно смотрит на то, что творится с приемным отцом. — Это древняя аллийская легенда. Не было убийства. Не было казни. Не было ни Тассатио, ни Танэ-Ра, ни этой глупой любви и измены. Нет человека, который ради любви к женщине, пусть и сказочно красивой, пойдет на такую измену, на пытки, на смерть. Это глупость. Такого не бывает в реальной жизни, а это — легенда, и в ней все преувеличили… Какого-то преступного скульптора, неизвестно чем провинившегося перед законом, они сделали национальным героем, чтобы воодушевлять тысячи тысяч поколений сограждан… Не мучь меня. Я не желаю повторять чьи-то глупости, даже если они выдуманы. Не желаю! У меня до сих пор нет уверенности, что это Ал собственной персоной, а не какой-нибудь захвативший там власть мощный ментал, который морочит его людей, выдавая себя за Ала. И вообще: я ничего больше не хочу от этой жизни. Просто подожду, когда аллийский меч запросится к Фирэ, отдам ему реликвию — и со свободным сердцем уйду к тебе.

И Фирэ тяжело вздыхает…

Как вернулись год назад гонцы из страны Ин, так и потерял Учитель покой, узнав, что творится в тех краях. Не впервые слышал молодой человек подобные речи из уст приемного отца — и всегда они были адресованы невидимому собеседнику, который будто бы на чем-то настаивал, убеждал, давил… Что-то чудовищное изводило правителя Тау-Рэи.

Когда тепманорийские шпионы, изрядно посмуглевшие за несколько лет жизни под жарким солнцем Осата, появились перед советом, все так и бросились разглядывать снимки нового города — столицы Ин — и ее жителей. Вмиг из серьезных мужей советники обратились школьниками-интернатовцами, с упоением всматривавшимися в лица недавних однокашников. Узнавая сородичей, они оживленно галдели и обменивались впечатлениями, словно начисто позабыв, где они собрались и для каких целей. Только трое — Учитель, Тиамарто и наблюдатель-Фирэ, который много лет назад избрал себе именно эту роль в жизни — оставались нейтрально-безучастными.

— Как постарел, однако, Кронрэй!

— И что, он все такой же выпивоха?

— Нет, ни разу не видал его под мухой. Но что в себя он ушел — это точно. Шепчутся, будто оглох, но я-то видел, как он засовывает себе в уши пробки. Он чудак, большой оригинал. Только такой созидатель мог сотворить наш великий Храм в Эйсетти! Жаль, я не знал его прежде…

— А это Зейтори? Ну, Зейтори всё тот же!

— А это… да неужели тримагестр Солондан?!

— Он самый!

— Рехнуться можно — этот старикан всех нас переживет!

— А это что за мальчишка? Сынок Танрэй?! Сколько же лет прошло — он ведь совсем взрослый!

— Ему уж десятый год пошел, едва удалось заснять, уж больно прыгуч и подвижен малец!

— Сильно смахивает на твоих, Тиамарто, близнецов…

Тут не удержался даже духовный советник, склонился к карточке, заулыбался:

— Есть что-то, в самом деле…

— А вот и сама атме — все такая же красавица. Только отчего на всех снимках она такая грустная?!

— Кто знает. Работать ей приходится немало, вот и устает.

— Она все так же учит детей языку?

— И не только языку. Она всему учит, что знает сама. И то, что их народ еще не все позабыл об Оритане, — ее заслуга.

— А где же сам Ал?

— Его мы снимать не рискнули. Очень уж у него внушительная и бдительная охрана. Мы всех тайно снимали — не сносить бы нам головы, если бы у нас нашли камеры!

Учитель молча смотрел на них, не двигаясь в своем кресле. Так старый дед смотрит на кутерьму среди своих правнуков. Он даже взгляда не бросил ни на один из снимков людей, зато тщательно изучил каждое запечатленное здание, сверил его местоположение с данными аэрофотосъемки.

— Всё, достаточно, — сказал он в конце концов, останавливая гомон, троекратно усиленный эхом громадного полупустого зала. — А теперь вы изложите мне — как можно подробнее — какая там обстановка и чем дышит этот город. Как бишь он зовется?

— Тизэ. По названию саванны и пустыни, подбирающейся к тем краям. Этот город, фондаторе[34] Тсимаратау, дышит страхом. Когда я вошел туда в самый первый раз, то шкурой почувствовал эту атмосферу. Тизэ — город доносчиков, фондаторе. Все кляузничают на всех. Город распутных девок — и откуда только они там берутся, будто прямо медом им там намазано!

— Девки — это хорошо. Некоторые очень даже ничего, — хохотнул, забывшись или еще не окончательно выйдя из роли бродяги, второй шпион, но Учитель так глянул в его сторону, что тот поперхнулся и тотчас же умолк.

— Поначалу к нам там отнеслись пренебрежительно, и зря мы боялись лишнего внимания. Нищие у них, оказывается, появляются невесть откуда с удивительной регулярностью. Что само по себе странно: все населенные пункты очень удалены от Ин, а брести через саванну в одиночку — чистое безумие. Я скорее рискнул бы путешествовать через пустыню, там из всех гадов только змеи да скорпионы. Саванна же полна таких тварей, что мы не всех даже и видели в тех трансляциях о планете, которые в былые времена показывали на Оритане! Ну, в общем, пообвыкли мы немного в Тизэ, и стал я музыкой развлекать толпу на площадях…

— …а я напросился в ученики к Кронрэю, и вместе с ним мы начали сооружать огромную статую. В тех местах ветер дует так, что выветривает скалы и создает причудливые формы. Они словно заготовки для будущих изваяний! И вот одну такую мы использовали для образа Белого Зверя Пустыни — в память о великом Паскоме…

Тсимаратау вскинулся:

— В память?!

— Да, фондаторе! Господин Паском, чей мнимый облик отображал именно этого зверя, умер, к несчастью… Умер еще до того, как община Ала попала на Осат…

Правитель вяло обмахнул лицо ладонью, прикрылся рукой и прошептал куда-то в воротник:

— Всё это время я думал о вас, как о живом. Я не поверил тому сну… Мне так не хватает вас, Учитель…

Шпион-«музыкант» тем временем с гордостью продолжал:

— Я даже в тюрьму у них угодил, атме! Потому и убрался оттуда… Позволил себе спеть одну сатирическую песенку на мотив «Отныне будет все прекрасно», только с другими словами. А там такое под запретом! Донес один… с-слухач… ну и упекли меня на целых полгода. Чудом суда избежал — хорошо, камеру свою успел в тайник забросить, где вот он ее нашел и забрал, а то… у-у-у!.. Говорят, что если до суда дело доходит, преступнику уже не оправдаться, а не оправдаться, так и не жить. Но мне повезло: комендант по-тихому решил меня и еще с десяток пойманных бродяг высечь на заднем дворе казарм и выгнать из города с запретом под страхом смерти появляться там снова…

— …ну так и я ушел с ним потихоньку, пока чего не вышло и со мной. Многие нас вместе встречали — мы изображали, будто только уже в Тизэ и познакомились, но мало ли что. Дознаваться при надобности там умеют, всё, что им нужно, расскажешь как миленький…

Тсимаратау помолчал, потом спросил:

— По-вашему — как так могло получиться, что ори из Тизэ терпят это?

Все оживились. Было видно, что советников до печенок терзает тот же вопрос.

— Терпят?! — по-прежнему несколько развязно и даже фамильярно (привычка, привычка!) ухмыльнулся шпион-«созидатель». — Да они восхваляют свои власти, атме Тсимаратау! Правду, да и то очень тихим шепотом, можно говорить только в том случае, если ты безумен, нищ и не имеешь близких. Вот кто относительно свободен в Тизэ — психи, бродяги и распутницы! Лишь немногие недовольные горожане могут позволить себе шептаться по углам! Но чаще они предпочитают ничего не слышать и не видеть.

— Как такое случилось?

— Это неведомо, фондаторе! — развели руками гонцы Тау-Рэи. — Мы не знали их прежде, никого, кроме советника Паскома, но Паском умер…

— А Помнящая Афелеана?

— Афелеана? Не встречал такой… Но если она там, при дворе…

— И я — даже не слыхал о ней…

Все бывшие кула-орийцы стали переглядываться. Фирэ услышал собственное сердце, как споткнулось оно, сжалось от укола. Неужели и она погибла?! Афелеана в свое время нравилась ему сильнее, чем Паском. Фирэ почему-то доверял ей больше, чем Учителю Ала — тому приходилось балансировать между воплощениями расколовшегося «куарт» ученика, и не всегда кулаптр был так искренен, как позволяла себе Афелеана.

— Там практикуются казни? — хмурясь, спросил Тсимаратау.

— В открытую — редко. До суда доходят немногие. Если кто-то слишком провинился, он попросту не выйдет из тюрьмы, а судьба его неизвестна. Но хуже всего — пытка неизвестностью. Посидеть в их тюрьме хотя бы неделю, не зная, как с тобой обойдутся — уже страшная пытка, поверьте. Уж пару десятков седых волос я себе там заработал, господа! И даже сравнить мне не с чем: бывать в нашей темнице мне не доводилось…

— Будешь и дальше обезьянничать в том же духе, — невозмутимо сообщил Учитель, — доведется. Кто-нибудь из вас видел Ала собственными глазами? Или он — миф, а его место давно занято кем-то другим, кто морочит людям головы от его имени?

Фирэ вздрогнул. Это предположение прозвучало из уст Учителя тогда впервые и всех заставило насторожиться. Если там нет Помнящей Афелеаны, способной видеть сквозь любой морок, как видел Паском, то кто знает, кто знает… Неспроста у Тсимаратау шевельнулось такое подозрение: кула-орийцев могли захватить мародеры сродни Вартату и его стерве-жене, попутчикам, держать их под постоянным гипнозом, изображая из себя Ала и Танрэй. А самих Ала, Танрэй и даже мальчика… Ну не хотелось, страшно не хотелось Учителю верить в жуткое внутреннее перерождение бывшего друга! Кажется, Тсимаратау даже смирился бы с его гибелью, со смертью его жены и Коорэ, чем с тем, что он слышал теперь из уст этих шпионов, нестерпимо разболтавшихся за эти три года житья в чужих краях.

— Я видел. Издалека, но видел Ала.

— Вы ведь оба менталы.

— Да, атме, — согласились шпионы, хотя фондаторе и не спрашивал — утверждал. — Но не сказать, чтобы нам можно было чем-то особенно похвастать…

Учитель перебил:

— Не было ли какой-нибудь подозрительной приметы — скажем, «белого шума» где-то на втором-третьем планах восприятия? Либо ощущения, что внезапно захотелось спать?

— Да н-нет… не было ничего такого…

— Нет. Не было! Точно не было, атме! Он приезжал к Храму, это недалеко от его дворца — туда ведет длинная подземная галерея… Мы работали над скульптурой, и он захотел посмотреть. Я тоже не видел его вблизи, но никаких странных ощущений не было, даже когда я был на пике «алеертэо»!

— Это еще ни о чем не говорит, но… — Учитель тяжело вздохнул, и Фирэ догадался, что тот имеет в виду. «Пока сам не прочувствую все на своей шкуре — не поверю», — хотел сказать Тсимаратау, наученный жизнью не верить глазам и ушам, особенно чужим.

— Ал часто пропадает в разъездах, вот что удалось узнать! — снова заговорил шпион-«музыкант». — Особенно много каких-то дел у него за океаном, в Олумэару.

— В котором из двух — Северном или Южном?

— Простите, атме, вот тут мы дальше сплетен не ушли. И так все время приходилось через простой люд узнавать подробности, а сами же знаете, как всё искажают слухи, особенно бабьи, — и «музыкант» многозначительно покосился на щурившегося «созидателя» — тот походил на кота, что удачно гульнул по весне.

— Даже из бабьих сплетен можно достать зерно истины! — назидательно отозвался напарник.

— Что там за идеология?

— О, это отдельная пес… Простите, фондаторе! Это большая и интересная тема. Если вкратце, то они поклоняются памяти покойного Учителя Ала и взывают к нему в молитвах по любому вопросу. Ал назначил духовных наставников из бывших кулаптров, и те должны озвучивать волю Взошедшего Паскома. Представляете себе, как они ее озвучивают?

Тут усмехнулся Тиамарто, духовный советник при правителе, и покачнул головой:

— Безграничные возможности для спекуляций любого толка — от бытовых банальностей до религиозных хитросплетений…

— Вы правы, атме Тиамарто! Так и есть!

— Религиозных? — переспросил Тсимаратау.

— Да я умозрительно сказал, — откликнулся Тиамарто. — Там вообще лазеек полно, в таком статусе!

— Но у них в Тизэ и в самом деле есть своя религия! — переводя взгляд с правителя на кулаптра-советника, вмешался «музыкант». — Настоящая!

— Ал — и религиозность? Нет, его в самом деле подменили… Он что же, больше не занимается своими науками — ни астрономией, ни биологией?

— Нет, атме Тсимаратау, не занимается. Но ученые там — привилегированная каста. Он покровительствует им, но сам не практикует. Зато их возглавляет тот самый тримагестр Солондан. Ала больше привлекают вопросы военного характера…

Тсимаратау прищелкнул языком:

— И все же его подменили!

Он будто убеждал сам себя, цепляясь за последний предлог выгородить человека, который был его другом с младенческих лет.

Фирэ услышал, как начали перешептываться советники. Ему не верилось в предположение Учителя, но все же — как мог допустить верный Натаути (атмереро!) такие чудовищные изменения в своем хозяине? Имеющий душу просто не смог бы жить так, как живет нынешний Ал, если верить донесениям разведчиков. И каково же там живется малышу-Коорэ? А если еще и Танрэй вслед за мужем растеряла по дороге всё, что до этого хранила в себе.

Вот со времени этого совещания Учитель и начал метаться между какими-то неразрешимыми противоречиями. И никогда еще он не был так похож на безумца, как теперь. И нельзя было поверить, что это он, Тсимаратау, возвел величественные здания Тау-Рэи взамен прежних серых стен временщиков-аринорцев. Неужели это его заслуга в том, что города Тепманоры теперь живут как единый организм, а пригороды обеспечивают людей всем необходимым?! Не Ала, нет! — а Учителя словно подменили. Проклятое прошлое опять взяло его в оборот.

Когда Фирэ вышел на балкон, слушая последние фразы Тсимаратау, в небе еще мерцала праздничная трансляция из жизни древних аллийцев. Но кого мог тронуть постановочный спектакль, если до него истинная легенда в празднование Черной Ночи воплощалась на гранях великого Храма в Эйсетти, приходя туда напрямую из «тонкого» мира, с которым слил свое творение непревзойденный Кронрэй? Фирэ был счастлив, что успел застать настоящую историю о возвращении на Алу. Многие, кто родился позднее, никогда уже не узнают, каким был настоящий Оритан.

— Вы звали меня, Учитель, — шепнул молодой человек.

Учитель слегка вздрогнул, приходя в себя. Взгляд его вначале упал на отсвечивающий огнями праздника перстень-печать на безымянном пальце приемного сына. Овал, перехлестнутый поверху дугою с клешнями — символическое изображение повелителя пустынь, — был выгравирован в темном металле. Знак верховной власти в Тепманоре, и носящий такой перстень имел полномочия ставить свою печать и подпись вместо самого правителя. Еще один был у Тиамарто, и на нем отображались весы истины, входящие в круг созвездий и предшествующие знаку Фирэ.

Словно узнав его по этому скорпиону, Тсимаратау медленно поднял взгляд к лицу ученика:

— Да, Фирэ, звал. Хотел узнать, обучен ли ты музыке?

— Музыке? Не настолько хорошо, чтобы услаждать слух ценителей, но достаточно, дабы развлечь толпу. В детстве, в школьные годы, меня, как и всех остальных, обучали азам — наверное, что-то я припомнил бы и сейчас.

— На чем играешь?

— Мы с братом немного освоили талмируоку[35]…

— Неплохо. Развлечь толпу — это самое то, что нужно. Найди мне за сегодняшнюю ночь еще с десяток таких же, и чтоб среди них было хотя бы двое-трое настоящих музыкантов. Но учти, что большинству из них придется освоить духовые инструменты. Нужно, чтобы инструмент был не громоздким, но длинным и зачехленным, — Учитель показал, разводя руки, какого размера должны быть духовые.

— Так это же целый атмоэрто!

Глаза Тсимаратау вспыхнули:

— И заметь: не только атмоэрто, но и много других полезных вещей…

— Я… наверное, не совсем понял, что именно нужно…

Тут их с Учителем словно накрыло непроницаемым, но притом невидимым куполом.

В высоком кресле перед ним сидела приемная мать. Ормона тоже была в темном, но ее платье было скроено на женский лад, волосы поддерживала не обычная тесьма, как у Тсимаратау, а диадема. Лицом же и фигурой она ничуть не изменилась со дня своей гибели десять лет назад.

— Да не иссякнет солнце в твоем сердце, мальчик, — сказала она тем непостижимо глубоким голосом, который всегда так завораживал Фирэ и которого он не мог забыть даже спустя столько лет после ее смерти. Только вот этот «мальчик» по отношению к нему, двадцативосьмилетнему, из уст женщины, которой отныне всегда будет тридцать шесть, звучало странно.

— Я очень рад тебе.

— Присядь, — она указала на резную скамейку напротив, у парапета, и Фирэ медленно сел, а красавица тем временем продолжила: — Пусть покуда упрямец поспит, а мы поговорим с тобой без помех. Он вбил себе в голову, что с нашими сородичами в Тизэ случилось то же, что и с нами в горах Гивьербарэи…

— Да, я знаю. И хотя сейчас может быть что угодно, я почему-то не верю в эту версию…

— А он не верит даже хранителю Ала, которого я специально вытянула из Изначального, чтобы тот сказал свое слово для застрявшего в своем заблуждении коэразиоре. Но не помогло и это. Он невыносим, он чудовищен…

Фирэ скрыл мелькнувшую было улыбку. Он забылся, так реальна была она перед ним. Он едва не почувствовал себя таким же, каким был десять лет назад, когда эта пара, не знавшая, что их ждет со дня на день, спорила между собой до брани, чтобы спустя несколько минут заговорить друг о друге — на словах ругая, а глазами сияя. Вот так же сияли сейчас черные глаза Ормоны, костерившей Учителя, но было ему не до улыбок: ведь все это лишь наваждение, и молодой человек прекрасно это понимал. Она просто захотела поговорить с ним напрямую, впервые за этот срок. Мертвые возвращаются, живые становятся ходячими трупами — что еще ждет несчастных потомков древних аллийцев, не выдержавших сурового испытания?

— Но он прав в одном, — Ормона вздохнула: — Ал перестал быть собой. Это уже не он, это что-то другое, чему ни я, ни атмереро пока не можем дать названия. Чтобы стать тем, чем он стал, не нужна энергия коварного ментала, похищение, интриги. Он сам добился всего, не имея ни малейшей способности к сбору пранэио… Его никогда не примет Мировое Древо, его едва выносит земля, и своими деяниями он роет могилу собственному «куарт», которым, заметь, не обладает. Не обладает, но уничтожит! Как уничтожит и тринадцать, идущих вслед за ним, вслед за попутчицей, носителем полярного «куарт». Как уничтожит и ее… Шансы Взойти у вас, учеников, сокращаются прямо пропорционально его шансам. Ты это понимаешь, мой мальчик?

В горле пересохло, и молодой человек лишь кивнул в ответ. Ормона переместилась, небрежно опираясь рукой на другой подлокотник и закидывая ногу на ногу.

— Однажды в злодеяниях своих Тассатио приплыл к причалу. Терпение «тонкого» и грубоматериального миров закончилось. Его «куарт» вот-вот должен был прекратить свое существование. Знаешь, что это такое? «Куарт» развеивается. Он никуда не переносится и нигде более не воплотится. Даже части его аннигилируют, прекращают быть на всех уровнях мироздания. Такое редко, но происходит с теми личностями, которые перестают эволюционировать и глубина падения которых многократно перевешивает этапы взлетов. Вместе с ним исчезла бы и его попутчица Танэ-Ра.

— В легенде этого…

— Ох уж та легенда… — она небрежно махнула рукой на мелькавшее в небесной выси изображение — фрагменты из спектакля о возвращении на Алу. — Та легенда лишь красивая побрякушка в назидание потомкам. Вынь из нее ось — и получишь правду. Убери пафос — избавишься от шелухи. Все было иначе.

Паском уже тогда знал, что это его тринадцатый ученик. Не Ал, Тассатио. Ала еще не было. Паском добился свидания с пленником и долго говорил с ним в его тюремной камере. Но Тассатио из-за упрямства своего не принял его слова на веру и велел ему убираться вон. Тогда кулаптр отправился к Танэ-Ра. Никто еще, кроме него и нее, не знал, что вдова правителя ждет ребенка от своего любовника. Ее держали под домашним арестом, и ей правдами и неправдами приходилось скрывать от приближенных свою мало-помалу становящуюся заметной беременность. Скрывать из опасения, что ее заставят избавиться от бастарда, зачатого от преступника. Поначалу она испугалась, услышав разоблачительные, как ей сперва померещилось, слова из уст того, кто тоже имел определенное влияние в новом мире — на земле Убежища. Но Паском держался с нею по-прежнему как с правительницей и против ее будущего ребенка, кажется, ничего не имел.

Он рассказал, каким образом намереваются казнить Тассатио, и Танэ-Ра ужаснулась.

«Что же делать мне? Я не смогу его спасти?» — спросила она.

«Ты не сможешь его спасти, царица. Он должен понести это наказание, оно заслужено им. Но беда в том, что это последнее воплощение его „куарт“. Он не Восходит, а спускается все ниже, и это претит принципу Природы, заложившей в каждую частицу стремление к эволюции, а не наоборот».

Холод предстоящего и ей небытия ожег щеки измученной вдовы правителя.

«Но есть и выход»…

И Паском научил ее, как призвать «куарт» Тассатио после смерти его оболочки, ведь будущее вместилище для этого «куарт» готовилось увидеть свет всего через несколько лун. Очистившись невероятным для себя по благородству цели поступком, Тассатио мог бы обрести еще один шанс, еще одну жизнь. Вот только способен ли был этот жестокий, не имеющий ничего святого бунтарь на благородство?

В реальности не было еще двух эпизодов, присутствующих в легенде. Первый из них: Танэ-Ра больше никогда не встречалась со своим любовником, тем более в темнице, не говорила с ним, и его решение создать скульптуру на погибшей Але было начисто лишено какого-то расчета — поступок должен был быть бескорыстным, он должен был являться порывом сердца и души. Царица не пошла прощаться с ним из тех соображений, что может проговориться об условиях, и тогда все пойдет прахом. Соответственно, Тассатио не мог грезить этой их последней встречей, летя в челноке на Алу — все было придумано позднее ради красоты, ради того, чтобы растрогать зрителя. Аллийцы вообще практиковали анабиоз во время перелета на большие расстояния — и, скорее всего, приговоренного просто усыпили. И эпизод второй: Танэ-Ра не видела трансляцию с Алы и смерти Тассатио. Царица не могла ее видеть просто потому, что в те часы блажила не своим голосом от боли — с самого утра у нее тогда начались роды.

А вот твой Учитель, Фирэ, не желает верить в эту историю от ее начала до конца. Он зовет ее пустой сказкой и ничего не помнит. Но ее помню я…

— Почему?

— Я была Танэ-Ра.

— Но постой, а куда же тогда девался мой «куарт», то есть «куарт» Коорэ, который всегда…

— Не было еще этого «куарт», Фирэ, — устало усмехнулась Ормона. — Атмереро не сразу формирует тот «куарт», которому впредь надлежит развиваться до Восхождения. Это была первая встреча попутчиков, и учеников у них еще не существовало. Паском оказался прав: обретя в новом своем воплощении безусловную любовь от матери как сын и отдавая такую же безусловную любовь ей в ответ, Алэ начал жизнь свою с новой страницы, но оплатил ее тем, что начисто забыл свое прошлое вместе с преступлениями Тассатио. Убедившись в этом, современники внесли имя Алэ в списки аллийцев и никогда не жалели о решении кулаптра и царицы. Никогда… до его нынешнего воплощения… Потому что существует тот, кто ни о чем не забывает. Ни о чем. И беспокоить его было нельзя.

— Кто же это?

— Это страж мира подсознания, которое также ничего не забывает, поскольку имеет выход во все миры одновременно и независимо от воли сознания хозяина. Ал должен был справиться с ним во время учебного транса, мы все должны были справиться с тем заданием, но погибли. И, победив Соуле ценой жизни всех близких, втянутых в Игру, Ал все равно проиграл. Никто, даже сам Паском, не представлял себе мощь мира За Вратами, принадлежавшего мятежному Тассатио…

Фирэ скрипнул зубами. Страж мира подсознания… Желтый воин, приходивший к нему во снах прежде, нынче являлся юному Коорэ, и несчастный мальчишка вынужден неподготовленным переживать этот ужас снова и снова… Ведь будь его Учитель настоящим Учителем, он помог бы сыну справиться с этим испытанием. Значит, из-за этого мерзавца-Ала суждено погибнуть им всем?!

— Существует ли выход? — спросил он Ормону, подняв на нее воспаленные, больные глаза.

Она лукаво улыбнулась, откинувшись на спинку кресла:

— Да. Танэ-Ра опять должна возродить нового Ала. Все должно повториться. Может быть, это решение задачи? Может быть, тогда «куарт» станет единым — дождавшись своей естественной смерти, твой Учитель присоединит частичку разбитого «куарт» к общей части — к той, что будет обитать в сыне Танэ-Ра. И я наконец вернусь туда, где мне место — в мир За Вратами, в Изначальное…

— Значит, тебе нужно воплотиться еще раз?

Ормона с непониманием уставилась на него:

— Зачем?

— Ты же Танэ-Ра…

Она грустно рассмеялась:

— Боюсь, если я разгадаю этот ребус столь сложным способом, твой Учитель просто не доживет до рождения Ала — как минимум, этой Танэ-Ра придется вначале подрасти. Я могла бы обречь себя на новые испытания в вашем странном мире, но в данном случае это нецелесообразно, мой мальчик. Словом, это надлежит сделать другой Танэ-Ра. Повторить путь той своей предшественницы. Может быть, хоть так эта дура наконец сможет хоть что-то понять и прозреть?

— Ты имеешь в виду Танрэй?

— Да, я имею в виду эту рыжую поганку, из-за которой я не успела закончить то, что планировала, и так, как планировала. Из-за которой я не успела вернуть тебе твою попутчицу.

Он вздохнул, почти всхлипнул, припомнив ту свою безумную радость, когда увидел серебристого мотылька души Саэти над плечом растерянной, но улыбавшейся жены Учителя.

— Но я не держу на нее обиды. Она терзается больше, чем я, получившая наконец свободу от своего надоедливого, болезненного тела, у которого потребностей хоть отбавляй, а толку — никакого. Хвори моего бывшего супруга — почти ничто в сравнении с тем, что изредка чувствовала я при жизни во плоти. Их я почти не замечаю. Сегодня мы попрощаемся с Тау-Рэей и наутро, после праздника, отправимся в дорогу. Мне удалось его убедить, но он хочет все увидеть собственными глазами, чтобы не наделать, как он говорит, новых ошибок. Что ж, пусть убеждается, я не против. Так или иначе, ему нужно будет оказаться там, чтобы достигнуть цели…

— Он снова решил бросить всё?

— Помилуй, зачем же бросать всё? Не те уж годы у этого старого пня, чтобы бросать всё и кидаться на подвиги, — она улыбнулась. — Наместником останется Тиамарто. Лучшей кандидатуры (кроме, разумеется, тебя) на этот пост и не подыскать, но ты будешь нужен Учителю в странствиях.

— В каких странствиях?

— Нам придется некоторое время побродить в тех краях, чтобы в Тизэ выглядеть настоящими оборванцами, обожженными тамошним солнцем, — Ормона подняла и протянула в его сторону светлокожую руку. — Мы все здесь бледны, как заморыши, и это вызовет подозрения. А экскурсия по тюрьмам страны Ин не входит в наши планы.

— Значит, тот Ал должен… — Фирэ провел пальцем поперек горла.

— Безусловно. Только после того, как для него создастся будущая оболочка, конечно! Ну, ты же понимаешь…

— А что делать со сторонниками Ала, когда его не станет?

— О, флюгер всегда зависим от воли ветра!

— А зачем нам флюгер? У нас есть свой…

Ормона таинственно ухмыльнулась:

— В хозяйстве пригодится.

И Фирэ понял, что она не договаривает.

В их команде было всего двое настоящих музыкантов. Но это не мешало выступать: в самом деле — кому сейчас есть дело до настоящего?! А развлекать толпу прекрасно могли и переодетые нищими песельниками гвардейцы фондаторе Тсимаратау во главе с ним самим. И в том немалой подмогой им была прирученная кошка Фирэ — барс, котенком привезенный из путешествия в горы. Везло парню на этих тварей. А зеваки таращились на невиданного зверя и с большей охотой расставались с медяками, заменившими деньги.

Высадив бродяг на Полуострове Жажды, синяя орэмашина с черной эмблемой Тепманоры на прощание вильнула хвостом и скрылась в глубине великого небесного океана. Приземляться ближе к Осат Учитель счел опасным: там могли шерстить территорию разведчики Ала… или того, кто выдавал себя за Ала.

С Полуострова и началось их долгое путешествие по южным краям громадного материка. Повидали они и моря, и пустыни, и оазисы, и небольшие городишки, уцелевшие после землетрясений и заселенные дичающими соотечественниками-эмигрантами вперемешку с аборигенами.

Северяне — те самые профессиональные музыканты — еще в самом начале похода сказали, что все ори, включая и Тсимаратау, за годы, проведенные в Тау-Рэе, начали говорить с аринорским произношением. А это значит, что в Тизэ их могли заподозрить и арестовать. Благодаря им, за полгода странствий бывшие эмигранты Кула-Ори отвыкли от своего акцента так же, как за десять лет правления Тсимаратау отделались от своей чопорности тепманорийские эмигранты, с каждым годом становясь похожими на тех ребят из Ариноры, о которых рассказывали Помнящие.

Однажды, уже в начале весны, Учителю вдруг захотелось побывать на материках за океаном, и он вызвал из Тау-Рэи орэмашину.

— Может, выясним, что нашел там Ал, — объяснил он. — Да и мне давно хотелось посмотреть Олумэару…

Казалось, за месяцы путешествия в виде оборванцев Учитель отряхнулся от своей обычной угрюмости. Фирэ видел перед собой прежнего Тессетена, того, каким знал его еще до смерти Ормоны — деятельного, живого, ироничного и по-мальчишески любознательного. Как будто он напрочь забыл, с чем они идут на встречу с сородичами…

Оставив помощников дожидаться их с Фирэ возвращения, Сетен, прихрамывая, почти взбежал по трапу и в салоне с наслаждением скинул с себя заскорузлые от пота и пыли тряпки.

— О, Природа! Как же я мечтал об этом! — рассмеялся он, забираясь под струи воды в небольшой кабинке.

Орэмашина тем временем разбежалась и взлетела.

Когда отполоскался и Фирэ, Учитель уже сидел у иллюминатора, завернувшийся во все чистое и новое, и слушал рассказ северянина-гвардейца о том, как дела в Тепманоре. Судя по выражению их лиц, беспокоиться было не о чем, и Тиамарто с управлением в самом деле справлялся как нельзя лучше.

За несколько часов перелета порядком ошалевшие от бродяжничания Учитель и ученик пришли в себя. Орэмашина и прилетевшие в ней тепманорийцы напомнили им, что цивилизация — это не миф, о котором они грезили вот уже десять циклов Селенио, цивилизация существовала в самом деле.

Покружив над двумя материками Олумэару — сначала над Северным, потом над Южным, — путешественники решили добраться до побережья Великого океана и полетать там.

— Меня заинтересовала одна местность… — сказал Сетен. — Еще когда приходили снимки воздушной разведки. Хочу посмотреть, что там такое.

— Вы думаете о «куламоэно»? — уточнил Фирэ.

— Не знаю. Может быть. Но там есть люди, и у этих людей есть маленький, но вполне развитый городок. Скорее всего, это эмигранты-южане, на картах прослеживается путь переселенцев, как они двигались с Оритана, с Полуострова Крушения. Там есть и остатки военных баз аринорцев, — Учитель красноречиво посмотрел на гвардейца-северянина, и тот со вздохом отвел взгляд. — Я имею в виду самый южный пик Олумэару.

— Я знаю, — тихо сказал Фирэ, подавляя в себе на мгновение вспыхнувшую ненависть к этим «беловолосым выродкам», однако от той вспышки остался в душе препротивный осадок, будто сделал ты какую-то невероятную гадость и не можешь сам себя за то простить, отмыться.

— Вон тот мыс, — сказал Сетен пилоту в переговорник. — Как бы нам там присесть?

— Отличная местность! Это плато! — откликнулся орэ-мастер. — Ровное, как полотно! Сейчас сядем, атме!

— Держись ближе к океану.

— Хорошо.

Вскоре орэмашина побежала по совершенно гладкой поверхности, будто созданной для того, чтобы здесь был воздухопорт. Однако солнце уже садилось, и путешественники переночевали прямо под крылом стремительной синей красавицы. Воздух тут был совсем другой, чем на Рэйсатру, и ветер дул все время, а звезды стремились перевернуться и выглядеть так, как смотрелись они на небе Оритана. До того, как Оритан стал полюсом…

Сердце защемило, и Фирэ, повернувшись набок на своем покрывале, заставил себя спать.

А с утра выгнали из грузового отсека легкую машинку, приспособленную для езды по бездорожью, и, оставив пилота, втроем покатили к побережью. Там, судя по картам, находился тот самый городок эмигрантов.

Не показываясь на глаза здешним жителям, тепманорийцы принялись наблюдать за их жизнью с пригорка, откуда расстилался великолепный вид на океан.

Темноволосые, но белокожие, высокие и очень стройные поселенцы — типичные ори — сновали между городом и побережьем, круто обрывавшимся в воду. При этом они что-то перевозили на невысоких странных животных с длинной шеей и надменной ушастой мордой, очень маленькой по сравнению с телом. Похожих тварей Фирэ видел у жителей на Полуострове Жажды, но там они были гораздо крупнее, неказистее, а на спине их росло по одному, а то и по два горба.

Заинтригованный таинственностью действий соотечественников, Учитель пожелал проследить, что они делают там и зачем таскают какие-то тяжести в город.

Стараясь никому не попадаться на глаза, тепманорийцы перебрались к тому месту, куда проложили путь поселенцы.

Выходивший в сторону океана почти отвесный склон горы был занят несколькими увлеченно работавшими людьми. Они выковыривали из скалы породу — она здесь была красноватого цвета — и складывали обломки в корзины, которые затем поднимались наверх, навьючивались на животных и увозились в город.

— Похоже, созидатели, — пробормотал Сетен, разглядывая их в подзорную трубу. — Что они там изображают, непонятно, а вот телекинетиков среди них явно нет…

— Наверняка, — согласился Фирэ, — они все делают вручную…

— Вот только зачем? — недоумевал Учитель. — Кто там увидит, что они настучали? Там же океан! К чему оно нужно?

— Может быть, это опознавательные знаки для моряков с острова Просыпающегося Саэто?

Фирэ сказал первое, что пришло на ум. Он был на том острове и знал, что у островитян существует сообщение с материком. Но теперь, после катаклизма?.. Может, там уже и самого острова не существует, не говоря уж о контактах с большой землей…

В ответ Тессетен лишь пожал плечами.

Так, до самого заката, они и просидели там, наблюдая за непонятной деятельностью олумэарцев. Ни одной внятной идеи так и не появилось.

Уже улетая, Учитель велел повернуть к побережью и снизиться, чтобы все-таки посмотреть, что же там наделали созидатели-ори. Было уже почти совсем темно, лишь высоко в небе печально прорезался молодой серпик Селенио, удивительно маленький на бесконечном куполе цвета индиго.

— Побережье под нами, — сообщил пилот.

Все прилипли к иллюминаторам и, отыскав тот самый склон горы, вскрикнули от изумления.

Ярко выделяясь на темном фоне, в скале отсвечивал красным немного не завершенный гигантский рисунок. Для всех ори и аринорцев эта эмблема означала одно: близость взлетно-посадочного поля. На него и указывало изображение — оттуда только что взлетела орэмашина тепманорийцев. В точности такой же знак, только уменьшенный в десятки раз, светился и на подлете к воздухопорту в Тау-Рэе.

Это был маяк для небесных мореплавателей.

Сетен и Фирэ поняли друг друга без слов: кто-то — а скорее всего, конструкторы из страны Ин, коли уж сюда так зачастил Ал — уже создали или вот-вот создадут свои орэмашины. И Тизэ изменит статус — из захолустного городка, стоящего на первобытном уровне развития, он внезапно станет столицей, имеющей свою технику. Скорее всего, технику военную. И тогда…

— А мы-то думали, что у них там дремучий упадок! — услышав их рассказ по прилете, посмеивались остальные.

Учителю было не до смеха. Он понимал, какая опасность будет угрожать всем вокруг, в том числе Тепманоре, если при общественном строе государства Ин орэмашины и прочую — в том числе военную — технику начнут выпускать в промышленных масштабах. И кто его знает, Ала, скольких еще союзников он приобрел в своих поездках за океан… И Сетен, и Фирэ хорошо помнили горящие волчьи глаза «братишки», когда окровавленное острие меча выскочило из спины струсившего подростка.

— Скоро Восход Саэто, — сказал Учитель, присаживаясь прямо на песок возле Фирэ, который играл со своим барсом.

Соскучившаяся зверюга утробно урчала, но не со злости, а от удовольствия. Казалось, она дерет и кусает руки хозяина, а на самом деле на загорелой коже его оставались лишь едва заметные следы — поверх тех уродливых рубцов, которые ему подарила на память рыжая кошка из Виэлоро одиннадцать лет назад.

— Да, — ответил Фирэ. — И рождение Коорэ.

— В самом деле! Что ж, приурочим наш визит к этим знаменательным событиям? — усмехнулся Тессетен, произнося фразу каким-то неестественным, словно раздвоенным голосом; второй в дуэте была женщина.

Колесница с грохотом промчалась мимо склонившегося перед правителем караула. Еще вчера Ал прибыл из поселения Оганги, которое навестил после плавания за океан, а сегодня уже успел съездить в Модисс. Измученные жарою гайны храпели и громко фыркали, роняя с боков кровавую пену.

На подножку вспрыгнул начальник стражи и торопливо сообщил Алу, что в город заявились бродячие музыканты.

— А почему я должен это знать? — почти удивился тот.

Совсем у этих гвардейцев мозги сварились на солнце, если они считают нужным донимать его подобными докладами…

— Простите, атме Ал, но там, с ними, явился и господин Тессетен… — подбираясь, будто перед прыжком, и чуть вжимая голову в плечи, объяснил стражник.

Ал едва не вздрогнул. Сдержался. Вот чего он меньше всего ожидал услышать еще раз в своей жизни, так это имя бывшего друга.

Повелев изменить привычный маршрут, Ал погрузился в раздумья — он привык к болтанке, она не сбивала его с мыслей, — а возница снова хлестнул гайн кнутом.

На главной площади, зажатой между храмами Двух Попутчиков и Тринадцати Учеников, было многолюдно, как по праздникам. Музыкантов окружили плотным кольцом. Зеваки висли даже на деревьях, фонарных столбах и статуях. Самые отчаянные — Ал нисколько не сомневался — могли бы забраться и на крыши храмов, но их туда не пускали.

Бродяги исполняли что-то бесшабашно веселое, заставляя зрителей приплясывать и подпевать. Игривый мотив скакал по улицам города, скликая публику лучше любого глашатая. Ал разглядел среди музыкантов сразу двоих северян, и оба они даже отдаленно не походили на Сетена. Может, страже померещилось чего? Мало ли какие галлюцинации порождает жара, а сегодня пекло стояло невыносимое — давно в саванне не было ливня!

Один из аринорцев пел почти басом, и от звука его мощного голоса вспархивали с крыш перепуганные птицы.

Ал поискал глазами. Не могло такое событие не долететь до дворца Тизэ, и жена наверняка уже где-то здесь. Ну точно: вон она, присела на перила лестницы, ведущей к большому фонтану, а рядом с ней — ее прислужница-дикарка. Танрэй уж и забыла, что он вот-вот приедет из Модисса.

Заметив мужа, она стала спускаться к его колеснице, за нею засеменила ее служанка, но Ал снова отвернулся на песельников, поскольку музыка вдруг оборвалась. Тогда правитель решил подойти поближе, и толпа с трепетом распахнулась перед ним. Послышались вскрики и стоны придавленных, но никто не оглядывался, все восторженно кланялись атме Алу и присоединившейся к нему Танрэй.

И только тогда, когда подошли они вплотную, Ал увидел Тессетена. Оказалось, что вместе с приемным сыном, похожим в своей бесформенной черной хламиде на ворона, мрачного, нахохлившегося ворона, они сидят прямо на земле возле чехлов от музыкальных инструментов и нехитрого скарба, который свалили прямо в кучу на мостовой.

— Оу! Братишка! — вскричал тот, вскакивая и криво улыбаясь из-под засаленных косм, все таких же длинных, как и десять лет назад: Сетен себе не изменил, разве только в былые времена он ухаживал за ними по-человечески, а теперь возиться с этими патлами ему было негде и незачем.

Экономист выглядел как пугало — весь в жутком рванье, заросший, с забинтованной ногой, на костыле — что не мешало ему вести себя с прежней развязностью и передвигаться вполне шустро, хотя и хромая. Кто бы мог подумать, что этот заносчивый, как целая армия северян в одном лице, и настырный парень позволит себе настолько опуститься? И не только опуститься, но и показаться таким на глаза старым знакомым? Ал едва не поморщился. Даже он, не будучи таким высокомерным, как бывший приятель, и то постарался бы избежать подобного позора. Видимо, они забрели сюда наугад, а теперь уже поздно отступать, да и не в характере этого аринорца идти на попятную, даже когда впереди ждет верное поражение. Уж Ал-то хорошо помнил эту особенность Тессетена, приобретенную в драках с соседскими мальчишками еще на Оритане!

Да и голос у него остался прежним. Казалось, это поет двадцатилетний юноша, таким чистым был его тенор. Но то, что он начал распевать, нагло поглядывая в глаза Алу…

Сетен дразнил его. Он нарочно останавливал песню, не допевая слово или даже целую строчку в том месте, где в безобидных куплетах о том, что в жизни будет все прекрасно, какие-то сильно остроумные шутники подставили другие фразы. Тем самым они превратили песенку в опасную пародию с ярко выраженным политическим подтекстом. И этот бродяга сейчас нагло исполнял ее, не сводя смеющихся глаз с Ала, останавливая в особенно острых местах — и тогда вместо него строчку заканчивала музыка, так искусно извлекаемая из целого оркестра инструментов, что слова эти буквально слышались в аккордах. Не перейдя границ дозволенного, Сетен допел ее до конца.

Толпа быстро поредела. Еще не закончились куплеты, а на площади не было уже никого, кроме солдат, Ала с Танрэй и Хэттой и пришлых бродяг. Ал тихо распорядился, чтобы нищих накормили и позволили им вымыться. Пока он говорил это на ухо стражнику, взгляд жены сделался настороженным — она ведь не слышала, какой приказ он отдает гвардейцу. Это была небольшая месть ей за издевку ее ненаглядного Сетена. Улыбнувшись про себя, Ал специально подпустил грозности в выражение лица. Танрэй даже слегка побледнела, глупая, а вот Сетен всё разгадал и только качнул головой, показывая, что они теперь квиты.

— Домой, — подсадив жену в колесницу и запрыгивая следом сам, распорядился Ал.

Колесница умчала их к Тизскому дворцу. Наверное, подумалось правителю, я в последний раз вот так еду вместе с Танрэй по этому городу, в одной повозке…

Терпела она недолго. Он еще не успел толком просмотреть первый десяток заваливавших его стол документов, как жена потребовала встречи и ворвалась на его половину.

Увы, но к этому времени Ал уже понял, что Сетен шел сюда целенаправленно, откуда-то узнав, чья эта страна и в каком именно городе живет попутчица. Приятеля хватило на целых десять лет — вечность для разлученных людей, которым на роду написано быть вместе! Но вопреки всему зов попутчицы вернул его обратно. Паском все объяснил и ни в чем не ошибся, разве только не предсказал точного времени, когда это произойдет.

Тессетен пришел за Танрэй, и впервые за все эти годы в груди Ала ощутимо шевельнулись тоска и сожаление. Но пусть будет так, как идет. Этот черновик жизни им уже не исправить.

Видимо, ни при каких обстоятельствах нельзя разуму утверждаться в той истине, что жизнь «куарт» — это очень и очень длинная эстафета во времени, изредка прерываемая отдыхом на период очередной смерти. Ибо, утвердившись, мозг утрачивает необходимый трепет перед физической гибелью, уважение к величию и серьезности Той, что последней заглядывает в глаза. И человек перестает жить — он играет в жизнь, играет с жизнью, одинаково безразличный к ней и к тому, что будет после нее. Но самое страшное, что в точности так же он начинает относиться и к жизням других, его мировоззрения, может быть, и не разделяющих: всегда можно переиграть на другой лад, зачем драматизировать сущую безделицу?

Такие знания нельзя получать тому, кто не готов. А он, воплощение рассудка, не был готов — и получил их от собственного Учителя! Вот незадача-то!

Прикрыв глаза рукой, Ал тихо засмеялся, а когда отнял ладонь, увидел перед собой Танрэй. Как забавна она была, свято полагая, будто он ничего не знает, не видит и даже не догадывается! Обвинить разум в такой недальновидности — как же это недальновидно!

— Ты что, смеешься? — очень серьезная, спросила она. — Позволь узнать, что тебя так насмешило?

— Ты уже говори, говори, — подавляя улыбку, отмахнулся он, — рассказывай о том, для чего пожелала меня видеть.

— Что ты собираешься делать с Тессетеном и его людьми, Ал?

— Ничего. Что мне с ними делать?

В ее зеленых — даже не просто зеленых, а зеленючих, как ряска болотная, глазах зажегся огонек раздражения. Ох и потешная она, когда пытается разозлиться! Она ведь даже не умеет этого делать…

— Тогда почему ты не распорядился, чтобы с ними поступили, как с гостями?

— Потому что, если ты не забыла, много лет назад Сетен распорядился так, что с нами могли поступить как со смертниками.

— Для чего тогда ты их приветил? Чтобы поступить с ними как со смертниками теперь?

Ал развлекался:

— Они ори. Я не могу отказать тем, кто когда-то был мне ровней, на глазах у своих подчиненных. Это неэтично. И казнить их я не собирался и не собираюсь. Для чего это? Они сами уйдут, как ушли и в прошлый раз. Тоже, наверное, глубокой ночью и тайком. Ну, может, еще чего-нибудь прихватят с собой. По привычке, знаешь ли.

— В другое время мнение подчиненных тебя не интересует. Скажи лучше, что тебе хочется насладиться унижением Тессетена и Фирэ!

— Да Природа с тобой, дорогая! Что мне их унижение? Они ушли искать свое счастье — полагаю, счастье свое они нашли. Сетен ведь всегда мечтал таскаться по чужим краям с талмируокой за плечами и в какой-то рванине. Эта специальность как раз по нему и по его приемному сыночку. Ты, надеюсь, узнала Фирэ? Он держал на цепи какую-то бестию, похожую на здешних пятнистых кошек…

— Мне не нравится то, что происходит, Ал! Очень не нравится!

— Чего ты добиваешься от меня, Танрэй? Тебе есть что сказать по существу?

— Ты выражаешься, как закосневший чиновник из провинций Оритана! Мне нечего сказать тебе «по существу», потому что я уже всё сказала.

Танрэй села на невысокий стул у двери, поправила натирающий лодыжку ремешок сандалии, а затем так же стремительно, как вошла, удалилась.

Она «всё сказала»… Пришла, раскудахталась, помахала крыльями — и помчалась в свой курятник, где приветила целый выводок диких цесарок, теперь обожающих занимать насест повыше, чтобы гадить на голову своей спасительнице! И чего она хотела? Зимы да стужи разберут этих женщин…

Ал выглянул в окно и приказал подать ему колесницу, запряженную свежими скакунами. Спускавшаяся по ступенькам жена услышала это. Он хотел, чтобы Танрэй об этом узнала, но не напрямик, а словно бы нечаянно.

Эх, давно ему не удавалось просто так посидеть на берегу реки, глядя на небесный поток звезд — местный «рукав» их Галактики, несущий их несчастную планетку в бесконечном пространстве к неведомой цели. Такой же неведомой теперь, как цель той песчинки, что зовется «куарт» Ала…

Глава тридцатая, где Тессетен пытается выяснить, являются ли его прежние знакомые самими собой

soundtrack - http://samlib.ru/img/g/gomonow_s_j/geometria/therion__birth_of_venus_illegitima_audiopoisk.com.mp3

Сетен остановился перед входом в храм Тринадцати и поднял голову, чтобы разглядеть здание до самого верха. Нет, никогда изображение, каким бы качественным оно ни было, не передаст истинный вид оригинала, ощущение его масштабности и меру воздействия на воображение. И никогда уже не повторит свой шедевр — Храм, подобный тому, что когда-то стоял в Эйсетти.

Служители пропустили бывшего лидера Кула-Ори без малейших возражений. Совершенно ясно, что на это ими была получена высочайшая инструкция: Ал решил удивить обнищавших соотечественников радушным приемом.

Среди храмовников Тессетену встречались знакомые лица. Почти все они когда-то ходили в кулаптрах под патронажем Паскома в лечебнице Кула-Ори, а некоторые так и подавно участвовали по время операций на переломанной ноге экономиста. Большинство выглядело старше своих лет: сказывался тот бой под Новым городом, когда почти всем целителям пришлось прибегнуть к последнему аргументу против войска Саткрона — к системе «Мертвец», состарившей того же Тиамарто почти вдвое. За десять лет и они, и Тиамарто сумели немного выправиться, но все равно рядом со своими ровесниками выглядят немолодо, да и здоровье соответствует возрасту — то-то духовный советник Тепманоры каждую весну и лето мучается от сенной лихорадки…

В точности так же, как и в кулаптории, в храме Тринадцати Учеников служили представители обоих полов, и Сетен решил обратиться к женщине: они всегда легче шли с ним на контакт, особенно после пары-тройки красиво сплетенных комплиментов — тогда их не пугали даже запреты и риск, которые непременно остановили бы всякого здравомыслящего мужчину.

— А что же атме Афелеана? — пристал он с вопросами к одной из бывших целительниц, ныне из-за жары едва одетой, а скорее даже раздетой, но все-таки раздетой по канонам этой обители. — Я до сих пор не видел ее нигде в городе. Или она так напугана этими шелками и соболями, — Сетен потрепал рукава своей хламиды, хоть и недавно выстиранной (да продлятся дни великодушнейшего Ала, что дозволил им отмыться и отполоскать одежду!), но по-прежнему жуткой на вид, — а также нашей какофонией на площади, что прячется от нас?

Тщательно подбирая слова, жрица ответила, что Помнящая много лет назад переехала на Запад, в город Оганги. Оценив сдержанность собеседницы и напряженность ее позы, экономист понял, что Афелеана решила покинуть Ала и его страну не из прихоти и не по работе. Однако служительница храма в конце концов ясно дала понять, что больше ничего на эту тему не скажет.

Жители города вообще старались не общаться ни с ним, ни с его песельниками. Шарахались, переходили на другую сторону улицы. При всей своей сдержанности храмовница оказалась самым разговорчивым человеком в Тизэ! Даже в местных пивнушках только и бесед было, что на патриотические темы. Кажется, кто-то посулил войску скорое выступление против какого-то врага, о котором шпионы Тсимаратау знать ничего не знали. Вероятно, решение о походе появилось у властей уже после исчезновения гонцов-тепманорийцев. На северян посматривали по-прежнему косо, теперь и на Тессетена тоже, а вместо нормальных, человеческих разговоров, пьяной болтовни, в конце концов, характерной для всякого питейного заведения, отовсюду слышались оды Алу и лозунги, поднимавшие боевой дух. Сетену иногда казалось, что его нарочно разыгрывают, настолько идиотски выглядело всё, что творилось в Тизэ. Но увы, смеяться и хлопать его по плечу никто не спешил.

Да что там! Даже Кронрэй — и тот притворился тугоухим. Когда Тессетен жестом показал ему, что знает о пробках, скрытых в ушах, да еще и под кудлатыми седыми волосами, старый созидатель сделал вид, будто не понимает намеков, и вдобавок сказался немым.

«Теперь, чтобы дождаться, когда из них выйдет раболепие, надо суметь прожить не одно поколение, — отчетливо прозвучал в памяти мрачный голос Фирэ: сегодня приемный сын произнес эти слова, когда они сушили одежду у пруда в оазисе. — С этими уже ничего не поделаешь, они заражены смертельно. Вы же не сможете сказать про местных жителей, что все они — только морок, напущенный какими-то захватчиками, как думаете о здешнем правителе»…

Как же тут не хватало Учителя… Паском, Паском, почему же вы ушли именно в такое время?..

Тессетен побродил по храму Тринадцати, внимательно разглядывая обстановку. Своды потолков здесь казались невероятно высокими, всё давило на прихожанина, и не будь у Сетена больного и негнущегося колена, то в какой-то миг и ему поневоле захотелось бы присесть и вжать голову в плечи, чтобы спрятать свой рост, вызывающе высокий для такого святилища. Хмыкнув, он оценил замысел воздвигнувших здание архитекторов. Но не удивился: этот стиль очень органично сочетался с манерой правления в Тизэ.

На всем протяжении главного коридора в высоких нишах стояло по шесть каменных фигур с каждой стороны. Фигуры эти были гигантскими, и за спиной у каждой статуи мужчины находилась, положив ему руки на плечи, статуя женщины, чуть спрятанная в полутьме. Сам же коридор начинался от подножия обособленной скульптуры, в которой Сетен узнал точную, хоть и значительно уменьшенную копию памятника бунтарю-Тассатио с площади перед Объединенным Ведомством в Эйсетти. Тринадцатый ученик Паскома оставался в одиночестве: в отличие от остальных фигур храма у него не было попутчицы.

Пройдя мимо всех изваяний и вглядываясь в лица, Сетен не смог вспомнить никого из друзей прошлого. Все они Взошли еще до катаклизма. Только где-то далеко-далеко, на третьестепенном плане сознания, зажглось имя — кажется, это было имя Рарто. Кто из этих каменных истуканов был лучшим приятелем Ала в той жизни, которую помнили теперь, наверное, только атмереро и моэнарториито, Тессетен так и не узнал.

Преодолев коридор изваяний, прихожанин должен был рано или поздно выйти к алтарю — во всяком случае, такую развязку предполагала архитектурная логика, нагромоздив очень внушительную кульминацию из мраморных людей. И Сетен очень удивился, когда обнаружил в конце коридора широкую лестницу, ступени которой резко уходили на нижний план постройки.

Тяжело прихрамывая под взглядами занятых своими делами служителей, он спустился и увидел в просторном зале большой бассейн, отороченный штрихпунктиром чередующихся между собой перилец и колонн. Откуда-то сверху в воду проникал дневной свет, и она словно сияла изнутри, из глубины, завораживая бликами, которые, покачиваясь, отражались на мраморных стенах, колоннах и потолке.

— Ты не видел главного, — послышался голос, который снился ему в те редкие часы, когда удавалось заснуть. — Задержись тут немного — этот момент вот-вот наступит, и только сегодня, единственный раз в году…

Сетен оторвался от созерцания воды. Напротив него, по другую сторону храмовой купели, в легком, едва заметном на теле платье стояла Танрэй. Тяжелые волосы цвета тепманорийской осени забраны обручем-гребнем и уложены на затылке в замысловатую прическу, оттягивая голову женщины назад — вот откуда эта величественная, горделивая походка! Танрэй было попросту тяжко носить на голове эту роскошную корону из собственных волос! На ногах ее — легкие плетеные сандалии в точности по форме узенькой стопы, и ровные тонкие пальцы с неприхотливым изяществом расположились на искусно вырезанной лодочке-подошве. Она смотрелась, как вдруг ожившая и сбежавшая от Тассатио его попутчица. Потому он и караулит там коридор в одиночестве…

— Да не иссякнет солнце в сердце твоем, сест… царица!

Она передернула плечами и нахмурилась:

— Десять лет назад ты сказал, что оно там уже иссякло.

— Я так сказал?!

Танрэй заколебалась, тронула пальцами висок, растерянно улыбнулась и со смущением признала:

— Прости. Мне это приснилось.

Сетен сложил руки на груди:

— Приятно, да что там — лестно! — слышать, что моя недостойная персона имела такую оказию — присниться величайшей из всех величайших, самой яркой звезде на горизон…

— Ну хорошо, хорошо, довольно, — устало попросила она, полубоком присаживаясь на перильца бортика над водой.

Искры, бегающие по поверхности, озаряли снизу лицо жены Ала, и зеленые глаза ее светились мистическим пламенем.

— Я хотел бы, чтобы ты это запомнила, царица. И этот зал, и эту купель…

Он выжидал. Перекрикиваться через водную преграду не слишком удобно, особенно если представить, что здесь кругом полно наушников, но пока лучше соблюдать дистанцию. Ведь еще не ясно, Танрэй это или какая-нибудь дрянь, морочащая головы людям, в том числе и ему. Вот откуда, к примеру, у солнышка-сестренки такие ядовито-зеленые глаза? И с каких пор у нее появилась столь вызывающая манера одеваться? Посмотришь на ее фигуру, едва прикрытую этими тонкими тряпочками — фигуру идеально сохранившуюся с юности, явно тренированную и старательно ухоженную любящей служанкой, — и все внутри переворачивается, дыхание занимается, а самое главное — мертвецки пьянеет рассудок… Всё это слишком сильно напоминало гипнотическое воздействие талантливого ментала.

«Полоумный трухлявый пень, — брюзгливо проворчал голос внутри, — это не у меня, это у тебя тяжелая форма паранойи. Нет там никакого ментала, нет и не было, старый ты тюлень! Это попутчица твоя, за которой, припомни, ты всегда готов был бегать, выпустив язык, с Натом наравне! Жарко здесь, не в мехах же ей ходить! В Тизэ, если ты не заметил, все одеваются так же! Глаза ему не понравились! А ты себя в зеркале видел последние лет тридцать?»

— Что ты хочешь найти в этом храме, Сетен?

— Кронрэй не очень-то рвется пообщаться со мной — вот я и зашел сюда посмотреть, что было у него на душе, когда он строил этот храм.

— И я его понимаю, — отрезала она с удивительной для нее резкостью. — С тобой вряд ли захочет пообщаться кто-то, кроме меня. Уж слишком хорошо все помнят, как ты предательски ушел тогда и увел с собой едва ли не сотню дееспособных мужчин общины! Зачем вы здесь, Сетен? Откуда вы?

— Почему же ты не подойдешь, прекраснейшая?

Она пропустила его вопрос мимо ушей и с настойчивостью повторила:

— Так что же?

— У наших картографов тот полуостров, откуда нас несут проклятые силы, изображался в виде ножки карлика, баламутящего Серединное море. Мне очень нравится то место, мне хотелось бы там родиться и жить… когда-нибудь, в другой раз. Только я уже и не вспомню, как звался он. Память, знаешь ли, подводит на старости лет…

Танрэй вгляделась в него и рассмеялась:

— Ты себе льстишь. Судя по тому, как вы играете в жизнь, старость вам, мужчинам, не грозит никогда. Даже в пятьдесят.

— А почему ты меня не спросишь о чем-нибудь другом? О том, например, что с нами произошло за эти годы? Где твое женское любопытство, сестренка?

Желания врать ей у него не было никакого. Вместо этого Тессетену вдруг невыносимо захотелось заставить Танрэй еще раз улыбнуться, по-настоящему улыбнуться, не в насмешку над ним, однако жена Ала не поддавалась. Внешне она осталась все той же девчонкой, что и десяток лет назад, но в сознании годы взяли свое. И правительница продолжала говорить о том, что не давало ей покоя:

— Там же, где та ночь и семьдесят три воина, уведенные тобой.

— А-а-а… Всё то же… обида, огорчение… Жаль. Я думал, мы сможем найти с тобой общий язык и нам будет о чем поболтать после стольких лет разлуки… Не перебирая проступки друг друга, словно на заседании суда.

Он повернулся и направился к ступеням.

— Сетен! Постой! Нам в самом деле нужно поговорить с тобой, но конечно же — не здесь!

Танрэй поднялась с перилец и, обойдя бассейн по периметру, нагнала его:

— Сегодня вечером, в Тизском дворце, на моей половине.

— И где там «твоя половина»? — насмешливо переспросил Тессетен. — Дворец большой…

— Тебя проводят.

Она искала его взгляд.

— Я пошутил. Я найду тебя в любом месте нашего дряхлого синего шарика, сестренка. Не нужно никому меня провожать.

Тогда она шепнула:

— Смотри! Сейчас это произойдет!

И он невольно взял ее за руку, и Танрэй слегка подалась к нему, на самом честном из существующих языков выказывая свои истинные чувства, и все вдруг изменилось в храме.

Ослепительный поток ударил сверху, из-под крыши, ниспадая в бассейн. Вода озарилась, золотой столб распался на тринадцать лепестков лотоса, покачивающихся на стенах зала. А внутри солнечной колонны порхали тысячи лучезарных мотыльков, созданных посредством игры теней и света.

— Видишь? Это в память об Учителе, — все так же шептала Танрэй, чуть привставая на цыпочках, чтобы быть ближе к его уху.

Ощущая ее так непривычно близко, что слышно было сбивчивое дыхание и стук сердца, Сетен едва заметно провел большим пальцем по спрятанной в его ладони маленькой и горячей кисти собеседницы. Она отстранилась, замерла, румянец бросился ей в лицо, с которого куда-то с давних пор и навсегда пропали все ее озорные конопушки, а в уголках глаз появилось несколько едва заметных морщинок. Нет, он почувствовал бы чужую женщину, будь это самозванка. Разве смог бы кто-то повторить этот зов попутчицы, которому теперь совершенно уже не хотелось противиться?!

— Уже теплее, — пробормотал он в ответ на издевательский смешок, слышный только ему.

— Что? — переспросила Танрэй, но вместо ответа он просто поцеловал ее запястье, а она, едва переведя от смущения дух, заговорила еще живее: — Я говорю, что вот это случается каждый год, в день, предшествующий Восходу Саэто.

— Ты странная женщина, — провожая взглядом гаснущее в бассейне наваждение, вымолвил тот. — Любая на твоем месте первым делом назвала бы другой праздник — ведь завтра твоему сыну исполнится одиннадцать лет.

Она изумленно покачала головой:

— Ты помнишь…

— Да уж еще бы не помнить.

— И помнишь, что сказал мне, когда я умирала?

— Нет. Когда ты умирала, надо было сказать что-то, я и сказал первое, что пришло в голову. Не помню, что…

Кажется, ее это задело, и она высвободила руку. Но он в самом деле не помнил, что наплел ей тогда! Он вообще с трудом вспоминал тот безумный период их кочевой жизни. Но, в конце концов, к чему обижаться — уловка ведь сработала, и она не умерла.

— Коорэ не любит свой день рождения. Он жалеет, что родился в день гибели Оритана. Мы никогда не отмечаем теперь ни Восход, ни его рождение — у нас это день траура, Сетен.

— Да вы рехнулись! — возмущение забурлило в нем: как она могла позволить сделать трауром день рождения Коорэ?! Что за власть имеет над ней Ал? — Вы все здесь рехнулись! Почему молчит Кронрэй и притворяется глухим? Почему уехала Афелеана? Или ты тоже будешь это скрывать?

— Я знаю только, что она сильно повздорила с Алом в вопросах управления, вызвала Зейтори и велела ему отвезти ее в западное поселение… Но я не смогла узнать подробности…

— А ты уверена, что она жива?

Они долго смотрели друг на друга в молчании, и в зеленых очах Танрэй вдруг засветился ужас.

— Что ты… такое… что ты говоришь?! — запинаясь, пробормотала она, а взгляд ее вопил: «А вдруг он прав?!»

Ничего более не произнеся, Тессетен развернулся и быстро захромал к лестнице. За этот год он приучил себя двигаться, как это делают бродяги, которым предпочтительнее оставаться незаметными, и при желании ничто не выдало бы в нем правителя Тепманоры. Но кривить душой перед Танрэй ему было настолько противно, что на этот раз он не стал притворяться. Стремительная, хоть и прихрамывающая походка принадлежала фондаторе Тсимаратау, это была походка властителя, а не забитого попрошайки. И он чувствовал, что пораженная страшной мыслью об Афелеане Танрэй сейчас замерла у бассейна и остановившимся взглядом провожает уходящего смутьяна, ничего не заметив и приняв все как должное. Сетен понял, что она не видит ни лохмотьев, висящих на нем, ни жуткой обросшей физиономии. Пожалуй, это была настоящая Танрэй с ее золотым и всепрощающим сердцем. Да, настоящая.

«Да, сколь и ты — настоящий полоумный пень, навязавшийся на мою голову!»

Тессетен покинул город через Тизский сад — искусственный оазис, что вел прямиком в подбиравшуюся с юга пустыню. Да, да, где-то там, много южнее этих мест, среди холмов должен был прятаться, по словам покойного Паскома, второй «куламоэно», устройство, способное переносить на любые расстояния со скоростью мысли и в то же время позволявшее человеку узнать свой собственный мир. Как — неизвестно. Просто об этом твердил Учитель. Но Учитель (Сетен теперь хорошо понимал это) мог ошибаться подобно всем остальным людям.

У большого озера в оазисе его ждали тепманорийцы.

— Я хочу завтра же знать о судьбе Афелеаны, — без предисловий сказал Сетен своему ученику. — Пусть ищут ее в западном городе, у Оганги. Если получится уговорить ее свидеться со мной — прекрасно. Если она откажется — ни на чем не настаивать! Но в этом случае я хотел бы узнать о ней все: почему она ушла из Тизэ, что она знает об Але, довольна ли своим нынешним положением.

Фирэ кивнул, а его бестия сладко потянулась, задрав зад и встряхнув длинным и толстым хвостом.

— Так что же, Учитель, удалось вам выяснить что-нибудь об Але?

— Еще нет.

— А о Танрэй?

Тессетен неопределенно пожал плечами. Конечно, удалось. Он ни за что не подпустил бы к себе подозрительного человека: история с пленом в Гивьерр-Барре навсегда приучила его к осторожности. Но то, что Танрэй — настоящая, отнюдь не гарантирует того, что и ее муж — не морочащий всех чужак.

«Упрямый осел!» — торжественно и с готовностью подытожил голос.

«Да, если тебе так угодно», — мысленно парировал он.

— А еще мне нужно, чтобы вы сегодня ночью побывали на крыше храма Тринадцати Учеников и сделали вот что…

Склонившись над обрывком пергамента, он быстро набросал чертеж, а потом, коротко объяснив, что и как делать, вернулся в город.

— Да ты уж совсем взрослый, малыш Коорэ! — расхохотался всадник в желтом плаще, пришпоривая огненного жеребца.

Коорэ кинулся к своей секире и подхватил ее с камней.

— Давай-ка, покажи себя!

Первый же удар заговоренного меча опрокинул мальчика навзничь, а второй пригвоздил его к земле, войдя в грудь между ребер и пробив лезвием сердце.

В ледяном поту Коорэ подскочил с залитой кровью кровати. Уносимая сном боль еще не затихла, рана в груди исходила кровью. Мальчик кинулся в умывальную комнату, открыл воду, а потом, вернувшись в спальню, содрал с постели простыню. И снова этот сон… Что нужно от него желтому всаднику?!

Розовая вода потекла в слив, размытые пятна на белье посветлели.

Коорэ поднял голову и посмотрел на себя в отражении зеркала. Ни кровинки в лице, встрепанный, с побелевшими губами и зрачками, он почудился сам себе чужим и вздрогнул, словно опять увидел своего мучителя.

Набросив отстиранную простыню на приотворенную дверь, сушиться, мальчик торопливо оделся, собрал длинные темно-русые волосы в хвост и побежал в конюшни. Только что занялся рассвет — самое время для утренней прогулки, потом станет жарко.

А, вот почему ему снова приснился кошмар: сегодня же этот ненавистный день…

Он велел конюхам оставаться спать и сам вывел во двор свою гайну. Здорово было бы, если бы сейчас мама поехала вместе с ним, как они часто делали в отсутствие отца. Но в такое время она еще спит, и Коорэ не посмел бы тревожить ее сон.

Взнуздав жеребчика, он заглянул за ворот туники, чтобы убедиться, что рана уже начала рубцеваться. Она всегда заживала так же стремительно, как необъяснимо появлялась.

Звонко цокая подковами по мостовым спящего города, гайна вынесла седока в Тизский сад, где он любил кататься в одиночестве под масличными деревьями. Теперь же, доехав до тайного грота — правда, тайным он был лишь в его воображении, — Коорэ заметил там каких-то людей, спешился и, притаившись в зарослях нестриженного самшита, стал наблюдать.

Кажется, это были забредшие вчера в Тизэ музыканты. Накануне ему не удалось ни услышать, ни увидеть их. Кронрэй совсем загонял его; какой-то растерянный и напуганный был вчера созидатель, все время озирался и не спешил отпускать ученика домой.

Послышались голоса, короткие приветствия, и Коорэ увидел идущего по дикой аллейке человека. Тот заметно прихрамывал. Возвращался он явно из города. Это был высокий широкоплечий мужчина, Коорэ счел бы его скорее старым, чем просто взрослым, особенно из-за бороды и седины в светло-русых волосах. Незнакомец был северянином, а их мальчику не доводилось видеть никогда, если не считать огненно-рыжей матери. И еще что-то очень и очень знакомое исходило от вожака нищих песельников, что-то загадочно знакомое. Коорэ будто услышал его голос внутри себя, рассказывающий какие-то волшебные истории, то шутливый, то строгий. Он уже слышал его… когда-то… где-то… И кроме этого, чувствовал тихий зов, такой же необъяснимый, как впечатление от хромого северянина, и тогда в воображении почему-то вспыхивал красивый, просто безупречный в своих линиях меч. Как был связан этот зов и мысли о мече, Коорэ не понимал, потому что никто и никогда ему ничего не рассказывал об аллийской наследной реликвии.

И тут прямо над головой послышался протяжный крик сокола, его вечного спутника на всех прогулках. Глупая птица и теперь прилетела, чем выдала прячущегося в кустах мальчика.

Страшно смущенный, Коорэ взлетел на попону и погнал коня прочь из сада, в пустыню. Кажется, те мужчины у него за спиной рассмеялись, а обрадованная птица, снизившись, уселась ему на плечо, где Хэтта всегда пришивала к тунике плотную кожаную заплатку, чтобы острые когти не повреждали тело мальчика…

…Мама была сегодня не похожей на саму себя. Она проснулась только ближе к полудню, чего за нею никогда не водилось, прибежала к нему в комнату, радостная и… какая-то удивительная.

— Сегодня будет праздник, мой птенчик! — сказала она, выдергивая его из-за учебных книг, целуя в щеки и смеясь. — Сегодня твой день, а еще — Восход Саэто! Скоро, скоро, мое сердечко, все будет иначе!

— Мам, но ведь сегодня же…

— Тс! Больше никакого траура! Никогда! Ты хочешь повидать мир?

— Да, мам… Хочу, конечно же хочу… Но…

Она казалась совсем юной даже ему, всех взрослых считавшему пожилыми. Хэтта смотрела на них, качала головой и улыбалась. Мама подскочила, подбежала к распахнутому окну и крикнула в побелевшие от зноя небеса:

— Взойди, Саэто прекрасный, и пусть с сегодняшнего дня время Науто становится все короче!.

Город бурлил. Правительницу не узнавали, как не узнавал ее родной сын: она затмевала собой Саэто, которому был посвящен неожиданный праздник, она всем велела поздравлять Коорэ с его одиннадцатилетием — и все подобострастно кланялись.

Мама обнимала его за плечи и слегка прижимала к себе, стоя за спиной. Она знала стеснительность сына и пыталась приучить его не бояться чужого внимания — уже в который раз пыталась, и всё безуспешно. Они стояли у одной из статуй, сооруженных Кронрэем в честь кулаптра Паскома.

Тут в центре площади появилось несколько человек в нищенском одеянии, и толпа оживилась. Пришли музыканты, сейчас будет весело! Коорэ же смутился еще сильнее: эти чужаки видели, как он прятался сегодня в самшите и подглядывал за ними… Позор какой…

От группы отделился высокий человек в длинном черном одеянии, до самых глаз укрытый капюшоном. Он шел прямо к ним, пряча что-то в складках плаща.

— Да будет «куарт» твой един, — сказал он маме хрипловатым голосом, преклоняя колено и еще сильнее опуская голову. — Мой отец велел показать кое-что Коорэ, атме Танрэй. Если вы не будете против…

Мама взглянула поверх голов, улыбнулась кому-то вдалеке и встрепала волосы Коорэ:

— Конечно!

Не поднимаясь на ноги, мужчина высвободил из-под складок тот самый меч, которым еще утром грезил наследник Ала. Солнце ослепительно скакнуло по зеркальному лезвию, и, увидев себя в отражении, Коорэ широко раскрыл от изумления глаза: в отражении он был почти совсем взрослым!

Нищий музыкант без лишних слов протянул ему аллийскую реликвию эфесом вперед, и мальчик, не раздумывая, уверенно взял ее. Рука привычно охватила рукоять, словно никогда не расставалась с этим мечом.

В толпе зааплодировали, но Коорэ их не слышал. Воздев легкий клинок над головой, он любовался его совершенством, а солнце тянулось к лезвию и весело рассыпалось золотыми искрами. Солнечные зайчики скакали по площади, ослепляя зевак.

Человек в черном подождал, пока ребенок насмотрится на меч, и снова протянул руку, призывая отдать оружие обратно. И на пальце его Коорэ увидел странный темный перстень с замысловатым знаком, похожим на пустынного скорпиона.

— Фирэ, — окликнула незнакомца мама.

Мужчина еще ниже наклонил голову и поднялся:

— Слушаю вас, атме.

— Спойте что-нибудь для Коорэ, ладно?

— Да, конечно, атме.

Взметнулись черными крыльями лохмотья его хламиды — и вот уже рядом ни незнакомца, ни меча.

— Иди и познакомься, — шепнула Танрэй сыну, указывая глазами на одного из нищих песельников — на того самого, хромого дядьку, которого он видел утром в Тизском саду. — Это Тессетен, старый друг и дальний родственник твоего отца…

А тот, кого она назвала Тессетеном, выслушал Фирэ — «черный» уже стоял возле него — кивнул, поглядел в их сторону, улыбнулся. Коорэ подошел и разглядел его поближе. Странно, что с утра в саду этот человек казался жутко некрасивым и старым. Мальчик смотрел на него, словно в отражение на мече, и видел статного ясноглазого северянина с густыми и длинными волосами цвета цитрина, удивительным лицом, в котором при всей неправильности изломанных черт таилась магия, не подвластная записным дворцовым красавцам и красавицам. И этот мужчина был не старше его отца.

— Оу! Да неужели ты и есть сердечко-Коорэ?! — воскликнул Тессетен, отдавая талмируоку своему спутнику. — Так поди сюда, дай взглянуть на твои мускулы, племянничек! Ого!

Фирэ угрюмо смотрел на них, медленно перебирая струны. Меч куда-то исчез. У ног спутника Тессетена теперь лежала серебристо-пятнистая кошка с глазами убийцы.

— Почему ты так на меня смотришь? — удивился северянин, усаживая мальчика себе на колени.

— Как вы делали себя другим? — тихо спросил Коорэ.

— В каком смысле — другим?

— Я умею стирать морок и видеть всё таким, какое оно есть. Я его стер и теперь вижу.

Тессетен растерянно посмотрел на Фирэ, а тот лишь развел руками.

— Это умеет даже не всякий кулаптр, — северянин жадно вглядывался в лицо Коорэ своими ярко-голубыми глазами.

— Я когда-то создавал эмпатическую связь, — вздохнув, негромко откликнулся Фирэ и снова забренчал на талмируоке. — Забавно видеть все таким, какое оно есть, а не хочет казаться… Теперь не умею…

— Значит, он не пустой и при этом сумел взять в руки наш меч, — слегка повернув лицо в сторону приемного сына, из-за плеча ответил Тессетен.

— Я же вам говорил. У меня не было в том никаких сомнений.

— А у меня были. Но я рад, что они не оправдались. Коорэ, племянник дорогой, что спеть тебе?

Мальчик пожал плечами. Он не слишком хорошо разбирался в музыке, чтобы иметь какие-то предпочтения.

— Если бы у меня был такой меч во сне, — сказал он с мечтательной улыбкой, — то этот, в желтом, не смог бы убить меня!

Талмируока внезапно смолкла. Черные глаза Фирэ пристально смотрели на него из-под капюшона.

«Я знала, — отчетливо послышалось мальчику, будто слова прозвучали в его собственной голове, однако Коорэ понял, что все это видит, чувствует и слышит странный Тессетен, который с каждым мгновением нравился ему все больше и больше. — Ты должен научить его противостоять!»

— Давай споем, юный Коорэ! Давай, давай споем! — Сетен похлопал мальчика по спине и подмигнул Фирэ. — Нашу. О мече, коли уж он просит.

Нищие сняли со своих мулов, одолеваемых мухами и слепнями, прицепленные к попонам чехлы с различными музыкальными инструментами. И впервые народ Тизэ услышал их всех одновременно.

— Эта песня о двух братьях и человеке, спрятавшем свое лицо, — сказал Сетен, а потом чуть хрипловато запел.

Танрэй слушала их песню, и на душе снова стало неспокойно. Похожая на притчу, песня эта таила в себе намек на какую-то неведомую опасность: некий таинственный человек, соперничество братьев, случайная смерть одного из них от собственного же меча… Да и мотив нездешний, и даже не аринорский. Северным чем-то дохнуло от их музыки, диким.

Сетен тоже был каким-то отчужденным, ни капли не похожим на себя из нынешней ночи. Хотя это было оправданно: ее и саму не обрадовало бы, догадайся кто-нибудь раньше времени о произошедшем между ними. Ал должен узнать об измене только из ее уст, а не из кляуз доносчиков.

И только потом, когда музыканты заиграли плясовые мелодии, а Хэтта, ухватив за руки Коорэ, весело закружилась с ним по площади, отошедший на второй план Тессетен взглянул на Танрэй. И даже издалека она почувствовала тепло этого взгляда. Он отправился в сторону храма Тринадцати Учеников, обернувшись на ходу. Танрэй поняла и последовала за ним.

Служители с почтением поклонились ей, но их вниманием тут же снова завладели песельники. Жрицы и жрецы храма остались у входа, не заметив вошедшего внутрь Сетена — он так захотел и потому отвел им глаза.

Танрэй нагнала его лишь в конце коридора изваяний учеников, когда он нарочно замешкался, чтобы дождаться ее.

— Пусть о тебе думают только хорошее, сестренка! — легко приподнимая попутчицу в объятиях, шепнул он ей на ухо.

А она подумала, что нужны были эти десять с лишним лет, чтобы всё получилось в итоге вот так. И сердце готово было лопнуть от неожиданного, давно уже позабытого ощущения счастья. И глаза не могли насмотреться, а припухшие от жарких ночных поцелуев губы — насладиться новыми поцелуями.

— Идем, у меня для тебя кое-что есть, — Сетен взял ее за руку и повлек вниз по лестнице, а Танрэй даже не замечала дороги, как будто неслась за ним на крыльях. — Ты в самом деле не пожалела ни о чем? Не передумала?

— Но я ведь еще вчера сказала тебе, что тут не о чем раздумывать. Оставаться в Тизэ я больше не смогу. Да и к проклятым силам это Тизэ, оно здесь ни при чем. А при чем — то, что я люблю тебя, и так хорошо, как с тобой, мне не было никогда. Вообще никогда. Разве я дала тебе повод не верить моим словам?

— Нет, конечно. А Коорэ?

— Коорэ согласен отправиться с нами.

— Скитаться?

— Уж лучше скитаться. А почему ты спрашиваешь? Хочешь отговорить?

— Да упаси Природа! Вот охота бы мне была полчаса кряду слушать твои занудные упреки!

Он поглядел куда-то вверх, потом загадочно покосился на нее.

— Чего ты ждешь? — спросила Танрэй. — Я же серьезно сказала, что это бывает лишь раз в году, перед Восходом Саэто!

— Да что ты! Тогда нам стоило бы заключить пари, только что мне поставить на кон? Нечего. Что я могу предложить тебе, кроме этого мира? Так что ты заведомо в проигрыше.

— Ну-ну, посмотрим!

И не успела она договорить, как из-под крыши в водоем упал столб света, раскинулись лепестки лотоса и под смех Сетена зал наполнился порхающими мотыльками. Танрэй едва не подавилась воздухом и только хлопала ресницами, бесшумно приоткрывая рот.

— Как?! — наконец вырвалось у нее. — Этого не может быть!

— Это будет отныне каждый день.

— Как ты это сделал?! Это же ты сделал! Как?

Он с улыбкой слегка прихватил пальцами ее подбородок, поцеловал в губы:

— Тс-с-с! Никак! Пусть это будет мой секрет, который, может быть, я однажды поведаю Коорэ.

И, обнявшись, они закружились в вихре солнечных бабочек.

— Учитель! — раздался голос на лестнице, прервав, к досаде Танрэй, восхитительный поцелуй и само волшебство этого невиданного зрелища.

Черная фигура Фирэ стояла на самой верхней ступени. Он лишь кивнул Танрэй, перед тем как вновь обратиться к приемному отцу:

— Учитель, там… То, что вы хотели узнать, одним словом…

— Ах да! Спасибо, мальчик! — Сетен быстро повернулся к попутчице: — Мне очень нужно сейчас уйти. Прости. Я скоро вернусь, а вы пока веселитесь! Сегодня ведь двойной праздник! Веселитесь — теперь все будет по-другому, поверь мне!

Она разочарованно понурилась: именно сегодня ей не хотелось ни думать о чем-то тяжелом, ни расставаться с ним и на минуту. Что за неотложные дела могут быть у предоставленных самим себе бродяг, и почему он что-то утаивает от нее даже теперь?..

Фирэ старательно проследил, нет ли за ними хвоста: вдруг кто-то да не подчинился влиянию Учителя, теперь ставшего почти всемогущим рядом со своей настоящей попутчицей? Всё было чисто.

Они с Тессетеном почти бегом миновали оазис.

— Она сама?.. — спросил Учитель.

— Да, она согласилась прилететь к вам на встречу, они высадили ее неподалеку, у деревни, и она ждет. И орэмашина тоже ждет — там, ближе к горам, в пустыне…

Он хотел предложить приемному отцу плащ, чтобы тот мог прикрыть свои повязки и лохмотья перед Афелеаной, но Сетену совсем не было дела до внешности — своей или чьей-нибудь еще. И Фирэ это понял. Помнящая и без того уже знает, что все это маскарад, который будет так или иначе разоблачен в ближайшие же часы. Поэтому особенно скрываться не имело смысла.

Афелеана ждала их, сидя на траве под пальмами. В точности такие росли когда-то в зимнем саду родителей Фирэ и Дрэяна, и у молодого человека защемило сердце.

Помнящая не изменилась за десять лет нисколько. Одета она была незамысловато, но не столь откровенно, как одевались жительницы Тизэ: ткань ее платья была грубее, а вышивка пестрее.

— Да будет «куарт» твой един, Тессетен, да будет «куарт» твой един, Фирэ. Я рада видеть вас, рада, что вы живы и здоровы, но меня страшит задуманное вами. Не с добром вы явились в Ин, ведь так?

Сетен нахмурился и присел напротив нее, подогнув под себя здоровую ногу и вытянув негнущуюся больную. Фирэ остался стоять, но зашел в тень: несмотря на привычку, ему было страшно жарко в черном одеянии на солнцепеке.

— Я хотел бы разрешить ряд вопросов, которые не дают мне покоя, — ответил Учитель. — В зависимости от того, что я узнаю, будет решен и исход предприятия. На большинство я уже нашел ответы, и они меня радуют. Но остаются самые главные. А вы могли бы нам помочь, госпожа Афелеана. Я не ищу союзника для игры против кого-то и не намерен втягивать вас или кого бы то ни было еще в то, что вам противно. Я просто хочу справедливости, хочу докопаться до истины.

Она кивнула, не сводя с него глаз.

— Что случилось с нашими сородичами? Как всего за десять лет они стали рабами у того, кто прежде ничем не выделялся среди них и считался лидером лишь условно?

— Мы же сами призвали тогда его атмереро, Сетен, — тихо сказала она, напоминая о гибели Ната во время осады. — А теперь спрашиваете…

— Я не о том. Атмереро больше не влияет на него. Это я знаю точно. Но она, в точности как и я, не может понять, что происходит с ее хозяином. Меня пугает именно это, здесь все не так просто, как хотелось бы некоторым.

Фирэ понял, о ком он говорит, да и та, кого он имел в виду, помянув «некоторых», тоже поняла, но лишь хмыкнула в ответ, вместе с приемным сыном вслушиваясь в слова Сетена.

Афелеана потерла щеку и вздохнула:

— Да, вы правы, Сетен. Дело здесь не в душе, которая, напротив, не позволила бы ему творить жестокости и… все, что он творил в эти годы. Кто-то воспользовался силами атмереро, вложенными в тело вашего друга. Кто-то, но не чужой, не посторонний. Он будто сросся с ним, понимаете? Он часть Ала — или Ал часть его, и потому не происходит отторжения чуждых Алу идей: он словно принимает их за свои и транслирует в этот мир. Его водят, Тессетен! Понимаете? Его водят, как марионетку. Но я так и не нашла, кто это. А меня… я не сама уехала из Тизэ. Он попросту услал меня к Оганге. Когда понял, что я копаю под него, слежу за каждым его шагом и анализирую. Мне не раз казалось, что я в шаге от разгадки, но все же верный ответ ускользал… Я хотела поговорить с его женой, но именно в тот день он вызвал меня и велел тотчас же убираться из города. Он был таким… странным, когда разговаривал со мной.

— Неужели я был прав в своих подозрениях? — пробормотал Учитель.

— А о чем думали вы?

— На пути в Таурэю, в горах Гивьербарэи, нас захватили и долгое время держали в плену. В нашем отряде и кроме меня было несколько достаточно сильных менталов, чтобы противостоять нападению, но мы не успели и пикнуть в ответ, как были смяты и подчинены чужой воле. Это были попутчик и попутчица, оба менталы.

— Ого! — воскликнула Афелеана. — Вот это вам досталось!

Сетен очень коротко рассказал ей ту историю, а в конце добавил:

— Я это к тому, что у меня сразу сложилось впечатление, что все это здесь тоже делает не Ал…

— Вы думаете, им управляют какие-нибудь менталы-попутчики, как вами в Гивьербарэе?

— Сначала я думал именно так. Но сегодня и эта версия отпала. Мальчик, его сын, очень сильный эмпат. Подобно кулаптрам, — Сетен взглянул на Фирэ, — он умеет видеть вещи такими, какие они есть на самом деле, без обманок, выставляемых защитными силами собственного рассудка. Рассудок делает это, чтобы не рехнуться от осознания неожиданных явлений, но его препоны можно обходить, ведь все спрятано вот здесь, — он постучал пальцем в висок. — Словом, Коорэ увидел бы, что его отец — некто чужой.

— А сам Коорэ?..

— А сам Коорэ в порядке — люди могут ошибиться, но не аллийский меч.

Она удовлетворенно кивнула, одобряя этапы его расследования.

— Поэтому я должен отыскать, в чем там загвоздка. Но меня смущает другое: вот людей Тизэ никто же не водит, не держит на привязи, не гипнотизирует. Они сами допустили все это и даже довольны тем, что с ними делают.

— Вы еще мало видели, — печально усмехнулась Афелеана.

— Нисколько не сомневаюсь. Более того: сделал на это скидку. Но в чем тогда дело?

— Я не знаю, Тессетен. В том-то и дело, что тут какой-то феномен, которого я не понимаю. Я читала в старых книгах, что в былые, в дикие времена так было и что это изживалось очень долго, многие века, потому что рабство — это как наследственное заболевание, оно как будто передается на уровне хромосом… Сейчас эта эпидемия вспыхнула вновь: дремлющая в генах болезнь пробудилась с новой силой. Так думаю я. Так я стала думать по мере наблюдений за всем, что происходило в эти годы в нашем городе — пока он возводился, пока мы обживались… Но это только предположение, а не научный факт…

— И еще. Мы видели, что страна Ин располагает большими предприятиями, в основном они выстроены в саванне. Судя по всему, это заводы. Каким образом вам удалось создать их без всего необходимого, когда мы не могли сделать этого в Кула-Ори, отчего и страдали?

— В том-то все и дело, что Ал остановился в этих местах не просто по наитию. Здесь уже были эти постройки. Обветшалые, но они были. Это то, что осталось от наших предков-аллийцев, я полагаю. А после какое-то время поддерживалось аринорскими колониями — мы нашли там некоторые приметы того, что на этих предприятиях хозяйничали северяне, а потом отчего-то покинули их. Наверное, после первого катаклизма…

— У меня будет к вам предложение, госпожа Афелеана. Вы же понимаете, кто мы в Тепманоре?

Афелеана улыбнулась, темные глаза ее заиграли лучиками:

— Примерно представляю, судя по вашей с Фирэ… гм… осанке…

— Я хочу предложить вам переехать в Таурэю и занять там место еще одного духовного советника.

— Знаете, а ведь я соглашусь. Меня ничто не держит в этих краях, и я даже согласна потерпеть ваш климат. А что же насчет «куламоэно», молодые люди? Вы его так и не отыскали?

Сетен покосился на Фирэ, а тот лишь мотнул головой:

— Нашли… Да только он бездействует, и там не хватает каких-то составляющих, чтобы привести его в рабочее состояние. И мы ищем второй — он где-то тут, рядом.

Она кивнула.

Глава тридцать первая, завершающая события саги об Оритане и Ариноре

Когда мама пришла в его покои, Коорэ притворился спящим. К вечеру она стала встревоженной и отвечала невпопад. За всем этим что-то крылось, и мальчик решил это выяснить.

Растворив окно, мама взглянула в черное предгрозовое небо.

— Соберитесь с Коорэ и поезжайте на запад, в бухту Бытия, где живет Зейтори, — полушепотом обратилась она к Хэтте. — Скажешь, что я приказала отвезти вас через океан на Олумэару. Мы приедем к вам через два-три цикла Селенио. Передашь Зейтори, где вы остановились.

— Слушаюсь, атме.

Хэтта убежала собирать вещи, а мама, подняв полог, вошла к нему. Коорэ изо всех сил пытался унять слезы.

— Что с тобой? Ты не спишь?

— Я все понял, мама. Ты чего-то боишься. Я не хочу уезжать, я хочу остаться с тобой.

— Мы увидимся.

— Нет. Я знаю, что если я сейчас уеду, мы не увидимся никогда.

— Откуда такие мысли?

— Я знаю, — уверенно ответил он, и слезы снова потекли из его глаз. Мальчик стыдливо отер их коротким жестом и отвернулся. — Я не поеду.

— Поедешь. Ты должен слушаться!

— Тогда и ты тоже поезжай со мной!

— Я должна поговорить с твоим отцом, а он пока в отъезде. Я не могу сбежать, это нечестно по отношению к нему. Мы приедем за тобой с…

— Я подожду, когда ты переговоришь с моим отцом, — ровным и твердым тоном отозвался он.

— Не слишком ли вы самоуверенны, атме Коорэ?! — мама попыталась перевести все в шутку, но он не поддался на приманку. — Нет, сердечко, нет. Ты уедешь с Хэттой. Прямо сегодня ночью. Сейчас подадут колесницу — и вы уедете.

— Ты его боишься. Отца. Ты боишься его.

Удрученно кивнув, она опустила голову. И вдруг он тихо-тихо заговорил:

— Я вернусь сюда, и мы с Кронрэем завершим Белого Зверя Пустыни, он станет охранять Тизэ и напоминать вам, кто вы такие. Мы сделаем так, что он простоит вечность… Я буду оставлять для вас знаки везде, где только смогу, по всей земле, и вы меня найдете. Вы с папой. Я тоже стану искать вас… Ты не бросишь меня. Не бросишь…

— Да, мой птенчик, да, сердечко мое! Всё так! Кронрэй поедет с вами. Я не оставлю здесь ни одного человека из тех, кто мне дорог, и не останусь сама. Мы все будем вместе, но не тут, не в этом городе, не в этой стране.

Коорэ сел и обнял свои колени:

— Ты не слышишь голос, мама? Тихий такой голос? Он звенит, будто утренняя роса на лепестке колокольчика…

Мама вгляделась в его лицо:

— Нет. Какой голос?

— Он называет меня попутчиком и говорит, что мы очень скоро увидимся. Этот голос сегодня появляется вместе с тобой, мам…

Она лишь недоуменно пожала плечами и велела ему собираться.

Если бы он только знал в тот вечер, насколько был прав в своих предчувствиях! Ее планам найти их с Хэттой и Кронрэем на Олумэару не суждено было осуществиться уже никогда…

Сетен провел рукой над клинком своего меча. Фирэ покорно держал его на ладонях перед Учителем: тот стал как-то необъяснимо тревожен и потребовал показать аллийскую реликвию, чтобы проверить, не лишилась ли она своих особенностей. Глупо, но… молодой человек хорошо понимал нервозность приемного отца. Дело было нешуточным.

— Ты принесешь его мне, когда все начнется, но не входите, покуда я не подам знак. Если знака не будет, значит, не будет и казни. Но с его властью здесь должно быть покончено навсегда, как бы там ни было.

Меч отзывчиво сверкнул под косо падавшими лучами закатного солнца, что медленно тонуло в черных тучах мятежного горизонта. Ночью над Тизэ разразится гроза, и ядовитый дождь войны десятилетней давности снова омоет стены этих домов.

— Всё будет сделано, Учитель.

— Это решено? — Тиамарто слегка склонился к передатчику, отгоняя остатки сна: сигнал разбудил его уже глубокой ночью.

— Да, Тиамарто, решено, — ответил голос Фирэ. — Я посылаю вам в Ведомство координаты, куда должны быть нанесены удары.

— Что это за сооружения? — спросил наместник фондаторе, разглядывая переданные разведчиками снимки.

— Это засекреченные предприятия, на которых конструкторы Тизэ вот-вот воссоздадут военные орэмашины. Их необходимо уничтожить в ближайшие часы.

— Слишком близко от города.

— Ничего, я не сомневаюсь в меткости наших орэ-мастеров.

— У вас там скоро ночь…

— Да, Тиамарто, скоро. Афелеана уже прибыла к вам?

— Нет еще. Значит, я отдаю приказание гвардии?

— Прямо сейчас. До связи.

Тиамарто поднялся, быстро оделся и пешком помчался в Ведомство. В зале уже собирался их Совет…

Ангары Тепманоры выпустили в ночное небо десяток орэмашин, быстрых, как молнии, и смертоносных, как бросок ядовитой змеи. Выкрашенные в синий цвет, похожие на морских летающих рыб, орэмашины, с оглушительным хлопком преодолевая звуковой барьер, направились в сторону государства Ин в северно-восточной части материка Осат. Всего три часа — и они будут на месте.

На борту каждой такой «рыбы», словно черная дыра, скалилась закованная в броню химера — зловещая смесь тельца, нетопыря и змеи…

Отряд стражников Ала приблизился к сидевшему на площади у фонтана Тессетену. Тот понял, что Ал вернулся и желает его видеть, но даже не пошевелился, пока один из гвардейцев не буркнул:

— Идешь с нами!

— Господам захотелось музыки? — ухмыльнулся он.

Без лишних разговоров его с двух сторон подхватили под руки, встряхнули, поставили на ноги и, предупредительно покалывая в спину пиками (вот болваны: знали бы они, что скрыто у него под этими лохмотьями, так выбросили бы свои пики в канаву и вооружились чем-нибудь посерьезнее!), повели ко дворцу правителя.

Ал дожидался их в большом помпезно обставленном зале, разделенном ступенями точно пополам — на верхний и нижний уровни. Окна здесь были громадными, круглыми, частично их украшали витражи. Стены покрывал багровый шелк, идеально оттенявший золотые статуэтки. В верхней части комнаты стоял громадный аквариум. И ни единого зеркала!

— Покиньте нас, — велел правитель своим воинам.

Стражники в поклоне отступили и оставили их вдвоем.

— Садись, Сетен, — Ал указал на свое кресло.

— Не хочу, — разлепив запекшиеся губы, спокойно ответил тот.

— Я хочу!

— Так садись! За чем дело стало…

— Ну что ж… — Ал покусал губы и сложил руки на груди. — Бродяга отказывается сесть в кресло правителя… Сказка!

— А мне что на твой трон, что на кол… Лучше, братишка, скажи: а чего это у тебя здесь нет зеркал? Боишься чего, или гости у тебя подзадержались?

Бывший приятель смерил Сетена долгим задумчивым взглядом. Что-то незнакомое проступило в его глазах, не волчье даже, но и не человеческое.

— Что тебе здесь нужно, Тессетен? Ты получил то, что заслуживал.

Глухо зарокотал первый гром.

— Да. Надеюсь… — согласился Сетен. — А вот ты, кажется, еще не совсем.

— Ну так забирал бы ее и уходил: я дал вам для этого бездну времени. Почему вы все еще здесь?

Тессетен изо всех сил пытался найти способ разогнать морок, взглянуть в суть того, что стояло перед ним, и не мог. Но самое страшное — моэнарториито смолкла и тоже напряженно следила за Алом. Она уже не смеялась над глупыми предосторожностями Тессетена. Она, свилась кольцами, точно змея перед броском, и в угрожающей тишине ждала, чем закончится их иносказательная перепалка.

Ал прошелся вдоль круглой комнаты, от одного окна к другому, пружинисто печатая шаг — издевался над хромоногим собеседником.

— Так расскажи мне, Сетен, как ты, со своими знаниями, опытом, коварным обаянием, наконец — как ты докатился до этой нищеты?

— Оу! Что ж, действительно придется присесть. Это не короткий разговор.

И Тессетен, развернувшись, поднялся по ступенькам, чтобы присесть на верхней.

— Знаешь, Ал, Край Деревьев с Белыми Стволами, иначе говоря, Тепманора — загадочная страна. Как твоя, вот эта… Ин зовется она, верно? — Сетен развел руками. — В Тепманоре часто появляется из ничего то, чего не было, и исчезает в никуда то, что было. А Тау-Рэя, которая ныне зовется «Таурэя», «Возрожденный Телец» — это город, где когда-нибудь, на исходе наших дней, мы начнем наш последний забег… Только будет Таурэя уже совсем другой, ничего не останется в ней из дня сегодняшнего — ни имени, ни содержания. И вы будете бежать из нее по всей Тепманоре без оглядки, молясь лишь об одном: чтобы моэнарториито ваша была легкой и быстрой, а не такой, как вам уготовили ваши преследователи…

— Что ты несешь, Сетен? — поморщился Ал.

Сетен вернулся в себя. Кажется, он что-то говорил сейчас бывшему приятелю, но слов так и не припомнил. Ни в тонком, ни в грубом — нигде не было ответа. Все говорило за то, что Ал — это Ал. И все подтверждало то, что это чудовище — не он.

Тогда Сетен развернулся и постучал пальцами по стеклу, за которым, глупо разевая рот, плавали в аквариуме разноцветные рыбки. Одна из них остановилась и вперила взгляд в Тессетена, словно хотела что-то вымолвить по секрету.

— Я вижу, ты любишь молчаливых и покорных созданий, братишка… Их даже не нужно сажать на цепь, как Ната, правда? — он осклабился. — Почему ты затыкаешь рты своим подданным, и они вынуждены затыкать заодно и уши? Скольких наших с тобой сородичей ты пустил на корм пупырчатым тварям в этой вашей реке? Расскажи, не таись, о своих планах насчет Олумэару.

— Олумэару? У меня нет планов насчет него, но есть насчет Темпаноры, — усмехнулся Ал. — Ты, судя по всему, бывал там — так поведай, в самом ли деле ее правители создали там сильное государство?

Тессетен едва подавил улыбку.

— Тебе, вероятно, известно о Тепманоре больше, чем мне, братишка: у меня ведь нет таких лазутчиков, как у тебя. Я не в курсе политического устройства Тепманоры, мы были там только с песнями и баснями, а с правителями видеться не довелось. Может быть, они и создали там государство, да вот в Таурэю таких, как мы, не пускают. А знаешь что? Чтобы наша беседа не была пустым набором вопросов на вопросы, расскажи ты мне лучше о Паскоме, мой злейший друг, мой добрый враг. Расскажи. Я за этим и ковылял к тебе миллионы ликов, Ал… В том числе и за этим.

…Гроза неумолимо приближалась к стране Ин. Природа стихла.

Сидевший у костра в Тизском саду Фирэ поднялся, подошел к своему мулу и отстегнул от попоны зачехленную трубу. На пальце его сверкнул перстень, а на том перстне переливался знак — петля, заключенная в овал и перехлестнутая дугой с клешнями, символ неограниченной власти в Тепманоре, в Краю Деревьев с Белыми Стволами.

— Что, если все же будут промахи, и удары придутся по жилым кварталам? — спросил один из северян-музыкантов.

— Ничего такого, чего еще не было в этом мире, — хрипловато ответил Фирэ своим людям, выдергивая из чехла трубу. — Несколькими десятками зараженных рабством стукачей меньше, несколькими больше — какая разница? Я не увидел тут никого, кого знал раньше, они все превратились в дерьмо под ногами у своего великого правителя. А стоит ли раздумывать о судьбе дерьма? Так, наши уже на подлете. Идем.

Но вовсе не музыкальное приспособление было в его руках. В отсветах пламени блеснуло зеркальное лезвие обоюдоострого меча.

И отряд, ряженый под нищих песельников, извлекая оружие из чехлов, побежал ко дворцу правителя страны Ин.

Тессетен неотрывно глядел на Ала, словно заклиная выдать наконец то, что не давало им всем покоя много лет. Бывший экономист был уверен, что Ал посвящен и отлично знает, что с ним такое происходит.

Правитель страны Ин отвернулся, подошел к двери, что вела на балкон, взглянул на небо и, вернувшись, тяжко опустился в свое кресло…

В это время в коридорах дворца воины Тепманоры, профессиональные головорезы — они же нищие песельники бродяги-Тессетена — беззвучно перебили стражу, охранявшую дворец. А над городом разразилась гроза.

— Я ничего не могу сказать тебе, Сетен, — ответил наконец Ал на вопрос бывшего друга о Паскоме. — Да и к чему это? Мы уже ничего не исправим…

Прогремел гром, но теперь он был затяжным и нескончаемым, как и мерцание молний.

— Что там? — Ал хотел подняться, но Тессетен, ухмыльнувшись, удержал его:

— Успокойся, братец. Это — гроза. С чего ты взял, что мы ничего не исправим? Почему ты заранее сдался? Зачем ты пустил в себя что-то невообразимое и позволил ему злодеяния?!

— Ты пришел не за рассказом о Паскоме. Ты пришел за Танрэй. Так забери ее и увези отсюда так далеко, как это возможно.

В безобразном бородатом лице Тессетена мелькнуло удивление, глаза почернели, а голос стал высоким, почти женским:

— Вот как ты заговорил? Я думал, ты удивишься тому, что твоя женушка хотела тебе сказать этой ночью. Правда, она и не успела бы сказать. Вернее — ты не успел бы этого услышать. И не успеешь. Потому что я пришел не за Танрэй. Я пришел за тобой, думая найти здесь Ала — и увидел что-то необъяснимое. Кто ты, зима тебя покарай? Кто ты?!

Ал горько хмыкнул и посмотрел в окно. Орэмашины Тепманоры уничтожали его страну.

— Я вижу, цивилизация разума и техники победила… — проговорил он, оценивающе поджимая свои красивые губы. — Ну что ж, тем хуже для всех нас…

— Да, братец, да! — по-прежнему не то женским, не то мужским голосом выкрикнул Тессетен, вставая на ноги и скидывая с себя нищенские тряпки. Под ними сверкнули дорогие вороненые доспехи полководца. — Мы пришли к тождеству, и ребус разгадан, но разгадан по-моему, любимый! Мой мир — мир смерти, лжи, предательства и алчности — победил. На этом жалком сфероиде всегда будут царить мои законы! Это мой мир, а не ваш! Будь ты проклят вместе со своей женой и тем, кого ты наивно считаешь своим сыном! Открой уже мне мир За Вратами и убирайся туда вместе со мной, нам не место здесь!

В зал ворвались «песельники» Тессетена, и Фирэ подал полководцу его заговоренный меч.

— Ну скажи хоть что-нибудь, звездочет! — Ормона не забыла первую профессию Ала, а Сетен тем временем примерил оружие в своей руке, не слыша и не понимая, о чем говорит покойная жена. Он и действовал, как заведенная кукла, он нарочно отключил все чувства, чтобы не дрогнуть в последний миг перед очевидным самоубийством. — Скажи напоследок!

— Зачем? — переспросил Ал и покорно опустил голову, освобождая шею от воротника.

И тут Тессетен увидел, как, повернув к нему незнакомое лицо, вдруг осклабился бывший друг, похотливо помотал высунутым языком, а в голове прозвучало: «Я предупреждал тебя, полководец: не доискивайся правды о том, зачем Ал тогда полез на Скалу Отчаянных! Я предупреждал тебя, что в день, когда ты познаешь истину, страшной смертью умрешь!» Тогда почудилось правителю Тепманоры змеиное шипение, что исходило от странного зеленого венца на голове существа, и желтый плащ на плечах склонившегося перед ним Ала.

— А-а-а, меч Тассатио! Меч, который, в отличие от хозяина, не забыл ничего! Да, дружок, немало мы с тобой повеселились на Горящей! Давай же, бей, избавься от меня навсегда, малыш Ал! — вслух подбодрило чудовище человеческого вида, ухмыляясь и подставляя шею. — Давай! Давай!

С криком отчаяния Тессетен размахнулся и опустил меч. Клинок прошел сквозь плоть, не встречая препятствий, словно рассекал бумагу. Боль прошила и самого правителя Тепманоры, когда голова Ала с глухим стуком упала на плиты пола, а тело, скорчившись, завалилось набок.

— Будь проклят, Соуле! Будь проклят, изверг рода человеческого! — сказала женщина устами фондаторе Тсимаратау, толкая ногой труп в луже черной крови.

Ответом ей был смех победителя…

— Но это был и Ал… — прошептал Сетен, садясь на ступень и тяжело опираясь на меч. Ему всё казалось сном, когда спрашиваешь — и не получаешь ответа, когда что-то доказываешь, а тебя никто не слушает, когда ты прав, а побеждает негодяй. — Там был и мой друг…

Танрэй пробежала по опустевшему порталу Тизского дворца на половину мужа. Ветер рвал с нее легкую накидку, дождь промочил ее одежду и волосы насквозь.

Небесный обстрел закончился. Наверное, многие горожане умерли сегодня в блаженном неведении, так и не осознав, что произошло. Ей казалось, что весь город разрушен, и Танрэй испытала облегчение, когда, выскочив наружу, увидела полностью уцелевшие здания в городской черте — дым валил откуда-то из пустыни, но зарева не было.

В одном из коридоров она заметила Фирэ и его зверя. Оба внимательно смотрели на нее.

— Где Ал?! — крикнула Танрэй.

Фирэ молча указал в конец коридора, на двери покоев ее мужа. Ничего не произнеся, подхватив путавшуюся в ногах юбку, женщина бросилась туда.

Гостиная пустовала. Рыбки беззвучно жили своей жизнью за стеклом аквариума.

— Ал! — крикнула Танрэй, все же чувствуя чье-то присутствие. — Ал!

Занавес за колоннами двинулся. Навстречу ей вышел Тессетен, но не тот оборванец, каким она видела его вчера и сегодня днем. И совсем не тот долгожданный попутчик, с которым она провела прошлую ночь. На этом Сетене красовались черные доспехи и широкий, длинный, тоже черный, с серебристым подбоем и капюшоном плащ из непромокаемого материала.

— Где Ал?! — закричала Танрэй, и эхо множество раз повторило под сводами ее отчаянный зов.

— Все было так, как должно было случиться! Иди сюда! Ты свободна, но есть еще один короткий обряд, в котором, увы, придется принять участие тебе. Я хотел бы избавить тебя от этого зрелища, но никак… Мы вернем Ала, он очистится от той скверны, которую впустил в себя от отчаяния — решив, будто мы ничего не сможем исправить в этом воплощении!

— Верни Ала. Мы с ним покинем эту страну, если она нужна тебе! Отпусти его. Я не хочу больше знать тебя, за кого бы ты себя ни выдавал и кем бы ни был на самом деле!

— Еще вчера ты готова была бросить всё ради нищего, так неужели ты не сделаешь этого ради правителя Тепманоры?

— Верни Ала!

Танрэй уже все поняла, но в каком-то ступоре продолжала твердить одно и то же. Она не могла поверить, что Сетен пошел на это.

— Неужели ты решила, что я сделал это из ревности?! Ты так решила?

— Да плевать мне на твою ревность, Сетен! Выгляни, посмотри, что сделали с моей страной твои орэмашины!

Уже готовый схватить ее за плечо, Тессетен отдернул руку. Женщина заступила на его место.

— Тебе нужен Ал? Подавись! — крикнула она «раздвоенным» голосом, и Тессетен швырнул под ноги Танрэй доселе скрываемый под плащом меч.

Лезвие было оплавлено кровью, и Танрэй, догадавшись, что это кровь ее мужа, истошно закричала. Когда дыхание вышло из груди без остатка, несчастная поперхнулась и закрыла глаза. Женщина в лице Тессетена наблюдала за нею с холодной усмешкой.

— Как его тело отделено от головы, так и защитник будет всегда отделен от вас! — насладившись зрелищем, фантом столь же неожиданно исчез, сколь и появился. И тогда Тессетен почти совсем тихо добавил: — Я надеялся, что все произойдет иначе… Но надо завершить это к проклятым силам и забыть, как страшный сон. Это все ужасно, но выхода нет, Танрэй, у нас нет выхода — иначе Соуле угробит нас всех… Он уже здесь, твой муж привел его сюда своим унынием! И для чего только Паском все рассказал ему? Ал всегда был слабаком, просто удачливым слабаком… Ты ведь помнишь, как притягивать душу? Тебе надо будет просто быть рядом, просто повторять вместе со мной, но ты… ты можешь закрыть глаза, чтобы не видеть этого… Вместе с тобой у нас теперь получится все, что угодно!

Правительница страны Ин вскинула руку и прикусила кулак, не в силах оторвать взгляда от проклятого меча.

— Танрэй! Танрэй, все будет правильно! — торопливо, как никогда прежде, заговорил Сетен. — Ал вернется. Настоящий, не этот. Ты возродишь его, ты — так же, как это сделала аллийка Танэ-Ра. Я уже готов поверить даже в это, Танрэй!

Он обнял ее и зашептал, склонившись:

— Пусть наследником правителя Тепманоры будет Ал. Это было бы единственным выходом из того тупика, куда мы сами себя загнали. Просто ты должна призвать атмереро в ее новое вместилище, — Сетен слегка коснулся ладонью ее живота под мокрым платьем. — И ты дашь настоящему Алу новую жизнь, новый шанс, понимаешь? И с нашей помощью он выкарабкается, мы с тобой сделаем для него всё, Танрэй! Только в нас я могу быть уверен от начала и до конца, только в нас! Ты ведь хотела этого, не спорь! Лишь при обоюдном желании двоих ори вспыхнет жизнь третьего!

Танрэй знала о новой жизни. И желала ее. Еще вчера ночью, еще утром, еще днем. Да что там — даже час назад, даже пять минут… Но не теперь! И этот новый не может стать Алом, хоть никто и не ведает путей «куарт». Туда, в это «вместилище», не может быть помещена душа Ала, ведь их сын Коорэ почувствовал там… О, Природа, что же они все натворили!..

Она оттолкнула Сетена, отскочила к двери и бросилась прочь. Правитель Тепманоры побежал за нею, однако искалеченная нога снова подвела его.

Царица избрала тайный коридор, о котором не знали головорезы Тессетена.

Фирэ успел заметить, куда метнулась маленькая женщина в легком платье.

— Задержи ее, Фирэ! — крикнул Сетен. — Мы не успели завершить этот хренов обряд, будь он проклят вовеки веков!

Пристегнув рванувшегося вперед зверя к металлической скобе в стене, молодой воин бросился на призыв Учителя. Потянулся к беглянке, как и тогда, в лечебнице. Увидел только что вспорхнувшего над нею серебристого мотылька, опешил. Не наследник Тепманоры жил в ней. Наследница. И Фирэ теперь точно знал, кто «куарт» этой нерожденной девочки…

— Танрэй! — в отчаянии вскрикнул он, догадавшись, что она замыслила. — Не выходите наружу, атме, там гроза!

Танрэй пробежала под секущими плетьми холодного ливня по открытой анфиладе, юркнула в один из порталов и, преодолев несколько шагов по песку, достигла подножья скалы, из которой Кронрэй и ее сын на досуге вручную вытесывали памятник Паскому. Не помня себя, она карабкалась все выше и выше.

— Стой! Сестренка! Ради Природы! Ты уедешь, куда захочешь, никто не посмеет прикоснуться к тебе! Перестань! Я не стану неволить тебя! Клянусь памятью Оритана, клянусь чем угодно! Ты не увидишь меня больше! Не делай этого! — задыхаясь, Тессетен по-прежнему сильно отставал от нее и от приемного сына. — Вернись! Провались он сквозь землю, этот обряд — мне ничего от тебя не нужно! Просто вернись и делай что хочешь!

Зато Фирэ уже почти настиг Танрэй, готов был схватить, унести отсюда, спасти их обеих. Он на секунду оглянулся на Учителя, и тот в последнем рывке вдруг прибег к последней возможности: облекся мороком. Молодой человек вскрикнул от ужаса. Вместо прекрасного золотистого тура по камням неслось бронированное черное чудовище — химера с герба Тепманоры.

— Пусть лучше так… — вскрикнула Танрэй.

Ветер сдернул мокрую накидку с ее плеч и швырнул в лицо Сетену. В морду химере…

Вспышка молнии ослепила Фирэ. Закрывшись рукой, он резко отвернулся в сторону. «Нет, нет! — шептал он, не веря в то, что случилось. — Нет, это была просто молния! Саэти, это ведь была просто молния?!» А сердце кричало о том, что, оказавшись рядом, попутчики становятся всемогущими, и даже Танрэй способна повелевать стихией, когда за ее спиной — Ал, пусть в чуждом обличье, но Ал…

Танрэй лежала ничком, щекой на кисти руки, будто заснула, да только глаза были открыты… Она сумела это сделать, она прекратила грозу, обратив последний разряд против себя!

Тессетен стоял на одном колене возле нее — второе просто не сгибалось, и нога нелепо торчала в сторону. Подняв попутчицу с камня, он еще надеялся спасти ее. Он еще верил, что она жива.

Фирэ подошел к ним и заглянул в ее распахнутые стеклянные глаза. Зеленые огоньки жизни погасли в пустых зрачках. Там больше не было души.

— Учитель… — он положил ладонь ему на плечо и ощутил лед чешуи.

Блестящий от ливня черный плащ раскинулся на голове каменного изваяния двумя громадными крылами нетопыря, стальные когти крошили известняк, змеиная голова, увенчанная длинными и острыми отростками-рогами, горько прижалась к телу мертвой.

И тогда жуткий рев отчаяния огласил пустыню Тизэ…