Измененное состояние. История экстази и рейв-культуры

Глава 6. ТЕХНО-БРОДЯГИ

Этот манифест поколения хаус был написан еще в 1974 году человеком, которому не суждено было увидеть его воплощения. Фил Расселл, один из инициаторов первого бесплатного народного фестиваля в Стоунхендже, написал эти слова после посещения Вудстока, события, вдохновившего британских хиппи на создание своих собственных коллективных сборищ в начале 70-х. Расселл, писавший под псевдонимом Уолли Хоуп, был по профессии мечтателем: он верил в то, что можно вернуть народу древний священный памятник, украденный правительством, и превратить его в место для праздничных ритуалов, музыки и танцев. Первый фестиваль в Стоунхендже продлился два месяца под разбитый кассетный магнитофон, о звучании которого едва ли можно было сказать «барабаны — наш гром». А потом полиция получила распоряжение прогнать хиппи с этого места, и они перебрались на Виндзорский бесплатный фестиваль, но и там их веселье жестоко прервали с помощью сапог и дубинок. Так же трагично окончилась год спустя в психиатрической клинике жизнь Расселла, но благодаря ему Стоунхендж снова стал центром духовной активности и оставался таковым еще не один год[129].

Бродяги появились на свет благодаря культуре хиппи. В конце 70-х и начале 80-х резко возросло число недовольных молодых людей среднего класса, которые бросали работу и учебу ради кочевой жизни в автобусах и колоннах автомашин. В 1982 году им дали общее название «Колонна мира», когда после фестиваля в Стоунхендже группа бродя!' прибыла к лагерю антиядерного протеста на военно-воздушной базе в Гринэм-Коммон. Бродяги бежали из дома не от бедности (во всяком случае, экономические проблемы не были для них самыми острыми) — скорее, они бежали от городской жизни, материализма и ловушек потребительского общества. Стоунхендж стал кульминационным моментом года бродяг, и к июню 1984-го число посетивших фестиваль, к которым примкнули любопытствующие посетители из городов, возросло до 50 000.

В то время этого еще никто не осознавал, но лету 1984-го предстояло стать золотой эрой Стоунхенджа, последним мгновеньем эпохи пост-хиппи, свободной от юридических санкций: в то лето у древнего каменного памятника прошел последний бесплатный народный фестиваль. Через несколько недель после этого полиция организует один из своих первых рейдов на место стоянки бродяг в монастыре Ностелл, а вслед за этим специально подготовленный военный отряд под предводительством министра Майкла Хеселтайна, нарядившегося в куртку зенитчика, разгонит лагерь протеста «Радужная деревня» на военно-воздушной базе в Моулсворте.

У бродяг было свое объяснение тому, почему их движение подвергалось такому суровому преследованию: их число с каждым годом увеличивалось вдвое, они, как скоморохи, уводили «детей Тэтчер» из городов и учили их новому образу жизни, распространяя идеи экономической независимости сельской жизни, которые приобретали у людей все большую популярность. В то время кампания по ядерному разоружению переживала пик своего возрождения, и одного только названия «Колонна мира», подразумевающего тесную связь между кочующими беглецами и политическими активистами, было достаточно, чтобы вселить страх в членов правительства, считавших, что образ жизни бродяг представляет собой угрозу системе собственности и земельных прав, на которой зиждется Британия.

1 июня 1985 года колонна из 140 автомобилей, приближающаяся к Стоунхенджу, была остановлена полицейским кордоном и с помощью тысячи офицеров переправлена в близлежащее поле. «Английское наследие», администраторы Стоунхенджа, уже получили судебное предписание запретить в этом году проведение фестиваля и окружили памятник колючей проволокой: Стоунхендж необходимо остановить во что бы то ни стало. Помощник главного констебля Уилтшира Лайонел Гранди отказался обсуждать возможность проведения фестиваля в каком-нибудь другом месте и приказал своим людям атаковать колонну. Бродяги бросились врассыпную по близлежащему бобовому полю, а полицейские в шлемах с забралами и со щитами гнались за автобусами, громя их содержимое и избивая тех, кто остался внутри.

«Машины неслись во все стороны, — вспоминает очевидец Ник Дэвис. — Полицейские пытались их остановить, швыряя в автомобили все, что попадалось под руку: палки, камни, даже свои собственные щиты. Бились стекла, люди кричали, над горящей колонной стоял черный дым, и повсюду кого-нибудь били, сбивали с ног и таскали за волосы» (The Guardian, май 1995). За уничтожением колонны последовали сотни арестов и долгое лого гонений, преследований и поношения в прессе. Пленка с записью резни возле Стоунхенджа, сделанная оператором ITN, «исчезла» из архива телекомпании, и острый репортаж заменили сухим сообщением диктора. А ВВС пустила в эфир видеозапись, сделанную полицией.

Бродяги, которых привыкли считать странноватыми английскими эксцентриками, возвратом к давно минувшим шестидесятым, или, на худой конец, относительно безобидными пасторальными анархистами, оказались хитрыми и опытными подстрекателями. Министр внутренних дел Дуглас Херд описывал их как «банду средневековых разбойников, которые не чтят закон и права других людей». Премьер-министр Маргарет Тэтчер выразила свое отвращение к бродягам следующими словами: «Мы с огромным удовольствием сделаем все, что в наших силах, чтобы усложнить жизнь таким существам, как хиппи». Она сдержала свое обещание: закон 1986 года об общественном порядке включал в себя раздел, направленный специально на ограничение массовости автоколонн, и стал первой из многих за ближайшие десять лет попыток правительственных учреждений сделать бродяжью жизнь невыносимой.

Однако внимание полиции, сопровождающее ставший уже хорошо организованным цикл летних фестивалей, не помешало дальнейшему росту движения. К первоначальным идеалистам все активнее присоединялось новое поколение: пост-панки, городские обитатели сквотов, чья маргинальная жизнь в городах сильно усложнилась с тех пор, как консерваторы сократили пособие по безработице. Подлинная панк-сцена потерпела крах в конце 70-х, а ей на смену пришли группы, которые восприняли анархические принципы Sex Pistols буквально. Самой выдающейся из них была группа Crass, жившая в коммуне в Эипинг-Форесте и помогавшая Филу Расселлу в организации первого фестиваля Стоунхендж в 1974 году (хотя, когда они выступали на этом фестивале, Crass закидали бутылками байкеры, возмущенные появлением на сцене панк-рокеров), «Когда Джонни Роттен объявил, что «будущего нет», мы восприняли это как творческий вызов, — говорил Пенни Рэм-бо из Crass. — Мы знали, что будущее есть, и были готовы за него бороться» (George McKay, Senseless Acts of Beauty).

Crass сыграли важную роль в формировании у многих постпанков идеи панка как образа жизни, а не просто стиля: отныне папки должны были заботиться о защите сквотов, ядерном разоружении, феминизме и освобождении животных. Следуя вдохновению Crass, панки принимали идеалы 60-х и постепенно превратились в продолжение хиппи. Многие из них, одетые в обноски черного военного обмундирования и подстриженные в не соответствующих образу панка стилях раста и американских аборигенов (позже людей с такой внешностью станут называть «красти»), начали отправляться в путь вместе с бродягами. Пополнение из городов не только изменило бродяг, но еще и принесло новые проблемы из внешнего мира. После «Битвы» в Бинфилде некоторые члены подавленного и разочарованного бродяжьего сообщества принялись искать забвение в суперкрепком пиве Special Brew или даже в героине — мечта хиппи была разрушена. Фестивали потеряли свой блеск, и теперь их участникам досаждали пьяные компании мародерствующих красти-панков из группы «Любители пива».

К концу 80-х многие бродяги всерьез занялись политикой. Избранный путь давно обеспечил им конфликт с землевладельцами, а следовательно — с правительством и полицией, однако помимо этого они были раздираемы внутренними противоречиями и вынуждены бороться за выживание. Настало идеальное время для перемен.

К 1989 году хаус-культура и ее любимый наркотик перешли из маленьких клубов для избранных не только на огромные открытые рейвы, но еще и в столичные сквоты, и идея общедоступности хауса в каждом конкретном случае толковалась по-разному применительно к каждому вновь присоединившемуся стороннику. Как только слова «эйсид» и «хаус» объединились, танцевальной культурой неизбежно заинтересовались люди, давно увлекающиеся психоделическими наркотиками. В Лондоне к этому времени уже процветала особая вечериночная сцена, обслуживающая сообщество имеющих слабое отношение друг к другу новомодных хиппи, мутировавших панков-красти, безработных, курильщиков марихуаны и студентов. Самыми известными компаниями этой сцены были Mutoid Waste Company, которая специализировалась на том, что взламывала заброшенные склады, набивала их странными скульптурами из металлолома и устраивала среди всего этого огромные вечеринки, и Club Dog, организовывающая в пабе Sir George Robey в Финсбери-парке танцевальные хиппи-вечеринки с world music, фокусниками и поэтами. Обе компании жили за счет пост-панка, который сильно изменился после появления анархических групп вроде Crass, бесплатных фестивалей и нескольких лет жизни в столичных сквотах. Хотя в 1988-м ни та, ни другая еще не переключилась на хаус-сцену, обе компании осознавали ее влияние.

Остальные сидели в пустоте, в которую их загнала поп-культура, заявившая, что в 1977-м убила 60-е, и писали свои манифесты. Фрейзер Кларк, жуликоватый шотландец, впервые попробовал кислоту на Ибице в 1965-м и провел остаток 60-х в погоне за хиппи. В 1986 году он выпускал нерегулярный журнал под названием Encyclopaedia Psychedelica [130] и пристально вглядывался в культурный горизонт в надежде увидеть признаки возрождения хиппи. Его поиски увенчались успехом, когда графические дизайнеры журнала однажды настояли на том, чтобы он пошел вместе с ними в клуб, о котором они давно с восторгом рассказывали. «Когда я вошел в Shoom, первый хаус-клуб в моей жизни, я увидел, что там происходит то же самое, что происходило в эпоху хиппи. А что еще могло заставить всех этих яппи нарядиться в разноцветную одежду? И я подумал: "Славатебе, Господи!"»

Кларку было тогда 44 года, он обладал острым умом, хорошо ориентировался в современной ситуации и умел отличить ценную вещь от всего остального. В эйсид-хаусе он увидел технологически обновленное отражение своего собственного хиппи-идеализма. «До эйсид-хауса "хиппи" было самым уничижительным словом, какое только можно употребить. А теперь я увидел то самое повальное увлечение собственным сознанием, которое я предсказывал, и его сила состояла в том, что не мы его придумали, это не был хитроумный план какого-нибудь старого хиппи, пытающегося возродить былую атмосферу: молодые люди неожиданно открыли в себе это увлечение сами. Я проникся эйсид-хаусом с первого взгляда». Кларк воспринимал эйсид-хаус не как новое движение, а как возрождение хиппи. «Неожиданно родилось новое поколение хиппи, их было более миллиона, намного больше, чем в шестидесятых», — восторженно объявил он в конце 1988 года. Он назвал этих новых хиппи эйсид-хауса «зиппи» — «комбинация хиппи 60-х и техно-человека конца 80-х, человека, который использует новые технологии во имя личного блага» — и переименовал свой журнал в Evolution [131], выполняя свою личную миссию наполнения нового движения этикой хиппи, которой, как считал Кларк, эйсид-хаус был вполне достоин.

«Я не хочу быть гуру или мучеником, — говорил Кларк. — У меня есть куда более интересные дела. Гуру окружают поддакивающие люди, которые считают, что все, что бы он ни делал, правильно, а я знаю, что не всегда прав». Тем не менее он замахнулся на то, чтобы стать человеком, который возвысит сознание поколения экстази (или, как однажды назвали Тимоти Лири, — «вдохновителем перемен»). Но одних только наркотиков было недостаточно, необходимо было придумать какой-нибудь иной способ подъема по эволюционной лестнице, начать там, где закончили хиппи 60-х. Психоделика, как сказал однажды Аллен Гинсберг, вычистит из мозга весь тот хлам, которым его завалило общество. Тридцать лет спустя Кларк вторил поэту битников: «Рейв — это первый шаг к пробуждению. Когда танцуешь часами под шаманские племенные ритмы, это очищает разум от условностей, раскрывает его. А дальше остается только перепрограммировать его на новую философию».

Кларк определенно видел себя таким программистом. Он считал хаус-сцену современной версией древних танцевально-наркотических ритуалов племенных шаманов (возможно, его величайшим успехом стало то, что эта идея получила всенародное признание и постоянно используется людьми, которые пытаются разгадать «значение» хаус-культуры). Идея, впрочем, была не нова: в своей книге «Диско» Альберт Голдмэн утверждал, что нью-йоркское диско 70-х отражает «тайную традицию племенных религиозных обрядов первобытных людей», «погоню за экстазом и расширением сознания», осуществляемую с помощью массовой танцевальной мании. Еще у Кларка было романтическое представление о Британии новых времен, оживленной языческой энергией, производимой столкновением поколения хаус и движения зеленых, — позже он изложил эту идею в манифесте на обложке сборника «Shamanarchy in the UK» [132]: «Когда депрессию доминагорской системы постигнет полный крах, объединенная противоборствующая культура бесплатных фестивалей/рейва/нового нью-эйджа/техно-племенных бродяг неминуемо перерастет в новую доминирующую, поклоняющуюся богиням техно-вигвамную экокультуру, которая унаследует чистую планету». План Кларка был грандиозен и состоял в психоделизации молодежной культуры.

С безграничным оптимизмом переплетая реальность с фантазией, Кларк верил в свою способность воплощать в жизнь мечты: если хочешь чего-то очень сильно, это может просто взять и произойти. В манифесте «Шаманархии» заявлялось, что «в 90-х годах каждая большая улица на британской земле сможет похвастать клубом, устраивающим шаманские танцы шесть ночей в неделю», и высказывалось предположение, что хаус может возродить «благородную мечту Альбиона о золотом расцвете цивилизации». Невероятно? Попробуйте и убедитесь! Кларк давал — и дает до сих пор — бесчисленные интервью и без устали устраивал все новые и новые проекты, основанные на идее зиппи. В этом смысле он был скорее антрепренером, распространителем концепций, чем гуру.

The Shamen, инди-рок-группа из Абердина, которая сплавляла в своей музыке угрюмые психоделические риффы с политическими взглядами левых сил и чьи стихи были воспроизведены в Encyclopaedia Psychedelica, тоже увлеклась идеей эйсид-хауса. В 80-х группа клеймила войну, религию и капитализм, а несколько позже начала экспериментировать с компьютерным программированием и секвенсорами. Эйсид-хаус не только стал подтверждением того, что они избрали верный путь, но еще и открыл двери к новым представлениям о том, куда этот путь может привести. Летом 1988 года в студии RIP на Клинк-стрит певец Колин Ангус и басист Уилл Синнотт, оба раньше работавшие в психиатрической клинике и увлекающиеся ЛСД, Лири и, конечно, шаманизмом, обнаружили нечто такое, чему предстояло изменить не только их карьеру, но и всю их жизнь. «Мне пришла в голову идея технологически и музыкально обновленного кислотного исследования, но только с упором на сексуальность и синкопирование, минус "вербальный" (или правильнее будет сказать "интеллектуальный") компонент, — вспоминает Ангус. — Тогда это казалось пророческим представлением о том, какими будут развлечения в будущем». The Shamen дали несколько небольших концертов, на которых диджей клуба RIP Эдди Ричарде крутил пластинки до и после выступления, но вскоре решили, что недостаточно просто проигрывать кислотные треки, а сам традиционный рок-концерт оставлять неизменным. Нужно пойти дальше. Поскольку технология сделала остальных участников группы ненужными, состав сократился до двух человек, В сквоте Колина Ангуса в Кэмдене они с Уиллом Синноттом, менеджером, светотехником, звукоинженером и Mixmaster'oM Morris'oM принялись придумывать, что же можно сделать.

Mixmaster Morris — таким был псевдоним диджея и музыканта с корнями в панке, психоделии и авангардной электронике, глубоко взволнованного возможностями, которые он видел в эйсид-хаусе. «Как и любому другому британскому любителю эйсида, — говорит он, — хаус дал мне множество идей». В 1988-м Morris организовал первый в истории живой хаус-концерт. Выступление под названием Mad House, устроенное на его личные сбережения, представляло собой беспорядочную компьютерную импровизацию перед наполовину пустым залом клуба Fridge в Брикстоне и было нескладным и претенциозным, но зато опятьпредсказывало события будущего — концерты живых групп, играющих в среде эйсид-хауса, но выступающие уже не как фокус для рассеянного взгляда толпы, а как пусть неотъемлемая, но все же часть происходящего.

The Shamen решили воспользоваться этой идеей. Они набросали манифест, в котором провозгласили, что рок-концерт должен быть разорван в клочья и собран заново, чтобы сочетать в себе трепет человеческого выступления и энергию хаус-атмосферы — «катаклизм столкновения культур... инди-группы натанцполе посреди племени хаус... совершенно новый тип клуба, в котором может случиться все, что угодно». Уилл Синнотт мечтал о том, что их идея отменит отношения «хозяин-слуга», на которых держался рок-н-ролл, и даст участникам происходящего возможность чувствовать себя свободно и действовать по своему собственному усмотрению: «Очень важна политическая суть танцевальной музыки, — говорил Синнотт. — Она стимулирует снижение роли эго в поведении человека и предлагает почувствовать единение и близость с другими. Такой новый опыт сводит на нет либеральную индивидуалистскую идеологию и создает настоящую политическую оппозицию» [Wired, май 1994).

Synergy [133] было вполне логичным названием для родившегося гибрида — совместных выступлений таких диджеев, как Morris, Эдди Ричарде и Пол Оукенфолд. рэппера Mr С с Клинк-стрит, групп вроде The Shamen и еще одного великолепного электронного дуэта, Orbital, слившихся воедино в мощном свете прожекторов, напоминающих крупнейшие рейвы 1989 года. Прежние опыты смешения психоделии, танцевальной музыки и рок-концертов были не более чем экспериментами, любопытными, но не доставляющими большого удовольствия. A Synergy действительно сделала это. В течение всего следующего года она гастролировала по стране, переманивая на свою сторону приверженцев инди-рока.

«Когда это началось, половина аудитории танцевала, а остальные смотрели выступление группы и шли домой читать NME, — вспоминает Mixmaster Morris. — Но через год танцевали уже все — танцевали всю ночь, и это было классное ощущение, потому что мы помогали воткнуть огромный кол в сердце рок-н-ролла. Мы танцевали на его могиле» (Mixmag, октябрь 1995). Synergy была не одна: в это же самое время Happy Mondays и Primal Scream тоже задавались вопросом о новом назначении рок-н-ролла в эру цифровых технологий. В целом влияние Synergy оказалось просто неизмеримым. В рок-сообщество наконец прибыла танцевальная музыка.

А потом случилась трагедия. Закончив съемки видео к новому синглу The Shamen «Move Any Mountains, Уилл Синнотт остался на Канарских островах со своей девушкой и, по словам нового участника Shamen Mr С, «дюжиной бутылок жидкого экстази и несколькими белыми голубями». 22 мая 1991 года Синнотт отплыл от берега острова Ла-Гомера и, не справившись с волной, утонул. По иронии судьбы «Move Any Mountain" стал самым большим хитом The Shamen. И по той же иронии судьбы в своем последнем интервью за неделю до смерти Синнотт сказал журналисту NME: «Должно быть, я нравлюсь кому-то там наверху. У меня, наверное, хорошая карма. Я много раз попадал на своем мотоцикле в такие ситуации, когда по логике вещей должен был бы погибнуть. После такого не выживают. Я просто счастливчик, что до сих пор живу».

Чтобы создать новую контркультуру, одних манифестов было недостаточно. Необходимо было, чтобы очень большое количество людей совпали во взглядах и образе жизни — только так утопические идеи, скрытые глубоко внутри хаус-сцены, смогут выйти наконец на поверхность. Роджер Берд, бывший бродяга, диджействовавший в клубе Spectrum, уже предпринимал попытку организовать движение в обоих направлениях: сначала, в 1988 году, он спланировал (правда, безуспешно) поездку завсегдатаев клуба Shoom в Стоунхендж на празднование весеннего солнцестояния, а в марте того же года привез своих странствующих друзей из их лагеря в клуб Future. Но первое значимое пересечение хауса и бесплатных фестивалей произошло в Гластонбери.

Со времен "Битвы на бобовом поле" фестиваль в Гластонбери, становящийся все более коммерческим, представлял собой очень важную остановку на пути бродяг — здесь они могли торговать и веселиться. Сначала устроитель фестиваля Майкл Ивис разрешал бродягам проходить на Гластонбери бесплатно, но позже ситуация изменилась, когда Ивис с бродягами сильно повздорили. В 1989 году на место проведения фестиваля прибыли первые саунд-системы, включая Hypnosis из восточного Лондона.

«Все делали это в 1990-м, а мы сделали в 1989-м, — говорит про-моутер Hypnosis Тим Штрудвик. — Мы погрузили все в нереально огромный грузовик Mercedes — всю нашу систему безопасности, освещение, лазеры и звукоаппаратуру мощностью 15 киловатт. Мы приехали на поле до начала фестиваля и огородили веревками большую территорию на одной из автостоянок на вершине холма. Аппарат у нас работал три дня подряд без передышки. С нами были панки, скинхеды, бродяги, рейверы, и три дня подряд мы предавались безумной музыкальной оргии. Состояние духа было приподнятое: однажды у нас кончилось топливо, и какие-то бродяги раздобыли целых двадцать пять галлонов. Невероятно. К нам то и дело приходили хиппи — пожаловаться на шум, но лично я считаю, что Гластонбери на то и существует, чтобы делать там все, что хочешь».

Такое не могло пройти незамеченным. В 1990 году между бродягами и рейверами завязалась тесная дружба. У бродяг были места для проведения фестивалей и опыт в организации мероприятий, которые длились бы не несколько часов, а несколько дней подряд, а у рейверов были электронные звуки и соблазнительное новое синтетическое вещество — экстази. Конечно, все это казалось намного более заманчивым, чем то, что могли предложить «Любители пива» или становящиеся все более несовременными посетители фестивалей. И хотя внешне и идеологически рейверы и бродяги по-прежнему отличались друг от друга, у тех и других был общий интерес — принять наркотик и танцевать всю ночь.

Гластонбери 1990 года состоялся за месяц до принятия билля Грэма Брайта, объявляющего нелицензированные рейвы вне закона, — идеальный момент для того, чтобы извлечь выгоду из все возрастающего недовольства состоянием «орбитальной» [134] рейв-сцены: коммерциализированной, ненадежной и функционирующей из ряда вон плохо. Давление со стороны закона на одну часть сцены действительно имело эффект, но необязательно именно тот, которого ожидали: творческая энергия прорывалась в каком-ни- будь другом месте, заражая все новых людей и объединяя ранее разобщенные группы людей.

Саунд-систем на Гластонбери становилось все больше: начиная от лондонского Club Dog, который делал миксы из танцевальных пластинок и своей странной world-music, и заканчивая нот-тингемским DIY и коллективом из Кембриджа Tonka, чьи участники обладали богатейшим опытом вечеринок в Грэнчестер Медоус 1969 года, хип-хоп-тусовок, кислотных лондонских клубов и бесплатных рейвов на брайтонском пляже. Тяжелые кислотные ритмы пульсировали на Гластонбери до самого рассвета, когда над танцующими, часами топчущимися на месте и оставляющими на песчаной почве глубокие рытвины, поднималось солнце. Люди обменивались телефонами, заводили новых друзей, и два поколения хиппи словно объединялись в одно. А когда посреди ночи на танцполе появлялся бродяга на лошади, казалось, наступает какая-то совершенно новая эра.

Многочисленные восторженные отзывы 1989 года о рейвах на открытом воздухе упоминали лишь самые очевидные их достопримечательности: психоделические наркотики, одежду техно-ядовитых цветов, особый лексикон любви и дружбы — и сравнивали рейвы с фестивалями хиппи, но это был всего лишь косметический анализ. Описание длящейся всю ночь кислотной вечеринки в Сан-Франциско в середине 60-х могло бы легко сойти за фотографию современного рейва: «Все были охвачены горячечным исступлением... безумием, схожим с религиозным... это была сильнейшая атака на сознание: электрический звук охватывал тела танцующих, выпуская на свободу психическую энергию и доводя публику до состояния общего транса» (Martin A Lee and Bruce Shlain, Acid Dreams). Однако кроме Фрейзера Кларка мало кто поддавался иллюзии, будто бы рейвы и вечеринки 60-х были похожи не только внешне. Во всяком случае, идеологически это уж точно были совершенно разные вещи.

«Не думаю, что можно сравнивать шестидесятые и восьмидесятые, — говорил в то время Тони Колстон-Хейтер. — В каком-то смысле это был возврат к 60-м, но по большому счету ни о каком сходстве здесь и речи быть не может, поскольку рейвы были начисто лишены политического подтекста. Здесь все заботились только о собственном удовольствии — собирались вместе и отлично проводили время. Фрейзер Кларк побывал на нашем фестивале танцевальной музыки [Sunrise] и сказал, что это было очень похоже на большой фестиваль. Лично я этого не чувствовал. Для кого-то, может, в этом и был какой-то особый смысл, но чтобы всех рейверов объединила какая-то великая идея? Есть не так уж много людей, которые захотели бы воспринимать это так глубоко, менять ради этого свою жизнь. Разница состоит в том, что сейчас люди не хотят этим жить».

Несмотря на то что и 60-е, и 90-е были эпохами радикальных социальных перемен, люди, изобретающие шаблоны для каждой наркотической культуры, сильно отличались друг от друга — в социальном, культурном и экономическом отношении. Психоделическая сцена 60-х зародилась в Гарвардском университете, ее зачинщиками стали интеллектуалы, профессора, поэты, ученые, писатели и художники, использующие концепции гуманистской психологии и восточного мистицизма в условиях роста гражданских прав, движений против войны во Вьетнаме, периода экономического взлета и взрыва энергии, пришедшим на смену унылым, трезвым и сдержанным 50-м. А сцена эйсид-хауса появилась на свет в рабочих районах на юге Лондона благодаря клабберам, спекулянтам, футбольным фанатам, диджеям и нескольким представителям местной богемы, чье экономическое и социальное положение изо дня в день становилось все тяжелее и чьи идеи получали жесткое неодобрение властей.

В отличие от 60-х годов, в 80-е употребление наркотиков больше не ассоциировалось с богемой и не имело политического подтекста. Теперь речь больше не шла о расширении сознания, и наркотики использовали исключительно ради наслаждения и возможности провести выходные в измененном состоянии, а то, что первые «шумеры» пользовались девизами хиппи, было всего лишь воссозданием общеизвестных мифов о 60-х в попытке окружить экстази каким-то подобием культурного контекста и не имело никакого отношения к стремлению возродить эру хиппи целиком. Развитие культуры эйсид-хауса отражало Британию 80-х, а не Америку 60-х, корнями она уходила в традиции британской молодежи: заряженные амфетамином ночные вечеринки северного соула, саунд-сис-темы и нелегальные складские вечеринки фанк и регги, панк-этика DrY — а вовсе не традиции американской контркультуры.

Однако Тони Колстон-Хейтер не осознавал того, что среди охваченной страстью толпы, собиравшейся на его вечеринках, все-таки находились люди, которые хотели этим жить, и разочаровывались, когда узнавали об идеологической пустоте его технологи- чески усовершенствованной погони за удовольствием. Так, например, произошло с участниками саунд-системы DIY. Это была группа диджеев, выросших в пост-панковой и хип-хоп-среде Ноттингема, которые вначале принимали активное участие в рейвах на открытом воздухе, но потом устали от необходимости ночного кружения по сельской местности в поисках вечеринки, за которую каждый из них заплатил по 20 фунтов и которая в конце концов могла и не состояться. Название DIY (Do It Yourself) имело отношение не только к их панк-происхождению, но и к идеалам, которые, по их мнению, должен был проповедовать хаус. На Гластонбери 1990 года они объединились с группой бродяг из Солсбери, которые точно так же разочаровались в состоянии своей собственной сцены и особенно в пьяных затеях «Любителей пива», и вместе они начали устраивать бесплатные вечеринки на широких открытых пространствах Уилтшира и Сомерсета, где бродяги и рейверы вместе праздновали свой медовый месяц на земле Короля Артура.

Саунд-системы разделяли идею бродяг о том, что вечеринки должны быть бесплатными для всех и что взимание платы за вход является не только проявлением материализма, деления на классы и несправедливости, но еще и разрушает волшебство всеобщего праздника. Когда полиция совершила налет на вечеринку DIY на юго-западе, полицейские, наслушавшиеся историй о том, как «орбитальные» организаторы рейвов зарабатывают сотни тысяч фунтов за ночь, никак не могли взять в толк, почему никто из устроителей не несет с собой набитого деньгами чемодана. «Когда нас арестовали, они не могли поверить, что вечеринка была бесплатной, — рассказывает Рик. — Они не понимали, как можно было приехать сюда из самого Ноттингема ради того, чтобы сделать что-то задаром. Они были абсолютно убеждены, что за всем этим стоит какая-то большая шишка, сколачивающая миллионы. У нас на четверых было всего три фунта, и они сказали, что мы выглядим слишком потрепанными, чтобы быть промоутерами эйсид-хауса». Очень скоро этот стереотип изменится.

«Мы с братом были на самых первых фестивалях в Стоунхендже, когда нам было 13 и 14 лет, и провели свое детство там, ожидая появления Hawkwind — людей с нелегальной саунд-системой, нелегальной сценой и нелегальной музыкой. Если они появлялись, то фестиваль состоялся, если нет, никакого фестиваля не было. В то время мы были самими собой — просто странными парнями, не хиппи и не панками. В детстве мы увлекались и тем и другим, но с 16 или 17 лет я стал клубным человеком, и эйсид-хаус оказал на меня очень большое влияние. В Манчестере в 1988 году я проводил по четыре вечера в неделю в Hacienda. Помню одну судьбоносную среду, когда весь мир изменился, в буквальном смысле слова. Это был невероятный удар по привычной системе ценностей, очень глубокое переживание, возможность на мгновенье заглянуть в другое измерение, о существовании которого я до этого момента даже не подозревал. Думаю, это было именно то, ради чего мы ездили на фестивали, но чего с нами там никогда не происходило».

Культурные потрясения становятся отправной точкой новых начинаний. Марк Харрисон видел Стоунхендж. клуб Hacienda времен расцвета, нелегальные рейвы конца 80-х и саунд-системы Tonka на Гластонбери. Теперь, живя в лондонском сквоте и работая графическим дизайнером, он вместе с братом Александром, который занимался уходом за деревьями, и подругами Дебби Гриффите и Симоной Финн наскребли денег на то, чтобы купить кое-какое звуковое оборудование, и устроили серию вечеринок в заброшенном здании школы в Уиллесдене.

«Мы экспериментировали с идеей бесплатных вечеринок, — говорит Харрисон. — Она казалась нам очень разумной: большие коммерческие рейвы, которые проходили тут и там, растеряли всю свою таинственность. Раньше эти огромные нелегальные события хоть и были довольно дорогими, но хотя бы стоили потраченных денег — самые большие саунд-системы, самые лучшие световые шоу, самое большое количество народу, самая громкая музыка и множество охраны с питбулями, но ты платил за это и не имел ничего против того, чтобы финансировать этот темный и невероятно загадочный пиратский мир. Все это было очень волнующим, но давно потеряло свое волшебство».

Их первая вечеринка, устроенная в Олд Скул Хаузе в октябре 1990 года, называлась Detension[135]. Черные стены были увешаны флуоресцентными произведениями Харрисона — впечатляющее смешение оп-арта [136], иероглифов и языческих образов. Он нашел на улице аммонитовую окаменелость, и ему понравилось ощущение, которое вызывала ее форма, к тому же находка показалась ему символичной — и у саунд-системы появилось название: Spiral Tribe [137].

Бесплатный народный фестиваль Стоунхендж сохранил свое название, хотя с 1984 года всегда проходил довольно далеко от знаменитых камней. Во время летнего солнцестояния 1991 года фестиваль проводили милях в двадцати от Стоунхенджа, в Лонг-стоке. 21 июня Spiral Tribe попрощались с лондонским сквотом и забрались в фургон с аппаратом на четыре с половиной киловатта.

«Мы ехали по какой-то древней живописной дороге, не то римской, не то вообще какой-то доисторической, — вспоминает Харрисон. — До этого момента я думал, что все эти лей-линии, солнцестояния и прочие мумбо-юмбо — полнейшая ерунда, я ни во что такое не верил. И вдруг все изменилось. Что-то щелкнуло внутри нас, мы поймали волну и поняли, кто мы такие. Нам вдруг открылась вся важность того, что мы собираемся делать. Наше дело было настолько больше нас самих! Это дело касалось не только Spiral Tribe как организаторов и координаторов фестиваля, это касалось еще и всех людей вокруг нас. Мы словно опьянели, почувствовав, что все, что принадлежит нам, выходит далеко за пределы каждого из нас и за пределы материального факта обладания саунд-системой. Вот откуда пошла философия Spiral Tribe. Но удивительным и загадочным было тогда (и остается сейчас) то, что эта философия уже была внутри нас. Просто мы не подозревали о ее существовании до тех пор, пока она сама не дала о себе знать. И в этом было что-то сверхъестественное».

Лонгеток стал самым большим фестивалем за семь лет и краеугольным камнем не только духовного пробуждения Spiral Tribe, но и их будущего величия. Они выглядели не так, как все: одинаково побритые головы, военная обувь, черная одежда. Их музыка звучала не так, как у всех: тяжелее и быстрее, чем у любой другой саунд-системы. И они оказались в нужное время в нужном месте, играя самую громкую музыку для самой большой толпы людей, многие из которых смешивали наркотики с танцевальной музыкой впервые в жизни.

Когда фестиваль закончился, Spiral Tribe не стали собираться и возвращаться в Лондон. Теперь в их жизни все изменилось: у них была цель, миссия, которую необходимо было выполнять. Они должны были ехать дальше, делать это 24 часа в сутки, семь дней в неделю, жить на этой новой волне, «устраивать хренов шум».

«Мы не стали убирать саунд-систему и домой не поехали. Мы остались в Лонгстоке и организовали там еще одни выходные, а потом еще одни... А после этого был Стоуни Кросс, еще одно удивительное место. У каждой местности, в которой мы устраивали вечеринку, была очень интересная история. В Стоуни Кросс во время войны власти выселили всех цыган, потому что цыганам с их воровскими национальными корнями было не место в обществе. Мы остановились на том самом заброшенном аэродроме, где когда-то жили цыгане; здесь же за год до этого произошел инцидент, похожий на то, что случилось в Бинфилде, — полиция остановила фестиваль и размолотила вдребезги машины бродяг, поэтому в тот год все боялись туда приезжать. А мы ничего об этом не знали и поэтому с легким сердцем выбрали это место для своего праздника — мы понятия не имели о том, что оставаться здесь небезопасно. Расположившись вокруг песчаных насыпей, образовывавших идеальный круг, мы подключились, и постепенно к нам начали стекаться люди. Так что благодаря нам фестиваль все-таки состоялся!» Потом они двинулись дальше, через Хэмпшир, Девон, Сарри и Глостершир, и к августу добрались до фестиваля Белой Богини в Кэмелфорде в Корнуолле. Как «веселые проказники» Кена Кизи в своем историческом автобусном путешествии по Америке в 60-х, Tribe в своем лютоновском фургоне [138] постоянно росла, оставляя за собой на идиллических просторах юго-запада Англии длинный след и привлекая удивительных, многогранных персонажей: Регги-Боксера из лондонской регги-сцены; Хуберта, также известного под именем МС Разгильдяй, с его знаменитым кличем: «Не мы Spiral Tribe, вы все — Spiral Tribe, это вы делаете вечеринку!»; Дебби Стаунтон, трепетную и идеалистическую мать двоих детей, лот тридцати с лишним, которая заправляла их телефонной информационной линией; и самого Марка Хар-рисона с его магнетической харизмой, неизменной улыбкой и почти пугающей энергией (один журналист, бравший у Марка интервью, вполне серьезно назвал его «злым гением»). У вертушки сменяли друг друга местные диджеи, которые тоже становились частью Tribe.

«Эйфория вокруг Spiral Tribe была похожа на возрождение эйсид-хауса 88 —89-х годов, — говорит Aztec, диджей, участвовавший в Кэмелфорде. - По мере того как день близился к вечеру, фестиваль становился все оживленнее и ритмы все жестче. А когда наступала ночь, появлялись глотатели огня и фокусники. Свист, гудки и крики несметной толпы народа разносились эхом по округе, сливаясь с музыкальным безумием лихорадочных ритмов и синтетического воя, раздающегося из саунд-системы Spiral. Я был пленен ими в первый же день» [Eternity, август 1995).

В Кэмелфорде люди, привыкшие видеть, как музыканты разбивают гитары и барабанные установки, сначала смотрели на Spiral разинув рот, но потом все изменилось. На одной стороне арены была рок-сцена, на которой выступали группы вроде Hawkwind. На другой играла Spiral Tribe. Перед сценой с группами исступленно бесились или лениво валялись в траве несколько пьяных парней. А вокруг саунд-системы радостно прыгало и танцевало две тысячи человек, охваченных манией откровения. Новый ритуал явно затмевал прежний.

«У Spiral Tribe была нереальная жизненная сила: всю ночь, круглые сутки, вот в чем был смысл, за это я полюбил рок-н-ролл, но он к тому времени стал слишком жирным и обрюзгшим, а здесь все было намного более открыто, это была более простая форма выражения того, кто ты есть, — говорит Саймон Ли, молодой фести-вальщик, который после Кэмелфорда сразу же пристрастился к сцене бесплатных вечеринок. — Фестиваль проходил рядом со священным холмом Браун Вилли на торфяниках — просто удивительное место. Был такой момент, когда одновременно можно было увидеть и солнце, и луну, и Браун Вилли. Там было так просторно, что был виден горизонт — мы как будто находились в огромной космической палатке. Все, кто туда поехал, вернувшись домой, продали свои рок-пластинки — они больше никому не были нужны! Это было грандиозно, такой новый звук!»

Система все играла, и играла, и играла — четырнадцать длинных дней и ночей, из августа фестиваль перетек в сентябрь, ни на секунду не затихая и не снижая темпа. От постоянного недосыпания Tribe все больше приближались к состоянию, похожему на прозрение, ощущения были почти религиозные. «Когда проходишь через такое, понимаешь, что оказался в мире, о существовании которого ты ничего не знал, — рассказывает Марк Харрисон. — Солнце садится, луна восходит, и ты видишь, как вертится земля. Мой рекорд — девять суток без сна. Это было настоящее шаманство» (Richard Lowe and William Shaw, Travellers).

Длительные периоды без сна не могут не отразиться на психическом состоянии. А если добавить к этому несколько пригоршней волшебных грибов или немного ярких квадратиков ЛСД и подмешать возбуждение от открытия новых ощущений и напряженность долгого пребывания в замкнутом пространстве с одной и той же группой людей, то получится точная копия монашеского существования, таящего в себе могущественное чувство подлинности, веры и целеустремленности, которое, казалось, приобретает физическую форму и становится чем-то много большим, чем все участники Tribe вместе взятые.

«Всего за несколько месяцев ситуация полностью вышла из-под нашего контроля. То, что мы делали, проявилось в каждом, кому это было интересно: люди брили головы, одевались в военные ботинки и темную одежду. Мы всего лишь построили систему, а уж энергией ее наполняли наши слушатели. Не хочу показаться марксистом, но это была действительно народная саунд-система, и энергией она заряжалась именно от народа. Поэтому мы и были так непохожи на все остальное, что происходило в это время, ведь на самом деле тогда не было никого, кто не только обеспечивал бы круглосуточный праздник, но еще и жил бы им. Неписаное правило или закон инициации Spiral Tribe состоял в том, что ты обязан был этим жить — двадцать четыре часа в сутки. Такой подход требовал невероятной самоотдачи, и у людей она имелась».

Если Тони Колстон-Хейтер видел английскую сельскую местность как зеленое поле для воплощения в жизнь своей новой концепции проведения досуга, то Spiral воспринимали ее как политически заряженную местность, историческую арену столкновения между угнетенными и угнетателями. Они создали романтическую пуристскую философию, основанную на их собственном опыте, на ситуациях, в которых они бывали, и на том, с какими людьми они встречались, кочуя от фестиваля к фестивалю летом 1991 года. Они стали думать, что техно — это новая фольклорная музыка, голос лишенного культуры народа и что такая музыка произведет должный физический и психический эффект, только если играть ее как можно громче и как можно дольше. Они стали верить и в то, что Spiral Tribe каким-то образом связаны с доисторическими кочевыми племенами, которые за тысячи лет до этого играли музыку и танцевали в тех же самых местах. Наконец, они начали считать, что бесплатные вечеринки — это шаманские ритуалы, которые, при использовании новых музыкальных технологий в сочетании с некоторыми химическими веществами и долгими танцами, желательно — в богатой духовной обстановке, могут вернуть городской молодежи связь с землей, которую они давно потеряли, и тем самым предотвратить надвигающийся экологический кризис. И единственными людьми, способными произвести этот сдвиг системы, были по-настоящему крутые люди, люди-бунтари, которые никогда не отступятся от своей цели и будут «устраивать шум», пока их голоса не услышат.

Хотя Марк Харрисон утверждает, что практически ничего не знал о группе Crass, панк-анархисты 80-х и техно-бунтари были поразительно друг на друга похожи. Вернувшись в Лондон на зиму 1991 года, Tribe остановились в грязном местечке напротив фабрики по производству собачьей еды в Гринвиче, припарковали там свою растушую с каждым днем флотилию автомобилей, сгрудились, чтобы погреться, у костров, устроенных среди старых обшарпанных домов, и принялись критически пересматривать свой формирующийся манифест.

«В жизни наступает определенный момент, когда осознаешь, что весь твой мир перевернулся вверх ногами, — говорил тогда Харрисон. — Все не так, как тебе говорили, нужно только понять, что все, во что ты верил — вещи вроде богатства и общественного положения — полный обман. Люди обязательно должны осознать, что им нужно вырваться из-под контроля властей. Хотя бы на несколько минут, даже этого достаточно... может быть, именно поэтому вечеринки так популярны. Как гласит легенда, есть музыкальная нота, которая освободит людей... есть ритмы, которые вводят в транс и приближают к миру духов...

Нам наплевать на деньги и владение имуществом... нам от рождения дано право ходить по земле, пить чистую воду, есть вкусную еду и иметь крышу над головой. Речь идет не о взламывании пустых помещений и не о саунд-системах — речь идет о том, как живет наше общество, и о том, что так жить нельзя» (i-D, апрель 1992).

В сложных и пылких рассуждениях Харрисона нет ни слова о «мире и любви», которые принято было упоминать в разговорах об экстази-хиппи. На развитие Spiral Tribe, ее системы верований и образ существования оказал куда большее влияние другой наркотик, более сильный, чем экстази, выворачивающий сознание наизнанку и переворачивающий вверх ногами весь мир, задающий вопросы и требующий на них ответов, — ЛСД. Если экстази вызывает сильное ощущение счастья и сопереживания ближнему, но совсем необязательно заставляет пересмотреть свое отношение к жизни, то дикие галлюцинации, вызываемые большой дозой ЛСД, могут подтолкнуть человеческое «я» к самоуничтожению. Spiral Tribe хотели, чтобы из людей хлынули их возможности, которые под контролем центральной нервной системы выпускались лишь тоненькой струйкой, — и тогда долгие годы условностей наконец прекратятся. Они настаивали на том, что одного удовольствия недостаточно. Экстази сыграл свою роль, но теперь он казался слишком домашним и прирученным — похожим на маленьких счастливых кроликов, бегающих по кругу, — и пора было двигаться дальше.

«МДМА по-своему хорош, но его достаточно попробовать несколько раз, чтобы досконально изучить и потерять к нему инте- рес. Периметр ощущений, вызываемых МДМА, очень ограничен и не меняется после того, как попробуешь его впервые. Если пристраститься к экстази, не знаю, до какой степени отупения он может довести. С культурологической точки зрения, мне не нравятся вечеринки, на которых все набивают себе брюхо МДМА, или из чего там еще сделаны эти их таблетки, слушают очень слабую, безобидную, пассивную музыку и относятся ко всему этому так, как будто им просто нужно забыться без какой-либо особой цели, у них и в мыслях нет как-нибудь использовать новый опыт, полученный ими от наркотика. К тому же из того, что я видел, опыта там не так уж и много, тогда как ЛСД и волшебные грибы — совсем другое дело. Их действие имеет куда большую ценность, и к тому же они нетоксичны. ЛСД и волшебные грибы оказывают намного более сильное влияние на творческий потенциал человека, не только в рейвах, но и в повседневной жизни — в том, как он воспринимает себя самого и окружающий мир».

Если вспомнить, как Харрисон описывал духовное пробуждение Tribe на фестивале в Лонгстоке, легко догадаться, что оно происходило под влиянием разоблачающего и изменяющего жизнь действия ЛСД — отсюда стремление Tribe все время двигаться дальше, за пределы и общества, и сознания. На их вечеринках принимались и более экзотические психоделики — «самые лучшие вещества вроде кетамина, мескалина и прочих подобных вещей, и это тоже было частью волшебства», — вспоминает один из спутников Tribe.

Галлюциногенное путешествие Spiral Tribe совпало по времени с подпольными психоделическими лекциями, которые становились частым явлением в небольшом, но энергичном сообществе техно-хиппи в Лондоне. Самой известной стала серия лекций Фрейзера Кларка под названием «Эволюция». В 1992 году Кларк пригласил выступить перед своими слушателями целый ряд ключевых фигур американской контркультуры: Роберта Антона Уилсо-на, автора псевдонаучного романа «Illuminatus!», экстази-химика Александра Шульгина и самого влиятельного из всех лекторов — Теренса Маккенну. Маккенна был этноботаником, который путешествовал по диким местам Южной Америки, где собирал и испытывал на себе различные виды психоделических грибов. В своей самой известной книге, «Пища богов», Маккенна изложил теорию о том, что, начиная с доисторических времен, растения и люди развивались в симбиозе и психоделические растения играли ключевую роль в развитии умственных способностей человека. Таким образом, если снова начать использовать эти растения в современных шаманских ритуалах, они облегчат эволюционный скачок на более высокий уровень сознания и тем самым предотвратят грозящий человечеству экологический кризис.

Маккенна преподносил свою ботаническую теорию с рвением, граничащим с безумием. Он рассказывал о том, как однажды, покурив растение содержавшее психоделический лиметилтрип-тамин (ДМТ), обнаружил себя в ином мире, где звучала музыкальная болтовня веселых «механических эльфов гиперпространства», и эти эльфы как будто пытались что-то ему сказать, «Если я еще не окончательно сошел с ума, — говорил он, — то это великое открытие» (Terence McKenna, The Archaic Revival). И безоглядная смелость доводов Маккенны, и странный гипнотический тон его голоса сыграли на чувствах людей, которые верили в то, что человеческая раса стоит на перепутье и впереди ее ждет либо новый век просвещения, либо темное время экологической разрухи. Остроумный оратор с густой бородой заметил, что его новые почитатели видят связь между танцевальной культурой и шаманскими ритуалами из его книг, и строил на этом свои лекции. «С помощью электронной культуры можно создавать шаманов для глобальной планетарной деревни, — говорил он впоследствии, одетый в футболку с рейвовым фрактальным узором и удивительно похожий на маленький волосатый гриб. — И, на мой взгляд, именно эту роль в 60-х годах играл рок-н-ролл, а в 90-х должна сыграть хаус-музыка» (i-D, август 1992).

Одним из слушателей «Эволюции» был Колин Ангус из The Shamen, обнаруживший, что многие идеи Маккенны повторяют его собственные мысли об изменяющих возможностях психоделических наркотиков. «Теренс сделал так, что в 90-х психоделические вещества стали снова воспринимать в контексте шаманизма и заботы о будущем планеты, чего явно недоставало 60-м, — говорит Ангус. — Его идея о том, что нам следует пользоваться психоделическими средствами для того, чтобы спасти человечество от самого себя и, следовательно, "спасти мир", стоит того, чтобы над ней задуматься, какой бы сюрреалистичной она ни представлялась. Безнадежные проблемы требуют безрассудных решений...»

Пропаганда Маккенной натуральных психоделических веществ вроде псилоцибиновых грибов и 15-минутного «реактивного ДМТ-трипа» указывала направление, в котором, по мнению Ангуса и Марка Харрисона, следовало развиваться экстази-культуре. Маккенна был прирожденным шоуменом, и Ангус пригласил его принять участие в записи одной композиции для готовящегося к выходу концептуального альбома группы под названием «Boss Drum», во многом обязанном своим появлением маккениовской «Пище богов». В треке «Re: Evolut.ion» Маккенна рассказал о своем видении «возрождения древности», воссоединении с древними энергиями планеты — концепция, хорошо знакомая всем, кто слушал Spiral Tribe. «Если в хаус-музыке и рейв-культуре делать акцент на ритмы, влияющие на психику, — ласково бубнил Маккенна, — это звучание, истолкованное должным образом, действительно может изменить неврологические состояния больших групп людей, собравшихся вместе, создавая телепатическое сообщество, чьи связи, мы надеемся, будут достаточно сильными для того, чтобы донести увиденное этой группой людей до остальных членов общества».

Идеи Маккенны оказали большое влияние на философию техно-бродяг. Как и Колину Ангусу, Spiral было недостаточно просто испытывать новые ощущения. Конечно, они хотели изменять состояние мозга и прорываться на другую сторону сознания, но им важно было после этого возвращаться обратно, неся с собой мудрость иного, психоделического измерения. «Я читал очень хорошее описание этого в Каббале, — говорит Марк Харрисон. — Одним людям просто нравится покидать это измерение и возвращаться к своим корням, а другим хочется рассказать об увиденном здесь, в материальном мире. Именно это мы всегда и делали».

И все же одних наркотиков было для этого недостаточно. Первые саунд-системы — такие как DIY и Tonka — специализировались на более мягкой, чувственной и фанковой разновидности хаус-музыки, продолжая традицию Нью-Йорка и Чикаго 80-х. А саунд-системы, отпочковавшиеся от Spiral Tribe, — например, Bedlam и Adrenalin, созданные участниками Tribe, которые завели свои собственные грузовики и аппаратуру, — предпочитали мощное, бескомпромиссное техно, полностью лишенное формы, которую когда-то придали ему чернокожие создатели в Детройте, намного более грубое и исполняемое с безумной скоростью. Марк Харрисон утверждает, что и такое звучание тоже имело идеологический подтекст: хардкоровая музыка для хардкорового мира.

«Техно — самая лучшая музыка для этого стиля жизни. Наше сознание достигает состояния, в котором мы можем сделать все это: порвать с общественными устоями, отправиться в неизвестность и самому создать для себя эту неизвестность. Это не только эмоциональный, но и физический разрыв с реальностью, и музыка техно этот разрыв усилила. Мне неинтересна музыка, которая опирается на старые проверенные формы. Техно использует возможности, открытые нам новой технологией. Остальные музыкальные стили — это уже дело прошлого: были, видели, знаем, а вот техно — очень футуристическая музыка».

Эти мысли Харрисон заимствовал у течения техно-хиппи с его склонностью к использованию технологий — химических и компьютерных — для создания альтернативных реальностей. Начиная с 1989 года огромной популярностью пользовались идеи, приплывшие из-за океана — из сан-францисского журнала Mondo 2000. Mondo, в котором работала компания «хакеров реальности, сумасшедших, антрепренеров, наркоманов, мошенников, студентов, художников, безумных инженеров» и чьи идеи впоследствии были отобраны, переработаны и проданы мейнстриму в форме журнала Wired, описывал возможное будущее как взаимодействие новой технологии и техники ныо-эйдж и называл это «киберкуль-турой» или «New Edge» [139]. Писатель-фантаст Руди Рюкер предполагал, что, используя такие средства как виртуальная реальность, «мозговые машины», интернетные доски объявлений, теория хаоса и энергетические напитки, можно взломать интерфейс сознания и перепрограммировать окружающий мир: «Ты можешь сам создавать свою собственную литературу, свою собственную музыку, свое собственное телевидение, свою собственную жизнь и, что важнее всего — свою собственную реальность» (Rudi Rucker, RU Sirius and Queen Mu, A User's Guide to the New Edge). Тимоти Лири, который никогда не пропускал новую волну и всегда успевал придумать для нее звучный слоган, тут же написал книгу под названием «Хаос и кибер-культура», в которой изобразил «новую породу» творческой молодежи, увлекающейся техно, психоделиками и Интернетом. Лири считал, что компьютеры, как и кислота, являются средством преодоления границ человеческих возможностей. «ЛСД мы отвоевали у ЦРУ, а компьютеры — у1ВМ», — писал он.

Рост популярности Интернета, глобальной компьютерной сети, созданной американскими военными в 60-е годы для защиты своей коммуникационной системы от нападения коммунистов, но присвоенной хакерами и учеными, придавшими ей характер хипповского коллективизма, совпал по времени с развитием техно, которое тоже постепенно превращалось в глобальную сеть сцен и связей, с одинаковой силой отдающуюся в Берлине, Сан-Франциско, Париже, Эдинбурге, Токио, Франкфурте — и в английской сельской местности. «В 60-х, — говорил Мг С из The Shamen, подхватывая сказанное Лири, — не было таких музыкальных, технологических и информационно-коммуникационных возможностей. У нас эти возможности есть — у нас есть компьютеры». Сэмплеры, миди-обо-рудование, мобильные телефоны, видеокамеры, e-mail — все это можно было приспособить для собственных нужд — как случилось в эпоху панка с ксероксом — для создания новой аморфной техно-контркультуры.

Другой ключевой пункт доктрины Spiral Tribe касался самих вечеринок. Они обязательно должны быть бесплатными. Плата за вход сделает их элитарным и несправедливым коммерческим мероприятием, посещать которое смогут только богатые рейверы (хотя, конечно, некоторые саунд-системы по секрету признаются, что существовали на средства, вырученные от торговли наркотиками). Spiral не забывали и о политической стороне вопроса. «Деньги — это дискриминатор. Когда речь заходит о деньгах, люди делятся на тех, у кого они есть, и тех, у кого их нет, — говорит Дебби Стаунтон. — Если вечеринка бесплатная, она действительно открыта для всех, все перед ней равны, и атмосфера там совершенно другая. Правительство хочет определить финансовую стоимость каждой гребаной вещи, которая здесь происходит, поэтому, когда ты решаешь, что тебе не нужны деньги, ты трахаешь систему».

Экономические, социальные и духовные вопросы были глубоко переплетены, подчеркивает Саймон Ли, который, едва вернувшись из Кэмелфорда, тут же принялся устраивать вечеринки в сквотах на юге Лондона: « Клубы продают тебе возможность хорошо провести ночь — тебе нужно всего лишь прийти туда и заплатить, а на фестивале ты чувствуешь себя частью того, что происходит, твое присутствие здесь что-то означает, в этом есть какая-то мощь. Правительство тоже знает, как опасно, когда большое количество одинаково мыслящих людей собирается вместе для какого-нибудь дела, полностью противоречащего их системе ценностей. Их система ценностей — это деньги, а мы не имеем к деньгам никакого отношения, наши фестивали — бесплатные. Вряд ли можно придумать лучший протест».

Остальные саунд-системы не могли похвастать такой же сильной идеологической позицией. Но и их влияние было тоже далеко не так велико. После Лонгстока, Кэмелфорда и других фестивалей лета 1991 года Spiral Tribe действительно начали изменять материальный мир. Изобретенная ими форма — коллектив кочевников, переезжающих с места на место в автобусах и автофургонах и день за днем палящих экстремальным, неистовым, хриплым техно, — была немедленно подхвачена другими. Tribe стали примером для подражания потому, что, как утверждает Саймон Ли, «они оказались в правильном месте в правильное время и с правильным отношением к тому, что делают. Они очень хорошо знали, как себя прорекламировать, хотя и казалось, что известность им не нужна. Они были как единое целое — выглядели одинаково, одинаково одевались. Ими было очень легко увлечься. Они завели так много людей. На них все равнялись, они устраивали самые лучшие вечеринки, и с ними всегда были самые правильно настроенные девчонки». За один год Spiral Tribe помогла экстази-культуре подняться на более высокий уровень и стать совершенно новым явлением.

Ни общественная пресса, ни молодежные издания не обратили особого внимания на союз, возникший между бродягами и рейверами. А вот зато полиция быстро отметила эту культурную перемену, В полицейском участке Devizes в Уилтшире собирали информацию о перемещениях бродяг со времен операции «Солнцестояние», проведенной ими на фестивале Стоунхендж в середине 80-х. Они были осведомлены, но не были готовы начинать нападение — пока. Однако, если передвижным саунд-системам и угрожала опасность полностью потерять связь с реальностью после долгого лета, проведенного в попытках взломать границы сознания, в ближайшие месяцы им должны были силой помочь вернуться на землю.

В то время как DIY часто имела дело с твердой рукой закона — арестами, разбитым оборудованием, конфискованными пластинками, отношения с полицией Spiral Tribe до 1992 года были вполне дружелюбными. 20 апреля они установили свой аппарат на заброшенном складе на улице Эктон-лейн на западе Лондона. Как было сказано в опубликованном позже заявлении Tribe, в здании склада танцевала тысяча человек, и никто из них не обращал никакого внимания на то, что район оцеплен полицейскими со щитами и в касках. В половине третьего ночи полиция вломилась в здание с помощью кувалд и экскаваторов JCB, и полицейские с прикрытыми идентификационными номерами на куртках принялись без разбора избивать людей дубинками и ногами, в результате чего пострадали сотни человек. После этого полицейские исчезли, за исключением нескольких человек, оставшихся для того, чтобы вывести со склада раненых.

В том же месяце министерство внутренних дел выдвинуло идею о принятии закона, запрещающего бесплатные фестивали и уполномочивающего полицию останавливать автомобили, направляющиеся на фестиваль, и отправлять их в обратном направлении, а также конфисковать звуковое оборудование, разбивать колонны автомашин и арестовывать тех, кто откажется покинуть рейв добровольно. Такая тактика уже использовалась полицейскими прошлым летом в Кэмелфорде, когда автомобилистов разворачивали на дороге за сорок миль до фестиваля, но тогда полиция делала это без законного основания.

Давление возрастало, и рейверов охватывала паранойя. Казалось, говорит Марк Харрисон, что над лагерем Spiral Tribe нависла темная зловещая туча. «Эта угроза насилия держит под контролем каждого человека в нашем обществе, просто ее не замечаешь до тех пор, пока не начнешь цепляться ногами за натянутые провода. «Дурной глаз» — вот хорошее название этому, потому что их вертолеты просто берут и появляются из ниоткуда. Ты не спал несколько ночей подряд и вдруг — на тебе1. Охватывает острое ощущение того, что вот вы все собрались здесь, непонятно где, бродяги и рейверы и все неугодные члены общества, вы совершенно одни — уязвимые и беззащитные, и вы окружены со всех сторон. После того, что случилось на Эктон-лейн, нас выпроводили из Лондона под полицейским конвоем. Мы убежали подальше от города и отправились в Уэльс, а там укрылись высоко в горном лесу».

Бесплатный фестиваль в Эйвоне был привычной остановкой на пути ежегодного путешествия бродяг по сельской Англии, время его проведения было назначено приблизительно на Троицу, а точное место не назначили совсем: после Бинфилда большинство фестивалей проходило там, где собиралось достаточное количество людей, ускользнувших от полиции и собравшихся вместе. Годом раньше на фестиваль Чиппи н г Содбери Коммон таким образом попало две тысячи человек — и там начинающих Spiral Tribe вдохновили на великие дела мощные хаус-звуки саунд-систем DIY и Sweat.

К маю 1992 года полиция пребывала в состоянии боевой готовности и выжидала нужного момента. Полицейские отряды Эйво-на, Сомерсета и Глостершира объединились в попытке предотвратить слияние многих мелких автомобильных колонн в одну большую, которую уже невозможно было бы остановить. Десять тысяч полицейских высадились в Лечлейде (Глостершир) накануне первомайских выходных. Однако полицейским такая стратегия обернулась боком: пока они дожидались появления бродяг, колонна из четырехсот автомобилей приближалась к квадратной миле земли за границей Вустершира, на территории, находящейся в ведении полиции Западной Мерсии. Это было очень красивое место — на склонах холмов Малверн, среди редко растущих деревьев, на берегу чистейшего озера, искрящегося в лучах раннего летнего солнца. Саймон Гуз из саунд-системы Bedlam приехал в Кэслмортон одним из первых: «Я обогнал пятимильную колонну машин и наблюдал за тем, как они подъезжают. Потрясающее ощущение — смотреть, как место наполняется таким огромным количеством людей. Просто стоишь и улыбаешься: мы сделали это, а полиция стоит себе в сторонке и ничего не может поделать!» (Richard Lowe and William Shaw, Travellers). Или, правильнее сказать, не хочет. Согласно отчету о проведении операций полицейского отделения Западной Мерсии, они разрабатывали свою стратегию в течение полугода и решили, что «с тактической и стратегической точки зрения будет правильнее ограничить место проведения фестиваля до одной достаточно компактной территории». Начальник полиции отдал приказ «не проводить никаких операций по остановке машин и направлению их в обратную сторону» (Пресс-релиз Spiral Tribe, февраль 1994).

А саунд-системы продолжали прибывать. DIY. Spiral Tribe. Adrenalin. Circus Warp. За несколько часов Кэслмортон преобразился в самостоятельно функционирующее, независимое государство, контроль над которым осуществляют только его обитатели. Временная автономная зона в английской сельской местности со своей собственной электроэнергией, светом, жильем, питанием и сферой развлечений. Ей недоставало только перенаселения, и когда местные жители явились на национальное телевидение, чтобы пожаловаться на свою судьбу, каждый уважающий незаконные вечеринки рейвер в стране знал, куда отправиться на выходные. О лучшей рекламе нельзя было и мечтать: машины хлынули к Кэслмортону потоком: «фиесты», «гольфы», «эскорты» и 205-е «пежо» парковались рядом с почтенными автобусами бродяг. Настоящий рай контркультуры! Хочешь — танцуй под неистовый бит саунд-систем, свирепствующих более ста часов подряд, хочешь — предавайся более традиционным фестивальным развлечениям вроде уличного театра или цирковых представлений, ешь в импровизированных кафе, купайся в озере, покупай и вволю наслаждайся любыми наркотиками — какими пожелаешь, а потом немного отдохни и начинай все заново! В этом круглосуточном городе было не важно, что сейчас на дворе — день или ночь.

Вышедший через несколько недель после фестиваля в Эйвоне журнал бродяг Festival Eye [140] ликовал: «Пора перестать оглядываться на фестивали в Стоунхендже начала 80-х. Золотой Век — это сегодня! Происходящее в Кэслмортоне очень напоминало Стоунхендж с той лишь разницей, что в Стоунхендже никогда не было такого разнообразия музыкальных развлечений». Передовица того же номера более трезво предупреждала о том, что в прессе появляются сообщения, нацеленные на обострение конфликта между бродягами и рейверами — очевидно, так истеблишмент оборонялся от бунтарей с помощью тактики «разделяй и властвуй». Конечно, в передовице было сказано немало и о самом конфликте — «войне дерьма и лопаты». Причиной конфликта стал беспорядок, устроенный рейверами на фестивальном поле, а точнее — дерьмо, оставленное ими в кустах и канавах. За долгие годы странствий и пользования туалетом на свежем воздухе бродяги хорошо уяснили преимущество закапывания экскрементов в землю. Рейверы же просто оставляли свои вонючие фекалии лежать, где лежат, и уезжали, а бродяги только успевали вытирать ноги.

Однако за конфликтом стояла и более сложная проблема. Одни бродяги с восторгом отнеслись к новому фестивальному формату, другие радовались возможности заработать на предоставлении рейверам наркотиков, но все-таки большому числу бродяг хаус-музыка категорически не нравилась, и беспрестанный грохот са-унд-систем действовал на них угнетающе. В каком-то смысле речь здесь шла о возрастном разделении: бродяги постарше были вполне довольны своими роком и фолком, а у некоторых из них были дети, которые по ночам не могли заснуть из-за постоянного стука электронных барабанов. А кое-кого возмущал наплыв «правильных» клабберов из городов, которые приезжали, чтобы протанцевать всю ночь напролет, испытать немного запретных удовольствий, а потом сесть в удобные машины и разъехаться по теплым домам, оставляя людей, для которых бродячая жизнь продолжалась и после окончания фестиваля, разбираться с представителями закона. После соприкосновения с новыми танцевальными технологиями фестивали неизбежно должны были навсегда измениться и стать отражением своего времени — точно так же, как первые фестивали в Стоунхендже представляли собой отражение отголосков контркультуры 60-х. Некоторые группы почувство- вали, что назревает конфликт, и после окончания Кэслмортона отключили свои аппараты, решив, что пора закругляться. Остальные же продолжали до самого печального конца. Spiral Tribe ни за что не хотели останавливаться, и, как говорит наблюдатель, «закончилось это чуть ли не дракой» (Richard Lowe and William Shaw, Travellers).

Нужно было соответствовать этике Tribe, объяснял Марк Харрисон несколько месяцев спустя: «Естьлюди, которые ноют, и ноют довольно громко. Они стонут и стонут, но, насколько нам известно, бесплатные фестивали существуют для того, чтобы играть музыку нон-стоп. Техно — это фольклорная музыка. Никогда еще фольклорная музыка не была такой доступной и не звучала так громко. Возможно, эти люди долгие годы путешествовали, но и мы тоже прошли сквозь огонь и воду, чтобы совершенно бескорыстно принести им эту саунд-систему и заставить ее звучать дни напролет. В таких делах мы ведем себя очень вежливо, но ни хрена! Мы бы никогда туда и не приехали, если бы не были нужны народу. Мы играем народную музыку... И если кто-то приходит и просит сделать потише, я очень извиняюсь, но мы не будем этого делать. Вот сделать погромче — это можно. Если у тебя есть голос, ори. Наш девиз: "Устроим хренов шум!"» (тамже).

В том, что медовый месяц подходит к концу, сомнений уже не оставалось. После Кэслмортона в газетах появлялись сообщения о «комитетах бдительности», организованных среди местных жителей, которые, возмущенные бездеятельностью полиции (в Кэслмортоне было арестовано всего около ста человек — по большей части из-за наркотиков), вооружились для сожжения лагеря. «Ты сидишь и думаешь, не пора ли вызывать полицию, потому что эти на поляне — настоящие захватчики», — говорил один из местных. Люди, живущие по соседству, чувствовали, что с ними творится какое-то безумие: «В этой их бесконечно грохочущей музыке есть что-то гипнотическое, люди, чьи дома стоят к ним ближе всего, просто сходят с ума» (The Independent, май 1992). Журналисты желтых газет приезжали на стоянки бродяг, втирались в доверие, пили предложенный им чай, а потом выдумывали разное вранье и писали мрачные истории о том, как грязные детишки бегают по лагерю без присмотра, а их вусмерть укуренные мамаши сидят и не видят ничего вокруг себя. Консервативные газеты возмущались тем, что правительство выплачивает этим бездельникам пособия, и министры обещали заняться этой проблемой.

Бродяги разбрелись по Херфорду и Уорстеру, и повсюду за ними следовала полиция, особое внимание уделявшая передвижениям колонны Spiral Tribe. В конце концов полицейские перешли в наступление. «Все, кто ехал в больших фургонах, заметных с вертолетов, были арестованы, — рассказывает Марк Харрисон. — И по нелепой случайности в фургонах оказались почти все люди, стоявшие у истоков Spiral Tribe. Нам просто не повезло». Марк и Александр Харрисоны, Дебби Гриффите и Симона Фини оказались в числе тех, кто провел ночь за решеткой и после был отпущен под залог. Все автомобили Tribe были конфискованы — равно как и все звуковое оборудование, освещение и личные вещи. У них ничего не осталось. Но Tribe не собирались уходить в подполье — это было бы не круто. Вместо этого они затеяли сидячий пикет у уор-стерского отделения полиции, который продлился неделю и получил поддержку местных жителей, приносивших бунтарям еду и постель.

За один месяц была произведена ежегодная мобилизация для подавления праздников в честьлетнего солнцестояния, и возобновилась битва за Стоунхендж — правда, на этот раз ставки были подняты выше прежнего. Министерство внутренних дел как обычно объявило территорию в радиусе четырех миль вокруг памятника запретной зоной. «Английское наследие», Национальный фонд и некоторые местные землевладельцы добились судебного предписания, запрещающего шестнадцати конкретным лицам приближаться к этой территории. «Четырнадцать из этих шестнадцати людей — рейверы, совершенно новое племя. Такое впечатление, что бродяги нью-эйджа пересаживаются на заднее сиденье, уступая рейверам место впереди», — сказал их адвокат (The Independent, июнь 1992).

Операция «Солнцестояние», запланированная полицией, началась. В Уортинге был арестован телефонный оператор Мартин Бэйли, предоставляющий звонящим информацию о фестивалях. Бэйли арестовали согласно закону 1986 года «Об общественном порядке» за то, что он отказался закрыть свою информационную линию, и продержали под стражей до самого окончания солнцестояния. Разведывательная служба полиции Девизеса распространяла «родословные древа» бродяг и «рейверских племен» (The Guardian, июнь 1992). А еще полиция Девизеса заручились поддержкой Кена Таппендена, который начиная с 1989 года командовал разведывательным подразделением в Грейвсенде и имел большой опыт общения с организаторами рейвов. После своего промаха в Кэслмортоне полицейские были полны решимости больше не дать себя провести. Стоунхендж закрыт. Шоссе А344 закрыто. Бродяг к этому месту и близко не подпустят. Все спокойно.

A Spiral Tribe тем временем отсиживались неподалеку от Уотфорда. Все, что у них было, это один грузовик и «раскладушка» — временная палатка. Не так уж много имущества и возможностей уединиться. Люди укладывались спать где придется. Напряжение росло. О том, чтобы пытаться пробраться к Стоунхенджу, не могло быть и речи: на некоторых членов Spiral Tribe распространялся запрет, наложенный «Английским наследием», и над их головами уже висело одно обвинение. Но они не могли не отпраздновать солнцестояние, которое так много значило для них с тех пор, как в прошлом году в Лонгстоке на них снизошло откровение. Что же было делать? Как воссоединить техно-бродяг и убедить их в том, что на Кэслмортоне все не закончилось, что несмотря на аресты они вовсе не сломлены? Tribe решили, что необходимо ударить в самое сердце угнетателей, подорвать их могущество одним дерзким и символическим шагом.

В 1992 году фаллическая, увенчанная пирамидой башня Кана-ри-Уорф в лондонском Докленде казалась монетаристским капризом, отражением полнейшего краха ценностей 80-х, величественным и при этом немного смешным. «Жизнь здесь проходит так, будто бы спроектирована самой Железной леди, — отмечал один наблюдатель. — Канари-Уорф — облеченное в мрамор гетто для представителей стремящейся ввысь культуры предпринимательства» (Тле Independent, февраль 1996). «Хрен госпожи Тэтчер» со своим вечно мигающим огоньком на вершине пирамиды был самым высоким зданием в Британии. Его построили в 80-х за три миллиарда фунтов как новый финансовый центр страны, но в тот год, с падением цен на недвижимость, здание вот-вот должно было объявить себя банкротом.

«Каждый раз, когда я видел эту офигенно огромную пирамиду, освещающую весь Лондон, меня охватывала паранойя: казалось, что мы катимся к новому миру, в котором никуда не скрыться от контроля», — говорит Марк Харрисон. Tribe пустили слух о том, что отпразднуют солнцестояние, основав Город саунд-систем где-нибудь в самом Лондоне. Они взяли напрокат аппарат, поскольку своего у них больше не было, и в сорокатонном автопоезде с закрытыми бортами привезли его на остров Псов [141]. По словам оккультистов, парк Мадчут на острове Псов имеет поразительное сходство с древними насыпными фортами и является духовным чудотворным центром — «омфалосом», стоящим на лей-линии, которая соединяет Гринвич и Канари-Уорф. «Наверняка кто-то в команде Spiral хотя бы немного, но знаком с черной магией», — предположил один из участников происходящего. Было это совпадением или нет, но Spiral Tribe установили свою саунд-систему именно в этом, магическом месте (Andy Brown, Rave — The Spiritual Dimension).

К двум часам ночи под гигантской мигалкой башни Канари-Уорф танцевала тысяча человек, но полиция уже перекрывала дороги, ведущие к острову Псов, разворачивала подъезжающие машины, а тех, кто пытался попасть в Мадчут с южной стороны реки по гринвичскому пешеходному тоннелю или перепрыгивая через железнодорожные пути доклендской линии метро, останавливали частные охранные фирмы. «Я никогда еще не видел такого ожесточенного разгрома вечеринки, — рассказывает Саймон Ли. — Мы были окружены со всех сторон. Их были миллионы и еще вертолет с прожектором. Настоящий экстрим». Всего через час после начала 300 полицейских ворвались на территорию и разогнали вечеринку.

Чего добивались Spiral Tribe такой эффектной драматизацией своей идеологии, безрассудной попыткой завладеть магической властью над истеблишментом в самом центре его владений ? Марк Харрисон считает, что выбирать тогда им было особенно не из чего, нужно было либо бежать и скрываться (а это противоречило стилю Tribe), либо вставать и бороться. «Пускай это продлилось всего один час, но мы должны были сделать это — не важно, разумным был наш поступок или нет. Но думаю, он сделал свое дело. Мы тогда победили, потому что эта их пирамида больше не работает, она потеряла всю свою силу». К концу июня отношения между бродягами и рейверами стали хуже некуда. Полиция прогнала бродяг с заброшенного аэродрома времен Второй мировой войны в Смезарпе (Девон), после того как 4000 человек протанцевали там все выходные. В графстве Керри в Уэльсе самолеты «торнадо» разогнали еще одно огромное сборище танцующих. В лагере бродяг и рейверов стало еще неуютнее после продолжительных боев за возможность попасть на фестиваль Города Торпед в Хэмпшире (такое название было придумано как намек на военную промышленность данной местности и милитаризацию всего юго-запада страны). В 1991 году на фестиваль собралось 10 000 человек, и полиция имела твердое намерение не допустить подобного безобразия на этот раз. В воздухе летали камни и бутылки, и двенадцать полицейских получили ранения; автоколонны переезжали через дорожные заграждения; Национальный союз фермеров посоветовал своим членам копать рвы и поливать дорогу жидким цементом, чтобы остановить машины. До места проведения фестиваля добрались около двух с половиной тысяч человек, и вечеринка состоялась, но этот случай стал свидетельством того, как сильно изменилась хаус-сцена: на смену расслабленному гедонизму пришли жесткие стычки с полицией.

Зато полиции удалось отменить другое мероприятие — фестиваль Белой Богини, который в прошлом августе помог Spiral Tribe стать ключевой фигурой техно-фестивальной сцены. В этом году Tribe и не пытались туда попасть. Они только что, воспользовавшись вновь обретенной славой, подписали контракт на выпуск своего первого диска, громкого заявления о неповиновении под названием «Breach the Реасе» [142]. К тому же они должны были явиться в суд в Малверне по обвинению в заговоре против общественного порядка. Заговоры всегда были главным обвинением политически неугодных: в заговоре обвиняли участников первых движений трудящихся XIX века, антивоенных активистов 60-х годов, городских бунтарей 80-х — обвиняют таких людей в заговоре и по сей день.

На время слушания участникам Spiral Tribe велели прикрыть надпись у себя на футболках: «Устроим хренов шум!» У здания суда прошла небольшая демонстрация, а вскоре после этого Tribe покинули страну и направились в Париж. Казалось, в Британию им уже не вернуться — да и что могло ждать их там после возвращения, кроме судов, преследования и, возможно, даже тюрьмы?

После всего, что им довелось увидеть, Tribe никак не могли проникнуть обратно, чтобы, признав поражение, вернуться к земной реальности ночных клубов. «Мы чувствовали, что больше не сможем делать того, что делали, — говорит Марк Харрисон. — Пора было отправляться в ссылку».

В этой речи, которую произнес на съезде партии Джон Мейджор, в 1990 году сменивший Маргарет Тэтчер на посту премьер-министра, подчеркивалось твердое намерение консерваторов довести до конца работу, начатую ими еще в 1986-м, когда был принят закон об общественном порядке: прогнать бродяг с дорог и отправить их по домам, подтвердить права на личную собственность землевладельцев и полностью искоренить стиль жизни, который казался им неприемлемым. Министерство внутренних дел обсуждало новые меры, нацеленные на то, чтобы в течение года положить конец крупным скоплениям бродяг и рейверов, и в марте 1993 года министр внутренних дел Кеннет Кларк предложил поправку к закону 1986 года.

Полицейские разведывательные подразделения Девизеса, Уилтшира и Пенрита в Кумбрии собирали отчеты полицейских управлений страны и планировали создать новую компьютерную систему, в которую были бы внесены все бродяги с их средствами передвижения, саунд-системы и наркоторговцы и с помощью которой можно было бы отслеживать их передвижения. Они также налаживали связи с Ассоциацией сельских землевладельцев, Национальным союзом фермеров и местными властями. Офицер полиции Пенрита сержант Питер Шарки говорил: «Сегодня мы намного более организованны. Полицию больше не смогут застичь врасплох, как раньше». А потом началась операция «Фотография»: в течение сорока восьми часов полицейские преследовали бродяг (иногда с помощью вертолетов), останавливали их, фотографировали и записывали личные данные, а потом заносили информацию в компьютерную базу данных вроде той, что была создана во время рейвов 1989 года разведывательным подразделением Таппендена. Операция «Фотография» обошлась британскому народу в полмиллиона фунтов.

Намерение властей было очевидно: предотвратить крупные сборища. Больше никаких Кэслмортонов. Гарри из DIY говорил тогда, что Кэслмортон стал «первым случаем, когда пресса и правительство осознали масштабы проблемы, с которой столкнулись. Двадцать пять тысяч человек в возрасте до тридцати лет, которые смотрят на мир иначе. Никакой печатной информации у нас не было, все передавалось из уст в уста. Мы до последнего момента не знали, где будет проходить фестиваль — об этом стало известно только за сутки до начала. Все эти молодые люди могли собраться в одном месте, основать свой собственный город, зону, куда нет ходу полиции. Для правительства, чей смысл существования заключается в контроле над людьми, это был очень страшный пример того, как люди могут сказать: «Мы можем и будем делать все, что ни пожелаем!» (i-D, август 1993).

Год спустя, словно отвечая на эти слова, полиция продемонстрировала свое могущество, сорвав проведение бесплатного фестиваля в Эйвоне. В операции «Странник», стоимость которой оценивалась в один миллион фунтов (как доброжелательно отметила газета The Star. «миллион, потраченный на отбросы»), приняли участие пятьсот полицейских, которые преследовали автомобили по всему Эйвону и Сомерсету, пытаясь помешать формированию слишком большой автоколонны. В конце концов измученные преследованием и отчаявшиеся бродяги уже не могли выбраться из затора, устроенного на трассе М5, и завершили вечер раздраженной перебранкой с полицейскими. Хотя на этот раз обошлось без арестов, фестиваль был сорван.

Среди участников фестивалей и бесплатных вечеринок были разные мнения относительно того, почему правительство так яростно их преследует. В 1993 году число бродяг оценивали в сорок тысяч, и некоторые, например Гарри из DIY, считали, что власти боятся спонтанных мобилизаций больших групп молодежи, способной на подрывную деятельность. Многие газеты в те дни тревожно сообщали о бродягах с мобильными телефонами и факсами, о пиратском радио и прослушивании полицейской волны. Правительство, еще не оправившееся от бунта 1990 года против подушного налога (ключевого пункта партийной программы консерваторов, вызвавшего всеобщее недовольство и в результате отмененного), безусловно было встревожено возможностью появления политизированного класса молодежи, грозящего массовым захватом сельских районов. Хотя некоторые люди считали, что такое поведение правительства — часть его стратегии увеличения контроля над британцами, которая ведется уже много лет и благодаря которой гражданские права все больше урезаются и британскому обществу уже недалеко до фашизма. Такая мысль может показаться бредовой теорией заговора, пришедшей в голову запуганному хиппи, но тем, кто прожил четырнадцать лет под чутким руководством консервативной партии, и в особенности тем, кто пережил «Битву на бобовом поле» и последовавшие за ней годы гонений, она казалась единственным логичным объяснением.

А некоторые, включая участников бесплатных вечеринок, обвиняли в создавшейся ситуации Spiral Tribe и им подобных, утверждая, что это их позиция конфронтации подтолкнула правительство к решительным мерам. «Устроить хренов шум — это одно, но устроить так много шума, что все вокруг, включая общину бродяг, звереют от злости, — это хренова дурь! Многие саунд-системы осознали, что единственный способ продолжить свое существование — это не высовываться. И вообще, разве это не признание собственной несостоятельности: музыка такая дерьмовая, что единственный способ заставить людей получать удовольствие — это их оглушить?» — задавался вопросом журнал альтернативной культуры Pod. Марк Харрисон уже отвечал на подобного рода критику годом раньше: «Я знаю, что некоторые наши критики обвиняют нас в том, что мы перегнули палку и вынудили правительство к изданию законов, о которых они раньше и не подумали бы, но мы сыграли всего лишь роль катализатора. И до нас существовало много несправедливости и неправильных решений, а мы восстали против них и на нас обратили внимание» (Richard Lowe and William Shaw, Travellers).

Правительство и раньше предпринимало попытки сломить бродяг с помощью закона 1986 года об общественном порядке и еще до Кэслмортона задумывалось о введении более жестких мер по борьбе с ними. Этот исторически важный фестиваль и в самом деле подстегнул полицию к более тщательной организации и укрепил решимость правительства, но консервативные деятели и без него прекрасно знали, что, независимо от того, было ли это следствием их длительной политики ликвидации муниципального жилья и сокращения пособий или нет, число людей, не имеющих собственного дома, выселенных и обездоленных, росло. Демонстрация против подушного налога, прошедшая в 1990 году на Трафальгарской площади, была свидетельством тенденции, распространение которой было для консерваторов опасно. К тому же им хотелось поощрить своих избирателей на юге — территории, больше других осаждаемой фестивалями и бесплатными вечеринками, — ведь раньше южане каждый раз избирали в парламент консерваторов, даже в самые тяжелые для партии времена, а в последнее время многие из них переметнулись на сторону либерал-демократов. Консервативные министры, в опросах общественного мнения получающие все меньшую и меньшую поддержку, пытались вернуть себе людское расположение с помощью популистских тем закона и порядка и «традиционных духовных ценностей».

Осуждение нелегальных рейвов на открытом воздухе, фестивалей и бродяг в конце концов вылилось вместе с другими предложенными законопроектами, которые объявляли преступными действиями посягательство на чужие владения и взлом помещений, разрешали преследование саботажников и отменяли право на сохранение молчания после ареста, в билль 1994 года об уголовном судопроизводстве и общественном порядке. Казалось, что основной целью законопроекта, который юристы называли «плохо составленным», высшие чины полиции — «опрометчивым», а защитники гражданских свобод — «деспотичным», является стремление упрочить права землевладельцев, подавить диссидентов, вернуть людей в рамки лицензированных развлечений и запретить образ жизни, представляющийся настоящим проклятьем для тори, которые мечтали стоять во главе уступчивой страны требовательных потребителей.

Как и в своей политике по отношению к наркотикам, для решения социальных задач правительство использовало уголовное право. Сэр Джон Смит, президент Ассоциации начальников полиции, отмечал, что в результате принятия билля об уголовном судопроизводстве «увеличится роль принудительных мер со стороны полиции, так как правительство объявило уголовным преступлением поступки, которые раньше считались предметом гражданского права или просто делом совести» (The Guardian, октябрь 1994). Отныне вход на территорию чужих владений считался преступлением, и принятие такого решения не могло не повлечь за собой бурю протестов. Организация по защите гражданских прав «Свобода» осудило законопроект как «самое яростное нападение на права человека в Великобритании за последние годы. Он противоречит главным принципам правосудия и, вероятно, усилит дискриминацию и без того маргинальных групп людей, а также станет причиной новых гонений и запугиваний. Вместо того чтобы бороться с преступностью, он пытается избавиться от разногласий и непохожести взглядов».

Законопроект также давал определение и предлагал объявить вне закона (исполняемый в определенных обстоятельствах) музыкальный жанр под названием хаус. В билле было сказано, что «под «музыкой» следует понимать звуки, в которых полностью отсутствует или присутствует в очень незначительной степени непрерывная последовательность одинаковых битов», и тогда в языке британского законодательства впервые появилось слово «рейв». До этого молодежные движения уже вдохновляли правительство на принятие новых законов, но никогда раньше, за все годы послевоенной моральной паники по поводу деятельности тедди-боев, модов, хиппи и панков, правительство не считало молодежную музыку настолько опасной, чтобы ее нужно было запрещать. Правительство Джона Мейджора, в отличие от многих поп-комментаторов, явно не считало танцевально-наркотическую культуру лишенной смысла и аполитичной.

В октябре 1993 года пятьдесят человек, по большей части представители саунд-систем и в особенности Spiral Tribe, собрались в прачечной самообслуживания в Кенсал-Райзе на северо-западе Лондона, чтобы обсудить свой ответ правительству и предпринять попытку создания объединенного фронта. Несмотря на то, что вначале разные саунд-системы относились друг к другу настороженно из-за территориальной вражды, подозрений в корыстных целях и разницы во взглядах, всеобщий страх перед угрозой билля их объединил, и саунд-системы составили план действий и сформировали общую организацию под названием «Партия Наступления». Их первый шаг был традиционным: лоббирование в парламенте вместе с группой конституционных реформ Charter 88. «Это был очень интересный опыт, — вспоминает делегат партии Наступления Мишель Пуль. — Все эти люди с собаками на поводках; металлодетекторы, которые просто сходили с ума, потому что у каждого, кто через них проходил, была куча металлических сережек по всему телу; люди в задней комнате скручивали косяки. Мы классно тогда посмеялись, и в прессе об этом было очень много написано».

А тем временем, не замеченные прессой, 10 января 1994 года члены Spiral Tribe вернулись в Британию, чтобы предстать перед судом по обвинению в «заговоре против общественного спокойствия» вместе с парой, которая торговала в Кэслмортоне блинчиками, участником системы Tecno Travellers и человеком, который управлял гироскопом, приводимым в действие педалями, — все они попались в сети, когда нагрянули полицейские. Судья пообещал всем тринадцати подсудимым в случае, если их признают виновными, четыре года тюрьмы, хотя теоретически приговор мог оказаться каким угодно, начиная от полного оправдания и заканчивая пожизненным заключением. Это приободрило полицию. «Дело Кэслмортона в Королевском суде Уол-верхэмптона продвигается хорошо, — торжествовал внутренний документ Южного разведывательного подразделения. — У подсудимых нет никакой поддержки, они совершенно одни. Ха!» Симона Фини, у которой незадолго до суда родился ребенок, признала себя виновной, так как больше не хотела во всем этом участвовать.

Со стороны обвинения было вызвано около пятидесяти свидетелей — с их помощью планировалось доказать, что Spiral Tribe выступали в роли зачинщиков, предоставляющих рейверам развлечение и, следовательно, виновных в массовости сборищ. Однако с самого начала стало ясно, что большая часть свидетельских показаний никуда не годится, и, как говорит адвокат Tribe Питер Сильвер: «Никто из свидетелей не говорил конкретно и по делу, подход был несерьезный — авось что-нибудь да попадет. Обвинение очень плохо подготовилось, свидетелей было много, а толку никакого». На суде стало ясно, что обвинители до смешного плохо представляют себе, как происходят фестивали, — дело оказалось таким же провальным, как и обвинение Centre Force в 1989 году. Никто из свидетелей не смог опознать в подсудимых тех самых нарушителей спокойствия, которых они видели на месте проведения фестиваля, a Tribe на скамье подсудимых выглядели как нельзя более выигрышно. «Они говорили очень четко и производили впечатление исключительно интеллигентных людей, — говорит Сильвер. — Обвинителю пришлось изрядно попотеть во время перекрестного допроса, потому что у них находился ответ на каждый его вопрос. Эти люди не собирались сдаваться, они давали отпор с умом и, как отметили присяжные, говорили очень искренне».

Со стороны защиты выступали четверо свидетелей. Трое рассказали, что о Кэслмортоне услышали в новостях и именно оттуда, а не из какого-то таинственного конспиративного источника узнали о том, куда нужно ехать. Четвертым свидетелем был Уилли Икс, организатор бесплатного фестиваля в Эйвоне, который, по словам Сильвера, сказал на суде следующее: «При всем моем уважении к Spiral Tribe (они отличные люди и все такое), когда речь касается организации фестивалей, они — абсолютные любители. Лучший организатор — это я».

Стало ясно, что подсудимые, обвиненные в том, что судья Гиббс и королевский прокурор Элистер Маккрит назвали «организацией нарушения общественного спокойствия с помощью большого количества людей», не могут быть признаны виновными ни полностью, ни частично. Spiral Tribe даже не были первой саунд-системой, прибывшей в Кэслмортон. Полиция призналась, что не сделала ничего для того, чтобы остановить фестиваль, а старший полицейский офицер Клифт, возглавлявший операцию в Кэслмортоне, добавил, что «небольшая группа людей из числа местных жителей сама усложнила себе жизнь, когда вызвала на место проведения фестиваля телевидение и прессу, стала давать интервью и так далее. Многие рейверы приехали в Кэслмортон именно из-за всей этой рекламы» (Пресс-релиз Spiral Tribe, февраль 1994). Оставался еще вопрос, связанный с организацией: был ли Кэслмортон запланированным мероприятием или фестиваль сформировался спонтанно из хаоса, образовавшегося вокруг сорванного полицией праздника в Чиппинг Содбери Ком-мон? Ничего нельзя было доказать.

Через два месяца со всех подсудимых сняли обвинения — даже с Симоны Фини, которой позволили снова подать прошение о признании невиновности. По оценкам Питера Сильвера, весь этот спектакль обошелся государству в четыре миллиона народных денег, потраченных на скрытые политические цели. Он считает, что Министерство внутренних дел в то время все еще пребывало в процессе формулирования билля об уголовном судопроизводстве, и Кэслмортон стал пробным процессом, с помощью которого можно было выяснить, будет ли обвинения в нарушении общественного спокойствия достаточно для того, чтобы прекратить бесплатные вечеринки, или же для этой цели пона- добится нечто более крутое. «Из того, что происходило в суде, стало ясно, на какие тайные пружины нажимает правительство, — говорит Сильвер. — Очень трудно приводить примеры, но у всех было такое ощущение, что, как бы сильно ты ни пытался объяснить свою позицию обвинителям, они, казалось, так и хотят сказать: "Может, ты и прав, но нам велели делать так"». A Tribe тем временем снова отправились в Европу, где уже основали свою новую базу.

За пятнадцать лет правления консерваторов политическая культура Британии изменилась до неузнаваемости. По мере того как правительство стремилось подчинить своей безраздельной власти все аспекты политической сферы, увеличивая контроль над гражданской службой и упраздняя целые сектора местных органов власти, сотни тысяч избирателей не приняли участия в выборах, побоявшись регистрироваться на избирательном участке и тем самым подвергать себя гонениям за неуплату подушного налога. Новая политическая система провалилась, она разочаровала буквально всех. Обещания консерваторов «вернуться к истокам», вновь обрести «семейные ценности» с точки зрения многих молодых людей звучали скорее угрожающе, чем соблазнительно, и во всеобщих выборах 1992 года не приняли участие около сорока процентов граждан от 18 до 25 лет. Это не они отвергли политику, а политика отвергла их.

Такое положение стало предпосылкой, а может даже и прямой причиной начала новой эры политического протеста, основанного на специально созданных организациях, которые проводили кампании, по большей части направленные на защиту экологии. Эти организации — протестующие против строительства дорог, сквоттеры, группы взаимопомощи, альтернативные новостные службы — не выдвигали никаких манифестов и не примыкали к политическим партиям левого крыла, предпочитая вместо этого стратегию прямого действия и взаимного сотрудничества и демонстрируя глубокое представление о том, как сделать свой протест впечатляющим, достойным того, чтобы попасть в ленту новостей, и, главное, приносящим радость. В их руках боязнь экологической катастрофы превратилась в некое аморфное культурное движение, имеющее точно такое же отношение к духовным ценностям, как и к спасению китов или тропических лесов.

Некоторые считают, что явление под названием «Новый протест» или «Культура DIY» восходит к «Битве на бобовом поле». Образцом для подражания протестующих был бродяга: свободный духом, живущий за пределами удушливого городского общества, отвергающий разрушительную жадность потребительства и претендующий на звание духовного наследника многих поколений странников-анархистов, населявших Британию с самого ее зарождения. Другие полагают, что эра «Нового протеста» началась с антиядерных лагерей 80-х годов в Гринхэм Ком-мон или демонстраций против подушного налога в 1990-м, когда правительство было потрясено массовостью нового союза бунтарей. Но, с другой стороны, мощная энергия культуры DIY, как и рейв-сцена, стала еще одним непредвиденным проявлением пропагандируемых тэтчеристами самостоятельности и предпринимательства.

Катализатором для слияния вечеринок и политики выступило «племя» протестующих под названием Dongas. Когда в 1992 году в Твайфорд-Даун неподалеку от Винчестера явилась строительная бригада, чтобы строить автотрассу на «Территории выдающейся природной красоты», она была встречена разношерстной командой противников: защитников окружающей среды из организаций «Друзья Земли» и «Земля в первую очередь!», встревоженных представителей среднего класса из числа местных жителей и самих Dongas, которые жили прямо здесь, в поле, и имели связи с общиной бродяг. Их протесты напоминали бесплатные фестивали и скорее были похожи на праздник, чем на демонстрацию. Хотя остановить строительство автотрассы им так и не удалось, они заставили правительство задуматься о социальных и экологических последствиях «великой автомобильной экономики» Тэтчер, вынудили потратить 1,7 миллиона фунтов на судебные разбиратель- ства и способствовали пересмотру консервативной программы строительства дорог.

Воодушевленные, театрализованные прямые действия Dongas повлекли за собой возрождение экологической политики. В начале 1994 года сильно возросло число противников билля об уголовном судопроизводстве. Протестующие группы росли как грибы после дождя: через год после Твайфорд-Дауна их было уже около двухсот. Свободное сообщество, объединенная организация, обосновавшаяся в Cool Tan Arts — взломанном офисе выдачи пособий по безработице в Брикстоне, в чьих списках когда-то значился премьер-министр Джон Мейджор, — было создано для того, чтобы связать воедино разные активистские движения. За год у сообщества появилось девяносто отделений по всей стране: билль об уголовном судопроизводстве объединил совершенно разные группы людей, которые теперь, благодаря тому, что законопроект огульно смел всех под одну гребенку, почувствовали себя единым целым. «Билль фактически объединил наше поколение, — говорит Камилла Беренс из Свободного сообщества. — Люди только и ждали какой-нибудь общей угрозы, которая бы их связала, и [министр внутренних дел] Майкл Говард сделал это за нас. Лучшего способа и придумать было нельзя».

Трудно не заметить, как идеи Spiral Tribe о «воссоздании связи с Землей» перекликаются с беспокойством протестующих о том, какое влияние оказывают машины и дороги на экосистему. А еще протестующие заимствовали некоторые стратегические хитрости массовой мобилизации рейв-сцены и использовали в своей деятельности не только мобильные телефоны, видеокамеры и Интернет, но и низкотехнологичные средства связи, такие как «телефонные деревья»[144], фанзины и листовки.

Но, увлекаясь политикой, сообщество бесплатных вечеринок все больше отдалялось от клубной сцены, которая, в свою очередь, становилась еще более мейнстримной и легальной. Процесс популяризации клубов начался еще во времена билля Брайта, и с 1990 года большинство клабберов уютно устроилось в лицензированных клубах, сосредоточив все свое внимание на наркотиках, музыке и моде, и едва ли их связывало что-нибудь большее, чем простое желание получать удовольствие. Правда, некоторые клаб-беры восприняли билль об уголовном судопроизводстве как нападение на их поколение и культуру, но все же многие чувствовали, что главная цель законопроекта — запретить вечеринки, на которые они никогда не ходили, и образ жизни, вести который у них не было никакого желания. Культуру DIY также критиковали за слепой эскапизм и придание большего значения деревьям и полям, чем бедности и проблемам здоровья.

Одна из систем бесплатных вечеринок, лютонский Exodus, предприняла попытку заняться более широкими политическими вопросами, такими как безработица и недостаток жилья, направляя доходы от рейвов в проекты взаимопомощи, взламывая местные здания и превращая их в неформальные помещения для проведения общественных мероприятий и жилищные кооперативы. Их девиз — «Мир, Любовь, Согласие, Борьба» — свидетельствовало более здравом идеологическом подходе, который, правда, привел к преследованиям со стороны местной полиции, рейдам отрядов подавления мятежей, изгнанию из незаконно захваченных помещений и многочисленным арестам — всего их было около пятидесяти. После первых арестов 1993 года у полицейского участка собрались на демонстрацию четыре тысячи лютонских рейверов, требующих освобождения заключенных. История системы Exodus стала еще одним доказательством того, как серьезно воспринималось каждое политическое проявление наркокультуры и как безжалостно такие проявления подавлялись. Радикальная политика и экстази по-прежнему были взрывоопасным соединением.

В состав группы Exodus входили преимущественно люди из рабочего класса, представители разных рас, и на панков-анархистов Crass они были похожи даже больше, чем Spiral Tribe. Их лютонская коммуна, поместье HAZ [145], как и убежище Crass в Эп-пинг-Форесте, была захвачена ими незаконно и полностью перестроена саунд-системой, в состав которой входили бывшие кровельщики, штукатуры, инженеры, строители, заводские рабочие, агенты по продаже недвижимости, студенты, солдаты и заключенные. Коммунальный дух Exodus привлекал все новых и новых людей, это был таинственный магнетизм, который они объясняли социалистическими традициями (их грузовик был украшен красными звездами), но в котором в то же время было и что-то религиозное. «Мы возвращаем себе Божью землю и применяем Божий закон, — говорил представитель Exodus Гленн Дженкинс, бывший машинист электропоезда и фабричный староста профсоюза. — Мы считаем себя борцами за свободу... Наши жизненные ценности просты: настоящая святыня — это жизнь, а не имущество» . Они мечтали о том, чтобы их коммуна положила начало бесконечной революции.

Слияние рейва и политики, по мнению Дженкинса, стало реальным воплощением обычных для хауса красноречивых рассуждений о дружбе и согласии: «Прямое действие — это лучший способ двигаться вперед. Нужно не ждать других, а менять свою собственную окружающую среду. Нас сорок пять. Мы зарабатываем деньги на рейвах, захватываем заброшенные дома, делаем в них ремонт и впускаем туда бездомных. У этой работы есть смысл, мало кто из молодых людей может сегодня вспомнить, когда он в последний раз делал такую осмысленную работу. У многих просто нет возможности. Так что лучше основать свое собственное общество и начать создавать свою собственную жизнь — это вполне возможно, когда группа людей сообща возрождает то, что было потеряно, и постепенно осознает, что мечты осуществимы. И тогда из невежества рождается уважение к себе» (The Guardian, октябрь 1994).

Первый массовый марш партии «Наступления против билля об уголовном судопроизводстве» состоялся в день Первого мая, и тогда впервые объединились для демонстрации участники вечеринок и политически настроенная молодежь — общая численность демонстрантов составила 6000 по данным полиции и 20 000 по оценке организаторов. Настроение у собравшихся на Трафальгарской площади было приподнятое, поскольку саунд-система Desert Storm запустила в колонки, установленные на бронированной машине, хаус-ритмы, и рейверы танцевали в фонтанах, как будто бы на дворе Новый год. Второй марш состоялся в июле, в нем приняло участие от 20 до 60 тысяч человек, но когда демонстранты проходили по Даунинг-стрит, группа анархистов отделилась от общего марша и повисла на воротах, попытавшись их сломать. Следуя освященной веками традиции противоборства полиции и демонстрантов, за неосторожно пущенным камнем последовало нападение конной полиции.

К октябрю настроение у всех было уже не такое радужное. Джон Мейджор предпочел не придавать значения опасениям полицейских, считавших, что билль об уголовном судопроизводстве превратит полицию в политическое орудие в руках правительства, а глава лейбористов Тони Блэр решил, что его партии следует воздержаться от голосования, лишив тем самым законопроект серьезной оппозиции в парламенте (хотя человек сорок лейбористов проигнорировали заявление Блэра и проголосовали против). Адвокат левого крыла Майкл Мэнсфилд возмущался тем, что лидер оппозиции «позволил фашистскому законопроекту почти наверняка превратиться в закон». Блэр посчитал, что правильнее будет сосредоточить свои усилия на попытках исправить некоторые пункты законодательства, и потом с восторгом вспоминал, как челюсть министра внутренних дел Майкла Говарда «отвалилась дюймов на шесть», когда он объявил об этом своем намерении (The Guardian, октябрь 1994). Блэр аргументировал свое решение тем, что такая позиция его партии лишит консерваторов возможности заявить, что лейбористы «слишком терпимы к преступности», хотя его стратегия только подтвердила господствующее мнение о том, что политиков обеих сторон не особенно беспокоят ни гражданские свободы, ни проблемы молодежи.

9 октября Партия Наступления и ее союзники в последний раз продемонстрировали свое могущество, собрав в центре Лондона, по их собственным подсчетам, 100 000 сторонников. Настроение у демонстрантов снова было приподнятое и лишь немного омрачено ожиданием приближающегося поражения. Однако когда митинг подходил к концу, одна из саунд-систем медленно двинулась по Парк-лейн в сопровождении более тысячи танцующих и попыталась войти в Гайд-парк, нарушив уговор с полицией. Танцующие были остановлены отрядом спецназа, после чего полицейские напали и на остальных демонстрантов, попытавшихся было уйти домой, — настроение было испорчено и ножи вновь обнажены. «Были такие моменты, когда происходящее казалось чем-то из области фантастики, — писал корреспондент газеты Guardian Дункан Кэмпбелл. — Пожиратель огня, циркач на одном колесе развлекают толпы людей посреди одной из самых престижных британских улиц, а тем временем с одной стороны стоит отряд спецназа, а с другой трубит рейв».

Полиция напала на демонстрантов один раз, потом второй и теперь уже избивала всех, кто попадался у нее на пути. В толпе началась паника, люди бросились врассыпную. Прибыл отряд конной полиции, и началась серьезная битва. Около девяти часов вечера одетые в броню полицейские, многие без идентификационных номеров, произвели двойной охват, чтобы разогнать оставшиеся полторы тысячи демонстрантов, отодвигая их вниз по Парк-лейн. Многие, спасаясь от увечий, укрылись в «Макдоналдсе» и наблюдали через окно за страшными драками, происходящими на улице. А другие бежали по Оксфорд-стрит, громя на бегу витрины и спасаясь от полиции, дубинками сбивающей с ног тех, кого удавалось настигнуть. Начальники полиции утверждали, что виновниками насилия стали те же ключевые фигуры, что возглавляли бунт против подушного налога на Трафальгарской площади пять лет назад, а некоторые из организаторов демонстрации винили в случившемся анархистов-подстрекателей и говорили, что такая реакция полиции — это именно то, к чему следует приготовиться диссидентам, если законопроект об уголовном судопроизводстве утвердят.

3 ноября министр внутренних дел Майкл Говард предпринял попытку успокоить то, что он называл «преувеличенными страхами» по поводу возможных последствий утверждения законопроекта: «Это вовсе не означает, что будут запрещены все рейвы, — обещал он. — Будут запрещены только те рейвы, у которых нет лицензии, и получить такую лицензию будет вполне реально при условии, что рейв не мешает спокойствию других людей. Новый закон также не сможет лишить людей права на демонстрации. Его смысл состоит в том, чтобы позволить людям вести себя так, как им хочется, если их желания не идут вразрез с правами других» (The Guardian, ноябрь 1994).

В тот же день была получена королевская санкция, и билль об уголовном судопроизводстве и общественном порядке стал законом.

И ничего не произошло. Ни массовых арестов, ни крупных выселений, ни задержания нежелательных лиц, ни плача на улицах. Хотя билль об уголовном судопроизводстве теперь входил в кодекс, протесты продолжались. Через несколько часов после утверждения законопроекта пятеро протестующих проникли на студию внутреннего телевидения палаты общин, взобрались по водосточным трубам на крышу, развернули плакаты с надписью «Не поддавайся БУСу!» и устроились поудобнее, чтобы выкурить косяк. За этим последовал марш протеста в загородной резиденции Джона Мейджора в Чекерсе (Букингемшир), а за ним — массовое вторжение в Виндзорский замок.

Однако в хрупком содружестве участников бесплатных вечеринок то и дело возникали разногласия. На собрании Партии Наступления, последовавшем сразу за принятием билля, несколько центральных фигур объявили о своем намерении выйти из партии и основать другую организацию, под названием Объединенные системы. Они заявили, что теперь, когда билль об уголовном судопроизводстве стал законом, Партии Наступления больше нечего делать. Она больше не была подвижным, побуждающим к действию организмом, но превратилась в громоздкую бюрократическую конструкцию, занимающуюся совсем не теми проблемами, ради которых создавалась. Объединенные системы сосредоточат все свои силы на поддержке бесплатных вечеринок и саунд-систем в их борьбе за выживание в условиях принятия нового закона. «Бесплатным вечеринкам не помогут ни политические кампании, ни телевизионные ток-шоу, ни журнальные статьи, ни ораторские выступления, ни поддержка знаменитостей. Равно как не помогут им флайеры, листовки, постеры и стакеры, — говорилось в их программной речи. — Бесплатные вечеринки могут спасти только бесплатные вечеринки!» Новая организация будет изумительно аморфна — настоящая адхократия [146], ее имя сможет использовать как укрытие или знамя любая саунд-система, и еще она будет давать дельные практические советы по устройству нелегальных рейвов.

В передвижные подразделения Объединенных систем входили многие саунд-системы из тех, что возникли после Кэслмортона и заняли центральное место в иерархии систем после того, как Spiral Tribe и Bedlam покинули страну. Новые саунд-системы действовали в многочисленных непохожих друг на друга заброшенных зданиях лондонской земли сквотов, в грязных и запущенных районах города, в которых когда-то появились на свет Mutoid Waste Company, The Shamen, Spiral Tribe, Club Dog и многие-многие другие. Центром внимания снова стали Брикстон и Хэкни, где новые команды из сквотов вроде Ooops, Jiba, Vox Populi и Virus играли для общины, которая чувствовала, что ей чужды провинциальный материализм, претенциозные дресс-коды, дорогие входные билеты и «коммерческая музыка» того, что они называли «мейстри- мом» хауса — «лихорадкой субботнего вечера» массовой экстази-культуры. Хриплая эйсид- и техно-музыка систем из сквотов должна была быть, как и техно Spiral Tribe, яростным криком, вызовом, хотя, конечно, и у нее были свои собственные неписаные дресс-коды и иерархии.

«Это дело выбора, — говорил Аарон из Liberator, еще одной кислотной команды. — Я не осуждаю того, что делают другие люди. Им хочется наряжаться, хочется пойти в какое-нибудь милое место, где их наряд оценят по заслугам. Если они придут к нам на вечеринку, ничего подобного с ними не произойдет. Потому что их новые красивые туфли затопчут, а новую красивую рубашку обольют пивом. У нас тут собираются неудачники, уродливые парни в дешевых шмотках, и мне это нравится, потому что именно такие все мы и есть» {Mixmag, август 1995).

Новые саунд-системы стали еще одним проявлением феномена британского техно-хиппизма, развивавшегося с тех пор, как в конце 80-х появились первые эксперты в области психоделики: Фрейзер Кларк, Mixmaster Morris и The Shamen. Это не было определенным направлением — скорее чем-то бесформенным, постоянно изменяющимся континуумом идей, новой интерпретацией возможностей, которые дает слияние наркотиков и технологий. Принцип смешения, которым пользовалась новая сцена — гедонизм эйсид-хауса, пост-панк, сцена городских сквотов, бродячие саунд-системы, борцы за отмену строительства дорог, психоделическое транстанцевальное движение, импортированное с берегов Гоа в Индии, киберкультура «New Edge» журнала Mondo 2000 и обрывки мыслей философов вроде Маккенны и Лири, — размечал новую территорию психоделической традиции, свидетельствовал о том, что этика хиппи переживает новое рождение и что в результате этого на свет появится не просто бледное подобие 60-х, а нечто совершенно новое.

После утверждения законопроекта об уголовном судопроизводстве полиция могла действовать по своему усмотрению: если хотелось — использовать для отмены вечеринки новый закон, а если нет — пользоваться старыми проверенными методами. К весне 1995 года выяснилось, что большинство полицейских отделений предпочитают мягкий подход, то ли из страха перед массовыми протестами, то ли потому что новый закон им не нравился и не был нужен. Десять лет спустя после «Битвы на бобовом поле» , на Первое мая, когда часть страны праздновала юбилей победы над Германией, Объединенные системы устраивали двухдневные вечеринки в Вудбридже (Саффолк) и Бэнгоре (северныйУэльс). Местная полиция, казалось, пребывает в самом благодушном состоянии духа: она позволила обоим мероприятиям протекать беззаботно до самого утра понедельника, но в понедельник их отношение вдруг ни с того ни с сего изменилось: оба поля бесцеремонно очистили от людей и конфисковали аппаратуру. Хотя закон об уголовном судопроизводстве применен не был, Объединенные системы почувствовали в произошедшим холодную руку министерства внутренних дел. «В случае с Бэнгором полицейские подходили к нам и говорили: "Извините, ребята, мы не хотим этого делать, но нам дали команду сверху"», — рассказывает Дебби Стаунтон, управлявшая телефонными линиями Объединенных систем.

Хотя новым законом уже пользовались для ареста противников охоты, защитников животных и борцов за отмену строительства дорог, в первые месяцы больше всего на людей давила именно угроза преследования, создающая атмосферу страха и паранойи. Полицейские операции последних двух лет почти полностью избавили страну от бесплатных фестивалей, которые для бродяг были не только формой общественной жизни, но еще и источником дохода. На фестивалях бродяги продавали свои изделия или показывали представления, и вырученные деньги помогали им вести тот образ жизни, который они избрали. Теперь же, когда бесплатных фестивалей почти не осталось, бродяги не просто лишились дохода и развлечений — теперь, опасаясь выселения и гонений, они не решались, как прежде, собираться большими группами. Одинокие и подавленные, некоторые из них поселились в домах, припарковав свои автобусы в черте города, а многие и вовсе уехали из страны, надеясь обрести спокойствие в Ирландии, Франции, Испании или Португалии. Десять лет спустя после «Битвы на бобовом поле» правительство, казалось, наконец-то одержало победу над бродягами.

А бесплатные вечеринки между тем шли полным ходом как за городом, так и внутри городов — в складских помещениях. Число саунд-систем и нелегальных мероприятий в 90-х росло с каждым днем, несмотря на незначительные скандалы и грубое вмешательство со стороны закона. «Если в вечеринке принимает участие меньше пятисот человек, то полиции на нее просто насрать, — говорил тогда Рик из DIY. — Если они получат кучу жалоб, то придут — но это только чтобы успокоить тех, кто живет по соседству». Однако для тех саунд-систем, чья деятельность основывалась на идеологии противления закону, одного только беспрепятственного существования было недостаточно. Им необходимо было доказать, что закон об уголовном судопроизводстве не работает, что это не просто проявление деспотизма по отношению к гражданам, но еще и полнейший фарс.

В начале 1995 года несколько человек, имеющих отношение к системам юго-востока, собрались вместе и решили организовать мероприятие масштаба Кэслмортона, огромное сборище, которое низвергло бы Закон, унизило полицию и сделало правительство объектом насмешек. Дата была назначена на июль, и с помощью неофициальных средств информации был пущен слух о том, что «седьмого ноль седьмого» состоится нечто особенное. План был такой: различные группы собираются своими силами, каждая на своей территории, а потом все они объединяются в определенном месте в определенное время и все вместе устраивают грандиозное показательное выступление. На месте сбора организуется пресс-конференция, и на глазах у средств информации всего мира Закон проклинают раз и навсегда, и объединенные племена бунтарей танцуют на его могиле.

Проблема была лишь в том, что все знали дату проведения вечеринки, а значит, ее могла узнать и полиция, чья разведка теперь работала куда профессиональнее, чем в 1992 году. К тому же Кэслмортон не был четко спланированным мероприятием, он произошел спонтанно. Устроители надеялись, что, если у мероприятия не будет централизованной организации или четкого плана действий, никто не сможет быть впоследствии обвинен в конспирации, как это произошло со Spiral Tribe. Но если не будет конспирации, то как же можно сохранить свои планы в секрете? За неделю до фестиваля, получившего условное название «Мать», на заброшенном заводе на юге Лондона было проведено собрание, на котором выбрали место проведения вечеринки — огромную уединенную ферму неподалеку от Корби, Нортхэмптоншир. Были розданы карты, их заучили наизусть и уничтожили. Но тут же возникли разногласия, поскольку одна группа настаивала на том, что хочет провести фестиваль на заброшенном аэродроме в Смезарпе, Девон. Единый фронт пошатнулся, и теперь должно было состояться два разных фестиваля.

Задолго до рассвета 7 июля саунд-системы начали прибывать в Корби, паркуя свои машины по кругу, чтобы укрыть аппаратуру. Однако уже через час к ним присоединился полицейский фургон и вертолет. Туманные сообщения о фестивале распространялись по специальным информационным линиям на протяжении нескольких недель, и полиция, давно прослушивающая телефоны организаторов, знала, что они затевают. В половине седьмого утра — классическое время для арестов — полиция вышибла дверь в доме Дебби Стаунтон в Бернт-Оуке, Миддлсекс, произвела обыск и арестовала Дебби и ее друга Джима, диджея Объединенных систем, по обвинению в подпольной деятельности, угрожающей общественному спокойствию. В это же время полиция Нортхэмп-тоншира перекрыла дороги, ведущие к месту, предназначенному для фестиваля, и арестовала членов саунд-системы из Бакстона Black Moon, сославшись на закон об уголовном судопроизводстве, — это был первый случай ареста на основании антирейвовых положений закона. Оставшимся на ферме было приказано покинуть графство, и до границы Кэмбриджшира они на протяжении целой мили двигались под полицейским конвоем. А тем временем в Лондоне Мишель Пуль из Партии Наступления вернулась в свою квартиру в Кентиш-Тауне и обнаружила там сорванную с петель дверь и полицейских, выносящих из квартиры ее телефон, факс, карты, плакаты, книжки с адресами и даже ее собаку. Мишель и ее друга Энди тоже арестовали за подпольную деятельность, угрожающую общественному спокойствию.

Когда саунд-системы добрались до места проведения фестиваля в Смезарпе, полиция уже успела перегородить им дорогу. Аппараты систем DIY и Virus были конфискованы. Один хитрый полицейский заманил рейверов прямо к себе в лапы, включив в своем фургоне рейв. В те выходные маленькие импровизированные вечеринки прошли в Девоне, Кэмбриджшире и Линкольншире, но массовая сходка, «Мать», так и не состоялась. Разведка полиции сработала просто отлично, а вот организация фестиваля оказалась слабой и несовершенной. Некоторые саунд-системы долго добирались из центральной части Англии на юго-запад, не зная о том, что один из фестивалей должен пройти у них. То же самое происходило с саунд-системами юго-запада, которые преодолевали многие мили в обратном направлении. Полиции не удалось доказать, что закон об уголовном судопроизводстве способен остановить бесплатные вечеринки, но они продемонстрировали рейверам, что устроить большое мероприятие вроде Кэслмортона практически невозможно и что все попытки сделать нечто подобное будут пресечены, чего бы это ни стоило.

В последующие недели полиция продолжала проводить аресты, конфисковывать адресные книги и усиливать атмосферу всеобщей паранойи. Телефоны — как городские, так и мобильные — могли прослушиваться, а еще ходили слухи о том, что полиция следит за интернет-форумами, на которых обсуждаются бесплатные вечеринки. Некоторые подозревали, что полиция нанимает осведомителей и даже агентов-провокаторов. Но Дебби Стаунтон, ожидая заключения, нисколько не переживала, будучи уверенной в том, что полиция, как бы много информации у нее ни было, понятия не имеет о том, что на самом деле происходит: они подходят к делу совершенно с другой стороны, и каждое их действие почти бессмысленно, поскольку движение бесплатных вечеринок богато куда более высокой, духовной силой.

«Вы можете счесть мои слова полной чушью, но эта сила — наше секретное оружие. Если верить в теорию Гайи [147] и рассматривать общество как саморегулирующийся организм, то наша деятельность — это результат попыток общества восстановить равновесие, отнятое у него некоторыми помешанными на власти людьми. Они могут прослушивать мой телефон, пожалуйста, но я уверена, что мы поступаем правильно».

Позже все обвинения в конспиративной деятельности были сняты, но 27 февраля 1996 года в магистральном суде города Корби трое участников системы Black Moon были признаны виновными согласно закону об уголовном судопроизводстве и приговорены к штрафу и конфискации оборудования на сумму 6000 фунтов — это был первый рейв-коллектив, приговоренный согласно закону об уголовном судопроизводстве. «Мы не позволили этому так называемому британскому правосудию избавиться от нас, мы ждем не дождемся, когда сможем снова устраивать бесплатные вечеринки и бесплатные фестивали — вот только раздобудем себе новую систему, — нахально заявили они после суда. — Нельзя, чтобы подобные вещи вводили нас в уныние. Нам дали пинка, но мы уж как-нибудь оправимся. Если у нас опустятся руки, значит, они победили».

Решение полиции сделать своей основной мишенью не сами вечеринки, а информационную сеть рейверов, оказалось правильным. Им удалось сорвать фестиваль «Мать», и теперь невозможно было представить себе проведение какого-нибудь другого крупномасштабного мероприятия без настоящей глубокой конспирации, а такая конспирация подвергала людей риску серьезных обвинений и длительного тюремного заключения. Единственными вечеринками-протестами, имеющими реальную силу, стали мероприятия за отмену строительства дорог под названием Reclaim the Streets[148]. Время для проведения этих акций всегда очень четко просчитывалось, и летом 1995 года рейверы захватили ключевые места пересечения трасс в Кэмдене, Айлингтоне и Гринвиче, а год спустя заняли участок шоссе М41 на западе Лондона, вскопали его с помощью пневматических буров, спрятанных под юбками циркачей на ходулях, и на месте гудронированного шоссе посадили деревья. RTS были одновременно рейвами, фестивалями, уличным театром и демонстрациями, из бронированной машины, на которой была установлена стереосистема, раздавались звуки техно-музыки, вокруг развевались разноцветные флаги и играли детишки, и все это было организовано с секретностью и точностью, достойными успешной военной операции.

Reclaim the Streets был самым лучшим примером политизированного авангарда танцевальной культуры. «RTS — это сеть прямых действий, направленных на низвержение власти машин, — говорилось в манифесте. — Мы ЗА то, чтобы ходить пешком, ездить на велосипедах и пользоваться дешевым (бесплатным!) общественным транспортом, но мы ПРОТИВ машин, дорог и корпораций, которым они приносят выгоду». Правда, число людей, участвующих в этих демонстрациях — сотни и иногда тысячи, — было относительно небольшим, но зато Reclaim the Streets удалось объединить борьбу за экологию и гедонизм. Из колонизации общественного пространства машиной устроили настоящий спектакль: в зонах, запрещенных для пешеходов, устраивались импровизированные карнавалы, и автомобильный городской пейзаж обретал человеческое лицо. «Саунд-система — это ни с чем не сравнимый способ привлечения внимания, — говорил анонимный представитель некоторой «не-организации». — Она превращает статичную демонстрацию в веселый праздник» (Mixmag, июнь 1997).

За "зелеными" лозунгами и техно-музыкой лежали более глубокие антикапиталистические задачи. «Борьба за улицы без машин не должна восприниматься отдельно от борьбы против глобального капитализма, поскольку на самом деле первое является неотъемлемой частью второго, — заявляли RTS. — Для Reclaim the Streets машина — это центральная проблема (и безумия ее устройства невозможно не замечать), которая заставляет усомниться как в самом мифе о "рынке", так и в тех, кто этот миф продвигает» (Web-сайт Reclaim The Streets, 1997). У этих городских Кэслморто-нов была особая задача — высмеять и растоптать общество потребления и все его атрибуты.

Накануне всеобщих выборов 1997 года RTS проделали один из самых дерзких политических трюков десятилетия. Около полудня 12 апреля тысячи демонстрантов — многоцветная коалиция бастующих докеров из Ливерпуля, партии зеленых, революционных социалистов и рейверов — собрались в Кеннингтон-парке на юге Лондона, чтобы оттуда маршем за социальную справедливость пройти до Трафальгарской площади. Когда демонстранты проходили мимо Уайт-холла, несколько анархистов начали устраивать беспорядки, стрелять сигнальными ракетами над Даунинг-стрит и ломиться в здание министерства иностранных дел. Когда все речи на Трафальгарской площади уже были произнесены, толпу охватило радостное беспокойство. Большинство собравшихся знали, что что-то должно произойти — но никто не знал точно, что именно. Без пятнадцати четыре белый грузовик «форд» с саунд-системой Immersion на скорости 40 миль в час силой преодолел полицейские кордоны, огораживающие площадь, и занял позицию у Национальной галереи. Над грузовиком взметнулся плакат с надписью: «Наплюй на выборы, верни себе улицы»[149]. Боковые стенки грузовика распахнулись, и диджей Gizelle включил зажигательный призыв Чака Робертса «This Is My House». Голос Робертса заставил людей танцевать, барабанные лупы грохотали и разлетались эхом над семитысячной танцующей толпой, и все это вместе было похоже на картинку с открытки.

Когда четыре часа спустя вечеринка подходила к концу, на площади вспыхнуло сражение: сотни полицейских, некоторые из них — со щитами и в шлемах, попытались разогнать толпу. Водители грузовика с саунд-системой были арестованы по обвинению в покушении на убийство, и газеты запестрели заголовками: «Неистовствующие мятежники: убийцы-анархисты устраивают террор в Лондоне», — провозглашала Evening Standard. После того как внимание прессы поутихло, попытки обвинить рейверов в покушении на убийство тоже прекратились. RTS праздновали победу: им удалось превратить самую знаменитую площадь Британии в поле для рейва. «Трафальгарская площадь оказалась в руках тысяч разочарованных людей до которых нет дела нашим главным политикам», — сказал позднее представитель RTS, переформулируя популярный в те дни императив прямого действия: «Политика не исполняет своей роли. Нам придется исполнить эту роль самим» (Mixmag, июнь 1997).

Через полтора года после принятия закона об уголовном судопроизводстве было подсчитано, что он послужил обоснованием для ареста более тысячи человек. Значительное число арестов пришлось на участников демонстраций против строительства дорог, и особенно много арестованных оказалось среди тех, кто пытался остановить строительство нового объездного шоссе в Ньюбери в 1996 году. Что же касается вечеринок на открытом воздухе, то за них арестовывали крайне редко. Хотя закон и не подавил раскольничество (крупным рейвам и фестивалям был положен конец еще задолго до его принятия, а небольшие бесплатные вечеринки по-прежнему устраивались) и, пожалуй, после Твайфорд-Дауна только помог утвердиться движению защитников окружающей среды, он стал символом того, как по-разному смотрят на мир поколения отцов и детей и как велика пропасть между мечтой консерваторов о трудолюбивой и покорной Британии и реальностью, в которой живет молодое поколение. И если влияние закона было минимальным по сравнению с тем страхом, который испытывали все до утверждения законопроекта, его основная цель была максимально ясна: Британия должна остаться серой [150].

А тем временем по другую сторону Ла-Манша Spiral Tribe стали зачинщиками новой череды событий. Их добровольное изгнание началось осенью 1992 года после ареста в Кэслмортоне, когда Tribe решили укрыться от британской атмосферы неопределенности и уныния в сквотах Парижа и основать там новую базу для своей деятельности с тем небольшим количеством оборудования, которое им удалось наскрести. В июле 1993 года они организовали первый Техниваль — еще один шаг к разрыву с прошлым: фестивали старого образца умерли, говорили Spiral Tribe, а новые бесплатные фестивали должны стать круговоротом безумного техно, бесконечно звучащего по нескольку дней подряд, и такие фестивали следует называть Технивалями.

Вскоре, как и когда-то в Британии, они начали собирать вокруг себя приспешников: с бритыми головами, в солдатской одежде и со своей собственной аппаратурой. А в конце 1993 года Tribe перебрались в Берлин и полгода прожили в сквоте на Потсдамерплац в том самом месте, где когда-то стояла Берлинская стена и, как считалось, был бункер Гитлера — еще одно психогеографически значительное место. Вскоре недвижимость на Потсдамерплац оказалась самой популярной во всей Западной Европе, и международные гиганты, такие как Sony и Daimler-Benz, основали здесь свои штаб-квартиры, готовясь к тому моменту, когда в 1998 году Берлин наконец обретет полноправный статус европейской столицы.

В Берлине к этому моменту уже обитали Mutoid Waste Company, художники, создающие скульптуры из утильсырья, и одновременно постапокалиптические бродяги, тоже покинувшие Британию в 1989 году. Company построили здесь эффектный, выкрашенный в флуоресцентные цвета Стоунхендж из списанных танков Восточного блока и воткнули в землю военные самолеты МиГ как диковинные техно-цветы. Вскоре обе группы устраивали совместные выступления в Tacheles, взломанном художниками здании на Ораниенбургштрассе с лабиринтами комнат и коридоров, в котором устраивались выставки и галереи, а также собирали выброшенную военную технику, которую было так легко раздобыть в обедневших странах Востока, и превращали машины войны в технологии удовольствия. «Устоять невозможно, они тут буквально валяются под ногами! — радовался Марк Харрисон. — Самые потрясающие машины, какие ты только видел в жизни, продаются здесь почти задаром. У нас была огромная колонна, два истребителя МиГ на бронетранспортерах, гигантские цирковые трейлеры и тяжеленные шестиколесные автомобили-амфибии. Это было похоже на перекачанные мышцы: мы волокли с собой столько тонн стали, что еле двигались».

Колонна проехала через Чешскую Республику, Австрию, Италию и добралась до Франции, где в августе 1995 года на Атлантическом побережье состоялся двенадцатый Техниваль. Spiral Tribe играли без остановки по 24 часа в сутки, и тысячи местных жителей приходили на техно-праздник в течение двенадцати дней подряд. К Tribe присоединились десять французских саунд-систем, и все вместе они выдавали настоящий хардкоровый шум. Несмотря на то что вечеринку грозились разогнать с помощью вооруженного отряда полиции, Техниваль не умолкал ни на секунду. Вдали от своих корней — как в пространстве, так и во времени — техно-вирус снова мутировал, и начиналась новая глава.