Изменить будущее

Глава тридцать первая

Я не стал подписывать ни завышенные калькуляции, ни акты выполненных работ объектов, просчитанных ранее и переданных мне от другого «строителя». Бригады роптали, но до рукоприкладства не доходило. Только однажды мне упал на голову люк. Железный и квадратный, такой, лючок, размером, примерно, метр на метр, вдруг захлопнулся прямо над моей головой. Слегка саданув мне по голове в каске.

Ну, как слегка? Мне чуть не обрезало уши фиксирующей лентой внутренней оснастки, когда сверху по корпусу каски ударило железо. Слабовато была настроена оснастка…

А потом меня вызвали на партбюро управления. И начальника БТО «Суппорт» вызвали. Меня, как истца, Михаила Семёновича, как ответчика. Так и было написано в выписке из повестки собрания. Я, прочитав, хмыкнул.

— Добровольский Михал Семёнович — муж моей подруги, — сказала мама вечером.

— И что? — Спросил я.

— Тебя же на бюро парткома вызвали? Ты же на него жалобу написал?

— Мамуль, не на него и не жалобу. А на коммунистов, которые ведут аморальный образ жизни и покрывают расхитителей социалистической собственности. А то, что меня вызвали на бюро, так пошли они в задницу. На бюро, я конечно, пойду, но больше, чем написал говорить ничего не буду. Не их дело разбираться в хищениях. Их дело воспитывать строителей коммунизма и очищать ряды от извращенцев…

— А есть и извращенцы? — Шутливо удивился папа. — Пассивные или активные?

Я усмехнулся.

— Извращенцев марксизма-ленинизма…

Папа рассмеялся в кулак, тут же вытирая, выступавшие слёзы.

— Ты только не ляпни кому-нибудь в парткоме или на партбюро, — отсмеявшись сказал он. — Звучит очень двусмысленно. Ты только вслушайся: «Извращенцы Марксизма-Ленинизма».

Он снова начал смеяться.

— Так и рождаются шутки для Голоса Америки.

Он всё хихикал и хихикал.

— Хватит вам! — Вскрикнула мама. — Наталья со мной общаться перестанет если её мужа… Того этого…

— Мам, ну я тут причём, если они материалы списывают на наши пароходы, а «шарашат» колхозные пароходы? И все об этом знают… Их всех скоро всё равно пересажают. Я их предупредил, а они тупят. Всё, думают, что так будет всегда… А всё… Расслабон закончился. Контора пишет… По телеку же каждый день предупреждают.

— При Андропове тоже пугали арестами шляющихся в рабочее время, и ничего.

— Не мам… Папа не даст соврать…

— У нас на ТЭЦ тоже СЭБ завели и охрану с петлицами ГБ поставили. Стратегический объект… Хорошо хоть успел самогонный аппарат вынести. Шурику варил. А директора сняли и под следствие… Проверили его машину на выезде с территории… Как он орал, говорят, а его лицом в асфальт положили и машину осмотрели. А в ней всего-то паркет… На дачу вёз… Но паркет дорогой. Специально, говорят, выписывали под директора за валюту.

— Амба директору, — сказал я.

— Мне на вашего директора… С большой горы… Мне Наташку жалко, — заканючила мама.

— Ты себя пожалей, — сказал папа, — и свечку поставь, что твоего мужа не помели с самогонным аппаратом.

— Не замели, — поправил я.

— Чего? А! Да… Надюш… Что уж тут… Сын по правде пошёл…

— Да, как не брать, если ничего в магазинах нет? А если и есть, то зарплаты не хватает… Вон… Хоть краска жёлтая, — она ткнула рукой в пол.

— Надя! — Строго сказал отец. — Ну ка цыц! Зарплату повысили…

— Что? Повысили?! — Вскричала мать. — На двадцать рублей?

— На следующий год снова обещают. И многосемейным за каждого ребёнка доплачивают… Вон наши многодетные, Федосьевы из пятого… По пятьдесят рублей в месяц… На каждого. И по рождению сразу сто рублей дают… Не-не… Ты зря… К лучшему идёт. Точно говорю.

Я усмехнулся. Уж если папа говорит, то это точно так и есть.

Когда в той жизни папа уходил, он мне сказал: «Держись, Миша, дальше будет только хуже». А тут, смотри ка ты… Оптимист, блин.

— Мамуль, я постараюсь вытянуть Михал Семёныча. Там бригадиры рулят. Партийцы, млять, — вырвалось у меня.

Батя моментально звезданул меня ладонью по затылку.

— Не выражайся в божьем храме…

— Ой-ой-ой, — испугался я и покраснел. — Звиняйте…

— Дядя Гена звонил, — сказала мама сразу повеселев. — Про тебя спрашивал. Как здоровье? Про память что-то… Ты что, память потерял?

— Да нет, вроде, — удивился я. — С чего бы это? Спрашивал, не хотел бы ты перейти в ПМП? Заграницу походить?

— Так у них же танкера, — снова удивился я.

— Он говорит, можно мотористом…

— Так я же «не в зуб ногой, ни кукареку»… Какой из меня моторист?

— Он поможет корочки сделать…

— Дизель, это вам не швейная машинка… Что позориться?

— Не, мам… Шугань…

— Что-что?

— Страшно…

— Так и говори! Зачем этот жаргон?

Краткое общение с наркоманами не принесло мне ничего хорошего… Кроме того, что я выжил в тот вечер. Зато они стали меня ожидать каждый вечер и сначала выпрашивать, а потом и требовать с меня деньги. Это меня сильно озлобило, а злость разбудила мой мозг.

Я сначала перестал ездить на служебном автобусе, но эти ублюдки продолжали тереться на остановке, и иногда дожидались меня, когда были при памяти.

Мне раньше было не до них, а Женька, встречая меня раньше, прятал глаза. Сейчас же я опустился в его глазах до его уровня, то есть до уровня канализации…

Всё это мелькнуло в моей голове и моё лицо скривилось, как от зубной боли.

— Извини, мам.

На бюро парткома меня пытались размазать по предметному стеклу и рассмотреть в микроскопе, как особое, вдруг открытое одноклеточное. Сначала расспрашивали про меня: Кто я? Откуда? Как дошёл до жизни такой?

Невысокая кругловатая женщина задала классический вопрос:

— Вы не любите пролетариат?

Я усмехнулся и ответил.

— Я сам — пролетариат. Как мне его не любить?

Постепенно члены бюро, выступая по очереди, распалялись. Они призывали меня к партийной честности и выдержке, ссылаясь на сложность момента.

Удивившись разворачивавшейся травле, мне пришлось напрячь свой расслабленный ум и попытаться сосредоточиться не на защите Добровольского, а себя.

Я стал отвечать на поставленные вопросы цитатами Ленина.

— Владимир Ильич требовал экономию. Он писал: «…Ценой величайшей и величайшей экономии хозяйства в нашем государстве добиться того, чтобы всякое малейшее сбережение сохранить для развития нашей крупной машинной индустрии». И как мы разовьём индустриализацию, если мы не экономим, а наоборот — воруем?

От этих слов взъярилась предыдущая выступающая Жанна Аркадьевна, какой-то там секретарь. Она помнилась мне и по той жизни, но чем она занималась, так тогда и осталось для меня загадкой. Оказалось, она была секретарём по пропаганде и работе с прессой.

Она тоже начала сыпать цитатами из классиков «марксизма-ленинизма» и в конце концов обвинила меня в троцкизме и бухаринщине.

Улучив момент, я позволил себе вспомнить, что Бухарин высоко оценил работу Ленина «Лучше меньше, да лучше», которую процитировал я, и сказал, что Владимир Ильич развивает план союза рабочих и крестьян и с директивой экономии.

— Даже Бухарин понимал это слово — экономия. А как заниматься экономией, когда руководители поощряют бюрократизм, приписки и хищения? И по этому поводу Владимир Ильич высказался: «надо учиться, находить толковых людей…..должностные лица… должны удовлетворять следующим условиям: во-первых, они должны быть рекомендованы несколькими коммунистами; во-вторых, они должны выдержать испытание на знание нашего госаппарата; в-третьих, они должны выдержать испытание на знание основ теории по вопросу о нашем госаппарате, на знание основ науки управления, делопроизводства и т. д».

Секретарь парткома не вмешивался. Его заместители тоже. И в той жизни я считал их умными мужиками, и в этой пока я в них не разочаровался.

Не дождавшись от меня спровоцированных эмоциональных всплесков, Жанна Аркадьевна села на стул, продолжая взрыкивать.

Приглашённые сидели на вдоль стеночки и выходили к столу, за которым восседали члены бюро.

Я и раньше не мог понять, почему кто-то должен стоять тогда, когда другие сидят? Это же не суд… Мне вспоминалось совещание в зарубежной фирме… Его показывали, кажется, по телевизору… Там никто не вставал. У нас же, почему-то, говорящий должен стоять.

Решив идти «до конца», я позволил себе задать вопрос не по теме.

— Товарищи, позвольте спросить?

— Спрашивайте, Михаил Васильевич, — сказал секретарь парткома.

— Если я сяду на стул, как все, члены бюро не воспримут это, как неуважение ним?

По лицам сидящих за столом пробежали совершенно разные эмоции. Видно было секретарь комитета комсомола сначала восхитился, а потом сделал суровое лицо. Заворг парткома Гаврилов закрыл лицо руками и, кажется, едва сдерживал смех. Жанна Аркадьевна побагровела ещё сильнее. И так далее. В общем, равнодушных не было.

Николай Гаянович усмехнулся и проговорил:

— Разрешим, товарищи, присесть Михал Васильевичу перед лицом бюро.

— Вы зря, Николай Гаянович, так интерпретируете моё желание. Это не просьба, а банальное требование равноправия. Почему я должен перед вами стоять? Вы же не судить меня вызвали. Да и партийное бюро не суд. Или всё-таки суд? Откуда у вас, товарищи, этот «аристократический» тон? Не заболели ли вы «комчванством»?

Это я «лупанул» из крупнейшего своего орудия — цитатой из письма Горького — Гладкову. В моих «закромах» лежало много подобных аргументов, коими я и пользовался не ограничивая себя в средствах.

Короче, я вышел из парткома потрёпанный, но довольный. Сидеть перед бюро мне не хотелось, и мой ум вынес меня на свежий Демидовский воздух. Тут подъехал служебный автобус и мои ноги поспешили к нему.

Не знаю, что больше вывело меня, то ли разговор с мамой и отцом, то ли «дружба» с проклятыми «нариками», то ли члены бюро парткома, но мой мозг кипел, как «разум возмущённый». Дальнейшая фраза песни: «Кто был ни кем, тот станет всем», будоражила меня.

И как только проснулся мозг, стали нарастать мышцы и попёрли результаты: отжимания, подтягивания, приседания на одной ноге, растяжка. Засох я во время болезни основательно, а мозг, сволочь, не хотел напрягать тело. Особо меня выручала скакалка, быстро поднявшая мою выносливость и «дыхалку» на недосягаемою ещё три месяца назад высоту.

Я рос, как на дрожжах.

В школе продолжала функционировать «разведшкола» и секция САМБО, хоть и чахленько. Светлана Яковлевна, моё желание вернуться в своё детище на постоянной основе, приняла с восторгом. Разрешила вести и платную, «кооперативную», группу для взрослых. Государство разрешило подобный вид деятельности, но только для организации «досуга» взрослых. Разрешило и секции рукопашного боя, но с условием строгого учёта учащихся. На каждого желающего изучать боевые искусства, которые мы называли «ногодрыжеством», заполнялась карточка с фото и отпечатками пальцев. Потому такой строгий учёт, что — «боевые».

Затащил в школу и Рошкаля, взяв его на «слабо», но до тренировки не допустил, так как он сова был вмазанный. Однако Женя проникся моим совершенством, значительно выросшим за десять лет и «наезды» нариков прекратились. Мне не хотелось начинать с ними настоящую войну, в которой пострадали бы все. Я бы точно сел, а они бы потеряли минимум — здоровье.

— Гена завтра приезжает, — сказала мама. — Звонил сегодня. Надо матрас с антресоли достать.

— О! — Крикнул папа из спальни*-. — Хоть на троих выпьем. А том мне с сыном пить… не удобно… А одному не хочется…

Папа пил мало и редко, а я совсем перестал. Постоянная с детьми обязывала. Да и стала замечаться «отдача» после застолья в спортивных результатах. Двадцать семь всё-таки намедни стукнуло.

— … в ходе программы импортозамещения, вызванной введёнными США санкциями в СССР в 1986-87 году открылось пятьсот тридцать два новых производства ранее не выпускавшейся продукции, — изрёк диктор «Голоса Америки из Вашингтона». — Запущены заводы по производству карбида кальция, этиловой жидкости…

— Наконец-то, — раздался возглас отца. — Карбид стали у нас делать! Ну надо же!

— А этиловая жидкость это что, спирт? — Спросила мама. — Вроде, много его у нас…

— Нет! Это для повышения октанового числа в топливе… Бензин делать, — сказал я. — Мы в институте по «военке» проходили.

— … фосфорных удобрений, веществ для кожевенной промышленности, полиэтилена, пластмасс…

— Во попёрли наши, — папа выглянул в зал. — Есть что с Геной обсудить.

— Да он и ночевать не будет, — сказал я. — Снова к друзьям, а потом в гостиницу. Не по размеру ему наши диваны. Да и дела…

Маме взгрустнулось. Мы любили его. Он всегда был спокоен и выдержан. И очень разумен.

Дядя Гена приезжал во Владивосток по делам: или в пароходство, или в крайком партии.

Мы давали обед в субботу. Мама наделала салатов, сварила борщ, нажарила рыбы в кляре. Дядя Гена привёз метаксы и оливки.

— Партнёры из греческой фирмы подарили, сказал он, я мне вспомнилось, как он всё время и в моём времени привозил из Греции оливки, метаксу и фисташки. Но это уже в девяностые годы, когда он сам переехал туда жить.

— Предлагают создать совместную компанию по крюингу.

— Ну и? — Заинтересовался отец.

— Да кто же нам позволит? Самим не хватает толковых моряков.

Одевшись, мы вышли на балкон покурить. Папа иногда брал в руки сигареты, когда выпьет, но очень редко, за компанию. Я курил только… когда это я курил? Не курил я…

Мой мозг дал сбой. Вспоминалось, что вроде бы как — курил, но когда, не мог вспомнить. Мой мозг многое не мог вспомнить после болезни. Меня поначалу это угнетало, но потом… Да и похер…

Папа с дядей упорно обсуждали «перестройку», а мне это было не очень интересно. Да и прохладный март выдался. Не смотря на солнечный день, ветер с моря надувал холод. В дамбе ещё плавали льдины, да и вдоль берега глыбы льда, смешанные с песком и водорослями, таять отказывались.

Я вернулся в зал. Вскоре вошли и папа с Геннадием Николаевичем. Но Дядя Гена вдруг сказал:

— Что-то не накурился я, — и снова вышел на балкон.

Отец повесил куртку и уселся в кресло, а дядя Гена постучал в стекло балконной двери и поманил меня к себе пальцем.

— Как жизнь, Миша? — Спросил он.

— Да, нормально. В спорт вернулся. В школе… И Кооператив открыл. Около трёх сотен выходит… И рядом с домом…

— Мать рассказывала, как ты из ВБТРФ уходил. Звонила. Боялась, что по партийной линии тебя…

— Да, нормально всё. Не дураки они… Да и поснимали там потом многих. Н о это не я. Меня пытали «эсбэшники», но, кроме того, что я уже говорил в парткоме, я ничего им не сказал. Там в «конторе» такой киль дым стоит! Территорию порта опутали колючкой, гэбэшников в охрану поставили береговая охрана, говорят, по заливу шастает. Несунам писец, короче. И правильно… Не надо давать возможности красть. Сознательность, это ещё не скоро… Её воспитывать надо кнутом и очень долго. Как в Англии…

Дядя Гена смотрел на меня с интересом и как-то с удивлением.

— Что, — спросил я. — Что-то не так?

— Так-так, да не так…

Он помолчал.

— Ты помнишь, как мы с тобой сидели в гостинице в Находке в 1985 году? Перед смертью Черненко? Пиво пили…

Мне поплохело.

— Не-е-ет… Не помню, — прошептал я осипшим голосом.

— Как ты мне сказал, что завтра Черненко умрёт, а это оказалось сегодня… И мы ещё поспорили на то, кто станет генсеком… И оба проиграли…

— Не-е-е помню…

— А то, как ты заграницу на танкере уходил под чужими документами?

— Зачем под чужими?

Я совсем охренел и не понимал, шутит любимый дядя, или нет.

— Потому, что ты хотел так глубоко нырнуть, чтобы тебя даже твоя контора не нашла. И не «контора» — ВБТРФ, а КОНТОРА… Твоя КОНТОРА, Миша.

— Да ну, на… — только и смог сказать я и потянулся за сигаретой.

— Ты покури пока, а я в зал пойду. Неудобно…

Сигарета прогорела, я мысли в моей голове ничего не находили о том, что сказал дядя. Ум прошерстил все ячейки памяти, но кроме ВБТРФ иных моих «контор» в голове не нашлось.

Но нашёлся номер телефона связи с начальником ГРУ Ивашутиным, которым я так и не воспользовался, когда меня прессовали ГРУшники. Зачем, если я спокойно поступил в Дальрыбвтуз и, окончив его, ушёл в моря.

Дядя Гена всё же остался ночевать у нас. Папа открутил боковину у «Ладоги», чтобы он в неё «вписался». А под пятки подставили банкетку. Нормально так получилось…

Мы проговорили долго, но вскоре я услышал, как он, лёжа на спине, захрапел. Ко мне сон не шёл.

Из того, что мне рассказал дядя получалось, что я совсем не т от, что я есть сейчас. Не совсем тот, скажем так. Но я не мог вспомнить ничего из того, что он мне рассказал. Но и рассказал он мне совсем немного. Только то, что рассказал ему я когда-то. В том числе и о том, куда я ездил перед смертью Черненко и зачем. Под эмоциями как-то тогда получилось… Каюсь.

Утром мы позавтракали и дядя, сев в свою «Глорию», спросил меня:

— Ну что? Вспомнил что-нибудь?

— Только один телефон…

— Будешь звонить?

— Да, — сказал я.

— Я от Петра Ивановича Иванова, — сказал я в трубку.

На том конце провода сказали:

— Секундочку… Соединяю…

В трубке щёлкнуло и раздался голос:

— Слушаю тебя, Михал Васильевич.