Изменяя прошлое

Глава 1

«А мир устроен так, что все возможно в нём

Но после ничего исправить нельзя».

Леонид Дербенев «Этот мир».

На этого мужичонку я сразу обратил внимание. У меня чуйка на людей, выработанная долгими годами близкого общения с самыми разными представителями вида Homo sapiens. Я почти безошибочно могу определить, как будет жить тот или иной человечек, попавший в наши места, пару дней понаблюдав за его поведением. Опыт, знаете ли! Когда ты десятилетиями живешь среди людей в системе, где никто не может спрятаться друг от друга, где все всегда на виду, то невольно становишься и экспертом по человекам, и психологом, да и психиатром до кучи. А я попал в эту систему рано, первый свой день рождения в местах, что принято называть «не столь отдаленными», довелось мне отпраздновать в двадцать один мой молодой годик. А сейчас мне уже, слава Богу, шестьдесят, и более половины из них я провел за колючей проволокой.

Да, время летит какой-то дебильной птицей, не устающей махать своими крыльями-годами без перерыва на сон и завтрак. Вроде совсем недавно в первый раз в жизни за моей спиной захлопнулась железная дверь, открывающаяся только снаружи, а почитай, сорок лет как корова языком слизнула. Эх, вздохнул я по-стариковски, — какой смысл в моей жизни, на что ушли прожитые годы? Это все вопросы, которые я себе старался не задавать, поскольку ответы на них мне не нравились. По всему получалось, что прав был древний Экклезиаст из затертой до дыр Библии, в которую я последние годы частенько стал заглядывать, размышляя о прочитанном: «Я понял, что лучше тем, кто уже умер, чем тем, кто еще жив. А лучше всего тому, кто еще не рожден и не видел злых дел, что творятся под солнцем».[1]Вот уж верно сказано!

Тем временем мужик боком протиснулся в полуоткрытую и ограниченную цепью сверху дверь нашей хаты-осуждёнки[2], одной рукой зажимая подмышкой матрас, а другой ухватив потрепанный рюкзак. Он потерянно оглянулся, нерешительно потоптался у захлопнувшейся за спиной двери, и, приметив свободное место, намылился тихонько проскользнуть туда. Ясно, первоход. В следственной хате уже привык, они поменьше размером, а в огромной осуждёнке поначалу растерялся. Хата и правда была большой, на сорок рыл, гомон стоял постоянно, лишь немного утихая на ночь, за чем я строго следил. Люблю спать в тишине, есть у меня такой пунктик, годы уже не те, хотя и привык, конечно, ко всякому.

— Нечай, сходи, проверь, что за карась к нам заплыл. Если не опущенный, приведи сюда, — окликнул я соседа, с увлечением читающего потрепанную книгу.

— Да на хрена он тебе, Пастор? — заворчал, поднимаясь, мой старый кент еще со второй ходки. — Только я до самого интересного места дошел…

На ворчание Андрюхи Нечаева по кличке «Нечай», я внимания не обратил. Он как всегда в своем репертуаре. Но раз уж поставили меня смотреть за хатой (не хотел, упросил старый знакомый, что за тюрьмой смотрел, жалился, что некому больше), то пойдет и сделает, никуда не денется, поскольку понятия чтит.

Я проследил взглядом, как он, распихивая народ в стороны, подошел к заехавшему в хату мужику — на вид, моего возраста, о чем-то недолго перетер с ним и повел за собой.

Уже хорошо, что не петух. Не то, чтобы я поверил, что кому-то мог приглянуться престарелый первоход, но ведь в петушатнике не только проткнутые сидят. В касте опущенных можно оказаться по самым разным причинам. И если уж кто там оказался, пусть даже по беспределу, обратного пути не существует. Сколько бы раз ты потом ни садился, каким бы ты ни был, твое место навсегда у параши. Срока давности, как говорится, не существует. И тогда мне с этим челом общаться было бы труднее, кто же с петухами дружбу водит? — Только такие же петухи. Хотя и эта стена не непреодолимая, если надобность возникнет. Но лучше все же без этого.

Впрочем, я и не собирался с этим типом кентоваться, но моя чуйка просто завыла в груди: он мне нужен! Зачем — не знаю пока, но со своей чуйкой душа в душу живу, сколько раз она меня выручала! А потому доверял я ей полностью.

Нечай завел новенького в наш проход в дальнем от входа углу, и тут же завалился на свою шконку, с интересом ожидая продолжения нежданного спектакля. В тюрьме, сами знаете (а не знаете, так поверьте на слово), развлечений не так уж и много, а Нечай любопытный, ему все интересно. Я взглянул на Андрюху прищурившись.

— Убивец он, — представил Нечай гостя. — Первоход, погоняло «Сурок», отвесили червонец строгача.

Я непроизвольно поморщился, вот, не нравилась мне эта постсоветская система наказаний, когда все сидят вперемежку: и заслуженные сидельцы и наивные первоходы. Из-за этого и жить на киче стало сложнее, и понятия стираются. То ли дело в СССР, во времена моего первого, да и второго срока тоже. Тогда первоходы сидели с первоходами, а те, кто попал второй и более раз — с такими же знающими людьми. Для первой судимости тогда существовало два режима. Общий режим — для первоходов по легким статьям, и усиленный режим — для первоходов по более тяжелым статьям, да и срока там начинались от трех с половиной лет. На общаке, конечно, был беспредел, по слухам, но я туда, слава Богу, не попал. Меня сразу на усилок судьба закинула с моей первой пятерой, чему я в итоге был очень рад: там люди к жизни относились серьезнее — и статьи солиднее, и срока долгие, поневоле серьезным станешь.

А когда ты попадался во второй раз, то тебя к первоходам уже не отправляли ни в коем случае, для тех, кто не новичок в системе пенитенциарной существовал строгий режим. Приезжаешь на зону, а там все свои — никому не надо ничего объяснять, все всё вкурили еще с первого раза. Поэтому на строгом жить было хорошо — ну, для тех, кто понимает, конечно. Был еще особый режим, это для признанных судом рецидивистами, им еще в СИЗО полосатую робу выдавали. На особом, говорят, вообще в кайф сидеть было. Хотя тут, конечно, опять же, как и везде в жизни, зависит от того, кто как устроился и как сумел себя показать. Правило везде одно: сначала ты нарабатываешь авторитет, а потом авторитет работает на тебя.

А потом в девяностые такую хорошую систему взяли и сломали, подстраиваясь под западный опыт. Режим стали определять исключительно по тяжести преступления и начался бардак, когда первоходы попадали к тюремным старожилам и всё, нахрен, перемешалось. Да, много чего в новой России сделали через жопу, не учитывая даже положительный опыт советских времен.

Я вздохнул и перевел взгляд на Сурка. Тот настороженно кивнул, подтверждая слова Нечая:

— Сурков моя фамилия, зовут Николаем.

— Присаживайся, Сурок, — хлопнул я ладонью по своей шконке. — Я смотрящий за положением в хате, называй меня «Пастор».

— Странное у вас погоняло, — удивился Сурок, присаживаясь на краешек. — Почему «Пастор»?

— Исповедовать люблю таких, как ты, — хохотнул я. — Считай, что ты сейчас в церкви, а потому рассказывай все как на духу. Хочу понять, что за человека в мою хату занесло.

— Смотри, Сурок, на исповеди врать нельзя! — прищурился Нечай, оскаливая свои прочифиренные зубы. Морда у него при этом становилась зверская, и он об этом знал, потому любил людей своим оскалом пугать. Я лишь усмехнулся про себя, уж Нечая я знал как облупленного. Пассажир он правильный и человек неплохой, а то, что ссыковат малёхо, так у всех свои недостатки. Эту свою ссыковатость он умело прячет за наглостью, так что сразу и не подумаешь, если только когда близко его узнаешь. Но на Сурка подействовало так, что он невольно плечами передернул, а Нечай и доволен.

— Да что сказать? Обычный я человек, по специальности физик, пятьдесят четыре года от роду. Раньше не сидел и даже не привлекался.

— А завалил кого? — прищурился Нечай. — Бабу свою, что ли?

— Почему бабу? — удивился Николай, превратившийся на ближайшие десять лет в Сурка. А что поделаешь? — Такая фамилия человеку досталась. Николаев на зоне много, поди, разберись о ком речь, а когда скажут — «Коля Сурок», сразу всем понятно. Без погоняло у нас нельзя никак, не нами заведено.

— Ну а кого ты еще мог завалить? — сделал удивленную харю Нечай. — Рази что собутыльника по пьяни?

— Не пью я, совсем, — признался Сурок. — Здоровье не позволяет.

— Да харэ тут сказки рассказывать, — с ходу отмел такой вариант Нечай. — Все пьют.

И заржал, придурок. Сурок, надо отдать ему должное, на подначку не повелся, лишь плечами повел. Дескать, твое дело: хочешь — верь, хочешь— нет. Поднатаскался, пока под следствием сидел, может, долгие месяцы.

Чем-то он мне нравился, этот физик, пока понять не могу чем, но разберусь. Я и сам в детстве физикой увлекался в школе. Кто знает, повернись иначе, может, коллегами с ним были. Хотя это, конечно, вряд ли. Богу богово, кесарю кесарево, а что холопу на роду написано, так тому и быть.

— Так кого ты завалил, Сурок? — мягко поторопил его я.

Тот как-то обреченно вздохнул и ответил:

— Эфэсбэшника, что приставлен был ко мне по работе.

Мы с Нечаем переглянулись, а Сурок продолжал, словно его прорвало:

— Он мне угрожал, что сестру мою убьет! У меня выбора не было, злой человек был, не об интересах страны, а о своей выгоде только думал. Хотел мое изобретение продать, и деньги, типа, поделить. А начальству доложил, что ничего у меня не вышло. Может, и к лучшему, пусть так думают, вот только знал я — обманет он меня и, скорее всего, убьет потом, чтобы все следы замести. И меня и сестру, которая одна в курсе моей работы. Очень злой и очень жадный человек. Был.

Моя чуйка вновь взвыла: не теряй, мол, Пастор, этого мужичка, нужен он тебе! Зачем? Пока не знаю, но одним местом чую: нужен он мне позарез!

— Чифиришь? — спросил я.

— Не, — помотал головой Сурок. — Слишком крепко для меня, сердце заходится.

— Ну а купчика?

— Купца можно, если не очень крепкого, — согласился бывший физик.

— А чай-то хоть есть у тебя, убивец? — грозно спросил Нечай. — Вообще, есть чего на общак? Давай, все выкладывай!

Я поморщился, но останавливать Нечая не стал. Общее есть общее, такой порядок, что каждый должен скидываться. Иначе, как выживать?

Сурок спорить не стал, понимал уже, что к чему. Молча расстегнул толстый рюкзак и выложил на шконку две двухсотграммовых пачки черного крупнолистового чая «Принцесса Нури» и пять пачек сигарет «Bond». Подвинул ближе ко мне:

— Это на общее.

— Это чё, всё, чё ли? — вскинулся Нечай. — А пожрать?

— Нечай, не наглей, — посмотрел я на кента. — Каждый сам решает, что он может уделять добровольно.

Нечай скривил харю, не нравилась ему моя «правильность», но умолк, а я повернулся к Сурку:

— Благодарю тебя, Николай, от общества.

И пока Нечай убирал пожертвованное в общаковые пакеты, что стояли у него под шконкой, я продолжил опрос:

— Давно уже сидишь?

— Скоро полгода будет, Пастор.

— Долго тебя мурыжили, — кивнул я. Обычно на досудебное расследование по закону выделяется два месяца, и если следак выходил с прошением о продлении, то это не очень у ментов поощряется. У них там свои планы и сроки. Конечно, если нет веских причин. Но тут дело, видно, непростое. Шутка ли — чел эфэсбэшника завалил, который, походу, был еще и при исполнении.

Сурок только вздохнул, но ничего не ответил. Не любит о себе распространяться, закрывается. Но и я не пальцем деланный. И пока Нечай варил чай, я пытался вытянуть из физика зачем-то нужные мне сведения. Впрочем, есть простой способ узнать если не все, то все, что ему предъявило следствие. Копию приговора он еще, конечно, не получил, ведь его сразу после суда к нам кинули. Пока там напечатают, пока подпишут, пока сюда пришлют, пока спецчасть ознакомится — дело, обычно не одного дня. А вот обвинительное заключение, которое по окончании следствия выдают, у него, конечно, с собой. И я, уставившись ему прямо в глаза, тихо произнес:

— Коля, объебон не дашь почитать? Страсть, как люблю детективы!

Я хохотнул, не сводя с него взгляда, в котором не было и намека на смех. Сурок понял все правильно, да и что тут за секрет, наверняка уже не один человек прочитал это заключение. Вздохнув, он молча достал из рюкзака пакет с логотипом «Пятерочки», развернул его и протянул уже достаточно потрепанную довольно толстенькую стопку листов формата А4. Я принял объебон (так уж у нас принято называть обвинительное заключение) и откинулся на подушку, протянув руку к бокалу с чаем и кивнув Сурку на другой бокал: мол, угощайся. Нечай не поскупился, конфеток насыпал к чаю.

Сам он любитель чифирнуть, а я чифирил только по первой ходке, потом перешел исключительно на «купца» с конфетками. Так у нас называют чай средней крепости — купеческий, не такой слабый, как обычные граждане и гражданки пьют там, за забором, но и не чифир. В общем, «купец» — он «купец» и есть. А без чая в тюрьме никак нельзя, это и традиция, и целая церемония, да и способ скоротать время.

Да, думал я, листая страницы объебона, в общем, ничего нового для меня: делюга как делюга. И не такие закрученные истории здесь можно встретить. Если коротко, то не самый последний человек в отечественной науке, зека Сурок, в миру — Николай Сурков, подвизавшийся на ниве квантовой физики, так сказать, на самом переднем крае современной науки, что-то там изобрел, о чем в обвинительном заключении было сказано лишь мимоходом и очень туманно. Изобрел, видимо, что-то важное, что, наверняка, можно применить для военных целей — это я так кубатурю, раз уж Контора к нему своего человека приставила. А ученый Сурок взял, да и завалил куратора из его же собственного табельного «Макарова». Оправданиям обвиняемого, что, мол, куратор хотел обмануть страну и продать изобретение врагам Отечества, угрожая смертью сестры, следак не поверил. И суд не поверил, что видно по результату: сроку и присутствию Сурка в нашей осужденке.

А вот я, сам не знаю почему, но верил. Был у меня даже какой-то холодок в груди, некое предчувствие даже, что стою я прямо на пороге перемен в своей жизни. Ни больше, ни меньше. Но чего там Сурок изобрел, я спрашивать не стал, слишком много ушей лишних. Не станет он правду говорить, раз на суде не сказал. А то, что он не сказал на суде правду, я видел — на лбу у него это написано было. Упертый человек, тут индивидуальный подход нужен, нахрапом его не возьмешь, коли уж он Конторы не побоялся.

— Вот что, Сурок, — решился я, — спать будешь здесь.

Я кивнул на свободную верхнюю шконку над собой. Пара-тройка незанятых мест в хате еще оставалась, поэтому я мог себе такое позволить, да и над Нечаем никто не лежал. Но Сурка отпускать от себя жутко не хотелось, поэтому — ничего, потерплю соседа, главное, чтобы он постоянно на виду был.

— Давай, кидай матрас, располагайся пока. А я отойду, чтобы тебе не мешать.

И, не обращая внимания на удивленную харю Нечая, встал и, подойдя к двери, выкинул специальный «флажок» в стене, дающий знать надзирателям, что в хате нужна их помощь. Такая простая штуковина, в хате нажимаешь — на продоле возле хаты вываливается такой железный «флажок». Для надежности пару раз пнул по железу двери, звуки здесь далеко разносятся. Пока пупкарь где-то там шоркался, я, не торопясь, достал сигарету из пачки и закурил. Курю я в последние годы мало, не больше пяти штук в день позволяю себе, давно бы совсем бросил, да все какое-то развлечение. В тюряге, я уже говорил, не так много развлечений, чтобы добровольно лишать себя последних. А что для здоровья вредно, так я за жизнь свою давно не держусь, не за что особо держаться. В шестьдесят лет ни дома своего, ни семьи — ничего своего. Дети, может и есть где-то на стороне, но я их даже не видел. Нет, я, конечно, не законник, да и не блатной, хотя блаткомитет меня в своих рядах почему-то числит. Но и не мужик[3], в гробу я видел, на хозяина горбатиться. Так, живу сам по себе, кентуюсь с ограниченным кругом, но и понятия чту. Ни за что и сейчас не взвалил бы на себя обязанности смотрящего за хатой, но попросил давний знакомый, еще по первому сроку. Он вор законный, в авторитете, сейчас за тюрьмой этой смотрит. Уговорил, языкастый, — мол, Пастор, выручай, народу не хватает, некому за осуждёнкой смотреть. Мне оно и не надо вроде, я бы давно уже этапом на зону ушел, гулял бы там, на свежем воздухе — всё лучше, чем здесь, в четырех стенах сидеть и чахотку наживать. Но согласился, надо помогать, глядишь, и он мне поможет когда. Тут дело такое, ты — мне, я — тебе. И, смотри, как оно выходит, пригодилось уже!

Все же странное у меня предчувствие с этим Сурком, словно кто-то в ухо нашептывает: держись за него, пригрей, не отпускай от себя! Зачем? — Я и сам пока не знаю, но чуйке верю, не раз она меня выручала.

Ага, вот и пупкарь[4] подошел, в глазок заглянул и ключами загремел.

— Позвонить надо, — сообщил я в приоткрытую дверь. Дверь раскрылась на всю возможную ширину, которую позволяет толстая цепь, приваренная сверху. Это чтобы, значит, из хаты по двери не пнули, и пупкаря с ног не сбили. Бывали, говорят, раньше такие прецеденты, потому двери в тюрьмах и ограничены цепями. А я еще помню времена, когда их не было. Не очень удобно, конечно, приходится боком пропихиваться на входе и выходе, но давно уже привычно.

Я вышел на продол, и пупкарь захлопнул за мной дверь. Принюхался и сразу возжелал:

— Угости, Пастор, сигареткой!

Я достал из кармана пачку «Parliament» и, не глядя, протянул менту:

— Бери всё.

Тот отказываться не стал, пачку принял и спасибо сказал. Все они любят дармовое, словно специально сюда таких набирают — жадных и продажных. А может, уже здесь такими, глядя на других, становятся. Кроме омерзения, никаких чувств у меня лично не вызывают, но приходится терпеть и подкармливать, все же польза от них немалая. Да и не свое отдаю, для этого, в числе прочего общак и предназначен — ментов[5]продажных прикармливать.

До ближайшего «стакана» дошли молча. Зайдя, я протянул руку, и он вложил в нее телефон.

— Дверь прикрой и уши не грей, — негромко, но твердо сказал я, глядя прямо в глаза пупкарю.

Тот кивнул и, пуская недешевый дым дармовой сигареты, прикрыл дверь «стакана» и, видимо, специально, чтобы я слышал, шаркая ногами, пошел по продолу куда-то в сторону. «Стакан», если кто не в курсе — это такая очень маленькая камера, где можно только стоять двум — трем людям, и куда запихивают для передержки по какой-то надобности.

Я набрал по памяти номер смотрящего и прислонился к косяку двери, внимательно наблюдая за тем, чтобы мент не подходил близко и разговор не подслушивал. Не за то ему платят, чтобы он куму[6] все разговоры сливал. Хотя сливает, конечно, что может. Поэтому и надо, чтобы не слышал. Ну, доложит он, что Пастор телефон брал, а что говорил — дескать, момента подслушать не представилось. Кум ему выговорит, но все же все понимают, кум и сам совсем не прочь из общака зачерпнуть дармового, ему тоже жить хорошо хочется.

— Слушаю тебя, Пастор, чего звонишь? Случилось чего?

— Доброго времени суток, Сергеич, — ответил я. — Да все пучком вроде у меня. Вот, хотел узнать, что нового на киче?

— Андрюха, хорош пургу гнать, я тебя сто лет знаю. Говори чего хотел, старый хрыч, — хрипло хохотнул смотрящий.

— Тут такое дело, Сергеич, — не стал я вилять (Коля Бес хоть и старый знакомец, но человек резкий, когда базар за дела идет). — Просьба к тебе есть. Надо сделать так, чтобы одного конкретного пассажира со мной на этап забили. Нужен он мне, Бес, сделай доброе дело.

— За добрыми делами в собес обращайся или в церковь, — снова хохотнул Бес, — я что тебе, Мать Тереза?

— Колян, я тебя часто прошу о чем-то? — гнул я свое.

— Да ладно, ты чего, Пастор, шуток не понимаешь? Сделаем, какой базар? Что за пассажир-то хоть, красивый, булки упругие? — вновь в трубке раздался хриплый смех. Не иначе, дунули они там неслабо, раз обычно скучного Беса на «ха-ха» пробило.

— Дурак ты старый, Колян, — это я ему ответку за «старого хрыча» кинул. — Знаешь же, что я не по этому делу, я баб люблю. А человечек этот первоход, еще неизвестно как жить будет, но я его хочу к себе приблизить. Нравится он мне, понял?

— Да понял, понял. Сделаю, если у ментов на него своих планов нет. Щас трубку Бобру передам, продиктуй ему данные на чела. У тебя, кстати, как там, общак собираешь, скопилось чего?

— Собираем, как положено, можешь гонца засылать.

— Это хорошо, ну, бывай, Пастор! Только я тебя прошу, еще хотя бы пару месяцев побудь здесь, я договорюсь! На кичу Паша Моторист заехал, ну, ты его знаешь. Долго мурыжить его не будут, там гоп-стоп обычный, я его сразу после суда в твою хату определю, он тебя подменит. Договорились?

— Лады, — буркнул я. — Давай Бобра.

Продиктовав данные Сурка Бобру (вот, блин, зоопарк собрался!), я вышел на продол и отдал телефон пупкарю, топтавшемуся невдалеке.

— Ну, чё, в хату? — спросил тот.

— Ага, к бабам в хату давай! — кивнул я.

— Ты чего, Пастор, — опешил тот. — К каким бабам? Я не могу!

Я только головой покачал — наберут дебилов без чувства юмора.

[1] Библия, Книга Екклесиаста, 4:2,3.

[2]Осуждёнка (сленг) — камера в СИЗО, куда помещают осужденных после приговора суда, и где они ждут этапирования к месту отбывания наказания.

[3] Мужики — основная и самая многочисленная каста среди заключенных. Живут тихо, работают на производстве на зоне, не лезут ни в друзья администрации, ни в блатную тусовку.

[4]Пупкарями, осужденные, отбывающие свой срок наказания в тюрьме или содержащиеся в СИЗО, называют сотрудников этих учреждений, исполняющих обязанности охранников и надсмотрщиков внутри учреждения (в коридорах к примеру). Происхождение слова не известно, так как оно используется у осужденных еще с далеких времен.

[5] Строго говоря, служащие пенитенциарных учреждений не «менты», они относятся к системе ФСИН, но для зеков все силовики, кроме военных — менты. Так они выражают свое презрение, не деля их по категориям.

[6] Кум — начальник оперативной части пенитенциарного учреждения.