Изменяя прошлое

Глава 26

В санчасти меня осмотрели и объявили, что трезвый я вроде бы. Ну, понятно, никто никаких анализов у меня не брал, так, капитан, числившийся начальником санчасти, велел дыхнуть, потом, оттянув веко, посмотрел на зрачки, да и всех делов.

— А надо-то чего? — спросил он у моих конвоиров.

Старший прапорщик, главный среди конвойной команды, только пожал плечами, — мол, никаких указаний насчет меня не было. Я только ухмыльнулся, глядя на них и понимая, что в санчасти поставят такой диагноз, какой надо, хоть задним числом. Как кум решит, так и будет, а лепила подмахнет то, что надо. Но если бы только они знали, насколько мне насрать на это, — все, что мне было сейчас нужно, так это только попасть в хату к кенту моему хотя бы на часок.

В здании ПКТ[1] меня обшмонали, ничего запрещенного не нашли, а между делом я сунул старшему пятеру, попросив заселить к Нечаю. Может, он и так бы заселил, но я решил подстраховаться, если все получится, деньги эти мне больше не понадобятся. Тому было похер, никаких распоряжений насчет этого он не получал, поэтому денежку взял с удовольствием, и уже через пять минут с матрасом и постельным бельем в руках я стоял с той стороны захлопнувшейся за моей спиной железной двери с глазком и кормушкой.

Лыбящийся от уха до уха Нечай соскочил со шконки:

— Пастор, ты как здесь?

Я, кинув матрас на соседнюю шконку, огляделся. Стандартная буровская хата на четверых: у противоположных стен по две шконки — одна над другой, вцементированный столик у зарешеченного окна, да унитаз у двери — вот и вся обстановка. Но главное, что Нечай был здесь один, повезло.

Я дал Нечаю подзатыльник и выговорил:

— Ты, млять, совсем края потерял? Не мог хотя бы меня дождаться?

— Да я и не понял, как все вышло, — стал оправдываться Нечай. — Спросонья на автомате влепил ему, даже не понял, кто это.

— Точно, крыша у тебя едет, братан, — резюмировал я, опускаясь на шконку. — Так и в непонятки легко попасть можно. Но это все уже дело прошлое, что было, то было, слушай сюда.

И я пересказал Нечаю все, что услышал от Сурка. Тот внимательно меня выслушал, изредка переспрашивая, а когда я закончил говорить и вопросительно посмотрел ему в глаза, Нечай уверенно резюмировал:

— А хули тут думать? Надо валить в тот мир, век воли не видать!

— Уверен? — на всякий случай переспросил я, хотя по воодушевленному лицу Нечая понимал уже, что тот прямо жаждет попробовать новый аттракцион.

— Я не просто уверен, я жажду скорее свалить отсюда навсегда. Ты как хочешь, Пастор, но я такого шанса упускать не собираюсь.

Николай Александрович Сурков на работу сегодня не вышел, еще утром позвонил в НИИ и сказал, что на работу не придет, а почему — объяснит потом. Он не стал слушать ответ на свои слова, просто прервал связь, а потом вообще нажал на «самолетик», предотвращая любые попытки связаться с ним. Он просто сидел в гостиной своего домика в Подмосковье, смотрел в окно и пил уже третью банку пива, заедая сушеными кальмарами из пакетика и вспоминая тот день из своего прошлого, когда он чуть не погиб. Спасла его тогда чистая случайность или, если это называть иначе, — чудо. Известно же, что случай — это второе имя Бога. Раньше люди честно называли происходившие с ними странные события, такие как невероятные спасения, странные стечения обстоятельств, удивительные совпадения и прочее — чудесами, но в мире, забывшем Бога, чудеса стали скромно именоваться случайностями. Случайность ведь ни к чему тебя не обязывает, просто повезло, бывает. А чудо сразу отсылает к причине этого чуда — Богу, но если это Бог, то надо Его благодарить. Современные люди в России (и не только, конечно) не готовы сказать спасибо даже за то, что их пропустили без очереди, это ведь не заслуга других людей, это просто они сами такие классные.

Доморощенный психолог Пастор, вспомнил вдруг Николай (и как-то незаметно переключился в своих мыслях на тот давний спор с ним), называл это «культом единоличника» и следствием десятилетиями навязываемого понимания «прав человека», когда права конкретного долбоящера или любой истеричной сучки (его слова) ставятся выше прав семьи, общества, государства, в общем — когда личное оказывается намного важнее и главнее вообще всего, что существует. Когда твоя никчемная жизнь начинает провозглашаться высшей ценностью, когда какое-то чмо вдруг заявляет, что оно теперь среднего рода, и при этом все обязаны такое решение уважать. Когда мужчины все больше отворачиваются от женщин просто потому, что их до отвращения задолбали постоянные капризы и выносы мозга от этих «высших существ» (по их собственному убеждению, конечно), и все чаще обращают заинтересованное внимание друг на друга. Когда «богом» становится личное мнение полоумного блогера или блогерши, а государство становится на защиту такого положения вещей, то это означает только одно — грядет страшное. Что доказано историей неоднократно, но кому это интересно в обществе «иванов, не помнящих родства»? Однако рано или поздно «восстание мужчин» неизбежно, если палку перегнут слишком сильно, а это, кажется, неизбежным. И это будет страшно, когда мужчины скажут: "Вы долгие годы убеждали нас, что мы агрессивные животные, столетиями унижавшие женщин? — Ок, мы этими животными станем, просто потому, что вы нас достали».

— Это ведь всегда продавалось, как восстановление равенства возможностей, — разошедшись, вещал тогда Пастор, усевшись на любимого конька. — Более того, длительное время казалось, что действительно речь идет лишь о «выравнивании правил игры», типа — создадим общие для всех правила, а дальше уже каждый, основываясь на этих правилах, побеждает или проигрывает в зависимости от личных качеств, умений, профессионализма и т. д. И это, кстати, очень даже отзывалось в нормальном мужском характере — справедливость, соревновательность в равных условиях. Но сейчас до нового поколения мужчин, наконец, дошло, что ни о каком честном соревновании не идет и речи, что это замена одного угнетения на другое угнетение, теперь — женское. К примеру, возьмем спорт. Женщины физически слабее мужчин, значит, говорят нам сегодня, надо предоставить женщинам гандикап — то есть, уравнять возможности. И здесь мы имеем дело с подменой понятий, поскольку, если сильному спортсмену урезать возможности для того, чтобы его победил слабый, то сразу же теряется сам смысл состязания. Зачем стараться, тренироваться, если для того, чтобы победить, надо просто быть женщиной, лучше черной, а еще лучше — черной лесбиянкой.

Пастор перевел дух и продолжил:

— Смотри, Николай, так создано Богом ли, природой ли, или Богом при помощи законов природы, им установленных — неважно, главное, это просто биология, и от нас никак не зависит то, что только женщина может родить и выкормить того, кого родила, а ребенок первые годы сильно нуждается в матери, — нам никуда от этого факта не деться по чисто биологическим причинам. Но неожиданно женщины стали кричать о том, что это величайшая несправедливость, более того, мужчины обвиняются в таком положении вещей. И все это следствие той самой погони за «равными правами», а сейчас уже в этой борьбе за права женщин даже сама женственность объявлена реальным злом, потому что традиционная женственность — это, якобы пережиток подчиненного положения женщин, и она даже хуже, чем самая отвратительная маскулинность. Это следующий этап борьбы за «равные права». Пока у нас это не очень заметно, больше в женских разговорах, но все ведь с запозданием переходит к нам оттуда, из-за западного «бугра». И, ты понимаешь, что следствием когда-то написанных и подписанных прав человека постепенно становится то, что идеальным гражданином будет являться трансгендер — не мужчина и не женщина, а что-то среднее. А ведь все это зависит от государства, от его помощи — медикаментозной, правовой, финансовой, экономической. И, таким образом, так чаемая свобода превращается в еще большую зависимость от государства, это уже практически добровольное рабство в обмен на отмену биологических ограничений, существующих, заметь, объективно.

— И все это базируется только на одном, — Пастор хлопнул ладонью по столу, — на добровольном согласии мужчин. Их убедили в том, что равные права — это справедливо, ведь поначалу все так и выглядело.

— Подожди, Пастор, — помнится, возразил Сурок. — Не понимаю, если дошло до такого, то в чем здесь выгода женщин?

— Как в чем? — В том, что они постепенно становятся главным клиентским классом для патрона-государства, который на каждом этапе этого движения все больше получает от этого патрона, если взять римскую аналогию, хлеба и зрелищ, — пожал плечами тот, — когда при прочих равных, преимущество отдается человеку «правильного» биологического пола, а теперь уже и гендера. А закончится это, вот увидишь, все равно тем, что женщины, как бы это сказать…, — он пощелкал пальцами в воздухе, — реализуют все свои страхи, вот! Если ты отказываешься от равноправных отношений, где каждый реализует свою, данную от Бога биологическую природу, делает свою часть общего дела, а не пытается «играть на чужом поле», то в результате рано или поздно ты получишь агрессию, насилие и унижение. Просто потому, что все вот эти «игры», они уже были, например, в древнем Риме. Давай я тебе зачитаю цитату из Катона, римского патриция, жившего в самый расцвет Римской империи, когда Рим победил всех своих врагов и в эпоху полного благополучия в нем стали происходить похожие, если не сказать — идентичные современным, процессы.

Пастор полез в тумбочку, достал потрепанный томик и, открыв закладку на нужной странице, процитировал:

— «Победив всех своих врагов, республика на мгновение расцвела, а потом стала умирать. Обычно власть женщин усиливается вместе с богатством общества, поскольку, когда желудок полон, он оставляет поле любви и похоти. С того момента, как женщины становятся вам равными, они становятся вашими хозяевами. Женщины добились свободного управления своим приданным, они разводились со своими мужьями и сомневались в целесообразности рождения детей в эпоху перенаселенных городов и империалистических войн». Конец цитаты.

Пастор поднял глаза на Сурка:

— Это написано еще до нашей эры, а словно про сегодняшнее общество! Помнишь, чем все это кончилось?

Николай неуверенно пожал плечами.

— Падением империи под напором варваров на Западе, и завоеванием мусульманами на Востоке. У тех и других были самые что ни на есть, как сейчас говорят, традиционные ценности и порядки, построенные, условно говоря, на «Домострое». И поверь, Коля, этим все закончится и для Европы. История, как известно, повторяется, причем — циклично. Нет ничего нового под солнцем, — утверждал еще автор Книги Экклезиаста.

Николай тряхнул головой, отгоняя неуместные воспоминания и удивляясь тому, зачем он сейчас об этом вообще вспомнил? Но, как это ни удивительно, воспоминания сии подтолкнули к действию. Он решительно взял лежавший на столике рядом смартфон и запустил иномирную программу. Последними его словами были:

— К дьяволу этот современный мир! Хочу назад, в СССР, к нормальным бабам и мужикам!

Как только он это сказал, тут же его тело обмякло в кресле. С минуту ничего не происходило, потом физик захрипел, выгнулся, телефон выпал из его рук, и тело обмякло. Если бы рядом был врач, он констатировал бы смерть.

А ровно через пять минут из телефона на полу потянулась струйка дыма, потом внутри что-то тихо грохнуло и уникальный прибор словно бы потек, в конце превратившись в однородную и постепенно застывающую массу из пластика и разрушенных микросхем.

СССР, 198… год

Проснулся Коля оттого, что кто-то тряс его за плечо и орал прямо в ухо:

— Подъем, Сурков, труба зовет!

Он открыл глаза и увидел над собой ухмыляющееся лицо Сани Рыкова, командира их студенческого стройотряда:

— Вставай, вставай, Коля, машина через десять минут уходит!

— Какая машина? — не понят тот.

— Ну, ты даешь, сам же вчера весь день просился в город, — вот, я договорился, тебя довезут, а к вечеру захватят обратно. Просыпайся давай!

— Нет, я не поеду! — испугался Коля, и увидев недоумевающий взгляд командира отряда, добавил:

— Горло болит, сил нет, какая тут поездка! Потом как-нибудь.

— Точно? — переспросил Рыков.

— Век воли не видать! — вырвалось у Коли.

Саня заржал и хлопнул Суркова по плечу:

— Ладно, тогда сейчас иди в колхозный медпункт. Пусть тебя осмотрят и что-нибудь выпишут, горло там полоскать или таблеток каких. Не хватало еще тебе разболеться, хватит с нас Леонтьевой. Понял?

— Понял, — ответил Коля и проводил глазами уходящего Рыкова. После чего сел на скрипучей железной кровати с тонким матрацем и огляделся. Точно! Это же сельский клуб, в который их стройотряд заселили на первом курсе. Впрочем, стройотряд — так, громкое название, по сути, их курс просто загнали «на картошку», что было обычным делом в СССР того времени. Помогать собирать урожай в колхозах и совхозах по всей стране в сентябре ехали все школьники старших классов, учащиеся ПТУ и техникумов, студенты ВУЗов, и даже некоторые служащие в обязательном порядке.

Выходит, все получилось? Интересно, как определить, в каком они мире и что это: очередной скачок в свое прошлое или обещанное тем полковником возвращение в молодость? Если последнее, то он, выходит, только что изменил свою судьбу. Тогда, на первом курсе он поехал на колхозной «буханке» в ближайший городок, чтобы закупиться…, а чем надо был закупиться? черт, да неважно это сейчас!

Коля мотнул головой. Главное, что они тогда попали в аварию: водителю ничего, а Коля сломал ногу. Это в его реальности, а, как сказал полковник Рябинин, в их реальности он разбился насмерть. И если это все же параллельный мир, то судьба изменилась. Сурков вслушался в себя и каким-то образом понял, что это он настоящий, а не внедренная на время психоматрица из будущего. А как только понял это, так на него накатила такая мощная эйфория, что Коля упал спиной на постель и громко, с надрывом, со слезами из глаз захохотал. Он снова молод и полон сил, вся жизнь впереди, а еще у него есть бесценный опыт, которого сейчас нет ни у одного из сверстников. Насчет знания будущего он усомнился, пока неизвестно, как пойдет здесь история, но если учитывать, что полковник был из альтернативной Российской Федерации, а сейчас вокруг страна с названием СССР, то будущее должно быть очень похожим. И это знание открывало перед Николаем Сурковым просто удивительные возможности.

СССР, август 1979 года.

— Ну, племяш, смотри, что я тебе привез, — и дядя Вова, брат отца, достал из большого зеленого брезентового рюкзака красивый пластмассовый автомат.

— Спасибо, — смущенно пробормотал Андрей, но в глазах его полыхнул восторг. Такого автомата ни у кого из знакомых мальчишек нет, но он уже видел такой у какого-то пацана, что гулял в парке с родителями. Увидел и понял, что без этого автомата жизни больше нет, это же настоящее чудо, он почти как настоящий! И вот теперь, принимая от дяди такой охренительный подарок, его руки дрогнули. Да и, сами посудите, как не дрогнуть: автомат был черный, на батарейках, и когда нажимаешь на курок, огонь рвется из дула, а выстрелы грохочут как настоящие!

Своим старым разумом Андрей понимал, что это игрушка, причем, довольно простенькая. Понимал, что никакой огонь из дула не вырывается, а просто загорается лампочка, расположенная на конце дула в красном пластмассовом колпачке, да и трещит автомат совершенно не так, как настоящий. Но детский разум был в полном восторге, воображение легко дополняло несуществующее, и старый разум тоже был очень доволен, ведь он совершил почти невозможное: отец жив, и теперь будущее его семьи, а значит, и его собственное будущее изменится, он верил — к лучшему.

Нечай переместился позавчера вечером, а уже ночью, сбежав из дома, перебрался через старый забор автопредприятия, на котором работал отец, и ржавой трубой расхреначил служебный «Москвич», так что кузов теперь, если и подлежал восстановлению, то дело это не быстрое, а значит, отец никак не сможет поехать на этой машине встречать дядьку. Еле убежал от сторожа, но это уже неважно.

А утром, отправившись в школу, на самом деле дождался за углом, когда уйдет на работу мама (отец уходил раньше), вернулся домой и достал из серванта ключи от гаража-ракушки, в котором стояла их собственная (вернее, отцовская) машина, и острым ножом проткнул все колеса, постаравшись сделать разрезы такими широкими, что, скорее всего, придется родителям покупать новые камеры, да и шины. А это совсем не так просто в нынешнее время, не то что в будущем, — здесь и сейчас это страшный дефицит.

Да, был скандал, мама плакала от расстройства, отец катал желваки, но удивительно, Андрея даже не заподозрили. И на самом деле, с чего бы вдруг родителям пришло в голову, что их десятилетний сын мог зачем-то сотворить такое? Нечай в это время был еще тихим домашним ребенком, в школе учился хорошо и с хулиганами не связывался.

В результате отцу пришлось ехать в Москву на автобусе, обратно они с дядькой приехали на электричке, усталые, но живые!

И Андрей с улыбкой от уха до уха прижал к груди подаренный автомат. Взрослые смотрели на него и тоже улыбались, даже не подозревая, чему на самом деле так радуется ребенок.

СССР, 1 сентября 1988 года.

Я подошел к зданию средней школы № 1 имени В.И. Ленина и, остановившись, оглянулся на школьный сад, который он только что пересек по тропинке, протоптанной сотнями ребячьих ног. Сад, конечно, был совершенно запущенным и не таким классным, каким помнился мне из прошлой моей ранней юности. Но это был настоящий школьный сад моего детства, и как здорово, что он пока еще есть, потому как я теперь знал: в будущем его полностью вырубят. Впрочем, до этого еще далеко, и мир вокруг пока совсем другой.

Я посмотрел на старый щербатый асфальт дороги, отделяющий сад от школы, и улыбнулся: да, асфальт здесь советский, ужасный, но отчего-то милый сердцу, а движения по дороге почти нет, в сравнении с тем, что будет здесь через несколько десятков лет. Зато страна называется СССР, и это одна из двух мировых супердержав, у руля почти совсем не причмокивающий Брежнев, править которому еще целых четыре года. Четыре спокойных года, когда казалось: так будет всегда, что страна успешно развивается, а к двухтясячному совершенно точно наступит коммунизм. Да что там, к двухтысячному! Конечно, гораздо раньше, ведь год двухтясячный — это такое далекое будущее, когда мне будет аж, тридцать семь лет, а какая жизнь в таком возраст, сами подумайте? Жалко, конечно, что к тому времени я буду таким старым, ведь это же наверняка будет такой интересный мир…

Поймав себя на этой мысли, я улыбнулся: тридцать семь — старый? — Какая чушь, тридцать семь — это еще почти молодость, мне ли не знать? Юный мозг немного удивился такой мысли, но мы уже почти совсем слились с этим молодым телом, скоро мой старый разум полностью встанет у руля.

Я, наконец, перешел через дорогу и влился в толпу своих одноклассников, бурно делящихся рассказами о прошедшем лете, ведь многие не видели друг друга почти три месяца, а в этом возрасте это еще пока целая куча времени! Мы все подросли за лето, изменились, я посмотрел на девчонок и подумал: Господи, они же еще совсем дети! Но тут же эта старая мысль ушла, и взгляд вновь стал заинтересованным, подстраиваясь под эмоциональный фон юного тела: девочки из нашего класса тоже выросли, и бугорки у них на груди стали заметнее. Я вдохнул полной грудью чистый воздух: как хорошо быть молодым!

Подошли Седой с Джином, пожали руку, сзади навалился Данила — Вовка Данилов со своими шуточками. Сразу вспомнилось: умрет в сорок два, спившись к тому времени до состояния полупарализованного инвалида, но сейчас еще молодой, здоровый и веселый. Посмотрел на Джина — Саню Федорова, тот тоже не дотянет до полтинника, и тоже по той же причине. Седой — тезка Андрюха Гринкевич вроде бы в шестьдесят был еще жив. Но все это будет еще очень нескоро, а пока мы только восьмиклассники, и в этот раз я собираюсь закончить восьмилетку на отлично, перейти в девятый класс, и сразу получить среднее образование. Потом, понятно, Литинститут и я не я буду, если не стану членом еще советского Союза писателей, чтобы к развалу империи уже сделать себе хоть какое-то имя. А главное, я знаю, о чем писать, я знаю жизнь, самые разные ее стороны. Я знаю психологию людей, знаю, кто как себя поведет в будущем, знаю, какие книги будут популярны, какие жанры. Пожалуй, надо будет сразу поступать не на поэзию, а на прозу, но до этого еще целый три класса школы, на сегодняшний день у меня есть дело поважнее.

Я отошел от приятелей (надо вообще теперь подальше от них держаться, опять сойтись с Димкой Кушниром, другом детства и отличником) и пошел вдоль гомонящей толпы, высматривая 10-а класс, с замиранием сердца от предстоящей встречи с моей первой любовью. Любовь, с которой я однажды расстался, разочаровав ее своей нерешительностью, а потом поразил необычайной смелостью, но в этот же день потерял навсегда, а потом снова потерял ее… Вздрогнул, словно опять ощутил ее окровавленное тело на своих руках, и отогнал такие несвоевременные мысли. Все это в прошлом, теперь будет не так, я очень постараюсь.

Вот она! Лариса стояла, восхитительно прекрасная в своей юности, смеясь и о чем-то весело разговаривая со своими подругами. Я засмотрелся на нее издали, не в силах отвести взгляд, она что-то почувствовала, обеспокоенно оглянулась, и наши глаза встретились.

КОНЕЦ.

Больше книг на сайте — Knigoed.net