Изобретение Вальса (сборник)

Сон, лихорадка, сон; глухие смены

двух часовых, стоящих у ворот

моей бессильной жизни…

На стенах

цветочные узоры образуют

насмешливые лица; не огнем,

а холодом змеиным на меня

шипит камин горящий… Сердце, сердце,

заполыхай! Изыди, змий озноба!..

Бессилен я… Но, сердце, как хотел бы

я передать мой трепетный недуг

столице этой стройной и беспечной,

чтоб площадь Королевская потела,

пылала бы, как вот мое чело;

чтоб холодели улицы босые,

чтоб сотрясались в воздухе свистящем

высокие дома, сады, статуи

на перекрестках, пристани, суда

на судорожной влаге!..

Элла!.. Элла!..

Портвейна дай и склянку, ту, направо,

с зеленым ярлыком…

Так что же, едешь

плясать?

Да.

Твой Клиян там будет?

Будет.

Любовь?

Не знаю… Странно это все…

Совсем не так, как в песнях… Этой ночью

мне чудилось: я – новый, белый мостик,

сосновый, кажется, в слезах смолы, –

легко так перекинутый над бездной…

И вот я жду. Но – не шагов пугливых,

нет, – жаждал мостик сладко поддаваться,

мучительно хрустеть – под грубым громом

слепых копыт… Ждала – и вот, внезапно,

увидела: ко мне, ко мне, – пылая,

рыдая, – мчится облик Минотавра,

с широкой грудью и с лицом Клияна!

Блаженно поддалась я, – и проснулась…

Я понял, Элла… Что же, мне приятно:

то кровь моя воскликнула в тебе, –

кровь жадная…

Кап… кап… пять, шесть… кап… семь… Довольно?

Да. Одевайся, поезжай… уж время…

Стой, – помешай в камине…

Угли, угли,

румяные сердечки… Чур – гореть!

Я хорошо причесана? А платье

надену газовое, золотое.

Так я пойду…

Ах, мне Клиян намедни

стихи принес; он так смешно поет

свои стихи! Чуть раздувая ноздри,

прикрыв глаза, – вот так, смотри, ладонью

поглаживая воздух, как собачку…

Кровь жадная… А мать ее была

доверчивая, нежная такая;

да, нежная и цепкая, как цветень,

летящий по ветру – ко мне на грудь…

Прочь, солнечный пушок!.. Спасибо, смерть,

что от меня взяла ты эту нежность:

свободен я, свободен и безумен…

Еще не раз, услужливая смерть,

столкуемся… О, я тебя пошлю

вон в эту ночь, в те огненные окна

над темными сугробами – в дома,

где пляшет, вьется жизнь… Но надо ждать…

Еще не время… надо ждать.

Войдите!..

Там, сударь, человек какой-то – темный,

оборванный – вас хочет видеть…

Имя?

Не говорит.

Впусти.

Что вам угодно?

…И на плечах все тот же пестрый плед.

Позвольте… Муть в глазах… но – узнаю,

но узнаю… Да, точно… Ты, ты? Ганус?

Не ожидал? Мой друг, мой вождь, мой Тременс,

не ожидал?..

Четыре года, Ганус!..

Четыре года? Каменные глыбы –

не годы! Камни, каторга, тоска –

и вот – неописуемое бегство!..

Скажи мне, что – жена моя – Мидия…

Жива, жива… Да, узнаю я друга –

все тот же Ганус, легкий, как огонь,

все та же страстность в речи и в движеньях…

Так ты бежал? А что же… остальные?

Я вырвался – они еще томятся…

Я, знаешь ли, к тебе, как ветер, – сразу,

еще не побывал я дома… Значит,

ты говоришь, Мидия…

Слушай, Ганус,

мне нужно объяснить тебе… Ведь странно,

что главный вождь мятежников… Нет, нет,

не прерывай! Ведь это правда странно,

что смею я на воле быть, когда

я знаю, что страдают в черной ссылке

мои друзья? Ведь я живу, как прежде;

меня молва не именует; я

все тот же вождь извилистый и тайный…

Но, право же, я сделал все, чтоб с вами

гореть в аду: когда вас всех схватили,

я, неподкупный, написал донос

на Тременса… Прошло два дня; на третий

мне был ответ. Какой? А вот послушай:

был, помню, вечер ветреный и тусклый.

Свет зажигать мне было лень. Смеркалось.

Я тут сидел и зыблился в ознобе,

как отраженье в проруби. Из школы

еще не возвращалась Элла. Вдруг – стучат,

и входит человек: лица не видно

в потемках, голос – глуховатый, тоже

как бы подернут темнотой… Ты, Ганус,

не слушаешь!..

Мой друг, мой добрый друг,

ты мне потом расскажешь. Я взволнован,

я не слежу. Мне хочется забыть,

забыть все это: дым бесед мятежных,

ночные подворотни… Посоветуй,

что делать мне: идти ль сейчас к Мидии

иль подождать? Ах, не сердись! не надо!..

Ты – продолжай…

Пойми же, Ганус, должен

я объяснить! Есть вещи поважнее

земной любви…

…Так этот незнакомец… –

рассказывай…

…Был очень странен. Тихо

он подошел. «Король письмо прочел

и за него благодарит», – сказал он,

перчатку сняв, и, кажется, улыбка

скользнула по туманному лицу.

«Да… – продолжал посланец, театрально

перчаткою похлопывая, – вы –

крамольник умный, а король карает

одних глупцов; отсюда вывод, вызов:

гуляй, магнит, и собирай, магнит,

рассеянные иглы душ мятежных,

а соберешь – подчистим, и опять –

гуляй, блистай, притягивай…» Ты, Ганус,

не слушаешь…

Напротив, друг, напротив…

Что было дальше?

Ничего. Он вышел,

спокойно поклонившись… Долго я

глядел на дверь. С тех пор бешусь я в страстном

бездействии… С тех пор я жду; упорно

жду промаха от напряженной власти,

чтоб ринуться… Четыре года жду.

Мне снятся сны громадные… Послушай,

срок близится! Послушай, сталь живая,

пристанешь ли опять ко мне?..

Не знаю…

Не думаю… Я, видишь ли… Но, Тременс,

ты не сказал мне про мою Мидию!

Что делает она?..

Она? Блудит.

Как смеешь, Тременс! Я отвык, признаться,

от твоего кощунственного слога –

и я не допущу…

В другое время

ты рассмеялся бы… Мой твердый, ясный,

свободный мой помощник – нежен стал,

как девушка стареющая…

Тременс,

прости меня, что шутки я не понял,

но ты не знаешь, ты не знаешь… Очень

измучился я… Ветер в камышах

шептал мне про измену. Я молился.

Я подкупал ползучее сомненье

воспоминаньем вынужденным, – самым

крылатым, самым сокровенным, – цвет свой

теряющим при перелете в слово, –

и вдруг теперь…

Конечно, он шутил!

Подслушала?

Нет. Я давно уж знаю –

ты любишь непонятные словечки,

загадки, вот и все…

Ты дочь мою

узнал?

Как, неужели это – Элла?

Та девочка, что с книгою всегда

плашмя лежала вот на этой шкуре,

пока мы тут миры испепеляли?..

И вы пылали громче всех, и так

накурите, бывало, что не люди,

а будто привиденья плещут в сизых

волнах… Но как же это вы вернулись?

Двух часовых поленом оглушил

и проплутал полгода… А теперь,

добравшись наконец, – беглец не смеет

войти в свой дом…

Я там бываю часто.

Как хорошо…

Да, очень я дружна

с женою вашей. Мы в гостиной темной

о вашей горькой доле не однажды

с ней говорили… Правда, иногда

мне было трудно: ведь никто не знает,

что мой отец…

Я понимаю…

Часто,

вся в тихом блеске, плакала она,

как, знаете, Мидия плачет, – молча

и не мигая… Летом мы гуляли

по городским окраинам – там, где вы

гуляли с ней… На днях она гадала,

на месяц глядя сквозь бокал вина…

Я больше вам скажу: как раз сегодня

я на вечер к ней еду, – будут танцы,

поэты…

Задремал, смотрите…

Вечер –

но без меня…

Без вас?

Я – вне закона:

поймают – крышка… Слушайте, записку

я напишу – вы ей передадите,

а я внизу ответа подожду…

Придумала! Придумала! Вот славно!

Я, видите ли, в школе театральной

учусь: тут краски у меня, помады

семи цветов… Лицо вам так размажу,

что сам Господь в день Страшного суда

вас не узнает! Что, хотите?

Да…

Пожалуй, только…

Просто я скажу,

что вы актер, знакомый мой, и грима

не стерли – так он был хорош… Довольно!

Не рассуждать! Сюда садитесь, к свету.

Так, хорошо. Вы будете Отелло –

курчавый, старый, темнолицый Мавр.

Я вам еще отцовский дам сюртук

и черные перчатки…

Как занятно:

Отелло – в сюртуке!..

Сидите смирно.

Ох… Кажется, заснул я… Что вы оба,

с ума сошли?

Иначе он не может

к жене явиться. Там ведь гости.

Странно:

приснилось мне, что душит короля

громадный негр…

Я думаю, в твой сон

наш разговор случайный просочился,

смешался с мыслями твоими…

Ганус,

как полагаешь, скоро ль?.. скоро ль?..

Что?..

Не двигайте губами – пусть король

повременит…

Король, король, король!

Им все полно: людские души, воздух, –

и ходит слух, что в тучах на рассвете

играет герб его, а не заря.

Меж тем – никто в лицо его не знает.

Он на монетах – в маске. Говорят,

среди толпы, неузнанный и зоркий,

гуляет он по городу, по рынкам.

Я видела, как ездит он в сенат

в сопровожденье всадников. Карета

вся синим лаком лоснится. На дверце

корона, а в окошке занавеска

опущена…

…И, думаю, внутри

нет никого. Пешком король наш ходит…

А синий блеск и кони вороные

для виду. Он обманщик, наш король!

Его бы…

Стойте, Элла, вы мне в глаз

попали краской… Можно говорить?

Да, можете. Я поищу парик…

Скажи мне, Тременс, непонятно мне:

чего ты хочешь? По стране скитаясь,

заметил я, что за четыре года

блистательного мира – после войн

и мятежей – страна окрепла дивно.

И это все свершил один король.

Чего ж ты хочешь? Новых потрясений?

Но почему? Власть короля, живая

и стройная, меня теперь волнует,

как музыка… Мне странно самому, –

но понял я, что бунтовать – преступно.

Ты как сказал? Ослышался я? Ганус,

ты… каешься, жалеешь и как будто

благодаришь за наказанье!

Нет.

Скорбей сердечных, слез моей Мидии

я королю вовеки не прощу.

Но посуди: пока мы выкликали

великие слова – о притесненьях,

о нищете и горестях народных,

за нас уже сам действовал король…

Постой, постой! Ужель ты правда думал,

что вот с таким упорством я работал

на благо выдуманного народа?

Чтоб всякая навозная душа,

какой-нибудь пьянчуга-золотарь,

корявый конюх мог бы наводить

на ноготки себе зеркальный лоск

и пятый палец отгибать жеманно,

когда он стряхивает сопли? Нет,

ошибся ты!..

Чуть голову направо…

каракуль натяну вам…

Папа,

садись, прошу я… Ведь в глазах рябит.

Ошибся ты! Бунты бывали, Ганус…

Уже не раз на площадях времен

сходились – низколобая преступность,

посредственность и пошлость… Их слова

я повторял, но разумел другое, –

и мнилось мне, что сквозь слова тупые

ты чувствуешь мой истинный огонь

и твой огонь ответствует. А ныне

он сузился, огонь твой, он ушел,

в страсть к женщине… Мне очень жаль тебя.

Чего ж ты хочешь? Элла, не мешайте

мне говорить…

Ты видел при луне

в ночь ветреную тени от развалин?

Вот красота предельная, – и к ней

веду я мир.

Не возражайте… Смирно!..

Сожмите губы. Черточку одну

высокомерья… Так. Кармином ноздри

снутри – нет, не чихайте! Страсть – в ноздрях.

Они теперь у вас, как у арабских

коней. Вот так. Прошу молчать. К тому же

отец мой совершенно прав.

Ты скажешь:

король – высокий чародей. Согласен.

Набухли солнцем житницы тугие,

доступно всем наук великолепье,

труд облегчен игрою сил сокрытых,

и воздух чист в поющих мастерских –

согласен я. Но отчего мы вечно

хотим расти, хотим взбираться в гору,

от единицы к тысяче, когда

наклонный путь – к нулю от единицы –

быстрей и слаще? Жизнь сама пример –

она несется опрометью к праху,

все истребляет на пути своем:

сперва перегрызает пуповину,

потом плоды и птиц рвет на клочки,

и сердце бьет снутри копытом жадным,

пока нам грудь не выбьет… А поэт,

что мысль свою на звуки разбивает?

А девушка, что молит об ударе

мужской любви? Все, Ганус, разрушенье.

И чем быстрей оно, тем слаще, слаще…

Теперь сюртук, перчатки – и готово!

Отелло, право, я довольна вами…

«Но все же я тебя боюсь. Как смерть,

бываешь страшен ты, когда глазами

вращаешь так. Зачем бы мне бояться, –

не знаю я: вины своей не знаю,

и все же чувствую, что я боюсь…»

А сапоги потерты, да уж ладно…

Спасибо, Дездемона…

Вот каков я!

Давно, давно… Мидия… маскарад…

огни, духи… скорее, ах, скорее!

Поторопитесь, Элла!

Едем, едем…

Так ты решил мне изменить, мой друг?

Не надо, Тременс! Как-нибудь потом

поговорим… Сейчас мне трудно спорить…

Быть может, ты и прав. Прощай же, милый…

Ты понимаешь…

Я вернусь не поздно…

Иди, иди. Клиян давно клянет

тебя, себя и остальное. Ганус,

не забывай…

Скорей, скорее, Элла…

Так мы одни с тобою, змий озноба?

Ушли они – мой выскользнувший раб

и бедная кружащаяся Элла…

Да, утомленный и простейшей страстью

охваченный, свое призванье Ганус

как будто позабыл… Но почему-то

сдается мне, что скрыта в нем та искра,

та запятая алая заразы,

которая по всей моей стране

распространит пожар и холод чудной,

мучительной болезни: мятежи

смертельные; глухое разрушенье;

блаженство; пустота; небытие.

Морн говорит, – хоть сам он не поэт:

«Должно быть так: в мельканье дел дневных,

нежданно, при случайном сочетанье

луча и тени, чувствуешь в себе

божественное счастие зачатья:

схватило и прошло; но знает муза,

что в тихий час, в ночном уединеньи,

забьется стих и с языка слетит

огнем и лепетом…»

Мне не случалось

так чувствовать… Я сам творю иначе:

с упорством, с отвращеньем, мокрой тряпкой

обвязываю голову… Быть может,

поэтому и гений я…

Кто этот –

похожий на коня?

Поэт Клиян.

Искусный?

Тсс… Он слушает…

А тот –

серебряный, со светлыми глазами, –

что говорит в дверях с хозяйкой дома?

Не знаете? Вы рядом с ним сидели

за ужином – беспечный Дандилио,

седой любитель старины.

Так как же?

Ведь это – грех: Морн, Морн и только Морн.

И кровь поет…

Нет на земле греха.

Люби, гори – все нужно, все прекрасно…

Часы огня, часы любви из жизни

выхватывай, как под водою раб

хватает раковины – слепо, жадно:

нет времени расклеить створки, выбрать

больную, с опухолью драгоценной…

Блеснуло, подвернулось, так хватай

горстями что попало, как попало, –

чтоб в самый миг, как лопается сердце,

пятою судорожно оттолкнуться

и вывалить, шатаясь и дыша,

сокровища на солнечную сушу

к ногам Творца, – он разберет, он знает…

Пускай пусты разломанные створки,

зато гудёт все море в перламутре.

А кто искал лишь жемчуг, отстраняя

за раковиной раковину, тот

придет к Творцу, к Хозяину, с пустыми

руками – и окажется в раю

глухонемым…

Мне в детстве часто снился

ваш голос…

Право, никогда не помню,

кому я снился. Но улыбку вашу

я помню. Все хотелось мне спросить вас,

учтивый путешественник: откуда

приехали?

Приехал я из Века

Двадцатого, из северной страны,

зовущейся…

Как? Я такой не знаю…

Да что ты! В детских сказках, ты не помнишь?

Виденья… бомбы… церкви… золотые

царевичи… Бунтовщики в плащах…

метели…

Но я думала, она

не существует?

Может быть. Я в грезу

вошел, а вы уверены, что я

из грезы вышел… Так и быть, поверю

в столицу вашу. Завтра – сновиденьем

я назову ее…

Она прекрасна…

Я нахожу в ней призрачное сходство

с моим далеким городом родным, –

то сходство, что бывает между правдой

и вымыслом возвышенным…

Она,

поверьте мне, прекрасней всех столиц.

Я поражен ее простором, чистым,

необычайным воздухом ее:

в нем музыка особенно звучит;

дома, мосты и каменные арки,

все очертанья зодческие – в нем

безмерны, легкие, как переход

счастливейшего вздоха в тишину

высокую… Еще я поражен

всегда веселой поступью прохожих;

отсутствием калек; певучим звуком

шагов, копыт; полетами полозьев

по белым площадям… И говорят,

один король все это сделал…

Да,

один король. Ушло и не вернется

былое лихолетье. Наш король –

гигант в бауте, в огненном плаще –

престол взял приступом, – и в тот же год

последняя рассыпалась волна

мятежная. Был заговор раскрыт:

отброшены участники его –

и, между прочим, муж Мидии, только

не следует об этом говорить, –

на прииски далекие, откуда

их никогда не вызовет закон;

участники, я говорю, но главный

мятежник, безымянный вождь, остался

ненайденным… С тех пор в стране покой.

Уродство, скука, кровь – все испарилось.

Ввысь тянутся прозрачные науки,

но, красоту и в прошлом признавая,

король сберег поэзию, волненье

былых веков – коней, и паруса,

и музыку старинную, живую, –

хоть вместе с тем по воздуху блуждают

сквозные электрические птицы…

В былые дни летучие машины

иначе строились: взмахнет, бывало,

под гром блестящего винта, под взрывы

бензина, чайным запахом пахнёт

в пустое небо… Но позвольте, где же

наш собеседник?..

Я и не заметил,

как скрылся он…

Сейчас начнутся танцы…

А вот и Элла!..

Кто же этот черный?

Страшилище какое!

В сюртуке,

подумайте!..

Озарена… воздушна…

Как твой отец?

Все то же: лихорадка.

Вот – помнишь, говорила? – трагик наш…

Я упросила грим оставить… Это

Отелло…

Очень хорошо!.. Клиян,

идите же… Скажите скрипачам,

чтоб начали…

Что ж Морн не едет?

Не понимаю… Дандилио!

Надо

любить и ожиданье. Ожиданье –

полет в ночи. И сразу – свет, паденье

в счастливый свет, – но нет уже полета…

А, музыка! Позвольте же вам руку

калачиком подать.

Ты недоволен?

Кто спутник твой? Кто этот чернорожий

твой спутник?

Безопасный лицедей,

Клиян. Ревнуешь?

Нет. Нет. Нет. Я знаю,

ты мне верна, моя невеста… Боже!

Войти в тебя, войти бы, как в чехол

тугой и жгучий, заглянуть в твою

кровь, кости проломить, узнать, постичь,

ощупать, сжать между ладоней сущность

твою!.. Послушай, приходи ко мне!

Ждать долго до весны, до нашей свадьбы!..

Клиян, не надо… ты мне обещал…

О, приходи! Дай мне в тебя прорваться!

Не я молю – голодный гений мой,

тобой томясь, коробится во прахе,

хрустит крылами, молит… О, пойми,

не я молю, не я молю! То – руки

ломает муза… ветер в олимпийских

садах… Зарей и кровью налились

глаза Пегаса… Элла, ты придешь?

Не спрашивай, не спрашивай. Мне страшно,

мне сладостно… Я, знаешь, белый мостик,

я – только легкий мостик над потоком…

Так завтра – ровно в десять, – твой отец

ложится рано. В десять. Да?

А кто же,

по-вашему, счастливей всех в столице?

Конечно – я… Я выработал счастье,

установил его – как положенье

научное…

А я внесу поправку.

В столице нашей всякий так ответит:

«Конечно – я!»

Нет. Есть один несчастный:

тот темный, неизвестный нам крамольник,

который не был пойман. Где-нибудь

теперь живет и знает, что виновен…

Вон этот бедный негр несчастен тоже.

Всех удивить хотел он видом страшным, –

да вот никто его не замечает.

Сидит в углу Отелло мешковатый,

угрюмо пьет…

…И смотрит исподлобья.

А что Мидия думает?

Позвольте,

опять пропал наш иностранец! Словно

меж нас пройдя, скользнул он за портьеру…

Я думаю, счастливей всех король…

А, Морн!

Великолепные блаженны!..

Морн! Морн!

Мидия! Здравствуйте, Мидия,

сияющая женщина! Дай руку,

Клиян, громоголосый сумасшедший,

багряная душа! А, Дандилио,

веселый одуванчик… Звуков, звуков,

мне нужно райских звуков!..

Морн приехал, Морн!

Великолепные блаженны! Снег

какой, Мидия… Снег какой! Холодный,

как поцелуи призрака; горячий,

как слезы на ресницах… Звуков, звуков!

А это кто? Посол с Востока, что ли?

Актер, приятель Эллы.

Мы без вас

решить старались: кто всего счастливей

в столице нашей; думали – король;

но вы вошли: вам первенство, пожалуй…

Что счастие? Волненье крыльев звездных.

Что счастие? Снежинка на губе…

Что счастие?..

Послушай, отчего

так поздно ты приехал? Скоро гости

разъедутся: выходит так, как будто

нарочно мой возлюбленный приехал

к разъезду…

Счастие мое, прости мне:

дела… Я очень занят…

Танцы, танцы!

Позвольте, Элла, пригласить вас…

Вижу,

Отелло заскучал по Дездемоне.

О, демон в этом имени…

Какой

горячий господин…

Что делать, Ганус…

Вы как сказали?

Говорю, давно ли

покинули Венецию?

Оставьте

меня, прошу…

Здесь никого нет?..

Элла,

мне тяжело…

Что, милый?..

Я чего-то

не понимаю. Этот душный грим

мне словно сердце сводит…

Бедный мавр…

Вы давеча мне говорили… Был я

так счастлив… Вы ведь говорили правду?

Ну, улыбнитесь… Слышите, из залы

смычки сверкают!

Скоро ли конец?

Тяжелый, пестрый сон…

Да, скоро, скоро…

Как это странно… Сердце вдруг пропело:

всю жизнь отдать, чтоб этот человек

был счастлив… И какой-то легкий ветер

прошел, и вот я чувствую себя

способною на самый тихий подвиг.

Мой бедный мавр! И, глупая, зачем

я привела его с собою? Прежде

не замечала – только вот теперь,

ревнуя за него, я поняла,

что тайным звоном связаны Мидия

и быстрый Морн… Все это странно…

Ты

не видела? Тут этот иностранец

не проходил?

Не видела…

Чудак!

Скользнул, как тень… Мы только что вели

беседу с ним…

Сегодня вам, Мидия,

не пляшется.

А вы, как и всегда,

таинственно безмолвны – не хотите

мне рассказать, чем занят Морн весь день?

Не все ль равно? Делец ли он, ученый,

художник, воин, просто человек

восторженный – не все ли вам равно?

Да сами вы чем заняты? Оставьте –

охота пожимать плечами!.. Скучно

мне с вами говорить, Эдмин…

Я знаю…

Скажите мне, когда здесь Морн, один

вы сторожите под окном, а после

уходите с ним вместе… Дружба дружбой,

но это ведь…

Так нравится мне…

Разве

нет женщины – неведомой, – с которой

вы ночи коротали бы приятней,

чем с призраком чужого счастья, – в час,

когда здесь Морн?.. Вот глупый – побледнел…

Что счастие? Клиян пронесся мимо

и от меня, как ветер, Эллу взял…

Друг, прояснись! Сощурился тоскливо,

как будто собираешься чихнуть…

Поди, танцуй…

…О как же ты похожа

на счастие, моя Мидия! Нет,

не двигайся, не нарушай сиянья…

Мне холодно от счастья. Мы – на гребне

прилива музыкального… Постой,

не говори. Вот этот миг – вершина

двух вечностей…

Всего-то прокатилось

два месяца с того живого дня,

когда ко мне таинственный Эдмин

тебя привел. В тот день сквозным ударом

глубоких глаз ты покорил меня.

В них желтым светом пристальная сила

вокруг зрачка лучится… Иногда

мне кажется, ты можешь, проходя

по улицам, внушать прохожим – ровным

дыханьем глаз – что хочешь: счастье, мудрость,

сердечный жар… Вот я скажу, – не смейся:

к твоим глазам душа моя прилипла,

как в детстве прилипаешь языком

к туманному металлу, если в шутку

лизнешь его, когда мороз пылает…

Теперь скажи, чем занят ты весь день?

А у тебя глаза, – нет, покажи, –

какие-то атласные, слегка

раскосые… О милая… Мне можно

поцеловать лучи твоих ключиц?

Стой, осторожно, – этот черный трагик

за нами наблюдает… Скоро гости

уйдут… Ты потерпи…

Да мне нетрудно:

ты за ночь надоешь мне…

Не шути,

я не люблю…

Куда вы исчезали?

Я просыпался. Ветер разбудил.

Оконницу шарахнуло. С трудом

заснул опять…

С трудом вам здесь поверят.

А, Дандилио… Не успел я с вами

поговорить… Что нового собрали?

Какие гайки ржавые, какие

жемчужные запястья?

Плохо дело:

на днях я огненного попугая –

громадного и сонного, с багряным

пером в хвосте – нашел в одной лавчонке,

где вспоминает он туннель дымящий

тропической реки… Купил бы, право,

да кошка у меня – не уживутся

загадочные эти божества…

Я каждый день хожу им любоваться:

он попугай святой, не говорящий.

Пора домой. Взгляни-ка на Мидию:

мне кажется, ее улыбка – скрытый

зевок.

Нет, подожди, несут еще

вина. Попьем.

А стало скучновато…

Так! Вылетай, космическая пробка,

в лепные небеса! Взрывайся, пена,

как хаос бьющий, прущий… тпру… меж пальцев

Творца.

За короля! За короля!

Вы что же, Морн? Не пьете?

Нет, конечно.

Жизнь отдают за короля; а пить –

зачем же пить?

За этот край счастливый!

За Млечный Путь!

От этого вина

и в голове польются звезды…

Залпом

за огненного попугая!

Элла,

за наше «завтра»!

За хозяйку дома!

Хочу спросить… Неясно мне… Что, выпить

за прежнего хозяина нельзя?

Так. Всё на платье.

Сóлью…

Есть поверье:

слезами счастья! Всякое пятно

мгновенно сходит…

Слушай, твой актер

пьян, вероятно…

Я читал в одном

трактате редкостном – вот, Дандилио,

вы книгочий, – что, сотворяя мир,

Бог пошутил некстати…

В той же книге,

я помню, было сказано, что дому

приятен гость и нужен, как дыханье,

но ежели вошедший воздух снова

не выйдет – посинеешь и умрешь.

Поэтому, Мидия…

Как? так рано?

Пора, пора. Ждет кошка…

Заходите…

И мне пора, прелестная Мидия.

Нехорошо! Остались бы…

Прошу вас,

вы тоже уходите… Завтра утром

зайдете к ней… Она устала.

Я…

не понимаю?

Где же радость встречи,

когда спать хочется?..

Нет, я останусь…

Я не забуду пребыванья в вашей

столице колдовской: чем сказка ближе

к действительности, тем она волшебней.

Но я боюсь чего-то… Здесь незримо

тревога зреет… В блеске, в зеркалах,

я чувствую…

Да вы его, Мидия,

не слушайте! Он к вам попал случайно.

Хорош волшебник! Знаю достоверно –

он у купца на побегушках… возит

образчики изделий иноземных…

Не так ли? Ускользнул!

Какой смешной…

Прощай, Мидия…

Отчего так сухо?

Нисколько… Я немножечко устала…

Пойду и я… Спокойной ночи.

Глупый!..

Прощайте. Если правда, гость – дыханье,

то выхожу отсюда как печальный,

но кроткий вздох…

До будущей недели.

А! Наконец-то!

Тсс… Мы не одни.

Я говорю, что вы добрее прочих

моих гостей; остались…

Расскажите,

вы где играли? Этот грозный грим

прекрасен… Вы давно знакомы с Эллой?

Ребенок… ветер… блеск воды… В нее

влюблен Клиян, тот, с кадыком и с гривой, –

плохой поэт… Нет, это даже страшно –

совсем, совсем араб!.. Морн, перестаньте

свистеть сквозь зубы…

Тут у вас часы

хорошие…

Да… старые… Играет

в их глубине хрустальный ручеек…

Хорошие… Немного отстают,

не правда ли?

Да, кажется…

А вы…

вы далеко живете?

Близко. Рядом.

Какие звезды…

В нашем переулке,

должно быть, скользко… Снег с утра кружил…

Я на катке была сегодня… Морн,

как птица, реет по льду… Что же люстра

горит напрасно…

Погляди – он пьян…

Да… угостила Элла…

Очень поздно!

Пора и по домам. Пора, Отелло!

Вы слышите?

Ну, что ж… я вас не смею

удерживать… идите…

Морн… мне страшно…

Он говорит так глухо… словно душит!..

Довольно… голос оголю… довольно!

Ждать дольше мочи нет. Долой перчатку!

Вот эти пальцы вам знакомы?

Ах!..

Морн, уходите.

Здравствуй! Ты не рада?

Ведь это я – твой муж! Воскрес из мертвых!

Воистину.

Вы здесь еще?

Не надо!

Обоих вас прошу!..

Проклятый фат!..

Горячий свист твоей перчатки черной

приятен мне. Отвечу тем же…

А!..

Стол, стол смахнешь!.. Вот мельница!.. Не так

размашисто! Стол… ваза!.. Так и знал!..

Ха-ха! Не щекочи! Ха-ха!..

Эдмин!

Эдмин! Эдмин!..

Ха-ха! Стекает краска!..

Так, рви ковер!.. Смелее! Не сопи,

не гакай!.. Чище, чище! Запятая

и точка!

Олух… Развязал мне галстук.

Что было?

Только два удара: первый

зовется «крюк», второй – «прямая шуйца».

А между прочим, этот господин –

Мидиин муж…

Убит?

Какое там…

Смотри, сейчас очнется. А, с приходом!

Мой секундант к услугам вашим…

Боже!

О, бедная моя!.. Эдмин… постой…

Да позвони… О, бедная… Не надо,

не надо же… Ну, право… Мы играли…

Я… вызов… принимаю. Гадко… Дайте

платок мне… Что-нибудь. Как гадко…

Десять

шагов, и первый выстрел – мой… по праву:

я – оскорбленный…

Слушайте… постойте…

Покажется вам странно… но я должен…

просить вас… отказаться от дуэли…

Не понимаю?..

Если вам угодно,

я – за него – под выстрел ваш… готов я…

Хотя б сейчас…

По-видимому, я

с ума схожу.

Так вот, нарушу слово!..

Открою вам… мне долг велит… Но вы

должны поклясться мне – своей любовью,

презреньем, ненавистью, чем хотите,

что никогда вы этой страшной тайны…

Извольте, но к чему все это?

Вот,

открою вам: он – этот человек –

он… не могу!..

Скорей!..

Э, будь что будет!

Он…

Это ложь!

Нет, нет… Не может быть!

О Господи… что делать?..

Отказаться!

Нельзя иначе… Отказаться!..

Радость,

не уходи…

Постой… сейчас я…

Нет!

Зачем же я нарушил…

Что, решили?

Решили, да. Я не гожусь в убийцы:

мы драться будем à la courte paille[18].

Великолепно… Выход найден. Завтра

подробности решим. Спокойной ночи.

Еще могу добавить, что дуэли

не обсуждают с женщиной. Мидия

не выдержит. Молчите до конца.

Пойдем, Эдмин.

Я ухожу, Мидия.

Ты будь спокойна…

Подожди… мне страшно…

чем кончилось?

Ничем. Мы помирились.

Послушай, увези меня отсюда!..

Твои глаза – как ласточки под осень,

когда кричат они: «На юг!..» Пусти же…

Постой, постой… смеешься ты сквозь слезы!..

Сквозь радуги, Мидия! Я так счастлив,

что счастие, сияя, через край

переливается. Прощай. Эдмин,

пойдем. Прощай. Все хорошо…

Мидия, что же это? Ах… скажи

мне что-нибудь – жена моя, блаженство

мое, безумие мое, – я жду…

Не правда ли, все это – шутка, пестрый,

злой маскарад, как господин во фраке

бил крашеного мавра… Улыбнись!

Ведь я смеюсь… мне весело…

Не знаю,

что мне сказать тебе…

Одно лишь слово;

всему поверю я… всему поверю…

Меня пустая ревность опьянила –

не правда ли? – как после долгой качки

вино в порту. О, что-нибудь…

Послушай,

я объясню… Ушел ты – это помню.

Бог видел, как я тосковала. Вещи

твои со мною говорили, пахли

тобой… Болела я… Но постепенно

мое воспоминанье о тебе

теряло теплоту… Ты застывал

во мне – еще живой, уже бесплотный.

Потом ты стал прозрачным, стал каким-то

привычным призраком и наконец,

на цыпочках, просвечивая, тихо

ушел, ушел из сердца моего…

Я думала: навеки. Я смирилась.

И сердце обновилось и зажглось.

Мне так хотелось жить, дышать, кружиться.

Забвенье подарило мне свободу…

И вдруг, теперь, вернулся ты из смерти,

и вдруг, теперь, врываешься так грубо

в тебе чужую жизнь… Не знаю, что

сказать тебе… Как с призраком ожившим

мне говорить? Я ничего не знаю…

В последний раз я видел сквозь решетку

твое лицо. Ты подняла вуаль,

чтоб нос – комком платочка – так вот, так вот…

Кто виноват? Зачем ушел? Зачем

бороться было – против счастья, против

огня и правды, против короля?..

Ха-ха… Король!.. О Господи… Король!..

Безумие… Безумие!..

Мне страшно –

ты так не смейся…

Ничего… Прошло…

Три ночи я не спал… устал немного.

Всю осень я скитался. Понимаешь,

Мидия, я бежал: не вынес кары…

Я знал бессонный шум ночной погони.

Я голодал. Я тоже не могу

сказать тебе…

И это для того,

чтоб выкрасить лицо себе, а после…

Но я хотел обрадовать тебя!

…А после быть избитым и валяться,

как пьяный шут, в углу, и все простить

обидчику, и, в шутку обратив

обиду, унижаться предо мною…

Ужасно! На, бери подушку эту,

души меня! Ведь я люблю другого!..

Души меня!.. Нет, только может плакать…

Довольно… Я устала… уходи…

Прости меня, Мидия… Я не знал…

Так вышло, будто я четыре года

подслушивал у двери – и вошел,

и – никого. Уйду. Позволь мне только

видать тебя. В неделю раз – не боле.

Я буду жить у Тременса. Ты только

не уезжай…

Оставь мои колени!

Уйди… не мучь меня… Довольно… Я

с ума сойду!..

Прощай… Ты не сердись…

прости меня – ведь я не знал. Дай руку, –

нет, только так – пожать. Я, вероятно,

смешной – размазал грим… Ну вот…

Я ухожу… Ты ляг… Светает…

Шут!..

Блаженство пустоты… Небытие…

Так буду повторять тебе, покамест

дрожащими руками не сожмешь

взрывающейся головы; покамест

твоей души не оглушу громами

моей опустошительной мечты!..

Терзаюсь я бездействием; но знаю:

моя глухая воля – как вода,

что, каплею за каплею спадая

на темя осужденного, рождает

безумие, протачивая череп

и проедая разум; как вода,

что, каплею за каплею сквозь камень

просачиваясь в огненные недра

земные, вызывает изверженье

вулкана – сумасшествие земли…

Небытие… Я, сумрак возлюбивший,

сам должен жить и жизнью быть язвимым,

чтоб людям дать усладу вечной смерти, –

но стойкая душа моя не стонет,

распятая на костяном кресте

скелета человечьего, – на черной,

на громовой Голгофе бытия…

Ты бледен, Ганус… Перестань же карты

раскладывать, ерошить волос буйный,

в лицо часам заглядывать… Чего же

бояться?

Замолчи, прошу тебя!

Без четверти… Невыносимо! Стрелки,

как сгорбленные, и`дут; как вдовица

и сирота за катафалком…

Элла!

Лекарство!..

Тременс… нет… пускай не входит!..

О Господи…

Тут холодно… Не знаю,

верны ли…

А тебе-то что?

Так. Странно:

камин горит, а холодно…

Мой холод,

мой холод, Элла! Зябну я от жизни,

но подожди – я скоро распущу

такой огонь…

Невыносимо!.. Элла,

вы склянками звените… ради Бога,

не надо… Что хотел сказать я? Да,

вы мне намедни обещали дать

конверт и марку…

…С человеком в маске…

Я принесу… Тут холодно… Быть может,

мне кажется… Сегодня все зеваю…

Ты что сказал?

Я говорю: на марке

изображен наш добрый…

Тременс, Тременс,

о, если бы ты знал!.. Не то. Послушай,

нарочно Эллу я просил… Ты должен

услать ее куда-нибудь на час…

Они сейчас придут: решили в десять,

ведь сам ты проверял картель… Прошу,

дай порученье ей…

Напротив, Ганус.

Пусть учится. Пусть видит страх и смелость.

Смерть – зрелище, достойное богов.

Ты – изверг, Тременс! Как же я могу

под взглядом детских глаз ее… О Тременс,

прошу тебя!..

Довольно. Это входит

в мой замысел. Сегодня открываю

мой небывалый праздник. Твой противник –

как бишь его? – забыл я…

Тременс! Друг мой!

Осталось шесть минут! Я умоляю!

Они сейчас придут… Ведь Эллы… жалко!

…Противник твой – какой-нибудь летучий,

блестящий шелопай; но если смерть

он вытянет за белое ушко

из кулака, – доволен буду: меньше

одной душой на этом свете… Спать

как хочется…

Пять, пять минут осталось!..

Да, это час, когда я спать ложусь…

Берите, вот. Насилу отыскала…

Мое лицо плывет из полутьмы

навстречу мне, как смутная медуза,

а зеркало – как черная вода…

А волосы устало растрепались…

А я – невеста. Я – невеста… Ганус,

вы рады за меня?..

Не знаю… Да,

конечно, – рад…

Ведь он – поэт, он – гений,

не то что вы…

Да, Элла…

Так… так… сейчас пробьют… пробьют мне душу…

Э, все равно!..

Мне можно вас спросить –

вы ничего мне, Ганус, не сказали, –

что было там, когда ушли мы? Ганус!

Ну вот – молчит… Ужели на меня

вы сердитесь? Ведь, право, я не знала,

что маскарад наш маленький не выйдет…

Как мне помочь? Быть может, есть слова –

цветут они в тени высоких песен, –

я их найду. Какой надутый, глупый,

кусает губы, знать меня не хочет…

Я все пойму… Взгляните же… Со мною

грешно молчать. Как мне еще просить?

Что, Элла, что вам нужно от меня?

Вам говорить угодно? О, давайте,

давайте говорить! О чем хотите!

О женщинах неверных, о поэтах,

о духах, о потерянных очках

слепой кишки, о моде, о планетах, –

шептаться, хохотать, наперебой

болтать, болтать – без умолку! Ну, что же?

Я веселюсь!.. О Господи…

Не надо…

Мне больно… Вы не можете понять.

Не надо… А! Бьет десять…

Элла – вот –

я вам скажу… я попросить вас должен…

послушайте…

Какая карта? Чет?

Чет – все равно… Послушайте…

Восьмерка.

Я загадала. В десять ждет Клиян.

Когда пойду – все кончено. Мне вышло –

остаться…

Нет – идите! ах, идите!

Так суждено! Поверьте мне!.. Я знаю –

любовь не ждет!..

Безвольная истома

и холодок… Любовь ли это? Впрочем,

я поступлю, как скажете…

Идите,

скорей, скорей! – пока он не проснулся…

Нет, почему же, он позволит мне…

Отец, проснись. Я ухожу.

Ох… тяжко…

Куда же ты так поздно? Нет, останься,

ты мне нужна.

Остаться?

Нет, нет, нет…

я умоляю, умоляю!..

Вы…

вы… жалкий.

Элла! Стой! А ну ее…

Ушла, ушла… Дверь ухнула внизу

стеклянным громом… Ах, теперь мне легче…

Одиннадцатый час… Не понимаю…

Опаздывать – дуэльный этикет.

А может быть, он струсил.

И другое

есть правило: не оскорблять чужого

противника…

А я скажу тебе

вот так: душа должна бояться смерти,

как девушка любви боится. Ганус,

что чувствуешь?

Огонь и холод мести,

и пристально гляжу в глаза кошачьи

стального страха: знает укротитель,

что только отвернется, – вспрыснет зверь.

Но, кроме страха, есть другое чувство,

угрюмо стерегущее меня…

Проклятая дремота…

Чувство это

страшней всего… Вот, Тременс, – деловое –

пошлешь по почте; вот – письмо к жене –

сам передашь… О, как ударит в нёбо,

о, как ударит!.. Смирно…

Так. А марку

ты рассмотрел? Под пальцами всегда

я чувствую тугое горло это…

Ты помоги мне, Ганус, если смерть

тебя минует… Помоги… Отыщем

неистовых наемников… Проникнем

в глухой дворец…

Не отвлекай меня

безумным и дремотным бормотаньем.

Мне, Тременс, очень трудно…

Сон всегдашний…

Сон сладостный… Слипаются ресницы.

Разбудишь…

Спит. Спит… Пламенный слепец!

Открыть тебе? Открыть?.. О, как они

опаздывают! Это ожиданье

меня погубит… Господи!.. Открыть?

Так просто все: не встреча, не дуэль,

а западня… один короткий выстрел…

сам Тременс это сделает, не я,

и скажет сам, что ставлю выше чести

холодный долг мятежника, и станет

благодарить… Прочь, прочь, соблазн дрожащий!

Один ответ, один ответ тебе, –

презрительный ответ: неблагородно.

А вот – идут… О этот смех беспечный

за дверью… Тременс! Просыпайся! Время!

Что? А? Пришли? Кто это там смеется?

Знакомый перелив…

Позвольте вам

представить господина Морна.

Счастлив

вам услужить. Мы с вами не встречались?

Не помню.

Мне спросонья показалось…

но это все равно… А где посредник?

Тот старичок воздушный – Эллин крестный –

как звать его… вот память!

Дандилио

сейчас придет. Он ничего не знает.

Так лучше.

Да, судьба слепая. Шутка

не новая. Дрема долит. Простите,

я нездоров…

Ждать… Снова ждать… Слабею,

не вынесу…

Эх, Ганус, бедный Ганус!

Ты – зеркало томления, дохнуть бы

теплом в тебя, чтоб замутить стекло.

Вот, например: какой-то тенью теплой

соперник твой окутан. На картины

мои глядит, посвистывает тихо…

Не вижу я, но, кажется, спокойно

его лицо…

Смотри: зеленый луг,

а там, за ним, чернеет маслянисто

еловый бор, – и золотом косым

пронизаны два облака… а время

уж к вечеру… и в воздухе, пожалуй,

церковный звон… толчется мошкара…

Уйти бы – а? – туда, в картину эту,

в задумчивые краски травяные,

воздушные…

Спокойствие твое –

залог бессмертья. Ты прекрасен.

Знаешь,

забавно мне: ведь я уж здесь бывал.

Забавно мне, все хочется смеяться…

Противник мой несчастный мне не смеет

в глаза глядеть… Напрасно, повторяю,

ты рассказал ему…

Но я полмира

хотел спасти!..

Какая там картина

вам нравится? Не вижу я… Березы

над заводью?

Нет, – вечер, луг зеленый…

Кто написал?

Он умер. Кость осталась

холодная. На ней распято что-то –

лохмотье, дух… О, право, я не знаю,

зачем храню картины эти. Бросьте,

не нужно их смотреть!

А! В дверь стучат!

Нет, человек с подносом… Тременс, Тременс,

не смейся надо мной!..

Поставь сюда.

На, выпей, Ганус.

Не хочу.

Как знаешь.

Не откажитесь, судари мои,

прошу.

Спасибо. Но скажите, Тременс,

с каких же пор писать вы перестали?

С тех пор, как овдовел.

И вас теперь

не тянет вновь просунуть палец в пройму

палитры?

Слушайте, мы собрались,

чтоб смерть решать, – вопрос отменно важный;

не к месту здесь цветные разговоры.

Поговорим о смерти. Вы смеетесь?

Тем лучше; но поговорим о смерти.

Что – упоенье смерти? Это – боль,

как молния. Душа подобна зубу,

и душу Бог выкручивает – хрясь! –

и кончено… Что дальше? Тошнота

немыслимая, и потом – зиянье,

спирали сумасшествия – и чувство

кружащегося живчика, – и тьма,

тьма, – гробовая бархатная бездна,

а в бездне…

Перестаньте! Это хуже,

чем о плохой картине рассуждать!

Вот. Наконец-то.

Добрый вечер! Ух,

как жарко тут! А мы давненько, Тременс,

не виделись – отшельником живете.

Я изумлен был вашим приглашеньем:

мудрец-де приглашает мотылька.

Для Эллы – вот – коробка глянцевитых

засахаренных слив – она их любит.

Морн, здравствуйте! Эдмин, вы дурно спите –

бледны, как ландыш… Ба! Неужто – Ганус?

Ведь мы знакомы были. Это – тайна,

не правда ли, что вы к нам воротились?

Когда вечор мы с вами… как узнал я?

Да по клейму, по синей цифре – тут –

повыше кисти: заломили руки,

и цифра обнажилась. Я приметил

и, помнится, сказал, что в Дездемоне…

Вот вам вино, печенья… Скоро Элла

вернется… Видите, живу я тихо,

но весело. И мне налейте. Кстати,

тут вышел спор: вот эти господа

решить хотят, кому из них платить

за ужин… в честь одной плясуньи модной.

Вот если б вы…

Конечно! Заплачу

с охотою!

Нет, нет, не то… Сожмите

платок и выпустите два конца, –

один с узлом…

…Невидимым, конечно.

Ведь он дитя, – все объясняй ему!

Вы помните, беспечный одуванчик,

я ночью раз на уличный фонарь

вас посадил: просвечивал седой

ваш хохолок, и вы цилиндр мохнатый

старались нахлобучить на луну

и чмокали так радостно…

И после

в цилиндре пахло молоком. Шутник,

прощаю вам!

Скорей же… вас просили…

ведь надо кончить…

Полно, полно, друже, –

терпенье… Вот платок мой. Не платок,

а знамя разноцветное. Простите.

Спиною стану к обществу… Готово!

Платить тому, кто вырвет узел. Ганус,

тяни…

Пустой!

Вам, как всегда, везет…

Я не могу… что сделал я!.. не надо…

Сжал голову, бормочет… Ведь не ты –

он проиграл!

Позвольте, что такое…

ошибся я… узла и вовсе нет,

не завязал, смотрите, вот так чудо!

Судьба, судьба, судьба решила так!..

Послушайтесь судьбы! Так и выходит!

Прошу вас – я прошу вас – помиритесь!

Все хорошо!..

И я плачу за ужин.

Знаток картин волнуется… Довольно

с судьбой шутить: давай сюда платок!

Как так – давай? Он нужен мне – чихаю, –

он в табаке, он сыроват; к тому же

простужен я.

Э, проще мы устроим!

Вот – с картами…

Я не могу…

Скорей,

какая масть?

Ну что же, я люблю

цвет алый – жизнь, и розы, и рассветы…

Показываю! Ганус, стой! вот глупый –

бух в обморок!..

Держите, ух тяжелый!

Держите, Тременс, – кости у меня

стеклянные. А, вот – очнулся.

Боже,

прости меня…

Пойдем, пойдем… приляжем…

Он рокового повторенья счастья

не вынес. Так. Восьмерка треф. Отлично.

Бледнеешь, друг? Зачем? Чтоб выделять

отчетливее черный силуэт

моей судьбы? Отчаянье подчас –

тончайший живописец… Я готов.

Где пистолет?

Пожалуйста, не здесь.

Я не люблю, чтоб в доме у меня

сорили.

Да, вы правы. Спите крепко,

почтенный Тременс. Дом мой выше. Выстрел

звучнее в нем расплещется, и завтра

заря взойдет без моего участья.

Пойдем, Эдмин. Я буду ночевать

у Цезаря.

Спасибо… Мой озноб

текучею сменился теплотою…

Как хороши – предсмертная усмешка

и отсвет гибели в глазах! Бодрится,

играет он… До самого актера

мне дела нет, но – странно – вот опять

сдается мне, что слышу голос этот

не в первый раз: так – вспомнится напев,

а слов к нему не вспомнишь; может статься –

их вовсе нет; одно движенье мысли –

и сам напев растаял… Я доволен

сегодняшним разнообразным действом,

личинами неведомого. Так!

Доволен я – и ощущаю в жилах

живую томность, оттепель, капели…

Так! Вылезай, бубновая пятерка,

из рукава! Не знаю, как случилось,

но, жалости мгновенной повинуясь,

я подменил ту карту, что схватил, –

малиновые ромбы – той, другой,

что показал. Раз-два! Восьмерка треф! –

пожалуйте! – и выглянула смерть

из траурного клевера на Морна!

Пока глупцы о розах говорят –

мазком ладони, перелетом пальцев

так быстрая свершается судьба.

Но никогда мой Ганус не узнает,

что я схитрил, что выпала ему,

счастливцу, смерть…

Ушли? А вот проститься

со мной забыли… Эта табакерка –

старинная… Три века табаку

не нюхали: теперь опять он в моде.

Желаете?

Что с Ганусом? Припадок?

Так, пустяки. Приник к постели, что-то

бормочет и выбрасывает руки,

как будто ловит за края одежд

невидимых прохожих.

Пусть, – полезно.

Научится.

Да, всякое зерно

годится в житницу души, вы правы…

Я разумел иначе… А, шаги

моей влюбленной Эллы! Знаю, знаю,

куда она ходила…

Дандилио!

Что, милая, что, легкая моя?..

Остались щепки… щепки!.. Он… Клиян…

О Господи… Не трогайте! Оставьте…

Я – липкая… Я вся холодной болью

пропитана. Ложь! Ложь! Не может быть,

чтоб это вот звалось блаженством. Смерть,

а не блаженство! Гробовою крышкой

задели душу… прищемили… больно…

То – кровь моя. Пускай она поплачет.

Ну вот… Ну вот… Дай отодвину локон…

Жемчужины и розы на щеках,

блеск, волосы, росистые от снегу…

Ты – глупая. Все хорошо. Играя,

ребенок поцарапался – и плачет.

Жизнь обежит, шумя летучим платьем,

все комнаты, как молодая мать,

падет перед ребенком на колени,

царапинку со смехом поцелует…

Итак – конец. Я буду ночевать

у Цезаря!.. Итак – конец, мой милый…

В последний раз, как два цареубийцы,

мы за полночь по тайным переходам

прокрались в мой дворец… Зажги свечу.

Воск потечет – ты вставь ее прямее.

Еще одну… Так. Вместо лампы трезвой!

Теперь послушай. Я возможность смерти

предусмотрел. Вот тут, в столе, в дубовых

и малахитовых глубинах спят

мои бумаги – договоры, планы,

черновики законов… и сухие

цветы… Ключи передаю тебе.

Передаю и это завещанье,

где сказано, что в приступе видений

слепительных и сладких я решил

склониться в смерть. Пускай мою корону, –

как мяч тугой, откинутый пинком, –

поймает и сожмет в охапку юный

племянник мой, пускай седые совы –

сенаторы, что пестуют его, –

моей страной повластвуют бесшумно,

покамест на престоле – только мальчик,

болтающий ногами… А народ

не должен знать. Пускай моя карета,

блистая синим лаком и гербом,

по площади и через мост, как прежде,

проносится. Я призраком пребуду.

А подрастет наследник мой – хочу,

чтоб он открыл, как умер я: он сказку

начнет со сказки. Мантия моя,

расшитая пожарами, быть может,

ему придется впору… Ты, Эдмин,

советник мой, наперсник мой тишайший,

ты светлою своею тишиной

смягчай углы, прохладой окружай

движенья власти… Понял?

Все исполню…

Еще одно: сегодня в час раздумья

ребяческий, но нужный мне указ

составил я – что всяк, кому удастся

бежать из ссылки, будет за отвагу

помилован…

Исполню все. И если б

ты намекнул одним движеньем век,

чтоб я тебе в неведомую вечность

сопутствовал…

Зажги и эти свечи.

Пусть зеркала виденьями, ветрами

наполнятся… Сейчас вернусь. Иду я

в ту горницу, где вот четыре года

горит и дышит в бархатном гнезде

моя корона огненная; пусть

она сожмет брильянтовою болью

мне голову, чтоб с головы скатиться,

когда я навзничь…

Государь мой, друг

бесценный мой!..

Не выстрел, нет, не выстрел!

Взрыв музыки! как бы на миг открылась

дверь в небеса… А тут – какие струны

звук удлинят! Какую сказку людям

дарую!.. Знаешь, в темноте коленом

об кресло я ударился. Болит.

О, я подобен воску!.. Не забудет

мне летопись вот этого бессилья…

Виновен я… Зачем не порываюсь

его спасти?.. Встань, встань, душа моя!

Нет, вязкая дремота… Я бы мог

мольбами, убежденьями, – я знаю,

такие есть, – остановить… И что же?

Как человек во снах не может двинуть

рукою, – я не в силах и продумать

то, что сейчас случится… Вот оно –

возмездие!.. Когда, однажды, в детстве,

мне запретили к пчельнику пойти,

я в помыслах на миг себе представил

смерть матери и то, как без надзора

ем светлый мед, – а мать свою любил я

до слез, до сердцебьенья… Вот оно –

возмездие. Теперь я к сладким сотам

опять прилип. Одно теперь я вижу,

одно горит мне в сумраке: поутру

весть об измене принесу! Как некий

преступник, отуманенный вином,

войду, скажу, – Мидия будет плакать…

И слов своих не слыша, и дрожа,

и лаской утешенья лицемерной

к ней прикасаясь незаметно, буду

ей лгать, дабы занять чужое место.

Да, лгать, рассказывать – о чем? – о мнимой

неверности того, перед которым

мы с нею – пыль! Когда б он жить остался,

я до конца молчал бы… Но теперь

мой бог уйдет… Один останусь, слабый

и жадный… Лучше смерть! О если бы

он приказал мне умереть!.. Гори,

безвольный воск… Дышите, зеркала,

пыланьем погребальным…

Вот корона.

Моя корона. Капли водопадов

на остриях… Эдмин, пора мне. Завтра

ты созовешь сенат… объявишь… тайно…

Прощай же… мне пора… Перед глазами

столбы огня проносятся… Да, слушай –

последнее… пойдешь к Мидии, скажешь,

что Морн – король… нет, не король, не так.

Ты скажешь: умер Морн… постой… нет…

скажешь –

уехал… нет, не знаю я! Ты лучше

сам что-нибудь придумай, – но не надо

про короля… И очень тихо скажешь,

и очень мягко, как умеешь… Что же

ты плачешь так? Не надо… Встань с колен,

встань… у тебя лопатки ходят, словно

у женщины… Не надо плакать, милый…

Поди… в другую комнату: когда

услышишь выстрел – возвращайся… Полно,

я умираю весело… прощай…

поди… постой! Ты помнишь, как однажды

мы из дворца во мраке пробирались,

и часовой пальнул в меня, и ворот

мне прострелил?.. Как мы тогда смеялись…

Эдмин? Ушел… Один я, а кругом

пылающие свечи, зеркала

и ночь морозная… Светло и страшно…

Я с совестью наедине. Итак,

вот пистолет… старинный… шесть зарядов…

мне одного достаточно… Эй, кто там

над крышами? Ты, Боже? Так прости мне,

что люди не простят! Как лучше – стоя

иль сидя?.. Лучше – сидя. Живо. Только

не думать!.. Хлоп – входи, обойма! Дуло –

в грудь. Под ребро. Вот сердце. Так. Теперь

предохранитель… Грудь в пупырках. Дуло

прохладно, словно лаковая трубка,

приставленная доктором: сопит

он, слушает… и лысина, и трубка

в лад с грудью поднимаются…

Нет, стой!

Так люди не стреляются… Ведь нужно

осмыслить… Раз. Два. Три. Четыре. Пять.

Шесть. Шесть шагов от кресла до окна.

Снег светится. Как вызвездило! Боже,

дай силы мне, дай силы мне, прошу –

дай силы мне… Вон спит моя столица,

вся в инее, вся в синей поволоке.

О, милая!.. Прощай, прости меня…

Я царствовал четыре года… создал

век счастия, век полнозвучья… Боже,

дай силы мне… Играючи, легко

я царствовал; являлся в черной маске

в звенящий зал к сановникам моим,

холодным, дряхлым… властно оживлял их –

и снова уходил, смеясь… смеясь…

А иногда, в заплатанных одеждах,

сидел я в кабаке и крякал вместе

с румяными хмельными кучерами:

пес под столом хвостом стучал, и девка

меня тащила за рукав, хоть нищим

я с виду был… Прошло четыре года,

и вот теперь, в мой лучезарный полдень,

я должен кинуть царство, должен прыгнуть

с престола в смерть – о Господи, – за то,

что женщину пустую целовал

и глупого ударил супостата!

Ведь я бы мог его… О совесть, совесть –

холодный ангел за спиною мысли:

мысль обернется – никого; но сзади

он встал опять… Довольно! Должен, должен

я умереть! О, если б можно было

не так, не так, а на виду у мира,

в горячем урагане боевом,

под гром копыт, на потном скакуне, –

чтоб встретить смерть бессмертным восклицаньем

и проскакать с разлету через небо

на райский двор, где слышен плеск воды

и серафим скребет коня святого

Георгия! Да, смерть тогда – восторг!..

А тут – один я… только пламя свеч –

тысячеокий соглядатай – смотрит

из подозрительных зеркал… Но должен

я умереть! Нет подвига – есть вечность

и человек… К чему корона эта?

Впилась в виски, проклятая! Долой!

Так… так… катись по темному ковру,

как колесо огня… Теперь – скорее!

Не думать! Разом – в ледяную воду!

Одно движенье: вогнутый курок

нажать… одно движенье… сколько раз

я нажимал дверные ручки, кнопки

звонков… А вот теперь… а вот теперь…

я не умею! Палец на курке

слабей червя… Что царство мне? Что доблесть?

Жить, только жить… О Господи… Эдмин!

Эдмин!..

Я не могу…

Что ж ты стоишь,

что смотришь на меня! Иль, может быть,

ты думаешь, что я… Послушай, вот

я объясню… Эдмин… ты понимаешь…

люблю ее… люблю Мидию! Душу

и царство я готов отдать, чтоб только

не расставаться с нею!.. Друг мой, слушай,

ты не вини меня… ты не вини…

Мой государь, я счастлив… Ты – герой…

Я не достоин даже…

Правда? Правда?..

Ну вот… я рад… Любовь земная выше,

сильнее доблести небесной… Впрочем,

не любишь ты, Эдмин… понять не можешь,

что человек способен сжечь миры

за женщину… Так значит, – решено.

Бегу отсюда… нет пути иного.

Ведь правда же – беспечностью я правил.

Беспечность – власть. Она ушла. О, как же

мне царствовать, когда лукавый сам

на бедной голове моей корону

расплавил?.. Скроюсь… Понимаешь,

я скроюсь, буду тихо доживать

свой странный век, под тайные напевы

воспоминаний царственных. Мидия

со мною будет… Что же ты молчишь?

Ведь я же прав? Мидия без меня

умрет. Ты знаешь.

Государь мой, я

одно прошу: мучительная просьба,

преступная пред родиной… пускай!

Прошу тебя: возьми меня с собою…

О как меня ты любишь, как ты любишь,

мой милый!.. Я не властен отказать

тебе… Я сам преступник… Слушай, помнишь,

как я вступил на царство, – вышел в маске

и в мантии на золотой балкон, –

был ветер, пахло почему-то морем,

и мантия сползала все, и сзади

ты поправлял… Но что же я… Скорей,

часы бегут… тут это завещанье…

Как изменить?.. Что делать нам? Как быть-то?

Я там пишу, что… Жги! Жги! Благо свечи

горят. Скорей! А я пока иначе

составлю… Как? Ум опустел. Пером

вожу, как по воде… Эдмин, не знаю.

Ты посоветуй – надо нам спешить,

к рассвету кончить… Что с тобой?

Шаги…

Сюда идут… По галерее…

Живо!

Туши огни! В окно придется! Ах,

поторопись! Я не могу ни с кем

встречаться… Будь что будет… Что же взять-то? –

да, пистолет… туши, туши… бумаги,

алмазы… так. Отпахивай! Скорее…

Плащ зацепился – стой! Готово! Прыгай!..

Никак возились тут… Горелым пахнет.

Стол не на месте… Эвона – корону

куды забросили. Тьфу… тьфу… Блести…

потру… Опять же – и окошко настежь.

Не дело… Дай послушаю у двери.

Спит сорванец… спит государь. Ведь пятый

часок, поди… Ох, Господи Исусе!

Вот так и ломит, так и ломит. Повар

совался с мазью, – говорит, попробуй,

помажь… Толкуй там… Очень нужно… Старость

не рожа на заборе… не замажешь…

Еще пальба у западных ворот

распахивает быстрые объятья,

чтоб подхватить – то душу, то напев,

то звон стекла… Еще дома дымятся,

горбатые развалины сената,

музей монет, музей знамен, музей

старинных изваяний… Мы устали…

Ночь напролет – работа, бури… Час

уже восьмой, должно быть… Вот так утро!

Сенат пылал как факел… Мы устали,

запутались… Куда нас Тременс мчит?

Сквозной костяк облекся в плоть и в пламя.

Он ожил. Потирает руки. Черни

радушно отпирает погреба.

Любуется пожарами… Не знаю,

не знаю, братья, что замыслил он…

Не так, не так мы думали когда-то

отчизну осчастливить… Я жалею

бессонницы изгнанья…

Он безумен!

Он приказал летучие машины

сжечь на потеху пьяным! Но нашлись

герои неизвестные, схватились

за рычаги и вовремя…

Вот этот

приказ, что переписываю, страшен

своей игривостью тигриной…

Тише…

Вот зять его…

Блистательная весть!

В предместии веселая толпа

взорвала школу; ранцы и линейки

по площади рассыпаны; детей

погибло штучек триста. Очень Тременс

доволен.

Он… доволен! Братья, братья,

вы слышите? Доволен он!..

Ну что ж,

я доложу вождю, что весть моя

не очень вас порадовала… Все,

все доложу!

Мы говорим, что Тременс

мудрее нас: он знает цель свою.

Как сказано в последней вашей оде,

он – гений.

Да. В грома моих напевов

достоин он войти. Однако… солнце…

в глазах рябит.

А вот – предатель Ганус!

Там, меж солдат, стоящих у ограды:

смеются. Пропустили. Вон идет

по тающему снегу.

Как он бледен!

Наш прежний друг неузнаваем! Все в нем –

взгляд, губы сжатые, – как у святых,

написанных на стеклах… Говорят,

его жена сбежала…

Был любовник?

Нет, кажется.

По слухам, он однажды

вошел к жене, а на столе – записка,

что так и так, решила переехать

одна к родным… Клиян, что тут смешного?

Все доложу! Вы тут плетете сплетни,

как кумушки, а Тременс полагает,

что вы работаете… Там пожары,

их нужно раздувать, а вы… скажу,

все, все скажу…

А! Благородный Ганус…

Желанный Ганус… Мы вас ждали… рады…

пожалуйте…

Наш Ганус…

Здравствуй, Ганус…

Ты нас не узнаешь? Твоих друзей?

Четыре года… вместе… в ссылке…

Прочь,

наемники лукавого!.. Где Тременс?

Он звал меня.

Допрашивает. Скоро

сюда придет…

Да он не нужен мне.

Сам приглашал, и если… нет его…

Постойте, позову…

И мы пойдем…

Не так ли, братья? Что тут оставаться…

Да, столько дел…

Клиян, мы с вами!

Братья,

мне страшно…

Допишу я после…

Пойду…

Брат, брат, что совершаем мы…

Здесь жил герой…

Спасибо, что пришел,

мой Ганус! Знаю, жизненной печалью

ты отуманен был. Едва ль заметил,

что с месяц – да, сегодня ровно месяц –

я обладаю пьяною страной.

Я звал тебя, чтоб ты сказал мне прямо,

чтоб объяснил… Но дай сперва счастливцу

поговорить о счастии своем!

Ты знаешь сам – всех лучше знаешь, Ганус, –

дня моего я ждал в бреду, в ознобе…

Мой день пришел – нежданно, как любовь!

Слух пламенем промчался, что в стране

нет короля… Когда и как исчез он,

кто задушил его, в какую ночь,

и как давно мертвец страною правил,

никто теперь не знает. Но народ

обмана не прощает: склеп – сенат –

злым топотом наполнился. Как пышно,

как строго умирали старики,

и как кричал – о, слаще страстной скрипки –

мальчишка, их воспитанник! Народ

мстил за обман, – я случай улучил,

чтоб полыхнуть, и понял, что напрасно

я выжидал так долго: короля

и вовсе не было, – одно преданье,

волшебное и властное! Очнувшись,

чернь ворвалась сюда, и только эхо

рассыпалось по мертвому дворцу!..

Ты звал меня.

Ты прав, давай о деле:

в тебе я, Ганус, угадал когда-то

мне родственную огненность; тебе

я одному все помыслы доверил.

Но ты был женщиной гоним; теперь

она ушла; я спрашиваю, Ганус,

в последний раз: что, помогать мне будешь?

Напрасно ты призвал меня…

Обдумай,

не торопись, я срок даю…

Мой вождь,

там этих самых, что намедни пели

на улицах, пытают… Никого нет,

кто б допросил… Помощников твоих –

как бы сказать – подташнивает…

Ладно,

иду, иду… Ты у меня, Клиян,

ведь молодец!.. Давно известно… Кстати,

на днях я удивлю тебя: велю

повесить.

Тременс… Вождь мой…

Ты же, Ганус,

подумай, я прошу тебя, подумай…

Меня томит единственная дума:

здесь жил герой… Вот эти зеркала –

священные: они его видали…

Он тут сидел, в могучем этом кресле.

Его шаги остались во дворце,

как в памяти – смолкающая поступь

гекзаметра… Где умер он? Где выстрел

его раздался? Кто слыхал? Быть может,

там – за городом, в траурной дубраве,

в снегах ночных… и бледный друг в сугробе

похоронил горячий труп… Грех, грех

немыслимый, как искуплю тебя?

Вся кровь моя благодарит за гибель

соперника, и вся душа клянет

смерть короля… Мы двойственны, мы слепы, –

и трудно жить, лишь доверяя жизни:

земная жизнь – туманный перевод

с Божественного подлинника; общий

понятен смысл, но нет в его словах

их первородной музыки… Что страсти?

Ошибки перевода… Что любовь?

Утраченная рифма в передаче

на несозвучный наш язык… Пора мне

за подлинник приняться!.. Мой словарь?

Одна простая книжечка с крестом

на переплете… Каменные своды

я отыщу, где отгулы молитв

и полный вздох души меня научат

произношенью жизни…

Вон в дверях

остановилась Элла – и не смотрит,

задумалась, концы перебирая

ленивой шали… Что бы ей сказать?

Тепла ей нужно. Милая. Не смотрит…

Вот весело!.. Я вскрыла и прочла

письмо чужое… Почерк словно ветер,

и запах юга… Склеила опять,

как мне, шутя, показывал однажды

отец… Морн и Мидия вместе! Как же

мне дать ему? Он думает, – она

живет в глуши родимой, старосветской…

Как дать ему?..

Вы встали спозаранку,

я тоже… Мы теперь не часто, Элла,

встречаемся: иное торжество

совпало с вашей свадьбой…

Утро – чудо

лазурное – не утро… каплет… шепчет…

Ушел Клиян?

Ушел… Скажите, Элла,

вы счастливы?

Что счастие? Шум крыльев,

а может быть, снежинка на губе –

вот счастие… Кто это говорил?

Не помню я… Нет, Ганус, я ошиблась,

вы знаете… Но как светло сегодня,

совсем весна! Все каплет…

Элла, Элла,

вы думали когда-нибудь, что дочь

бунтовщика беспомощного будет

жить во дворце?

О, Ганус, я жалею

былые наши комнатки, покой,

камин, картины… Слушайте: на днях

я поняла, что мой отец безумен!

Мы даже с ним поссорились; теперь

не говорим… Я верила вначале…

Да что! Мятеж во имя мятежа

и скучен, и ужасен – как ночные

объятья без любви…

Да, Элла, верно

вы поняли…

На днях глядели в небо

все площади… Смех, крики, гул досады…

От пламени спасаясь, летуны

со всех сторон взмывали, собирались,

как ласточки хрустальные, и тихо

скользила прочь блистающая стая.

Один отстал и замер на мгновенье

над башнею, как будто там оставил

свое гнездо, и нехотя догнал

печальных спутников, – и все они

растаяли хрустальной пылью в небе…

Я поняла, когда они исчезли,

когда в глазах заплавали – от солнца –

слепые кольца, вдруг я поняла…

что вас люблю.

Я вспомнил!.. Элла, Элла…

Как страшно!..

Нет, нет, нет – молчите, милый.

Гляжу на вас, гляжу в дворцовый сад,

в себя гляжу, и вот теперь я знаю,

что все одно: моя любовь и солнце

сырое, ваше бледное лицо

и яркие текучие сосульки

под крышею, янтарное пятно

на сахаре сугроба ноздреватом,

сырое солнце и моя любовь,

моя любовь…

Я вспомнил: было десять

часов, и вы ушли, и я бы мог

вас удержать… Еще один слепой,

мгновенный грех…

Мне ничего не нужно

от вас… Я, Ганус, больше никогда

вам не скажу. А если вот сейчас

сказала вам, так только потому,

что нынче снег такой сквозистый… Право,

все хорошо… За днями дни… А после

я буду матерью… другие мысли

меня займут невольно. Но сейчас

ты – мой, как это солнце! Протекут

за днями дни. Как думаешь – быть может,

когда-нибудь… когда твоя печаль…

Не спрашивайте, Элла! Не хочу

и думать о любви! Я отвечаю,

как женщина… простите. Но иным

пылаю я, иного я исполнен…

Мне снятся только строгие крыла,

прямые брови ангелов. На время

я к ним уйду – от жизни, от пожаров,

от жадных снов… Я знаю монастырь,

опутанный прохладою глициний.

Там буду жить, сквозь радужные стекла

глядеть на Бога, слушать, как меха

органа выдыхают душу мира

в торжественную вышину, и мыслить

о подвигах напрасных, о герое,

молящемся во мраке спящих миртов

средь гефсиманских светляков…

Ах, Ганус…

Забыла… вот письмо вчера пришло…

на имя моего отца, с припиской,

что это вам…

Письмо? Мне? Покажите…

А! Так и знал! Не надо…

Значит, можно

порвать?

Конечно.

Дайте…

Подождите…

не знаю… этот запах… Этот почерк,

летящий опрометью в память, в душу

ко мне… Стой! Не впущу.

Ну что ж, прочтите…

Впустить? Прочесть? Чтоб снова расклубилась

былая боль? Когда-то вы спросили,

идти ли вам… Теперь я вас спрошу:

прочесть? Прочесть?

Отвечу: нет.

Вы правы!

Так! На клочки… И эту горсть сухих

падучих звезд сюда… под стол… в корзину

с гербом витым… Духами пахнут руки…

Вот. Кончено.

О как светло сегодня!..

Сквозит весна… Чириканье… Снег тает.

На черных сучьях капельки… Пойдемте,

пойдемте, Ганус, погулять… хотите?

Да, Элла, да! Свободен я, свободен!

Пойдем!

Вы подождите здесь… Оденусь…

недолго мне…

А правда – хорошо;

прекрасный день! Вон голубь пролетел…

Блеск, сырость… Хорошо! Рабочий

забыл лопату… Как-то ей живется

там, у сестры, в далеком захолустье?

Известно ль ей о смерти… Бес лукавый,

покинь меня! Из-за тебя отчизну

я погубил… Довольно! Ненавижу

я эту женщину… Ко мне, назад,

о музыка раскаянья! Молитвы,

молитвы… Я свободен, я свободен…

Будь осторожней, Тременс, не сердись,

пойми – будь осторожней! Путь опасный…

Ведь ты слыхал: они под пыткой пели

о короле… все тоньше, все блаженней…

Король – мечта… король не умер в душах,

а лишь притих… Мечта сложила крылья,

мгновенье – и раскинула…

Мой вождь,

девятый час; проснулся город, плещет…

Тебя народ на площадь призывает…

Сейчас, сейчас…

Так что ж ты говоришь?

Я говорю – летит, кренясь, на солнце

крылатая легенда! Детям сказку

нашептывают матери… За брагой

бродяги именуют короля…

Как ты поставишь вне закона – ветер?

Ты слишком злобен, слишком беспощаден.

Опасный путь! Будь осторожней, просим,

нет ничего сильней мечты!..

Я шею

скручу ей! Вы не смеете меня

учить! Скручу. Иль, может быть, и вам

она мила?

Ты нас не понял, Тременс,

хотели мы предупредить…

Король –

соломенное пугало.

Довольно!

Отстаньте, траурные трусы! Ганус,

ну что же, ты… обдумал?

Тременс, право,

не мучь меня… сам знаешь. Мне молитву,

мне только бы молитву…

Уходи,

и живо! Долго я терпел тебя…

Всему есть мера… Помоги, Клиян,

он дверь открыть не может, теребит…

Позвольте, вот – к себе…

Но, может быть,

она меня зовет! А!

Стойте… Тише…

Спасайся, Тременс, он…

Пусти! Ты только

меня не трогай, понимаешь – трогать

не надо… Где корзина? Отойдите.

Корзину!..

Сумасшедший…

Вот… клочки…

в ладонях… серебро… о этот почерк

стремительный!

Вот… вот… «Мой веер… выслать…

Замучил он…» Кто он? Кто он? Клочки

все спутаны… «Прости меня…» Не то.

Опять не то… Какой-то адрес… странно…

на юге…

Не позвать ли стражу?

Тременс!..

Послушай… Тременс! Я, должно быть, вижу

не так, как все… Взгляни-ка… После слов

«и я несчастна»… Это имя… Видишь?

Вот это имя… Разбираешь?

«Марк

со мною» – нет, не Марк… «Морн», что ли? Морн…

Знакомый звук… А, вспомнил! Вот так славно!

Вот так судьба! Так этот шелопай

тебя надул? Куда? Постой…

Морн жив,

Бог умер. Вот и все. Иду я Морна

убить.

Постой… Нет, нет, не вырывайся…

Мне надоело… слышишь? Я тебе

о безднах говорил, об исполинах –

а ты… как смеешь ты сюда вносить

дух маскарада, лепет жизни, писк

мышиной страсти? Стой… Мне надоело,

что ставишь ты свое… томленье – сердце,

червонный туз, стрелой пробитый, – выше

моих, моих грохочущих миров!

Довольно жить тебе в томленье этом!

Ревную я! Нет, подними лицо!

Гляди, гляди в глаза мне, как в могилу.

Так, значит, хочешь пособить судьбе?

Не вырывайся! Слушай-ка, ты помнишь

один веселый вечерок? Восьмерку

треф? Так узнай, что я – проклятый Тременс –

твою судьбу…

Отец, оставь его!

…Твою судьбу… жалею. Уходи.

Эй, кто-нибудь! Он ослабел – под локти!

Прочь, воронье! Труп Морна – мой!

Ты двери

закрой за ним, Клиян. Плотнее. Дует.

Я говорил, что есть любовник…

Тише,

мне что-то страшно…

Как нахмурен Тременс…

Несчастный Ганус…

Он счастливей нас…

Вождь! Я осмелюсь повторить. Народ

на площади собрался. Ждет тебя.

Сам знаю… Эй, за мной, бараны! Что вы

притихли так? Живей! Я речь такую

произнесу, что завтра от столицы

останется лишь пепел. Нет, Клиян,

ты с нами не пойдешь: кадык твой слишком

открыто на веревку намекает.

Ты слышала? Отец твой славно шутит.

Люблю. Смешно.

Ты, Элла, в белой шляпе,

куда-нибудь уходишь?

Никуда.

Раздумала…

Жена моя прекрасна.

Не успеваю говорить тебе,

как ты прекрасна. Только иногда

в моих стихах…

Я их не понимаю.

Чу! Гул толпы… Приветственный раскат!

Опять нет солнца… Как вы спали?

Навзничь,

и на боку, и даже в положенье

зародыша…

Мы кофе пьем в гостиной?

Да,

как видите. В столовой мрачно.

Вести

еще страшнее прежних… Не газеты,

а саваны, пропитанные смертью,

могильной сыростью…

Их промочило

у почтальона в сумке. Дождь с утра,

и темен гравий. И поникли пальмы.

Вот, слушайте: горят окрайны… толпы

разграбили музеи… жгут костры

на площадях… и пьют, и пляшут… Казни

за казнями… И в пьяную столицу

вошла чума…

Как думаете, скоро

дождь кончится? Так скучно…

Между тем

их дикий вождь… вы дочь его знавали…

Да, кажется… не помню… Что мне гибель,

разгромы, кровь, когда я так тоскую,

что некуда деваться! Ах, Эдмин,

он бриться перестал, в халате ходит,

и сумрачен, и резок, и упрям…

Мы словно переехали из сказки

в пошлейшую действительность. Все больше

тускнеет он, сутулится, с тех пор

как тут живем, в болоте этом… Пальмы

мне, знаете, всегда напоминают

прихожие купцов богатых… Бросьте,

Эдмин, газеты… глупо… Вы со мною

всегда так сдержанны, как будто я

блудница или королева…

Нет же…

Я только… Вы не знаете, Мидия,

что делаете!.. Господи, о чем же

нам говорить?

Я смех его любила:

он больше не смеется… А когда-то

казалось мне, что этот вот высокий,

веселый, быстрый человек, должно быть,

какой-нибудь художник, дивный гений,

скрывающий свои виденья ради

любви моей ревнивой, – и в незнанье

был для меня счастливый трепет… Ныне

я поняла, что он пустой и скучный,

что в нем мечта моя не обитает,

что он погас, что разлюбил меня…

Так сетовать не нужно… Кто же может

вас разлюбить? Такая вы… ну, полно,

ну, улыбнитесь же! Улыбка ваша –

движенье ангела… Прошу!.. Сегодня

у вас и пальцы неподвижны… тоже

не улыбаются… Ну вот!..

Давно ли?

Давно ли чтó, Мидия?

Так. Занятно…

Я вас таким не видела. Нет, впрочем,

однажды я спросила вас, что толку

вам сторожить на улице…

Я помню,

я помню только занавеску в вашем

мучительном окне! Вы проплывали

в чужих объятьях… Я в метели плакал…

Какой смешной… И весь растрепан… Дайте

приглажу. Вот. Теперь смеются пальцы?

Оставьте… ах, оставь… не надо…

Счастье

мое… позволь мне… только губы… только

коснуться… как касаются пушка,

биенья бабочки… позволь мне… счастье…

Да нет… постой… мы у окна… садовник…

…………………………………

Мой маленький… не надо так дышать…

Стой, покажи глаза. Так, ближе… ближе…

Душе бы только нежиться и плавать

в их мягкой тьме… Постой… потише… после…

Вот! Гребень покатился…

Жизнь моя,

любовь моя…

Ты – маленький… Совсем,

совсем… Ты – глупый мальчик… Что, не думал,

я так умею целовать? Постой,

успеешь ты, ведь мы с тобой уедем

в какой-нибудь громадный, шумный город

и будем ужинать на крыше… Знаешь,

внизу, во тьме, весь город, весь – в огнях;

прохлада, ночь… Румяный отблеск рюмки

на скатерти… И бешеный скрипач,

то скрюченный, то скрипку в вышину

взвивающий! Ты увезешь меня?

Ты увезешь? Ах… шарканье… пусти же…

он… отойди…

Ночь? Утро? Перехода

не замечаю. Утро – продолженье

бессонницы. Виски болят. Как будто

мне в голову вдавили, завинтили

чугунный куб. Сегодня выпью кофе

без молока.

Опять газеты всюду

валяются! Однако… ты невесел,

Эдмин!.. Вот удивительно: мне стоит

войти, и сразу вытянуты лица –

как тени при вечернем солнце… Странно…

Ненастная весна…

Я виноват.

…И новости ужасные…

И в этом

я виноват, не правда ли?

Столица

горит. Все обезумело. Не знаю,

чем кончится… Но, говорят, не умер

король, а в подземелье замурован

крамольниками.

Э, Мидия, будет!

Я, знаешь, запрещу, чтоб приносили

газеты. Мне покоя нет от этих

догадок, слухов, новостей кровавых

и болтовни досужей. Надоело!

Передо мной, поверь, Мидия, можешь

не умничать… Скучай, томись, меняй

прически, платья, удлиняй глаза

чертою синей, в зеркало глядись, –

но умничать… Да что с тобой, Эдмин?

Я не могу…

Что с ним? Что с ним? Куда ты?

Там на террасе сыро…

Ты его

оставь. Я все скажу тебе. Послушай,

я тоже больше не могу. Его

я полюбила. С ним уеду. Ты

привыкнешь. Я тебе ведь не нужна.

Друг друга мы замучим. Жизнь зовет…

Мне нужно счастья…

Я понимаю…

Где сахарница?.. А, вот, под салфеткой.

Ты что ж, не хочешь слушать?..

Нет, напротив –

я слушаю… вникаю, постигаю,

чего же боле? Ты сегодня хочешь

уехать?

Да.

Мне кажется, тебе

пора и собираться.

Да. Ты можешь

не гнать меня.

По правилам разрывов –

через плечо еще должна ты кинуть:

«Я проклинаю день…»

Ты не любил…

Ты не любил!.. Да, проклинать я вправе

неверный день, когда в мой тихий дом

твой смех вошел… Зачем же было…

Кстати,

скажи, Мидия, ты писала мужу

отсюда?

Я… Я думала – не стоит

докладывать… Да, мужу написала.

Что именно? Гляди же мне в глаза.

Так, ничего… Что я прошу прощенья,

что ты со мной, что не вернусь к нему…

что тут дожди…

И адрес свой послала?

Да, кажется… Просила веер выслать…

там, у себя, забыла…

Ты когда же

отправила?

Недели две тому.

Отлично…

Я пойду… там надо… вещи…

Отлично… Ганус, получив письмо,

мой долг напомнит мне. Он проберется

из марева столицы сумасшедшей,

из сказки исковерканной, сюда,

на серый юг, в мои глухие будни.

Недолго ждать. Должно быть, он в пути.

Мы встретимся опять, и, протянув

мне пистолет, он, стиснутый и бледный,

потребует, чтоб я себя убил,

и буду я готов, быть может: смерть

созреет в одиночестве…

Мне дивно…

не верится… так резко жизнь меня

покинула. И только бы не думать

о родине, – не то метаться буду

в темнице с тюфяками вместо стен

и с цифрою безумия над дверью…

Не верится… Как жить еще? Эдмин!

Поди сюда! Эдмин, ты слышишь? Руку,

дай руку мне… Мой верный друг, спасибо.

Что мне сказать? Не кровь – холодный стыд

течет по жилам… Чувствую: ты должен

глядеть теперь в глаза мне, как глядят

на те срамные снимки, что за грош

увидеть можно в щелку… Стыдно сердцу…

Нет, ничего… Я только изумлен…

Смерть – изумленье. В жизни иногда

нас так же изумляют: океан,

цвет облака, изгиб судьбы… Как будто

на голове стою. Все вижу так,

как, говорят, младенцы видят: пламя

свечи, концом направленное вниз…

Мой государь, что мне сказать тебе?

За женщину ты царство предал; дружбу

я предаю за женщину – все ту же…

Прости меня. Я только человек,

мой государь…

А я, я – Господин

Морн – вот и все; пустое место, слог

неударяемый в стихе без рифмы.

О, королю никто бы никогда

не изменил… Но – Господину Морну…

Ты уходи. Я понял – это кара.

Я не сержусь. Но уходи. Мне тяжко

с тобою говорить. Одно мгновенье –

и словно в трубке стеклышки цветные

встряхнул, взглянул – и жизнь переменилась…

Прощай. Будь счастлив.

Я вернусь к тебе,

лишь позовешь…

Тебя я встречу только

в раю. Не раньше. Там, в тени оливы,

тебя представлю Бруту. Уходи…

Так. Кончено.

Тут надо со стола

убрать. Живей… Заказана коляска?

Да, сударь.

Завтра утром чтоб пришел

из города цирюльник – тот, усатый,

неразговорчивый. Все.

Небо мутно.

В саду дрожат цветы… Чернеет грот

искусственный: по черному струнами

протянут дождь… Теперь одно осталось:

ждать Гануса. Душа почти готова.

Как лоснится сырая зелень… Дождь

играет, точно в старческой дремоте…

А дом проснулся… Суетятся слуги…

Стук сундуков… Вот и она…

Мидия,

ты счастлива?

Да. Отойди. Мне нужно

тут уложить…

Знакомый чемодан:

я нес его однажды на заре.

И снег хрустел. И мы втроем спешили.

Сюда пойдут вот эти вещи – книги,

портреты…

Это хорошо… Мидия,

ты счастлива?

Есть поезд ровно в полдень:

я улечу в чужой чудесный город…

Бумаги бы – пожалуй, разобьется…

А это чье? твое? мое? не помню,

не помню я…

Не надо только плакать,

прошу…

Да, да… ты прав. Прошло… не буду…

Не знала я, что так легко, покорно

меня отпустишь… Я рванула дверь…

Я думала, ты крепко держишь ручку

с той стороны… Рванула что есть сил, –

ты не держал, легко открылась дверь,

и падаю я навзничь… Понимаешь,

я падаю… в глазах темно и зыбко,

и кажется, погибну я, – опоры

не нахожу!..

С тобой Эдмин. Он – счастье…

Я ничего не знаю!.. Только странно:

любили мы – и все ушло куда-то.

Любили мы…

Вот эти две гравюры

твои, не правда ли? И этот пес

фарфоровый.

…Ведь странно!..

Нет, Мидия.

В гармонии нет странного. А жизнь –

громадная гармония. Я понял.

Но, видишь ли, – лепная прихоть фризы

на портике нам иногда мешает

заметить стройность общую… Уйдешь;

забудем мы друг друга; но порою

названье улицы или шарманка,

заплакавшая в сумерках, напомнят

живее и правдивее, чем может

мысль воскресить и слово передать,

то главное, что было между нами,

то главное, чего не знаем мы…

И в этот час душа почует чудом

очарованье мелочи былой,

и мы поймем, что в вечности все вечно –

мысль гения и шуточка соседа,

Тристаново страданье колдовское

и самая летучая любовь…

Простимся же без горечи, Мидия:

когда-нибудь узнаешь, может быть,

причину несказанную моей

глухой тоски, холодного томленья…

Мечтала я вначале, что под смехом

скрываешь тайну… Значит, тайна есть?

Открыть тебе? Поверишь ли?

Поверю.

Так слушай – вот: когда с тобой в столице

мы виделись, я был – как бы сказать? –

волшебником, внушителем… я мысли

разгадывал… предсказывал судьбу,

хрусталь вертя; под пальцами моими

дубовый стол, как палуба, ходил,

и мертвые вздыхали, говорили

через мою гортань, и короли

минувших лет в меня вселялись… Ныне

я дар свой потерял…

И это все?

И это все. Берешь с собою эти

тетради нот? Дай всуну, – нет, не лезут.

А эту книгу? Торопись, Мидия,

до поезда осталось меньше часу…

Так…

Готова я…

Вот твой сундук несут.

Еще. Гроба…

Ну что ж, прощай, Мидия,

будь счастлива…

Все кажется мне – что-то

забыла я… Скажи – ты пошутил

насчет столов вертящихся?

Не помню…

не помню… все равно… Прощай. Иди.

Он ждет тебя. Не плачь.

Прости меня…

Любили мы – и все ушло куда-то…

Любили мы – и вот любовь замерзла,

и вот лежит, одно крыло раскинув,

поднявши лапки, – мертвый воробей

на гравии сыром… А мы любили…

летали мы…

Смотри, выходит солнце…

Не оступись – тут скользко, осторожно…

Прощай… прощай… ты помни… помни только

блеск на стволе, дождь, солнце… только это…

Так. Кончено…

На волосах остался

летучий дождь…

Я полюбил ее

в тот самый миг, когда у поворота

мелькнули шляпа, мокрое крыло

коляски, – и в аллее кипарисной

исчезли… Я теперь один. Конец.

Так, обманув свою судьбину, бесу

корону бросив на потеху, другу

возлюбленную уступив…

Как тихо

она по ступеням сходила, ставя

вперед все ту же ногу, – как дитя…

Стой, сердце! Жаркий, жаркий клекот, гул

встает, растет в груди… Нет! Нет! Есть способ:

глядеться в зеркало, чтоб удержать

рыданье, превращающее в жабу

лицо… А! Не могу… В пустынном доме

и с глазу на глаз с ангелом холодным

моей бессонной совести… как жить?

что делать? Боже мой…

Так… так… мне легче.

То плакал Морн; король совсем спокоен.

Мне легче… Эти слезы унесли

соринку из-под века – точку боли.

Я Гануса, пожалуй, не дождусь…

Душа растет, душа мужает, – к смерти,

что к празднику, готовится… Но втайне

пускай идут приготовленья. Скоро

настанет день – я Гануса, пожалуй,

и не дождусь, – настанет, и легко

убью себя. А мыслью напряженной

не вызвать смерти; смерть сама придет,

и я нажму курок почти случайно…

Да, легче мне, – быть может, это – солнце,

блестящее сквозь дождь косой… иль нежность –

сестра меньшая смерти, – та, немая,

сияющая нежность, что встает,

когда навеки женщина уходит…

А эти ящики она забыла

задвинуть…

Книги повалились набок,

как мысли, если вытянет печаль

и унесет одну из них: о Боге…

Рояль открыт на баркароле: звуки

нарядные она любила… Столик –

что скошенный лужок: тут был портрет

ее родных, еще кого-то, карты,

какая-то шкатулка… Все взяла…

И – словно в песне – мне остались только

вот эти розы: ржавчиною нежной

чуть тронуты их мятые края,

и в длинной вазе прелью, смертью пахнет

вода, как под старинными мостами.

Меня волнует, розы, ваша гниль

медовая… Воды вам надо свежей.

Морн… Морн… где Морн?.. Тропою каменистой,

между кустов… Какой-то сад… и вот –

я у него в гостиной… Это сон,

но до того как я проснусь… Здесь тихо…

Неужто он ушел? На что решиться?

Ждать? Боже, Боже, Боже, ты позволь мне

с ним встретиться наедине!.. Прицелюсь

и выстрелю… И кончено!.. Кто это?..

Ах, только отраженье оборванца…

Я зеркалов боюсь… Что делать дальше?

Рука дрожит, напрасно я вина

там выпил, в той таверне, под горою…

И шум в ушах… А может быть? Да, точно!

Шуршат шаги… Теперь скорей… Куда бы…

О бедные… дышите, пламенейте…

Вы на любовь похожи. Для сравнений

вы созданы; недаром с первых дней

вселенной в ваших лепестках сквозила

кровь Аполлона… Муравей… Смешной:

бежит, как человек среди пожара…

Как будто умолкает… Все равно:

я обречен! Ударит в мозг свинец,

как камень в грязь блестящую, – раз – мысли

разбрызгаются! Если б можно было

жизнь прожитую сочно отрыгнуть,

прожвакать вновь и проглотить, и снова

воловьим толстым языком вращать,

выдавливать из этой вечной гущи

былую сладость трав хрустящих, пьяных

от утренней росы, и горечь листьев

сиреневых! О Боже, если б вечно

смертельный ужас чувствовать! И это –

блаженство, Боже! Всякий ужас значит

«я есмь», а выше нет блаженства! Ужас –

но не покой могильный! Стон страданья –

но не молчанье трупа! Вот где мудрость,

и нет другой! Готов я, лязгнув лирой,

ее разбить, мой звучный дар утратить,

стать прокаженным, ослабеть, оглохнуть, –

но только помнить что-нибудь, хоть шорох

ногтей, скребущих язву, – он мне слаще

потусторонних песен! Я боюсь,

смерть близится… тугое сердце тяжко

подскакивает, как мешок в телеге,

гремящей под гору, к обрыву, к бездне!

Не удержать! Смерть!

Тише, тише, тише…

Там Элла только что уснула; кровью

бедняжка истекла; ребенок умер,

и мать второй души лишилась – главной.

Но лучше ей как будто… Только, знаешь,

не лекарь я, – какие книги были,

использовал, но все же…

Дандилио!

Мой добрый Дандилио! Мой прекрасный,

мой светлый Дандилио!.. Не могу,

я не могу… меня ведь тут поймают!

Я обречен!

Признаться, я не ждал

таких гостей; вчера меня могли бы

предупредить: я клетку попугаю

украсил бы – он что-то очень мрачен.

Скажи, Клиян, – я Эллою был занят,

не понял хорошенько, – как же это

ты спасся с ней?

Я обречен! Ужасно…

Какая ночь была! Ломились… Элла

все спрашивала, где ребенок… Толпы

ломились во дворец… Нас победили:

пять страшных дней мы против урагана

мечты народной бились; в эту ночь

все рухнуло: нас по дворцу травили –

меня и Тременса, еще других…

Я с Эллою в руках из залы в залу,

по галереям внутренним, и снова

назад, и вверх, и вниз бежал и слышал

гул, выстрелы, да раза два – холодный

смех Тременса… А Элла так стонала,

стонала!.. Вдруг – лоскут завесы, щелка

за ней, – рванул я: ход! Ты понимаешь, –

ход потайной…

Я понимаю, как же…

Он, думаю, был нужен королю,

чтоб незаметно улетать – и, после

крылатых приключений, возвращаться

к трудам своим…

…И вот я спотыкался

в могильной тьме и шел и шел… Внезапно –

стена: толкнул – и оказался чудом

в пустынном переулке! Только выстрел

порой стучал и разрывался воздух

по шву… Я вспомнил, что живешь ты рядом, –

и вот… к тебе… Но что же дальше делать?

Ведь оставаться у тебя – безумно!

Меня найдут! Ведь вся столица знает,

что с сумасшедшим Тременсом когда-то

ты дружен был и дочь его крестил!..

Она слаба: еще такой прогулки

не вынесет. А где же Тременс?

Бьется…

Не знаю где… Он сам мне накануне

советовал, чтоб я к тебе мою

больную Эллу… но ведь тут опасно,

я обречен! Пойми, – я не умею,

я не умею умирать, и поздно –

не научусь, нет времени! За мною

сейчас придут!..

Беги один. Успеешь.

Дам бороду поддельную, очки…

пойдешь себе.

Ты думаешь?..

А хочешь –

есть у меня и маски, что носили

на Масленицу в старину…

Да, смейся!

Ты знаешь сам, что никогда не кину

моей бессильной Эллы… Вот где ужас –

не в смерти, нет, – а в том, что в кровь вселилось

какое-то рыдающее чувство,

смесь ревности неведомой и жажды

отверженной и нежности такой,

что все закаты перед нею – лужи

малярной краски, – вот какая нежность!

Никто не знал! Я – трус, гадюка, льстец,

но тут, – вот тут…

Друг, будет… успокойся…

Любовь в ладони сжала сердце… держит…

не отпускает… Потяну – сожмет…

А смерть близка… но как мне оторваться

от своего же сердца? Я – не ящер,

не отращу…

Ты бредишь, успокойся:

тут безопасно… Улица пустынна

и солнечна… Ты где же смерть приметил?

На корешках моих уснувших книг –

улыбка. И спокоен, как виденье,

мой попугай святой.

От этой птицы

рябит в глазах… Пойми, сейчас нагрянут –

нет выхода!..

Опасности не чую:

слепая весть, повеявшая с юга,

что жив король, так опьянила души

неслыханною радостью, – столица

от казней так устала, – что, покончив

с безумцем главным, с Тременсом, едва ли

начнут искать сообщников его.

Ты думаешь? Да, правда, светит солнце…

И выстрелы умолкли… Не открыть ли

окно, не посмотреть ли? А?

К тому же

есть у меня одна вещица… хочешь,

я покажу? Вот тут, в футляре мягком…

Мой талисман… Вот, посмотри…

Корона!

Постой, уронишь…

Слышишь?.. Боже… Кто-то…

По лестнице… А!

Говорил – уронишь!

Гром золотой! Я тронут. Но напрасно

вы собрались меня короновать.

Поздравь, Клиян: обещано полцарства

за плешь мою!..

Скажи-ка, светлый старец,

как и когда тебе достался этот

кусок сверканья?

Продал за червонец

один из тех, кто некогда дворец

обыскивал.

Так-так… Давай-ка. Впору.

Но я сейчас, признаться, предпочел бы

ночной колпак. Где Элла?

Рядом. Спит.

А… хорошо. Клиян, чего ты стонешь?

Я не могу… Зачем я, Тременс, Тременс,

шел за тобой?.. Ты – смерть, ты – бездна! Оба

погибнем мы.

Ты совершенно прав.

Мой друг, мой вождь… Ведь ты мудрее всех.

Спаси меня – и Эллу… Научи –

что делать мне?.. Мой Тременс, что мне делать?

Что делать? Спать. Я снова зябну; снова

наложница нагая – лихорадка –

льнет к животу холодной ляжкой, спину

ладонью ледяной мне гладит, гладит…

Дай на плечи мне что-нибудь накинуть,

старик. Вот так. Да, милый мой Клиян,

я убедился – правы были наши

друзья, когда предупреждали… Кстати,

всех четверых я истребил – предать

они меня пытались… Очень нужно!

Я буду спать. Пускай солдаты сами

найдут меня.

A!..

Не кричи… не надо…

Вот. Так и знал.

Дочь, Элла, ты не бойся:

все хорошо! Клиян тут распевает

последние свои стихи…

Отец,

ты ранен? Кровь…

Нет.

У тебя рука

опять, опять холодная… а ногти,

как будто ел ты землянику… Я

останусь, Дандилио, здесь… Прилягу,

подушку дайте… Право, лучше мне…

Всю ночь палили… мой ребенок плакал…

А где же ваша кошка, Дандилио?..

Шутник какой-то каменной бутылкой

хватил ее… Иначе попугая

я б не купил…

Да, огненный… Да, помню…

Мы пили за его здоровье… Ax!..

«…И все же я тебя боюсь… Как смерть,

бываешь страшен ты…» – откуда это?

Откуда? Нет, забыла.

Полно… Элла…

моя любовь… Прикрой глаза…

Ты – белый,

как свежая сосновая доска…

и капельки смолы… Мне неприятно…

ты отойди…

Прости меня… не буду,

я только так… Хотел тебе подушку

поправить… Вот…

Что бишь я говорил?

Да, плохо ищут; там, вокруг сената,

вокруг дворца, народ толпится: чистят

покои королевские, ковры

вытряхивают – и мои окурки

и шпильки Эллы выметают… Очень

занятно! И какой занятный слух,

что будто бы грабитель – где-то там

на юге, видите ли, в дом забрался

и бац в башку хозяина, – а тот –

извольте – объявился властелином,

свою столицу кинувшим полгода

тому назад… Я знаю, знаю, – это

все выдумки. Но выдумкой такой

меня смели… Вот Элла спит. Мне тоже

пора бы… Гладит, крадется озноб

вверх по спине… А жалко, Дандилио,

что вымышленный вор не уничтожил

придуманного короля!.. Смеешься?

Что, славно я шучу?

Да – бедный Ганус!

Не повезло…

Как – Ганус?..

Он письмо

ведь получил… Мне Элла говорила…

Как хорошо бедняжка спит… Клиян,

прикрой ей ноги чем-нибудь…

Послушай,

послушай, Дандилио, может быть,

есть у тебя среди твоих игрушек

старинных, безделушек пыльных, книг

магических – полдюжины хороших

горячечных рубашек? Одолжи…

Давно бы дал, да были бы они –

малы тебе… Но что сказать ты хочешь?

Когда-то, Дандилио, мы дружили,

о живописи спорили… Потом

я овдовел… потом мятеж – тот, первый, –

увлек меня, – и мы встречались реже…

Не склонен я к чувствительности праздной,

но я прошу во имя этой дружбы,

такой далекой, расскажи мне ясно,

что знаешь ты – о короле!..

Как, разве

не понял ты? Все очень просто было.

Однажды я – тому четыре года, –

зайдя к тебе, замешкался в передней

средь вешалок, в шершавой темноте,

и входят двое; слышу быстрый шепот:

«Мой государь, опасно: он мятежник

безудержный…» Другой в ответ смеется

и – шепотом: «Ты обожди внизу,

недолго мне…» И снова смех негромкий…

Я спрятался. Через минуту – вышел

и, хлопая перчаткою, сбежал

по лестнице – твой легкий гость…

Я помню…

конечно… Как же я не сопоставил…

Ты погружен был в сумрачную думу.

Я промолчал. Мы виделись не часто:

я хмурых и холодных не люблю.

Но помнил я… Прошло четыре года –

все помнил я; и вот, встречаясь с Морном

на вечерах недавних, я узнал

смех короля… Когда же в день дуэли

ты подменил…

Позволь, позволь, и это

заметил ты?

Да, к мелочам случайным

мой глаз привык, исследуя прилежно

ходы жучков и ссадины на теле

старинной мебели, чешуйки красок,

пылинки на полотнах безымянных.

И ты молчал!..

Из двух – то сердце было

дороже мне, чья страсть была острей.

Есть третье сердце: посмотри – с печалью

и нежностью, не свойственной ему,

Клиян глядит на дремлющую Эллу,

как будто с ней и страх его уснул…

О, мне смешно, что втайне от меня

работали моя же мысль и воля,

что как-никак я сам, своей рукою

смерть королю – хоть мнимую – послал!

И в Ганусе я втайне не ошибся:

он был слепым орудием слепца…

Не сетую! С холодным любопытством

разглядываю хитрые узоры –

причины и последствия – на светлом

клинке, приставленном к груди… Я счастлив,

что хоть на миг людей я научил

уничтоженья сладостному буйству…

Да, не пройдет урок мой без следа!

И то сказать, нет помысла, мгновенной

нет слабости, которые в грядущем

поступке не сказались бы: король

еще обманет явно…

Ты проснулась?

Спи, Элла, спи… Так страшно думать, Элла…

О, мне смешно! Когда б я знал все это,

народу бы я крикнул: «Ваш король –

пустой и слабый человек. Нет сказки,

есть только Морн!»

Не надо, Тременс, тише…

Морн и… король? Ты так сказал, отец?

Король в карете синей – нет, не то…

Я танцевала с Морном – нет… позволь…

Морн…

Полно, он шутил…

Клиян, молчи,

не всхлипывай!.. Послушай, Элла…

Элла,

ты слышишь?

Сердце бьется?

Да. Сейчас

пройдет.

Глаза открыты… видит… Элла!

Столб соляной… Не знал я, что бывают

такие обмороки…

Голоса!

На улице… Они!

Да. Мы их ждали.

Посмотрим-ка…

…дом.

Ладно! Не уйдет он.

Все выходы?

Все…

Можно и захлопнуть…

Спаси меня… скорее… Дандилио…

куда-нибудь… я жить хочу… скорей…

успеть бы… A!

Как будто и конец?

Да, кажется.

Я выйду к ним, чтоб Элла

не видела. Ты чем питаешь эту

оранжевую птицу?

Ей полезны

яички муравьиные, изюм…

Хорошая, не правда ли? А знаешь,

попробуй на чердак, затем – по крыше…

Нет, я пойду. Устал я.

Стой! Назад!

Да, да, я – Тременс; только потолкуем

на улице…

Назад. Так.

Обыщи-ка

обоих.

Ваше имя?

Вот, табак

просыпали, эх вы! Кто ищет имя

у человека в табакерке? Можно

вас угостить?

Вы тут хозяин?

Как же.

А это кто?

Больная.

Вы напрасно

скрывали тут преступника…

Случайно

я забежал…

Вы – Тременс, бунтовщик?

Спать хочется. Скорее…

По приказу,

сенатом изданному нынче,

июня девятнадцатого, будет

на месте… Ба! там кто-то есть еще.

Держите их. Я погляжу…

Вот медлит…

Спать хочется…

Да, выспимся…

Мы? Полно,

тебя не тронут. Смерти ты боишься?

Все это я люблю: тень, свет, пылинки

в воронке солнца; эти лужи света

на половицах; и большие книги,

что пахнут временем. Смерть – любопытна,

не спорю…

Элла словно кукла… Что с ней?..

Да, так нельзя.

Послушай, братец мой,

снеси-ка вот больную рядом, в спальню,

а погодя за лекарем пошлем.

Ты что – оглох?

Оставь его. Не нужно.

Меня уложат где-нибудь в сторонке,

она и не увидит. Дандилио,

ты говорил о солнце… Это странно,

мне кажется, мы – схожие, а в чем –

не уловлю… Давай сейчас рассудим.

Ты принимаешь смерть?

Да. Вещество

должно истлеть, чтоб веществу воскреснуть, –

и вот ясна мне Троица. Какая?

Пространство – Бог, и вещество – Христос,

и время – Дух. Отсюда вывод: мир,

составленный из этих трех, – наш мир –

божественен…

Так. Продолжай.

Ты слышишь,

какой там топот в комнатах моих?

Вот сапоги!

И все-таки наш мир…

…божественен; и потому все – счастье;

и потому должны мы распевать,

работая: жить на земле и, значит,

на этого работать властелина

в трех образах: пространство, вещество

и время. Но кончается работа,

и мы на праздник вечности уходим,

дав времени – воспоминанье, облик –

пространству, веществу – любовь.

Вот видишь –

в основе я согласен. Но мне рабства

счастливого не нужно. Я бунтую,

бунтую против властелина! Слышишь!

Я всех зову работу бросить! Прямо –

валяй на праздник вечности: там в безднах

блаженных отдохнем.

Поймали. Крик.

Я и забыл Клияна…

А! Западня!

И здесь они!

Морн… Морн… Морн… Я как будто

во сне слыхала голос: Морн – король…

Довольно вам по комнатам носиться!

Я умоляю…

Имя!

Умоляю…

Я молод… Я так молод! Я велик,

я – гений! Гениев не убивают!..

Вы отвечайте на вопросы!

Имя

мое Клиян… Но буду королю

служить… Клянусь… Я знаю, где корона…

Отдам… клянусь…

Э, не хватай за икры,

я прострелю себе сапог.

Поща-а…

Пространство – Бог, ты говоришь. Отлично.

Вот объясненье крыльев – этих крыльев,

которыми мы населяем рай…

A!.. Нет конца… конца…

Живуч, бедняга.

Да. Нас волнуют быстрые полеты,

колеса, паруса и – в детстве – игры,

и в молодости – пляски.

‹…›

‹…›

Не следует убитых пулей в сердце

бить этой мелкой дробью толков… Ночь

сегодня будет синяя, как триста

июльских дней, сгущенных, потемнелых

от густоты, скрипящих под нажимом

то сладострастьем жабьим на прудах,

то маслянистой судорогой листьев…

Когда б я не был королем, то стал бы

поэтом, жаркой лирой в эту ночь,

насыщенную синевою, в эту

живую ночь, что вздрагивает длинно

под роем звезд, как чуткая спина

Пегаса – вороного… Мы не будем –

не правда ли? – о смерти говорить, –

но светлою беседою о царстве,

о власти и о счастии моем

мне освежайте душу, отгоняйте

широких мягких бабочек от света –

и за глотком вина еще глоток,

чтоб искренней и слаще раздавались

слова души… Я счастлив.

Государь,

а танцы будут?..

Танцы? Негде, Элла.

Меня зовут не Элла…

Я ошибся…

так… вспомнилось… Я говорю, что негде

тут танцевать. Но во дворце, пожалуй,

устрою бал – громадный, при свечах,

да, при свечах, под пышный гул органа…

Король… король смеется надо мною.

Я счастлив!.. Если я и бледен – это

от счастия!.. Повязка… слишком… туго…

Эдмин, скажи… нет, впрочем, сам… поправь…

так… хорошо…

Король устал, быть может?

Быть может, гости…

Ох, как он похож!..

Ты погляди, Эдмин, – похож как!.. Нет,

я не устал. Давно ты из столицы?

Мой государь, я был грозой гоним:

чернь, от тебя шарахнувшись, случайно

меня толкнув, едва не отдавила

мне душу. Я бежал. С тех пор я мыслил

и странствовал. Теперь я возвращусь,

благословляя скорбное изгнанье

за сладость возвращенья… Но в вине

есть крылышки пчелиные; в отраде –

есть для меня прозрачная печаль:

мой старый дом, где сыздетства я жил,

мой дом сожжен…

Но спасена отчизна!

Как объясню? Отчизна – божество

бесплотное; а наш любимый угол

на родине – вот этот зримый образ

бесплотного. Мы только знаем Божью

бородку раздвоенную; отчизну

мы узнаем в чертах родного дома.

От нас никто ни Бога не отнимет,

ни родины. Но теплый образок

жаль потерять. Мой дом погиб. Я плачу.

Клянусь, такой же дом на том же месте

я для тебя построю. И не зодчий –

твоя любовь проверит чертежи;

не плотники – твои воспоминанья

помогут мне; не маляры – глаза

живые твоего же детства: в детстве

мы видим душу красок…

Государь,

благодарю: я знаю – ты волшебник,

я счастлив тем, что понял ты меня,

но мне не нужно дома…

Клялся я…

Что клятва? Лепет гордости. А смотришь –

смерть тут как тут. Что клятва? И звезда

обманывает душу звездочета,

в условный срок порой не возвращаясь.

Постой… скажи… Ты знал ли старика

такого – Дандилио?

Дандилио?

Нет, государь, не помню…

Посмотри

на короля, он чем-то недоволен…

Как будто тень – тень птицы – пролетела

по ясному, но бледному лицу…

А это кто?

Позвольте… ваше имя?

Сюда нельзя!

Я – иностранец…

Стойте!

Нет… я пройду… я – так. Я – ничего.

Я только сплю…

Он пьяный, не пускайте!..

А, новый гость! Сюда, сюда, скорее!

Так счастлив я, что принял бы с улыбкой

и ангела, под траурным горбом

сложенных крыл влачащегося скорбно;

и нищего блестящего лжеца;

и палача, в опрятный свой сюртук

затянутого наглухо… Гость милый,

что ж, подходи!

Вы, говорят, король?

Как смеешь ты!..

Оставь. Он – иноземец.

Да, я король…

Так-так… Приятно мне:

я хорошо вас выдумал…

Молчи,

Эдмин, – занятно. Ты издалека,

туманный гость?

Из обиходной яви,

из пасмурной действительности… Сплю…

Все это сон… сон пьяного поэта…

Повторный сон… Однажды вы мне снились:

какой-то бал… какая-то столица…

веселая, морозная… Но только

иначе звались вы…

Морн?

Морн. Вот-вот…

Нарядный сон… Но знаете, я рад был

проснуться… Помню, что-то было в нем

неладное. А что – не помню…

Все ли

у вас в стране так говорят… дремотно?

О нет! У нас в стране нехорошо,

нехорошо… Вот я проснусь – скажу им,

какой король мне грезился прекрасный…

Чудак!

Но отчего же мне неловко?

Не знаю… Как и в прошлый раз… Мне страшно…

Должно быть, в спальне душно. Отчего-то

страх чувствую… обман… Я постараюсь

проснуться…

Стой!.. Куда же ускользнул

мой призрак?.. Стой, вернись…

Держи!

Не вижу…

Ночь…

Мой государь, как можешь

выслушивать…

У прежних королей

шуты бывали: говорили правду

хитро, темно, – и короли любили

своих шутов… А у меня вот этот

сомнительный сомнамбул…

Что же вы

притихли, дорогие гости? Пейте

за счастие мое! И ты, Эдмин.

Эй, прояснись! Все пейте! Сердце Вакха –

граненое стекло: в нем кровь и солнце…

Да здравствует король!

Король… король…

В земном глаголе рокотанье грома

небесного… Так! Выпито! Теперь

я подданных порадую: намерен

я завтра же вернуться!

Государь…

Да здравствует король!

…Прошу тебя…

врачи…

Довольно! Я сказал, что – завтра!

Назад, назад, – в гробу летучем! Да,

в стальном гробу, на вычисленных крыльях!

И вот еще: вы говорили «сказка»…

А мне смешно… Со мною Бог смеется!

Не знает одураченная чернь,

что, скованное в сказочные латы,

темно и потно рыцарское тело…

Что говорит король?..

…Она не знает,

что бедная восточная невеста

едва жива под тяжестью косматой,

но за морем бродяги-трубадуры

о сказочной любови запоют, –

солгут векам, чуть пальцами касаясь

овечьих жил, – и грезой станет грязь!

Что говорит король?

Он во хмелю!..

Его глаза безумием сияют!..

Эдмин, налей еще…

Уйдем… Мне страшно…

‹…›

Сон прерванный не может продолжаться,

и царство, плывшее в мечте передо мной,

вдруг оказалось просто на земле

стоящим. Вторглась вдруг реальность. Та,

которая и плоть, и кровь, казалось,

ступала, как эфир прозрачный, вдруг

растопавшись, как грубый великан,

вошла в мой сон, устойчивый, но хрупкий.

Я вижу вкруг меня обломки башен,

которые тянулись к облакам.

Да, сон – всегда обман, все ложь, все ложь.

Она и мне лгала, мой государь.

Кто лгал, Эдмин?

Ах, ты о ней?.. Нет, царство

мое обманом было… Сон был ложью.

‹…›

Эдмин, отдай!.. Как мне еще просить?

Пасть на колени? Хочешь? Ах, Эдмин,

я должен умереть! Я виноват

не перед Ганусом, а перед Богом,

перед тобой, перед самим собою,

перед моим народом! Я дурным

был королем: незримый, без придворных,

обманом правил я… Вся мощь моя

была в моей таинственности… Мудрость

законов? Творчество и радость власти?

Любовь толпы? Да. Но пуста и лжива,

как бледный гаер в лунном балахоне,

душа у властелина! Я являлся

то в маске на престоле, то в гостиной

у щегольской любовницы… Обман!

И бегство – ложь, уловка – слышишь? – труса!

И эта слава только поцелуй

слепого… Разве я король? Король,

убивший девушку? Нет, нет, довольно,

я падаю – в смерть, – в огненную смерть!

Я только факел, брошенный в колодец,

пылающий, кружащийся, летящий,

летящий вниз, навстречу отраженью,

растущему во мраке, как заря…

Молю тебя! Молю тебя! Отдай мне

мой черный пистолет! Молчишь?

Ну что же,

не надо… В мире есть другие смерти:

обрывы и водовороты; яды,

и лезвие, и узел; нет! Не можешь

ты помешать – ни гению родиться,

ни грешнику убить себя!

Да впрочем,

я просьбами напрасно унижаюсь…

Скучна такая сложная игра

с такой простой развязкою.

Эдмин,

я – твой король. Дай. Понял ты?

Спасибо.

Я выйду на террасу. Только звезды

меня увидят. Счастлив я и ясен;

сказать правдивей не могу… Эдмин,

твой легкий лоб легко я поцелую…

Молчи, молчи… Твое молчанье слаще

всех слышанных напевов. Так. Спасибо.

Ночь синяя меня уносит!

……………………..

……………………..

…Никто не должен видеть,

как мой король являет небесам

смерть Господина Морна.