Изверг

II (Одна неделя) Примерно наши дни

Фредрик успел на двухчасовой паром. Ярко-желтый с болотно-зеленым — цвета транспортной компании, — он курсировал между островами Окне и Арнё каждый час. Четыре-пять минут пути — символическая грань меж материком и островом, меж временем спешащим и временем, медлящим в ожидании. Четверть часа на машине из Стренгнеса, красный дом с белыми углами, он купил его за несколько месяцев до рождения Мари, когда писать дома стало невозможно. Тогда это была развалюха посреди джунглей. Поначалу они с Агнес проводили здесь каждое лето, превращая руины в дом, джунгли — в сад. Шесть лет назад он написал три книги, трилогию, которая хорошо продавалась и которую собирались переводить на немецкий; проведя финансово-экономический анализ, издательство решило, что трилогия может принести прибыль, окупить затраты на рекламу, шведские книги теперь все чаще появлялись на книжных полках в немецких гостиных.

Фредрик знал, что написать ничего не удастся, но, раз решение принято, включил компьютер, открыл файл с черновыми набросками и уставился в электронный прямоугольник. Четверть часа, полчаса, три четверти. Он включил телевизор в другом углу комнаты, немые картинки, без звука. Потом включил радио, рекламный канал, сплошь хиты, которые слышал уже не раз и потому оставил без внимания. Прогулялся по берегу, посмотрел в бинокль на пассажиров лодок и катеров — спектакль, хотя люди в лодках бездействовали.

Ни слова. Но он будет сидеть, пока не напишет хоть одно.

Телефон.

Теперь звонила одна Агнес. Остальные звонить перестали, лишь через несколько лет он обратил на это внимание, знал, что чертовски злился, когда звонки мешали посреди фразы, и, снимая трубку, с трудом скрывал раздражение; в итоге он распугал всех, одного за другим, а когда наступил кризис и экран остался белым, очутился в пустоте, она подкралась незаметно, чертовски коварная, прекрасная, уродливая.

— Да?

— Незачем так раздражаться.

— Я пишу.

— Что?

— Вяло продвигается.

— Значит, ничего.

— Ну, вроде того.

Агнес не обманешь. Они видели друг друга насквозь.

— Прости. Что ты хотела?

— У нас есть дочка. Я хотела узнать, как у нее дела. Мы ведь поэтому позваниваем друг другу иногда. Я пробовала позвонить с утра. Ты заставил Мари положить трубку. И ответа я не получила. Так что хочу получить сейчас.

— Хорошо. У нее все хорошо. Она, похоже, из немногих, кто не страдает от жары. В тебя пошла.

Он видел перед собой смуглое тело Агнес. Знал, как она выглядит, и сейчас тоже: уютно сидит в офисном кресле, в легком платье, раньше он желал ее, каждое утро, каждый день, каждый вечер, теперь научился не желать, отключаться, быть резким, раздраженным и свободным.

— А в садике? Как прошло расставание?

Микаэла. Ты хочешь хоть немного выведать о Микаэле. Приятно сознавать, что ей не дает покоя его роман с женщиной, которая на пятнадцать лет моложе ее самой. Он понимал, это не играло особой роли, она не приползет к нему из-за того, что он занимается любовью с такой же красивой женщиной, как она, но ощущение все равно приятное, ребячливое, конечно, однако доставляющее удовольствие.

— Лучше. Сегодня понадобилось десять минут. Потом она убежала с Давидом, играть в индейцев.

— В индейцев?

— Наверняка и сейчас играют.

Фредрик сидел в кухоньке, за столом, здесь было его рабочее место. Он встал, с радиотелефоном в руке прошел в еще меньшее помещение, которое называл гостиной, и сел в кресло. Агнес позвонила как раз вовремя, можно ненадолго избавиться от необходимости глазеть на пустой экран. Он уже хотел спросить, как дела в Стокгольме, как ей вообще живется, хотя редко собирался с духом, боясь ответа, боясь услышать, что ей хорошо, что у нее тоже появился новый друг, и сейчас подбирал непринужденную формулировку и, кажется, нашел подходящую, как вдруг уперся взглядом в экран телевизора, который по-прежнему беззвучно работал.

— Агнес, подожди минутку.

Черно-белый кадр — улыбающийся мужчина, темноволосый, короткостриженый. Фредрик узнал лицо. Он видел его недавно. Сегодня. Тот папаша на скамейке. Перед «Голубкой». Они поздоровались. Он сидел на скамейке прямо у калитки, ждал.

Фредрик подошел к телевизору, прибавил громкость.

Новая фотография папаши. Цветная. Сделанная в тюрьме. На заднем фоне стена. По бокам два охранника. Он махал в камеру. По крайней мере, так казалось.

Скороговорка диктора. У них у всех одинаковые голоса. Трескучие, с ударением на каждом слове, нейтральные, безликие голоса.

Диктор сказал, что человеку на фотографиях, папаше со скамейки, тридцать шесть лет и зовут его Бернт Лунд. Что в девяносто первом его посадили за серию изнасилований малолетних девочек. Что в девяносто седьмом посадили снова за серию изнасилований малолетних девочек, завершившуюся печально известным скарпхольмским убийством, когда две девятилетние девочки были жестоко изнасилованы и убиты в подвальном отсеке. Что сегодня рано утром по дороге в больницу он сбежал из закрытого отделения для сексуальных преступников Аспсосской тюрьмы. Фредрик сидел молча.

Он ничего не слышал, увеличил громкость, но не слышал.

Мужчина на фотографии. Он с ним поздоровался.

Потом один из тюремных начальников, весь в поту, мямлил перед камерой, с микрофоном у рта.

Хмурый пожилой полицейский сказал: «Без комментариев», а в заключение обратился с просьбой к общественности сообщать, кто что видел.

Он с ним поздоровался.

Этот тип сидел на скамейке у калитки, и он ему кивнул, когда пришел и когда уходил. Фредрик оцепенел.

Услышал в трубке оклик Агнес, ее резкий голос вонзился в ухо. Пусть кричит.

Незачем было с ним здороваться. Незачем кивать.

Он взял телефон:

— Агнес. Я не могу сейчас разговаривать. Мне нужно кое-куда позвонить. Я кладу трубку.

Он нажал одну из кнопок на трубке, стал ждать гудка.

Она осталась на линии.

— Агнес, черт подери! Положи трубку!

Он швырнул телефон на пол, вскочил, побежал на кухню, к куртке, висящей на стуле, нашел в кармане мобильник, набрал номер Микаэлы в детском саду.