Известие о похищении

Глава 4

Похищение журналистов явилось ответной реакцией на те планы президента Сесара Гавирии, которые он вынашивал еще будучи министром в правительстве Вирхилио Барко, пытаясь найти правовую альтернативу силовым методам борьбы с терроризмом. Этой проблеме он отвел центральное место в своей предвыборной кампании. На ней он сделал акцент в речи при вступлении в должность, подчеркнув одно важное обстоятельство: терроризм наркомафии — проблема чисто колумбийская, и она должна решаться внутри страны; однако сама торговля наркотиками — явление интернациональное, и борьба с ней невозможна без международного сотрудничества. Гавирия отдавал приоритет борьбе с терроризмом потому, что после первых взрывов бомб общественное мнение требовало лишь изолировать террористов, позднее раздались призывы к экстрадиции виновных, и уже после четвертой бомбы пошли разговоры об их помиловании. Однако и в этом случае экстрадиция как чрезвычайный способ давления на преступников могла заставить их сдаться в руки правосудия, и Гавирия был готов применить ее без колебаний.

В первые дни после вступления в должность президенту не хватало времени даже поговорить на эту тему с кем бы то ни было — так поглотила его организационная работа в правительстве и подготовка к выборам в Национальную Конституционную Ассамблею, призванную осуществить первые глубокие реформы в стране за последние сто лет. Проблема роста терроризма сильно встревожила и Рафаэля Пардо, особенно после убийства Луиса Карлоса Галана. Но и он попал в круговорот событий, связанных с инаугурацией. К тому же, он одним из первых получил назначение — советник по безопасности и общественному порядку. В продуваемом ветрами перемен доме правительства он получил этот пост из рук самого молодого президента века, который обожал поэзию, восхищался «Битлз» и вынашивал планы радикальных реформ, придумав им скромное название «Переворот». Оказавшись в гуще событий, Пардо повсюду носил с собой набитый бумагами портфель и устраивался поработать там, где придется. Его дочь Лаура даже решила, что отца уволили,— так нерегулярно он уходил и возвращался с работы. По правде говоря, возникшая неразбериха была созвучна образу жизни Рафаэля Пардо, похожему скорее на жизнь лирического поэта, чем государственного служащего. Ему было тридцать восемь лет. Пардо получил прекрасное образование: диплом бакалавра Современной Гимназии в Боготе, диплом экономиста Университета Анд, где позже он девять лет преподавал экономику и занимался исследовательской работой, потом стажировка по проблемам планирования в Институте социальных исследований в Гааге. Следует также упомянуть его страсть читать все что попадется под руку, особенно книги по двум весьма далеким друг от друга темам: поэзия и безопасность. В те времена у него было всего четыре галстука, полученные в подарок на четыре последних Рождества; но носил Рафаэль только один, да и тот в кармане, на крайний случай. Он предпочитал рубашки с длинными рукавами, чтобы не надо было выяснять, тепло или холодно на улице, а, надевая брюки и пиджак, не обращал внимания на сочетание цветов и фасонов, и часто по рассеянности оказывался в разноцветных носках. Иногда Рафаэль позволял себе «разгуляться» — играл в покер с дочерью Лаурой до двух часов ночи, в абсолютном молчании, на фасоль вместо денег. Клавдия, красивая и кроткая супруга Рафаэля Пардо, приходила в бешенство, видя как муж бродит по дому, словно сомнамбула, не зная, где взять стаканы, как закрыть какую-нибудь дверцу или достать лед из холодильника, и при этом почти сверхъестественным образом не обращает внимания на то, что приходится ему не по нутру. Но больше всего поражала его способность с непреклонностью статуи пресекать малейшие попытки даже угадать, о чем он думает, безжалостный талант сводить любой разговор к четырем словам или прекращать самую жаркую дискуссию каким-нибудь первобытным междометием.

Соученики и сослуживцы не понимали явной недооценки Пардо со стороны домашних, считая его умным, организованным и поразительно хладнокровным человеком, чья обманчивая замкнутость служила лишь защитной реакцией. Решая простые вопросы, он мог раздражаться, но занимаясь гиблым делом, проявлял невероятную выдержку и твердость духа, с примесью легкого, неистребимого юмора и лукавства. Видимо, еще президент Вирхилио Барко пользовался этой замкнутостью и склонностью Пардо к таинственности, поручая ему вести переговоры с повстанцами и курировать программы реабилитации боевиков в зонах конфликтов, в результате чего удалось достичь перемирия с М-19. Новый президент Гавирия, который и сам мог потягаться с Пардо в замкнутости и умении скрывать государственные секреты, поручил ему заниматься вопросами безопасности и общественного порядка в одной из самых нестабильных и взрывоопасных стран мира. Приступив к исполнению своих обязанностей, Пардо весь свой офис носил в портфеле и недели две блуждал по чужим кабинетам, прося разрешения воспользоваться туалетом или телефоном. Зато президент часто советовался с ним по различным вопросам, а на важных совещаниях выслушивал мнение Пардо с подчеркнутым вниманием. Однажды, когда они остались в кабинете вдвоем, президент спросил:

— Скажите, Рафаэль, вас не беспокоит, что завтра один из этих типов явится с повинной, а у нас нет ничего, за что его можно было бы посадить?

В этом был корень проблемы: с одной стороны, преследуемые полицией террористы не решались сдаваться без гарантий безопасности для себя и своих близких, с другой стороны, государство не располагало доказательствами, достаточными для привлечения их к суду в случае поимки. Задача заключалась в том, чтобы найти юридическую формулу, которая заставила бы преступников признать свою вину в обмен на гарантии безопасности со стороны государства. Рафаэль Пардо начал работать над этой задачей еще при предыдущем правительстве и в день, когда президент спросил его об этом, уже носил в своем портфеле-офисе наброски предложений. Правда, касались они лишь принципов решения проблемы: тот, кто сдастся в руки правосудия, получает более мягкий приговор, если признает себя виновным в подсудных деяниях; дополнительное смягчение наказания предусматривалось для тех, кто вернет государству преступно нажитое имущество и деньги. Этим записи и ограничивались, но президент увидел в них решение всей проблемы, а предложенная формула отвечала его стратегии: ни войны, ни мира, но правосудие, которое выбило бы почву из-под ног терроризма, не отвергая института экстрадиции.

Президент ознакомил с проектом министра юстиции Хайме Хиральдо Анхела. Министр подхватил идею на лету, поскольку сам давно размышлял над созданием правового поля для борьбы с наркомафией. Кроме того, он, как и президент, был сторонником экстрадиции, угроза которой вынудит преступников сдаться.

Хиральдо Анхел, человек знающий и увлеченный, любитель точных формулировок и ловкий законотворец, дополнив проект собственными идеями и положениями действующего Уголовного Кодекса, довольно далеко ушел от первоначального смысла текста. За субботу и воскресенье он отредактировал на своем портативном репортерском компьютере первый черновик, который с исправлениями и поправками от руки показал в понедельник утром президенту. Название документа, написанное сверху чернилами, звучало почти исторически: «Указ о подчинении правосудию».

Скрупулезно относящийся к проектам своих указов, Гавирия не представлял их в Совет министров, пока не был уверен, что их утвердят. Он внимательно изучил черновик и обсудил его с Хиральдо Анхелом и Рафаэлем Пардо, который, хоть и не был юристом, всегда давал дельные советы. Затем последний вариант текста направили в Совет безопасности, где Хиральдо Анхела поддержали министр обороны генерал Оскар Ботеро и директор Криминально-следственного управления Карлос Мехия Эскобар, молодой, энергичный юрист, которому предстояло проводить указ в жизнь. Генерал Маса Маркес тоже не выдвинул возражений, хотя и считал, что в борьбе с Медельинским картелем любые методы, кроме силовых, бесполезны. «В этой стране не будет порядка,— любил повторять он,— пока жив Эскобар». Генерал был уверен, что Эскобар, если и сдастся, подчинившись правосудию, то лишь для того, чтобы, сидя в тюрьме под защитой правительства, продолжать свой наркобизнес.

Проект указа представили в Совет министров с разъяснениями, что он не предусматривает никаких переговоров с террористами и не ставит перед собой цель спасти человечество от бедствия, за которое в первую очередь несут ответственность страны-потребители наркотиков. Более того, речь идет о том, чтобы в борьбе с наркомафией извлечь максимальный юридический эффект из института экстрадиции, предложив отмену этой меры наказания в качестве главного аргумента в пакете стимулов и гарантий тем, кто готов сдаться правосудию.

Основная дискуссия развернулась вокруг вопроса о крайнем сроке преступлений, который предстояло учитывать судьям. Предлагалось не подводить под амнистию ни одного преступления, совершенного после принятия указа. Руководитель администрации президента Фабио Вильегас, главный противник установления крайнего срока, привел сильные доводы: по истечении срока амнистируемых преступлений правительство потеряет в этом вопросе рычаги влияния. Все же большинство согласилось с мнением президента: в настоящий момент отмена крайнего срока означает предоставить террористам патент на разбой, которым они будут пользоваться до тех пор, пока не захотят сдаться. Чтобы защитить правительство от подозрений в тайных и недостойных переговорах с террористами, Гавирия и Хиральдо договорились не принимать во время судебных процессов никого из прямых представителей Подлежащих Экстрадиции и не обсуждать ни с ними, ни с кем бы то ни было никакие положения указа. Иными словами, предметом переговоров могли быть не принципиальные, а лишь оперативные вопросы. Все официальные контакты с Подлежащими Экстрадиции или их полномочными представителями поручались директору Криминально-следственного управления, который не назначался исполнительной властью и не зависел от нее. Любые переговоры предписывалось фиксировать на бумаге, а записи сохранять.

Проект указа обсуждался с лихорадочной поспешностью в обстановке беспрецедентной для Колумбии секретности и 5 сентября 1990 года был принят. Это был Чрезвычайный Указ 2047: тот, кто готов сдаться и признать свою вину, не подлежит экстрадиции; тому, кто, признав вину, согласится сотрудничать с правосудием, срок заключения сокращается на одну треть за добровольную сдачу и признание вины и еще на одну шестую за сотрудничество и помощь правосудию. В итоге срок заключения, предусмотренный законом за одно или несколько преступлений, вызвавших запрос об экстрадиции, мог быть сокращен наполовину. Правосудие предстало в самом простом и чистом виде: сколько веревочке ни виться… Демонстрируя общественности, что новое правительство готово отказываться от экстрадиции только в рамках данного указа, Совет министров, принявший этот указ, тут же отверг три запроса об экстрадиции и три удовлетворил.

Собственно, дело было не в новом указе, а в президентской политике, явно нацеленной на борьбу с терроризмом, развязанным не только наркомафией, но и преступностью вообще. На заседаниях Совета безопасности генерал Маса Маркес молчал о том, что на самом деле думал об указе, но несколько лет спустя, баллотируясь на пост президента страны, он безжалостно развенчал документ, назвав его «примером лицемерия того времени». «Этот указ оскорбил величие правосудия,— писал генерал,— и загубил традицию почитания уголовного права».

Указу был уготован долгий, нелегкий путь. Подлежащие Экстрадиции, признанные к тому времени во всем мире социальной опорой Пабло Эскобара, вначале отвергли документ, оставив, однако, двери полуоткрытыми, чтобы поторговаться. Их главное возражение заключалось в том, что в указе не говорилось прямо об отмене экстрадиции. Кроме того, наркодельцы настаивали на статусе политических заключенных и соответствующем обращении, как в случае с повстанцами из М-19, которых помиловали и признали политической партией. Теперь один из ее членов занимал пост министра здравоохранения, а сама партия в полном составе участвовала в выборах в Конституционную Ассамблею. И наконец, Подлежащих Экстрадиции беспокоила ненадежность тюрьмы, которая должна была защищать их от врагов-конкурентов, а также гарантии безопасности для родственников и соратников.

Ходили слухи, что указ принят правительством под давлением наркомафии, захватившей заложников. На самом деле проект обсуждался еще до похищения Дианы и был обнародован до того, как Подлежащие Экстрадиции решились на новый виток похищений, почти одновременно захватив Франсиско Сантоса и Марину Монтойя. Когда восьми заложников для достижения своих целей преступникам показалось мало, они похитили Маруху Пачон и Беатрис Вильямисар. Таким образом, получилось магическое число — девять журналистов: заведомо обреченную сестру политика, ускользнувшего от личного возмездия Пабло Эскобара, можно было не считать.

В известном смысле, еще до начала действия указа президент Гавирия стал жертвой собственного проекта.

Диана Турбай Кинтеро, как и ее отец, испытывала манящую тягу к власти, призвание к лидерству, во многом определившее ее судьбу. Она росла среди политиков с громкими именами, и это не могло не отразиться на ее мировоззрении. «Диана была государственным человеком, ее жизнь подчинялась настойчивому стремлению служить своей стране»,— говорила одна из знавших и любивших ее подруг. Но власть, как и любовь,— палка о двух концах. Как только она приносит полное удовлетворение, возникает нестерпимое желание достичь несбыточного, сравнимое разве что с поисками идеальной любви, которая манит и пугает, за которой гонятся, но никогда не настигают. Это стремление проявлялось у Дианы в ненасытной жажде все знать, во все вникнуть, постичь и понять смысл бытия. Те, кто ее хорошо знал, любил и замечал ее душевные терзания, считают, что она была не слишком счастлива.

Теперь уже не узнать и не спросить у самой Дианы, какая из двух сторон власти ранила больнее. Эту боль она, должно быть, испытала на себе, став личным секретарем и правой рукой своего отца, в двадцать восемь лет окунувшись в водоворот власти. Многочисленные друзья вспоминают ее, как очень умного, эрудированного человека с удивительными аналитическими способностями и чудесным умением угадывать глубоко скрытые намерения человека. Враги откровенно признают ее главным нарушителем спокойствия, стоявшим за троном. Есть и такие, кто считает, что Диана, наоборот, упустила собственную судьбу, растратив все силы на то, чтобы прежде всего и любой ценой защитить отца, и сама стала инструментом в руках придворных льстецов.

Диана родилась 8 марта 1950 года под немилосердным созвездием Рыб, когда ее отец был первым кандидатом на пост президента страны. Везде, где ни находилась, Диана становилась прирожденным лидером: в Андском колледже в Боготе, в нью-йоркском «Сакред Херт» или в Университете Святого Фомы Аквинского, тоже в Боготе, где она про слушала курс права, но так и не защитила диплома.

Поздно придя в журналистику, которая тоже дает власть, но, к счастью, без трона, она раскрыла, возможно, свои лучшие качества. Журнал «Ой пор Ой» и программа теленовостей «Криптон» стали ее конкретными шагами на пути к достижению согласия в стране. «У меня нет больше желания с кем-то бороться или ссориться,— признавалась Диана.— Теперь я лишь миротворец». И она действительно говорила о мире даже с Карлосом Писарро, тем самым команданте из М-19, который чуть не угодил боевой гранатой в комнату, где находился президент Турбай. Позже одна из подруг вспоминала с улыбкой: «Диана тогда поняла, что это покушение — скорее шахматный расчет, чем боксерский удар».

Похищение Дианы, ставшее человеческой трагедией, едва ли имело ощутимый политический смысл. Экс-президент Турбай заявлял прилюдно и в частных беседах, что не получал никаких сообщений от Подлежащих Экстрадиции: ему казалось, что пока неясны требования похитителей, так будет лучше. На самом деле он получил письмо сразу после похищения Франсиско Сантоса. Как только Эрнандо Сантос вернулся из Италии, Турбай сообщил ему о письме и пригласил к себе, чтобы обсудить совместные шаги. Подавленный предчувствием, что Диану и Франсиско убьют, Турбай ожидал Сантоса в полумраке своей огромной библиотеки. Гостя, как и всех, кто общался тогда с экс-президентом, поразило достоинство, с которым Турбай переживал свое горе.

Письмо, адресованное обоим политикам, состояло из трех листков, исписанных печатными буквами, без подписи, и начиналось неожиданно: «Мы, Подлежащие Экстрадиции, хотим выразить Вам наше уважение». Единственное, что позволяло не сомневаться в авторстве,— это лаконичный, прямой слог, характерный для Пабло Эскобара. В начале письма он признавал факт похищения журналистов, которые, как было сказано, «находятся в добром здравии и содержатся в хороших для данной ситуации условиях». Далее следовал перечень бедствий, причиненных налетами полиции. В конце выдвигались три непреложных условия освобождения пленников: полная отмена военных операций против Эскобара в Медельине и Боготе; вывод спецподразделений Элитного корпуса, созданного для борьбы с наркомафией; увольнение командира и двадцати офицеров этого корпуса, обвиняемых в пытках и убийстве почти четырехсот юношей в северо-восточных кварталах Медельина. Если эти требования не будут выполнены, Подлежащие Экстрадиции начнут истребительную акцию со взрывами динамита в крупных городах и ликвидацией судей, политиков и журналистов. Заключение звучало просто: «Если правительство рухнет — тем лучше: нам все равно нечего терять».

Письменный ответ без предварительной договоренности предлагалось доставить в течение трех дней в отель «Интерконтиненталь» в Медельине, где будет забронирован номер на имя Эрнандо Сантоса. Посредников для дальнейших контактов назовут сами Подлежащие Экстрадиции. Сантос согласился с намерением Турбая не разглашать содержание этого и любого другого возможного послания до тех пор, пока ситуация не прояснится. «Мы не можем ни передавать чьи-то записки президенту,— сказал на прощанье Турбай,— ни выходить за рамки приличий».

Он предложил, чтобы они оба написали ответные письма и вложили их в один конверт. Так и сделали. По существу, это были формальные заявления о том, что ни тот, ни другой не обладает достаточной властью, чтобы вмешиваться в дела правительства, но оба готовы предать гласности любое нарушение закона или прав человека, которое Подлежащие Экстрадиции могут убедительно доказать. Относительно полицейских операций они, как сговорившись, написали, что не имеют никакой возможности ни остановить их, ни повлиять на беспричинное увольнение двадцати обвиненных офицеров, ни выступить в печати с осуждением непонятной для них ситуации.

Государственный нотариус Альдо Буэнавентура, страстный любитель боя быков еще со времен учебы в Национальном лицее Сипакира и старый друг Эрнандо Сантоса, пользовавшийся его абсолютным доверием, доставил конверт в Медельин. Не успел он устроиться в забронированном номере 308 отеля «Интерконтиненталь», как зазвонил телефон.

— Сеньор Сантос?

— Нет,— ответил Альдо,— но я приехал по его поручению.

— Вы привезли то, что вам поручили?

Голос звучал так властно, что Альдо подумал, не сам ли это Эскобар, и ответил, что привез. Два молодых человека, внешним видом и манерами похожие на деловых людей, поднялись в номер. Альдо передал им письмо. Слегка поклонившись, они пожали ему руку и ушли.

Менее чем через неделю адвокат-антьокец Гидо Парра Монтойя привез Турбаю и Сантосу еще одно письмо от Подлежащих Экстрадиции. Хорошо известный в политических кругах столицы Парра всегда появлялся на публике неожиданно и непонятно откуда. Ему было сорок восемь лет, он дважды замещал депутатов-либералов в палате представителей и один раз сам избирался туда от Национального Народного Альянса, из которого выросла М-19. При Карлосе Льеросе Рестрепо он работал советником юридического отдела президентской администрации. В Медельине практиковал смолоду, 10 мая 1990 года был арестован по подозрению в связях с террористами, но через две недели освобожден за недостаточностью улик. Но ни это, ни другие шероховатости его биографии не мешали ему считаться знающим и энергичным юристом.

И все же на роль тайного посланника Подлежащих Экстрадиции трудно было найти более приметного человека. Парра всегда придавал большое значение своей внешности: носил костюмы платиново-серого цвета, считавшиеся тогда униформой бизнесмена, яркие рубашки и молодежные галстуки с большими узлами на итальянский манер. Бросались в глаза его церемонность, высокопарный слог и нарочитая любезность, граничащая с низкопоклонством. Самоубийственное качество, если хочешь стать слугой двух господ. При виде либерального экс-президента и директора крупнейшей газеты в стране красноречие Гидо хлынуло через край. «Почтеннейший доктор Турбай, мой дорогой доктор Сантос, я весь к вашим услугам»,— произнес он и туг же допустил промах, который мог стоить жизни:

— Я здесь как адвокат Пабло Эскобара.

Эрнандо сразу воспользовался этим.

— Значит, письмо, которое вы принесли, от него?

— Нет,— поправился Гидо, не моргнув глазом,— оно от Подлежащих Экстрадиции, но ваш ответ адресуйте Эскобару, он сможет повлиять на переговоры.

Это было важное уточнение, так как Эскобар не оставлял следов для правосудия. Письма, которые могли его скомпрометировать, например, о заложниках, были написаны печатными буквами и подписаны «Подлежащие Экстрадиции» или любым другим именем: Мануэль, Габриэль, Антонио. Но там, где Эскобару нужно было выступить в роли обвинителя, он пользовался своим настоящим почерком и не только ставил имя и подпись, но и скреплял их отпечатком большого пальца. В тот период, когда были похищены журналисты, даже само существование Эскобара ставилось под сомнение. Вполне возможно, что Подлежащие Экстрадиции служили ему всего лишь псевдонимом, но не исключалось и обратное: имя и личность Пабло Эскобара использовались Подлежащими Экстрадиции для отвода глаз.

То, что Гидо Парра не стремится ограничиться обсуждением письменных предложений Подлежащих Экстрадиции, заметить можно было только сквозь лупу. В действительности он добивался, чтобы его клиентов воспринимали как политических преступников, по аналогии с повстанцами. Кроме того, он активно старался перевести проблемы наркоторговли в международную плоскость, предлагая прибегнуть к помощи Организации Объединенных Наций. После решительного отказа Турбая и Сантоса от содействия в этом вопросе, Гидо предложил несколько альтернативных вариантов. Так начинался этот долгий и бесплодный переговорный процесс, которому суждено было в конце концов зайти в тупик.

Получив второе письмо, Сантос и Турбай встретились с президентом. В половине девятого вечера Гавирия принял их в библиотеке. Он вел себя сдержаннее обычного, но очень ждал новостей о пленниках. Турбай и Сантос рассказали о полученных письмах, своем ответе и посредничестве Гидо Парра.

— Плохой посредник,— заметил президент.— Умный человек, хороший адвокат, но очень опасен. Теперь ясно: за всем этим стоит Эскобар.

Он с таким вниманием погрузился в чтение писем, что, казалось, его и нет в комнате. Закончив читать, Гавирия четко и без лишних слов высказал свое мнение, сообщив, что ни одна из служб разведки не имеет ни малейшего представления о том, где скрывают заложников. Письма лишний раз доказывают, что они в руках Пабло Эскобара.

В тот вечер Гавирия явил пример того, как до принятия окончательного решения следует подвергать сомнению все и вся. Он не исключал, что письма сфальсифицированы, что Гидо Парра ведет какую-то свою игру или же вообще все это чья-то игра, не имеющая никакого отношения к Эскобару. Собеседники покинули президента еще большими пессимистами, чем были до встречи: им показалось, что Гавирия рассматривает случившееся только как сложную государственную проблему и почти не придает значения их личным переживаниям.

Основная трудность переговоров с Эскобаром заключалась в том, что по мере развития событий он постоянно менял условия соглашения, затягивал обсуждение вопроса о заложниках, стремясь получить какие-то дополнительные выгоды, выжидая решения Конституционной Ассамблеи об экстрадиции и, возможно, о помиловании. Вычитать намерения Эскобара из хитро составленных посланий родственникам похищенных было невозможно. Зато о них прямо говорилось в полученных Гидо Паррой секретных инструкциях о стратегии и долгосрочной перспективе переговоров. «Будет лучше, если ты расскажешь Сантосу сразу обо всем, что нас интересует, чтобы больше не было никакой путаницы,— говорится в одном из его писем.— Должно быть записано и узаконено, что мы не подлежим экстрадиции ни при каких условиях, ни за какие преступления и ни в какую страну». Кроме того, Эскобар требовал уточнить пункт о признании вины в случае явки с повинной и заранее предоставить сведения о режиме охраны специальной тюрьмы и гарантиях безопасности для родственников и соратников.

Добрые отношения между Эрнандо Сантосом и экс-президентом Турбаем, которые раньше основывались на политике, превратились в искреннюю личную дружбу. Они могли часами сидеть друг против друга в полном молчании. Дня не проходило, чтобы два отца не обменивались по телефону личными впечатлениями, тайными предположениями и просто новостями. Для обсуждения конфиденциальных вопросов они даже выработали настоящий цифровой код.

Все это давалось нелегко. На Эрнандо Сантоса давил груз огромной ответственности, одно его слово могло спасти или загубить чью-то жизнь. Сознание этой ответственности, помноженное на его эмоциональность и раздражительность, определяло многое в поведении Сантоса. Те, кто в это трудное время был рядом, опасались, что горе убьет его. Он перестал есть, по ночам просыпался, а днем боялся отойти от телефона, бросаясь на каждый звонок. Все эти жуткие месяцы Сантос почти не бывал на людях, прошел курс лечения у психиатра и готовил себя к неизбежному: смерти сына; он запирался в офисе или квартире и проводил время, рассматривая огромную коллекцию почтовых марок и писем, опаленных в авиакатастрофах. Элена Кальдерон, родившая ему семерых детей, умерла семь лет назад, и Эрнандо остался совсем один. Начались проблемы с сердцем и со зрением, не хватало сил даже сдерживать слезы. И все же ему удалось — и можно считать это главной заслугой Сантоса — отгородить дела газеты от своей личной трагедии.

Главной его опорой в то горькое время стала невестка, Мария Виктория. На всю жизнь ей запомнилось, как сразу после похищения родственники и друзья мужа заполнили дом и, рассевшись на мягких подушках, до глубокой ночи пили виски и кофе. Все говорили об одном и том же, но как-то исподволь и похищение, и сама жертва отошли на второй план. Вернувшись из Италии, Эрнандо Сантос сразу поехал к Марии Виктории: он чуть не задушил ее в объятьях, но едва разговор коснулся негласных деталей текущей ситуации, Марию попросили оставить мужчин наедине. Женщина с твердым характером и трезвым умом, она поняла, как мало значит для мужской половины семьи. Проплакав остаток дня, Мариаве все же сумела взять себя в руки и твердо решила поставить на своем: добиться, чтобы в ее доме с ней считались. Эрнандо не только внял ее доводам, но и признал свою неправоту и обещал в дальнейшем с радостью принимать ее поддержку. С тех пор, общаясь друг с другом лично, по телефону, письменно или через посредников, они чувствовали незримую связь, доходившую порой до телепатии: на трудных семейных советах им было достаточно обменяться взглядами, чтобы понять, о чем можно говорить от имени обоих. У Марии Виктории появлялось много хороших идей, в частности, публиковать в газете закодированные заметки редактора, из которых Пачо мог бы узнавать семейные новости.

Из всех страдающих от этой трагедии меньше других вспоминали о Лилиане Рохас Арис, жене телеоператора Орландо Асеведо, и Марте Лупе Рохас, матери Ричарда Бесерры. Несмотря на фамилию Рохас, они не были родственницами, даже не дружили и тесно сошлись только после похищения. «Не столько от горя,— вспоминает Лилиана,— сколько ради компании».

Лилиана кормила полуторагодовалого сына Эрика Йесида, когда в теленовостях «Криптон» сообщили о похищении группы Дианы Турбай. Лилиане было двадцать четыре года, три года назад она вышла замуж и жила на втором этаже дома родителей мужа в Сан-Андресе, южном квартале Боготы. «Такая жизнерадостная женщина не заслужила столь мрачных новостей»,— посетовала одна из ее подруг. Жизнерадостная и своеобразная: оправившись от первого удара, она усадила сына перед телевизором, чтобы в новостях он увидел отца, и делала так каждый день до возвращения мужа.

Ей и Марте Лупе часто звонили из редакции, предлагая помощь, а когда заболел сын Лилианы, «Криптон» оплатил расходы на лечение. Кроме этого, Нидия Кинтеро по телефону призывала женщин сохранять самообладание, которого не хватало ей самой. Она обещала, что будет хлопотать в правительстве не только о дочери, но и о всех членах группы, а любые новости о пленниках сразу же сообщит. Свое слово она сдержала.

Марта Лупе и две ее дочери, которым было тогда четырнадцать и одиннадцать лет, полностью зависели от Ричарда. Отправляясь с группой Дианы, он обещал вернуться через два-три дня, но прошла неделя, и Марта начала беспокоиться. Никаких предчувствий, по ее словам, у нее не было: просто звонила и звонила в редакцию, пока ей не сообщили, что происходит нечто странное. Вскоре все узнали о похищении группы. С этого момента в ожидании сына Марта целыми днями слушала радио, а когда подсказывало сердце, бралась за телефон и набирала номер редакции. Она переживала, что ее сын оказался самым незначительным среди заложников. «Мне оставалось только плакать и молиться». Нидия Кинтеро убеждала Марту, что ради освобождения детей они могут сделать многое. Она приглашала Марту на общественные и религиозные собрания, организованные в поддержку заложников, стараясь вселить в нее дух борьбы. Лилиана, как и Марта, убедила себя, что ее Орландо, человека столь же незначительного, бандиты могут убить последним, а могут и первым — чтобы запугать общественность, не создавая себе лишних проблем. До тех пор, пока не вернулся муж, эта мысль вызывала у нее стоны. «По вечерам, уложив сына, я садилась на террасе, плакала и ждала, что откроется дверь и Орландо вернется. Но прошло много ночей, прежде чем я вновь увидела мужа».

В середине октября доктор Турбай передал по телефону Эрнандо Сантосу одно из своих шифрованных сообщений: «У меня есть несколько любопытных газет, знаю, ты интересуешься боями быков. Могу прислать». Эрнандо понял, что есть важные новости о заложниках. И действительно, речь шла о кассете, отправленной Турбаю из Монтерии и доказывающей, что Диана и ее товарищи живы. Об этом уже несколько недель настойчиво просили родственники. Голос Дианы нельзя было спутать: «Папочка, в этих условиях трудно послать тебе весточку, но после многократных просьб нам все же разрешили». Только одна фраза подсказывала, что делать дальше: «Мы регулярно смотрим и слушаем новости».

Доктор Турбай решил показать кассету президенту и заодно разузнать, что нового. Гавирия принял их в самом конце рабочего дня все в той же библиотеке, вел себя раскованно и был необычно разговорчивым. Закрыв дверь, он налил виски и позволил себе несколько политических откровений. Процесс сдачи правосудию тормозится из-за упрямства Подлежащих Экстрадиции, и президент решил сдвинуть его с мертвой точки, выступив с юридическими разъяснениями основного текста указа. Он работал над выступлением всю вторую половину дня и надеялся все закончить сегодня вечером. Назавтра Гавирия пообещал собеседникам хорошие новости.

На следующий день, как договорились, Турбай и Сантос вновь встретились с президентом, но теперь это был совершенно иной человек — незнакомый и мрачный,— и с самого начала было видно, что разговор ни к чему не приведет. «Сейчас очень трудное время,— сказал им Гавирия.— Я хотел помочь вам всем чем мог, но наступил момент, когда я больше ничего не могу сделать». Не прошло и десяти минут, как Турбай, почувствовав, что в душе президента что-то надломилось, поднялся с кресла с подчеркнутым спокойствием. «Президент,— сказал он без тени недовольства,— вы вправе поступать как знаете, а мы — как отцы. Я все понимаю и прошу не делать ничего, что может повредить вам как главе государства». Показав пальцем на президентское кресло, он добавил:

— Если бы я сидел здесь, я поступил бы точно так же.

Заметно побледнев, Гавирия тоже поднялся, чтобы проводить их до лифта. Сопровождавший помощник распахнул перед ними дверцу автомобиля, стоявшего на подъезде. Хмурая октябрьская ночь бросала в темноту струи дождя. Бронированные стекла машины заглушали шум автострады. Оба молчали.

— Здесь нам больше нечего делать,— вздохнул наконец Турбай.— Со вчерашнего вечера случилось что-то, о чем он не может говорить.

После этой драматичной беседы первая скрипка перешла к донье Нидии Кинтеро. Экс-президент Турбай Айала, ее первый муж, приходился ей дядей. Из их четверых детей Диана была старшей. За семь лет до похищения их брак был аннулирован Святым Престолом, и донья Нидия вышла за сенатора-либерала Густаво Балькасара Монсона. Опыт первой леди подсказывал ей, что возможности президента ограничены формальными рамками, тем более в отношении предшественника. «Единственное, что стоило бы сделать,— напомнить президенту Гавирии о его долге и ответственности»,— считала донья Нидия. Но даже взяв это напоминание на себя, особых иллюзий она не питала.

Еще до официального признания факта похищения донья Нидия развернула весьма масштабную кампанию. По всей стране организованные ею группы детей вели осаду теле- и радиоканалов, зачитывая обращения с требованием освободить журналистов. Она добилась, чтобы в полдень 19 октября, в День Национального примирения, по городам и муниципальным центрам отслужили мессы, призывая колумбийцев к согласию. В Боготе служба прошла на площади Боливара, одновременно в разных районах города состоялись мирные митинги с белыми платками и был зажжен факел, которому предстояло гореть до тех пор, пока пленники не вернутся живыми и здоровыми. В результате усилий доньи Нидии выпуски теленовостей начинались с показа фотографий похищенных журналистов и отсчета дней, проведенных ими в плену; предполагалось, что фотографию заложника снимут с эфира только после его освобождения. По ее же инициативе призывы освободить заложников раздавались перед началом футбольных матчей по всей стране. Королева красоты на национальном конкурсе 1990 года Мариэль Гутиеррес начала свою благодарственную речь также с призыва освободить похищенных журналистов.

Нидия навещала родственников похищенных, советовалась с адвокатами, тайно действовала через возглавляемый ею вот уже двадцать лет Фонд Солидарности Колумбии, но все время ощущала, что машина крутится впустую. Ее деятельная, страстная и пылкая натура не могла с этим смириться. Нидия Кинтеро поняла, что зависимость от позиции других людей заведет ее в тупик. Ни Турбай, ни Эрнандо Сантос, ни другие влиятельные политики не могут заставить президента пойти на переговоры с похитителями. В этом она убедилась окончательно, выслушав рассказ доктора Турбая о последней встрече с президентом. И тогда донья Нидия решила на свой страх и риск открыть второй фронт и ради спасения дочери действовать независимо и напрямую.

Где-то в это же время в Медельинское отделение Фонда Солидарности позвонил неизвестный и сообщил, что располагает прямой информацией о Диане. По его словам, старый приятель, живущий в одном из поместий под Медельином, передал ему в корзине с овощами записку, в которой говорится, что Диану прячут у него. В записке также сообщалось, что во время трансляции футбольных матчей охранники так накачиваются пивом, что буквально падают под стол, и не смогут оказать сопротивление полиции. Для большей надежности предлагалось передать план усадьбы. Все выглядело настолько убедительно, что Нидия тут же вылетела в Медельин. «Я просила информатора ни с кем не обсуждать полученные сведения, объяснив ему, насколько опасной и для моей дочери, и для ее охраны может стать попытка силового освобождения».

Узнав о том, что Диана находится в Медельине, донья Нидия решила обратиться к Марте Ньевес и Анхелите Очоа, братья которых Хорхе Луис, Фабио и Хуан Давид, личные друзья Пабло Эскобара, как известно, обвинялись в распространении наркотиков и получении незаконных доходов. «Я очень надеялась, что они помогут мне связаться с Эскобаром»,— вспоминала те горькие дни донья Нидия несколько лет спустя. Сестры Очоа подробно рассказали ей о произволе полиции в отношении их семей, внимательно выслушали донью Нидию, проявили сочувствие, но просить о чем-либо Пабло Эскобара наотрез отказались.

Марта Ньевес хорошо знала, что такое похищение. В 1981 году ее саму похитили боевики из М-19, запросившие с родственников выкуп со многими нулями. В ответ Эскобар создал штурмовую группу «Смерть похитителям», которая через три месяца сумела освободить заложницу, устроив кровавую бойню охране из М-19. Вторая сестра, Анхелита, тоже считала себя жертвой полицейского насилия, обе без конца вспоминали о притеснениях со стороны властей, включая неоднократные нарушения неприкосновенности жилища.

Нидия все же не теряла надежды. Если нельзя организовать встречу, то, может быть, сестры передадут Эскобару хотя бы письмо. Она уже отправила одно через Гидо Парра, но ответа не получила. Сестры Очоа вновь отказались, опасаясь, что из-за них у Эскобара могут возникнуть какие-нибудь неприятности. В конце концов настойчивые уговоры подействовали, и Нидия вернулась в Боготу с твердым намерением продолжать переговоры по двум направлениям: освобождение дочери и условия добровольной сдачи сразу трех братьев Очоа. Казалось, пришло время все рассказать лично президенту.

Президент принял ее безотлагательно. Сразу перейдя к главному, Нидия пересказала жалобы сестер Очоа на действия полиции. Сесар Гавирия слушал внимательно, изредка задавал конкретные вопросы. Но было видно, что для него эти обвинения не имеют такого значения, как для Нидии. А ее одолевали три желания: чтобы освободили похищенных, чтобы президент запретил своей властью силовые попытки освобождения, которые могут закончиться трагически, и чтобы Подлежащим Экстрадиции продлили срок явки с повинной. Президент твердо пообещал только одно: без согласования с родственниками силовые операции для освобождения Дианы и других заложников применяться не будут.

— В этом суть нашей политики,— сказал он.

Тем не менее и после разговора Нидия продолжала спрашивать себя: сумеет ли президент принять меры, достаточные, чтобы исключить любые действия без его ведома?

Меньше чем через месяц Нидия вновь встретилась с сестрами Очоа в доме одной общей знакомой. Кроме этого, она поговорила со свояченицей Пабло Эскобара, которая тоже рассказала ей о произволе полиции по отношению к ней и ее братьям. Через нее Нидия передала Эскобару письмо: две с половиной страницы почтовой бумаги, исписанные почти без полей изящным почерком; отточенность и выразительность слога была достигнута ценой нескольких черновиков. В тексте угадывалось стремление затронуть душу Эскобара. В начале Нидия писала, что обращается не к солдату, готовому на все ради достижения цели, а к человеку по имени Пабло, «способному чувствовать, боготворящему свою мать и готовому умереть ради нее и ради жены и маленьких детей, невинных и беззащитных». Понимая, что похищением журналистов Эскобар хочет привлечь внимание общественности к своим проблемам, она писала, что он уже с лихвой достиг желаемого. «Именно поэтому,— говорилось в конце письма,— проявите свои человеческие качества, совершив важный, гуманный поступок, который оценит общество: верните нам заложников».

Письмо искренне растрогало свояченицу Эскобара. Читая его, она прошептала будто себе самой: «Можете не сомневаться, Эскобар воспримет письмо с сочувствием. Он поймет все, что вы делаете, и это поможет вашей дочери». Сложив письмо пополам, она вложила его в конверт и сама заклеила.

— Возвращайтесь со спокойной душой,— посоветовала она Нидии явно доброжелательным тоном.— Пабло получит письмо сегодня же.

Окрыленная Нидия в тот же вечер вернулась в Боготу и решила просить президента о том, о чем не осмелился Турбай: прекратить полицейские операции на время переговоров об освобождении заложников. Так она и сделала, но Гавирия решительно отказался отдавать подобный приказ. «Одно дело, когда взамен предлагаются правовые меры,— объяснял он впоследствии.— Простая отмена силовых операций привела бы не к освобождению заложников, а к безнаказанности Эскобара».

Нидии показалось, что перед ней человек с каменным сердцем, для которого жизнь ее дочери — пустой звук. Она еле сдерживала ярость, пока президент объяснял ей, что тема силового преследования не подлежит обсуждению, что она как мать не обязана согласовывать свои действия ни с кем, но и не вправе диктовать ему, как действовать в рамках закона. Полный провал!

Безрезультатные переговоры с президентом заставили Турбая и Сантоса искать новых союзников, и лучшее, что пришло им в голову,— обратиться к группе Почетных граждан. В группу входили экс-президенты Альфонсо Лопес Мичельсен и Мисаэль Пастрана, член парламента Диего Монтанья Куэльяр и кардинал Марио Револьо Браво, архиепископ Боготы. В октябре родственники похищенных встретились с ними в доме Эрнандо Сантоса. Вначале рассказали о беседах с президентом. Лопес Мичельсен поинтересовался, нельзя ли внести в указ юридические поправки, способные оживить процесс добровольного подчинения правосудию. «Над этим стоит подумать»,— сказал он. Пастрана тоже высказался за поиски рецептов, стимулирующих этот процесс. Но как это сделать? Эрнандо Сантос подсказал, что Монтанья Куэльяр мог бы использовать свое влияние на повстанцев.

После долгой и содержательной беседы Лопес Мичельсен сделал первый вывод: «Нам следует играть по правилам Подлежащих Экстрадиции». Он также предложил написать открытое письмо, в котором Почетные граждане выразят поддержку семьям похищенных. Единогласно решили, что письмо отредактирует сам Лопес Мичельсен.

Спустя два дня черновой вариант прочитали на новом собрании в присутствии Гидо Парры и еще одного адвоката Эскобара. В документе впервые был сформулирован тезис о том, что торговля наркотиками может рассматриваться, как коллективное правонарушение sui generis [5], и что переговоры требуют особого подхода. Гидо Парра вскочил с кресла и радостно воскликнул:

— Преступление sui generis — гениально!

Он сразу оценил все преимущества этой формулировки: размытая грань между уголовным и политическим преступлением делала реальной мечту Подлежащих Экстрадиции получить политический статус наравне с повстанцами. После первого чтения каждый внес свои поправки. В конце собрания второй адвокат Эскобара попросил Почетных граждан заручиться письмом Гавирии, в котором бы четко и недвусмысленно гарантировалось сохранить Эскобару жизнь.

— Сожалею,— раздраженно ответил Эрнандо Сантос,— но я не буду в этом участвовать.

— Тем более я,— добавил Турбай.

Лопес Мичельсен тоже решительно отказался. Тогда адвокат попросил о встрече с президентом, чтобы получить устные гарантии для Эскобара.

— Этот вопрос здесь не обсуждается,— прервал разговор Лопес.

Еще до того, как Почетные граждане собрались, чтобы отредактировать свое заявление, Пабло Эскобару стали детально известны все их намерения. Только этим можно объяснить появление граничных условий соглашения, которые Эскобар сформулировал в экстренном письме Гидо Парре. «Любым способом добейся, чтобы Почетные граждане пригласили тебя для обмена мнениями»,— настаивал он и, чтобы не упустить инициативу, перечислял уже принятые Подлежащими Экстрадиции решения.

Письменное заявление Почетных граждан было готово спустя двадцать четыре часа и в отличие от первого варианта включало одно важное дополнение: «В своих посреднических усилиях мы не хотим ограничиваться соглашением по конкретной проблеме, а стремимся договориться о всеобъемлющем мире для колумбийцев». Поправка вселяла новые надежды. Президенту Гавирии заявление понравилось, но, чтобы подчеркнуть официальную позицию и не допускать кривотолков, он приказал министру юстиции выступить с разъяснением, что единственным выходом для террористов остается правительственный указ о подчинении правосудию.

Эскобара заявление просто разозлило. Прочитав текст в газетах за 11 октября, он тут же послал Гидо Парре яростный ответ, приказав распространить его в салонах Боготы. «Письмо Почетных граждан выглядит почти цинично,— писал Эскобар.— Мы должны срочно отпустить заложников, потому что правительство медлит с решением наших вопросов. Неужели они в самом деле думают, что мы снова позволим обмануть себя?» Далее говорилось, что позиция Подлежащих Экстрадиции остается прежней. «У нас нет оснований менять ее, ибо мы так и не получили положительного ответа на вопросы, сформулированные в первом послании. Это деловые переговоры, а не игра, затеянная, чтобы выяснить, кто умный, а кто дурак».

К тому времени планы Почетных граждан безнадежно отставали от требований Эскобара. Теперь он добивался, чтобы правительство указало ему надежное место, пригодное для строительства лагеря-тюрьмы, вроде того, где содержали членов М-19, пока рассматривали их дела. Еще неделю назад Эскобар направил Гидо Парре письмо с подробным описанием устраивающего его варианта. Он считал, что идеальным местом для лагеря могла бы стать его собственная усадьба в двенадцати километрах от Медельина, оформленная на подставное лицо; муниципалитет Энвигадо мог бы взять ее в аренду и переоборудовать под тюрьму. «Это, конечно, потребует расходов, часть которых Подлежащие Экстрадиции готовы взять на себя»,— писал Эскобар. Письмо заканчивалось с циничной откровенностью: «Все это я объясняю тебе, чтобы ты встретился с алькальдом Энвигадо; скажешь ему, что действуешь от моего имени, и объяснишь, что от него требуется. Пусть он напишет открытое письмо министру юстиции, в котором выразит мнение, что Подлежащие Экстрадиции не воспользуются указом 2047, опасаясь за свою безопасность; поэтому муниципалитет Энвигадо, внося свой вклад в дело мира в Колумбии, берет на себя обустройство специальной тюрьмы, пригодной для безопасного содержания преступников, пожелавших сдаться властям. Почетным гражданам скажи прямо и без обиняков: пусть уговорят президента одобрить предложенный проект лагеря». Текст открытого письма должен был заставить министра юстиции дать публичный ответ. «Понимаю, это будет, как взрыв бомбы,— писал Эскобар с явным бахвальством.— Но так мы добьемся своего».

Однако министр отверг предложение в том виде, в каком оно было сделано, и Эскобару пришлось сменить тон: в следующем письме он впервые предложил больше, чем требовал сам. За специальную тюрьму он обещал уладить конфликты между различными картелями, бандами и шайками и обеспечить явку с повинной более сотни раскаявшихся наркодельцов — все это открывало кратчайший путь к миру. «Мы не просим ни о помиловании, ни о переговорах, ни о чем-то таком, чего правительство не может нам дать»,— писал он. Речь шла просто о добровольной сдаче, «пока все в этой стране призывают к диалогу и жаждут получить политический статус». Эскобар соглашался поступиться даже самым дорогим: «Меня не пугает экстрадиция, я знаю: попадись я живым, меня убьют так же, как убили других».

Стремясь получить как можно больше, Эскобар в то же время активно эксплуатировал тему заложников. В очередном письме он поручал адвокату: «Передай сеньору Сантосу: если он хочет доказательств, что Франсиско жив, пусть сперва опубликует интервью с Хуаном Мендесом, редактором „Америкас Уотч“, а также отчет о пытках, издевательствах и исчезновении людей в Медельине». Однако к тому времени и Эрнандо Сантос уже разобрался в ситуации. Он понял, что на всю эту перепасовку предложений и контрпредложений уходят не только его силы, но и силы его противников. В частности, Гидо Парра к концу октября оказался на грани нервного срыва. Сантос ответил, что не опубликует ни строчки и не станет встречаться с эмиссаром Эскобара, пока не получит неоспоримых доказательств, что его сын жив. Его поддержал Лопес Мичельсен, угрожая, что Почетные граждане вообще откажутся от переговоров.

Угрозы подействовали. Спустя две недели Гидо Парра позвонил Сантосу из какой-то сельской таверны. «Мы с женой едем по автостраде. В одиннадцать будем у вас. Есть приятный десерт, он очень понравился мне и наверняка понравится вам». Эрнандо вздрогнул, подумав, что ему везут сына. Оказалось, это был лишь голос Франсиско, записанный на мини-кассету. Два часа ее не могли прослушать из-за отсутствия подходящего магнитофона, пока кто-то не догадался воспользоваться телефонным автоответчиком.

Пачо Сантос, человек разносторонний, мог бы стать кем угодно, но только не диктором. Он привык говорить с той же скоростью, с какой думал, но мысли порой спешили и переплетались. В тот вечер неожиданно обнаружилось прямо противоположное. Медленным, хорошо поставленным голосом Пачо произносил идеально составленные фразы. Посланий оказалось два: одно предназначалось родственникам, другое было записано для президента неделей раньше.

Чтобы дата записи не вызывала сомнений, похитители заставили Пачо прочитать заголовки свежих газет и допустили оплошность, которой Эскобар мог им не простить. Зато редактор судебной хроники «Тьемпо» Луис Каньон получил возможность блеснуть профессионализмом:

— Его держат прямо в Боготе!

Дело в том, что один из прочитанных Пачо заголовков попал только в часть тиража, распространявшуюся в северных районах столицы. Такая деталь могла стать решающим козырем, если бы Эрнандо Сантос не был противником силового освобождения.

Он словно воскрес. Во-первых, сын одобрил все его действия, направленные на освобождение. Кроме того, из-за буйного характера и неуравновешенности Пачо всегда считался в семье самым ранимым: никто и представить себе не мог, что он сохранит такое самообладание и здравость суждений после двух месяцев заточения.

Эрнандо созвал всех родственников и заставил их слушать запись до самого рассвета. Гидо Парра не выдержал этой пытки и заплакал. Эрнандо подошел к нему, чтобы утешить, и по взмокшей от пота рубашке понял, что адвокат в панике.

— Запомни мои слова, я погибну не от рук полиции,— сказал Гидо сквозь слезы.— Меня убьет Эскобар, потому что я слишком много знаю.

Мария Виктория сострадания не ощутила. Ей показалось, что Парра играет чувствами Эрнандо, пользуется его слабостью и ведет двойную игру. Видимо, почувствовав это, Гидо кивнул в ее сторону и шепнул Эрнандо: «Эта женщина — как лед».

Так обстояли дела к 7 ноября, когда были похищены Маруха и Беатрис, а Почетные граждане оказались не у дел. 22 ноября в торжественной обстановке они передали президенту свое заключение по основным требованиям Подлежащих Экстрадиции, после чего, как было объявлено заранее, Диего Монтанья Куэльяр предложил коллегам распустить группу.

Если президент Гавирия надеялся, что сразу после опубликования указа начнется массовая явка с повинной, то его ждало разочарование. Ничего подобного не случилось. Реакция прессы, отзывы политиков, известных юристов, а также весьма существенные замечания адвокатов Эскобара показали, что указ 2047 требует доработки. Во-первых, он предоставлял судьям слишком широкие возможности для субъективной трактовки самой процедуры экстрадиции. Во-вторых, основные материалы, доказывающие вину преступников, находились за границей, при том, что сотрудничество с США требовало больших усилий, а сроки следствия поджимали. Выход был один: продлить предусмотренные указом сроки расследования преступлений, а контроль за доставкой необходимых доказательств возложить на администрацию президента.

Как и другие, Альберто Вильямисар тоже не нашел в указе ожидаемой поддержки. После обмена мнениями с Сантосом и Турбаем и первых встреч с адвокатами Эскобара Альберто вполне представлял, что происходит. Своевременный, но несовершенный указ не способствовал скорейшему освобождению похищенных женщин. Время шло, а у Вильямисара не было ни новостей, ни свидетельств того, что узницы живы. Его единственной связью оставалось письмо, отправленное через Гидо Парру, в котором Альберто с уверенностью и оптимизмом сообщал, что прилагает все силы для освобождения заложниц. «Знаю, тебе очень тяжело, но не стоит отчаиваться»,— писал он Марухе.

В действительности Вильямисар действовал наугад. Он прошел все инстанции и исчерпал все возможности, найдя единственную отдушину — заверения Рафаэля Пардо, что президент планирует подписать дополнения и разъяснения к указу 2047. «Все уже подготовлено»,— обнадежил Пардо. Каждый вечер он заходил к Альберто, делился с ним новостями, рассказывал о том, что сделано, но сам, похоже, не представлял себе, что делать дальше. Из вялотекущего общения с Сантосом и Турбаем Альберто понял, что их переговоры тоже застопорились. Гидо Парре он не доверял. Помня его грубые нападки в парламенте, Альберто считал адвоката беспринципным и скользким человеком. К сожалению, хорош или плох, но Гидо был единственным козырем, и Альберто решил использовать его с максимальной выгодой. Ничего другого не оставалось, а время шло.

Альберто попросил экс-президента Турбая и Эрнандо Сантоса устроить ему встречу с Гидо Паррой, с условием, что при разговоре будет присутствовать доктор Сантьяго Урибе, второй адвокат Эскобара, пользующийся репутацией серьезного специалиста. Гидо Парра начал беседу с обычной высокопарностью, но Альберто с сантандерской прямотой сразу опустил его на землю:

— Хватит болтать. Перейдем к делу. Переговоры заглохли из-за того, что все ваши новые условия — сплошное дерьмо. На самом деле все очень просто: преступники должны сдаться и признаться в каком-нибудь преступлении, за которое их можно посадить лет на двенадцать. Так гласит закон, и точка. За это им сокращают срок и гарантируют жизнь. Все остальное — только ваши бредни.

Против такого тона Гидо не возражал.

— Видите ли, дорогой доктор, все дело в том, что правительство обещает не применять экстрадиции, все говорят об этом в один голос, но где это записано в указе?

Вильямисар не стал спорить. Если правительство обещает не применять экстрадиции, и в этом весь смысл указа, то надо убедить правительство исправить неточности. А все эти хитрые разговоры о преступлениях sui generis, отказе от добровольного признания вины и аморальности доносительства — не более чем упражнения в риторике. Сейчас ясно всем: из самого словосочетания «Подлежащие Экстрадиции» следует, что их единственным реальным и безоговорочным требованием остается неприменение к ним закона об экстрадиции. Вильямисар не видел никаких препятствий, мешающих специально оговорить это в указе. Но прежде он потребовал от Гидо такой же ясности и определенности, какой добивались Подлежащие Экстрадиции. Альберто хотел знать, во-первых, каковы полномочия Гидо Парры на переговорах, во-вторых, сколько времени с момента доработки указа потребуется для освобождения заложников. Ответ Гидо был точен:

— Через двадцать четыре часа они будут на свободе.

— Разумеется, все? — уточнил Вильямисар.

— Все.