К барьеру!_N 12 2009г.

ПРОМЫШЛЕННАЯ ПОЛИТИКА СНГ: ВНЕ ПОЛИТИКИ, ВНЕ ПРОМЫШЛЕННОСТИ

Вспомнив обо мне и моей работе с прежними правительствами Армении, новое патриотическое и пророссийское армянское правительство вытащило меня из нафталина и попросило (в числе многих, конечно) дать на рассмотрение экспертный анализ понятия «промышленная политика». Мол, промышленная политика — это важно, и в России это понятие уже вырвалось из лексикона оппозиции в государственный оборот, а у нас её как бы и нет…

Я написал не совсем то, что от меня ждали. От меня ждали схем и технологий, я же описал физические принципы существования промполитики. Я предупредил политиков, что мой анализ им вряд ли понравится. Ведь физической основой существования промышленной политики, как экономического явления, является признание того факта, что нет отдельно существующих и независимо друг от друга работающих, независимо друг от друга разоряющихся или процветающих промышленных предприятий. Нет в реальности всех этих ОАО и ЗАО, расхищенных бандами приватизаторов, а есть единая и неделимая, как «Газпром», система национальной индустрии, в которой и расцвет, и разорение бывают только общими, если речь не идет о какой-то асоциальной патологии, связанной с заводом-некрофагом, питающимся энергиями распада…

Именно расшифровкой этого основополагающего тезиса промышленной политики я и собираюсь поделиться с читателями.

Трудность индустриальной жизни заключается в том, что потребности общества дискретны, а потребности обеспечения промышленного потенциала — непрерывны. Индустрия рождается из процессов разделения труда, через хрестоматийную цепочку мастерская-мануфактура-фабрика-комбинат, и потому (об этом думают гораздо реже) — индустрия идет к совершенству через усложняющуюся ЭЛЕМЕНТАЦИЮ, через преодоление уникальности изделия-шедевра путем разделения сложной задачи создания шедевра на множество малых и простых задач, в сочетании способных породить уникальную массовость того, что в XIX–XX веках назвали ширпотребом — т. е. шедевром, выполненном в миллионах точных и стандартных копий.

Разделение одной сложной производственной задачи на тысячу простых и выполнимых любым средним человеком действий, переход от мастерства к навыку дало индустриальный эффект простоты (как следствие — массовости) тиражирования сложных по устройству и назначению предметов.

Элементация — душа разделения труда, лежащего в основе любого индустриального потенциала. Но элементация порождает тысячу ненужных и нелепых без конечного продукта вещей, тысячу ненужных и нелепых в отсутствие спроса на конечный продукт производств. Ценовое или моральное банкротство (устарение, например) конечного продукта сложной цепи приводит к эффекту «падающего домино» в очень длинной взаимосвязанной череде производителей.

Цепь работает в одну сторону: крах финального продукта индустрии разрушает всю корневую матрицу его элементной базы. Но вновь возникающая потребность в конечном продукте упирается — даже после небольшого по срокам перерыва — в отсутствие элементов, из которых может быть собран тиражируемый в миллионах копий сложный шедевр инженерного гения. Наличие финансовой возможности отнюдь не гарантирует наличие технологической потенции!

Поэтому элементация индустрии естественным образом диктует непрерывный характер её воспроизводства. Наиболее очевидна эта ТЕХНОЛОГИЧЕСКАЯ НЕПРЕРЫВНОСТЬ, недопустимость прерывания производственного процесса в металлургии. Тут вообще все иллюстративно: отключил домну на один день, перестал подогревать её — «засадил козла», как говорят металлурги, то есть угробил гигантское промышленное сооружение, которое теперь легче разобрать по кирпичику, чем снова разогреть и расплавить…

Но металлургия — отнюдь не какое-то исключение из правила, а прямая демонстрация необходимого для большинства промышленных отраслей правила: чем сложнее элементация, чем обширнее комплектация конечного изделия, тем НЕПРЕРЫВНЕЕ по сути своей процесс его сборки-производства. «Козла» можно засадить не только в металлургии — последние 20 лет мы, индустриалы СНГ, наблюдаем это в изобилии горьких примеров.

Спрос потребителей дискретен. Допустим, сегодня мне нужен пылесос, а потом я лет десять буду пользоваться уже купленным, пока он не сломается или морально не устареет. Но если я ПРОИЗВОДИТЕЛЬ, а не потребитель пылесоса, то я не могу ждать 10 лет, я не могу мириться с приливами и отливами рыночного спроса. И не могу я мириться не потому, что я капризный или жадный, а просто потому, что если сегодня я не закуплю (из-за временного простоя конвейера) комплектующую деталь, завтра мне уже негде будет её закупить. Мой поставщик выпускает сущую дребедень, которая вне и помимо пылесоса нигде не нужна, он разорится, и пресечется цепочка элементации.

Его рабочие уйдут, конвейеры растащут на металлолом. Потом мне потребуется очень много денег, времени и сил, чтобы попытаться восстановить производственный потенциал погибшего поставщика, и не факт, что эта тяжелая и длительная работа будет иметь желаемый результат.

Только либеральные фетишисты, не нюхавшие заводских масел и гари, верят во всемогущество денег. Приведу простой пример: засохший по настоящему цветок, превратившийся без регулярной поливки в бурьян, НЕВОЗМОЖНО ОТЛИТЬ никаким количеством воды. Его можно утопить в воде (под водой в данной аналогии я разумею запоздалые ассигнования), но он бурьяном и останется…

Чем сложнее инженерный замысел, тем большую элементную базу он требует для своего осуществления. В отсутствие потенциала производства комплектующих даже самое современное, с иголочки, производство будет пароходом «Челюскин», застрявшим во льдах. Можно купить самые современные пушки, но они — по определению — хлам без производства подходящих к ним снарядов. Да разве только снарядов?! Они будут безвредным для врага хламом и без обученного персонала артиллеристов, и просто без какой-нибудь рекомендованной производителем смазки. Чем сложнее техника, тем короче ряд совместимых с ней смазок, тем специфичнее и сложнее они в производстве.

Чем сложнее пушка — тем меньше шансов не испортить её деревенским дёгтем. Следовательно, само по себе наличие или отсутствие сложных, сверхсовременных пушек (равно как и любых других элементов модерна) ничего не решает и не определяет. Индустрия требует сложных, многоуровневых и постоянно (вне прихотей и капризов потребительского рынка) работающих НЕПРЕРЫВНЫХ цепей промышленной кооперации. При этом нарушение одного из тысячи элементов производства (т. е. проблема всего лишь с 1/1000 производственного парка, персонала, производственного капитала) приводит к пересыханию всего русла индустриального потока.

Этого никогда не могли понять финансисты и банкиры. Для них разница между 100 и 99 рублями совершенно справедливо почитается за ерунду. Это связано с тем, что покупательная способность рублей независима друг от друга, и с выбыванием одного рубля все остальные рубли отнюдь не поражаются в правах.

Но с точки зрения производственника, индустриала, капитал, вложенный в производство, НЕДЕЛИМ по причине элементации. Машина состоит из десятков тысяч деталей, но без одной-единственной детали все остальные её детали — бессмысленное нагромождение, мусор. Испортишь один рубль стоимости — не денежный, а на практике выпускающий комплектующие — потеряешь без возврата 100, 1000, 100 000 вложенных в производство рублей.

Производственный потенциал без одной-единственной детали начинает стремительный распад. Поскольку никто не может получить оплату за труд, вслед за первым поврежденным элементом промышленной сборочной цепи вываливаются ещё несколько самых слабых звеньев. Их выпадение делает ещё более бессмысленным существование оставшихся.

Начинает процесс — в самом лучшем случае — процесс ПРИМИТИВИЗАЦИИ промышленного производства. Оставшись без нужных элементов, производство пытается сделать полезный предмет проще, без отсутствующих деталей. Так идет регресс, технологическое движение вспять национальной индустрии. Нет шарниров — уберем дверцу, нет стекла — затянем бычьим пузырем…

Но архаизация и примитивизация индустрии есть не преодоление гибели, а лишь её отсрочка. Международная конкуренция быстро погубит любителей заменять стекла бычьими пузырями.

Сложная индустриальная среда делает, таким образом, бессмысленной игру либеральных экономистов в санацию посредством разорения неконкурентоспособных. Два ремесленника действительно могут спорить друг с другом — кто из них достоин выжить в экономическом соревновании, отбив клиентов у неудачливого соперника.

Но в сложнейших системах взаимной зависимости и кооперативной элементации нуждающейся в центральном диспетчере современной индустрии невозможно вымирание слабых и выживание сильных, потому что мотив сотрудничества здесь гораздо значимей с технологической точки зрения, чем мотив борьбы за потребителя. Например, разорение отдельно взятого фермера возможно, а разорение отдельно взятого авиационного завода — нет (только всей авиационной промышленности разом), разорение отдельно взятого портного или сапожника — возможно, а разорение отдельно взятой газоперекачивающей станции или отдельно взятой электроподстанции — принципиально невозможно. Применять здесь принципы частной рентабельности, конкуренции, рыночного спроса и коньюнктуры так же нелепо, как в современном реактивном самолете заменять алюминиевые листы на фанеру…

Индустрия — это гигантская совокупность людей, которые не в состоянии САМИ О СЕБЕ ПОЗАБОТИТЬСЯ. В отличие от крестьянина с натуральным хозяйством, промышленник производит всего один-единственный, к тому же ненужный сам по себе, не имеющий никакой самоценности (без смежников и комплектующих) предмет. Поэтому индустриал по мере развития индустрии становится в социальном плане все более и более БЕСПОМОЩНЫМ и все более остро нуждается в защите центрального диспетчера, направляющего потоки ненужных изделий к устью всеобщей пользы.

Староверы семьи Лыковых смогли выжить в тайге много лет без общества, государства, без кооперации с внешним миром только потому, что они были крестьянами. Никакой индустриал не может повторить подвига Лыковых, он не может надеяться только на себя и выжить без соблюдения внешним миром очень жестких обязательств по отношению к нему.

Предприимчивость — понятие из доиндустриальной эпохи. Техника точна, и всякая предприимчивость (т. е. вариативность поведения) в общении с ней просто убьёт её. В 80-е годы, в том числе и с моим участием, промышленность Армянской ССР была оснащена новейшим по тем временам оборудованием. Оно и сегодня работает, производит продукцию, но… в Иране! Банда Левона Тер-Петросмана в начале 90-х годов вывезла гигантские станки в Иран по цене металлолома. Потом были и скандалы, и судебные разбирательства, но, ребята, — «поезд ушел», а точнее — фуры ушли за границу. Такова цена предприимчивости (безусловно, обогатившей петросмановцев) в мире индустрии.

Фигурально выражаясь, ручейки бессмысленности в индустрии сливаются в реку смысла. Разбитая по сегментам деятельность индустриалов не просто кажется наблюдателю противоестественной, но и действительно — при нарушении кооперационных процессов — является противоестественной. Вдумайтесь: сотня человек тратит всю свою энергию, надрывается на работе день и ночь ради производства какой-нибудь одной-единственной втулки, да к тому же в невообразимых количествах! Астрономическое число дурацких втулок, горы, эвересты продукта, который в примитивном (средневековом) хозяйстве не потребуется даже в единственном экземпляре!

Втулку глупо нести на рынок, глупо выкладывать в супермаркете. У неё нет и не может быть массы покупателей. Она нужна (если нужна) только одному-единственному покупателю — такому же странному со средневековой точки зрения стоглавому коллективу чудаков, насаживающему на нелепую втулку ещё более нелепый шпунтик! Скажите, какой рынок с его законами может регулировать этот товарообмен? Где-то в конце очень длинной цепи переработок и технологических переделов втулка и шпунтик станут частью сверхэффективной, поражающей средневековое воображение машины. Но туда ещё нужно дойти — потому что утрата одной-единственной втулки сделает итоговую супермашину технологически невозможной!

Рыночные отношения вырастали из средневекового производства, тесно связанного с ремесленными шедеврами, с уникальными изделиями ручной работы. Поэтому конкурентный рынок живет понятием «качества» — категории, вырастающей из мастерства. Есть мастерство — есть и качество. Но качество — доиндустриальное понятие, живущее в индустриальную эпоху исключительно в качестве пережитка и исключительно в тех сферах, где ещё имеет важное значение ручной труд.

Для настоящей высокотехнологичной индустрии понятия «качество» не существует, потому что из двух вещей, идентичных друг другу с микронной точностью по всем параметрам, не может быть более или менее качественной вещи.

Помню, как я убедил в этом покойного главу Армении Демирчяна. Во время визита руководства страны на один из ещё работающих заводов я показал ему рабочего, штампующего шайбочки. Шайбочки эти считают на вес, килограммами и тоннами, никому и в голову не придет искать в них какой-либо индивидуальности. Металл — гостовский, размеры абсолютно равные, штамп — единый. «Как эта шайбочка может быть более или менее качественной? — спросил я. — Количество — вот её единственное качество».

Индустрия исключила мастерство, заменив его навыком, обеспечив простым людям возможность делать сложные вещи. Именно простота изготовления сложного (т. е. сложная и разветвленная система простых операций) и дала возможность сделать сложное массовым. Поэтому старое понятие качества, которым оперируют на ТЕХНОЛОГИЧЕСКИ ОТСТАЛЫХ производствах и в кабинетах выращенных финансово-кредитной средой экономистов — по сути своей ДОИНДУСТРИАЛЬНОЕ.

Оно для ремесленной мастерской актуальнее, чем для мануфактуры, для мануфактуры актуальнее, чем для фабрики, для фабрики актуальнее, чем для комбината. Если же мы возьмем станки с ЧПУ, которые почти ПЕРЕСТАЛО выпускать сегодня станкостроение СНГ, то там вообще понятие качества бессмысленно, ибо полностью исключен из стандартизированной операции человеческий фактор. Оборудование, работающее на автомате, на автопилоте, имеет единое, стандартизированное явление соответствия изделия эталонному образцу, и конкурентоспособность автомата-автопилота кроется только в скорости выполняемых операций, в скорости процессов технологического передела, в количестве, в показателе массовости продукции.

И по этому критерию — скорости, массовости, снижения издержек всех видов — наиболее оптимальным в пределе функции оказывается производство однотипной продукции в одной-единственной точке пространства на весь мир, на всю планету. Такого рода оптимизация, построенная на преимуществах крупносерийности, совершенно чужда понятиям конкуренции, соперничества, степеней качества продукции (ниже высшего качества у неё просто нет: или высшее качество, или она сломалась).

Она чужда выбору между производителями (два разных, не связанных между собой производителя на станках с ЧПУ будут ровно в два раза менее эффективны и в два раза более затратны, чем единый. У них будет больше сожжено топлива, больше будет персонала, больше простоя оборудования, больше поломок и повреждений, производственных травм и т. п.).

Возьмем только один критерий: потребности индустриального развития требуют совершенно однозначно расширения и упрощения всеобщего доступа к технической информации — как организаторов производств, так и трудящегося персонала. Для чего? Чтобы избежать «изобретения велосипедов» и для повышения квалификации рабочих. А рыночная среда конкурентности работает в обратном направлении — именно ей принадлежат такие реакционные, сдерживающие индустриальное развитие и техническую модернизацию понятия, как копирайт, авторское и патентное право, торговая марка, секрет фирмы, коммерческая тайна и т. п. Нетрудно заметить, что разного рода блокираторы распространения технической информации и обмена опытом препятствуют расширению производства, наращиванию его потенциала.

Рынок, конкуренция и новейшее индустриальное производство — вообще из разных миров, из разных цивилизаций. Точно так же первобытно-общинные нравы и порядки автоматически разрушают институт государства, и наоборот — государство автоматически искореняет первобытно-общинные порядки. СОСУЩЕСТВОВАТЬ они могут только в борьбе и только ограниченное время.

Главной целью промышленной политики является повышение доступности и снижение цены на вещи массового пользования. Главной целью по рыночной идеологии является снижение доступности и повышение цены на те же самые вещи. Для промышленной политики производство какого-либо предмета есть интеллектуальная задача, головоломка, решаемая через преодоление барьеров и препятствий к массовому производству чего-либо. Для рынка производство есть задача по извлечению прибыли, и, соответственно, решается она через выстраивание барьеров и препятствий к массовому, дешевому, доступному продукту.

Идеалом промышленной политики является концентрация всех имеющихся ресурсов на производстве изделий. Идеалом финансового капитала является выход из производственной сферы, освобождение от её гнета, прорыв в непроизводственные сегменты рынка, в которых извлечение прибыли есть не интеллектуальная, а силовая задача.

Для промышленной политики удлинение сроков окупаемости капиталовложений есть великое благо, позволяющее развиваться как экстенсивно (наращивая производство), так и интенсивно (осуществляя переходы к новому технологическому укладу). Ведь чем сложнее, глобальнее, принципиально-новее проект, тем дольше он будет на начальной стадии убыточным. Банк начислит процент уже через день, урожай хлеба можно собрать только через год, а полететь в космос — только через сто лет неустанных капиталовложений в фундаментальную науку.

Для финансового капитала удлинение сроков окупаемости инвестиций — главное зло, с которым капитал ведет отчаянную борьбу.

Веками, да, собственно, и тысячелетиями слова «редкое», «сложное» и «дорогое» были почти синонимами. Редкость была обусловлена сложностью изготовления или добычи, дороговизна — редкостью, ТРУДНОДОСТУПНОСТЬЮ (вот ключевое слово!) полезного предмета. Создавая искусственный мир, очень хрупкий и взрывоопасный, индустрия добилась преодоления логичного естества связки «сложное-редкое-дорогое».

Как добиться того, чтобы картина Рафаэля стоила дешевле мешка с навозом? Ведь картина Рафаэля одна, она создавалась годами упорного мастерского труда, а навоз везде раскидан, как грязь…

Но суть индустриального преображения с его «ширпотребом» в том, что картину Рафаэля сделали дешевле мешка с навозом — за счет индустриального копирования полиграфическим способом. Удивительная дешевизна репродукций, фотокопий стала доступна всем по ничтожной цене.

Помню тот эффект благоговейного восторга, который произвел на меня простой слесарный кернер. Это почти вечный инструмент, сделанный из особого, невероятно сложного в производстве металла, сверхтвердого (десятилетиями точкует простой металл!) и сверхудароустойчивого. Для того чтобы произвести этот простой с виду продукт, нужна громадная цепочка смежных производств, достижение колоссальных температур и т. п. А стоил кернер в Армянской ССР 30 копеек, и наивно думать, что, заплатив один раз в 20 лет 30 копеек, я тем самым покрыл все нужды необходимой для производства кернеров технобазы. Индустрия сделала дорогую вещь дешевой за счет незримй простому глазу колоссальной сети взаимозачетов, длиннейшей «грибницы» кооперативных связей. А сейчас кернеры в Армении попросту не выпускаются — нашего кернера нельзя купить ни за 30 коп., ни за рупь, потому что его больше нет в природе…

Но монетаризм рассуждает так: если я видел кернер за 30 копеек и если у меня 30 копеек есть в кармане, то я могу ВСЕГДА, когда потребуется, обеспечить себя кернером. Здесь мы имеем дело с непониманием того факта, что рынок товарных предложений индустрии — противоестественный по сути своей, сформированный непрерывностью и бесперебойными перетоками внутри раскинувшейся на целый континент неустойчивой системы, об устойчивости которой нужно заботиться одновременно во всех местах её функционирования. Проглядишь дыру в трубе в Норильске — а в итоге крыша свалится где-то в Сочи, и это не гипербола…

Рыночная логика исходит из комфорта потребителя, из удовлетворения его нужд по мере их поступления. Индустриальная же логика требует служения не потребителю, а производителю, удовлетворения в первую очередь не потребительских, а производственных нужд.

Вот небольшая зарисовка двух логик. Что важнее — тепло в батареях добросовестных плательщиков или труба теплоцентрали? Можно ли отключить от тепла потребителей ради необходимости срочной починки трубы?

Любой рыночник скажет, что это безобразие (на этом и вся «перестройка» была выстроена), что добросовестные плательщики должны получать оплаченные услуги бесперебойно и что судьба трубы — это «ваши проблемы».

Но ведь очевидно, что гибель трубы сделает все батареи бессмысленными, всю платежеспособность — вздором, нонсенсом. Труба — в широком смысле слова — эгоистична и капризна, она не хочет чиниться во время, удобное потребителю, она хочет чиниться тогда, когда сама того пожелает. И чем сложнее труба, тем выше степень этого её индустриального эгоизма.

Хрупкость мира индустрии — это расплата за его совершенство, за его способность сделать дорогую вещь дешевой, редкую — массовой, а сложное — простым.

Промышленная политика — это и есть, собственно, методология работы диспетчерского пункта, который в национальных масштабах обеспечивает координацию единой индустриальной сети. Промышленная политика — это (верно или неверно — другой вопрос) избранная правительством логика функционирования единого индустриального комплекса. Она (логика) замещает критерии частной рентабельности, частной прибыльности, хозрасчета на отдельно взятом участке критерием общей, системной, сетевой целесообразности. В рамках такой общей целесообразности вполне допустимы и частные случаи «плановой убыточности» (в конце концов, что такое бесплатное всеобщее образование, как не убыточная частность общей пользы?!), и частные случаи дотационности.

Индустрия — это новый мир, технологические цепи которого бесконечно уязвимы перед случайностями и потому нуждаются в постоянном преодолении случайности, неопределенности, волатильностей, в чем, конечно, не нуждался мир натуральных хозяйств, мануфактурных торговцев или мир банковских спекулянтов.

Вазген АВАГЯН,

Руководитель инновационной лаборатории

«Энерго-Прогресс», Уфа

ДВА МИРА — ДВЕ СВОБОДЫ

Какая паника поднялась в студии телевизионной программы «Имя Россия», когда подошла очередь обсуждать личность Ивана Грозного (в ноябре-декабре 2008 г.). Растерянные либералы в телестудии недоумевали, как мог «опричник», «тиран» и «палач» (по терминологии либералов) попасть в число двенадцати самых значимых для России имён. Почему такой выбор населения России так удивил и расстроил либералов?

Здесь, видимо, надо учитывать то, что у либералов своя особая, «боярская» психология, которая отличается от психологии обычного населения. В чём отличие этой психологии? А никогда не задумывались, почему либералы так враждебно относятся к Ивану Грозному, но благожелательно и даже с восхищением к Столыпину? Хотя, даже сами же либералы в программе «Имя Россия» говорили, что казней за все годы опричнины Ивана Грозного было меньше, чем за время реформ Столыпина. Но дело в том, что Иван Грозный бил бояр, а Столыпин вешал и расстреливал крестьян. Либералам не так жалко крестьян, им больше жаль бояр. Ведь либеральная идеология защищает интересы крупного капитала (класса господ), а потому бояре ближе, роднее им по духу, по своей господской психологии. Мир либералов (бояр) и мир обычного населения — это два разных мира, и у каждого мира — своя психология свободы.

И когда либерал говорит, что только либеральная идеология заботится о свободе всех людей на планете, то он или заблуждается, или лжёт. Не придумана пока ещё идеология, которая отражала бы интересы всех классов, слоёв и групп населения, и это невозможно в принципе. Это в философии свобода может быть какой угодно всеобщей и абсолютной. А в реальной жизни любого нормального общества свобода, как минимум, понятие относительное. Свобода одних субъектов ограничена свободой других таких же субъектов.

Кроме того, в обществе господства частной собственности, а значит, в обществе, где есть эксплуатация человека человеком, свобода приобретает классовый характер. Свобода рабовладельцев, крепостников и капиталистов (свобода эксплуататоров) противоположна по своему содержанию свободе рабов, крепостных и наёмных работников (эксплуатируемых). И чем больше свободы у первых, тем меньше её у вторых. Это два разных мира — мир эксплуататоров и мир эксплуатируемых, и у каждого мира своё содержание свободы. Свобода эксплуататоров означает усиление рабства, произвола и эксплуатации для мира эксплуатируемых. А полная свобода рабов, крепостных и наёмных работников ведёт к ликвидации рабовладельцев, крепостников и капиталистов как класса. И поэтому, когда, применительно к реальной жизни, либеральные пропагандисты ведут речь о свободе вообще, то это обман и спекуляции на свободе. Либерализм (от лат. liberalis — свобода) изначально зарождался как идеология свободы капитала, и никого другого, кроме капитала. А свобода капитала — это свобода капиталистической эксплуатации, а не свобода наёмных работников от эксплуатации. Ведь не случайно среди многих свобод, воспеваемых либералами, никогда не говорят они о свободе от эксплуатации. И то, что для либералов (капитала) — свобода, для большей части населения, как правило, означает несвободу и усиление эксплуатации. Конечно, сегодня эксплуатация капитала ещё не настолько откровенно жестокая, какой она была в XVII–XIX веках. Но мы пока и не очень далеко ушли от Советского социализма, и всё ещё впереди.

Конечно, мысль о том, что в эксплуататорском обществе «свобода» понятие классовое не нова. Но почему-то очень многие забывают использовать этот аргумент в диалоге с либералами. Кроме того, в жизнь постоянно вступают всё новые и новые поколения молодых людей, которые этого могут и не знать, да и не знают. Либералы им этого никогда не скажут, им это не выгодно. А потому, на мой взгляд, об этом надо как можно чаще напоминать людям.

Свобода либералов (бояр) и свобода населения — это две разные не только по содержанию, но и по направлению свободы. Интересам населения во все времена отвечала сильная, централизованная, тоталитарная власть Центра, которая способна не только организовать отпор от внешней агрессии, но и ограничить произвол со стороны господствующего класса (крепостников, бояр, капитала) и местной власти. А потому свобода населения, как правило, всегда имела центростремительный характер.

Капиталисты же, как в своё время и бояре, бьются за свободу своей собственной личности и своей частной собственности от контроля центральной власти. Никогда либеральные свободы не означали свободу от рабства, неволи и эксплуатации, не будем забывать, что либерализм — это идеология. А в идеологии понятие «свобода» имеет политическое содержание, и под требованием свободы замаскировано стремление капитала к политической и экономической самостоятельности от власти Центра. Под лозунгом свободы от «тирании» и «тоталитаризма» центральной власти владельцы крупного капитала, как и бояре, сами стремились стать свободными удельными диктаторами в своих боярских и капиталистических владениях. В отличие от населения, и бояре тех времён, и современные либералы — силы центробежные. Не случайно происходило так, что когда либералы брали верх, то страна растаскивалась ими на отдельные, национальные «боярства». Так было после Февраля 1917 года, так произошло и после либеральной капиталистической революции конца XX века.

Конечно, либералы пытаются оправдать себя и утверждают, что Советский Союз распался якобы самостоятельно. Но государства сами собой не создаются и не разваливаются. Их создают и разваливают конкретные люди, конкретные исторические силы. И если не принимать во внимание действие внешних сил, то разваливают государства, чаще всего та самая верхушка общества, которая любит называть себя элитой. То есть, как это ни странно звучит, разваливают именно те силы, которые, казалось бы, более всех должны быть заинтересованы в сохранении государства. Так, Киевская Русь распалась не в результате бесчисленных восстаний «низов» — её развалили князья. Это они растащили её по своим удельным княжествам. Печальный итог княжеских «свобод» известен: почти 300 лет вассальной зависимости и кровавых войн между «свободными» удельными князьями. Свобода «верхов», как правило, всегда оборачивается кровавой трагедией для обычного населения.

Г.А. АНТОНЯН