К Колыме приговоренные

На перевале

Много тысяч лет назад эти ущелья, распадки и гроты были скрыты многометровой толщей горного ледника. Вспахивая их днища и оставляя за собой груды песка, щебня и камня, он спускался вниз, в долину Анюя. На её поросших жалким кустарником просторах бродили стада диких оленей, рыскали голодные волки, вытаптывали лежбища мамонты и, наверное, уже курились дымки от кострищ, оставленных первобытными охотниками, а здесь, в этой громаде гор и льда, стояла мёртвая тишина, и только сорвавшийся из-под копыта горного барана камень да крик заблудившейся здесь птицы нарушали её. Сегодня здесь проходит перевал от Анюя на север до Чауна. Зимой, как и тысячи лет назад, здесь всё сковано льдом, стоит такая же мёртвая тишина, спрессованный морозом воздух свинцом давит голову, в полярные ночи, когда всё утопает в глубоких сумерках, охватывает щемящее сердце чувство одиночества, и уже кажется, что ни здесь, и нигде в другом месте нет никакой жизни, всюду холодный камень, лёд и непроглядная тьма.

Весной всё меняется. С восходом солнца оживают горы, незаснеженные их скальные вершины кажутся колоннадами, подпирающими небо, ниже: и снег, и обнажившийся под ним лёд в ярком, как само солнце, блеске вызывают чувство, какое испытывает человек в головокружительном спуске на лыжах. На самом перевале, в набухшем от воды снежном крошеве, уже тонут ноги, и слышно, как где-то рядом, пробиваясь к свету, монотонно журчат первые родники. А ещё ниже, в долине Анюя, разбросанный по снежному покрывалу лиственничный редкостой кажется похожим на причудливо сотканный ковёр. Там бродят стада домашних оленей, кружат над ними птицы, а к вечеру загораются костры, и отсюда, с перевала, они кажутся огнями, зажжёнными пришельцами из далёкого прошлого.

Лето на перевале — пора яркого разноцветья. В ясные дни вершины гор полыхают золотом оленьего ягеля, склоны их утопают в зелёном ковре кедрового стланика, в прогалинах с ярко-красной вороникой отцветает жимолость, пахнет настоем кедровой смолы, перекликаясь друг с другом, сбегают с гор ручьи. Ниже, на Анюе, всё утопает в зелени, а сам он на перекатах серебрится, как чешуя только что пойманной рыбы, на плёсах утопает в отражениях голубого неба.

Уже третий год отряд из экспедиции Соломатина ищет на этом перевале золото. Наверное, с другого уже давно бы спросили: где это золото, но с Соломатина спросить не каждому дано. Он известный человек в районе, состоит членом бюро райкома партии, является председателем какой-то важной комиссии в райисполкоме, да и вид у него такой, что не сразу подступишься. С широким, как у быка, лбом, маленькими и ничего не выражающими глазами, в обращении он неизменно холоден, и хотя редко повышает голос, всегда кажется, что чем-то недоволен. Даже и в том случае, когда собеседник толковый и убедителен в своих доводах, он, не глядя ему в глаза, говорит: «Ну, это мы ещё посмотрим».

Что заставляет Соломатина искать золото на перевале? Ведь и ему известно, что ледниковые отложения никогда богатыми золотом не бывают. Этот тяжёлый металл осаждается на плотике в промышленных концентрациях только после того, как речной поток, не раз перебуторив свои наносы, унесёт его на многие километры от коренного источника. Видимо, в геологии многое идёт не от ума и знаний, полученных геологом в учебных заведениях, а оттого, что ему дано природой. А это, как известно, идёт к нам не только от отца и матери, но и скрытыми от нас путями передаётся из поколения в поколение от того первобытного предка, которому мы обязаны своим происхождением. В этом отношении у геолога много общего с охотником. Охотника, ведущего свою первобытную родословную от мелкого птицелова, никаким калачом не заманишь вглубь тайги за крупным зверем, он и в подлеске настреляет себе куропаток сколько надо, другой ломит в тайгу, сидит ночами и днями в засадах и бьёт там лося или оленя, потому что его первобытный предок охотился и на них, и, наверное, на мамонтов. Соломатин, будь он охотником, ходил бы только на крупного зверя. Поэтому и в геологии, считал он, надо искать не там, где надёжно, но мелко, а там, где редко, но крупно. А здесь, на перевале, он искал коренной источник золота, рядом с которым, как он знал, не в каждом шурфу золото, но в каком оно есть — обязательно в крупный самородок. А искать мелкое золото внизу на Анюе, считал он, не его дело. Пусть этим занимаются серые геологи. И всё бы сошло Соломатину с рук, если бы в то время ещё многое не сохранилось от Дальстроя. Да, Дальстрой ликвидировали, застрелился его бывший начальник Павлов, вместо Дальстроя появился совнархоз, прииски и экспедиции обрели экономическую самостоятельность, но ничего ещё не изменилось в сознании людей. Руководитель, сняв с себя погоны, всё так же, по-армейски, требовал выполнения плана любой ценой, подчинённый, сбросивший с себя зэковский бушлат, в душе оставался невольником. Потребовали выполнения плана и с Соломатина. Сделал это секретарь райкома Рябов. У него было по-деревенски простое лицо, весёлые глаза, и когда он ездил по трудовым коллективам, его можно было бы принять за невзыскательного председателя колхоза, если бы всё ещё не носил он на широком, офицерского образца ремне наган в жёлтой кобуре. Однако в своём кабинете, когда прятал наган в сейф, он преображался и становился другим: лицо его вытягивалось в строгую маску, взгляд становился тяжёлым и неподвластным.

— Ну, что, Соломатин, — заявил он однажды на заседании бюро райкома, — второй год план по приросту запасов проваливаешь.

Соломатин не растерялся.

— Ну, это ещё обсудить надо, — спокойно ответил он.

Обсуждение приняло крутой оборот, и Соломатину вынесли выговор. Злой, он сразу после бюро выехал на перевал. А там после зимней шурфовки уже били скважины ударно-канатного бурения. Геологом отряда на перевале была его жена, Анна Андреевна. Внешне она была бы похожа на подростка, у которого ещё не оформилась фигура, если бы этому не мешали по-старчески грустные глаза и мелкие под ними морщинки. Рабочие её любили и всегда были рады, когда она приезжала на буровые.

— Анна Андреевна, — звали они её к костру, — идите с нами чай пить.

И угощали её брусничным вареньем. Такое отношение к ней с их стороны, видимо, было связано не только с тем, что и она к ним была всегда добра и внимательна. Считая, что её бугай — так за глаза они звали Соломатина, — по отношению к ней деспот, они её ещё и жалели. И здесь они были правы.

Замуж за Соломатина Анна Андреевна вышла в неполных двадцать два года после окончания геолого-географического факультета в Томском университете. Соломатин уже тогда был о себе особого мнения и к окружающим относился с той долей превосходства, какая ещё не обижает человека, но уже задевает его самолюбие. Анна Андреевна этого в нём не видела, потому что была ослеплена к нему своей любовью. И особое о себе его мнение, и отношение к окружающим с оттенком превосходства она принимала за естественное стремление каждого человека утвердить себя как личность. Лишь позже она поняла, что это тяжёлая черта его характера, идущая от желания брать из жизни только крупное. На работе, хотя и быстро шёл в гору, он считал, что это только начало. Будучи ещё геологом, он уже предлагал развивать работы только широким фронтом и делать ставку на поиски одних крупных месторождений. Свои выступления на совещаниях он всегда начинал с фразы: «А я полагаю…» Не лучше вёл он себя и дома. Когда Анна Андреевна предложила ему откладывать деньги на чёрный день, он заявил: «У меня чёрных дней не будет!» Поднявшись до начальника экспедиции, он сразу же переориентировал направление работ на крупное золото, а дома на Анну Андреевну стал смотреть, как на приложение к его дальнейшему производственному росту. От неё он стал требовать более внимательного за собой ухода, а когда она однажды спросила, не пора ли им завести детей, он твёрдо заявил:

— Подождут!

Перестала Анна Андреевна вмешиваться и в его геологические дела. Случилось это, когда на одно из её предложений он обрезал:

— Не твоё дело!

После этого Анна Андреевна дома замкнулась в себе, а на работе делала вид, что соломатинские дела её не касаются.

В тот день, когда Соломатин после заседания бюро райкома злой ехал на перевал, Анна Андреевна была там и занималась документацией поднятой из скважины породы. День был солнечный, сбегавший с соседней сопки ветерок приносил запах чёрной смородины, рядом весело Журчал ручей, и у неё было хорошее настроение. Рабочие, остановившие на время её документации бурение, недалеко собирали грибы и бруснику.

— Анна Андреевна, — звали они её весело, — идите к нам!

Анна Андреевна и рада была бы пойти к ним, да хотелось скорее закончить работу. Помогал ей промывальщик Юлий Маркович. Он недавно вышел из заключения и, видимо, поэтому всё ещё держался от всех в стороне. Худой, с лицом, словно снятым со старой иконы, он был похож на больного, ещё не поднявшегося с постели. Глаза у него были по-еврейски выпуклые, а ресницы, как у молодых женщин, длинные. За что такого человека могли посадить в лагерь, догадаться было трудно. Когда Анна Андреевна закончила документацию и собралась идти за брусникой, нагрянул Соломатин.

— Почему стоите?! — закричал он, выскочив из машины.

Анна Андреевна пыталась было ответить ему, но он зло крикнул:

— Не твоё дело! Где мастер?!

Подошёл мастер.

— Немедленно собрание! — приказал ему Соломатин.

На собрании, срываясь на мат, он кричал:

— Я вам, сукины дети, покажу, как не работать!

И грозил всех пустить под расчёт. Рабочие молчали, и это ещё больше злило Соломатина.

— Мастер, отвечай! — приказал он.

— А что отвечать! — сказал мастер. — Бури — не бури, а золота-то нет!

— Чего?! — не понял его Соломатин. — Какого золота?!

Когда до него дошло, что надо мастеру, он взорвался:

— Ты за что у меня зарплату получаешь? А? За золото или за скважины?!

— А ты на меня не кричи, — спокойно ответил мастер. — Таких, как ты, я видел!

Фамилия мастера была Зубов. На Колыме он прошёл огни и воды, сидел в лагере, за побеги его били и травили собаками, и теперь он был похож на вытесанного из грубого камня буддийского монаха.

Расходились с собрания, как из бани, где всех окатили помоями. «Выходит, мы быдло», — думали многие. Видимо, чудовищный молох Дальстроя не до конца выдавил из этих людей стремление стать человеком не только через личное благополучие, но и в осознании своей полезности в общем деле.

Домой Анна Андреевна ехать с Соломатиным отказалась. Она решила, что здесь, наедине с собой, быстрее отойдёт от боли, нанесённой ей грубым поведением мужа с рабочими.

— Баба с возу, кобыле легче, — сказал ей на это Соломатин.

Ночевала Анна Андреевна в кухонном балке с поварихой Варварой. Это была бойкая и ловкая на руку баба. Вечером они напекли блинов, а когда сели за стол, Варвара достала бражки. Выпив, Анна Андреевна стала плакать.

— Не плачь, дурёха, — успокаивала её Варвара. — Все они одинаковы: сначала на руках, а потом на пинках.

— А у меня и на руках не было, — не могла успокоиться Анна Андреевна.

Выйдя перед сном на улицу, она увидела сидящего у затухающего костра Юлия Марковича. В ситцевом покрывале белой ночи он был похож на седого старца, поникшего в своих горьких думах. «И у него, наверное, не всё ладно», — подумала она и подошла к костру.

— И вы не спите, — не удивился ей Юлий Макарович и, подбросив сухих веток в костёр, закурил. А потом, мягко улыбнувшись, заметил: — Вот ведь в лагере не курил, а тут — на тебе!

— А что так? — спросила Анна Андреевна.

Горько усмехнувшись, Юлий Маркович ответил:

— А в лагере я, Анна Андреевна, жил надеждой: выйду из него, и вот она тебе — новая жизнь! Бери её и знай радуйся. А перед самым освобождением возьми да на пилораме палец, — показал он на его обрубок на левой руке. — А ведь я до лагеря-то, Анна Андреевна, скажу вам откровенно, в неплохих артистах ходил и был, можно сказать, известным скрипачом. Ну, а теперь… Ах, что палец? Вот, в жалких промывальщиках хожу.

«Господи, его-то за что могли посадить?» — думала Анна Андреевна.

— Ах, всё просто! — словно угадав её мысли, сказал Юлий Маркович. — Дочка моя за рулём сидела, а тут он, этот пьяный. Ну, и всё — прямо и насмерть. И что тут поделаешь, Анна Андреевна? В милицию: берите, говорю, за рулём я сидел. Вот и посадили.

— Но вас, наверное, дома ждут? — спросила Анна Андреевна.

— Что вы! — удивился Юлий Маркович. — Разве из заключения кого-то ждут! Жена другого нашла, а дочка, бог ей судья, сначала писала, а потом перестала. Видно, не до меня.

Негромкий голос Юлия Марковича мелодично вплетался в тихое журчание рядом пробегавшего ручья, и поэтому, когда внизу, на Анюе, внезапно протрубил лось, Анне Андреевне показалось, что это не лось, а кто-то другой, большой и сильный, и не на Анюе, а вверху, на скальном утёсе, прогудел в широкую, кованную из железа трубу. Словно испугавшись этого, Анна Андреевна, быстро попрощавшись с Юлием Марковичем, ушла в свой балок. Уснуть она долго не могла. Перед ней, словно в тяжёлом сне, вставал бычеподобный образ Соломатина. Образ ругался и топал ногами, казалось, ещё немного, и он бросится на рабочих с палкой. Потом появлялся Юлий Маркович. Видела его Анна Андреевна со скрипкой в руках на ярко освещённой сцене. На нём был элегантный фрак, волосы у него спадали до плеч, а глаза горели вдохновением. Льющиеся из скрипки грустные мелодии до слёз трогали слушателей, а когда они бурно аплодировали Юлию Марковичу, и на его глазах появлялись слёзы. Потом она стала тонуть в каком-то болоте, над ней кружили черные птицы, а далеко, за болотом, кто-то гудел в свою кованную железом трубу.

На следующий день, уже к вечеру, на попутке, Анна Андреевна вернулась домой. Соломатина дома не было, постель его была не заправлена, посуда на столе не убрана, в квартире было сыро и холодно. Надо было браться за уборку, но делать её Анне Андреевне не хотелось. «К чему? — думала она. — Не всё ли равно, как теперь жить». Поздно вечером заявился Соломатин. Он был слегка выпивши и поэтому возбуждённый.

— Всё, — заявил он с порога, — мастера твоего я уволил!

— За что?! — не поняла Анна Андреевна.

— А пусть не высовывается! — зло рассмеялся он. — Ишь, золота захотел! — И повесив плащ на вешалку, добавил: — Кто хочет много, тот теряет всё!

На следующий день, рано утром, Анна Андреевна уехала на перевал. Делать ей там было нечего, и она стала помогать Варваре готовить обед рабочим. Поздно вечером, когда все уже легли спать, она вновь застала Юлия Марковича одного у костра.

— Анна Андреевна, — радостно встретил он её, — ах, как хорошо, что вы пришли! А я вас так ждал!

— И я хотела с вами встретиться, — ответила ему Анна Андреевна.

С тех пор они стали часто встречаться. Что побуждало их к этому, они, видимо, и сами хорошо не понимали. Известно, что беда небитых людей разъединяет, а битых — сплачивает. Первые в ней, как правило, ожесточаются, вторые становятся добрее. Видимо, и Анну Андреевну, и Юлия Марковича свела не любовь, а свалившаяся на каждого из них беда.

Пришла зима, с бурения перешли на шурфовку, а золота на перевале всё не было. Соломатин выходил из себя и с перевала уже не вылазил. Сам опускался в шурфы, проверял: добиты ли они до плотика, не отходил от промывальщиков, следил: правильно ли они промывают породу, нередко сам брал лоток и работал им, как опытный промывальщик. Вода в колоде была горячей, и когда он вынимал из неё руки, на морозе они немели и покрывались ледяной коркой. От этого они огрубели и вскоре стали похожи на две большие мозоли.

А морозы на перевале всё крепчали. Ледники обретали первобытный вид, ущелья, распадки и гроты обрастали льдом, не заходили сюда дикие олени, не кружили в небе птицы. Когда работы на шурфовке прекращались на короткий отдых, наступала мёртвая тишина, а спрессованный морозом воздух свинцом давил голову и вызывал тревожное чувство безысходности. Сон рабочих в балках был беспокойным, они громко стонали и беспокойно ворочались, словно в своих снах перекатывали тяжёлые камни. Соломатин в такое время выходил из балка и разжигал костёр. Сидя у него, он думал: что делать дальше? Не будет до конца года на перевале золота — его, по настоянию Рябова, с работы снимут. В рядовые геологи он не пойдёт, друзей, которые поддержали бы его в это время, у него нет, жена совсем стала чужой и уже редко бывает дома. «Мне бы ещё месяца три-четыре», — думал он. Но где их взять: до нового года осталось полтора месяца, а после него сразу в райкоме заседание бюро, в управлении балансовая комиссия, а после неё и оргвыводы. В такие минуты Соломатин часто вспоминал мастера Зубова. И не потому, что он его ни за что уволил, нет! Однажды, когда Соломатин приехал на перевал, этот Зубов ему сказал: «Не там, начальник, золото ищешь, — и указав на распадок, в верховье которого стояли два гранитных останца, сказал: — Вот там оно». Тогда Соломатин грубо его обрезал, а сейчас всё чаще приходила в голову мысль: «А может Зубов прав? Ведь он на золоте собаку съел».

А Анна Андреевна и Юлий Маркович, как только Соломатин уезжал с перевала, возобновляли свои встречи. Делали они это теперь в балке у поварихи Варвары. Она угощала их бражкой, а выпив с ними, уходила в соседний балок играть в лото со своим, как она говорила, полюбовником. Наедине, в своих разговорах, Анна Андреевна и Юлий Маркович всё больше находили в себе общего, а в обнаруженных различиях видели гармонию, дополняющую их добрые отношения. И как все счастливые люди, вокруг себя они видели только то, что хотели видеть. В окружающих перевал ледниковых нагромождениях они видели полные экспрессии альпийские пейзажи, в гротах, им казалось, таятся всё ещё неразгаданные тайны, а гранитные останцы были для них похожими на старинные замки. К сожалению, ни Анна Андреевна, ни Юлий Маркович не знали, что счастливые люди должны прятаться, а не высовываться на люди, потому что немало среди этих людей и тех, кому чужое счастье поперёк горла. Когда у Варвары отношения с полюбовником разладились, терпеть встречи Анны Андреевны с Юлием Марковичем ей стало невмоготу. Теперь она бегала по балкам и с присущим бывшим зэчкам цинизмом разносила всё, что происходит в её балке, когда Соломатин уезжает. А однажды, когда он стал ругать её за грязный котёл, грубо хихикнув, она заявила:

— Вы бы, гражданин начальник, в свой котёл заглянули!

На следующий день, когда Анна Андреевна приехала домой, Соломатин её не пустил.

— Иди к своему еврею! — сказал он.

После этого Анна Андреевна уволилась из экспедиции, устроилась учительницей географии в школе, где ей дали место в общежитии. А Соломатин, закрыв квартиру на замок, уехал на перевал. Он всё так же лазил по шурфам, промывал лотком пески, лицо от мороза стало грубым, как наждачная бумага, а когда оброс, стал похож на таёжного старовера. На рабочих он уже не кричал, не погонял их грубым матом, да и у них отношение к нему изменилось. «С таким начальником работать можно», — говорили они. Однажды, когда в одном из шурфов нашли немного золота, он поехал в посёлок и привёз спирта. Пили сутки, а отоспавшись, наверстали в работе всё, что было потеряно по пьянке. Во время её пьяная Варвара сильно поколотила своего бывшего полюбовника. Его пришлось отвезти в больницу, а её после того, как, закрывшись в своём балке, она три дня пила бражку и никого туда не пускала, пришлось отправить домой. Готовить рабочим обеды Соломатин поручил Юлию Марковичу. Он видел, что на промывке от него толку мало. Конечно, за связь его с Анной Андреевной Соломатин мог дать ему расчёт, но, видимо, полагая, что по таким воробьям, как Юлий Маркович, из пушек не стреляют, решил его не трогать. Это ещё больше укрепило рабочих в хорошем мнении о Соломатине. А сам Соломатин, несмотря на то, что золото по настоящему всё ещё не шло, кажется, впервые в жизни почувствовал себя человеком, которому и мелочи в радость. Ему нравилось после работы сидеть с рабочими в балке, пить с ними чай, слушать их простые, ни к чему не обязывающие разговоры. Не было в этих разговорах ни бурных суждений о людях, ни зависти к ним, ни подозрения их в злом умысле. Казалось, в балке одна большая, дружная семья, в которой всё отлажено вперёд на долгие годы. Всё это для Соломатина было новым, и как всё новое, оно заставило посмотреть на себя со стороны. И, кажется, впервые за много лет у него появилось сомнение в том, что он считал обязательным в своей жизни. Верно ли, что в ней он делал ставку только на крупное, не потерял ли он за ним те мелочи, которые и составляют радости жизни? В своём стремлении утвердить себя по большому счёту он не видел душевной теплоты от простого общения с людьми, не испытывал удовольствия от участия в товарищеских застольях, не замечал, что рядом есть по-другому устроенная жизнь, в которой люди радуются, что они живы, что у них есть дети, что над ними голубое небо и яркое солнце.

К новому году золота на перевале не нашли. На бюро райкома Соломатину вынесли строгий выговор и рекомендовали управлению освободить его от обязанностей начальника экспедиции. Зная, что среди членов бюро нет ни одного геолога, Соломатин не проронил на нём ни слова. В управлении же, как он ни доказывал, что золото на перевале есть, с работы его уволили. И было бы странно, если бы этого не произошло. На смену эмвэдэшникам Дальстроя, приказы которых не обсуждались, пришли партийные секретари, выполнение рекомендаций которых считалось обязательным.

После этого Соломатин из посёлка исчез. Последний раз его видели в ресторане с Зубовым. И хотя они пили водку, было видно, что ведут деловые разговоры. А говорили они о золоте на перевале. Оба были уверены, что оно там есть, и это, несмотря на прошлые между ними разлады, их объединяло. Договорились они ехать вдвоём на перевал и бить шурфы в распадке с двумя останцами в верховье, где, как считал Зубов, золото обязательно будет.

На перевале все работы уже были прекращены, буровые вывезены, и поселились Соломатин с Зубовым в брошенном здесь старом балке. Жизнь их стала похожа на жизнь отшельников, у которых в однообразии быта потерян счёт времени. Всё измерялось числом пройденных шурфов и количеством в них золота. Они не замечали, что давно не мылись, уже не чувствовали в обмороженных руках боли, обросли так, что стали похожи друг на друга. В минуты короткого отдыха падали в сон, как в яму, проснувшись, на скорую руку пили чай с галетами и шли на шурфы. Проходили их на пожог, в забое работал Зубов, а на воротке стоял Соломатин.

Наступил апрель, а настоящего золота всё не было. С таянием снега стало топить шурфы. Пришлось у шурфов проходить водоотводные канавы. В балок возвращались мокрыми. Простыв, Соломатин заболел. Сначала он горел от высокой температуры, а потом стал терять сознание и бредить. И как все в таком состоянии, стал путать явь с больным воображением. Ночью секретарь райкома Рябов с наганом в руке гонялся за ним по улицам, похожая на кабаниху пьяная Варвара бросала в него грязные миски и кричала: «В свой котёл загляни!» Потом появлялась жена. С распущенными, как у ведьмы, волосами и в исподней рубахе она стояла у ручья и через него бросала в него камни. Когда он попытался к ней подойти, она внезапно куда-то исчезала. В минуты сознания у него сильно болела голова, и его мучило, что он не может встать, чтобы напиться. Мысли, что приходили в голову, были тяжёлыми, они никак не вязались друг с другом, и Соломатину казалось, что он в них тонет, как в болоте. Зачем ему золото на перевале? Ради чего он гробит своё здоровье и укорачивает этим свою жизнь? Ради славы? Если это так, тогда ради чего ищет золото Зубов? Ведь ему-то славы от него не будет. Конечно, можно допустить, что у Зубова, как у старого поисковика, золото было страстью, как, например, у рыбака рыба, которую он ловит не ради промысла. Тогда почему такое же отношение к золоту у рабочих? Ведь Соломатин видел: на том собрании, где Зубов заявил, что бурят они не только ради бурения, за которое им платят, но и ради золота, они были на его стороне. Их тогда он не понял. Выходит, в них есть что-то такое, чего нет в нём.

В одну из ночей, когда Соломатин был в полубессознательном состоянии, его мучило бессилие оттого, что не мог справиться с бесконечным рядом чисел, который он пытался привести к общему знаменателю. Они прыгали перед ним, как мячики, убегали в разные стороны, и ему казалось, что это средние содержания золота по шурфам, и если он приведёт их в порядок, то найдёт место, где надо его искать. В ту ночь он часто вскакивал с нар и начинал лихорадочно собираться на работу.

— Куда ты? — останавливал его Зубов. — Встанешь на ноги, тогда и пойдешь.

— Шурф… шурф не добили! — дрожа всем телом, хрипел Соломатин.

— Какой шурф? — не понимал его Зубов.

Соломатин хватался за голову, начинал что-то бессвязно бормотать и, совсем обессилев, снова падал на нары. Выздоровление к Соломатину пришло внезапно. Проснувшись однажды утром, он почувствовал себя так легко, словно никогда и не болел. Голова была свежей, как после здорового сна, в руках и ногах было столько силы, что хоть сейчас же бери лопату и иди на работу.

— Ты о каком это шурфе говорил? — спросил его Зубов.

— Шурф, говоришь? — потёр рукой лоб Соломатин. — А знаешь, Зубов, ведь это тот шурф, где мы с тобой на валун сели.

— Ну, и что? — не понял Зубов.

— Там золото! — твёрдо сказал Соломатин. — Во сне его видел!

— Эх, во сне! — рассмеялся Зубов. — Да мало ли что мы во сне видим!

— Нет! — не согласился Соломатин. — Это не только сон, я в этом сне всё, что мы с тобой сделали, перелопатил. Вот смотри!

И раскрыв карту, объяснил по ней Зубову, почему в этом шурфе должно быть золото.

— А ведь ты, Соломатин, пожалуй, прав, — согласился с ним Зубов.

Золото в шурфе Соломатин с Зубовым нашли. Сразу под валуном оно пошло с содержанием, какого оба в своей практике не знали, а с плотика они подняли два больших самородка. Вечером в балке они выпили браги. Зубов скоро опьянел, и уже весёлый, всё спрашивал у Соломатина:

— Нет, ты скажи, зачем людям золото? А?

Соломатин, кажется, его не слышал. Он тупо смотрел в стол и о чём-то тяжело думал.

— Что молчишь? — не отставал Зубов.

Когда до Соломатина дошло, чего от него хочет Зубов, он, словно очнувшись от сна, сказал:

— Не знаю, Зубов. Я ничего в этой жизни, Зубов, не знаю, — и, поднявшись из-за стола, быстро вышел из балка.

Через три года за открытие богатейшего месторождения золота на перевале Соломатину была присуждена Государственная премия, но это его не обрадовало. В истории с этим золотом в нём как будто бы что-то перегорело. Хотя его и восстановили в должности, и озадачили большими планами, ему было всё равно: в каких рангах он ходит. Говорят, такое случается с больными, приговорёнными врачом к тяжёлой и неизлечимой болезни.