К неведомым берегам

2. Чаемая земля

Утро, как по молитвам, выдалось чудесное. Солнце поднималось все выше, в его лучах растаяли последние облачка. «Сияние солнца» отметили даже в вахтенном журнале.

И все, столпившись у борта, смотрели на чаемую Землю Американскую. Высокие горы, скалистые обрывистые берега. Де высадишься, даже близко не подойдешь — повсюду торчат из воды отдельные скалы-отпрядыши, пенистые буруны выдают, что и под водой прячутся камни.

Скалы сплошь покрыты темным хвойным лесом. И нигде ни дымка, никаких признаков жилья. В самом деле заветная, вольная, райская страна!

— Как вы полагаете, господин профессор, — спросил капитан Делиля, — похожи эти места на те, что вы в бытность свою в Канаде видали?

Француз воздел руки и восторженно замычал, но сказать ничего не успел.

— Такие виды у нас и на Балтике есть, — насмешливо вставил Плаутин.

— Ну не скажи, Михаил Гаврилович, — вступился Дементьев. — Ах, красота какая! Надо бы окрестить этот берег, дать ему прозвание, Алексей Ильич.

— Успеется, — ответил капитан. — Надо сначала проведать как следует, материк это или остров какой большой.

— Пошлем бот? — спросил Чихачев. — Вроде вон залива подходящая. Пусть промерят, можно ли туда зайти, встать на якорь.

— Пожалуй, — кивнул Чириков и задумался: кого послать обследовать берег? Одного из молодых, — Дементьева или Елагина?

Нет, можно офицеров не посылать. Ведь высаживаться на берег не будут.

— Пошлем Трубицына, — сказал Чириков. — Пусть готовит бот. А матросов с ним человек семь-восемь, не боле. Кто пожелает.

Чириков строго-настрого приказал к берегу не приставать. Только осмотреть вход в залив, смерить глубину, какое дно, по возможности выяснить, сможет ли корабль зайти в бухту и стать там на якорь, укрывшись от ветров.

— Следи за сигналами, какие флагом подавать станем, — наказывал Трубицыну Чириков, свесившись через борт. — А ежели из пушки стрельнем, немедля возвращаться! Понял? И к берегу даже близко не подходить!

Гребцы дружно взмахнули веслами. Бот стал быстро удаляться.

Видели, как входил он в бухточку. Потом скрылся из глаз. Все, притихнув, ждали.

Прошел час, другой, третий.

Погода была все такой же солнечной, приветливой, тихой.

Чириков, ссутулясь, заложив за спину руки с подзорной трубой, ходил взад-вперед по палубе. Часто останавливался, смотрел в трубу на берег. Нахмурившись, начинал ходить снова.

В шесть часов он приказал поднять на мачте сигнал о возвращении и пилить из пушек. Эхо от скалистых берегов ответило целой канонадой.

Теперь минуты казались еще длиннее. Время словно остановилось.

И все обрадовались, оживились, облегченно зашумели, когда с фор-марса вахтенный крикнул:

— Идут! Ворочаются!

Шлюпка подошла к борту, когда солнце уже спустилось к самой воде. Трубицын торопливо поднялся по штормтрапу, доложил;

— Залива открытая, ваше высокоблагородие, защиты в ней от вестовых и зюйдовых ветров нет. Только с осту скалы прикрывают.

— А глубина?

— Мерили при входе в заливу, глубина живет подходящая — сорок сажен.

— На берегу что видели?

— На берегу лес растет большой — еловый, сосновый, вроде пихтовый.

— А людей не видели?

— Нет, пусто все. Ни людей, ни жилья неприметно.

Тут не выдержал и, нарушая субординацию, восторженно подал голос из шлюпки Иван Панов:

— Морских зверей много видели, господин капитан! Морских котов, бобров, сивучей. Лежат на камнях, греются. Не пуганные никем, как в раю, ваше высокоблагородие. Смотреть — душа радуется!

Все заулыбались. Если звери непуганые, значит, им тут привольно. Хорошая, видать, землица. И людей опасных поблизости, похоже, нету.

Все ждали, что скажет капитан. А он задумчиво смотрел на берег, уже начавший скрываться в вечерней дымке.

Ночь наступает. Бухта защиты от ветров не имеет. Решил Чириков не рисковать:

— Шлюпку на борт, крепить по-походному.

Подняли паруса и отошли на ночь подальше от берега.

И скоро все убедились, что опыт и предчувствие снова не подвели командира. К часу ночи ветер засвежел, а к утру уже разыгрался настоящий шторм. Хорошо, застал не у берега! Легли курсом на север и пошли на всех парусах...

Утром, как посветлело, подошли опять к берегу поближе. Но его скрывал поднявшийся туман. Заметили только три небольших островка. На них гнездились во множестве птицы, вроде юрики и ару, какие живут и на Камчатке (Ару — кайры. Юрики — один из видов северных гагарок).

Определяясь, заметили, что еще подгоняет на север сильное течение. Стали делать на него поправку. И все время мешали ветер и туман, не попадалось удобной бухты, чтоб встать на якорь. Берега были все такие же высокие, крутые, щетинились хвойным лесом. Отдельные горные пики вздымались под облака.

И нигде ни дымка, ни лодок не заметно, никаких признаков жилья. А зверья всякого много. Даже не в зрительную трубу, простым глазом можно рассмотреть на камнях сивучей, моржей. Киты плавают, выбрасывают, словно приветствуя корабль, сверкающие на солнце водяные фонтаны.

Спокойны звери, непуганы. И чайки тучами кружат над скалами, окликают гостей скрипучими голосами.

— Когда же пристанем?!

Многие начали украдкой ворчать, сердито поглядывать на капитана. Сколько же можно плыть мимо такой благодати? Надо же наконец ступить ногой на землю. Все соскучились по суше, по шелесту листвы, запаху трав.

А погода портится. То туман плотно закроет берег, то дождь зарядит — мелкий, надоедный.

Чириков долго рассматривает скалы в подзорную трубу. Вот это явно вулкан, как на Камчатке. Такой же красноватый, словно обожженный, конус. Ни одного деревца на вершине.

Июль, а на горах снег лежит, не тает. Вроде его даже больше становится. И не диво: нынче, семнадцатого, зашли уже севернее пятьдесят восьмой параллели. Так, гляди, все хорошие места пройдем, окажемся в краях слишком холодных. Надо все же где-то встать на якорь, разведать Землю Американскую, хоть она и крутоберега.

И вода питьевая нехороша стала, да и мало ее, может не хватить на обратный путь. Придется послать шлюпку на берег, обновить, пополнить запасы воды.

Это довод решающий. И в час дня семнадцатого июля 1741 года, хотя погода скверная — облачна, и туман, и дождь, и ветер налетел марселевой со шквалами, — Чириков, посоветовавшись с офицерами, приказывает поворот оверштаг, чтобы подойти, сколь можно, поближе к берегу.

Матросы кидаются готовить к спуску лонг-бот, а капитан опять решает нелегкую задачу: кого послать? Смотрит на Плаутина, на Аврама Дементьева. Так и рвется молодой штурман вперед. Все же он поопытней Елагина.

— Вы пойдете, Аврам Михайлович, — хмуро говорит ему Чириков.

— Слушаюсь, господин капитан! — И, не удержавшись, Дементьев горячо добавляет: — Спасибо, Алексей Ильич! Приложу все тщание, не сомневайтесь,

— Готовьте людей, отберите, кто поопытней, — кивает Чириков.

Прислушиваясь к суете сборов на палубе, он сидит у себя в каюте, сочиняет, как того требует Морской Устав, подробнейшую инструкцию для Дементьева — письменный «ордер» из одиннадцати параграфов:

«Ежели жителей увидите, то являть к ним приятность и дарить подарками неболшими, — торопливо пишет Чириков, упорно игнорируя мягкий знак в середине слов, — чего ради изволите принять от прапорщика Чоглокова один котел медной, один котел железной, двести королков, три бакчи шару, один тюнь китайки, одну пятиланную камку, пять гомз (Корольки — бусы; шар — кирпичный чай (имеются в виду три пачки); китайка и камка — бумажная и шелковая ткань; гомза (правильное — гамза) — якутская курительная трубка с длинным чубуком.) и бумашку игол...»

Подумав, капитан приписал:

«Да от меня поручается вам десять рублевиков, которые, лаская здешним народом, по рассуждению вашему, давать и между тем у них спрашивать, — ежели, паче чаяния, посылающейся с вами коряцкого языка толмачь может с ними говорить, то через него, а ежель языка никто не будет знать, то хотя признаками, — какая это земля и люди под чьею властью и звать их несколко человек, чтоб побывали у нас на судне...»

Слышно, как весело, радостно командует на палубе Дементьев, кого-то распекает Плаутин. Чириков, поразмыслив, продолжает писать:

«7) ежели жители будут обращатся неприятелски, то от них оборонятся и, как возможно скоряе, на судно возвращатся, а самому никакого озлобления им не делать и служителей до того не допускать; 8) всеми силами старатся, чтоб, осмотря вышеписанное, ничего не мешкав, возвратится к судну тогож дня, а по крайней мере, — на другой день; ежели ж, от чего сохрани боже, будут великие туманы, что судно не видеть будет, то в такое время не выходить, или жестокая погода, то и такую погоду промешкать, чего ради взять вам со служителями на неделю провианта».

Чириков продумал и систему сигналов, какие должен подавать Дементьев: «Как бог принесет на берег, то для ведома нам пустить ракету, также, как же берегу выдете на море, то пустить же ракету; и на берегу будучи, роскласть болшей огонь, ежели увидите, что нам оной можно видеть будет, а особливо ночью, а в день хотя дым можем увидеть».

Кроме двух сигнальных ракет, капитан решил дать Дементьеву медную пушчонку. Из нее следовало выпалить, ежели бот почему-либо пристать к берегу не сможет, будет вынужден возвратиться ни с чем. По этому сигналу корабль поспешит навстречу.

Ну вот, кажется, предусмотрено все. Чириков, шевеля губами, внимательно перечитал ордер и, помедлив, приписал внизу: «Во всем поступать как верному и доброму слуге Ея императорского величества», — и подписался.

Заскрипели тали. Легкая волна подхватила спущенный бот и качнула, стукнув о борт корабля.

Дементьев выстроил свою команду. Чириков прошел вдоль строя, посмотрел на Дементьева. Молодец, как на парад собрался: выбрит, парик напудрен, ботфорты начищены, пуговицы на шинели так и сверкают. И все матросы в порядке.

— Ну с богом, — сказал капитан.

Матросы, притихшие, строгие, не отвечая на шуточки товарищей, один за другим начали спускаться по Штормтрапу. На носу бота уже устроился везде поспевающий Михайло Меньшой. На весла сели Григорий Зубов, Иван Ошмарин и Яков Асамалов. Квартирмейстер Петр Татилов поаккуратнее устраивал кладь.

Солдаты сидели серьезные, деловые, держа наготове мушкеты и ружья с примкнутыми багинетами. Решили взять обоих толмачей — и Панова и Шарахова, чтобы уж наверняка объясниться с местными жителями, ежели встретятся.

На руль сел сам Дементьев.

— Иван, парочку русалок привези, а то зазябли! — крикнул Панову кто-то, и все облегченно загоготали.

Панов из шлюпки что-то весело ответил, не расслышали.

Когда бот уже отвалил, Чириков крикнул вдогонку:

— Смотрите у меня: никакого озлобления жителям не чинить! Взыщу строго. Плохую погоду перемешкать на берегу, в тумане и возвращаться!

То взлетая на гребни волн, то исчезая из глаз, лонг-бот направился к незнакомому берегу. Последним шлюпку видел в подзорную трубу капитан — как обогнула она скалистый мыс и скрылась за ним, вошла в залив.

Стали томиться, ждать.

Прошел час — ракеты нет. Два часа минуло — нет ракеты, сколько ни всматривались до рези в глазах. Не смогли высадиться, возвращаются? Почему? Но и условленного на сей случай пушечного выстрела нет. Уж его бы непременно услышали. Все на корабле притаили дыхание, слушают.

Только скрипят тали, и плещет волна в борт. Чайка закричит, все вздрагивают, машут шапками, отпугивают ее, чтобы не мешала слушать.

Но больше ни звука — ни пушечного, ни ружейных выстрелов. Мертвая тишина.

Прошло три часа, четыре.

Устали прислушиваться. Начали высматривать костер на скалах. Должны его непременно запалить, если хоть кто-то добрался до берега.

Нет костра. А уж начало смеркаться, непременно увидели бы огонь! Но молчат матросы, гроздьями повиснув на вантах, чтобы получше сверху видеть берег.

Берег все так же пустынен, тих, приветлив, загадочен. Ни огонька, ни дыма, ни крика, ни выстрела.

Пьяный Делиль что-то бормочет о коварстве и кровожадности дикарей, делая выпады воображаемой шпагой:

— Канальи! En garde! (Фехтовальный термин: «Защищайтесь!» (франц.) ) О канальи...

— Предупреждал я... — желчно бурчит Плаутин. — Не верь, говорят, речи людской да тишине морской.

— Берег сомнительный, — качает головой и задумчиво посапывает погасшей трубкой Чихачев. — Может, в сулой попали? Вон как нас течение водит.

Еще больше сутулясь, Чириков ходит по шканцам. Остановится, пристально рассматривает прячущийся в наползающей темноте берег, опустит зрительную трубу, долго стоит задумавшись. Что могло с ними случиться? Напали местные при высадке? Но ведь все одиннадцать хорошо вооружены. Даже пушка есть. Отстрелялись бы, ушли, вернулись. И выстрелы бы наверняка услышали на корабле.

Может, это не залив, а пролив? Может, в самом деле тут возникают сулои — опасные водовороты от столкновения встречных течений в узких проливах? Вероятная вещь, берег весьма на сей счет подозрителен, Чихачев прав. Надо было его послать или Плаутина. Но ведь и Дементьев моряк опытный, хоть и молод. Не полезет в сулой. Да и шлюпка у них крепкая. А ежели, не дай бог, разбилась, затонула, хоть кто-нибудь должен спастись и подать сигнал!

Подобные мысли наверняка одолевают многих. Но никто не решается нарушить тишину, заговорить с командиром.

На океан спускается ночь, затягивает сумраком по-прежнему пустынный берег.

— Надо отходить, Алексей Ильич, — говорит Чихачев. — Опасное место. Вон как нас таскает.

Чириков приказывает ставить паруса.

Всю ночь крейсируют вдоль берега. Всю ночь не спит Чириков, стоит возле рулевого, сам командует, как менять курс, чтобы не уйти слишком далеко. Рядом стоят его офицеры.

А ветер крепчает, то и дело меняется — то марселевой, то брам-селевой. Все время приходится менять паруса.

Мало кто спит в эту ночь. Вылезают на палубу, всматриваются в темноту. А темнота не уходит.

Чириков идет в каюту Кройера. Астроном густо храпит, уткнувшись, одетый, носом в подушку. Но часы завести не забыл. Они громко тикают вразнобой. И все показывают разное время. На одних три часа, на других без. двадцати четыре, на третьих уже пятый час.

Почему не светает? Когда же кончится эта проклятая ночь? Чириков поднимается на палубу и наконец понимает, почему так темно.

Солнце, конечно, давно взошло. Только его не видно. Плотной серой стеной окружил корабль туман. Густой, непроглядный. Даже не угадаешь, в какой стороне солнце, где уж там увидеть берег.

— Как накликал, как накликал, — качая головой, сокрушенно бормочет Чириков, вспоминая, что специально указал в ордере: «Ежели ж, от чего сохрани боже, будут великие туманы...»

Разрывая, рассекая бушпритом, волоча за собой проклятый туман» все же пытаются подойти, как возможно, к берегу, рискуя каждую минуту напороться на подводные камни.

Всматриваются, вслушиваются, но все закрывает серая пелена. Ничего сквозь нее не видно и не слышно. Даже плеск волны в борта глохнет, как в вате. И чайки перестали кричать, исчезли.

Бросили лот — дна не достали. На якорь не встанешь. Хорошо хоть ветер убился, совсем стих. Можно лечь в дрейф и ждать. Ждать. Ждать. Ждать.

Стиснуть зубы и ждать. Уповать на бога всемогущего.

«В исходе часа поворотили оверштаг на правый галс и взяли у марселей по 2 рифа, понеже пришел шквал с дождем... Все приметные места и пеленги закрыты туманом великим».

А потом начался дождь и лил не переставая четыре дня и четыре ночи.

На ночь отойдут подальше от невидимого берега — утром ощупью, как слепые, упрямо возвращаются, вслушиваются, всматриваются.

Ничего не видно. И тем тревожнее кажется каждый слабый звук, порой глухо доносящийся из серой мглы. Тревожнее и непонятней. Некоторым уже начинает чудиться — то глас чей-то услышат, будто зовут, кричат, то выстрелы, то огонь пылает. Хотя какой огонь можно углядеть при таком дожде и тумане?

Чириков ни днем ни ночью не уходит с палубы. Вынесли ему скамеечку, сидит возле рулевого в насквозь промокшем плаще с поднятым капюшоном. Сюда, на палубу, ему и пищу горячую приносят, черный крепчайший чай в оловянной кружке.

Командир машинально пьет, ест и вдруг замрет с поднятой ко рту ложкой, начинает прислушиваться, откинув поскорей капюшон.

Нет, померещилось.

Иногда он ненадолго засыпает сидя. Рулевой тогда старается не глядеть на его исхудавшее, бледное лицо. Страшно смотреть: сечет это запрокинутое к небу лицо холодный дождь, а командир ничего не чувствует, не шелохнется, не открывает глаз. Может, умер?!

И когда он во сне застонет, рулевой радуется: слава богу! Значит, не умер капитан, жив.

Двадцать первого вскоре после полудня погода подразнила. Туман вдруг начал расходиться, засияло солнце! Увидели вдали берег, совсем незнакомый.

Чириков сам быстро взял высоту солнца, прикинул: отошли они в тумане от того места, где Дементьева с товарищами высаживали, миль на тридцать. Приказал быстро изменить курс.

К вечеру снова начался дождь и поднялся туман густой. Стали почаще менять галсы, чтобы опять в сторону не уйти.

В час дня двадцать второго записали в журнале: «Ветер малой, туман великой с мокротою; шли в причале у берега, и по чаянию можно быть близь того места, куды послан бот на берег, но токмо за великим туманом обстоятельно берега и признатных мест не видать».

Все же Чириков решил подать сигнал, приказал выпалить из двух пушек, чтобы знали, если живы: не ушли, не покинули их на чужом берегу.

И пушечные выстрелы словно прорвали пелену тумана! К четырем часам ветер стих, дождь перестал, и начал сквозь тающий туман постепенно проступать берег. Высыхающие паруса совсем по-домашнему приятно пахли чистым, только что постиранным бельем.

— Точно вышли, Алексей Ильич» — обрадовался Елагин. — Вон те пеленги, что брали, сопка круглая лесная и под нею густой лес на белом яру черно-зеленый, а левее сопка поменьше. Место приметное. Признаете?

— Похоже, оно, — согласился Чириков. — Но проверить нелишне

И тут марсовый заорал во все горло сверху.

— Дым на берегу! Вижу дым!

Чириков приник к зрительной трубе:

— Запиши, — начал он диктовать Елагину: — «Увидели в берегу дым от нас на ост-норд-четверть-ост, расстоянием...» — капитан на миг замолчал, прикидывая, — «расстоянием пять минут». Проставь время.

— Наши, Алексей Ильич? — спросил сияющий Елагин. — Ведь наши?

— Думаю, наши, — кивнул Чириков. — Кому тут кроме быть?

Это был первый живой огонь, что увидели они после выхода из Петропавловска.

«...И по чаянию, тот огонь держат служители, посланные от нас на бот, понеже только мы подле земли не шли, нигде жилых мест не видали и ни огня на берегу, ни судов плавающих».

«23 июля 1741 года, с полудни

7 часов (Числа в документах и письмах иногда расходятся с выписками из шканечного журнала. Это потому, что при заполнении журналов моряки в те времена еще пользовались астрономическим счислением: новые сутки начинались не с полуночи, а с 12 часов предыдущего дня обычного гражданского календаря. В данном случае фактически это было вечером 22 июля.). Ветр самой малой, и воздух от тумана прочистился, и приметные места берега низменного и гор, куды послан бот, очень открылись, а огонь горел у самой той губы, куды послан от нас бот, и мы чая, что всеконечно оной содержат служители, посланные от нас, для позыву им палили из пушек чрез несколько время 7 раз, только бот не вышел, а погода к гребу очень была способна, токмо как выпалят от нас из пушки, они тотчас огня прибавят...»

Офицеры собрались на шканцах вокруг капитана, смотрят на берег.

— Чего же они не плывут? — нетерпеливо спрашивает Елагин. — Ведь видят нас, слышат, как палим, раз огонь то убавят, то прибавят. Сигналят! А почему не плывут?

— Может, их дикие съели, а теперь нас заманивают, — мрачно басит Плаутин.

Чириков болезненно морщится.

— Вечно у тебя, Михаил, какие-то кляузы на уме, — сердито говорит он. — Раз сигналят, как было условлено, значит, наши. Значит, целы, живы.

— Конечно, — радостно подхватывает Елагин. — Откуда бы диким про условленный сигнал узнать?

Плаутин что-то глухо ворчит, но возразить ему явно нечего. Делиль вдруг сразу на двух языках вперемежку начинает восхвалять рыцарские обычаи индейцев, — тех самых, которых клял за коварство.

— Значит, с ботом что-то приключилось, — озабоченно прерывает его Чихачев. — Не могут вернуться. Надо на выручку вторую шлюпку посылать.

— Она у нас последняя, — говорит Плаутин.

Все выжидательно смотрят на капитана. Чириков молчит, думает. Решать ему одному.

Ночью никуда уходить не стали. Крутились у берега. На кормовом флагштоке подняли кованый фонарь поярче, чтобы на берегу видели и знали: их сигнал заметили, не покидают товарищей. И чтоб могли найти корабль в темноте, подойти к нему, если все же сумеют починить бот и выйдут в море.

Но, как ни прислушивались, ни вглядывались в темноту, никто не приплыл. Однако костер горел на берегу всю ночь, только к утру угас.

Что там случилось?!

Все облегченно вздохнули, когда в половине девятого утра снова увидели дымок, лениво поднимающийся над вершинами сосен и елей. Живы, целы! Надо выручать.

В половине первого капитан приказал спустить на воду малую шлюпку. Значит, решился.

Но все равно, как требовал Морской Устав, Чириков созвал к себе в каюту на консилиум всех обер- и унтер-офицеров, чтобы решить, как быть, что делать. Каюта маленькая, тесно — все стояли. Начал капитан опрашивать, как положено, с младших по чину и возрасту.

Все объявили единодушно:

— Лодку послать, товарищей выручить!

— Кто пойдет? — выстроив на палубе матросов, спросил капитан.

— Я!

— Я!

— Дозвольте мне, ваше высокоблагородие!

Чириков отобрал четверых. Старшим назначил боцмана Савельева — мужик опытный, пожилой, осмотрительный. С ним решил послать плотника Полковникова и конопатчика Елистрата Горяна, чтобы помогли побыстрее лонг-бот починить. Да еще матроса второй статьи Фадеева выбрал: сильный, ловкий, сноровистый.

Собирались в путь весело, радостно. Погрузили в лодку солидный запас провианту:

— Чай, заголодались там ребята.

— Ха-ха! Особенно Мишка Меньшой. Ох и здоров жрать!

— Голод не тетка, пусть поправляются.

Тем временем Чириков у себя в каюте снова сочинял ордер — подробную инструкцию боцману Савельеву: «...когда прибудешь ты близ берега, то, не приставая к оному, осмотреть, не имеетца ль неприятелских людей, и если увидишь, что опасности никакой нет, к тому ж и оного Дементьева и служителей кого увидишь, то пристать тебе к берегу. И если тот бот повредило, а оной можно починить, то его велеть починивать посланному с тобою плотнику Полковникову и посланным с ним Дементьевым служителям, а самому тебе ехать на судно и взять с собою за флоцкого мастера Дементьева и служителей сколко будет можно, только оставить людей там у боту, сколко надлежит для починки того бота, если оной в состоянии будет починять. И если починять невозможно, то взять людей столко, что б неугрузить ялбота; а по других послано будет и в другой раз. И по прибытии твоем на берег, если как люди, так и бот, в добром здоровье, то велеть для известия нам раскласть два огня, чтоб в день было видно дым, а ночью огонь. Если поврежден бот и можно починить, то раскласть три огня, а если так бот поврежден, что его и починить невозможно, то раскладывать четыре огня. И что б те огни были в росстоянии один от другого не в близости, а самому тебе ехать к пакетботу и его Дементьева привесть с собою и служителей столько, что б ялбот неугрузить. А если ты от берега поедешь с вечеру или ночью, раскласть тебе огней больше как возможно».

Алексей Ильич внимательно все перечитал, прибавил внизу: «Подлинной ордер за рукою капитана Чирикова июля 23 дня, 1741 году», — и твердо, решительно подписался.

— Ну с богом, — сказал он, вставая и подавая ордер Савельеву.

Поднялись на палубу. Боцман спустился в шлюпку, и она отчалила.

Все молча смотрели, как маленький ялбот, ныряя в волнах, быстро плывет к берегу.

А берег был все так же пустынен и тих. Ярко сияли солнце.

И все повторилось, как в ночном кошмаре, в дурном сне.

Ялбот подплыл к берегу, скрылся за мысом и пропал без следа.

Ждали, ждали — нет, ни одной лодки не видно. Не возвращаются ни первая, ни вторая. И никаких сигналов не подают, хоть все глаза прогляди. Ни одного костра на берегу, ни дымка над лесом. Пусто.

Уже начинало смеркаться. Подошли к самому берегу. Совсем рядом торчали из воды оскаленными клыками губительные каменья, и зловеще играл на них бурун.

Нет, никаких огней не видно.

Приказал Чириков отойти от берега, но недалеко.

«Место, в которое послан наш бот и лодка, на NO 3/4 O, расстоянием 3 минуты, и выпалили призывания их из одной пушки, понеже ветр самой малой и ходу судна почти ничего нет и по такой тихой погоде можно им к нам с берегу ехать, и как выпалили из пушки, то видно было в то время на берегу якобы выпалено из ружья, токмо звуку никакого было не слышно, а в ответ показавшегося на берегу огня выпалили от нас из другой пушки в 9 часов, показался на берегу огонь».

Повесили на мачтах два фонаря — один с флагштока, другой с гафеля. С берега их явно заметили, тоже стали сигналить — то явится огонь, то исчезнет, словно прикроют его. И снова вспыхнет вроде уже на новом месте. Но что мог означать этот сигнал, непонятно. Не договаривались о таком.

И тут Чириков с горечью подумал, что, пожалуй, дали они промашку, не все, кажется, предусмотрели. И когда первую шлюпку посылал и вторую, не договорились они ни о каком сигнале на случай опасности. Только насчет того, удалось пристать или нет. А если напали на них? Или как сообщить, что со шлюпкой случилось? Не предусмотрели таких сигналов.

Вот сигналят кострами с берега — значит, пристали, высадились, живы. А почему назад не плывут? Первая шлюпка повреждена? Но куда вторая подевалась? И что означали выстрелы из ружья? А этот огонь, который то явится, то исчезнет? Вроде он вспыхивает в разных местах. Почему? Если обе лодки так повреждены, что назад вернуться не могут, почему не запалят четыре костра, как приказано боцману Савельеву?

Хотя чем они им тогда помочь могут? Ведь ни одной шлюпки на корабле не осталось. Раскачиваются, жалобно скрипят на ветру пустые тали...

Около часу ночи огонь на берегу вдруг снова ярко вспыхнул и погас.

Ночь выдалась ясная, с блистанием звезд. Через все небо протянулась сияющая Молочная дорога.

В три часа приказал Чириков стрелять из пушки. И в четыре, как светать стало, снова палили.

Рассвет пришел тихий, нежный, безоблачный. Солнце поднялось над берегом и засверкало в зеркале еще дремлющего океана.

Пуст берег, и никто не подает никаких сигналов.

— Съели их твои рыцари, господин Делиль, — мрачно говорит французу Плаутин. Помолчав, многозначительно добавляет: — Я же предупреждал.

Стоящий рядом Елагин косится на него, потом тревожно смотрит на Чирикова. Не ровен час, на капитана донос напишет, от этого изветчика можно ждать всего. Недаром любит с усмешечкой говорить Плаутин, будто в море глубины, а в людях правды не изведаешь...

Но Чириков словно и не слышит Плаутина, смотрит на берег. Да и, наверное, вправду ничего не слышит, не замечает вокруг, думает только о пропавших так загадочно матросах. Как им помочь?

— О канальи! — рычит, размахивая руками, Делиль. — Атаковать этих мерзавцев! Уничтожить! — И делает выпад: — En garde! Послать солдат! Я сам их поведу.

— Правда, Алексей Ильич, пропадут товарищи, — не выдерживает Елагин. — Надо им сикурс оказать!

— Солдат-то у нас хватает, — обрывает его Плаутин. — Да на чем их на берег-то переправить?

— Чего больше ждать, Алексей Ильич, — негромко говорит капитану Чихачев. — Уж давно бы вернулись или сигнал подали. Надо уходить. Ветер поднимается, а мы у самого берега.

Чириков молчит. Потом коротко отвечает:

— Подождем еще.

В полдень раздали винную порцию, пообедали.

И вдруг всех поднял на ноги, бросил к бортам неистовый радостный крик марсового:

— Идут! Наши идут! Обе лодки назад выгребают!

Чириков поспешил на шканцы, на ходу приказывая выбирать фалы, чтобы хоть слабенький ветерок поймать и пойти поскорее своим навстречу.

Поднялся на шканцы, приник к зрительной трубе, так и впился...

И вдруг потемнел лицом:

— Не наши. Две лодки, точно, одна большая, другая поменьше, но не наши. И корпусом больно остры, и гребля не распашная. Весла вроде гребков.

Ликующие голоса смолкли. Теперь уже и простым глазом видно всем: чужие лодки. Людей в них рассмотреть нельзя. Но вроде какие-то перья на шапках. Один, что в передней лодке сидит на корме, похоже, в красном платье. Скорей бы подплывали, чего-то скажут...

Но обе лодки вдруг остановились, в передней трое вскочили па ноги и, приложив ладони ко рту, дважды громко прокричали:

— Агай! Агай! — и махали руками завлекающе: дескать, идите сюда.

И тотчас поворотили — обе лодки помчались к берегу.

— Вот черт, ведь не понимают, что нам ветер нужен! — вскрикнул Чириков и, схватив переговорную трубу, громко приказал: — Ребята, махайте платками, у кого есть! И руками машите, кланяйтесь приветливо, улыбайтесь, чтобы не боялись, подплыли к нам.

Но лодки не вернулись, уже скрылись за мысом, ушли в залив, где так непонятно пропали обе шлюпки.

«Тогда мы утвердились, что посланные от нас служители все — конечно в нещастии, понеже флоцкому мастеру как объявлен уже настали осьмые сутки и было довольно времени способного к возврату и мы к тому месту ходили в самой близости, токмо он не возвратился, а по отправлении бопмана мы от сего места не отлучались, и погода была все тихая, и ежели б нещастие какого им не случилось, то б по настоящее время уже к нам возвратились, и можно чаять? потому что американцы к нашему пакетботу не смели подъехать, что с посланными от нас людьми от них на берегу поступлено по неприятельски, или их побили или задержали, однако ж мы еще до вечера близ того места ходили, поджидая своих судов, токмо ночью для опасения от берегу поудалились...»

А с полуночи поднялся сильный ветер марселевой, и началось великое волнение. Все двадцать семь барометров, развешанных по стенкам каютки Делиля, дружно грозили штормом.

Всю ночь лавировали, меняли галсы, швыряло корабль как щепку на бушующих волнах.

Как рассвело, все-таки подошли снова к берегу. Но уже ничего не увидели — ни огня, ни дыма, никаких признаков живой души. Пуст был берег и дик, неприветлив.

Тихим, бесконечно усталым голосом велел Чириков штурману Елагину взять еще раз пеленг на вход в проклятый залив и начать от него прерванное счисление заново.

Капитан приказал пересчитать, сколько бочек с пресной водой еще осталось в трюме, а сам сел в каюте составлять скорбный список:

«Реэстр

Служителем пакетбота Святого Павла, кто имяны остались с оного на американском берегу в неизвестном несчастье «1741» году в июля месяце...»

Ниже он лист бумаги аккуратно разделил на три графы. Две узеньких, в них проставил месяц — июль и числа: 17 и 23. А в третьей, широкой графе стал выписывать ранги и имена пропавших:

«За флотского мастера Штюрман Аврам Дементьев

Из матроз «1» статьи За квартирмейстера Петр Татилов

Кананер «1» статьи Григорий Зубов».

Перечислил всех, подвел черту и написал внизу:

«Итого по сему регистру «15» человек».

И долго сидел молча, закрыв глаза.

«Подняв парусы марсель и фок, пошли курсом норд-вест-вест вдоль берега со скоростью в два с половиной узла...» А берег был сказочно красив: горы со снежными вершинами одна выше другой, с них белыми, сверкающими на солнце лентами ползут ледники. У подножия гор темная зелень хвойных лесов, не теряющих красоты ни зимой, ни летом. И, наверно, текут там в лесах ручьи с холодной, чистой водой, бьют кристальные родники.

А высадиться на берег нельзя, нет больше шлюпок. И невозможно узнать получше, что же это за Земля Американская...

Двадцать шестого июля около двух часов пополудни созвал капитан всех старших офицеров на консилиум насчет дальнейшего плавания. И решили они, как один.

Писарь составил протокол, и все его подписали:

«Капитан Чириков с нижеподписавшимися офицеры согласно определили, чтоб за приключившимся несчастьем, а именно: что потерян ялбот и малая лодка с флоцким мастером Дементьевым и при нем служителей четырнадцать человек, далее свой путь не продолжать, а возвратитца настоящего числа к Авачи, понеже при пакетботе никакого судна не имеется. И не токмо разведывание какое чинить можно, но и воды в прибавок получать не можно, а на пакетботе воды по счислению токмо сорок пять бочек из которых, может быть, несколько и вытекло. А в расстоянии до Авачи обретаемся близ двух тысяч минут (Имеется в виду долгота, отсчитываемая, как уже говорилось, от мыса Вауа у входа в Авачинскую бухту возле Петропавловска-Камчатского.). И на такое дальное расстояние имеющейся воды не очень довольно. Понеже какие будут стоять ветры не известно, того ради и определили возвратиться, дабы за неимением воды не воспоследовало крайнее бедствие всему судну.

Подлинное определение за руками капитана Чирикова.

Лейтенанта Ивана Чихачева.

Лейтенанта Михаила Плаутина.

Штюрмана Ивана Елагина».

Сразу после окончания консилиума повернули на запад, домой.

Но все смотрели в другую сторону — за корму, на восток. Как постепенно скрывается в туманной дымке чаемая Земля Американская.

И не было на берегу, ни на воде никаких примет, ни малейших следов того, что всего десятью днями раньше плыли здесь и смотрели на те же леса и горы их товарищи со «Святого Петра»... Не остается следов в океане.

Смотрели моряки и не могли напоследок налюбоваться на горы невиданные. Вершина одной из них вздымалась в самое небо. Это была одна из самых высоких вершин Аляски, потом ее назовут горой Святого Ильи.

И все думали об одном: что же случилось с нашими на том незнаемом берегу? Ветер надувал паруса. Плескались волны о борт. И горы оставшейся такой загадочной земли постепенно скрывались вдали, таяли как воск...