Качели дыхания

Что ни смена — произведение искусства

Нас двое, Альберт Гион и я; мы — два человека из подвала под заводскими паровыми котлами. В бараке Альберт Гион вспыльчив. В темном подвале он, как все меланхолики, нетороплив, но решителен. Вполне возможно, Альберт Гион был таким не всегда и лишь в подвале стал походить на сам этот подвал. Он здесь работает уже давно. Мы мало разговариваем — только о самом необходимом.

Альберт Гион роняет:

— Я вывалю три вагонетки, потом ты — три.

А я ему:

— Тогда я пока приведу в порядок эту гору шлака.

— Ладно, потом ты будешь толкать, — соглашается он.

Между опрокидыванием и толканием вагонеток смена так-сяк продвигается, пока не пройдет полсмены, пока Альберт Гион не скажет:

— Давай полчаса подремлем за досками под седьмым, там тихо.

Затем наступает черед второй половины смены. Альберт Гион роняет:

— Я вывалю три вагонетки, потом ты — три.

А я ему:

— Тогда я пока приведу в порядок эту гору.

— Ладно, потом ты будешь толкать, — соглашается он.

— Пойду толкать, как только девятый заполнится, — отвечаю.

Он говорит:

— Нет, теперь твоя очередь вываливать, а я пошел толкать. Да и бункер полон.

После смены кто-то из нас говорит:

— Давай приберем, передадим подвал чистым.

В парикмахерской, после первой недели в подвале, Тур Прикулич вдруг снова возник у меня за спиной, в зеркале. Я был уже наполовину побрит, но тут он поднял свой маслянистый взгляд и чистенький пальчик, чтобы спросить:

— Ну и как там у вас в подвале?

— Уютно, — сказал я. — Что ни смена — произведение искусства.

Тур усмехнулся над плечом парикмахера. Он не догадывался, что это правда. В его голосе тоненько звенела ненависть, крылья носа розовато просвечивали, на виске трепетала мраморная жилка.

— Какое у тебя вчера было измазанное лицо, — продолжил он. — А шапка: из всех дыр лезла какая-то требуха…

— Не беда, — ответил я. — Это угольная пыль: она пушится и становится толщиной с палец. Зато после каждой смены подвал чистый: у нас что ни смена — произведение искусства.