Каирская трилогия

1

Господин Ахмад Абд Аль-Джавад закрыл за собой входную дверь и неспешными шагами пошёл во двор, залитый бледным светом звёзд. Конец его трости вонзался в землю всякий раз, как он опирался на неё, шагая нетвёрдой походкой. Он был мучим жаждой: ему ужасно хотелось выпить холодной воды, которой он также умоет лицо, голову и шею, чтобы хоть ненадолго облегчить муки июльской жары и огня, пылающего в животе и голове. Он обрадовался, подумав о холодной воде, так что губы его расплылись в улыбке.

Когда он подошёл к лестнице, мелькнул слабый свет, который спускался сверху и двигался по стенам в причудливых узорах из-за движения лампы, которую держали в руках. Он поднялся по лестнице, держась одной рукой за перила, а другой — за свою трость, которая издавала равномерное постукивание, что с давних пор придавало ему особую уверенность в завтрашнем дне и служило опознавательным знаком его возвращения домой. На самом верху лестницы показалась Амина с лампой в руках. Он остановился около неё; грудь его то вздымалась, то вновь опускалась, пока он переводил дыхание. Затем он как обычно пожелал ей доброй ночи:

— Добрый вечер…

Амина, преподнеся поближе к нему лампу, пробормотала:

— Добрый вечер, господин мой..!

Войдя в комнату, он поспешно бросился на диван, затем отбросил трость, снял феску и откинулся затылком на подушку, вытянул ноги вперёд, так что задрался край его кафтана, обнажив кальсоны, в которые были заправлены носки. Он прикрыл глаза и обтёр носовым платком лоб, щёки и шею. Амина, поставив лампу на тумбочку, ждала, пока он поднимется, чтобы помочь ему снять с себя одежду, глядя на него внимательно и в то же время с тревогой. Если бы она обладала достаточной смелостью, то попросила бы его воздержаться от столь утомительных ночных развлечений, которые больше не укрепляли его здоровье. Но она не знала, как выразить эти грустные мысли! Прошло несколько минут, прежде чем он открыл глаза, затем снял свои золотые часы и перстень с алмазом и сложил их в феску. Затем встал, чтобы снять джуббу и кафтан с помощью Амины. Тело его, казалось, было всё таким же: высоким, плотным, упитанным…, если бы не волосы на висках, над которыми обрела власть седина. Когда он надел через голову белый джильбаб, то ни с того, ни с сего улыбнулся, поскольку вспомнил как блевал этим вечером на вечеринке Али Абдуррахим, оправдываясь тем, что у него больной желудок, и как они нарочно стали его упрекать, заявив, что он больше не выносит вино, и не все мужчины могут пить до конца жизни. Он вспомнил и то, как разозлился Али, и как серьёзно защищался от этого подозрения. Удивительно… Неужели некоторые люди до такой степени придают значение столь ничтожным вещам?! А если бы это было не так? Разве он сам не хвастался в этой оживлённой беседе, что может выпить весь бар, и с его желудком ничего не случится?!

Он снова сел на диван и протянул ноги жене, которая принялась стягивать с него обувь и носки. Она ненадолго вышла из комнаты и вернулась с кувшином и тазом для умывания, и подлила ему воды, пока он мыл голову, лицо и шею, и наконец села, вдыхая чистый воздух, что наполнял пространство между машрабийей и окном, выходящим во двор.

— Какое отвратительное лето в этом году!

Амина, вытаскивая из-под кровати свой тюфячок, и в свою очередь, усаживаясь на нём перед ногами супруга, сказала:

— Да помилует нас Господь наш. — Тут она вздохнула. — Весь мир как пылающий костёр, и пекарня наша пылает от жары! Крыша — единственное место, где можно дышать свободно летом после захода солнца.

Она сидела не на том же месте, где и вчера. Лицо её вытянулось и похудело, или казалось более длинным из-за впалых щёк. Пряди волос, что выбивались из-под головного платка, поседели, и делали её незаслуженно старше собственного возраста… Родинка на щеке стала чуть крупнее, а в глазах, — как и раньше светившихся покорностью, — читалась смесь грусти и рассеянности. Смятение её лишь усилилось, когда нежданно грянули перемены в жизни, и хотя поначалу она восприняла свою утрату терпеливо, начала в тревоге задаваться вопросом: разве ей не нужно здоровье, пока она ещё жива? Конечно, нужно! Другим тоже нужно, чтобы она была здорова, но как можно повернуть время вспять и вновь вернуть всё, как было?! Она состарилась, возможно и не намного, так что все эти перемены были оправданными. Хотя, без сомнения, они не могли не оставить на ней свой отпечаток.

Она так же стояла в машрабийе ночь за ночью, и глядела на дорогу сквозь отверстия. Улица не изменилась, перемены подкрались незаметно лишь к ней самой. Тут раздался громкий голос официанта из кофейни, который разлетелся по тихой комнате, словно эхо. Амина улыбнулась и пристально посмотрела на Ахмада.

До чего же она любила эту улицу, бодрая жизнь на которой не утихала даже ночью! Улица была её подругой, не знавшей о ней, но которую она любила рассматривать сквозь отверстия в машрабийе. Каждая черта этой улицы наполняла сердце женщины. Посетители ночных кофеен были живыми звуками, которые жили собственной жизнью в её ушах. Этот официант с хриплым голосом, язык которого не утихал ни на миг, комментировал все события дня без устали и раздражения. А обладателем нервного голоса был охотник за удачей в карточных играх «семь бриллиантов» и «гнездо». Был ещё и отец Хании — девочки, больной коклюшем, который, если его спрашивали, как она, каждый вечер отвечал: «Исцеление даёт Господь»… Ох, машрабийя словно была уголком кофейни, в которой она сама была завсегдатаем. Воспоминания, связанные с этой улицей, запечатлелись в её воображении перед глазами, которые не сводили взгляд с головы, что облокотилась на спинку дивана. Когда поток этих воспоминаний прекратился, она сосредоточила своё внимание на муже. Его лицо с обеих сторон сильно покраснело, что за последние несколько ночей стало для неё привычным зрелищем, хотя она и была этим недовольна. Она с опаской спросила его:

— С господином моим всё в порядке?

Он выпрямил голову и пробормотал:

— Всё хорошо, хвала Аллаху. — И добавил. — До чего же ужасная погода!!

Изюмная водка была лучшим напитком летом… Так ему, во всяком случае, говорили и повторяли не раз, но он не выносил её. Или уж виски, или ничего. Это значит, он должен был вот так страдать от летнего похмелья — а лето было очень жарким — каждую ночь. Он от души посмеялся сегодня ночью… Смеялся до тех пор, пока не ослабли вены на шее. Но вот из-за чего был весь этот смех?! Он почти ничего не помнил, и кажется, нечего было рассказывать и нечего повторять. Но атмосфера в кофейне была наэлектризована таким приятным током, что от одного прикосновения возгоралось целое пламя, и как только Ибрахим Аль-Фар сказал: «Сегодня Александрия отплыла из Саада в Париж» вместо «Сегодня Саад отплыл из Александрии в Париж», как раздался всеобщий взрыв смеха. Это считалось одной из смешных оговорок, вызванной алкогольными парами.

Они опередили его, говоря: «И он останется на переговорах, пока к нему не вернётся здоровье, затем отплывёт в Лондон по приглашения», или «И его примет Рамси Макдональд для соглашения о независимости» и «Он вернётся, неся Египту независимость», и начали комментировать ожидаемые переговоры и рассказывать анекдоты, которые им были по душе…

Да и впрямь, обширный мир его друзей сводился к трём фигурам: Мухаммаду Иффату, Али Абдуррахиму и Ибрахиму Аль-Фару… Мог ли он представить себе, что есть мир, в которых нет их?! Неподдельная радость, сиявшая на их лицах, когда они видели его, была немеркнущим счастьем для него. Его мечтательные глаза встретились с вопросительно глядящими на него глазами Амины, и словно вспомнив что-то важное, он сказал:

— Завтра..

По лицу её расплылась улыбка и она произнесла:

— Как же я могу забыть?!

С некоторой гордостью, которую он не мог скрыть, он сказал:

— Мне сказали, что результаты бакалавратуры в этом году плохие…

Разделяя его гордость, она снова улыбнулась и ответила:

— Да подарит ему Господь удачу в его целях и да продлит нашу жизнь, чтобы мы увидели, как он получит свой диплом…

Он спросил:

— Ты сегодня ходила на улицу Суккарийя?

— Да, и всех их пригласила. Они все придут, за исключением пожилой дамы, которая извинилась за свою усталость и сказала, что сыновья заменят её во время поздравления Камаля.

Ахмад, кивнув подбородком в сторону своей джуббы, сказал:

— Сегодня ко мне заходил шейх Мутавалли Абдуссамад с амулетами для детей Хадиджы и Аиши, прочитал за меня молитву и сказал: «Иншалла, я сделаю амулеты и для твоих правнуков».

Затем он с улыбкой тряхнул головой:

— Для Аллаха нет ничего трудного. И сам шейх Мутавалли словно из железа, несмотря на свои восемьдесят!..

— Да наградит вас Господь наш здоровьем и силой!

Он задумался на некоторое время, что-то подсчитывая на пальцах, затем произнёс:

— Если бы мой отец прожил подольше — да смилуется над ним Аллах, — он был бы не намного старше шейха…

— Да смилуется Аллах над ушедшими в мир иной…

Установилась тишина, как только она упомянула слово «ушедшие», затем Ахмад серьёзным тоном, словно вспомнив что-то очень важное, сказал:

— Зейнаб засватана!

Глаза Амины расширились от удивления. Подняв голову, она спросила:

— Правда?!..

— Да. Мне сообщил это сегодня вечером Мухаммад Иффат!..

— Кем засватана?

— Это чиновник по имени Мухаммад Хасан, заведующий архивным отделом в Министерстве образования.

Она мрачно спросила:

— Кажется, он уже не молод?

— Напротив, ему четвёртый десяток, тридцать пять… тридцать шесть… самое большее — сорок лет!

Затем издевательским тоном он сказал:

— Она испытала судьбу с молодыми и потерпела неудачу: я имею в виду бесхребетных юнцов, так пусть теперь испытает её и с более мудрыми и зрелыми мужчинами!

Амина с сожалением произнесла:

— Ясин был у неё первым. Хотя бы ради их ребёнка…

Таково было и мнение Ахмада: он давно уже защищал сына перед Мухаммадом Иффатом, хотя и не объявлял, что договорился с ним, чтобы скрыть свой промах. Он злобно произнёс:

— Ясин больше не пользуется у него доверием, и по правде говоря, он и не достоин доверия. Поэтому я не настаиваю. Я не соглашусь эксплуатировать нашу дружбу с Мухаммадом Иффатом ради того, от чего всё равно нет никакой пользы…

Амина с некоторой жалостью сказала:

— Ошибку молодости можно простить!

Ахмаду было не трудно признать, что он частично допустил промах в своих усилиях, и он сказал:

— Я не ограничиваю право Ясина, но и соглашаюсь с ним без особого энтузиазма. Мухаммад Иффат сказал мне: «Первая причина моего оправдания это опасение подвергнуть нашу дружбу расколу». Он также мне сказал вот что: «Я не могу отвергнуть твою просьбу, но наша дружба для меня дороже, чем твоя просьба…», и я больше не заводил об этом речь…

Мухаммад Иффат и впрямь это говорил, но не признался только ради того, чтобы защититься от настойчивости Ахмада. На самом деле Ахмад очень хотел вновь соединить порванные узы родства с Мухаммадом Иффатом как лично для себя, так и ради высокого положения его семьи в обществе. Он совсем не жаждал найти Ясину жену лучше, чем была Зейнаб, однако ему оставалось лишь смириться с собственным поражением, особенно после того, как его друг откровенно рассказал ему, что ему известно о личной жизни Ясина: «Не говори мне, что мы сами не отличаемся от Ясина. По правде говоря, мы в некотором роде иные, для Зейнаб я хочу лучшего выбора, чем в своё время для её матери!»

Амина спросила:

— А Ясин об этом знает?

— Завтра-послезавтра он узнает. Ты думаешь, он придаст этому значение?.. Он в самую последнюю очередь ценит вопросы чести в браке…

Амина с сожалением покачала головой, а потом спросила:

— А Ридван?

Ахмад нахмурился и ответил:

— Он останется со своим дедом или будет жить с матерью, если не сможет с ней расстаться. Да затруднит Аллах жизнь тех, кто затруднил её этому мальчику..!

— О Боже, бедняжка. Мать — с одной стороны, отец — с другой. Выдержит ли Зейнаб расставание с ним..?

Подчёркнуто презрительным тоном Ахмад сказал:

— Необходимость требует своего. — Затем спросил. — Когда он станет настолько взрослым, чтобы жить с отцом?.. Ты не помнишь?

Амина ненадолго задумалась и сказала:

— Он немного моложе Наимы, дочери Аиши, и немного постарше Абдуль Мунима, сына Хадиджи. Значит, ему пять лет, господин мой. Года через два отец заберёт его к себе, не так ли?

Ахмад, зевнув, сказал:

— Со временем увидим. — Затем продолжил. — Он уже был женат, я имею в виду её нового мужа!

— А у него есть дети?

— Нет, его первая жена не рожала…

— Может быть, это и подбило Мухаммада Иффата…

Ахмад с недовольством отметил:

— Не забывай о его положении…

Амина возразила:

— Если бы всё дело было только в положении, то никто бы не сравнился с вашим сыном, по крайней мере, ради вас…

Он почувствовал негодование, так что даже про себя проклял Мухаммада Иффата, — несмотря на всю симпатию к нему, — однако, вновь подчеркнул момент, который придавал ему утешение:

— Не забывай, что если бы он не стремился сделать нашу дружбу неприступной крепостью, то без колебаний удовлетворил бы мою просьбу…

Амина высказала то же самое чувство:

— На конечно, конечно, господин мой. Это же дружба на всю жизнь, а не забава какая-то.

На него вновь напала зевота, и он процедил:

— Возьми-ка лампу да унеси её…

Амина встала, чтобы выполнить его приказание, а он ненадолго прикрыл глаза, затем поднялся, словно преодолевая лень, пошёл к кровати и улёгся на неё… Вот сейчас он чувствовал себя великолепно!! Какое же удовольствие поспать после такой усталости!! Да уж. В голове его стремительно пульсировала кровь, хотя иногда у него бывали и головные боли, но хвала Аллаху за всё!.. Полная ясность в голове было делом давно минувшего прошлого. «Мы хватаемся чего-то упущённого, только когда уходим в себя, но это не возвращается к нам, и виднеется нам из прошлого в виде бледного воспоминания, вроде того слабого света, что идёт из полукруглого окошка над дверью. Так поблагодарим же Господа за всё!! И насладимся жизнью, которой другие завидуют!! Самая большая польза для него будет в том, чтобы решить — принять или нет приглашение друзей, или же оставить проблемы завтрашнего дня на потом, за исключением Ясина… Это проблема и вчерашнего дня, и сегодняшнего, и завтрашнего. Тот, кому уже двадцать восемь, уже не ребёнок, и найти ему новую жену не составит труда, однако… Аллах не меняет положения людей, пока они не изменят самих себя. Вот только когда руководство Аллаха засияет и наполнит всю землю, так что свет его ослепит глаза? Тогда он закричит изо всех сил: „Хвалите Господа!“ Но что сказал Мухаммад Иффат? Что Ясин исходил вдоль и поперёк весь квартал развлечений в Узбакийе…» Узбакийа была вдоволь исхоженным им самим весёлым кварталом. Эта тоска многократно тянула его вернуться в питейные заведения того квартала, чтобы оживить свои воспоминания. За тем и нужно поблагодарить Господа, что он узнал тайну Ясина прежде, чем отправиться в путь. Иначе посмеялся бы шайтан-насмешник над ним от всего сердца. Они дали путь своим детям, а те выросли. «Сначала австралийцы отстранили тебя оттуда, и в конце концов, теперь помехой тебе стал твой сын…»

2

Из пекарни доносились звуки замешиваемого теста, которые вкупе с кукареканьем петуха нарушали тишину на рассвете. Умм Ханафи усердно месила тесто, налегая на него всем своим дородным телом. Её круглое лицо блестело в свете лампы, висевшей на потолке пекарни. Годы не затронули ни её волосы, ни тучного тела, но к её чертам была подмешана какая-то угрюмость, да огрубелость. Справа от неё за кухонным стулом сидела Амина и сыпала отруби на доску для резки хлеба, готовясь положить на неё лепёшки. Работа шла в тишине, пока Умм Ханафи не закончила месить тесто. Она вытащила руки из миски и вытерла взмокший от пота лоб сгибом локтя, затем махнула кулаком, покрытым мукой, который выглядел точь-в-точь как белая боксёрская перчатка, и сказала:

— Госпожа моя, вам предстоит тяжёлый день, хотя и приятный. Да увеличит Аллах число радостных дней…

Амина, не отрывая головы от своего занятия, пробормотала:

— Мы должны подготовить целый стол вкусных блюд…

Умм Ханафи улыбнулась, и кивнув подбородком хозяйке, сказала:

— Благословение — в мастерстве…

Затем она снова погрузила руки в тесто и продолжила месить его.

— Мне бы хотелось, чтобы мы довольствовались только раздачей похлёбки нищим вокруг мечети Хусейна.

Порицающим тоном Умм Ханафи заметила:

— Но среди нас не будет ни одного чужого.

В словах Амины прозвучало некоторое недовольство:

— В любом случае, это будет пир и настоящее шумное гуляние. Фуад, сын Джамиля Аль-Хамзави, тоже получил диплом бакалавра, однако этого не слышно и не видно!!

Но Умм Ханафи снова упрекнула её:

— Это лишь удобный случай собраться нам всем вместе с теми, кого мы любим…

Разве было место радости без упрёков или опасений? В прежние времена она подсчитывала годы, и обнаружила, что Камаль получит свой школьный диплом тогда же, когда и Фахми получил бы свой диплом по праву. Но такой праздник так никогда и не состоялся, а её благотворительный обет так и не был исполнен. Девятнадцать… Двадцать… Двадцать один… Двадцать два… Двадцать три… Двадцать четыре… Расцвет его молодости, когда её лишили возможности прижать его к груди. Вместо этого такую возможность получила сырая земля. Сердце её было расколото тоской.

— Госпожа Аиша обрадуется пахлаве, и вспомнит те денёчки, сударыня…

«И госпожа Аиша обрадуется, и мать Аиши тоже обрадуется. День и ночь, сытость и голод, бодрость и сон — всё идёт по кругу, как будто ничего и не было. Утешься и забудь заявление того, кто сказал, что не будешь ты жить после его смерти ни дня — ты ведь жила, чтобы поклясться на его могиле, и если сердце твоё содрогалось, это же не значит, что и весь мир перевернулся, словно его полностью забыли до тех пор, пока не придёт время посетить кладбище. Сынок, ты наполнял и глаза мои, и душу, а тебя вспоминают лишь по праздникам. Где же вы сегодня?.. Каждый занят своим делом, кроме тебя, Хадиджа — у тебя сердце и дух твоей матери, даже данный тобой однажды совет быть терпеливой. Аиша не такая, но подожди! Не стоит быть столь несправедливой к ней. Она скорбела столько, сколько и положено. А Камаля не за что упрекать — пожалей эти юные сердца. Ты был для меня и первым, и последним, Фахми. Твои волосы стали седыми, Амина, а сама ты стала похожа на призрак. Так говорит Умм Ханафи — не будет у тебя больше ни здоровья, ни молодости. Тебе уже почти пятьдесят, а ему не было и двадцати. Беременность с её прихотями, роды, вскармливание молоком, любовь и надежды, а потом ничто… Интересно, а в голове у моего господина разве нет этих же мыслей?.. Оставь его в покое! Скорбь мужчин не похожа на женскую скорбь. Так говорила ещё моя мать, да будет земля ей пухом! Боль разрывает мне душу, мама, от того, что он вернулся к своим привычкам, словно Фахми и не умирал, и как будто память о нём испарилась. Он даже упрекает меня всякий раз, как грусть начинает тяготить меня. Разве он не настолько же отец ему, как я — мать?… Мать говорила: „Ох Амина, бедняжка… Не раскрывай свою грудь этим мыслям… Если бы можно было судить сердца людей так же, как материнское сердце, то все они стали бы камнями… Он ведь мужчина, а скорбь мужчин не похожа на женскую скорбь… Если бы мужчины поддались скорби, то рухнули бы под тяжестью этого бремени. Если ты заметишь, что ему грустно, то должна ободрить его…. Он — твоя опора, несчастная доченька моя“».

Этого нежного голоса больше не было, и утрата её матери пришла неожиданно к этим сердцам, уже наполненным скорбью, так что никто почти и не плакал по ней. Мудрость пожилой дамы проявила себя однажды, когда муж Амины вернулся домой под самое утро и бросился на диван в рыданиях. В ту ночь она так хотела, чтобы он поправился, пусть даже если навсегда забудет о смерти сына. «Но ты сама, Амина, разве ты иногда не забываешь? Что ещё ужаснее — это то, что ты наслаждаешься жизнью и стремишься жить. Таков мир. Так говорят! А ты повторяешь то, что говорят другие и веришь в это. Как ты могла позволить себе после этого злиться на то, что Ясин поправился и вернулся к привычному образу жизни! Погоди. Вера и терпение… Отдайся на волю Аллаха — ведь всё, что случается с тобой в жизни, посылает тебе Он. Ты навсегда останешься „Умм Фахми“. Пока я жива, я останусь твоей матерью, Фахми, а ты — моим сыном…»

Замешивание теста продолжалось. Господин Ахмад открыл глаза свету раннего утра. Он потянулся и громко и протяжно зевнул — голос его становился всё громче, словно от роптания или протеста — затем уселся на постели, опершись ладонями о вытянутые ноги. Спина его казалось изогнутой, а верх белого джильбаба был залит потом. Он повертел головой вправо-влево, словно вытряхивая из неё остатки сна, затем ноги его скользнули по полу, и он, пошатываясь, направился в ванную — принять холодный душ…

Это было единственное лекарство, которое могло привести в порядок тело, голове вернуть размеренность, а душе — равновесие. Он снял с себя одежду, и когда подставил тело под струи воды, вспомнил о приглашении, которое получил вчера. Сердце его забилось сильнее вместе с воспоминанием об этом и c бодрящим ощущением от холодной воды. Али Абдуррахим сказал ему: «Оглянись и посмотри назад, на тех, кого ты любил. Жизнь не может продолжаться вот так вечно. Я хорошо тебя знаю». Пойти ли ему на этот последний шаг? Прошло пять лет, а он всё противится сделать его. Покаялся ли он перед Господом как истинный верующий, которого постигло несчастье?… Или он утаил в себе это покаяние, боясь огласки? Или поддался искреннему намерению, не утруждая себя покаянием?… Он не помнит, да и не хочет помнить об этом. Тот, кому около пятидесяти пяти, уже не ребёнок. Что же тогда тревожило и сотрясало его мысли?! У него было это ощущение в тот день, когда его пригласили на музыкальный вечер с песнями и застольем, и он согласился. Воспримет ли он таким же образом, к примеру, и призыв от имени тех, кого он любил? В какие такие времена скорбь могла оживить того, кто умер? Разве Аллах повелел нам собственными руками губить себя и следовать за теми, кто покинул нас?!.. За год траура и аскетизма скорбь почти прикончила его. Длинный год, на протяжении которого он не притронулся к вину, не слышал музыки, изо рта его не выскользнуло ни одной остроты или шутки, а волосы поседели… Да, седина незаметно подкралась к нему именно в тот год, хотя он и вернулся к выпивке из сострадания к близким друзьям, которые и сами прекратили развлечения из уважения к его горю. Затем они стали чередовать вечера без спиртного и вечера-элегии с запоями, так какие к ним могут быть претензии?! «Хотя все три твои близких друга не желали позволять себе брать от жизни больше, чем ты сам, постепенно всё вернулось на круги своя, за исключением женщин, поскольку ты считал, что это большой грех, и не настаивали на этом поначалу. Какое же отвращение и грусть ты испытывал! Посланник Зубайды не произвёл на тебя никакого впечатления. Ты отверг Умм Мариам с печальным достоинством, переживая неизведанные до того мучения, ты думал, что больше никогда к этому не вернёшься, и раз за разом обращался к самому себе… Вернусь ли я снова в объятия всех этих певичек, когда Фахми лежит в сырой земле?! Ах… До чего же в своей слабости и несчастьях мы нуждаемся в Божественном милосердии!! Так пусть продолжает скорбеть тот, у кого есть гарантии, что он не умрёт завтра. Кто сказал этот афоризм? Один из двух: Али Абдуррахим или Ибрахим Аль-Фар. Мухаммад Иффат-бек не силён в афоризмах. Он отверг мою просьбу и выдал свою дочь замуж за чужака, а затем вдоволь надо мной посмеялся. Он не скрывал своего гнева, но пожалел меня, и не стал показывать мне его, как бывало раньше. О Аллах! Какая преданность и какая привязанность! Ты помнишь, как слились его и твои слёзы воедино на кладбище? Но затем он сказал: „Я боюсь за тебя — ты состаришься, если ничего не сделаешь… Давай же, приходи в дом, что стоит на реке“. И когда он заметил, что я колеблюсь, сказал: „Пусть это будет невинный визит… Никто не станет снимать с тебя одежду и кидать тебя на женщину“. Знает Бог — я долго горевал из-за смерти сына — будто часть меня умерла вместе с ним. Умерла первейшая моя надежда на этот мир. Кто станет упрекать меня за моё терпение и утешение? Сердце моё ранено, хотя и смеётся! Посмотрим, какие сейчас женщины? Что сделало с ними время за эти пять лет?.. Целых пять лет?»

Храп Ясина было первым, что услышал Камаль, едва проснувшись. Он не удержался и позвал его, не столько от желания разбудить вовремя, сколько подразнить. Камаль не отставал от него и звал его тонким голоском, пока брат не ответил ему своим словно агонизирующим голосом, жалуясь и сетуя. Затем он перевернулся всем своим крупным телом, и кровать затрещала под ним, будто стонала от боли. Он открыл покрасневшие глаза и вздохнул.

По его мнению, ничего не указывало на спешность, пока оба они не могли пройти в ванну до того, как оттуда выйдет отец. Пользоваться ванной на первом этаже было теперь не так-то просто с тех пор, как в доме завели новый порядок — пять лет назад — перенеся комнаты на верхний этаж, за исключением гостиной и смежным с ней залом, меблированным по-простому, так как он считался прихожей. И хотя Ясин и Камаль совсем не приветствовали идею находиться на одном этаже с отцом, они были вынуждены уважать его волю и перебраться с нижнего этажа, куда больше не ступала ничья нога, если в доме не было гостей, наверх. Ясин прикрыл глаза, однако не заснул, но не потому, что пытаться заснуть вновь было тщетным делом, а потому, что образ, появившийся в его воображении, воспламенил его чувства… Это круглое лицо цвета слоновой кости с чёрными глазами. Мариам! Он откликнулся на зов своих мечтаний… и поддался дурману, что был слаще, чем сон.

Несколько месяцев назад она даже не существовала для него, пока он не услышал, как Умм Ханафи однажды вечером сказала жене его отца: «Госпожа моя, вы уже слышали новость?… Госпожа Мариам развелась и вернулась к матери». Тут Ясин вспомнил о Мариам, и о Фахми, и о том английском солдате-приятеле Камаля, хотя имя его забыл. Вслед за тем в памяти его всплыл давний интерес к этой личности, от которой забурлило у него в груди сразу после того, как разразился скандал. И вдруг внутри него загорелась светящаяся вывеска, вроде тех реклам с подсветкой, что горят по ночам, на которой было написано: «Мариам… твоя соседка… вас отделяет лишь стена… разведена… с прошлым, и каким прошлым!.. Радуйся». Но он лишь вздрогнул, потому что воспоминание, связанное с Фахми, удерживало его и причиняло боль, побуждая его закрыть эту дверь, да покрепче. И хотя он сожалел — если вообще сожалел об этой потаённой мимолётной мысли, позже случайно повстречал её в Муски[58] вместе с матерью, и его глаза случайно пересеклись с её, Мариам узнала его, и на губах её появилась еле заметная улыбка — не просто признательная улыбка, — и в сердце его впервые что-то зашевелилось, и не только от благодарности, но и от приятного впечатления, оставленного этим лицом цвета слоновой кости, с подведёнными глазами и телом, в котором кипела жизненная энергия и молодость. Она напомнила ему Занубу в своё время… И он отправился к своей цели, возбуждённый и задумавшийся. Но едва он сделал несколько шагов и спустился в кофейню Ахмада Абдо, на него нахлынуло грустное воспоминание, породившее скорбь в сердце и напомнившее ему Фахми: его лицо, характерные черты, манеру поведения, походку. Возбуждение его ослабло и спало, а вместо него Ясина охватила сильнейшая грусть… Нужно положить всему этому конец… Но для чего?

Через час — через день он вновь спросил себя о том же, и ответом ему было: «Фахми… Какая связь была между ними двоими? Он ведь когда-то хотел к ней посвататься. Но почему не сделал этого?.. Отец не согласился… И только-то?… Это было, по крайней мере, основной причиной. А ещё что?.. Случился скандал с англичанином, который стёр тот бледный след любви, что ещё оставался в его душе… Бледный след любви?.. Да, по-видимому, потому что он забыл её. Значит, сначала забыл, а в конце концов отверг? Да. Так какие могли быть у них отношения?… Не было никаких отношений?… Но!! Я имею в виду братские чувства между нами, возможно ли, чтобы было сомнение в них?… Нет, тысячу раз нет. А эта девушка того стоит?… Да. А её лицо и тело?… И лицо, и тело того стоят. Так чего же ты ждёшь?»

Время от времени она мелькала в окне, на крыше… На крыше много, много раз…

«Почему она развелась?… Из-за плохого характера мужа. Тогда ей повезло, что она развелась. А может, из-за собственного дурного характера, тогда тебе, Ясин, повезло».

— Вставай, а иначе тебя опять охватит сон.

Он зевнул, проводя своими толстыми пальцами по растрёпанным волосам, и сказал:

— Ну и повезло же тебе из-за этих длинных школьных каникул!

— Разве я не проснулся раньше тебя?

— Но ты ведь можешь продолжать спать, если хочешь…

— Как видишь, мне не хочется…

Ясин без особой причины рассмеялся, а затем спросил:

— А как звали того английского солдата — твоего старого друга?

— Ах… Джулиан…

— Да, верно, Джулиан…

— А почему ты вдруг о нём спросил?

— Ни почему!!

«Ни почему?.. До чего же глупые вещи говорит наш язык. Разве Ясин хуже, чем Джулиан?.. Джулиан, по крайней мере, ушёл, а Ясин остался. Есть что-то в её лице, что постоянно шлёт тебе улыбку. Разве она не замечает, с какой настойчивостью ты появляешься на крыше? Ну конечно. Вспомни Джулиана — она не из тех женщин, что упускают значение таких жестов. Она ответила на твоё приветствие… В первый раз она обернулась к тебе с улыбкой, во второй — засмеялась. Как же красив её смех! В третий раз жестом указала на крышу наших домов, как бы предупреждая. „Я приду туда после захода солнца“, — так я смело сказал ей. А разве Джулиан не делал ей знаки с улицы?»

— До чего же мне нравились англичане в детстве!.. Посмотри, до чего же я их ненавижу сейчас…

— Саад, твой герой уже ездил к ним, умоляя их о дружбе!

Камаль вспылил:

— Клянусь Аллахом, я их так ненавижу, да если бы только я…

Они обменялись скорбным молчаливым взглядом. До них донеслось шлёпанье тапочек отца, который возвращался в свою комнату, произнося: «Во имя Аллаха, Милостивого и Милосердного» и «Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха», потом Ясин спустил ноги на пол, и вышел, позёвывая, из комнаты.

Камаль перевернулся на бок, затем расслабленно вытянулся на спине, сложил руки на груди и сцепил ладони под головой. Он глядел перед собой глазами, не видевшими ничего…

«Пусть тебя сделает счастливым этот курорт в Рас аль-Барр. Твоя ангельская кожа не для того создана, чтобы жариться на солнце Каира. Пусть лучше песок получит удовольствие от того, что твои ноги топчут его, а вода и воздух радуются, видя тебя. Тебе понравится этот летний курорт, а в твоих глазах будет светиться радость и восхищение. Я смотрю на них с увлечённым сердцем и любопытством в глазах, с тоской по тому месту, которое тебя так пленило и заслужило, чтобы ты была довольна им… Но когда ты вернёшься, и когда в моих ушах разольётся твоё чудесное пение? Что это за курорт?… Если бы я только знал… Сказали, что там царит свобода, словно воздух, люди встречаются в объятиях морских волн, и влюблённых там столько же, сколько песчинок… Многие там насладятся тем, что увидят тебя… А я… Я — тот, чьё сердцебиение заставляет сотрясать стены от стенаний, я пылаю в огне ожидания. Как можно забыть твоё лицо, сияющее от радости, когда ты пробормотала: „Мы уезжаем завтра… До чего красив Рас аль-Барр!“ Каково же было моё уныние, когда я встретил предвестника разлуки из этого ротика, на котором сверкает блеск радости, — словно принял яд, подсыпанный в букет благоухающих цветов. Какова же была моя ревность к неодушевлённым предметам, что могут подарить тебе счастье, в то время как я не могу это сделать, и что наслаждаются твоей привязанностью, когда я лишён её. Разве ты не заметила моего уныния во время прощания?.. Нет, ты ничего не заметила… Но не потому, что я был одним из многих, а потому что ты, любимая, вообще не замечаешь…, словно я был чем-то, не привлекающим твоё внимание… Или словно ты — изумительное странное создание, что парит над жизнью и смотрит на нас сверху блуждающими глазами из неведомого нам царства… Вот так мы и стояли лицом к лицу… Ты — словно факел слепящего счастья, а я — пепел уныния и безмолвия… Ты наслаждаешься абсолютной свободой или повинуешься законам, что выше нашего разумения, а я вращаюсь вокруг твоей орбиты, притягиваемый огромной силой… Ты словно Солнце, а я — Земля. Неужели на побережье ты нашла свободу, которой не могла насладиться на загородной вилле в Аббасийе[59]? Нет, но по правде, твоя власть надо мной… Ты не такая, как другие… В саду, дома и на улице сохранились благоуханные следы твоих ног… В сердце любого друга есть воспоминания и мечты… Недоступная мадемуазель — мы приветствуем тебя, а ты обходишь нас, словно это Восток выпросил себе её в подарок у Запада в Ночь Предопределения…»

Интересно, какое ещё благо ты преподнесёшь, если берег моря и горизонт будут тянуться далеко-далеко, а пляж будет кишеть твоими поклонниками?.. Что ещё новенького, мечта моя и тоска?!.. Каир без тебя пуст, он источает уныние и отчуждённость, словно состоит из отбросов общества… Есть у него и пейзажи, и достопримечательности, но они не обращены к чувствам и не затрагивают струн сердца, словно это всего лишь древности и воспоминания в невскрытой могиле фараона… Нет такого места в Каире, что могло бы утешить, развлечь или обрадовать меня. Иногда я представляю себя задушенным, иногда — заточённым в темницу, а иногда — бесцельно потерянным. Как странно! Подарило ли твоё существование мне надежду на то, что разлука не встанет между нами?.. Нет, судьба и рок мой, ты сама — гарантия того, что я под твоей защитой, у тебя под крылышком, цел и невредим, даже если я и ухватился за некий абсурд. Нужно ли тому, кто страстно стремится к мраку, знать…, что круглая луна ослепительно сияет где-то ещё над этой Землёй?… Нет, даже если он не стремится обладать луной. Я же стремлюсь к самой настоящей, опьяняющей жизни, пусть и отягощённой болью. Но ты — воплощение моего сердцебиения, и всё благодаря этому волшебному творению: памяти. Я не замечал этого чуда, пока не познакомился с тобой. Ни сегодня, ни завтра, ни потом, ни в Аббасийе, ни в Рас аль-Барре, ни в самом дальнем уголке земли моё воображение не покинут твои томные чёрные глаза, сросшиеся брови, твой милый прямой носик, и твоё сверкающее лицо, пьянящее, как вино, и твой стройный стан. Чары, окружающие тебя, пьянят и не поддаются описанию, как бутон жасмина. Этот образ я пронесу через всю жизнь, а после моей смерти он разрушит все преграды и барьеры, и станет моей судьбой… и только моей, поскольку я так люблю тебя… А если нет — расскажи мне, какой смысл нам что-то искать в этой жизни, и зачем стремиться к бессмертию? Не утверждай, что ты попробовал вкус жизни, если не познал любви. Смотреть, слушать, пробовать, быть серьёзным или забавляться, дружить и побеждать — всё это невеликие удовольствия для того, чьё сердце переполнено любовью с первого взгляда, сердечко моё. Едва я отвёл от неё взгляд, я поверил, что это постоянное чувство, а не преходящее. То был краткий судьбоносный миг, но в подобные мгновения во чреве зарождаются души и сотрясается земля…

Боже мой, я теперь уже не я… Сердце моё колотится в груди, тайны чар раскрывают свой смысл, а мой ум упорно вступает на путь безумия. Наслаждение было настолько пронизывающим, что почти содержало боль. Струны моего бытия и души исполняют скрытую мелодию. Кровь моя взывает о помощи, и не знает, где искать ей этой помощи. Даже слепой прозреет, хромой будет ходить, а мёртвый воскреснет. Я умолял тебя всем, что дорого для меня, чтобы ты никогда не уходила. Ты — моя богиня на небесах и на земле. Я поверил, что вся моя прошлая жизнь была словно подготовкой к радостной вести о любви. Я не умер в детстве и поступил в школу Фуада Первого, а не в какую-нибудь другую, и подружился с первым же встретившим меня учеником — Хусейном…, а не с кем-то ещё… Всё это было лишь для того, чтобы в один прекрасный день меня пригласили в особняк семейства Шаддад. О какое это воспоминание! От него моё сердце чуть ли не вырывается из груди. Мы с Хусейном, Исмаилом и Хасаном были всецело увлечены разговорами, когда до нас донёсся мелодичный голосок, что поприветствовал нас. Я обернулся и был крайне изумлён… Кто же была та, что подошла к нам?… Как может девушка столь смело врываться в компанию незнакомых мужчин?… Но вскоре все мои вопросы прекратились…, и я проигнорировал все традиции… Я оказался рядом с существом, которое не могло прибыть с нашей планеты. Она, казалось, была дружна со всеми, кроме меня. Хусейн представил нас друг другу: «Этой мой друг Камаль…, а это моя сестра Аида». В тот вечер я узнал, для чего был создан… и почему не умер…, и почему сама судьба занесла меня в Аббасийю к Хусейну, в особняк семьи Шаддад. Когда это было?.. К сожалению, я забыл дату. Но день помню — то было воскресенье, выходной в её французской школе, который совпал с каким-то официальным праздником — может быть, днём рождения Пророка. Но зато это было моё рождение. Какое значение имеет календарная дата? Магия календаря в том, что он внушает нам воспоминание, которое оживает и вновь возвращается к нам, даже если ничего на самом деле не возвращается. Ты не перестанешь искать дату и без устали будешь повторять: «Начало второго учебного года… Октябрь, ноябрь…, во время посещения Саадом Верхнего Египта и до его ссылки во второй раз…» Ты спрашиваешь свою память, приводишь свидетельства и события, но всё же отчаянно цепляешься за попытку вернуть утраченное счастье и прошлое, что ушло навсегда. Если бы ты протянул ей руку при знакомстве, что почти уже собирался сделать, она бы пожала её, и ты бы познал её прикосновение — то, что ты представляешь себе иногда, переполненный сомнением и безумной любовью, словно она — бестелесное создание, к которому невозможно прикоснуться… Так был потерял шанс, похожий на сказку, а также упущено время. Затем она подошла к обоим твоим друзьям, беседуя с ними, а они непринуждённо беседовали с ней. Ты же забился в тень беседки, переживая смущение как и любой, пропитанный традициями, житель квартала Хусейна, пока вновь не задал себе вопрос: «Интересно, эти традиции связаны только с виллами и особняками, или же это дуновение Парижа, в объятиях которого выросло моё божество?…» Затем ты погрузился в мелодичность её голоска, смакуя его тональность, упиваясь его трелями и впитывая в себя каждую произнесённую ею букву. Наверное, ты — бедняжка — не знал тогда, что рождаешься заново, и как всякий новорожденный, встречаешь свой новый мир с ужасом и слезами на глазах. Тем же мелодичным голоском она произнесла: «Сегодня вечером мы пойдём поглядеть на кокетку». Исмаил с улыбкой спросил её: «Вам нравится Мунира Аль-Махдийа?» Она немного поколебалась, как и подобает парижанке-наполовину, а затем ответила: «Маме она нравится». Затем Хусейн, Исмаил и Хасан заговорили о Мунире и господине Дарвише, и о Салехе и Абд Аль-Латифе Аль-Банна. И вдруг этот мелодичный голосок спросил меня: «А вы, Камаль? Вам не нравится Мунира?» Ты помнишь этот вопрос, что был задан так неожиданно? Я имею в виду, помнишь ли ты ту естественную гармонию, что она воплощала собой? Это были не слова, а волшебная мелодия, что засела глубоко внутри тебя, чтобы постоянно неслышно петь тебе и изнурять твоё сердце небесным блаженством, о котором не известно никому, кроме тебя одного. До чего же тебя потрясло, когда она обратилась к тебе — то был словно крик с небес, что выбрал тебя и повторил твоё имя. Ты был напоен славой, счастьем и признательностью — и всё это в один глоток. После того тебе хотелось закричать, призывая на помощь, как делал сам Пророк: «Заверните меня… укутайте меня!» Затем ты ответил, и хотя я уже и не помню, что именно ты сказал, она осталась на несколько минут, затем попрощалась с нами и ушла. Очаровательный взгляд её чёрных глазах — добавка к её обольстительной красоте — говорил об откровенности, вызывающей к ней любовь, и смелости, источником которой была уверенность, а не распущенность или бесстыдство, словно она влекла тебя и одновременно отталкивала… Я не понимаю сути её прелестной красоты и не знаю ничего подобного ей. Я часто представлял себе, что это всего лишь тень ещё более великих чар, сокрытых в её личности… По какой из этих двух причин я люблю её?.. Обе для меня загадки. А третья загадка — это моя любовь. Тот день отходит всё дальше в прошлое, лишь воспоминания о нём навечно пронзили моё сердце. У них есть своё место, время, название и события. Опьянённое сердце проходит через них, пока не начинает представлять, что это и есть вся жизнь, и с явным сомнением задаётся вопросом: «А есть ли жизнь за пределами этих воспоминаний?» Неужели и правда моё сердце раньше не было наполнено любовью, и не было того божественного образа? Может, тебя опьянило счастье, так что ты даже грустишь по утраченному бесплодному прошлому, а может, тебя ужалила боль, и ты чахнешь от тоски по миру, который обратился в бегство? Твоё сердце, зажатое между тем и другим, не может успокоиться. Оно продолжает искать исцеления в различных духовных снадобьях, черпая их то в природе, то в науке, иногда в искусстве, а чаще всего — в поклонении Богу… Сердце твоё пробудилось, и из самой его сердцевины высвободилось возбуждённое желание, ищущее божественных наслаждений… О люди, любите или умрите… Таким языком говорило само за себя твоё состояние, пока ты гордо шёл, неся в себе свет любви и её тайн…, хвастаясь тем, что ты намного выше самой жизни и всех живых существ. Ты связан с небесами мостом, усыпанным розами счастья. Иногда ты уходишь в себя, и тогда на тебя может нахлынуть болезненная чувствительность подсчёта собственных недостатков и безжалостного их исследования: и твоего маленького скромного мирка, и твоих мелких человеческих свойств… О Боже. Как же ты будешь создан заново? Эта любовь — деспот, что встаёт выше других ценностей, и на её пути сверкает предмет твоего обожания. Её не увеличивают добродетели, а пороки не уменьшают. Недостаток в своём жемчужном венце кажется прелестным, и наполняет тебя восхищением. По-твоему, с её стороны было издевательством пойти против соблюдаемых другими людьми традиций?.. Нет… Нет, потому что соблюдение ею народных традиций ещё более унизительно. Лучше тебе иногда спрашивать себя: «Чего ты хочешь от её любви?» Я просто и ясно отвечу: «Любить её. Возможно ли, когда вся жизнь хлещет из души, спрашивать о цели?» Нет никакой иной цели. Два слова — «любовь» и «брак» связывает лишь обычай, и не одна только разница в возрасте и в социальном положении делает брак невозможной целью, как в моём случае, к примеру, а сам брак, ибо он спускает любовь с небес на землю к соглашениям и обязательствам. Кто-то, кто спрашивает это, во что бы то ни стало хочет призвать тебя к отчёту: А что тебе дала влюблённость в неё?.. Я без колебаний отвечу ему: Её очаровательную улыбку и дорогие моему сердцу слова, когда она обратилась ко мне: «Эй, Камаль», её прогулки в саду в редкие моменты блаженства, её мимолётное видение свежим от росы утром, когда школьный автобус увозит её, то, как она поддразнивает моё воображение в полётах мысли наяву и во сне. Затем твоя обезумевшая алчущая душа спрашивает тебя: «Разве невозможно, чтобы обожаемая проявляла интерес к делам обожателя?… Не поддаваясь на соблазн иллюзорных мечтаний, я отвечу: „Хорошо уже и то, если предмет обожания вспомнит по возвращении твоё имя…“»

— Быстро в ванну. Ты задержался?!

Глаза Камаля, в которых внезапно промелькнуло отражение Ясина, возвращающегося из ванны в комнату, обратились на брата, который вытирал голову полотенцем, затем он прыгнул на пол, и его длинное тело показалось худым. Он долго смотрел на себя в зеркало, словно оглядывая свою огромную голову с выдающимся лбом и массивный нос, который, казалось, был высечен из гранита. Затем он взял полотенце со спинки кровати и направился в ванну.

Господин Ахмад закончил молитву, и грубым голосом, к которому дети уже привыкли, громко попросил у Господа руководства и заступничества в обоих мирах… Амина в это время готовила завтрак, потом подошла к комнате супруга и позвала его своим кротким голосом идти завтракать. Затем она направилась к комнате Ясина и Камаля и повторила приглашение.

Все трое заняли свои места у подноса с едой; отец произнёс благословение и взял кусочек хлеба, объявляя о начале трапезы, и Ясин, а следом и Камаль последовали его примеру, пока мать стояла на своём традиционном месте у подноса с кувшином с водой. Вид двух братьев говорил об их почтении и покорности, однако их сердца были лишены — или почти лишены — былого страха, который нападал на них когда-то в присутствии отца: у Ясина — из-за его двадцати восьми лет, что давали ему преимущество настоящего мужчины и служили гарантией против ранивших его оскорблений и жалких нападок отц, а у Камаля, которому исполнилось семнадцать, успехи в учёбе тоже давали некоторую гарантию, пусть и не такую большую, как у Ясина. По крайней мере, ему сходили с рук незначительные оплошности. За последние годы он встречал больше снисходительности от отца и заметно меньше запугивания и насилия. Нередко случалось, что за завтраком между ними заводился краткий разговор: годы спустя после того, как в такой же момент нависала страшная пауза. Отец задавал вопрос одному из них, и тот в спешке старался побыстрее ответить, даже если его рот был полон еды. Да, не было ничего странного в том, что Ясин стал обращаться к отцу первым. Он говорил так, например: «Вчера я навещал Ридвана в доме его деда. Он шлёт вам приветствие и целует вашу руку». Ахмад больше не считал такой разговор непозволительной дерзостью, и запросто отвечал: «Да хранит и заботится о нём Господь наш»… Камаль иногда мог позволить себе вежливо спросить отца: «Папа, а когда Ридван по закону должен переехать к отцу?», демонстрируя тем самым разительный прогресс в своём традиционном отношении с отцом. И отец отвечал ему: «Когда ему исполнится семь», вместо того, чтобы кричать ему: «Заткнись ты, сукин сын!» Однажды Камалю захотелось определить тот день, когда отец в последний раз бранил его, и вспомнил, что это было примерно два года-год назад, или после того, как он влюбился, — с этой даты он и стал вести отсчёт, — ибо тогда он почувствовал, что его дружба с молодыми людьми типа Хусейна Шаддада, Хасана Салима и Исмаила Латифа требует очень больших расходов, чтобы он мог подражать им в их невинных развлечениях. Он пожаловался на это матери, попросив её обратиться к отцу, чтобы тот увеличил его карманные деньги. И хотя обращаться к отцу при похожих обстоятельствах было для матери нелегко, однако всё же несколько легче из-за изменения к ней его отношения вслед за смертью Фахми, и она поговорила с ним, намекая на новую почётную дружбу Камаля с «высокопоставленными семьями». Тут отец позвал Камаля и излил на него весь свой гнев, закричав: «Ты что это, полагал, что я в твоём распоряжении или в распоряжении твоих друзей?!.. Да будет проклят и твой отец, и их отцы тоже!» Камаль вышел из комнаты, разочарованный, и подумал, что всё на этом и кончится… Но откуда ему было знать, что уже на следующее утро за завтраком отец спросит его о том, что это за друзья, и едва он услышал имя Хусейна Абдуль Хамида Шаддада, как тут же почтительно спросил: «Твой друг из Аббасийи?» Камаль ответил на это утвердительно с бешено колотящимся в груди сердцем. Отец сказал: «Я знавал его деда, Шаддад-бека, и знаю также, что его отец Абдул Хамид-бек был сослан за границу из-за связей с хедивом Аббасом… Не так ли?» Камаль снова ответил утвердительно, преодолевая волнение, вызванное разговором об отце его любимой. Он тут же вспомнил о тех годах, которые, как ему было известно, семья провела в Париже — в городе света, где выросла его возлюбленная. Он не смог удержаться и почувствовал к отцу новый прилив уважения и восхищения, а также удвоенной любви. Он считал знакомство отца с дедом его возлюбленной магическим заговором, связывающим его — пусть даже издалека, с домом вдохновения и источником сияния. Мать вскоре обрадовала его радостным известием о согласии отца удвоить его карманные расходы.

С того дня он больше не был объектов новых оскорблений отца, так как не совершил ничего такого, что заслуживало бы их, а может и потому, что отец решил навсегда избавить его от брани и оскорблений…

Камаль стоял вместе с матерью в машрабийе и глядел на отца, который шёл по дороге и с достоинством и вежливостью отвечал на приветствия дядюшки Хасана-парикмахера, Хадж-Дервиша-продавца варёных бобов, Аль-Фули-молочника, Байуми-продавца щербета и Абу Сари — владельца лавки, торгующей жареными закусками.

Затем Камаль вернулся к себе в комнату, и увидел, что Ясин стоит перед зеркалом и терпеливо и тщательно прихорашивается. Он сел на диван меж двух кроватей и начал разглядывать длинное крупное тело брата, его румяное полное лицо с загадочной улыбкой. Он искренне и по-братски любил его, хотя когда внимательно смотрел на него или думал о нём, никак не мог противиться скрытому чувству, что перед ним — «красивое домашнее животное», несмотря на то, что брат был первым, кто затронул струны его души гармонией стихов и сказочными идеями. Он, возможно, задавался вопросом, а мог ли тот, кто видел в любви суть жизни и духа, представить себе Ясина влюблённым? Ответ рисовался ему в виде скрытого или подлинного смеха. Да, что общего между любовью и этим набитым пузом?! Что общего между влюблённостью и этим жирным телом?! Что общего между высоким чувством и этим плотоядным насмешливым взглядом?! Он не смог сдержаться и почувствовал к брату презрение, смягчённое, правда, нежностью и симпатией. Иногда, а особенно в те моменты, когда к любви его примешивался приступ боли, это чувство не было лишено некого восхищения, даже зависти к брату. Так, Ясин, которого он когда-то возводил на престол и считал чародеем и королём в искусстве рассказывать истории и сказки, теперь казался ему таким далёким от трона культуры: он обнаружил, что брат читает поверхностно, довольствуясь только временем кофейных посиделок или даже частью этого времени, когда он бесцельно бродит взад-вперёд, не прилагая никаких усилий и не напрягаясь, почитывая «Аль-Хамсу» или какую-нибудь сказку, прежде чем отправиться в кофейню Ахмада Абдо. Праздная жизнь, лишённая великолепия любви и страсти к истинному познанию. Правда, он питал к нему братские чувства, к которым не примешивалось ничто другое… Фахми был не таким, как Ясин, он был идеалом для Камаля, его любовь и знания были возвышенным, хотя в последнее время ему стало казаться, что он сам несколько отличается от Фахми, так как его стремления переросли стремления брата. Да, его обуяло сильное сомнение, что соседская девушка — Мариам — могла зажечь в душе Фахми настоящую любовь, как та, что осветила его собственную душу. Он также сомневался, что постижение юриспруденции, к которой так стремился его покойный брат, было равным его стремлению к гуманитарным наукам, которые настолько его занимали. Он приглядывался к тому, что окружало его, критическим, обдуманным взглядом, и полностью ушёл в это, но остановился на пороге комнаты отца, не смея переступить через него: тот представал его глазам как нечто огромное, восседавшее на троне и бывшее вне всякой критики!

— Ты сегодня прямо жених!.. Сегодня праздник твоих научных достижений, не так ли?.. Если бы ты не был таким тощим, то у меня не было бы повода для придирки к тебе…

Камаль с улыбкой сказал:

— Меня и так всё устраивает.

Ясин бросил на своё отражение в зеркале последний взгляд, затем надел на голову феску и аккуратно наклонил её вправо, так что она почти коснулась его бровей, затем отрыгнул и сказал:

— Ты большой осёл с дипломом бакалавра, наслаждайся едой и отдыхом — на то они и каникулы. Откуда только у тебя взялась мысль читать во время каникул аж вдвое больше, чем ты читал в учебном году?! О Аллах, избавь меня от худобы и иже с ней!

Выходя из комнаты с опахалом с набалдашником из слоновой кости в руках, он сказал:

— Не забудь выбрать для меня новую историю, что-нибудь вроде «Пардалиан» или «Фауста», ладно? Прошло то время, когда ты выпрашивал меня прочитать тебе новую главу из романа. Теперь я выпрашиваю у тебя истории!

Камаль вздохнул с облегчением, оставшись один. Он поднялся и пробормотал: Как моё тело может раздобреть, если моё сердце никогда не дремлет?!.. Ему нравилось молиться лишь когда он оставался один в комнате. Молитва была для него больше похожей на священную борьбу, в которой принимали участие и сердце, и ум, и дух. Борьба, в которой он не жалел усилий для победы чистой совести, даже подвергая себя отчёту за любые упущения и мысли… Что же касалось обращения к Богу с просьбами после молитвы, то они были только о ней одной…

3

Абдуль Муним: Двор просторнее крыши. Мы должны сдвинуть крышку с колодца, чтобы увидеть, что в нём…

Наима: Мама, тётя и бабушка будут сердиться…

Усман: Нас никто не увидит…

Ахмад: Колодец ужасен, и любой, кто туда посмотрит, умрёт.

Абдуль Муним: Мы поднимем крышку. А потом посмотрим туда издали… — Затем уже громко… — Идите сюда, давайте спустимся.

Умм Ханафи (Преграждая им дверь на крышу): У меня не осталось сил, чтобы подниматься и спускаться. Вы сказали: Поднимемся на крышу. И поднялись. Сказали: Спустимся во двор. И спустились. Сказали: Залезем ещё раз на крышу. И залезли ещё раз. Что вам опять нужно во дворе?.. Внизу жарко. А здесь ветерок, и скоро зайдёт солнце.

Наима: Они поднимут крышку колодца, чтобы посмотреть туда…

Умм Ханафи: Я позову госпожу Хадиджу и госпожу Аишу.

Абдуль Муним: Наима врёт, мы не будем снимать крышку и подходить к нему, мы поиграем на крыше немного, затем вернёмся. Оставайся здесь, пока мы не вернёмся.

Умм Ханафи: Оставайтесь здесь!.. Я буду следовать за вами по пятам. О Аллах, направь их по верному пути… Во всём доме не найдёшь места более красивого, чем крыша. Посмотрите на этот садик!

Мухаммад: Ляжь, чтобы я на тебя сел верхом…

Умм Ханафи: Хватить ездить верхом. Выберите себе другую забаву. О Аллах!.. О Аллах!.. Вы только взгляните на жасмин и плющ, поглядите на баню..

Усман: Ты уродливая, словно буйволица, и от тебя идёт вонь…

Умм Ханафи: Да помилует тебя Аллах. Пот у меня течёт от беготни за вами.

Усман: Позволь нам поглядеть на колодец, хотя бы чуть-чуть.

Умм Ханафи: Колодец полон злых духов, поэтому мы его и закрыли крышкой.

Абдуль Муним: Ты врёшь. Ни мама, ни тётя этого не говорили..

Умм Ханафи: Я говорю правду. Я и ваша бабушка. Мы вместе видели их воочию и ждали, пока они войдут внутрь, а потом мы набросили на отверстие колодца деревянную крышку и придавили её камнем. Не вспоминайте больше о колодце и произносите вместе со мной: «Именем Аллаха, Милостивого и Милосердного»…

Мухаммад: Ляжь, чтобы я на тебе покатался верхом.

Умм Ханафи: Посмотрите на плющ и жасмин!.. Если бы у вас были такие же! Но у вас на крыше ничего, кроме кур и двух овец, которых вы откармливаете для праздника, нет.

Ахмад: Бее… Бе… Бе…

Абдуль Муним: Принеси лестницу, чтобы мы могли подняться туда!

Умм Ханафи: О Защитник, о Господь! Ребёнок весь в своего дядю. Играйте на земле, а не в небесах.

Ридван: На балконе нашего дома и в гостиной стоят горшки с белыми и красными розами и гвоздиками…

Усман: А у нас две овцы и куры…

Ахмад: Бе… Бе… Бе…

Абдуль Муним: А я хожу в начальную школу. Кто из вас ходит в школу?

Ридван: Я знаю наизусть суру «Аль-Хамд»[60].

Абдуль Муним: Хвала за фрикадельки и лампу[61]!

Ридван: Заткнись, неверный.

Абдуль Муним: Это напевает помощник учителя, когда идёт по улице…

Наима: Мы же тысячу раз говорили — не повторять этих слов…

Абдуль Муним (Ридвану): А почему ты не живёшь со своим папой, дядей Ясином?

Ридван: Я живу с мамой.

Ахмад: А где мама?

Ридван: С другим дедушкой!

Усман: А где твой другой дедушка?

Ридван: В Гамалийе!.. В большом доме с гостиной.

Абдуль Муним: А почему твоя мама в одном доме, а папа — в другом?

Ридван: Мама у одного дедушки там, а папа у другого дедушки здесь.

Усман: А почему они не в одном доме, как мои мама и папа..?

Ридван: Такова судьба и таков удел. Так говорит другая моя бабушка!

Умм Ханафи: Вы к нему приставали, пока он не сознался. Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха! Пожалейте его и идите играть уже…

Ахмад: Ляжь, чтобы я на тебе покатался…

Ридван: Поглядите на птичку на ветке плюща…

Абдуль Муним: Принесите лестницу и я поймаю её…

Ахмад: Не кричи так громко. Она на нас смотрит и слышит каждое слово, что мы произносим…

Наима: До чего красивая! Я её узнала! Это птичка, которую я видела вчера на нашей бельевой верёвке…

Ахмад: Другая — в Суккарийе. Но как же она узнала дорогу до дома деда…?

Абдуль Муним: Ну и осёл, птичка прилетела из Суккарийи сюда и до вечера вернётся.

Усман: Её семья — там, а родственники — здесь..

Мухаммад: Ложись, чтобы я покатался на тебе верхом, или я заплачу, так что мама меня услышит…

Наима: Поиграем в скачки?

Абдуль Муним: Нет, будем соревноваться…

Умм Ханафи: Только без ссор между победителем и побеждённым.

Абдуль Муним: Замолчи, буйволица…

Усман: Бее… Бее…

Мухаммад: Я буду участвовать в гонке верхом, ляжь, чтобы я на тебя сел…

Абдуль Муним: Один… Два… Три…

Господин Ахмад Абд Аль-Джавад радушно встретил гостей, и освободил для них всю первую половину дня. Он занял центральное место за праздничным столом, где также были Ибрахим Шаукат, Халиль Шаукат, Ясин и Камаль. Затем он позвал всех мужчин в свою спальню посидеть и побеседовать в обстановке симпатии и дружбы. И хотя атмосфера была не лишена сдержанности со стороны хозяина дома и вежливости со стороны его зятей, источником её служило общение Ахмада со своими домашними и породнившимся с ним семейством, несмотря на то, что он и Ибрахим Шаукат, муж Хадиджи, были почти одного возраста. Детей позвали в комнату деда поцеловать ему руку и получить от него ценные подарки — шоколадки и рахат лукум. Они подходили к нему согласно правилу старшинства: сначала Наима, дочка Аиши, затем Ридван, сын Ясина, Абдуль Муним, сын Хадиджи, Усман, сын Аиши, Ахмад, сын Хадиджи, и наконец, Мухаммад, сын Аиши. Господин Ахмад соблюдал полное равенство между внуками, даря им свою любовь и улыбки: он воспользовался удачной возможностью, пока в комнате не было наблюдателей, за исключением Ибрахима и Халиля, чтобы ослабить свою обычную сдержанность, и радушно пожал протянутые ему маленькие ручки, ласково ущипнул румяные щёчки и поцеловал бровки, играя с одним и подшучивая над другим. Он всегда старался не выделять их, даже Ридвана, который пользовался большей любовью с его стороны.

Обычно, когда он оставался наедине с одним из своих внуков, то увлечённо рассматривал его, подталкиваемый врождёнными отцовскими и примешивавшимися к ним другими чувствами, вроде любопытства. Он находил большое удовольствие, разглядывая черты дедушек, отцов и матерей у шумного молодого поколения, которое едва научились почтению к нему, не говоря уже о страхе. Красота Наимы, которая даже затмила прелесть матери, пленила его: золотистые волосы и голубые глаза. Она подарила семье свои блестящие черты, некоторые из которых унаследовала от матери, а другие — от семейства Шаукат. Такими же красивыми были и её братья — Усман и Мухаммад, которые явно унаследовали свои черты от отца — Халиля Шауката, — особенно его большие выпуклые глаза со спокойным апатичным взглядом, а в противовес этому у сыновей Хадиджи — Абдуль Мунима и Ахмада — кожа, хоть и была такой же, как в семье Шаукат, однако их маленькие красивые глазки были копией глаз матери и бабушки. Носы же были похожи на нос их матери, а точнее, деда по материнской линии. Ридвану же ничего не оставалось, как получиться красавцем — глаза отца, или точнее, бабушки, Ханийи — такие же чёрные, словно подведённые сурьмой, кожа цвета слоновой кости семейства Иффат, и прямой нос Ясина. Да, черты всей семьи сияли на его лице. Прошло очень много времени с тех пор, как его дети цеплялись за него без всякого страха, и это его ничуть не стесняло — точно так, как сейчас делали внуки. О, какие это были дни! И какие воспоминания! Ясин и Хадиджа, Фахми, затем Аиша и Камаль. Он щекотал их под мышками и сажал себе на плечи. Интересно, помнят ли они ещё это?.. Он и сам почти что забыл. Наима улыбалась своей прекрасной улыбкой, украшенной смущением и вежливостью; Ахмад просил ещё шоколадок и рахат лукума, а Усман стоял и с нетерпением ждал ответа на просьбу Ахмада. Мухаммад же помчался к золотым часам и перстню с алмазом, что лежали внутри фески, и схватил их, так что Халилю Шаукату пришлось применить силу, чтобы выхватить их у него. Какое-то мгновение господина Ахмада обуревали смущение и замешательство: окружённый со всех сторон своими дорогими внуками, он не знал, что ему делать… Ближе к вечеру он вышел из дома и направился в лавку, и с его уходом остальные члены семьи, собравшиеся в гостиной, смогли, наконец, насладиться полной свободой.

Гостиная на верхнем этаже унаследовала роль гостиной на покинутом нижнем этаже, была устлана теми же циновками и заставлена теми же диванами, а к потолку её прицепили большую люстру, и она стала местом посиделок и кофейней для тех, кто остался жить в этом старом доме. В течение дня, несмотря на свою переполненность, эта комната сохраняла покой, и хоть от отца и остался единственный след — распространившийся по дому аромат его одеколона, — они смогли перевести дыхание. Разговоры и смех становились всё громче, в комнате началось движение, и семейная посиделка снова приняла свой прежний вид: Амина сидела на диване перед кофейным сервизом, а на другом диване перед ней — Хадиджа и Аиша, а на третьем диване уселись Ясин с Камалем. Вскоре к ним также присоединились Ибрахим и Халиль Шаукат — после ухода Ахмада. Ибрахим сел справа от тёщи, а Халиль — слева.

Едва Ибрахим уселся на своё место, как обратился к Амине заискивающим тоном:

— Да благословит Аллах эти руки, что подали нам эти вкуснейшие блюда, — затем он перевёл свои крупные томные глаза на всех собравшихся, словно обращался ко всем. — Ох уж это рагу…, рагу!.. Чудо этого дома. Но не сами его ингредиенты — хотя они замечательные и вкусные, — а то, как именно их потушили. В тушении вся изюминка!! Это искусство и самое настоящее чудо. Покажите мне такое же рагу, вроде того, что мы сегодня ели!..

Хадиджа внимательно следили за его словами, не то подтверждая его признания в кулинарном мастерстве матери, не то протестуя против того, что он её совершенно игнорирует. И когда он остановился, чтобы дать возможность остальным слушателям выразить своё мнение, не сдержалась и сказала:

— Это бесспорно и нет нужны в свидетельстве о том, но я напомню — думаю, что это заслуживает внимания — что вы неоднократно наполняли свой живот в собственном доме такими же рагу, ничуть не менее вкусными, чем сегодняшнее!

Многозначительная улыбка появилась на лице Аиши, Ясина и Камаля. Мать же, казалось, пыталась преодолеть своё смущение, чтобы произнести слова благодарности Ибрахиму и в то же время угодить Хадидже. Но Халиль Шаукат опередил её и сказал:

— Госпожа Хадиджа оказалась права: её рагу достойнее всего, нельзя это забывать, брат…

Ибрахим перевёл взгляд с жены на тёщу, улыбаясь как бы в оправдание, а затем сказал:

— Упаси Боже, чтобы я забыл об этом её достоинстве, но в любом случае я лишь хотел поговорить о великой мастерице, — тут он засмеялся! — Я намекаю на искусство твоей матери, а не своей!

Он подождал, пока утихнет смех, вызванный его последними словами, затем продолжил восхвалять Амину, обратившись в её сторону:

— Но вернёмся к рагу. Кстати, почему мы ограничиваемся, говоря лишь о рагу?!.. На самом деле, все остальные блюда были не менее вкусными и роскошными. Возьмём, к примеру, фаршированный картофель, перчёный рис с потрохами и печенью, мулухийю, ассорти солений. И, о Аллах — такие мясистые куры!.. Скажите мне, дорогая тёща, чем вы их кормите?

Хадиджа с язвительной насмешкой ответила ему:

— Она кормит их рагу!

— Мне придётся долго ещё заглаживать признание превосходства этой семьи, но Аллах прощающ и милосерден в любом случае. Так давайте попросим Аллаха умножить радостные дни… Поздравляю тебя с окончанием бакалавратуры, господин Камаль. Иншалла, пусть тебе сопутствует успех и после получения диплома…

Амина покраснела от смущения и радости, и поблагодарила:

— Да благословит вас Аллах успехами ваших сыновей — Абдуль Мунима и Ахмада, а господина Халиля — успехами Наимы, Усмана и Мухаммада, — затем она обернулась к Ясину, — а Ясина — успехами Ридвана…

Камаль украдкой поглядывал то на Ибрахима, то на Халиля, и на губах его застыла улыбка, которой он обычно скрывал скуку и отсутствие интереса к разговору, в котором у него пропадало всякое удовольствие участвовать, даже если того требовал такт. Этот мужчина говорит о еде, как будто всё ещё сидит за столом, опьянённый своим чревоугодием. Еда… Еда… Еда… Эта тема не заслуживает такого внимания.

Эти двое странных мужчин, кажется, ничуть не изменились со временем, как будто были оторваны от его хода. Ибрахим сегодня точно такой же, каким был вчера, разве что ему было теперь около пятидесяти, однако единственным, еле заметным признаком возраста, были морщинки под глазами и в уголках рта, да невозмутимый тяжёлый взгляд, придававший ему не столько величавости, сколько праздности. Ни одного волоска — как на голове, так и на завитых усах — не поседело, а тело его было по-прежнему крепким и сильным, не изуродованным ни одной дряблой морщиной. Однако схожесть обоих братьев была полная, за исключением отдельных, самых незначительных черт, вроде волос: у Халиля они были длинные и гладкие, а у Ибрахима — коротко подстриженные. Их сходство и в состоянии здоровья, и в томном взгляде на самом деле давало повод для насмешек и презрения. На обоих были надеты костюмы из белого шёлка, и каждый снял с себя пиджак, выставляя напоказ белую рубашку из такого же шёлка с золотыми запонками, сверкающими в петлях. Только их внешний вид говорил о знатности, и больше ни о чём. За эти семь лет, когда обе семьи породнились, Камаль оставался, бывало, надолго или нет, наедине с одним из них, но ни разу у него не состоялось с ними разговора по существу!.. Что же тут критиковать? Если бы не это, не было бы и успешной гармонии между ними и обеими сёстрами!.. Презрение к счастью не противоречило симпатии, дружбе и любви. Ух… Кажется, что разговор о рагу ещё не закончен. Вот и господин Халиль Шаукат готовится взять слово:

— Мой брат Ибрахим был прав в том, что сказал. Да не лишимся мы никогда таких мастерских рук. А стол был превыше всяких похвал…

Амина в глубине души любила похвалу, и часто страдала от её отсутствия из-за ощущения того, что она усердно и добровольно трудилась, из любви обслуживая дом и его обитателей. Ей так часто хотелось услышать ласковое слово от супруга, однако не в обычаях господина Ахмада было расхваливать её, и если он и высказывал похвалу, то лаконично, да и то в редких случаях, которые она почти не помнила. Поэтому, сидя в компании Ибрахима и Халиля, она оказалась в удивительно непривычном состоянии, которое наполнило её неподдельной радостью, но в то же время возбудило крайнее смущение. Скрывая свои чувства, она сказала:

— Не преувеличивайте, господин Халиль. У вас есть мать, кулинарное мастерство которой настолько высоко, что если кто-то познакомится с ним, он откажется от любой иной пищи!..

Пока Халиль снова вернулся к своей похвале, Ибрахим отвёл глаза в противоположную сторону — к Хадидже — и встретился с её взглядом — она не сводила с него глаз, словно ожидая и готовясь. Он победоносно улыбнулся, обращаясь к тёще:

— Некоторые люди не признаются вам в таком мнении, дорогая тёща…

Ясин понял, куда целилось это его замечание, и громко расхохотался, и вскоре поднялся всеобщий смех; даже на губах Амины — и той — появилась широкая улыбка, и туловище её затряслось от скрытого смеха. Она маскировала это тем, что опустила голову, словно уставившись в свои колени. Лишь лицо одной Хадиджи оставалось неподвижным — она ждала, пока стихнет буря, а потом вызывающе сказала:

— Наши противоречия касались не еды и её приготовления, а моего права быть полноправной хозяйкой в делах собственного дома, и не меня в том винить…

На память собравшихся вновь пришла давняя распря, которая вспыхнула в первый год замужества Хадиджи между ней и её свекровью по поводу «кухни» в доме — останется ли та под полным руководством матери семейства, или Хадиджа будет полноправной хозяйкой на собственной кухне, как ей того и хотелось. Спор был серьёзный, угрожавший единству семьи Шаукат, и вести о нём дошли даже до Байн Аль-Касрайн: о нём узнали все, за исключением господина Ахмада, которому никто не посмел о нём сообщить. Ни о нём, ни об остальных спорах, которые возникли следом за тем между свекровью и её невесткой. Хадиджа, пораздумав об этой борьбе, поняла, что рассчитывать ей нужно только на себя, так как муж, по её же выражению, был «слюнтяем» — ни за неё, ни против. Всякий раз, как она подбивала его встать на защиту её права, он как бы в шутку отвечал ей: «О госпожа… Хватит нам уже этой головной боли», но если он и не помогал ей, однако и не сдерживал. Она вышла на это поле в одиночку и рискнула подняться против почтенной старухи со всей смелостью, которой от неё никто не ожидал, и упрямством, которое сослужило ей службу даже в такой деликатной ситуации. Старуху удивила смелость той, которой сама помогала появиться на свет, и вскоре разгорелся бой и вспыхнул гнев. Она стала напоминать Хадидже, что если бы не её заслуга, то даже в своих мечтах девушке не заполучить было мужа из семейства Шаукат. Но Хадиджа, несмотря на свой бунт, подавила в себе ярость и остановилась на решении добиться своего, не обращаясь к своему злополучному острому язычку из-за высокого положения свекрови, с одной стороны, и из-за страха, что та пожалуется её отцу, с другой. Её хитрость привела её к тому, чтобы подбить Аишу к неподчинению, но она обнаружила, что сестра ленива и труслива, и отказывалась не из любви к свекрови, а из-за предпочтения покоя и мира, которыми она без всякого счёта наслаждалась в доме под сенью тирании старухи, заправлявшей всем и вся. Она вылила свой гнев на сестру, обвинив её в слабости и малодушии. Затем упрямство вновь оседлало её и она продолжила свою неизменную «борьбу» без всяких колебаний, пока старухе не надоело, и она нехотя не уступила своей невестке-«цыганке» её право быть независимой на собственной кухне, сказав старшему сыну: «Поступай как угодно. Ты слабый и не в силах воспитать собственную жену. Твоё вознаграждение теперь — в том, что ты навсегда лишён права есть то, что я готовлю!» Хадиджа добилась желанной цели и вернула себе медную утварь — часть своего приданого, и Ибрахим подготовил для неё кухню так, как она сама планировала. Но она потеряла свекровь и уничтожила узы любви, связывавшие её со старухой с колыбели. Амина не могла вынесли мысли о конфликте и терпеливо ждала, пока все успокоятся, а затем попыталась при помощи Ибрахима и Халиля «обработать» старуху, пока не наступил мир. Однако что это был за мир?… То было непрочное перемирие, сталкивающееся то с препирательствами и ссорами, то опять с воцарявшимся покоем, а затем снова ссоры, и так далее… Каждая из них перекладывала ответственность на другую. Амина была в тупике. Ибрахим занимал нейтральную позицию или был просто наблюдателем, как будто это его и вовсе не касалось. И если он принимал решение вмешаться, то делал это как-то вяло и довольствовался тем, что спокойно повторял свой совет, однако холодно и не обращая внимания на ругань матери или упрямство жены. Если бы не искренность и мягкость Амины, то старушка бы к своей радости давно бы уже пожаловалась господину Ахмаду. Но она неохотно отказалась от этой затеи и стала изливать душу в длинных разговорах со всяким: родными и соседями, кого встречала, и объявляла во всеуслышание, что выбор ею Хадиджи для своего сына был самой большой ошибкой, что она совершила в жизни, и что теперь ей приходится нести это наказание.

Ибрахим, комментируя слова Хадиджи, улыбался, словно для того, чтобы смягчить улыбкой свои слова:

— Однако ты не ограничилась тем, что потребовала свои права, ты ещё и поносила своим языком всё, что находила нужным, если меня не подводит память…

Хадиджа вызывающе подняла голову, на которую накинула коричневый платок, и сверля мужа гневным язвительным взглядом, сказала:

— Если тебя не подводит память?!.. А разве она обременена мыслями или чувствами, чтобы подводить тебя?!.. Ни у кого нет такой же спокойной, уверенной и пустой головы, лишённой всяких мыслей, как у тебя! Твоя память не тебя подвела, господин Ибрахим, а меня! На самом деле, я не выступала против власти твоей матери, мне не было до неё дела, я, хвала Аллаху, достаточно хорошо знаю свои обязанности и умею их выполнять наилучшим образом, но я ненавижу сидеть дома, чтобы мне приносили еду, словно постояльцам в отеле, и помимо всего прочего, я не выношу — как некоторым нравится — проводить весь свой день, только тем и занимаясь, что спать и развлекаться, не занимаясь делами по дому.

Аиша сразу же поняла, что она имела в виду под «некоторыми», и засмеялась, а когда Хадиджа закончила говорить, ласково сказала, словно из сострадания:

— Делай то, что тебе нравится и дай людям — или некоторым из них — заниматься своими делами. Сейчас нет причин горевать — ты ведь сама хозяйка своей судьбы, ставшая независимой вслед за Египтом, и трудишься от рассвета до заката: и на кухне, и в ванной, и на крыше, смотришь одновременно и за порядком, и за курами, и за детьми. А служанка Суидан даже не осмелится и приблизиться к твоим апартаментам или забрать у тебя одного из детей хоть на время. О Боже… К чему все эти хлопоты, когда не так уж много от них проку?!

Хадиджа ответила на это, кивнув подбородком. Она боролась с собой, чтобы не улыбнуться, что указывало на то, что слова Аиши её обрадовали. Тут Ясин произнёс:

— Некоторые люди созданы для того, чтобы командовать, а некоторые — чтобы подчиняться…

Халиль Шаукат, улыбнулся, показывая свои надвинутые друг на друга резцы, и сказал:

— Госпожа Хадиджа — подлинный пример домохозяйки, хотя она игнорирует своё право на отдых.

Ибрахим Шаукат, произнеся после того «Амин», сказал:

— Это полностью и моё мнение, я его неоднократно высказывал ей. Потом я предпочёл молчание во избежание головной боли…

Камаль поглядел на мать — она как раз наполняла чашку Халилю Шаукату заново, — и представил себе лицо отца, вспомнив о его тирании. На губах его появилась улыбка, а затем он перевёл изумлённый взгляд на Ибрахима и сказал:

— Вы как будто её боитесь!

Мужчина, повертев своей крупной головой, сказал:

— Я пытаюсь избежать неприятностей, если нахожу путь к миру, а твоя сестра избегает мира, если находит путь к неприятностям!

Хадиджа закричала:

— Послушайте-ка эту мудрость! — и она указала на мужа, словно обвиняя его. — Ты избегаешь бодрости, если можешь поспать!

Мать, глядя на неё пристальным предупреждающим взглядом, сказала:

— Хадиджа!

Ибрахим похлопал тёщу по плечу и сказал:

— Это у нас дома часто случается!.. Но посмотрите на себя!

Ясин перевёл взгляд с сильной полной Хадиджи на тонкую стройную Аишу, намеренно стараясь привлечь к ним внимание, а потом с каким-то недоверием сказал:

— Расскажите-ка нам о постоянных хлопотах Хадиджи с утра до вечера… где же следы этих самых хлопот?!.. Как будто, это она развлекается, а Аиша работает!..

Хадиджа, раскрыв ладонь правой руки, направила её к лицу Ясина, разведя пальцами, и сказала:

— И от зла завистника, когда он завидует![62]

Но Аиша не успокоилась течением разговора, который он наконец принял. В её ясных голубых глазах мелькнул протестующий взгляд, и она поспешила защитить свою стройность, игнорируя ясный намёк в замечании Ясина. Терзаемая некоторой ревностью, она сказала:

— Полнота в наши дни больше не в моде, — затем, почувствовав, что Хадиджа повернула голову в её сторону, сказала, — или, по крайней мере, стройность в моде среди многих женщин точно так же, как и полнота..!

Хадиджа насмешливо ответила:

— Стройность в моде среди тех, кто не может набрать вес.

Сердце Камаля затрепетало, когда до его ушей донеслось слово «стройность», и в воображении его возник возник образ высокой стройной фигурки. Сердце его запрыгало под радостную духовную мелодию, из которой пробивалось опьяняющее веселье. Его охватил чистый восторг, и погрузившись в эту спокойную глубокую мечту, он забыл и себя, и место, и время. Он не знал, сколько оставался там, пока не обратил внимание на тень от тучи скорби, которая часто омрачала его мечты. Она была не похожа на навязчивого незнакомца или на какой-то несовместимый элемент в звене, однако незаметно просочилась в его блестящую мечту, словно нить в полотне или мелодия, составляющая часть гармонии. Он глубоко вздохнул, затем мечтательным взором обвёл лица тех, кого издавна любил, и которые, казалось, так или иначе хвалятся своей красотой, особенно светлым лицом, и вспомнил, как когда-то старался пить воду из чашки только там, где остались следы этих губ…

Он в смущении отогнал от себя эту мысль с каким-то отвращением, и почувствовал, что любой образец красоты лишён того, чем обрадует его возлюбленная, а ему следует встать на её защиту, даже если кто-то другой и заслуживает его любви и симпатии.

— Я не люблю стройность, даже у мужчин, — это Хадиджа продолжала говорить. — Вот поглядите-ка на Камаля — ему-то уж точно следует прибавить в весе. Детка, не думай, что учёба — это всё.

Камаль слушал её с презрительной улыбкой, разглядывая тело сестры в жирных складках плоти и мясистое лицо, на котором скрылись даже все недостатки, удивляясь окружающему её счастью и триумфу, и не находя в себе желания спорить с её мнением. Ясин же насмешливо и язвительно заметил:

— Так значит, ты довольна мной? Не пытайся с этим поспорить!

Он подложил под себя правую ногу, а другую поставил на пол. Из-за жары он расстегнул воротник джильбаба, и из неё выглядывала его просторная майка и чёрные густые волосы на груди. Она бросила на него проницательный взгляд и сказала:

— Ты чуток перестарался в этом, и твой жир перешёл на мозги. Но это уже совсем другое.

Ясин вздохнул, словно от отчаяния, и повернулся к Ибрахиму Шаукату, с симпатией и состраданием спросив его:

— Скажи мне, что ты делаешь, чтобы выжить между женой — когда она в таком состоянии — и матерью?

Ибрахим зажёг сигару и затянулся, затем выдохнул дым, вытягивая щёки, как и Халиль, который, сидя в пыльной комнате, не выпускал кальяна изо рта, разве что когда говорил, — затем безразлично сказал:

— Одно моё ухо — из глины, а другое — из теста — вот чему меня научил опыт!

Разгневанная Хадиджа громко произнесла:

— Опыт здесь ни при чём. Опыт совершенно ни при чём, клянусь твоей жизнью со мной. Дело в том, что Господь наш дал ему характер, похожий на мороженое, которым торгует Бадр-турок. Даже если затрясётся минарет в мечети Хусейна, у него ни один волосок на голове не зашевелится..!

Амина подняла голову и посмотрела на Хадиджу с предупреждением и упрёком, пока та не улыбнулась и не потупила стыдливо глаза. А Халиль Шаукат с нежной гордостью сказал:

— Таков уж нрав семейства Шаукат — это же нрав султанов. Не так ли?!

Хадиджа рассмеялась, чтобы смягчить воздействие от своих слов, и многозначительным тоном сказала:

— К сожалению, господин Халиль, ваша мать не переняла этот султанский нрав!

Амина поспешила перебить её, ибо терпение её было исчерпано:

— Нет ни одной женщины, подобной твоей свекрови. Это благородная дама в полном смысле этого слова!!

Ибрахим наклонил голову налево, пристально глядя на жену, и его выпуклые глаза сверкнули, и победоносно вздохнув, он сказал:

— Этому есть свидетель из её собственной семьи, да почтит Аллах мою тёщу…, - затем он обратился ко всем. — Моя мать — благородная дама, и в таком возрасте ей требуется уход и ласка, а жене моей ничего не известно о ласке…

Хадиджа тут же кинулась защищать себя:

— Я беспричинно не сержусь, и гнев никогда не был в моём характере. Вот мои родные — спроси их обо всём, что захочешь!

Наступила тишина. Её родные не знали, что сказать, пока у Камаля не вырвался смешок, привлёкший к себе всеобщие взгляды. Он не выдержал и сказал:

— Сестрица Хадиджа — самая сердитая из всех кротких людей, которых я знал!

Ясин отважился и сказал:

— Или самая кроткая из всех сердитых. Это знает только Аллах…

Хадиджа ждала, пока не утихнет буря смеха, последовавшая за тем, кивнула Камалю и с сожалением покачала головой:

— Меня предал тот, кого я держала на коленях даже чаще, чем Ахмада и Абдуль Мунима.

Камаль, как бы оправдываясь, сказал:

— Не думаю, что я раскрыл тайну…

Амина быстро заняла другую позицию, встав на защиту Хадиджи, которая оказалась в таком положении, которому не позавидуешь, и с улыбкой сказала:

— Только Всемогущий Господь совершенен…

Подражая ей в учтивости, Ибрахим Шаукат произнёс:

— Вы правы, у моей жены есть достоинства, которыми нельзя пренебрегать. Проклятие Аллаха на гневе, который поражает в первую очередь того, кто сам гневается. Нет в мире ничего, заслуживающего гнева, по-моему!

Хадиджа засмеялась и сказала:

— Какой ты везучий!.. Поэтому с течением времени ты не изменишься, — и я тебе не завидую!

На лице Амины впервые показалось серьёзное негодование, и она с упрёком сказала:

— Да сохранит Господь наш его молодость и молодость таких, как он!

Ибрахим рассмеялся, и не скрывая радости от слов тёщи, сказал:

— Молодость?!

Ему ответил Халиль Шаукат, хотя и обращался он к Амине:

— А в семействе Шаукат и сорок девять лет считается молодостью!..

Амина с опаской продолжала:

— Сынок, не говорите так. Давайте закончим этот разговор…

Хадиджа улыбнулась, заметив опасения матери, так как знала, какие причины стояли за ними: явная похвала здоровью в этом старом доме была откровенно порицаема, ибо игнорировала сглаз и присущее ему зло. И даже сама она, Хадиджа, никогда бы не упомянула о хорошем здоровье мужа, если бы не провела последние шесть лет жизни среди семьи Шаукат, где многие обычаи просто не соблюдались — вроде опаски перед завистью и глубокой верой в сглаз, — и смеялись без всякого страха над многими вещами, вроде поведения джиннов, смертей, болезней, — к которым в её родном доме относились со страхом и осторожностью. Но вместе со всем этим связь между супругами была крепче, чем казалась на первый взгляд, и ни слово, ни дело не угрожало ей. Они были успешной парой, и оба в глубине души своей чувствовали, что не могут обойтись друг без друга, несмотря на разные недостатки. Когда однажды Ибрахим заболел, это дало возможность Хадидже раскрыть ему всю скрытую любовь и преданность, которую она питала в глубине души. Да! Ссоры между ними не утихали, по крайней мере, начинались они с её стороны, и причиной их была не только его мать. Несмотря на дипломатию мужа и его хладнокровие, она без устали находила в нём всё новые причины для критики. Например, его желание поспать, домоседство без всяких занятий, высокомерное отношение к самой мысли о том, чтобы найти работу в жизни, пустая бесконечная болтовня, игнорирование им происходящих между ней и его матерью споров и ссор… По прошествии многих дней — по выражению Аиши — все её слова будут сводиться к сомнениям и жалящим замечаниям — и несмотря на это, а может, и благодаря этому, кто знает?! — сам спор иногда выполнял функцию острого перца, возбуждающего аппетит к еде. Их чувства оставались крепкими и сильными, не затронутыми даже явными разногласиями, как будто морские глубокие течения, что не меняют своё направление из-за наклонов и сокращений поверхности. Но муж не мог ценить по-настоящему её труд, даже увидев его в начищенном до блеска доме, вкусных блюдах, чистой одежде и аккуратности детей… Он в шутку говорил ей: «На самом деле, ты — моя находка, цыганочка!» Несмотря на мнение его матери по поводу хлопот Хадиджи, она открыто, не колеблясь, во время многочисленных споров с ней язвительно заявляла: «Это добродетель служанки, а не госпожи». Хадиджа тут же бросала ей: «Вы — из тех людей, которые только тем и занимаются, что едят и пьют, а настоящий хозяин дома вам прислуживает». Старуха продолжала издеваться над ней: «Тебе это внушили в твоём доме, чтобы скрыть, что ты годишься только для того, чтобы прислуживать!» Хадиджа закричала тогда: «Я знаю, почему вы так разгневаны на меня, знаю с тех пор, как вы перестали считаться со мной в моём доме». Старуха воскликнула в ответ: «Господь мой, я свидетельствую: господин Ахмад Абд Аль-Джавад — хороший человек, но он породил шайтана в юбке. Я заслужила, чтобы меня ударили туфлей за то, что я предпочла тебя в жёны моему сыну». На это Хадиджа пробормотала: «Вы заслужили, чтобы вас ударили туфлей… В этом я с вами спорить не буду».

Ясин посмотрел на Аишу, и улыбаясь, злорадно сказал:

— До чего же ты счастливая, Аиша. У тебя такие хорошие отношения со всеми сторонами!..

Хадиджа догадалась, на кого он намекает, и дёрнув плечами, принимая безразличный вид, сказала:

— Сплетник пытается посеять семена злословия между сёстрами!

— Я?!.. Да не приведи Господь. Он видит, насколько добры мои намерения!

Она с сожалением покачала головой:

— И дня не было, чтобы у него было добрых намерений!

Халиль Шаукат, комментируя слова Ясина, сказал:

— Мы живём в мире, и наш девиз — «Живи сам и дай жить другому»!

Хадиджа засмеялась так, что показались её мелкие блестящие зубы, и не без насмешки сказала:

— Дом господина Халиля — весёлый дом, он по-прежнему играет на лютне, а его жена слушает его или смотрится на себя в зеркало или разговаривает то с этой, то с той подружкой через окно или балкон, а Наима, Усман и Мухаммад играют со стульями и подушками, даже Абдуль Муним и Ахмад, если им надоедает мой контроль, сбегают в квартиру своей тёти и присоединяются к команде разрушителей..!

Аиша с улыбкой спросила:

— И это всё, что ты видишь в нашем счастливом доме?

Хадиджа тем же тоном сказала:

— Или ты поёшь, а Наима танцует…!

Аиша хвастливо заметила:

— Мне достаточно и того, что меня любят все соседки, как и моя свекровь…

— Я не могу представить себе, что раскрою то, что лежит у меня на душе, одной из этих болтушек или твоей свекрови. А любит — только тот, кто ей льстит и кланяется…

— Нам следует любить других людей, до чего же я счастлива, что люди нас тоже любят. На самом деле, у сердца к сердцу есть свой путь. Все соседки тебя боятся и неоднократно мне говорили: «Твоя сестра к нам нерадушна и беспрестанно выискивает у нас недостатки!..» — тут она обратилась со смехом к матери… — Она по-прежнему даёт людям комичные прозвища и мы дома рассказываем о них анекдоты. А Абдуль Муним и Ахмад их запоминают наизусть и затем повторяют в квартале среди мальчишек, и так они распространяются!..

Амина снова беззвучно засмеялась. Хадиджа тоже засмеялась с некоторым смущением, как будто на неё накатились воспоминания о каких-то неловких ситуациях. А Халиль принялся без всякого страха, с восторгом рассказывать:

— В общем, мы представляем собой маленький оркестр: в нём есть и лютнист, и певица, и даже танцовщица! По правде говоря, нам по-прежнему не хватает хора и подпевал, но я возлагаю светлые надежды на детей, всё дело только во времени!

Ибрахим Шаукат, обращаясь к Амине, сказал:

— Я могу засвидетельствовать, что ваша внучка Наима талантливая танцовщица!

Амина засмеялась, так что её бледное лицо покраснело, и промолвила:

— Я видела, как она танцует, она просто прелесть!

С воодушевлением, говорящим о её необыкновенной нежности к своей семье, Хадиджа заметила:

— До чего же она красавица! Она выглядит как рекламная картинка!

Ясин сказал:

— До чего же красивая невеста будет для Ридвана!

Аиша со смехом сказала:

— Но она же первенец в семье!.. Ох!.. Я не могу преуменьшать её возраст, как следует делать всем матерям!

Ясин с безразличием спросил:

— Почему люди ставят условие, чтобы невеста была моложе жениха?

Ему никто не ответил, пока Амина не сказала:

— Наиме не придётся слишком долго ждать, пока найдётся подходящий жених!

Хадиджа снова повторила: До чего же она миленькая, Боже мой!.. Я не видела никого, такого же красивого…

Аиша засмеялась и спросила:

— А её мать как же?!.. Ты разве не видела её мать?

Хадиджа нахмурилась, чтобы прибавить больше серьёзности своим словам, и сказала:

— Она красивее тебя, Аиша. Мы не можем не согласиться с этим!

Затем к ней вновь вернулась её язвительность, и она отметила:

— А я красивее вас обеих!

«Эти люди рассуждают о красоте! А что они знают о том, в чём сущность красоты?.. Их восхищают цвета: белый как слоновая кость, слиток золота. Спросите меня о красоте, и я не буду рассказывать вам о ясной смуглости лица и томных чёрных глазах, стройной фигурке и парижской элегантности. Нет! Всё это красиво, но это лишь линии, формы и цвета, подчиняющиеся в конце концов сравнению и восприятию органами чувств. Но красота — это сотрясение раненого сердца, кипящая жизненными силами душа, блуждание странствующего духа по её следам, пока он не заключит в свои объятия небеса… Расскажите же мне об этом, если сможете…»

— Для чего женщинам Суккарийи добиваться симпатий госпожи Хадиджи?.. Может быть, у неё есть преимущества, — как то засвидетельствовал её супруг, — но ведь людей обычно прельщает красивое лицо и приятный язычок..! — Ясин сказал это затем, чтобы ещё раз встряхнуть сестру, увидев, что разговор переходит в мирное русло. Она бросила на него такой взгляд, будто говоря: «Ты никак не хочешь, чтобы я тебя пощадила», и громко вздохнув, сказала:

— Мне достаточно Аллаха — Он лучший покровитель. Я и не знала, что здесь у меня есть ещё одна свекровь.

Тут она вдруг вновь вернулась к этой теме, но уже с серьёзной интонацией, оставив в покое Ясина, к полной для него неожиданности, и сказала:

— Мне не позволяет время — всё его отбирают дом и дети, особенно потому, что мой муж не уделяет внимание ни тому, ни другим!

Ибрахим Шаукат выступил в свою защиту:

— Побойся Аллаха и не преувеличивай во всём свою роль. Тому, у кого такая жена, как у меня, следует занимать защитную позицию время от времени: защищать мебель, которая почти что вздулась от частой чистки и вытирания пыли, защищать детей, с которыми она носится так, что те просто не выдерживают… Последним примером из этой серии — то, что вам и так известно — она отдала Абдуль Мунима в начальную религиозную школу, когда ему и пяти-то ещё не исполнилось!

Хадиджа с гордостью возразила:

— Если бы я последовала твоему мнению и оставила его дома, он бы так и сидел там до своего совершеннолетия! Словно между вашей семьёй и знаниями идёт вражда. Ну нет, любимый, мои дети будут воспитываться так же, как и их дяди с материнской стороны. Я буду сама учить уроки с Абдуль Мунимом!

Ясин недоверчиво спросил:

— Ты учишь вместе с ним уроки?!

— А почему нет?! Так же, как и мама учила уроки вместе с Камалем. Я сажусь с ним каждый вечер и он повторяет мне то, что выучил в школе. — Тут она засмеялась. — И тем самым я также вспоминаю основы чтения и письма, которые я так боялась позабыть с течением времени…

Лицо Амины покраснело от смущения и радости. Она пристально посмотрела на Камаля, как будто прося его вспомнить те далёкие вечера, и он улыбнулся ей при упоминании Хадиджи о том, что её дети «будут воспитываться так же, как и их дяди с материнской стороны»…, чтобы из них двоих хотя бы один пошёл по стопам Камаля, который проложил себе путь к высшему образованию, чтобы хотя бы один был на него похож… «Ох, до чего же слабы сердца, чтобы вынести эти сводящие с ума удары судьбы! Если бы Фахми прожил дольше, то был бы уже судьёй или на пути к этому. Как часто он говорил тебе о своих или о твоих надеждах! Куда всё это ушло? Если бы он был жив и был бы одним в толпе людей…»

Обращаясь на этот раз к Камалю, Ибрахим Шаукат сказал:

— Мы не такие, какими нас представляет твоя сестра. Меня допустили до экзаменов по окончании школы ещё в 1895 году, а Халиля — в 1911 году, и в наши дни экзамены на получение аттестата было великим делом, в отличии от того, что есть сейчас, когда этим уже почти никого не удивишь. Мы не стали продолжать образование, так как не намеревались быть чиновниками, или другими словами, нам не было необходимости становиться чиновниками!

Камаль ощутил насмешливое восхищение его словами «Меня допустили до экзаменов по окончании школы», однако любезно сказал:

— Это же естественно…

«Как могут эти два счастливых бычка придавать истинную ценность науке? Но нет, по ценному опыту, полученному мной, я знаю, что можно любить даже того, — какой бы ни была эта любовь — кого я презираю… Или, по крайней мере, желать добра и всех благ тому, кто вызывает во мне отвращение и неприязнь. Я не могу сдержать себя и ненавижу скотство всем сердцем: это стало истиной с тех пор, как моего сердца коснулся небесный ветерок!»

Ясин в комическом возбуждении воскликнул:

— Да здравствует старый аттестационный экзамен!

— В любом случае, мы — партия большинства!

Ясин почувствовал раздражение от того, что Халиль относит себя, а также и своего брата к партии большинства, имеющего аттестат, который он так и не получил. Но ему пришлось пойти на попятный, когда Хадиджа сказала:

— Абдуль Муним и Ахмад будут продолжать учёбу, пока не получат диплом о высшем образовании и будут новым поколением в семье Шаукат. Хорошенько вслушайтесь в эти имена: Абдуль Муним ибн Ибрахим Шаукат, Ахмад ибн Ибрахим Шаукат… Разве эти имена не звучат, словно гром, подобно «Саад Заглул»?!

Ибрахим со смехом воскликнул:

— Откуда у тебя все эти амбиции?

— А почему бы нет?.. Разве Саад-паша не учился в Аль-Азхаре?! Он прошёл путь от студенческого пайка до поста премьер-министра, и одного его слова достаточно, чтобы взбудоражить весь мир, ведь для Аллаха нет ничего невозможного!!

Ясин насмешливо спросил:

— А разве тебя не удовлетворит, если они будут такими же, как Адли Йакин-паша или Абдельхалик Сарават-паша?

Хадиджа закричала, словно прося помощи у Бога:

— Как эти предатели?!.. Они никогда не будут такими же, как те, о которых люди и день и ночь кричат «Долой»!

Ибрахим вытащил из кармана брюк носовой платок и протёр им лицо, которое покраснело от пота и жары вследствие выпитой ледяной воды и горячего кофе. Вытерев лицо, он сказал:

— Если великие люди обязаны своим появлением строгости матерей, то обрадую тебя уже сейчас — твоих сыновей ждёт большая слава!

— А ты бы хотел, чтобы я их оставила в покое?

Аиша мягко сказала:

— Я не помню, чтобы мама когда-нибудь ругала хоть одного из нас, не говоря уже о том, чтобы нас бить. Ты разве не помнишь?

Хадиджа словно в оправдание сказала:

— А зачем маме было прибегать к ругани, раз на то был отец! Одного упоминания о нём было достаточно для того, чтобы нас заставить ходить по струнке. У меня же дома отец постоянно отсутствует, есть только его имя, — тут она деланно засмеялась. — И что мне делать в такой ситуации? Если отец — это мать, то мать должна быть отцом…!

Ясин в восторге заметил:

— А я уверен, что ты преуспела и в роли отца! Ты — отец… Это я уже давно чувствовал, но не мог высказать!

Она притворилась, что довольна его словами и сказала:

— Спасибо, госпожа Бамба Кашр[63]…

«Хадиджа и Аиша, такие непохожие лица… Приглядись получше: как по-твоему, которая из них более достойна быть, к примеру, в роли твоей возлюбленной?.. Да простит меня Аллах! Моя любимая вне всяких примеров, я не представляю её домохозяйкой. До чего же трудно такое представить! Чтобы моя возлюбленная была в домашнем халате, сидела с ребёнком или хозяйничала на кухне?! Как ужасно, как отвратительно! Нет, она не обращает ни на кого внимания, она рассеянна и идёт горделивой походкой в изумительном платье по саду или едет на машине в театр; ангел, внезапно совершивший свой счастливый визит на эту землю, уникальный в своём роде, не такой, как остальные, и известный лишь моему сердцу. Её роднит со всеми женщинами лишь одно это слово, ибо я просто не знаю истинного определения, которое подходит к ней. Также и её красоту роднит с красотой Аиши и остальных одно только это слово, ибо я просто не знаю истинного определения для этого. Я посвящаю свою жизнь тому, чтобы узнать тебя, но существует ли вообще иная жажда понять тебя?»

— А интересно, что нового слышно о Мариам?

Аиша вспомнила про свою давнюю подругу и спросила о ней, и это имя произвело разное впечатление на многих из присутствующих: Амина изменилась в лице, так что даже мускулы на нём исказились от сильнейшего негодования. А Ясин прикинулся, что не слышал её вопроса, отвлёкшись разглядыванием своих ногтей. Камалю же эта фраза вернула кучу воспоминаний, потрясших его. Хадиджа холодно ответила ей:

— А чего нового ты ждёшь услышать? Она развелась и вернулась в родной дом!

Было уже поздно, когда Аиша поняла, что по своей небрежности она встала на скользкий и неприятный путь и навредила матери, когда у неё сорвался с языка этот вопрос. И всё потому, что её мать с давних пор начала верить в то, что Мариам и её мать не были искренни, скорбя по Фахми, если вообще не злорадствовали над ними по поводу их горя из-за несогласия отца, господина Ахмада, на помолвку Мариам с её покойным сыном. Хадиджа стала зачинщицей, которая повторяла эту точку зрения, и вслед за ней последовала мать без всяких колебаний или размышлений. Вскоре её чувства к старым соседкам изменились, и сначала она стала относиться к ним с порицанием, а потом и вовсе порвала с ними отношения.

Аиша застенчиво произнесла, пытаясь оправдать свою инициативу:

— Я даже не знаю, что сподвигло меня спросить о ней.

Амина с видимым волнением сказала:

— Тебе не следует думать о ней.

Тогда ещё Аиша объявила о своём сомнении насчёт обвинения в адрес своей подруги, споря о том, что помолвка и всё, что окружало её, хранилось в секрете и не могло достигнуть дома Мариам в то время, и это решительно опровергало любой повод к злорадству её и её семьи… Но её мать не считала такое мнение доводом в столь серьёзном вопросе, что оправдывало запрет на любую незаметную утечку новости о тех, кого она касалась. Аиша не стала долго настаивать на своём мнении, опасаясь, что её обвинят в пристрастном отношении к Мариам или в охлаждении чувств к покойному брату. Однако из-за переживаний матери была вынуждена смягчить всю тяжесть своей оплошности, и потому сказала:

— Истину знает только Аллах, мама… Может быть, она невиновна в том, в чём мы обвиняем её.

Негодование Амины только ещё больше усилилось, в отличие от ожиданий Аиши, и на лице её даже промелькнули признаки гнева, казавшиеся странными у неё, ведь она была известна своей кротостью и спокойствием. Дрожащим голосом она сказала:

— Аиша, не говори о Мариам.

Хадиджа, разделяя материнские чувства, воскликнула:

— Хватит уже о Мариам и её поведении!

Аиша смущённо улыбнулась, не говоря ни слова. Ясин по-прежнему был занят своими ногтями, пока не закончилась эта бурная перепалка. Один раз он чуть было не влез в разговор, одобрённый словами Аиши «Истину знает только Аллах, мама…», но его заставил промолчать ответ Амины, сказанный дрожащим, непривычным для неё голосом. Он молчал, но внутренне был благодарен своему языку за все блага, что несло в себе молчание. Камаль следил с интересом за разговором, хотя лицо его ничего не выражало. Он давно уже научился в деликатных неблагоприятных обстоятельствах, — ибо сама любовь заставила его, — притворяться и быть хозяином положения, скрывая свои чувства и изучая людей, если того требовала необходимость, чтобы все думали, что он испытывает противоположные чувства. Он вспомнил, что слышал раньше о «злорадстве» семейства Мариам, и хотя не воспринял это обвинение всерьёз, и на память ему пришло тайное послание, которое он сам передал Мариам, а также её ответ, который он принёс Фахми. То была старинная тайна, которую он хранил раньше и продолжал хранить сейчас из-за обещания, данного брату, и в знак уважения к его пожеланию. Камаль был удивлён тем, как это он тогда не понял смысла послания, что отнёс Мариам — до него это дошло лишь недавно, когда смысл его пробился в нём самом в виде новой жизни… По его выражению, то послание было камнем с загадочными важными надписями, выгравированными на нём, пока к нему не пришла любовь и не решила все загадки. От него не ускользнул гнев матери — это было новым явлением в её жизни, неизведанным ранее, в тот роковой период. Она больше не была такой, как раньше. Это не была серьёзная или постоянная перемена, но время от времени на неё накатывали подобные приступы, чего раньше не случалось с ней, а если всё-таки и случались, то она не поддавалась им. Что он мог сказать об этом? Раненое сердце матери, о котором он знал совсем немного — только то, что прочитал в своих книгах. Он очень страдал из-за неё. Но что же скрывалось за поведением Хадиджи и Аиши? Можно ли было обвинить Аишу в том, что её воспоминания о Фахми потускнели? Он не представлял этого и не мог стерпеть саму эту мысль. Она была добродушной, и в сердце её было достаточно места для любви и дружбы. Как казалось, она была склонна — и в этом её можно было оправдать — считать Мариам невиновной, а может быть, она просто тосковала по тем временам, когда они были подругами, ибо сердце её было открыто всем людям. Хадиджа же была задушена семейной жизнью, и считалась лишь матерью и домохозяйкой, потому ей не было необходимости в Мариам или в ком-либо ещё. От всего прошлого у неё остались лишь крепкие чувства к собственной семье, особенно к матери, по следам которой она пошла. В том не было ничего удивительного!..

— А вы, господин Ясин, до каких пор вы будете холостяком?

Ибрахим обратился с этим вопросом к Ясину, побуждаемый искренним желанием очистить атмосферу в комнате. Ясин шутливо ответил:

— Юность меня давно покинула, так что это дело решённое!

Халиль Шаукат серьёзным тоном, указывавшим на то, что он не понял шутку Ясина, произнёс:

— Я женился, когда был примерно в вашем возрасте. Вам разве не двадцать восемь?

От упоминания о возрасте Ясина Хадиджа почувствовала досаду, так как это косвенно указывало и на то, сколько лет ей, и она резко сказала Ясину:

— А разве ты не женился и не избавил людей от разговоров о твоей холостяцкой жизни?

Ясин, который в первую очередь стремился быть любезным с Аминой, сказал:

— Прошли годы и заставили человека позабыть о своих желаниях!

Хадиджа повернула голову назад, будто её подтолкнули кулаком, и бросила на него взгляд, который говорил: «Шайтан, ты одержал надо мной верх», и вздохнув, сказала:

— Увы тебе! Скажи лучше, что брак тебе больше не нравится — это будет честнее всего!

Чтобы показать свою прочную привязанность к нему, Амина сказала:

— Ясин — хороший человек, а хороший человек не будет воздерживаться от женитьбы, если только он не вынужден обстоятельствами. На самом деле, тебе пришло время подумать о том, чтобы выполнить то, чему учит твоя религия…

Он часто думал о том, чтобы совершенствовать свою веру, и не только за тем, чтобы вновь испытать судьбу, но ещё и из желания ответить на унижение, выпавшее на его долю в тот день, когда он был вынужден — по наущению отца — дать развод Зейнаб, осуществив «желание» её отца — Мухаммада Иффата!! Затем произошло убийство Фахми, отогнавшее все его помыслы о женитьбе, пока он чуть ли не привык к такой холостяцкой жизни, хотя и сказал Амине, веря в свои слова:

— Что-то просто неизбежно, и всему своё время…

Их размышления ни с того, ни с сего прервали громкие крики, шум и гам, раздававшиеся со стороны лестницы вместе со звуком стремительных шагов, и удивлённые взгляды их устремились к входной двери. Через мгновение на пороге показалась Умм Ханафи, которая нахмурилась и с трудом переводила дух. Она закричала:

— Хозяйка, дети! Господин Абдуль Муним и господин Ридван дерутся кулаками. Они бросили в меня камни, когда я пыталась их разнять…

Ясин и Хадиджа поднялись и помчались к двери, затем вышли на лестницу. Прошла минута-другая, и они оба вернулись: Ясин тащил за руку Ридвана, а Хадиджа толкала перед собой Абдуль Мунима, легонько ударяя его в спину. За ними с громкими криками последовали и остальные дети. Наима побежала к своему отцу, Халилю, Усман — к Аише, Мухаммад — к своей бабке, Амине, а Ахмад — к отцу, Ибрахиму. Хадиджа начала ругать Абдуль Мунима и предупредила, что он в следующий раз больше не придёт в дом своего деда, так что мальчик громко расплакался, и указал пальцем на Ридвана, который сидел между своим отцом и дядей Камалем, и крикнул:

— Он сказал, что они богаче нас…

Ридван тоже закричал, оправдываясь:

— Он тоже сказал мне, что они богаче нас, а ещё сказал, что они владеют сокровищами, что спрятаны у ворот Аль-Мутавалли!

Ясин успокоил его и со смехом сказал:

— Сынок, прости его, он такой же хвастунишка, как и его мать..!

Хадиджа, не в силах сдержать смех, сказала Ридвану:

— Вы дерётесь между собой из-за ворот Аль-Мутавалли?! У тебя, мой господин, есть ворота Ан-Наср неподалёку от дома твоего деда. Вот возьми это и не ссорься больше!

Ридван надменно покачал головой и сказал:

— Там не сокровища, а мертвецы, пусть лучше он забирает их себе!

Тут подала голос Аиша, которая и просила и побуждала их:

— Молитесь за нашего Пророка, у вас есть редкий случай послушать, как поёт Наима. Ну, что вы думаете о моём предложении?..

Изо всех углов гостиной послышались одобрительные возгласы и побуждения, пока Халиль не поднял Наиму на руки и не поставил её в центр комнаты, сказав:

— Дай им всем послушать твой голосок. Боже мой… Боже мой… Ну не стесняйся, мне не нравится, когда ты стесняешься.

Но Наима не смогла преодолеть стеснение и уткнулась лицом в колени отца, так что единственным, что было видно, стал нимб волос цвета червонного золота. Взор Аиши случайно упал на Мухаммада, который напрасно пытался удалить родинку с щеки своей бабушки. Она подошла и забрала его, несмотря на всё его сопротивление, затем опять стала побуждать Наиму спеть. Халиль тоже настаивал на этом, пока девочка не прошептала на ухо отцу, что не будет петь, если только не спрячется за его спиной. Он позволил ей сделать так, как она желала, и она поползла на четвереньках, пока не оказалась между его спиной и спинкой дивана… В этот момент гостиная была объята тишиной ожидания и улыбок. Молчание длилось ещё какое-то время, так что Халиль почти потерял терпение, пока тонкий высокий голосок не начал петь, почти шёпотом, а затем, постепенно всё сильнее воодушевляясь, не перешёл на пылкие нотки, и песня зазвучала уже громко:

Отойди отсюда

и иди ко мне

Ведь ты и я

мы любим друг друга.

И маленькие ручки стали хлопать в такт.

4

— Пришло время, чтобы ты сообщил мне, на какой факультет ты намерен поступить…

Господин Абд Аль-Джавад сидел на диване в своей спальне, а Камаль уселся напротив двери, переплетя руки на коленях, соблюдая правила приличия и выказывая свою покорность отцу. Отцу хотелось, чтобы сын ответил ему так: «Как вы сами сочтёте нужным, отец». Но он и сам признавал, что выбор специальности — не из тех дел, на какое он имел полное право решать самостоятельно, и что согласие сына имело существенное значение для правильного выбора. Сам он имел ограниченные знания по этой теме: по большей части он черпал их из поднимавшихся время от времени разговоров с друзьями-чиновниками и адвокатами, которые были едины во мнении, что сын вправе выбрать себе направление учёбы без всякого давления. Поэтому отец не считал зазорным вынести эту тему на обсуждение, положившись во всём на Аллаха…

— Папа, я намерен, дай-то Бог, и после вашего одобрения, конечно, поступить в педагогический институт…

Голова Ахмада беспокойно дёрнулась; его синие глаза широко распахнулись и с изумлением уставились на сына, и в голосе его прозвучали нотки неодобрения:

— Педагогический институт!.. Бесплатный колледж!.. Не так ли?

После некоторого колебания Камаль ответил:

— Может быть. Я ничего не знаю на эту тему…

Отец презрительно махнул рукой, словно хотел сказать: «Следует набраться терпения прежде чем принимать решение о чём-то, что тебе совсем неизвестно». Затем пренебрежительно сказал:

— Это именно так, как я тебе и говорю, и потому очень редко она привлекает детей из хороших семей, да и потом, профессия учителя… Знаешь ли ты что-нибудь о профессии учителя, или все твои знания ограничиваются только тем, что тебе известно об этом колледже? Это жалкая профессия, не уважаемая никем. Я хорошо знаю, что говорят о таких вещах, а ты пока молодой и неопытный, тебе ничего неизвестно об этом мире. Эта профессия объединяет и эфенди, и студента-богослова, она лишена какого-либо величия и благородства. Я знал уважаемых вельмож и чиновников, которые наотрез отказывались выдавать своих дочерей замуж за учителя, каково бы ни было его положение…

Отрыгнув и сделав глубокий вздох, он сказал:

— Фуад, сын Джамиля Аль-Хамзави, которому ты жаловал свои поношенные костюмы, поступит в юридический колледж. Он умный, с выдающимися способностями, однако не умнее тебя. Я пообещал его отцу помогать в уплате издержек, пока его не освободят от платы за обучение. Но как я буду тратиться на чужих детей, обучающихся в уважаемых институтах, когда мой собственный сын учится бесплатно в презренном колледже?!

Это серьёзное решение отца по поводу «учителя и его миссии» было тревожной неожиданностью для Камаля. К чему всё это пренебрежение?.. Нельзя же относиться так к профессии учителя, который передаёт знания. Значит, это относилось к бесплатному колледжу, готовившему учителей?.. Он не представлял себе, что богатство или бедность могли быть причастны к оценке знания, или что у знания может быть стоимость, помимо его самоценности. Он был глубоко в этом убеждён, и его веру ничто не могло поколебать, как и веру в заслугу высокий идей, о которых он читал в произведениях своих любимых и почитаемых авторов, вроде Аль-Манфалути, Аль-Мувайлихи, и так далее. Он всем сердцем жил в идеализированном мире, отражавшемся на страницах этих книг, и не колебался, отвергая мнение отца как ошибочное, несмотря на уважение к нему, оправдывая это отсталостью общества и невежеством друзей отца. Он очень сожалел об этом, однако не мог не повторить с максимально возможным тактом и мягкостью тот текст, что читал в книгах:

— Знания превыше высокого положения и денег, папа…

Господин Ахмад повернул голову и посмотрел в пространство между Камалем и своим гардеробом, словно призывая в свидетели кого-то невидимого в несуразности только что услышанной идеи, а затем с негодованием сказал:

— На самом деле?! Я столько лет прожил для того, чтобы услышать подобный абсурд, что вроде бы есть разница между престижным положением и знаниями?! Не существует истинного знания без престижа и богатства. Да и потом, почему ты рассуждаешь о знании, как будто оно одно-единственное?! Я разве не говорил тебе, что ты ещё молод и неопытен? Есть множество наук, а не одна-единственная. У бродяг есть свои знания, а у пашей — свои. Невежда, пойми это прежде, чем придётся пожалеть!..

Камаль был уверен, что его отец уважительно относится к религии, а значит, и к богословам, и он лукаво сказал:

— Студенты «Аль-Азхара» тоже учатся бесплатно и занимаются преподаванием, и никто не может презирать их знания…

Отец презрительно кивнул ему подбородком и сказал:

— Религия — это одно, а богословы — это совсем другое!

Черпая силы из своего отчаяния ради дебатов с человеком, который привык, чтобы ему подчинялись, Камаль сказал:

— Но папа, ведь вы уважаете и любите богословов!

Тоном, не лишённым резкости, отец ответил:

— Не смешивай воедино разные вещи. Я уважаю шейха Аль-Мутавалли Абдуссамада и люблю его, но гораздо отраднее мне видеть тебя почтенным служащим, чем таким, как он, даже если бы ты сеял среди людей благословение и защищал их от зла с помощью амулетов и оберегов… Каждой эпохи — свои люди, но ты этого не хочешь понять!

Отец внимательно посмотрел на юношу, чтобы узнать, как подействовали на того его слова, но Камаль опустил взгляд и прикусил нижнюю губу. Он заморгал, а левый край его рта нервно подёргивался.

Удивительно!.. Неужели люди настаивают на том, в чём для них явный вред?.. Так подумал отец, и чуть не разразился гневом, однако вспомнил, что тут он имеет дело с чем-то, что находилось вне пределов его абсолютной власти, и потому подавил в себе гнев и спросил:

— Но что же воодушевило тебя в одном единственном педагогическом колледже, словно он присвоил себе все знания?! И что тебе не нравится, например, в юридическом институте?.. Разве среди его выпускников нет великих людей, министров? Разве он не дал образование Сааду-паше и ему подобным?

Затем, уже более тихим голосом и мрачным взглядом, отражавшимся в глазах, он продолжал:

— И именно этот институт выбрал для себе покойный Фахми после некоторых раздумий, и если бы смерть не забрала его, то сегодня он был бы прокурором или судьёй. Разве нет?

Камаль огорчённо сказал:

— Всё, что вы говорите, правда, папа. Но я не люблю юридический институт!

Отец ударил ладонью о ладонь и произнёс:

— Он не любит!.. А какое отношение имеет любовь к знаниям и учёбе?!.. Скажи мне, что ты так любишь в этом педагогическом колледже? Я хочу знать, какие такие заманчивые красоты в нём соблазнили тебя, или ты один из тех, кто любит всякую ерунду? Говори же, я весь внимание…

Камаль пришёл в движение, словно призывая все свои силы, чтобы объяснить отцу то, что было таким непонятным для него, но он допускал, что миссия его будет тяжёлой, и в то же время был убеждён, что все его усилия принесут ему лишь ещё больше саркастических замечаний, которые он уже имел честь отведать во время своего спора с отцом. Помимо всего прочего, для него самого не была очевидной и определённой его цель, чтобы он смог объяснить её отцу. Что же он мог сказать?.. Он может узнать, если немного подумает, чего он не хочет, и право не было его самоцелью, также как и экономика, география, история, английский язык, несмотря на то, что он оценил важность последних двух дисциплин для себя, когда изучал их в школе. Это было то, чего он не хотел. Но чего он хотел?.. В нём бушевали страсти, которым нужно было уделить внимание и подумать, прежде чем определить свои цели. Вероятно, он и не был уверен, что сможет их достичь в педагогическом колледже, однако склонялся к тому, что самым кратчайшим путём к ним будет педагогический колледж. Разные стремления бушевали в нём, вызванные всем прочитанным, и не могли уместиться на одной странице: то были литературные, социальные, религиозные статьи, эпос о поэте Антаре, сказки «Тысяча и одной ночи», поэма «Аль-Хамаса», сочинения Аль-Манфалути, основы философии, при том, что иногда связь между его стремлениями не отделялась от мечтаний и фантазий, которые давным-давно в нём раскрыл Ясин, и даже мифов, что мать посеяла в его душе ещё раньше… Он хотел бы назвать этот таинственный мир словом «мысли», а себя в нём — «мыслитель», ибо верил, что жизнь мысли была высочайшей целью человека, возвышавшейся своим лучезарным характером над всем материальным, над положением и титулами, а также всем остальным поддельным величием… Да, это так!! Были ли отчётливы её детали, или нет, добьётся ли он этого в педагогическом колледже, или его учёба там будет лишь средством достижения этой цели, но его ум никогда не сможет отказаться от неё. Однако, по правде говоря, нужно было признать существование сильной связи между педагогическим колледжем и его сердцем, точнее, его любовью!.. Как такое было возможно? Ведь между его возлюбленной и правом или экономикой не было никакой связи, хотя имелись связи, пусть даже скрытые и тонкие, между религией и духом, нравственностью и философией, и всеми теми областями знаний, что содержали их в себе, и которые он хотел пить из самого истока. Эти секретные связи были похожи на связь пения и музыки, в которые он мог проникнуть в пылу восторга и опьянения. Он находил всё это в себе и твёрдо был убеждён в том. Но что же сказать отцу?.. Он ещё раз прибег к хитрости и сказал:

— В педагогическом колледже преподают благородные науки, вроде всеобщей истории человечества, английского языка!..

Пока он говорил, отец разглядывал его, но внезапно чувства презрения и гнева покинули его. Он смотрел на него и как будто видел впервые — и его худощавость, и непомерно большую голову и крупный нос и длинную шею, и во всём его внешнем виде он находил какую-то странность, сходную с его неординарными мнениями. Из-за своего насмешливого духа он чуть не рассмеялся над ним про себя, но отцовские чувства и любовь к сыну воспротивились этому. Он спрашивал себя: худощавость его — лишь на время, нос — достался от меня, но откуда же у него это огромная голова? Разве невероятно, что кто-нибудь ещё, вроде меня, сделает его недостатки предметом насмешек? Его огорчила эта мысль вдвойне из-за любви к Камалю, и когда он наконец заговорил, голос его прозвучал спокойнее и более похожим на наставление:

— Наука сама по себе — это ничто, имеет значение результат; закон готовит тебя к карьере судьи, а суть истории и её назидательных уроков — в том, чтобы ты был несчастным учителем. При таком результате постой и подумай, — тут он немного повысил голос, отчего тот стал резче. — Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха. Все эти уроки истории — копоть и сажа! Почему бы не поговорить разумно?!

Лицо Камаля покраснело от стыда и боли, когда он слушал мнение отца о знаниях и их высокой ценности, которую он сам придавал им, и как он принизил их до уровня копоти, сравнив с нею. Но утешение пришло к нему в этот момент в виде воспоминания — без сомнения, прекрасного воспоминания — о том, что его отец был жертвой времени, места и своих друзей. Интересно, принесёт ли ему пользу спор с ним? Испытать ли ему ещё раз судьбу, воспользовавшись новой хитростью?

— На самом деле, папа, эти науки получили самую высокую оценку в развитых странах. Европейцы лелеют их и возводят статуи выдающимся учёным!

Господин Ахмад отвернулся от него, как бы говоря всем своим видом: «О Аллах, дай терпения!», хотя по правде говоря, он уже не сердился. Ему всё это казалось таким внезапным и комичным, подобного чему он и вспомнить не мог. Затем он снова повернулся лицом к Камалю и сказал:

— Поскольку я твой отец, то хочу быть уверенным в твоём будущем и желаю для тебя почётной карьеры. Неужели двое не придут к единому мнению? То, что на самом деле важно для меня — видеть тебя уважаемым чиновником, а не жалким учителишкой, даже если ему ставят памятники, вроде памятника нашему лидеру Ибрахиму-паше с раскрытыми пальцами! Пресвят Аллах!.. Мы прожили, услышали и увидели такие удивительные вещи! Какое нам дело до Европы?! Ты живёшь в этой стране, а разве здесь ставят памятники учителям?… Покажи мне хоть один! — тут он заговорил неодобрительным тоном. — Скажи мне, сынок, ты хочешь иметь карьеру или памятник?!

Когда тот в ответ лишь смущённо промолчал, отец с какой-то грустью в голосе сказал:

— В твоей голове есть такие идеи, которые не знаю, как туда проникли. Я призываю тебя стать одним из уважаемых людей, которые потрясают весь мир своим величием и положением. У тебя что, есть примеры, на которые ты взираешь, о которых мне неизвестно? Скажи мне откровенно, что у тебя на душе, чтобы я наконец успокоился и понял твою истинную цель. Я в недоумении!!

Камалю предстояло предпринять новый шаг и объяснить кое-что из того, чтобы было у него на душе, уповая на Бога. Он сказал:

— А разве так уж плохо, папа, если однажды я стану таким, как Аль-Манфалути?

Господин Ахмад с изумлением произнёс:

— Шейх Мустафа Лутфи Аль-Манфалути?!.. Да смилостивится над ним Аллах. Я его пару раз видел в мечети нашего господина Хусейна… Но насколько я знаю, он не был учителем, он намного выше этого. Он был одним из товарищей Саада и писателем, и к тому же, выпускником Аль-Азхара, а не учителем. Но никакой Аль-Азхар не имеет отношения к его величию. Это был дар от Аллаха… Так о нём говорят!! Но мы обсуждаем твоё будущее и институт, в который ты должен поступить. Давай оставим Богу Богово, а Кесарю — кесарево. Если ты тоже обладаешь даром Божьим, то достигнешь величия Аль-Манфалути, будучи адвокатом или судьёй. Почему нет?!

Камаль, защищаясь изо всех сил, сказал:

— Я взираю не только на личность Аль-Манфалути, но и на его образованность, и не могу найти иного института, который был бы настолько близок к моей цели, или, по крайней мере, этот путь пролегает через педагогический колледж, вот почему я отдал ему предпочтение. У меня нет особого желания становиться учителем, но я выбираю этот путь, потому что он приведёт меня к взращиванию мысли…

— Мысли?!..

Ахмад вспомнил отрывок из песни, которую пел Аль-Хамули: «Мысль бродила где-то. Помогите же мне, льются слёзы из глаз», которую он когда-то в прошлом любил и напевал. Это и есть та самая мысль, к которой стремится его сын? Он удивлённо спросил его:

— А что это — взращивание мысли?

Камаля мучила растерянность. Он проглотил слюну и тихим голосом ответил:

— Я, наверное, не знаю, — он любезно улыбнулся. — Если бы я знал, что это, то мне не было бы нужды изучать это!

Отец неодобрительно спросил:

— Если ты и сам не знаешь, то по какому праву тогда выбрал это?..А?.. Ты что, жаждешь унижения просто ради Аллаха?

Огромным усилием Камаль подавил в себе смущение, и подталкиваемый желанием защитить своё счастье, ответил:

— Культура мысли это намного больше того, что можно осознать, она среди прочего ищет происхождение жизни и судьбы!

Отец в недоумении смотрел на него некоторое время, прежде чем сказать:

— И ты ради этого хочешь пожертвовать своим будущим?.. Происхождение жизни и судьбы? Мы произошли от Адама, и судьба наша — попасть в рай или ад. Или есть что-то новое в этом?

— Нет, конечно. Я знаю об этом. Я только хочу сказать…

Отец перебил его:

— Ты что, с ума сошёл?.. Я спрашиваю тебя о твоём будущем, а ты отвечаешь, что хочешь узнать о происхождении жизни и судьбы!.. А потом что ты будешь делать?.. Откроешь лавку предсказания судьбы?!

Камаль испугался, что поддастся смущению и замолчит, а значит, сдастся или будет вынужден принять точку зрения отца. Набравшись храбрости, он сказал:

— Простите меня, папа, если я не смог хорошо объяснить своё мнение. Я хочу продолжить своё филологическое обучение, которое начал после вступительных экзаменов, учить историю, языки, мораль, поэзию. А насчёт будущего, то всё в руках Аллаха!

Ахмад с гневным сарказмом закричал, будто заполняя пробелы, о которых Камаль промолчал:

— И выучи также искусство заклинания змей, кукловодства, гадания на хрустальном шаре и прорицания. Почему нет? Да простит тебя Аллах. Ты и впрямь подстроил для меня такой сюрприз?.. Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха!

Господин Ахмад убедился, что положение опаснее, чем он оценивал, и находился в замешательстве, спрашивая себя: «Совершаю ли я ошибку, если даю сыну свободу мнений и слова? Всякий раз, как я был терпеливым и снисходительным с ним, он упрямился и продолжал спорить…» Отец по-прежнему боролся с собой, разрываясь между стремлением к деспотии и уступкой сыну в праве «выбора института», заботясь о будущем Камаля, с одной стороны, и ненавидя своё поражение, с другой. Но в конце концов он положил этому конец в несвойственной ему манере, или другими словами, сделав так, как он давно уже не делал — признал победу за мудростью, и вернулся к спору со словами:

— Не будь же таким глупым. Есть в твоих мозгах что-то, чего я не могу понять, и прошу у Аллаха даровать тебе спасение от этого. Будущее — это не игра и не забава, это твоя жизнь, и другой у тебя не будет никогда. Подумай над этим хорошенько. Тебе лучше всего изучать право. Я лучше тебя знаю этот мир, и у меня полно друзей из разных слоёв общества; все они разделяют это же мнение. Ты же пока просто несмышлёный ребёнок и не знаешь, что такое быть прокурором или судьёй. Эти профессии вертят миром, и в твоих силах освоить одну из них. И как ты можешь вот так запросто отвергнуть их и сделать выбор в пользу… учительства?!

Камаль был очень сильно огорчён и разгневан его словами, и не только из-за почётности быть учителем, а прежде всего из-за пренебрежения отца перед знаниями — истиной по его мнению! Он не был отличного мнения о тех профессиях, что вертят миром. Часто он обнаруживал, что писатели, которые вдохновляли его, называли эти профессии пренебрежительными эпитетами, указывая на их поддельное величие и эфемерную славу, и верил, разумеется, их словам о том, что подлинное величие — лишь в жизни ради истины и знаний. Все проявления власти и знатности были связаны в его голове с фальшью и ничтожностью, хотя он опасался заявить откровенно о своём убеждении, чтобы не рассердить ещё больше отца. Он ласково и дружелюбно сказал:

— В любом случае, педагогический колледж — это высшее образование!

Ахмад долго думал, а затем с досадой и отчаянием вымолвил:

— Если у тебя нет желания изучать право, раз уж ты из тех людей, кому нравится быть жалкими, то выбери какое-нибудь уважаемое училище: военное или полицейское… это лучше, чем ничего!

Камаль в тревоге спросил:

— После того, как я получил диплом бакалавра, мне поступать в военное или полицейское училище?!

— А что ещё делать, если у тебя нет подготовки в области медицины?!

В этот момент Камаль почувствовал, что свет, исходивший со стороны зеркала, попадает в его левый глаз и мешает ему, и он перевёл взгляд на платяной шкаф, на котором отражались лучи послеполуденного солнца, просачивавшиеся в комнату через окно, что выходило на двор. Лучи ползли с противоположной стены на кровать, пока не исчезали в зеркале, предвещая тот момент, когда отец отправится в свою лавку. Он немного отодвинулся в сторону от отражавшегося света, затем глубоко вздохнул, что показывало, как ему тяжело, и предвещало плохую или хорошую весть, и в то же время окончание разговора, и мрачно сказал:

— А нет ли ещё какого-нибудь училища, кроме этих, что так меня раздражают?

Камаль, опустив глаза от страха, что не смог удовлетворить отца, сказал:

— Остался лишь торговый колледж, который меня совсем не устраивает!

И хотя инициатива сына, который отверг его предложение, рассердила его, он почувствовал равнодушие к ещё одному училищу, ибо считал, что оно готовит только торговцев, и не хотел, чтобы его сын стал торговцем. Поначалу от него не скрылось, что профессия торговца — вроде того, чем занимался он сам — хоть и готовила ему обеспеченную жизнь, но он стремился устроить жизнь тому из своих сыновей, кто противился этому, если принять во внимание, что прибылью ему придётся делиться с остальными, которым она тоже причиталась. Поэтому он не стал готовить ни одного из них для того, чтобы тот занял его место, хотя это и не было основной причиной его равнодушия. На самом деле он прославлял чиновников и саму госслужбу, понимая их особую важность и значимость в общественной жизни, и ощущая это на себе, независимо от того, был ли он в кругу друзей-чиновников или контактировал с правительством в некоторых своих делах. Потому он так хотел, чтобы его сыновья стали служащими и готовил их к этому. Также от него не скрылось, что торговля не приносит и четверти того почёта среди людей, что даёт госслужба, даже если они и получали в два раза меньше, чем торговцы. Он и сам разделял народные чувства, хоть и не признавался в этом на словах, зато ему было приятно почтение, проявляемое к чиновникам, и считал, что у него самого «ум, как у чиновника», или вроде того. Кто ещё, помимо него, был способен быть одновременно и торговцем и ровней чиновникам? Куда его сыновьям быть такой же личностью, как он! Ох, какое крушение надежд!.. Как же ему раньше хотелось видеть одного из своих сыновей врачом, какие мечты он возлагал на Фахми до того, как ему сказали, что бакалавриат филологии не даёт медицинской подготовки! И он довольствовался правом, усматривая благо в том, что готовит будущее своему сыну. Затем он возложил свои надежды на Камаля, и тот выбрал отделение литературы, и отец вновь стал мечтать о юриспруденции, но совсем не представлял себе, что развернувшаяся битва между его мечтами и судьбой приведёт к кончине «гения» в семье, и вот теперь ещё и упорство Камаля в том, чтобы стать учителем!.. Какое крушение надежд!.. Господин Ахмад выглядел и правда расстроенным, и наконец сказал:

— Я дал тебе искренний совет, и ты свободен в выборе, однако тебе всегда следует помнить, что я не согласен с твоим мнением. Подумай над этим хорошенько, не спеши. У тебе есть ещё время, иначе ты будешь сожалеть всю жизнь о своём плохом выборе. Прошу у Аллаха помощи от глупости, невежества и тупости!!

И отец поставил ногу на пол, что указывало на то, что он сейчас встанет и вот-вот покинет дом. Камаль почтительно и смущённо поднялся и вышел.

Он вернулся в зал, где сидели и беседовали между собой мать и Ясин. Он пребывал в растерянности и унынии из-за своей непокорности воле отца и настойчивого сопротивления, несмотря на то, что тот проявил мягкость и кротость с ним. И под конец тот начал высказывать недовольство и сожаление. Камаль поведал Ясину вкратце об их разговоре, что происходил за дверьми комнаты, и о споре. Юноша выслушал его, и пока слушал, на лице его появилось выражение недовольства, а на губах проступила насмешливая улыбка. Он тут же откровенно высказал ему, что придерживается того же мнения, что и отец, и удивляется тому, что брат не знает о ценности таких важных вещей в жизни, а также его вниманию к другим вещам, иллюзорным и ничтожным.

— Ты хочешь посвятить всю свою жизнь науке? Что это значит?! Это блестящий путь, как кажется, судя по работам Аль-Манфалути или его взглядам, но в жизни это просто бред, который не приблизит тебя и не удалит ни от чего. Ты же живёшь реальной жизнью, а не на страницах книг Аль-Манфалути…. Не так ли? Книги утверждают странные и сверхъестественные вещи. К примеру, иногда в них можно прочитать такое: «Учитель — это почти что пророк». Однако приходилось ли тебе хоть раз сталкиваться с учителем, который был почти что пророком? Давай же, поступай вместе со мной в училище в Ан-Нахасин, или поразмышляй, чего ты хочешь добиться на поприще учителя, и укажи мне хотя бы на одного из них, который был бы достоин быть просто человеком, не пророком! И вообще, что это за наука, которую ты хочешь изучать?.. Мораль, история и поэзия? Всё это прекрасно в качестве развлечения, но остерегайся упустить шанс жить достойной жизнью, вроде того, как я иногда горюю из-за того что поддался обстоятельствам, что помешали мне продолжать учёбу!..

Когда Камаль остался наедине с матерью после того, как Ясин ушёл вместе с отцом, он задался вопросом: «А интересно, что она об этом думает?»…

Она обычно не порицала мнений других в подобных случаях, хотя и следила за большей частью разговора Камаля и Ясина. Она знала о желании супруга заставить сына поступить в юридический институт, и сочла это дурным вестником, а потому ей не нравилась эта идея. Камаль же знал, как добиться одобрения матери самым простым и кратким путём, и сказал:

— Наука, которую я желаю изучать, это самый верный путь к религии и её ответвлениям: мудрости, нравственности, размышлению о качествах Бога, сути Его айатов и созданий!

Лицо Амины оживилось, и она воодушевлённо сказала:

— Тогда это действительно наука, которую знал мой отец, мой дед, это самая благородная из наук!

Она немного подумала, пока он смотрел на неё радостным взглядом, а затем с тем же воодушевлением продолжила:

— Кто же тогда презирает учителей, сынок?..Разве не говорят пословицы: «Тот, кто научил меня хотя бы одному слогу, тому я стал рабом?»

Повторяя аргумент отца, с помощью которого тот делал нападки на его выбор, и как будто выпрашивая у неё мнения, подтверждающего его собственную позицию, Камаль сказал:

— Но ведь говорят же, что у учителя нет шансов получить достойную должность!

Она презрительно отмахнулась и сказала:

— Учитель зарабатывает себе на вполне достойную жизнь. Не так ли?.. Тебе этого достаточно, и я прошу Аллаха послать тебе здоровье, долгой жизни и хороших знаний. Ещё твой дед говорил: «Поистине, знания дороже богатства!»

Разве не удивительно, что мнение матери было лучше, чем мнение отца?.. Но это, однако, не было мнением, это было здравое чувство, не затронутое столкновением с реальной жизнью, которая испортила мнение отца. А может её невежество в делах этого мира и защищало её чувства от порчи? Интересно, какова была ценность этих чувств — хоть они и были высокими, — если их корень был в невежестве? И повлияло ли это невежество на формирование его собственных представлений?.. Он взбунтовался против подобной логики и сказал ей в ответ, что знаком и с добром и со злом в этом мире по книгам и предпочитает добро из-за веры своей и вследствие размышлений. Эти врождённые наивные чувства могли бы согласиться с мудрым мнением, не принижая наивность перед здравой логикой. Да! Он ни на миг не усомнился в правильности и благородстве своего мнения, однако откуда ему знать, чего же он хочет? Профессия учителя не привлекает его, ведь он мечтает о том, чтобы сочинить книгу, в этом — истина. Но какую книгу? Это никогда не будет книга стихов, ведь дневник, которому он поведывал свои тайны, и где содержались стихи, относились лишь к Аиде, превратившей прозу в поэзию, а не к его поэтическому дару. Тогда книга эта будет прозой, толстым томом, равным по объёму Благородному Корану, а поля страниц будут обрамлять комментарии и толкования. Но о чём он напишет?.. Разве Коран не содержит в себе всё? Не стоит отчаиваться, в один прекрасный день он обязательно найдёт тему, а сейчас ему достаточно знать лишь объём, форму и формат книги. Разве книга не может перевернуть весь мир даже лучше, чем это делает высокая должность?! Всем учителям известен Сократ, а вот кому из них известны судьи, которые судили его?!

5

— Добрый вечер!..

«Не удивляйся! Так я и предполагал, так я и знал. Начало всегда таково… С давних пор и навсегда. Вот она повернулась к тебе спиной, отошла от стены к верёвке с бельём, чтобы закрепить прищепки. Разве она раньше не закрепляла их?… Да, конечно, но ты притворяешься, Мариам, и я это прекрасно понимаю. Десять лет напористости в отношениях с женщинами — это уже немалый опыт. Ясин, дай же глазам своим насладиться, взирая на неё, прежде чем опустится темнота, и она сама будет казаться лишь тенью. Она раздобрела и набрала вес, стала ещё красивее, чем в дни юности. Была словно газель, но тогда у неё не было такого полного зада. Ну ничего, это со временем… У неё осталась грациозность девицы — почётная участь. Сколько же тебе лет, умница? В твоей семье давно говорили, что ты одного возраста с Хадиджей. А сама Хадиджа считает, что ты намного старше её. Жена моего отца в последнее время утверждает, что тебе за тридцать, подтверждая это старинными воспоминаниями типа: когда я была беременна Хадиджей, ей было лет пять, и так далее. Какая, собственно, разница? Ты что, собираешься прожить с ней до старости? Уже через несколько дней она созреет и будет красивой, привлекательной, полной и пухлой. Ох, она посмотрела в сторону улицы и заметила тебя. Ты видел её глаза? — она посмотрела на тебя, словно цыплёнок. Я не уйду со своего места, красавица. Разве юноша, что стоит перед тобой, о красоте, силе и богатстве которого тебе так много известно, не лучше того самого англичанина?..»

— А приветствие в вашей семье не заслуживает ответа или хотя бы чего-то подобного?

«Она повернулась к тебе затылком снова. Но подожди… Разве она не улыбнулась? Да, и всё то, что сделало её прекрасной, также придало ей соблазнительности. Она уже улыбнулась, а ты подготовил почву для этого последнего шага, и очень даже неплохо. Без сомнений, она знает обо всех моих предыдущих шагах и манёврах. И пришло время для меня…, а также и для тебя…. К счастью для меня, ты не из тех, кто страдает от излишней стыдливости… Тот англичанин, Джулиан… Славный жеребец с крепкой спиной, что стоял перед тобой. Разве ты не слышала его ржание?»

— Неужели у вас не уважают соседей?… Я выпрашиваю у вас приветствие. Неужели я не заслужил его по полному праву?

До него донёсся приглушённый тонкий голосок — казалось, она отвернулась от него, и голос её шёл откуда-то издалека:

— Вы не заслужили его по праву… Таким способом!

Тот, кто стучал в дверь, получил ответ. Задвижка на двери была поднята перед ним. «Ты не добьёшься ласкового обращения, пока не переживёшь её гневный окрик. Будь уравновешенным…» Уравновешенность… Позаимствовав фразу из тех, что скандировали студенты-богословы, Ясин сказал:

— Если я чем-то вас разгневал, то я никогда этого не прощу себе, пока жив.

Она с упрёком сказала:

— Крыша дома Умм Али-акушерки той же высоты, что и наша, и ваша крыша. Что может подумать посторонний наблюдатель, если увидит, как вы стоите здесь, и как я развешиваю бельё?…

Затем, глумясь над ним, она спросила:

— Или может быть, вы хотите сделать меня предметом пересудов и сплетен?!

«Да минует тебя всяческое зло. Разве ты была такой же предусмотрительной с Джулианом когда-то? Но не надо спешить. Поистине, красота твоих глаз и твоя задница оправдывает любой грех, как прошлый, так и будущий!»

— Да не продлит Аллах мою жизнь даже на один миг, если моим намерением было причинить вам вред. Я прятался под кустом жасмина, пока солнце не зашло, и не приблизился к изгороди, пока не убедился, что на крыше Умм Али-акушерки никого нет…

Затем он испустил громкий вздох:

— И потом, моим оправданием будет то, что я постоянно поднимаюсь на крышу, чтобы насладиться уединением… И когда у меня выдался свободный час, я обрадовался… И в любом случае, наш Господь простит нас…

— Удивительно!.. К чему все эти усилия?

«Этот вопрос отнюдь не так наивен и прост. Женщины спрашивают о том, что и так знают сами. Она сделала снисхождение тебе, что стала разговаривать. Прими поздравления за то, что ты рядом с ней…»

— Я сказал себе: «Её приветствие и её ответ на твоё приветствие приятнее, чем крепкое здоровье и благополучие!»

Она повернула голову в его сторону, и в полутьме было видно, что она пытается скрыть свой смех. Она ответила:

— У вас язык длиннее тела. Интересно, что скрывается за этими словами?

— Что за ними скрывается?! Разве я подошёл ближе к стене? Мне много есть что сказать. Уже несколько дней прошло с тех пор, как я при выходе из дома случайно бросил взгляд на землю и увидел тень от движения руки. Я посмотрел вверх и увидел, как вы ходите по террасе на крыше. Я увидел прелестное зрелище, которое невозможно забыть…

Она развернулась на пятках, но не сделала ни шага ему навстречу. Затем с некоторым упрёком сказала:

— Да как вы могли смотреть вверх?!.. Если бы вы и впрямь были хорошим соседом, как утверждаете, то не позволили бы себе вредить свой соседке. Однако у вас дурные намерения, как оказалось, судя по вашему собственному признанию сейчас!

Да, по правде говоря, намерения его были дурными, разве разврат — не дурное намерение?.. «Дурное намерение как раз такого типа, какой тебе нравится, Мариам. Ох уж эти женщины! Через час ты потребуешь этого как то, что принадлежит тебе по праву. Через два — я убегу, а ты — за мною следом. В любом случае, сегодняшняя наша ночь сладкая, словно жасмин…»

— Господу нашему известно о моих благих намерениях. Я поглядел вверх, так как не могу удержаться от взоров на тот дом, где вы живёте. Вы разве не поняли этого? Разве не почувствовали? Ваш старый сосед говорит об этом сам, хотя уже и поздно.

Она язвительно заметила:

— Ну так говорите. Дайте полную свободу своему длинному языку. Говорите громко. Что вы будете делать, если на крышу придёт жена вашего отца и увидит и вас, и меня?

«Не меняй тему разговора, львица. Это будет поистине чудо, если я смогу убедить тебя. Ты разве и впрямь боишься моей мачехи? Ох… Одна ночь в твоих объятиях стоит целой жизни!»

— Я услышу шум от её шагов ещё прежде, чем она появится тут. Давайте же отдадимся тому, чем мы заняты…

— А чем это мы заняты?

— Тем, что не поддаётся описанию!

— Я не вижу ничего такого, о чём вы говорите. Может быть, это то, чем заняты вы один!

— Может. Тогда это и правда очень грустно. Грустно, когда сердце говорит и не находит того, кто бы внял ему. Я помню те дни, когда вы навещали наш дом. Те самые. Когда мы были словно единая семья. Я скорблю по ним…

Она пробормотала, покачав головой:

— Те дни!

«Почему ты обратился к прошлому?.. Ты совершил большую ошибку, так не позволяй, чтобы мучения испортили все твои старания сейчас. Сосредоточь свою волю на том, чтобы забыть обо всём, кроме настоящего момента…»

— И наконец я увидел вас. Я увидел красивую молодую девушку, подобную розе, что раскрывается ночью и освещает тьму. Словно увидел вас впервые и спросил себя, неужели это наша соседка Мариам, которая когда-то играла с Хадиджей и Аишей? Нет… Эта девушка более совершенная, более зрелая и красивая. И я почувствовал, что мир вокруг меня преобразуется…

Её голос принял игривый тон:

— В те дни ваши глаза не давали себе такой свободы пристально взирать на кого бы то ни было!! Вы были соседом в полном смысле этого слова. Но что осталось от тех дней? Всё изменилось. Мы стали словно чужие, как будто и словом друг с другом не обмолвились, и не росли вместе как единая семья. Именно этого и хотела ваша семья.

— Давайте не будем об этом. Не возлагайте на меня ещё один груз.

— Сегодня вы смотрите во все глаза… Из окна, на улице, и даже здесь, на крыше не даёте мне пройти!

«А что тебе мешает уйти отсюда, если ты этого и впрямь желаешь?.. Твоя ложь слаще сотового мёда, о свет мой, горящий во тьме…»

— Это лишь малая часть большого. Я также смотрю на вас оттуда, откуда вы и не догадываетесь, вижу вас в мечтах больше, чем вы себе представляете. Сейчас, когдая я вполне уверен в этом, я говорю себе: Или близость, или смерть!

Её шёпот, подавляющий смех, всколыхнул его сердце. Она спросила:

— Откуда вы нашли такие слова?

— Из своего сердца!

Она потёрла своим башмаком по настилу крыши, и его шуршание предупреждало о том, что она собирается уйти, однако она продолжала стоять на том же месте и сказала:

— Ну, раз дело зашло до сердца, то я должна идти!

Поначалу, разгорячённый чувствами, он повысил голос, но когда заметил это, заговорил тише:

— Нет, вы должны прийти, прийти ко мне. Прямо сейчас и навсегда…, - затем он применил уловку. — В моё сердце… Оно — ваше, и только вы одна им владеете!

Игривым тоном она предостерегла его:

— Не злоупотребляйте попусту таким образом. Плохо будет, если я лишу вас и сердца, и того, чем оно владеет…

«Насколько же хорошо ты меня понимаешь? Я говорю со львицей, которую люблю. Ты не глупа, благодаря воспоминаниям о Джулиане. Ну же, девочка. Я боюсь осветить тьму ярким огнём, пылающем в моём теле…»

— И моё сердце, и всё, что есть в нём — ваше добровольно. Оно будет счастливо, если вы его поцелуете и овладеете им, будете принадлежать только ему одному!

Она, смеясь, сказала:

— А вы видели такое, хитрец? Вы хотите брать и не давать?..

«Откуда у тебя такой язычок? Даже Зануба в своё время не сравнилась бы с тобой! Проклят мир без тебя!»

— Я хочу, чтобы вы были моей, а я — вашим… Что же тут несправедливого?

Воцарилась тишина, обе тени обменялись взглядами, пока она не произнесла:

— А может быть, сейчас вас спросят, что же вас останавливает?

Применяя хитрость, чтобы добиться её расположения, он сказал:

— Значит, в целом мире нет никого, кто бы позаботился обо мне?

Что скрывалось за этим странным вопросом?

— Да..

— Сколько ему сейчас лет?

— Пять лет…

— А что слышно о его матери?

— Она уже вышла замуж или выйдет очень скоро…

— Какая потеря!.. Почему вы не вернули её, хотя бы ради Ридвана?

«О львица!.. Объясни, чего ты этим добиваешься…»

— Вы этого действительно хотите?

Тут она тихо засмеялась и ответила:

— До чего же везёт тому, кто соединяет двоих людей по закону!

— А если во грехе?!

— Ну, я не оглядываюсь назад…

Наступила тишина, казавшаяся странной и задумчивой…, пока она нежно и одновременно предостерегающе не промолвила:

— Ну смотрите, если ещё раз будете приставать ко мне на крыше…

Он дерзко ответил:

— Как пожелаете. Крыша — не самое безопасное место. Разве не знаете, что у меня есть свой дом в квартале Каср аш-Шаук?!

Она недоверчиво воскликнула:

— Собственный дом?.. Добро пожаловать, домовладелец!

Он ненадолго замолчал, словно остерегаясь, а затем спросил:

— Догадайтесь, о чём я думаю?

— Мне нет до этого никакого дела…

«Темнота, тишина, уединение. До чего же действует мне на нервы эта темнота…»

— Я думаю об общей стене, соединяющей наши крыши. А что вам внушает этот вид?

— Ничего…

— Зрелище двух влюблённых, прижавшихся друг к другу…

— Мне не нравится слушать подобные речи…

— Их объятия напоминают ещё и о том, что их ничто не разделит.

— Ха!..

Этот возглас вырвался у неё словно обольстительное запугивание. Он со смехом сказал:

— Мне словно говорят: «Перейди на ту сторону, ну же..!»

Она отступила назад на два шага, пока её спина не прижалась к развешенной на верёвке постиранной накидке. Затем она прошептала предупреждение уже серьёзным тоном:

— Я этого не позволю!

— Этого…! Чего этого?

— Этих слов.

— А дел?

— Я уйду отсюда в гневе!

«Нет, клянусь твоей драгоценной жизнью… Ты действительно намерена исполнить то, о чём говоришь? Неужели я ещё больший глупец, чем полагаю сам? Или ты хитрее, чем я себе представляю? Зачем ты заговорила о Ридване и его матери?… Или ты намекаешь на брак?.. Сильно ты её хочешь, Ясин?.. До безумия…»

Мариам внезапно сказала:

— Ох…. Что же меня держит здесь?

Она развернулась, затем наклонила голову, чтобы пройти под рядами сохшего белья, и его тревожный голос раздался за её спиной:

— Вы уходите не попрощавшись?

Она подняла голову над верёвкой с бельём и сказала:

— Входите в дома через двери[64]. Вот моё прощание…

И она быстрыми шагами направилась к двери на крышу, и исчезла за ней.

Ясин вернулся в гостиную и извинился перед Аминой за своё долгое отсутствие из-за жары в доме, затем ушёл к себе переодеться. Камаль с удивлением проследил за ним глазами, задумавшись. Когда он бросил взгляд на мать, то обнаружил, что она спокойна и уверена в себе: она закончила пить кофе и гадание на кофейной гуще. Он задался вопросом: а интересно, что будет с ней, узнай она о том, что происходило только что на крыше?… Его самого не покидала тревога с тех пор, как он случайно увидел тех двоих, что шептались там: он прошёл вслед за братом, интересуясь его долгим отсутствием. Да, Ясин сделал это. Неужели память о Фахми ничего не значила для него? У него не укладывалось такое в голове, ведь Ясин по-настоящему любил Фахми и очень скорбел по нему. Невозможно было сомневаться в его искренности, да и все эти «инциденты» случались слишком уж часто, а значит, Камалю просто не было известно о том, почему всегда Фахми связывали с Мариам. Покойный брат его знал о случае с Джулианом в то время. Затем прошло много времени, и казалось, он полностью забыл о ней и занялся другими, более серьёзными и срочными делами. Другого она и не заслуживала, и никогда не была ему ровней. На самом деле, Камалю следовало задуматься о том, можно ли забыть свою любовь. Любовь незабываема — в это он верил, но откуда было ему знать, любил ли Фахми Мариам в том же смысле этого слова, как это понимал или чувствовал сам Камаль? Может быть, это было лишь сильное желание, вроде того, что в данный момент владеет Ясином, или как то старинное желание, что испытывал Камаль к Мариам в переходном возрасте, и что тешило его мечты? Да, это тоже случилось в своё время, и Камаль испытывал из-за этого двойное мучение: и из-за желания, и из-за сожаления. Оба были одинаковыми по своей силе, и лишь замужество и последовавшее за тем исчезновение Мариам спасло его от них. Ему хотелось знать сейчас, мучился ли Ясин и терзало ли его раскаяние? А если да, то насколько? Он не представлял себе, что это так легко, несмотря на то, что считал брата животным, которому не ведомы высокие помыслы. Несмотря на попустительское и терпимое отношение ко всему этому делу, Камаль чувствовал раздражение и тревогу, как и полагается человеку, который не равнял свои идеалы ни с чем другим в этом мире.

Ясин вернулся из своей комнаты, переодевшись и приукрасившись. Он попрощался с мачехой и Камалем и ушёл. Через некоторое время они услышали стук в дверь гостиной, и Камаль пригласил войти посетителя — он был уверен, кто это мог быть. В комнату вошёл молодой человек примерно того же возраста, что и Камаль: низкорослый, привлекательной внешности, одетый в джильбаб и пиджак поверх него. Он направился к Амине и поцеловал её руку, затем пожал руку Камалю и сел рядом с ним… Несмотря на его обходительное поведение, его дружелюбие указывало на то, что он был здесь как член семьи, и даже больше: Амина стала запросто обращаться к нему, называя Фуадом и расспрашивая о здоровье отца, Джамиля Аль-Хамзави, и матери. Он отвечал ей, чувствуя радость и признательность за её гостеприимство. Камаль оставил друга с матерью и прошёл к себе в комнату надеть пиджак. Затем он вернулся и оба вышли из дома.

6

Они шли рядом до самых Красных ворот, держась в стороне от улицы Ан-Нахасин, остерегаясь пройти мимо лавки своих отцов… Камаль со своим высоким ростом и тщедушной фигурой и низкорослый Фуад привлекали своей несхожестью внимание людей. Фуад тихо спросил:

— Куда пойдёшь сегодня вечером?

Встревоженным голосом Камаль ответил ему:

— В кофейню Ахмада Абдо…

Камаль обычно определял направление, а Фуад соглашался с ним, несмотря на известную рассудительность. Камаль же был известен своими капризами и порывами, которые его товарищу казались смешными, вроде частых приглашений пойти с ним на холм Аль-Мукаттам, в цитадель или на крытый рынок, чтобы окинуть взором — по его собственному выражению — остатки истории и диковинки современности. Но на самом деле, на дружбу этих двоих не могла не оказывать влияние разница социальных классов, и то, что один из них был сыном владельца лавки, а другой — сыном его помощника. Это различие подчёркивалось ещё глубже тем, что Фуад с отроческих лет привык выполнять все поручения семьи Камаля: совершать покупки всего необходимого для дома господина Ахмада и в то же время пользоваться щедрым благоволением Амины, которая не скупилась ради него самой лучшей пищей — часто его приход к ним совпадал со временем обеда, и сама чинила ему одежду, оставшуюся от Камаля. С самого начала между ними установились отношения, где доминировал Камаль, с одной стороны, и Фуад подчинялся — с другой… И хотя со временем эти отношения перешли в дружбу, но психологическое влияние их так и не было искоренено. Обстоятельства сложились так, что Камаль не мог найти себе друга ближе, чем Фуад Аль-Хамзави, на все летние каникулы. Приятели его юности, одноквартальцы, не стали продолжать обучение до конца: среди них был один, который пошёл на службу сразу после окончания начальной школы и получения аттестата о профпригодности, был и другой, вынужденный заняться простейшей работой, вроде официанта в кафе на улице Байн аль-Касрайн или помощником у гладильщика в Хан Джафар. Оба юноши были его одноклассниками по начальной религиозной школе. Но все трое по-прежнему обменивались приветствиями как старинные приятели, всякий раз, как доводилось им встретиться: с одной стороны, приветствия их были наполнены уважением к Камалю, ибо его стремление к знаниям выделяло его, а с другой стороны, они были насыщены симпатией к нему, что брала начало в их скромных и непритязательных душах. Его же новые друзья, дружба с которыми завязалась в Аббасийи: Хасан Салим, Исмаил Латиф и Хусейн Шаддад проводили летние каникулы в Александрии и в Рас аль-Барре. Потому у него не осталось ни одного другого товарища, кроме Фуада.

Через несколько минут они уже были на пороге кофейни Ахмада Абдо и спустились в её странное помещение под землёй — она располагалась прямо под кварталом Хан аль-Халили, — направившись к свободному столику. Пока они сидели напротив друг друга за столом, Фуад смущённо пробормотал:

— Я-то полагал, что сегодня вечером ты пойдёшь в кино!

Эти слова выдали его собственное желание пойти в кино: почти наверняка оно обуревало его ещё до того, как он пришёл к Камалю домой, только он не рассказывал о том, и не потому, что не мог отговорить Камаля от его решения, а потому, что сам Камаль платил за билеты, если они ходили вместе: ему не хватало смелости намекнуть на это, пока они не уселись в кофейне, где его слова могли быть восприняты как невинное замечание.

— В следующий четверг мы пойдём в Египетский клуб посмотреть на Чарли Чаплина, а сейчас сыграем партию в домино…

Они сняли свои фески и положили их на третий свободный стул. Затем Камаль позвал официанта, заказал зелёного чая и домино. Подземная кофейня напоминала нутро давно вымершего животного: обломки под щебнем истории, за исключением его большой головы, ухватившейся за пространство в земле. Оно раскрыло свою пасть, из которой торчали клыки в форме входа с длинной лестницей, а внутри была просторная квадратная площадка, выложенная плитками, привезёнными из деревушки Аль-Маасара. Посредине площадки стоял фонтан, по краям которого были расставлены горшки с гвоздикой. Со всех четырёх сторон её обрамляли кресла, покрытые декоративными циновками и подушками. В стенах были аккуратно расположены маленькие ниши, словно каждая из них — грот, вырубленный в скале, без окон и дверей. Из мебели в них были только деревянные столы, четыре стула и маленький светильник, денно и нощно горевший в окошке на самой высокой стене, противоположной входу. Кофейня словно впитала в себя от своего странного расположения некоторые свойства: она дремала в спокойной атмосфере, непривычной для остальных подобных заведений. Тусклый свет, сырой воздух, и каждая группа посетителей замыкалась, сидя в собственной ложе или в своих креслах. Дым от кальяна, питьё чая и бесконечная болтовня напоминали чуть ли не цельную непрерывную мелодию, прерывавшуюся разве что в редкие моменты из-за кашля, смеха или бульканья кальяна.

По мнению Камаля, кофейня Ахмада Абдо была идеальным местом для наблюдателя и подлинной находкой для мечтателя. Фуад же — хотя её оригинальность поначалу не скрылась от него, — теперь начал находить её лишь мрачным сборищем, окутанным сыростью и гнилью. Но он не мог отказаться от приглашения всякий раз, когда его звали сюда!

— Ты помнишь тот день, когда мы видели твоего брата Ясина и ещё сидели здесь?

Камаль, улыбаясь, ответил:

— Да. Господин Ясин предупредительный и ласковый. Он никогда не заставлял меня чувствовать, что он — мой старший брат, хотя я просил его тогда не упоминать дома о наших здешних посиделках, и не из страха перед отцом, и даже не потому, что ни один из нас не посмеет рассказать о подобных вещах, а из-за тревоги за мать, которую такая новость может взволновать. Представь себе, как она напугается, если узнает, что мы наведываемся в эту или другую кофейню и будет считать, что большинство посетителей кофеен — это курильщики опиума или люди с дурной репутацией!

— А господин Ясин? Неужто она не знает, что он — один из завсегдатаев кофеен?

— Если бы я рассказал ей об этом, она бы ответила мне, что Ясин взрослый, и за него ей не страшно, тогда как я ещё мал!.. По-видимому, я буду считаться ребёнком в нашем доме до тех пор, как в моих волосах не появится седина!

Официант принёс домино и два стакана чая на ярко-жёлтом подносе. Поставив его на стол, он удалился. Камаль тотчас взял свой стакан и начал пить по глотку, не дожидаясь, как он немного остынет, дуя на жидкость, а затем отхлёбывая. Он снова дул на него и причмокивал губами всякий раз, как обжигался, но это не удерживало его, и он с упорством и нетерпением повторял свою попытку, будто был обречён на то, чтобы закончить пить за минуту-другую. Фуад же наблюдал за ним молча, или не глядя ни на что конкретно, опершись на спинку своего кресла, не по годам невозмутимый. В его больших красивых глазах светился спокойный глубокий взгляд. Он не протягивал руку к стакану с чаем, пока Камаль не опустошил свой. При этом он отхлёбывал чай по глотку, пробуя его на вкус с удовольствием и наслаждаясь ароматом, и делая каждый раз очередной глоток, приговаривал: «О Аллах!.. До чего же хорош чай!» Его спутник подгонял его побыстрее закончить, чтобы начать игру, предупреждающим тоном:

— Сегодня я непременно побью тебя. Удача больше никогда не будет на твоей стороне…

Фуад, улыбнувшись, пробормотал:

— Увидим…

И они начали играть…

Камаль привносил в игру нервный интерес, словно ведя битву, от результатов которой зависела его жизнь или честь. Фуад же выкладывал свои кости спокойно и умело. Улыбка не сходила с его губ, выигрывал он или терпел поражение, тогда как Камаль радовался или хмурился. Наконец, как и всегда, Камаль вышел из себя, закричав: «Глупая игра, но зато в ней может повезти!» Фуад не добавил к его словам ничего, кроме вежливого смешка, который не вызывал гнева Камаля, и не служил вызовом для него. Камаль часто говорил себе, когда приходил в ярость: «Удача никогда не покинет его, в отличие от меня». Он не воспринимал игру снисходительно, в духе, соответствовавшим забавам и развлечениям. Хотя на самом деле не было никакой разницы: он с тем же интересом и рвением отдавался и серьёзным делам, и развлечениям… Превосходство же Фуада над ним в учёбе не отличалась от его удачи в домино: он был первым учеником в своём классе, тогда как Камаль находился в пятёрке лучших. Было ли и это везением? Как он мог объяснить себе превосходство этого юноши, к которому в глубине души относился с высокомерием, полагая, что он должен быть выше его также и по своему интеллекту?.. У него было банальное представление о превосходстве своего друга: он говорил, что тот всё своё время посвящает зубрёжке, а если бы его ум действительно превосходил его собственный, как утверждают, то ему не нужно было бы тратить столько времени. Ещё он говорил себе, что Фуад держится в стороне от спортивных игр, тогда как сам Камаль отличился более чем в одной, и наконец, что Фуад ограничивается лишь чтением учебников, а если ему представлялся случай почитать что-нибудь вне учебной программы на каникулах, он выбирал то, что будет полезно для его последующего обучения. Его же собственное чтение не ограничивалось и не зависело от полезности. Поэтому не было ничего странного, что Фуад опережал его в организованности. Хотя эта его обида не ослабляла их дружбу: Камаль любил своего друга и находил в его обществе такой восторг и радость, что не скупился — по крайней мере перед собой — на признание достоинств друга и его превосходства.

Игра продолжалась, пока партия не закончилась вопреки изначальным прогнозам победой Камаля. Лицо его засияло, и он громко рассмеялся, а затем спросил своего противника:

— Ну что, ещё одну партию?

Однако Фуад, улыбаясь, сказал:

— Достаточно на сегодня и этого.

Или сама игра надоела ему, или он просто опасался, что результат ещё одной предложенной ему партии закончится крушением надежд для Камаля, и его радость обернётся печалью. Камаль удивлённо покачал головой и сказал:

— Ты словно рыба, у тебя холодная кровь!

Затем, на этот раз критическим тоном, потирая кончик своего огромного носа большим и указательным пальцами, он сказал:

— Я удивляюсь тебе. Если ты проиграл, почему отказываешься от реванша? Ты любишь Саада, но отказался от участия в демонстрации, приветствовавшей его, когда он стал премьер-министром. Стремишься получить благословение господина нашего Хусейна, но тебя не сотрясали чувства, когда из истории нам стало ясно, что его останки не покоятся в здешнем ближайшем мавзолее! Дивлюсь я тебе!..

Камаля сильно раздражала холодность Фуада. Он не переносил того, что зовётся «разумом», словно ему нравилось безумие, которое интересовало его, и вспомнил тот день, когда в школе им сказали так: «Мавзолей Хусейна — всего лишь символ, и больше ничего». Тогда они ещё учились вместе, и Фуад повторял то, что говорил учитель истории ислама. Камаль же в волнении задавался вопросом, откуда у его товарища столько сил спокойно перенести эту новость, словно это его и не касается?!.. Он сам не предавался размышлениям, и разумеется, не мог думать, настолько он был ошеломлён этим, чтобы ещё и задуматься! Он едва держался на ногах от этого страшного удара, поразившего его в самое сердце, и плакал по иссякшей иллюзии, по рассеявшейся мечте. Хусейн больше не был их соседом, ведь он никогда не был им вовсе. Где же теперь все те поцелуи, следы от которых он оставлял на стенах мавзолея с такой искренностью, с таким тёплым чувством? Где же теперь гордость и хвастовство тем, что он был соседом самого Хусейна? Ничего от этого не осталось, кроме символа в мечети, уныния и разочарования в сердце. Той ночью он плакал, пока его подушка не стала мокрой, таков был удар, нанесённый этой новостью, которая не потрясла его разумного друга, а лишь вызвала устный комментарий, когда тот повторил слова учителя истории. До чего же отвратителен разум!

— А твой отец узнал о твоём желании поступать в Педагогический колледж?

С горячностью, выражавшей недовольство Камаля холодностью его друга и одновременно боль, оставшуюся после спора с отцом, он ответил:

— Да!..

— И что он тебе сказал?

Успокаивая себя тем, что он не напрямую нападает на своего собеседника, Камаль ответил:

— Увы!.. Мой отец, как и большинство людей, озабочен внешними, поддельными признаками: карьера… прокуратура… суд… Вот всё, что его заботит. Я не знаю, как его убедить в величии мысли, ценности высоких, истинных идеалов, достойных стремления в этой жизни! Однако он предоставил мне свободу выбора…

Пальцы Фуада поигрывали костями домино. С сочувствием и предусмотрительностью он сказал:

— Ценность, без сомнения, у них высокая. Но где же среда, которая почитает их и отдаёт им должное?

— Нельзя отвергнуть высокое небесное вероубеждение просто потому, что те, кто вокруг меня, не верят в него…

Успокаивающим спокойным тоном Фуад сказал:

— Дух достоин восхищения!.. Не лучше ли тебе планировать своё будущее в реальном свете?

Камаль презрительно спросил:

— Интересно, а если бы наш лидер Саад воспринял этот совет, задумался бы он серьёзно над тем, чтобы отправиться к британским мандатным властям и требовать независимости?

Фуад улыбнулся так, как будто говоря: «Несмотря на обоснованность твоих аргументов, этот общий принцип не годится для жизни». Затем он произнёс:

— Поступи на юридический, чтобы иметь уважаемую работу, а после этого ты можешь продолжить своё образование как захочешь!

— Аллах не даровал человеку двух сердец в одном теле[65]. Позволь мне возразить против твоей ассоциации между уважаемой работой и правом! Как будто преподавание это не уважаемая работа!!

Фуад, дабы защитить себя от такого подозрения, утвердительно сказал:

— Я совсем не это имел в виду. Кто же будет говорить, что сохранение знаний и их распространение — не уважаемый труд?… Я, может быть, и повторяю мнение людей, сам того не подозревая, но ты сам отметил, что люди ослеплены властью и влиянием!

Камаль передёрнул плечами и убеждённо произнёс:

— Жизнь, посвящённая мысли, это самая благородная жизнь…

Фуад качнул головой в знак согласия, ничего не ответив и храня молчание, пока Камаль не спросил его:

— А что тебя толкнуло выбрать право?

Тот, немного подумав, ответил:

— Я не как ты, и не был влюблён в мысль, должен был выбирать высшее образование лишь в свете своего будущего, и так я выбрал право…

Разве это не голос разума?.. Да, это именно он. До чего же он бесил и раздражал Камаля. Разве это справедливо, чтобы он проводил свои долгие каникулы, запертый в этом квартале, словно заключённый в темнице, с единственным другом — этим «разумным» человеком? Ведь есть и другая жизнь, полностью отличающаяся от жизни в этом древнем квартале. Были у него и другие товарищи, составлявшие полную противоположность Фуада. И той жизни тех друзей он жаждал, скучая по Аббасийе, по утончённому стилю тех молодых людей, и особенно по изысканной элегантности, парижскому произношению и идеальной мечте…, по своей возлюбленной.

Ох… Душа звала его домой, в свою комнату, чтобы уединиться и взять дневник, восстановить в памяти тот период или обновить воспоминания или записать мысль. Разве не пришло время покинуть это место и уйти?

— Я встретил кое-кого и они меня спрашивали о тебе…!

Борясь с потоком размышлений, нахлынувших на него, Камаль спросил:

— Кого?

Фуад ответил со смехом:

— Камар и Наргес!

Камар и Наргес были дочерьми Абу Сари, владельца лавки, торгующей жареной закуской у Красных Ворот — в тёмном после захода солнца переулке. Игра, приправленная его и её невинностью в смеси со скверной, лихорадочное созревание. Помнит ли он обо всём этом? Почему тогда его губы морщатся от отвращения? Это уже давняя и забытая история, до того, как на него снизошёл святой дух. Единственное, что он помнил, так это то, что сердце его бурлило от гнева, боли и стыда, как и положено сердцу, до краёв наполненному чистым вином любви:

— А как это ты их встретил?

— В толпе на дне рождения Хусейна. Я без всяких колебаний и смущения подбежал к ним, словно мы были единой семьёй, которая пришла на празднование дня рождения!

— До чего же ты смелый!

— Да, иногда. Я поздоровался с ними, а они — со мной, и мы долго разговаривали. Затем Камар спросила меня о тебе!

Лицо Камаля слегка порозовело. Он спросил:

— А потом?

— Мы в принципе договорились, что я расскажу тебе об этом, а потом мы все вместе встретимся!

Камаль покачал головой в знак отвращения и коротко ответил:

— Ну уж нет…

Фуад удивлённо сказал:

— Нет? Я полагал, что ты будешь рад встретиться с ней под аркой или во дворе заброшенного дома. Их тела созрели, и очень скоро они станут женщинами в полном смысле этого слова. Кстати, Камар была одета в накидку, но не покрыта вуалью, и я засмеялся и сказал ей:

— Если бы у тебя на лице была вуаль, то я не осмелился бы заговорить с тобой!

Камаль настойчиво заявил:

— Нет…

— Почему?

— Я больше не могу терпеть грязь!

Затем с горячностью, выдававшей скрытую боль, он промолвил:

— Я не могу встретиться с Аллахом в молитве, если на мне грязное бельё!

Фуад просто сказал:

— А ты сделай омовение и очистись перед молитвой!

Тряхнув головой от того, что Фуад настолько буквально понял его, он сказал:

— Вода не может очистить скверну…

То была старинная борьба: всякий раз, как он ходил на встречу с Камар, вынуждаемый желанием и волнением, возвращался с угрызениями совести и плачущим сердцем. Затем, после молитвы он долго и горячо просил у Бога прощения. Однако снова и снова безвольно отправлялся к ней, а затем возвращался с тем же мучением, чтобы заново просить прощения… Что за дни! Они были заполнены похотью, горечью и мучением, затем в жизнь его ворвался сноп света, и он смог одновременно и любить, и молиться. Да и как же иначе! Ведь любовь была чистым источником религии, и сочилась из него!.. С какой-то тоской в голосе Фуад сказал:

— Моя связь с Наргес прекратилась с тех пор, как ей запретили играть в квартале!

Камаль с интересом спросил:

— Но ты же верующий, разве ты не страдал из-за этой связи?

Потупив взгляд от смущения, Фуад ответил:

— Есть такие вещи, которые нужны…

Затем, словно скрывая своё смущение, он спросил Камаля:

— Ты и впрямь отказываешься воспользоваться таким удобным случаем?

— Определённо!!

— Только из-за религии?

— А разве этого не достаточно?

Фуад широко улыбнулся и сказал:

— Как ты можешь выносить то, что не могут вынести другие?

Камаль настойчиво произнёс:

— Я такой, и мне не нужно быть иным…

Они обменялись долгим взглядом, и глаза Камаля выражали упрямство и вызов. А в глазах Фуада отражалось лишь желание перемирия и улыбка, похожая на огненные лучи солнца, что отражаются на поверхности воды озорным блеском. Камаль продолжил:

— Я считаю похоть презренным инстинктом и не выношу мысли о том, чтобы капитулировать перед ним. Может быть, он для того и создан в нас, чтобы внушать нам сопротивление и стремление ввысь, пока он не возвысит нас до подлинного человеческого состояния. Или я буду человеком, или же животным…

Фуад немного помедлил, а затем спокойно вымолвил:

— Я полагаю, что это не абсолютное зло, это всего лишь мотив для женитьбы и продолжения рода!!

Сердце Камаля стучало так неистово, а Фуаду это даже не приходило в голову. Неужели в конце концов это всего лишь брак? Но он сознавал эту истину, пусть даже сам того не зная, и недоумевал, как это люди могут примирить любовь и брак? То была проблема, которая не противоречила его любви, так как женитьба всегда казалась ему — и на то была не одна причина — превыше самых высоких его желаний, однако это не мешало ему искать решение этой проблемы. Он не представлял себе, что может быть счастливая связь между ним и его возлюбленной, которая бы не зиждилась на духовной привязанности, с одной стороны, и нетерпеливом ожидании безумной любви, с другой. Этот путь скорее напоминал собой поклонение Богу, и это было самое настоящее поклонение. Какое отношение имел к нему брак?

— Те, кто любят по-настоящему, не женятся.

Фуад с удивлением спросил:

— Что ты сказал?

Камаль догадался, что он спросит об этом ещё до того, как его язык выдал его. Этот миг казался неловким из-за его смущения, и тут он начал вспоминать последние слова Фуада, произнесённые до того, как у него вырвалась эта странная фраза. И хотя ему стоило некоторых усилий вспомнить то, что только что сказал Фуад о женитьбе и потомстве, он решил сохранить в тайне свой промах и исправить его смысл, насколько это было возможно. Поэтому он сказал:

— Те, что любят что-то превыше своей жизни, не женятся. Вот что я имел в виду.

Фуад слегка улыбнулся, или просто пытался побороть свой смех, однако его глубоко посаженные глаза не выдали то, что у него было на душе. Он ограничился тем, что сказал:

— Это серьёзные вещи, и говорить о них сейчас просто преждевременно. Давай отложим это до поры, до времени…

Камаль презрительно, однако убеждённо вздёрнул плечами и ответил:

— Давай отложим это и подождём….

Фуада отделяло от него целое море, однако оба они оставались друзьями. Нельзя было отрицать, что противоречие между ними влекло к нему Фуада, несмотря на то, что это каждый раз мучило его. Не пора ли ему отправляться домой? Побыть в одиночестве и отвести душу — эти два желания одновременно влекли его. Спящий дневник в ящике письменного стола вызывал бурление в его груди. Изнурённому человеку непременно нужно пережить реальность, найти покой, уйдя в себя…

— Пришло время возвращаться…

7

Пролётка продолжала свой путь по берегу Нила, пока не остановилась перед домом на сваях в конце первого треугольника по дороге к Имбабе. Из неё тут же вышел Ахмад Абд Аль-Джавад, и за ним последовал Али Абдуррахим.

Наступила ночь, словно птица, севшая на свою жердь, и темнота покрыла всё вокруг, за исключением удалённых друг от друга огней, струившихся из окон плавучих домов и жилых судов на реке, что выстроились рядом по обоим берегам ниже по течению от моста Замалека. Слабые огоньки сверкали в деревушке, что была в конце дороги, словно облако, отражавшее ослепительный свет солнца на небе и рассеивающиеся бурые тучи.

Господин Ахмад пришёл в этот плавучий дом впервые, несмотря на то, что Мухаммад Иффат снял его ещё четыре года назад, и всё потому, что его владелец предназначил его для любовных встреч, а Ахмад запретил себе приходить сюда после трагической гибели Фахми. Абдуррахим шёл впереди него, чтобы указать ему путь, пока они не подошли к лестнице, и предостерегающе сказал:

— Лестница крутая, а ступеньки высокие. И к тому же здесь нет перил. Положите руку мне на плечо и медленно спускайтесь…

Они стали спускаться с большой осторожностью, а журчащие волны сталкивались друг с другом у берега, рядом с кормой плавучего судна, и их звук ласкал слух. В нос им ударил запах травы, смешанный с благоуханием ила, который в начале сентября щедро приносили наводнения. Али Абдуррахим, который нащупал звонок в дверь на стене у входа, сказал:

— Это исторический вечер в вашей и в нашей жизни. Мы должны дать ему подходящее название, когда будем праздновать. Вечер возвращения шейха… Ну как вам?

Господин Ахмад, крепко сжав его плечо, ответил:

— Но я не шейх. Настоящим шейхом был ваш отец!..

Али Абдуррахим засмеялся:

— Сейчас вы увидите лица, которых не видели уже пять лет…

Господин Ахмад, словно колеблясь, сказал:

— Это не значит, что я изменю своё поведение или отклонюсь от собственной принципиальной линии, — затем он на миг замолчал. — Возможно… возможно…

— Представьте себе собаку, что, будучи на кухне, обещает не приближаться к мясу!

— Настоящей собакой был твой отец, сукин ты сын…

Зазвонил звонок, и через полминуты дверь им открыл пожилой слуга-нубиец, который отошёл в сторону, приложив руки к голове, приветствуя прибывших. Оба мужчины вошли и направились к двери, что располагалась внутри дома справа, ведшей в короткий вестибюль, освещённый электрическим светильником, что свешивался с потолка. На стенах по обе стороны вестибюля висело по два зеркала, а под каждым из них стояло большое, обитое кожей кресло и столик. В конце вестибюля, как раз напротив входа, была ещё одна дверь, из которой доносились голоса ночных посетителей, что заставили содрогнуться грудь Ахмада Абд Аль-Джавада. Али Абдуррахим толкнул дверь и вошёл, а Ахмад — за ним следом. Но едва он переступил порог, как очутился перед присутствующими гостями, и остановился. Они подошли к нему, приветствуя его восторженными возгласами, и радость на их лицах чуть ли не хлынула настоящим потоком. Всех опередил Мухаммад Иффат, который обнял его и сказал:

— Над нами взошла и воссияла луна…

Затем его обнял Ибрахим Аль-Фар со словами:

— Судьба привела меня к тому, чего я жаждал…

Мужчины отступили в сторону, и Ахмад увидел Джалилу и Зубайду, а также третью женщину, которая стояла шага на два позади них. Он сразу же вспомнил, что это Зануба-лютнистка… Ах… Всё прошлое было собрано в одни рамки. Мышцы лица его расслабились и он улыбнулся, хотя и казался ещё немного смущённым. Джалила долго смеялась, а затем раскрыла ему свои объятия, и певучим голосом сказала:

— Где же ты был, где скрывался, милый?…

Когда она выпустила его из своих объятий, он увидел Зубайду, что стояла на расстоянии нескольких шагов, и как будто колебалась, хотя лицо её и светилось радостным гостеприимством. Он протянул ей руку, и она пожала её, и в этот момент она с упрёком нахмурила свои подведённые брови и не без сарказма произнесла:

— После тринадцати лет…

Он не удержался и от всей души расхохотался. Наконец, он увидел и Занубу-лютнистку, которая стояла на месте, не двигаясь. На устах её появилась смущённая улыбка, словно она не находила в прошлом ничего, что бы позволило ей сгладить этот напряжённый момент между ними. Он приветственно протянул ей руку, и любезно приободряя её, произнёс:

— Приветствую вас, принцесса лютнисток…

Они вернулись по местам, и Мухаммад Иффат положил руку на плечо Ахмада и прошёл вместе с ним к дивану, усадив его рядом с собой. Смеясь, он спросил его:

— Вы тут случайно оказались, или вас занесла страсть?

Господин Ахмад пробормотал:

— Страсть меня занесла сюда, и я тут оказался…

Глаза его начали осматривать это место, которое поначалу оставалось для него непонятным из-за тёплого приёма и шуток друзей. Он оказался в среднего размера комнате, стены и потолок которой были окрашены в изумрудный цвет. Два окна её выходили на Нил, и ещё два — на улицу. Ставни были закрыты, хотя сами окна открыты. На потолке висела электрическая люстра с коническим хрустальным плафоном, и свет её падал на поверхность столика посреди комнаты с расставленными на нём рюмками и бутылками виски. Пол был устлан ковром одинаковым по цвету с потолком и стенами. В каждом углу комнаты стоял большой диван, разделённый пополам небольшой подушкой и покрытый узорчатым покрывалом. Углы комнаты была заполнены тюфяками и подушками. Джалила, Зубайда и Зануба сидели на диване, который был ближе к Нилу. А трое мужчин уселись на противоположном от них диване. На тюфяках были разложены музыкальные инструменты: лютня, бубен, тамбурин и цимбалы. Ахмад долго обводил взглядом это место, затем облегчённо вздохнул и с удовольствием сказал:

— Аллах…. Аллах… Всё тут прекрасно. Почему бы вам не открыть окна, выходящие на Нил?

Мухаммад Иффат ответил ему:

— Они откроются, как только прекратится движение парусников. Как говорится, если вас одолевает соблазн, спрячьтесь…

Господин Ахмад, улыбаясь, быстро ответил ему:

— А если вы спрятались, то можете поддаться искушению!

Джалила воскликнула, словно бросая вызов:

— Покажи-ка нам свою былую ловкость!

Ахмад не имел в виду своими словами ничего, кроме шутки, но по правде, его революционный шаг — прийти в этот плавучий дом после длительного воздержания — вызывал у него тревогу и нерешительность. Но было и кое-что другое. С ним произошла перемена в том, как он раскрывал себя. Ему следовало внимательнее глядеть. Что бы он увидел? Вот Джалила и Зубайда, и обе они держатся так, словно сидят в высоком паланкине на верблюде — как он когда-то давно говорил — или, наверное, он сам прибавлял им плотских чар. Их окружало что-то, доступное скорее его эмоциям, нежели органам чувств. И несомненно, это было связано со старостью. Скорее всего, его друзья не догадывались об этом, так как они, в отличие от него, не порывали свои связи с этими двумя женщинами. Интересно, было ли и у них такое же ощущение, что и у него? Сердце его сжалось, и весь пыл остыл. Друг, вернувшийся после долгого отсутствия, был самым показательным зеркалом для любого человека. Но есть ли способ определить эту перемену?… Ни у одной из этих женщин не было ни единого седого волоса на голове… Да разве могла быть седина у певиц?! Не было у них и морщин.

«Ну что, ты себя преодолел?.. Нет. Посмотри в эти глаза, в них отражается твой угасший дух, несмотря на окружающий их блеск; он иногда исчезает под покровом улыбки и шутки, а затем проявляется истина. И в этом взгляде ты читаешь некролог о смерти юности. Это молчаливая скорбь. Разве Зубайде не под пятьдесят? А Джалиле и того больше, и хотя она и непримиримо стоит на своём, всё же гордится этим, как бы её язык не отрицал этот факт».

Была перемена и в его сердце, предвещавшая отвращение и неприятие. Это случилось не тогда, когда он пришёл сюда, ведь он гонялся за тем призрачным образом, который не существовал и в помине. Но будь что будет. И да упаси Бог, чтобы он капитулировал и дать себя победить… Пей… Пой… Смейся. Никто никогда не заставит тебя делать что-то против твоей воли…

Джалила сказала:

— Я не могла поверить своим глазам, думала, что больше не увижу тебя в этом мире!

Он поддался сильному искушению и спросил её:

— И как я тебе?

В их беседу вмешалась Зубайда и сказала:

— Ты такой же, как и всегда, сильный и красивый, как верблюд. Седой волос виднеется под твоей феской, а так больше ничего!

Джалила возразила ей:

— Позволь я отвечу, так как его вопрос предназначался мне. — Затем, повернувшись к Ахмаду. — Я нахожу тебя таким же, как ты и был, и в этом нет ничего странного: мы всего лишь дети недалёкого прошлого!

Господин Ахмад догадался, на что она намекает, и напуская на себя серьёзный и искренний вид, произнёс:

— А вы обе зато только похорошели и формы у вас раздобрели. Я этого и не ожидал.

Зубайда, которая с интересом разглядывала его, спросила:

— А что тебя так долго удерживало в стороне от нас? — тут она рассмеялась. — Ты же мог прийти, и если бы у тебя были хорошие намерения, то у нас была бы вполне невинная встреча. Разве мы не можем встретиться вне постели?

Ибрахим Аль-Фар, тряхнув рукой, чтобы поправить задравшийся край рукава, сказал:

— Ни он, ни мы не знаем, можно ли устроить невинную встречу между нами и вами!

Зубайда с досадой промолвила:

— Прибегаю к помощи Аллаха от вас, мужчины. Вам нравятся лишь порочные женщины!

Джалила захохотала и сказала:

— Дочь своей матери, благодари Господа нашего за это. Смогла бы ты накопить столько жира, если бы не натренировала себя на матрасах и кроватях?

Зубайда с упрёком сказала:

— Не стой между мной и этим обвиняемым, чтобы я могла его допросить…

Ахмад с улыбкой сказал:

— Я приговорил себя к пяти годам невинности без всякого труда…

Зубайда опять набросилась на него с обвинениями:

— Ох, бедный мальчик! Ты лишил себя всего удовольствия! У тебя осталось только чревоугодие и выпивка, музыка, шутки, да посиделки в кофейне до самого рассвета, и так каждую ночь!

Ахмад, как бы в своё оправдание ответил:

— Скорбящему сердцу нужны такие вещи. А вот остальные…

Зубайда, махнув на него рукой, словно говоря: «Да ну тебя уже!», произнесла:

— Сейчас я узнала, что ты считаешь нас самым худшим злом и самым большим из грехов…

Мухаммад Иффат воскликнул, прерывая её, словно вспомнил о чём-то важном, что чуть было не упустил:

— Разве для того мы пришли из такой дали, чтобы болтать, когда на нас глядят рюмки, и не найдётся никого, кто бы обратил на них внимания?! Наполни рюмки, Али! А ты, Зануба, настрой струны! А ты, уважаемый господин, снимай с себя одежду и устраивайся поудобнее: ты что, думаешь, что ты в школе? Скинь кафтан и феску и не считай, что твой допрос окончен. Сначала все судебные заседатели должны напиться допьяна, как и прокурорша, а затем мы вернёмся к допросу. Джалила настаивала на том, чтобы мы не напивались, пока не явится «султан веселья», как сказала эта святая угодница. Она почитает тебя так же, как шайтан — заблудшего грешника. Да благословит тебя Аллах с ней, и да благословит Он её с тобой…

Ахмад поднялся, чтобы снять с себя кафтан. А Али Абдуррахим встал, чтобы как обычно исполнить обязанности виночерпия. Струны настраиваемой лютни зашептались невпопад, Зубайда что-то напевала. Джалила кончиками пальцев поправила пряди волос и воротник на платье между грудей. Глаза жадно следили за руками Али Абдуррахима, наполнявшего рюмки. Ахмад уселся на своё место, подвернув под себя ноги, обводя взглядом место и людей, пока глаза его случайно не столкнулись с глазами Занубы, которые приветливо улыбнулись ему. Али Абдуррахим поднёс первую порцию напитков, а Мухаммад Иффат сказал:

— За ваше прекрасное здоровье и твою любовь!

Джалила подхватила:

— Тост за твоё возвращение, господин Ахмад.

Зубайда добавила:

— Тост за следование по верному пути после блужданий.

Ахмад ответил:

— И тост за любящих меня, с которыми я был разлучён скорбью.

Они выпили, когда Ахмад поднял свою рюмку и поднёс к губам. Сквозь стеклянную поверхность рюмки он разглядел поднятое лицо Занубы: она также поднесла свою рюмку к губам. Свежесть её лица тронула его. Мухаммад Иффат сказал Али Абдуррахиму:

— Наполни по второму кругу.

Ибрахим Аль-Фар обратился к нему:

— И следом за этим по третьей рюмке, пока не будет заложена основа.

Али Абдуррахим, торопясь, заметил:

— Тот, кто прислуживает коллективу — тот им и командует.

Ахмад Абд Аль-Джавад следил за пальцами Занубы, настраивающими струны лютни. Он спрашивал себя, сколько ей может быть лет и прикинул, что ей, наверное, где-то от двадцати пяти до тридцати. Он снова задался вопросом, зачем она пришла сюда?… Поиграть на лютне?!.. Или потому, что её тётка Зубайда готовила ей путь к заработку?.. Тут Ибрахим Аль-Фар сказал, что один только взгляд на воду Нила вызывает у него головокружение. Джалила закричала на него:

— Головокружение — у твоей матери!

Али Абдуррахим спросил:

— А если женщина с такими же формами, как Джалила или Зубайда бросятся в воду, потонет она или всплывёт?

Ахмад ответил ему, что тогда она всплывёт, если только в ней нет дыры. Он спрашивал сам себя, что было бы, если бы он возжелал Занубу, но сам нашёл ответ на этот вопрос: вышел бы скандал, если бы он захотел этого сейчас. Зато после пятой рюмки особых трудностей не будет. После рюмки это будет даже его долгом… Мухаммад Иффат предложил выпить рюмку за здоровье Саада Заглула и Мустафы Ан-Нахаса, которые в конце месяца отправятся из Парижа в Лондон на переговоры. Затем Ибрахим Аль-Фар предложил осушить ещё одну рюмку за здоровье Рамси Макдональда, друга египтян:

— Он может решить египетскую проблему ещё до того, как допьёт чашку кофе, что держит в руках.

Ахмад ответил ему, что имел в виду, что англичане пьют кофе в среднем около полувека; при этом он вспомнил, какой приступ гнева на революцию охватил его сразу после гибели Фахми, и как постепенно к нему вернулись первоначальные патриотические чувства, когда на него как на отца благородного мученика щедро посыпалось почтение и признательность людей. Затем на память ему пришло, как трагедия Фахми превратилась со временем в предмет гордости, чем он стал невольно хвалиться!

Джалила подняла свою рюмку со словами:

— За твоё здоровье, мой верблюд. Я часто задавала себе вопрос, действительно ли мы позабыли господина Ахмада? Но знает Бог, я простила тебя и молила Господа даровать тебе терпение и утешение. Не удивляйся, я твоя сестра, а ты — мой брат…

Мухаммад Иффат коварно спросил её:

— Если ты его сестра, а он — твой брат, как ты утверждаешь, делают ли брат с сестрой то, чем вы в своё время занимались?

Она засмеялась, и этот смех вызвал у всех воспоминания 1918 года и то, что предшествовало тем событиям. Она сказала:

— Спроси об этом своих дядей, братьев твоей матери, дитя любви…

Зубайда, бросив хитрый взгляд на Ахмада Абд Аль-Джавада, сказала:

— У меня другое мнение о том, почему он так долго пропадал…

Многие стали спрашивать, какого же её мнение на этот счёт, а Ахмад умоляющим голосом пробормотал:

— О Защитник, покрой меня…

— Мне кажется, что он, по-видимому, стал импотентом, как это часто случается с мужчинами среднего возраста, вроде него, и он использовал своё горе в качестве оправдания и исчез…

Джалила протестующе мотнув головой в духе многих певиц, возразила:

— Он будет самым последним, кого заберёт старость!

Господин Мухаммад Иффат спросил Ахмада Абд Аль-Джавада:

— Какое из этих двух мнений более правильное?

Ахмад многозначительно ответил:

— Первое мнение выражает страх, а второе — надежду.

Джалила с победным облегчением произнесла:

— Ты не из тех, кто не оправдывает надежды.

Он задумался над тем, что в момент испытания человека ждёт или почёт, или разочарование. Однако он боялся, что его начнут испытывать, или эти слова его воспримут как приглашение для испытания. Тем не менее, всякий раз, как он внимательно приглядывался к ним, на него нападало чувство отвращения и отстранённости, которое охватило его ещё до прихода сюда. Да, была одна перемена в нём, которую нельзя было отрицать: вчерашний день прошёл, и сегодня уже другой день. Ни Зубайда была той же Зубайдой, что и тогда, ни Джалила — Джалилой. Значит, не было ничего, что бы оправдывало эту авантюру. Он должен довольствоваться отношениями брата и сестры, о которых упомянула Джалила, и расширить их ещё и на Зубайду. Поэтому он мягко сказал:

— Разве может старость забрать человека, который находится среди вас!

Зубайда, переведя глаза на остальных троих мужчин, произнесла:

— Кто из вас старше?

Ахмад наивно ответил:

— Я родился вскоре после революции Аль-Ораби… в 1882 году!

Мухаммад Иффат протестующе сказал:

— Скажи-ка ещё что-нибудь!.. До меня дошло, что ты был одним из солдат у Аль-Ораби…!

Господин Ахмад сказал:

— Я был солдатом в их животах, как теперь говорят: ученик, что до школы учится на дому…

Али Абдуррахим словно в изумлении спросил:

— А что же делала твоя покойная мать, когда ты был в животе у солдата, шедшего на бой?!

Зубайда, опустошив свою рюмку, закричала:

— Не уходите от ответа своими шутками. Я спрашиваю вас о вашем возрасте!..

Ибрахим Аль-Фар вызывающе ответил:

— Нам всем троим от пятидесяти от пятидесяти пяти. А вот вы обе раскроете ли нам свой возраст?…

Зубайда презрительно подёрнула плечами и ответила:

— Я родилась…

Затем она сузила свои подведённые глаза, подняв их к потолку, как бы задумавшись. При этом господин Ахмад опередил её, закончив её фразу:

— Сразу после революции Саада Заглула в 1919 году?!

Они долго смеялись, пока она не ткнула в их сторону средний палец. Джалила же, как казалось, не одобряла этот разговор, и закричала на них:

— Ну хватит уже этой клеветнической биографии! Какое вам дело до нашего возраста?!.. Об этом нужно спрашивать Того, Кто управляет всем на небесах, а что касается нас, то мы — молодые женщины до тех пор, как найдём того, кто бы захотел нас. А вы — молодые мужчины, пока не найдёте ту, которая вас захочет…

Внезапно Али Абдуррахим воскликнул:

— Поздравьте меня!

Его спросили, с чем же нужно его поздравить, и он вновь закричал:

— Я пьян…

Ахмад Абд Аль-Джавад сказал:

— Нужно присоединиться к нему, пока он не заблудился в хмельном мире.

Джалила предложила им оставить его одного в виде наказания за спешку, а Али Абдуррахим отошёл в уголок с полной рюмкой в руке и сказал:

— Поищите другого виночерпия, помимо меня.

Зубайда встала и подошла к тому месту, где оставила свою верхнюю одежду, пощупав свою сумочку, чтобы проверить, что коробочка с кокаином ещё там, и убедилась, что та на месте. Ибрахим Аль-Фар воспользовался тем, что место Зубайды освободилось, и уселся на него, положив голову на плечо Джалилы и громко вздыхая. Мухаммад Иффат встал и подошёл к окнам, что выходили на Нил, и отодвинул ставни в сторону. На поверхности воды блестели мелькавшие тени, за исключением неподвижных полос света, которые рисовали на волнах лучи, исходившие от ламп на плавучих домах-дахабийях. Зануба поигрывала струнами лютни, что издавали бесшабашную мелодию. Глаза Ахмада долго рассматривали её, затем он встал, чтобы самому наполнить свою рюмку. Зубайда вернулась и села между Мухаммадом Иффатом и Ахмадом Абд Аль-Джавадом, стукнув последнего в спину. Джалила запела:

«В тот день, когда ты откусил от меня кусочек…»

Тут Ибрахим Аль-Фар в свою очередь закричал:

— Поздравьте меня…

Мухаммад Иффат и Зубайда присоединились к Джалиле на фразе:

«Они принесли мне чашу с молоком».

Зануба тоже стала петь вместе с ними, а Ахмад снова взглянул на неё, невольно присоединившись к остальным исполнителям. Из угла комнаты донёсся голос Али Абдуррахима, подпевающего им. Ибрахим Аль-Фар, чья голова по-прежнему покоилась на плече Джалилы, воскликнул:

— Шестеро поют, а слушает всего один — я!

Ахмад, не прекращая петь, подумал про себя: «Она откликнется, и в конце концов принесёт мне удовольствие и радость». Затем снова спросил себя: «Интересно, сегодняшняя ночь будет просто мимолётным событием или началом долгих близких отношений?» Ибрахим Аль-Фар вдруг вскочил и бросился в пляс, и все как один начали ему аплодировать, а потом вместе запели:

«Положи меня в кармашек свой, промеж пояса и стана».

Ахмад снова спросил себя: «Интересно, а согласится ли Зубайда, чтобы наши встречи с Занубой проходили у неё?»

Пение и танец закончилось, все стали соревноваться друг с другом в безостановочных шутках. Ахмад Абд Аль-Джавад всякий раз, как выдавал какой-нибудь анекдот, украдкой поглядывал на лицо Занубы, чтобы увидеть, какое впечатление он произвёл на неё. Шум и гам тем временем всё возрастал, а время летело…

— Пришло уже время мне возвращаться домой…

Это произнёс Али Абдуррахим, поднимаясь, чтобы взять свою верхнюю одежду. Мухаммад Иффат сердито закричал на него:

— Я же сказал, что заберу тебя с собой, но только когда закончится пирушка!

Зубайда, вскинув брови, спросила:

— О какой такой женщине ты так печёшься?

Ибрахим Аль-Фар ответил:

— Это его новая подруга, мировая мадам. Она владелица заведения в Ваджх Аль-Бирка…

Ахмад с интересом спросил:

— Кто…?

Али Абдуррахим, обняв свою накидку-джуббу, засмеялся и сказал:

— Твоя старинная подруга, дама Сания Аль-Калали…

Голубые глаза Ахмада расширились от удивления и в них показался мечтательный взор, затем с улыбкой на губах он ответил:

— Когда будешь у неё, напомни обо мне и передавай мой привет…

Покручивая усы и готовясь к выходу, Али Абдуррахим сказал:

— Она справлялась о тебе и предложила мне пригласить тебя как-нибудь позже провести вечер в её доме после работы. Я сказал ей, что старший сын семейства Абд Аль-Джавад, да защитит его имя нашего Пророка, уже достиг того возраста, когда в их семье считается долгом посещать заведение в Ваджх Аль-Бирке и тому подобные злачные места. И если его отец приедет туда, то не будет в безопасности, ибо может наткнуться там на собственного сына…

Он засмеялся в полный рот, затем попрощался со всеми и вышел в коридор. Следом за ним вышли Мухаммад Иффат и Ахмад Абд Аль-Джавад, чтобы проводить его до дверей. Они продолжали беседовать и смеяться, пока он не покинул плавучий дом. Тут Мухаммад Иффат положил руку на плечо Ахмада и спросил:

— Зубайда или Джалила?

Ахмад наивно ответил:

— Ни та, ни другая!!

— Почему? Да упаси нас Аллах от зла!!

Ахмад уверенно ответил:

— Каждый раз достаточно делать по одному шагу. Сегодня ночью осталось только пить и слушать лютню..!

Мухаммад Иффат настаивал его сделать ещё один шаг, однако потом извинился и больше не давил на него. Они оба вернулись в комнату, перевёрнутую вверх дном, и вновь заняли свои места. Ибрахим Аль-Фар взял на себя роль виночерпия. Все признаки опьянения были налицо: глаза его горели ярким блеском, речь стала более плавной, а движения разгорячились. Все вместе они пели вслед за Зубайдой:

«Почему же море смеётся надо мной?»

Заметили, что голос Ахмада Абд Аль-Джавада стал звучать более высоко, так что почти перекрывал голос Зубайды. Джалила же рассказывала обрывочные истории из своих приключений.

«С тех пор, как мой взгляд упал на тебя, я почувствовал, что сегодняшняя ночь не пройдёт бесследно. До чего же прелестна эта малышка. Малышка? Она же по крайней мере на четверть века моложе тебя».

Ибрахим Аль-Фар горевал о золотом веке в торговле медью, что был во время войны, и заплетающимся языком произнёс:

— Мне целовали руку всего лишь ради фунта меди.

Ахмад сказал ему:

— Если у тебя будет потребность в собаке, то скажи ей: «О мой господин!»

Зубайда пожаловалась на то, что сильно пьяна, и встала, чтобы пройтись туда-сюда. В этот момент все начали аплодировать в такт её шатающейся походке и выкрикивать:

— Так, так, ещё шажок…. Пересеки порог… Пересеки порог.

Вино парализовало в них тот орган, что выделяет печаль. Джалила пробормотала:

— Ну хватит с нас уже, — поднялась и покинула комнату. Она прошла в одну из двух кают, располагавшихся напротив друг друга, и тут же до них донёсся скрип кровати под её грузным телом. Джалила последовала действиям Зубайды и пошла в другую каюту, заставив скрипеть кровать под собой ещё громче. Ибрахим Аль-Фар заметил:

— Вот уже подала голос постель.

Из первой каюты до них донёсся голос, имитирующий хрипоту известной певицы Муниры, выводивший слова из песни: «Дорогой мой, приди же». Тогда Мухаммад Иффат встал, и также напевая, выдал ответ: «Иду, милая моя». Ибрахим Аль-Фар вопросительно посмотрел на Ахмада Абд Аль-Джавада, и тот сказал ему словами Пророка:

— Если ты не почувствовал стыда, делай всё, что захочешь.

Он поднялся и ответил ему:

— В плавучем доме стыда нет!

Наступил момент уединения, тот самый, которого Ахмад уже давно поджидал. Малышка положила рядом с собой лютню и села на диван, скрестив ноги и закрывая подолом платья переплетённые ноги. Воцарилось молчание. Они посмотрели друг на друга, затем она направила взгляд в никуда. Молчание это было настолько наэлектризовано, что его невозможно было больше терпеть. Она неожиданно встала, и он спросил её:

— Куда ты?

Она пробормотала, уже из-за двери:

— В ванную.

Он тоже встал и сел на её место, взял в руки лютню и принялся поигрывать струнами, спросив её:

— А нет ли здесь ещё и третьей комнаты?

«Твоё сердце не должно так стучать, будто тот английский солдат гонит тебя перед собой в темноте. Помнишь ли ты ту ночь, проведённую у матери Мариам? Не вспоминай о том больше, это так больно. О, вот она вернулась из ванной… Как же она свежа!..»

— Вы играете на лютне?

Он с улыбкой ответил:

— Научи меня…

— Хватит с вас и бубна, вы на нём умеете играть!

Тут он вздохнул:

— Те дни миновали. До чего они были прекрасны. Ты была совсем девочка! Почему ты не садишься?

«Она почти касается тебя. До чего же мила первая охота!»

— Возьми лютню и сыграй для меня…

— Мы достаточно напелись, наигрались и нахохотались. Сегодня ночью я поняла лучше, чем раньше, почему им так вас не хватало на каждой вечеринке!

На губах его появилась улыбка, выдававшая его радость, и он лукаво сказал:

— Но ты же не напилась?

Она согласилась с ним и рассмеялась. Он словно пружина вскочил и подбежал к столику, вернувшись с наполовину полной бутылкой и двумя рюмками, сел и заговорил:

— Выпьем вместе.

«Милая обжора. Глаза её испускают озорство и магические чары. Спроси её о третьей комнате… Спроси себя: на одну ночь или надолго? о последствиях не спрашивай. Ахмад Абд Аль-Джавад, каково бы ни было твоё высокое положение, ты откроешь свои объятия лютнисте Занубе… Она сейчас стоит перед тобой с блюдом с фруктами… Пусть тебя, наконец, постигнет счастье в виде её красоты и свежести как вознаграждение. Высокомерие никогда не было тебе свойственно…»

Он увидел, как её кисть сжала рюмку — она была совсем близко от его колена, — протянул ладонь и нежно похлопал по ней. Однако она молча скинула его ладонь с колена, не обращая на него внимания. Он спросил себя, понравится ли ей его ухаживание в такой поздний час, особенно если оно будет исходить от такого мужчины, как он, и обращено к такой женщине, как она? Но не стал пренебрегать традициями вежливости и любезного обращения, и многозначительным тоном задал ей вопрос:

— В этом плавучем доме нет третьей комнаты?

Притворившись, что проигнорировала его намёк, содержавшийся в вопросе, она указала в сторону двери в коридор:

— В той стороне…

С улыбкой покручивая усы, он спросил:

— А мы вдвоём там поместимся?

Голосом, в которым не было и следа кокетства, хотя и не переходя за грани вежливости, она ответила:

— Вы один там поместитесь, если хотите спать!

Он словно в изумлении спросил:

— А ты?

Тем же тоном она сказала:

— Мне и так вполне удобно…

Он придвинулся к ней поближе, однако она поднялась и поставила свою рюмку на столик, затем прошла к противоположному от него дивану и уселась там. На лице её были отчётливо видны серьёзность и молчаливый протест, так что мужчина удивился этому, его пыл стих, а гордость была ущемлена. Он посмотрел на неё, при этом на губах его играла натянутая улыбка, и наконец спросил:

— Почему ты сердишься?

Она долго хранила молчание, затем переплела руки на груди:

— Я спрашиваю, почему ты сердишься?

Она лаконично ответила:

— Не спрашивайте о том, что и так знаете…

Он внезапно громко расхохотался, показывая ей своё презрение и недоверие, и в свою очередь поднялся и наполнил обе рюмки, затем одну поднёс ей со словами:

— Выпей и подними своё настроение…

Она вежливо взяла рюмку, затем поставила её на столик и пробормотала:

— Благодарю вас.

Он вернулся на своё место и сел, затем поднял рюмку к губам и выпил содержимое залпом, захохотав:

— Мог ли я предвидеть такой неожиданный сюрприз?

«Если бы я мог возвратиться на четверть часа назад. Зануба… Зануба… Простая Зануба. Мог бы в такое поверить? Не поддавайся этому удару. Как знать, может, подобное кокетство сейчас, в 1924 году, в моде. Что изменилось во мне?… Ничего… Но это же Зануба… Разве не так её зовут?.. У каждого мужчины обязательно есть хоть одна женщина, которая от него отворачивается, и раз Зубайда, Джалила и Умм Мариам сами стремятся к тебе, то эта Зануба — как навозный жук — убегает от тебя. Терпи, пока можешь выносить, в любом случае, это не катастрофа. Ох, смотри, смотри: какая у неё прекрасная округлая ножка. Но у неё жёсткий нрав. Не думаешь ли ты, что она тебя и впрямь отвергнет?…»

— Выпей, милая…

Тоном, в котором смешались печаль и вежливость, она произнесла:

— Когда мне захочется вина…

Он направил на неё взгляд, а затем многозначительно спросил:

— А когда тебе захочется…?

Она нахмурилась, показывая ему, что поняла его намёк, но ничего не ответила…

Ахмад, чувствуя в этот момент, что валится с ног, спросил:

— Мои чувства к тебе не найдут отклика?

Она нагнула голову, чтобы скрыть своё лицо от его глаз, и решительно попросила:

— Вы не прекратите уже это?

Его охватил гнев как реакция на то, что его отвергли. Он с изумлением спросил:

— Почему ты тогда пришла сюда?

Она протестующе сказала, указывая на лютню, лежащую на диване недалеко от неё:

— Я пришла ради этого…

— И только?.. Но ведь нет никакого противоречия между этим и тем, что я предлагаю тебе…!

Она с негодованием спросила:

— Силой?

Испытывая мучения от похмелья, разочарования и гнева, он сказал:

— Нет, однако я не нахожу причин для отказа!

Она холодно произнесла:

— Может быть, у меня они есть…

Он громко засмеялся, а потом на него нашла злость, и он саркастически сказал:

— Может быть, ты опасаешься за свою девственность?

Она кинула на него долгий резкий взгляд, затем гневно и злорадно произнесла:

— Я желаю лишь того, кого люблю…

Он хотел было снова засмеяться, но сдержался, после того как понял, что устал от этого громкого, но печального смеха, и протянул руку к бутылке, налил из неё импульсивно в свою рюмку сразу половину, но отставил её на столик. Он уставился на женщину с удивлением, не зная, как выпутаться из этой неловкой ситуации, в которую сам же затолкнул себя… «Гадюка, и дочь гадюки. Она желает лишь того, кого любит. Это что же, не значит, что она занимается любовью каждую ночь с одним мужчиной?… Трудно тебе будет, девчонка, сохранить лицо после такого позора этой ночью! Господа вот там, снаружи, а ты — здесь, на милости этой певицы-кокетки… Сдирай с неё кожу, жаль её своим языком… Лягни её ногой… Втолкни её в каюту насильно… Лучше всего тебе отвернуться от неё и покинуть это место немедленно. В наших глазах злоба, которая может свернуть любую гордую выю. До чего мила её шейка. Не сомневайся в её очаровании. Потерявший голову должен страдать…»

— Я не ожидал такой резкости…

Он нахмурился, приняв решение. Лицо его было мрачным, когда он поднялся с места и презрительно пожал плечами со словами:

— Я полагал, что ты такая же, как и твоя тётка, милая и деликатная, но я обманулся в своём мнении, мне некого винить в том, кроме самого себя…

Он услышал соблазнительный звук, который издали её губы, когда она проглотила слюну в знак протеста, однако прошёл к тому месту, где оставил свою верхнюю одежду, быстро взял её и оделся в два раза быстрее, чем требуется по правилам хорошего тона. В гневе он принял решение, но отчаяние его ещё не достигло своего предела. Часть его, словно бунтарь, отказывалась по-прежнему верить в то, что произошло, или точнее, ему было тяжело принять это. Он взял свою трость, но то и дело ждал, что вот-вот что-то случится, и его мнение окажется ошибочным, а уязвлённое самолюбие окажется правым. Может быть, она внезапно рассмеётся и раскроет своё истинное лицо, сняв с него завесу ложной серьёзности, или бросится к нему, не признавая его гнева, а может быть, выпрыгнет перед ним, чтобы преградить ему дорогу. Да, звук глотаемой слюны, донёсшееся из её рта, много чего мог означать, например, манёвр, за которым следовала бы её капитуляция. Однако ничего из этого не произошло.

Она продолжала оставаться на своём месте и смотреть в никуда, игнорируя его, будто и вовсе не видит. Он вышел из комнаты в коридор, а оттуда — к входной двери, затем на дорогу, вздыхая при этом с сожалением, злобой и грустью. Он пересёк тёмную дорогу пешком, пока не дошёл до моста Замалек. Осенний влажный воздух нежно и незаметно проникал под его одежду. Там он поймал такси, которое умчало его, пока он пребывал в замешательстве от выпитого спиртного и от собственных раздумий, и тут он заметил, что находится на площади Оперы, а такси мчит его в сторону Аль-Утба Аль-Хадра. Во время поворота, в свете огней фонарей его взгляд случайно упал на стены сада Аль-Узбакийя, и он вперился в них, пока те не исчезли из поля зрения на очередном повороте. Затем он закрыл глаза, чувствуя, как что-то больно кольнуло его в самое сердце. Глубоко внутри он услышал голос, похожий на стон, что кричал в его молчаливом мире, молясь о Божьем милосердии к дорогому ему сердцу, потерянному сыну. Он не осмелился повторить слова этой мольбы, дабы не упоминать имя Божье своим пропитанным вином языком. Когда он поднял веки, из глаз его вытекли две крупные слезинки…

8

Он и сам не знал, что на него нашло!! То ли проклятый шайтан попутал, то ли какой пагубный недуг?! Он заснул, надеясь, что закончится вся нелепость прошлой ночи, вместе с глупым похмельем. Без сомнения, напиться было глупостью, которая погубила всё удовольствие и расстроила всю радость. Когда его застал утренний свет, он обнаружил себя мечущимся в постели от тревоги. Струи воды из душа, лившиеся на его голое тело, рассеяли мысли и уняли сердцебиение. Перед глазами его появилось её лицо, а в ушах раздавался соблазнительный звук, издаваемый её губами. В сердце его вибрировал отголосок боли.

«Ты пережёвываешь свои жаждущие фантазии и мысли как перезрелый подросток, а люди на улице вокруг чинно приветствуют тебя, отдают должное твоему достоинству, набожности, добрососедству. Если бы только они знали, что ты приветствуешь их в ответ чисто механически, пока твои мысли гуляют далеко-далеко, а ты сам озабоченно думаешь о девушке-лютнистке… Лютнистка… Женщина, что выставляет каждую ночь своё тело на продажу как на рынке… Если бы они это узнали…, тогда вместо приветствия тебя бы ждала улыбка глумления и сожаление в ответ. Как только эта гадюка скажет мне „да“, я отвергну её с презрением и облегчением. Что же такое постигло меня? Чего я желаю? Неужели это старость? Помнишь ли ты, какие удары судьбы обрушились на Зубайду и Джалилу? Те отвратительные следы обнаружило твоё сердце, но не чувства. Но не торопись пока. Смотри, как бы не отдаться во власть фантазий, тогда ты станешь лакомым кусочком, что уничтожат первым… Ну, это всего лишь из-за одного седого волоса. Может ли быть другая причина, по которой эта презренная лютнистка отвергла тебя?.. Отгони её, словно муху, что незаметно проникла к тебе в рот, пока ты зевал. Увы!! Ты хорошо знаешь, что не прогонишь её, разве только из желания отомстить, и только-то. Всего лишь для того, чтобы вернуть себе самоуважение, больше ничего. Эта девчонка должна сказать „да“, а ты должен прогнать её после этого без всякого сожаления. Нет в ней ничего, заслуживающего борьбы за неё. Ты помнишь её ноги, шею, похоть в глазах?.. Если бы ты исцелил своё самолюбие одной ложечкой терпения, то добился бы победы в ту же ночь, вместе с удовольствием и радостью. Но что скрывается за всей этой тревогой?!.. Мне так больно. Да! Мне больно. Я удручён свалившимся на меня унижением. Я грожу ей презрением, но когда она приходит мне на ум, то в моих жилах закипает кровь… Постыдись, не делай из себя посмешище. Заклинаю тебе твоими же детьми, и теми, кто остался, и тем, кто ушёл… Хания была единственной женщиной, которая сама покинула тебя. Ты погнался за ней, и что получил? Не помнишь разве?! Дебош во время её свадьбы с плясками, пьянством, выходками и нападением на людей. Затем ты прошёлся своей тростью по лампам, розовым кустам, дудкам и гостям, так что их вопли заглушили радостные крики… Вот такой человек ты. Устрой скандал в плавучем доме, убей своих врагов пренебрежением и презрением. До чего же слабы твои враги и до чего же сильны… Нежные ножки едва в состоянии ходить, однако снесут крепкие горы. До чего же ужасен сентябрь в этом году, особенно когда жара насыщена влагой. И как прекрасны вечера, особенно если проводишь их в том плавучем доме. Но после трудностей приходит облегчение…

Подумай над своими делами и посмотри, в каком направлении следуешь. То, чему суждено быть, должно быть увидено. Движение вперёд горько, но и отступление назад страшно. Как часто ты видел её, когда она была в самом расцвете молодости, но не будила в тебе никаких чувств; ты проходил мимо неё, как будто её не существует. Что такого произошло, что заставило тебя избегать тех, кто тебя любит и полюбить ту, которая тебя избегает? Она не красивее Зубайды и Джалилы, и если бы обладала красотой, что затмевает красоту её тётки, та не позволила бы ей сопровождать себя. Но ты, тем не менее, хочешь её, хочешь всеми силами своей души..! Ах!! К чему эта гордыня?! „Я желаю лишь того, кого люблю…“!! Ящерка, я люблю тебя, сукина дочь… Ты так страдаешь, почти задыхаешься. Ничто не унижает человека так, как он сам себя. Пойдёшь ли ты снова в тот плавучий дом?… Нет лучшего места для большего позора. Домой к ней?… Но там же Зубайда!! „Добро пожаловать, добро пожаловать!! Ты вернулся в своё логово?“ И что я ей скажу в ответ? Что я вернулся не за тем, и что я хочу твою племянницу! До чего глупо! Хватит уже болтовни. Ты что, потерял рассудок?! Обратись за помощью к Аль-Фару или Мухаммаду Иффату. Господин Ахмад Абд Аль-Джавад ищет себе заступника перед… Занубой!.. Не лучше ли вскрыть себе вены, чтобы вся грязная кровь, что позорит тебя, вытекла?!»

Ночь покрыла квартал Аль-Гурийя, и двери лавок закрылись к тому времени, как Ахмад Абд Аль-Джавад подошёл к своей лавке, которую закрыл перед тем. Он шёл неспешными шагами, а глаза его внимательно разглядывали дорогу и окна. За парой окон Зубайды мелькнул свет, однако он не знал, что там происходит сейчас. Он какое-то время шёл по дороге, затем вернулся в то же место, откуда пришёл, и продолжил свой путь по направлению к дому Мухаммада Иффата в Гамалийе, где встретил четырёх своих друзей, прежде чем они все вместе направились в кофейню. Обращаясь к Мухаммаду Иффату, он сказал:

— До чего прекрасны ночи в том плавучем доме. Моё сердце по-прежнему тоскует по нему!

Мухаммад Иффат, издав победный смешок, сказал:

— Вам только следует сделать знак, и он в вашем распоряжении, когда захотите…

Али Абдуррахим прокомментировал его слова:

— Ты соскучился по Зубайде, старый сводник?

Ахмад опередил его, и серьёзно сказал:

— Нет…

— По Джалиле?

— По плавучему доме, и больше ни по чему…

Мухаммад Иффат лукаво спросил его:

— Ты хочешь, чтобы вечер там ограничился лишь нашей компанией, или нам позвать туда подруг прежних дней?

Ахмад засмеялся, выдавая тем самым своё поражение, и ответил:

— Ну позови их, хитрец ты этакий, и пусть это будет завтра вечером, а то уже поздно. Но я никогда не позволю себе большего, чем просто сидеть, слушать и общаться…

Ибрахим Аль-Фар вымолвил «хмм…», а Али Абдуррахим процитировал куплет песенки: «Я совершаю преступление против духа своего…». Мухаммад Иффат насмешливо сказал:

— Называй это как угодно. Названий много, а действие-то — одно.

На следующий день Ахмад открыл для себя кофейню господина Али как будто впервые. Его привлекло туда уже под вечер, и он занял кресло под окном. К нему подошёл с приветствиями владелец кофейни, и Ахмад сказал ему, словно оправдываясь, что зашёл туда впервые:

— Я возвращался после некоторых дел, и душа позвала меня выпить вашего сладкого чая.

«Такой визит, кажется, будет легко и повторить… Но не спеши, не спеши!! Зачем же выдавать себя перед людьми, какой от всего этого толк?! Тебя и впрямь обрадует, если она увидит тебя сквозь ставни, чтобы поглумиться над твоим падением?.. Ты не знаешь, что делаешь с собой. Ты выворачиваешь свои глаза из орбит, дурманишь свой мозг до головокружения, но она никогда не покажет тебе себя, и что более ужасно, будет смотреть на тебя из окна и насмехаться над тобой. Зачем ты пришёл? Ты хочешь вдоволь налюбоваться на неё? Признайся. Ты желаешь измерить её гибкое тело, увидеть её улыбку и подмигивание, следить за её пальцами, окрашенными хной? Зачем всё это? Подобное раньше не случалось с тобой, даже с женщинами, превосходящими её по красоте, блеску и известности. Неужели ты обречён страдать и унижаться ради такой презренной вещи?!.. Она никогда не покажет себя тебе…, сколько бы ты ни пялился… Ты привлёк к себе взгляды…. Ахмад Абд Аль-Джавад сидит в кофейне господина Али и пристально смотрит в окно. До чего же ты скатился!! Откуда тебе знать, что она не выдала твою тайну?.. Может, уже всему оркестру это известно, а может, об этом знает и сама Зубайда, или даже все!! „Когда он протягивал мне руку, украшенную перстнем с алмазом, я отвергла его, когда он добивался моего расположения, я дала решительный отпор…“ Таков господин Ахмад Абд Аль-Джавад, которого вы так восхваляете…! До чего же низко ты пал!! Ты скатился так низко, что дальше просто некуда, и при этом ты ещё и упорствуешь в своём падении, хотя тебе как никому другому известно, какое унижение и позорище принесут твои порочные действия, если тайна станет известна твоим друзьям, Зубайде и Джалиле. Что ты тогда будешь делать?! Ты и впрямь мастер по части маскировки трудных ситуаций своими шутками и остротами, но как только волны смеха и хохота спадут, откроется горькая правда… Это больно, а ещё больнее то, что ты её хочешь. Не лги самому себе. Ты до смерти её желаешь. Что я вижу?…»

Он спросил себя, глядя, как к дому певицы подъехал крытый экипаж, и остановился. Тут же открылась дверь и из неё вышла Айуша-бубнистка, таща за собой Абдо-цитриста. За ними последовали остальные члены ансамбля, и Ахмад понял, что они отправились на одно из свадебных торжеств.

Мужчина испытал яростное чувство, сердце его клокотало, когда он смотрел на дверь в страстном и печальном ожидании. Он вытянул шею, не заботясь об осторожности и не обращая внимания на то, что вокруг него были другие люди. И тут за дверью раздался звонкий смех, стала различимо видна лютня в светло-розовом чехле, а за ней её владелица, которая выбежала из дома под громкий смех. Затем она положила лютню в переднюю часть экипажа и с помощью Айуши поднялась сама и села посередине, так что больше он не мог видеть её целиком, только плечо, что виднелось в просвете между Айушей и слепым Абдо. Ахмад стиснул зубы в тоске и гневе одновременно. Глаза его следили за экипажем, который качался то вправо, то влево, продвигаясь всё дальше по улице, оставляя в его груди глубокое чувство уныния и унижения. Он спрашивал себя, встать ли ему и последовать ли за ней? Однако не пошевелился, и остался неподвижен, добавив лишь одно: «Приход сюда был глупостью и безумием».

В назначенное время он появился в Имбабе у плавучего дома. Он не мог решить, что ему делать из-за множества мыслей, роившихся у него в голове. Наконец остановился на том, что решить свои проблемы можно, если воспользоваться обстоятельствами и возможностями… Достаточно с него и уверенности в том, что он увидит её в компании с другими, а потом, в конце вечера, и наедине. Он уймёт пульсацию сердца снова, и может быть, вернёт себе шанс, воспользовавшись на этот раз различными видами соблазнения. Он боязливо вошёл в плавучий дом: если бы кто-то ещё увидел его в подобном состоянии, то догадался бы о причинах на то, и окружил его смехом и глумлением. Внутри он обнаружил друзей, Джалилу и Зубайду, однако никаких следов лютнистки там не было!! Его тепло приняли, и едва он снял с себя кафтан и феску, и занял своё место, как вокруг него раздался взрыв хохота. Он включился в эту атмосферу благодаря гибкости своего характера; разговаривал, шутил, острил, читал анекдоты, превозмогая свою тревогу и стараясь обмануть опасения. Однако опасения затаились за стеной шуток, и не рассеивались, подобно боли, которая иногда может улечься под воздействием успокоительного. Он продолжал надеяться, что вот-вот откроется дверь, и из неё появится она, или кто-нибудь обмолвится о ней хоть словом, объяснив причину её отсутствия, или предвестит о её скором прибытии. По мере того, как тягуче и неповоротливо шло время, надежда его стала бледнеть, пыл иссякать, и тучи затянули безмятежное небо ожиданий.

«Интересно, которое из двух предположений верно: её приход позавчера или отсутствие сегодня? Я никого не буду об этом спрашивать. Как видно, твой секрет по-прежнему охраняется. Если бы Зубайда проведала о нём, то не колеблясь, устроила из-за этого скандал и позорище».

Он много смеялся, а пил ещё больше, затем попросил Зубайду спеть ему «Мой рот смеётся, но я плачу всем сердцем». Один раз, оставшись наедине с Мухаммадом Иффатом, он чуть было не раскрыл тому своё желание, и ещё один раз чуть не раскрылся самой Зубайде, хотя сумел всё же сдержаться и выйти из неловкой ситуации, сохранив и секрет, и честь.

Когда в полночь Али Абдуррахим собрался отправиться к своей подруге в Ваджх аль-Бирка, Ахмад поднялся, чтобы вернуться домой одновременно с ним, к полной неожиданности для всех. Они тщетно делали попытки удержать его от такого решения или уговорить подождать ещё часок. Он ушёл, оставив после себя изумление и разочарование надежд остальных, строивших догадки о его приходе в назначенное время.

Затем настала пятница, и он отправился в мечеть Хусейна незадолго до начала коллективной молитвы. Когда он проходил по улице Хан Аль-Джафар, то увидел мельком её: она шла из квартала Аль-Ватавит и тоже в направлении к мечети!.. Ох!.. Ещё никогда раньше его сердце не билось в груди так, как в этот момент! Сразу же это привело к полному параличу всех его душевных движений, пока ему не привиделось — он находился в состоянии, похожем на транс — будто бы он встал, и весь мир вокруг него замер и замолк, словно в могиле. Он был подобен машине, что остановилась, но несмотря на выключенный двигатель и заглохший рёв мотора, движется по собственной инерции в абсолютном покое. Когда же он пришёл в себя, то обнаружил, что она намного опередила его, и последовал за ней без всяких колебаний или рассуждений. Он прошёл мимо мечети, даже не заходя туда, затем направился за ней на некотором расстоянии в сторону новой дороги… Чего он замышлял?… Он и сам не знал!! Он повиновался слепому импульсу; никогда прежде ему не случалось преследовать женщину по дороге, даже в дни молодости. Он стал замечать опасность и беспокоиться. Затем ему в голову неожиданно пришла насмешливая и одновременно отвратительная мысль: что Ясин или Камаль изобличат секрет этого незаметного преследования!.. Хотя он старался не сокращать дистанцию между ними больше того, что была в начале погони, глаза его утоляли жажду, разглядывая изгибы её нежного тела со всей ненасытностью и страстью. Он чувствовал прилив волн страсти и боли, что накатывали на него друг за другом, пока не увидел, как она сворачивает с дороги и идёт в лавку ювелира, одного его знакомого по имени Йакуб. Он замедлил свои шаги, чтобы дать себе возможность раскинуть умом; тревога и настороженность его лишь удвоились: не вернуться ли ему туда, откуда он пришёл? Или пройти мимо лавки, не обращая внимания на неё? Или же подождать, что случится далее?

Он неспешно подходил к лавке, и когда идти до неё не осталось всего каких-то несколько шагов, в голову ему пришла одна смелая мысль; он бросился осуществлять её без колебаний, игнорируя серьёзность возможных последствий: она заключалась в том, что он перейдёт на тротуар и будет медленно прогуливаться вокруг лавки в надежде, что его заметит её владелец, и как всегда, позовёт посидеть внутри, и он примет его приглашение!.. Он медленно прошёл через тротуар, пока не достиг лавки, поглядел внутрь словно случайно. Его глаза встретились с глазами Йакуба…, и тот позвал его:

— Добро пожаловать, господин Ахмад, прошу…

Ахмад любезно улыбнулся, затем, хромая, вошёл внутрь. Оба мужчины тепло пожали друг другу руки, и хозяин лавки предложил Ахмаду выпить стакан сока из рожкового дерева. Он с достоинством согласился и сел на край кожаного дивана перед столиком, на котором располагались весы. По лицу его нельзя было понять, что он различил кого-то третьего в лавке, пока он не уселся и перед глазами его не предстала Зануба, что стояла напротив владельца и вертела в руках серёжку. Ахмад сделал удивлённый вид; глаза их встретились… Она улыбнулась, и он улыбнулся в ответ, затем приложив ладонь к груди в знак приветствия, поклонился и сказал:

— Доброе утро… Как ваши дела?

Переведя взгляд на серёжку, она ответила:

— Утро доброе. Да почтит вас Господь наш…

Йакуб предложил ей заменить серёжки на браслет, с доплатой разницы в цене. Ахмад воспользовался возможностью, пока они были заняты, чтобы наглядеться на её щёчку. От него не скрылось, что торг о цене и обмене даёт ему шанс вмешаться и уладить все разногласия полюбовно… Может быть, может быть… Но она не дала ему такого шанса, хотя и не знала, что он замышляет. Она вернула серёжку владельцу и окончательно отказалась от обмена, попросив вместо этого починить браслет. Затем она попрощалась с ним и с господином Ахмадом кивком головы, и вышла из лавки!.. Всё это случилось с такой быстротой, в которой даже не было необходимости, как ему казалось. Он заволновался; какие-то вялость и стеснение охватили его. Он лишь обменялся привычными любезностями с Йакубом, допил свой рожковый напиток, а затем извинился за то, что ему пора идти, и вышел.

К сильному стыду своему он вспомнил, что пятничная молитва уже почти закончилась, однако колебался, идти ли ему в мечеть — ему не хватало мужества перейти непосредственно от преследования женщины к молитве в мечети. Разве его легкомысленное поведение не было нарушением омовения? Разве не мешало оно предстать пред лицом Милосердного Творца? С грустью и болью он отказался от молитвы и целый час бесцельно бродил по улицам, затем вернулся домой, снова думая о своём грехе. Хотя голова его — даже в такие чувствительные моменты, полные сожаления, — не отказывалась думать о Занубе! Зайдя тем вечером к Мухаммаду Иффату пораньше, чтобы побыть с ним наедине до того, как соберутся друзья, он сказал:

— Мне нужна от тебя одна услуга, чтобы завтра вечером ты позвал в плавучий дом Зубайду!..

Мухаммад Иффат засмеялся и ответил ему:

— Если ты её хочешь, то к чему все эти виляния и увёртки?! Если бы ты попросил её в первую же ночь, она бы радушно раскрыла тебе свои объятия…

С некоторым смущением Ахмад Абд Аль-Джавад промолвил:

— Я хочу, чтобы ты пригласил её одну..!

— Одну?!.. Ну и эгоист же ты, думаешь только о себе. А как же Аль-Фар и я?!.. Почему бы не сделать эту ночь такой, чтобы потом помнить всю жизнь? Давай позовём Занубу, Джалилу и Зубайду вместе!..

Явно игнорируя его слова, Ахмад Абд Аль-Джавад попросил:

— Занубу!

— Но почему не остальных?!. Это необходимый резерв, к которому обращаются, если есть нужда…

«До чего же мне больно!.. Как могла эта девчонка отвергнуть меня, почему?!»

— Ты ещё не понял моей затеи. На самом деле, я не намерен завтра приходить вообще!..

С изумлением Мухаммад Иффат спросил:

— Ты попросил меня пригласить Зубайду! И говоришь, что завтра не придёшь! Что это за загадки такие?!!

Ахмад громко рассмеялся, пряча своё смущение. Затем он понял, что вынужден сказать, словно в отчаянии:

— Не будь ты ослом. Я попросил тебя пригласить только Зубайду, чтобы Зануба осталась одна в доме!

— Зануба, говоришь, сукин ты сын?!

Тут он дал волю своему смеху и сказал:

— К чему такие хлопоты? Почему ты не попросил её в ту самую, первую ночь в плавучем доме?! Если бы ты поманил её пальцем, она бы полетела к тебе и пристала, словно приклеенная!

Ахмад улыбнулся ничего не значащей улыбкой, несмотря на болезненное чувство негодования. Затем произнёс:

— Выполни то, о чём я попросил. Это всё, чего я желаю…

Покручивая усы, Мухаммад Иффат ответил:

— Слаб тот, кто добивается, и тот, от кого он добивается[66]!

На этот раз самым серьёзным тоном Ахмад Абд Аль-Джавад сказал:

— И пусть это останется тайной между нами…

9

Посреди непроглядной тьмы в дверь дома на пустынной, безлюдной улице постучали. Было где-то около девяти вечера. Дверь открылась, но открывший её оставался невидимым. И тут послышался голос, от которого сердце стучавшего затрепетало: «Кто там?» Он тихо ответил: «Я», и вошёл без всякого приглашения внутрь. Затем закрыл за собой дверь и очутился лицом к лицу с ней: она стояла на последней ступеньке лестницы, держа в руках светильник и с изумлением разглядывала его, затем пробормотала:

— Это вы!

Он некоторое время так и стоял молча; на губах его играла лёгкая улыбка, говорившая о беспокойстве и волнении. Не встретив с её стороны ни возражений, ни гнева, он приободрился и сказал:

— Это так ты встречаешь старого друга?!

Она повернулась к нему спиной и стала подниматься вверх по лестнице со словами:

— Прошу…

Он молча последовал за ней, делая вывод, что раз она открыла ему дверь сама, то она одна в доме, и что место служанки Джульджуль, умершей пару лет назад, всё ещё вакантно… Он шёл за ней, пока они не вошли в коридор. Она повесила светильник на гвоздь, прибитый к стене рядом с дверью. В гостиную она вошла одна и зажгла большую люстру, висевшую на потолке. Её движения придали ему уверенности в своём выводе. Затем она вышла и сделала ему знак войти. Он вошёл…

Он прошёл в комнату и сел на то место, где привык садиться в прежние времена — на диван, что стоял посредине, — снял феску и положил её на подушку, что делила диван пополам, протянул ноги, и обвёл внимательным взглядом обстановку перед собой… Он помнил это место, как будто только вчера или позавчера покинул его: те же три дивана, те же кресла, тот же персидский ковёр, три тумбочки, инкрустированные перламутром. Всё было таким же, как было!! Помнит ли он, когда сидел здесь в последний раз? Его воспоминания о музыкальном салоне и спальне были более ясными и чёткими, хотя он не мог забыть их первое свидание, состоявшееся у него с Зубайдой в этой комнате, на этом диване, и то удовольствие!! И всё, что произошло с ним в тот день, он помнил: никто не мог быть более уверенным в себе и спокойным, чем он сам. Интересно, когда она вернётся? Как подействовал на неё его визит сюда? До какой степени высока её гордость? Поняла ли она, что он пришёл ради неё, а не тётки? «Если ты потерпишь неудачу на этот раз, то можешь с ней навсегда распрощаться!..»

Он услышал лёгкое стучание её сабо, затем в дверях появилась и сама Зануба в белом платье с красными розами и кушаком, унизанным блёстками. Голова её не была покрыта, волосы заплетены в две толстые косы, и свободно лежали за спиной…. Он встретил её стоя с улыбкой, ибо то, что она принарядилась, придавало ему оптимизма. Она улыбкой поприветствовала его и сделала знак сесть, затем села на диван, что стоял посредине, справа от стены, и не без удивления сказала:

— Добро пожаловать, какой сюрприз!

Господин Ахмад улыбнулся в ответ и спросил:

— Интересно, какого рода этот сюрприз?

Вскинув загадочно брови, что не говорило о том, серьёзно ли она настроена или только насмехается над ним, она произнесла:

— Конечно, радостный!

«Поскольку нашим ногам позволено вступить в этот дом, то мы должны примириться с разными видами её кокетства, как тяжёлыми, так и лёгкими…»

Он внимательно и спокойно осмотрел её тело и лицо, словно ища в них то, что так мучило и попирало его достоинство. Наступило молчание. Она подняла голову в его сторону, не говоря ни слова, однако в её движении был немой вежливый вопрос, словно она хотела сказать: «Мы к вашим услугам».

Ахмад лукаво сказал:

— Долго ли мы будем ждать госпожу? Она ещё не закончила одеваться?..

Она уставилась на него удивлённо, сузив глаза, и ответила:

— Госпожи нет дома…

Сделав изумлённый вид, он спросил:

— А интересно, где же она?

На губах её выступила таинственная улыбка, и качнув головой, она ответила:

— То, что знаю я, известно и вам…

Он немного задумался над её ответом, а затем сказал:

— Я-то думал, она ставит тебя в известность о том, куда ходит.

Она пренебрежительно отмахнулась рукой со словами:

— Вы слишком хорошо думаете о нас. — Тут она засмеялась. — Время военного правления закончилось! И если хотите, вы вправе знать о её перемещениях даже больше моего!

— Я?!

— А почему нет? Разве вы не её старинный друг?

Он пристально смотрел на неё с говорящей улыбкой:

— Старинный друг и чужак — это одно и то же. Интересно, а твои старинные друзья сообщают тебе о своих передвижениях?

Она приподняла правое плечо, презрительно искривив лицо:

— Нет у меня друзей, ни старых, ни новых…

Он покрутил кончиком усов и сказал:

— Так говорят только тем, у кого нет мозгов. Однако те, у кого есть хоть чуточку ума, и представить себе не могут, как можно находиться рядом с тобой и не стараться стать твоими друзьями…

— Это всего лишь представления таких благородных людей, как вы!.. Однако это остаётся только плодом вашего воображения. Причина в том, что вы старый друг этого дома. А не хотелось ли вам однажды подарить и мне частичку такой дружбы?

Он нахмурился от замешательства, а затем без колебаний сказал:

— В те времена я был им. Я имею в виду, что просто обстоятельства были такими, что…

Она щёлкнула пальцами и насмешливо сказала:

— Может быть, это те же обстоятельства — увы! — встали между мной и другими!

Он откинулся на спинку дивана быстрым наигранным жестом, затем взглянул на неё поверх своего крупного носа, и покачал головой, будто прося у Господа избавить его от неё:

— Ты загадка. Я признаю, что беспомощен перед тобой!

Она скрыла улыбку, вызванную его восхищением перед ней, и сделала удивлённый вид со словами:

— Я не понимаю ничего из того, что вы говорите. По-видимому, вы и я находимся по разные стороны. Самое главное, вы сказали, что пришли к моей тёте. Так есть ли у вас какое-нибудь послание, которое я передам ей, как только она вернётся?

Господин Ахмад усмехнулся и сказал:

— Скажи ей: «Ахмад Абд Аль-Джавад приходил сюда пожаловаться на тебя, и не застал её дома!»

— Пожаловаться на меня?! А что я такого сделала?

— Скажи ей, что я пришёл пожаловаться ей на твою жестокость. Это несвойственно красавицам!

— До чего эти слова достойны мужчины, который из всего делает предмет для своих шуток!

Он выпрямился и уже на полном серьёзе сказал:

— Упаси Господь, если я сделаю тебя предметом своих шуток! Моя жалоба искренняя, и как мне кажется, ты осведомлена о ней. Но все красавицы кокетливы, и имеют полное право флиртовать. Однако они должны также и быть милосердными.

Облизав губы, она пробормотала:

— Удивительно!..

— Нет ничего удивительного, конечно же! Помнишь ли ты, что было вчера в лавке ювелира Йакуба? Разве такое сухое обращение при встрече заслужено человеком, который гордится своей дружбой с тобой и таким давним знакомством? Я бы хотел, чтобы ты обратилась ко мне за помощью, например, в торге с ювелиром, хотел бы, чтобы ты дала мне шанс проявить свой опыт в твоих интересах, или даже согласиться пойти на одну ступень выше — предоставить всё это дело мне, как если бы тот браслет был моим или его хозяйка была моей госпожой!..

Она улыбнулась, вскинув брови с некоторым смущением, затем лаконично ответила:

— Благодарю…

Мужчина глубоко вздохнул, наполнив воздухом широкую грудь, затем с воодушевлением сказал:

— Таких как я, не убедить благодарностью. Какая польза голодному от того, что ты отвернулась от него, сказав: «Аллах подаст»? Голодному хочется поесть, и поесть вкусно.

Она сложила руки на груди с притворным удивлением, затем саркастически заметила:

— Вы голодны, господин Ахмад?! У нас есть мулухийя и кролик, что растает у вас во рту…

Он громко засмеялся:

— Отлично. Договорились. Мулухийя и кролик. Прибавь к этому бутылочку виски, а потом мы потешим себя лютней и плясками. Целый час вместе, пока идёт процесс переваривания…

Она отмахнулась от него рукой, словно воскликнув: «Идите вы уже!», но на словах сказала:

— О Боже, Боже… Если мы не замолчим, то он ещё и осла своего приведёт… Только после вас!

Он сложил пальцы своей правой руки в кулак, так что он стал похож на сжатый рот, и помахал им вверх-вниз, тоном проповедника заметив:

— Девочка, не трать своё драгоценное время на слова…

С гордостью и кокетством она качнула головой и сказала:

— Нет уж, скажите-ка лучше: «Не тратьте своё драгоценное время на зрелых мужчин…!»

Господин Ахмад потёр свою широкую грудь ладонью, словно бросая ей весёлый вызов. Однако она лишь засмеялась и пожала плечами:

— Даже если…

— Даже если?… Ну и ребёнок же ты. Не спать мне спокойно до тех пор, пока не научу тебя, что следует уметь делать. Принеси-ка мне мулухийю и кролика, а также виски и лютню, и принарядись для танцев. Давай же… Ну…

Она согнула указательный палец левой руки и прижала его к левой брови, затем пошевелила правой бровью, спросив его:

— А вы не боитесь, что госпожа застанет нас врасплох?

— Не бойся, сегодня вечером госпожа не вернётся…

Она пристально посмотрела на него резким подозрительным взглядом и спросила:

— А откуда вам это известно?

Тут он понял, что язык его сболтнул лишнее и его почти что обуяло смущение, однако он сумел с этим справиться и деликатно произнёс:

— Госпожа остаётся в других местах до такого позднего часа и даже до утра, лишь если есть на то необходимость!

Зубайда долго и внимательно вглядывалась в его лицо, не говоря ни слова, затем покачала головой с явной насмешкой и вполне уверенно сказала:

— Ну и хитрецы эти зрелые мужчины! У них с возрастом слабеет всё, кроме хитрости! Вы сочли меня простушкой? Нет, клянусь вашей жизнью, мне всё известно…

Он снова стал покручивать кончик своих усов с некоторым беспокойством, и спросил её:

— А что тебе известно?

— Всё!

Она немного помедлила, чтобы заставить его беспокоиться ещё больше, затем продолжила:

— Вы помните тот день, когда сидели в кофейне господина Али и пялились из окна на наш дом? В тот день ваши глаза просверлили стену в нашем доме! А когда я садилась в экипаж вместе с членами ансамбля, я спросила себя: «А интересно, последует ли он за потихоньку за нами, словно подросток?» Но вы поступили разумно и стали выжидать более подходящего случая!

Мужчина расхохотался, так что лицо его покрылось краской, затем заявил, что сдаётся:

— О Аллах, пощади нас…

— Но вчера вы забыли свой ум, едва увидев меня в Хан Джафар, и преследовали меня до тех пор, пока я не вошла в лавку ювелира Йакуба…

— Ты и это знала, племянница Зубайды?

— Да, краса всех поклонников. Хотя я и не представляла себе, что вы зайдёте вслед за мной в лавку, но я сразу заметила, что именно вы уселись на диван, а не злой дух. А когда вы прикинулись удивлённым от встречи со мной, я чуть было не закричала на вас, но обстоятельства диктовали мне вести себя вежливо…

Ударив рукой об руку, он спросил:

— Разве я не говорил, что ты — загадка?

Она продолжала говорить, опьянённая своим триумфом и восторгом:

— И как-то вечером госпожа сказала мне: «Приготовься, мы отправляемся в плавучий дом Мухаммада Иффата», и я пошла собираться, однако услышала, как потом она сказала: «Это было предложение господина Ахмада!» Я просекла эту игру в кошки-мышки и сказала себе: «Господин Ахмад ничего просто так не предлагает», и поняла, в чём соль. Под предлогом головной боли я не пошла!

— Ну и бедняга же я! Попался в лапы безжалостной женщины. Тебе есть ещё что сказать?…

— Если бы я знала будущее, то разрушила бы настоящее….

— До чего прекрасные слова!.. Внемлите этому проповеднику, о грешные создания Аллаха!

И он громко засмеялся со словами:

— Да помилует тебя Аллах…

И с явным восторгом произнёс:

— На этот раз и я понял, в чём вся соль. Но ты осталась дома, и не покидаешь его, не скрываешься…

Не закончив своей фразы, он встал и подошёл к ней, сел рядом, взял край её украшенного блёстками кушака и поцеловал его, а вслед за тем сказал:

— О Господь мой, я свидетельствую, что это прекрасное создание ещё приятнее, чем мелодии её лютни. Её язык — кнут, любовь — огонь, а любящий её — мученик. И эта ночь будет исторической…

Она оттолкнула его от себя рукой и сказала:

— Не пытайтесь меня обмануть под шумок, прочь! Вернитесь на своё место…

— С этого момента нас уже больше ничего не разлучит…

Она внезапно выдернула свой кушак из его рук и встала, чуть отойдя в сторону. Затем села на расстоянии вытянутой руки от него и молча поглядела на него, словно вспоминая что-то важное, и сказала:

— Вы не спросили меня, почему я не явилась в плавучий дом в тот день, когда Мухаммад Иффат позвал нас по вашей просьбе?

— Чтобы разжечь пламя моей страсти!!

Она коротко рассмеялась раза три, затем помолчала и сказала:

— Неплохая мысль, но устаревшая. Разве не так, украшение всех грешников?… Правда останется под покровом тайны, пока я не открою её, если мне захочется…

— Я отдам свою жизнь за неё…

В первый раз на губах её появилась искренняя улыбка, а в глазах промелькнул нежный взгляд после всех этих насмешек, похожий на затишье после шторма. Настроение её было предвестником новой стратегии и новой идеи. Она приблизилась к нему на шаг и грациозно протянула руку к его усам, принявшись заботливо закручивать их, и тут сказала тоном, которого прежде ему не доводилось слышать от неё:

— Если вы отдадите свою жизнь за это, то что же останется мне?

Он обрёл глубокий покой, которого не знал с той самой пропащей ночи в плавучем доме, словно он завоевал женщину впервые в своей жизни. Он оторвал её руки от своих усов и заключил в свои большие ладони, и с лаской и признательностью произнёс:

— Я опьянён настолько, о владычица всего сущего, что не в состоянии описать это. Если ты будешь со мной навсегда, навсегда…, то не жить тому, кто откажет тебе в какой-либо просьбе или надежде. Заверши свою милость для меня и подготовь наше свидание. Сегодняшняя ночь не похожа на остальные, она заслуживает отличия от них всех до самого рассвета…

Поглаживая кончиками пальцев свои ладони, она сказала:

— Немного! После всех этих нежностей такой отпор? У меня больше нет на вас терпения.

Он принялся поглаживать её ладони, затем развернул их и бросил восхищённый взгляд на розовый узор из хны, нанесённый на них. Она же спросила его, смеясь:

— А, так вы ещё и по ладони умеете читать, господин наш шейх?

Он улыбнулся и игриво сказал:

— Меня знают благодаря моим предсказаниям. Ты хочешь, чтобы я прочёл твою судьбу по ладони?

Она кивнула головой в знак согласия, и он принялся разглядывать её правую ладонь с задумчивым видом, затем с интересом отметил:

— На твоём пути есть один мужчина, который сыграет важную роль в твоей жизни…

Она со смехом спросила:

— На законном пути, интересно?

Он поднял брови, не отрывая взгляда от её ладони. Наконец без единого следа шутки на лице серьёзно произнёс:

— Нет, на грешном!

— Прошу помощи у Господа! Сколько же ему лет?

— Это неясно. Но если судить по его силе и способностям, то он в самом расцвете молодости!..

Она лукаво спросила:

— А интересно, он щедр?

— Ох, не щедрость помогала тебе в прежние времена. Его сердцу не знакома скупость…

Она немного подумала и снова спросила:

— А будет ли он доволен, если я останусь в этом доме как прислуга?

— Телёнка уже привели. Готовьте же ножи… Он сделает тебя госпожой этого мира!

— А где я буду жить у него под крылышком?

«Даже сама Зубайда не заставляла тебя идти на такое. Про тебя будут говорить и говорить без конца…»

— В красивой квартире…

— В квартире?!

Он удивился её неодобрительному тону и изумлённо спросил:

— Тебе это не нравится?

Указав на ладонь, она сказала:

— А вы не видите там, чтобы вокруг текла вода?.. Посмотрите получше…

— Текла вода!.. Ты хочешь жить в бане, что ли?

— Не видите ли ты Нил?… Плавучий дом или дахабийю..?!

«Четыре или пять гиней в месяц за один раз, не считая других расходов. Ох! Не влюбляйтесь в выходцев из низов!»

— Почему ты выбираешь место, которое так далеко от цивилизации?..

Она подошла к нему так близко, что её колени соприкоснулись с его, и сказала:

— Я не менее Мухаммада Иффата проницательная, и доля мне должна достаться не хуже, чем госпоже, раз вы меня любите, как сами утверждаете. Вы могли бы проводить там свои вечера с друзьями. Это моя мечта, так осуществите же её!..

Он обхватил руками её талию и молча стоял, наслаждаясь в тишине прикосновением к ней и её мягкостью. Затем он произнёс:

— Всё, что пожелаешь, надежда моя…

В знак благодарности она приложила свои ладони к его щеками и сказала:

— Не думайте, что вы даёте, и не берёте. Постоянно помните, что ради вас я безвозвратно оставлю этот дом, в котором прожила всю свою жизнь. И помните, что если я попрошу вас сделать меня настоящей дамой, то это только потому, что вашей госпоже не пристало быть чем-то ниже, чем дама..!

Руки его сжали её талию, так что грудь её прижалась к его лицу. Он сказал:

— Я всё понимаю, свет глаз моих. У тебя будет всё, что ты любишь, и даже больше. Я хотел бы видеть тебя такой, какой нравится тебе. А сейчас подготовь для нас праздничный вечер. Я хочу начать свою жизнь с этой ночи….

Она схватила его за руки, затем виновато улыбнулась и нежно проворковала:

— Только когда мы соберёмся в нашем плавучем доме на Ниле…

Он предостерегающе сказал ей:

— Не своди меня с ума. Сможешь ли ты сопротивляться моей мощи?

Она отступила назад и тоном, в котором смешались мольба и настояние, сказала:

— Только не в этом доме, где я работала как служанка. Подождите, пока мы не сойдёмся в новом доме, вашем и моём. И тогда я буду вашей навечно, моя жизнь будет вашей, а ваша — моей..!

10

— Иншалла, хорошие новости, надеюсь…

Так говорил про себя Ахмад Абд Аль-Джавад, увидев, как к его лавке приближается Ясин… Это был странный визит, неожиданный, он напомнил ему о том старом уже визите, когда сын пришёл к нему посоветоваться по поводу решения покойной ныне матери выйти замуж в четвёртый раз, о котором он узнал тогда. На самом деле, он был убеждён, что Ясин пришёл сюда не просто чтобы поздороваться и побеседовать о каких-то привычных делах, о которых и так можно говорить дома. Да, Ясин пришёл в лавку повидаться с ним для чего-то более серьёзного. Он протянул сыну руку в знак приветствия, указал на стул и сказал:

— Иншалла, хорошие новости, надеюсь…

Ясин уселся на стул рядом с отцовским письменным столом и повернулся спиной к остальной части лавки, где перед весами стоял Джамиль Аль-Хамзави и взвешивал товар для нескольких клиентов. Он немного озадаченно поглядел на отца, что лишь подтверждало догадки того. Тот закрыл тетрадь, куда заносил данные и выпрямился, готовясь услышать то, за чем пришёл сын. Справа от него был полуоткрытый сейф, а над головой его на стене в старой рамке с надписью «Бисмилла» висел портрет Саада Заглула в официальном смокинге. Ясин пошёл в лавку отца не наобум, а в результате раздумий, так как считал, что это будет самым надёжным местом, где можно встретиться с отцом и поговорить о том, ради чего он и пришёл. Присутствие Джамиля Аль-Хамзави и случайных клиентов могло бы служить ему как защитная броня перед гневом отца, если на то будет причина. А причин тому могло быть хоть тысячу, несмотря на все меры предосторожности, которые обычно заранее предпринимаются людьми в возрасте и знакомыми с правилами хорошего тона…

Подчёркнуто вежливо Ясин сказал:

— Уделите мне немного вашего драгоценного времени. Если бы не необходимость, я не осмелился бы вас побеспокоить. Однако я не могу предпринимать такой шаг, не узнав вашего мнения и не заручившись вашим согласием…

Про себя господин Ахмад улыбнулся: у него вызывала смех такая изобильная вежливость. Он принялся внимательно и с опаской поглядывать на своего огромного, красивого и элегантного сына: его усы, завитые на манер отцовских, тёмно-синий костюм и рубашку с накрахмаленным воротничком и синим галстуком-бабочкой и опахалом-веничком из слоновой кости. Обут он был в блестящие чёрные ботинки. В честь встречи с отцом Ясин изменил в своей внешности только два момента: спрятал кончик шёлкового платочка, который выглядывал из верхнего кармашка его пиджака, и поправил феску, которую обычно носил, наклонив на правый бок.

«Он сказал, что не может предпринимать такой шаг, не узнав моего мнения!! Браво!! А узнал ли он моё мнение, когда напивался? Или когда странствовал по кварталу Ваджх аль-Бирка, что я ему строго настрого запретил?! Узнал ли он его той ночью, когда набросился на служанку на крыше?.. Браво!! Браво!! И что, интересно, скрывается за этой торжественной речью?»

— Разумеется, это самое меньшее, что я ожидал от такого умного человека, как ты. Надеюсь, всё хорошо?..

Ясин бросил быстрый взгляд на Джамиля Аль-Хамзави и клиентов, которые были с ним, затем подвинул свой стул к столу отца, и набравшись храбрости, сказал:

— Я решил — конечно, заручившись вашим согласием и довольством, — совершенствовать своё служение религии, женившись…

«Поистине, неожиданный поворот!.. И хотя и неожиданный, но приятный. Но не надо спешки!! Радостный сюрприз бывает лишь при определённых условиях. Значит, подождём, пока не услышим главного!!»

Разве есть причины для беспокойства? Есть! Это вкрадчивое введение с чрезмерной вежливостью и любезностью, да ещё и то, что он предпочёл лавку местом для разговора — всё это признаки, которые не могут скрыться от проницательного наблюдателя. Что же касается брака как такового, то он давно уже на это надеялся и даже настойчиво просил Мухаммада Иффата вернуть Ясину жену, просил у Бога после каждой молитвы даровать сыну благоразумие и добродетельную жену. А может, если бы не его опасения, что сын поставит его в затруднительное положение перед друзьями, как уже делал раньше в случае с Мухаммадом Иффатом, он бы не стал колебаться и сразу же женил его. Но подождём! Как бы ни случилось что-то, чего он опасался…

— Отличное решение, и я полностью с ним согласен. Твой выбор пал на какую-то определённую семью?

На миг Ясин опустил глаза, затем поднял их на отца и сказал:

— Я нашёл то, чего желал. Это благородный дом, он хорошо нам известен из-за долгого соседства. Его хозяин был одним из ваших достойных знакомых…

Господин Ахмад в удивлении вскинул брови, не говоря ни слова. Ясин продолжил:

— Покойный господин Мухаммад Ридван!

— Нет…!

Это вырвалось у Ахмада до того, как он успел взять себя в руки, с отвращением и протестом, ибо он почувствовал, что должен как-то оправдать своё недовольство и отвращение, найти тому основательную причину, чтобы скрыть истину своих чувств. Он сказал:

— Разве его дочь не разведена?! Разве мир так тесен, что в нём не найти на ком жениться, кроме вдов и разведённых?!..

Для Ясина такой отказ не был неожиданным: он ждал его с самого первого момента, когда решился жениться на Мариам. Однако он питал сильную надежду на то, что сможет преодолеть сопротивление отца, которое, по его представлениям, основывалось на том, что девственница лучше разведённой или вдовы, или из-за того, что следовало избегать женщины, что способна вызвать воспоминания о трагедии покойного сына. Он верил в мудрость отца и надеялся, что в итоге он сочтёт ничтожными эти два возражения. Более того, Ясин всецело полагался на отцовское согласие, чтобы справиться с истинным возражением, которое ожидал встретить от мачехи… Столкнувшись с его отказом, он оказался в тупике и задумался; в голову ему даже пришла мысль уйти из дома как беглец, чтобы жениться на той, на ком хотел, поставив всех перед свершившимся фактом. Он сделал бы это, если бы мог вынести одну мысль о том, чтобы вызвать отцовский гнев, и хотя ему было тяжело игнорировать чувства своей второй матери, занявшей место первой, — прежде всего нужно было приложить все усилия, чтобы убедить её в своей точке зрения. Он сказал:

— Мир не тесен для меня, но она — моя судьба и доля… Я не гонюсь за деньгами или за высоким положением. Мне достаточно хорошего происхождения и прямого характера…

Если бы господин Ахмад хотел найти для себя утешение в этих сложных и мучительных вопросах, он бы подтвердил правоту мнения сына, который ему никогда не лгал. В этом был весь Ясин, ни много, ни мало — человек или животное, носивший свои трудности с собой. Если бы он принёс радостную весть или сообщил о женитьбе, это бы не был Ясин, он не оправдал бы мнения и оценки отца. Наверное, единственное, за что он не заслуживал порицания, так это за то, что не стремился жениться ради денег или положения, а лишь из-за характера девушки. Но это уже другой вопрос. Такого мула как он можно простить, кажется — и это вполне естественно, — что ему ничего не известно о поведении матери этой девушки, на которой он хочет жениться. Об этом поведении известно лишь ему одному по личному опыту. Может быть, у неё были другие до него или появились после? Так что же делать?.. Да, девушка, может быть, и хорошо воспитана, однако он уверен, что у неё уже не будет ни матери, ни обстановки получше. Жаль, что он не может выразить своё мнение открыто, так как он не в состоянии подтвердить свои слова доказательством, в особенности потому, что такое мнение в первый раз наверняка будет воспринято кем угодно с недоверием и раздражением. А что ещё хуже — он боится, что его слова послужат намёком Ясину и подтолкнут его искать и разнюхивать это дело, пока он в итоге не наткнётся на следы позорных похождений его — Ахмада, — и вот тогда случится такой скандал, которого ещё не бывало.

Значит, этот вопрос был деликатным и неудобным. В нём было ещё резкое остриё, которое скрывалось в давней истории, связанной с Фахми. Разве Ясин не помнит об этом? Как он может с такой лёгкостью желать девушку, на которую когда-то заглядывался его покойный брат? Разве такое поведение не отвратительно? Да, именно так, хотя он и не сомневался в искренности чувств Ясина к покойному брату. Но логика жизни сурова, она оправдывает таких, как он. Желание — слепой тиран, он безжалостен, и кому, как не ему, Ахмаду, знать это!

Он нахмурился, чтобы дать сыну почувствовать своё недовольство, и сказал:

— Сердце моё не довольно твоим выбором. Я не знаю, почему. Покойный господин Мухаммад Ридван и впрямь был хорошим человеком, однако паралич задолго до смерти помешал ему следить за домом. Своим замечанием я не намерен ни на кого бросать тень сомнения, нет!! Но так говорят, может быть, кто-то стал повторять это. Самое важное для меня, что девушка эта разведена. И почему же она развелась? Это один из многочисленных вопросов, на которые ты должен узнать ответ. Неправильно будет доверять разведённой, пока ты не выяснишь о ней всё. Я это и хотел сказать. В мире полно девушек из хороших семей.

Подбодрённый отцовским тоном, который ограничился лишь спором и советами, Ясин сказал:

— Я и сам, и с помощью других наводил справки, и выяснилось, что в разводе был повинен её муж. Он был женат на другой и скрывал это, и к тому же он не мог обеспечить сразу два дома одновременно. Он также обладал скверным характером!

«Скверным характером! И он говорит без всякого стыда о скверном характере! Этот мул предоставляет тебе столь редкий материал для целого вечера шуток!» Он сказал:

— Значит, ты закончил поиски и наведение справок?

Избегая резкого взгляда отца, Ясин смущённо сказал:

— Этот шаг был очевидным…

Опустив глаза, отец спросил его:

— Разве ты не знаешь, что с этой девушкой у нас связаны болезненные воспоминания?

Охваченный замешательством, так что даже лицо его изменилось в цвете, Ясин произнёс:

— Было невозможно, чтобы это укрылось от меня, но их отношения были лишены основы. Я достоверно знаю, что мой покойный брат интересовался ей лишь несколько дней, а затем полностью забыл. Я почти уверен, что он успокоился в конце концов, когда все его усилия пропали даром, ибо понял, что девушка не предмет его желаний, как ему казалось…

Интересно, правду говорит Ясин или просто защищает себя? Он так плакал по своему покойному брату. Однако он единственный, кто может утверждать, что ему известно о Фахми такое, чего никто больше не знал. Лишь бы он был искренним! Да, если он говорит правду, тогда он сможет избавить его, своего отца, от мук, что не дают ему заснуть всякий раз, когда он вспоминает, что сам же встал на пути к счастью покойного сына, или когда на ум ему приходит, что тот умер, возможно, с разбитым сердцем, упрекая отца за тиранию и упрямство. Эти мучения терзали его сердце. Неужели Ясин хочет избавить его от них?

Он спросил Ясина с такой глубокой тоской, которую не мог уразуметь молодой человек:

— Ты на самом деле уверен в том, что говоришь? Он признавался тебе в этом?

Ясин увидел отца в таком сломленном состоянии второй раз за всю жизнь после гибели Фахми. Тот сказал ему:

— Раскрой мне всю правду без прикрас и преуменьшения. Полную правду. Это интересует меня больше, чем ты можешь себе представить, — он чуть было не признался ему в своей боли, однако удержался от слов, которые вот-вот готовы были сорваться с языка… — Полную правду, Ясин!

Ясин без всякий колебаний сказал:

— Я уверен в том, что говорю! Он сам сообщил мне об этом, я своими ушами слышал. В том нет абсолютно никакого сомнения!..

В других обстоятельствах подобных слов, и даже чуть больше не хватило бы, чтобы убедить отца в том, что он говорит правду. Но на самом деле отец жаждал поверить в искренность Ясина. И он поверил и убедился в его правоте. Сердце его наполнилось глубоким чувством признания к нему и полным покоем. В тот момент вопрос о женитьбе, по крайней мере, его не беспокоил. Он некоторое время хранил молчание, наслаждаясь покоем, наводнившим его сердце. Постепенно к нему начало возвращаться ощущение реальности, и он вновь увидел Ясина перед собой, который был скрыт от его глаз из-за нахлынувшего волнения. Он снова задумался о Мариам и её матери, женитьбе Ясина и отцовском долге, о том, что он должен сказать ему, и о том, чего сказать не может. Он произнёс:

— Как бы там ни было, я бы хотел, чтобы ты отнёсся к этому вопросу с большей вдумчивостью и осмотрительностью. Не спеши. Дай себе время подумать и всё взвесить. Это же вопрос будущего, вопрос чести и счастья. Я даже готов выбрать для тебя невесту ещё раз, если ты дашь мне честное мужское слово, что не заставишь меня сожалеть о моём вмешательстве в дела, касающиеся твоего блага. Ну? Что ты думаешь на этот счёт?..

Ясин молчал в раздумии, обескураженный уходом разговора в неловкое, чреватое тупиком русло. Его отец и впрямь говорил с ним с удивительной кротостью, что, однако, не уменьшало его тревоги и обеспокоенности. Если он продолжит и дальше настаивать на своём мнении, их спор может перейти в нежелательный раздор между ними. Должен ли он поостеречься такого последствия и отступить? Ну уж нет! Он уже не ребёнок! И женится на ком и когда захочет. Пусть только Господь поможет ему сохранить любовь отца! Он сказал:

— Я не желаю взваливать на вас новое бремя, папа. Спасибо вам. Всё, чего я хочу — это удостоиться вашего согласия и довольства…

Ахмад нетерпеливо махнул рукой и резким тоном произнёс:

— Ты отказываешься раскрыть глаза на то, что моё мнение мудрое..!

Тоном горячей мольбы Ясин сказал:

— Не гневайтесь, папа. Богом заклинаю вас, не гневайтесь. Поистине, ваше довольство для меня — благословение. Я не вынесу, если вы поскупитесь на него ради меня. Позвольте мне попытать удачу и пожелайте мне успеха…

Ахмад Абд Аль-Джавад убедился, что должен будет принять эту ситуацию как факт. Он с грустью и отчаянием согласился…. Да! Возможно, Мариам и была хорошей девушкой, — несмотря на распущенность матери, — благородной девушкой и праведной женой, однако не было также и сомнения в том, что Ясину не удалось выбрать себе жену и семейство получше.

Дело это — в руках Аллаха. Прошло то время, когда он диктовал свою волю, и никто не смел противиться ей. Ясин сегодня ответственный мужчина, и всяческая попытка надавить на него не принесёт иных плодов, кроме неповиновения… Значит, нужно смириться с реальностью и молить Аллаха о его благополучии…

Он ещё раз повторил свои наставления и увещевания, а Ясин ещё раз обратился к извинениям и любезностям, пока больше не осталось ничего, что можно было сказать… Ясин вышел из лавки, убеждая себя в том, что добился отцовского согласия и довольства, хотя и знал, что настоящая проблема на самом деле ждёт его дома. Он также знал, что обязательно уйдёт оттуда, так как одна лишь мысль о том, чтобы сделать Мариам членом их семьи было своего рода безумием. Он только надеялся, что покинет его мирно, не оставив после себя враждебности или ненависти, хотя ему было нелегко игнорировать мнение мачехи или отрицать её милостивое отношение к нему. Он и представить себе не мог, что однажды судьба заставит его принять такую странную позицию по отношению к своей семье и дому. Но всё запуталось, и пути его были ограничены. Всё, что ему оставалось сделать — это жениться. Удивительно, но из головы его не шла чисто женская стратегия, интуитивно велевшая ему подчиниться ей; то была древняя стратегия, суть которой заключалась в двух словах: заискивание и воздержание. Однако страсть к этой девушке уже незаметно проникла в его кровь, ему оставалось только утолить её любым способом, даже женитьбой. Ещё более удивительным было то, что он знал о Мариам то же, что знали и все члены его семьи, за исключением отца, разумеется. Однако его желание выходило за все рамки, не удерживая его от размышлений и не отбивая у него охоты. Он сказал себе: «Я не буду отягощать своё сердце тем, что уже прошло, ибо я не в ответе за это. Вместе мы будем строить новую жизнь. Отсюда и начнётся моя ответственность, и если я безгранично уверен в себе, и если случится так, что мои надежды будут обмануты, я отброшу их, как выбрасывают изношенные ботинки…»

На самом деле, его решение не было основано на размышлениях — скорее, он использовал их для оправдания своего непокорного и несдерживаемого желания. На этот раз он подходил к женитьбе как к альтернативе дружбы, которой он был лишён. Это не означало, что он питал враждебность к браку или пытался воспользоваться им как временным предлогом для достижения своей цели. По правде говоря, его душа, несмотря на непрестанные колебания, изголодалась по семейной жизни и постоянному дому…

Всё это проносилось у него в голове, когда он занимал своё место рядом с Камалем в гостиной, где они обычно пили кофе. Казалось, он посещает это место в последний раз. С большой грустью он обвёл глазами комнату с её диванами, цветным ковром и большой люстрой, подвешенной к потолку. Амина по своему обыкновению забралась, скрестив ноги, на диван, стоящий между дверью в спальню хозяина и столовой, и несмотря на жару, склонилась над жаровней, где готовила себе кофе. Она была закутана в белую накидку поверх фиолетового джильбаба, выявлявшего её худобу. К тишине, что окружала её, примешивалось молчание с признаками печали, словно море, утихшее после бури, сквозь прозрачную поверхность которого можно увидеть всё то, что скрыто в его глубинах.

Несмотря на сильную печаль и горе, он приготовился откровенно рассказать о том, что у него на душе, ибо другой альтернативы не было. Закончив пить кофе, даже не распробовав его вкус, он сказал:

— Ей-Богу, мама, я хотел бы с вами посоветоваться по одному делу…

Он обменялся с Камалем взглядом, указывавшим на то, что последнему известна тема разговора, и тот с интересом ждал, какие будут последствия. Его волнение было ничуть не меньше, чем волнение самого Ясина. Амина сказала:

— Надеюсь, сынок, это хорошее дело…

Ясин лаконично ответил:

— Я решил жениться…

В её медовых маленьких глазах проявился весёлый интерес. Она сказала:

— Хорошо, что ты так решил, сынок. Твоё ожидание и так уже затянулось, не нужно его продолжать и дальше.

Затем в её глазах появился вопрос, но вместо того, чтобы задать его, она сказала, словно пытаясь заставить его признаться в каком-то секрете:

— Поговори с отцом или дай я поговорю с ним. Он сможет найти тебе новую жену, что будет лучше первой…

Ясин с большей, чем требовалось невозмутимостью, ответил ей:

— Я, собственно, уже говорил с отцом, и нет необходимости сваливать на него новое бремя, так как я сделал собственный выбор, а отец согласился. Я прошу также и вашего согласия.

Её лицо покрылось румянцем смущения и радости от того, что он придаёт её мнению значение. Она сказала:

— Да поможет тебе Господь наш в благом деле. Поторопись, заселяй заброшенный первый этаж. Но кто же та хорошая девушка, которую ты решил взять в жёны?

Он обменялся с Камалем ещё одним взглядом, затем с трудом произнёс:

— Она из наших соседей. Вы их знаете!..

Пока она вспоминала, смотря в пустоту, меж бровей её отчётливо показалась морщинка. Указательный палец её шевелился, словно она про себя перечисляла всех соседей. Затем сказала:

— Ты меня озадачиваешь, Ясин. Не хочешь сам сказать и пожалеть меня?!

С бледной улыбкой на губах он ответил:

— Это наши ближайшие соседи!..

— Кто?!

Этот вопрос вырвался у неё с каким-то недоверием и тревогой. Её взгляд скользил по его лицу. Он склонил голову, сжав губы с мрачным выражением. Тут она заговорила дрожащим голосом, сделав знак назад большим пальцем:

— Эти?! Невозможно. Ты имеешь в виду именно их, про них ты говоришь?!

Ответом его было угрюмое молчание, прерванное её криком во всё горло:

— Это ужасная новость… Эти люди злорадствовали над нашим горем!

Ясин не сдержался и закричал на неё:

— Заклинаю вас Аллахом не повторять больше этих слов! Это напрасная иллюзия. Если бы моё сердце хоть на мгновение поверило в это…

— Естественно, ты их защищаешь. Но на эту удочку никто не попадётся. Не утруждай себя, пытаясь убедить меня в этом абсурде. О Боже мой!! Какая такая необходимость призывает к подобному позору?! Они насквозь пронизаны пороками и недостатками. Есть ли хоть одно достоинство, что оправдывало бы такой несправедливый выбор? Ты сказал, что добился отцовского согласия. Он ничего не знает о подобных вещах. Скажи, что ты ввёл его в заблуждение…

Ясин умоляюще сказал:

— Успокойтесь. Я ничего так не ненавижу, как заставлять вас сердиться. Успокойтесь и поговорим без шума…

— Как я буду тебя слушать, когда ты дал мне такую жестокую пощёчину? Скажи, что всё это была лишь насмешливая шутка. Мариам?! Эта разнузданная девчонка, о делах которой ты знаешь так же хорошо, как и мы все?.. Ты что, забыл уже её скандальную историю?.. Ты и впрямь забыл? Ты хочешь привести эту девчонку в наш дом?!

Глубоко вздыхая, как будто вырывая из груди потрясение и горе, он сказал:

— Я этого совсем не говорил. Это совсем не важно. Поистине, важно для меня то, чтобы вы смотрели на это дело другими глазами, без предубеждений…

— И что это за предубеждения?! Я её что, ложно обвинила?.. Ты говоришь, что твой отец согласен, но сообщил ли ты ему о её скандальном заигрывании с тем английским солдатом? Боже мой, что стало с детьми из хороших семейств?!

— Успокойтесь, и поговорим мирно. Какой толк в таком возбуждении?!

Она резко, что было несвойственно её характеру в прежние времена, закричала на него:

— Я не могу успокоиться, пока дело касается чести!

Затем уже плачущим тоном:

— Ты оскорбляешь память своего дорогого брата.

Глотая слюну, Ясин сказал:

— Брата? Да будет к нему милостив Аллах и поселит его в райских кущах. Но это дело не касается памяти о нём никоим образом, поверьте мне. Я знаю, что говорю. Не тревожьте его покой!

— Это не я тревожу его покой. Это его брат, который хочет эту девчонку, тревожит его покой. И тебе это хорошо известно, Ясин!! Ты не можешь отрицать…

Затем с ещё большим волнением:

— А может быть, ты ещё тогда хотел её, в те далёкие времена!

— Мама!!

— Я больше уже ни в чём не уверена. Как может у тебя быть уверенность после такого вероломства?!.. Неужели так тесен и безлюден этот мир, что ты не нашёл никого себе в жёны, кроме девушки, которая заставила кровоточить сердце твоего брата? Неужели ты не помнишь, какая грусть напала на его, когда он услышал историю про того английского солдата?!..

Ясин в мольбе развёл руки в стороны и произнёс:

— Давайте отложим этот разговор на другое время. Я докажу вам потом, что мой покойный брат внял призыву Господу, в сердце его уже не было и следа этой девушки. А сейчас атмосфера здесь не подходит для разговора…

Она в гневе закричала на него:

— Едва ли тут будет иная атмосфера для этого разговора. Ты не уважаешь память о Фахми..!

— О, если бы вы только могли представить себе, какую грусть вызывают у меня ваши слова!..

Гнев её достиг высшего предела. Она закричала:

— Какая ещё грусть?! Ты не грустил по своему брату! Грусть чужих людей и то была больше, чем твоя!

— Мама!..

Камаль попытался вмешаться, но она заставила его молчать движением руки, и крикнула:

— Не зови меня мамой. Я была тебе настоящей матерью, но ты не был моим сыном и не был братом моему сыну!..

Он не мог больше терпеть пребывание в доме; поднялся с угрюмым и печальным видом и покинул гостиную, уйдя в свою комнату. Камаль тут же присоединился к нему, и без всякой грусти и уныния сказал:

— Разве я не предупреждал тебя?..

Нахмурившись, Ясин сказал:

— После этого я ни на минуту не останусь в этом доме…!

Камаль с тревогой сказал:

— Ты должен её простить. Ты ведь знаешь, мама уже не та, что прежде. Отец и тот иногда закрывает глаза на некоторые её упущения. Это всего лишь гнев, который быстро уляжется. Не принимай близко к сердцу её слова. Я прошу у тебя только этого…

Вздохнув, Ясин сказал:

— Я не виню её, Камаль, и не разменяю все эти прекрасные годы на один час злости. Её можно простить, как ты и сказал, но как я смогу показываться перед ней по утрам и вечерам, если она так думает обо мне?

Спустя мгновение, полное мрачного молчания, он произнёс:

— Не думай, что Мариам заставила кровоточить сердце нашего покойного брата. Он сам однажды просил разрешения к ней посвататься, и отец отказал ему. Фахми стал игнорировать это дело, пока окончательно не забыл всё. Так в чём же здесь грех этой девушки? И в чём мой грех, если я хочу на ней жениться спустя шесть лет после тех событий?!

Камаль обнадёживающе сказал:

— Ты не сказал ничего такого, в чём не было бы правды. И мама в том скоро убедится, а я надеюсь, что твои слова о том, что ты не останешься в этом доме, были всего лишь оговоркой…

Печально покачав головой, Ясин промолвил:

— Я первый, кто огорчён моим уходом из этого дома. Но я покину его рано или поздно, раз переезд сюда Мариам невозможен. И не смотри на мой уход под каким-то другим углом. Я перееду в свой дом, в Каср аш-Шаук[67]. К счастью, квартира моей матери всё ещё свободна. Я зайду к отцу в лавку и объясню ему причину своего ухода, пропустив всё то, что может расстроить его. Я не злюсь. Этот дом я покину с превеликим сожалением от того, что расстаюсь с его обитателями, и в первую очередь с мамой. Но ты не горюй: вода вернётся в своё русло очень скоро. В этой семье нет ни одного злого сердца, а сердце твоей матери самое чистое из всех…

С этими словами он подошёл к гардеробу и раскрыл его, рассматривая свою одежду и прочие вещи. Немного поколебался, прежде чем осуществить своё решение, обернулся к Камалю и сказал:

— Я женюсь на этой девушке, как решено судьбой, но — знает Аллах — я всецело убеждён, что я не предавал памяти Фахми, и ты, Камаль, лучше всех знаешь, как я его любил. Да и как не любить? Если уж кто-то и пострадает от этой женитьбы, то это буду я…!

11

Девочка-служанка провела Ясина в гостиную и удалилась. Он находился в доме покойного Мухаммада Ридвана впервые в жизни. Комната здесь была такой же, как и в доме его отца — просторная, с высоким потолком, машрабийей, выходящей на улицу Байн аль-Касрайн, и двумя окнами, открывающимися на сторону бокового переулка, куда также выходила главная дверь дома. Пол был застелен небольшим ковриком, вдоль стен выстроились диваны и кресла. На двери и окнах висели шторы из серого бархата, выцветшего со временем, а на стене, у противоположной двери в чёрной рамке была надпись «Во имя Аллаха, Милостивого и Милосердного». На правой стене посередине — над самым большим диваном — портрет покойного Мухаммада Ридвана, представляющий его в самом расцвете сил…

Ясин выбрал первый попавшийся диван справа от входа, уселся на него и стал разглядывать комнату, пока его глаза не остановились на лице господина Мухаммада Ридвана, который, казалось, смотрит на него глазами Мариам!.. Он довольно улыбнулся и принялся махать своей метёлкой-опахалом из слоновой кости… Он столкнулся с одной проблемой с тех пор, как задумался над тем, чтобы прийти сюда и попросить руки Мариам: отсутствие в доме мужчин и постигшая его неудача в собственном доме найти хоть кого-то женского пола, кого можно было бы уполномочить… В результате он пришёл сам, словно ветвь, срубленная с дерева — по его собственным словам, — что немного вызывало у него смущение, как у мужчины, унаследовавшего из своей среды гордость за семью и близких. Но с другой стороны, он был уверен в том, что Мариам уже наверняка подготовила для него путь, поговорив с матерью, так что одного сообщения о его приходе будет достаточно, чтобы узнать, ради чего он прибыл, а значит, и создать хорошую атмосферу для выполнения его миссии.

Служанка вернулась с подносом с сервизом и кофе, поставила его на столик перед ним и отошла, сообщив, что её старшая госпожа уже идёт к нему…

А её младшая госпожа, интересно, знает о его визите сюда? И какой отклик это вызовет в её тонкой и ранимой душе? Он отвезёт эту красотку в Каср аш-Шаук, а там уж может делать с ней что хочет!.. Но кто бы мог подумать, что Амина способна на такой гнев? Она была кроткой как ангел. Да уничтожит Господь горе!! Отец точно так же гневался, когда Ясин в его лавке признался, что покинет дом, однако его гнев был милосердным, выражавшим горе и переживания. Интересно, расскажет ли ему Амина о прошлом Мариам? Гнев матери, у которой умер сын, был страшным, но Камаль обещал, что заставит её успокоиться и молчать… «В Каср аш-Шаук ты столкнулся с первой приятной неожиданностью посреди всей этой бури!! То была смерть того самого продавца фруктов, место которого занял часовщик. В могиле!!..»

Он услышал, что кто-то покашливает возле двери, и взгляд его направился в ту сторону. Он поднялся и тут же увидел госпожу Бахиджу, которая вошла боком, так как створки главной двери не были достаточно широки для неё. Он невольно заметил линии, очерчивающие её массивное тело, и не удержавшись, восхитился, когда появились её ягодицы, которые в верхней части доходили ему до половины спины, а нижняя их часть перетекала в бёдра, похожие на надутые мячи!! Она медленным шагом приблизилась к нему своим телом, слепленным из чистой плоти и жира, и сказала:

— Добро пожаловать. Вы оказали нам честь и осветили этот дом…

Ясин вежливо пожал ей руку, продолжая стоять, пока она не села на противоположный диван, затем сел сам… Он видел её вблизи впервые, хотя её давние связи с его семьёй и приобретённое с годами положение, сравнимое с положением матери-главы семейства благодаря возрасту и статусу, заставили его отказаться от тщательного разглядывания, как он поступал с другими женщинами, всякий раз завидев их на улице. Ему показалось, что он на пороге нового открытия. На ней было платье, закрывавшее её тело, начиная с шеи до стоп. На ногах её были надеты белые носки, несмотря на тёплую погоду. Рукава платья опускались до самых запястий, а голову и шею закрывала белая накидка, широкие концы которой закрывали верхнюю часть груди и спины. Эта скромность соответствовала её положению и возрасту, приближавшемуся к пятидесяти, насколько ему было известно, при этом она выглядела цветущей и здоровой, что говорило о спокойном темпераменте и молодости сердца. Насколько он заметил, она предстала перед ним ненакрашенной: лица её не коснулся макияж, несмотря на то, что она была известна своим пристрастием наряжаться и украшаться наилучшим способом. С давних пор всё, что касалось женской косметики, украшений и одежды в их квартале, он ассоциировал с ней. В связи с этим он вспомнил, как Амина нападала на эту женщину, всякий раз, как выпадал случай, критикуя её за чрезмерное выставление себя напоказ, и как она затем в последние годы стала бросаться на неё по самым мелочным поводам, обвиняя её в недостатке стыдливости и пренебрежении к требуемой возрастом скромности.

— Благородный шаг, Ясин-эфенди…

— Да возвеличит вас Аллах!!

Он чуть не закончил свою фразу словом «тётя», однако в самый последний момент инстинктивный страх помешал ему, особенно потому, что он заметил — она не называет его «сынок», — чего он ожидал от неё. Женщина снова спросила:

— Как ваши дела? И как дела у вашего отца, матери Фахми, у Хадиджи, Аиши и Камаля?

Он ответил ей, смущаясь от её вопросов про тех, которые без видимой причины стали к нему относиться враждебно:

— У всех всё хорошо. Они спрашивали о вас в надежде, что вы тоже здоровы…

Без сомнения, она сейчас думает о том холодном приёме, оказанном ей в доме его отца после гибели Фахми, заставившим её прекратить навещать его семью вслед за дружбой, длившейся всю жизнь. Какой же холодный был тот приём!! Нет, то было начало молчаливой вражды!! Вскоре его мачеха объявила о том, что «чувства» подсказывают ей, что Мариам и её мать не были искренними в своей скорби по Фахми!.. Боже упаси от такого!.. Она сказала, что было бы абсурдно, если бы до них так или иначе не дошёл в своё время отказ господина Ахмада от сватовства его сына к Мариам, но даже если и так, они не могли не сделать для себя выводов. Абсурдно также, чтобы они знали об этом и не затаили на них вражду!.. Она часто повторяла, что слышала, как Мариам, оплакивая Фахми на похоронах, говорила: «Мне жаль твою молодость, которой ты не насладился!» От этого печаль и досада её лишь возрастали, и никакая уловка не могла ей помочь избавиться от этих «чувств», и вскоре её отношение к Мариам и её матери изменилось, пока не прекратилось совсем!..

Ясин, всё ещё находясь под действием смущения и неловкости, сказал:

— Да проклянёт Аллах шайтана!..

Бахиджа, будучи уверенной в своих словах, ответила:

— Тысячей проклятий!.. Я часто задавала себе вопрос, в чём я так провинилась перед госпожой Умм Фахми, что получила такое отношение к себе, однако снова и снова молюсь за то, чтобы Господь послал её терпение… Несчастная!

— Да вознаградит вас Аллах всеми благами за ваш благородный нрав и доброе сердце. Да, она и впрямь несчастная и нуждается в терпении!!

— Но в чём же моя-то вина?!

— На вас вины нет, это всё проклятый шайтан…

Женщина качнула головой, словно это она была невинной жертвой, и ненадолго замолчала, пока её взгляд случайно не упал на чашку кофе, которая, казалось, стояла всеми забытая на кофейном подносе. Кивнув в её сторону, она спросила:

— Вы ещё не выпили свой кофе?

Ясин поднял чашку ко рту и осушил её до последней капли, а затем вновь поставил на поднос, и слегка прочистив горло, заговорил:

— Меня очень огорчает то, чем закончилась дружба наших семейств, но я ничего не могу поделать. В любом случае нам следует попытаться забыть и предоставить это дело времени. По правде говоря, я не хотел бы вызывать эти горькие воспоминания, не для того я пришёл сюда. Я пришёл по другой причине, весьма далёкой от этих печальных воспоминаний…

Женщина качнула головой, как будто отгоняя тем самым тягостные воспоминания, и улыбнулась с готовностью услышать что-то новое. И её кивание головой, и её улыбка были похожи на какой-то музыкальный инструмент, что сопровождает пение и меняет лад, готовясь представить вокалиста на новом этапе. Ясин, подкреплённый её улыбкой, сказал:

— Моя собственная жизнь была не лишена горьких воспоминаний, связанных с прошлым… Я имею в виду первый опыт брака, в котором Аллах не даровал мне хорошей супруги! Но я не хочу к этому возвращаться, так как на самом деле пришёл сюда, приняв решение — и положившись во всём на Аллаха — открыть новую страницу, и не ожидая от своего решения ничего, кроме хорошего…

На миг их глаза встретились; в её взгляде он обнаружил прекрасный отклик сказанного им… Интересно, удалось ли ему правильно намекнуть на свой предыдущий брак?.. Посмотрим, дошло ли раньше до ушей этой женщины что-нибудь об истинной причине его неудачного брака? «Но не загружай себе этим голову. Красивые черты её лица внушают безграничную снисходительность. До чего же она прекрасна!! Не так ли? Так. Если бы не разница в возрасте, она была бы красивее Мариам. Несомненно, даже красивее Мариам, когда сама была в расцвете молодости… Нет! Она красивее Мариам, несмотря на разницу в возрасте!.. Так и было на самом деле!..»

— Думаю, вы догадались о том, что я имею в виду. Я пришёл сюда просить руки вашей дочери, госпожи Мариам…

Её изящное лицо засветилось улыбой, придавшей ей новую жизненную силу. Она произнесла:

— Я могу сказать только одно: «Добро пожаловать. Да — этой семье и да — этому мужчине». Ещё вчера нас постигла неудача с безнравственным человеком, зато сегодня к Мариам стремится человек, который поистине способен сделать её счастливой. Она станет счастливой, и по милости Аллаха также способной осчастливить его. И мы — каково бы ни было недоразумение, приведшее к разлуке между нашими семьями, — единая семья с давних времён…

Ясин ликовал, и его пальцы даже начали поправлять галстук-бабочку быстрыми, бессознательными движениями. Смуглое красивое лицо его покрылось румянцем, и он сказал:

— Я от всей души благодарю вас. Да вознаградит вас Аллах за сладость этих слов. Мы единая семья, как вы и сказали, несмотря ни на что, а госпожа Мариам — девушка, которая украшает весь наш квартал своим благородным происхождением и нравом. Да возместит ей Аллах за её терпение добром, и да возместит также мне за моё терпение благом.

Она пробормотала в ответ: «Амин» и встала. Затем её роскошное тело приблизилось к тумбочке; она забрала с неё поднос с кофе и позвала Ясмину-служанку. Держа поднос в руках, она повернулась и отдала его служанке, которая тут же примчалась. Внезапно она повернула шею в его сторону и сказала: «Вы осчастливили нас своим приходом». Тут она застала его врасплох, пока он таращил глаза на её тяжёлые бёдра!! Он почувствовал себя сбитым с толку, «пойманным на месте преступления», и поспешил опустить очи долу, чтобы внушить ей, что смотрит в пол, но было уже поздно!.. Он смутился и принялся спрашивать себя, что она могла о нём подумать, затем поглядел на неё украдкой, после того, как она уселась на место.

На губах её мелькнула лёгкая улыбка, словно она говорила ему: «Я тебя видела». Он проклял свои глаза, которым не знаком стыд, и спросил себя, какие мысли сейчас крутятся у неё в голове… Да, она пытается сделать вид, что ничего не заметила, но её вид — после того, как она улыбнулась ему, — также говорил «Я тебя видела»! Лучшим решением для него было забыть эту оплошность. Но будет ли и Мариам когда-нибудь такой же, как и её мать? Когда придёт такой день?! У её матери были редкие достоинства. Что за женщина!! Поистине, лучшим способом подумать о чём-то другом и разогнать тучи сомнений было нарушить молчание, и потому он сказал:

— Если на мою просьбу вы ответите согласием, то я тут же буду к вашим услугам, чтобы обсудить все важные детали…

Она коротко рассмеялась, и лицо её в свете лампы показалось юным и нежным. Она сказала:

— Как же не ответить на вашу просьбу согласием, Ясин-эфенди?! Как говорится, ищи соседа с хорошим происхождением…

Он покраснел и сказал:

— Вы покорили меня своим радушием!

— Я не отступила от правды. Бог — мой свидетель!..

После короткой молчаливой паузы она спросила:

— А согласие вашей семьи получено?

На мгновение в его глазах промелькнул серьёзный взгляд, затем он как-то вяло, в нос рассмеялся и сказал:

— Давайте не будем говорить о моей семье и её делах!

— Да убережёт нас Господь от всяческого зла! Но почему?

— Дома не всё так хорошо, как хотелось бы!

— Вы разве не посоветовались с господином Ахмадом?

— Мой отец согласен…

Она хлопнула рукой по руке и сказала:

— А, я поняла. Это Умм Фахми?! Не так ли?! Она первой пришла мне на ум, когда вы подняли эту тему. Естественно, она не согласна, так? Пресвят Тот, Кто не меняется. Ваша мачеха странная женщина!

Он равнодушно пожал плечами и сказал:

— Это не продвинется ни вперёд, ни назад…

Она жалобным тоном сказала:

— Я так часто задавала себе вопрос: в чём же я провинилась? Какое такое несчастье принесла ей?!

— Я не хотел бы начинать новый разговор, от которого одна только головная боль. Пусть думает, что хочет. Для меня важно достичь цели, и меня волнует только ваше согласие…

— Если ваш дом не достаточно просторен, то наш дом в вашем распоряжении…

— Благодарю… У меня самого есть дом в Каср аш-Шаук, далеко от нашего квартала. А дом отца вот уже несколько дней, как я оставил….

Она ударила себя в грудь кулаком и воскликнула:

— Она прогнала вас!..

Он ответил, смеясь:

— Нет, дело не зашло так далеко. Проблема состоит в том, что мой выбор причинил ей боль из-за старых причин, связанных с моим покойным братом, — тут он посмотрел на неё выразительным взглядом, — и так как я не смог найти действительно убедительного способа против её протеста, то посчитал, что уместнее будет подготовить для супружеской жизни новое жилище…

Вскинув брови и покачав головой с некоторым сомнением, она спросила его:

— А почему вы не подождали в своём доме до свадьбы?

Он засмеялся, признавая свою капитуляцию, и ответил:

— Я предпочёл удалиться из страха, как бы не усугубить наше разногласие!

Как бы в насмешку она произнесла:

— Да уладит всё Господь наш…

И встала ещё раз со своего места, прежде чем закончить фразу, и направилась к окну, что выходило на боковой переулок; открыла его, впуская послеполуденный свет, так как створки машрабийи уже пропускали недостаточно света для освещения комнаты. Ясин обнаружил, что против воли и вопреки осторожности украдкой поглядывает на её драгоценное сокровище, маячившее перед ним, словно купол. Он видел её, когда она оперлась на диван коленями, а затем наклонилась на край подоконника, чтобы отодвинуть ставни. Перед ним предстало удивительное зрелище, оставившее в душе кровоточащий след. Чувствуя, что в горле пересохло, он задавался вопросом: «Почему она не позовёт служанку, чтобы открыть окно? Как могла она согласиться предстать перед его глазами, что только что были пойманы „на месте преступления“? Зрелище было подстрекающим, и ей это было известно. Почему и как, как и почему?..» Когда дело касалось женщин, он был проницателен и подозрителен. У него закралось нечто вроде подозрения, колебавшегося на пороге понимания. Он не хотел, чтобы понимание это приходило к нему, но и не хотел также, чтобы оно исчезло. Однако он поспешил опустить взгляд под воздействием всей серьёзности ситуации. Либо безумцем был он, либо — она, либо ни тот, ни другая… Был бы кто-нибудь, кто бы выручил его из этой дилеммы!..

Она выпрямилась, встав на пол, и отошла от окна, направившись к своему месту. Он быстро поднял глаза к «Бисмилле» на стене — до того, как она подошла к дивану — делая вид, что увлечённо разглядывает надпись, и не поворачивал голову в её сторону, пока диван не издал поскрипывание, возвестившего ему, что она уселась. В этот миг их глаза встретились. Он увидел в её глазах весёлый, лукавый взгляд, внушивший ему, что от неё ничего не укрылось, словно она откровенно говорила ему: «Я видела тебя!» Он пребывал в душевном и умственном волнении; ни о чём не имел ясного представления и боялся, что будет к ней несправедлив или даже подставит себя для обвинений. Ему казалось, что следует следить за каждым шагом, который он делает, за каждым движением, как бы ни одна оплошность не превратилась в позорный скандал.

— А погода всё ещё влажная и жаркая…

Голос её прозвучал естественно и спокойно, указывая, среди прочего, на желание нарушить молчание. Он с облегчением промолвил:

— Да, это так…

К нему вернулось спокойствие, хотя он всё ещё представлял перед своими глазами то зрелище, что увидел у окна. Невольно он поймал себя на мысли, что с удовольствием возвращается к этому снова и снова. Он желал бы наткнуться на что-либо подобное в одном из своих похождений. О, если бы и у Мариам было такое же тело!.. Разве не так говорится в Коране: «И пусть же ради этого состязаются состязающиеся»? Может быть, она — судя по его молчанию — предположила, что он всё ещё под воздействием того, что она сказала о его разногласиях с мачехой. Несколько игривым тоном он сказал:

— Не волнуйтесь об этом. Ничто в этом мире не заслуживает такого беспокойства!

Она замахала руками и головой, так что тело её как-то по-особому всколыхнулось, будто чтобы побудить его выкинуть из головы эти заботы. Он покорно улыбнулся и промурлыкал: «Вы совершенно правы». При этом он был на пределе сил, пытаясь взять себя в руки. Удивительно, но случилось что-то значительное. Внешне казалось, что ничего и не было, кроме разве что движения её тела, которым она хотела выразить презрение к таким делам, а заодно подтолкнуть к тому же и его. Однако это движение оказалось чрезвычайно важным, ибо указывало на её распущенность, кокетство и похотливость, вырвавшимся у неё механически, по забывчивости. Тем самым она сама прервала долго соблюдаемый этикет, требовавший приличия и скромности во время беседы, невольно обнаружив свою скрытую природу. А может быть, она сделала это специально?.. Он не мог выбрать одно из двух, однако больше не питал сомнений, что перед ним женщина, и впрямь достойная быть матерью дочери, имеющей такое прошлое, как Мариам!.. Он не мог изменить своего мнения, как бы то ни было, ибо то был притворно кокетливый жест танцовщиц, который не мог принадлежать порядочной даме! Волнение его длилось не более мгновения, сменившись вскоре ощущением похотливой и хитрой радости. Он принялся вспоминать, где и когда уже видел такой жест раньше: у Занубы?.. Или у Джалилы в ту ночь, когда она ворвалась в комнату, где находился его отец в доме Шаукатов во время свадьбы Аиши?… Ох… Это было то же самое, да!..Он представил себе, что несмотря на свой возраст, она даже восхитительнее и соблазнительнее, чем Мариам. На миг собственная природа одержала над ним победу и душа подсказала ему, что ему следует унять сердцебиение и не останавливаться ни на чём, если есть такая возможность!.. Ему хотелось смеяться от этой причудливой идеи — пойти по тому трудному пути, который никогда не был ему знаком — он никогда не считался одним из тех, кто может сдержать свои страсти… И куда же заведёт его этот путь? Возможно ли, чтобы он отказался от Мариам ради её матери?!.. Нет! Этого совсем не было в его намерениях. Но представьте себе собаку, что наткнулась на косточку, следуя на кухню: устоит ли она перед ней?.. И хотя то были не более чем мысли, фантазии и догадки! Подождём!..

Они обменялись улыбкой в тишине, что вновь нависла тенью над ними. Её улыбка была чем-то сродни приветствия гостя хозяйкой дома; его же улыбка была приправлена шёпотом удушающей похоти.

— Вы принесли свет в наш дом, Ясин-эфенди…

— Госпожа, в вашем доме нет недостатка в свете, ибо вы сами освещаете и дом, и всё, что есть в нём…

Она засмеялась, откинув голову назад и еле слышно пробормотав:

— Да почтит вас Аллах, Ясин-эфенди!..

Ему необходимо было вернуться к разговору о своей просьбе или попросить разрешения удалиться и назвать другой день для продолжения разговора… Но вместо этого он уставился на неё, без остановки бросая подозрительные взгляды, то долгие, то короткие в пугающей тишине. Такие многозначительные взгляды не могли скрыться ни от кого, имеющего глаза!! Он должен был передать ей и только ей одной свои мысли этими взглядами, пока не увидит в ней ответной реакции…

«Смотри себе под ноги, прежде чем поставить их на землю. И долой генерала Алленби. Мой пламенный взгляд — для тебя. Скажи, была ли ты искренней, ибо ни один безумец не сможет игнорировать это недвусмысленное намерение или заявить о твоей невинности? Вот, гляди: она как будто рассеянно поднимает и опускает глаза, и в то же время делает это с пугающим пониманием ситуации. Ты можешь сейчас сказать, Ясин, что потоп добрался до Асуана, и невозможно не открыть шлюз. И при этом ты ещё сватаешься к её дочери?! Безумец тот, кто начиная с сегодняшнего дня не верит, что существует безумие. Ты теперь самая желанная вещь для меня. А после этого будь хоть потоп… Твой взгляд меня обнадёживает!»

— А вы один живёте в Каср аш-Шаук?

— Да… Моё сердце принадлежит вам…

Эта фраза вырвалась под влиянием шайтана или ангела. Интересно, подслушивает ли их сейчас за дверью Мариам?

— Вы испытали одиночество в этом доме. Это просто невыносимо!..

— И правда, невыносимо!

Она неожиданно протянула руку к своей накидке и сорвала её с головы и шеи, обнажив их, словно оправдываясь: «Извините, жарко». На голове её был жёлто-оранжевый платок, и теперь можно было увидеть её прекрасную шею. Он некоторое время глядел со всё возрастающим беспокойством на эту шею, затем перевёл взгляд на дверь с вопросительным выражением: мог ли кто-то подстерегать его за ней?… Да помогут тому, кто пришёл сватать дочь и попал в лапы матери. В ответ на её оправдание он сказал:

— Чувствуйте себя комфортно. Вы же у себя дома, и нет никого чужого…

— Хорошо было бы, если бы дома была Мариам, чтобы я сообщила ей прекрасную новость!

Тут сердце его сильно забилось, словно она сделала ему знак о начале штурма, и он задался вопросом:

— А где же она?

— У наших знакомых в Ад-Дарб аль-Ахмар.

«Прощай, мой рассудок!.. Жених твоей дочери хочет тебя, а ты хочешь его. Да помилует Аллах тех, кто хорошего мнения о женщинах. Невозможно, чтобы в голове этой женщины был разум. Она была нашей соседкой все эти годы, а ты узнал её только сегодня!.. Безумная… Девица, которой под пятьдесят!..»

— А когда вернётся госпожа Мариам?

— Ближе к вечеру…

Он коварно произнёс:

— Чувствую, что мой визит затянулся…

— Ваш визит не затянулся, вы у себя дома…

С прежним коварством он спросил её:

— Интересно, могу я надеяться, что вы навестите меня?

В ответ она широко улыбнулась, словно говоря ему: «Я понимаю, что скрывается за этим приглашением», затем в смущении опустила голову, хотя от него не укрылся её театральный жест, он не стал обращать на это внимание, объясняя расположение квартала, где находится дом и как найти его квартиру. Она же слушала его, опустив голову и улыбаясь. Интересно, неужели она не почувствовала, что наносит огромный вред собственной дочери, посягая на её право самым бессовестным образом?!

— Когда вы почтите меня визитом?

Подняв голову, она пробормотала:

— Даже не знаю, что сказать!

Уверенным и убедительным тоном он сказал:

— Тогда я скажу за вас — завтра вечером я буду в вашем распоряжении!

— Но есть некоторые моменты, с которыми мы должны считаться!

— Мы вместе рассмотрим их… у меня дома!

Он тут же встал и хотел уже подойти к ней, но она сделала ему предостерегающий жест и повернулась в сторону двери, затем сказала так, будто единственным её намерением было избежать его нападения:

— Завтра вечером…

12

В доме в Каср аш-Шаук появилась прилежная посетительница — Бахиджа. И когда темнота раскрывала своё покрывало, закутанная в чадру, она шла в Гамалийю, в дом Ханийи, где находила Ясина, ждущего её в единственной комнате в квартире, где имелась мебель. Мариам они упомянули между собой лишь один раз, когда она сказала ему:

— Я не могла скрыть от Мариам новость о твоём визите, так как наша служанка узнала тебя. Но я сказала ей, что ты завёл разговор о своём желании посвататься к ней после преодоления трудностей в семье, что лежат у тебя на пути!

Ясин был в замешательстве, чтобы спорить с ней, и выразил своё согласие и одобрение. Они приступили к жизни, полной удовольствий. Ясин обнаружил то самое «сокровище», что откликалось на любой его каприз, и выпустил себя на свободу подобно жеребцу, закусившему удила. Комната, что была поспешно и экономно обставлена мебелью, не была подходящим местом для того, чтобы любить друг друга, однако Ясин постарался создать чарующую атмосферу, обеспечив достаточно еды и напитков, дабы их свидания были приятными. Он продолжал набрасываться на неё с той же инстинктивной ненасытностью, что не знала границ и удержу. Но вскоре его постигла скука, не успела пролететь и первая неделя. Это был тот же самый круг страсти, по которому он уже проходил, пока лекарство не превратилось в недуг, хотя его это не застало врасплох. Нет!.. Он с самого начала не питал никаких благих намерений в отношении этой странной связи, и не ожидал, что она будет длиться долго. Но до него, возможно, не доходило, что если за всем этим флиртом в её гостиной для него была лишь мимолётная связь, то сама женщина начала привязываться к нему и домогаться в надежде, что он удовлетворится ею и откажется от идеи жениться на её дочери. Ему оставалось только соревноваться с ней, чтобы не лишить себя удовольствия в надежде на то, что лишь одно время могло гарантировать, что всё вернётся на свои места!.. И вскоре всё вернулось на свои места, даже может быть, скорее, чем он предполагал. Он шёл с ней нога в ногу, считая, что новизна её чар сможет сохранить всё своё великолепие на недели или месяцы, однако он просчитался!.. Несмотря на свою чувственную внешность, она заставила его совершить самую большую глупость за всю жизнь, и без того полную ошибок. За всем этим скрывался её зрелый возраст, подобно тому, как лихорадка прячется под маской обманчивых румян на щеках. Фунты мясистой плоти переплетались под складками одежды — по его выражению, — когда она обнажалась перед ним. Ничто так не свидетельствует о печальных следах жизни, как человеческое тело. Наконец он сказал себе: «Теперь-то я понимаю, почему женщины поклоняются одежде!» После этого не было ничего удивительного в том, что всякий раз, утомившись её вниманием, он называл её «недугом», и собирался решиться порвать свою связь с ней. Мариам снова вернулась на прежнее место в его душе после того, как затух этот безумный порыв чувств. Нет, она никогда не была для него вчерашним днём, просто этот неожиданный порыв страсти затмил его, словно мимолётное облако затмевает лик луны. Удивительно! Его стремление к Мариам было не просто ответом на неугасимую страсть к женщинам, которая владела им, но и питала с другой стороны тоску по семье, что он считал неизбежным и желанным!.. Он советовал себе быть терпеливым — против воли, — пока Бахиджа не образумится, и однажды не скажет ему: «Хватит с нас забав, отправляйся-ка к невесте». Однако надежды его не встретили у неё никакого отголоска. Она упорно навещала его по ночам, не щадя сил своих. Он ощущал, что с течением времени наполняется верой, что она имеет на него полное право, словно он стал стержнем всей её жизни и богатством.

Да! Она не смотрела на это сквозь призму игры или лёгкого увлечения, и проявила себя в легкомыслии, безрассудстве и беспечности, и всё это вместе убедило его, что её из ряда вон выходящее поведение рядом с ним на первой же встрече не было чем-то странным. Он больше не считался с ней, презирая, и за глаза насмехаясь над её недостатками, пока окончательно не устал и не решил избавиться от неё при первой же удобной возможности, хотя он избегал грубости, чтобы не возникли затруднения на пути к женитьбе на Мариам. Однажды он заявил ей:

— А Мариам не спрашивает тебя, почему я исчез?

Она уверенно покачала головой и ответила:

— Ей известно о том, что твоя семья против.

После некоторого колебания он сказал:

— Скажу тебе, не таясь: иногда мы с ней разговаривали на крыше, и я много раз повторял ей, что решил на ней жениться, как бы ни протестовали остальные.

Она кинула не него проникновенный пристальный взгляд и спросила:

— Что ты хочешь?

Строя невинный вид, он сказал:

— Я хочу сказать, что она слышала мои уверения, а потом ей стало известно о моём визите к тебе, и нужно найти достойную причину как объяснить моё исчезновение!..

С беспечностью, которая ошеломила его, она ответила:

— Ей нисколько не навредит, если даже ты не убедишь её. Не все слова приводят к сватовству, и не всякое сватовство заканчивается браком, и ей это прекрасно известно…

Затем, уже более тихим голосом сказал:

— И ей нисколько не навредит, если она потеряет тебя, она — девушка в полном расцвете сил, и у неё не будет недостатка в женихах ни сегодня, ни завтра!..

Она словно извинялась за свой эгоизм, или же намекала на то, что она, а не её дочь пострадают от такой потери. Однако эти слова лишь ещё больше раздражали его, он даже стал опасаться последствий близкого общения с женщиной старше себя на двадцать лет, попав под воздействие бытовавших среди простого народу толков, что общение со зрелыми женщинами крадёт молодость юношей. Поэтому часы их свиданий были полны напряжения и осторожности, так что он возненавидел их изо всех сил.

Вот в таком состоянии он однажды и наткнулся на Мариам на Новой дороге, и без всяких колебаний подошёл к ней. Он поздоровался и пошёл рядом, будто был одним из её родственников. Она нахмурилась и разволновалась; он же сообщил ей о том, что наконец-то ему удалось добиться согласия отца, и что он готовит дом в Каср аш-Шаук для совместной жизни с ней. Извинившись за своё долгое отсутствие по причине множества дел, он сказал: «Сообщи матери, что я приду к вам завтра повидать её и условиться о заключении брачного договора!» И счастливый от того, что сумел воспользоваться случаем, нежданно-негаданно выпавшим на его долю, не обращая внимания на возможную реакцию Бахиджы, он ретировался. Вечером того же дня Бахиджа пришла в обычное время в Каср аш-Шаук, но на этот раз она была раздражена и сломлена. С криком она набросилась на него, не успев даже снять с лица вуаль:

— Ты меня предательски, вероломно продал!..

Она плюхнулась на кровать, нервно срывая с себя вуаль, и сказала:

— Мне никогда не приходило в голову, что ты замышляешь такую подлость против меня, однако ты вероломный и малодушный, как и все остальные мужчины…

Ясин деликатно извинился:

— Всё не так, как ты себе представляешь, я на самом деле случайно с ней столкнулся…

Лицо её нахмурилось, и она закричала:

— Лжец! Лжец! Никто больше не сможет мне сказать, что в тебе есть что-то привлекательное. Неужели ты полагаешь, что я тебе поверила после всего того, что пережила? — Тут она насмешливо спародировала его интонацию. — Я на самом деле случайно с ней столкнулся…! Какая ещё случайность?! Ладно, пусть это будет случайность, но зачем ты разговаривал с ней на улице, на виду у прохожих?! Разве не так поступают подлецы с дурными намерениями? — Она снова саркастически спародировала его слова. — Я на самом деле случайно с ней столкнулся!..

Ясин с некоторым смущением ответил:

— Я оказался рядом с ней совершенно неожиданно — лицом к лицу, — и моя рука протянулась к ней с приветствием! Не мог же я притвориться, что не замечаю её после нашего разговора на крыше.

С лицом, пожелтевшим от гнева, она закричала:

— Моя рука протянулась к ней с приветствием! Рука не протягивается, если сам хозяин не протягивает её. Да отрубят руку такого хозяина. Скажи-ка, ты протянул ей руку, чтобы избавиться от меня…?

— Но я же должен был поприветствовать её. Я человек, и в моих жилах течёт кровь!

— Кровь?! И где же это она? В пощёчинах что ли, предатель и сын предателя?!

Проглотив слюну, она продолжила:

— И твоё обещание ей прийти, чтобы условиться о заключении брачного договора тоже случайно сорвалось, как и твоя рука?… Говори же, господин, в жилах которого течёт кровь!

С удивительным спокойствием он произнёс:

— Всему кварталу известно, что я покинул дом своего отца, чтобы жениться на твоей дочери, и эту тему нельзя было игнорировать, когда я разговаривал с ней…

Она пронзительно закричала:

— Но ты мог придумать какую-нибудь отговорку, если бы захотел. Ты не из тех, кому претит ложь. Ты хотел избавиться от меня, вот в чём правда…

Опасаясь смотреть на неё, он сказал:

— Знает Бог, какие добрые намерения у меня были!

Она бросила на него долгий пристальный взгляд, затем вызывающе спросила:

— Значит, ты имеешь в виду, что сам того не желая, попал в затруднительное положение из-за своего обещания?

Он понял, как опасно будет в том признаться, опустил глаза и замолчал. Испустив стон бешенства, она сказала:

— Ну, теперь-то ты видишь, что как я и говорила, ты — лжец?

Затем завизжала:

— Видел?! Ты видел это?! Предатель!

Она кричала:

— Видел? Ты видел это?! Предатель, и сын предателя!

После некоторого колебания он нашёлся, что сказать:

— Но тайна не может навечно оставаться тайной, представь себе, что скажут люди, если обнаружат тайну наших с тобой отношений. Более того, представь, что скажет Мариам!

Она заскрежетала зубами от бешенства и сказала:

— Какая же ты свинья! Почему ты не вспомнил обо всех этих соображениях в тот день, когда стоял передо мной и пускал слюни, словно собака? Ох уж этот мужской пол! Раскалённый докрасна ад — ничтожное наказание для вас!

Он слегка улыбнулся, даже был готов засмеяться, если бы его не сдерживало малодушие. Любезным деликатным тоном он произнёс:

— Мы хорошо провели время, и я всегда буду тепло вспоминать об этом. Достаточно гнева и недовольства. Мариам — всего лишь твоя дочь, и ты первая, кто хочет ей счастья…

Она насмешливо покачала головой:

— Ты ли сделаешь её счастливой?! Слушайте, о стены, будьте же свидетелями! Бедняжка даже не знает, за какого дьявола выходит замуж. Ты развратник и сын развратника. Да не допустит Господь наш ещё большего зла, чем выпало ей…

С тем же спокойствием, которого придерживался с самого начала, он промолвил:

— Господь наш всё делает на благо. Я искренне желаю иметь семью, дом и благочестивую жену!!

Она издевательским тоном сказала:

— Я отрублю себе руки, если ты сказал правду. Посмотрим. Не сомневайся в моих материнских чувствах. Счастье моей дочери на первом месте, оно важнее всех прочих соображений. И если бы ты не обвёл меня вокруг пальца и не предал, я бы с радостью вручила тебя ей как изношенный башмак!

Ясин спрашивал себя: «Интересно, кризис уже миновал и всё успокоилось или ещё нет?» Он ждал, пока она наденет снова свою вуаль и попрощается с ним, однако женщина не шевелилась и молчала. Время шло, а она так и лежала на постели в своей одежде, а он сидел перед ней на стуле, и не знал, как и когда прекратится это странное напряжённое состояние. Он украдкой посмотрел на неё, и обнаружил, что она задумчиво уставилась в пол с выражением обречённости на лице, от чего его чувства к ней вновь ожили. Будет ли она снова препираться с ним? Не очень-то далеко от правды!! Но судя по всему, она думала о том деликатном положении между ним и дочерью, в котором находилась, и о том, что ей придётся склонить голову перед требованиями обстоятельств.

Не успел он опомниться, как она скинула свою накидку с плеч и груди и пробормотала: «Жарко», затем отодвинулась на самый конец кровати, прислонилась к спинке и вытянула ноги, не обращая внимания на туфли, каблуки которых воткнулись в складки одеяла. Она по-прежнему была рассеянна. Неужели ей нечего больше сказать? Преувеличенно нежным тоном он спросил её:

— Позволишь ли ты мне нанести вам визит завтра?…

Она минуту или около того молчала, игнорируя его вопрос, затем бросила на него взгляд, больше смахивающий на проклятие, и ответила:

— С превеликим удовольствием примем тебя, сукин ты сын!

Он уверенно улыбнулся, хотя и ощущал на своём лице её испепеляющий взгляд. Через какое-то время она продолжила:

— Не считай меня дурой. Я и так решила смириться с таким концом рано или поздно, если бы только ты не ускорил всё таким образом…, - одновременно презрительно-смиренным тоном произнесла… — Что же теперь мы должны делать?…

Он не поверил ей, хотя и притворился, что верит, и сказал:

— Я был в этом уверен и надеюсь, что ты простишь меня и не будешь испытывать недовольства…

Она же не стала слушать его и снова отодвинулась на край кровати, затем сбросила ноги на пол и поднялась, принявшись натягивать на себя накидку со словами: «Поручаю тебя Господу»…

Он тоже молча поднялся, подвёл её к двери и открыл её, затем проводил до выхода, и не успел опомниться, как получил затрещину, что попала ему по затылку, пока женщина шла мимо него в сторону лестницы, оставив его в замешательстве. Он положил ладонь на больное место, а она, схватившись за перила, обернулась к нему и сказала:

— Чтоб ты жил и получил сполна. Ты причинил мне боль намного большую, чем я тебе. Разве нет у меня права удовлетворить жажду мести, пусть даже с помощью затрещины, сукин ты сын…?!

13

— Господин Ахмад, извините меня, если скажу вам откровенно, что вы тратите деньги в последние дни без всякого счёта…

Джамиль Аль-Хамзави сказал это тоном, в котором сочеталась как вежливость работника, так и фамильярность друга. Он был по-прежнему сильным и крепким, несмотря на свои пятьдесят семь лет. Голова его покрылась сединой, но годы нисколько не повлияли на его энергичность. Он проводил все дни в непрестанном движении, обслуживая клиентов и заботясь о самой лавке, как и прежде, когда он поступил сюда в первые дни её существования. С течением времени он приобрёл надёжные права и уважение за должную активность и честность, заняв положение друга Ахмада Абд Аль-Джавада. Привязанность того к нему проявилась не так давно в помощи его сыну Фуаду поступить в юридический институт, отчего лишь увеличилась его лояльность и откровенность, если ради избежания ущерба или получения прибыли того требовали обстоятельства. Ахмад уверенно заявил, видимо, намекая на оживление, царящее на рынке:

— Дело процветает, хвала Всевышнему…

Джамиль Аль-Хамзави с улыбкой сказал:

— Да увеличит и благословит его Господь наш. Но я не устаю повторять: если бы вы имели ещё и характер торговцев, как освоили их ремесло, то были бы одним из самых богатых людей…

Ахмад довольно улыбнулся и пренебрежительно пожал плечами. Он получал большую прибыль и тратил тоже много, так чего же ему горевать из-за того удовольствия, что он получал от жизни?… Ощущение баланса между доходами и расходами не покидало его, к тому же у него всегда что-то было про запас. Сначала вышла замуж Аиша, потом Хадиджа, следом и Камаль перевернул последнюю страницу своей школьной жизни, так почему бы ему самому теперь не воспользоваться всеми благами жизни? Однако Аль-Хамзави всё же верно подметил его расточительство. На самом деле в последние дни он был весьма далёк от экономии и бережливости. Расходы его были самыми разнообразными: капитал в значительном количестве истощался ради подарков, аренда плавучего дома выдавливала из него все соки, а любовница требовала всё новых жертв. В целом, именно Зануба подталкивала его к тратам; он же, со своей стороны, позволял собой манипулировать. В былые дни он таким не был. И впрямь, он тратил немало!! Но ни одна женщина не могла заставить его выйти за пределы разумного или расточительствовать безрассудно. Ещё вчера он чувствовал свою власть и не особо заботился о том, чтобы удовлетворить любое требование возлюбленной. Его не заботило, будет ли она заигрывать с ним, чтобы он побаловал её, гордясь своей молодостью и мужеством. Сейчас же страсть к любовнице сбила с него спесь, и расходы стали пустяками. Ему словно больше ничего в жизни не хотелось, кроме как сохранить её любовь и покорить сердце. Но до чего же тщеславной была её любовь, и до чего же непокорным было её сердце!! От него не укрылась истина, и потому он испытывал боль и грусть, вспоминая дни своей славы с тоской и сожалением, хотя и не признавал, что они давно миновали. Тем не менее, он и пальцем не пошевелил для серьёзного сопротивления, ибо это было просто не по силам ему!.. С некоторой доли иронии он обратился к Джамилю Аль-Хамзави:

— Может быть, ты несправедливо считаешь меня торговцем!.. — затем смиренным тоном сказал… — Богат только Аллах…

Тут в лавку зашли покупатели, и Аль-Хамзави занялся ими. Ахмад не успел погрузиться в свои мысли, как увидел кого-то, кто с трудом протиснулся через забитый дверной проём и направился прямо к нему. Это было полной неожиданностью. Он сразу же вспомнил, что не видел этого посетителя уже примерно года четыре или даже больше. Затем ради чистого приличия он поднялся, приветствуя гостя со словами:

— Добро пожаловать, наша почтенная соседка…

Мать Мариам протянула ему руку, которую покрывал край её покрывала, и сказала:

— Приветствую вас, господин Ахмад…

Он пригласил её сесть, и она уселась на тот самый исторический стул, на котором однажды уже сидела, затем он сел сам, задаваясь вопросом… Он не видел её уже четыре года с тех пор, как она пришла повидаться с ним сюда, в эту лавку по прошествии года со смерти Фахми, пытаясь заманить его снова в свой дом. В тот день он удивился её смелости — он ещё не оправился от скорби — и потому принял её сухо, и так же холодно распрощался. Интересно, что её принесло теперь? Он бросил на неё взгляд и нашёл, что она не изменилась: такая же полная и элегантная, источающая приятный аромат духов. Глаза её поблёскивали из-под вуали на лице. Но её наряд не мог скрыть ход времени, и признаки подступающей старости усматривались под глазами. Она напомнила ему Джалилу и Зубайду, то, с какой беззаветной храбростью эти женщины боролись с жизнью за свою молодость. А вот Амина пала жертвой скорби и увяла!.. Бахиджа придвинула свой стул поближе к его столу и тихим голосом произнесла:

— Простите меня, господин, за мой визит. Но у необходимости есть свои законы…

Ахмад, выглядевший вполне спокойно и серьёзно, тут же ответил:

— Добро пожаловать! Ваш визит для нас большая честь…

Она улыбнулась и благодарным тоном сказала:

— Спасибо. И хвала Аллаху, что я застала вас в добром здравии!!

Он тоже поблагодарил её в свою очередь и помолился за её здоровье. Она тут же в ответ помолилась за его здоровье и ещё раз поблагодарила. Затем, на миг замолчав, озабоченно сказала:

— Я пришла к вам по одному важному делу. До меня дошло, что он уже приходил к вам в своё время и получил ваше согласие. Я имею в виду просьбу Ясина-эфенди о руки моей дочери Мариам. Достоверно ли то, что мне передали? Ради того, чтобы выяснить это, я и пришла сюда…

Ахмад Абд Аль-Джавад опустил глаза, чтобы она не смогла прочесть в них гнев, разгоревшийся в его сердце от этих слов. Он не поддался на её показную заботу заручиться его согласием. «Попробуй-ка свои хитрости на ком-нибудь другом, не ведающим о том, что скрывается за все этим». Он-то хорошо знает, что и его согласие, и несогласие для неё одно и то же. Но неужели она не понимает, что стоит за отсутствием его визитов к ней вместе с сыном?… Она пришла, чтобы заставить его объявить о своём согласии на брак, а может и ещё по какой-нибудь причине, которая скоро выяснится. Он спокойно поднял на неё глаза и произнёс:

— Ясин рассказывал мне о своём желании, и я пожелал ему удачи. Мариам была и остаётся нам как дочь…

— Да подарит мне Господь благословение, господин Ахмад. Наше породнение с вами окажет нам честь…

— Благодарю за такой комплимент…

Она пылко сказала:

— Мне доставляет радость сообщить вам со всей откровенностью, что я не дам своего согласия, пока не уверюсь в том, что вы согласны!

«Какая нахалка!.. Она, видимо, объявила о своём согласии ещё до того, как увидела Ясина!»

— Ещё раз благодарю вас, госпожа Умм Мариам…

— Поэтому самое первое, что я сказала Ясину-эфенди, пусть он позволит мне удостовериться сначала в согласии его отца, ведь по сравнению с его гневом всё остальное — пустяки!

«О Аллах… о Аллах!.. Едва успев украсть мула, она уже закидывает верёвку на шею его хозяина…»

— Нет ничего странного в том, что я слышу от вас такие благородные слова!

С триумфальным воодушевлением она продолжала:

— Господин, вы самый лучший человек, которым гордится весь наш квартал!

Ох уж это женское коварство и кокетство! Как же он от всего этого устал! Неужели ей пришло в голову, что он валяется в пыли, умоляя о любви лютнистку, отказавшись ради неё от пьянства?!

Он скромно ответил:

— Да простит меня Аллах….

Она сказала печальным, но несколько более громким тоном, так что он даже испугался, что её услышат посетители в другом конце лавки, и предупредительно придвинул к ней голову:

— До чего же велика была моя печаль, когда до меня дошла весть, что он покинул отчий дом…

Лицо его омрачилось. Он перебил её:

— По правде говоря, его поведение разозлило меня. Я удивился, как ему в голову пришла такая глупость. Он должен был сначала посоветоваться со мной. Он же перевёз свои вещи в Каср аш-Шаук, а затем пришёл ко мне просить прощения!! Юношеская забава, госпожа Умм Мариам, вот что это такое. Я прочитал ему целое нравоучение, не придав значения его пресловутому несогласию с Аминой. Это ничтожная отговорка, которой он пытался оправдать ещё большую свою глупость!!

— Клянусь жизнью, именно так я и сказала ему. Однако шайтан смышлён и дело своё знает. Я ему сказала также, что госпожу Амину можно простить, и да подарит ей Господь наш терпение за страдания, что выпали на её долю… В любом случае, от такого человека, как вы, господин Ахмад, можно надеяться получить прощение…

Он сделал короткий жест рукой, будто говоря: «Хватит уже». Она любезно сказала:

— Но меня удовлетворит только ваше прощение и довольство…

Ох, если бы он только мог откровенно высказать своё отвращение ко всем им: и ей, и её дочери, и этому взрослому мулу…

— Ясин в любом случае мой сын. Да наставит его Аллах на путь истинный…

Она немного склонила голову назад и так и держала её какое-то время, наслаждаясь успехом и облегчением. Затем снова с ласковыми нотками в голосе заговорила:

— Да утешит вас Господь наш, господин Ахмад. Я спрашивала себя, идя сюда: «Пристыдит ли он меня и постигнет ли меня разочарование, или он обойдётся со своей старинной соседкой так же, как и раньше, в минувшие дни?» Слава Богу, вы всегда оправдываете ожидания. Да продлит Аллах вашу жизнь и ваше здоровье!!

«Она считает, что посмеялась надо мной. Она вправе это сделать. Ты всего лишь отец-неудачник, потерявший своего лучшего сына, и разочарованный в другом своём сыне. Третий же сын его потерял голову. И всё это против моего желания, нахалка ты этакая…»

— Не знаю даже, как вас благодарить…

Она склонила голову:

— Всё, что я сказала о вас, гораздо меньше того, чего вы поистине заслуживаете. Как часто я признавалась вам в этом в прошлом…

«О, прошлое!.. Запри эту дверь, женщина, клянусь жизнью того мула, законность приобретения которого ты пришла удостоверить!» Он развёл на груди руки в знак благодарности. Она же мечтательно заговорила:

— А как же нет? Разве я не любила тебя так, как ни одного человека ни до, ни после тебя?

«Вот чего она требует. Как это он не догадался с самого начала?! Ты пришла не ради Ясина, и не ради Мариам, а ради меня, нет, даже скорее ради себя самой! Ты не меняешься со временем. Лишь твоя молодость проходит. Но не надо спешки!! Можешь ли ты вернуть вчерашний день, что давно прошёл?»

Он оставил её слова без комментариев, ограничившись только благодарной улыбкой. Она же улыбнулась так широко, что её зубы стали видны сквозь вуаль. С некоторым упрёком она сказала:

— Кажется, ты не помнишь кое-чего…

Он хотел извиниться за отсутствие интереса, не затрагивая при этом её чувств, и произнёс:

— У меня и памяти-то не осталось, чтобы что-то помнить…

Она сочувственно воскликнула:

— Ты горевал больше, чем положено. Жизнь не может этого вытерпеть или допустить, а ты — уж прости меня за то, что я скажу — но ты привык к красивой жизни; скорбь же, если отражается на обычном человеке однократно, то на тебе — в двадцать четыре раза больше…

«Такая проповедь подразумевает благо для самого проповедника. Эх, если бы Ясин прибегал к такому же утешению, что и я! Но почему меня так тошнит от тебя?.. Ты, без сомнений, послушнее Занубы и не требуешь таких же расходов, тут и сравнивать не с чем, но кажется, что сердце моё увлечено страданием». Тоном, одновременно кротким и хитрым, он сказал:

— Как может смеяться страдающее сердце?

Она с воодушевлением, словно усмотрев в том лучик надежды, быстро сказала:

— Смейся так, как только может смеяться твоё сердце, не жди, пока оно само засмеётся. Может быть, едва ли оно ещё засмеётся после столь долгой скорби. Вернись к своей прежней жизни, и к тебе вернётся дремлющая радость. Поищи то, что радовало тебя в былые времена, своих прежних возлюбленных. Кто знает, может остались по-прежнему сердца, верные тебе, несмотря на то, что ты так долго их отвергал?

Сердце Ахмада Абд аль-Джавада оживилось, несмотря на то, что в такой момент ему следовало бы сказать всё как есть, по правде. Но эти слова лились ему в уши, подобно звону рюмок в те весёлые ночи. Где же сейчас лютнистка? Если бы она слышала такую похвалу в его адрес, это, возможно, умерило бы её необузданные перегибы! «Но это говорит тебе сейчас та, к которой ты питаешь отвращение!» Он произнёс тоном, в котором не было ни следа оживления:

— Прошло то время…

Грудь её порицающе подалась назад. Она сказала:

— Клянусь Господом Хусейна! Ты же по-прежнему молод!.. — тут на губах её появилась застенчивая улыбка. — Красавец-верблюд с ликом, похожим на полную луну!.. Твоё время не прошло и не пройдёт никогда. Не пытайся состариться раньше срока или позволь другим судить о том: они-то, быть может, посмотрят на тебя иными глазами, не так, как ты сам видишь себя…

Он вежливо ответил ей, но сделал это тоном, любезно выражающим желание прекратить уже этот разговор:

— Госпожа Умм Мариам, будь уверена, что я не убиваюсь из-за скорби, у меня есть множество способов для утешения…

Пыл её несколько утих, и она спросила:

— И такому мужчине, как ты, этого достаточно для развлечения?

Он уверенно ответил:

— Мою душу ни к чему больше не тянет…

Казалось, он смутил её, но она приняла облегчённый вид и вымолвила:

— Я благодарю Аллаха за то, что ты пребываешь в приятном покое, и ничто не тревожит тебя.

К этому нечего было добавить, и она встала, протянув ему руку, на которую ниспадал край её накидки. Он пожал её, и она сказала, уже собираясь уходить:

— Надеюсь, что ты в добром здравии…

Отведя от него глаза, не в состоянии скрыть постигшее её разочарование, она ушла…

14

Омнибус проехал улицу Аль-Хусейния, затем две его истощавшие лошади побежали рысью вниз по асфальту Аббасийи, а возница только и знал, что погонять их длинной плетью. Камаль сидел на передней части экипажа на краю длинной скамьи рядом с возницей и при небольшом повороте головы мог без труда видеть улицу Аббасийя, лежавшую прямо перед ним. Она была просторнее тех улиц, что находились в его старинном квартале, и шире их, так что конца и края её даже не было видно. Асфальт здесь был ровным и гладким, а дома, возвышавшиеся по обеим сторонам, были огромными, с большими дворами, в некоторых из которых даже были разбиты сады.

Он питал истинное восхищение к Аббасийе, граничившее с любовью и поклонением. Причиной его восхищения этой улицей была её опрятность, планировка и уютная тишина, установившаяся на всём пространстве. Всё эти качества были незнакомы его древнему и крикливому кварталу. Источником его любви и почитания к этому месту служило и то, что именно здесь поселилось его сердце, выбрав своим местом обитания ту улицу, где стоял особняк его любимой.

Уже четыре года он то и дело приходил сюда с замиранием сердца и заострёнными чувствами, пока не изучил наизусть весь путь. Всюду, куда бы он ни кинул взгляд, всё было знакомо ему, словно то был его старинный приятель, и достопримечательности, ориентиры, переулки и большинство жителей улицы были связаны с его мыслями, ощущениями и фантазиями, которые в своей совокупности составляли суть его жизни и средоточие мечтаний. Повсюду, куда бы ни повернул он лицо, было что-то, зовущее его сердце пасть ниц в молитвенном экстазе.

Он вытащил из кармана письмо, полученное на почте позавчера. Отправителем значился Хусейн Шаддад, который сообщал о возвращении вместе со своими друзьями — Хасаном Салимом и Исмаилом Латифом — с летнего курорта, и приглашал его встретиться со всеми в его доме, куда и направлялся омнибус… Камаль поглядел на письмо взглядом, в котором были мечта, благодарность, нежность, обожание, благоговение, и не только потому, что отправитель был родным братом его возлюбленной, но и потому, что он считал, что оно лежало где-то в доме, прежде чем Хусейн написал его текст, а значит, вполне возможно, что её прекрасные глаза могли заметить его, когда она проходила мимо, или даже кончики её пальцев могли дотронуться до него по какой-то причине, пусть и случайно. Ему было достаточно думать, что оно лежало в том же месте в доме, где находилась она, чтобы превратить это письмо в священный символ, которого жаждал его дух, и по которому тосковало сердце. Он читал письмо уже в десятый раз, пока не доходил до фразы «Мы вернулись в Каир вечером первого октября», то есть она почтила столицу своим возвращением четыре дня назад, а он ничего об этом даже не знал! Как же так могло случиться?!.. Почему он не узнал о её присутствии здесь ни инстинктом, ни чувствами, ни интуицией?!.. Как же удалось одиночеству, что владело им на протяжении всего лета, распространить свою тяжёлую тень на эти четыре благословенных дня?!.. Неужели его непрекращающаяся тоска сделала его нечувствительным и тупым?.. В любом случае, в этот момент сердце его пульсировало, а дух парил от счастья и блаженства!! Он глядел сейчас на мир с самой вершины, откуда детали того виделись ему в прозрачном светящемся ореоле, словно призраки из обители ангелов!! Сознание его было воспламенено кипевшей изнутри жизненной энергией, ликующим опьянением и восторгом!! В этот час — или, вернее, до этого самого момента — его окружала боль, которая была неразлучна с радостью любви, как эхо неразлучно с голосом. Прежде омнибус вёз его по этой же дороге, но сердце его пустовало без любви, которая прикоснётся к нему потом. Какие чувства, надежды, страхи и ожидания были у него тогда?.. Он не помнил своей жизни до того, как полюбил, кроме отдельных воспоминаний, которые считал бесполезными до того, как узнал ценность любви. Он тосковал по ним, всякий раз как боль становилась невыносимой. Тем не менее, ум его был настолько поглощён чувствами, что эти воспоминания казались мифическим плодом воображения, поэтому отсчёт своей жизни он начал с того момента, как встретил любовь, говоря себе: «То было до любви. — Д. Л., а это случилось уже после любви — П. Л.».

Экипаж остановился на Аль-Вайилие, и он спрятал письмо в кармане. Выйдя из омнибуса, он направился на Дворцовую улицу, устремив глаза к первому же особняку справа, возвышавшемуся на окраине Аббасийи. Внешне он выглядел как огромный высокий дом, фасад которого начинался прямо с Дворцовой улицы, а другой конец утопал в просторном саду, так что верхушки деревьев можно было увидеть за серым забором, не низким, но и невысоким, который окружал особняк, а ещё сад в виде огромного прямоугольника, простиравшегося в пустыне и ограниченного с юга и востока. Вид его впечатался в страницы памяти Камаля, пленил своей пышностью и очаровал великолепием. В величественности дома он усматривал лишь самое малое, что отдавало честь достоинству его хозяина. Вот перед глазами его мелькнули окна, что были закрыты, и другие, задёрнутые шторами. Их сдержанность и замкнутость символизировали для него достоинство его любимой, её непорочность, недоступность и тайну. Этот же смысл имели и сад, простирающийся вокруг, и пустыня, тянущаяся до самого горизонта, и попадавшиеся то тут, то там высокие пальмы, и плющ, поднимающийся вверх по стене, и побеги жасмина, перемахнувшие через забор. Сердце его вступило в бой с воспоминаниями, застывшими над верхушками этих деревьев словно плоды, и шептавшими ему о боли, тоске и обожании. Они стали тенью его возлюбленной, дуновением её духа и отражением её черт, рассеянных повсюду. То, что ему было известно об атмосфере красоты и мечтаний в Париже, где проживала её семья в ссылке, полностью гармонировало с его любовью по возвышенности и святости, а также с интересом ко всему неизвестному.

Приблизившись к воротам особняка, он увидел привратника, повара и водителя, которые сидели на скамейке вблизи ворот, как делали обычно по вечерам. Когда Камаль подошёл к ним, привратник встал и сказал: «Хусейн-бек ждёт вас в беседке», и он вошёл, приветствуемый смесью запахов душистого жасмина, гвоздик и роз, что росли в горшках по обе стороны лестницы, ведущей на большую веранду, которую он видел слева от ворот. Затем он свернул направо, на боковую тропинку между домом и стеной, прошёл по ней до верхней части сада, откуда виднелось заднее крыльцо дома.

Нелегко было для его трепетно бьющегося сердца пройти по этому святилищу. Едва его нога ступила туда, где ходили до того её ножки, как он с трудом смог продолжить свой путь вперёд из-за величия этого места. Ему бы хотелось протянуть руку к стене дома, чтобы получить его благословение, как он делал это в гробнице Хусейна, прежде чем узнал, что это всего-навсего символ, и ничего больше. Интересно, в какой части особняка сейчас резвится его любимая? И что ему делать, если она бросит на него свой очаровательный мимолётный взгляд? О, если бы он нашёл её в беседке! Это вознаградило бы его глаза за долгое терпение, тоску и бессонницу!!

Он окинул взором весь сад, даже его заднюю стену, за которой виднелась пустыня. Солнце уже клонилось в сторону улицы, осветив верхушки деревьев в саду, пальмы, ветви жасмина, покрывающие забор со всех сторон, а также круглые, квадратные и прочие цветы, разделённые каменной мозаикой надвое. Камаль прошёл по центральной тропинке, что вела к беседке, находившейся посреди сада, и издали заметил, что в ней на плетёных стульях вокруг круглого деревянного стола уже сидят Хусейн Шаддад и его гости: Хасан Салим и Исмаил Латиф. На столе были расставлены стаканы рядом с кувшином с водой. Он услышал приветственный возглас Хусейна, возвестивший о том, что они заметили его прибытие. Они тут же поднялись ему навстречу, и он обнял каждого из них после долгой летней разлуки.

— Хвала Аллаху за ваше благополучное возвращение!

— Мы так скучали по тебе!

— Какие же у вас загорелые лица! Теперь вас не отличишь от Исмаила!

— Зато ты на нашем фоне выглядишь как европеец.

— Ну ничего, скоро всё придёт в норму.

— Мы спрашивали себя, почему в Каире солнце не дарит нам загар? Кто рискнёт подставить себя под солнце здесь, за исключением того, кто не боится солнечного удара?!..

— Да в чём же, в конце концов, секрет такого загара?…

— Я помню, что мы нашли тому объяснение на своих уроках, кажется, по химии. Мы изучали солнце на различных уроках: по астрономии, химии, физике. И в каком же из них найти объяснение летнему загару?

— Этот вопрос уже поздно задавать, так как среднюю школу мы закончили!..

— Тогда расскажи нам, что нового в Каире?

— Нет, это вы мне должен рассказать о Рас аль-Барре, а Хасан и Исмаил расскажут мне затем об Александрии. Подождите. Для каждого времени свой рассказ…

Беседка была не более чем круглым деревянным тентом, что стоял на больших колоннах. Её песчаный пол был обставлен горшками с розами, а из мебели был только деревянный стол и плетёные стулья. Они выглядели счастливыми и довольными этой встречей, ведь лето разлучило их всех, за исключением Хасана Салима и Исмаила Латифа, которые обычно проводили летние каникулы в Александрии. Они смеялись даже по самым незначительным поводам, а иногда им для этого хватало просто перекинуться взглядами, как бы оживляя воспоминания о комичных ситуациях в прошлом. Трое друзей были одеты в шёлковые рубашки и серые брюки. Один Камаль был одет в свинцово-серый лёгкий костюм, поскольку считал поездку в Аббасийю официальным визитом, в отличие от родного квартала, где он гулял, ограничившись пиджаком, надетом поверх джильбаба. Всё вокруг него обращалось к его сердцу и потрясало до глубины души. В этой беседке он получил послание от любви, а с этим садом она делилась своими секретами, а это — его друзья, которых он любил по-товарищески ещё потому, что они были частью его пути к любви. Всё обращалось к его сердцу с посланием любви. Но он спрашивал себя, когда же появится она?.. И может ли их встреча пройти, а его тоскующие глаза так и не увидят её? Ради компенсации он принялся глядеть на Хусейна Шаддада так долго, насколько позволяла ситуация. Он глядел на него не только как друг, ибо то, что он был братом его возлюбленной, придавало ему ещё больше очарования. Помимо любви Камаль питал к другу почтение, восхищение и преклонялся перед ним. У Хусейна были такие же большие чёрные глаза, как и у сестры, такой же высокий рост и изящное телосложение, прямые тёмные волосы. Он походил на неё и в своих жестах и в позах, которые отличались мягкостью и величественностью. За исключением его большого носа с горбинкой и белой кожи, которую сейчас покрывал летний загар, между ними не было никаких существенных отличий. Камаль, Хусейн и Исмаил получили на экзаменах в бакалавриат отличные оценки в том году, хотя первым двум было девятнадцать, а последнему уже двадцать три.

Они говорили об экзамене и о будущем. Первым эту тему затронул Исмаил Латиф. Когда он говорил, то вытягивал шею, словно чтобы сровняться, по крайней мере, с тремя товарищами, несмотря на невысокий рост и тщедушность. Но при том он отличался мускулистым сложением и крепостью. В остром насмешливом взгляде его узких глаз, в его резко заострённом носе, густых бровях и широком сильном рте таилось достаточно предупреждений для всякого, кто захочет на него напасть. Он сказал:

— В этом году мы получили сто баллов из ста. Раньше такого результата не было — по крайней мере, — что касается меня. Я должен уже быть на последнем курсе университета, как и Хасан, который поступил вместе со мной в школу имени Фуада Первого в один и тот же день и в один и тот же год. Отец иронично спросил меня, когда увидел мои оценки в списке тех, что прошли: «Посмотрим, даст ли Аллах мне долгую жизнь, чтобы я увидел, как ты получишь свой диплом?!»

Хусейн Шаддад заметил на это:

— Ты не настолько уж отстал, чтобы оправдать разочарование отца…

Исмаил насмешливо сказал:

— Ты прав. Провести два года на каждом курсе это не так уж и хорошо…

Затем, обращаясь к Хасана Салиму, он сказал:

— А ты, наверное, занят уже сейчас подготовкой к тому времени, как окончишь университет?

Хасан Салим учился на последнем курсе юридического университета, и он понял, что Исмаил Латиф призывает его заявить о том, какие у него цели после окончания учёбы. Но Хусейн Шаддад опередил его, отвечал на вопрос Исмаила Латифа:

— У него нет причин беспокоиться, он получит место в прокуратуре или в дипломатическом корпусе!

Хасан Салим прервал своё гордое молчание, и на его красивом тонком лице проступили приметы готовности к спору. Он с вызовом спросил:

— С чего бы это я должен тебе верить?!

Он гордился своими усилиями в учёбе и умом, и хотел, чтобы все это признавали. Никто и не оспаривал это, но никто также и не забывал, что он являлся сыном Салим-бека Сабри, судьи Верховного Суда. И именно благодаря отцу, а не своему уму и трудолюбию он выделялся среди всех. Хусейн Шаддад избегал всего, что могло бы разволновать друга, и сказал:

— Твоё превосходство и есть залог того успеха, что ты ищешь…

Но Исмаил Латиф не мог позволить ему наслаждаться похвалой Хусейна и отреагировал так:

— Есть ещё твой отец, а это, я полагаю, даже гораздо важнее, чем успех в учёбе..!

Однако сам Хасан воспринял его нападки с неожиданным пренебрежением: либо он устал бороться с Исмаилом, который не покидал его ни на день, пока они проводили вместе лето в Александрии, либо просто начал видеть в друге профессионального придиру, которого не исправить, если всегда принимать его слова всерьёз. Хотя дружеская связь между ними и не была лишена препирательств и споров, которые иногда доходили до возмущения, она не ослабевала. Хасан Салим, насмешливо глядя на Исмаила Латифа, спросил:

— А как закончились усилия твоих старателей?

Исмаил громко расхохотался, обнажив свои острые зубы, пожелтевшие от курения — он был одним из первых учеников, кто начал курить в средней школе, — и сказал:

— Неутешительный результат: ни на медицинский, ни на инженерный меня не приняли из-за недобора баллов. Мне оставалось выбрать либо торговлю, либо сельское хозяйство, и я выбрал первое…

Камаль с огорчением заметил, что его друг проигнорировал педагогический колледж, словно тот вообще не брался в расчёт, хотя он сам предпочёл его, несмотря на то, что мог поступить и на юридический, о высоком статусе которого и спору не было. Он находил свой выбор идеальным, к тому же он помогал ему утешить печаль и одиночество. Хусейн Шаддад очаровательно рассмеялся, и этот смех показал в полной красе его прекрасные рот и глаза:

— Ох, а если бы ты выбрал сельскохозяйственный! Представьте только: Исмаил проводит всю свою жизнь на поле вместе с крестьянами…!

Исмаил убеждённо ответил:

— Нет, это не для меня, даже если бы поле было посреди Каира, на улице Имад ад-Дин…

Тут Камаль вопросительно глянул на Хусейна Шаддада:

— А ты?

Хусейн посмотрел куда-то вдаль, задумавшись, прежде чем ответить, и Камаль воспользовался возможностью, чтобы внимательно приглядеться к нему. Его пленила мысль, что он — её брат, общается и составляет ей компанию дома, как и он сам когда-то — Хадидже и Аише. Ему было трудно представить себе, как тот сидел рядом с ней, беседовал, оставался наедине, прикасался. Прикасался?!.. Они едят вместе?!.. Интересно, как она ест? Смакует ли еду?!.. Ест ли, к примеру, мулухийю и варёные бобы? Это тоже было трудно представить! Важно то, что её брат, до руки которого дотронулся он, Камаль, дотрагивался до её руки. О, если бы можно было вдохнуть аромат, исходивший от его дыхания, который, несомненно, был таким же, как и её! Тут Хусейн Шаддад ответил:

— Я буду временно посещать юридический колледж…

«Может ли быть такое, что он подружится там с Фуадом ибн Джамилем Аль-Хамзави?.. Почему нет? Несомненно, юридический колледж и вправду славный вуз, раз Хусейн поступил туда. Пытаться убедить людей в ценности собственного идеализма было бы необдуманным шагом…»

Исмаил Латиф язвительно заметил:

— А я и не знал, что некоторые студенты поступают в колледж временно! Расскажи-ка нам об этом, будь любезен…

Хусейн Шаддад серьёзно ответил:

— Для меня все колледжи одинаковы, ни в этот, ни в тот меня ничего не влечёт. Я на самом деле хочу учиться, но не хочу работать. Ни в этом колледже, ни где-либо ещё у нас я никогда не получу таких знаний, которые не требуют применять их в работе. Дома нет никого, кто был бы со мной согласен, поэтому мне не оставалось ничего иного, как пойти им навстречу в какой-то степени, и я спросил, какой вуз они выберут для меня. Отец ответил: «А разве есть что-то ещё, кроме права?» Тогда я сказал: «Пусть будет право!»

Исмаил Латиф, имитируя его тон и жесты, воскликнул:

— Временно…

Все засмеялись, затем Хусейн Шаддад продолжил:

— Да, временно, придира ты этакий. Но вполне возможно, если всё сложится так, как я желаю, я прерву свою учёбу здесь, чтобы поехать во Францию, даже если мне придётся изучать право в тамошних институтах. Там я смог бы черпать из источников культуры без всякий ограничений, размышлять, смотреть, слушать…

Исмаил Латиф опять сымитировал его тон и жесты, будто заканчивая мысль, недосказанную другом:

— И пробовать на вкус, и трогать, и осязать..!

После очередного взрыва смеха Хусейн Шаддад продолжил говорить:

— Будь уверен, что моё намерение далеко от того, что ты себе вообразил!

Камаль верил ему от чистого сердца, без всякой нужды в доказательствах, и не потому, что слишком высоко чтил его, чтобы сомневаться в его словах, но и потому, что считал, что жизнь, которой так нетерпеливо жаждал насладиться Хусейн во Франции, была единственной, способной пленить душу. И Исмаилу вряд ли удастся понять эту истину в её простоте. Ни он, ни подобные ему не верили лишь тому, что всё можно посчитать и увидеть. Хусейн же давно возбуждал его фантазии и сны. Один из его снов даже отличался красотой и экспансией, был насыщен пищей для ума и духа, слуха и зрения!! «Как часто я видел это во сне и наяву, а затем все мои усилия и стремления привели меня в педагогический колледж!!» Он спросил Хусейна:

— Ты и впрямь имеешь в виду то, что сказал только что: ты не желаешь работать?!

С мечтательным взглядом в выразительных чёрных глазах Хусейн Шаддад ответил:

— Я не стану биржевым спекулянтом, как отец, так как не выношу такой жизни, суть которой сводится к постоянному труду, и цель которой — капитал; и не буду госслужащим, ибо госслужба — это рабство ради заработка. А денег у меня достаточно и так. Я хочу жить, путешествуя по миру, читать, видеть, слушать, думать…, переезжать с гор на равнину и обратно…

Хасан Салим вмешался в разговор: всё то время, что друг говорил, он пристально глядел на него с каким-то пренебрежением, замаскированным под аристократической сдержанностью:

— Госслужба — это не всегда средство зарабатывать на жизнь. Мне, к примеру, вовсе не требуется прилагать усилия ради заработка. Без сомнений, меня больше интересует труд на благородном поприще. Человек должен работать, и благородная работа — это цель, которую следует достичь ради неё самой.

Исмаил Латиф, соглашаясь со словами Хасана, заметил:

— Это верно. Даже богатые люди хотят работать в суде, на дипломатической должности или госслужбе, — тут он повернулся к Хусейну Шаддаду. — Почему бы тебе не выбрать для себя карьеру на каком-то из данных поприщ, ты ведь можешь этого достигнуть…

Камаль, также обращаясь к Хусейну, сказал:

— Дипломатическая работа даст тебе и благородную должность, и возможность путешествовать!

Но тут Хасан Салим многозначительно заметил:

— Туда не так просто попасть!

Хусейн Шаддад добавил:

— Несомненно, у дипломатической службы есть великолепные преимущества. В большинстве случаев госслужба — это почётная карьера, и она не слишком противоречит моему желанию избежать трудового рабства. Это и путешествия, и досуг, позволяющие мне вести духовную и эстетическую жизнь, которую я хочу. Но не думаю, что попробую это поприще, и не потому, что туда не так легко попасть, как заметил Хасан, а потому, что сомневаюсь, что доведу своё формальное обучение до конца…

Злорадно засмеявшись, Исмаил Латиф сказал:

— По всей вероятности, ты хочешь поехать во Францию совсем по другим причинам, не имеющим ничего общего с культурой. И ты правильно сделаешь…

Хусейн Шаддад захохотал, отрицательно покачав головой, и ответил:

— Нет! Ты думаешь о собственных увлечениях. В моей неприязни к учёбе в вузе есть иные причины. Во-первых: меня не заботит изучение права. Во-вторых: нет такого факультета, который бы обеспечил мне знакомство с разнообразными науками и искусствами, вроде театра, живописи, музыки, философии. Нет вуза, который бы не забил тебе голову пылью, пока ты не наткнёшься — если вообще наткнёшься там — на несколько крупиц золотого песка. Тогда как в Париже ты можешь посещать лекции по самых разным дисциплинам и видам искусства, не привязываясь к расписанию и не завися от экзаменов. Там для тебя будет возвышенная и прекрасная жизнь…

Затем он заговорил тише, словно обращался к себе самому:

— Может быть, там я бы женился, чтобы проводить жизнь в путешествиях, в реальном и вымышленном мире!

По лицу Хасана Салима невозможно было понять, следит ли он за рассказом с серьёзным интересом или нет, зато Исмаил Латиф вскинул косматые брови, изучая растущую в груди лукавую иронию… Один лишь Камаль, казалось, находился под сильным впечатлением, ибо по сути стремился к тем же идеалам и питал те же надежды, за исключением некоторых деталей. Его не интересовали путешествия и женитьба во Франции. Он хотел получать знания, не ограничиваясь расписанием или экзаменами… Это более полезно, бесспорно, чем глотать пыль, погрузившись с головой в педагогический колледж, чтобы в итоге получить несколько золотых песчинок. Париж?! Он стал его прекрасным сном с тех пор, как узнал, что его возлюбленная провела там свою юность. Этот город по-прежнему манил к себе Хусейна своим волшебством и пленял воображение Камаля разнообразными обещаниями. Было ли дано ему излечиться от мук надежд?…

После некоторых колебаний и опасений он заявил:

— Мне кажется, что в Египте ближе всего к воплощению твоей мечты, пусть даже частично, стоит педагогический колледж!

Исмаил Латиф повернулся к нему и тревожно спросил:

— Что ты выбрал? Только не говори, что педагогический колледж! Боже мой, я и забыл, что у тебя не все дома, почти так же, как у Хусейна!..

На губах Камаля появилась широкая улыбка, так что стали видны даже его большие ноздри, и он сказал:

— Я поступил в педагогический по упомянутой причине!..

Хусейн Шаддад с интересом поглядел на него и, улыбнувшись, сказал:

— Несомненно, твоя страсть к культуре переборола тебя, прежде чем стать твоим выбором…

Обвиняющим тоном Исмаил Латиф сказал ему:

— Ты в значительной степени ответственен за поощрение этой его страсти. Но на самом деле ты много говоришь и мало читаешь, а этот бедняга принимает всё слишком всерьёз, читая столько, что может ослепнуть. Погляди на своё дурное влияние на него — в конце концов оно подтолкнуло его поступить в педагогический колледж!..

Не обращая внимания на ремарку Исмаила, Хусейн продолжил:

— А ты уверен, что педагогический колледж — это именно то, что ты хочешь?!

С воодушевлением, от которого грудь его раскрылась при первом же вопросе о колледже, и без всякого презрения или недоверия к другу, Камаль ответил:

— Мне достаточно будет изучать английский язык, чтобы сделать его средством для неограниченного познания, и поэтому я считаю, что это даст хорошую возможность также для изучения истории, педагогики и психологии…

Хусейн Шаддад несколько призадумался, а потом произнёс:

— Я познакомился со многими учителями вблизи во время своих частных занятий, и они не были хорошим примером культурного человека. Хотя, возможно, в том повинны устаревшие учебные программы…

Камаль с неослабевающим энтузиазмом отметил:

— Мне достаточно только этого средства. Истинное культурное развитие зависит от самого человека, а не от института!

Хасан Салим спросил:

— И ты хочешь быть учителем?

Хотя Хасан задал свой вопрос вежливо, всё же Камаль не в полной мере был доволен им, поскольку соблюдение правил этикета было глубоко укоренено в его характере, и покидало его лишь в крайних случаях, или когда кто-то другой начинал нападать на него. То был естественный результат его невозмутимости, с одной стороны, и благородного аристократического воспитания, с другой. Камалю было не так просто определить, был ли вопрос друга по-настоящему лишён недоверия и презрения, и потому он равнодушно пожал плечами и ответил:

— Это неизбежно, раз уж я решил изучать те науки, которые мне нравятся!

Исмаил Латиф скрыто наблюдал за Камалем…, оглядывал его голову, нос, длинную тощую шею, как будто представляя себе, как подействует его образ на простых учеников, и особенно на самых озорных из них. Он не удержался и пробормотал:

— Клянусь жизнью, это будет катастрофа!

Хусейн Шаддад снова заговорил с Камалем мягко и даже с некоторой привязанностью:

— Работа — это второстепенная вещь для тех, у кого есть далеко идущие планы, хотя нам не следует забывать про элиту, которая окончила этот колледж в нашей стране…

На этом разговор об учёбе завершился, и среди друзей воцарилось молчание. Камаль попытался обратить свой дух к саду, хотя разговор оставил в его голове пылкий след, и теперь следовало набраться терпения и подождать, пока его пыл остынет. Он бросил случайный взгляд на стол, где стоял кувшин с ледяной водой, и ему на ум пришла одна странная идея, которая раньше дарила ему счастье в подобных обстоятельствах: наполнить себе стакан и выпить из него, ведь вполне возможно было, что он прикоснётся губами к ободку стакана, которого касались её губы, когда она пила из него. Он поднялся и подошёл к столу, налив себе воды из кувшина, затем вернулся на место, сконцентрировавшись на себе в ожидании, словно ждал перемен — если ему повезёт, он достигнет цели, и из его духа проистечёт волшебная, неиспытанная до того сила, и он поддастся божественному опьянению, что вознесёт его на небеса счастья. Но увы! Он убедил себя в итоге, что должен получить удовольствие от приключений и прекрасной надежды. Затем он принялся с тревогой спрашивать себя: когда же она придёт?.. Глаза его вновь уставились на кувшин. На него нашло воспоминание о старинном разговоре, зашедшем у него с Исмаилом Латифом об этом старом кувшине, или, лучше сказать, о ледяной воде, которая служила единственным освежающим напитком, что подавали у Шаддадов!.. Исмаил упомянул тогда о строгом режиме экономии, которому подчинялся весь особняк, начиная с крыши и кончая подвалом, и спросил: «Разве это не одно из проявлений скупости?» Однако Камаль отказался клеймить позором семью своей любимой, и отверг это обвинение, приведя как доказательство их роскошный образ жизни, свиту слуг и наёмных рабочих, обслуживающих две машины, которыми они владели: «Минерва» и «Фиат», которые Хусейн чуть ли не присвоил себе. Как можно было обвинять их в скупости после этого?! Тогда Исмаил ответил ему — а его не нужно было тянуть за язык, — что у скупости есть много разновидностей, и что когда Шаддад-бек был миллионером в полном смысле этого слова, то считал необходимым окружать себя предметами роскоши и процветания. Но он ограничился лишь тем, что считалось в его среде самым необходимым. Этому правилу следовали без исключений все члены семьи: не позволялось тратить ни гроша без надобности… Слуги получали самое низкое жалованье и питались по минимуму. Если кто-то из них бил тарелку, то её стоимость вычиталась из жалованья. Сам Хусейн Шаддад, единственный сын в семье, не получал карманных денег, как было заведено в других подобных домах, где сыновья привыкли тратить без всякой нужды. Да, его отец покупал на каждый праздник некоторое количество акций или облигаций, но не давал ему на руки ни монеты… А уважаемые гости, приходившие к сыну, потчевались исключительно ледяной водой!.. Разве это не скупость? Пусть даже и аристократическая! Камаль вспомнил сейчас о том разговоре, глядя на кувшин, и спросил себя в тревоге, как делал это и прежде: разве возможно приписывать семье его возлюбленной какой-либо недостаток?… Сердце его изо всех сил отказывалось верить в это. Это было слишком далеко от идеала, чтобы приписывать такое её семье, хотя и нетрудно было представить себе. Ему казалось, что некое облегчение играет с ним, шепча на ухо: «Не бойся… Разве этот недостаток, если он существует, не является тем фактором, что делает тебя ближе к ней, или возвышает тебя на целую ступень над ней?!»

И хотя он занял сдержанную и недоверчивую позицию к тому, что сказал Исмаил, но обнаружил, что снова невольно размышляет о порочности скупости, деля её на два вида: презренный и другой, который был ни чем иным, как мудрой стратегией, что обеспечивала замечательную экономическую основу для жизни, упорядоченную и скрупулёзную, при этом называя систематические траты скупостью или даже считая подлостью. Как же иначе? Он не возражал против возведения замков, приобретения автомобилей и демонстрации роскоши и достатка. Почему бы нет? Это же относится к благородным и чистым душам, лишённым подлости и беззакония!..

Камаль очнулся от своих мыслей, когда Исмаил Латиф схватил и потряс его за плечо, услышав, как он говорит Хасану Салиму:

— Будь осторожен! Это представитель «Вафда», и он ответит тебе!

Он тут же понял, что пока он мечтал, они принялись говорить о политике… О политике… до чего же это утомительно, и до чего же приятно. Исмаил назвал его «представителем Вафда». Может быть, он высмеивает его? Пусть высмеивает что угодно. Верность идеологии «Вафда» он унаследовал ещё от Фахми; она сочеталась в его сердце с мученической жертвой, принесённой братом. Он посмотрел на Хасана Салима и с улыбкой заметил:

— Друг мой, которого не ослепляет ничто, кроме величия. А что ты говорил о Сааде Заглуле?

Хасан Салим не подавал признаков интереса к разговору о величии, да Камаль и не ожидал от него чего-то иного. Он уже давно вёл с ним борьбу из-за его упрямого надменного мнения о Сааде Заглуле — возможно, то было также и мнение его отца-судьи — которого сам Камаль так искренне любил, что чуть ли не боготворил.

Для Хасана Салима же Саад Заглул был всего лишь популистским клоуном: он повторял эту характеристику с презрением и пренебрежением, что уж и вовсе шло вразрез с его вежливостью и мягкостью. Он насмехался над его политикой и риторическими высказываниями, в то же время превозносил величие таких политиков, как Адли, Сарват, Мухаммад Махмуд и прочих либералов-конституционалистов, которые, по мнению Камаля, были ни кем иным, как «предателями» или «англичанами в фесках»!..

Хасан Салим спокойно ответил:

— Мы говорили о переговорах, которые длились всего три дня, затем прервались!

Камаль воодушевлённо сказал:

— Эта патриотическая позиция и впрямь достойна Саада. Он требовал наших национальных прав, которые не являются предметом торга, и прекратил переговоры, когда это было нужно. Затем он сказал свою бессмертную фразу: «Нас пригласили сюда, чтобы мы совершили самоубийство, но мы отказались от этого. Вот и всё, что случилось».

Исмаил Латиф, для которого политика была ещё одной темой для шуток, заметил:

— Если бы он согласился на самоубийство, то его жизнь увенчалась бы самой славной службой, которую он мог бы сослужить своей стране!

Хасан Салим выждал, пока Исмаил и Хусейн посмеются, а затем произнёс:

— А что мы выиграли от этого изречения?.. Для Саада патриотизм — это всего лишь ораторское искусство, направленное на то, чтобы пленять народные массы. «Нас пригласили сюда, чтобы мы совершили самоубийство, и так далее, и так прочее…» Меня восхищает вот это самое «и так далее, и так прочее»: в этом вся истина!.. Слова и ещё раз слова. Есть такие люди, которые не говорят, зато молча трудятся. Они принесли ту единственную пользу родине, что извлечена за всю её современную историю…

Сердце Камаля запылало от гнева, и если бы он не успокоился из уважения к личности Хасана и его возрасту, то взорвался бы. Он удивился, как такой молодой человек, вроде него мог следовать за своим отцом — всё-таки, человеком старого поколения — в политическом заблуждении!

— Ты принижаешь значение слов, как будто это ничто. Но на самом деле самые важные и значительные события, которые породила человеческая история, можно свести в конечном итоге к словам. Великое слово содержит в себе надежду, силу и правду. Мы проходим эту жизнь в свете слов, а Саад не только произносит слова, на его счету есть и дела, и позиции!!

Хусейн Шаддад провёл длинными изящными пальцами по чёрным как смоль волосам и сказал:

— Я согласен с тобой насчёт ценности слов, что бы ты ни говорил о Сааде..!

Хасан не удостоил вниманием комментарий Хусейна Шаддада, прервавшего его, и обращаясь к Камалю, сказал:

— Нации живут и развиваются с помощью ума, политической мудрости и рабочих рук, а не речей и дешёвого народного популизма…

Исмаил Латиф поглядел на Хусейна Шаддада и насмешливо спросил:

— А ты не считаешь, что тот, кто берёт на себя труд, говоря об улучшении положения в этой стране, всё равно что надувает продырявленный воздушный шар?

Изливая свой гнев, Камаль повернулся к Исмаилу, чтобы косвенно сказать ему, а также Хасану то, что он никак не решался произнести ему в лицо:

— Политика для тебя ничего не значит, но твои насмешки иногда настолько ясно выражают позицию «меньшинства», которое претендует на звание египтян, словно ты говоришь от их имени. Ты видишь, что оно отчаялось в прогрессе родины, но отчаяние это проистекает из презрения и высокомерия, а не из страстного стремления к прогрессу. И если бы политика не была послушным инструментом для удовлетворения жадности этого меньшинства, они бы сторонились её точно так же, как ты!

Хусейн Шаддад нежно засмеялся, и протянув руку, положил её на плечо Камаля. Стиснув его, он сказал:

— Ты упрямый спорщик. Мне нравится твой энтузиазм, хотя я и не разделяю твоей веры в это. Как ты знаешь, я придерживаюсь нейтральных взглядов в политике, я не сторонник ни «Вафда», ни конституционалистов, и не потому, что питаю к ним пренебрежение, как Исмаил Латиф, а из-за моего убеждения, что политика развращает разум и сердце. Ты должен подняться над ней, прежде чем жизнь покажется тебе бесконечным простором мудрости, красоты и терпимости, а не ареной боя и козней…

Голос Хусейна успокоил Камаля, и вспышка его гнева утихла. Он приходил в восторг, когда Хусейн соглашался с ним во мнении, а когда бывало наоборот, то грудь его вздымалась в знак протеста. Однако он чувствовал, что нейтралитет Хусейна был не более чем отговоркой, оправдывающей недостаток патриотизма. Он не держал на него зла за это, и не видел в нём недостатков. Даже если это и было так, то он прощал его, проявляя кротость и снисходительность. Подражая своему другу, он сказал:

— Жизнь есть всё это вместе; она и борьба, и козни, и мудрость, и красота. И каким бы из этих её аспектов ты ни пренебрёг, тем самым ты теряешь возможность совершенствования своего понимания жизни, и свою способность повлиять на неё в лучшую сторону. Никогда не питай презрения к политике, ведь политика — это половина жизни, или даже вся жизнь, если считаешь, что мудрость и красота стоят превыше жизни…

Хусейн Шаддад, как бы оправдываясь, заметил:

— В том, что касается политики, скажу тебе откровенно, что я не доверяю никому из этих людей…

Камаль словно заискивая перед ним, спросил:

— Что же лишило тебя доверия к Сааду?

— Нет, лучше спроси меня, что заставило меня доверять ему!.. Саад и Адли, Адли и Саад. До чего же это глупо. Но даже если Саад и Адли для меня одинаковы в политическом плане, я придерживаюсь иного мнения о них как о людях. Я не могу игнорировать благородное происхождение, которое отличает Адли, его богатство и культуру. А Саад — только не сердись — он всего лишь бывший богослов из Аль-Азхара!..

Камаля очень ранило, если иногда у Хусейна проскальзывали нотки превосходства над остальным народом, он чувствовал печаль, как будто тот ставил себя выше не только народа, но и, что ещё хуже — выше его, Камаля. Он словно говорил с ним языком собственной семьи, выражая её чувства. Когда он беседовал с Камалем, то оставлял у него такое впечатление, что говорит о каком-то чужом народе, к которому ни тот, ни другой не принадлежали. Было ли это ошибкой восприятия Камаля или любезностью его друга? Удивительно, но такое отношение Хусейна к народу не вызывало в общем-то злости у Камаля, скорее то была печаль из-за отношения к нему лично. Это не возбуждало у него чувства классовой вражды и не задевало его патриотизма… Приветливая улыбка Хусейна встряхивала чувства Камаля, показывая откровенность и благие намерения. Печаль и гнев отступали перед любовью, на которую не влияли мнения и события.

Но чувства, которые испытывал Камаль к позиции Хасана, несмотря на их дружбу, были противоположными, вызывая у него гнев за родину. При этом учтивая речь и сдержанность друга в проявлении чувств не могли служить ему хорошими заступниками. Камаль усматривал в этом «мудрость», подкреплённую вдвойне его ответственностью и утверждающую его аристократическую солидарность, направленную против народа. Обращаясь к Хусейну, Камаль сказал:

— Нужно ли мне напоминать тебе, что величие — это не чалма или феска на голове, и не бедность или богатство. Мне кажется, что политика вынуждает нас подчас спорить по поводу очевидных истин!..

Исмаил Латиф тут же отозвался:

— То, что нас восхищает в сторонниках «Вафда» — такие люди, как Камаль — самый фанатичный из них!

Затем, обведя взором друзей, он заметил:

— А то, что мне в них отвратительно — это также их фанатизм!

Хусейн Шаддад засмеялся и сказал:

— Ты везунчик, ибо, какое бы то мнение о политике ты не высказал, тебе не перейдёт дорогу ни один критик. Ему просто будет нечем крыть..!

Тут Хасан Салим задал вопрос Хусейну Шаддаду:

— Ты утверждаешь, что ты в стороне от политики. Но будешь ли ты и дальше настаивать на этом по отношению к прежнему хедиву?

Глаза присутствующих обратились к Хусейну с каким-то весёлым вызовом, так как всем было хорошо известно о том, что его отец, Шаддад-бек, был сторонником прежнего хедива. Из-за этого-то он и провёл столько лет в ссылке в Париже. Однако Хусейн равнодушно ответил:

— Это меня совсем не заботит. Мой отец был и по-прежнему остаётся сторонником хедива; а от меня лично не требуется исповедовать его убеждения…

Исмаил Латиф, в чьих узких глазах мелькнула задорная искорка, спросил:

— А твой отец был из тех, кто скандировал «Аллах жив… Хедив Аббас приехал!»?

Хусейн Шаддад засмеялся:

— Я только от вас об этом слышал. По правде говоря, и в том нет сомнений, что между моим отцом и хедивом была лишь дружба и лояльность. И помимо этого, как вам известно, нет ни одной партии, которая бы призывала сегодня хедива вернуться в страну…

Хасан Салим сказал:

— Этот человек и его эпоха вошли в анналы истории. А настоящее можно резюмировать парой фраз: Саад отказывается признать в Египте любого, кто говорит от имени страны, кроме себя самого, даже если это самые лучшие и мудрые люди!

Едва пережив шок от такого удара, Камаль ответил:

— Настоящее в одной фразе: в Египте нет никого, говорящего от его имени, кроме Саада, и сплочение вокруг него народа в конце концов приведёт к тому, что наши надежды сбудутся…

Он сплёл руки на груди и вытянул ноги, пока мысок его ботинка не коснулся ножки стола, и уже хотел было пуститься в дальнейшие разглагольствования, как откуда-то сзади, совсем рядом, до них донёсся голос: «Будур, ты не хочешь поздороваться со своими старыми друзьями?» Язык Камаля парализовало, а сердце готово было вот-вот выпрыгнуть из содрогавшейся груди, настолько тревожно и больно было ему поначалу. С молниеносной скоростью на него накатило переливающее через край пьянящее блаженство, от которого он чуть было не закрыл глаза. Он обнаружил, что любая его мысль была направлена в небеса. Вместе с друзьями он поднялся и обернулся назад, и в шаге от беседки увидел Аиду, что стояла, держа за руку младшую сестру Будур трёх лет. Они обе глядели на них ясным весёлым взглядом… Вот она, после трёх месяцев ожидания, или даже больше… Вот он — оригинал портрета, что наполнял всё это время его дух и тело и во сне, и наяву. Она стояла здесь, перед его глазами, как свидетель того, что безграничная боль и неописуемая радость, жгучие периоды бодрствования души и сна, парящего в небесах, всё это в конечном счёте было связано с одним прекрасным человеческим созданием, которое оставляло в саду отпечатки своих ног!.. Он глядел на неё, и её магнетизм влёк к себе все его эмоции, так что он утратил ощущение времени, места, себя самого и других. Он снова стал просто духом, что плывёт к своей любимой через вакуум… Однако он воспринимал её скорее духом, чем чувствами, в очаровательном упоении и блаженстве, тогда как зрение его ослабло, словно сила его душевного волнения затронула всю его жизненную энергию, а все умственные способности и ощущения были переданы в какое-то полубессознательное состояние, почти что в небытие. Вот почему ему всегда было легче вспоминать её, чем ощущать всеми органами чувств в реальности. В её присутствии он едва ли мог видеть что-то ещё. Уже позже она представала в его памяти стройной, с круглым смуглым личиком и иссиня-чёрными волосами, подрезанными «под мальчика», чубом, распушённым на лбу, словно зубцы расчёски, и томными глазами, в которых светился взгляд, спокойный, нежный и величественный, как рассвет. Эту картину он видел не органами чувств, а представлял в памяти, словно волшебную мелодию, что исчезает, когда мы слушаем её, и ничего не можем вспомнить, пока не представится счастливый случай в первые моменты пробуждения или гармонии, и затем повторяется где-то в глубине души стройным ладом. Камаль спрашивал себя: а не изменилась ли за это время её привычка приветствовать их? Протянет ли она для пожатия свою руку, и дотронется ли он до неё хотя бы раз в жизни?.. Но она поприветствовала их лёгкой улыбкой и кивком головы, спросив голосом, что был для него нежнее всех мелодий:

— Ну, как дела у всех вас?

Голоса их соперничали друг с другом в приветствиях, благодарности и поздравлениях с благополучным возвращением. Её тонкие пальцы погладили по голове Будур, и она сказала ей:

— Пожми руки своим друзьям!

Будур сжала губы и прикусила их, в смущении переводя на них глаза, пока не остановилась на Камале, и не улыбнулась ему. Тогда он тоже улыбнулся ей!.. Хусейн Шаддад, которому было известно о дружбе девочки с Камалем, сказал:

— Она улыбается тому, кого любит!

— Ты его и правда любишь? — тут Аида подтолкнула девочку к Камалю. — Ну тогда поприветствуй его…

Камаль протянул ей руки, краснея от счастья, и девочка подошла к нему. Он поднял её на руки, пока она не очутилась в его объятиях, и принялся целовать её щёчки с огромной нежностью и волнением. Он был счастлив и гордился этой любовью. В его руках была только дорогая его сердцу частичка тела этой семьи. И обнимая эту частичку, он прижимал к груди всё тело. Может ли любящий быть связанным со своей любимой при помощи такого вот посредника?… Поистине, сходство между девочкой и её сестрой было просто волшебное, как будто он прижимал к груди саму Аиду, только когда та была ребёнком, такой же, как сейчас Будур, и по возрасту, и по великодушию. «Ты только задумайся!..»

Пусть ему пойдёт на пользу эта чистая любовь…, пусть он будет счастлив, прижимая к себе тельце, которое обнимает его…, и целует в шею…., пусть он мечтает, пока сердце и разум не покинут его… Он знал, почему любит Будур, почему любит Хусейна, почему любит этот особняк, сад и прислугу. Он любит их всех из-за Аиды. Но вот чего он не понимал, так это любовь к самой Аиде!..

Аида поглядела по очереди на Хасана Салима и Исмаила Латифа и спросила:

— Ну, как вам Александрия?

Хасан ответил:

— Чудесно!..

Исмаил тоже спросил:

— А что вас так влечёт постоянно в Рас аль-Барр?

Певучим, словно музыка голосом она ответила:

— Мы проводили лето несколько раз в Александрии, но единственный курорт, который нам нравится, это Рас аль-Барр. Там спокойно, просто и уютно так, как нигде, кроме собственного дома!

Исмаил засмеялся и сказал:

— К счастью, нас не интересует покой…

Какое же счастье подарила Камалю эта сцена…, этот разговор…, этот голос….

«Подумай, разве это не счастье?!.. Бабочка, словно дуновение зари, сочащаяся яркими красками, потягивающая цветочный нектар… Это я. О, если бы такое состояние длилось целую вечность!..»

Аида сказала:

— Поездка была интересной. Разве Хусейн вам о ней не рассказал?

Хусейн неодобрительным тоном заметил:

— Нет, они же спорили о политике!

Наконец она повернулась к Камалю и сказала:

— Здесь есть тот, кто больше ни о чём другом говорить не хочет…

«Взгляд её глаз, направленный на тебя, подобен милосердию. Её чистота подобно ангельскому духу. Я воскрес, как воскресает солнцепоклонник при появлении лучей божества во время восхода. О, если бы такое состояние длилось целую вечность!..»

— Я сегодня не отвечал за вспыхнувшую дискуссию…

Она с улыбкой произнесла:

— Однако вы воспользовались шансом…

Он улыбнулся, сдаваясь, и тут она перевела глаза на Будур и воскликнула:

— Ты намерена заснуть у него на руках?… Хватит с тебя такого приветствия…

Будур охватило смущение, и она уткнулась головой ему в грудь. Он нежно погладил её по спине. Аида же попрощалась с ней:

— Ну тогда я оставлю тебя тут, и вернусь одна…

Будур подняла голову и протянула к ней руку, пробормотав: «Нет». Камаль поцеловал её и опустил на землю. Та побежала к Аиде и схватила сестру за руку. Аида окинула её взглядом, затем приветственно махнула им рукой и удалилась туда, откуда пришла. Они вернулись на свои места, и возобновили разговор как попало.

Визиты Аиды в садовую беседку обычно проходили именно так: счастливая и непродолжительная случайность, однако Камаль, казалось, был доволен и тем, чувствуя, что его терпеливое ожидание до окончания лета не прошло напрасно.

«Почему люди не совершают самоубийства, дорожа своим счастьем, как убивают себя, убегая от несчастий? Необязательно путешествовать по свету, как то нравится Хусейну, чтобы найти удовольствие для чувств, ума и духа. Возможно, что ты достигнешь всего этого в мгновение ока, не сходя со своего места! Откуда у человека сила и власть, чтобы осуществить такое?! Где политическая вражда, пыл спора, накал конфликта и столкновение классов?… Всё это растаяло как снег по весне, исчезнув от взгляда твоих глаз, любимая. Где же разница между сном и явью, и в каком из двух мест ты сейчас видишь меня?»

— Футбольный сезон скоро начнётся…

— Прошлый сезон принадлежал команде «Ахли». Ей не было равных!

— Команда «Мухаллат» проиграла, несмотря на то, что к ней присоединились некоторые выдающиеся игроки…

Камаль выступил в защиту «Мухаллата», как до того поступил с Саадом, — блокируя нападки Хасана Салима. Все четверо были игроками в футбол с разницей лишь в мастерстве и воодушевлении. Исмаил был почти что самым лучшим игроком из всех, выделяясь на их фоне как профессионал среди любителей, тогда как Хусейн Шаддад был самым слабым. Камаль же с Хасаном Салимом были середнячками. Спор между последними меж тем разгорелся: один приписывал поражение «Мухаллата» преследующей его неудаче, а другой объяснял это успехом новых игроков «Ахли»… Спор продолжался, но никто из них не отказывался от своего мнения.

Камаль спрашивал себя, почему он всегда оказывается на противоположной позиции от той, что занимал Хасан Салим? Будь то «Вафд» или Либеральная партия, или «Мухаллат» и «Ахли», Хиджази в музыке, который нравился Камалю, и Мухтар — Хасану. В кино первый отдавал предпочтение Чарли Чаплину, а второй — Максу Линдеру!

Камаль покинул общество приятелей незадолго до заката, и пока шёл по боковой тропинке, что вела к входной двери, услышал голос, кричавший:

— Да вон он там…

Очарованный им, он поднял голову и увидел в одном из окон первого этажа Аиду, которая усаживала перед собой на край подоконника Будур и указывала ей на него. Он встал прямо под окном, задрав голову, и весело глядел на девочку, которая помахала ему маленькой ручкой. Время от времени он поглядывал на лицо, на выражение и образ которого были возложены надежды в этой и в последующей жизни. Сердце его колотилось в груди с каким-то опьянением. Будур снова помахала ему ручкой, и Аида спросила её:

— Ты пойдёшь с ним?

Девочка кивнула в знак согласия головой, и Аиду рассмешило это её желание, которому было не суждено сбыться. Он же продолжал внимательно вглядываться в неё, ободрённый этим смехом и утопая в черноте этих глаз и изгибе бровей. Её грудной смех и тёплый тембр голоса отдавался эхом в его памяти, пока у него перехватило дыхание от волнения и страсти. Поскольку в данной ситуации ему надлежало что-то сказать, то он спросил возлюбленную, указывая ей на другую возлюбленную, помоложе:

— Она вспоминала обо мне на курорте?

Аида, слегка запрокинув назад голову, ответила:

— Спросите её, меня не касаются ваши с ней дела!

Не дав ему сказать, она продолжила:

— А вы её вспоминали?

«Ох, сейчас ты в той же ситуации, что когда-то на крыше рядом с Фахми и Мариам». Он воодушевлённо сказал:

— Не было ни дня, чтобы я не вспоминал её…

Тут из глубины дома их позвали, и Аида развернулась и поставила Будур на ноги перед собой, и комментируя его слова, собираясь уже уходить, сказала:

— Какая же удивительная любовь!

И скрылась из окна…

15

Среди тех, кто присутствовал на кофейных посиделках, остались только Амина и Камаль. Но даже и он выходил из дома до наступления вечера. Мать проводила время одна или звала Умм Ханафи, чтобы та составила ей компанию, пока не приходило время ложиться спать. Ясин оставил позади себя пустоту, и хотя Амина всегда стремилась не вспоминать о нём, Камаль чувствовал себя одиноким в его отсутствие. Восторг от того удовольствия, что он находил в кофейных посиделках, уменьшился. Издавна кофе был напитком, который по вечерам объединял вокруг себя членов семьи. Сегодня же он превратился для матери во всё, что только можно. Она невольно пила его слишком много, так что кофе стал её единственным утешением. Она, по всей видимости, выпивала по пять или шесть чашек, а иногда и все десять подряд. Камаль с тревогой следил за ней, предупреждая о последствиях, но она отвечала ему улыбкой, словно говоря: «А что мне ещё делать, кроме как пить кофе?». Затем уверенным доверительным тоном произносила: «Кофе не вреден…»

Они сидели друг напротив друга: она на диване между спальней и столовой, а он на диване между своей спальней и комнатой для занятий. Она склонилась над жаровней с углями, куда был наполовину закопан кофейник. Он же молчал с отсутствующим взглядом. Вдруг она спросила его:

— Интересно, о чём ты думаешь сейчас?… Ты постоянно смотришь так, как будто на уме у тебя что-то важное.

В её тоне он заметил некоторый упрёк, и ответил:

— Ум всегда найдёт, чем себя занять!

Она подняла на него свои маленькие медовые глаза с удивлением, и с некоторым смущением сказала:

— Столько времени уже, что мы не находили для разговора друг с другом!

«И правда? То время уже в прошлом: период занятий по религии, истории о пророках и демонах. В то время он был до безумия привязан к ней, но оно подошло к концу. Так о чём им говорить сегодня? За исключением её бессмысленной болтовни говорить было абсолютно не о чем».

Он улыбнулся, словно извиняясь одновременно и за своё прошлое молчание, и за будущее, и сказал:

— Мы разговариваем каждый раз, как находим тему для беседы.

Она мягко сказала:

— Для беседы нет границ, если хочешь поговорить. Но ты всегда кажешься отсутствующим или рассеянным…

После некоторого раздумья она заметила:

— Ты много читаешь. На каникулах читаешь столько же, сколько и во время учёбы, не оставляешь себе ни дня для отдыха. Я боюсь, что ты утомишь себя больше, чем нужно…

Тоном, указывавшим на то, что ему не по душе этот допрос, он сказал:

— День длится долго, и трата на чтение нескольких часов не может никого утомить. Это всего лишь один из видов развлечения, и к тому же полезный…

Поколебавшись, она произнесла:

— Я боюсь, что чтение является причиной твоего молчания и рассеянности.

«Ну нет, чтение тут не при чём. Если бы ты только знала, что чтение отвлекает меня от усталости. Всё это время ум твоего сына занимает нечто иное, от чего даже чтение не может его отвлечь. От этого не существует лечения, и ни мать, ни кто-либо ещё из людей не способен отыскать его. Это недуг набожного сердца, которое в смятении, и не знает, что ему пожелать, кроме этих страданий!..»

Он лукаво заметил:

— Чтение подобно кофе: оно не повредит! Разве тебе не хотелось бы, чтобы я стал учёным, как и мой дед?

На её бледном круглом лице расплылись радость и гордость. Она произнесла:

— Да, конечно, я желаю этого всем сердцем. Но я хочу видеть тебя всегда в хорошем расположении духа…

Он улыбнулся:

— Я в хорошем настроении, как ты того и желаетешь. Не утруждай свой ум досужими домыслами.

Он заметил, что её забота о нём в последние годы только возросла, даже больше, чем необходимо, и больше, чем того хотел бы он сам. Её преданность ему, привязанность и опасения о том, что может причинить ему вред — или о том, что, как ей казалось, может причинить ему вред, — стали занимать её ум слишком уж сильно, так что ему было неудобно, и провоцировали его защищать свою свободу и достоинство. Хотя к такому развитию событий примешивались и иные причины, которые возникли сразу после гибели Фахми, когда на неё свалилось горе потери. Он никогда не переходил границ ласки и вежливости, защищая свою свободу.

Она сказала:

— Меня радует, что я слышу это от тебя. Хоть бы это было правдой. Я стремлюсь лишь к твоему счастью. Сегодня я молилась о тебе в мечети господина нашего Хусейна, в надежде, что Аллах внемлет моей мольбе.

— Амин…

Он поглядел, как она подняла кофейник, чтобы налить себе четвёртую чашку кофе, и уголки его губ растянулись в лёгкой улыбке… Он вспомнил, что посещение мечети Хусейна когда-то казалось Амине неосуществимой мечтой. И вот сегодня она ходит туда, сколько пожелает, когда идёт на кладбище или на улицу Суккарийя. Но какую же дорогую цену пришлось ей заплатить за подобную незначительную свободу! Он и сам питал несбыточные мечты. Какую же цену потребуется заплатить за них, чтобы они исполнились? Он заплатил бы любую цену, даже самую высокую, какая только возможна ради этого.

Он коротко рассмеялся и снова заговорил:

— От твоего посещения мечети Хусейна остались незабываемые воспоминания…

Амина ощупала руками свою ключицу и с улыбкой сказала:

— И неисчезающий след…

Камаль с некоторым воодушевлением заметил:

— Ты больше не домашняя узница, как прежде. Теперь ты вправе навещать Хадиджу и Аишу, или нашего господина Хусейна когда захочешь. Представь себе, чего бы ты лишилась, не ослабь отец поводья!

Она подняла на него глаза с выражением застенчивости или даже смущения, словно ей было неприятно упоминание о тех льготах, что она приобрела с потерей ребёнка. Затем она мрачно потупила взор, словно говоря: «Лучше бы всё было как прежде, и мой сын был жив». Но на словах она боялась выразить то, что кипело в её груди, не желая нарушить спокойствие Камаля. Она удовлетворилась тем, что сказала, будто оправдываясь за свою свободу:

— Мои выходы из дома от случая к случаю это всего лишь развлечение для удовольствия. Я посещаю Хусейна, чтобы помолиться там за тебя, и хожу к твоим сёстрам, чтобы удостовериться, что у них всё хорошо, да решить проблемы, которые, кажется, больше никто не способен решить, кроме меня!

Он без труда догадался о тех проблемах, что она имела в виду. Когда он узнал, что она посетила сегодня Суккарийю, спросил:

— Что нового в Суккарийе?

Вздохнув, она ответила:

— Как всегда…!

Он с сожалением покачал головой и с улыбкой сказал:

— Она создана для ссор. Такова уж Хадиджа…

Амина печально заметила:

— Её свекровь сказала мне: «Любой разговор с ней чреват серьёзными последствиями…»

— По-видимому, её свекровь выжила из ума!..

— Её оправдывает старость, но что оправдает твою сестру?!

— Интересно, ты на её стороне или на стороне правды?

И он многозначительно засмеялся, а Амина снова глубоко вздохнула и сказала:

— У твоей сестры горячий нрав. Она быстро выходит из себя даже от искреннего наставления. И горе мне, если я любезна с её свекровью из почтения к её возрасту и положению. Хадиджа потом с горящими глазами спрашивает меня: «Ты за меня или против?» Поистине, нет силы и величия ни у кого, кроме Аллаха. За меня или против!.. Разве мы на войне, сынок?.. Как ни странно, но иногда её свекровь не права, однако Хадиджа упорно продолжает препираться, пока сама становится не права..!

Камаль едва ли мог держать зло на Хадиджу. Она была и остаётся его второй матерью и неисчерпаемым источником нежности. Но куда ей было до прекрасной и ослепительной Аиши, впитавшей в себя все черты семейства Шаукат!

— И что же обнаружило расследование?

— На этот раз ссора началась с её мужа, что было против обыкновения. Я вошла в их апартаменты, когда они яростно спорили, и даже удивилась, что могло возбудить такого доброго человека, и вмешалась, чтобы помирить их. Затем узнала причину спора: она решила вытрясти пыль и сделать уборку в доме, однако он ещё спал до девяти. Она упорно старалась разбудить его, так что он проснулся в гневе, но неожиданно на него напало упрямство и он отказался покидать постель. Его мать услышала крики, и срочно примчалась туда. Тут уже разгорелся пожар. И едва ссора успела затихнуть, как разразилась новая: по той причине, что Ахмад вернулся с улицы в выпачканном глиной джильбабе, и Хадиджа ударила его, пытаясь заставить ещё раз вымыться. Ребёнок попросил у отца помощи, и тот пришёл ему на выручку. И так утром приключилась вторая ссора!

Смеясь, Камаль сказал:

— И что сделала ты?

— Всё, что только было в моих силах, но у меня не вышло. Она долго ругала меня за то, что я выступила посредницей, и сказала: «Ты должна была встать на мою сторону, как его мать — на его!»

И вздохнув уже в третий раз, проговорила:

— Я ответила Хадидже: «Разве ты не помнишь меня, когда я стояла перед твоим отцом?», и она резко возразила: «Неужели ты полагаешь, что в этом мире найдётся человек, что был бы похож на отца?»

Случайно перед глазами Камаля встал образ Абдулхамид-бека Шаддада и его жены, госпожи Сании: они шли рядом бок о бок, спускаясь с веранды в свою машину «Минерву», что ожидала их перед дверью дома. Они выглядели не как господин и его служанка, а скорее как пара друзей, с лёгкостью беседующих друг с другом на равных. Она держала его под руку до самого автомобиля, и Абдулхамид-бек отошёл чуть назад, чтобы сначала села она!..

«Приведётся ли тебе когда-нибудь увидеть своих родителей вот такими же?! До чего смешная идея!..»

Они шли с достоинством, как и подобает родителям его возлюбленной, хотя дама была не моложе его матери, однако была одета в дорогое пальто, свидетельствующее о её вкусе, элегантности и щегольстве, лицо её не было скрыто под вуалью: хотя и красивое, но не сравнимо с ангельским лицом дочери. Вокруг неё распространялся благоухающий аромат духов и пленительный блеск. Ему хотелось бы знать, как они разговаривали между собой, как соглашались и как спорили, если вообще спорили. Он страстно желал узнать о той жизни, которую вели они, о жизни, связанной с его возлюбленной самыми крепкими узами. «Помнишь ли ты, как пристально смотрел на них с выражением, похожим на благоговейный трепет перед старшими священниками и блюстителями религии?»

Он спокойно сказал:

— Если бы Хадиджа унаследовала хоть немного от твоего характера, то обеспечила бы себе счастливую жизнь…

Губы её растянулись в улыбке, хотя радость её столкнулась с горькой правдой: её характер при всей своей кротости и мягкости не смог обеспечить ей постоянное счастье. С улыбкой, не сходящей с губ, что маскировала её чёрные мысли, которые она боялась раскрыть ему, она произнесла:

— Один Аллах указывает истинный путь. Да одарит тебя Господь наш ещё более мягким нравом, чтобы ты был одним из тех, кого любят люди, и кто сам любит людей…

Он прервал её вопросом:

— Каким ты находишь меня?

Она уверенно ответила:

— Ты именно такой, и даже лучше…

«Как же могут не любить тебя ангелы, сынок?!»

«Представь себе её счастливое лицо и вглядись в него немного. Можешь ли ты вообразить себе её не спящей ночи напролёт, изнемогающей от любви и страсти? Это даже за гранью фантазии. Она стоит выше любви, поскольку любовь — это недостаток, который может исправить только любимый. Потерпи, не мучай своё сердце. С тебя достаточно и того, что ты любишь. Достаточно того, что ты видишь её, и этот образ разбавлен светом в твоей душе. Мелодия её голоса опьяняет все фибры твоей души восторгом. От твоей возлюбленной исходит свет, в котором всё сущее представляется новым. Жасмин и плющ после долгого молчания начинают шептаться друг с другом, а минареты и купола взлетают в небо под покровом сумерек. Черты древнего квартала повествуют о мудрости прошлых поколений. Экзистенциональный оркестр вторит стрекоту сверчков. Нежность льётся через край из звериных нор. Изящество украшает аллеи и переулки, птицы блаженства и радости щебечут над могилами, а неподвижные предметы пребывают в молчаливой медитации. Радуга проявляется на коврике, по которому ступают её ножки. Таков мир моей возлюбленной!»

— Я шла в мечеть Хусейна мимо Аль-Азхара, и мне повстречалась большая демонстрация, что выкрикивала лозунги, напомнившие мне о прошлом. Что-то случилось, сынок?

Он ответил:

— Англичане не хотят уходить из Египта с миром!

В глазах её свернули искорки гнева, и она резко сказала:

— Англичане… англичане!.. Когда же на них падёт возмездие Справедливейшего Аллаха?

Она питала когда-то к Сааду Заглулу подобную неприязнь, если бы не убедилась в конце концов, что невозможно ненавидеть человека, которого любил Фахми!.. С видимым беспокойством она снова спросила:

— Что ты имеешь в виду, Камаль?.. Неужели мы вернёмся к периоду страданий и бед?

Он возмущённо сказал:

— Только Аллаху известно сокрытое!

Её охватило огорчение, заметное по сжавшемуся бледном лицу. Наконец она проговорила:

— О Аллах, защити нас от мучений. Да пребудет над ними гнев Всемогущего. Это самое лучшее. Броситься же самим навстречу погибели — это безумие. Прибежище только у Аллаха!..

— Успокойся, от смерти никто не спасётся. Люди умирают по той или иной причине, и даже вовсе без причин!

Она негодующе сказала:

— Я не отрицаю, что ты говоришь правду. Но мне не нравится твой тон!

— А как ты хочешь, чтобы я разговаривал?

Она убедительно промолвила:

— Я хочу, чтобы ты заявил о том, что согласен со мной, что подставлять себя смерти есть безбожие…

Он уступчиво произнёс, пытаясь скрыть улыбку:

— Согласен…

Она пристально и недоверчиво поглядела на него и умоляющим тоном попросила:

— Скажи это сердцем, а не языком…

— Я говорю от всего сердца…

«До чего же велика пропасть между действительностью и идеалом. Ты, мама, с воодушевлением стремишься к высшему идеалу в религии, политике, мыслях и любви. Все матери только и думают, что о мире. Какая же мать согласится хоронить сына каждые пять лет? Для идеальной жизни требуются жертвы и мученики… Её жертвами являются тела, умы и души. Фахми пожертвовал обещанной ему жизнью в обмен на великолепную смерть. А сможешь ли ты сам встретить смерть так, как встретил он?… Твоё сердце не колеблется перед выбором, даже если оно разобьёт сердце твоей несчастной матери. Смерть истощает одну рану, чтобы остановить кровотечение из других. Какая же это будет любовь… Да, но не между мной и Будур, и тебе это известно. Поистине, моя любовь к тебе удивительна. Она является свидетелем всего мира против своих противников-пессимистов. Эта любовь научила меня, что смерть не страшнее того, чего мы боимся, и что жизнь не радостнее того, к чему мы стремимся, что в жизни есть настолько отталкивающие и отвратительные аспекты, что мы ищем смерти, но есть и такие трогательные и богатые, что мы стремимся к вечности. До чего захватывает мир, что взывает к тебе голосом, который даже невозможно описать: не высоким и не низким, словно нота фа в музыкальном ряду, что издаёт скрипка, резонансом в безмятежности света. А если бы ты смогла представить его свет, то он был был глубоким, небесно-синим, подогреваемым верой, что зовёт на небеса…»

16

— В следующий четверг, положась на Аллаха, я женюсь….

— Пусть Господь наш дарует тебе успех!

— Если вы, отец, будете мной довольны, то успех будет мне сопутствовать…

— Я и так доволен тобой, и слава Богу…

— Из гостей ограничимся только членами семьи. Вы не столкнётесь там ни с чем, что бы могло вас расстроить.

— Ладно уж!!

— Я бы так хотел, чтобы мама тоже присутствовала там, но…

— В том нет нашей вины. Главное, чтобы этот вечер прошёл спокойно…

— Разумеется, я знаю это, как знаком и с другими людьми с таким же нравом, как у вас. В этот день просто состоится чтение брачного договора и распитие напитков…

— Хорошо. Да наставит тебя Господь наш на правильный путь…

— Я поручил Камалю передать мои приветствия его матери и попросить её не лишать меня блага её молитв, как она обещала мне когда-то давно, и простила меня за то, что было…

— Ну конечно… конечно!!

— Я прошу вас, дайте мне возможность ещё раз услышать, что вы не сердитесь на меня и довольны мной.

— Я доволен тобой. Ей-Богу, я прошу Аллаха даровать тебе успех и радость, ведь Он слышит мольбу…

Именно так сложились обстоятельства, против воли господина Ахмада. Он был вынужден согласиться с ними и уступить сыну. На самом деле его сердце было слишком мягким, чтобы затеивать серьёзную ссору с Ясином, не говоря уже о разрыве отношений с ним. Так господин Ахмад согласился вложить руку старшего сыну в руку дочери Бахиджи и самостоятельно благословить этот брак, который свяжет его бывшую любовницу с собственной семьёй!.. Однако он не приемлил вмешательства Амины, просившей его помешать брату и сёстрам Фахми присутствовать на свадьбе Ясина и Мариам. Он повелительно сказал ей: «Это глупая идея, ведь есть такие мужчины, что женятся на вдовах своих покойных братьев, несмотря на всю любовь и преданность им, а Мариам не была ни женой Фахми, ни даже невестой. Это уже в далёком прошлом, целых шесть лет назад».

«Не стану отрицать, что его выбор был неудачным, но для такого мула и это уже доброе намерение. Он навредит другим не больше, чем себе. Ясин мог породниться с семьёй и получше, и найти себе более достойную невесту, чем разведённую. Но всё в руках Господа и Ясин сам отвечает за свои грехи…»

Амина замолчала, словно согласившись с его доводами. И хотя за годы своих страданий она приобрела некоторую отвагу, проявляемую в откровенном высказывании своего мнения перед мужем, не в её силах было повторить ему свою просьбу или спорить с ним. Поэтому когда Хадиджа навестила её, чтобы сообщить, что Ясин приглашает её на свою свадьбу, и она подумывает о том, чтобы не ходить туда под тем предлогом, что ей нездоровится, мать не согласилась с ней и посоветовала принять приглашение брата.

Наступил четверг, и господин Ахмад Абд Аль-Джавад отправился в дом покойного Мухаммада Ридвана, где обнаружил Ясина и Камаля, которые уже ждали его, чтобы поприветствовать. Затем через некоторое время к ним присоединились Ибрахим и Халиль Шаукат в сопровождении Хадиджи и Аиши. В доме не было никого из семьи Мариам, за исключением некоторых женщин, и потому господин Ахмад поверил, что день пройдёт спокойно! По пути в гостиную он увидел знакомый интерьер, мимо которого уже проходил когда-то, при совершенно иных обстоятельствах. Его обуяли воспоминания о прошлом, вызывавшие в душе и досаду, и раздражение из-за молчаливой насмешки над своей новой ролью, которую он пришёл сюда сыграть: степенного отца жениха. Он принялся проклинать про себя Ясина, который, сам того не подозревая, завёл его и себя в подобный тупик. Хотя факты заставили его контролировать себя и молить Бога: «Нет ничего тяжёлого для Аллаха в том, чтобы создать дочь из иной материи, не как её мать, чтобы Мариам была Ясину праведной женой — во всех смыслах этого слова, — и защитить её от безрассудства матери». После этого он попросил Аллаха скрыть всё то, что лучше забыть!

Ясин был наряжен и казался весел, несмотря на скромное торжество по случаю его свадьбы. Своей радостью он был обязан, в частности, присутствием всех его сестёр и брата, которые не отказались прийти. Он был встревожен от мысли, что мать может оказать влияние на кого-то из них, чтобы они остались дома!.. Мог ли он обойтись без Мариам из уважения к ним? Нет, конечно нет. Он любил её, и единственным путём заполучить её было жениться на ней. Жениться ему всё равно необходимо, так почему бы нет? Ни возражения его отца или мачехи, ни забота о последствиях не могли заставить его отступить. Да и к тому же, Мариам была первой женщиной, на которой он хотел жениться, зная и видя её. Поэтому он питал большой оптимизм к браку и надеялся, что создаст прочную семейную жизнь с ней навсегда. Разве не так?.. Да, и он чувствовал, что станет ей хорошим мужем, а она станет ему хорошей женой, а у Ридвана будет вскоре счастливая семья и дом, в котором ему предстоит расти и взрослеть. Ясин уже успел много налетаться, словно мотылёк, и пришло время остепениться. В иных условиях, окружавших его свадьбу, он бы не колеблясь устроил пышное торжество, полное веселья и удовольствия. Он не стар, не беден, и не из тех, кто утверждает, что они ненавидят вечеринки, чтобы радоваться такому унылому молчаливому празднику, больше напоминающему похороны, чем свадьбу. Но стоит немного подождать, ведь необходимость диктует свои правила. Он посвятит своё воздержание памяти Фахми.

Встреча Мариам с Хадиджей и Аишей после долгих лет разлуки была волнительной, несмотря на сдержанность и неловкость. Они обменялись приветствиями и поцелуями, долго разговаривали о том, о сём, при этом сторонясь упоминать прошлое, насколько могли. Первые моменты встречи были самыми напряжёнными для всех них. Каждая то и дело ждала повторения воспоминаний о прошлом таким образом, если те могли вызвать упрёк или порицание, связанные с их разрывом, или просто омрачить атмосферу праздника. Однако неловкие моменты благополучно миновали. Затем Мариам ловко направила разговор в иное русло: одежда Хадиджи и грациозность Аиши, которую она сохранила, несмотря на рождение троих детей. Затем Мариам и её мать спросили их о матери, и те ответили, что у неё всё в порядке, не прибавив больше ни слова.

Аиша кинула на свою старинную подругу взгляд, полный нежности и привязанности, ибо сердце её всегда жаждало любить других. И если бы не её опасение перед последствиями, она бы перевела разговор на воспоминания о прошлом, и всласть посмеялась бы над ними.

Хадиджа же бросала на Мариам взгляды украдкой, тщательно рассматривая её. И хотя все эти годы Мариам ни разу не приходила ей на ум, однако весть о свадьбе старой подруги с Ясином подбила её изречь горькие замечания. Она принялась напоминать Аише о том инциденте с англичанином, и спрашивать, что же так ослепило Ясина и заткнуло ему язык!.. Однако обострённые семейные чувства Хадиджи, превосходившие все остальные её достоинства, не позволили ей процедить подобные вещи сквозь зубы в пределах слышимости семейства Шаукат и даже собственного мужа. Она и матери указала на это: «Хотим мы того, или нет, но Мариам будет членом нашей семьи!»… И то было не удивительно, ибо Хадиджа даже после рождения Абдуль Мунима и Ахмада Шаукатов продолжала считать семейство Шаукат до некоторой степени «чужим».

Представитель кадия прибыл уже к вечеру, и вслед за тем был заключён брак. Были розданы бокалы с щербетом, и один раз раздался радостный выкрик. Ясина приветствовали поздравлениями и благими пожеланиями, а невесту призвали встретить своего тестя и вступить в семью мужа. В окружении матери, Хадиджи и Аиши она подошла к господину Ахмаду и поцеловала его руку, пожав руки остальным. В этот момент господин Ахмад поднёс ей свадебный подарок: золотые браслеты с мелкими алмазами и изумрудами. Семейная встреча длилась довольно долго, и около девяти часов присутствующие гости начали собираться один за другим по домам. Затем приехал экипаж и отвёз новобрачных в дом Ясина на улице Каср аш-Шаук, третий этаж которого был подготовлен для встречи невесты. Все полагали, что второй брак Ясина совершился, а первый так или иначе предан забвению.

Однако по прошествии двух недель с момента свадьбы дом покойного Мухаммада Ридвана стал свидетелем ещё одного праздника по случаю новой свадьбы, что в доме господина Ахмада, на улицах Суккарийя, Каср аш-Шаук и в окрестностях всего квартала Байн аль-Касрайн расценивалось как странный сюрприз!! Совершенно неожиданно, без предварительного уведомления — никто об этом не знал — Бахиджа вдруг вышла замуж за Байуми-продавца щербетов!..

Все пребывали в полном изумлении, словно впервые осознав, что лавка Байуми-продавца щербетов находилась на углу того переулка, где стоял дом Мухаммада Ридвана, прямо под одной из его огромных машрабий. Столкнувшись с такой новостью, люди только голову ломали и задавали вопросы, удивляясь по праву, ведь невеста была вдовой человека, известного в квартале своей добротой и набожностью. Её считали одной из уважаемых дам квартала, несмотря на увлечение нарядами и косметикой, не говоря уже о возрасте — ей было все пятьдесят.

Жених же был из простонародья, носил джильбаб и продавал сок из рожкового дерева и тамаринда в своей маленькой лавке. Ему и сорока ещё не исполнилось; в браке он провёл целых двадцать лет и нажил девять детей, мальчиков и девочек!.. Всё это порождало сплетни и домыслы!! Люди кинулись рассуждать без зазрения совести о предпосылках для такого брака, которые никто даже не почувствовал: когда, как всё это началось и созрело, закончившись свадьбой?! И какая из двух сторон была инициатором отношений, а какая ответила на приглашение?!..

Дядюшка Хуснайн-парикмахер, заведение которого находилось на противоположной стороне улицы, прижавшись к дороге Байр аль-Касрайн, утверждал, что он часто видел госпожу Бахиджу стоявшей перед лавкой Байуми и попивавшей сок рожкового дерева. Вполне вероятно, что они перекидывались парой слов, хотя он не считает — ведь у него добрые намерения, — что это было чем-то дурным!..

Абу Сари-владелец лавки, торгующей жареными закусками, которая закрывалась чуть позже остальных лавок, говорил, что он — да простит его Аллах — замечал не раз, как по ночам какие-то люди незаметно проскальзывали в её дом, но он не знал, был ли среди них Байуми!..

Дарвиш-продавец варёных бобов, как и Аль-Фули-молочник тоже кое-что говорили. И хотя они делали вид, что жалеют этого отца, обременённого семьёй, с горечью критиковали его за бестолковость — как можно было жениться на женщине, что годится ему в матери? В глубине души они завидовали его везению и питали к нему злобу за то, что он поднялся с помощью такой вот «недостойной уловки» на класс выше.

После этого много говорили уже о стоимости его наследства, ожидаемого от её дома, и возможного «клада» — драгоценностей..!

Зато в доме господина Ахмада, в доме на Каср аш-Шаук и на улице Суккарийя все были потрясены до глубины души таким скандалом!.. Именно так кричали их обитатели. Сам господин Ахмад разгневался так, что напугал членов семьи, и те несколько дней подряд избегали даже разговоров с ним. Но разве не вправе был Байуми считать себя его родственником начиная с этих пор? «Да будь проклят этот Ясин и проклята похоть его!» Байуми-продавец щербетов стал ему «дядюшкой», утерев им всем нос и унизив. Хадиджа, узнав о новости, закричала: «Что за ужас!», затем сказала Аише: «И кто теперь посмеет обвинять нашу маму? Её сердце никогда ещё её не подводило!» Ясин поклялся в присутствии отца, что всё это произошло без его ведома и ведома его жены, и невыразимо его огорчило. Но он-то что мог поделать?!..

Однако скандал на этом не остановился, ибо как только эта новость достигла ушей первой жены Байуми, она пришла в бешенство и выбежала из дома, ведя всех детей перед собой, а потом набросилась на Байуми в его же лавке. Между ними завязалась ожесточённая драка, и в ход пошли руки, ноги, язык, крики и визги на виду и на слуху у детей, которые принялись вопить и звать на помощь прохожих, пока перед лавкой не собрались владельцы остальных лавок, женщины, дети и прочий люд, разнявшие супругов и вытащившие женщину из лавки на улицу. Тогда она встала под машрабийей Бахиджи в своём порванном джильбабе, разорванном на части покрывале, взъерошенными волосами и окровавленным носом. Она подняла голову к закрытым окнам и дала волю своему языку, словно хлысту с отравленными концами. Но гораздо хуже было то, что она оставила свой наблюдательной пост в том месте и направилась прямиком в лавку господина Ахмада, поскольку он был тестем новой падчерицы её мужа, и умоляла его плачущим тоном, используя всё своё ораторское искусство, чтобы он повлиял на её мужа и убедил его образумится. Ахмад выслушал её, подавляя гнев и печаль из-за всего случившегося. Затем мягко дал ей понять, насколько мог, что всё это дело выходит за границы его влияния, вопреки её представлению. Так он продолжал её убеждать, пока не выпроводил из лавки, кипя при этом от ярости. Но даже несмотря на ярость, долго размышлял, удивляясь и недоумевая, какая же причина толкнула Бахиджу на такой странный брак, особенно при том, что ему было прекрасно известно, что для неё не составляло никакого труда удовлетворить любое своё желание, в том числе и с Байуми-продавцом щербета, без всякой надобности подвергать себя и свою семью потрясениям. Почему она совершила такую глупость, не обратив внимания на жену и детей этого человека, игнорируя чувства своей дочери и её новой родни, словно помешавшись?.. Не заставило ли её прибегнуть к этому браку мрачное ощущение приближающейся старости? Но это же огромная жертва всем тем, чем она владела ради счастья, которое вернёт ей уходящую молодость. Он с грустью и тоской размышлял над этой идеей, и вспомнил о собственном унижении из-за Занубы-лютнистки, что отказывалась пожертвовать для него хотя бы одним ласковым взглядом, пока он не перевёз её в плавучий дом. Это унижение поколебало его уверенность в себе и заставило — вопреки внешней безмятежности — неодобрительно принимать время, которое угрюмо взирало на него.

В любом случае, не долго пришлось Бахидже наслаждаться своим новым замужеством!!

По окончании третьей недели она начала жаловаться на фурункул, вскочивший на ноге, затем на медицинском осмотре у неё обнаружили диабет и перевезли в больницу Каср аль-Айн. Слухи о её тяжёлом состоянии быстро распространились по кварталу, а вслед за тем настало неизбежное.

17

Камаль остановился перед особняком семейства Шаддад, держа под мышкой сумку. Он был одет в изящный серый костюм и блестящие чёрные ботинки, водрузив феску на свою крупную голову… Он казался высоким и стройным, шея его торчала из воротничка рубашки, словно не считаясь с тяжестью огромной головы и носа. Погода стояла мягкая, хотя иногда холодный ветер возвещал о скором приближении декабря. Разрозненные, ослепительно белые облака двигались по небу вяло и время от времени застилали утреннее солнце.

Камаль стоял в ожидании, уставившись на гараж, пока оттуда не выехал «Фиат», за рулём которого сидел Хусейн Шаддад, и поехал по Дворцовой улице, остановившись прямо перед ним. Хусейн Шаддад высунул в окошко голову и спросил Камаля:

— Разве они ещё не пришли?

Он три раза нажал на клаксон, и вновь заговорил, открывая дверь машины:

— Садись рядом со мной…

Но Камаль ограничился тем, что положил на сиденье сумку и пробормотал: «Имей терпение». Тут из глубины сада до него долетел голос Будур; он обернулся на голос и увидел, как девочка скачет к нему, а вслед за ней идёт Аида…

Да, это шествовала его возлюбленная: изумительная фигура, облачённая в серое короткое платье по последней моде. Верх платья было не видно из-за синей шёлковой куртки, обнажавшей её ровные загорелые предплечья. Ореол её чёрных волос обрамлял её шею и щёки, покачиваясь в такт шагам. Прядки её шёлковой чёлки тихо покоились на лбу, словно зубчики расчёски, а посередине чёрного овала сияло луноподобное, изящное по своей ангельской красоте лицо, казавшееся посланником из королевства счастливых сновидений. Камаль был пригвождён к своему месту под действием какой-то магнетической силы, не то во сне, не то наяву. В нём осталось лишь чувство благодарности и бурлящий экстаз.

Она лёгкой, горделивой походкой приблизилась к нему, словно приятная мелодия, что воплотилась в реальности, распространив вокруг себя благоухающий парижский аромат. Когда их глаза встретились, в её взгляде и на сжатых губах промелькнула улыбка, скреплённая радушием и аристократическим спокойствием. Камаль в ответ смущённо улыбнулся и склонил голову. Тут с ней заговорил Хусейн:

— Ты и Будур садитесь на заднее сиденье…

Камаль отступил на шаг и открыл заднюю дверцу автомобиля, склонившись наполовину, как делают слуги. Вознаграждением ему была улыбка и слова благодарности по-французски. Он подождал, пока сядут Будур и его возлюбленная, затем закрыл дверцу и уселся сам рядом с Хусейном. Хусейн ещё раз нажал на клаксон, посмотрев в сторону дома, и оттуда тотчас вышел привратник, неся маленькую корзинку, и поставил её рядом с сумкой Камаля между ним и Хусейном. Последний засмеялся и постучав пальцем по сумке и корзине, сказал:

— Какая польза от путешествия без еды?!

Машина взвизгнула и тронулась в путь. Когда она проезжала по улице Аббасийя, Хусейн Шаддад сказал Камалю:

— Я узнал многое о тебе, и сегодня могу добавить к этим сведениям новые, касательно твоего желудка. Мне кажется, что несмотря на свою худобу, ты обжора. Интересно, ошибаюсь ли я?

Камаль улыбнулся, счастливый, насколько только можно было это вообразить себе, и ответил:

— Подожди, пока сам не увидишь…

Одна машина везла их всех вместе, и это было сложно представить себе даже в самых дерзких мечтах. Камаль слышал, как его потаённые желания нашёптывали ему: «Если бы ты сам сел на заднее сиденье, а она — на переднее, то твои глаза смогли бы всю дорогу и без всякого надзора, насыщаясь взглядом на неё. Но не будь жадным и неблагодарным, лучше преклони колени в знак признательности и хвалы Аллаху. Освободи свою голову от разных мыслей, очисть себя от потока страстей и живи всей душой настоящим моментом. Разве не стоит один такой час всей жизни или даже больше того?»

— Я не мог позвать Хасана и Исмаила в эту нашу поездку!

Камаль вопросительно поглядел на него, не говоря ни слова. Сердце его колотилось от радости и смущения за то, что он так отличался от них сейчас. Хусейн же продолжил извиняющимся тоном:

— Машина, насколько можешь заметить, не может вместить всех…

Камаль тихо сказал:

— Это ясно…

Его друг с улыбкой добавил:

— И раз уж пришлось делать выбор, то выбирай того, кто больше всего похож на тебя самого. Без сомнения, наши стремления в этой жизни близки. Не так ли?

На лице Камаля отразился восторг, что переполнял его сердце, и он ответил:

— Ну да…

Затем, уже рассмеявшись:

— Только я удовлетворяюсь духовным путешествием, а ты не успокоишься, пока твоя духовная поездка не позволит тебе объездить весь мир…

— Разве ты не жаждешь путешествовать по всем уголком мира?

Камаль немного задумался и вымолвил:

— Мне кажется, что я от природы склонен к постоянству, словно от одной только мысли о путешествиях уже дрожу. Я имею в виду всю эту суматоху и волнение, а не различные виды, достопримечательности и тягу узнать новое. Мне бы хотелось, если бы это было возможно, чтобы не я, а весь мир облетел вокруг меня!

Хусейн Шаддад засмеялся в своей душевной, покоряющей сердца манере, и сказал:

— Тогда стой в кабине воздушного шара, если можешь, и гляди на землю, что вертится у тебя под ногами!

Камаль какое-то время любовался ласковым, притягательным смехом Хусейна, и тут на ум ему пришло лицо Хасана Салима, и он принялся сравнивать эти две версии аристократизма: один из них отличался мягкостью и доброжелательностью, а другого характеризовали высокомерие и сдержанность. Но при том оба они были величественными. Камаль сказал:

— К счастью, путешествия разума не требуют никакого транспорта…

Хусейн Шаддад вскинул брови с некоторым сомнением, хотя и не стал развивать эту тему, радостно заметив:

— Сейчас самое главное — что мы совершаем короткую экскурсию все вместе, и что наши стремления в этой жизни близки…

Вдруг сзади раздался нежный голос:

— Короче говоря, Хусейн вас любит, как любит и Будур..!

Эта фраза, благоухающая ароматом любви, произнесённая под аккомпанемент её ангельского голоса, проникла в его сердце и подняла его в небо в опьянении от экстаза. Словно волшебная мелодия, внезапно прозвучавшая в середине песни сверх привычных ожиданий слушателя, и поместившая его состояние между разумом и безумием. «Возлюбленная рассеянно играет словами любви, окропляет ими тебя, не подозревая о том, что обаряет магнием пылающее сердце». Он снова вызвал в памяти отзвук её голоса, чтобы вернуть струнам своего сердца резонанс любви. Любовь — старинная мелодия, однако кажется удивительно новой при достойном исполнении. «О Боже!! Я погибаю от избытка счастья».

Хусейн, комментируя слова своей сестры, сказал:

— Аида переводит мои мысли на свой особый женский язык…

Машина помчалась по Сакакини, а оттуда на улицу Королевы Назли, затем Фуада Первого, а оттуда уже со скоростью, которая по мнению Камаля была просто безумной, пронеслась в сторону Замалека:

— На небе собрались тучи, но нам нужно совсем немного, чтобы устроить себе великолепный пикник у пирамид.

Снова послышался нежный голосок, который, казалось, обращался к Будур:

— Подожди, пока мы приедем к пирамидам, а там уж сиди рядом с ним сколько хочешь…

Хусейн со смехом спросил её:

— Будур, что ты хочешь?

— Она хочет сидеть рядом с твоим другом…

«Твоим другом! Почему она не сказала: „С Камалем?!“ Почему бы не осчастливить имя, о чём даже не смел мечтать его владелец?»

Тут Хусейн заговорил с ним:

— Вчера папа услышал, как она спрашивала: «Uncle Камаль поедет с нами к пирамидам?», и он задал мне вопрос, кто такой этот Камаль. А когда я ответил, он спросил её: «А ты хочешь выйти замуж за uncle Камаль?», и она совершенно непосредственно ответила: «Да!».

Камаль обернулся назад, однако девочка отодвинулась назад, прижавшись к спинке сиденья, и спрятала лицо на плече сестры. Камаль насладился мимолётным взглядом на дивное лицо возлюбленной, затем отвернулся и тоном просьбы сказал:

— Если она это всерьёз, то пусть не забывает своё обещание!

Когда машина выехала на дорогу к Гизе, Хусейн стал выжимать из неё двойную скорость, машина взвыла и уже никто ничего не говорил. Камалю это молчание было по душе, ибо он мог побыть наедине с собой и насладиться своим счастьем. Вчера в их семье состоялся разговор о нём, и глава семейства выбрал его в качестве мужа своей младшей дочери.

«О счастливые цветочные трели! Запомни каждое сказанное слово наизусть… Наполнись ароматом её парижских духов, запаси для своих ушей это голубиное воркование и жалобные стоны газели: возможно, ты ещё обратишься к ним, когда вернутся бессонные ночи. Словам возлюбленной не хватает мудрости мыслителей и перлов литераторов, но тем не менее, они потрясают тебя до глубины души, и в твоём сердце бьют источники счастья!.. Это то, что делает счастье загадкой, над которой бьются лучшие умы. О вы, те, кто так стремится в погоню за счастьем! Я обнаружил его в случайном слове, иностранном выражении, а ещё в молчании, и даже совсем ни в чём. Боже мой, до чего огромны эти деревья, возвышающиеся по обеим сторонам дороги! Их высокие ветви переплетаются над дорогой, образуя небесный полог из пышной зелени. А вот там течёт Нил, приобретая от солнечных бликов жемчужный покров. Когда ты в последний раз видел эту дорогу? Когда ехал к пирамидам, будучи ещё в третьем классе школы. В каждой поездке я давал себе зарок вернуться сюда в одиночку. А теперь позади тебя сидит человек, вдохновивший тебя на всё новое и прекрасное, заставивший посмотреть по-иному даже на традиционный уклад жизни в твоём древнем квартале. Желаешь ли ты чего-то ещё сверх того, что у тебя уже есть?.. Да: чтобы машина продолжала свой путь, прямо как сейчас, до бесконечности. Боже мой, неужели эта сторона постоянно ускользала от тебя, когда ты спрашивал себя, чего же ты хочешь от любви? На тебя снизошло вдохновение в этот час, невозможное в любой другой. Насладись счастьем, позволенным тебе в этот час. Вот и пирамида: издали она кажется небольшой, но скоро ты встанешь у её подножия, словно муравей перед стволом огромного дерева…»

— Мы собираемся посетить могилу нашего первого предка!

Камаль со смехом сказал:

— Давайте прочитаем суру «Аль-Фатиха» на иероглифах…

Хусейн насмешливо заметил:

— Родина народа, у которого самое величественное наследие — это могилы и трупы!.. — тут он указал рукой на пирамиду. — Посмотри на эти напрасные усилия…

Камаль воодушевлённо произнёс:

— Это вечность!..

— Ох… Ты как обычно не пожалеешь усилий для защиты родины. У тебя хронический патриотизм, и в этом наше отличие. Я бы, возможно, предпочёл быть во Франции, а не в Египте…

Скрывая боль за мягкой улыбкой, Камаль сказал:

— И ты обнаружишь там, что французы — самая патриотическая нация в мире!..

— Да, патриотизм — это всемирное заболевание. Но я люблю саму Францию, а во французах мне нравятся те замечательные их качества, которые никак не связаны с патриотизмом…

Такие слова и правда были грустными, но не вызывали гнева у Камаля, так как исходили от Хусейна Шаддада… Исмаил Латиф, к примеру, иногда доводил его до бешенства своей насмешкой… Хасан Салим тоже приводил его в ярость своим высокомерием…, но Хусейн Шаддад, несмотря ни на что, находил лишь одобрение в глазах Камаля.

Автомобиль остановился невдалеке от подножия самой большой пирамиды, присоединившись к длинной веренице пустых машин. Тут и там мелькал многочисленный народ: люди разделялись на небольшие группки, одни ехали верхом на осле или верблюде, другие взбирались по пирамиде. Были там и продавцы, и владельцы ослов и верблюдов. Просторная земля, что казалось, не имела ни конца, ни края, и лишь в центре её возвышалась пирамида, подобная легендарному колоссу. А на противоположной стороне, у спуска, виднелись город, верхушки деревьев, кромка воды и крыши зданий. Интересно, где же там улица Байн аль-Касрайн? Где его мать, которая поит кур под навесом из жасмина?

— Давайте оставим всё в машине, чтобы гулять налегке…

Они вышли из машины и прошли друг за другом в ряд: Аида, Хусейн, затем Будур, и в конце Камаль, державший за руку свою маленькую подружку. Они обошли самую большую пирамиду, любуясь ею с каждого угла, и углубились в пустыню. Песок мешал им идти и затруднял продвижение вперёд, хотя лёгкий нежный ветерок и подбадривал их. Солнце то появлялось, то скрывалось, а скопления облаков растеклись по горизонту, рисуя на небесном полотне непроизвольные картины, с которыми рука ветра обращалась как ей вздумается.

Хусейн, наполняя лёгкие воздухом, произнёс:

— Прекрасно… прекрасно…

Аида тоже что-то произнесла по-французски, и Камаль с его ограниченным познанием в этом языке понял, что она переводит слова брата. Эта тарабарщина была для неё привычной, и смягчала его чрезмерный пыл и фанатичную приверженность своему родному языку, арабскому, с одной стороны, а с другой, навязывалась его вкусам как одна из особенностей женской красоты. Вглядываясь в окружающую его обстановку, Камаль с волнением сказал:

— И правда, красиво. Хвала Всемогущему Творцу!

Хусейн Шаддад засмеялся:

— Ты постоянно за всем видишь только Аллаха и Саада Заглула…

— Полагаю, между нами нет противоречий по первому из них!

— Но твоё настойчивое упоминание о нём придаёт тебе особый религиозный налёт, словно ты один из представителей духовенства? — затем уже тоном капитуляции? — но что в этом странного? Ты же выходец из религиозного квартала!

«Могла ли скрываться за этой его фразой какая-нибудь насмешка? И возможно ли, чтобы Аида разделяла его сарказм? Интересно, а что они вообще думают о том древнем квартале? И как смотрит Аббасийя на Байн аль-Касрайн и Ан-Нахасин? Неужели тебя обуял стыд? Ну, не так быстро. Хусейн едва ли демонстрирует какой-либо интерес к религии, а твоя возлюбленная, кажется, и того меньше. Разве не заявила ли она как-то, что посещает уроки по христианской религии в школе Мер де Дьё, и что присутствует на мессе и поёт гимны? Но она же мусульманка! Мусульманка, несмотря на то, что не знает об исламе ничего, достойного упоминания! И что ты об этом думаешь? Я люблю её, люблю вплоть до обожания, и люблю также её религию, несмотря на угрызения совести. Я сознаюсь в этом, и прошу прощения у Господа!..»

Хусейн указал рукой на окружающие их красоту и великолепие, и сказал:

— Вот что по-настоящему влечёт меня. Ты же — обезумел от своего патриотизма. Сравни эту величественную природу с демонстрациями, Саадом и Адли, с грузовиками, набитыми солдатами!

Камаль с улыбкой сказал:

— И природа, и политика замечательны!..

Хусейн неожиданно спросил, словно эта смысловая ассоциация только что напомнила ему о чём-то важном:

— Я чуть не забыл: твой лидер подал в отставку!

Камаль лишь грустно улыбнулся, но не ответил, однако Хусейн, намеренный спровоцировать его, сказал:

— Подал в отставку, потеряв Судан и Конституцию, ну как?!

Камаль спокойно ответил, что было неожиданно для него в подобных обстоятельствах:

— Убийство сэра Ли Стака было ударом, направленным против правительства Саада…

— Позволь мне повторить тебе слова Хасана Салима: «Эта атака — проявление ненависти, питаемой некоторыми, в том числе и убийцами, к англичанам. И Саад Заглул первый несёт ответственность за разжигание этой ненависти!».

Камаль подавил в себе ярость, которую возбудило в нём мнение Хасана Салима, и спокойным тоном, обязательным в присутствии возлюбленной, произнёс:

— Это точка зрения англичан. Ты разве не читал телеграмм, что напечатаны в газете «Аль-Ахрам»? Неудивительно, что её повторяют либералы-конституционалисты. Среди достижений Саада, которыми он гордится, это вызванная им ненависть к англичанам…

Тут вмешалась Аида, которая с упрёком или скорее предупреждением, сверкнувшим в её глазах, и разбавленным очаровательной улыбкой, спросила:

— Мы здесь ради пикника или разговоров о политике?

Камаль показал на Хусейна и оправдываясь заявил:

— Здесь есть ответственный, тот, кто поднял эту тему…

Хусейн засмеялся, прореживая свои шелковистые чёрные волосы тонкими пальцами:

— Я только подумал о том, чтобы высказать тебе мои соболезнования по поводу отставки лидера, только и всего!

Затем спросил уже серьёзным тоном?

— А разве ты не принимал участия в судьбоносных демонстрациях, которые проходили в вашем квартале во времена революции?

— Я был тогда несовершеннолетним!

Тоном, не лишённым мягкой иронии, Хусейн заметил:

— В любом случае, твоё нахождение в лавке, где продавали басбусу, следует считать участием в революционных событиях!

Все рассмеялись, включая Будур, подражавшую им. Этот квартет состоял из двух рожков, скрипки и свистка. Спустя минуту, когда они замолчали, Аида, словно выступая в защиту Камаля, сказала:

— Достаточно и того, что он потерял брата!..

Камаль, испытывая чувство гордости, зашевелившейся в его сердце, и подкреплённой их симпатией, заявил:

— Да, мы потеряли самого лучшего члена нашей семьи…

Аида с интересом спросила его:

— Он учился на юридическом… Не так ли? Сколько было бы ему сейчас, если бы он остался жив?

— Ему было бы двадцать пять…, - и уже тоном сожаления… — Он был гением во всех смыслах этого слова…

Щёлкнув пальцами, Хусейн сказал:

— Был!.. Вот каков результат патриотизма. И как ты можешь после этого всё-ещё цепляться за него?

Камаль улыбнулся:

— Придёт время, когда всех нас будут упоминать в прошедшем времени. Но есть разница между одними покойными и другими!

Хусейн снова щёлкнул пальцами, не сделав никакого комментария. Казалось, он не находил больше смысла в разговоре. Что же втянуло их в разговор о политике? Камаль не находил в ней ничего забавного; партийная вражда отвлекала людей от англичан. «Долой всё это! Тот, кто вдохнул запах рая, не должен отягощать своё сердце земными заботами даже на мгновение. Ты шагаешь по пустыне в компании Аиды вблизи пирамид. Так задумайся хорошенько об этой прекрасной истине и кричи об этом вслух, чтобы тебя услышали даже те, кто строил пирамиды. Любящий и его возлюбленная идут вместе по песку, и смятение любящего настолько велико, что его почти несёт ветер. Его любимая же забавляется, считая камешки. Если бы любовный недуг был заразным, я не стал бы возражать против боли. Ветер шевелит края её платья, проникает в ореол её волос и в глубины лёгких… Разве есть более счастливое зрелище? Души влюблённых витают над пирамидами, благословляя эту процессию, восхищаясь любимой и жалея любящего, повторяя на языке времён: „Только любовь сильнее смерти“. Ты видишь её на расстоянии нескольких пядей от себя, но на самом деле она как горизонт, который ты представляешь себе, прикладывая руку к земле, хотя она парит на седьмом небе… Как хотела бы моя душа прикоснуться к её ладони во время этой прогулки, но кажется, ты покинешь этот мир до того, как сможешь прикоснуться к ней. Почему ты не наберёшься смелости, не бросишься к следам её ног и не поцелуешь их?… Или не наберёшь из них горсть песка, чтобы сделать его амулетом, связывающим с любимой, и защищающим тебя от страданий любви бессонными ночами, полными раздумий?.. О горе тебе!! Все признаки указывают на то, что единственной связью с возлюбленной будут восхваляющие её гимны или безумие. Так пой или сойди с ума…»

Он нащупал маленькую ручку, которая потянула к себе его руку, прося его взять её на руки, и наклонился к ней, затем поднял перед собой, однако Аида возразила:

— Нет, нет. Нас уже начала одолевать усталость. Давайте-ка передохнём немного…

Они уселись на скале у самого склона, ведущего к сфинксу, в том же порядке, в каком пришли. Хусейн вытянул ноги, закопав пятки в песок. Камаль сел, положив ногу на ногу, и прижимая к себе Будур. А Аида села слева от брата, взяла расчёску и принялась расчёсывать волосы и поправлять пальцами чёлку.

Хусейн скользнул взглядом по феске Камаля и критическим тоном спросил:

— Зачем ты надел на прогулку феску?

Камаль снял феску и положил её на колени:

— У меня нет привычки ходить без неё…

Хусейн засмеялся:

— Ты хороший пример консерватора!

Камаль задавался вопросом, хвалит ли он его, или делает выговор? Ему захотелось незаметно заставить его пояснить свои слова, однако Аида слегка наклонилась вперёд, повернувшись в его сторону, чтобы поглядеть на его голову, и он забыл о том, что намеревался сделать. Всё его внимание перешло к своей голове, ведь сейчас его голова была непокрытой и были заметны её огромный размер, и коротко стриженные волосы, не уложенные в красивую причёску. И на него глядят эти прекрасные глаза. Какое впечатление он производил? Её мелодичный голос спросил:

— Почему вы не отращиваете волосы?

Такой вопрос прежде ему никогда не приходил в голову. У Фуада ибн Джамиля Аль-Хамзави и всех его товарищей по древнему кварталу были такие же стрижки. А Ясина не видели с уложенными волосами и усами, пока он не поступил на службу. Мог ли он представить себе, что его отец каждое утро выходит к столу с длинными волосами?!

— А зачем мне их отращивать?

Тут Хусейн задумчиво спросил его:

— А будет ли так красивее, с длинными волосами?

— Это не имеет значения…

Хусейн засмеялся:

— Мне кажется, ты за тем и создан, чтобы быть учителем.

«Хвала или упрёк? В любом случае, твою голову можно поздравить с таким высоким вниманием к ней».

— Я создан, чтобы быть студентом…

— Прекрасный ответ…, - он повысил интонацию и спросил…, - но ты не рассказал мне полностью о педагогическом колледже. Как он тебе по прошествии почти двух месяцев?

— Надеюсь, он станет неплохим введением в мир, который мне интересен. Как видишь, сейчас я пытаюсь узнать от английских профессоров смысл таких сложных слов, как «литература», «философия», «мысль»…

— Это и есть культурная дисциплина, которой мы интересуемся…

Камаль смущённо сказал:

— Но мне кажется, что это бушующий океан, и мы должны узнать его границы. Должны более чётко знать, чего мы хотим, вот в чём проблема…

В красивых глазах Хусейна появился интерес:

— По мне, это не проблема. Я же читаю французские романы и пьесы с помощью Аиды, которая разъясняет мне трудные места в тексте, и слушаю вместе с ней отрывки из произведений западной музыки, которые она мастерски играет для меня на фортепьяно. Не так давно я читал книгу, легко и ясно обобщающую греческую философию. Всё, к чему я стремлюсь, это к духовным и физическим путешествиям. А ты к тому же ещё и читаешь, и это требует от тебя знать границы и цели…

— Но хуже всего то, что я не знаю точно, о чём писать..!

Аида с улыбкой спросила:

— Вы хотите стать автором?

Попав под мощную волну счастья, столь редкую для человека, он ответил:

— Может быть!..

— Поэтом или прозаиком?.. — о на наклонилась вперёд, чтобы лучше его видеть… — Позвольте мне высказать предположение…

«Я исчерпал всю свою поэзию, отводя душу с твоим образом во сне. Поэзия — это твой священный язык, и я не буду заниматься ею. Слёзы мои вытекали из своего источника тёмными ночами. Как же я счастлив, что ты глядишь на меня, и как мне грустно, что я оживаю под твоим взглядом, как оживает земля под солнцем…»

— Поэт, да, вы поэт…

— Правда? Как это вы узнали?

Она села поровнее и издала лёгкий смешок, похожий на шёпот, и сказала:

— Физиогномия — интуитивная наука, как можно просить объяснить это?!

— Она забавляется!

Хусейн сказал это и засмеялся, но она опередила его:

— Конечно нет, если вам не нравится идея быть поэтом, не будьте им…

«Природа создала пчелу королевой; сад — её жилищем, нектар — напитком, мёд — продуктом её слюны, а воздаянием человеку, что обходит её трон — жало».

Однако она возразила Хусейну, сказав «Конечно нет»!

Она снова спросила его:

— Вы читали какие-нибудь французские романы?

— Кое-что из Мишеля Зевако, переведённое на арабский. Я не умею читать по-французски, насколько вам известно…

Она воодушевлённо сказала:

— Вы никогда не станете автором, пока не овладеете в совершенстве французским. Читайте Бальзака, Жорж Санд, Мадам де Сталь, Пьера Лути. А после этого пишите свой роман…

Камаль неодобрительно заметил:

— Роман?! Это же побочный вид искусства. Я же стремлюсь к серьёзной работе…

Хусейн серьёзно сказал:

— В Европе написание романов — это серьёзный труд и многие писатели выбирают именно его среди всех видов литературного творчества. Они достигли в этом уровня бессмертных произведений. Я не болтаю впустую о том, чего не знаю. Однако мой преподаватель французского заверил меня в этом…

Камаль с сомнением покачал своей крупной головой, и Хусейн сказал:

— Будь осторожен, не гневи Аиду. Она с восхищением читает французские романы. Она даже одна из их героинь!

Камаль слегка наклонился вперёд, и устремил к ней взор, чтобы прочитать в её глазах, какое воздействие на неё оказали слова Хусейна, и воспользоваться удобным случаем, чтобы наглядеться на её великолепную красоту. Затем он спросил:

— Как это?

— Романы ужасно захватывают её, так что голова у неё переполнена несуществующей, вымышленной жизнью. Однажды я увидел её позирующей перед зеркалом, и спросил, что это с ней? И вот что она мне ответила: «Так шла Афродита по морскому побережью близ Александрии!»

Аида, нахмурившись и улыбнувшись одновременно, сказала:

— Не верьте ему… Он ещё больше погружён в фантазии, чем я, и тем не менее, он не успокоится, пока не обвинит меня в том, чего нет…

«Афродита?… Какая ещё Афродита может сравниться с тобой, любимая?! Мне грустно от того, что ты представляешь себя в любом другом образе, вместо естественного!»

Он искренне произнёс:

— Вы в этом не виноваты. Ведь герои Аль-Манфалути и Райдера Хаггарда тоже оказали огромное воздействие на моё воображение…!

Хусейн восхищённо засмеялся и воскликнул:

— Лучше бы нас всех объединила одна книга! Для чего нам оставаться на этой земле, если нас влечёт в мир фантазий? Ты, Камаль, должен осуществить свою мечту, а я не писатель, и не хочу им быть. Однако ты вполне можешь собрать всех нас, если захочешь, в своей книге.

«Чтобы Аида была в книге, автором которой я стану?! Это что: молитва, мистика или безумие?!»

— А я?!

Вдруг в знак протеста раздался голос Будур, и вся троица разразилась хохотом. Хусейн предостерегающе заметил:

— И не забудь зарезервировать место для Будур!..

Камаль, нежно обняв руками малышку, произнёс:

— Ты будешь у меня на первой странице…

Аида, устремив глаза к горизонту, спросила:

— А что вы напишите о нас?

Камаль и сам не знал, что ей сказать, и скрыл своё смущение вялым смехом, а Хусейн ответил вместо него:

— Как и прочие авторы, он напишет бурный любовный роман, что заканчивается смертью или самоубийством!..

«Они пинают твоё сердце, словно мяч, и при этом забавляются».

— Я надеюсь, что такой конец будет ждать только одного героя?

Аида рассмеялась, произнеся это.

«Герой не может представить себе, как его возлюбленная погибнет», подумал Камаль и спросил:

— Разве требуется, чтобы роман заканчивался смертью или самоубийством?

Хусейн засмеялся и ответил:

— Таков естественный конец бурного любовного романа!..

«При бегстве от страданий или попытке удержать счастье смерть кажется стоящей целью», снова подумал Камаль и язвительно сказал:

— Это и впрямь огорчает…

— А ты разве этого не знал? Такое впечатление, что до сих пор у тебя не было опыта любви…!

«В жизни наступает такой момент, когда плач заменяет наркоз при хирургической операции».

Тут Хусейн заметил:

— Мне важно, чтобы ты не забыл забронировать место и для меня в своей книге, даже если я буду вдали от родины…

Камаль устремил на него долгий неподвижный взгляд и спросил:

— Тебя по-прежнему обуревают мечты о путешествиях?

В голосе Хусейна Шаддада послышались серьёзные нотки:

— Каждый миг. Я хочу жить, хочу странствовать вдоль и поперёк, побывать и в низинах, и в горах, а потом уж и смерть не страшна…

«А если она наступит раньше? Может ли так случиться? Вдруг какая-нибудь грусть почти убьёт тебя? Ты разве забыл Фахми? Жизнь не всегда измеряется длиной и шириной. Жизнь Фахми была мигом, однако насыщенным и полным. Иначе какой толк от добродетели и бессмертия? Нет, ты грустишь по другой причине, словно тебе нелегко равнодушно взирать на разлуку с другом, который стремится к путешествиям. Каким будет твой мир после его отъезда? Что будет с тобой, если его поездка разлучит тебя с домом твоей возлюбленной? До чего обманчива улыбка сегодняшнего дня: вот сейчас она рядом, и звук её голоса звучит в твоих ушах, а аромат её духов щекочет твой нос. Но сможешь ли ты остановить колесо времени? Неужели остаток своей жизни ты проживёшь, издали бродя вокруг её особняка, словно безумец?…»

— Если хочешь знать моё мнение, то отложи своё путешествие до тех пор, пока не закончишь учёбу…

Аида воодушевлённо произнесла:

— Именно это папа неоднократно уже повторял ему…

— Это здравое мнение…

Хусейн саркастически спросил:

— Что же, обязательно знать наизусть гражданское римское право, чтобы смаковать красоту мира?

Но тут Аида снова обратилась к Камалю с вопросом:

— Отец очень уж высмеивает его мечты. Он желает видеть его судьёй или таким же, как он финансистом…

— Суд…, финансы!.. Я не собираюсь быть судьёй, но даже если получу диплом и серьёзно задумаюсь о выборе карьеры, то это будет дипломатический корпус. А что касается финансов… вам что, нужно ещё больше денег? Мы уже и так нестерпимо богаты…

«До чего же удивительно, если богатство может быть невыносимым. Раньше ты воображал, что будешь торговцем, как и твой отец, и у тебя будет такой же сейф, как у него. Но богатство не было твоей мечтой. Но разве ты не желаешь испытать себя в духовных приключениях? До чего же ужасна жизнь, когда ты погружён в зарабатывание на хлеб насущный!»

— Никто в моей семье не понимает моих надежд. Они видят во мне избалованного ребёнка. Однажды брат моей матери насмешливо и громко, чтобы я мог слышать, сказал: «Нет надежд, что в данной семье единственный мальчик будет лучше этого». К чему всё это? К тому, что я не поклоняюсь деньгам и предпочитаю им жизнь. Ты видел?! Наша семья верит, что любое усилие, не ведущее к увеличению богатства, это пустая трата времени. Ты обнаружишь, что они мечтают о титулах и званиях, будто это потерянный рай. Ты знаешь, почему они любят хедива? Мама часто мне говорила: «Если бы на троне остался наш господин эфенди, то твой отец уже давно получил бы звание паши». И столь великие деньги тратятся без счёта на приёмы всяких принцев, если только они удостоят нас чести своим визитом…, - тут он засмеялся… — Не забудь записать эти удивительные вещи, если однажды займёшься написанием книги, которую я предложил тебе.

Но не успел он закончить свои слова, как его перебила Аида, обращавшаяся к Камалю:

— Я надеюсь, что при написании книги на вас не повлияют предубеждения моего неблагодарного брата, и вы не будете несправедливы к нашей семье?

Камаль благоговейным тоном ответил:

— Упаси Боже, чтобы я когда-нибудь поступил несправедливо с вашей семьёй! Более того, в том, что он сказал, нет ничего порочащего…

Аида торжествующе засмеялась, а на губах Хусейна показалась улыбка облегчения, несмотря на вскинутые от удивления брови. Рассказ Хусейна произвёл на него такое впечатление, что тот не до конца искренен в нападках на его семью. Он не сомневался в его словах о том, что тот не поклоняется деньгам и предпочитает им обычную жизнь, однако отказывался относить это качество его характера только на счёт их богатства, считая, что главной причиной тому был широкий кругозор его друга, поскольку крупное состояние не мешает так же поклоняться деньгам, как многие и делают; нет, ему казалось, что всё, сказанное им о хедиве, титулах, приёмах особ королевской крови у себя дома, было упомянуто из-за хвастовства, а не ради критики. За этим стояло не одно только хвастовство, и не одна только критика, словно Хусейн гордился всеми этими вещами в сердце, но своим умом критиковал, или вероятно, он и правда насмехался над этим, но не видел ничего зазорного в том, чтобы поделиться им с тем, кто, без сомнения, будет ослеплён и очарован ими, сколько бы ни соглашался с критикой. Хусейн спокойно улыбнулся и снова спросил:

— И кто из нас будет героем книги: я, Аида или Будур?

Тут Будур воскликнула: «Я!» И Камаль, обняв её, сказал: «Договорились»… Затем ответил на вопрос Хусейна:

— Это останется секретом, пока книга не появится на свет!

— И какое название ты выберешь для неё?

— Хусейн путешествует вокруг света!

Все трое взрослых громко засмеялись из-за того, что им напомнило это название: так называлась пьеса «Варвар путешествует вокруг света», которую давали тогда в театре «Мажестик». В связи с этим Хусейн спросил:

— Ты ещё не проложил себе путь в театр?

— Нет, сейчас достаточно и кино…

Хусейн, обращаясь к Аиде, сказал:

— Автору нашей книги не дозволено проводить время вне дома после девяти часов вечера!

Аида насмешливо заявила:

— В любом случае, он лучше тех, кому разрешается путешествовать вокруг света!

Затем она повернулась к Камалю и с нежностью, что способна заранее заставить принять её точку зрения, сказала:

— Разве и впрямь так уж плохо, если отец желает, чтобы сын вырос, беря пример с него и стал таким же энергичным и уважаемым человеком?! Разве неправильно, что в своей жизни мы стремимся к высокому положению, богатству, титулам и званиям?

«Оставайся там, где ты есть, и богатство, престиж, высокие титулы сами будут стремиться к тебе, и каждый захочет целовать землю, по которой ты ходил. Как мне ответить на твой вопрос, если сам ответ предполагает, что я должен свести счёты с жизнью? Горе твоему сердцу, Камаль, ибо оно желает недостижимых высот!»

— Здесь совсем нет ничего предосудительного…, - затем, ненадолго прервавшись, он продолжал, — но при условии, что его темперамент будет тому соответствовать!

Она вновь заговорила:

— А какой темперамент не соответствует тому?! Удивительно, что Хусейн не отказывается от этой утончённой жизни, стремясь достичь чего-то ещё более возвышенного. Нет, господин мой, он мечтает о том, чтобы жить и не работать, пребывая в безделье и праздности! Разве это не странно?!

Хусейн засмеялся и саркастически спросил её:

— А разве не так живут принцы, которых ты обожаешь?

— Да потому что выше этого уровня жизни просто ничего иного нет. И куда тебе с ними ровняться, лентяй?

Хусейн развернулся в сторону Камаля. В голосе его звучали нотки гнева:

— В нашей семье есть правило, которому все следуют: работать ради умножения богатства и дружбы с влиятельными людьми. За всем этим стоит титул бека. И после всего того ты ещё должен стараться вдвойне, ибо с помощью богатства и дружбы с элитой приобретёшь титул паши. И наконец, высшая цель твоей жизни — это заискивание перед принцами. Ты должен довольствоваться этим, ибо звание принца нельзя получить ни упорным трудом, ни достоинствами. Известно ли тебе, сколько мы потратили на последний приём принца в нашем доме?… Десятки тысяч фунтов были брошены на покупку новой мебели и редких диковинок из Парижа!

Аида возразила ему:

— Эти деньги не были потрачены на то, чтобы завоевать расположение принца только из-за того, что он принц, а из-за того, что он — родной брат хедива. Мотивом заискивания перед ним была дружеская верность хедиву, а не лесть и пресмыкание. Ни один разумный человек не станет это оспаривать.

Однако Хусейн упорно настаивал на своём:

— Но папа не прекращает укреплять свои связи с такими политиками, как Адли, Сарват, Рушди и другими, которых нельзя уличить в верности и преданности хедиву!.. Разве в этом нет смирения с мудрым выражением, что цель оправдывает средства?…

— Хусейн!..

Она закричала на него таким голосом, которого Камаль прежде и не слышал: то был голос высокомерия, обиды и попрекания, словно она хотела тем самым предупредить Хусейна, что подобные вещи нельзя произносить, по крайней мере, во всеуслышание, в присутствии «постороннего». Лицо Камаля покраснело от стыда и боли, а ощущение счастья от присоединения к семье любимой, парившее над ним целый час, постепенно сошло на нет. Она же держала голову высоко; губы её были плотно сомкнуты, а в глазах сверкал хмурый взгляд, хотя на лбу её не было от него и следа. В целом, она производила впечатление разгневанной женщины, но гнев её был достоин королевы или знатной особы. Камаль не видел её прежде в таком волнении, и потому глядел на её лицо с изумлением и ужасом. Ему стало очень неловко, и даже захотелось придумать какую-нибудь отговорку, чтобы под её предлогом отстраниться от продолжения этого разговора. Но не прошло и нескольких секунд, как он очнулся от своего бессознательного состояния, и принялся любоваться прелестным царственным гневом на её ангельском лице, наслаждаться пламенной гордостью, властным презрением и мрачным превосходством. Аида сказала, словно обращаясь к одному слушателю — Камалю:

— Дружба папы с теми, кого ты упомянул, уходит корнями в далёкие времена, ещё до низложения хедива…

Тут Камалю искренне захотелось рассеять эту тучу, и он шутливо спросил Хусейна:

— Если ты так думаешь, то как тогда можешь питать презрение к Сааду Заглулу только потому, что он учился в Аль-Азхаре?

Хусейн безмятежно рассмеялся и ответил:

— Я ненавижу подобострастие перед знатными людьми, но это не означает, что я питаю уважение к простому люду… Я люблю красоту и презираю уродство. К великому огорчению, красоты очень мало среди народных масс!..

Тут в разговор вмешалась Аида, которая своим сдержанным голосом вставила:

— Что ты имеешь в виду, говоря о подобострастии перед знатными людьми? Это порочный и осуждаемый путь для тех, кто не из нас. Я считаю, что мы тоже относимся к знатным людям, и мы не заискиваем перед ними, без того, чтобы они не заискивали точно так же перед нами…

Камаль вызвался ответить Хусейну, искренне веря в свои слова:

— Это непреложная истина…

Но Хусейн сразу же поднялся и сказал:

— Хватить уже сидеть. Давайте продолжим наш путь…

Они встали и продолжили идти дальше, в сторону сфинкса. Небо было пасмурным, на горизонте собрались облака, заслонив и закрыв солнце прозрачной завесой, из-за которой выходил белый свет, сочившийся безмятежностью и красотой. По дороге им встречались группы студентов и европейцев: мужчин и женщин. Хусейн сказал Аиде, по-видимому, он хотел её успокоить, но не прямо, а косвенно:

— Эти европейки смотрят с большим вниманием на твоё платье. Ты удовлетворена?

Её губы раскрылись в восхищённой улыбке, и она с облегчением и твёрдой уверенностью в себе ответила, с милой гордостью задрав голову:

— Естественно…!

Хусейн засмеялся, а Камаль только улыбнулся. Брат её обратился со словами к другу:

— Аиду считают законодательницей мод и парижского стиля во всём нашем квартале…

Всё ещё улыбаясь, Камаль сказал:

— Естественно…

Аида вознаградила его за это мягким и нежным смехом, похожим на воркование голубки, очистившим его сердце от немногочисленных следов, оставленных странным аристократическим спором!..

«Мудрец — тот, кто знает, куда ставить ногу перед тем, как сделать шаг. Ты тоже должен знать своё место, оно не среди этих ангелов. Возлюбленная, что взирает на тебя поверх облаков, возвышается даже над своей ближайшей роднёй. Что в этом такого странного?!..У неё не должно было быть ни родных, ни семьи. Видимо, она выбрала их себе, чтобы они служили посредниками между ней и её преданными рабами. Восхищайся её спокойствием и пылом, скромностью и высокомерием, наступлением и отходом назад, довольством и гневом. Всё это её качества. Утоли любовью своё жаждущее сердце, посмотри на неё. Песок мешает ей идти, и живость её здесь уже не такая шустрая, а шаги становятся всё длиннее, и торс её, словно ветка, качается на слабом ветерке. Однако она придала себе новый вид своей изящной походкой, равной в своей грациозности её обычной очаровательной ходьбе по мозаичной тропинке в саду. А если обернуться назад, то можно заметить её мягкие следы, отпечатавшиеся на песке. Знай, что она — это ориентир на неизвестной дороге, по которой бредут путники в поисках вершин страсти и озарения счастьем. Во время своих предыдущих визитов в эту пустыню твой день проходил в играх и прыжках, равнодушных к дуновениям скрытого смысла, так как бутон твоего сердца ещё не раскрылся… Но сегодня его лепестки, пока влажные от росы, источают восторг и вибрируют от боли. Если тебя и лишили твоего спокойного неведения, зато взамен даровали небесный трепет…, жизнь сердца и напевы света…»

— Я проголодалась…

Это с уст Будур сорвалась жалоба, на что Хусейн ответил:

— Пришло нам время возвращаться. Что вы думаете на этот счёт? В любом случае, нам предстоит ещё долгий путь, и любой, кто ещё не голоден, проголодается…

Когда они подошли к машине, Хусейн вытащил полную сумку и корзину с едой, и поставив их на капот, принялся снимать с корзины крышку. Аида предложила перекусить где-нибудь на одном из блоков пирамиды, и потому они пошли к пирамиде и взобрались на один из камней фундамента. Положив сумку и корзину посередине, они уселись на край камня, свесив ноги. Камаль расстелил газету, которая была в его сумке, и положил на неё еду, которую принёс с собой: две курицы, картофель, сыр, бананы и апельсины. Затем принялся следить за руками Хусейна, пока тот доставал из корзины «ангельскую пищу»: изысканные бутерброды, четыре бокала и термос… И хотя его собственная еда была пожирнее, но на его взгляд — по крайней мере, так казалось — ей не хватало такого же изобретательного изящества. На него напала тревога и стеснение. Хусейн же одобрительно поглядел на двух кур и спросил Камаля, принёс ли он столовые приборы. Камаль вытащил из сумки ножи и вилки, и начал резать кур на кусочки. Аида вытащила из термоса пробку и наполнила все четыре бокала золотистой жидкостью. Тут Камаль не удержался и с удивлением спросил:

— Что это?

Аида рассмеялась и не ответила. А Хусейн просто сказал, подмигнув сестре:

— Пиво…!

— Пиво?

Камаль громко вскрикнул, а Хусейн с вызовом сказал, указывая при этом на бутерброды:

— И свинина!..

— Ты что, шутишь со мной? Я не могу в это поверить…

— Нет, поверь и ешь. Какой же ты скептик! Мы принесли самую изысканную еду и самый вкусный напиток!..

Глаза Камаля расширились от изумления и тревоги. У него отнялся язык и он даже не знал что сказать. Больше всего его волновало то, что всю эту еду и напитки они подготовили ещё дома, а значит, с ведома и одобрения своей семьи!

— Ты разве раньше ничего подобного не пробовал?

— Нет необходимости отвечать на такой вопрос.

— Значит, попробуешь впервые благодаря нам!.

— Это невозможно…

— Почему?

— Почему?!.. На этот вопрос также нет необходимости отвечать…

Хусейн, Аида и Будур подняли свои бокалы и по глотку выпили, а затем повторили ещё раз. Брат с сестрой смотрели на Камаля с улыбкой, как будто говоря ему: «Ну что, видел, с нами ничего не случилось?!». Затем Хусейн сказал:

— Религия!.. Да?.. От бокала пива не опьянеешь, а свинина изысканна и полезна. Я не знаю, насколько мудра религия в вопросах еды!

Сердце Камаля съёжилось от этих слов, и хотя он не переступил границ любезности, всё же с упрёком произнёс:

— Хусейн. Не богохульствуй…

И впервые с тех пор, как начался банкет, слово взяла Аида:

— Не думайте о нас плохо. Мы пьём пиво для возбуждения аппетита, а не ради чего-то ещё. А участие Будур в этом, возможно, убедит вас в наших добрых намерениях. А что касается свинины, то она очень вкусная. Попробуйте сами и не будьте таким ханбалитом-фундаменталистом. У вас есть большие возможности соблюдать требования религии в чём-то более важном…

И хотя её слова не отличались по сути от того, что сказал Хусейн, они принесли успокоение и мир его мучавшемуся сердцу. Душа его стремилась всеми порывами к тому, чтобы не нарушать их безмятежность и не задевать чувства. Он с нежной снисходительностью улыбнулся и принялся есть свою пищу, при этом говоря:

— Позвольте мне есть ту еду, к которой я привык. И сделайте мне честь также, разделив её со мной.

Хусейн засмеялся, и обращаясь к Камалю, сказал, указывая на сестру:

— Мы ещё дома договорились бойкотировать твою пищу, если ты отвергнешь нашу, но мне кажется, мы не достаточно хорошо оценили твои обстоятельства. И потому я освобожусь от этого договора в честь тебя. И возможно, Аида тоже последует моему примеру…

Камаль с надеждой поглядел на неё, и она, улыбаясь, сказала:

— Если обещаете мне не думать о нас плохо…!

Камаль восхищённо ответил:

— Смерть всем, кто о вас плохо подумает…

Они начали есть с большим аппетитом. Сначала Хусейн и Аида, затем Камаль, ободрённый их примером, тоже последовал за ними. Он сам подносил еду Аиде, которая ограничилась бутербродом и кусочком куриной грудки, а потом перевела своё внимание на фрукты. Камаль не смог сопротивляться желанию и украдкой поглядел на Хусейна и Аиду, пока они ели, чтобы полюбопытствовать, как они могут есть свою пищу. Хусейн поглощал свою еду, не обращая ни на кого внимания, будто он был один. Хотя при этом он не утрачивал своего замечательного образа, представлявшего в глазах Камаля столь любимую им аристократичность, свободную в нравах. Аида же продемонстрировала ещё один вид изящества, элегантности и утончённого воспитания, свойственного её ангельскому характеру, проявлявшегося то в том, как она резала мясо, хватала кусочки бутерброда кончиками пальцев или двигала челюстями, пережёвывая еду. Всё это происходило в лёгкой и непринуждённой манере, без каких-либо признаков смущения или затруднения. По правде говоря, Камаль с нетерпением и даже недоверием ждал этого часа, будто сомневался, что она вообще ест, как остальные человеческие существа… И вместе с тем, когда он узнал о том, какого вида пищу она потребляет, его религиозные чувства испытали смятение. Однако он находил в этой пищевой «странности», отличающейся от того, что ели другие его знакомые, сходство с тем, что ел он сам, и потому это успокаивало его недоумение. Он испытывал два противоречивых чувства, что поочерёдно сменяли друг друга: изначальную тревогу от того, что он видел, как она делает то же самое, что и все люди и животные, а затем некоторое облегчение из-за того, что это занятие их сблизило и поставило на одну ступень!.. Но душа всё никак не могла избавить его от многочисленных вопросов, и толкала его поинтересоваться, занималась ли она всеми остальными делами, естественными для других людей? Он не мог это отрицать, но и согласиться было также сложно. Он отказался отвечать себе на этот вопрос, столкнувшись с ранее неизведанным чувством, включавшем молчаливый протест против законов природы!..

— Меня восхищают твои религиозные чувства и моральный идеализм….

Камаль поглядел на Хусейна с осторожностью и подозрительностью, но тот попытался его убедить:

— Я это сказал искренне, не шутя…

Камаль выдавил из себя стеснительную улыбку, затем показал на остатки бутербродов и пива и сказал:

— Несмотря на это, то, как вы празднуете месяц Рамадан, не поддаётся описанию: зажигаются огни, в зале для приёмов читается Коран, муэдзины призывают на молитву на мужской половине дома, не так ли?

— Мой отец празднует ночи Рамадана с любовью и уважением, почитая традиции, которых придерживался ещё дед. Но вместе с тем, он и мама прилежно держат пост…

Аида с улыбкой сказала:

— И я…

Хусейн серьёзным тоном, которым хотел высказать что-то саркастическое, заметил:

— Аида постится один день из целого месяца, оказываясь не в состоянии продолжать после полудня!

Аида в знак мести ответила:

— А Хусейн ест во время Рамадана четыре раза в день. Завтрак, обед, ужин и предрассветный перекус!

Хусейн засмеялся, так что пища чуть было не выпала прямо из его рта, если бы он не поднял во время голову резким движением:

— Разве не странно, что мы не знаем о нашей религии ничего? У наших папой с мамой не было заслуживающих упоминания познаний, а наша няня была гречанкой. Поэтому Аида знает о христианстве и его ритуалах больше, чем об исламе. Мы по сравнению с тобой настоящие язычники…, - тут он обратился к Аиде, — Он читает Коран и биографию Пророка!..

Тоном, немного смахивающим на восхищение, она воскликнула:

— Правда?!.. Браво. Но я надеюсь, что он не будет думать обо мне хуже, чем следует. Я помню наизусть больше чем одну суру…

Камаль сонно пробормотал:

— Замечательно, великолепно. Какую, например?

Она перестала есть, чтобы вспомнить, затем с улыбкой сказала:

— Я хотела сказать, что помнила наизусть несколько сур. Не знаю, что от них осталось в моей памяти…, - она внезапно повысила голос, словно вспомнила что-то, утомлявшее её…, - например, сура, в которой говорится о том, что наш Господь един, и так далее…

Камаль улыбнулся и протянул ей кусочек куриной грудки, и она с благодарностью взяла, хотя и призналась, что уже съела больше, чем обычно. Затем сказала:

— Если бы люди ели обычно столько же, как и на пикнике, то стройные вообще исчезли бы…

После некоторого колебания Камаль сказал:

— А наши женщины не спешат стройнеть…

Хусейн согласился с его мнением и добавил:

— Мама придерживается того же мнения, но Аида считает себя парижанкой…

«Да простит Аллах пренебрежение моей любимой. Оно глубоко обеспокоило твою верующую душу, как до того обеспокоили сомнительные идеи, которые тебе попадались во время чтения. Но сможешь ли ты противостоять презрению твоей возлюбленной так же, как противостоял тем сомнительным идеям с критикой и возмущением?.. Вряд ли. Твоя душа питает к ней лишь искреннюю любовь, ты любишь даже её недостатки… Недостатки?! У неё нет недостатков, даже если она так легкомысленно относится к религии и нарушает её запреты. Если бы эти недостатки существовали у кого-то другого, то были бы пороками. Но больше всего я боюсь, что с этого момента меня не прельстит ни одна красавица, если не будет легкомысленна к религии и не будет нарушать запреты. Тебя это встревожило?.. Проси прощения у Аллаха за себя и за неё, и скажи, что всё это удивительно. Так же удивительно, как и сфинкс. До чего твоя любовь похожа на него, а он — на неё. Оба — загадка и вечность!!»

Аида вылила остатки из термоса в четвёртый бокал, затем соблазнительным тоном спросила Камаля:

— А вы не передумаете?… Это всего лишь освежающий напиток…

Он улыбнулся ей, оправдываясь и благодаря. Но тут Хусейн схватил бокал и опрокинул его содержимое себе в рот со словами:

— Я выпью вместо Камаля…, - он испустил вздох…, - необходимо остановиться на этом, а не то мы лопнем…

Когда они завершили есть, осталась половина курицы и три бутерброда. Камалю пришла идея раздать остатки своей еды мальчишкам, бродящим в тех местах, но тут увидел, как Аида кладёт обратно в корзину бутерброды вместе с бокалами и термосом, и посчитал, что ему тоже нужно сложить остатки своей еды в сумку. Ему на память пришёл рассказ Исмаила Латифа про скупость семейства Шаддад!.. Хусейн спрыгнул на землю и сказал:

— У нас есть приятный сюрприз для тебя. Мы принесли с собой патефон и несколько пластинок, которые помогут пищеварению. Ты будешь слушать пластинки из Европы из коллекции Аиды и ещё несколько египетских песен, вроде «Догадайся», «После ужина» и «Сворачивай подальше отсюда»… Что ты думаешь об этом сюрпризе?..

18

Декабрь наполовину прошёл, хотя погода всё ещё была относительно умеренной, а месяц начался с бурных ветров, дождей и свирепого холода. Камаль подошёл к дому семейства Шаддад неторопливыми счастливыми шагами, набросив сложенное пальто на левую руку. Его элегантный вид предполагал, в особенности учитывая, что погода стояла мягкая, что он пришёл сюда с этим пальто за тем, чтобы оно добавило нотку совершенства в его изысканный и величественный образ, а не просто для защиты от погодных колебаний. Солнце в то позднее утро было ослепительно ярким, и Камаль прикинул, что друзья соберутся в садовой беседке, а не в гостиной, где они собирались в морозные дни, а значит, у него есть шанс увидеть Аиду, которую можно встретить только в беседке. Хотя зима и лишала его возможности видеть её в саду, он мог наблюдать её в окне, что выходило на боковую тропинку в саду, или на балконе со стороны фасада. Так или иначе, когда он приходил или собирался уходить, то замечал, как она мелькает в доме: то опершись на подоконник локтями, то держа в руках подбородок, и он поднимал на неё глаза и почтительно склонял голову. Она отвечала на его приветствие мягкой улыбкой, освещавшей его сны днём и ночью. В надежде увидеть её он украдкой подглядывал за ней, входя в дом, когда она была на балконе, а затем, проходя по тропинке, глядел на неё в окне. Однако на сей раз он не видел её ни на балконе, ни в окне. Он направился в сторону беседки, успокаивая себя, что встретит её там — он уже заметил Хусейна, что сидел против обыкновения один. Они пожали друг другу руки, и сердце Камаля ликовало от радости, которую возбуждали у него это свежее лицо, родственный дух и разум. Приветствуя его весёлым, безмятежным тоном, Хусейн сказал:

— Добро пожаловать, учитель!.. Феска и пальто! Не забудь в следующий раз шёлковый носовой платок и трость. Добро пожаловать… добро пожаловать…

Камаль снял с себя феску и положил её на стол, а пальто набросил на стул. Он спросил:

— А где Исмаил и Хасан?

— Исмаил отправился в деревню со своим отцом, и сегодня мы его не увидим. А Хасан позвонил мне утром и сказал, что задержится на час или даже больше, ему нужно написать несколько конспектов лекций… Ты знаешь, что он такой же идеальный студент, вроде вашей чести, и решил получить в этом году свой диплом…

Они уселись на стулья друг напротив друга и спиной к дому. Камаль счёл их уединение в спокойном месте и без разногласий удобным моментом для размышлений, по крайней мере, тут не будет утомительного, хотя и восхитительного спора, затеянного Хасаном Салимом, и саркастических колких замечаний, расточаемых без счёта Исмаилом Латифом. Хусейн продолжил:

— Я же, в отличие от вас двоих, скверный студент. Да, я слушаю лекции, так как способен сосредоточить своё внимание, но при этом я едва выношу чтение учеников. Мне уже часто говорили, что изучение права требует редкой сообразительности. Лучше бы сказали, что для этого нужны тупость и терпение. Хасан Салим славный студент, из тех, кто мотивирует себя быть честолюбивым. Я часто спрашивал его, что заставило его возлагать на себя непосильную задачу работать даже по ночам. Ведь если он захочет — он вроде подобных ему сыновей судей, — то удовлетворится той работой, которая обеспечит ему успех при опоре на влияние отца, которое гарантирует ему в конце концов должность, к которой он стремится. Я не нашёл этому объяснений, кроме одного: гордость, что вынуждает его добиваться успеха и нещадно толкает вперёд. Разве не так? Что ты думаешь об этом?

Камаль честно ответил:

— Хасан — молодой человек, чей характер и сообразительность достойны восхищения…

— Я слышал, как мой отец говорил однажды о его отце, Салим-беке Сабри, что тот — исключительно справедливый судья, за исключением политических процессов…

Это мнение совпало с мнением Камаля, ибо он и прежде знал, что Салим-бек Сабри на стороне либерал-конституционалистов, и он саркастически заметил:

— Это значит, что Хасан — великолепный юрист, но не пригоден быть судьёй.

Хусейн громко захохотал и сказал:

— Я же забыл, что разговариваю с вафдистом…

Камаль, пожав плечами, ответил:

— Но твой отец не из вафдистов!.. Представь себе, что Салим-бек Сабри выступает в трибунале по делу о заговоре и убийстве против вафдистов Абдуррахмана Фахми и Ан-Нукраши!

Придали ли его слова о Салим-беке Сабри облегчение Хусейну? Да, это ясно было видно по его красивым глазам, не привыкшим ко лжи или лицемерию. Вероятно, это можно было отнести к соперничеству, которое обычно возникало — независимо от воспитания, учтивых манер и такта — между сверстниками. Шаддад-бек был миллионером, капиталистом, обладавшим положением в обществе и авторитетом, не говоря уже о его исторической связи с хедивом Аббасом, тогда как Салим-бек Сабри был судьёй в верховном суде — такой пост пленял людей прямо-таки до степени почитания судей как святых. Поэтому было неизбежно, чтобы высокий пост и огромное богатство обменивались время от времени злобными взглядами.

Хусейн кинул на сад, простиравшийся перед собой, спокойный взор, к которому примешивалась некоторая грусть. Ветви пальм лишились листьев, а кустики роз оголились, пышная зелень сада поблёкла, и с уст бутонов исчезли улыбки цветов. Сад казался погружённым в печаль перед приходом зимы. Указав рукой перед собой, Хусейн сказал:

— Погляди на то, что сделала зима. Это наше последнее собрание в саду, хотя ты ведь любитель зимы…

Да, Камаль и правда любил зиму, но ещё больше зимы, лета, осени и весны любил Аиду, и никогда не сможет простить зиму за то, что она лишила его этих счастливых встреч в беседке. Однако он согласился с другом:

— Зима — короткое и красивое время года, и в холодах, тучах, моросящем дожде самая настоящая жизнь, которой внемлет сердце…

— Мне кажется, что любители зимы обычно бывают активными и энергичными людьми, а ты как раз такой, и Хасан Салим тоже…

Камаль почувствовал облегчение от этой похвалы, хотя ему хотелось, чтобы она относилась к нему одному, а не только к Хасану Салиму. Он ответил:

— Но я отдаю учёбе только половину своей энергии, и по правде говоря, интеллектуальная жизнь выходит далеко за пределы университета…

Хусейн одобрительно кивнул головой и сказал:

— Не думаю, что есть такой университет, который бы поглотил много времени, выделяемого тобой ежедневно на занятия… Кстати, я не одобряю такое чрезмерное усердие, хотя иногда меня даже зависть берёт. Скажи-ка мне, что ты читаешь сейчас..?

Камаль был в восторге от такой беседы, которую после Аиды любил больше всего, и потому ответил так:

— Сейчас я могу тебе сказать, что моё чтение стало регулярным, и не носит непроизвольного характера. Я не читаю больше всё что попало: переводные рассказы, сборники поэзии, критические статьи. Я начал прокладывать путь немного более просвещённо и выделять по два часа в день каждый вечер за чтением в библиотеке, где ищу в энциклопедии значение таких смутных и загадочных слов, как «литература» и «философия», «мысль» и «культура», и в то же время записываю названия книг, которые мне попадаются. Это чудесный мир, в котором от жадного любопытства растворяется моя душа…!

Хусейн внимательно, с интересом слушал его, откинувшись на спинку бамбукового стула и положив руки в карманы синего английского блейзера. На губах его играла безмятежная понимающая улыбка. Он сказал:

— Превосходно. В прошлом ты иногда сам спрашивал меня, что тебе читать, а сегодня пришла моя очередь спросить тебя. А куда ты направляешься, ты знаешь?

— Постепенно, не так быстро… Я полагаю, что направляюсь в сторону философии!

Хусейн удивлённо вскинул брови и с улыбкой спросил:

— Философии?.. Это провокационное слово. Будь осторожен, не упоминай его в присутствии Исмаила!.. К тому же я издавна полагал, что ты направишь своё внимание на литературу…

— Тебя не в чем упрекнуть. Литература — это возвышенное удовольствие, вот только этого недостаточно для меня, ибо моя первостепенная задача — это истина: что такое Бог, что такое человек, что такое дух, и что такое материя?! Философия это как раз то, что собирает все эти разрозненные части воедино, в логический, яркий симбиоз, и как я недавно понял, это именно то, что я всем сердцем хочу познать. Это настоящее путешествие, по сравнению с которым твоё кругосветное путешествие кажется чем-то второстепенным. Представь, что мне удастся найти ясные ответы на все вопросы!..

Лицо Хусейна засветилось от воодушевления и страсти. Он произнёс:

— Это и впрямь великолепно. Я без промедления присоединюсь к тебе в этом чудесном мире. Я даже прочитал несколько глав по греческой философии, хотя и не почерпнул оттуда чего-либо значительного для себя. Я не такой увлекающийся человек, как ты. Я срываю один цветок отсюда, второй оттуда, и словно мотылёк летаю от одного к другому. А сейчас позволь мне быть с тобой откровенным: я боюсь, что философия оторвёт тебя от литературы. Ты не удовлетворён одним лишь чтением, ты хочешь думать и писать. Но тебе не дано — насколько я полагаю — быть и философом, и литератором одновременно..!

— Ничто не оторвёт меня от литературы. Моя любовь к истине не противоречит наслаждению красотой. Но работа — это одно, а отдых — другое, и потому я решился сделать философию своей работой, а литературу — отдыхом…

Хусейн неожиданно засмеялся:

— А, так вот как ты собираешься уклониться от своего обещания написать обо всех нас роман!

Камаль также не удержался от смеха:

— Ну, я когда-нибудь надеюсь написать о «человеке», так что и вы тоже будете в этой книге!

— Меня не столько интересует «человек», сколько наши конкретные личности. Вот подожди, я ещё пожалуюсь на тебя Аиде!

Сердце Камаля забилось при упоминании её имени с нежностью и страстью. Им овладело опьянение, как будто сам дух его буянил и напевал. Неужели Хусейн и впрямь считает, что это заслуживает порицания его сестры? До чего же он невежественный! Как могло от него укрыться, что не было ни одного чувства, которое испытывал Камаль, ни одной мысли, над которой он раздумывал, ни одного страстного желания, к которому он стремился, в которых бы не сверкала на горизонте во всём своём блеске Аида и её дух!

— Сам подожди, и время докажет тебе, что я не отступлюсь от своего обещания, пока жив…

Затем он помолчал и уже серьёзным тоном спросил:

— А почему ты не думаешь стать писателем?… Все условия и сейчас, и в будущем предоставляют тебе возможность уделить время этому искусству!

Хусейн пренебрежительно пожал плечами и сказал:

— Чтобы я писал для народа, который будет меня читать? А почему бы народу не написать для меня?

— А что из этого важнее?

— Не спрашивай меня, что важнее, спроси лучше, что приятнее. Я считаю работу проклятием человечества, но не потому что я лентяй, отнюдь нет. А потому, что работа — это пустая трата времени и тюрьма для человека, мощное препятствие жизни. А приятная жизнь — это приятное ничегонеделание…

Камаль посмотрел на него так, как будто не воспринял его слова всерьёз, затем спросил:

— А какой была бы жизнь человека, если бы не труд? Час полного безделья тяжелее, чем год работы…

— Какое несчастье! Сама истина твоих слов подтверждает, насколько всё плохо. Ты считал меня способным получать удовольствие от абсолютного ничегонеделанья? Нет, к сожалению, это не так. Я по-прежнему занимаю своё время полезными и необходимыми делами, но надеюсь, что однажды моим спутником в жизни будет приятное безделье…

Камаль хотел прокомментировать это, но тут сзади раздался голос: «Интересно, о чём это вы тут разговариваете?» Голос, а лучше сказать, приятная мелодия повторялась в его ушах, пока не заиграла на струнах его сердца, из глубины которого эхом раздавался ответ, словно оба составляли единую гармонию. Вскоре душа его освободилась от пут мыслей, и её накрыла абсолютная пустота. «Было ли это абсолютным бездельем, о котором мечтал Хусейн? Само по себе это было ничто, лишь полное счастье…»

Он обернулся и в нескольких шагах от себя увидел приближавшихся к ним Аиду и Будур, которые остановились перед ними. На Аиде было платье цвета тмина и синий шерстяной жакет с золочёными пуговицами. Её смуглая кожа напоминала глубину безоблачного неба и прозрачность струящейся воды.

Будур бросилась к нему, и он подхватил её на руки и прижал к груди, словно чтобы скрыть за этими объятиями безумную любовь. Тут к ним быстрыми шагами подошёл слуга, остановился напротив Хусейна и вежливо доложил: «Вам звонят по телефону». Хусейн встал, и извинившись, направился в мужскую половину дома в сопровождении слуги…

Так Камаль впервые в жизни очутился наедине с ней, — не считая Будур, — впрочем, её присутствие не меняло сути вещей. Он спрашивал себя с волнением: интересно, останется она, или уйдёт? Однако она подошла на два шага вперёд, пока не оказалась под навесом беседки, так что их отделял лишь стол, и он жестом предложил ей сесть. Но она отказалась, с улыбкой покачав головой, и он встал и поднял Будур перед собой, а затем посадил её на стол. Камаль принялся смущённо гладить маленькую головку, прикладывая все свои силы, чтобы держать под контролем эмоции и справиться с волнением… Наступила пауза, во время которой были слышны лишь шелест ветвей и шуршание рассыпанных сухих листьев, да чириканье птиц. Всё вокруг в его глазах: начиная от земли, небес, деревьев и далёкого забора, отделявшего сад от пустыни, и заканчивая чёлкой его возлюбленной, нависшей надо лбом, прекрасным светом, исходящим из черноты её очей, казалось ему радостным зрелищем из счастливого сна. Он и не знал наверняка, было ли всё то, что он видел перед собой, реальностью или фантазией, мерцающей в недрах его памяти, пока её мелодичный голосок не проворковал, обращаясь к Будур с оттенком предупреждения: «Не докучай ему, Будур!» В ответ он прижал Будур к груди и сказал: «Раз так докучают, то мне это нравится!», и пристально поглядел на неё глазами, в которых была страсть и тоска. Он наслаждался, глядя на неё, уверенный на этот раз, что никто за ним не следит, и вознаграждая себя созерцанием. Он как будто постигал её тайны, запечатывая на поверхности своего воображения её черты, и затерялся в этом магическом зрелище, так что казался совершенно отсутствующим или оцепеневшим. Тут вдруг она спросила его:

— Почему это вы так на меня смотрите?!

Он очнулся от оцепенения, и его глазах проявилось смущение. Она же, улыбаясь, спросила:

— Вы хотите что-то сказать?

«Хочет ли он что-то сказать? Он и сам не знает, чего хочет. Да, и впрямь не знает, чего хочет». Он спросил в свою очередь:

— Это вы прочитали в моих глазах?

Она ответила с загадочной улыбкой на губах:

— Да…

— А что вы прочитали в них?

Она как будто удивлённо вскинула брови и спросила:

— Это я как раз хотела узнать…

«Раскрыть ли ей, что скрывается за его взглядом напрямую, сказав: „Я люблю вас, и будь что будет“? Но что толку от разглашения? И что будет с ним, если его признание разорвёт привязанность и дружбу между ними навсегда?!..» Он вгляделся в неё, в тот взгляд, что светился в её прекрасных глазах — уверенный в себе, дерзкий, смелый взгляд, которым не овладевают ни смущение, ни стыд; он как будто падал на него сверху вниз, несмотря на то, что глаза их находились на одном уровне, и прибавлял ему ещё больше сомнений вместо покоя. Интересно, что стоит за ним? Пока что он видел: за ним стояло пренебрежение, а может и забава, вроде той, с какой взрослый смотрит на ребёнка, но при том её взгляд не был лишён чувства превосходства, обязанного не только разнице в возрасте между ними, поскольку она была старше его максимум года на два. Разве не таким взглядом мог смотреть этот высокий особняк на Дворцовой улице на старый дом в Байн аль-Касрайн? Но почему он не замечал этого в её глазах раньше? Вероятно потому, что раньше она не оставалась с ним наедине, так как до этого у него не было возможности взглянуть на неё вблизи так, как в этот час. Это приносило ему и боль, и печаль, так что всё его опьянение почти угасло. Будур протянула к нему руки, прося забрать её, и он взял её на руки. Тут Аида сказала:

— Удивительно! Почему вас так любит Будур?

Глядя ей в глаза, он ответил:

— Потому что я люблю её так же, и даже больше…

Она скептически спросила:

— Это закон, на который можно опереться?

— Пословица гласит: «Сердце к сердцу посланником служит»…

Она постучала пальцами по столу и задала вопрос:

— Допустим, красивую девушку любят многие мужчины. Должна ли она любить их всех? Как ваш закон будет справедлив в таком случае?

Чары этого диалога заставили его позабыть обо всём, кроме своей печали:

— Тогда она должна любить того, кто любит её искреннее других!..

— Как же она сможет выделить такого среди них?

«О, если бы этот диалог длился вечно!»

— Обращу снова ваше внимание на пословицу: «Сердце к сердцу посланником служит»!

Она отрывисто засмеялась, и смех её прозвучал подобно звуку струны. Она вызывающе произнесла:

— Если это так, то искренне любящий не разочаруется в своей любви! Но верно ли это?!

Её слова потрясли его, как правда жизни потрясает того, кто полагается на одну только логику. И если его логика была верна, тогда он должен был бы быть счастливейшим из людей благодаря своей любви и любимой. Но так ли было на самом деле?! По правде говоря, история его долгой любви не была лишена моментов обманчивой надежды, освещавшей мрак сердца мнимым счастьем из-за нежной улыбки, подаренной ему любимой, или мимолётом вырвавшегося слова, которое можно было истолковать в свою пользу, или приятного сна после целой ночи раздумий. Он искал приюта в изречениях, которые почитал особо, вроде: «Сердце к сердцу посланником служит», и таким образом цеплялся за призрачную надежду с отчаянным упорством, пока сама действительность не привела его в сознание в этот час саркастической фразой, решительно брошенной ей как горькая пилюля. С помощью этого лекарства он мог излечить своё будущее от обманчивых надежд настоящего и точно узнать, где было его место. Когда он не ответил на вопрос, которым она бросила ему вызов, его любимая мучительница закричала тоном победителя:

— Я выиграла…!

Снова воцарилось молчание, и до ушей его опять долетел шелест веток, шуршание сухой листвы и щебет птичек, но на сей раз его разочарованное сердце восприняло эти звуки вяло. Он заметил, что её глаза рассматривают его более внимательно, чем того требовали обстоятельства, и что взгляд её стал более дерзким и уверенным, словно она забавляется с ним. Теперь перед ним была женщина, бросающая вызов мужчине. Он почувствовал холод в сердце и спросил себя, предназначено ли ему судьбой остаться с ней наедине, чтобы его мечты разрушились в одночасье?! Она заметила его тревогу и небрежно засмеялась. Шутливо указав на его голову, она произнесла:

— По вас не скажешь, что вы начали отращивать волосы.

Он лаконично ответил:

— Нет…

— Вам это не нравится?

Пренебрежительно искривив губы, он произнёс:

— Нет…

— Мы же говорили вам, что так красивее…

— А разве мужчина должен быть красивым..?

Она изумлённо воскликнула:

— Конечно! Все любят красоту, неважно, будь то мужчины или женщины…

Ему хотелось повторить ей один из выученных им наизусть афоризмов, вроде «Красота мужчины в его нраве», и тому подобное, но понял, что подобное побуждение такой личности и с таким лицом, как у него, встретит с её стороны только то, что он уже слышал: глумление и сарказм. Испытывая колющую боль в сердце, он попытался скрыть её притворным смехом:

— Я не разделяю ваше мнение…

— А может быть, вы питаете отвращение к красоте так же, как к пиву и свинине?!

Он засмеялся, чтобы облегчить боль отчаяния и досады, а она продолжала:

— Волосы это естественное покрытие. Я полагаю, что они нужны вашей голове. Разве вы не знаете, что у вас слишком большая голова?

«Ну конечно, двухголовый!.. Разве ты забыл это своё старинное прозвище?.. Боже, какое несчастье!»

— Да, разумеется…

— Почему?..

Неодобрительно покачав головой, он ответил:

— Спросите себя сами, я не знаю…

Она мягко засмеялась, а вслед за тем наступило молчание.

«Твоя возлюбленная прекрасная, очаровательная, завораживающая, но также и всемогуща, как ей и полагается быть. Испытай на себе её могущество и вкуси различные виды боли».

Она, казалось, и не думала о том, чтобы смилостивиться над ним, и её прекрасные глаза продолжали подниматься по его лицу, пока не остановились на… носе. Да, на его носе!.. Он почувствовал содрогание в глубине души, так что даже волосы встали дыбом, и опустил взор, в страхе ожидая того, что сейчас будет. Он услышал её смех и вопросительно поднял глаза:

— Что вас так насмешило?

— Я вспомнила кое-что смешное из известных французских пьес, что читала. Вы не читали «Сирано де Бержерака»?

«Лучший момент для презрения к боли — тот, когда боли становится ещё больше и больше». Он спокойно и равнодушно ответил:

— Нет необходимости притворяться. Я знаю, что мой нос больше, чем голова, но прошу не спрашивать меня снова «почему». Если хотите, спросите себя об этом сами..!

Тут Будур протянула ручки и схватила его за нос. Аида разразилась смехом, откинув назад голову. Он тоже не сдержался и рассмеялся. Он спросил Будур, скрывая смущение:

— А тебя, Будур, мой нос тоже пугает?!

До них донёсся голос Хусейна, который спускался по ступеням веранды. Аида сразу переменила тон и сказала Камалю одновременно и с просьбой, и с предупреждением:

— Смотрите только, не думайте сердиться на мою шутку…!

Хусейн вернулся в беседку и сел на свой стул, приглашая сесть Камаля. Тот последовал его примеру после некоторых колебаний, и усадил Будур себе на колени. Но Аида недолго пробыла там; она забрала Будур и попрощалась с ними, многозначительно взглянув на Камаля, словно повторяя своё предупреждение не сердиться. Камалю не особенно хотелось возобновлять разговор, и он ограничился тем, что стал слушать или притворяться, что слушает и участвует в разговоре, время от времени задавая вопрос, высказывая удивление, одобрение или порицание, чтобы доказать своё присутствие. На его счастье, Хусейн вернулся к прежней теме, которая требовала не больше внимания, чем он и так проявлял: к его желанию отправиться во Францию и возражению отца, которое он надеялся побороть в скором времени… То, что занимало сейчас сердце и мысли Камаля, был тот новый образ Аиды, который он увидел несколько минут назад, когда они остались наедине, или почти наедине. Этот образ был отмечен пренебрежением, насмешкой и жестокостью. Да, жестокостью!.. Она насмеялась над ним без всякой жалости, применяя к нему свои шуточки, словно карикатурист с кистью, что стоит рядом с человеческим существом, чтобы вывести в итоге карикатуру исключительно уродливую и в то же время точную!.. Он в оцепенении вспомнил этот образ, и хотя боль распространилась в его душе, словно яд в крови, набрасывая тяжёлую тень отчаяния и уныния, он не находил в себе недовольства, гнева или презрения. Не было ли это ещё одной чертой её характера? Да, именно так. Вероятно, это странно, как и её увлечение иностранными словечками, пивом и свининой, но всё ж таки это была одна из прочих черт её сущности, достойной её, хотя у других людей она могла бы считаться пороком, цинизмом или грехом. Но она была неповинна в том, что одна из её черт вызвала у него сердечную боль и отчаяние в душе, и вина эта лежала на нём, а не на ней. Разве это она сделала его голову такой большой, а нос таким крупным и толстым?.. Или она покривила душой, исказив реальность? Ничего такого не было, как не было и её вины, а значит, он страдал вполне заслуженно, и должен был принять это с суфийским смирением, как раб Божий принимает свою судьбу, безоговорочно уверившись в то, что Божественное решение справедливо, каким бы жестоким ни было, и исходит оно от совершенного Возлюбленного, в чьих качествах и желаниях нельзя сомневаться… Такой вывод он сделал из этого краткого сурового испытания, расплавившего его несколько минут назад. То была самая тяжкая боль, самое тяжкое мучение, но на силе его любви и обожания к ней это никак не сказалось!.. Он просто испытал в этот час новый вид боли, боли от довольства жестоким приговором, вынесенным ему, как раньше уже узнал — и тоже на пути любви — боль разлуки, пренебрежения, расставания, сомнения и отчаяния, как и то, что бывает боль, которую можно терпеть, боль, которой можно наслаждаться, и боль, которую не унять ничем, сколько бы жертв ей не приносили, сколько бы ни стонали, сколько бы слёз ни лили. Казалось, что он полюбил только за тем, чтобы мастерски овладеть лексиконом боли, но от зарева искр, разлетающихся от столкновения его мучений, он мог увидеть себя и сделать новые открытия.

«Не только Аллаха, дух и материю следует познать, но ещё и любовь!.. Что такое любовь? Что такое отвращение, что есть красота, а что — уродство?… Что такое женщина?… И что — мужчина?… Всё это ты тоже должен познать. Конечная стадия гибели соприкасается с первой стадией спасения. Запомни это, когда ты смеёшься, и смейся, когда вспоминаешь, что хотел раскрыть ей свой секрет!.. Вспоминай, когда плачешь, о горбуне из Нотрдама, что привёл в ужас свою любимую, наклонившись над ней, когда пытался её утешить. Тот горбун из Нотрдама так и не вызвал её искренней привязанности, пока не испустил последнего вздоха. „Смотрите только, не думайте сердиться на мою шутку!“ Она даже поскупилась утешить тебя в минуту твоего отчаяния. Если бы любимая говорила напрямую, то мы бы вышли из огненной пучины ада и нашли бы покой в могиле отчаяния. Вряд ли отчаяние вырвет корни любви из моего сердца, но в любом случае это спасение от лживых мечтаний!..»

Хусейн повернулся к нему, чтобы спросить, почему он молчит, но тут заметил, как кто-то приближается к ним. Он обернулся и воскликнул:

— А вот и Хасан Салим пришёл. Сколько сейчас времени?

Камаль обернулся назад и увидел, как к беседке подходит Хасан.

19

Около часа Хасан и Камаль покинули дом семейства Шаддад. Камаль собирался было уже распрощаться с другом перед воротами дома, но тут последний попросил его:

— Неужели ты не пройдёшься вместе со мной?1

Камаль охотно согласился, и они вместе пошли по Дворцовой улице… Камаль выделялся своим высоким ростом, а голова Хасана доходила ему только до плеча. Всё это не могло не вызвать у него удивления! Особенно потому, что время было не самое подходящее для прогулки пешком. Здесь явно скрывалась какая-то цель. Тут Хасан развернулся к Камалю и спросил:

— О чём вы говорили?

— Как всегда, о разных вещах, о политике…, о культуре…

Но когда Хасан неожиданно обратился к нему спокойным, ровным голосом, его вопрос был самым настоящим сюрпризом для Камаля:

— Я имею в виду вас с Аидой..!

Камаль был изумлён и не мог промолвить ни слова несколько секунд. Наконец он взял себя в руки и сказал:

— А как ты узнал об этом, когда тебя с нами не было?

Не меняя выражения лица, Хасан произнёс:

— Я пришёл как раз тогда, когда вы беседовали, и мне показалось, что лучше отойти, чтобы не прерывать вас…

Камаль спрашивал себя, сделал бы он то же самое, окажись в подобной ситуации? Он почувствовал себя ещё более озадаченным. Сюда также примешивалось ощущение, что он подходит к разговору на трогательную тему. Он сказал:

— Не знаю, почему ты заставил себя уйти. Если бы я заметил тебя, то не дал бы уйти…

— У вежливости свои правила!.. Признаюсь, что я очень чувствителен в этом отношении…

«Аристократический этикет… Кто это поймёт?»

— Прости меня, если буду откровенным с тобой, но ты чересчур дотошный…

Лёгкая улыбка Хасана пребывала на его губах не более мгновения, затем он принял ожидающий вид. И когда ожидание затянулось, снова спросил:

— Да?… Так о чём вы разговаривали?

«И как это правила вежливости могут допускать подобный допрос?!..» Он некоторое время обдумывал, как перевести его замечание на себя, но предпочёл выбрать такую формулировку, которая была бы достойна уважения к нему — уважения скорее больше к его личности, чем к возрасту. Наконец он ответил:

— Всё намного проще, чем кажется, но мне интересно, насколько обязательно в данном случае отвечать!

Хасан оправдывающимся тоном перебил его:

— Надеюсь, ты не станешь упрекать меня в том, что я лезу не в своё дело или сую свой нос в твои личные дела. Но у меня есть причины, оправдывающие этот вопрос, и я расскажу тебе кое-что, о чём не смог поведать раньше, хотя я рассчитываю на нашу дружбу, и что ты не обидишься на мой вопрос. Надеюсь, что ты воспримешь всё так, как следует…!

Напряжённость спала, но зато Камаль был рад услышать такие милые слова от самого Хасана Салима — человека, которого он уже давно считал образцом аристократичности, благородства и величия, не говоря уже о том, что ему даже больше, чем Хасану хотелось потратить время на разговор, касавшийся его возлюбленной. Если бы такой вопрос исходил от Исмаила Латифа, то не требовались бы все эти увёртки и виляния вокруг того, что следует, а что не следует, что достойно, а что нет; он бы, возможно, всё изложил ему, и они ещё бы посмеялись вдвоём. Однако Хасан Салим никогда не выходил за границы своей сдержанности и не смешивал дружбу с непринуждённостью. Значит, нет ничего плохого в том, если он заплатит за свою сдержанность! Камаль сказал:

— Благодарю тебя за доброе мнение обо мне. Можешь быть уверен, что если бы в нашем разговоре было хоть что-то, заслуживающее того, чтобы об этом сообщать, то я не стал бы этого скрывать от тебя. Мы всего лишь беседовали некоторое время о самых обычных вещах, только и всего. Но ты заинтриговал меня. Могу ли я спросить тебя — просто чтобы знать — какие у тебя есть причины, оправдывающие этот вопрос?… Естественно, я не буду настаивать, и даже могу отказаться от своего вопроса, если сочтёшь его неуместным…!

С обычным своим спокойствием и уравновешенностью Хасан Салим сказал:

— Я отвечу тебе на твой вопрос, но прошу немного подождать. Кажется, тебе не очень-то хочется сообщить мне о чём вы говорили, но это твоё бесспорное право. Я не считаю это нарушением обязанностей дружбы, но хотел бы обратить твоё внимание на то, что многих слова Аиды ввели в заблуждение. Они истолковывали их так, что это не имело никакого отношения к действительности, и может быть, поэтому навлекли на свою голову совершенно ненужные проблемы..!

«Ну, скажи же наконец откровенно то, что хочешь. Атмосфера сгустилась и появились предвестники того, что вскоре начнётся ураган, который унесёт твое разбитое сердце, словно в нём ещё остались целые части!.. Именно тебя обманули, друг мой! Разве ты не знаешь, что стыд — единственное, что мешает мне рассказать тебе о том, что было?!.. Ну что ж, порази меня громом, если от этого тебе станет легче!»

— Я ни слова не понял из того, что ты сказал..!

Хасан заговорил чуть громче:

— С её языка с лёгкостью срываются самые милые слова, и собеседник считает, что она придаёт этому какой-то особый смысл или что за ними скрыта какая-то привязанность, но это просто-напросто слова, которые она обращает любому, с кем говорит, публично или наедине! Уже столько людей купилось на это…!

«Оставь ты эту скрытность! Твой друг поражён тем же недугом, что и ты!.. Кто он такой, чтобы утверждать, что ему известно самое сокровенное?!.. Он вызывает у меня бешенство!..»

Улыбаясь, Камаль сделал равнодушный вид и произнёс:

— Кажется, ты вполне уверен в том, что говоришь?!

— Я отлично знаю Аиду. Мы так долго были с ней соседями…

Камаль слишком благоговел перед этим именем даже в тайне от всех, не говоря уже о том, чтобы произнести его публично, тогда как этот очаровательный юноша произнёс его совершенно небрежно, словно то было имя кого-то из миллионной толпы!.. Эта дерзость Хасана опустила его в сердце друга сразу на несколько ступеней, ровно настолько же, насколько возвышала его в воображении Камаля, а фраза «Мы так долго были с ней соседями» поразила его как кинжалом и свалила так, как сваливает путника огромное расстояние. Камаль вежливо спросил Хасана, хотя его тон не был лишён саркастического намёка:

— Разве невозможно, чтобы ты тоже был обманут, как и остальные?..

Хасан гордо откинул голову и уверенно заявил:

— Я не такой, как остальные…!

Камаль был в бешенстве от его заносчивости, красоты и самоуверенности. Этот избалованный сын высокопоставленного судьи, чьи вердикты по политическим делам вызывали сомнения!..

У Хасана невольно вырвалось «ха», подобно концовке смешка, хотя ни один мускул на его лице не смеялся; тем самым он хотел подготовить почву для перехода от заносчивого тона к другому, мягкому и ласковому. Он сказал:

— Она замечательная девушка, просто безупречная, хотя её внешность, слова и обходительность иногда навлекают на неё подозрения!

Камаль поспешил ответить ему с воодушевлением:

— Её внешность и знания вещей по опыту выше всяких подозрений!..

Хасан с признательностью опустил голову, словно говоря: «Молодец!», затем заметил:

— Это именно то, что и должны видеть обладающие здравым смыслом, однако есть такие вещи, которые смущают некоторые умы. Я приведу тебе примеры, чтобы пояснить. Кто-то неверно понимает, когда она приходит в сад, где собираются друзья её брата Хусейна, восставая против наших восточных традиций. А кто-то другой даже ставит под вопрос её беседу с одним и любезность с другим молодым человеком. Третий же воображает себе, что за её невинной привычкой — шутками и любезностью — скрыта какая-то важная тайна. Ты улавливаешь, о чём это я?!

Камаль с прежним воодушевлением ответил:

— Конечно, я понимаю, что ты имеешь в виду, хотя и боюсь, что ты преувеличиваешь свои подозрения. Я лично никогда не испытывал сомнений в её поведении, так как её разговоры и шутки явно невинные. А с другой стороны, она же не получила истинно восточного воспитания, чтобы требовать от неё соблюдения наших традиций или обвинять в их нарушении. Полагаю, что и другие того же мнения…

Хасан покачал головой, словно желая показать Камалю, что он верит его мнению о «других», однако сам Камаль не стал комментировать его молчаливое замечание. Он был счастлив, защищая свою возлюбленную, счастлив выпавшему ему шансу заявить о своём мнении о том, что она чиста и невинна. Да, его воодушевление не было искренним, но не потому, что он скрывал то, о чём открыто не говорил, а потому что уже давно верил, что его любимая вне всяких подозрений. Оставалась лишь грусть по его счастливым мечтам, основанным на предположении, что за шутками и тонкими намёками любимой скрывалась «тайна». Хасан рассеивал эти иллюзии, как развеял сегодня тайну разговора в беседке. Несмотря на то, что искалеченное сердце Камаля всеми силами старалось уцепиться за них как за слабую ниточку, он согласился с мнением Хасана Салима, чтобы скрыть свою позицию, замаскировать поражение и сделать недействительными утверждения товарища о том, что он — «единственный истинный знаток» его возлюбленной! Хасан продолжил:

— Нет ничего странного в том, что ты это понимаешь, ты ведь разумный молодой человек. В действительности, как ты и сказал, Аида невинна, но… извини, если расскажу тебе откровенно об одной её черте, которая может выглядеть необычной в твоих глазах. Вероятно, она в значительной степени сама повинна в том, что многие неправильно её понимают. Я имею в виду, что ей очень нравится быть «девушкой мечты» всякого молодого человека, с которым общается!.. Не забывай, что это невинное желание. Смею тебя заверить, что я не сталкивался с девушкой, оберегающей свою честь сильнее, чем она, однако она без ума от многих французских романов, и часто разговаривает с их героями, а её голова переполнена фантазиями!

Камаль улыбнулся спокойно и уверенно, желая выразить тем самым, что не услышал ничего нового для себя в словах друга. Подталкиваемый желанием спровоцировать Хасана, он сказал:

— Я всё это узнал раньше, в тот день, когда у нас завязалась беседа — между мной, Хусейном и ей — как раз на эту тему!

Наконец-то Камаль смог лишить его аристократического самообладания. Мускулы на лице Хасана зашевилились от изумления. Он с тревогой спросил:

— Когда это было?… Не помню, чтобы я присутствовал при этом разговоре!.. В присутствии Аиды говорилось о том, что ей нравится быть «девушкой мечты» любого парня?

Камаль с победоносным видом наблюдал за переменой выражения на лице товарища, вызванной его словами, но опасаясь зайти слишком далеко, осторожно произнёс:

— Это не упоминалось на словах, скорее имелось в виду во время нашего разговора о её увлечении французскими романами и погружённости в мир фантазий!..

К Хасану вернулось его спокойствие и уравновешенность. Он молчал некоторое время, словно пытаясь собраться с мыслями, которые Камалю удалось на миг рассеять. Он, казалось, колебался, так что Камаль даже почувствовал, что ему хочется узнать всё о разговоре их троих: его, Хусейна и Аиды. Когда он имел место?!.. Что заставило их обсуждать эти чувствительные темы?! Расскажет ли он в деталях обо всём, что тогда говорилось?! Если бы не его высокомерие, он бы не удержался и спросил об этом. Наконец он произнёс:

— Вот ты сам стал свидетелем того, что моё мнение верно. Но к несчастью, многие не поняли поведения Аиды так, как понимаешь его ты. Они не поняли важной истины: Аида любит в человеке его страсть к ней, а не его самого!..

«Если бы этот дурак знал правду, то не обременял бы себя всеми этими напрасными заботами. Разве ему неизвестно, что я не жажду даже, чтобы она любила во мне мою страсть к ней?… Взгляни на мою голову и мой нос! Успокойся!..»

Не без насмешки он сказал:

— Она любит страсть, которую испытывает к ней человек, но не любит его самого!.. Ну и философия!..

— Это истина, о которой мне известно!

— Но ты не можешь знать наверняка во всех случаях?!

— Нет, я могу, и даже с закрытыми глазами.

Камаля охватила печаль. Сделав удивлённый вид, он спросил:

— Можешь ли ты утверждать с полной уверенностью, что она не любит ни одного из тех, кто любит её?

Хасан убеждённо вымолвил:

— Я могу утверждать, что она никогда не любила ни одного из тех, кому иногда казалось, что она их любит!

«Только два типа людей вправе говорить такое с полной уверенностью: верующий и дурак. А он не дурак. Интересно, почему в тебе вновь заговорила боль, ведь всё, что ты слышал, не ново?!.. На самом деле, сегодня мне было больно так, словно то была боль целого года любви».

— Но ты ведь не можешь и утверждать, что она совершенно никого не любит?!

— Я этого не говорил…

Камаль глядел на него так, как смотрит обычный человек на прорицателя, а затем спросил:

— Значит ты знаешь, что она влюблена?

Тот согласно кивнул головой и сказал:

— Я потому и пригласил тебя пройтись пешком, чтобы поговорить об этом..!

Сердце Камаля утонуло в самой глубине груди, словно в попытке убежать от боли, но он погрузился в самую пучину страданий. Он страдал и прежде от того, что она не может в него влюбиться, а теперь его мучитель заверяет его, что она влюблена… Его возлюбленная влюблена в другого!.. Её ангельское сердце подчиняется законам страсти, нежности, желания, пыла — всему, что направлено на какого-то определённого человека!.. Да, его разум — но не чувства — иногда допускал такую возможность, но то было смирение перед смертью как перед абстрактной идеей, не как перед холодной истиной, вонзающейся в тело дорогого человека или в его собственное. Поэтому эта новость застала его врасплох, словно и идея, и её фактическое существование открывались перед ним впервые.

«Задумайся над всеми этими истинами и признайся, что в этом мире существуют страдания, которые никогда не приходили тебе в голову, несмотря на твой обширный опыт в них».

Хасан продолжал:

— Я же говорил тебе с самого начала, что у меня есть причины, оправдывающие этот разговор с тобой. Иначе я бы не посмел вмешиваться в твои личные дела…

«Священный огонь должен поглотить меня до самого последнего уголька».

— Я уверен в том, что говорю. Я весь внимание к тому, что ты скажешь…

Хасан мягко улыбнулся, и его улыбка подсказала Камалю, что тот колеблется, не решаясь сказать последнее решающее слово, и он набрался терпения. Затем он подтолкнул его, несмотря на то, что его сердце предугадывало трагическую правду, и он сказал:

— Ты говорил, что тебе известно о том, что она влюблена?!

Хасан отбросил сомнения и сказал:

— Да. Отношения, что существуют между нами, дают мне право утверждать это..!

«Аида влюблена! О небеса! Струны твоего сердца вибрируют в похоронной мелодии. Неужели её сердце принадлежит этому счастливому молодому человеку так же, как твоё сердце принадлежит ей? Если это и впрямь возможно, то не лучше ли тогда, чтобы весь мир разрушился? Твой друг не лжёт, так как благородные и красивые молодые люди из знатных семейств не лгут. Самое большее, на что ты можешь надеяться — что её любовь иного рода, чем твоя. Если уж быть этой катастрофе, то утешает то, что Хасан любим. Утешением служит и то, что грусть и ревность не скрывают от тебя реальность — перед тобой стоит богатый, очаровательный, удивительный юноша!»

Словно нажимая на спусковой крючок револьвера, который заведомо для него пуст, он сказал:

— Кажется, ты уверен в том, что она любит — на этот раз — человека, а не его чувства к ней!

Ещё одно «ха» вырвалось у Хасана, показывая его уверенность. Его глаза скользнули мельком по Камалю, чтобы увидеть, насколько ли тот верит тому, что он ему говорит. Он произнёс:

— Наш с ней разговор был из такого рода, когда не существует двух толкований!

«Какого рода был их разговор?.. Я бы отдал всю свою жизнь ради одного его слова. Я бы узнал всю правду и выпил бы залпом всё мучение до дна. Слышал ли он её мелодичный голосок, который сказал ему: „Я люблю тебя“? Сказала ли она это по-французски или по-арабски? Это мучение подобно адскому». Он спокойно сказал:

— Поздравляю тебя. Каждый из вас двоих, насколько мне кажется, достоин другого!..

— Спасибо…

— Да, но я спрашиваю о том, что подвигло тебя раскрыть мне эту драгоценную тайну?

Хусейн вскинул брови и ответил:

— Когда я увидел как вы разговариваете наедине, я испугался, что некоторые её слова обманут тебя, как обманули уже многих других, и потому решил откровенно рассказать тебя всю правду, так как мне ненавистна сама мысль о том, что тебя могут ввести в заблуждение..!

Камаль пробормотал «Благодарю», растроганный высоким порывом этого даровитого молодого человека, которого любила Аида, ненавидевшего обман и убившего его правдой. А не побудили ли его мотивы ревности раскрыть тайну? Да, но разве он не видит его голову и нос?..

Хасан продолжал:

— Она с матерью часто бывают у нас дома, и там у нас бывает возможность поговорить…

— Наедине?

Это слово вырвалось у него неосознанно, и он пожалел о том. Лицо его покрылось краской, но Хасан ответил довольно просто:

— Иногда…

Как же Камалю хотелось увидеть её в этой роли — роли влюблённой женщины, чего он не представлял себе даже в самых смелых мечтах. Как поблёскивали страсть и нежность в её томных глазах, которыми она смотрела на него? Это видение освещало его ум, как горящий уголь священной правды и несло смерть его сердцу, оправдывая вечное проклятие любого скептика.

«Твоя душа трепещет, словно птица в клетке, желающая свободно парить. Мир — это перекрёсток руин, покидать который приятно, но даже если верно, что их губы соединились в розовом поцелуе, ты никогда не будешь лишён в водовороте безумия удовольствия от абсолютной свободы».

Обуреваемый самоубийственным желанием, он не мог больше сопротивляться, вместо того, чтобы понять его:

— Как же ты тогда согласился на то, чтобы она общалась с друзьями Хусейна?

Хасан немного помедлил, прежде чем ответить, затем сказал:

— Возможно, я не совсем доволен этим, но не нахожу причины, чтобы обижаться, ведь она на виду у брата и всех остальных, да и к тому же ещё таково её европейское воспитание. Не скрою от тебя, что иногда я думал о том, чтобы открыть ей своё раздражение, но мне неприятно будет, если она обвинит меня в ревности. А как бы ей хотелось вызвать мою ревность! Ты, конечно, знаком с этими женскими уловками, и сознаюсь тебе, что я получаю от них удовольствие…

«Ничего удивительного, что доказательство вращения Земли вокруг своей оси и вокруг Солнца уничтожило все иллюзии и вызвало головокружение».

— Она словно намеренно травит тебя!..

Тоном, говорящем о его уверенности в собственных словах, Хасан произнёс:

— Однако я всегда могу заставить её повиноваться своей воле, если только захочу!

Эта фраза и тон, с которой она была сказана, разъярили Камаля до безумия, ему захотелось найти повод, чтобы наброситься на него и вывалять в пыли — он был достаточно сильным для этого. Он бросил на Хасана взгляд свысока, и ему показалось, что их разница в возрасте была даже больше, чем на самом деле. Раз уж она любила кого-то намного ниже его, то почему бы ей не любить того, кто был ещё и моложе? Сердце его уверилось в том, что мир для него отныне потерян.

Хасан пригласил его пообедать с ним дома, но Камаль изинился с благодарностью. Затем они пожали друг другу руки и расстались.

Домой он вернулся в подавленном, унылом состоянии, с тяжестью на сердце. Ему хотелось остаться наедине с собой, чтобы ещё раз прокрутить в голове события этого дня и поразмышлять, пока их смысл не разъяснится полностью. Жизнь казалась ему одетой в траур, однако разве он не знал с самого начала, что эта любовь безнадёжна? Что нового принесли ему эти события? В любом случае, утешением ему служило то, что пока другие лишь говорили о любви, он любил всем своим сердцем. На такую же любовь, что освещала его дух, не способен больше никто из людей — в этом заключались его преимущество и превосходство. Он никогда не оставит свою старинную мечту — владеть своей возлюбленной на небесах, где не было никаких искусственных различий, как не было и слишком крупной головы, и огромного носа.

«На небесах Аида будет только моей в силу высших законов…»

20

Он будто больше не существовал. Она игнорировала его так, что это не могло происходить иначе, кроме как намеренно. Он понял это сразу уже утром следующей пятницы — по прошествии целой недели с того памятного разговора с Хасаном Салимом на Дворцовой улице, — когда он собрался вместе с друзьями в садовой беседке особняка семейства Шаддад. Они как раз беседовали, когда неожиданно появилась Аида, как обычно, в сопровождении Будур. Она оставалась с ними недолго, то разговаривая с одним, то шутя с другим, не обращая внимания на Камаля. Поначалу он полагал, что его очередь ещё придёт. Но когда его ожидание затянулось, он заметил, что её глаза не хотели смотреть в его глаза или, может быть, избегали их, и отказался от своей пассивной позиции и бросил какую-то мимолётную фразу, комментируя её слова, чтобы заставить её заговорить с ним, однако она продолжала говорить, игнорируя его. И хотя никто не обратил внимания на его несостоявшийся манёвр, ибо все были поглощены разговором с его любимой, это не смягчило удара, полученного им без видимой причины. И хотя он был склонен отрицать то, что случилось с ним, он замаскировал свои подозрения и принялся подождать удобного случая, чтобы попытать счастье снова. При этом он испытывал крайний страх. Будур же попыталась выскользнуть из рук Аиды, махая ему свободной ручкой. Он подошёл к ней, чтобы взять на руки, однако Аида потянула сестру к себе и сказала: «Пришло время уходить», затем попрощалась с присутствующими и пошла своей дорогой!

Да какой в том смысл?! Аида была зла на него и пришла только за тем, чтобы заявить о своём гневе. Но из-за чего?.. Какой грех он совершил?.. Какое упущение, малое или большое? Изумление иронизировало над его логикой, поколебав уверенность, однако он силой воли сумел взять себя в руки, чтобы не опозориться, показав свою грусть. Он был способен обрести хладнокровие и замечательно справиться со своей привычной ролью, скрыв от посторонних глаз след от жестокого удара. После того, как собравшиеся разошлись, он сказал себе, что ему полезнее столкнуться с горькой правдой, как бы тяжело это ни было, и примириться с тем, что Аида лишила его — по крайней мере — сегодня — удовольствия от дружбы и общения с собой… Его любящее сердце было своего рода крохотным записывающим устройством, от которого не ускользал ни шёпот любимой, ни мысль, ни мимолётный взгляд. Этот механизм замечал даже её намерения и мог предвидеть события далёкого будущего. Так пусть будет та или иная причина, или даже вовсе её не будет, словно то была болезнь, не поддающаяся медицинскому лечению, — в обоих случаях он видел себя всего лишь листком, сорванным с ветки дерева бушующим ветром и брошенным в кучу мусора.

Он обнаружил, что мысли его сейчас кружатся вокруг Хасана Салима. Разве он не закончил их разговор тогда фразой: «Однако я всегда могу заставить её повиноваться своей воле, если только захочу»?!.. Но сегодня она появилась перед ними как обычно; он же мучился от того что она игнорировала его, а не из-за её отсутствия. И потом они расстались с Хасаном спокойно, и ничто не заставляло Хасана просить её не обращать на Камаля внимания, а она не из тех, кто будет выполнять приказы кого бы то ни было. К тому же сам Камаль не провинился перед ней. О Боже, в чём же секрет, почему его так осуждают?! Та встреча в беседке наедине, несмотря на всю ранящую жестокость и насмешку над его головой, носом и достоинством была не лишена некоторой мягкости и шутливости, и окончилась она чем-то похожим на извинение. Может быть, он сам заранее обрекал свою надежду на любовь? Но ведь его любовь была безнадёжной! А сегодняшняя встреча поразила его полным невниманием, остракизмом, молчанием и смертным приговором. Уж лучше бы любимая была жестока или груба с ним, чем пройти мимо него и не заметить, как будто никогда его и не было. Какое же несчастье! В лексикон боли, носимой им в груди, добавилась ещё одна. Новая подать, налагаемая на любовь. И до чего же тяжелы были её подати! Он платил цену того света, что озарял и сжигал его.

Гнев наполнил его грудь. Ему было тяжело получить за свою великую любовь всего лишь это холодное надменное избегание его общества, и горько от того, что гнев его находил своё выражение в любви и преданности. На такой удар он мог ответить только молитвой и обращением к Богу с просьбой. Если бы в том был повинен кто-то другой, а не сама Аида, например, Хусейн Шаддад, он бы без всяких раздумий порвал с ним. Но раз это была любимая, все осколки его гнева обратились против него же. Вся его враждебность изливалась на одну единственную цель: на него самого. Его разрывало на части от желания отомстить и наложить наказание на провинившегося — приговорить его к лишению всех жизненных удовольствий. Стойкая, всепроникающая печаль наполнила его, диктуя ему отказаться от неё навсегда!.. Он был доволен дружбой с ней и даже считал, что это превосходит все его самые алчные мечты, несмотря на то, что силу его любви не выдерживали ни земля, ни небеса. Но ещё больше он наслаждался отчаянием в том, что она когда-либо полюбит его, и заставлял свои необузданные желания довольствоваться нежной улыбкой или деликатным словом, пусть даже то была прощальная улыбка или слово «до свидания». Но игнорирование ввергло его в печаль и сбило с толку, отторгнув весь мир от него. Он мог почувствовать, что умер, если бы мертвец мог испытывать какие-либо чувства. За всю неделю, проведённую им вдали от дома Шаддадов, не было ни единого часа, когда бы мысли сжалились над ним и дали покой; туда отчаянно стремились все его чувства, что он перемалывал их в себе снова и снова; они раздражали его постоянно: утром за столом, когда он завтракал с отцом, когда гулял по улице, сидел в педагогическом колледже и рассеянно слушал преподавателей, когда невнимательно читал вечерами, или умолял сон унести его в своё царство, а затем, когда открывал глаза ранним утрам. Мысли подхватывали его, словно строили западню его сознанию, пока поджидали или будили в ненасытном стремлении вторично поглотить его. До чего же ужасна душа, когда она предаёт своего хозяина!..

Наконец в пятницу он отправился в дом любви и страданий. Он прибыл туда незадолго до обычно назначаемого времени. Почему он с таким нетерпением ждал этот день? На что он надеялся сегодня?.. Желал ли он найти пусть даже совсем слабый импульс, чтобы внушить себе мысль о том, что жизнь ещё не покинула тело умирающей надежды? Мечтал ли он о чуде, что неожиданно принесёт довольство его возлюбленной без всякой причины, так же как неожиданно и без повода вызвало её гнев? Или он подольёт масло в огонь, жаждая испробовать насколько холоден пепел?! Охваченный воспоминаниями, он прошёл в сад и увидел Аиду: та сидела на стуле, а перед ней на краешке стола — Будур. Кроме них в беседке больше никого не было!.. Камаль остановился и даже подумал уйти до того, как она обернётся в его сторону, но с пренебрежением и вызовом отбросил эту мысль и подошёл к беседке, движимый непреодолимым желанием встретить лицом к лицу своё мучение и отбросить завесу тайны, губившей его спокойствие и благополучие. Знало ли это милое прекрасное существо, этот бесплотный дух, переодетый в женское платье, о том, что сделала с ним эта суровость? Неужели её совесть беспробудно спит, довольная собой, пока он жаловался на свои страдания? До чего похожа её абсолютная власть над ним с господством солнца над землёй, которой суждено вращаться вокруг него по заданной траектории — не приближаясь к нему — ведь тогда бы они слились воедино, и не отставая — тогда бы земля навсегда погибла!.. Если бы она подарила ему хотя бы одну улыбку, то излечила бы его от всех страданий! Он намеренно шумно приблизился к ней, чтобы она обратила внимание на него, и она удивлённо повернула к нему голову, но на её лице не отражалось ничего. Она встал в паре шагов от неё и, смиренно склонив голову, улыбаясь, сказал:

— Доброе утро…

Она легко кивнула в ответ, но ничего не произнесла, затем посмотрела прямо перед собой.

Не оставалось больше никаких сомнений в том, что надежда превратилась в окоченевший труп. Ему даже показалось, что она готова закричать ему: «Убирайся подальше с глаз моих с такой головой и таким носом, они заслоняют мне солнечный свет!» А вот Будур помахала ему ручкой, и его глаза устремились к её прекрасному сияющему личику. Он пошёл к ней, чтобы спрятать своё поражение в её невинных чувствах, а она повисла у него на руках. Он наклонился и поцеловал её в щёчку с нежностью и признательностью, и тут голос, открывавший ему своей мелодичностью врата рая, сухо произнёс:

— Пожалуйста, не надо её целовать. Поцелуй — это негигиеничное приветствие…!

У него вырвался смущённый смех; он и сам не знал, как и почему это произошло. Он поменялся в лице, и через минуту, ошарашенный и мрачный, сказал:

— Насколько я помню, это не первый поцелуй!

Она же лишь пожала плечами, словно говоря: «Это ничего не меняет».

Ох, неужели для него начнётся новая неделя мучений, а он так и не произнесёт ни слова в свою защиту?

— Позвольте мне спросить вас, какой секрет таится за всеми этими странными переменами? Я задавался им всю прошлую неделю, но так и не нашёл ответа!

Она, казалось, даже не слышала его, и следовательно, не потрудилась ответить. Голосом, выдававшим его изумление и боль, он продолжил:

— То, что по-настоящему огорчает меня, так это то, что я невиновен, и не совершил ничего, что бы заслуживало такого наказания!

Она же по прежнему хранила молчание, и он испугался, что прежде чем он успеет вовлечь её в разговор, появится Хусейн, и потому с жалобой и мольбой в голосе сказал:

— Разве такой старый друг, как я, не заслуживает, чтобы ему, по крайней мере, сообщили, в чём он повинен?

Она повернула в его сторону голову и бросила на него угрюмый взгляд, подобный грозовой туче, и гневным голосом ответила:

— Не притворяйтесь в том, что невиновны..!

«О Господь небес и земли! Разве грехи совершаются бессознательно?!..», думал он, защищаясь и автоматически поглаживая тянувшиеся к нему ручки Будур, не понимавшей ничего из происходящего вокруг:

— Моё предположение оправдалось, увы!.. Моё сердце подсказывало мне, но я не верил ему. В ваших глазах я виновен, не так ли? Но в каком преступлении вы обвиняете меня?! Заклинаю вас жизнью, скажите мне! Не ожидайте, что я признаюсь, по той простой причине, что не совершил ничего, заслуживающего признания, и сколько бы я ни копался в тайниках своей души, жизни и прошлого, я не нахожу ни намерения, ни слова, ни поступка, направленного против вас. Меня удивляет, как вы не понимаете, что это просто очевидно?!

Она презрительно сказала:

— Я не из тех женщин, на которых можно повлиять таким спектаклем. Спросите себя сами о том, что говорили обо мне!

Он с тревогой спросил:

— Что я говорил о вас? И кому? Клянусь вам…

Она нетерпеливо оборвала его:

— Меня не интересуют ваши клятвы. Храните их для себя. Клятвам того, кто порочит людей, доверять нельзя. Важнее всего, чтобы вы вспомнили, что говорили обо мне..!

Он бросил своё пальто на спинку стула, словно полностью приготовившись к борьбе, и отошёл на шаг от Будур, чтобы избавиться от её невинных попыток завладеть его вниманием, и с пылкостью говорящего правду произнёс:

— Я не сказал о вас ни слова, которого стыдился бы повторить сейчас в вашем присутствии. Ни разу в жизни я не говорил о вас ничего дурного, да и не смог бы, если бы вы только знали. Если кто-то донёс вам обо мне что-то, что разозлило вас, то он презренный клеветник, не достойный вашего доверия. Я готов встретиться с ним лицом к лицу в вашем присутствии, чтобы вы сами увидели, насколько он искренен, а точнее, насколько лжив. У вас нет недостатков, о чём же я мог говорить?! Как же вы плохо обо мне думаете!

Она насмешливо сказала:

— Благодарю за эту похвалу, которой я не заслуживаю. Я не думаю, что я такая уж безупречная, по крайней мере, я не получила настоящего восточного воспитания!

Эта её последняя фраза вонзилась ему в мозг, и он вспомнил, как произнёс её во время разговора с Хасаном Салимом, вступившись в защиту своей возлюбленной от всяких подозрений. Значит, Хасан повторил её так, что она посеяла у неё сомнения в его добрых намерениях?! Этот благородный Хасан Салим? Он совершил подобную вещь? До чего же у него кружится голова!.. В глазах его красноречиво читались изумление и печаль. Он сказал:

— Что вы имеете в виду?! Я сознаюсь вам, что сказал это. Но попросите сами Хасана Салима рассказать вам. Он должен вам рассказать, что я произнёс это, говоря о ваших достоинствах!..

Она кинула на него пристальный холодный взгляд и спросила:

— Моих достоинствах?! Разве моё желание быть «девушкой мечты» каждого входит в их число?!

Камаль в тревоге и гневе закричал:

— Это он, а не я говорил так о вас! Подождёте ли вы, пока он придёт, чтобы в вашем присутствии я мог бросить ему вызов?!

Она продолжила свой допрос с прежним сарказмом и горечью:

— И моё кокетничанье с вами тоже из числа моих добродетелей?

Отчаянно чувствуя, что он не в состоянии больше защищаться от этого потока обвинений, он сказал:

— Ваше кокетничанье со мной?! Где? И когда?

— В этой самой беседке! Разве вы забыли?! Вы будете отрицать, что внушили ему такую мысль?!

Его больно ранил её сарказм, когда она спросила: «Разве вы забыли?!», и в тот же миг понял, что Хасан Салим — о, насколько это было глупо! — питал дурные подозрения о той его встрече в беседке с любимой и поделился ими с ней или приписал их Камалю, чтобы выяснить всё таким грязным образом…, а он пал их жертвой! С горечью и возмущением он произнёс:

— Отрицаю, отрицаю со всей моей силой и искренностью, и сожалею, что доверял Хасану!

Она высокомерно сказала ему, так, словно сочла эту фразу последней:

— Ему всегда можно доверять…

Камаль тяжело вздохнул; ему казалось, что сфинкс поднял свою страшную гранитную лапу, размозжив и похоронив его под ней навсегда. Дрожащим голосом он вымолвил:

— Если это Хасан сообщил вам всю эту ложь обо мне, то он подлый лжец, именно он оклеветал меня, я же не порочил вас..!

В её красивых глазах мелькнул строгий взгляд, и она резко спросила:

— Вы отрицаете, что критиковали в его присутствии то, что я общаюсь с друзьями Хусейна?!

«Вот значит как искажают слова благородные аристократы!»

Возмущённый до глубины души, он сказал:

— Да, этого не было. Господу известно, что я не говорил это как критику, это он утверждал… Он сказал, что вы его любите! И ещё сказал, что если он захочет, то помешает вам общаться с нами! Я же не имел в виду…

Она с пренебрежением перебила его, гордо выпрямившись, так что ореол её черных волос взвился в воздух одновременно с поднятой головой.

— Вы бредите! Мне не важно, что обо мне говорят. Я выше этого. Единственная моя ошибка, полагаю, состоит в том, что я дарую свою дружбу всякому без разбора..!

С этими словами она спустила на землю Будур и взяла за руку, затем повернулась к Камалю спиной и покинула беседку. Он умоляюще прокричал:

— Прошу вас, подождите минуту, чтобы…

Но она уже удалилась. Голос его прозвучал громче, чем было нужно, так что ему даже показалось, что его было слышно в саду повсюду, и что деревья, беседка и стулья глядят на него неподвижным презрительным взглядом. Он закрыл рот и положил ладонь на край стола, наклонившись так, словно его длинное тело склонилось под гнётом обиды. Но он недолго оставался один: скоро появился Хусейн Шаддад со своим как всегда приветливым выражением, и приветствовал его в милой приятной манере. Они уселись на пару соседних стульев. Вскоре к ним присоединился Исмаил Латиф, а под конец подошёл неспешными шагами и гордой походкой Хасан Салим. Камаль изумлённо спрашивал себя, а не наблюдал ли Хасан издалека за ними, как делал в прошлый раз?.. И когда, каким образом он может знать о том, какой бурный окончательный разговор произошёл между ним и Аидой?!.. Ярость и ревность вспыхнули в его груди подобно лопнувшему аппендиксу, хотя он пообещал себе, что ни один соперник не посмеет злорадствовать над ним, и он не подвергнет свою личность насмешкам или притворному сочувствию, что никто не сможет заметить на его лице то, что так волновало его. Вот почему он пустился в разговор, смеялся над замечаниями Исмаила Латифа и долго комментировал известие о формировании партии «Иттихад» и дезертирах, покинувших «Вафд» и Саада Заглула, а также роль Нашата-паши во всём этом. Короче говоря, он отлично справился со своей задачей, пока их собрание благополучно не завершилось. Камаль, Исмаил и Хасан покинули дом Шаддадов к полудню, и Камаль, словно не вытерпев, обратился к Хасану:

— Я хотел бы немного побеседовать с тобой…

Хасан спокойно сказал:

— Прошу…

Камаль виновато поглядел на Исмаила и промолвил:

— Наедине!

Исмаил поспешил было уйти, но Хасан остановил его, сделав жест рукой, и сказал:

— Я ничего не скрываю от Исмаила…

Этот поступок взбесил Камаля, так как за ним он видел сомнительную уловку, которая — как он предчувствовал, сулит что-то нехорошее. Однако он равнодушно заметил:

— Ну тогда пусть он слышит нас. Мне тоже нечего от него скрывать…

Он немного подождал, пока они не отошли подальше от особняка Шаддадов, а затем сказал:

— До вашего прихода сегодня мне удалось встретиться с Аидой в беседке наедине, и между нами состоялся странный разговор, из которого я понял, что ты передал ей обрывки нашей с тобой беседы на Дворцовой улице — помнишь? — исказив и извратив её настолько, что внушил ей, что я несправедливо и жестоко напал на неё…

Губы Хасана возмущённо повторили слова «исказив и извратив», затем он холодно произнёс, словно хотел напомнить ему, что он говорит с Хасаном Салимом, а не с кем-то ещё:

— Тебе лучше выбирать слова…

Камаль взволнованно сказал:

— Именно это я и делаю!.. Правда в том, что её слова не оставляют места для сомнений: это ты хотел вызвать мою ссору с ней!

Лицо Хасана побледнело от гнева, но он не поддался ему, и насколько мог холодно произнёс:

— Мне жаль, что я так долго был хорошего мнения о твоём понимании вещей и способностях, — затем он заговорил насмешливым тоном. — Разве ты не говорил мне, что я якобы могу нажить себе проблемы?!.. На самом же деле ты необдуманно и глупо бросаешься на меня…

Гнев Камаля от этого только ещё больше усилился, и он закричал:

— Но ты сам поддался искушению совершить такой постыдный поступок..!

Тут вмешался Исмаил и сказал:

— Я вам советую отложить разговор на другое время, когда вы оба сможете лучше контролировать свои нервы!

Но Камаль упрямо сказал:

— Всё и так ясно, даже и спорить не стоить. И он это знает, и я знаю!

Исмаил продолжал:

— Расскажи нам, о чём вы с ней говорили в беседке. Может быть, мы…

Но Хасан высокомерно произнёс:

— Я не соглашусь, чтобы меня же ещё и судили..!

Камаль, хотя и знал, что Хасан лжец, излил свой гнев:

— В любом случае, я сказал ей всю правду, чтобы она знала, кто из нас правдив в своих словах!

Изменившись в лице от злобы, Хасан воскликнул:

— Так дадим ей взвесить слова сына какого-то торговца и сына судьи верховного суда!

Камаль ринулся на него, сжав кулаки, но Исмаил встал между ними — он был самым сильным из всех троих, несмотря на невнушительную фигуру, и решительно заявил:

— Я вам этого не позволю. Вы оба друзья и уважаемые сыновья почтенных отцов. Давайте оставим этот спор, достойный малых детей…

Домой Камаль вернулся возбуждённый и опороченный. Дорогу он отмеривал яростными резкими шагами. Всё внутри него горело от боли, поразившей его сердце и честь, затронувшей его возлюбленную и отца. Что у него оставалось ещё в этой жизни?! А Хасан, которого он уважал больше, чем любого другого своего товарища, и чьим характером так восхищался, как мог превратиться всего за час в хулителя и ябедника?! По правде говоря, несмотря на свой гнев, Камаль не мог поверить в собственное обвинение искренне и безоговорочно, и обдумывал это дело, спрашивая себя: «Разве не могло быть так, что за той мучительной сценой скрывалась какая-то тайна?!» Хасан исказил его слова или Аида неверно истолковала их, и издевалась над ним больше чем следовало, поддавшись гневу?.. Но вот его сравнение между сыном торговца и сыном судьи верховного суда бросило его в пекло гнева и боли, нанеся сокрушительный удар по всем его тщетным попыткам быть справедливым к Хасану.

После этого, когда Камаль пришёл в дом Шаддадов в обычное время для встреч, он обнаружил, что Хасан отсутствовал, сославшись в знак оправдания на непредвиденные обстоятельства, и Исмаил Латиф сообщил ему по окончанию встречи, что он — Хасан — очень сожалеет о том, что сравнение «между сыном торговца и сыном судьи верховного суда» сорвалось у него с языка в момент гнева, и он уверен в том, что Камаль поступил с ним слишком уж несправедливо, сделав иллюзорные умозаключения. Он надеялся, что этот неприятный инцидент не разорвёт узы их дружбы, и поручил Исмаилу передать это Камалю на словах. Позже Камаль получил от него письмо в том же духе, подчёркивающее его просьбу не возвращаться к прошлому, если они встретятся, и накинуть на него завесу забвения. Письмо заканчивалось такой фразой: «Помни свою фразу, что оскорбила меня, и мою, что оскорбила тебя, тогда, может быть, ты согласишься со мной, что мы оба были неправы, и что обоим нам не следует отвергать извинения друг друга!» Душе Камаля ненадолго стало легче от этого письма, однако он заметил контраст между известным всем высокомерием Хасана и этим деликатным неожиданным извинением. Да уж, оно и впрямь было неожиданным!! Он ведь и не предполагал, что Хасан может извиниться за что-либо! Так что же повлияло на него? Не могла ведь их дружба оказать столь огромное влияние на гордость его товарища. Возможно, он — Хасан — хотел вернуть себе репутацию воспитанного молодого человека даже больше, чем вернуть дружбу, а возможно также, что он старался не осложнять ещё больше эту ссору, чтобы новость о том не достигла ушей Хусейна Шаддада, ибо могла вызвать у него негодование на сестру, втянутую в конфликт, или даже в свою очередь гнев, в том случае, если он узнает о «сыне торговца» — ведь и он был сыном торговца — и о «сыне судьи»! Какая же из этих причин могла быть обоснованной и наиболее логичной в случае с Хасаном, принёсшим свои извинения ради одной только дружбы?! Всё это было пустяками: помирится ли с ним Хасан или так и будет враждовать дальше. На самом же деле важнее всего было знать, решила ли Аида исчезнуть? Она больше не появлялась на их посиделках, её не было видно в окне, она не мелькала на балконе. До неё дошли переданные Камалем слова Хасана о том, что если он захочет, то запретит ей общаться с кем-либо. Камаль рассказал ей об этом в расчёте на её гордость, чтобы обеспечить себе возможность видеть её в беседке. Но несмотря на это, она исчезла, будто покинула дом и даже квартал, и весь мир, который отныне стал пресным для него. Могла ли такая разлука длиться до бесконечности?… Ему бы так хотелось, чтобы она просто хотела наказать его однажды, а потом простить, или, по крайней мере, чтобы Хусейн Шаддад упомянул о причине её отсутствия и развеял его страхи. Ему очень хотелось либо того, либо другого, и он ждал, но ожидание его было бесплодным.

Когда он отправлялся в тот дом навестить друга, то приближался к нему с тревогой в глазах, и колебался между надеждой и отчаянием, украдкой глядя на балкон на фасаде, на боковое окно, затем на балкон, выходивший в сад, пока шёл к беседке или в гостиную для мужчин. Он садился между друзей, чтобы предаться долгим мечтам о счастливой неожиданности, которая так и не произошла, и покидал собрания, также украдкой бросая утомлённый грустный взгляд на окно и балкон, особенно на то окно, что выходило на боковую тропинку, где она так часто появлялась в его снах наяву, — оно служило рамкой для портрета его любимой. Затем он уходил, глотая отчаяние, сдобренное горестью. Отчаяние его достигло такой степени, что он чуть было не спросил у Хусейна Шаддада о секрете исчезновения Аиды, если бы не традиции родного старинного квартала, пропитавшие его ум, и он промолчал. Вместо этого он принялся в тревоге задаваться вопросом о том, насколько были известны Хусейну обстоятельства, приведшие к пропаже его возлюбленной. Хасан Салим же не намекал на «прошлое» ни единым словом, и на его лице не отражалось и следа того, что он вообще думал об этом.

Но сомнений быть не могло — на каждой их встрече Камаль становился свидетелем своего ощутимого поражения. Как же мучила его эта мысль! Он сильно страдал и чувствовал, как боль проникает в его спинной мозг, словно белая горячка, примешивающаяся к сознанию. Самое худшее, что заставляло агонизировать его в страдании, — муки разлуки, горечь поражения и тоска отчаяния. Но ещё более страшным было ощущение своей отверженности и унижения от того, что его выгнали из сада милости и лишили удовольствия слышать мелодичный голос любимой и созерцать её блеск. Дух его лил слёзы горя и печали, и он принялся повторять про себя: «Где же ты, о изувеченное создание, на фоне блаженных собратьев своих?» Какой смысл в жизни теперь, если она упорно скрывается?.. Где свет его глаз и теплота сердца?.. Где блаженство его духа? Пусть же его любимая наконец появится любой ценой, какая её устроит, и пусть любит кого угодно: Хасана или другого. Пусть появится и насмехается над его головой и носом сколько захочется её игривому и насмешливому нраву. Его жажда созерцать её лицо и слышать её голос превысила допустимый предел. Где же пристальный взгляд, что стирал копоть обид и одиночества с его груди? Пусть веселится сердце, утратившее радость, словно слепой, лишённый света. Пусть же она появится, даже если будет игнорировать его, и даже лишённый счастья признания с её стороны, он не утратит другого счастья — видеть её, а значит, видеть мир в его великолепном проявлении. А иначе жизнь была всего лишь последовательными мгновениями боли, разреженными безумием. Её исчезновение из его жизни напоминало исчезновение позвоночника из тела, бывшим до того в идеальном равновесии, и превратившимся в говорящий труп.

Боль и волнение лишали его терпения: он больше не мог вынести ожидания пока придёт пятница, и он отправится с друзьями в Аббасийю и будет кружить вокруг особняка на большом расстоянии: вдруг она промелькнёт в окне или на балконе, даже на миг, пока она считала, что находится вдали от его глаз. Одним из утешений во время ожидания на улице Байн аль-Касрайн было для него отчаяние. Он витал в лихорадочном состоянии вокруг дома своей возлюбленной, подобно тому, как столбы дыма и огня витают вокруг шашек с динамитом, и не видел её, зато много раз ему попадался один из слуг, что шёл на улицу или возвращался в дом. Камаль пристально, с любопытством следил за ним глазами, словно спрашивая судьбу, чем она выделила того человека, что приблизила к его возлюбленной, позволив общаться с ней, наблюдать её в различном состоянии — когда она лежала, напевала, развлекалась. Как же повезло тому человеку, что жил в этой молитвенной нише, но сердце его не было обращено к молитве!..

Во время одной из своих прогулок он увидел Абдулхамид-бека и его дражайшую супругу, когда они выходили из дома и садились в «Минерву», что ждала их перед домом. Он видел двух счастливых людей, которые иногда говорили с Аидой языком приказа, и которых она слушалась! Вот её святая мать, что вынашивала её в своём животе девять месяцев, и нет сомнений, что она была сначала плодом, а затем младенцем вроде тех, которые пристально глядели на него из колыбелей у Аиши и Хадиджи. Никто не знал о детстве Аиды больше, чем её счастливая святая мать!.. Его боль так и останется в лабиринте жизни, или, по крайней мере, её след не сотрётся. Куда деваться январским долгим ночам, когда он, зарывшись в подушку, словно хоронил там глаза, проливающие целые реки слёз, и простирал руки к Господу небес, взывая из глубины души: «О Господь мой, повели этой любви стать пеплом, как Ты приказал огню стать холодным и безопасным для Ибрахима[68]!» Ему хотелось, чтобы любовь была сосредоточена в каком-то одном известном месте в любом человеческом существе, чтобы её можно было ампутировать, подобно ампутации больного органа. Он благоговейно звал возлюбленную по имени, чтобы услышать эхо, вторившее ему в тихой комнате, словно кто-то другой звал её. Он пытался подражать её голосу, зовя её по имени, чтобы оживить мечту об утерянном счастье, пробегал взглядам по дневнику воспоминаний, чтобы доказать, что всё случавшееся было реальностью, а не плодом его воображения.

Впервые за много лет он задумался о том, что было в его прошлом до любви, словно заключённый, что вспоминает об утерянной свободе. Да, он и не представлял своё состояние иным, кроме как состоянием заключённого, хотя сломать решётки тюрьмы, казалось, было куда как легче, ибо они более податливыми и лёгкими, по сравнению с оковами любви, что берут в плен сначала чувства в сердце, затем мысли в голове, и под конец нервы твоего тела, не позволяя расслабиться. Однажды он обнаружил, что задаётся вопросом: «А испытывал ли Фахми подобное мучение?» В голове его промелькнули воспоминания о покойном брате, подобные сокрытой в глубине души скорбной мелодии. Он испустил тяжёлый вздох и вспомнил, как однажды в присутствии брата рассказывал о любовном приключении Мариам с тем солдатом, Джулианом. Тем сам он словно вонзил отравленный кинжал в сердце брата так безрассудно и небрежно. Он вызвал в памяти лицо Фахми, и спокойствие того показалось тогда ему обманчивым, затем он представил, как его прекрасные черты сжимались от боли, когда тот ушёл в свою комнату, его горестные монологи, в которые тот погружался, точь-в-точь как он сам сейчас, со стонами и всхлипываниями. Он ощутил в сердце покалывание и сказал: «Фахми страдал ещё до того, как в его грудь угодила пуля!»

Но, как ни странно, в политике Камаль находил увеличенный образ своей жизни. Он следил за новостями в газетах, как будто наблюдая те же события, происходившие на улицах Байн аль-Касрайн или в Аббасийе. Вот Саад Заглул — как и он сам — наполовину заключённый, жертва несправедливых нападок, предательства и измен друзей. Они оба — он и Саад — пережили страдания из-за своих контактов с людьми, высоких в своём аристократизме и низких в своих поступках. Трагедия воплотилась в личности лидера нации, подобно тому, как трагедия всей отчизны воплотилась в его поражении. Камаль переживал одни и те же эмоции и тот же накал страстей и в отношении политической ситуации, и в отношении личной жизни. Он как будто обращался к себе, когда говорил о Сааде Заглуле так: «Неужели такой честный человек достоин такого несправедливого обращения?». Он словно имел в виду Хасана Салима, когда говорил об Ахмаде Зивар-паше: «Он предал наше доверие и прибег к нечестной тактике ради власти». И как будто представлял себе Аиду, когда говорил обо всём Египте: «Она отреклась от преданного ей человека, что защищал её права».

21

Дом семейства Шаукат на улице Суккарийя был не из тех, что наслаждаются благом тишины и спокойствия, но не потому, что все три его этажа были населены жильцами-членами этой семьи, — а прежде всего из-за Хадиджи. Престарелая мать семейства проживала на нижнем этаже, а Халиль, Аиша и их дети: Наима, Усман и Мухаммад на верхнем. Но шум всех этих людей не шёл ни в какое сравнение с шумом, создаваемым одной только Хадиджей, не важно, шёл он от неё напрямую или её провоцировали остальные. В распорядке жизни дома произошли разные изменения, ограничивающие причины для шума в очень узкие рамки: Хадиджа добилась независимости в своём доме и на собственной кухне и присвоила себе крышу, чтобы разводить там кур и выращивать скромный садик вроде того, что был в отчем доме, изгнав оттуда свекровь и её живность. Всё это должно было в значительной степени уменьшить шум, но не сделало этого, или уменьшило так мало, что это было совсем незаметно. В тот день духом Хадиджи овладела какая-то вялость, но никакого секрета в том не было, — как оказалось, Аиша и Халиль пришли к ней, чтобы помочь ей ликвидировать кризис — да, да, кризис, который сама же Хадиджа и вызвала. Братья и сёстры уселись в гостиной на два противоположных дивана; лица их были серьёзны, а Хадиджа даже нахмурилась. Они обменивались красноречивыми взглядами, но ни один из них не желал говорить о том, что свело их вместе, пока Хадиджа наконец не промолвила жалобно-обиженным тоном:

— Такие ссоры случаются в любом доме. Таким был мир с тех пор, как Господь наш сотворил его, и это не значит, что мы распространим свои проблемы и неприятности на всех, особенно на тех, которых следует избавить от досужих слухов. Однако её это не устраивало, ей захотелось раздуть наши личные дела до публичного скандала. Мне достаточно Аллаха, ибо Он — наилучший благодетель…

Ибрахим, на котором было пальто, заёрзал, словно хотел усесться поудобнее, затем коротко засмеялся, так что никто не знал наверняка, что же означает его смех. Хадиджа поглядела на него с подозрением и спросила:

— Что значит это твоё «ха-ха»?… Ничто в этом мире тебя не волнует?

Она отвернулась от него, словно в отчаянии, затем продолжила, обращаясь на этот раз к Халилю и Аише:

— Вас устроит, если она отправится в лавку к моему отцу, чтобы жаловаться на меня?.. Разве можно вообще втягивать мужчин — и особенно подобных моему отцу — в женские ссоры? Ему не следовало знать ничего об этом, и без сомнения, его вывел из себя её визит и жалобы, и если бы он не соблюдал правила вежливости, то откровенно сказал бы ей об этом… Но она продолжала настаивать на своём, пока он не пообещал прийти. До чего же отвратительно её поведение. Мой отец просто не создан для подобных мелочей. Вас устраивает такое поведение, а, господин Халиль?

Халиль неодобрительно нахмурился и сказал:

— Моя мать сделала ошибку, и я сам прямо сказал ей об этом, но она выплеснула на меня весь свой гнев. Однако она пожилая дама, а вы знаете, что в таком возрасте человеку нужно льстить и быть с ним мягким, как с ребёнком. Замечательно…

Ибрахим с раздражением оборвал его:

— Замечательно… замечательно!.. Сколько раз ты уже повторил это «замечательно»? Оно уже надоело. Как ты и сказал, наша мать пожилая дама, но её жребий пал на того, к кому она не испытывает никакой жалости..!

Хадиджа резко повернулась к нему. Лицо её было мрачным, а ноздри раздулись. Она воскликнула:

— О Боже… Боже… Осталось лишь повторить эти несправедливые слова перед отцом..!

Ибрахим с сожалением махнул рукой и сказал:

— Отец сейчас не с нами. Если он и придёт, то не для того, чтобы выслушивать меня. Я же лишь констатирую истину, с которой все и так смирились, и которую ты не можешь отрицать — ты терпеть не можешь мою мать и не выносишь её деспотизма. Да простит меня Аллах, к чему всё это, мадам? При небольшой доле кротости и проницательности ты могла бы пленить её. Но проще получить луну с неба, чем от тебя добиться кротости. Можешь ли ты отрицать хоть одно слово из того, что я сказал?!

Хадиджа перевела глаза на Аишу и Халиля, призывая их в свидетели такой «вопиющей и откровенной несправедливости». Они же, казалось, были в тупике, не решаясь что выбрать: истину или благополучие, пока Аиша, которая, хотя и боялась за окончательный результат, не промямлила:

— Господин Ибрахим имеет в виду, что тебе следует быть хоть немного снисходительнее к её слабостям…

Халиль кивнул головой с облегчением, как человек, что нашёл наконец спасительную лестницу, и сказал:

— Это так. Моя мать вспыльчива, но она вам как мать, и потому при некоторой кротости вы избавите свои нервы от напряжённой вражды с ней…

Хадиджа фыркнула и сказала:

— Лучше было бы сказать, что это она не выносит меня и действует мне на нервы. Она испортила мне все нервы. Ни одна наша встреча с ней не проходит без того, чтобы она не заставила меня — прямо или косвенно — выслушать что-то, от чего у меня закипает кровь и трясётся всё тело. И после этого от меня требуют кротости! Словно я создана изо льда. Разве не достаточно с меня Абдуль Мунима и Ахмада, которые и так испытывают моё терпение до предела?! О Господи, где мне найти того, кто будет ко мне справедлив?!

Ибрахим улыбнулся и насмешливо сказал:

— Может быть, таким справедливым человеком окажется твой отец?!

Она закричала:

— Ты злорадствуешь надо мной. Я всё понимаю, но Господь наш всё же существует!

Сдавленным голосом, что указывало на смирение и одновременно вызов, Ибрахим произнёс:

— Господь существует!

Халиль мягко сказал:

— Успокойтесь, ибо когда вы будете спокойны, то и встретитесь с отцом!

Откуда ей взять спокойствие? Старуха отомстила ей самым ужасным образом, и вскоре её призовут встретиться с отцом. При одной мысли об этом у неё замирает сердце и стынет кровь. Но тут из-за двери её комнаты до них донеслись крики Абдуль Мунима и Ахмада, а после того плач последнего. Она быстро встала, несмотря на свою тучность, и направилась в комнату. Толкнула дверь и вошла, закричав в свою очередь:

— Что всё это значит?!.. Разве я тысячу раз не запрещала вам ссориться? Мой враг — этот тот из вас, кто набросился первым на другого…

После того, как она скрылась за дверью, Ибрахим сказал:

— Бедняжка, кажется, что между ней и спокойствием глубоко укоренилась вражда. С раннего утра она начинает длительную борьбу, которая длится потом целый день, и не знает покоя, пока не ляжет спать. Всё и вся должны подчиняться ей: служанка, еда, напитки, мебель, куры, Абдуль Муним, Ахмад, я. Все должны приспосабливаться к её дисциплине. Я боюсь за неё, и заверяю вас, что наш дом мог бы наслаждаться лучшим порядком без этой одержимости…

Халиль с улыбкой сказал:

— Да поможет ей Господь мой!

— И да поможет Он мне с ней!

Это сказал Ибрахим и улыбнулся, кивнув головой, затем вытащил из кармана своего чёрного пальто портсигар и встал. Направившись к брату, он протянул ему сигарету, и Халиль взял себе. Он предложил взять одну также Аише, но она со смехом отказалась, и кивнув на дверь, за которой скрылась Хадиджа, сказала:

— Пусть этот час пройдёт спокойно…

Ибрахим вернулся на своё место и зажёг сигарету, и указав на дверь, сказал:

— Суд. Там сейчас идёт суд, но она обращается с обоими обвиняемыми милостиво, пусть даже против воли…

Тут Хадиджа вернулась, ворча:

— Как я могу наслаждаться покоем в этом доме?! Как и когда?!

Глубоко вздохнув, она села и обратилась к Аише:

— Я выглянула наружу из машрабийи и увидела, что грязь, оставшаяся после вчерашнего дождя, по-прежнему покрывает дорогу в нашем квартале. Скажи мне, заклинаю тебя Господом Богом, как тут пройдёт наш отец?!.. И к чему ему весь этот труд?!

Аиша спросила её:

— А как небо? Какое оно сейчас?

— Как жидкая смола! Все переулки будут до наступления ночи настоящими озёрами. Но разве этого будет достаточно, чтобы заставить твою свекровь отложить свой злой замысел даже на день? Нет. Она пошла в лавку, несмотря на все тяготы ходьбы пешком, и пристала к человеку, пока он не пообещал ей прийти. Если бы её слышали в лавке, когда она жаловалась на меня и на тяжкие условия, я бы стала похожей на тех двух хладнокровных женщин-убийц из Александрии: Райю и Сакину!

Все рассмеялись, улучив возможность, что предоставилась им для передышки. Ибрахим спросил:

— А ты считаешь себя менее опасной, чем эти сёстры, Райя и Сакина[69]?!

Тут послышался стук в дверь, и когда служанка открыла её, показалось лицо горничной Сувайдан. Она в страхе посмотрела на Хадиджу и произнесла:

— Пришёл господин…

Затем она быстро исчезла. Хадиджа побледнела и тихим голосом сказала:

— Не оставляйте нас наедине…

Халиль со смехом сказал:

— С вами до конца, госпожа Хадиджа!..

Тоном, в котором смешались мольба и надежда, она произнесла:

— Будьте рядом со мной…

И вышла из апартаментов, после того, как Аиша окинула изучающим взглядом в зеркале своё лицо, чтобы убедиться, что на нём нет ни следа косметики.

Господин Ахмад Абд Аль-Джавад уселся на диван в центре старинной комнаты под портретом покойного Шауката, а мать семейства села в кресло близ него в толстом пальто, которое несмотря на всю свою толщину, не скрывало тщедушности её тела и сгорбленной спины. Лицо её было измождённым, и глубокие морщины покрывали сухую кожу. На нём не осталось ничего прежнего, кроме золотых зубов. Эта комната была знакома уже господину Ахмаду, её возраст ничуть не умалял роскоши обстановки, и хотя занавески полиняли, а бархат на некоторых креслах и диванах облез или порвался на их спинках и ручках, персидский ковёр сохранил своё великолепие и приобрёл даже большую ценность. В воздухе стоял аромат благовоний, приятных сердцу старухи. Женщина склонилась на свой зонт от солнца и сказала:

— Я говорила себе, что если господин Ахмад не придёт, как обещал мне, то он мне не сын, а я ему не мать…

Он улыбнулся и заметил:

— Упаси Господь. Я весь к вашим услугам, я ваш сын, как и Хадиджа — ваша дочь!

Она нахмурилась:

— Все вы мои дети! Госпожа Амина моя добрая дочь, ты — прекраснейший из людей, но Хадиджа, — тут она пристально поглядела на него и глаза её расширились, — не унаследовала ни одной черты от своих замечательных родителей…, - она покачала головой. — Милосерднейших из милосердных…!

Оправдываясь, Ахмад произнёс:

— Меня удивляет, как она могла настолько разгневать вас. Для меня всё это было огромной неожиданностью, я абсолютно не приемлю такого. Но могли бы вы рассказать мне, что же она сделала?

Женщина нахмурилась и сказала:

— Это тянется уже давно. Мы от тебя скрывали это из уважения к мольбам её матери, которая уже устала от попыток исправить её. Но я не скажу ни слова за её спиной, господин Ахмад, как уже говорила тебе в лавке…

В этот момент в комнату вошли все остальные: впереди Ибрахим, за ним Халиль, Аиша, и наконец Хадиджа. Они поздоровались с господином Ахмадом по одному, пока очередь не дошла до Хадиджи. Она склонилась с образцовой вежливостью, целуя руку отца, и старуха не удержалась и с удивлением заметила:

— Бог мой, что за манеры! Это на самом деле ты, Хадиджа?! А ты, господин Ахмад, не позволяй обмануть себя всеми этими внешними проявлениями…

Халиль с упрёком обратился к матери:

— Ты не дашь её отцу даже передохнуть?! Совершенно нет никакой нужды в суде!

Мать на повышенных тонах ответила ему:

— Что это тебя принесло сюда? И что принесло сюда вас всех? Пусть она останется с нами, а вы все идите с миром…

Ибрахим мягко сказал:

— Произнеси «Нет Бога, кроме Аллаха»…

Она закричала на него:

— Я более набожна, чем ты, мул! Если бы ты был настоящим мужчиной, то мне не было бы нужды звать сюда этого доброго господина. Что тебе здесь нужно? Ты разве не должен храпеть в глубоком сне, как обычно?!

Хадиджа испытала облегчение от подобного вступления. Она хотела бы, чтобы эта ссора стала настолько интенсивной, что затмила бы её собственную проблему, но отец громко спросил её, отрезав путь ожидаемой ею борьбе:

— Что это я слышал о тебе, Хадиджа?! Это правда, что ты не была вежливой и послушной дочерью своей матери? — да простит меня Аллах — нет, нашей общей матери?!

Надежда Хадиджи не оправдалась. Она опустила глаза и зашевелила губами, но шёпот её нельзя было разобрать, и лишь отрицательно покачала головой. Но мать махнула рукой всем, чтобы её выслушали, и начала:

— Это старая история. Я не смогу перечислить тебе всё за один раз. С первого же дня, как она вошла в этот дом, она беспричинно ссорится со мной и разговаривает со мной самым грубейшим образом, что я только слышала в своей жизни. Я не хочу повторять тебе всё, что слышала от неё за эти пять с лишним лет. Многое, очень многое, и плохие, очень плохие вещи!! Она порицала то, как я веду хозяйство и критиковала мою стряпню. Ты можешь представить такое себе, господин Ахмад? — и продолжает это до сих пор, пока не отделила свои апартаменты от моих, и дом разделился на две половины, и даже горничной Сувайдан она запретила входить в её покои, так как это моя горничная. Она привела свою личную горничную. А крыша! Крыша очень просторная, господин Ахмад, но она считала её тесной для нас обеих, и я даже была вынуждена перенести своих кур оттуда во двор!! Что мне ещё сказать, сын мой?.. Это лишь малая толика из великого множества, но мы не виноваты. Я сказала себе, что то, что прошло, то быльём поросло. Я терпела это, терпела и считала, что после того, как она отделится от меня, то причин для раздора больше не будет. Но так ли я была права в своих предположениях?.. Нет, клянусь жизнью…

Она прервала монолог, закашлявшись. Она столько кашляла, что у неё раздулись вены, а Хадиджа следила за ней, в тайне моля Бога забрать её до того, как она закончит говорить. Однако её кашель успокоился. Старуха проглотила слюну и произнесла: «Нет Бога, кроме Аллаха», затем подняла слезящиеся глаза на господина Ахмада и спросила его несколько хриплым голосом:

— Ты не считаешь зазорным, господин Ахмад, называть меня матерью?

Несмотря на то, что Ибрахим и Халиль улыбнулись, мужчина, приняв угрюмый вид, ответил:

— Упаси Господь, мама…

— Да помилует тебя Господь, господин Ахмад. Но вот твоя дочь считает это зазорным для себя. Она зовёт меня «тётей». Я столько раз уже ей говорила, чтобы она называла меня «мамой», но она отвечала: «А как мне называть ту, что живёт на Байн аль-Касрайн?» Я ей говорю: «Я мама, и твоя мать тоже мама», а она мне: «У меня всего одна мама, да сохранит её Господь для меня». Погляди-ка, господин Ахмад, я ведь та, кто собственными руками принял её, когда она появилась на свет из невидимого мира!

Господин Ахмад бросил на Хадиджу гневный взгляд и сердито спросил её:

— Это так, Хадиджа?.. Ты должна сказать…

Хадиджа словно утратила способность говорить, настолько сильны были её злоба и страх. Ко всему этому она отчаялась по поводу исхода этого спора. Инстинкт самозащиты заставил её прибегнуть к мольбе. Она тихо произнесла:

— Меня несправедливо обвинили. Каждый здесь знает, что меня несправедливо обвиняют. Несправедливо, клянусь Аллахом, папа…

Господин Ахмад был в неподдельном удивлении от услышанного, и хотя с самого начала понял, какой маразм господствовал над старой женщиной, всё же от его внимания не укрылось окружавшая его весёлая атмосфера, следы которой можно было заметить на лицах Ибрахима и Халиля, потому он решил принять серьёзный и суровый вид для потворства старухи и запугивания Хадиджи. Он удивился, открыв для себя, насколько же упряма и вспыльчива Хадиджа: это никогда раньше не приходило ему в голову. Была ли она такой, ещё когда жила в его доме? Знает ли Амина о том, что ему неизвестно? Неужели он наконец обнаружил истинное лицо своей дочери, идущее вразрез с его представлением о ней, как уже получилось в случае с Ясином?!

— Я хочу знать правду! Я хочу знать правду о тебе. То, как описывает тебя наша мать — это совершенно другая женщина, которую я не знаю. Какой же из этих двух образов настоящий?!

Старуха сложила вместе кончики пальцев и махнула рукой, призывая его потерпеть ещё немного, пока она не закончит говорить, а затем продолжила:

— Я сказала ей: «Я собственными руками приняла тебя, когда ты появилась на свет из невидимого мира», а она зловредным тоном, чего я никогда до тех пор не слышала, ответила: «Значит, я чудом спаслась от смерти»!

Ибрахим и Халиль засмеялись, а Аиша опустила голову, чтобы скрыть улыбку. Старуха обратилась к сыновьям: «Смейтесь, смейтесь над своей матерью!» Но господин Ахмад был мрачен, хотя внутри ему тоже было смешно. Интересно, неужели его дочери тоже созданы по его подобию? Разве это не заслуживает того, чтобы рассказать Ибрахиму Аль-Фару, Али Абдуррахиму и Мухаммаду Иффату?! Он сердито сказал Хадидже:

— Нет… Нет. Я обязательно найду, каким образом призвать тебя к строгому ответу за это…

Старуха с облегчением продолжила говорить:

— А что касается вчерашней склоки, то это из-за того, что Ибрахим позвал нескольких своих друзей на обед, и она подала им курицу по-черкесски среди прочих блюд, а вечером Ибрахим, Халиль, Аиша и Хадиджа собрались у меня. Когда упомянули об обеде, Ибрахим рассказал о том, что гости хвалили курицу по-черкесски, и госпожа Хадиджа пришла в восторг, но её это не удовлетворило, и она принялась утверждать, что курица по-черкесски была любимым блюдом в её отчем доме. Я с самыми добрыми намерениями напомнила: «Зейнаб, первая жена Ясина, познакомила ваш дом с цыплёнком по-черкесски, и Хадиджа, должно быть, научилась готовить это у неё». Клянусь вам, что я сказала это в самых добрых намерениях, не желая никого обидеть. Да защитит вас Аллах, дорогой мой. Она разгневалась и закричала мне в лицо: «А вы что, знаете о нашем доме больше нас самих?» Я ответила ей: «Я знала вашу семью издавна, за много лет до тебя». Она воскликнула: «Вы не желаете нам добра и не можете вынести, когда кто-то хвалит нас, пусть даже за курицу по-черкесски. Курицу по-черкесски ели у нас дома ещё до того, как на свет появилась Зейнаб. Как вам не стыдно врать в вашем возрасте». Клянусь Аллахом, господин Ахмад, что же это такое? Она бросила это мне на глазах у всех. Но которая из нас лжёт, клянусь твоим Господом и собственным здоровьем?!

Господин Ахмад пришёл в яростное возмущение:

— Она вам в лицо заявила, что вы лжёте? О Господь небес и земли! Это не моя дочь..

Халиль неодобрительно заметил матери:

— Так ты ради этого привела сюда нашего отца?! Разве можно его так расстраивать и отнимать у него время из-за ребяческого спора вокруг курицы по-черкесски?! Это уж слишком, мама…

Старуха, нахмурившись, поглядела ему в глаза и закричала:

— Замолкни и убирайся с глаз моих. Я не лгунья и нельзя бросать мне обвинение во лжи. Я знаю, что говорю, и мне не стыдно за правду. Курица по-черкесски была неизвестна в доме господина Ахмада до того, как её стала готовить Зейнаб, и в этом нет ничего постыдного или унизительного ни для кого. Это правда. Вот перед вами сам господин Ахмад, и он удостоверит, лгу я или нет. Блюда в его доме настолько известны, что стали притчей во языцех, вроде риса с фаршированной курятиной, но цыплёнка по-черкесски там не подавали на стол до появления в доме Зейнаб. Скажи, господин Ахмад, ты один тут судья…

Господин Ахмад подавлял в себе желание рассмеяться всё то время, как старуха говорила, но затем он сурово произнёс:

— Если бы грех ограничивался только ложью и вымышленными утверждениями без всяких плохих манер! Неужели тебя сподвигло на этакое дурное поведение то, что я теперь далеко и мои руки до тебя не достанут?! Мои руки дотянутся куда угодно без колебаний. И правда, грустно, когда отец обнаруживает, что его дочь заслуживает наказания и выговора, когда она уже выросла и заняла своё место среди женщин как жена и мать…

Махнув рукой, он продолжил:

— Я сержусь на тебя. Клянусь Аллахом, мне больно видеть твоё лицо перед собой…

Хадиджа внезапно разразилась рыданиями под действием одновременно и эмоций, и заранее обдуманного решения, ведь больше не было никаких средств для самозащиты, и дрожащим, сдавленным от слёз голосом сказала:

— Меня несправедливо обвиняют, клянусь Богом. Она не взглянет мне в лицо, пока не швырнёт в меня эти жестокие обвинения, и не прекращает напоминать мне: «Если бы не я, то ты бы так и осталась на всю жизнь старой девой». А я никогда не причиняла ей вреда, вы все тому свидетели…

Её театральный жест — где-то искренний, где-то фальшивый, не был лишён эффекта на присутствующих. Халиль Шаукат сердито нахмурился, а Ибрахим Шаукат опустил голову. Сам же господин Ахмад, хотя внешне не изменился, сердце его сжалось при упоминании про «старую деву», как прежде. А старуха-мать кинула на Хадиджу пронизывающий взгляд из-под седых бровей, словно говоря ей: «Играй свою роль, хитрюга, со мной это не пройдёт». Когда же она почувствовала симпатию к актрисе, нарастающую в этой атмосфере, то с вызовом бросила:

— Вот её сестра Аиша. Заклинаю тебя твоими глазами и благородным Кораном, разве ты не была свидетельницей того, что я говорила, разве не слышала и не видела всего? Разве твоя сестра не бросила мне в лицо обвинение во лжи?.. Разве я не описала всю эту историю с курицей по-черкесски, не прибавив и не убавив ничего? Говори же, доченька, говори. Твоя сестра обвиняет сейчас меня в том, что я её несправедливо виню, после того, как сама же вчера обвиняла меня во лжи. Говори, чтобы господин знал, кто несправедливо обвинён и кто истинный виновник…

Аиша была в ужасе от того, что её неожиданно втянули в самый водоворот этого дела, в котором, как она полагала, ей останется только роль свидетельницы до самого конца. Она почувствовала опасность, грозящую ей со всех сторон, и перевела глаза с мужа на сестру, словно взывая о помощи. Тут Ибрахим решил вмешаться, но господин Ахмад опередил его и заговорил, обращаясь к Аише:

— Наша матушка просит тебя быть свидетельницей, Аиша, и ты должна сказать…

Аиша настолько разволновалась, что побледнела, но её губы так и не зашевелились, разве что для того, чтобы проглотить слюну. Она опустила взор, избегая смотреть в глаза отцу, и молчала. Халиль сказал:

— Я раньше не слышал, чтобы одна сестра призывала в свидетельницы другую…!

Мать закричала на него:

— А я раньше не слышала, что сыновья сплачиваются против своей матери, как вы оба, — тут она повернулась к Ахмаду. — Но мне достаточно молчания Аиши, так как её молчание это доказательство моей правоты, господин…

Аиша подумала, что её мучения на этом закончились, но тут вдруг Хадиджа обратилась к ней с просьбой, вытирая слёзы:

— Скажи же, Аиша. Ты слышала, как я поносила её?

Аиша прокляла её в глубине души, и её золотистая головка принялась нервно подёргиваться. Старуха воскликнула:

— Вот и нам выпало утешение. Она сама требует от тебя признаться. У тебя больше нет никаких оправданий, Шушу. Боже мой, если я и впрямь поступила с Хадиджей несправедливо, как она утверждает, то почему я не поступила так же несправедливо с Аишей? Почему мы с ней так хорошо ладим, почему, Боже?

Ибрахим Шаукат поднялся со своего места, затем сел рядом с Ахмадом и сказал ему:

— Отец мой, мне жаль, что мы так утомили вас и отняли впустую ваше драгоценное время. Давайте оставим в стороне все эти жалобы и свидетельства, как и всё то, что было в прошлом, и обратим внимание на дела поважнее и посерьёзнее. Ваше присутствие здесь для нас благословение и добро, давайте же установим перемирие между моей матерью и жёной, и пусть они в вашем присутствии обязуются соблюдать его всегда…

Господин Ахмад испытал облегчение от такого предложения, но тактично возразил, помотав головой:

— Нет. Я не соглашусь на заключение перемирия, оно будет только между ими обеими. Тут с одной стороны — наша матушка, а с другой — наша дочь, и дочь не такая, как мать. Сначала нужно, чтобы Хадиджа принесла свои извинения матери за всё былое, чтобы та её простила, если захочет. А уж потом поговорим о перемирии…

Старуха улыбнулась при этих словах так, что все морщины на её лице сжались воедино, но на Хадиджу она взглянула с опаской, затем перевела взгляд на Ахмада и не сказала ни слова. Тот продолжил:

— Кажется, моё предложение не встретило одобрения…

Старуха с признательностью сказала:

— Всё, что бы ты ни говорил, соответствует здравому смыслу. Да будет благословенным рот твой и да благословит Аллах твою жизнь…

Господин Ахмад сделал знак Хадидже, и та безропотно поднялась и направилась к нему с таким смирением и унижением, которого никогда прежде не испытывала. Когда она очутилась перед ним, он решительно сказал ей:

— Поцелуй руку матери и скажи ей: «Простите меня, мама…»

Ох, она себе не представляла — даже в самом страшном сне — что может когда-нибудь оказаться в подобной ситуации, но её отец — её обожаемый отец — сам потребовал этого. Да, его требование она никогда не сможет отклонить. Так пусть на то будет воля Всевышнего. Хадиджа повернулась к старухе и наклонилась к ней, затем взяла её руку, которую та подняла ей — то есть подала ей без всякого сопротивления, скорее для видимости — и облобызала её. Она чувствовала отвращение и тошноту как от мучительного поражения, и еле слышно пробормотала:

— Простите меня, мама…

Старуха смотрела на неё некоторое время, и радость покрыла её лицо. Затем она сказала:

— Я прощаю тебя, Хадиджа, прощаю в знак уважения к твоему отцу и признания твоего покаяния…

Она по-ребячески рассмеялась, а затем предостерегающе заметила:

— После этого не будет никаких споров из-за курицы по-черкесски. Разве вам не достаточно того, что вы и так превзошли весь мир в искусстве приготовления рагу и риса с фаршированным цыплёнком…?

Господин Ахмад весело сказал:

— Хвала Аллаху за мир? — тут он поднял голову и посмотрел на Хадиджу… — Это всегда мама, а не тётя. Она тебе такая же мама, как и другая, без всякой разницы…

Затем более тихим и грустным голосом:

— Откуда у тебя такой нрав, Хадиджа?… Никому из тех, кто вырос в нашем доме, не следовало усваивать это. Разве ты забыла, какая у тебя мать? Она от природы отличается вежливостью и кротостью. Разве ты забыла, что любое зло, что ты совершаешь, порочит мою честь?… Клянусь Аллахом, я был поражён, когда услышал рассказ твоей матери, и ещё долго буду дивиться тому…

22

Вся компания поднялась по лестнице, ведущей в собственные покои после того, как господин Ахмад Абд Аль-Джавад ушёл. Хадиджа шла впереди всей этой процессии с мрачным, как туча лицом, которое побледнело от гнева и злости. Остальные же чувствовали, что безмятежности ещё придётся преодолеть очень большой путь, прежде чем она поселится в их сердцах, и потому испытывали опасения по поводу того, что же могло породить молчание Хадиджи. Вот почему Халиль, Аиша и Ибрахим провожали Хадиджу в её покои, несмотря на то, что шум от Наимы, Усмана и Мухаммада требовал от их родителей вернуться на свою половину немедленно. Когда они вернулись в гостиную и заняли свои места, Халиль — нащупывая тем самым пульс обстановки, обратился к брату:

— Твои заключительные слова были решающими, и принесли хорошие результаты…

Тут впервые подала голос Хадиджа. Она в возбуждении сказала:

— Это принесло мир, не так ли? Вот что унизило меня так, как никогда раньше…

Ибрахим неодобрительно заметил ей:

— Нет никакого унижения в том, чтобы поцеловать руку твоей матери или попросить у неё прощения…

Она не обратила, однако, никакого внимания на его замечание:

— Она тебе мать, но мне она враг. Я бы никогда не назвала её мамой, если бы не приказ папы. Да, она мама только из-за того, что так приказал мне называть её папа, и только из-за его приказа!

Ибрахим облокотился на спинку кресла, разочарованно вздохнув. Аиша была взволнована и не знала, какое впечатление осталось у сестры из-за её отказа свидетельствовать в её пользу. Ещё больше её тревожило то, что Хадиджа избегала встречаться с ней взглядом. Она решила заговорить с ней, чтобы побудить её раскрыть свои истинные чувства, и мягко сказала:

— Тут нет ничего унизительного, вы же помирились, и ты должна вспоминать только счастливый конец…

Хадиджа выпрямила спину и метнула на сестру гневный взгляд, затем резко произнесла:

— Не заговаривай со мной, Аиша. Ты последний человек на земле, заслуживающий говорить со мной…

Аиша приняла удивлённый вид, и переведя глаза с Ибрахима на Халиля, спросила:

— Я?! Почему, не дай Бог?!..

Холодным и острым, словно снаряд голосом она ответила:

— Потому что ты предала меня и своим молчанием свидетельствовала против меня!.. Потому что ты задобрила другую женщину, притворившись моей сестрой. Это такое же предательство..!

— То, что ты говоришь, поразительно, Хадиджа!.. Любому известно, что молчание было в твою пользу!

Но Хадиджа тем же тоном, а может даже ещё резче сказала:

— Если бы ты на самом деле пеклась о моей пользе, то свидетельствовала бы за меня и правдой и ложью, не важно. Но ты предпочла ту, что готовит для тебя, а не свою сестру. Не говори со мной ни единого слова. У нас есть мать, и уж пусть она выскажется.

На рассвете следующего дня Хадиджа отправилась навестить свою мать, несмотря на то, что дороги развезло и ямы наполнились стоячей водой. Она прошла в пекарню во дворе, и мать живо и радостно поднялась, чтобы приветствовать её. Умм Ханафи тоже подошла к ней, встречая радостными возгласами. Но она ответила им как-то лаконично, так что мать поглядела на неё вопросительным взглядом. Хадиджа сразу же, без вступления сказала:

— Я пришла, чтобы узнать твоё мнение об Аише… У меня нет сил выносить больше того, что я уже вынесла…

На лице Амины мелькнул интерес, смешанный с горечью. Кивнув головой, приглашая выйти из помещения, она сказала:

— Что случилось? Да не допустит Господь никакого зла. Твой отец рассказал мне о том, что произошло на улице Суккарийя. Но при чём тут Аиша? — она продолжила говорить, пока они вдвоём поднимались по лестнице… — Бог мой, Хадиджа, я так долго просила тебя быть более терпеливой. Твоя свекровь старая женщина, и нужно уважать её возраст. То, что она отправилась в лавку одна, да ещё в такую погоду, что стояла вчера, уже само по себе доказывает её старческое слабоумие. Но что поделаешь?.. Как же разгневался твой отец!.. Он не мог поверить, что ты могла сказать ей такие ужасные слова. Но почему ты рассердилась на Аишу? Она же молчала, не так ли? Она не могла сказать ни слова…

Они обе уселись бок о бок на диване в гостиной для кофе, и Хадиджа осторожно заговорила:

— Мама, я прошу тебя, не вставай на их сторону. Боже мой, почему я не нахожу в этом мире заступника?!

Мать укоризненно улыбнулась и сказала:

— Не говори так, и даже пусть это не приходит тебе в голову, дочка. Скажи-ка мне лучше, что такого плохого ты нашла в Аише?

Сделав отмашку рукой, словно в воздухе был невидимый враг, Хадиджа произнесла:

— Всё самое плохое. Она свидетельствовала против меня, и меня постигло ужасное поражение…

— Что она сказала?

— Ничего она не сказала…

— Слава Богу…

— Из-за того, что она ничего не сказала, вышла трагедия…

Амина нежно улыбнулась и спросила:

— А что она могла сказать?

Вопрос матери был словно тяжёл и неприятен Хадидже, и она мрачно и резко ответила:

— Она могла бы свидетельствовать, что я не нападала на эту женщину. Почему бы нет? Если бы она так сделала, то не нарушила бы сестринский долг. Она могла бы, по крайней мере, сказать, что ничего не слышала. На самом деле она предпочла эту женщину мне, бросила меня на попечение судьбы, отдав на милость этой злорадной хитрюге. Я никогда не забуду Аише этого предательства!..

Амина со страхом и болью сказала:

— Хадиджа, не пугай так меня. Всё должно было быть предано забвению ещё до наступления утра…

— Предано забвению?!.. Я не сомкнула глаз и часа этой ночью, ворочалась и не могла заснуть, а голова моя была как в огне. Любая катастрофа была бы пустяком, если бы она не исходила от Аиши. От моей сестры! Она согласилась встать на сторону партии шайтана. Прекрасно. Пусть будет что будет! Была у меня свекровь, а теперь стало две. Ещё и Аиша!.. Боже мой, сколько же я покрывала её! Если бы я была такой же предательницей, что и она, то рассказала бы отцу обо всех непотребствах, коих немало в её жизни. Ей нравится, чтобы её все считали благородным ангелом, а меня проклятым шайтаном. Ну уж нет. Я лучше неё в тысячу раз. У меня есть достоинство, на которое и пылинка не сядет, и не будь там моего отца, — тут нотки её голоса прозвучали резче — ни одна сила на земле не смогла бы заставить меня поцеловать руку своего врага или назвать её мамой!

Амина нежно похлопала её по плечу и сказала:

— Ты сердита. Всегда сердита. Успокойся, ты останешься со мной, и мы вместе пообедаем, а затем побеседуем в спокойной обстановке…

— Я в здравом рассудке и знаю, что говорю. Я хочу спросить отца, которая из них лучше: жена, что сидит дома или жена, которая ходит по домам соседей, и её дочка там поёт и пляшет?!

Амина глубоко вздохнула и грустно сказала:

— Мнение твоего отца об этом даже не стоит и спрашивать. Но Аиша замужняя женщина, а что касается её поведения, то последнее слово за её мужем. И раз он позволяет ей ходить по соседям и знает, что она поёт, когда находится в кругу подруг, которые любят и её, и её голос, то что нам до того?!.. На всё есть Господь, Хадиджа!.. Ты называешь это непотребством?! Тебя и впрямь выводит из себя, что Наима поёт и танцует?.. Ей всего шесть лет, и все её пляски — это лишь забава. Ты просто сердишься, Хадиджа, да простит тебя Аллах…

Но Хадиджа с упорством продолжала:

— Я имею в виду каждое слова из сказанного мной, и если тебя восхищает, что её дочь поёт и пляшет в домах соседей, то понравится ли тебе, чтобы она ещё и курила как мужчина?! Да, это вас изумляет! А я повторю, чтобы ты слышала: Аиша курит, и курение приносит ей удовольствие, без которого она не может обойтись, а её муж сам даёт ей пачку сигарет и просто говорит: «Эта пачка для тебя, Шушу». Я сама видела, как она делает затяжку и выпускает дым изо рта и носа. Из носа, ты слышала? Она больше этого от меня не скрывает, как делала поначалу, и даже как-то раз предложила мне под тем предлогом, что это успокаивает раздражённые нервы. Вот какова Аиша. Что ты скажешь? И что скажет отец, если узнает?

Наступило молчание. Амина, казалось, пребывала в щекотливой ситуации и недоумевала, однако решила успокоить Хадиджу и сказала:

— Курение это дурная привычка даже для мужчин. Твой отец никогда не курил. Что мне сказать тогда о женщинах?! Но что сказать, если её муж сам побудил и научил её? Что поделаешь, Хадиджа? Она принадлежит своему мужу, а не нам, и всё, что мы можем сделать, это дать ей совет, даже если он бесполезен…

Хадиджа молча посмотрела на неё с некоторым колебанием, и сказала:

— Её муж ужасно её балует, так что испортил её. Он привлёк её участвовать во многих своих непотребствах, и курение ещё не самая ужасная его привычка. Он пьёт вино у себя дома без всякого стыда. У него дома всегда есть бутылка, словно это одна из насущных потребностей. Он приучит её и к спиртному, как приучил к курению, почему нет? Старуха знает, что апартаменты её сына это самый настоящий кабак, но она об этом не заботится, так что он приучит и Аишу к вину. Я даже могу решительно подтвердить, что он уже сделал это, так как однажды я почуяла у неё изо рта странный запах. Когда я спросила её об этом, ей стало неприятно, хотя она всё отрицала. Уверяю вас, что она пила вино и уже на пути к зависимости, как и от курения…

Мать в отчаянии закричала:

— Всё что угодно, только не это, Господи! Пожалей себя и пожалей нас. Побойся Бога, Хадиджа…

— Я богобоязненная женщина, Господу это известно. Я не курю и из моего рта не несёт всякими подозрительными запахами! Я не позволяю спиртному появиться на пороге моего дома! Разве ты не знаешь, что ещё один мул пытался заполучить эту запретную бутылку?! Но я устроила ему засаду и с предельной откровенностью сказала: я не останусь в одном доме с бутылкой вина! И он отступил перед моей решимостью, и оставляет свою бутылку в доме у брата и у той дамы, что меня предала вчера вечером. Всякий раз, как я выкрикиваю проклятия в адрес вина и пьяниц, он говорит мне — да отрубит Аллах ему язык — «Откуда у тебя такие строгие ханбалитские взгляды? Твой отец — источник веселья и праздности, и редко когда у него на вечеринках отсутствуют вино и лютня!» Вы слышали, как говорят о моём отце в доме Шаукатов?!

В глазах Амины появился грустный и нетерпеливый взгляд. Она принялась сжимать и разжимать кулаки с какой-то тревогой, и жалобным, обиженным голосом сказала:

— Да помилует нас Господь наш. Мы не созданы ради такого. У Него прощение и милосердие. Как же страдают женщины из-за мужчин! Я не буду молчать, ибо молчать неправильно, и потребую от Аиши строгого отчёта. Но я не верю тому, что ты говоришь о ней. Твои подозрения заставили тебя воображать о ней то, чего нет на самом деле. Моя дочь чиста и останется такой, даже если её муж превратится в проклятого шайтана. Я откровенно поговорю с ней, и поговорю также с самим господином Халилем, если потребуется. Пусть он пьёт сколько влезет, пока Господь не подарит ему покаяния…, но пусть Господь защитит мою дочь от шайтана…

На Хадиджу впервые повеял ветерок облегчения. Она довольным взглядом отметила озабоченность матери, заверившей её, что в скором времени Аиша испытает на себе всю тяжесть потери из-за своего предательства. Она не чувствовала большого раскаяния за то, что чуть приукрасила факты, преувеличив описание ситуации или резко отозвавшись о доме своей сестры, назвав его кабаком. Она знала, что Ибрахим и Халиль редко когда приближаются к спиртному, да и то в умеренном количестве, и оба они никогда не доходили до опьянения, просто она была расстроена и зла. А вот что говорилось о её отце, и о том, что он источник праздности…, и так далее, то она повторила матери эти слова с каким-то недоверием, не оставляя у неё сомнения, что ничуть в это не верит, однако, по правде говоря, она уже давно была вынуждена смириться с тем, что говорили Халиль, Ибрахим и их мать, особенно когда они непредвзято и без всякой критики раскрыли ей то, что знают о нём, похвалив его за щедрость и отдавав ему должное как самому остроумному человеку своей эпохи. Поначалу она не соглашалась с этим консенсусом с яростным упорством, затем у неё закралось сомнение, и постепенно, хоть она и не призналась в том, ей становилась всё тяжелее применять эти новые качества к степенному тирану, в которого она верила всю свою жизнь. Всё же это сомнение никак не преуменьшило её уважения к нему, и даже, возможно, прибавило ещё больше благодаря его щедрости и остроумию. Хадиджа не была, однако, довольна своим триумфом, и повторила те же самые слова подстрекательским тоном:

— Аиша предала не только меня, она предала также и тебя…

Замолчав, чтобы её слова докатились до самой глубины души матери, она продолжила:

— Она навещает Ясина и Мариам в Каср аш-Шаук…

Амина закричала, вытаращив глаза от изумления и ужаса:

— Что ты сказала?

Хадиджа, чувствуя что поднялась на вершину триумфа, сказала:

— Такова горькая правда! Ясин и Мариам не раз навещали нас. Они посещали и Аишу, и меня. Признаю, что была вынуждена принять их, но сделала я это лишь из-за уважения к Ясину, и это было сдержанное свидание. Ясин пригласил меня в Каср аш-Шаук, и мне нет нужны говорить тебе, что я не ходила туда. Их визит к нам повторился, но это не поколебало моего решения, пока Мариам не спросила меня: «Почему ты не навещаешь нас, ведь мы сёстры с давних пор?» Я нашла кучу предлогов для оправдания, а она шла на всяческие хитрости, чтобы завлечь меня, даже пожаловалась мне на то, как Ясин обращается с ней, как подло себя ведёт и игнорирует её. Может быть, она хотела смягчить моё сердце, но не вызвала у меня симпатию…, в отличие от Аиши. Та приняла её с распростёртыми объятиями и поцелуями. И, что ещё хуже, она сама стала навещать её, и один раз с ней пошёл господин Халиль. А в другой раз — Наима, Усман и Мухаммад. До чего же она выглядела счастливой от того, что вновь подружилась с Мариам. Когда я предостерегла её не переходить границ, она ответила: «Единственный грех Мариам в том, что мы отказались однажды сделать её невестой нашего покойного брата. Разве это справедливо?!» Я спросила её: «А ты забыла того английского солдата?» Она сказала: «Единственное, что мы должны вспоминать — это то, что она жена нашего старшего брата». Мама, ты слышала нечто подобное?

Амина отдалась во власть скорби, склонила голову и замолчала. Хадиджа некоторое время глядела на неё, затем снова заговорила:

— Такова Аиша, не больше, и не меньше. Аиша, которая свидетельствовала против меня вчера и унизила перед этой выжившей из ума старухой…

Амина испустила глубокий вздох и посмотрела на Хадиджу уставшими глазами, затем тихо сказала:

— Аиша — ребёнок, у которого нет ни ума, ни здравого смысла, и она останется такой, сколько бы ни прожила. Могу ли я ещё что-то сказать о ней? Не хочу и не могу. Память о Фахми для неё ничего не значит? Не могу в это поверить. Разве она не может быть более скупой на чувства к той женщине, хотя бы из уважения ко мне?! Я никогда не буду молчать об этом, и скажу ей, что она обидела меня, и что я зла на неё, а тогда уж посмотрим, что будет с ней…

Хадиджа схватила у себя клок волос и сказала:

— Я отрежу это, если она исправится! Она живёт в другом мире, не в том, в котором живём все мы. У меня нет к ней ненависти, Господь свидетель! Я не ссорилась с ней ни разу с тех пор, как вышла замуж. Верно, я часто нападала на неё из-за того, что она пренебрегает своими детьми или льстит как прихлебательница свекрови, и тому подобного, о чём я рассказывала тебе в своё время. Но при этом все мои нападки не выходили за грань решительных наставлений и откровенной критики. Это первый раз, когда она так огорчила меня, и я с ней при всех поссорилась…

Хоть на лице матери по-прежнему были следы негодования, она умоляюще попросила:

— Предоставь это дело мне, Хадиджа. А что касается тебя, то я не хочу, чтобы между вами была ссора. Не хорошо это для ваших же сердец быть отчуждёнными друг от друга, когда вы живёте в одном доме. И не забывай, что она твоя сестра так же, как и ты — её сестра, более того, ты — старшая сестра. Твоё сердце чисто, и слава Богу. В нём любовь ко всем членам семьи. И когда у меня есть какая-то проблема, то единственное утешение я нахожу в твоём сердце. А Аиша, какими бы ни были её ошибки, твоя сестра. Не забывай об этом…!

Хадиджа возбуждённо закричала:

— Я всё ей готова простить, кроме свидетельства против меня..!

— Она не свидетельствовала против тебя, она просто боялась тебя разозлить, так же как боялась разозлить свекровь, и потому молчала. Она ужасно не любит кого-либо злить — насколько тебе известно — несмотря на то, что её легкомыслие часто раздражает многих людей. Она никогда не намеревалась обижать тебя. Не жди от неё большего. Завтра я навещу её, чтобы потребовать отчёта, но я вас помирю, и смотри у меня, если станешь уклоняться от мира…

Впервые во взгляде Хадиджи появилась тревожное опасливое выражение, так что она даже опустила глаза, чтобы скрыть это от матери, и ненадолго замолчала. Затем тихо произнесла:

— Ты придёшь завтра…?

— Да, дело не терпит отлагательств…

Словно разговаривая сама с собой, Хадиджа сказала:

— Она обвинит меня в том, что я раскрыла её секреты…

— А если и так?!

Амина, почувствовав нарастающие волнение и страх дочери, поспешила сказать:

— В любом случае, я знаю, что говорить, и что говорить не следует…

Хадиджа выдохнула с облегчением:

— Так лучше. Едва ли она признает, что у меня были хорошие побуждения, и я всего лишь хотела, чтобы она исправилась…!

23

— Ах…!

Вдруг у него вырвался радостный возбуждённый стон, едва он увидел Аиду, выходящую из ворот особняка. Он по своему обыкновению стоял вечером на тротуаре в Аббасийе и наблюдал за домом издали. Самое большее, на что он надеялся — заметить её в окне или на балконе. На нём был изящный серый костюм, словно он хотел посоревноваться с прекрасной погодой, щедро, нежно и приветливо подаренной весной в эти последние дни марта. Всякий раз, как усиливались его боль и отчаяние, он становился элегантнее. Он не видел её с момента их ссоры в беседке, но жизнь была ему невыносима без этих посещений Аббасийи каждый вечер, и потому он с далёкого расстояния обходил особняк с неослабевающим рвением, теша себя мечтами и пока довольствуясь созерцанием места и обновлением воспоминаний. Боль в первые дни разлуки была безумной, доводила его до бредового состояния и одержимости. Если бы так продолжалось и дальше, он был бы обречён, однако спасение пришло к нему на этой опасной стадии именно благодаря отчаянию, которое давно поселилось в его душе. Боль попятилась обратно в самые глубокие закоулки души, где выполняла свою работу, не нарушая остальных жизненно важных функций, словно была органической частью его тела или существенной особенностью духа. То была резкая бушующая боль, которая затем перешла в хроническую после того, как стихли самые худшие её симптомы. Но он не утешился, да и как утешиться от любви? Ведь любовь — самая возвышенная вещь, которая открылась ему в жизни. Поскольку он питал глубокую веру в любовь, то должен был терпеть её как человек, которому суждено до конца дней своих жить с неизлечимой болезнью.

И когда он увидел её выходящей из дома, у него внезапно вырвался этот стон. Он принялся следить издалека за её грациозной походкой, которая уже давно прельщала его, так что даже дух захватывало в какой-то пляске, смешанной с безумной любовью и нежным восторгом. Возлюбленная повернула направо и пошла по Дворцовой улице. В душе его вспыхнула буря, сметавшая поражение, с которым он мирился почти три месяца. Сердце его решило бросить ей под ноги все свои тревоги, и будь что будет. Он без колебаний приблизился к Дворцовой улице. Если в прошлом он говорил с осторожностью, боясь потерять её, то сейчас опасаться было нечего, ибо терзания, мучившие его на протяжении этих трёх месяцев, не позволяли ему колебаться или отступать. Она тут же заметила его приближение, обернулась и увидела его в нескольких шагах от себя, но равнодушно отвернулась. Он и не ждал милостивого приёма, однако с упрёком сказал:

— Разве так встречаются старые друзья?

В ответ она лишь ускорила шаги, не обратив на него ни малейшего внимания. Он удлинил шаг, черпая упорство в собственной боли, и почти очутившись перед ней, сказал:

— Не делайте вид, что не знаете меня, это невыносимо. Не было бы никакой нужды в этом, если бы справедливость для вас что-нибудь значила…

Больше всего он боялся, что она будет и дальше игнорировать его, пока не дойдёт до нужного ей места. Но тут к нему обратился её мелодичный голос:

— Пожалуйста, отойдите от меня и оставьте в покое…

Настойчивым и одновременно умоляющим тоном он сказал:

— Я оставлю вас в покое, но только после того, как мы расквитаемся…

Её голос отчётливо прозвучал в тишине аристократической улицы, казавшейся пустынной или почти безлюдной в этот час:

— Я ничего об этом не знаю и не желаю знать. И надеюсь, что вы будете вести себя как джентльмен..!

Со страстным возбуждением он произнёс:

— Обещаю, что буду вести себя примерно так, как джентльмен, да по-другому я и не умею, ибо вы сами вдохновляете меня на это.

Даже не поглядев в его сторону, она сказала:

— Я имею в виду, чтобы вы оставили меня в покое, только это меня заботит…

— Я не могу. Не могу, прежде чем вы снимите с меня ложные обвинения, которыми наказали, даже не выслушав слов в мою защиту…

— Я вас наказала?!

На краткий миг он оставил в стороне разговор, чтобы насладиться волшебством этого момента: она согласилась побеседовать с ним и даже замедлить шаги. Не важно, случилось ли это из-за того, что она хотела выслушать его, или намеренно удлиняла свой маршрут, дабы избавиться от него до того, как достигнет места назначения, это ничего не меняло: ослепительная истина оставалась истиной — они оба шли бок о бок по Дворцовой улице. Их окружали высокие деревья, а с заборов вокруг домов на них весело поглядывали томные глаза нарциссов и улыбались уста жасминовых бутонов. В этой глубокой тишине его пылающее сердце жаждало лёгкого дуновения. Он сказал:

— Вы подвергли меня самому ужасному наказанию, исчезнув с глаз моих на целых три месяца, а я, ни в чём не повинный, мучаюсь…

— Лучше не будем к этому возвращаться…

В голосе его звучали мольба и волнение:

— Но мы должны к этому вернуться. Я настаиваю на этом и умоляю вас во имя тех мук, что я перенёс. У меня не осталось больше сил терпеть ещё большие страдания…

Она негромко спросила:

— А в чём же моя вина?

— Я хочу знать: считаете ли вы меня по-прежнему своим обидчиком? В одном я уверен — я не могу причинить вам вред ни при каких обстоятельствах. Если бы вы вспомнили о моей любви к вам все эти прошедшие годы, то без всяких усилий согласились бы с моей точкой зрения. Позвольте мне объяснить вам всё с полной откровенностью. Хасан Салим пригласил меня на встречу после нашего с вами разговора в беседке.

Она перебила его почти умоляюще:

— Оставим уже это. Что было, то прошло…

Последняя фраза прозвучала для него так, словно оплакивание покойника на похоронах, как если бы сам покойник мог бы это слышать. Тронутый её словами — это было заметно по ноткам в его голосе — он стал ниже на целую октаву, он ответил:

— Прошло… Я знаю, что прошло, но желаю, чтобы конец был положительным. Я не хочу, чтобы вы ушли, считая меня предателем или клеветником. Я невиновен и мне неприятно, если вы думаете плохо о том, кто так вас почитает и ценит, и поминает лишь с похвалой…

Она бросила на него взгляд, склонив голову в другую сторону, словно поддразнивая его и говоря: «Откуда это у вас такое красноречие?» Затем почти что нежно произнесла:

— Кажется, произошло какое-то недоразумение. Но что прошло, то прошло…

Воодушевлённо, с надеждой в голосе он сказал:

— Но как вижу, вы всё-ещё сомневаетесь в этом…

Она сдалась:

— Нет. Я не отрицаю, что тогда я была плохого мнения о вас. Но потом правда прояснилась…

Сердце его парило над волной счастья, и он покачивался, словно пьяный…

— Когда вы узнали об этом?

— Не так давно…

Он посмотрел на неё с признательностью, и тронутый страстью, чувствовал, что ему хочется плакать. Он произнёс:

— Вы узнали, что я невиновен?…

— Да…

Неужели Хасан Салим решил восстановить его заслуженную честь?

— И как же вы узнали правду?

Быстрота её ответа показала, что она желает как можно скорее закончить этот допрос:

— Я узнала…, и это важнее всего…

Он не стал настаивать, не желая раздражать её, однако в голову ему пришла одна мысль. Однако печаль, словно тёмная туча, омрачила его сердце, и он жалобно произнёс:

— И всё же вы продолжали скрываться!.. Не потрудились объявить о том, что я прощён хотя бы каким-нибудь жестом или словом, хотя мастерски умеете показывать свой гнев! Но ваше оправдание очевидно, и я принимаю его…

— Что за оправдание?

Он печально ответил:

— То, что вам не знакома боль, и я искренне молю Аллаха, чтобы вы никогда её не узнали…

Она виновато сказала:

— Я полагала, что вас не волнует, если вас в чём-то обвиняют…!

— Да помилует вас Господь! Меня это волновало даже больше, чем вы можете представить, и очень огорчало, когда я обнаружил, что разрыв между нами становится всё шире. Всё дело не только в том, что вы игнорируете те чувства, что я к вам питаю…, мою привязанность, более того, вы выдвигаете против меня несправедливые обвинения. Поглядите сами на ваше положение и на моё. И всё же я буду откровенен с вами — самые несправедливые обвинения это ещё не самая худшая боль, которую я испытал…

Она улыбнулась:

— Так значит, это не было единственной болью, есть ещё и другие её виды?!

Её улыбка воодушевила его, словно ребёнка, и он? не стесняясь в своих эмоциях, взволнованно и страстно сказал:

— Нет. Это обвинение было лишь самым малым моим страданием. Самое же ужасное — это ваше исчезновение. Каждый час за все три прошедших месяца мне доставалось какое-то страдание. Я жил почти как безумный, и потому искренне молю Аллаха не подвергать вас испытанием болью. Это проверено мною на собственном опыте, и каком! Это жестокое испытание убедило меня, что если вам суждено исчезнуть из моей жизни, для меня мудрее всего будет искать иную жизнь. Всё было похоже на долгое одиозное проклятие. Не смейтесь надо мной. Я всегда опасаюсь подобного с вашей стороны. Страдания слишком возвышенны, чтобы над ними смеяться. Я не могу себе представить, что такой благородный ангел, как вы, будет смеяться над страданиями других людей, когда вы сами являетесь их причиной. Но что делать? Тому, кто уже давно вас любит, суждено страдать всеми силами души…

Молчание, что последовало вслед за тем, прерывалось только его прерывистым дыханием. Она смотрела впереди себя, и он не видел выражения её глаз. Однако в её молчании он находил успокоение, потому что в любом случае это было легче, чем неосторожно сорвавшееся слово. Он считал это своим успехом.

«Представь себе её нежный мягкий голос, что выражает те же чувства!.. Ну и безумец же ты!..»

Но почему же он излил ей то, что сдерживал в сердце?.. Он сейчас был похож на канатоходца, что пытается ступить на шаг выше, и вдруг обнаруживает, что парит высоко в воздухе! Но какая сила может теперь надеть на него узду?

— Не напоминайте мне о том, чего я не желаю слышать, я уже сыт по горло этим. Я нигде не забывал свою голову, так как ношу её с собой и днём, и ночью, и не забывал про свой нос, ведь я вижу его много раз на день. Но у меня есть кое-что бесподобное, чего нет у других: моя любовь, которой нет равных, и которой я горжусь. И вы тоже должны гордиться ею, даже если отвергаете её. Так было с тех пор, как я увидел вас в первый раз в саду. Разве вы это не почувствовали?.. Раньше я и не думал признаваться вам, так как боялся, что наши узы дружбы будут разорваны, и меня выгонят из рая. Мне было очень тяжело рисковать своим счастьем, но я всё-таки был изгнан из рая, так что чего мне теперь бояться?!

Его тайна была излита, словно вылившаяся из раны кровь; Камаль не видел ничего в этом мире, кроме её выдающейся личности, словно дорога и деревья, дома и немногочисленные прохожие исчезли за непроницаемым облаком, оставлявшим открытым лишь маленькую щель, сквозь которую мелькала его молчаливая возлюбленная с её стройным силуэтом, чёрным нимбом волос и профилем, отмеченным печатью миловидности и скрывающим тайны. В сумеречных тенях её лицо казалось очень тёмным, а когда они перешли на другую сторону улицы, — освещённым светом предзакатных солнечных лучей. Так он мог бы продолжать говорить до самого утра!

— Я говорил вам, что и не думал о признании раньше?! Это не совсем так. На самом деле я хотел сделать это в тот день, когда мы встретились в беседке, и Хусейна позвали к телефону. Я почти было признался, если бы вы не поспешили наброситься на мою голову и нос, — тут он коротко засмеялся. — Я был похож на оратора, который хочет раскрыть рот, но в него летят камни из аудитории.

Она была тиха и молчалива, как и следовало: ангел из потустороннего мира, который не должен говорить на языке людей или интересоваться их делами. Но разве не благороднее было бы ему сохранить свою тайну?!.. Благороднее?!.. Высокомерие перед лицом возлюбленной это богохульство. Противостояние убийцы своей жертве было мудрым искусством.

«Помнишь ли ты свой блаженный сон, от которого проснулся в то утро и потом плакал над ним?…» Забвение быстро поглощает сон, а слёзы, или точнее, память о них остаются вечным символом.

Тут она сказала:

— То, что я тогда сказала, было шуткой, и я попросила вас не смеяться…

Это освещающее чувство было достойно того, чтобы его смаковали, словно счастливый восторг, что испытываешь после того, как прошла жуткая зубная боль. В душе его звучали мелодии, скрытые в самой глубине, пока в них не проявилась одна, самая нежная. В этот момент он смог увидеть в чертах своей возлюбленной музыкальные ноты небесной мелодии, написанные на её ангельском лице.

— Вы обнаружите, что я доволен и не прошу ничего, потому что, как я уже говорил вам, я вас люблю…

Она с естественной грациозностью обернулась к нему и бросила на него улыбчивый взгляд, но быстро отвела глаза, прежде чем он смог расшифровать его: что это был за взгляд такой?… Довольный?… Тронутый?… Эмоциональный?… Отзывчивый?… Или вежливо-насмешливый?.. Бросила ли она взгляд на его лицо в целом или ограничилась только головой и носом?… Тут до него донёсся её голос:

— Я могу только поблагодарить вас и извиниться перед вами за то, что, сама того не желая, причинила боль. Вы благородный и деликатный человек…

Душа его готова была прыгнуть в объятья счастливых мечтаний. Но Аида тихим голосом продолжила:

— А сейчас позвольте мне спросить, что за всем этим стоит?

Интересно, он слышит сейчас голос своей возлюбленной или свой собственный?… Этот вопрос парил где-то над Байн аль-Касрайн, окружённый его вздохами. Пришло ли время найти на него ответ?…. Он в замешательстве спросил:

— А что стоит за любовью?!

«Вот она и улыбается. Но каков смысл этой улыбки?.. Однако ты хочешь больше, чем просто улыбки».

Она снова спросила:

— Признание это только начало, а не конец. Я спрашиваю, чего вы хотите…?

Он с прежним замешательством ответил:

— Я хочу… хочу, чтобы вы позволили мне любить себя…

Она не выдержала и засмеялась, а потом спросила:

— Вы этого и вправду хотите?!.. Но что вы будете делать, если я вам не разрешу?

Он со вздохом сказал:

— В этом случае я вас всё равно люблю.

Она шутливым тоном, напугавшим его, спросила:

— Тогда вообще зачем разрешение?

И правда, до чего же глупы ошибки, совершаемые нашим языком. Больше всего он боялся ни с того ни с сего свалиться на землю, как только что воспарил над ней. Он услышал её слова:

— Вы заводите меня в тупик, и кажется, что и себя тоже…

Он встревоженно спросил:

— Я?… В тупик? Возможно, но я люблю вас. Что же может стоять за этим?.. Мне иногда кажется, что я стремлюсь к таким вещам, которые находятся за пределами возможностей самой земли, но если поразмышляю ненадолго, то не смогу определить свою цель. Скажите мне сами, что всё это означает. Я хочу, чтобы вы рассказали мне это, а я буду слушать. Можете ли вы вытащить меня из моего тупика?..

Она с улыбкой сказала:

— Я не могу сделать ничего из того, о чём вы просите меня. Это вы должны быть рассказчиком, а я слушательницей. Разве вы не философ?!

Лицо его омрачилось и покрылось румянцем:

— Вы надо мной смеётесь..!

Она быстро ответила:

— Нет, хотя я не ожидала подобного разговора, когда вышла из дома. Вы застали меня врасплох, но в любом случае я благодарна и признательна вам. Никто не сможет забыть ваших нежных и учтивых чувств. И мне даже в голову не приходит смеяться над ними…

Пленительная мелодия, сладостная лирика, только вот ему было неизвестно, серьёзно ли говорит его любимая, или просто забавляется, и раскроются ли врата надежды, или накрепко закроются от лёгкого дуновения? Она спросила его, чего он хочет, но он не ответил, потому что и сам не знал этого. Но разве было бы неправильно, если бы он сказал, что желает любовной связи, общения одного духа с другим, или стучал в закрытую таинственную дверь с помощью объятий и поцелуев? Разве не таким должен быть ответ?!

На перекрёстке, где заканчивалась Дворцовая улица, Аида остановилась и нежно, но решительно сказала:

— Здесь..!

Камаль тоже остановился, с удивлением глядя ей в лицо.

«Здесь значит, что мы должны проститься в этом месте?» Фраза «Я люблю вас» не так многозначительна, чтобы обойтись без вопросов. Не став размышлять над этим, он сказал:

— Нет..!

И воскликнул, как если бы внезапно обнаружил свет:

— Что стоит за любовью?.. Разве вы не об этом спросили?.. Вот ответ: то, что мы не расстанемся..!

Она с тихой улыбкой произнесла:

— Но мы должны расстаться сейчас..!

Он разгорячённо спросил:

— Без смущения и подозрений?

— Без…

— А вы будете вновь посещать беседку?

— Если позволят обстоятельства.

Он с тревогой заметил:

— Но в прошлом обстоятельства позволяли!

— Прошлое это не настоящее…

Её ответ причинил ему глубокую боль, и он сказал:

— Кажется, что вы больше не вернётесь туда…

Словно напоминая ему о необходимости расставания, она произнесла:

— Я навещу вас в беседке, как только позволят обстоятельства…, счастливые обстоятельства…

И она ушла, направляясь в сторону Школьной улицы, а он остался на месте и смотрел ей вслед, как заворожённый. На перекрёстке она обернулась к нему и бросила улыбчивый взгляд, а затем скрылась из виду.

Что она сказала и что он услышал? Скоро он будет размышлять над этим, когда придёт в себя. Но когда он придёт в себя?! Сейчас он один идёт по дороге. Один? А как же дикое пульсирование сердца, блуждание духа и отголосок мелодии? Но всё же чувство одиночества сильно потрясло его до самой глубины души. Волшебное, пленительное благоухание жасмина ударило в нос. Но каков был его главный ингредиент? До чего же похожи любовь в её пленительной непонятной магии и этот аромат. Возможно, тайна одной переходит в тайну другого. Тем не менее, ему никогда не разгадать эту загадку, пока он не выйдет из своего замешательства…

24

Хусейн Шаддад сказал:

— Увы, но это наша последняя встреча!

Упоминание о расставании вызвало негодование Камаля. Он кинул быстрый взгляд на Хусейна, чтобы увидеть, было ли на его лице такое же огорчение, как и на словах!.. Однако он почувствовал атмосферу прощания на целую неделю раньше, ибо приход июня обычно возвещал об отъезде друзей в Рас аль-Барр или в Александрию. Всего через несколько дней его друзья исчезнут на горизонте беседки и сада, а возлюбленная довольствовалась тем, что перестала появляться в беседке ещё до отъезда. Она настояла на этом, несмотря на мир, ставший венцом их разговора на Дворцовой улице. Но неужели она не навестит их в беседке в последний день? Неужели его любовь значит для неё так мало, что она поскупится даже на мимолётный взгляд на него до того, как расстаться на целых три месяца? Камаль с улыбкой спросил:

— Почему ты говоришь «увы»?

Хусейн Шаддад заинтересованно ответил:

— Я бы хотел, чтобы вы отправились со мной в Рас аль-Барр. Бог мой, какие бы это были каникулы!

Без сомнения, это было бы восхитительно. Но Камалю было достаточно, что его возлюбленная не может больше продолжать скрываться! Исмаил Латиф сказал ему:

— Бог тебе в помощь!.. Как ты можешь выносить здешнюю жару летом? Лето ещё не началось, но вместе с тем посмотри, как сегодня душно!..

Погода была жаркая, несмотря на то, что солнечные лучи больше не светили прямо в саду и пустыне, тянущейся позади него. Камаль тихо произнёс:

— В жизни нет ничего, что нельзя было бы стерпеть…

И в следующий миг сам же посмеялся над собой, задаваясь вопросом: как он мог так ответить и насколько можно было считать его слова выразителем истинных чувств души? Он поглядел вокруг себя и увидел счастливых людей — в том не было сомнений. Они сидели в рубашках с короткими рукавами и в серых брюках, что, казалось, защищали от жары. Лишь он один надел костюм полностью, хоть это и был лёгкий белый костюм, и феску, которую поставил на столик. Исмаил Латиф хвалил результаты экзаменов:

— Сто баллов из ста: Хасан Салим получил диплом. Камаль ибн Ахмад Абд Аль-Джавад, Хусейн Шаддад, Исмаил Латиф прошли…

Камаль засмеялся:

— Если бы ты ограничился только тем, что сказал последний результат, пропустив остальные, то мы бы их и так узнали, это очевидно!

Исмаил, пренебрежительно вскинув плечи, заметил:

— Все мы достигли одной цели: ты — после всех усилий и трудов в течение года, а я — за месяц!

— Это доказательство того, что ты учёный по натуре!

Исмаил насмешливо спросил:

— Разве это не ты как-то случайно сказал, что Бернард Шоу был самым безнадёжным учеником в своё время?

Камаль со смехом ответил ему:

— Сейчас я поверил, что среди нас есть подобный Шоу, по крайней мере, в безнадёжности..!

Тут Хусейн Шаддад сказал:

— У меня есть новость, которую я должен сообщить прежде, чем нас увлечёт поток разговора…

Обнаружив, что его слова не произвели большого внимания, он неожиданно поднялся и театральным тоном заявил:

— Позвольте сообщить вам одну любопытную и счастливую новость, — он посмотрел на Хасана Салима и продолжил. — Не так ли? — Он повернул голову в сторону Камаля и Исмаила. — Вчера произошло обручение Хасана Салима и моей сестры Аиды…

Столкнувшись с таким известием, Камаль чувствовал себя, словно человек, считавший себя в целостности и безопасности и вдруг оказавшийся под трамваем. Сердце его забилось так судорожно, как будто это был самолёт, падающий в воздушную яму. Но то был внутренний крик ужаса, от которого раскалывалось сердце, и который не в состоянии был выбраться наружу. Он удивился, особенно когда задумался об этом позднее — как он смог тогда держать свои чувства под контролем и даже дарить улыбки Хусейну Шаддаду, поздравляя его? Возможно, его отвлекла от этой трагедии — пусть и ненадолго — борьба, завязавшаяся между его душой и замешательством, что окружило её со всех сторон.

Исмаил Латиф заговорил первым. Он перевёл взгляд с Хусейна Шаддада на Хасана Салима, который, казалось, был спокоен и невозмутим, как обычно, хотя на этот раз сюда примешивалось смущение или неудобство. Исмаил воскликнул:

— Правда?! Какое радостное известие! Радостное и неожиданное. Да, радостное, неожиданное и предательское! Но о последнем я пока говорить не буду, отложим это. Сейчас довольно и того, что я выражу свои самые искренние поздравления…

Он встал и пожал руки Хусейну и Хасану. Камаль также сразу поднялся с места, чтобы поздравить их. Он был поражён скоростью и странностью событий, несмотря на явную улыбку на лице. Ему даже показалось, что он находится в каком-то странном сне, и что на голову ему льётся дождь, а он сам ищёт убежища. Пожимая руки обоим молодым людям, он сказал:

— И правда, радостная весть, мои сердечные поздравления…

Когда они снова заняли свои места, Камаль невольно бросил взгляд украдкой на Хасана Салима, и увидел, что тот по-прежнему спокоен и невозмутим. Камаль опасался увидеть на его лице тщеславное или злорадное выражение, как он представлял себе, и испытал мимолётное облегчение. Он принялся просить у своей души всех сил, что у неё имелись, чтобы скрыть от бдительных глаз кровоточащую рану и избежать глумления и презрения.

«Крепись, душа моя, и я обещаю тебе, что потом мы ещё ко всему этому вернёмся, будем страдать вместе, пока не погибнем, и будем думать обо всём этом, пока не сойдём с ума. До чего приятный это будет момент в тишине и покое ночи, когда никто не видит и не слышит, когда боль, исступление и слёзы приходят, и никто не порицает тебя. Есть один старый колодец, с которого я сниму крышку и буду кричать в него, обращаясь к живущим там шайтанам, и отдамся слезам, скопившимся во чреве земли вдали от печальных глаз. Не сдавайся, душа моя, и будь осторожна, ибо мир предстаёт перед твоими глазами огненно-алым, как сам ад».

Исмаил продолжал говорить обвинительным тоном:

— Не так быстро. Мы тебе предъявим счёт. Как это случилось без всякого предупреждения заранее? Или отложим это до поры до времени и спросим, как это так — помолвка произошла без нашего присутствия?

Хусейн Шаддад сказал, защищаясь:

— Мы не устраивали вечеринку, ни большую, ни маленькую. Просто ограничились тем, что присутствовали члены семьи. Ваше время придёт в день свадьбы, когда зачитают брачный контракт. С тебя довольно того, что вы будете хозяевами, а не гостями…

«Свадьба!.. Звучит так, словно это похоронный марш, и его сердце проводят к месту последнего упокоения, окружив розами и прощаясь с ним, выводя на все лады трели. Во имя любви воспитанница Парижа подчинится шейху в чалме, что прочтёт суру „Аль-Фатиха“, а Иблис во имя гордыни покинет рай».

Камаль с улыбкой сказал:

— Оправдание ваше принимается, а на обещание возлагается надежда.

Исмаил Латиф воскликнул в знак протеста:

— Это красноречие богословов Аль-Азхара. Если на горизонте покажется накрытый стол, стоящий того, чтобы забыть всякий повод для попрёков, они будут распевать дифирамбы, и всё ради куска пожирнее! И правда, ты настоящий писатель или даже философ, или ещё какой-нибудь попрошайка, однако я не таков…

Затем он вновь пошёл в атаку, на этот раз обвиняя Хусейна Шаддада и Хасана Салима:

— А вы двое хитрецов; после долгого молчания вдруг объявляете о помолвке. А?.. Да, и правда, доктор Хасан, ты долгожданный преемник Сарвата-паши…

Хасан Салим, виновато улыбаясь, сказал:

— Сам Хусейн ничего об этом не знал всего несколько дней назад…

Исмаил спросил:

— Эта помолвка сделана одной стороной, вроде одностороннего провозглашения Египтом о своей о независимости от Британии двадцать восьмого февраля 1922 года?

Побеждённая нация гордо отвергла его, хотя он был навязан стране. Но что было, то было. Камаль громко засмеялся, а Исмаил, глазом подмигнув Хасану Салиму, повторил слова из хадиса:

— Уповайте ради достижения… не помню чего…, на скрытность, как сказал халиф Умар ибн Хаттаб, или поэт Умар бин Аби Рабийя, или Умар Эфенди, Аллах лучше знает, кто…

Камаль вдруг заявил:

— Обычно такие вещи делаются под покровом тишины, хотя признаю, что однажды доктор Хасан в разговоре со мной упоминал что-то такое!

Исмаил в замешательстве посмотрел на него, а Хасан кинул на него взгляд широко раскрытыми от удивления глазами и поправил его:

— Наш разговор больше напоминал тонкие намёки..!

Камаль сам задавался вопросом, как это такие слова сорвались с его уст? Это же ложь или правда, но только наполовину, в лучшем случае. Как он мог желать — да ещё и таким необычным способом — убедить Хасана, что ему было известно о его намерениях, и что новость не застала его врасплох, и он не придал ей особого значения? Что за глупость!.. Исмаил, с упрёком поглядев на Хасана, сказал ему:

— Ну а я не удостоился ни одного из этих тонких намёков!

Хасан серьёзно ответил:

— Уверяю тебя, что если Камаль и обнаружил что-то в нашим с ним разговоре, указывающее на предстоящую помолвку, то, должно быть, привлёк на помощь не мои слова, а собственное воображение.

Хусейн Шаддад звучно рассмеялся, и обращаясь к Хасану Салиму, сказал:

— Исмаил твой старинный товарищ, и хочет тебе сказать, что даже если ты получил свой диплом раньше на три года, это ещё не означает, что ты должен скрывать от него свои секреты или оказывать предпочтение другим!

Исмаил сказал, улыбнувшись, будто пытаясь скрыть своё неудовольствие:

— Я не сомневаюсь в его дружбе, но потребую с него отчёта, чтобы он не забыл о дне своей свадьбы!

Камаль улыбнулся:

— Мы друзья обеих сторон, и если жених про нас забудет, то невеста уж точно этого не сделает…

Он сказал это только для того, чтобы доказать самому себе, что ещё жив. Жив, хотя и испытывает боль, сильную боль. А приходило ли ему на ум когда-нибудь, что его любовь однажды закончится как-то по-другому?.. Нет. Но вера в то, что смерть неизбежна, не умаляет нашу тоску, когда она приходит. То была дикая боль, не знавшая логики и пощады. И если бы он мог видеть её воочию, то знал бы, где она скрывается или благодаря какому микробу появляется!.. Между чередованиями боли просачивались апатия и вялость…

— А когда день свадьбы?

Исмаил спросил о том, о чём думал и сам Камаль, словно был выразителем его мыслей, но и сам Камаль не должен был молчать. Он заметил:

— Да. Это очень важно, чтобы нас снова не застали врасплох. Когда состоится церемония?

Хусейн Шаддад весело спросил:

— Зачем вы оба так спешите?!.. Давайте дадим жениху насладиться остатком холостяцкой жизни…

Хасан с привычным спокойствием сказал:

— Я должен узнать сначала, останусь ли я в Египте или нет…

Хусейн Шаддад пояснил:

— То есть назначат ли его в прокуратуру или в дипломатический корпус…

«Хусейн, кажется, рад этой помолвке, и даже могу заявить, что я возненавидел его, пусть и на какой-то краткий миг. Он словно предал меня. Предавал ли меня кто-нибудь? Всё так переплелось вокруг меня, но этим вечером я побуду один…»

— А которое из двух вы предпочитаете, доктор Хасан?

Да пусть он выберет что захочет. Прокуратура… Дипкорпус… Судан… Сирия, если будет возможность…

— Прокуратура это унижение. Я предпочитаю дипкорпус…

— Лучше тебе это как следует втолковать отцу, чтобы он сосредоточил свои заботы на том, чтобы направить тебя в политику…

Эта фраза тоже случайно слетела с его языка? Без сомнения, она достигла своей цели. Ему следует следить за своими нервами, а не то он окажется втянутым в открытую ссору с Хасаном. И ещё ему стоит следить за тем, что чувствует Хусейн Шаддад, так как отныне они одна семья. До чего же жестокий удар!

Исмаил покачал головой, словно сожалея, и сказал:

— Это твои последние дни с нами, Хусейн. Спустя все эти годы! До чего же грустный конец!..

«Какая глупость! Он считает, что грусть может тронуть сердце, что свободно пасётся в оазисе возлюбленной».

— Это и самом деле грустный конец, Исмаил…

«Ложь на лжи, как и твои поздравления ему. В этом равны и сын торговца, и сын судьи верховного суда».

Камаль спросил:

— Означает ли это, что ты проведёшь всю свою жизнь за границей?

— Это то, что как раз и ожидают. Мы будем видеть Египет только изредка…

Исмаил удивился:

— Странная жизнь! А вы не думали о том, какие трудности ожидают ваших детей?!

«Бедное моё сердце! Разве красиво так играть со смыслом? Неужели этот негодяй думает, что возлюбленная забеременеет, её живот раздуется и вырастет как шар, а затем после тяжких страданий она родит?! Помнишь Хадиджу и Аишу в последние месяцы беременности? Но это просто богохульство. Почему бы тебе не присоединиться к какой-нибудь подпольной преступной банде, вроде „Черной перчатки“? Убийство лучше и полезнее богохульства. Тогда ты окажешься однажды на скамье подсудимых, а на трибуне будет Салим-бек Сабри, отец твоего друга-дипломата и свёкор твоей возлюбленной, как уже было на этой неделе, когда он председательствовал в процессе об убийстве главнокомандующего, сэра Ли Стака. Предатель!..»

Хусейн Шаддад засмеялся:

— Значит, страны должны разорвать дипломатические отношения, чтобы дети дипломатов воспитывались на родине?!

«Нет, нужно отрубить им головы! Абдульхамиду Инайату….Аль-Харрату…. Махмуду Рашиду…. Али Ибрахиму…. Рагибу Хасану…. Шакику Мансуру…. Махмуду Исмаилу…. Камалю Ахмаду Абд Аль-Джаваду — все они приговорены к виселице национальным судьёй Египта Салимом-беком Сабри и английским судьёй, мистером Кершоу. Убийственный ответ. Вы хотите убить или быть убитым?!..»

Исмаил обратился к Хусейну:

— Отъезд твоей сестры заставит твоего отца настаивать на том, чтобы отказать тебе в просьбе поехать за границу!..

Хусейн Шаддад с уверенностью произнёс:

— Мой случай твёрдо приближается к достижению успеха…

Аида и Хусейн в Европе! В одночасье он потеряет и возлюбленную, и друга. «Твой дух будет искать свою любимую и не найдёт её, а твой ум будет искать своего спутника, но не найдёт его. И в древнем квартале ты будешь жить один, заброшенный всеми, словно отголосок тоски, блуждающий в течение многих поколений. Подумай о мучениях, что подстерегают тебя. Пришло время сорвать плоды тех мечтаний, что ты посеял в своём неопытном сердце. Моли Аллаха, чтобы Он сделал слёзы лекарством от печали, и если сможешь, свяжи своё тело верёвкой палача, или отдай его разрушительной силе, которая обрушится на врага. Завтра ты обнаружишь, что твой дух опустел, как когда-то обнаружил пустой гробницу Хусейна. Обманчивые надежды! Истинные патриоты повешены, а сыновья предателей стали послами».

Исмаил Латиф, словно говоря сам с собой, произнёс:

— В Египте останемся лишь мы с Камалем. Камаль ненадёжен, так как его первейший друг — до или после или вместе с Хусейном — это книги…

Хусейн уверенно сказал:

— Отъезд не разорвёт уз нашей дружбы…

Сердце Камаля неистово застучало, несмотря на всю его апатию. Он промолвил:

— Моё сердце говорит мне, что ты не выдержишь разлуки с родиной навсегда…

— Вероятно, но ты благодаря моей поездке будешь получать книги, которые я буду посылать тебе, и мы продолжим наши беседы с помощью писем и книг…

Хусейн говорил о своей поездке так, как будто это уже было решённым делом. Встречи с ним были для Камаля пленительным счастьем, он даже мог наслаждаться молчанием в его обществе. Но то было утешением, и отъезд друга научит его пренебрегать своими несчастьями и бедами, пусть и большими. Так, смерть его обожаемой бабушки казалась его душе, обожжённой скорбью по утрате Фахми, несущественной. При том он всегда должен был помнить, что это была их прощальная встреча, чтобы наполнить глаза образом опьяняющих своей свежестью садовых цветов и роз, не озабоченных никакой печалью. Была лишь одна проблема, для которой он должен был найти решение: как простому смертному подняться так высоко, чтобы жить вместе с любимой, или как любимой опуститься так низко, чтобы жить с простым смертным?! Если он не найдёт для неё решения, то пойдёт вперёд в кандалах на ногах и с костью, застрявшей в горле. Любовь была грузом с двумя широко расставленными ручками, предназначенный для пары рук… Как можно было тянуть его одной рукой?

Разговор тянулся и переходил в новые русла, и Камаль следил за ним глазами, кивками головы и словами, подтверждавшими, что беда пока не коснулась его. Он возлагал надежду на то, что локомотив его жизни едет своим путём, и что остановка смерти на этом пути всё равно когда-нибудь неизбежна. Наступили сумерки… Час теней и тишины…

«Ты любишь этот час так же, как и час рассвета. Аида и боль — это два слова с одинаковым значением, и потому ты должен любить боль и радоваться своему поражению, начиная с сегодняшнего дня».

Друзья по-прежнему не прерывали разговор, смеялись и спорили друг с другом, как будто сердце ни одного из них не познало любви… Хусейн смеялся чистым здоровым смехом, Исмаил — придирчивым и злобным, Хасан — сдержанным и горделивым. Хусейн отказывался говорить о чём-либо, кроме как о Рас аль-Барре.

«Обещаю тебе совершить однажды туда паломничество и спросить, где же тот песок, который топтали ножки любимой, припасть к нему и поцеловать. Двое остальных друзей воспевают дифирамбы пляжам Сан-Стефано в Александрии и рассказывают о волнах величиной с гору. Так? Представь себе тело, выброшенное на берег волнами; грозное море поглотило его красоту и благородство, и признайся после всего этого, что скука и тоска овладевают всеми живыми существами, и что счастье, вероятно, скрывается за вратами смерти».

Встреча друзей продолжалась до тех пор, пока не пришло время расходиться. Они тепло пожали друг другу руки… Камаль сжал руку Хусейна, а Хусейн — руку Камаля, произнеся на прощание:

— До свидания… В октябре!

Примерно так же было в прошлом году и до этого. Камаль нетерпеливо спрашивал себя, когда же вернутся друзья. Сейчас его желания не были заложниками чьего-либо возвращения, ибо сердце всё так же будет пылать, придёт октябрь или не придёт, вернутся друзья или не вернутся. Теперь он никогда не станет винить летние каникулы в том, что они удалили от него Аиду, ведь их разделяет такая бездна, что гораздо глубже временного расставания. Когда же только время стояло между ними, он лечил эту рану дозами терпения и надежды, а сегодня он борется с неизвестным врагом со скрытой сверхъестественной силой, против которой он не знал ни одного слова из заклинаний или талисмана… Впереди его ждёт молчание и несчастье, пока Господь не решит, что всё кончено. Любовь казалась ему подвешенной у него над головой, словно рок, тогда как он сам был привязан к ней невыносимыми путами боли, по гнёту и силе напоминающими природные явления, и он вглядывался в неё глазами, наполненными печалью и почтением.

Трое друзей расстались перед домом Шаддадов: Хасан Салим пошёл вниз по Дворцовой улице, а Камаль и Исмаил направились по своему обычному пути в Аль-Хусейнию, в конце которой они также прощались. Исмаил шёл в Гамру, а Камаль — к себе в свой древний квартал. Как только они остались наедине, Исмаил принялся громко и долго смеяться. Камаль спросил, из-за чего весь этот смех, и тот лукаво ответил:

— Разве ты ещё не понял, что стал одной из главных причин, заставивших ускорить объявление о помолвке?

— Я?!

Этот вопрос вырвался из уст Камаля, широко раскрывшего глаза от изумления. Исмаил пренебрежительно заметил:

— Да, это из-за тебя. Хасану была не очень-то приятна ваша с ней дружба. Я в этом вполне уверен, несмотря на то, что он ни слова об этом не произнёс при мне. Он очень высокомерен, — насколько тебе известно, — но знает как достичь того, чего хочет. Ты помнишь, что произошло между вами в тот день?.. Очевидно, он потребовал от неё ограничить свою свободу и не приходить больше на собрание друзей брата, а также очевидно, что она напомнила ему, что он не вправе требовать от неё, и тогда он решился на этот большой шаг, чтобы обладать таким правом!

Стук сердца чуть ли не заглушил собственный голос Камаля:

— Но я не был её единственным другом! Аида была другом для всех нас!

Исмаил насмешливо сказал:

— Но она выбрала тебя, чтобы вызвать у него тревогу! Может быть, потому что ощутила в дружбе с тобой ту теплоту, которую не нашла у других. В любом случае, она не отреагировала на эту ситуацию произвольно, ведь уже давно решила одержать верх над Хасаном, и вот наконец собрала плоды своего терпения!

Камаль подумал: «Верх над Хасаном?», «Плоды своего терпения?» До чего похожи эти два выражения на слова набитого дурака: «Солнце всходит на западе»! С потаённым стоном в сердце он сказал:

— До чего плохо ты думаешь о людях! Она совсем не такая, какой ты представляешь себе!..

Не понимая чувств друга, Исмаил промолвил:

— Может быть, всё произошло по чистой случайности, и Хасану всё это только казалось. Но по любому, обстоятельства сложились в её пользу…

Камаль в ярости воскликнул:

— В её пользу?! Что ты такое думаешь о ней?! Пресвят Господь! Ты говоришь о ней так, как будто её помолвка с Хасаном это не его, а её победа!!

Исмаил как-то странно посмотрел на него и ответил:

— Тебя, как мне кажется, не убедишь в том, что таких, как Хасан, не так уж много встречается. Его семейство, положение, блестящее будущее… Тогда как таких, как Аида, много, больше, чем ты думаешь. Интересно, а ты оцениваешь её выше, чем она заслуживает? Семья Хасана согласилась на его брак с ней из-за огромного богатства её отца, насколько я полагаю. Она девушка…,- тут он несколько заколебался…, - не блещущая особой красотой, в любом случае!..

«Или ты сумасшедший, или я!» Боль разрывала его, как и тогда, когда он услышал ранящее слово о её брачном контракте, и набросился на весь строй брака в исламе! «Да падёт Божье проклятие на всех неверных!»

Со спокойствием в голосе, скрывавшим его страдания, он спросил:

— А разве не мало вертится вокруг неё поклонников?

Исмаил выпятил челюсть и задрал подбородок с каким-то пренебрежением:

— Ты, верно, и меня считаешь одним из них?! Не стану отрицать, что она жизнерадостная, модная и элегантная. Её западные манеры и тактичное поведение в обществе придают ей очарования и обаяния. Но всё же она смуглая, худая и совсем неаппетитная! Пойдём со мной в Гамру, там ты увидишь различных красоток, затмевающих её прелестями и в целом, и в частности. Там тебе встретится истинная красота: и светлая кожа, и полная грудь, и мясистый зад. Если захочешь красоты, то она там… А в Аиде нет ничего желанного…!

«Словно она подобна тому, что можно желать, вроде Камар или Мариам! Полная грудь и мясистый зад… Это как описывать дух качествами, свойственными телу! О, до чего же сильна моя боль!»

Сегодня ему предназначено испить чашу горечи и боли до дна. Смертельные удары сыпятся на него друг за другом, так что лучше уж смерть, что была бы милостью для него…

Они расстались в Аль-Хусейнийе, и каждый пошёл своей дорогой…

25

Годы шли, а его любовь к этой улице не ослабевала. Он сказал себе, глядя вокруг себя тоскливым взглядом: «Если бы моя любовь к женщине была постоянной, как и любовь к этой улице, то принесла бы мне избавление от многих проблем». Улица была удивительной: словно лабиринт, не успеешь пройти и нескольких метров, как она сворачивает направо или налево. Неважно, где ты находишься, ты сталкиваешься с кривой, что заворачивает в неизвестный для тебя мир. Узкая улица с обеих сторон казалась скромной, знакомой, словно домашняя скотина. Сидящий по правую сторону в своей лавке торговец мог поздороваться с тем, что сидел слева, пожав ему руку. Навесы из мешковины тянулись сверху над лавками, защищая их от лучей палящего солнца, и влажность вкупе с рассеянным светом создавала мечтательную атмосферу. На скамьях и полках были тесно прижаты друг к другу мешки, до краёв наполненные зелёной хной, красным и чёрным перцем, флаконами с розовой водой, духами, цветной бумагой и маленькими весами. Сверху висели свечи самых множественных форм и цветов, подобные разнообразным украшениям. Воздух, наполненный благовониями и духами, блуждал, подобно аромату старинного сна, который даже не помнишь, когда видел. «Покрывала, чёрные вуали, насурьмлённые глаза и тяжёлые бёдра — от всего этого я взываю о помощи Дарителя благодати. Мечтательно бродить между этих прекрасных образов — моё любимое времяпрепровождение, но хочу признать, это вредно и для глаз моих, и для сердца. Если начнёте считать здесь женщин, то конца и края им не будет. Этот благословенное место, что собирает их всех воедино, и тебе нет иного выхода, как воскликнуть в глубине души: Ох Ясин, разрушитель семей!.. Внутренний голос подсказывает мне, что я должен открыть лавку в Ат-Тарбийе и осесть здесь. Твой отец ведь торговец… Сам себе хозяин… Он тратит на свои развлечения намного, намного больше, чем ты зарабатываешь. Открой лавку и положись на Бога, даже если придётся продать для этого дом в Аль-Гурийе и лавку Аль-Хамзави. По утрам ты будешь приходить сюда, как султан, без всякого графика и без всяких контролёров. Сядешь около весов и со всех концов к тебе будут приходить женщины: „Доброе утро, господин Ясин“, „Будьте здоровы, господин Ясин“. Я буду винить только себя, если порядочная женщина пройдёт мимо меня, а я не поприветствую её, а развратной — не назначу свидания! До чего приятны фантазии, и до чего жестоки, если кто-то так и останется до конца жизни инспектором в военной школе в Ан-Нахасин. Любовь — это недуг, чьи симптомы — постоянный голод и непостоянное сердце. Помилуй Господь того, кто создан с аппетитом халифа или султана, но при этом вынужден работать школьным инспектором. Надежды разрушены, и нет никакого толка врать себе: на следующий день после того, как ты привёл её в дом в Каср аш-Шаук, ты надеялся на спокойную стабильную жизнь. Да поразит Аллах скуку! Она пронизывает душу точь-в-точь как горечь болезни проникает в слюну во рту! Я бегал за ней целый год, и за несколько недель она мне надоела. Что же такое несчастье, если не это? Твой дом стал первым, который наполнился жалобами ещё во время медового месяца. Спроси своё сердце, где же в нём место Мариам?!.. Где та прелесть, что сводила тебя с ума?.. Пусть она ответит тебе со смехом, похожим на стон: „Мы ели, когда были сыты, а затем нам стало тошно даже от запаха пищи“. Она хитра. Ею приятно наслаждаться, но от неё ничего не может ускользнуть. Шлюха и дочь шлюхи. Вспомни достоинства ушедших членов твоей семьи. Была ли твоя мать лучше её матери?! Но самое важное в том, что Мариам не такая же, как Зейнаб, которую было легко обмануть. Гнев её тяжелее выносить, если она злится. Она не из тех, кто закрывает глаза, а ты не из тех, кого легко удовлетворить. Едва ли когда-нибудь твой жгучий аппетит насытится одной женщиной, а сердце узнает, что такое постоянство. И всё же ты предполагал, что достигнешь счастливой супружеской жизни! До чего великолепен твой отец, и до чего презренен ты! Ты не смог быть таким же, как он, и последовать его примеру!

Боже мой, что это я вижу?! Это на самом деле женщина?! Интересно, сколько же она весит?! Бог ты мой, я никогда раньше не видел такого высоко роста и таких объёмов. Как можно овладеть таким имением?! Клянусь, если бы мне попалась женщина таких габаритов, я бы уложил её голой посреди комнаты и обошёл вокруг неё семь раз как вокруг Каабы, а потом вставил бы ей…»

— Это ты…?!

Откуда-то сзади до него донёсся голос, от чего сердце его затрепетало. Он тут же отвёл глаза от тучной женщины и увидел молодую даму в белом пальто, и не удержавшись, воскликнул:

— Зануба!..

Они тепло пожали друг другу руки, и она рассмеялась, а он предложил ускорить шаг, чтобы не привлекать к себе внимания. Они пошли бок о бок, проделывая себе путь сквозь толпу. Так произошла их встреча после долгой разлуки. Он лишь изредка думал о ней, после того, как различные мысли отвлекли его от неё, однако на этот раз она показалась ему такой же прекрасной, как и в тот день, когда он покинул её, и даже ещё прекраснее. Что это за новый фасон одежды она носит, сменив на неё свою чёрную накидку?! Бодрящая волна восторга и радости распространилась в нём. Она спросила:

— Как твои дела?

— Отлично, а у тебя?

— Как видишь…

— Великолепно, хвала Аллаху. Ты сменила гардероб. Я даже не узнал тебя с первого взгляда. Я по-прежнему помню, какой была твоя походка в том чёрном покрывале…

— А ты не изменился, не постарел. Только в весе прибавил, только и всего…

— А ты совсем другая теперь! Дочь Европы!.. — он смущённо улыбнулся… — Вот только бёдра из Аль-Гурийи!

— Попридержи язык!

— Ты меня пугаешь! Как будто ты покаялась или вышла замуж..!

— Для Аллаха нет ничего невозможного…

— Ну, что до покаяния, то это белое пальто противоречит ему. А что касается брака, то не так далёк тот день, когда твой скудный ум однажды подведёт тебя к этому!

— Берегись! Я почти что замужем…!

Ясин засмеялся, — в этот момент они как раз подходили к улице Муски, — и сказал:

— Ну прям как и я…

— Да, но ведь ты женат на самом деле, не так ли?

— Как ты об этом узнала? — он задумался и продолжил… — Ох, как это я забыл, что все наши секреты в конце концов доходят и до вас!

Он снова многозначительно засмеялся. Она таинственно улыбнулась и сказала:

— Ты имеешь в виду дом мадам?

— Или дом моего отца. Их любовь ещё продолжается?

— Почти!..

— Всё у тебя сейчас только почти! Я тоже почти женат. Я имею в виду, что женат и ищу себе подругу…

Она отогнала с лица муху, и золотые браслеты, опоясывающие её руку, издали лёгкий звон:

— Я подруга и ищу себе мужа..!

— Подруга?! И чей же сын сей счастливец…?

Она оборвала его предостерегающим жестом:

— Не оскорбляй. Он почтенный человек…

Насмешливо поглядев на неё, он произнёс:

— Почтенный?! Ха-ха, Зануба!.. Хотел бы я забодать тебя…

— Ты помнишь, когда мы встречались в последний раз?

— Ох. Моему сыну Ридвану шесть лет сейчас. Значит, мы виделись семь лет назад… Почти!

— Жизнь длинная…

— Но пока человек жив, ему не стоит отчаиваться во встрече в этом мире…

— Или в разлуке…

— Ты, по-видимому, сняла с себя верность как чёрное покрывало!

Она нахмурилась и пристально поглядела на него:

— И этот бык ещё рассуждает о верности!

Его обрадовало, что напряжённость между ними так легко была устранена, ибо это поощряло его интерес:

— Одному Аллаху известно, насколько я был рад встретить тебя. Я много о тебе думал, но таков мир!

— Мир женщин, да?

Сделав расстроенный вид, он сказал:

— Мир смерти, мир трудностей…

— По тебе не скажешь, что ты не можешь сносить трудности. Мулы могут позавидовать твоему здоровью…

— Не завидуют разве что красивые глаза…

— И ты ещё боишься сглаза?! Ты словно Абдульхалим Аль-Масри в ширь и в рост…

Он самодовольно засмеялся и молчал некоторое время, а затем сказал, на этот раз серьёзным тоном:

— Куда ты шла?

— За чем ещё может идти женщина в Ат-Тарбийю? Или ты полагал, что все люди похожи на тебя, и их интересуют только связи с женщинами?

— Я несправедливо обвинён, ей-Богу…

— Несправедливо обвинён?! Когда ты попался мне на глаза, я увидела, что ты весь отдался разглядыванию той женщины размером с ворота…

— Нет же, я задумался о своём и даже не осознавал, куда гляжу…

— Ты! Мой совет любому, кто хочет тебя отыскать — пройтись по улице Ат-Тарбийя в поисках самой пышной женщины, и я гарантирую, что он найдёт тебя прилипшего к ней, как клещ к собаке…

— Твой язык, женщина, с каждым днём всё длиннее…

— Святое имя Господа да защитит и твой язык тоже…

— Да что мы всё об этом. Давай же перейдём к главному. Куда ты сейчас направляешься?

— Я сделаю немного покупок, а затем вернусь домой!..

Он замолчал на мгновение, как будто бы колебался, а потом сказал:

— А что ты думаешь о том, чтобы провести вместе некоторое время?

Она посмотрела на него своими игривыми чёрными глазами и ответила:

— За мной стоит один ревнивый мужчина!..

Словно не слыша её возражений, он промолвил:

— В каком-нибудь милом местечке, где мы бы выпили по паре рюмочек!..

Она снова повторила свои слова, но уже громче:

— Я же сказала тебе, что за мной стоит один ревнивый мужчина…

Он продолжал, не обращая внимания:

— «Тут Фа Бьян». Что ты об этом думаешь? Есть одно милое и респектабельное местечко. Я вызову такси…

Она пыталась было запротестовать, затем спросила неодобрительным тоном, не сочетавшимся с выражением её лица:

— Насильно?!

Затем поглядела на часы, что носила на запястье — этот новый жест почти рассмешил его — и сказала так, как будто ставила ему условие:

— Только чтобы я не опоздала. Сейчас шесть часов, а я должна быть дома до восьми…

Когда такси повезло их, Ясин спросил себя, не заметил ли их посторонний глаз между улицами Ат-Тарбийя и Муски? Но потом пренебрежительно пожал плечами и оттолкнул назад феску, что нависала над правой бровью, венчиком с ручкой из слоновой кости. Что его сейчас могло заботить?! Мариам одна, и за ней не стоит дикий опекун, вроде Мухаммада Иффата, что разрушил первый брак своей дочери. А что до его отца, то он тактичный человек, знавший, что Ясин больше не неопытное дитя, которого он строго наказывал во дворе их старого дома.

Они уселись за столом в саду кафе «Тут Фа Бьян» друг напротив друга. В баре было полно мужчин и женщин, а механическое пианино наигрывало однообразные мелодии. Ветер доносил аромат жаркого вместе с вечерним бризом, льющимся из дальнего угла. По её смущению Ясин понял, что она сидит в подобном общественном месте впервые, и его объяла острая радость. В следующий миг он почувствовал уверенность, что им владеет настоящая тоска, а не мимолётная прихоть, и минувшие дни, проведённые с ней, показались ему самыми счастливыми днями в его жизни. Он заказал бутылку коньяка и жаркое. На щеках его заиграл жизненный румянец, и он снял феску, так что его чёрные волосы с пробором посередине напомнили причёску отца. Как только Зануба заметила это, на губах её появилась лёгкая улыбка, но он, естественно, не понимал, почему она улыбнулась. Он впервые сидел с женщиной в кабаке, что был за пределами весёлого квартала Ваджх Аль-Бирка, и это было его первое приключение после второй женитьбы, за исключением одной встречи в переулке Абдульхалик. И возможно, впервые он пил марочный коньяк вне стен дома. Он употреблял лучшие напитки — лишь из тех, что покупал домой для использования, по его собственному выражению, «в легальных целях». Он наполнил обе рюмки с гордостью и облегчением, затем поднял свою рюмку и произнёс:

— За здоровье Занубы «Мартелл»!

Она мягким тоном ответила:

— Я пью с беком «Диварис»…

Он с отвращением сказал:

— Да ну его. Да будет ему суждено уйти в прошлое…

— Ни за что!..

— Посмотрим. Все мы пили по рюмочке, что раскрывала перед нами врата и развязывала узы…

Оба они почувствовали, что времени, отведённого им, мало, и потому стали выпивать быстрее. Ещё две рюмки были наполнены и тут же осушены. Таким образом, коньяк своим огненным языком издавал пронзительные трели в их желудках, а ртутный столбик на термометре опьянения вырос. Зелёные листья растений, наблюдавших за ними из горшков за деревянным забором сада, являли им свои блестящие улыбки. Наконец и звуки пианино нашли для себя более снисходительные уши. А мечтательные разгулявшиеся лица обменивались дружескими общительными взглядами. Вечерний воздух растекался вокруг них музыкальными беззвучными волнами. Всё казалось приятным и прекрасным.

— А знаешь, что крутилось у меня на языке, когда я сегодня увидела тебя, когда ты как безумный уставился на ту женщину?

— Хм?… Но сначала допей свою рюмку, чтобы я вновь наполнил её…

Жуя кусочек жаркого, она сказала:

— Я чуть не закричала тебе: «Сукин сын»…

Он зычно засмеялся:

— И почему же ты этого не сделала, сукина дочь?

— Да потому, что я поношу только тех, кого люблю! И тогда ты показался мне незнакомым, или как будто незнакомым!

— А каким ты видишь меня сейчас?

— Сын шестидесятилетней шлюхи…

— Бог ты мой, это оскорбление иногда пьянит даже больше, чем вино. Сегодняшняя ночь благословенна. Завтра о ней будут писать в газетах…

— Почему это? Не дай Бог! Ты намерен сделать какую-то гадость?!

— Да смилостивится Господь и надо мной, и над ней…

Тут она с некоторым интересом сказала:

— Но ты не рассказал мне о своей новой жене…

Ясин погладил усы и ответил:

— Бедняжка так опечалена! Её мать умерла в этом году…

— Да будет долгой твоя жизнь. Она была богатой?

— Она оставила ей дом. Это соседний с нашим домом. Я имею в виду соседний с домом моего отца. Но вместе с тем она оставила его совместно своей дочери и мужу!

— Твоя жена наверняка красивая, ведь ты падок только на всё самое отборное…

Он осторожно заметил:

— Она обладает красотой, но её красота не сравнима с твоей…

— Ох, да ну тебя…

— Тебе разве когда-нибудь говорили, что я лжец?!

— Ты?! Я даже сомневаюсь, что тебя на самом деле зовут Ясин…

— Ну тогда выпьем ещё по рюмочке…

— Ты хочешь напоить меня, чтобы я тебе поверила..?!

— А если я тебе скажу, что хочу тебя и тоскую по тебе, ты и тогда будешь сомневаться в моей искренности? Погляди в мои глаза, пощупай мой пульс…

— Ты можешь сказать это любой встречной женщине…

— Как говорят, голодный хочет любую еду, но особенную тоску у него вызывает мулухийя…

— Мужчина, который любит женщину, не колеблясь, женится на ней…

Он глубоко вздохнул и сказал:

— Ты ошибаешься. Как бы мне хотелось встать на этот стол и что есть сил закричать: «Пусть каждый из вас не женится на женщине, которую любит, ибо ничто так не убивает любовь, как брак!» Поверь мне, у меня есть опыт. Я женился во второй раз и знаю, насколько верны мои слова…

— Может быть, ты ещё не встретил ту женщину, что подойдёт тебе…

— Подойдёт мне? Какой должна быть эта женщина? И каким чутьём я найду её? И где я найду такую женщину, с которой мне не будет скучно?!

Она вяло засмеялась и сказала:

— Ты словно хочешь быть быком на поле, где одни коровы. Вот каков ты!

Он радостно щёлкнул пальцами и сказал:

— Боже!.. Боже!.. Кто же когда-то называл меня быком?… Это же мой отец. Да пошлёт наш Господь ему приятный вечер! Как бы мне хотелось быть таким же, как он! Ему повезло с женой — примером послушания и неприхотливости. Он дал волю своим страстям, и проблем в жизни не знал. Успех сопутствует ему и в браке, и в любви… Вот чего я хочу…

— Сколько ему лет?

— Полагаю, пятьдесят пять. Но при этом он сильнее многих молодых…

— Никто не устоит перед временем. Да дарует ему Господь наш крепкое здоровье…

— Мой отец исключение. Он любим женщинами, которых жаждут другие мужчины. Разве он не появляется в вашем доме?

Смеясь и бросив кусок мяса кошке, что мяукала у её ног, она сказала:

— Я покинула тот дом несколько месяцев назад, и сейчас у меня есть собственный дом, где я хозяйка!

— Правда?! Я думал, что ты шутишь. И ты покинула ансамбль?

— Да, я оставила его. Ты сейчас говоришь с дамой во всех смыслах слова…

Он довольно захохотал и сказал:

— Ну тогда выпей и позволь мне тоже выпить, и да смилостивится над нами Господь наш…

Он чувствовал и внутри себя, и в самой атмосфере вокруг искушение. Однако что это был за голос и что за эхо? Но ещё более удивительной была жизнь, что пульсировала в неживых предметах: горшки с цветами шептали и раскачивались; колонны тихо беседовали между собой по душам; небо глядело сверху вниз на землю своими сонными звёздными глазами и беседовало с ней, обмениваясь взаимными посланиями, выражающими сокровенное, а атмосфера, наполненная видимым и невидимым светом, освещала сердца и ослепляла глаза. Было в мире что-то такое, что словно щекотало людей и не оставляло их, пока не вызовет смех: лица, слова, жесты и всё остальное так и подбивали всех смеяться. Время бежало со скоростью метеора, официанты разносили повсюду настоящую инфекцию разгула, передавая её от одного столика к другому с серьёзными лицами, а мелодии пианино слышались издалека, их почти заглушал звон трамвайных колёс. Мальчишки на тротуаре подбирали окурки и распространяли вокруг себя такой шум, словно это было жужжание роя мух. Целые полчища ночи разбивали лагерь в районе, где и селились.

«Ты словно поджидаешь, пока к тебе подойдёт официант и спросит: „Куда следует отвезти пьяного господина?“ Но ты не обращаешь внимания на это, как и на нечто более важное: если бы Мариам упала тебе в ноги и прошептала: „Мне достаточно и одной комнаты, в которой я буду жить и подчиняться тебе, а ты можешь приводить в дом любых женщин, которых захочешь“, или если бы школьный директор каждое утро трепал тебя по плечу и спрашивал: „Как дела у твоего отца, сынок?“, или если бы правительство проложило новую улицу перед лавкой Аль-Хамзави и кварталом Аль-Гурийя, или Зануба сказала бы тебе: „Завтра я уеду из дома своего господина и буду вся к твоим услугам“. Если бы всё это произошло, то люди собрались бы вместе после пятничной молитвы и искренне принялись бы обмениваться поцелуями. Но самое мудрое, что ты можешь сделать сегодня ночью — сесть на диван, пока Зануба будет голой танцевать перед тобой. Тогда ты сможешь наблюдать за прелестной родинкой над её пупком».

— Как поживает моя любимая родинка?

Он с улыбкой указал на её живот, и она засмеялась:

— Целует тебе ручки…

Он бросил косой взгляд на окружающее их место и сказал:

— Видишь этих людей? Среди них каждый — распутник, сын падшей женщины. Таковы все пьяницы…

— Наше почтение. Что касается меня, то у меня мозг уже вылетает…

— Надеюсь, что та его часть, что занята твоим дружком, тоже улетит…

— Ох, если бы он только знал, что с нами случилось! В один прекрасный день он просто пронзит тебя кончиком своих усов.

— Он сириец с огромными усами и…?

— Сириец?!.. — тут она начала громко с сирийским акцентом распевать, — Бархум, о Бархум…

— Тсс… Не привлекай к нам чужие взгляды…

— Какие ещё взгляды, слепец?! Осталось совсем мало людей…

Он потёр свой живот и вздохнул:

— Пьянство — это безумие…

— Ты говоришь громче, чем надо. Пойдём-ка..

— Куда?!

— Ты живёшь дольше меня на свете. Пусть наши ноги решат всё сами…

— А разве преуспевает тот, что позволяет ногам самим вести его?

— Они в любом случае более надёжны, чем рассеянный мозг…

— Подумай немного о…

Тут он прервал её, и встал, пошатываясь:

— Мы должны действовать не раздумывая, так как если будем ещё и думать, то завтрашнее утро никогда не подчинится нам. Вставай и поедем…

26

Дома закрыли свои веки, улицы опустели, на них оставался лишь блуждающий ветер или свет сонной лампы. Воздух был наполнен тишиной, что скиталась повсюду, расправив крылья. «Какая польза от отелей, если их владельцы глядят на тебя косым взглядом, словно ты зачумлённый, еле стоящий на ногах, которого они сторонятся? Да, ты встречаешь от них лишь презрительный отказ, но тебе по-прежнему негде преклонить голову. Другие любовники уже в постели видят сны. До каких пор ты будешь вот так скитаться? Таксист поднимает голову, отяжелевшую от дрёмы и дружелюбно глядит на тебя. Божье благословение на того, что везёт женщину в предрассветный час и ещё спрашивает, куда можно…»

— Куда можно?

Таксист с улыбкой ответил:

— Я в вашем распоряжении..

Ясин сказал ему:

— Я не спрашиваю у вас…

Тот сказал:

— В любом случае, я в вашем распоряжении…

Тут вмешалась Зануба:

— Не спрашивай у меня, спроси лучше у себя. Почему ты не подумал об этом прежде, чем напиться?!

Таксист, воодушевлённый тем, что они оба всё ещё стояли перед его машиной, снова сказал:

— Нил! Это самое лучшее место. Отвезти вас на берег Нила?

Ясин с вызовом спросил:

— Ты таксист или моряк?! Что нам делать на берегу Нила в такой поздний час?!

Таксист намекнул:

— Там свет слабый, и никого нет…

— Подходящая атмосфера для ночных грабителей!

Зануба со страхом сказала:

— Какой ужас! На моих ушах, шее и руках золото!

Таксист, пожав плечами, произнёс:

— Там всё спокойно. Я каждую ночь туда езжу с хорошими людьми, вроде вас, и мы вполне благополучно возвращаемся…

Зануба резко сказала:

— Не упоминайте Нил. У меня всё тело содрогается при одном упоминании о нём!

— Пусть зло держится подальше от твоего тела…

Ясин занял место в салоне рядом с Занубой и воскликнул:

— Поговори со мной. Что тебе за дело до её тела?

— Бек, я к вашим услугам…

— Вся ночь сегодня такая сумбурная…

— Да разрешит Господь наш все трудности. Если вы хотите в отель, то поедем в отель…

— Мы уже поссорились с владельцами трёх отелей. Трёх или четырёх, Зануба? Подумай-ка о чём-то другом…

— К Нилу?…

Зануба гневно воскликнула:

— Золото, парень!..

Ясин положил ноги на свободное место в машине и сказал:

— Не говоря о том, что там нет места…

Водитель сказал:

— Ну, если говорить о месте, то есть ещё машина…

Зануба закричала:

— Я вас предупреждала о том, что меня это стесняет?

Ясин, крутя ус, сказал:

— Ты права, права. Машина — не подходящее место. Я не хочу детских забав в таком возрасте. Послушайте-ка…

Мужчина развернулся к нему, и Ясин повелительно крикнул:

— В Каср аш-Шаук!..

«Цок… цок… цок…Ты погружаешься в темноту, и нет у тебя иных друзей, кроме звёзд». На горизонте маячила тревога, но тут же быстро погрузилась в море забвения, словно неуловимое воспоминание, ибо сила воли его растворилась в рюмке алкоголя. Его счастливая подруга заплетающимся языком спрашивала о том, куда именно на улицу Каср аш-Шаук он направляется, и он ответил, что в дом, который унаследовал от матери. «Судьба распорядилась так, что она жила в нём ради страстей, и после её смерти он также остался для любви и страсти. Он принял в свои объятия и мать Мариам, и саму Мариам, а сегодня ночью он раскроет их для госпожи ночей моего прошлого», подумал Ясин.

— А как же твоя жена, пьяница?

— Она уже давно спит.

— Разве не придёт расплата за всё?

— Ты вместе с человеком, сердце которого не знает страха. Срывай с неба жемчужные звёзды и украшай ими свой лоб. Спой мне в ушко: «Принесли мне любовь сегодня вечером, мама…»

— А где я проведу остаток ночи…?

— Я отвезу тебя в любое место, куда захочешь…

— Но ты никогда не сможешь носить с собой солому, чтобы было куда подстелить.

— Париж на море…

— Да, если бы не мой страх перед ним!

— Перед кем?

Разбитым голосом и откинув голову назад, она сказала:

— Да откуда мне знать? Я забыла…

Аль-Гамалийю накрыла густая тень, и даже кофейня закрыла двери. Экипаж остановился перед въездом на Каср аш-Шаук, и Ясин вышел из него, отпрыгнув. Зануба последовала за ним, опираясь на его руку. Затем вместе они прошли вперёд с осторожностью, но всё так же шатаясь на ходу. Их сопровождал кашель таксиста и поскрипывание ботинок сторожа, который любопытно прошёл мимо машины, когда она поворачивала. Зануба сказала:

— Дорога здесь вся в ухабах.

Ясин ответил ей:

— Но в доме безопасно.

И добавил:

— Не беспокойся.

Зануба тщетно пыталась напомнить ему о том, что в квартире, куда они направлялись, его ждёт жена. При этом она глупо улыбалась в темноте и два раза споткнулась, поднимаясь по лестнице, пока они не остановились перед дверью в квартиру, тяжело дыша. Ужас всего происходящего заставил их ощутить на какой-то момент явь, что вяло пыталась собрать воедино обрывки сознания. Ясин аккуратно повернул ключ в замке и с огромной осторожностью толкнул дверь. В темноте он искал ухо Занубы, и когда обнаружил его, наклонился к ней и шепнул, чтобы она сняла туфли. Сам он сделал то же самое. Затем сделал шаг вперёд, положив себе на плечо её руку, и вместе они прошли в гостиную напротив входа. Там он толкнул дверь и проскользнул внутрь. Она прошла вслед за ним. Оба выдохнули с облегчением. Он закрыл дверь и провёл её к дивану, на который они сели. Она беспокойно сказала:

— Тут очень темно. Я не люблю темноту!

Поставив ботинки под диван, он сказал:

— Через некоторое время ты к этому привыкнешь…

— У меня голова начала кружиться!..

— Только сейчас?!

Он неожиданно встал, не обращая внимания на её ответ, и в ужасе прошептал:

— Я не запер входную дверь…

Он также протянул руку, чтобы снять феску, и воскликнул:

— Я и феску свою забыл! Только вот где: в машине или в «Тут Фа Бьян»?

— К чёрту феску. Закрой лучше дверь, парень…

Он снова проскользнул в прихожую и к входной двери, и с великой осторожностью запер её. По пути обратно ему в голову пришла заманчивая идея; он подошёл к консоли, вытянув перед собой руку, чтобы не врезаться в стул, затем вернулся в гостиную, держа бутылку коньяка, наполненную до половины, поставил её на колени Занубы и сказал:

— Я принёс тебе лекарство от любой болезни…

Она нащупала рукой бутылку и произнесла:

— Алкоголь?!.. Хватит тебе уже! Ты хочешь, чтобы он переполнил нас до краёв?!

— Один глоток, и мы сможем перевести дыхание после всего этого напряжения!

Он пил, пока не почувствовал, что способен на всё, а безумие было самым приятным состоянием для этого. Море опьянения разбушевалось, и его высокие волны то вздымались, то опускались, и Ясин закрутился в их бесконечном водовороте. Из углов комнаты доносились их голоса, нёсшие какой-то бред в темноте, а из их глоток вырывался буйный смех и шум, как будто на базаре, а за тем последовало пение. На пол свалилась бутылка с предупреждающим звоном. Однако перед Ясином ещё оставался путь, который он во что бы то ни стало должен был одолеть, даже если бы ему пришлось переплыть целое море. Много ли времени прошло так, мало ли, они не отдавали отчёт времени. Задвигались тени, но страх его прошёл, а веки были закрыты, и он не обращал ни на что внимания, словно счастливый мечтатель, что проснулся и протягивает руки, чтобы сорвать новое удовольствие.

Открыв глаза, он заметил свет и тени, танцевавшие на стене. Повернув шею, он увидел у двери Мариам, что стола с лампой в руках, освещавшей её хмурое лицо и метавшие искры гнева глаза. Пара, развалившаяся на диване и женщина, стоявшая у двери, обменялись долгим странным взглядом: уклоняющимся и растерянным с одной стороны, и сверкающим от гнева, с другой. Молчание было невыносимо. Зануба выразила свою тревогу, раскрыв рот, чтобы заговорить, но так ничего и не произнесла. Затем ею вдруг овладел внезапный смех, и она расхохоталась, так что даже была вынуждена закрыть руками лицо. Ясин же крикнул заплетающимся языком:

— Хватит смеха!.. Это приличный дом!

Мариам, казалось, хотела что-то сказать, но язык не приходил ей на помощь, или гнев был настолько сильным, что лишал её возможности говорить. Ясин, сам не зная, что говорит, сказал ей:

— Я обнаружил эту «даму» в сильном опьянении, и привёл её сюда, пока она не придёт в себя…

Зануба не стала молчать и протестующе сказала:

— Как видите, он пьян. И он привёл меня сюда силой!..

Мариам сделала угрожающий жест, как будто хотела запустить в них лампу. Тело Ясина напряглось и он поглядел на неё, готовый ко всему. Но она быстро отступила под влиянием серьёзности возможных последствий такого шага, поставила лампу на тумбочку и стиснула зубы в бешенстве. Затем заговорила первая хриплым дрожащим голосом, загрубевшим от гнева и ярости:

— В моём доме!.. В моём доме?! В моём доме, преступник, сын шайтанов!

Её голос сотрясал весь дом, подобно грому; она поливала его грязью и слала всяческие проклятия, крича так громко, что сотрясались стены; взывала к жильцам дома и соседям, клялась вывести его на чистую воду и призывала в свидетели спящих людей. Ясин предостерегал и пытался заставить её молчать различными способами, махал на неё руками, с рёвом кричал на неё, но поскольку ничего не удалось, он в волнении встал и пошёл к ней, чтобы широким шагами догнать как можно быстрее, так как боялся потерять равновесие. Затем он набросился на неё, накрыв ладонью её рот, но она завизжала ему прямо в лицо, словно отчаянная кошка и ногой пнула его в живот. Он с мрачным лицом отступил назад, пошатываясь от злости и боли, затем упал на пол лицом, словно рушащееся здание. Зануба издала пронзительный крик, и Мариам бросилась к ней, навалившись на неё сверху, и потянула правой рукой за волосы, а левой вонзилась в её шею ногтями. Она начала плевать ей в лицо, ругая и понося её. Ясин поспешил подняться во второй раз, яростно качая головой, словно чтобы изгнать похмелье, подошёл к дивану и направил на спину жены, лежавшей поверх своей соперницы, тяжёлый удар. Мариам вскрикнула и подалась назад, уклоняясь от него. Он последовал за ней, и ослеплённый своим гневом, начал последовательно обрушать на неё кулаки, пока между ними не оказался обеденный стол. Тут она сняла с себя тапок и швырнула в него; тот попал прямо в его грудь. Ясин побежал за ней, преследуя её по всей комнате и крича: «Убирайся с глаз моих долой! Ты разведена… разведена… разведена…» Тут послышался стук в дверь и голос соседки, живущей на втором этаже, что звала: «Госпожа Мариам… госпожа Мариам!..» Ясин прекратил бегать за ней и с трудом переводил дыхание. А Мариам открыла дверь и так громко, что голос её был слышен по всей лестнице, сказала:

— Пожалуйста, загляните в комнату и скажите, видели ли вы нечто подобное?! Проститутка в моём доме, пьяная и шатающаяся. Проходите и поглядите сами…

Соседка смущённо сказала:

— Успокойтесь, госпожа Мариам. Пойдёмте ко мне, побудьте там до утра…

Ясин, не обращая на это внимания, заорал:

— Уходи вместе с ней. Ты не вправе оставаться в моём доме…

Мариам закричала ему в лицо:

— Прелюбодей! Преступник! Привёл домой к жене шлюху…

Он стукнул кулаком по стене и выкрикнул:

— Ты сама шлюха. Ты, и твоя мать!..

— Ты поносишь мою мать, когда она умерла и находится на небе рядом с Господом?

— Ты шлюха, я это точно знаю. Не помнишь разве про того английского солдата?!.. Я сам виноват, что не внял предупреждениям добрых людей!

— Я твоя госпожа и венец на твоей голове. Я благороднее всех членов твоей семьи и твоей матери. Спроси себя о том, какой мужчина женится на женщине, зная, что она шлюха, как ты сейчас сказал! Никто, кроме подлого сутенёра! — она указала рукой на гостиную… — Женись вот на этой, она как раз из той породы, что подходит твоему грязному темпераменту…

— Ещё одно слово, и твоя кровь прольётся прямо там, где ты стоишь…

Однако из горла женщины по-прежнему вылетали пламенные крики и ругань, пока соседка не вмешалась и не встала между ними на всякий случай. Она погладила Мариам по плечу, умоляя пойти вместе с ней, пока не наступит утро. Ясин разозлился ещё больше и закричал на неё:

— Забирай свои вещи и убирайся вон отсюда, чтобы глаза мои тебя больше не видели! Ты не моя жена, и я тебя не знаю. Сейчас я пойду к себе в комнату, и чтобы когда я вернусь, тебя больше тут не было…

И он бросился в комнату, и захлопнул за собой дверь с такой силой, что задрожали стены. Затем он бросился на диван, вытирая пот со лба. Зануба прошептала:

— Мне страшно…

Он грубо ответил:

— Заткнись… Чего тебе страшно?!.. — затем уже более громко. — Я свободен… Я свободен…

Зануба сказала так, как будто обращалась сама к себе:

— Что случилось с моим разумом, что я послушалась тебя и пришла с тобой сюда?

— Заткнись!.. Что было, то было, и я не сожалею ни о чём… Уф…

Через закрытую дверь до них донеслись голоса, указывающие на то, что его разгневанную жену окружили другие соседки. Затем он услышал голос Мариам, которая плача, говорила:

— Слышали ли вы о подобном когда-нибудь?… Шлюха с улицы в семейном доме! Я проснулась от их шума, когда они галдели, смеялись и пели! Да, клянусь Богом, они бесстыдно распевали песни, когда алкоголь заставил их позабыть обо всём. Скажите мне, это нормальный дом или бордель?!

Одна из женщин запротестовала:

— Вы соберёте свои вещи и покинете дом?! Это же ваш дом, госпожа Мариам, и вы не должны его покидать. Это неправильно. Пусть лучше та, другая, уйдёт…

Мариам закричала:

— Это больше не мой дом… Почтенный господин развёлся со мной!

Другая женщина сказала:

— Он был не в своём уме. Пойдёмте сейчас с нами, отложим разговор до утра. Как бы то ни было, а Ясин-эфенди хороший человек и сын порядочных людей. Да падёт проклятие Аллаха на шайтана. Пойдёмте, дочь моя, и не грустите…

Мариам запричитала:

— Больше ни слова и никакого отчёта! Да не взойдёт больше солнце над головой этого преступника и сына падшей женщины…

Вслед за тем последовал звук удаляющихся шагов, пока не стих окончательно, как и голоса женщин, и не превратился в неясный гул. Потом дверь с шумом хлопнула и закрылась. Ясин сделал долгий вдох и растянулся на спине…

27

Когда он открыл глаза, утренний свет заполнил уже всю комнату. В голове его была тяжесть похмелья, которого он не помнил за всю свою жизнь, несмотря на то, что это был уже не первый раз, когда он просыпался после ночной попойки. Механически повернув головой, он наткнулся глазами на Занубу, что храпела во сне рядом с ним. Тут в один момент к нему вернулись воспоминания о прошедшей ночи: Зануба лежит в постели Мариам? А сама Мариам?! У соседей. Скандал?! Он разнесётся теперь повсюду. Что за гигантский скачок в бездну разрушения! Какая теперь польза от гнева или сожаления? Что было, то было, всё может измениться, кроме вчерашнего дня. Разбудить ли ему Занубу? Но зачем? Пусть поспит всласть, пока не насытится. И пусть остаётся там, где есть, ей не стоит покидать этот дом до наступления темноты. Он должен был вернуть себе жизненную энергию, чтобы встретить новый тяжёлый день. Он откинул с себя лёгкое одеяло и выскользнул из постели. Затем вышел из комнаты с растрёпанными волосами, разбухшими веками и покрасневшими глазами, в гостиной зевнул, словно бык, вздохнул и поглядел на открытую дверь комнаты, затем закрыл глаза, простонал от тяжести похмелья в голове и направился в ванную. Ему предстоял и впрямь нелёгкий день. Мариам у соседей, а та, другая — занимает её постель. Наступил день и опередил его, не дав возможности скрыть следы своего преступления. Какое безумие! Он должен был дать ей незаметно уйти до того, как сам ляжет в постель, как же он упустил это из виду?! Какое же несчастье произошло с ним! Когда и как он провёл Занубу из гостиной в свою спальню?! Он ничего не помнит, даже не помнит, как и когда отдался во власть сна. Словом, это был огромный позор и скандал. Невинный вечер, превратившийся в такой срам! Как и его голова, отяжелённая болью и тревогами… Но нет ничего удивительного, ведь эта квартира издавна была заселена демонами скандала. Мать, да простит её Аллах, оставила ему её, сама перешла в мир иной, а сын остался, чтобы стать притчей во языцех и диковинкой, на которую будут указывать пальцем все жильцы дома и соседи, а завтра слухи донесутся и до Байн аль-Касрайн…

«Вперёд!.. В бездонную пропасть разврата, похмелья и подлости. Хоть бы эта холодная вода, которой ты умываешься, очистила душу от плохих воспоминаний. И кто знает, может быть, если ты выглянешь в окно, то обнаружишь перед своей дверью целое сборище, ждущее выхода из квартиры женщины, что выгнала твою жену и заняла её место. Но нет, ты не позволишь ей выйти, как бы там ни было. А что касается Мариам, то ты с ней развёлся! Развёлся с ней, сам того не желая. Даже могила её матери ещё не высохла. Что скажут о тебе люди, клеветник?!»

Он ощутил настоятельную потребность в чашке кофе, чтобы оживить свои чувства, и прошёл из ванной на кухню. Когда он проходил по коридору, что соединял их, то заметил в гостиной консоль, и вспомнил о бутылке коньяка, пролитого там же. Он на миг задался вопросом, что же случилось с ковром, но в следующую минуту вспомнил с ироническим сожалением, что вся мебель в квартире уже не его собственность, и вскоре отойдёт своей владелице. Через считанные минуты он уже нёс наполовину заполненную чашку кофе в спальню. Там на кровати сидела Зануба, потягиваясь и позёвывая. Она обернулась к нему и сказала:

— Доброе утро. Иншалла, нас ждёт завтрак в полицейском участке!

Он отхлебнул глоток и посмотрел на неё сквозь стеклянную чашку:

— Скажи: «О Всезнающий Благодетель!»…

Она замахала руками, так что её золотые браслеты на руках зазвенели:

— Ты виноват во всём, что случилось…

Он сел на край кровати и вытянул свои длинные ноги. Беспокойно сказал:

— Суд?! Ха! Я же сказал тебе — молись Всезнающему Благодетелю!..

Она погладила его спину пятками и со вздохом сказала:

— Ты разрушил мой дом. Один Аллах знает, что меня ждёт там…

Он положил ногу на колено другой, так что его джильбаб обнажил коренастое бедро, покрытое густыми угольно-чёрными волосами:

— Твой друг? Да пошлёт ему Аллах разочарование! Какое это имеет отношение к моему разводу с женой?! Ты разрушила мой дом. Это же мой дом разрушен…

Она сказала будто сама себе:

— То была тёмная ночь. Я не могла тогда отличить головы от ног. Шум по-прежнему стоит у меня в голове. Но я сама виновата. Я не должна была слушаться тебя с самого начала…

Ему показалось, что она довольна, несмотря на все жалобы, или просто претворяется, что жалуется. Разве он не знал женщин в квартале Узбакийя, что хвастались тем, что из-за них велись кровавые бои?! Но он не злился. Всё настолько дошло до отчаяния, что просто избавило его от труда вставать и пытаться уладить свои дела. Он даже не удержался от смеха и сказал:

— Это самая ужасная беда, что заставляет смеяться! Смейся же! Ты разрушила мой семейный очаг и заняла её место. Давай же, соберись, подготовься провести здесь ещё долгое время, пока не наступит ночь. Ты не выйдешь из дома, пока не будет темно…

— Какой ужас!.. Я арестантка?!.. Где твоя жена?

— У меня больше нет жены…

— Где она?

— В шариатском суде, если моё предположение верно…

— Я боюсь, как бы она не напала на меня, когда я буду выходить…

— Ты боишься?! Господи, помилуй нас! Вчерашняя ночь при всех её ужасах ничуть не ослабила твою хитрость и порочность, племянница Зубайды!

Она протяжно засмеялась, словно признавая обвинение, выдвинутое против себя и даже гордясь им. Затем она протянула руку к чашке кофе, взяла и сделала небольшой глоток, и вернула ему:

— А что теперь?

— Как видишь. Я и сам знаю не больше тебя. Мне неприятно появляться перед людьми после того, что было вчера ночью…

Она равнодушно пожала плечами и сказала:

— Не беспокойся об этом. На этой земле нет ни одного мужчины, у которого не было бы постыдных поступков, что нужно скрывать.

— Несмотря на это, скандал остаётся скандалом. Представь себе ссоры, вопли, развод на рассвете! Представь себе соседей, что в любопытстве прибежали к моей квартире и столпились перед ней. Они всюду суют свои глаза.

Она нахмурилась:

— Но это она начала!

Он не удержался и саркастично засмеялся. Она настойчиво продолжала:

— Она могла бы всё уладить с помощью мудрости, если бы была умной. Даже незнакомцы на улице проявляют терпимость к шатающимся в стороны пьяницам. Она сама навлекла на себя развод. И что ещё ты сказал ей?… Шлюха и дочь шлюхи? Ха! И последние слова были про английского солдата…?

Он вспомнил об этом только сейчас и раздражённо поглядел на неё, спрашивая себя, как такие вещи могли закрепиться у неё в памяти. Недовольно пробормотал:

— Я был зол и не знал, что говорю!

— Вздор!

— Сама ты говоришь вздор!..

— Английский солдат?… Ты привёл её из какого-нибудь бара?!

— Да упаси Боже! Она из хорошей семьи, наших старых соседей. Это всё мой гнев, тысячу проклятий ему…

— Но если бы не твой гнев, не раскрылись бы тайны!

— Клянусь жизнью твоей тётки, у нас и так хватает проблем…

— Расскажи-ка мне про английского солдата, как будто я о ничего об этом не знаю…

Он вызывающе громко воскликнул:

— Я же сказал, это всё из-за гнева, и довольно об этом…

Она насмешливо застонала и сказала:

— Ты бросишься за ней?… Иди и верни её…

— Будь проклят любой хладнокровный человек, что не постыдится сделать такое…

— Будь проклят…

Она выскочила из постели и подошла к зеркалу, взяв расчёску Мариам. Быстро стала причёсывать волосы и спросила его:

— А что делать мне, если тот человек прекратит свои отношения со мной?

— Скажи ему до свидания. Мой дом всегда открыт для тебя…

Она повернулась к нему и с сожалением сказала:

— Ты сам не понимаешь что говоришь! Мы уже серьёзно подумывали о браке.

— О браке?! Ты ещё думаешь об этом после того, что произошло вчера ночью?!

Она проницательно ответила:

— Ты не понимаешь меня! Я больше не могу терпеть жизнь содержанки, во грехе. За этим меня ждёт лишь гибель. Такая женщина, как я, по-настоящему ценит семейную жизнь!

«Интересно, кто этот идиот?!.. В ансамбле она всегда считалась простой лютнисткой, а жизнь проститутки после тридцати — а ей скоро тридцать — заканчивается, и ничего, кроме порчи и гибели, её уже не ждёт. Так что замужество — её самая большая надежда. И этим разговором она намекает на брак?… До чего милая чертовка!.. Не стану отрицать, что хочу её, хочу изо всех сил, и мой позор тому свидетельство…»

— Ты его любишь?

Она как будто разозлилась:

— Если бы я его любила, то не была бы сейчас пленницей здесь!..

Грудь его затрясло от нежности, несмотря на некоторые сомнения в её правдивости. Да, даже если её сердце и не знало искренности, она явно проявляла склонность к нему:

— Мне никто, кроме тебя не нужен, Зануба. Ради тебя я совершил безумные вещи, не заботясь о последствиях. Ты моя, а я твой до скончания времён…

Наступило молчание. Она, казалось, с нетерпением ожидала большего. Но он не произнёс ни слова. Тогда она сказала:

— Мне следует порвать связь с тем человеком?.. Я не из тех, кто может общаться с двумя мужчинами…

— Кто он?

— Торговец из квартала у Цитадели. Его зовут Мухаммад Аль-Калали…

— Он женат?

— Да, и у него есть дети, однако он богат…

— Он обещал тебе жениться?

— Он подталкивает меня к этому, но я колеблюсь, так как его обстоятельства, то, что он является мужем и отцом… всё это предвещает проблемы…

Он терпел все эти хитрости и уловки ради её прекрасных глаз.

— Почему бы нам не вернуться к тому, что было раньше между нами?.. В любом случае, я не беден…

— Меня не интересуют твои деньги. Мне просто надоела жизнь во грехе!

— И что же тогда делать?

— Вот об этом и я спрашиваю…

— Поясни…

— Я уже сказала более, чем достаточно…

Какой неожиданный натиск. Да, это выглядит поначалу даже смешным, но он её хочет, и не может отказаться. После некоторого молчания он сказал:

— Не буду скрывать от тебя, что я решительно бегу от брака…

— Как и я — я тоже решительно бегу от греха…!

— Ты такой не была вчера вечером!

— У меня был муж почти что в руках. Но сегодня!!

— Немного гибкости, и мы пойдём друг другу навстречу. Но тебе нельзя упускать только одну вещь — сколько бы я ни оставался рядом с тобой, я не откажусь от тебя никогда…

Она с вызовом воскликнула:

— Твои прошлые приключения свидетельствуют о том, что ты говоришь правду…

Он серьёзным тоном, за которым скрывал свою слабость, сказал:

— Не заплатив цены, ничему не научишься…

— Слова больше не прельщают меня. Горе вам, мужчины!

«А вам, женщинам, разве нет?! О племянница Зубайды, помилуй меня», подумал он. «Пришла сюда после полуночи пьяная, а утром уже устала от жизни во грехе. Может она и себе говорит: если стала его второй женой проститутка, то почему бы и мне не стать третьей?! Какой же ты презренный и жалкий, Ясин. Ты забыл, какие неприятности ждут тебя снаружи? Пусть проблемы подождут, только не потеряй Занубу каким-нибудь неуместным словом, как уже потерял Мариам. Мариам?! Сейчас я искупил свой грех, Фахми». Он тихо сказал:

— Отношения между нами не должны прекратиться…

— Только ты сам можешь их прервать и возобновить…

— Мы должны часто встречаться и много чего обдумать…

— Что до меня, то мне нет никакой нужды снова думать!

— Или я смогу убедить тебя в собственной правоте, или ты убедишь меня в своей…

— Я никогда не соглашусь с твоим мнением…

Она вышла из комнаты, пряча от него улыбку, а он следил удивлённым взглядом за её слегка искривлённой спиной. Всё казалось ему странным. Но где же Мариам? Она в любом случае сама по себе, а вот его душе не отведать покоя и мира. Завтра же его будут допрашивать в Байн аль-Касрайн, а послезавтра уже в шариатском суде. Но в последние дни их жизнь была постоянной борьбой. Она даже сказала ему без обиняков: «Я ненавижу тебя и ненавижу жить с тобой».

«Я не создан для того, чтобы преуспеть в браке. Значит, и у деда моего была такая же жизнь? Как говорят, я больше всех в семье на него похож. Но несмотря на всё это, эта сумасшедшая хочет выйти за меня…»

28

Солнце возвещало о закате, когда господин Ахмад Абд Аль-Джавад пересёк деревянный мост, ведущий в плавучий дом. Он позволил в звонок, и через некоторое время ему открыла дверь Зануба в белом полупрозрачном платье, проявляющем все её красоты. Увидев его, она воскликнула:

— Добро пожаловать… Добро пожаловать. Скажи, чем ты был занят вчера? — и она засмеялась. — Представляю себе: ты пришёл, звонил в звонок без всякого результата, постоял некоторое время, а потом ушёл…, - тут она снова засмеялась, — и наверняка, у тебя самые ужасные подозрения. Скажи, что ты делал?

Несмотря на элегантный внешний вид и приятные духи, которыми он надушился, лицо его было мрачным, а в зрачках неподвижных глаз отражалось недовольство. Он спросил:

— Где ты была вчера?

Она прошла первая в гостиную, и он последовал за ней до середины комнаты, там где располагались два открытых окна, выходящих на Нил, однако не сел. Она же уселась на стул меж двух окон и приняла спокойный, уверенный вид. С улыбкой сказала:

— Я выходила вчера — насколько тебе известно — за покупками. По дороге я встретила Ясмину-певицу, и она пригласила меня к себе домой. Там она отказывалась отпустить меня, и приставала ко мне до тех пор, пока не вынудила переночевать у неё. Я не виделась с ней ещё с того времени, как переехала в плавучий дом. Если бы ты только слышал её: она заявила о моей неверности и всё расспрашивала о секрете того мужчины, который заставил меня забыть о родственниках и соседях!

Говорит ли она правду или лжёт? Неужели он без причины пережил всю ту боль вчера и сегодня по праву? А ведь он не зарабатывал и не тратил просто так, без причины, ни одного гроша. Так как же он выстрадал всю ту ужасную боль вообще ни за что?! Как хитёр этот мир… Он готов был сейчас целовать землю под её ногами, если эта чертовка говорит правду. Ему необходимо было выяснить, не врёт ли она, даже если он потеряет остаток своей жизни. Пришло ли время ему образумиться?… Но не надо спешить…

— Когда ты вернулась в плавучий дом?

Она подняла ногу до самого стула и начала разглядывать светло-розовый башмачок и свои пальцы, окрашенные хной, затем ответила:

— Почему бы тебе сначала не присесть и не снять феску, чтобы я видела пробор в твоих волосах? Господин мой, я вернулась на рассвете…

— Лжёшь!

Это слово сорвалось с его губ, словно пуля, настолько он был переполнен злостью и отчаянием. Прежде чем она успела открыть рот, он яростно продолжил:

— Ты лжёшь! Ты не возвращалась ни на рассвете, ни после полудня. Я приходил сюда днём два раза и не застал тебя…

Она немного нахмурилась, а затем тоном и капитуляции и досады одновременно произнесла:

— На самом деле я вернулась незадолго до наступления вечера, примерно час назад. Меня ничто не подталкивало придумывать вымышленную историю, если бы я не заметила в твоих глазах беспричинное недовольство, которое я хотела развеять. Правда в том, что Ясмина утром настояла, чтобы я отправилась с ней на рынок, и когда узнала, что я бросила тётку, предложила мне присоединиться к её ансамблю, чтобы я могла иногда заменять её на некоторых свадьбах, и я, естественно, не согласилась, потому что знала, что ты будешь недоволен тем, что я допоздна провожу время с музыкантами. Я имею в виду, что я оставалась с ней, зная, что ты не придёшь сюда до девяти вечера. Вот и всё. А теперь сядь и благослови нашего Пророка…

«Выдуманная или правдивая история? А если бы твои друзья узнали о том, что ты оказался в подобном положении? До чего же поиздевалась над тобой судьба! Но я бы простил и в два раза больше ради капли покоя. Ты сам выпрашиваешь себе покоя, тогда как раньше тебе никогда не приходилось просить. Вот так ты сам унизил себя в присутствии этой лютнистки. Ей когда-то поручали прислуживать тебе, подавать фрукты на вечеринках, а потом вежливо и молча удаляться. Но либо покой, либо гори всё адским пламенем!»

— Ясмина-певица не живёт в Тридевятом царстве. Я спрошу её о том, правду ли ты рассказала мне…

Сделав пренебрежительную и недовольную отмашку, она сказала:

— Спрашивай её обо всём, что хочешь…

Его истощённые и возбуждённые до предела нервы ни с того, ни с сего одержали над ним верх, и он упрямо заявил:

— Я спрошу её сегодня же вечером. Я пойду к ней сейчас… Я удовлетворил все твои запросы и ты должна полностью уважать мои права…

К ней перешла его ярость, и она резко сказала:

— Не так быстро. Не бросай мне в лицо обвинение. До сих пор я была кротка и мягка с тобой, но всему есть предел. Я человек из плоти и крови. Открой глаза и молись Мухаммаду, отцу Фатимы!..

Он в замешательстве спросил:

— Ты обращаешься ко мне таким тоном?!

— Да, раз ты сам обращаешься таким тоном ко мне!

Он крепче схватился за рукоятку своей трости и закричал:

— Я получил это по заслугам, ведь никто иной, как я вывел тебя в люди и сделал дамой, и уготовил тебе такую жизнь, что позавидует сама Зубайда..!

Его слова превратили её в грозную львицу. Она зарычала:

— Аллах сделал меня дамой, а не ты. Я согласилась на такую жизнь только после твоей слёзной мольбы. Ты это забыл?! Я не пленница и не раба тебе, чтобы устраивать мне полицейский участок и допрос! Что ты вообще думаешь обо мне? Ты что, купил меня на свои деньги? Если тебя не устраивает, как я живу, то пусть каждый из нас идёт своим путём…

«О Господь небес и земли! Неужели вот так кокетливые ноготки превращаются в когти? Если сомневаешься по поводу прошлой ночи, то спроси обо всём у этого бесстыдного тона. Ты страдаешь от неё, как от рук Нимрода[70], так проглоти всю чашу боли до дна, испей унижение, пока не будет достаточно. А что ты ответишь сейчас? Закричи ей в лицо так громко, насколько сможешь: „Возвращайся на улицу, где я подобрал тебя!“ Кричи, да, кричи. Что тебя останавливает?! Да проклянёт Аллах всё, что мешает тебе! Измена сердца в тысячу раз хуже любой другой измены. Вот оно — унижение сердец, о котором ты слышал и над которым насмехался. До чего же я ненавижу своё сердце за то, что оно любит её…»

— Ты бросишь меня?!

Она ответила ему с тем же гневным вызовом:

— Если смысл жизни в том, что ты будешь меня удерживать здесь как рабыню и засыпать меня обвинениями всякий раз, как тебе взбредёт в голову, то лучше будет и тебе и мне закончить это…

Она отвернула от него лицо, а он изучающе смотрел на её щёку и шею с неестественным спокойствием, больше напоминавшим замешательство.

«Самое большее счастье, которое я прошу у Аллаха — равнодушно бросить её. Она унизила и оскорбила тебя, но можешь ли ты вернуться сюда и не застать ни следа от неё?!»

— Я не очень-то верю в твоё благородство, но не могу себе представить, чтобы твоя неблагодарность дошла до такого!

— Ты хочешь, чтобы я была камнем, у которого нет ни чувств, ни достоинства?

«Ты даже ещё более презренна, чем это, если бы ты знала!..»

— Нет, я хочу, чтобы ты была человеком, что признаёт права, вытекающие из прекрасного обращения…

Сменив тон с гневного на насмешливо-жалобный, она сказала:

— Я сделала для тебя даже больше, чем ты можешь себе представить. Я согласилась бросить свою родню и занятие, чтобы жить там, где ты хочешь. Я даже скрывала свои жалобы, чтобы не нарушать твой покой, не хотела говорить откровенно, что «отдельные люди» желали мне лучшей жизни, чем такая, однако я не обращала на них внимания…!

«Неужели есть и другие проблемы, которые не приходили мне в голову?» — спросил он себя, словно нанося себе же рану.

— Что ты имеешь в виду?

Она поиграла своими золотыми браслетами на левой руке:

— Один уважаемый господин желает на мне жениться, и неустанно настаивает на этом…

«Жара и влажность и так душат тебя, но эта мегера в придачу раскрыла рот для того, чтобы проглотить тебя целиком. До чего счастлив тот моряк, который свёртывает свой парус перед окном!..»

— Кто он?

— Человек, которого ты не знаешь. Зови его как хочешь!

Он отступил на шаг назад, затем сел на диван меж двух больших стульев, схватил ручку своей трости обеими руками, и спросил:

— Когда он тебя видел? И как ты узнала о его намерении?

— Он много раз видел меня, ещё когда я жила с тётей, а в последнее время вообще пытался поговорить со мной всякий раз, как встречал меня на улице. Но я игнорировала его, а он подбил одну из моих подруг сообщить мне об этом. Вот и вся история!

«Как же много у тебя историй! Когда я искал тебя вчера, меня убила одна боль, но тогда мне и в голову не приходили все остальные боли и проблемы. Брось же её, если можешь, порви с ней, ибо только так можно обрести покой. Разве люди не ошибаются, представляя себе смерть самым худшим из того, что выпадает на их долю?!»

— Скажи мне откровенно, я хочу знать: ты хочешь принять это предложение?

Она отбросила руку нервным движением и с высокомерным выражением на лице поглядела на него, а затем утвердительно сказала:

— Я же сказала уже тебя: я проигнорировала его. Ты должен хорошо усвоить смысл моих слов…

«Сегодня ночью ты не должен ложиться в постель с такими смертельными мыслями, чтобы вчерашняя ночь не повторилась ещё раз. Рассей эти тревоги».

— Скажи мне честно: тебя кто-нибудь посещал в плавучем доме?

— Кто-нибудь?! Кого ты имеешь в виду? Никто, кроме тебя, не входил в этот дом…

— Зануба, я же могу всё узнать. Не скрывай ничего от меня. Скажи мне всё как есть, даже мелочи. После этого я прощу тебя, что бы там ни было…

Она гневно возразила:

— Если ты и дальше будешь сомневаться в моей искренности, то лучше будет нам расстаться…

«Помнишь ли ты муху в агонии, которую видел сегодня утром в паучьей сети?!»

— Хватит уже об этом. Позволь-ка спросить тебя: этот человек встретил тебя вчера?!

— Я уже сообщила тебе, где была вчера…

Несмотря на это, он фыркнул:

— Почему ты меня мучаешь? Я не желал ничего, кроме одного: сделать тебя счастливой…

Она ударила рукой об руку, словно ей были больше невмоготу его сомнения, и сказала:

— Почему ты не желаешь понять меня?… Я пожертвовала ради тебя всем, что мне дорого!

«До чего восхитительная песня! Плохо только то, что она вполне может исходить из пустого сердца, как певец, что исполняет грустную жалобную мелодию, сам же и растворяется в ней, пока сердце его пребывает в опьянении от собственного счастья и триумфа».

— Призываю Аллаха в свидетели твоих слов: скажи мне сейчас, кто этот человек?

— Что тебе за дело такое? Я же сказала: ты его не знаешь. Он торговец не из нашего квартала, но иногда он захаживал в кафе господина Али…

— Его имя?

— Абд Ат-Таваб Ясин. Ты его знаешь?

«Я арендовал этот плавучий дом, чтобы хорошо проводить время. Но помнишь ли ты свои счастливые моменты?! О мир, помнишь ли ты Ахмада Абд Аль-Джавада, которого ничто не тревожило? Зубайда… Джалила… Бахиджа… Спроси их о нём. Он, без сомнения, совсем не похож на этого растерянного человека с сединой на висках…»

— Демон несчастий самый энергичный из всех демонов…

— Нет, самый энергичный это демон сомнений, так как он создаёт сомнения из ничего…

Он принялся постукивать по полу концом своей трости, затем глубоким грудным голосом сказал:

— Я не хочу жить, словно слепец. Ну уж нет. Ничто не в состоянии заставить меня быть небрежным к своему достоинству и чести. Короче говоря, я не могу стерпеть твоё отсутствие дома вчера ночью…

— Мы вернулись к этому во второй раз!

— И вернёмся в третий, и в четвёртый раз. Ты не ребёнок, ты зрелая и умная женщина. И сегодня ещё рассказываешь мне о том мужчине! Тебя на самом деле прельстило его обещание жениться?

Она высокомерно ответила:

— Я знаю, что он не обманывает меня. И доказательством тому служит его обещание не приближаться ко мне, пока мы не поженимся…

— Ты желаешь этого брака?

Она недовольно нахмурилась, а потом удивлённо спросила:

— Не не слышал разве, что я сказала? Я поражена тем, каким тугодумом ты кажешься сегодня. Но в любом случае, сейчас ты не в себе. Очнись от этого угрюмого состояния, что сам на себя беспричинно навлёк, и слушай меня в последний раз: я игнорировала того человека и его желания из уважения к тебе…

Ему хотелось узнать возраст того человека, но он не знал, как задать ей свой вопрос. Раньше он не считался с такими вещами, как молодость и старость, и потому после некоторых колебаний всё же спросил:

— Может быть, он из тех неопытных юнцов, что говорят, не подумав?

— Он не ребёнок, ему уже тридцать!

Другими словами, он был на четверть века моложе его самого. Оказаться впереди других хорошо во всём, кроме возраста. Ревность убивает нас без зазрения совести.

Она снова заговорила:

— Я игнорировала его, несмотря на то, что он обещал мне такую жизнь, о которой я мечтаю!

«Ты вся характером в свою тётку! Но даже Зубайда могла бы многому поучиться у тебя!..»

— Правда?…

— Позволь мне быть с тобой откровенной: я больше терпеть не могу такую жизнь…

«Вспомни ещё раз про муху и паука…»

— Правда?…

— Да, я хочу иметь спокойную жизнь вдали от греха. Или ты считаешь, что я заблуждаюсь?

«Ты пришёл сюда, чтобы учинить ей допрос, однако на чём ты стоишь сейчас? Это она тебя выгнала. И откуда только у тебя подобная кротость? Постыдись, сколько тебе ещё жить осталось? Ты вообще понимаешь, на что она намекает? До чего прекрасны волны, что сталкиваются друг о друга в час заката!»

Он долго молчал, и потому она снова тихо заговорила:

— Это никогда не рассердит тебя. Ты, прежде всего, богобоязненный человек, и не можешь помешать женщине жить по законам религии, как она того желает. Я не хочу быть седлом для каждого наездника, я не такая, как моя тётка. У меня верующее сердце, и я боюсь Аллаха. Это утвердило мою решимость встать на праведный путь и оставить грех…

Он слушал её последние слова с удивлением и тревогой, и начал всматриваться в неё с раздражением, скрываемым за бледной улыбкой. Наконец сказал:

— Ты мне раньше об этом не говорила. До позавчерашнего дня всё у нас шло превосходно!

— Я не знала, как раскрыть тебе то, что у меня на душе…

«Она удаляется от тебя с какой-то пугающей и неприятной скоростью. Какое крушение надежд. Я даже готов сейчас забыть ту зловещую ночь вчера… Забыть свои жалобы и боль… Если только она с корнем вырвет это своё злое коварство….»

— Но мы ведь жили счастливо и гармонично. Разве наши отношения так мало значили для тебя?!

— Нет, но я хочу, чтобы они были ещё лучше. Разве благочестие хуже греха?!

Его нижняя губа поджалась в бессмысленной улыбке, и он тихо произнёс:

— По отношению ко мне всё это совсем не так…

— Как это?!

— Я женат, мой сын тоже, и мои дочери замужем. Как видишь, ситуация очень деликатная…,- затем уже с тревогой. — Разве у нас не было полного счастья?!

Она с досадой ответила:

— Я не говорила тебе разводиться с женой и отрекаться от собственного потомства! У многих есть более одной жены!..

Он опасливо заметил:

— Брак в такой ситуации, как… как моя, не такое уж малозначительное дело. Он вызывает много кривотолков…!

Она саркастически засмеялась:

— Все знают, что у тебя есть любовница, и тебя их мнение не волнует. И как ты можешь бояться кривотолков, если официально и законно женишься?! Было бы желание…

Он смущённо улыбнулся:

— Лишь немногие посвящены в мои секреты, а члены семьи — те вообще самые последние люди, кто сомневается во мне…

Она недоверчиво вскинула свои подведённые брови:

— Это ты так думаешь. Но правду не знает никто, кроме самого Аллаха. Какой секрет можно сохранить от людских языков?!

Прежде чем он успел заговорить, она сердито продолжила:

— Или ты не считаешь меня достойной стать членом своей семьи?!

«Да простит меня Господь! Муж Занубы-лютнистки в твоём-то возрасте!»

— Зануба, я не это имел в виду…

Она неодобрительно сказала:

— Ты не долго сможешь скрывать от меня свои истинные чувства. Я завтра же узнаю их, если не сделаю этого ещё сегодня. Если женитьба на мне для тебя позорна, то тогда до свидания…

«Ты пришёл сюда, чтобы избавиться от другого мужчина, а вместо этого он избавляется от тебя. Ты больше не спрашиваешь её, где она была, это она предлагает тебе выбор между женитьбой и дверью. И что ты собираешься делать? Что парализует тебя? Это твоё предательское сердце. Легче оторвать твою плоть от костей, чем бросить эту лютнистку. Разве не прискорбно, что эта слепая любовь поразила тебя в преклонном возрасте?!»

Он с укором спросил её:

— Значит, так ты меня ценишь?

— Я не ценю того, кто чурается меня, как заразной слюны!

С тихой грустью он заметил:

— Ты мне дороже, чем моя собственная душа…

— Таких слов мы много уже наслышались…

— Однако это правда…

— Пришла пора мне узнать это на деле, а не на словах!

Он опустил глаза в печали и отчаянии, не зная, как согласиться на такое, но и не мог отказаться от её предложения. Его стремление к ней сковывало его и рассеивало мысли. Он негромко сказал:

— Дай мне отсрочку, чтобы я мог уладить свои дела…

Она спокойно ответила, пряча хитрую улыбку:

— Если бы ты и правда любил меня, то не стал бы колебаться…

Он поспешно ответил:

— Это не так. Я имею в виду другие дела…

Он махнул рукой, как бы пытаясь объяснить ей свои слова, хотя и сам не знал точно, что именно они значили. Она улыбнулась:

— Ну, если так, то я, пожалуй, подожду тебя…

Он почувствовал временное облегчение, словно боксёр, вот-вот готовый упасть оземь, как только послышался звонок рефери, возвещающий окончание первой части раунда. В душе ему захотелось облечения и передышки от тревог и волнений, и протянув к ней руки, он сказал:

— Иди ко мне…

Она упрямо откинулась назад на своём стуле и заметила:

— Когда позволит Аллах…

29

Он покинул плавучий дом, прокладывая себе путь в темноте по пустынному берегу Нила в сторону моста Замалек. Дул лёгкий приятный ветерок, что обвевал его воспламенённую голову и слабо шевелил переплетённые ветки гигантских деревьев, от которых исходил шёпот. Во мраке они казались дюнами или чёрными облаками. Каждый раз, как он поднимал голову, находил их сомкнутыми прямо над собой, подобно тревогам, навалившимся на грудь. Исходит ли такой же свет, что виден из окон плавучего дома, из других домов, лишённых тревог?

«Но нет такой тревоги, что была бы такой же, как твоя. Умерший своей смертью не схож с самоубийцей, а ты, бесспорно, согласился совершить самоубийство».

Он продолжал идти, ибо в такой час самым приятным для него было шагать пешком, чтобы успокоить нервы и собраться с мыслями, прежде чем он присоединится к братьям. Там он уединится с ними и откроет им всё. Он не предпримет подобного шага, не посоветовавшись с ними, даже если заранее догадывается, что они скажут. Он признается перед ними, как бы ни было тяжело, ибо он чувствовал в себе желание, побуждающее его открыться, словно призыв о помощи утопающего, захваченного высокой волной. Для него не было секретом, что он согласился жениться на Занубе, и он не скрывал своих униженных чувств, того, что желает её и тоскует по ней, однако не представлял себе, как это может воплотить в виде официального брака, и как он сообщит эту «радостную» новость своим домашним, детям и вообще всем людям. И хотя ему хотелось бы ещё идти и идти, пока несли ноги, он ускорил шаги и пошёл быстрее, стуча своей тростью по земле, словно торопясь достичь цели, которой у него не было. Она отвергла и оттолкнула его. Разве по опыту ему были неизвестны подобные приёмы?… Но слабый человек сознательно попадает в силки. И хотя прогулка пешком и чистый воздух немного освежили его, он по-прежнему был рассеян и озабочен. Мысли всё так же беспорядочно мельтешили в его голове, так что он с трудом мог вынести их. Ему стало казаться, что он вот-вот сойдёт с ума, если не найдёт способа уладить это дело, пусть даже это будет самообман.

В такой темноте он может говорить сам с собой, не смущаясь и не колеблясь, ибо полог сцепившихся меж собой ветвей защищал его с неба, а разбросанные справа от него поля поглощали мысли. Воды Нила, что текли слева от него, поглощали чувства. Однако ему следует избегать света, чтобы не попасть в его яркое кольцо, похожее на цирковой вагончик, увлекающий за собой мальчишек и любителей диковинок. Тогда ему пришлось бы распрощаться со своей репутацией, честью и достоинством. Он по-прежнему обладал двуличием: в одном образе он жил среди друзей и любовниц, а другим пользовался среди членов семьи и всех остальных. И этот последний образ как раз и поддерживал его степенность и достоинство, констатируя статус, о котором никто и думать плохо не смел. Но именно против этого образа и устроили настоящий заговор его собственные капризы, грозящие уничтожить его навечно. Наконец показался мост с ярко зажжёнными фонарями, и он спросил себя: куда же ему идти?… Казалось, что ему хотелось ещё немного одиночества и темноты, но он не пошёл по мосту, а вместо этого направился по дороге в сторону Гизы.

«Ясин! Упоминание о нём тревожит тебя. Твой лоб горит от стыда. Но почему? Он первым поймёт тебя и проявит к тебе снисходительность. Или ты считаешь, что он будет злорадствовать над тобой и высмеивать?.. Ты долгое время ругал его и воспитывал, но его нога ещё ни разу не скатывалась в пропасть, подобную твоей! Камаль?.. Ты должен прямо сейчас надеть на лицо непроницаемую маску, чтобы он не смог прочитать на твоём лице ничего о твоём грехе. Хадиджа и Аиша?.. В семействе Шаукат им придётся ходить с низко опущенной головой. Зануба — жена вашего отца! Этой свадьбе будут аплодировать только безумцы. В твоей груди одни грешные увлечения, так подбери для них какую-нибудь другую сцену, а не этот мир. Есть ли царство тьмы вдали вне пределов досягаемости смертных, где ты мог бы спокойно удовлетворять свои порочные страсти?! Посмотри завтра на паучью сеть, осталось ли там что-то от мухи?.. Прислушайся к кваканью лягушек и стрекотанию сверчков. До чего блаженны эти насекомые! Стань и ты насекомым, чтобы быть таким же счастливым без разбора. Но на поверхности земли тебе не позволено быть никем иным, кроме как „господином“ Ахмадом. Проведи этот вечер со своей семьёй, со всеми: с женой, Камалем, Ясином, Хадиджей, Аишей… Затем поведай им о своём намерении, если сможешь. И если тебе по силам, то женись после этого.

А Ханийя?! Помнишь ли ты, как бросил её, несмотря на то, что любил?.. Ты никогда не любил ни одну женщину так, как её. Но кажется — к сожалению, — что мы с возрастом лишаемся разума! Напейся этой ночью, пока тебя не вынесут оттуда. До чего же ты истосковался по вину! Словно ты не пил с самого рождения Пророка в благословенный год слона. Горькие страдания, что ты проглотил в этом году, вполне могут стереть счастливую долю, которой ты наслаждался всю свою жизнь».

Он ударил палкой по земле, затем остановился. Ему надоел мрак, тишина, дорога и деревья, хотелось обратиться за помощью к друзьям. Он не из тех, кто может надолго уйти в себя, ведь он не кто иной, как член коллектива, часть целого. Там, с ними, проблемы решатся, как бывало обычно. Он развернулся, чтобы пойти обратно, к мосту, и тут всё существо его затряслось от гнева и отвращения. Странным голосом, разрываемым обидой, болью и злостью, он произнёс: «Она проводит целую ночь вне дома…. неизвестно где…, а ты потом соглашаешься жениться на ней!» На него давило гнетущее чувство презрения к самому себе, сжимавшее то тело, то сердце его.

«Ясмина?!.. Какая насмешка! Нет, она провела ту ночь в объятиях мужчины, который не отпускал её до полудня следующего дня. Она оставалась у него, зная время, когда он, Ахмад, придёт в плавучий дом. И что же это всё значит?!.. Должно быть, страсть заставила её позабыть о времени. Вечное адское пламя! Или ты настолько унизился, что ей уже не важно, разгневан ты или нет? Как ты разговаривал с ней, пытаясь угодить, лебезил ей после этого, околдованный дурак? И как ты мог уйти от неё с обещанием жениться? Срам тебе и в этом мире, и в загробном! Ты как будто не почувствовал на себе тяжести рогов, которые согласился нести на себе, под давлением забот, свалившихся на твою голову. Рогов, что увенчали чело твоей семьи, что будут позорить род за родом! Что скажут люди об этих рогах над твоим почтенным лбом?! Гнев, ненависть, кровь и слёзы — ничего не искупит твоей капитуляции и слабости. Как же она сейчас потешается над тобой, лёжа на спине в том плавучем доме! Может быть даже она не смыла с себя пот того мужчины, который тоже будет смеяться над тобой в свою очередь. Завтра, как только ты встанешь, все непременно будут над тобой насмехаться. Признайся в упадке духа за столом между друзей, чтобы услышать, как они хохочут… „Спишите это на счёт его старости и дряхлости… Простите его, он уже испробовал всё, кроме удовольствия носить рога на голове!“ Зубайда скажет: „Ты отказался быть господином в моём доме, согласившись быть сутенёром в доме лютнистки“. Джалила скажет: „Ты мне не брат и даже не сестра!“

Я свидетельствую этой ужасной дорогой, этой густой темнотой и этими дряхлыми деревьями, что мчусь во мраке с плачем, словно маленький ребёнок. Я не буду спать этой ночью, пока не отвечу на унижение моему тирану! Она ещё и сопротивлялась тебе! Почему? Потому что ей надоело жить в грехе! В грехе, от которого она даже не отмыла своё тело. Скажи лучше, что она больше не выносит тебя, и баста. До чего ужасная боль. Но это поделом мне за то, что я преклонялся перед ней. Словно человек, что бодается со стеной, пока не сломит себе голову, каясь в грехах. Шейх Мутавалли Абдуссамад считает, что много чего знает, но как же он невежественен!»

Он прошёл снова мимо моста на Замалек по дороге в Имбабу, сознательно и упорно ускоряя свои шаги, ибо решил очиститься от запятнавшего его позора. Всякий раз, как боль наваливалась на него, он вновь и вновь стучал палкой по земле, словно шёл на трёх ногах.

Вот показался плавучий дом; в окнах мелькал свет.

Возбуждение Ахмада усилилось, хотя уверенность вновь вернулась к нему вместе с мужественностью и собственным достоинством. Укрепившись в своём мнении, он привёл в порядок и мысли. Он поднялся по ступеням и прошёл по деревянному трапу, затем постучал в дверь концом трости, повторив ещё раз, более яростно, пока не услышал взволнованный голос:

— Кто там стучит?!

Он решительно ответил:

— Я…

Открылась дверь и он увидел её удивлённое лицо. Она уступила ему дорогу и пробормотала: «Всё хорошо?» Он же прямиком направился в гостиную, пока не дошёл до середины комнаты, где повернулся и остановился, глядя на неё. Она в удивлении подошла к нему и замерла перед ним, принявшись в волнении рассматривать его мрачное лицо. Наконец сказала:

— Добрые новости, Иншалла?! Что тебя заставило вернуться?!

Он с подозрительным спокойствием произнёс:

— Хорошо, слава Богу, как ты сейчас узнаешь…

Её глаза установились на него с немым вопросом, хотя она и хранила молчание. Он же продолжал:

— Я пришёл сюда, чтобы сообщить тебе, чтобы ты не цеплялась за мои слова. Всё это было просто глупой шуткой.

Тело её в разочаровании поникло, а выражение лица говорило о недоверии и гневе. Тут она закричала:

— Глупая шутка?! Как это ты не отличаешь глупую шутку от обязывающего честного слова?

Лицо его приобрело ещё большую угрюмость:

— Когда ты говоришь со мной, то лучше соблюдать правила вежливости. Женщины твоего класса зарабатывают в моём доме себе на жизнь в качестве служанок…

Пристально глядя ему в лицо, она заорала:

— И ты вернулся, чтобы сказать мне такое?… Почему ты не сказал этого раньше? Зачем ты дал мне обещание, заискивал передо мной и искал моего расположения? Ты считаешь, что такие слова запугают меня? У меня нет времени выслушивать подобные глупые шутки.

Он гневно махнул ей рукой, чтобы заставить её замолчать, и сам закричал:

— Я пришёл, чтобы сказать тебе, что брак с такой, как ты — это позор, не сочетающийся с моим достоинством, и годится только для того, чтобы служить посмешищем для любителей непристойных анекдотов. Пока подобные мысли будут вертеться у тебя в голове, ты не будешь считаться подходящей партнёршей для меня. Мне не гоже общаться с сумасшедшими…

Пока она слушала его, искры ярости летели из её зрачков, однако она не поддалась потоку гнева, как он надеялся. Возможно, вид его ярости породил у неё страх и заставил оценить последствия. Потому более мягким тоном, чем раньше, она сказала:

— Я никогда не стану заставлять тебя жениться на мне силой. Я просто выразила тебе то, что сидит у меня в голову, оставив тебе право выбора. Теперь ты хочешь освободиться от своего обещания. Ты волен делать что хочешь, но не надо поносить меня и унижать. Пусть каждый из нас идёт своим путём с миром…

«Неужели это самое большое усилие, на которое она способна, чтобы удержать тебя?! Разве не лучше было бы, если бы она, чтобы завладеть тобой, вонзилась в тебя ногтями? Черпай гнев из собственной боли».

— Каждый из нас пойдёт свои путём, но я хотел сказать тебе своё мнение, прежде чем уйду. Не отрицаю, что я сам преследовал тебя, возможно, потому что иногда душа моя страстно желает грязи. Ты оставила людей, которым была счастлива прислуживать, чтобы я поднял тебя до такого стиля жизни, и потому я не удивляюсь, что не получил от тебя такой же любви и высокой оценки своих заслуг, что получал у них, так как грязь ценит лишь тех, кто подобен ей самой. Пришло время мне вновь начать уважать себя и вернуться к моему изначальному кругу общения…

На её лице отразилась обида. Обида того, кто сдерживает свой страх в пылающей груди, не выпуская его наружу. Дрожащим голосом она пробормотала:

— До свидания. Уходи и оставь меня в покое…

Он раздражённо ответил, борясь со своей болью:

— Я низко опустился и унизился…

Тут она потеряла контроль над собой и закричала на него:

— Хватит! Довольно! Помилуй эту мерзостную тварь, но остерегайся её! Вспомни, как ты сам целовал её руку со смирением в глазах. Низко опустился и унизился, да?… Ха… Правда в том, что ты постарел. А я приняла тебя, несмотря на твой возраст, и вот какое вознаграждение получаю…

Он взмахнул своей тростью и гневно заорал:

— Заткнись, сукина дочь. Заткнись, низкая тварь! Сворачивай свои пожитки и покинь этот дом!..

Она тоже закричала на него в свою очередь, судорожно подняв голову:

— Слушай, что я тебе скажу. Ещё одно твоё слово, и весь этот дом, весь Нил и всю улицу заполнят такие крики, что сюда придёт всё полицейское управление, ты слышал?… Я не какой-то лакомый кусочек, я Зануба. И пусть Господь вознаградит меня за все страдания. Убирайся-ка ты сам отсюда. Этот плавучий дом — мой, и снят он на моё имя. Уходи подобру-поздорову, пока тебя отсюда не выставили…

Он оставался в нерешительности, глядя на неё с презрением и насмешкой, однако решил избежать скандала, затем сплюнул на пол и вышел из дома длинными тяжёлыми шагами…

30

Оттуда он сразу же пошёл к друзьям, и застал Мухаммада Иффата, Али Абдуррахима, Ибрахима Аль-Фара и остальных. По привычке он пил до тех пор, пока не опьянел, нарушив тем самым обычай. Он много смеялся и смешил других, затем вернулся домой под самое утром, и крепко заснул. Вместе с утром он встретил новый спокойный день, в начале которого ни одна мысль не занимала его. Всякий раз, как его воображение возвращало его в один из образов его недавнего или далёкого прошлого, он решительно отгонял его, за исключением одной сцены, которую он с удовольствием вспоминал: последней сцены, отложившейся в памяти — победы над женщиной и над самим собой. Он принялся убеждать себя, говоря: «Всё кончено, и слава Богу. Теперь я буду предельно осторожен на всю оставшуюся жизнь».

День казался спокойным в самом начале, и он смог поразмышлять о своём очевидном триумфе. Однако после этого день стал каким-то вялым, даже угасшим. Он не мог найти тому объяснения, кроме того, что это была реакция на его нервное истощение за последние два дня, даже скорее за все последние месяцы в чуть меньшей степени. Правда же заключалась в том, что близкие отношения с Занубой выглядели на тот момент в его глазах трагедией с начала до конца. Ему было нелегко примириться со своим первым поражением, настигшим его в долгой череде любовных романов, ибо оно оставляло тяжкий след на его сердце и воображении. Он приходил в ярость, когда разум нашёптывал ему, что молодость прошла, так как он гордился своими силами, импозантной внешностью и кипучей энергией, и упорно цеплялся за объяснение, которое откровенно высказал вчера той женщине: что она не любит его, ибо грязь ценит лишь тех, кто подобен ей самой!..

За весь день он просто истосковался по своим друзьям, и когда пришло время, терпение его иссякло, и он поспешил домой к Мухаммаду Иффату в Гамалийю, чтобы увидеть его прежде, чем туда стекутся остальные друзья. Он сразу же сказал ему:

— Я покончил с ней…

Мухаммад Иффат спросил:

— С Занубой?!

Он кивнул в знак согласия, и друг улыбнулся:

— Так быстро?

Ахмад саркастически засмеялся и сказал:

— Поверишь ли, если скажу тебе, что она требовала от меня жениться на ней, пока мне не надоело всё это?!

Тот насмешливо улыбнулся:

— Даже сама Зубайда не думала об этом! Удивительно! Но её можно простить — ты баловал её больше, чем она могла мечтать, и ей захотелось большего…

Ахмад пренебрежительным тоном пробормотал:

— Она сумасшедшая…

Мухаммад Иффат снова рассмеялся и сказал:

— Возможно, она была истерзана любовью к тебе?!

«Какой удар! Смейся сколько можешь, чтобы заглушить боль…»

— Я сказал ей, что она сумасшедшая, и с меня довольно…

— И что же ты сделал?

— Откровенно заявил ей, что ухожу окончательно, и ушёл…

— И как она восприняла это?

— Один раз с ругательствами, а другой раз с угрозами. В третий — послала меня ко всем чертям. Затем я оставил, её словно безумную. Это была ошибка с самого начала.

Качая головой в знак согласия, Мухаммад Иффат сказал:

— Да, мы все с ней спали. Но никто из нас не задумывался даже просто о том, чтобы остаться с ней надолго…

«Ты окружаешь и потом набрасываешься, словно лев на арене, а затем терпишь поражение перед мышью. Скрывай свой позор даже от самых близких тебе людей и благодари Аллаха, что всё уже закончилось…»

Однако на самом деле ничего не кончилось, так как она не покидала его воображение. В последующие дни ему стало ясно, что его думы о ней не были просто абстрактными, но ассоциировались с глубокой болью, которая только возрастала и всё более распространялась. Ему также стало ясно, что эта боль не была связана только с гневом за свою поруганную честь, нет, то быль боль тоски и жалости. Это было тираническое чувство, требовавшее жертвы, никак не меньше саморазрушения. При том, что он весьма гордился своим триумфом, всё же тешил себя надеждой на то, что может подчинить свои своевольные предательские эмоции рано или поздно. Как бы то ни было, покой покинул его, и время своё он проводил в думах, обдумывая горе, мучаясь от воспоминаний. Иногда его охватывала слабость и он изнывал от боли, думая откровенно поделиться этим с Мухаммадом Иффатом. Однажды он дошёл до того, что он решил попросить помощи у самой Зубайды. Но то были моменты слабости, больше похожие на приступы лихорадки, после которых он снова приходил в себя и качал головой в растерянном удивлении.

Личный кризис придал его обычному поведению оттенок грубости, которой он сопротивлялся с помощью своей кротости и проницательности. Он терял контроль над собой лишь самую малость, да и то это было заметно только его друзьям и тем, кто близко его знал и привык к его мягкости, терпимости и такту. Члены семьи ни о чём не догадывались, так как его обращение с ними почти не изменилось. То, что и впрямь изменилось — это его настроение, скрывающееся за чувствами: его строгость из вымышленной превратилась в самую что ни на есть настоящую, пределов которой он и сам не знал.

Но и он не спасся от собственной жестокости. Возможно, сам же стал её первой мишенью. Он нападал на себя с бранью и унижал, и наконец стал постепенно признавать свой позор, убогость и ушедшую молодость, а затем утешать себя словами: «Я больше не сделаю ни единого движения, не стану унижаться ещё больше. Пусть мои мысли блуждают по всем возможным направлениям, а эмоции выворачиваются наизнанку. Я всё равно останусь там, где я есть, и никто не будет знать о моей боли, кроме Всепрощающего Милосердного Господа».

Однако он вдруг стал задаваться вопросом: интересно, она по-прежнему в том плавучем доме, или оставила его? И если она ещё там, осталось ли у неё что-то от его денег, чтобы жить независимо от других? Или она уже не одна там, а с тем мужчиной? Он часто задавал себе вопросы, но каждый раз испытывал мучения, проникающие из души в плоть и кости его и отламывающие от него по кусочку. Лишь тогда он испытал что-то вроде покоя, когда на память его пришла та самая последняя сцена в плавучем доме: он внушил ей — да и сам представлял — что это именно он отверг и презрел её. Но вспоминались ему и другие сцены, запечатлевшие его унижение и слабость, а также третьи — сцены незабываемого счастья!.. Воображение создавало и новые сцены, в которых они встречались, ссорились, требовали друг от друга отчёта, осыпали взаимными упрёками, а затем мирились и воссоединялись…

Это был сон, в котором он часто видел внутренний мир, кишевший разнообразными видами горя и счастья. Так почему бы не проверить, что стало с плавучим домом и его обитателями? Он мог отправиться туда, когда стемнеет, никем не замеченный…

И он пошёл, спрятавшись под сенью ночного мрака, словно вор. Когда он проходил мимо плавучего дома, то заметил свет, сочащийся из-за створок окна. Но он не знал, она ли зажгла его, или новый жилец. Сердце же его чувствовало, что это был её свет, и больше ничей. Глядя на дом, он представлял себе, что угадывает там дух хозяйки, и чтобы увидеть её воочию, всего-то надо постучать в дверь. Тогда она откроется, и перед ним окажется её лицо, как в былые времена, одинаково счастливые и грустные. Но что ему делать, если перед ним предстанет мужское лицо?! Да, она и впрямь близка, но как же всё-таки далека, и даже этот трап стал навсегда запретным для него. Ох… Оказывался ли он в подобной ситуации в одном из своих снов?! Она сказала ему: «Убирайся!». Сказала это от всего сердца, а затем пошла своим путём, как будто никогда и не встречала его, и даже не знала о его существовании! Если человек настолько жесток, то как можно ожидать, что он обратит внимание на просьбу о прощении и милосердии?!

Он ходил туда много раз, пока не стал останавливаться перед плавучим домом после того, как наступала ночь. Обычно он приходил туда до того, как отправиться на встречу с друзьями. Казалось, он и не хотел ничего такого делать, а просто удовлетворял своё бесплодное безумное любопытство. Один раз он уже хотел вернуться обратно, проходя мимо дома, как вдруг дверь открылась, и из неё вышел неразличимый во тьме силуэт. Сердце его затрепетало в страхе и надежде. Затем он быстро перешёл дорогу и остановился рядом с деревом, сверкая глазами в темноте. Тень пересекла деревянный трап и пошла по дороге в сторону моста Замалек. Тут ему стало ясно, что это была женская тень… Сердце подсказывало ему, что это она. Он последовал за ней на расстоянии, не зная, чем же закончится эта ночь. Она это была, или другая, кого же он преследовал? Однако он продолжал идти, сосредоточив внимание на её силуэте. Когда она дошла до моста и вступила в круг света от фонарей, его предположения подтвердились: это была Зануба, хотя и закутанная в накидку-покрывало, которую не надевала, когда жила с ним. Это удивило его, и он даже спросил себя, что же всё это значит. Он стал подозревать, что за всем этим что-то скрывается. Затем он заметил, как она направляется к трамвайной остановке в сторону Гизы, и ждёт там, сам же пошёл параллельно полям, пока не пересёк противоположную к ней сторону и не перешёл туда, где она стояла, но вне поля её зрения.

Когда подошёл трамвай, она села в него, и он бросился за ним и забрался, усевшись на сиденье в конце, что было ближе всего к выходу, откуда спускались пассажиры. На каждой остановке он выглядывал, больше не опасаясь быть обнаруженным, ибо даже если бы это и случилось, она не могла знать, что он подкарауливал её у плавучего дома. Зануба вышла на остановке Аль-Атаба Аль-Хадра, и он — вслед за ней. Он заметил, что она направилась в район Муски пешком, и последовал за ней под покровом темноты. Интересно, возобновила ли она отношения с тётей? Или ему доведётся увидеть, как она идёт к новому мужчине? Но что же заставило её отправиться к нему, когда у неё есть плавучий дом, приглашающий к себе любовников? Когда она дошла до квартала Хусейна, он принялся следить за ней с двойным вниманием, чтобы она не скрылась от его глаз в толпе женщин, закутанных в паранджу. Цель этого таинственного преследования ускользала от него, однако им двигало болезненное тщетное любопытство, бывшее в то же время таким яростным, что ему было невозможно противостоять…

Она прошла мимо мечети Хусейна и дальше пошла в сторону квартала Ватавит, где было мало прохожих, зато попрошайки были особенно настойчивы, затем в Гамалийю, и наконец свернула в Каср аш-Шаук. Он же шёл за ней, опасаясь, что столкнётся с Ясином по дороге, или тот увидит его из окна. Если бы он попался ему на глаза, то он бы придумал отговорку, например, что идёт к своему другу Ганиму Хамиду, владельцу маслобойни и соседу Ясина в Каср аш-Шаук.

Но она вдруг свернула в первый попавшийся переулок, который занимал только один дом — дом Ясина! Сердце его заклокотало, а ноги отяжелели! Ему были знакомы все жильцы и первого, и второго этажей — то были две семьи, которые никак не могли быть связаны с Занубой! Взор его блуждал в тревоге и смятении, но он продолжал идти и последовал за ней в переулок, уже не оценивая, какие могут быть последствия. Подошёл к входной двери, и до слуха его донёсся звук её шагов: она поднималась вверх. Затем он вошёл на лестничную клетку и задрал голову, прислушиваясь к её шагам, и почувствовал, как она прошла сначала первый этаж, потом второй, и наконец постучала в дверь Ясина!..

С трудом дыша, он оставался пригвозжённым к месту, и повернул голову, ощущая изнеможение и упадок сил. Затем глубоко вздохнул и потянулся прочь, возвращаясь туда, откуда пришёл. Он шёл, не различая дороги из-за наплыва беспорядочных мыслей и смятения чувств…

Ясин был тем самым мужчиной! Но знала ли Зануба, что он — отец Ясина?! Он пытался силой заставить покой войти в его душу, как будто засовывал толстую пробку в узкое отверстие. С языка его никогда не слетало упоминании имени ни одного из детей в её присутствии, к тому же невероятно, чтобы Ясину было известно о его тайне. Он вспомнил, как Ясин сам приходил к нему несколько дней назад, чтобы поведать о своём разводе с Мариам, и глядел на него с повинным лицом, но в то же время с наивным и искренним выражением, к которому не подмешивалось никакое подозрение насчёт отца. Можно было предположить всё, что угодно, кроме того, что Ясин сознательно поступил с ним так вероломно. Да и откуда знать Ясину, что у отца связь с этой женщиной, или что у него вообще когда-либо были любовницы? Значит, с этой стороны ему не о чем беспокоиться. Да если бы Зануба и узнала о его родстве с Ясином, или узнает однажды, то не сообщит Ясину из опасений, что он порвёт с ней отношения.

Он продолжал идти, отложив поход к друзьям, пока не сможет перевести дух и восстановить покой в душе, и таким образом направился к Аль-Атабе, несмотря на всю свою усталость и истощение сил.

«Ты хотел знать — и вот, пожалуйста, узнал. Не лучше ли было умыть руки и довольствоваться терпением?! Хвала Аллаху, что обстоятельства не позволили тебе столкнуться с Ясином лицом к лицу с таким позорищем. Этим мужчиной был Ясин. Когда она познакомилась с ним? И где? И сколько раз она предавала тебя с твоим же собственным сыном у тебя под носом, а ты ничего и не подозревал?! На эти вопросы ты никогда не найдёшь ответов. Но предположим самое худшее — даже это ничего не изменит. Знал ли он Занубу до того, как развестись с Мариам, или познакомился уже после развода? Или эта дьяволица сама стала причиной его развода?.. Это другие вопросы, на которые ты никогда не узнаешь ответов, и не будешь даже искать. Предположим также и другое ради того, чтобы дать покой твоей больной голове: Ясин был тем самым мужчиной! Он сказал, что развёлся с Мариам из-за её невоспитанности! Это имело бы смысл для объяснения его развода с Зейнаб, если бы не была известна истинная причина, когда всё это произошло. Ты ещё узнаешь всю правду в один прекрасный день. Но почему это так интересует тебя? Ты по-прежнему горишь желанием гоняться за правдой?! Голова твоя рассеянна, сердце твоё истерзано. Можно ли ревновать её к Ясину? Нет, это совсем не ревность, напротив, то, что ты предполагаешь, это скорее утешение. Если уж тебя неизбежно должны убить, то твоим убийцей пусть лучше будет сын, ведь Ясин — плоть от плоти твоей. Он часть тебя, что потерпела поражение, и часть, что одержала победу. Ты и побеждённый, и победитель. Ясин перевернул весь смысл битвы. Ты испил чашу боли и поражения, и к этой смеси теперь прибавились победа и утешение. И с этого дня ты больше не будешь скорбеть по Занубе. Ты был слишком самонадеянным. Пообещай себе, что не утратишь контроль над собой, начиная с этого момента. О, если бы ты только мог дать такой совет Ясину, чтобы его не застали врасплох, окажись он в такой же роли, как и ты. Ты счастливец, и нет нужды раскаиваться. Ты должен подойти к жизни с новой стратегией, с новым сердцем и с новым умом. Передай знамя Ясину, и тогда ты придёшь в себя от своего недуга, и всё продолжится своим чередом, словно ничего и не было. Тебе не позволено сочинить из последних дней историю, которую можно рассказать за столом друзьям, как бывало раньше. Эти страшные дни научили тебя скрывать многие вещи в своей груди. Ох… До чего же ты соскучился по выпивке!»

В последующие дни господин Ахмад доказал, что он сильнее всех несчастий, которым подвергся. Ноги его стояли твёрдо на земле, а новости об истинной причине развода Ясина достигли его через Али Абдуррахима, которому поведал о том Хамиду, сосед Ясина, а также остальные. И хотя рассказчики не признавались, кто та женщина, из-за которой, собственно, и случился его развод с женой, Ахмад улыбнулся, а затем ещё долго над всем этим смеялся. Он пошёл домой к Мухаммаду Иффату тем же вечером, почувствовав огромную тяжесть в верхней части спины и в голове, настолько сильную, что он с трудом переводил дыхание. Это ощущение не было таким уж новым для него: в последние дни он часто обращал внимание на свою головную боль, но ни разу она не была такой интенсивной, как в этот раз. И когда он пожаловался на своё состояние Мухаммаду Иффату, тот приказал приготовить для него стакан лимонада со льдом. Так он провёл весь вечер в компании друзей в кофейне до самого конца, но когда проснулся на следующий день, состояние его стало ещё хуже, чем было вчера. Волнение его дошло до того, что он решил позвать врача. В действительности он начинал думать о враче лишь в крайних случаях.

31

Обстоятельства развивались так же, как и слова, приобретая всё новые значения. Особняк семейства Шаддад не нуждался в большем великолепии в глазах Камаля, однако в тот декабрьский вечер он казался облачённым в новый модный наряд. Дом заливали потоки света от фонарей; каждый угол и все стены были украшены гирляндами сверкающих жемчужин… Разноцветные электрические светильники блестели на всём пространстве — от крыши до фундамента дома, как и весь забор, и массивные ворота. Цветы и плоды на деревьях в саду, казалось, превратились в красные, зелёные, белые лампы, а изо всех окон распространялся свет. Всё призывало к восторгу и радости. Когда Камаль увидел это зрелище, приближаясь к дому, он поверил, что оказался в царстве света впервые в жизни. На тротуаре перед входом в дом толпились мальчишки, а лестница у фасада была посыпала ярко-жёлтым песком цвета червонного золота. Ворота были открыты настежь, так же, как и дверь в мужскую половину дома, уже подготовленную к приёму гостей, с потолка которой сверкала большая люстра. На огромном верхнем балконе дома собралась прекрасная компания молодых девушек в торжественных вечерних нарядах. Шаддад-бек с группой родственников-мужчин стоял у входа в мужскую гостиную, приветствуя входящих гостей. На террасе этой гостиной расположился восхитительный оркестр, и звуки музыки доходили аж до самых границ пустыни.

Камаль бросил быстрый взгляд, охватывая всё вокруг себя и задаваясь вопросом, была ли Аида среди девушек на верхнем балконе, заметила ли она, как он пришёл вместе с другими гостями, ведь при его высоком росте, идеальном наряде, пальто, накинутым на руку, и выдающимися крупной головой и знаменитым носом его нельзя было не заметить?.. Он не мог не испытывать смущения, пересекая ворота, однако не пошёл в гостиную, как остальные гости, вместо этого направившись по старинной тропке, ведущей в сад, как предложил ранее Хусейн Шаддад, чтобы провести в любимой беседке со своими друзьями столько времени, сколько было возможно. Он словно переплывал море света, и вот наконец добрался до гостиной в задней части дома — она была открыта, как и та, что располагалась спереди, залита светом и кишела гостями. Таким же был балкон наверху, наполненный группой красавиц. В самой же беседке он не нашёл никого, кроме Исмаила Латифа: на нём был чёрный элегантный костюм, придававший его брутальной внешности милый облик, которого Камаль никогда раньше не замечал. Исмаил окинул его быстрым взглядом и сказал:

— Великолепно… Но зачем ты принёс пальто?.. Хусейн не остался со мной больше чем на четверть часа, однако он к нам ещё вернётся, когда закончит встречать гостей. А вот Хасан, тот пробыл со мной всего несколько минут, и не думаю, что он сможет посидеть с нами, как бы нам того хотелось. Сегодня его день, и у него множество дел, так что он обойдётся без нас. Хусейн думал о том, чтобы пригласить сюда в беседку нескольких коллег, но я остановил его. Достаточно и того, что он позовёт их к нашему столу. У нас будет отдельный стол, и это самая важная новость, которую я тебе сообщу сегодня вечером…

«Есть и кое-что поважнее. Я ещё долго буду себе удивляться, что вообще принял это предложение. Почему я принял его?! Ты выглядишь так, как будто тебя это и не заботит совсем. Или потому, что тебе полюбились опасные авантюры?!» — подумал Камаль.

— Это хорошо, но почему бы нам не пойти хотя бы ненадолго в большой зал поглядеть на гостей?…

Исмаил Латиф пренебрежительно сказал:

— Тебе не удастся сделать то, что ты хочешь, даже если мы пойдём туда. Всяким пашам и бекам выделен передний зал в исключительное пользование. Если пойдёшь туда, то окажешься среди молодёжи: родственников и друзей семьи, которые собрались в заднем зале. А это не то, что ты хочешь. Мне бы очень хотелось украдкой пробраться в верхние покои, которые кишат самыми роскошными образцами красоты…

«Меня интересует только один образец — это образец для всех, который я не видел с тех пор, как признался ей. Она разузнала мой секрет и скрылась…»

— Не стану скрывать от тебя, что я хочу увидеть известных людей. Хусейн говорил мне, что его отец пригласил многих из тех, о которых я читал в газетах…

Исмаил громко расхохотался и сказал:

— Ты что, мечтаешь увидеть гигантов с четырьмя глазами или с шестью ногами?!.. Они такие же люди, как я и ты, не говоря о том, что они в преклонном возрасте и у них не такая уж привлекательная внешность. Но я понимаю, почему ты так хочешь их увидеть: это последствие твоего чрезмерного интереса к политике…

«Мне не следует интересоваться ничем в этом мире. Она больше не моя, а я — не её. А мой интерес к великим мира сего проистекает на самом деле из сильной любви к величию. Ты хочешь быть великим, не отрицай. У тебя есть многообещающие способности: начиная от внешности Сократа и заканчивая страданиями Бетховена. Однако этим своим стремлением ты обязан той, что лишила тебя света своим уходом. Завтра ты не обнаружишь и следа её во всём Египте. О безумие боли, есть в тебе что-то опьяняющее!..»

Он сказал проникновенным голосом:

— Хусейн говорил мне, что на приёме соберутся люди из всех партий…

— Верно. Вчера Саад Заглул пригласил к себе либералов и националистов на всем известное чаепитие, а сегодня Шаддад-бек зовёт их на свадьбу дочери. Из твоих друзей по «Вафду» я видел Фатхуллу Бараката, Хамада Аль-Басила, а среди других — Саравата-пашу, Исмаила Сидки, Абдульазиза Фахми. У Шаддада-бека высокие амбиции, которые он активно преследует. Но эпоха нашего господина хедива закончилась. Народ когда-то выкрикивал лозунг: «Аллах жив, и Аббас придёт». Но правда в том, что он ушёл безвозвратно, и мудрее всего то, что Шаддад-бек теперь делает расчёты на будущее. Ему следует каждые несколько лет ездить в Швейцарию, чтобы выражать хедиву дань фальшивой лояльности ради предосторожности, а затем возвращаться и продолжать свой успешный путь…

«Твоё сердце питает отвращение к подобной мудрости. Невзгоды, что совсем недавно преследовали Саада, доказали, что родина кишит такими вот „мудрецами“. Интересно, Шаддад-бек один из них или нет?.. Отец возлюбленной?!.. Но подожди, не так быстро. Ведь возлюбленная сама спустилась с небес, чтобы соединиться со смертным. Да рассыплется твоё сердце на множество рассеянных осколков, так чтобы их невозможно было собрать».

— Как ты считаешь, такой праздник пройдёт без певца и без певицы?

Исмаил Латиф саркастически заметил:

— Семейство Шаддад наполовину парижане. Они смотрят на наши свадебные традиции с немалым презрением, так что ни одной певице не позволено выступать в их доме, и наших певцов они не признают. Разве ты не помнишь, что рассказывал Хусейн об этом оркестре, который я вижу впервые в жизни? Он играет по вечерам в воскресенье каждую неделю в чайной Джаруби, а после ужина переместится в большой зал, чтобы играть для высокопоставленных особ. Оставь ты это, да будет тебе известно, что настоящее украшение ночи — это ужин и шампанское!

«Джалила и Сабер, свадьбы Аиши и Хадиджи… Какой контраст между той и этой атмосферой! Сегодня ночью оркестр сведёт в могилу твою мечту. Ты помнишь, что видел через щёлку между дверей в брачную ночь Аиши?… Мне было так жаль: богиня валяется в пыли!..»

— Это не имеет значения. То, о чём я и правда буду долго сожалеть, это то, что я так и не смог увидеть высоких гостей вблизи. Я бы послушал их разговоры, чтобы понять две важные вещи: первая — политическую ситуацию, и есть ли после создания коалиции на самом деле вероятность, что вернётся конституция и парламентское правление. А вторая вещь — это услышать их обычный разговор, который они ведут в честь такого радостного события. Разве не превосходно было бы услышать Саравата-пашу, к примеру, когда он просто болтает или шутит?!

Исмаил Латиф принял презрительный вид, хотя его жесты выдавали хвастовство, и сказал:

— У меня было много шансов сидеть рядом с друзьями моего отца, вроде Салима-бека, отца Хасана, и Шаддада-бека, и уверяю тебя, что в их разговорах ты не найдёшь ничего, что бы заслуживало такого внимания…

«И где же разница между сыном судьи верховного суда и сыном торговца?! Как одному судьба предписала поклоняться своей возлюбленной, в то время как другому выпало на ней жениться?! Не служит ли этот брак признаком того, что те люди созданы из иной глины, нежели все остальные?.. Однако ты ведь не знаешь, как говорит твой отец со своими друзьями и знакомыми!..»

— В любом случае, Салим-бек не из числа тех высоких сановников, которых я имею в виду..!

Исмаил улыбнулся этому последнему ему замечанию, не комментируя его. Из мужской гостиной доносился смех, полный веселья, а из другой — той, что была расположена вверху на балконе, — ещё один, пропитанный волшебным ароматом женственности. И тот, и другой смех гармонично вторили друг другу, словно мелодии отдалённых инструментов, слышимые то по-отдельности в аккордах, то все воедино. Весь этот смех и мелодии были радужной открыткой, в которой грустное сердце Камаля, до краёв переполненное одиночеством, было чёрным траурным объявлением в цветочном обрамлении…

Вскоре явился и ликующий Хусейн Шаддад, стройный и высокий в своём нарядном сюртуке. Его лицо прямо-таки светилось; приближаясь к ним, он развёл руки. Камаль поступил так же, и они тепло обнялись. Затем к ним присоединился Хасан Салим в официальном одеянии, красивый в своём естественном высокомерии, обёрнутом вежливым утончённым обликом, хотя рядом с Хусейном он выглядел маленьким и приземистым. Он и Камаль также тепло пожали друг другу руки, и Камаль поздравил его, правда не от чистого сердца, а всего лишь на словах. Исмаил Латиф со своей привычной прямотой, которую в большинстве случаев нельзя было отличить от злого остроумия, произнёс:

— Камаль так сожалеет, что ему не представилась возможность сидеть рядом с Сараватом-пашой и его товарищами!

С необычной радостью, отвергавшей его всегдашнюю сдержанность, Хасан Салим сказал:

— Пусть подождёт, пока не будут опубликованы его предстоящие сочинения, и тогда он найдёт, что он один из них..!

Хусейн Шаддад запротестовал:

— Ну не будь таким скучным занудой. Я хочу, чтобы этот вечер прошёл так, чтобы все мы насладились полной свободой…

Прежде чем Хусейн уселся, Хасан Салим попросил разрешения удалиться. Он был словно бабочка, что порхает с места на место, не останавливаясь нигде. Хусейн вытянул перед собой ноги и сказал:

— Завтра они отправляются в Брюссель. Они уедут в Европу раньше меня, но и моё пребывание здесь не будет долгим. Я тоже вскоре буду развлекаться, путешествуя между Брюсселем и Парижем…

«А ты будешь путешествовать между Ан-Нахасин и Аль-Гурийей, без возлюбленной и без друга. Эту награду получает тот, кто глядит на небеса. Твой взгляд в смятении будет бродить по всем закоулкам города, но глазам твоим никогда не оправиться от мук страсти. Наполни сейчас свои лёгкие этим воздухом, насыщенным её дыханием. Завтра ты будешь оплакивать себя самого».

— Мне кажется, что я как-нибудь тоже присоединюсь к вам…

Хусейн и Исмаил спросили одновременно:

— Как это?

«Пусть твоя ложь будет такой же огромной, как и твоя боль…»

— Отец согласился, что после завершения учёбы я отправлюсь в путешествие за свой собственный счёт со студенческой группой…

Хусейн радостно воскликнул:

— Хоть бы эта мечта сбылась!

Исмаил засмеялся:

— Боюсь оказаться совсем один через несколько лет!

Инструменты оркестра зазвучали воедино в одном стремительном потоке, что демонстрировало силу и манёвренность каждого из них, словно все вместе участвовали в жестокой гонке, цель которой находилась в поле зрения и пределах досягаемости. Музыка достигла своего апогея, той точки, которая объявляет о приближении конца. Разум Камаля был увлечён пламенной мелодией, несмотря на поглощённость горем, и он погнался за ней, пока у него не спёрло дыхание и не затрепетало сердце. Вскоре он почувствовал, как волна нежности захлестнула его вместе с пьянящим великодушием, превратив грусть в слёзный экстаз. По окончании концерта он глубоко вздохнул, ибо отголоски мелодии мощно отдавались в его душе. Ему казалось, что он спрашивает сам себя: разве не могут его разгорячённые чувства достичь своего апогея и погаснуть навсегда, так же, как и музыка? Разве нельзя, чтобы у любви был — как и у этой мелодии, и у всего на свете — свой конец?! Он вспомнил своё вялое состояние, которое изредка бывало у него, когда в памяти не оставалось ничего от Аиды, кроме её имени. Помнит ли он эти моменты? В такие минуты он в недоумении качал головой и задавался вопросом: правда ли, что всё закончилось? Но либо его воображение по-прежнему не утихало, либо закрадывалась какая-нибудь мысль или приходил на ум образ, и он пробуждался от своей дрёмы и бросался в море страсти, где утопал, закованный в кандалы. «Если ты испытаешь один из таких моментов, попытайся уцепиться за него изо всех сил, и не дай ему ускользнуть, пока не излечишься. Да, попытайся уничтожить бессмертие любви».

Тут Хусейн Шаддад улыбнулся и сказал:

— Торжество началось с чтения суры из Корана на счастье!

«Коран?! До чего мило! Даже хорошенькая парижанка не может вступить в брак без муллы и Корана! Так её замужество будет ассоциироваться в твоей памяти с Кораном и шампанским!»

— Расскажи нам о порядке проведения торжества.

Указав рукой в сторону дома, Хусейн сказал:

— В ближайшее время заключат брачный договор, а через час всех позовут к праздничному столу, затем всё закончится. Этой ночью Аида будет спать в нашем доме в последний раз, а утром отправится в Александрию, где послезавтра сядет на пароход в Европу…

«Ты будешь лишён многих образов, которые и правда достойны быть запечатлёнными в твоей памяти, чтобы прибавить тебе боли, вроде возможности увидеть её прекрасное имя в шариатском свидетельстве о браке, её лицо, с нетерпением ожидающее объявления сей счастливой новости, улыбку на губах, с которой она воспримет это радостное известие, а затем образ новобрачных, которые встретятся друг с другом. Но даже твоя боль нуждается в подпитке…»

— А брачный контракт будет читать мулла?!

— Естественно!..

Так ответил ему Хусейн, а Исмаил громко захохотал и сказал:

— Нет, священник!

«До чего глупый вопрос!.. Спроси ещё, проведут ли они ночь вместе! Разве не прискорбно, что прогрессу твоей жизни помешает такой незначительный человек, вроде этого муллы?.. Однако презренный червь пожирает в могиле самых великих из людей. Каковы будут твои собственные похороны, когда тебе придёт конец? Будет ли это впечатляющим зрелищем, которое заполнит всю улицу, или небольшим собранием, что сразу разойдётся?…»

Дом вдруг заполнила тишина. Повсюду был один лишь свет без радостных трелей, и Камаль почувствовал страх, сжимающий сердце.

«Сейчас, где-то в доме, в этой комнате или той всё и происходит».

Тут же послышались долгие восторженные крики и оглушительный шум, оживившие его старые воспоминания. То были радостные крики, подобные тем, которые он слышал раньше, и совсем не парижские. За ним последовали другие крики, похожие на вой сирены. До чего этот особняк походил сегодня вечером на любой другой из каирских домов! Сердце его пульсировало в такт этим крикам, пока ему не стало трудно дышать. Затем он услышал поздравления Исмаила, и тоже в свою очередь принёс поздравления. Ему так бы хотелось сейчас остаться одному, но он утешил себя мыслью, что отныне он будет один дни и ночи, и пообещал своей боли безграничную подпитку.

Оркестр заиграл одну партию, которая была отлично известна Камалю: «Прости, госпожа ангелов», и он призвал на помощь свою колоссальную выносливость ради того, чтобы терпеливо перенести это, хотя каждая капля его крови билась в венах, возвещая о том, что всё кончено. Более того, кончилась сама история. На самом деле кончилась жизнь. Мечты, что были превыше жизни, увидели свой конец. Он столкнулся ни с чем иным, как со скалой, усеянной шипами. Хусейн задумчиво сказал:

— Одно слово и радостный крик, и один из нас вступает в новый мир. Когда-нибудь все мы это изведаем на себе…

Исмаил Латиф возразил:

— Я буду откладывать этот день настолько долго, насколько можно…

«Все мы?! Или небеса, или ничего!»

— Я никогда не подчинюсь этому…

Оба его друга, казалось, не проявили интереса к его словам, или не придали им значения. Исмаил заговорил:

— Я не женюсь до тех пор, пока не буду уверен, что брак это необходимость, которой не избежать…

Тут подошёл слуга-нубиец с напитками, а за ним ещё один с подносом, на котором были шкатулочки с роскошными сладостями. Шкатулки были сделаны из хрусталя на четырёх позолоченных ножках. Тёмно-синее стекло было украшено серебряным орнаментом, каждая шкатулка была повязана зелёной шёлковой лентой. На карточке в виде полу-месяца, прикреплённой к каждой шкатулке, были две буквы-инициалы новобрачных: А и Х. Беря в руки шкатулку, Камаль ощутил облегчение, возможно, первое за весь этот день. Эта великолепная шкатулка обещала ему, что его возлюбленная покинет его, но от неё останется след, такой же вечный, как и любовь к ней, и этот след останется для него единственным на земле символом удивительного прошлого и счастливой мечты, небесного очарования и ужасного разочарования, пока он жив. Затем его охватило чувство, что он жертва отвратительного нападения, заговора, сплетённого против него судьбой, законами наследования, классовой системой, Аидой и Хасаном Салимом, а также скрытой таинственной силой, которую он не хотел называть… Он казался себе несчастным, одиноко стоящим перед всеми этими силами, ополчившимися против него; его рана кровоточила, и не было никого, чтобы перевязать её. Его единственным отпором этому нападению был подавленный бунт, который он не мог провозгласить в открытую. Обстоятельства вынуждали его делать радостный вид, словно он поздравлял эти тиранические силы за их расправу над ним и устранение его из рядов счастливых людей. Он затаил бессмертную злобу против всех них, оставив на будущее вопрос о её точном определении и направлении. Да, он чувствовал, что больше не будет воспринимать легко жизнь после этих решающих радостных криков, разделивших её надвое, или будет доволен ею в скором времени, или хотя бы будет относиться к ней снисходительно. Путь его отныне будет тяжёлым, извилистым, полным боли, унижений и страданий. Однако он не думал о том, чтобы отступить в этой борьбе, отказываясь от перемирия. Он предостерегал и грозился, но выбор соперника, с которыми ему придётся сражаться, а также выбор оружия предоставил самой судьбе.

Хусейн Шаддад, глотая фруктовый пунш, сказал:

— Не заявляй о своём бунте против брака. Я уверен — если тебе предоставится шанс поехать за границу, как ты говоришь, — ты найдёшь себе жену, которая тебе понравится…

«Да ты вроде бы и здесь не нашёл ту, которая тебе нравится. Ищи себе другую родину, где представительницы женского пола не обижаются на аномально большую голову и огромный нос. Либо небеса, либо смерть».

Кивнув головой, словно подтверждая своё согласие, Камаль сказал:

— Это и моё мнение…

Исмаил Латиф саркастически сказал:

— А ты знаешь, что значит жениться на европейке?! Если говорить одним словом, то это «заполучить» женщину из какого-нибудь низшего класса, готовую подчиниться мужчине, но в глубине души чувствующую себя рабыней в услужении.

«Ты уже удостоился чести побывать рабом возлюбленной в своей родной и милой стране, а не в Европе, которую не видел».

Хусейн недоверчиво произнёс:

— Это преувеличение!..

— Посмотри, как с нами обходятся английские учителя!

С воодушевлением, больше похожим на надежду, Хусейн Шаддад сказал:

— У себя на родине европейцы совсем не такие, как у нас!

«Есть ли способ отыскать такую подавляющую силу, которая бы истребила угнетение и тех, кто его творит?.. О Господь миров, где же Твоя небесная справедливость?!»

Тут всех позвали к праздничным столам, и трое друзей отправились в гостиную, а оттуда в соседнюю комнату, выходившую в заднюю гостиную. Там был накрыт банкетный стол по меньшей мере на десятерых. К ним присоединилось ещё несколько молодых людей, некоторые — из родственников семейства Шаддад, а другие — школьные друзья. Но несмотря на это, их всё же было меньше, чем предусмотренное количество гостей, для которых был накрыт стол, за что Камаль был в глубине души благодарен Хусейну. Они быстро набросились на еду с таким аппетитом и энергией, что атмосфера стала напоминать бодрую эстафету. Им пришлось постоянно двигаться, чтобы обойти целый ряд разнообразных блюд, расставленных по столу, и всё попробовать. Небольшой букет роз отделял каждую группу блюд друг от друга. Хусейн жестом руки подозвал официанта, и тот принёс бутылки с виски и содовой. Исмаил Латиф воскликнул:

— Клянусь, от этого жеста я ожидал самого лучшего, даже прежде чем узнал, что он значит!

Хусейн наклонился к уху Камаля и умоляюще сказал:

— Ну хотя бы одну рюмочку ради меня…

Душа Камаля тоже шептала ему: «Выпей», но не из желания выпить, ибо у него не было такого опыта, а скорее из желания взбунтоваться, хотя его вера была сильнее горя или бунта. Он улыбнулся:

— Что до этого, то нет уж, спасибо…

Исмаил Латиф, поднимая свою полную рюмку, сказал:

— У тебя нет оправдания. Даже самый набожный позволяет себе напиться на свадьбе…

Камаль продолжал спокойно поглощать аппетитные блюда, поглядывая изредка за другими, кто также ел и пил или иногда присоединялся к их разговору и смеялся.

«Счастье человека прямо пропорционально количеству свадебных пиров, на которых он присутствовал. Но похож ли банкет пашей на наш?! Мы попробуем, что они едят и исследуем это вместе с ними! Шампанское!.. Вот твой шанс попробовать шампанское… Шампанское в семействе Шаддад. Что вы сказали?! Почему профессор Камаль не притрагивается к спиртному? Может быть, он уже набил себе живот, и туда больше ничего не влезет? Нет. На самом деле я ем всё с неподражаемым аппетитом, словно на меня не действует печаль, или действует, но с точностью до наоборот… Точно так же ты ел и на поминках Фахми. Держи Исмаила подальше от еды и напитков, не то всё закончится. Смерть писателя Аль-Манфалути, кончина музыканта Саида Дервиша, потеря Египтом Судана — все эти события увенчали нашу эпоху горечью, однако межпартийная коалиция и этот пир — радостные новости эпохи. Мы уже съели три индейки, но ещё осталась четвёртая, нетронутая… Вот он, этот человек! Боже мой, он указывает на мой нос, и все громко смеются! Но они пьяны, так что не сердись! Лучше смейся вместе с ними, притворяясь, что тебе не обидно, а смешно. А что до моего сердца, то оно сжимается от гнева. Если ты сможешь пойти войной на этот мир, то нападай на него. Ну а что до последствий этого восхитительного вечера, то вряд ли ты когда-либо сможешь оправиться от них. Имя Фуада Аль-Хамзави передают из уст в уста, обсуждают его успехи и таланты. Тебя жалит зависть? Когда ты говоришь о нём, это даёт тебе пусть и небольшой, но повод гордиться собой. Вот так, к примеру:

— Он с детства отличался серьёзным отношением к учёбе!

— Ты его знаешь?

Хусейн Шаддад ответил вместо Камаля:

— Его отец служит помощником в лавке отца Камаля…

„Какое же облегчение в моём сердце, да проклянёт Господь все сердца!“

Камаль заметил:

— Его отец по-прежнему надёжный и серьёзный человек.

— А чем торгует твой отец?

„Слово ’торговец’ в моём воображении было всегда окружено ореолом уважения, пока однажды не сравнили сына торговца и сына судьи верховного суда“.

— Бакалейными товарами оптом…

Ложь — презренная уловка ради спасения. Погляди на них, чтобы узнать, что скрывается за масками, которые они надели на себя. А впрочем, какой мужчина в этом доме похож на твоего отца по красоте и силе?!»

Отойдя от стола с угощением, большинство гостей вернулось на свои места в гостиной. Многие пошли в сад, чтобы прогуляться. Всё было спокойно и апатично. Затем гости начали расходиться, а сами хозяева поднялись на второй этаж поздравить новобрачных. Оркестр вскоре присоединился к ним и заиграл чудесные избранные отрывки для этой счастливой публики. Камаль же надел пальто и взял с собой роскошную шкатулку сладостей, а затем покинул особняк семьи Шаддад под руку с Исмаилом Латифом. Тот, кинув на своего спутника пьяный взгляд, сказал:

— Сейчас только одиннадцать часов. Что, если нам пройтись пешком по Дворцовой улице, пока я немного не приду в себя?

Камаль охотно согласился, так как видел в пешей прогулке хорошую возможность убить время. Они шли вместе по той же дороге, по которой он раньше шёл бок о бок с Аидой, признавшись ей в любви и открыв свои страдания. Образ этой улицы с её величественными молчаливыми особняками, высокими деревьями по обе стороны, которые со спокойствием умиротворённой души и прелестью небесного воображения глядят на вечернюю дорогу, никогда не сотрётся из его памяти.

«Покуда ноги твои несут тебя, а воображение зовёт, твоё сердце никогда не перестанет содрогаться под трепетом нежности, любви и боли, словно дерево, качаемое ветром, что сбрасывает листья и плоды. И хотя твоя предыдущая прогулка по этой улице и закончилась провалом, у тебя сохранится воспоминание о прошлой мечте, пропащей надежде, иллюзорном счастье и пульсирующей жизни, полной чувств. Даже по самым негативным оценкам, это всё же лучше, чем покой небытия, одиночество изгнания и затухание эмоций. Найдёшь ли ты в будущем какую-нибудь другую подпитку для сердца, кроме тех мест, на которые ты глядишь глазами своего воображения, и имён, которые слышат уши страсти?!»

Камаль спросил:

— Интересно, что сейчас происходит на первом этаже?

Громким голосом, нарушившим неподвижную тишину, Исмаил ответил:

— Оркестр играет отрывки из западных произведений, а новобрачные улыбаются на помосте, окружённые членами семейств Шаддад и Салим. Ты уже много раз видел подобные сборища…

«Аида в свадебном платье! Какое это должно быть зрелище! Видел ли ты нечто подобное даже во сне?!»

— А как долго будет продолжаться торжество?

— Самое большее час, чтобы новобрачные могли ещё поспать, ведь утром им предстоит ехать в Александрию.

«Эти слова будто кинжалы. Вонзи любой из них в своё сердце…»

Исмаил Латиф, однако, продолжил:

— Да разве в брачную ночь спят?!

И он громко и шумно захохотал. Затем рыгнул и испустил винные пары. Недовольно нахмурился. А потом, расслабив мускулы на лице, сказал:

— Да не осудит наш Господь сон любовников. Какой у них может быт сон? Пусть сдержанность Хасана не вводит тебя в заблуждение. Он будет набрасываться на неё и объезжать, как жеребец до самого утра. Такова судьба, этого не избежать…

«Испытай новый вид боли по капле. Это суть боли, боль от боли, и утешением тебе будет то, что ты останешься один на один с болью, которую не испытывало ещё ни одно человеческое сердце до тебя. Ад будет казаться тебе сущим пустяком, если однажды адскому войску суждено будет перенести туда тебя и плясать на тебе в языках пламени. Боль!! Но не от потери любимой, ибо ты никогда не стремился обладать ею, а из-за того, что она спустилась с небесных чертогов, чтобы валяться в пыли и грязи после величественной жизни в облаках… Из-за того, что она позволила целовать себя в щёку и пролить свою кровь! И опошлить своё тело. Как же велика моя тоска и боль!..»

— А правда то, что рассказывают о первой брачной ночи?

Исмаил воскликнул:

— Боже мой, разве ты ничего не знаешь об этих вещах?!

«Как можно свято почитать такие грязные вещи?…»

— Естественно, знаю. Но до недавнего времени я об этом не знал ничего. Есть такие вещи, о которых мне бы хотелось слышать снова…

Исмаил рассмеялся:

— Ты иногда мне кажешься или идиотом, или дураком…

— Позволь мне спросить тебя: тебе было бе легко делать это с той, кого ты свято почитаешь?

Исмаил снова рыгнул, и проклятый запах спиртного попал в ноздри Камаля. Он сказал:

— Не существует человека, который бы заслуживал такого почитания…

— Ну, например, твоя дочь, если бы она у тебя была..?

— Ни моя дочь, ни моя мать. Откуда мы произошли? Это закон природы…

«Мы! Правда — это ослепительный свет. Не обращай внимания. За покровом святости, перед которым ты всю свою жизнь падал ниц, они играют и забавляются, словно дети. Почему всё кажется таким пустынным?.. Мать…, отец…, Аида. А ещё мавзолей Хусейна…, ремесло торговца…, аристократичность Шаддад-бека. Как же велика моя боль!»

— Какой же грязный этот закон природы!..

Исмаил рыгнул в третий раз, и весёлым тоном, в котором, правда, не был слышен смех, заявил:

— На самом деле твоё сердце страдает от боли. Как поёт эта новенькая певица Умм Кульсум: «Я отдам свою жизнь за него, будет ли он хранить мою любовь, или утратит её»…

Камаль в тревоге спросил:

— Что ты имеешь в виду?

Пытаясь казаться более пьяным, чем на самом деле, Исмаил сказал:

— Я имею в виду, что ты любишь Аиду!

«Боже мой! Как же так мой секрет раскрылся?»

— Ты пьян!..

— Это правда, и все это знают!

Глядя на него в темноте, Камаль воскликнул:

— Все?!.. Кто это — все?! Кто выдумал про меня такое?…

— Аида!

— Аида?

— Аида. Это она разгласила твою тайну…

— Аида?! Я не верю в это. Ты пьян.

— Да, я пьян. Но это тоже правда. Одно из достоинств опьянения в том, что ты не врёшь…, - тут он мягко рассмеялся. — Тебя это злит? Насколько тебе известно, Аида — милая девушка. Внимание её давно уже тайно привлекали твои влюблённые взгляды, пока ты даже не подозревал о том, однако не из желания посмеяться над тобой, а потому что она кокетка и гордится тем, что у неё есть поклонники. Сначала она поделилась этим с Хасаном, а тот уже неоднократно обращал на это моё внимание. Затем он поведал эту тайну Хусейну. Я узнал, что госпожа Сания тоже услышала про «истощённого от любви», как они прозвали тебя. Вполне вероятно, это слуги подслушали то, что они говорили о тебе, и теперь всем известна история про «истощённого от любви»…

Камаль чувствовал слабость. Ему казалось, что их ноги бездушно попирают его честь. Он горько сжал губы. Неужели заветными тайнами так легко разбрасываются?

Исмаил продолжил:

— Не переживай. Это всё было только невинной шуткой, слетевшей с уст тех, кто тебя любит. Даже Аида раскрыла твой секрет только за тем, чтобы похвастаться им!

— Её воображение обмануло её!..

Исмаил засмеялся:

— Отрицать любовь столь же бесполезно, как отрицать, что солнце светит днём!..

Камал ненадолго замолчал, печально покорившись судьбе, но потом вдруг неожиданно спросил:

— А что сказал Хусейн?

Исмаил повысил голос:

— Хусейн?! Он твой верный друг и давно уже заявлял, что ему неприятны невинные козни сестры. Он отвечал ей тем, что хвалил твои достоинства.

Камаль вздохнул с облегчением. Если в любви его надежда погасла, то у него ещё оставалась дружба. Ох, но как же ему попасть в дом Шаддадов после сегодняшней ночи?!

Исмаил серьёзным тоном ответил, словно тем самым одобряя друга мужественно реагировать на ситуацию:

— Аида была помолвлена с Хасаном за много лет до того, как об этом объявили. Да и к тому же она старше тебя. Ты забудешь это чувство, как только хорошенько выспишься. Так что не тревожься и не грусти.

«Ты забудешь это чувство!..»

Затем Камаль спросил с нескрываемым интересом:

— Она смеялась надо мной, когда упоминала об этой предполагаемой любви?

— Нет. Я же говорил тебе, что она обожает говорить о своих поклонниках!

Его возлюбленная была жестоким насмешливым богом, которого забавляла насмешка над теми, кто ему поклоняется. «Помнишь ли ты тот день, когда она пошутила над твоей головой и носом? До чего же это похоже на закон природы в своей силе и жестокости! И как после этого она спешила, ликуя, на свою брачную ночь, словно самая обычная девушка?! Скромность, присущая твоей матери, указывает на то, что она хотя бы чувствует тот грех, что лежит на том, кто состоит в браке!..»

Они прошли вглубь улицы и молча развернулись обратно, словно устав от разговора и его печалей. Тут вдруг Исмаил запел дурным голосом: «Благослови Боже торговку этими сокровищами». Но Камаль не нарушил молчания и даже не обратил внимания на пение друга. До чего он был смущён! Он был предметом разговоров членов её семьи, друзей и слуг; они подмигивали друг другу у него за спиной, а он был в полном неведении. Это очень грубое обращение, и он не заслуживал такого. Неужели таково воздаяние за его любовь и преклонение?! До чего жестока его любимая, и до чего ужасна его боль! Возможно Нерон пел, сжигая Рим, мстя за подобное обращение с ним.

«Будь вождём-завоевателем, что скачет верхом на коне, или лидером, которого несёт на руках толпа, или стальной статуей на колонне, или волшебником, который может воплотиться в любой образ, какой захочет, или ангелом, что летит над облаками, или монахом, уединившимся в пустыне, или опасным преступником, вызывающим дрожь у порядочных людей, или клоуном, завораживающим смеющуюся публику, или самоубийцей, расстраивающим очевидцев. Если бы Фуад Аль-Хамзави узнал о его истории, то сказал бы ему, маскируя сарказм своей обычной любезностью: „Ты сам виноват, ты покинул нас ради тех людей. Ты презирал таких девушек, как Камар и Наргес. И теперь вот насладись тем, что твоя богиня тебя покинула“. Небеса или ничего — вот мой ответ. Пусть она выходит замуж, как ей вздумается и едет в Брюссель или Париж. Пусть она постареет, пока не увянет её пышная красота. Она никогда не найдёт такой любви, как моя. Не забывай эту дорогу, так как здесь ты был опьянён чарующими надеждами, а потом испил отчаяние. Я больше не житель этой планеты, я чужак и должен жить на ней, как изгнанник».

Когда они поравнялись с особняком Шаддадов, обнаружили рабочих, снимавших украшения и электрические гирлянды со стен и деревьев. Дом снял свой свадебный наряд и погрузился во тьму, за исключением нескольких комнат, из окон и балконов которых по-прежнему лился свет. Праздник окончился, и публика разошлась. Зрелище это словно возвещало о том, что у всего есть конец. Так и Камаль возвращался домой, неся шкатулку со сладостями, словно ребёнок, которого отвлекли от плача, задобрив несколькими шоколадками. Они неспеша продолжили свой путь, пока не дошли до начала улицы Хусейнийя. Там они пожали друг другу руки и расстались…

Но не успел Камаль пройти нескольких метров по улице Хусейнийя, как остановился, затем повернул обратно в Аббасийю, которая выглядела пустынной и погружённой в сон. Он ускорил шаги в направлении дома Шаддадов, и когда тот попал в поле его зрения, он повернул направо в окружавшую его пустыню, и прошёл по ней, пока не достиг того места, откуда был виден забор за стеной сада, и откуда он мог наблюдать за домом с расстояния. Стоял густой мрак, а тёмные занавески не давали шанса ни одному соглядатаю. Впервые за ночь он почувствовал холод в этом пустынном голом месте, и застегнул своё пальто на длинном худом теле… Ему были видны очертания дома, похожего на огромную цитадель за высоким забором. Глаза его принялись искать свою заветную цель, пока не остановились на закрытом окне второго этажа в самом дальнем правом флигеле, сквозь ставни которого пробивался свет. То была комната новобрачных, единственная в этой части дома, в которой не спали. Ещё вчера это была спальня Аиды и Будур; сегодня же ночью её украсили для того, чтобы она вместила самое удивительное зрелище, уготованное ей судьбой. Он долго смотрел на неё, поначалу с тревогой, как будто птица с подрезанными крыльями, что глядит на своё гнездо в ветвях дерева, затем с глубокой печалью, словно видел собственными глазами смерть за пологом неведомого. Что происходит за этим окном?.. Если бы он мог только забраться на это дерево в саду и посмотреть!.. Оставшаяся часть его жизни будет лишь незначительной ценой, что он охотно заплатит за взгляд сквозь это окно. Неужели этого мало, чтобы увидеть возлюбленную в брачных покоях?.. Как они сидят там вдвоём и как встречаются глазами? О чём беседуют? В какой части мира сейчас скрывается гордость Аиды?! Он горит от желания увидеть это и записать каждое слово, жест или намёк в выражении её лица, и даже воображаемые впечатления, фантазии, чувства и инстинктивные порывы… За всё это, хотя оно и было отвратительно и вселяло ужас и мучительную грусть, после он отдаст свою жизнь без сожаления. Время шло, а он всё оставался на своём месте; его воображение продолжало задавать вопросы, а свет в комнате так и не тушили. Что бы он делал, окажись на месте Хасана Салима? Он испытывал головокружение и озадаченность, чтобы ответить на этот вопрос. От его преданности этой ночью не было никакого толка, она была лишена корысти. Он не стремился обладать Аидой, а Хасан Салим был из той породы людей, для которых преданность необязательна.

Так он страдал в пустыне, а они там обменивались поцелуями, как делают обычно все люди, затем последуют стоны двоих, что обливаются потом, забытьё, вибрация крови, и ночная рубашка соскользнёт с тленного тела, как и весь этот бренный мир с его пустыми надеждами и легкомысленными мечтами…

«Так плачь над унижением богов, и пусть сердце твоё наполнится горем. Но куда же ушло то яркое чудесное чувство, которое освещало его сердце все эти четыре года? Оно не было иллюзией или отголоском иллюзии. То была сама жизнь. Даже если обстоятельства овладеют телом, какая сила сможет простираться до духа?»

Таким образом, возлюбленная останется его возлюбленной, а любовь — его мучением и прибежищем, замешательство — развлечением, пока однажды он не предстанет перед Творцом и не спросит о сложных вопросах, что озадачивали его. Ох, если бы он только взглянул на то, что происходит за окном! Если бы только раскрыл один из секретов своего существования!.. Иногда его жалил холод, и тогда он вспоминал о том, сколько он так провёл времени в рассеянности, и где. Но к чему спешить обратно?… Неужели он и впрямь стремится, чтобы в такую ночь веки его сомкнулись под тяжестью сна?!

32

Экипаж остановился перед лавкой Ахмада Абд Аль-Джавада; колёса его были забрызганы грязью, скопившейся на улице Ан-Нахасин, и водой с выбоин. Из неё вышел господин Мухаммад Иффат в своём шерстяном плаще, и войдя в лавку, с улыбкой сказал:

— Мы приехали к тебе на извозчике. Но было бы безопаснее приехать сюда на лодке…

Сильные ливни шли полтора дня, пока не потекла земля, и не затопило улочки и переулки. И хотя дожди перестали наконец, небеса по-прежнему были хмурыми и никак не хотели проясниться. Небо скрывалось за тёмными тучами, закрывшими землю, словно чёрный зонт, и вызвавшими мутный осадок в атмосфере, предвещая кромешную ночь.

Ахмад Абд Аль-Джавад тепло встретил друга и предложил ему есть. И как только Мухаммад Иффат устроился поудобнее в углу у письменного стола, он сразу же сказал, словно раскрывая секрет своего неожиданного прихода:

— Не удивляйся, что я пришёл в такую погоду, несмотря на то, что мы и так увидимся на нашей обычной посиделке через несколько часов, но мне так захотелось поговорить с тобой наедине!

Мухаммад Иффат засмеялся, как будто оправдываясь за столь странные слова, и Ахмад тогда тоже рассмеялся в свою очередь. Но его смех больше напоминал вопрос. Джамиль Аль-Хамзави, который обернул голову до самого подбородка в шейный платок-куфию, подошёл к двери и позвал мальчишку-официанта из кофейни Калауна, чтобы тот принёс кофе, затем снова сел на свой стул, ибо дождь и пронизывающий холод освобождали его от дел. Ахмаду сердце подсказывало, что за этим неожиданным визитом что-то скрывается: лишь особая надобность могла подтолкнуть его друга прийти сюда в такое время. Из-за психологического кризиса, от которого он страдал в последние дни, а также из-за плохого состояния он испытывал необычную для себя тревогу, хотя и маскировал её милым смехом. Он сказал:

— До твоего прихода я вспоминал вчерашнюю посиделку в кофейне, и как выглядел Аль-Фар, когда танцевал! Да разразит его Аллах!

Мухаммад Иффат улыбнулся:

— Все мы твои ученики! И по такому случаю позволь мне поведать тебе, какие сведения распускает о тебе Али Абдуррахим! Он говорит, что мучившая тебя в течение последних недель головная боль стала причиной отсутствия в твоей жизни женщин за эти дни!..

— Отсутствие женщин в моей жизни!.. А разве у головной боли нет других причин, помимо женщин?!

Тут мальчик принёс кофе вместе с чашечками и водой на жёлтом подносе, поставил его на край стола, за которым сидели оба друга, и ушёл. Мухаммад Иффат отпил глоток воды и сказал:

— Приятно пить зимой холодную воду. А ты что думаешь об этом?.. Однако зачем я спрашиваю, ведь ты один из поклонников зимы, кто каждое утро купается в холодной воде, даже в эти февральские дни… А сейчас расскажи-ка мне: тебе по душе новости о патриотической конференции, что собралась в доме Мухаммада Махмуда? Мы дожили до того, чтобы ещё раз лицезреть Саада Заглула и Саравата-пашу в едином фронте!..

Ахмад пробормотал:

— Господь наш в Своей милости принимает наше раскаяние…

— А я вот не доверяю этим псам…

— Я тоже. Но что поделать?… Король Фуад всё сделал ещё хуже, и к несчастью, это больше не наша борьба с англичанами.

Они выпили кофе молча, что указывало на то, что разговор ни о чём больше не уместен, и пришло время Мухаммаду Иффату признаться, о чём он хотел поговорить. Он выпрямился и серьёзным тоном спросил:

— У тебя есть новости о Ясине?

Вопрос этот вызвал в больших глазах Ахмада интерес, смешанный с тревогой. В то же время его сердце застучало в ужасном темпе. Он сказал:

— У него всё хорошо. Он навещает меня иногда. В последний раз он нанёс мне визит в прошлый понедельник. Есть что-то новое?.. Что-то касающееся Мариам?.. Она исчезла в неизвестном направлении. Недавно я узнал, что Байуми-продавец шербетов выкупил её долю материнского дома.

Мухаммад Иффат изобразил на лице натянутую улыбку:

— Это не касается Мариам. Кто знает, может он её забыл. Речь идёт о новом браке.

Сердце Ахмада опять пугающе затрепетало:

— Новый брак?!.. Но он никак это не упоминал в разговорах со мной!

Мухаммад Иффат с сожалением покачал головой:

— Он действительно женился около месяца тому назад или больше. Мне рассказал об этом Ганим Хамиду примерно час назад. И он полагает, что тебе всё известно об этом!

Левая рука Ахмада принялась нервно теребить усы. Словно обращаясь сам к себе, он сказал:

— Он так далеко зашёл!.. Как мне в такое поверить?!.. Как он мог скрывать от меня такое?!

— Ситуация требует сохранять всё в тайне! Слушай меня. Я предпочитаю раскрыть тебе правду прежде, чем ты наткнёшься на этот неприятный сюрприз. Негоже упрекать его больше, чем оно того заслуживает. Прежде всего тебе не следует поддаваться гневу. Твоё состояние не сможет выдержать ещё и гнева. Вспомни, как ты устал за последнее время и пожалей сам себя.

Ахмад в отчаянии заявил:

— Это что-то скандальное?! Мне подсказывает это сердце. Выкладывай же, что там у тебя, господин Мухаммад…

Мухаммад Иффат с сожалением покачал головой и тихо произнёс:

— Будь всегда тем Ахмадом Абд Аль-Джавадом, которого мы знали. Он женился на Занубе-лютнистке!..

— На Занубе?..

Они обменялись многозначительными взглядами, и на лице Ахмада тут же проявилось замешательство, а на лице его друга — страх. Но новость о свадьбе уже не казалась самой главной. Ахмад, затаив дыхание, спросил:

— А знает ли Зануба, что он мой сын?!

— У меня нет на этот счёт сомнений. Хотя я с трудом верю, что она не стала раскрывать ему твоего секрета, чтобы завлечь его в свою ловушку. Она добилась успеха, заслуживающего поздравлений!

Но Ахмад всё тем же задыхающимся голосом продолжал спрашивать:

— А ты не считаешь, что он скрыл это от меня потому, что знает о том, что произошло?

— Нет, я в это не верю. Если бы он узнал о тебе и о ней, то никогда бы не женился на ней. Он легкомысленный молодой человек, в том нечего сомневаться, но он не подлец. И если он и скрыл свой брак от тебя, то только потому, что не нашёл в себе смелости откровенно признаться тебе, что женился на лютнистке! Горе отцам из-за их легкомысленных детей! По правде говоря, меня это очень расстроило, но повторю, что прошу тебя не поддаваться гневу. Это его вина; ты же непричастен к тому, что он совершил, и тебе винить себя тут не в чем.

Ахмад Абд Аль-Джавад глубоко вздохнул, а затем спросил друга:

— Скажи-ка мне лучше, как это прокомментировал Ганим Хамиду?

Мухаммад Иффат пренебрежительно махнул рукой и ответил:

— Он спросил меня, как это понравится господину Ахмаду. И я сказал ему: «Этот человек ничего не знает». Тогда он выразил сожаление и произнёс: «Погляди, какой огромный разрыв существует между отцом и сыном!.. Да поможет ему Аллах».

Скорбным голосом Ахмад ответил:

— И это результат того, как я их воспитывал?.. Я в глубоком замешательстве, господин Мухаммад. Наше несчастье в том, что мы утрачиваем реальный контроль над ними именно тогда, когда ради их же интересов требуется наше руководство. Они уже достаточно взрослые, чтобы взять ответственность за свою жизнь в собственные руки, но не могут сделать этого правильно; мы же не можем исправить их поступки. Мы мужчины, но стали ими не с пелёнок. И откуда появился этот недостаток, интересно? Этот бычок, всё дело в нём!.. Вокруг него полно женщин, стоит только руку протянуть, но что его потянуло жениться на этой?! Лучше уж поплачем над собой. Нет власти и могущества ни у кого, кроме как у Аллаха.

Мухаммад Иффат с нежностью положил руку на плечо друга и сказал:

— Мы уже выполнили свой долг, теперь ответственности на нас нет. И вряд ли кто-то сочтёт, что ты заслуживаешь упрёка.

Тут послышался голос Аль-Хамзави, который с сожалением произнёс:

— Не один справедливый человек вас не посмеет упрекнуть в таком деле, господин Ахмад. Но мне кажется, что не пропала ещё надежда всё исправить. Дайте ему совет, господин Ахмад…

— Когда он стоит перед тобой, то кажется послушным ребёнком, и разведётся с ней хоть завтра или послезавтра. Лучше поторопить с хорошим поступком…

Ахмад жалобным тоном спросил:

— А если она уже беременна?

Аль-Хамзави вновь подал голос и с опасением сказал:

— Да не допустит такого Аллах…

Мухаммад Иффат, казалось, хотел что-то добавить. Он тревожно поглядел на своего друга и заметил:

— Огорчает также и то, что он продал свою лавку в квартале Аль-Хамзави, чтобы по-новому обставить квартиру!

Ахмад скользнул глазами по его лицу, затем недовольно нахмурился и воскликнул:

— Словно меня вообще не существует!.. Он даже в этом со мной не посоветовался!..

Ударив рукой об руку, он сказал:

— Над ним посмеялись, несомненно. Обнаружили такую ценную находку: мула без хозяина, только в одежде почтенного господина…

Мухаммад Иффат выразил сочувствие:

— Это ребячество!.. Он забыл и про своего отца, и про сына!.. Но что толку сейчас гневаться на него?!

Ахмад Абд Аль-Джавад закричал:

— Мне кажется, что я должен действовать решительно, независимо от последствий…

Мухаммад Иффат вытянул руку, словно отводя рукой беду, и умоляюще произнёс:

— Когда твой сын вырос, стань ему братом. Не ошибись, ведь ты умнейший человек. Всё, что требуется от тебя — дай ему совет, а в остальном пусть всё будет так, как Бог положит…

Мухаммад Иффат опустил глаза в задумчивости, и некоторое время колебался, затем сказал:

— Есть ещё кое-что, что волнует меня так же, как и тебя — это Ридван!

Оба мужчины обменялись долгим взглядом. Затем Мухаммад Иффат продолжил:

— Через несколько месяцев мальчику исполнится семь, и я боюсь, что его отец потребует его себе, и тогда он будет расти в объятиях Занубы. Такое зло нужно предотвратить. Не думаю, что ты согласишься на это. Так убеди его оставить мальчика в нашем доме, пока Аллах не исправит ситуацию…

Не по нутру Ахмада Абд Аль-Джавада было добровольно соглашаться на то, чтобы его внук оставался в семье матери после прошествия срока, когда его воспитание и содержание по закону должен был взять на себя отец, но с другой стороны, ему не хотелось также предлагать взять его к себе в дом, чтобы не добавлять Амине ещё больше хлопот. Она вряд ли одобрила бы то, что никак не подходило ей по возрасту. С сожалением он признал:

— Признаю, что воспитывать Ридвана в доме Занубы было бы неправильно…

Мухаммад Иффат сделал вздох облегчения:

— Его бабка любит его от всего сердца. И если бы неизбежные обстоятельства заставили его в будущем переехать в дом матери, то там его ждала бы благоприятная атмосфера, поскольку мужу его матери сорок или около того, и Аллах лишил его благословенного потомства…

Ахмад Абд Аль-Джавад тоном просьбы сказал:

— Но я бы предпочёл, чтобы он остался в вашем доме…

— Конечно… конечно… Я ведь говорю только о возможностях отдалённого будущего и молюсь, чтобы Господь спас нас от них. Теперь мне осталось только попросить тебя говорить с Ясином мягко, чтобы было легче его убедить оставить Ридвана со мной…

Тут раздался примирительный голос Аль-Хамзави:

— Господин Ахмад мудрейший человек. Разве он не знает, что Ясин уже мужчина? И что он, как и все остальные мужчины, свободен в своих действиях и в распоряжении имуществом?.. Это нельзя отрицать, и господин Ахмад просто должен дать ему совет, а остальное уже за Аллахом…

Весь остаток дня Ахмад Абд Аль-Джавад провёл в печали и размышлениях. Он сказал себе: «Ясин, одним словом, это потерянная надежда. Нет ничего ужаснее, чем иметь сына, надежда на которого потеряна. К сожалению, направление, в котором он движется, слишком ясно! И не надо обладать дальнозоркостью, чтобы распознать это. Да, он идёт от плохого к худшему, и помилует его Аллах». Джамиль Аль-Хамзави просил его отложить разговор с Ясином до следующего дня, и он уступил его просьбе больше из отчаяния, чем потому, что ценил важность советов.

Вечером следующего дня он позвал к себе Ясина, и тот откликнулся и пришёл рано утром, как и следует поступать послушного сыну. На самом деле Ясин не разорвал связей с семьёй. Старый дом был единственным местом, куда он не осмеливался вернуться, несмотря на сильную тоску по нему. Не раз уже, когда он встречался с отцом, Хадиджей или Аишей, он просил их передать привет мачехе. Сердце его не забыло её гнева на него, или, как он называл это — её упрямства, но также отказывалось забыть старые времена, когда считал её своей единственной матерью. Он не перестал посещать своих сестёр, иногда встречал Камаля в кофейне Ахмада Абдо или звал его к себе домой, поскольку юноша изначально был знаком с Мариам, а позже также познакомился и с Занубой. Лавку своего отца он посещал по крайней мере раз в неделю. Там Ясин имел возможность узнать другую личность отца — ту, которая очаровывала людей. Между ними обоими возникла крепкая дружба и глубокая любовь, подпитываемая узами кровного родства с одной стороны, и радостью сына узнать истинного отца — с другой.

Но в тот день, пристально вглядываясь в лицо отца, Ясин заметил на нём выражение, напомнившее ему о его прежнем облике, которого он когда-то так боялся. Он не стал расспрашивать отца, что с ним стряслось, так как был уверен, что рано или поздно всё равно узнает эту тайну. Он также не сомневался, что его уже давно ожидает настоящая буря гнева с тех пор, как он так необдуманно поступил.

Отец заговорил первым:

— Мне грустно от того, что меня так унизили. Почему я узнаю новости о своём сыне от других людей?

Ясин склонил голову и не проронил ни слова. Отец возмутился этой притворной личине смирения, которую тот набросил на себя, и закричал:

— Сними эту маску. Прекрати лицемерить и дай мне услышать твой голос. Естественно, ты знаешь, о чём я!

Едва слышным голосом Ясин произнёс:

— Я не находил смелости, чтобы сообщить вам…

— Это происходит тогда, когда скрывают грех или скандал!

Инстинкт предупреждал Ясина, что он должен хоть как-то сопротивляться. Он с покорностью ответил:

— Да…

Ошеломлённый отец спросил:

— Если ты так на самом деле считаешь, то почему так поступил?!

Ясин снова прибег к молчанию, и отцу показалось, что этим своим молчанием он говорит ему: «Я знал, что это будет скандал, но я повиновался своей любви!», и ему вспомнилась собственная позорная сцена с той женщиной. «Какой позор! Ты смыл своё унижение в порыве сильнейшего гнева, но потом ты снова начал преследовать её! Но до чего же потерян этот бычок!»

— Ты принял этот позор, не оценив последствий, чтобы помучить всех нас?!..

Ясин наивно воскликнул:

— Всех вас?!.. Упаси Боже…

Гнев снова вернулся к отцу, и он закричал:

— Не притворяйся невинным агнцем. Ты знаешь, что ради своей похоти не обращаешь внимание на ущерб, что несёшь репутации собственного отца, брата и сестёр. Ты ввёл в нашу семью лютнистку, и потом она и её дети станут одними из нас. И не думаю, что ты этого не знал раньше. Однако ты игнорируешь всё и всех, и ради своей похоти опозорил честь семьи. Ты сам рушишь всё камень за камнем, и в конце концов обнаружишь, что низко пал…

Ясин молча опустил глаза; и вид его говорил о вине и признании её.

«Этот скандал будет стоить тебе лишь небольшого спектакля, насколько я вижу. Но с тебя довольно и того. Завтра я получу благословение в виде внука, матерью которого будет Зануба, а двоюродной бабкой — Зубайда. Оригинальные родственные узы между господином Ахмадом, известным купцом, и знаменитой Зубайдой-лютнисткой. Возможно, мы искупим свои грехи, сами того не зная?!»

— Я содрогаюсь всякий раз, как думаю о твоём будущем. Я говорил тебе, что ты низко падаешь, и ты будешь падать всё больше и больше. Скажи мне, что ты сделал с лавкой в Аль-Хамзави?

Ясин поднял на него удручённые глаза и на мгновение заколебался. Наконец он сказал:

— У меня была неотложная потребность в деньгах…

Снова потупив глаза, он сказал:

— Если бы то были обычные обстоятельства, я бы попросил у вас взаймы, но было неловко…

Отец разозлился:

— Какой же ты лицемер!.. Ты не стыдно за себя? Бьюсь об заклад, что ты не обнаружил ничего странного или предосудительного в том, что сделал. Я тебя знаю и понимаю тебя, но не пытайся меня обмануть. Я прикажу сказать тебе только одно слово, хотя заранее знаю, что это бесполезно: ты губишь себя сам, и конец твой будет мрачным…

Ясин снова молчал, притворяясь опечаленным.

«Бычок! Она, конечно, привлекательная чертовка, но что заставило тебя на ней жениться?.. Я полагал, что она просила тебя жениться на себе из-за твоего возраста, однако она заарканила бычка, несмотря на его молодость».

От этой мысли Ахмад почувствовал некое облегчение и утешение.

«Её преднамеренный план состоял в том, чтобы выйти замуж любой ценой, но она предпочла мне другого, и ей попался этот дурак».

— Разведись с ней!.. Разведись прежде, чем она станет матерью, а мы опозоримся на веки вечные!..

Ясин некоторое время колебался, но потом произнёс:

— Грешно мне разводиться с ней без всякой причины!..

«Что за сукин сын!.. Ты мне подарил замечательный анекдот, который можно рассказать на сегодняшней посиделке в кофейне!. Но ты разведёшься с ней рано или поздно, но до того, как она родит тебе ребёнка, который станет проблемой для тебя и для нас»…

Ясин звучно вздохнул, обходясь тем самым без слов. А отец тем временем принялся внимательно изучать его взглядом с каким-то замешательством. Фахми умер, Камаль дурак или сумасшедший, а на этого Ясина никакой надежды. Самое грустное в том, что он ему дороже всех. Но предоставим всё Аллаху, Господу нашему! Но как бы обстояли дела, если бы я сам поскользнулся и совершил ошибку — женился?…

— За сколько ты продал лавку?

— За двести гиней…

— Она стоит трёхсот. Это было отличнейшее место, олух! Кому ты продал её?

— Али Тулуну, продавцу галантерейных товаров.

— Поздравляю, поздравляю. И вся сумма ушла на новую мебель?

— У меня осталась сотня…

Отец язвительно заметил:

— Отлично сделано! Новобрачному не нужны деньги…

Затем уже серьёзным и грустным тоном:

— Ясин, послушай, что я скажу. Я твой отец. Берегись, измени своё поведение. Ты сам отец. Разве ты не думаешь о своём сыне и его будущем?!

Ясин воодушевлённо принялся защищать себя:

— Его ежемесячное содержание выплачивается до последнего миллима!..

— Это разве вопрос торговли? Я говорю о его будущем, даже о будущем других, которые ещё не родились!

Ясин уверенно произнёс:

— Господь наш создаёт и даёт пропитание…

Отец неодобрительно воскликнул:

— Господь наш создаёт и даёт пропитание, а ваше сиятельство расточает! Скажи мне…

Он выпрямился, и изо всех сил сосредоточил взгляд на Ясине:

— Ридвану почти семь лет. Что ты будешь с ним делать? Возьмёшь его к себе, чтобы он рос под опекой твоей жены?

На полном лице Ясина показалось смущение. Он в свою очередь спросил:

— А что мне делать?.. Я ещё не думал над этим…

Отец с саркастическим сожалением покачал головой и сказал:

— Да сохранит тебя Аллах от такого зла — раздумий!.. Да и есть ли у тебя время, чтобы тратить его на такое занятие?! Позволь тогда мне подумать вместо тебя и сказать, что Ридван должен остаться на попечении деда…

Ясин задумался на некоторое время, затем кивнул головой в знак согласия и примирительно ответил:

— Ваше мнение и моё мнение, отец. Без сомнения, это будет в его же интересах…

Отец насмешливо заметил:

— Мне кажется, что и в твоих тоже, чтобы ты не занимал себя такими мелочами!

Ясин улыбнулся, но комментировать не стал, будто говоря: «Я уверен, ты подтруниваешь надо мной, ну да ладно».

— Я полагал, что тебя будет трудно уговорить отказаться от него!

— Моя уверенность в правоте вашего мнения заставила меня поскорее согласиться на это!

Отец с ироничным удивлением спросил:

— Ты и впрямь доверяешь моему мнению?.. Почему тогда не положишься на него в других делах?!

Тут он горестно вздохнул:

— Намерение! Да наставит тебя Господь наш на правильный путь. Ты сам виноват. Сегодня же ночью я поговорю с Мухаммадом Иффатом по поводу опеки над Ридваном, но с тем, чтобы все расходы на его содержание нёс ты. Может быть, он и согласится…

В этот момент Ясин встал и попрощался с отцом, направляясь к двери лавки. Едва он прошёл пару шагов, как услышал голос отца, что спросил его:

— Разве ты не любишь своего сына, как всякий отец?

Ясин остановился и обернулся к нему, и укоризненно сказал:

— Отец, разве в том есть сомнения?.. Он самое дорогое, что у меня есть в жизни..

Отец вскинул брови, и загадочно покачав головой, произнёс:

— До свидания..

33

За час до того, как отправиться на пятничную молитву, Ахмад Абд Аль-Джавад вызвал к себе в комнату Камаля. Обычно он звал к себе членов семьи только по очень важному поводу. На самом деле мысли его пребывали в растерянности, а он сам готовился допросить сына о том, что же так занимало его. Накануне вечером некоторые из друзей обратили его внимание на статью, появившуюся в еженедельнике «Зухр», принадлежавшую перу одного молодого литератора, Камаля ибн Ахмада Абд Аль-Джавада. И хотя никто из них не читал статьи полностью, за исключением названия: «Происхождение человека», и подписи, они принялись комментировать, дразнить и поздравлять Ахмада, пока тот всерьёз не задумался попросить шейха Мутавалли Абдуссамада изготовить молодому человеку амулет от сглаза. Мухаммад Иффат сказал ему: «Имя твоего сына напечатано в одном журнале вместе с именами великих писателей. Молись Аллаху, чтобы Он уготовил ему такое же ослепительное будущее, как и им». Али Абдуррахим тоже сказал так: «От одного уважаемого человека я слышал, что покойный Аль-Манфалути приобрёл целую сельскую усадьбу своими трудами, так что надейся на лучшее». Остальные же рассказывали, как талантливое перо пробило многим путь и помогло снискать благосклонность у лидеров и правящих классов. Они приводили примеры таких авторов, как Шауки, Хафиз, Манфалути. Когда же очередь дошла до Ибрахима Аль-Фара, то он пошутил: «Свят Тот, Кто создал из чресла невежды учёного». Сам же Ахмад бросил взгляд на название статьи и на слова «молодой литератор», затем положил журнал на свой кафтан, который снял из-за июньской жары и паров виски, отложив чтение до тех пор, пока он не будет один дома или в лавке. Затем оставшийся вечер он продолжал ощущать радость и гордость.

В действительности он впервые начал пересматривать свою подавляемую враждебность к выбранному юношей педагогическому колледжу. Он говорил себе, что «ребёнок», кажется, «чем-то» станет, несмотря на свой неудачный выбор, и фантазировал о «талантливом пере», благосклонности власть предержащих и о поместье, таком же, как у Манфалути. Да, кто знает? Может, он будет не только учителем, но и на самом деле пробьёт себе дорогу в такую жизнь, о которой его отец даже и не задумывался?

В тот день на рассвете, закончив молитву и завтрак, Ахмад растянулся на диване и раскрыл журнал, начав с интересом читать его вслух, чтобы уловить смысл. Но что же он нашёл в этой статье? Он читает политические статьи, и понимает их без труда; эту же статью он читал с встревоженным сердцем. Он снова внимательно прочитал её вслух, пока не наткнулся на учёного по имени Дарвин и его работы на далёких островах. Он проводил утомительные сравнения между различными животными, пока его не поразил странный вывод, утверждающий, что человек является потомком животных! Более того, он эволюционировал от одного из вида обезьян!.. Этот важный пункт Ахмад прочитал ещё раз с возрастающей тревогой; его смутила грустная реальность: его собственный сын, его плоть и кровь утверждает — без всякого протеста или спора — что человек — это потомок животных!.. Он очень расстроился и в недоумении спросил себя: действительно ли детям преподают такие опасные идеи в государственных школах? Затем он вызвал к себе Камаля.

Камаль пришёл, совершенно не подозревая о том, что на уме у отца. Тот несколько дней назад также вызывал его к себе, чтобы поздравить с переходом на третий курс, и потому не подозревал, что новое приглашение грозит неприятностями. Как и когда-то давно, в последнее время он выглядел бледным и худым. Его семья трактовала это огромными усилиями, которые он тратил, готовясь к экзаменам. Но подлинный же секрет его состояния был скрыт от них. В течение пяти последних месяцев он мученически страдал, словно узник от своих адских тиранических чувств, которые почти что погубили его.

Отец сделал ему знак присесть, и Камаль уселся на краешек дивана, вежливо глядя на отца. Тут он заметил, что мать сидит рядом с гардеробом и занята раскладыванием и починкой одежды. Отец же бросил журнал между собой и сыном и с притворным спокойствием сказал:

— Тебе принадлежит статья в этом журнале, не так ли?

Обложка журнала попалась на глаза Камалю, и он в замешательстве посмотрел на него. Взгляд его указывал на то, что он совсем не ожидал такого сюрприза… Откуда у отца этот новый интерес к литературным журналам?!.. Он уже когда-то публиковал в «Ас-Сабахе» свои размышления о прозе и рифмованной прозе, в которых были невинные философские суждения и эмоциональные стенания. Он был всецело уверен, что отец не в курсе об этом. Во всей семье это было известно одному Ясину, которому он сам прочитал свою статью, и тот молча слушал её, а потом прокомментировал так: «Это плод моего изначального руководства над тобой. Я научил тебя поэзии и историям. Прекрасно, профессор, это глубокая философия, но откуда ты достал её?» Или дразнил его: «Кто те красавицы, что вдохновили тебя на эту деликатную жалобу? Однажды ты, профессор, узнаешь, что с ними помогает только один метод — битьё башмаками».

Однако сейчас ему стало известно, что отец прочитал самую опасную вещь из тех, что он написал: ту самую статью, что разожгла в его груди адскую борьбу, когда он думал над ней. Разум его почти сгорел в этом горне. Но как же так случилось? И есть ли тому иное объяснение, кроме того, что друзья отца — сторонника «Вафда» — стремились скупить все газеты и журналы, так или иначе связанные со своей партией? И мог ли он надеяться выйти целым и невредимым из этой трудной ситуации? Он поднял глаза от журнала и тоном, по которому нельзя было различить его волнение, сказал:

— Да, так. Мне пришла в голову идея написать на тему, которая поддержит полученные мной знания и поощрит меня продолжить занятия…

С притворным спокойствием отец промолвил:

— В этом нет ничего дурного. Написание статей в газеты было и остаётся средством завоевания признания и положения среди великих мира сего. Но тема, на которую пишет автор, это важный момент. Чего ты хотел сказать этой статьёй? Прочитай и разъясни мне её. Мне было неясно, что ты имеешь в виду…

«Какое несчастье! Эта статья не для широкой публики, и уж точно не для отца!»

— Это длинная статья, папа. Разве вы не читали? Я разъясняю в ней научную теорию…

Отец поглядел на него пристальным сверлящим взглядом. «Так значит, вот что они сегодня зовут наукой?.. Проклятье Господне тогда и на науку, и на всех учёных…»

— Что ты говоришь об этой теории? Моё внимание привлекли странные выражения, утверждающие, что человек — потомок животных. Это так?

Ещё вчера Камаль вёл отчаянную борьбу с собственной душой и вероубеждениями, которая утомила и тело, и дух его, а теперь предстоит бороться с отцом. В первом же бою он был измучен, словно от лихорадки… А в этом поединке он дрожит от страха. Господь может отстрочить своё наказание, но зато его отцу свойственно приводить наказание в исполнение тотчас, не медля…

— Это утверждает теория!

Отец повысил голос и возбуждённо спросил:

— И что же говорит эта научная теория об Адаме, отце всего человечества, которого создал Господь из глины, вдохнув в него от духа своего?!

Уже давно Камаль терзался тем же вопросом, пугаясь его точно так же, как и отца. Он не смыкал глаз той ночью до самого утра, ворочаясь в постели и спрашивая себя об Адаме, Творце и Коране, и десятки раз говорил: «Или Коран полностью правда, или это не Коран».

«Ты винишь меня потому, что не знаешь, сколько я выстрадал. Если бы я не выдержал всех тех мук, не привык к ним, то смерть забрала бы меня ещё той ночью».

Он тихим голосом ответил:

— Дарвин является автором этой теории, и он не говорит ничего о нашем господине Адаме…

Отец гневно воскликнул:

— Тогда этот Дарвин безбожник, попавший в ловушку шайтана. Если бы человек происходил от обезьяны или другого животного, то Адам не был бы праотцом людей… Это самое что ни на есть безбожие, дерзкая и безобразная нападка на величие Господа!! Я знаю коптов и евреев с базара ювелиров, и все они верят в Адама. Все религии верят в Адама. К какой вере принадлежит этот Дарвин?! Он безбожник и слова его — кощунственны, а передача его теории — это безрассудство. Скажи мне, он один из твоих преподавателей в колледже?

Это вызвало бы у Камаля смех, если бы в сердце его ещё оставалось место для смеха. Но оно было переполнено страданиями, любовным разочарованием, болью сомнения и предсмертной агонией веры. Его сжигало страшное столкновение между верой и наукой. Как может разумный человек отречься от науки? Камаль скромно пояснил:

— Дарвин — это английский учёный. Он уже давно умер…

Тут мать дрожащим голосом произнесла:

— Будут прокляты все эти англичане…

Камаль и его отец быстро повернулись к ней, и заметили, что она отложила в сторону своё шитьё и иголку и следила за их разговором. Но так же быстро они оставили её в покое. Отец снова спросил:

— Скажи мне, в вашем колледже преподают эту теорию?

Камаль тут же ухватился за эту нить спасения, что так неожиданно кинули ему, и скрываясь за ложью, он произнёс:

— Да…

— Странное дело! И ты будешь потом преподавать её своим ученикам?!

— Нет, я буду преподавать литературу, которая никак не связана с научными теориями…

Ахмад ударил рукой об руку; в этот момент ему захотелось распоряжаться наукой в той же мере, что и собственной семьёй. Он яростно воскликнул:

— Тогда зачем её преподают вам?! Неужели их цель — поселить в ваших сердцах безбожие?

Содрогающимся голосом Камаль ответил:

— Упаси Боже, если это как-то повлияет на наши религиозные убеждения…

Отец с подозрением сверлил его глазами, и наконец промолвил:

— Но твоя статья распространяет безбожие!

Камаль смущённо сказал:

— Да простит меня Аллах. Я просто объясняю эту теорию, чтобы читатель с ней познакомился, но не верил в неё. Едва ли мнение атеиста повлияет на сердце верующего…

— Ты не нашёл другой темы, на которую писать, кроме этой преступной теории?

Почему он написал свою статью? Он долго колебался, прежде чем послать её в журнал, как будто хотел известить людей о кончине своих религиозных убеждений. Его вера была непоколебима все эти два последних года перед бурями сомнений, которые породили Абу Ала Аль-Маари и Омар Хайям, но пала под натиском железной хватки науки, которая стала роковой.

«Но я, по крайней мере, не безбожник, я по-прежнему верую в Аллаха. А вот вера..? Где же вера? Она исчезла! Как исчезла и голова Хусейна, как исчезла Аида, как исчезла моя уверенность в себе!..»

Камаль грустно произнёс:

— Я, наверное, ошибся. Но моё оправдание в том, что я изучаю эту теорию…

— Это не оправдание. Ты должен исправить свою ошибку…

Какой добрый человек его отец! Он жаждет заставить Камаля выступить против науки ради защиты мифа. Да, Камаль и впрямь много страдал, но он больше никогда не согласится вновь раскрыть своё сердце всем этим мифам и суевериям, после того как очистил его от них. Хватит уже мучений и обмана.

«С этих пор я больше никогда не поддамся иллюзиям. Свет — это свет, наш отец — Адам! Он не отец мне, пусть лучше моим предком будет обезьяна, если так угодно истине, это лучше, чем быть одним из бесчисленных потомков Адама. Если бы я действительно происходил от этого пророка, то надо мной не посмеялись бы так!..»

— Как я могу исправить ошибку?

Отец вспыльчиво, но в то же время просто ответил:

— Есть бесспорная реальность: Аллах сотворил Адама из земли, и Адам это прародитель человечества. Это упомянуто в Коране, и ты должен лишь пояснить, в чём состоят наиболее серьёзные ошибки этой теории, это для тебя несложно. Иначе какой толк от твоего образования?

Тут до них донёсся голос матери:

— Что может быть проще, чем разъяснить ошибку, что противоречит словам Милосердного Господа? Скажи этому англичанину-атеисту, что Аллах говорит в своей великой книге: Адам — отец всех людей. Твой дед был благословен, он знал книгу Аллаха. И ты должен пойти его путём. Мне так отрадно, что ты стремишься стать учёным, как и он…

На лице отца промелькнуло недовольство, он упрекнул её:

— Да что ты понимаешь в книге Аллаха или в науке? Оставь в покое его деда и занимайся тем, что делаешь…

Она застенчиво сказала:

— Господин мой, я только лишь хотела, чтобы он стал таким же, как его дед — одним из учёных, что освещают этот мир светом Божьим…

Мужчина яростно закричал:

— А он вот начал распространять мрак…

Женщина в испуге ответила:

— Упаси Боже от этого, господин мой. Может быть, вы не поняли…

Ахмад жёстко посмотрел на неё. Он ослабил хватку в обращении с ними, и каков был результат? Камаль распространяет теорию о том, что человек произошёл от обезьяны, а его мать спорит с ним и говорит, что он не понял.

Он закричал на неё:

— Дай мне говорить, не перебивай и не вмешивайся в то, что не понимаешь. Займись своим делом, да поразит тебя Аллах…

Обернувшись затем к Камалю с мрачным лицом, он сказал:

— Скажи мне, ты сделаешь то, что я тебе говорил?

«Дома у тебя есть цензор, поражающий свободную мысль настолько, что в мире не найти ему равных. Но ты боишься его столько же, сколь и любишь, и твоё сердце никогда не позволит себе причинить ему вред. Проглоти эту боль, ты ведь выбрал для себя жизнь борьбы…»

— Как я могу отреагировать на эту теорию? Если я ограничу свои рассуждения тем, что приведу ссылку на Коран, то в этом не будет ничего нового, ведь любой знает, о чём я говорю и верит в то же самое. Но с научной точки зрения мои рассуждения предназначены для специалистов-учёных в этой области…

— А зачем ты пишешь о том, что тебя не касается?

Серьёзное возражение по сути, но к сожалению, он не мог найти в себе смелости признаться отцу, что верил в эту теорию как в научную истину, и поэтому он не мог рассчитывать на то, чтобы создать общую философию бытия, выходящую за рамки науки. Отец же воспринял его молчание признанием ошибки, отчего его грусть и злоба лишь удвоились. Введение в заблуждение в такой области грозило серьёзными последствиями, и над этим у Ахмада не было никакой власти. Он почувствовал, что перед этим потерянным юношей руки его были связаны, как до того было с Ясином, когда тот ускользнул от его наставлений. Неужели и с ним произойдёт то же, что случилось с другими отцами в это странное время?!.. До него доходили невероятные новости, чуть ли не мифы, о «сегодняшних» молодых людях. Некоторые ученики увлеклись курением, другие издеваются над достоинством учителей, а третьи вообще взбунтовались против своих отцов. Его собственное достоинство не унижено, но какой результат дала долгая история его решительности и суровости? Ясин падает всё ниже и уже почти пропал. Камаль спорит, препирается и пытается ускользнуть из его рук.

— Выслушай меня внимательно. Я не хочу быть с тобой грубым, так как ты вежлив и послушен. Что же касается нашей темы, то у меня есть лишь совет для тебя. Ты должен помнить, что никто из тех, кто поступал наперекор моим советам, не был благополучен…

После недолгой паузы он продолжил:

— Вот Ясин как раз пример того, о чём я говорю. Я давно советовал также и твоему покойному брату не бросаться в собственную погибель. И если бы он был сейчас жив, то был бы выдающимся человеком.

Тут мать голосом, похожим больше на стон, откликнулась:

— Англичане убили его. Они либо убивают, либо распространяют безбожие!

Отец продолжал:

— Если ты обнаружишь что-то противоречащее религии в своих уроках и будешь вынужден заучивать это наизусть, чтобы преуспеть на экзамене, не верь этому, и не публикуй в газетах, а не то — понесёшь за это ответственность. Пусть твоя позиция в отношении науки этих англичан будет такой же, как наша позиция в отношении их оккупации: непризнание законности их власти над нами, даже с помощью тирании…

Застенчивый и мягкий голос матери снова вмешался:

— И посвяти свою жизнь после этого разоблачению лживости этой науки и распространению света Божьего…

Отец закричал на неё:

— Я сказал, что в твоём мнении нет никакой нужды!

Она вернулась к своей работе, а Ахмад угрожающе поглядел на неё, пока не убедился в том, что она замолчала, затем повернулся к Камалю и спросил:

— Понял?

Тоном, внушающим уверенность, Камаль ответил:

— Разумеется.

Теперь, если он хотел что-то написать, то должен был публиковаться в еженедельнике «Ас-Сийаса», куда не могла дотянуться рука вафдистов, вроде его отца. Что же касается его матери, он пообещал ей в тайне посвятить свою жизнь распространению света Господнего. Не это ли свет истины? Да. Освободившись от религии, он будет ближе к Аллаху, чем тогда, когда у него была вера. Что есть истинная религия, если не наука? Это был ключ к тайнам бытия и его величия. Если бы пророки были посланы сегодня, своим посланием к людям они выбрали бы науку. И именно так он сам просыпался от сна мифов, чтобы предстать перед неприкрытой истиной, оставляя за собой эту бурю, — в которой невежество боролось не на жизнь, а на смерть. Эта борьба служила водоразделом между суеверным прошлым и светлым будущим. Так перед ним откроется путь, ведущий к Богу, путь знаний, добра и красоты. Он же попрощается с прошлым с его обманчивыми мечтами, несбывшимися надеждами и чрезмерными страданиями…

34

Подходя к особняку семейства Шаддад, он принялся с огромным вниманием и интересом разглядывать всё, что попадалось ему на глаза. Когда он оказался у входа, то принялся разглядывать всё вокруг с ещё большим вниманием и интересом. Он верил, что это будет его последним визитом в этот дом, к его обитателям и своим воспоминаниям, да и как могло быть иначе, когда Хусейн в конце концов вырвал у отца согласие на своё путешествие во Францию? Он всматривался во все глаза и с обострёнными чувствами в ту боковую тропинку, ведущую в сад, в окно, выходящее на улицу, откуда её изящная тонкая фигурка глядела на него нежным взглядом, не означающим ровным счётом ничего, как взгляд далёких звёзд. Это ласковое приветствие не было адресовано никому конкретно, как и трель соловья, увлечённого собственной радостью и не обращающего внимание ни на кого. Затем он бросил взгляд на сад, простиравшийся между задней частью дома и широкой стеной, граничащей с пустыней. Между тем и другим были лишь лозы жасмина, кучка пальм и розовые кусты. И наконец, внушительного вида беседка, под сенью которой он испытал опьянение любовью и дружбой. Тут он вспомнил английскую поговорку, что говорила: «Не клади все яйца в одну корзину», и грустно улыбнулся. Хотя он и знал её с давних времён, но не извлёк из неё пользу, и по своей небрежности, а может глупости или роковому стечению обстоятельств отдал всё своё сердце этому дому: часть его — любви, а другую часть — дружбе. И потерял и любовь, и вот теперь ещё и друга, который решил складывать чемоданы, готовясь к поездке. Завтра он не найдёт ни любимой, ни друга. Как он мог утешиться от этой потери, что отпечаталась в его груди и приклеилась к сердцу? Это место стало для него привычным и милым: и дом, и сад, и даже пустыня, как в целом, так и в деталях, и имена Аида и Хусейн Шаддад точно так же впечатались в его память. Как он мог лишить себя этого зрелища или довольствоваться тем, чтобы видеть издалека, подобно прочим прохожим? Он настолько был увлечён этим домом, что однажды даже назвал себя в шутку идолопоклонником!..

Хусейн Шаддад и Исмаил Латиф сидели на стульях друг напротив друга перед столиком, на котором стоял традиционный графин и три стакана. Как и каждое лето, они по своему обычаю были одеты в рубашки с расстёгнутым воротом и белые фланелевые брюки. Камаль поглядел на их контрастирующие лица: у Хусейна было прекрасное светлое лицо, а у Исмаила лицо с резкими чертами и напористым взглядом. Он в своём белом костюме, притронувшись к феске, с которой свешивалась кисточка, подошёл к ним. Они пожали друг другу руки, затем Камаль сел, повернувшись спиной к дому — дому, который прежде повернулся спиной к нему!.. Исмаил тут же обратился к Камалю, многозначительно засмеявшись:

— С этих пор мы обязаны искать новое место для встреч…

На губах Камаля появилась тусклая улыбка. До чего счастлив и доволен Исмаил своим сарказмом, не знавшим боли. У Камаля только и остались, что он, да ещё Фуад Аль-Хамзави — друзья, что составляли компанию его сердцу, но не сливались с ним в унисон. Он стремился к ним, убегая от одиночества. Ничего не оставалось, как смириться с тем, что ему уготовано.

— Мы будем встречаться в кофейнях или на улице, раз Хусейн решил оставить нас…

Хусейн с сожалением покачал головой. То было сожаление человека, который добился столь дорогой, желанной цели и пытается угодить друзьям, выражая грусть расставания, которая на самом деле мало что значила для него. Он сказал:

— Я покину Египет, но в моём сердце тоска от разлуки с вами. Дружба это священное чувство, которым я дорожу до глубины души. Друг — это партнёр, отражающий нас самих, он — отголосок твоих эмоций и мыслей. Неважно, что мы во многом различны, поскольку по сути мы схожи. Я никогда не забуду эту дружбу, и мы будем продолжать писать друг другу письма, пока снова не встретимся…

Красивые слова это утешение для раненого покинутого сердца. Разве он недостаточно уже страдал от рук его сестры?

«Значит вот как ты меня бросишь одного, без единого настоящего друга. А завтра покинутого тобой друга убьёт насмешливая жажда духовного общения». Камаль мрачно спросил:

— Когда мы встретимся снова?… Я ещё не забыл твоего горячего стремления всё время путешествовать. Но кто мне гарантирует, что ты не уедешь навсегда?

Исмаил, также уверенный в его словах, согласился:

— Моё сердце подсказывает мне, что птичка не вернётся в клетку…

Хусейн отрывисто засмеялся, хоть смех его и был украшен радостью:

— Я добился согласия отца на свою поездку только после того, как пообещал ему, что продолжу свою учёбу на юриста. Однако я не знаю, насколько долго смогу выполнять своё обещание. Между мной и правом нет особой привязанности. Более того: мне кажется, что я не смогу вытерпеть систематической учёбы. Я хочу изучать только то, что мне нравится. Моё сердце разрывается между различными дисциплинами, которые ни один колледж не может объять воедино, как я уже неоднократно говорил. Я хочу посещать лекции по философии искусства, а также по поэзии и прозе, исследовать музеи и посещать музыкальные выступления, влюбляться и развлекаться. Какой вуз включает все эти возможности?! Есть к тому же ещё один факт, и вы оба о нём знаете: я предпочитаю слушать, а не читать, чтобы мне объяснял кто-то другой, чтобы я мог ему внимать. Тогда я направлю свои чувства и осведомлённый ум к склону холмов, берегам морей, в бары, кафе, танцевальные залы, и вам будет отправляться серия отчётов от меня об этих уникальных опытах!

Он словно описывает им рай, в который сам Камаль утратил веру!.. Но этот рай был отрицательным, берущим и не дающим взамен. Он же сам стремился к другому идеалу. Что до Хусейна, то он вряд ли он будет когда-либо скучать по своему старому жилищу, если его уже захватила эта зажиточная жизнь в розовом свете. Исмаил тоже выразил некоторые мысли Камаля, когда сказал Хусейну:

— Ты не вернёшься к нам. Прощай, Хусейн! У нас примерно одна мечта. Отложи в сторону философию искусства, музеи, музыку, поэзию и склоны холмов…, и так далее, и тогда мы могли бы быть единой личностью!.. Напомню тебе в последний раз, что ты больше никогда к нам не вернёшься…

Камаль удивлённо посмотрел на Хусейна, словно спрашивая его мнения о том, что только что сказал Исмаил, и он ответил:

— Нет, я часто буду возвращаться. Египет будет в моём обширном маршруте, чтобы я мог увидеться с семьёй и друзьями, — тут он обратился к Камалю. — Я с нетерпением буду ждать, когда ты отправишься за границу, и начиная с этого момента почти что чувствую это!

Кто знает? Возможно, его ложь обернётся правдой, и он пересечёт эти дальние горизонты. Но как бы то ни было, сердце подсказывало ему, что Хусейн однажды всё-таки вернётся, и эта их глубокая дружба не иссякнет понапрасну. Его искреннее сердце верило в это, как верило и в то, что любовь не вырвана в нём с корнем, увы! Он умоляюще сказал:

— Путешествуй и делай всё, что тебе хочется, но потом возвращайся в Египет, чтобы сделать его своим домом. Ты можешь оставить его и отправиться в путь всякий раз, как захочешь попутешествовать.

Исмаил сказал «Аминь», согласившись с его мнением:

— Если ты и впрямь хороший человек, то согласишься с этим благородным решением, которое примиряет и твоё, и наши желания…

Склонив голову, словно убеждённый их словами, Хусейн сказал:

— Мои странствия в конце концов приведут меня к этому решению, я убеждён…

Слушая друга, Камаль пристально смотрел на него, особенно в его чёрные глаза, которые так напоминали глаза Аиды, и его жесты — нечто среднее между возвышенными и мягкими. Его тонкий дух был почти видимым, и Камаль мог его почувствовать. Если этот дорогой ему друг исчезнет, то что тогда останется от благодати дружбы и воспоминании о любви?.. Дружбы, через которую он познал платоническую привязанность и спокойное счастье, и любви к сестре Хусейна, которая вдохновила небесную радость и адские мучения?!..

Хусейн, обращаясь сначала к одному из них, потом у другому, сказал:

— Когда я вернусь в Египет, ты станешь бухгалтером в Министерстве финансов, а ты — учителем. И вполне вероятно, что я застану вас уже отцами!.. До чего это удивительно!

Исмаил засмеялся и спросил:

— Ты можешь представить, что мы будем чиновниками? Представь себе Камаля учителем! — тут он обратился к Камалю. — Ты должен хорошенько располнеть, прежде чем предстанешь перед учениками. Тебе предстоит встретиться с целым поколением бесов, по сравнению с которыми мы — ангелы. И ты обнаружишь, что несмотря на то, что ты упорный сторонник «Вафда», правительство вынудит тебя наказывать тех учеников, что проводят демонстрации в поддержку «Вафда»!.

Замечание Исмаила вывело его из потока мыслей, поглощавших его. Он спросил себя: как он может предстать перед учениками с такими выдающимися головой и носом?! И почувствовал горечь и обиду. Ему казалось — по аналогии с теми учителями, которых он знал в жизни, — что ему потребуется быть суровым в обхождении с учениками, чтобы защитить свою персону от их озорных выходок!.. Но он также спрашивал себя, сможет ли он быть таким же суровым к другим, как и к себе?.. Импровизируя, он сказал:

— Не думаю, что я до конца жизни буду учителем…

В глазах Хусейна промелькнул мечтательный взгляд, и он сказал:

— А, из педагогики в журналистику, я полагаю. Не так ли?

Камаль поймал себя на том, что задумался о будущем и снова вспомнил о той всеобъемлющей книге, которую так мечтал написать. Что же осталось от той первоначальной темы?.. Пророки больше не были пророками, рая и ада не существовало, а изучение человека было лишь главой в науке о животных. Тогда ему следует искать новую тему. Он снова сымпровизировал:

— О, если бы я смог когда-нибудь создать журнал для продвижения современной мысли!

Исмаил Латиф тоном наставника-проповедника заметил:

— Нет, политика — вот это ходовой товар. Посвяти идеям, если хочешь, колонку на последней странице. В стране есть достаточно место для нового сатирика-вафдиста…

Хусейн громко засмеялся:

— Мне не кажется, что наш друг положительно относится к политике. Достаточно и той жертвы, что принесла его семья для своей страны. А что касается мысли, то тут открыто широкое поле деятельности… — Затем он обратился к Камалю… — То, о чём ты говорил, возможно. Но твой атеистический бунт был внезапным скачком, которого я не ожидал…

До чего же осчастливило Камаля это новое определение, в котором он видел приветствие своему бунту и лесть своему самолюбию. Лицо его даже покраснело от этого. Он сказал:

— Как же замечательно, когда человек посвящает свою жизнь истине, добру и красоте!..

Исмаил три раза присвистнул, каждый раз вместе с новым качеством, упомянутым Камалем, а затем насмешливо заметил:

— Слушайте и повинуйтесь!

Хусейн же серьёзно сказал:

— А я как и ты! Но только я довольствуюсь знаниями и удовольствиями!

Искренним, пылким тоном Камаль произнёс:

— Эти вещи более возвышенны. Это борьба ради истины, и цель её — благо всего человечества, иначе в жизни нет смысла, по-моему…

Исмаил ударил рукой об руку — этот жест напомнил Камалю об отце — и сказал:

— Ну тогда просто обязательно, чтобы в жизни не было смысла! Как же ты страдал и томился, пока не освободился от оков религии!.. Я так никогда не утомлял себя, потому что религия никогда не интересовала меня. А как по-твоему, я прирождённый философ?! Мне достаточно и того, что я живу той жизнью, которая не нуждается в объяснении. Но я по природе своей достигаю того, чего ты — только путём упорной борьбы. Да простит меня Господь, но ты этого ещё не достиг, ведь ты по-прежнему, даже став атеистом, веришь в истину, добро и красоту и хочешь посвятить этому жизнь. Разве не к этому призывает религия?! Как же ты отрицаешь основу, но при этом веришь в её часть?

«Не обращай внимания на эту деликатную шутку. Только вот почему те ценности, в которые ты веришь, становятся объектом насмешки?! Представь, а если бы тебе пришлось делать выбор между Аидой и праведной возвышенной жизнью, то что бы ты выбрал?!.. Но Аида всегда предстаёт перед моими глазами как высший пример!..»

Вместо Камаля ответил Хусейн, ибо молчание затянулось:

— Верующий черпает свою любовь из религиозных ценностей, а свободный человек любит их ради них самих.

«Боже мой! Когда же я снова увижу тебя?..», подумал Камаль. Исмаил же засмеялся, что означало переход его мыслей на другую тему, и спросил Камаля:

— Скажи-ка мне, ты всё ещё молишься?.. И собираешься ли поститься в следующий Рамадан?

«Мои молитвы за неё были самыми приятными из молитв, а мои ночи в этом доме более счастливыми, чем ночи Рамадана…»

— Я больше не молюсь, и не буду поститься…

— И ты объявишь о том, что не постишься?

Он засмеялся:

— Нет…

— Ты предпочитаешь лицемерить?

Камаль обиделся:

— Нет необходимости причинять боль тем, кого я люблю…

Исмаил насмешливо спросил:

— Ты считаешь, что с таким мягким сердцем сможешь когда-нибудь противостоять обществу, которое это ненавидит?!

«А как же насчёт басни про „Калилу и Димну“?! — Эта великолепная идея прогнала все его обиды. — Боже мой, неужели я наткнулся на основную идею для книги, о чём я ещё и не задумывался?!»

— Обращение к читателям это одно, а обращение к родителям с заявлением о том, что ты бросил пост, это другое!

Исмаил заговорил с Хусейном, указав на Камаля:

— Вот тебе философ из семьи, в которой глубоко укоренилось невежество!

«Ты никогда не будешь нуждаться в друзьях для забав и шуток. Но у твоего духа никогда не будет друга, с кем ты мог бы поговорить по душам, так что довольствуйся либо молчанием, либо говори сам с собой, как делают это сумасшедшие».

Ненадолго воцарилось молчание. Сад тоже молчал; не доносилось ни малейшего дуновения. И лишь одни розы, гвоздики да фиалки, казалось, наслаждались жарой. Солнце сдёрнуло своё светящееся платье с сада, оставив от него только краешек на верхней части забора с восточной стороны. Исмаил нарушил молчание, повернувшись к Хусейну Шаддаду, и спросил его:

— Интересно, а тебе можно будет посещать Хасана Салима и госпожу Аиду?

«О Аллах!.. Это просто биение моего сердца, или в моей груди начался конец света?!»

— Когда я поселюсь в Париже, то обязательно подумаю и о том, чтобы съездить в Брюссель…

Затем он улыбнулся:

— На прошлой неделе мы получили письмо от Аиды, кажется, она страдает от утренней тошноты!..

«Вот так, боль и жизнь, оказывается, близнецы. Сейчас я только лишь чистая боль в мужском обличье, а Аида с большим набухшим от жидкости и выделений животом. Это жизненная трагедия или комедия?! Благом всей нашей жизни является умирание. О, если бы я только мог знать, в чём суть этой боли!»

Исмаил Латиф сказал:

— Их дети будут иностранцами!

— Решено, что их отправят в Египет, когда они подрастут.

«Увижу ли я их когда-нибудь среди своих учеников? Спрошу себя, где это я уже видел эти глаза, и трепещущее сердце ответит мне, что она уже давно живёт здесь. А если её малыш будет насмехаться над твоей головой и твоим носом, с каким сердцем ты станешь его наказывать?!.. О, забвение!.. Неужели и ты тоже — всего лишь суеверие?!»

Хусейн снова заговорил:

— Она во многих подробностях рассказала о своей новой жизни и не скрывала радости, так что её тоска по родным кажется только данью вежливости…

«Она создана для подобной жизни в одной из этих идеальных стран. А то, что она тоже должна получить долю человеческой натуры, это только ирония судьбы, которая сыграла злую шутку со многим из того, что для тебя самого свято. Интересно, не пришло ли ей в голову обратиться в своём пространном письме хоть словечком к давним друзьям?! Хотя откуда тебе знать, может быть она по-прежнему помнит их?»

Они снова замолчали. Закат, казалось, источал по капельке тихого сумеречного света; на горизонте показался парящий коршун. До них долетел собачий лай. Исмаил потянулся к графину, чтобы выпить воды, а Хусейн начал насвистывать. Камаль же украдкой наблюдал за ним со спокойным выражением на лице и скорбящим сердцем.

— Жара в этом году просто ужасная…

Это промолвил Исмаил, а затем вытер губы своим расшитым шёлковым платком и рыгнул, убрав платок обратно в карман брюк.

«Расставание с любимыми ещё более ужасно…»

— Когда ты поедешь на пляж к морю?

— В конце июня.

Исмаил с облегчением ответил на этот вопрос, и Хусейн снова спросил его:

— Завтра мы поедем в Рас аль-Барру, где я проведу неделю с родными, а затем вместе с отцом отправлюсь в Александрию, и тридцатого июня сяду на пароход.

«Закончится история одной эпохи, а может быть, то будет конец моего сердца».

Хусейн пристально поглядел на Камаля, затем рассмеялся и сказал:

— Мы оставляем вас в прекрасной ситуации в стране, когда существует единство и коалиция партий, и возможно, меня в Париже даже опередят новости о том, что Египет получил независимость…

Исмаил заговорил с Хусейном, но указал при этом на Камаля:

— Твой друг не рад коалиции! Ему тяжело, что Саад держится за руку с предателями, но ещё более ему тяжко от того, что он избегает конфликта с англичанами и оставил свой премьерский пост, передав его своему старинному другу Адли. Так что ты обнаружишь у него ещё более крайние взгляды, чем у почитаемого им лидера!

«Перемирие с врагами и предателями — это ещё одно разочарование, что тебе придётся проглотить. Что в этом мире не предавало твоих надежд?…»

Несмотря на такие мысли, он громко засмеялся и сказал:

— Да эта коалиция хочет навязать нашему району своего кандидата-либерала!

Все трое расхохотались. Тут в поле их зрения попала лягушка, которая не замедлила скрыться в траве; подул ветерок, возвещавший о приближении вечера. Стал стихать шум и гам окружающего их мира. Их собрание подошло к концу. Это наполнило Камаля тревогой и заставило его во все глаза вглядываться в это место, чтобы наполнить им свою память. Здесь его впервые застали лучи любви, и здесь же ангельский голосок напевом произнёс его имя: «Камаль». Здесь произошёл между ними тот мучительный диалог по поводу его головы и носа. И ещё здесь его любимая объявила во всеуслышание о ссоре с ним, высказав свои обвинения против него. Под складками этого небосвода покоятся воспоминания, эмоции и переживания. Если бы к ним когда-нибудь прикоснулась рука судьбы, даже просто решив позабавиться, то оживила бы пустыню, заставив её цвести.

Камаль смотрел на всё это вдоволь, запоминая дату, ибо многочисленные события кажутся и вовсе не имевшими место, если не запомнить точно их день, месяц и год.

«Мы обращаемся к солнцу и луне за помощью, спасаясь от прямой линии времени, когда хотим повернуть его на один круг назад, чтобы к нам вернулись утерянные воспоминания, но ничего никогда не возвращается. Так либо отведай слёз, либо утешься улыбкой».

Исмаил Латиф встал и сказал:

— Нам пришла пора уходить…

Камаль позволил Исмаилу первым пожать на прощание руку Хусейну. Потом настала его очередь, и они долго обнимали друг друга. Камаль запечатлел на его щеке поцелуй и сам получил такой же в ответ. Аромат семейства Шаддад, воплотившийся в его друге, заполнил его ноздри. То был нежный, мягкий запах из сна, что парил в небесах, полных радости и боли. Камаль вдыхал его, пока не опьянел. Он хранил молчание, пытаясь справиться с эмоциями. Но когда он наконец заговорил, голос его дрожал:

— До свидания, даже если это будет нескоро…

35

— Тут нет никого, кроме прислуги!

— Ну, это потому, что день ещё не закончился, а клиенты обычно приходят ночью. Тебя раздражает то, что здесь пусто?

— Нет, напротив. Безлюдность места — это то, что призывает остаться, тем более, что я тут впервые.

— У здешних питейных заведений есть одно бесценное преимущество: они находятся на улице, куда забегают лишь те, кто стремится к запретным удовольствиям. Так что твою безмятежность ни нарушат ни крики, ни упрёки. А если на тебя тут наткнётся какой-нибудь уважаемый человек, вроде отца или опекуна, то его, а не тебя следует упрекать. Но более уместно ему будет убежать и не попадаться тебе на глаза, если, конечно, он сможет…

— Само название улицы уже скандальное!

— Но оно больше остальных вселяет покой. И если бы мы отправились в один из баров на улице Аль-Алфи или Имад ад-Дина или даже Мухаммада Али, то не было бы тогда гарантии, что нас не увидит отец, дядя или ещё какая-нибудь важная персона!.. Но они не ходят в Ваджх аль-Бирку, я надеюсь.

— Ты рассуждаешь здраво, но я по-прежнему беспокоюсь.

— Прояви терпение. Первый шаг всегда нелёгок. Однако алкоголь — это ключ к облегчению, и потому обещаю тебе, что когда мы будем уходить отсюда, мир покажется тебя милее и приятнее, чем ты привык его видеть до сих пор…

— Расскажи мне о существующих видах алкоголя, и с какого мне лучше начинать?

— Коньяк сильный, а если его смешать с пивом, то тому, кто пьёт его, конец. Виски обладает приемлемым вкусом и даёт хороший эффект. А вот изюмный ликёр…

— Вероятно, изюмный ликёр самый вкусный из всех!.. Ты разве не слышал Салиха, как он пел: «Напои меня изюмным ликёром!»?

— Я давно уже твержу тебе, что у тебя есть лишь один недостаток: ты слишком погружён в свои фантазии. Изюмный ликёр самый худший из всех, несмотря на то, что утверждает Салих. У него анисовый привкус и он разрывает мой желудок. Не прерывай меня…

— Прошу прощения!

— Есть ещё пиво. Но это напиток, хороший в жару, а у нас, слава Аллаху, сейчас сентябрь. Есть также финиковое вино, но эффект от него похож на шлепок по заднице проститутки…

— Ну тогда… тогда… виски…

— Браво!.. Я уже давно разглядел в тебе дарование. Может быть, ты вскоре согласишься со мной, что твоя склонность к развлечениям превосходит даже твою склонность к истине, добру и красоте, а также гуманизму, патриотизму и так далее по списку всех тех небылиц, которыми ты так бесцельно мучил своё сердце…

Он позвал официанта и попросил две рюмки виски.

— Разумнее мне было бы довольствоваться одной рюмкой…

— Может быть, это и разумно, однако мы пришли сюда не для того, чтобы заказывать мудрость. Ты ещё сам узнаешь, что безумие приятнее, чем мудрость, а жизнь серьёзнее, чем книги и идеи. Запомни же этот день, и не забывай о том, кого следует за это благодарить…

— Я не в восторге от потери сознания, и боюсь, что..

— Будь мудрецом сам для себя…

— Для меня важнее найти в себе смелость, чтобы без колебаний пойти по переулку и войти в одно из этих заведений…

— Пей, пока не почувствуешь, что тебя больше не заботит проблема, как туда зайти…

— Прекрасно. Я надеюсь, что не пожалею впоследствии о том, что сделал…

— Пожалеешь?! Я уже давно приглашал тебя от всего сердца, а ты отнекивался под предлогом своей набожности и религиозных убеждений. Затем ты открыто провозгласил, что больше не веришь в религию, и я вновь повторил своё приглашение. Но каково же было моё удивление, когда ты отказался, но уже во имя морали!.. Однако, должен признаться, что в конце концов ты последовал за логикой…

Да, в конце концов, после всех волнений и смятений, когда он разрывался между аскетизмом Абу Аль-Ала Аль-Маарри и гедонизмом Омара Хайяма, то согласился на это. По своему нраву он стремился к прежней доктрине, и проповедовал строгую и трезвую жизнь только потому, что она соответствовала тем традициям, в которых он воспитывался. Но внезапно, прежде чем разобраться в том, что происходит с ним, он обнаружил, что душа его стремится к самоуничтожению, словно какой-то таинственный голос шептал ему на ухо: «Нет ни религии, ни Аиды, ни надежды, так пусть будет смерть». В этот момент его позвал голос Омара Хайяма в лице вот этого самого друга, и Камаль отозвался, хотя и продолжал придерживаться своих возвышенных принципов. Он расширил смысл добра, включив сюда же все «радости жизни», говоря себе: «Вера в истину, красоту и гуманизм — высшая форма добра, и поэтому Ибн Сина заканчивал каждый свой день, наполненный мыслью, вином и красавицами. Как бы то ни было, только такая жизнь и обещает избавление от смерти…»

— Я в этом согласен с тобой, но от своих принципов я не отказался…

— Я знаю, что ты никогда не откажешься от своих иллюзий. Ты жил с ними всю свою жизнь, так что они стали для тебя истиной даже большей, чем сама истина. Нет ничего плохого, если ты будешь читать, да можешь хоть писать, если найдёшь себе читателей. Сделай из писательства средство завоевания славы и богатства, но только не воспринимай это слишком серьёзно. Ты был очень религиозным, а сейчас ты стал ревностным агностиком. Ты всегда слишком обеспокоен, как будто это ты в ответе за всё человечество. Но жизнь намного проще этого. Сосредоточься на политике и получи себе место в правительстве, какое захочешь, которое обеспечит тебе неплохой доход, и наслаждайся радостями жизни с сердцем, свободным от забот. Придерживайся, когда нужно, позиции силы и агрессии, и это обеспечит тебе защиту твоей чести и успех. А если такая жизнь согласуется с религией, то наслаждайся ею, а если нет — то религия здесь не при чём…

«Жизнь слишком обширна и глубока, чтобы сводиться к чему-то одному, пусть даже она сводится к обретению счастья. Удовольствия — моё убежище, однако покорение трудных вершин по-прежнему остаётся моей целью. Аида ушла, но я должен создать другую Аиду, которая будет иметь всё то, что много значило для меня, или я без сожаления откажусь от этой жизни».

— А ты никогда не задумывался о том, какие ценности стоят выше этой жизни?

— Ха! Я задумывался только о самой жизни, или, лучше сказать, о своей жизни. У нас в семье нет неверующих, но нет и чрезвычайно набожных, да и я сам такой же!

«Друг в нужде подобен досугу. У него необычная внешность, как и у тебя, и к тому же он связан с воспоминаниями об Аиде, так что ему самое место в твоём сердце. Он ходит туда-сюда, изучая эти оживлённые переулки, но если бросить ему вызов, он будет настоящим тираном; посещает дома развлечений без всяких проблем и мук. Он не озабочен духовностью. Твой духовный друг-интеллектуал исчез за семью морями… Фуад Аль-Хамзави же сообразительный, но не склонен к философии. Он преследует собственную выгоду во всём, даже в наслаждении красотой… В литературе он ищет красноречия, которое использует для написания юридических сводок. Кто сможет заменить мне лик и дух Хусейна?!»

Тут к ним подошёл официант и поставил на столик два высоких стакана с основанием в форме графлёных кубов. Он распечатал бутылку содовой и налил в стаканы. Тут золотое содержимое их превратилось в платину, разбавленную жемчужинами. Официант разложил в ряд тарелки с салатом, сыром, оливками и болонской колбасой, а затем удалился. Камаль перевёл взгляд со своей рюмки на Исмаила. Последний с улыбкой сказал:

— Делай так же, как и я. Начни с большого глотка. За твоё здоровье…

Однако Камаль довольствовался одним глотком, и принялся смаковать его. Затем помедлил, выжидая… Но ум не не воспарил, как он ожидал. Тогда он отпил большой глоток, взял кусок сыра, чтобы рассеять странный привкус, что распространился во рту.

— Не торопи меня!

— Спешка — от шайтана. Важно, чтобы ты, когда будешь уходить отсюда, был в таком состоянии, что смог бы взять штурмом любую крепость, какую хочешь…

Но чего он сам хотел? Женщину из тех, что вызывают у него отвращение, когда он в трезвом уме? Или алкоголь скрасит горечь пошлости? Раньше он боролся с инстинктом с помощью религии и Аиды, а сейчас их место стало вакантным, уступив инстинкту. Но появился иной стимул для приключений — открыть для себя женщину, это таинственное создание, к которому относилась и Аида по своей природе, пусть это и было неприятно ему. Возможно, в этом он найдёт утешение от своих бессонных ночей и тайно пролитых слёз, компенсацию тех кровавых мучений, надежды на излечение от которых нет, за исключением отчаяния и оцепенения. Сейчас же он может сказать, что выбрался из темницы подчинения, чтобы сделать первый шаг на пути к свободе, пусть даже этот путь будет вымощен опьянением и чреват страстями и порочными занятиями.

Он отпил ещё глоток и подождал. Затем улыбнулся… В животе его всё бурлило от рождения нового ощущения, источающего тепло и юношеский задор. Он последовал за ним, отдавшись ему, как реагируют на прекрасную мелодию.

Исмаил усердно наблюдал за ним, и с улыбкой произнёс:

— Где же Хусейн, чтобы он мог сам стать свидетелем такого зрелища?

«Да, где же Хусейн, где?!»

— Я сам ему об этом напишу. Ты ответил на его последнее письмо?

— Да, ответил. В таком же лаконичном духе, что и он сам написал…

Хусейн подробно и полно писал одному только Камалю; он запечатлевал в своих письмах даже каждую мысль. Какое же счастье выпало исключительно ему! Но не стоит об этом распространяться, чтобы не вызывать ревность у своего наставника…

— Его письмо ко мне тоже было кратким, за исключением разве что рассказа о том, что ты и так знаешь, и что тебе не по нраву!

— О, идеи!.. — тут Исмаил рассмеялся… — Какая у него в том нужда, когда он унаследует состояние, способное объять целый океан?! В чём секрет его увлечения всеми этими небылицами? Это притворство или тщеславие, или то и другое вместе?!

«Пришла очередь Хусейна оказаться между молотом и наковальней. Интересно, что он говорит обо мне за моей спиной?!»

— Нет никакого противоречия между идеей и богатством, как ты думаешь. Философия процветала в древней Греции благодаря некоторым господам, что не посвящали себя заработку на хлеб насущный, а предавались науке…

— За твоё здоровье, Аристотель…

Камаль допил свою рюмку и стал ждать. Затем спросил себя, бывало ли у него раньше такое же состояние, что и сейчас? Разряд душевного тепла разошёлся по венам, сметая на своём пути все закоулки, где собрались остатки печали. Сосуд души, спаянный бедами, рассыпался, и из него на волю вылетели щебечущие птицы радости. Одной из них было эхо мелодии, другой — воспоминание о многообещающей надежде, а третьей — призрак мимолётного восторга. Алкоголь был нектаром счастья.

— А что ты думаешь о том, чтобы заказать ещё по паре рюмочек?

— Пусть жизнь твоя будет длиннее моей…

Исмаил громко расхохотался и пальцем сделал знак официанту, затем с облегчением произнёс:

— Ты быстро распознаёшь прекрасные вещи…

— Это благодаря моему Господу…

Подошёл официант с двумя рюмками и закусками. В бар начали стекаться завсегдатаи: кто в фесках, кто в шляпах, а кто и в чалмах. Официант встречал их, протирая столики полотенцем. Поскольку уже наступила ночь и зажглись фонари, в зеркалах, развешанных по стенам, мелькали отражения бутылок виски «Диварис» и «Джон Уокер». Снаружи доносился смех, звучавший словно призыв на молитву, однако то был призыв к разврату. На столик двоих юных друзей нацелились улыбки и взгляды терпимого неодобрения. С улицы появился продавец креветок родом из Верхнего Египта, затем продавщица варёных бобов с двумя золотыми зубами, чистильщик обуви и парень-помощник продавца кебабов, который одновременно был также сутенёром, на что указывали приветствия остальных посетителей. Был также индийский хиромант. Через некоторое время отовсюду только и слышалось, что: «За ваше здоровье!» и смешки. В зеркале, что висело прямо над головой Камаля, он увидел своё порозовевшее лицо и улыбающийся сверкающий взгляд, а за собой — отражение пожилого мужчины, который поднёс свою рюмку к губам и прополоскал её содержимое во рту движением, напоминающим заячье, а затем проглотил. Затем он достаточно громко сказал своему спутнику: «Полоскание виски во рту было традицией моего деда, который умер пьяным». Камаль отвернулся от зеркала и сказал Исмаилу:

— Мы очень консервативное семейство. Я первый в ней, кто попробовал алкоголь…

Исмаил пренебрежительно пожал плечами и сказал:

— Как ты можешь судить о том, чего не знаешь? Ты разве застал молодость своего отца? Вот что до моего отца, то он выпивает рюмочку за обедом, и ещё одну за ужином. Но он перестал пить вне дома; так, по крайней мере, он заявляет моей матери…

Нектар бога счастья незаметно проникал в царство духа, и это странное превращение произошло за несколько мгновений. Всему человечеству не дано было постичь его в течение многих поколений. В целом же оно умещалось в одном новом ослепительном значении слова «волшебство». Самым удивительным было то, что это ощущение не было абсолютно новым для Камаля, может быть, потому, что уже было испытано однажды его духом. Вот только когда, как и где? То была внутренняя музыка в исполнении его духа, тогда как привычная музыка по сравнению с ней была всего лишь яблочной кожурой. Эта же музыка была отборной мякотью фрукта. Интересно, в чём секрет этой золотистой жидкости, сотворившей такое чудо в считанные минуты? Может быть, это поток жизни, очищенный от пены и осадка, что позволил сдерживаемой жизни впервые сделать бросок вперёд при абсолютной свободе и настоящем опьянении? Вот оно — естественное чувство, когда жизнь сама скачет вперёд, освободившись от телесных пут и оков общества, памяти о прошлом и страхов за будущее. Жизнь становится прозрачной, чистой музыкой, отфильтрованной мелодией, исходящей из самой радости.

«Что-то подобное я испытывал раньше своим духом, но когда, как и где? Ох!.. Что за память… Это была любовь! В тот день, когда она позвала: „Камаль!“, она опьянила тебя, хотя ты не знал ещё, что такое опьянение. Признай, что ты уже давно пьяница, и целые столетия бродил по опьяняющей дороге любви, вымощенной цветами и ароматными травами. То было до того, как прозрачная капелька росы превратилась в грязь. Алкоголь — это дух любви, от которой оторвали подкладку боли и страданий. Так люби, когда пьёшь, и пей, когда любишь…»

— Жизнь прекрасна, несмотря на то, что ты сказал и повторил…

— Ха-ха. Это ты говоришь и повторяешь…

«Воин запечатлеет поцелуй на шее своего врага, и тогда на земле наступит мир. Трель соловья на сочной зелёной ветке. Восторг возлюбленных во всех четырёх сторонах света. Полёт птицы из Каира в Брюссель через Париж, гостеприимный приём с песнями и любовью. Мудрец погрузил кончик своего пера в чернила сердца и записал откровение свыше. Нагруженный опытом человек ищет убежища в старости, но его мучит вызывающая слёзы память, породившая в груди его скрытую весну. А что до прядей чёрной чёлки, ниспадающей на лоб, то эта Каааба влечёт к себе пьяниц, тянущихся в кабак любви».

— Дайте мне книгу, рюмку и красотку, и можете бросить меня хоть в море!

— Ха-ха. Книга испортит весь эффект от рюмки, красотки и моря.

— У нас с тобой разное понимание смысла удовольствий. Ты видишь в них лишь забаву и развлечение, тогда как для меня это очень серьёзно. Это пленящее опьянение — тайна жизни и её высшая цель. Алкоголь это только вестник радости и явный образец, предназначенный для неё, как и птицы, что были предтечей изобретения самолётов, а рыбы — первым шагом в изобретении подводных лодок. Алкоголь должен быть зачинателем счастья человечества. Весь вопрос сводится к одному: как превратить жизнь в постоянный экстаз, подобный опьянению вином, не прибегая к самому вину?.. Мы никогда не найдём на него ответа в дискуссиях, восстановлении, борьбе и усилиях: всё это лишь средства, а не цели. Счастья нам не достичь до тех пор, пока мы не избавимся от необходимости использовать все эти средства. Вот тогда мы и сможем зажить чистой жизнью разума и духа, не запятнанной ничем. Вот оно — счастье, пример которого нам подаёт алкоголь. Любой труд — средство для его достижения, само же оно не служит для чего-либо…

— Да разразит тебя Аллах…

— Почему?

— Я надеялся, что когда ты опьянеешь, то станешь остроумным милым собеседником, но ты словно больной, болезнь которого под действием алкоголя только усиливается. Интересно, о чём ты будешь говорить, если выпьешь третью рюмку?

— Я не буду пить больше того, что уже выпил. Сейчас я счастлив и могу пригласить любую женщину, которая мне понравится…

— Почему бы тебе немного не подождать?

— Ни минуты…

Камаль пошёл, держа под руку друга без всякой робости и колебаний, пристроившись к потоку людей, что сталкивался с другим потоком, шедшим с противоположной стороны извилистой улицы, слишком тесной для прохожих. Головы их поворачивались то вправо, то влево. По обе стороны дороги они увидели ночных бабочек: одни стояли, другие сидели с густо накрашенными лицами и призывно приветливым взглядом в глазах. Не проходило и мига, как кто-то нарушал ровное течение толпы и подходил к одной из них, и она удалялась вместе с ним внутрь дома. Игривый взгляд в её глазах сменялся серьёзно-деловым. Лампы, подвешенные над дверями борделей и кофеен, освещали улицу ослепительно ярким светом, в котором сгустились облака дыма, поднимающегося от жаровен с благовониями, трубок и кальянов. Голоса смешивались в постоянном бурном вихре, в котором кружились смех, выкрики, скрип окон и дверей, игра на пианино и гармони, резвые аплодисменты, свисток полицейского, ржание лошади, храп, покашливание курильщиков гашиша, крики пьяниц, чьи-то призывы о помощи, стук трости, одиночное и групповое пение. А над всем этим виделось небо, казавшееся таким близким с крыш ветхих домов, вперивших немигающий взор в землю. Любая красотка здесь была доступна — только протяни руку, — готовая щедро подарить красоту и раскрыть свои тайны всего лишь в обмен на десять пиастров. Кто бы поверил в это, не видя собственными глазами? Камаль обратился к Исмаилу:

— Гарун Ар-Рашид расхаживает среди своего гарема…

Исмаил засмеялся:

— О повелитель правоверных, понравилась ли тебе невольница?

Камаль указал на один дом и сказал:

— Она стояла у этого пустого дверного проёма. Интересно, куда она ушла?

— О повелитель правоверных, она прошла с клиентом внутрь. Подождёт ли ваше сиятельство, пока один из его подданных не достигнет желаемого?…

— А как насчёт тебя: ты не нашёл ещё объекта своих желаний?..

— Я завсегдатай на этой улице и среди её обитателей. Однако я не пойду к своей цели, пока не передам тебе твоей подруге. Что тебе в ней понравилось?! Есть множество других, красивее её…

Смуглянка, до того тёмная, что даже косметика не могла стереть цвет её кожи. А из горла её раздавались звуки, что даже издалека были похожи на ту бессмертную мелодию, что была так хорошо знакома Камалю. Возможно, глаза его обнаружили что-то похожее между кожей задушенного существа и безоблачным чистым небосводом…

— Ты её знаешь?!

— Здесь её зовут Варда, но настоящее её имя Айуша.

«Айуша — Варда?! Если бы человек мог поменять свою сущность, как меняет имя! В самой Аиде было что-то напоминавшее Айушу-Варду, и даже религию, и Абдул Хамид-бека Шаддада, и его, Камаля, обширные мечты. Но увы!.. Однако алкоголь возвышает тебя на трон богов, откуда ты можешь видеть эти противоречия, утопающие в волнах буйного юмора, достойного благосклонности».

Камаль почувствовал, как Исмаил подталкивает его локтем в свою сторону.

— Твоя очередь.

Камаль посмотрел в сторону двери и увидел, как из дома в спешке выходит мужчина, а женщина возвращается на своё место, где он уже видел её раньше. Тогда он твёрдыми шагами пошёл в её сторону, и она, мило улыбаясь, приняла его. Затем он прошёл вслед за ней внутрь. Она напевала: «Опусти занавеску, что окружает нас»…

Обнаружив узкую лестницу, он стал подниматься по ней с замиранием сердца, пока не добрался до коридора, что вёл в гостиную. Её голос сопровождал его, направляя время от времени: «Направо», «Налево», «Вот эта полуоткрытая дверь». Небольшая комнатка с оклеенными обоями стенами; из мебели там были кровать, туалетный столик, вешалки, деревянный стул, таз и кувшин. Камаль встал посреди комнаты, рассматривая её словно в растерянности. Она прошла следом и закрыла дверь и окно, откуда был слышен звук бубна, свист и хлопки в ладоши, доносившиеся с улицы. Всё это время лицо её выглядело серьёзным, даже скорее мрачным и суровым, так что Камаль даже иронически спросил себя, что она замышляет против него. Затем она стала напротив него и принялась мерить его взглядом вдоль и поперёк. Когда же она перевела глаза на его голову и нос, его охватила паника. Желая подавить свою тревогу, он приблизился к ней и раскрыл объятия. Но она сухим отрывистым жестом остановила его, чтобы он не торопился и сказала: «Подожди». Он остался стоять там, где был. И хотя он был намерен покорить все преграды, он невинно улыбаясь, сказал:

— Меня зовут Камаль…

Она удивлённо уставилась на него и сказала:

— Очень приятно!..

— Позови меня, скажи: «О Камаль»!

Она с ещё большим удивлением произнесла:

— Зачем мне звать тебя, когда ты стоишь передо мной, словно внезапно свалившаяся беда?!

«Упаси Боже!.. Интересно, она издевается надо мной, что ли?..» Он решился спасти ситуацию и сказал:

— Ты же сказала мне: «Подожди». И чего мне ждать?

— В этом у тебя есть полное право…

С этими словами она скинула с себя платье акробатическим движением и прыгнула в постель, и та треснула под тяжестью её тела. Растянувшись на спине, начала ласкать живот окрашенными хной пальцами. Глаза Камаля широко раскрылись с неодобрительным выражением. Он совсем не ожидал этого неожиданного акробатического приёма, и почувствовал, что оба они находятся по разные стороны. До чего же велико расстояние между долиной удовольствия и долиной работы… В один миг всё, что создала сила его воображения за эти дни, было разрушено. К слюне его добавился горький привкус обиды, но желание открыть для себя что-то новое не утихало. Он поборол в себе волнение и взгляд его задвигался по её обнажённому телу, пока не достиг цели. На мгновение казалось, что он не верит собственным глазам. С тревогой и отвращением он заострил на ней взгляд, пока в итоге не почувствовал нечто похожее на ужас. Неужели это правда, и женщины такие, или он просто сделал плохой выбор?!.. Но каким бы плохим ни был его выбор, разве это меняет суть?!

«И мы ещё утверждаем, что любим истину!.. До чего же люди были несправедливы к твоей голове и носу!..»

Душа подсказывала ему бежать, пока не поздно, и он почти что подчинился её зову. Однако внезапно спросил себя, почему же тогда не сбежал тот мужчина, что был тут до него?.. И что ему ответить Исмаилу, если он сейчас вернётся к нему?.. Нет, он не сбежит, не отступит перед её взглядом…

— Чего ты встал как статуя?

Эта интонация заставила дрогнуть его сердце. Уши не обманули его. «Невежество — вот настоящий обманщик. Ты будешь долго смеяться над собой. Однако ты победитель, а не дезертир. Предположим, что жизнь — это трагедия, и ты должен играть свою роль».

— Ты так и будешь стоять здесь до самого рассвета?!

Он с необычным спокойствием произнёс:

— Давай погасим свет…

Она поднялась и села на кровати и грубо, но осторожно сказала:

— При условии, что я рассмотрю тебя при свете!

Он с неудовольствием спросил:

— Зачем?

— Чтобы я была уверена, что ты здоров!

Он подвергся медицинского обследованию. Само это зрелище казалось ему верхом издевательства. Наконец наступила кромешная тьма.

Когда он наконец вернулся на улицу, то сердце его было вялым и полным печали. Ему представлялось, что и все остальные люди испытывают такой же болезненный упадок и слабость, и избавление от него ещё далеко.

Он заметил Исмаила, который подошёл к нему довольный и ухмыляющийся, хотя и усталый. Он спросил его:

— Ну как тебе философия?

Камаль взял его под руку и пошёл вместе с ним, в свою очередь серьёзно спросив:

— Все женщины похожи?

Молодой человек бросил на него вопросительный взгляд, и Камаль вкратце объяснил ему свои сомнения и страхи. Тогда Исмаил с улыбкой ответил:

— В целом, основа у них одна, хотя случайные явления могут отличаться!.. Ты настолько смешон, что заслуживаешь жалости. Должен ли я сделать вывод, судя по твоему состоянию, что ты больше не вернёшься сюда?

— Напротив, я буду приходить сюда даже чаще, чем ты думаешь. Давай выпьем ещё по рюмочке…

Затем, словно говоря сам с собой, он сказал:

— Красота!.. Красота!.. Что такое красота?

В этот момент душа его тосковала по чистоте, уединению и медитации. Он стремился вспомнить истерзанную жизнь, которую прожил в тени возлюбленной. Затем ему стало казаться, и он почти поверил в то, что истина жестока всегда. Следует ли ему сделать своим кредо отвержение истины? По дороге в бар он шёл, задумавшись и почти не обращая внимания на болтовню Исмаила. Если выходит так, что истина жестока, то ложь просто безобразна. Не истина сурова, а избавление от невежества мучительно, как боль при родах.

«Стремись вслед за истиной, пока не выбьешься из сил без дыхания. Довольствуйся болью, пока твоя душа не родится заново. Ради этого стоит возобновить свою жизнь. Жизнь в заботах, пронизанную короткими промежутками пьянства…»

36

В тот вечер Камаль пришёл в переулок один. Он был нетрезв и напевал полушёпотом, зато шёл без всякой робости, прокладывая себе путь в потоке шумных прохожих. Около двери дома Варды не оказалось никого. Но он не стал колебаться, как делал, придя в этот переулок в первый раз, и сразу же направился в дом. Зашёл, не спрашивая разрешения, поднялся по лестнице, пока не добрался до коридора. Там кинул взгляд на закрытую дверь, из замочной скважины которой исходил свет. Затем прошёл в комнату ожидания, которую на свою удачу обнаружил пустой, и сел на деревянное кресло, с облегчением вытянув ноги. Через несколько минут он услышал скрип открываемой двери, и тут же поднялся. Другой мужчина вышел из комнаты, о чём свидетельствовали его шаги в направлении к лестнице. Камаль помедлил несколько мгновений, затем поднялся и зашагал в коридор. Он увидел Варду из-за двери, открытой в её комнату: она заправляла кровать. Когда она заметила его, то улыбнулась, призывая посидеть в зале и вернуться через минуту. Он вернулся туда же, где только что был, с уверенной улыбкой. Улыбкой клиента, что выиграл некоторое время. Не прошло и минуты с того момента, как он сел, как до него донёсся звук поднимающихся по лестнице шагов, что расстроило его, ибо ему страсть как не нравилось оставаться вместе с другими, ожидающими приёма. Однако вновь пришедший направился прямиком в комнату Варды, и Камаль тут же услышал, как женщина мягко говорит ему:

— У меня клиент. Пойди в комнату и подожди…

Затем она громко позвала его, Камаля, сказав: «Прошу». Он встал и без колебаний вышел из комнаты, встретившись с новым посетителем в коридоре. Там он лицом к лицу столкнулся с… Ясином!.. Их изумлённые взгляды встретились, и Камаль тут же опустил веки, тая от стыда, смущения и волнения. Он готов был броситься наутёк, если бы Ясин не опередил его своим громовым смехом, разнёсшимся по всему коридору со странным резонансом. Юноша поднял на него глаза и увидел, что он широко расставил руки и радостно воскликнул:

— О тысяча счастливых ночей!.. О тысяча королевских дней..!

С этими словами он громко захохотал. Камаль уставился на него в замешательстве. Когда на лице брата показалась чистая радость, он начал приходить в себя, пока на губах его не расцвела вопросительная улыбка. Затем к нему вернулась уверенность, хотя стыд не покинул его окончательно. Ясин обратился к нему, подобно оратору:

— Это счастливая ночь. Четверг, тридцатое октября 1926 года. И впрямь счастливая ночь, которую мы должны праздновать ежегодно. В эту ночь оба брата открыли друг друга, и было доказано, что младший ребёнок в семье вырос, неся знамя славных семейных традиций в мире наслаждений!..

Тут к ним подошла Варда и спросила Ясина:

— Это твой друг?

Ясин, смеясь, ответил:

— Нет, мой брат. Сын моего отца и… Нет, сын только моего отца. Так что, как видишь, ты любовница всей семьи, прелестница.

Она пробормотала: «Шикарно». Затем, обращаясь к Камалю, сказала:

— Правила хорошего тона требуют, чтобы ты уступил свою очередь старшему брату, малыш…

Ясин разразился своим могучим смехом и сказал:

— Правила хорошего тона?!.. Кто тебя научил правилам хорошего тона в сексе?! Представь только себе одного из братьев, что ждёт за дверью другого брата?!.. Ха!.. Ха…

Она кинула на него предупреждающий взгляд и сказала:

— Смейся, смейся так громко, пьяница, что тебя услышит полиция. Однако тебя можно простить, раз уж твой братик-малыш ходит ко мне, только когда он под мухой!

Ясин посмотрел на Камаля изумлённо-почтительным взглядом и сказал:

— Ты и этому тоже научился?! Бог мой, и правда мы братья по крови. По крови в полном смысле этого слова. Дай-ка мне свой рот, чтобы я понюхал его!.. А, да что толку! Один пьяница не различит запаха спиртного от другого пьяницы. А теперь скажи мне, что ты думаешь об этой мудрости, которую усвоил благодаря жизни, а не книгам?.. — тут он указал на Варду…, - посещение одной из этих потаскушек приравнивается к чтению десяти запрещённых книг. Так значит, ты напился, Камаль?! О тысяча великолепных дней!.. Мы с давних пор друзья. Я был первым, кто на…

— Боже, Боже!.. Я что, так и буду здесь ждать до самого рассвета?!

Ясин подтолкнул Камаля и сказал:

— Иди-ка с ней ты, а я пока подожду…

Однако Камаль отступил назад и решительно покачал головой в знак протеста. Затем впервые за это время заговорил:

— Ну нет… Нет… не сегодня ночью.

Запустив руку в карман, он вытащил десять пиастров и отдал их женщине. Ясин восхищённо воскликнул:

— Да здравствует галантность! Но я не брошу тебя одного…

Погладив Варду по плечу на прощание, он взял Камаля под руку и они покинули дом вместе. Ясин сказал:

— Мы должны отпраздновать эту ночь. Давай проведём некоторое время в баре. Я обычно выпиваю на улице Мухаммада Али с некоторыми государственными чиновниками и другими людьми. Но то место тебе не подходит, к тому же это далеко. Лучшем выберем что-нибудь поближе, чтобы мы могли вернуться домой пораньше. Я как и ты стремлюсь возвращаться рано с тех пор, как женился в третий раз. Где же ты напился, герой?…

Запинаясь от смущения, Камаль пробормотал:

— В «Финише»…

— Отлично! Давай-ка пойдём туда. Наслаждайся моментом. Завтра, когда ты станешь учителем, уже будет невозможно посещать притоны и бордели в этом квартале, — он засмеялся. — Представь себе, что тебя тут застанет один из твоих учеников! Но простор для удовольствий обширен, и ты будешь продвигаться постепенно от хорошего к лучшему…

Молча они прошли в бар «Финиш». К счастью, близость обоих братьев не омрачилась уходом Ясина из их старого дома, и напряжённости между ними не было. В характере Ясина было закрывать глаза на свои права, которые ему давало старшинство среди остальных детей в семье. Общение с ним Камаля и знание последним образа жизни брата как из первых рук, так и со слухов о нём заставило его поверить в увлечение Ясина женщинами и склонности к удовольствиям. Но несмотря на это, он был ужасно поражён, встретившись с ним в доме у Варды, ибо по-прежнему не мог вообразить, что Ясин напивается или бродит в этом переулке! Но по прошествии времени он начал постепенно приходить в себя от такого шока. Точно так же иссякла и его тревога. А затем место её заняла уверенность, и даже облегчение. Когда они подошли к бару «Финиш», обнаружили, что тот уже набит посетителями под завязку, и тогда Ясин предложил сесть за столик снаружи. Он нашёл место рядом с тротуаром на углу улицы, чтобы быть как можно дальше от людей. Они уселись друг напротив друга и улыбнулись:

— Ты много выпил?

После некоторых колебаний Камаль ответил:

— Две рюмки…

— Без сомнения, наша неожиданная встреча не испортила эффект от них. Давай начнём по новой. Я сам пью немного, семь-восемь…

— Что?! Ты считаешь, что это немного?!

— Не изображай наивное удивление, ты больше не наивный простак…

— Кстати, два месяца назад я даже не знал, каково это на вкус…

Ясин неодобрительно заметил:

— Два месяца?! Кажется, я придал тебе больше уважения, чем ты заслуживаешь!

Они оба засмеялись. Ясин заказал две рюмки и снова спросил Камаля:

— А когда ты познакомился с Вардой?

— Я познакомился с Вардой и с виски за одну ночь…

— А какой у тебя был опыт с женщинами помимо этого?

— Никакого…

Ясин склонил голову, глядя на брата исподлобья, улыбнувшись с притворно мрачным видом, словно говоря ему: «Да брось ты», затем произнёс:

— Смотри, не валяй дурака. Мне давно уже известно про ваши манёвры с дочкой Абу Сари, владельцем лавки жареных закусок. Иногда это был взгляд, а иногда и жест. А? Такого рода вещи невозможно скрыть от того, кто на этом собаку съел. Сводник ты мой. Но я не сомневаюсь, что ты довольствовался только заигрываением с ней, чтобы не связывать себя узами брака с семейством Абу Сари, как связала себя моя бывшая тёща с Байуми-продавцом щербета. Помнишь, а? И теперь вот он стал владельцем её дома и вашим ближайшим соседом! Интересно, куда же пропала Мариам? Никто о ней ничего не знает. Её отец был порядочным человеком. Помнишь господина Мухаммада Ридвана? И погляди, что стало с его домашними?! Но это вопрос нравственности, и ею пренебрегают только презренные женщины!

Камаль не смог удержаться от смеха и сказал:

— А как же мужчины? Они могут пренебрегать моралью и не быть презренными?

Ясин раскатисто засмеялся:

— Мужчина это не женщина, дерзкий ты мой. Скажи мне лучше, как поживает твоя мать. Она хорошая женщина. Всё ещё сердится на меня даже после моего развода с Мариам?

— Не думаю, что она помнит что-то из этого. У неё доброе сердце, насколько тебе известно…

Ясин в ответ на его замечание произнёс «Амин», затем с сожалением покачал головой. К ним подошёл официант с напитком и закусками. Ясин тут же поднял свою рюмку и произнёс тост: «За здоровье членов семейства Ахмада Абд Аль-Джавада!» Камаль также поднял рюмку и отпил половину в надежде вернуть себе утраченную весёлость. Ртом, набитым чёрным хлебом и сыром, Ясин сказал:

— Мне казалось, что ты пошёл характером в свою мать, как и покойный Фахми. Я предсказывал, что ты будешь отличаться прямотой, но ты, но мы…

Камаль уставился на него с удивлением, и Ясин снова улыбнулся и продолжил:

— Но мы созданы по подобию нашего отца…

— Отца? Да он же сама серьёзность, настолько, что с ним просто невозможно жить!

Ясин громко расхохотался и помедлил немного, а затем сказал:

— Ты не знаешь своего отца! Я и сам ничего не знал о нём, как и ты, а затем мне раскрылся совершенно иной человек. Редко когда такие встречаются.

Он остановился, а Камаль с любопытством поинтересовался:

— Что тебе известно, чего я не знаю…?

— Я узнал, что он выдающийся в своём роде по части остроумия и музыки. И не смотри на меня, как будто ты слабоумный. Не считай меня пьяным. Твой отец — мастер в шутках, музыке и любви!

— Мой отец?…

— Об этом я узнал в доме Зубайды-певицы…

— Зубайды…?! Что?!.. Ха… Ха..

Но выражение лица у Ясина совсем не напоминало шутливое, и Камаль перестал смеяться прежде, чем мускулы на его лице расслабились. Затем рот его стал всё более сужаться, пока губы не сомкнулись, и он молча посмотрел в лицо брата, который по-простому, в пространной манере рассказал ему всё, что видел или слышал об их отце. Возводил ли он напраслину на своего отца?.. Как могло такое произойти, и что могло служить оправданием его отцу?! Нет, Ясин говорит лишь то, что знает. Значит, его отец именно таков.

«Боже мой!.. А как же его величие, степенность и серьёзность?! Если завтра ты услышишь, что Земля плоская, или что человек произошёл от Адама, то не удивляйся и не тревожься».

В конце концов Камаль спросил:

— А моей матери об этом известно?

Ясин засмеялся:

— Несомненно, ей известно о его пьянстве, как минимум…

«Интересно, а какой эффект это оказывает на неё, ведь она тревожится даже из-за ничего?!.. Неужели моя мать как и я — внешне притворяется счастливой, а внутри страдает?!»

Словно придумывая в оправдание отговорки, в которые он и сам не верил, Камаль сказал:

— Люди любят преувеличивать. Не верь всему, что они говорят. Да и потом, его здоровье указывает на то, что он ведёт умеренную жизнь.

Ясин с восхищением отметил, делая жест официанту повторить заказ:

— Он настоящее чудо!.. Чудесное тело, чудесный дух, всё в нём чудесно, даже бойкий язык, — тут оба брата засмеялись… — Представь себе, что после этого он управляет своей семьёй твёрдой рукой, хорошо тебе известной, и сохраняет своё достоинство и величие!.. И какой неудачник я!..

«Задумайся об этих чудесах: ты пьёшь вместе с Ясином! Твой отец — старый бесстыдник! Что тут подлинное, а что — нет?! Какова связь между реальностью и тем, что у нас в головах? Каков смысл истории? Какова связь между Аидой-возлюбленной и беременной Аидой? И кто такой я сам?! Почему я испытывал эту дикую боль, от которой так и не оправился по сей день? Смейся, смейся, пока не истощишь самого себя».

— А что бы случилось, увидь он, что мы сидим здесь с тобой?

Ясин щёлкнул пальцами и ответил:

— Упаси Боже!

— А Зубайда и впрямь красива?

Ясин присвистнул и пошевелил бровями:

— Разве это справедливо, что наш отец наслаждается особами с такими пышными формами, тогда как мы находим одних только девчонок?

— Жди своего звёздного часа. Ты пока что новичок.

— Изменилось ли твоё отношение к нему после того, как ты узнал его тайну?

— Всё, но только не это!

В глазах Камаля появился мечтательный взгляд:

— О, если бы он поделился с нами долей своего обаяния!

— Да, если бы…

— Мы были бы намного испорченнее, чем сейчас!

— Любовь к женщинам и алкоголю отнюдь не признак испорченности…

— А как ты объясняешь его поведение в свете его глубокой набожности?

— Я разве безбожник?!.. А ты — безбожник?! Были ли халифы безбожниками? Аллах прощающий и милосердный!..

«А что бы ответил мой отец? Как бы мне хотелось обсудить это с ним. Всё можно вынести, кроме одного — если он окажется лицемером. Но он не лицемер, нет. Оттого его можно любить ещё больше».

С последним глотком на Камаля нахлынуло желание пошутить, и он сказал:

— Как жаль, что он не выучился актёрскому мастерству!..

Ясин громко рассмеялся:

— Если бы он знал, что актёрское поприще предоставляет возможность наслаждаться женщинами и вином, то он бы посвятил всю свою жизнь этому искусству!..

«Неужели эти издевательские слова действительно относятся к господину Ахмаду Абд Аль-Джаваду? А я сам выше, чем Адам? Но даже если и так, ты узнал истину о происхождении человеке по чистой случайности, и эта же случайность сыграла в твоей жизни важнейшую роль. Если бы я случайно не натолкнулся на Ясина в этом переулке, шоры невежества никогда бы не спали с моих глаз. Если бы Ясин по своему неведению не пристрастил меня к чтению, то сегодня я бы учился в медицинской школе, как хотелось отцу. И если бы я поступил в школу в Ас-Сайидийе, то не познакомился бы с Аидой. А если бы не узнал Аиду, то был бы совсем другим человеком, и бытиё было бы совсем другим. Некоторым людям нравится порицать Дарвина за то, что он полагался на случайность в объяснении механизма его доктрины».

Ясин тоном заправского оратора сказал:

— Время ещё научит тебя тому, чего ты не знал…

Он подшутил над собой:

— Вот и меня оно научило получать удовольствия пораньше, чтобы не возбуждать подозрений у моей жены…

Он потряс головой и поглядел в улыбающиеся глаза Камаля, в которых застыл вопрос:

— Она самая сильная из моих трёх жён. Мне даже кажется, что я не собираюсь избавляться от неё!

Камаль с интересом спросил, указывая в сторону переулка:

— А почему тогда тебя занесло сюда, если ты в третий раз женился?

Ясин в ответ только повторил фразу из известной песни, которую Камаль слышал ещё на свадьбе Аиши:

— Потому что… потому что… потому что…

Затем улыбнулся и с некоторым смущением добавил:

— Зануба как-то однажды сказала мне: «Ты вовсе не был женат, ты считал брак своего рода любовным увлечением. Но теперь пришло время тебе посмотреть на это серьёзно». Разве не странно, что подобные слова произнесла лютнистка?! Но она, как кажется, даже больше отдаётся семейной жизни, чем мои предыдущие жёны. Она решила остаться моей женой, пока я не закрою глаза. Но я не могу сопротивляться женщинам. Я быстро влюбляюсь в них и так же быстро они надоедают мне. Поэтому я отправляюсь в подобные переулочки, чтобы побыстрее удовлетворить свои желания, не втягивая себя в длительную любовную связь. Если бы не скука, я бы не стремился к женщинам в переулке!..

Камаль с возросшим интересом спросил:

— А разве они не такие же женщины, что и все?

— Нет. Эти женщины без сердца. Для них любовь — это товар!

С блестящими в надежде глазами Камаль снова спросил:

— А что, по-твоему, отличает одну женщину от другой?

Ясин горделиво кивнул головой, обрадованный тем положением, которым он обладал в глазах Камаля, судя по его вопросам, затем тоном знатока ответил:

— Место женщины среди других оценивается в соответствии с её нравственными и эмоциональными достоинствами, независимо от её семьи и класса. Например, Зануба для меня выше, чем Зейнаб, потому что она более эмоциональна, более искренна и преданна семейной жизни. Но в конце концов, ты обнаруживаешь, что все они одинаковы. Влюбись ты хоть в саму царицу Савскую Билкис, ты всё равно в итоге будешь видеть в ней приевшуюся картину и заезженную мелодию…

Блеск в глазах Камаля погас.

«Интересно, а Аида тоже в конце концов стала бы приевшейся картиной и заезженной мелодией?! В такое просто невозможно поверить! Но ты оказался во власти реальных обстоятельств, и даже злорадство над этим несчастьем неприятно и тяжело. Знание о том, что любимая, по которой всё ещё тоскует твоя душа, может со временем превратиться в приевшееся зрелище и заезженную мелодию, может свести с ума. Но какое же из этих двух состояний ты бы выбрал? Хотя из-за сильной страсти я иногда и томлюсь по скуке, как томится Ясин по страсти, потому что ему скучно. Подними же голову к Господу небес и попроси Его о счастливом решении твоих проблем».

— Ты никогда не любил?

— Тогда что это, в чём я утопаю?!

— Я имею в виду настоящую любовь, а не эту преходящую похоть…

Ясин выпил третью рюмку и тыльной стороной ладони вытер рот. Покрутив усы, он сказал:

— Прости меня. Но любовь для меня сосредоточена на некоторых вещах, таких как рот, руки, и так далее.

«Ясин красавец. Она бы никогда не стала насмехаться над его носом или головой, но из-за своих слов он кажется достойным сожаления. Как человек может быть человеком без любви? Но что толку от этого, ведь единственное, что я извлёк из любви, это боль?!»

Ясин продолжил, жестом побуждая Камаля добить свою рюмку:

— Не верь тому, что говорят о любви в романах. Любовь — это чувство на несколько дней или в лучшем случае — недель!

«Я перестал верить в бессмертие, но разве можно забыть любовь? Я больше не такой, каким был; я пробираюсь сквозь адские мучения, но иногда жизнь отвлекает меня, пока я не возвращаюсь обратно. Взгляд мой был обращён к смерти, а сегодня он обращён к жизни, но без надежды. Странно, что ты восстаёшь против идеи забвения каждый раз, как она приходит тебе в голову, как будто испытываешь угрызения совести, или, может быть, боишься раскрыть, что самым возвышенным, что ты почитал в жизни, была иллюзия. Или не хочешь позволить небытию испортить эту замечательную жизнь, чтобы назавтра проснуться с ощущением, что ты никогда не появлялся на свет. Но разве ты не помнишь, для чего простираешь руки в молитве Богу, прося Его спасти тебя от мучений и позволить послать забвение, что поглотит тебя?!»

— Но настоящая любовь существует. Мы читаем о ней в газетах и романах…

Ясин насмешливо улыбнулся и сказал:

— Несмотря на то, что я увлечён женщинами, я не признаю такую любовь. Трагедии, о которых ты читаешь в новостях, случаются на самом деле с неопытными юнцами. Ты слышал о Лейли и Маджнуне? В этих историях наверняка есть и другие, подобные Маджнуну. Но ведь Маджнун не женился на Лейли. Покажи мне хоть одного, кто бы сходил с ума по своей жене! Увы! Женатые слишком умны и разумны, прямо до отвращения. Безумие же жены начинается со свадьбы, потому самое меньшее, что её удовлетворит — это проглотить собственного мужа. И мне кажется, что безумцы становятся влюблёнными именно потому, что они безумцы. Влюблённые не сходят с ума из-за того, что любят. Посмотри только, как эти сумасшедшие говорят о женщине — словно рассуждают об ангеле. Женщина же это только женщина, вкусное блюдо, которым быстро пресыщаешься. Пусть эти безумцы разделят с ней постель, чтобы увидеть, какая она, когда просыпается, и уловить запах её пота и все остальные запахи, и пусть потом поговорят об ангелах. Очарование женщины это всего лишь косметика и другие средства соблазна. Но после того, как ты попадёшь в её сети, ты увидишь, каково это создание на самом деле. Поэтому тайная сила, удерживающая брак, это не красота и очарование, а дети, приданое и обязанность обеспечения семьи…

«Было бы уместно, чтобы Ясин изменил своё мнение, если бы увидел Аиду. Однако ты сам должен переосмыслить любовь. Раньше ты видел в ней ангельское вдохновение, но теперь ты не веришь в существование ангелов. Так поищи её в человеческой сущности, введи в ряд философских и научных истин, которые стремишься взять приступом. Так ты разгадаешь тайну своей трагедии и сорвёшь завесу со скрытой тайны Аиды. Ты не обнаружишь, что она ангел, однако тебе раскроются двери очарования. А что до её беременности, привычного вида и запахов тела, то это делает меня поистине несчастным!»

С горечью, которую его брат не понимал, Камаль сказал:

— Человек — грязное существо. Мог ли он быть создан лучше и чище, чем есть?!

Ясин поднял голову, ни на что конкретно не глядя, и необычно весело произнёс:

— Боже… Боже… Душа моя засияла и превратилась в песню, а мои органы стали музыкальными инструментами. Весь мир прекрасен. Все существа дороги моему сердцу. Погода просто замечательная. Реальность — это фантазия, а фантазия — реальность. А что до неприятностей — то это не более, чем миф. Аллах… Аллах… До чего прекрасен алкоголь, Камаль. Дай Бог ему долгое существование и увековечи его для нас на доброе здравие, чтобы мы пили его до скончания дней своих. И да уничтожит Господь всех тех, кто причиняет ему зло или наговаривает на него. Поразмышляй об этом милом опьянении, задумайся, закрой глаза. Найдёшь ли ты такое же удовольствие?.. Боже… Боже… Боже. — Опустив голову и глядя на Камаля, он продолжал… — Что ты сказал, мой мальчик?… Человек — это грязное существо?.. Тебе было неприятно то, что я сказал о женщине?.. Но я же говорил не за тем, чтобы вызвать у тебя отвращение к ней. На самом деле я люблю их, люблю со всеми недостатками, и всего лишь хотел доказать тебе, что женщины-ангела не существует. Я даже не знаю, любил бы я её, если бы она существовала! Я, к примеру, — как и твой отец, — люблю пышные бёдра. А если бы у ангела были пышные бёдра, то такой ангел не смог бы летать. Пойми меня правильно и не искажай смысл моих слов. И за нашего отца, Ахмада Абд…

Камаль так же, как и брат, быстро захмелел и сказал:

— До чего же мир кажется приятным, когда алкоголь циркулирует по телу и духу!..

— Да будет благословен твой рот! Даже привычный припев уличных попрошаек звучит как волшебная мелодия в ушах…

— И даже наши горести, кажется, принадлежат кому-то другому…

— В отличие от чужих женщин. Они кажутся нам нашими женщинами…

— И то, и другое это одно и то же, о сын моего отца…

— Боже… Боже… Я не хочу трезветь…

— Подлость жизни состоит в том, что мы не можем оставаться пьяными, как бы нам того ни хотелось…

— Да будет тебе известно, что я не вижу в опьянении забавы. Это высокая цель, наряду с познанием и высшим идеалом…

— Тогда я великий философ!

— Когда ты поверишь в то, что я сказал, но не раньше…

— Да продлит Господь твою жизнь, отец, ты породил философов, подобных тебе самому!

— Почему человек должен казаться несчастным, если всё, что он просит — это рюмка вина и женщина, при том, что есть много бутылок и женщин!

— Почему?.. Почему?

— Я отвечу тебе, когда выпью ещё рюмку…

— Ну нет…

Ясин ответил ему голосом, выдававшим внезапную трезвость. Затем он продолжил предостерегающим тоном:

— Не переусердствуй. Сегодня ночью я твой собутыльник и несу ответственность за тебя. Который сейчас час?

С этими словами он вытащил часы, поглядел и воскликнул:

— Половина первого! Какая неприятность вышла, герой ты мой! Оба мы опоздали — ты к отцу, а я — к Занубе. Давай-ка вставай и пойдём…

Не прошло и минуты, как они покинули бар и сели в экипаж, который повёз их в сторону Аль-Атабы, затем обогнул забор парка Узбакийя по дороге, охваченной темнотой. То и дело они видели прохожего, что спешил домой или еле держался на своих двоих. Всякий раз, когда экипаж наконец пересекал перекрёсток, свежий ветер доносил до них чьё-то пение. Над домами и высокими деревьями в саду сверкали неспящие звёзды.

Ясин засмеялся:

— Сегодня ночью я смогу без труда поклясться, что не сделал ничего предосудительного…

Камаль с некоторой тревогой сказал:

— Надеюсь, что вернусь домой раньше отца…

— Страх хуже любого несчастья. Да здравствует революция!

— Да, да здравствует революция!

— Долой деспотичную жену!

— Долой отца-тирана!

37

Камаль расторопно стучал в дверь, пока она не открылась и в проёме не появилась тень Умм Ханафи. Когда она узнала его, то шёпотом предупредила:

— Господин на лестнице…

Камаль подождал за дверью, пока не убедился, что отец дошёл до верхнего этажа, но тут его резкий голос донёсся с лестницы:

— Кто стучал в дверь?

Сердце Камаля затрепетало. Он почувствовал, что обязан пройти вперёд и ответить:

— Это я, папа…

В свете лампы, которую держала мать наверху лестницы, он заметил силуэт отца на первом этаже. Отец поглядел на него через перила и с удивлением спросил:

— Камаль?!.. Что это так задержало тебя до такого позднего часа?

«То же, что и тебя».

Он боязливо ответил:

— Я ходил в театр посмотреть пьесу, которую нам обязательно нужно прочесть в этом учебном году…

Отец сердито крикнул:

— Теперь что, начали учиться в театрах?!.. Разве не достаточно того, чтобы ты прочёл её и выучил наизусть? Что за отвратительный нонсенс? И ты не спросил моего разрешения?

Камаль остановился в нескольких ступенях от отца и виновато ответил:

— Я и сам не ожидал, что это будет длиться так долго.

Отец разозлился:

— Найди себе другой способ учёбы и брось эти глупые оправдания…

Он продолжил подниматься по лестнице и ворчать себе под нос. До Камаля донеслось что-то вроде: «Учёба в театре до такого позднего времени… Время уже полпервого ночи… Даже дети. Да будет проклят автор такой пьесы». Сам Камаль поднялся на верхний этаж и прошёл в гостиную, где взял со стола зажжённую лампу, и с мрачным лицом прошёл к себе в комнату. Там он поставил лампу на письменный стол и встал, опершись на него обеими руками, спрашивая себя, когда отец оскорблял его в последний раз, но точно не мог вспомнить. Однако он был уверен, что годы его учёбы в колледже прошли мирно и спокойно, а потому проклятие отца — при том, что оно не было направлено против него — произвело болезненное воздействие. Он отвернулся от стола и снял феску, начав раздеваться. Внезапно ощутив головокружение и колики в животе, он быстро помчался в ванную, где его стошнило. Снова вернулся в комнату и почувствовал бессилие и отвращение к себе, а в груди — ещё более сильную и глубокую боль. Он снял одежду и потушил лампу, затем растянулся на постели, выдохнув с раздражением. Но не прошло и нескольких минут, как услышал звук тихо открывающейся двери и голос матери, которая жалостливо спросила:

— Ты заснул…?

В его голосе прозвучала естественная и довольная интонация, чтобы не вызывать у неё беспокойства и иметь возможность побыть одному:

— Да…

— Не расстраивайся, ты лучше всех знаешь своего отца…

— Понимаю… Понимаю!

Словно желая объяснить охватившее её чувство, она сказала:

— Ему известно, насколько ты серьёзный и прямой. И потому он никак не мог поверить в то, что ты так поздно вернулся домой…

Камаль разозлился настолько, что не удержался и сказал:

— Если ночные прогулки вызывают у него такое неодобрение, почему он сам упорно продолжает их?!

Темнота не позволила ему увидеть выражение изумления и недовольства на её лице, однако её смех в нос дал ему понять, что она не восприняла его слова всерьёз:

— Все мужчины засиживаются допоздна по ночам, и ты сам скоро станешь мужчиной. Но пока ты студент…

Словно желая побыстрее закончить разговор, он прервал её:

— Я понял… Понял… Я ничего такого не имел в виду. Почему ты так утруждаешь себя, зачем пришла ко мне? Возвращайся с миром…

Она нежно сказала:

— Я боялась, что ты расстроен. Сейчас я оставлю тебя, но обещай мне, что будешь спать спокойно. Прочитай перед сном суру «Аль-Ихлас», пока не заснёшь…

Он почувствовал, что она отошла, затем услышал, как закрывается дверь и её голос, желающий ему спокойной ночи. Снова вздохнул и принялся поглаживать живот и грудь, таращась в темноту… Вся жизнь имела горький привкус. Куда же делось то волшебное алкогольное опьянение? И что это за удушающая грусть? До чего же она похожа на разочарование в любви, полученное в наследство его возвышенными мечтами? Но вместе с тем, если бы не отец, его состояние не изменилось бы. В чём была суть этой тиранической власти, которой он так боялся и любил одновременно? Ведь его отец был всего лишь человеком, и если бы не его жизнерадостность, проявлявшаяся только по отношению к посторонним, ничего такого в нём не было бы. Так как же он мог бояться его? И когда он подчинился силе этого страха?.. Это же была только иллюзия, как и все остальные иллюзии, которые он уже испытал. Но какая польза от логики в противостоянии такому закоренелому чувству?..

Когда-то его руки стучали в ворота дворца Абедин на большой демонстрации, когда люди бросили вызов королю, крича девиз: «Саад или революция!». Тогда король отступил, но Саад ушёл в отставку с поста премьер-министра. По отношению к отцу Камаль был никем. Теперь же смысл жизни его изменился.

«Аллах… Адам… Хусейн…. Любовь… Сама Аида… Бессмертие. Ты сказал: „Бессмертие“? Да, во всём, что относится к любви и к покойному Фахми, брату-мученику, которого смерть забрала навсегда. Помнишь ли ты свой опыт, когда тебе было двенадцать лет, и ты хотел узнать свой собственный неизведанный путь в жизни?.. Какое же грустное воспоминание!.. Ты выловил птичку из гнезда и задушил. Завернул её в своеобразный саван, затем вырыл маленькую могилу во дворе дома рядом со старым колодцем и похоронил её. Через несколько дней или даже недель ты вырыл могилу и вытащил трупик. Какое зрелище предстало перед твоими глазами, какой запах ты почувствовал? В слезах ты отправился к матери, чтобы спросить её, что становится с мёртвыми. Со всеми, и в частности, с Фахми. Единственное, чем она смогла заставить тебя молчать, был её собственный плач. Что же осталось от Фахми по прошествии семи лет? И что потом останется от любви?.. И что ещё сделает твой почтенный отец?»

Глаза его привыкли к темноте комнаты, и он смог различить силуэты письменного стола, вешалки для одежды, стула и шкафа. Из самой тишины проступили неясные звуки, наполнившие его голову лихорадочной бессонницей. Жизнь приобрела ещё большую горечь. Он спросил себя, а погрузился ли Ясин в крепкий сон? И как прошла его встреча с Занубой? И улёгся ли Хусейн на свою парижскую кровать? И на какой стороне постели сейчас спит Аида? Округлился ли, опух ли её живот? И что сейчас делают на другом полушарии, где солнце восседает в центре небес?… И есть ли на тех сверкающих планетах жизнь, свободная от страданий? И возможно ли, что его стон услышат в этом вселенском бесконечном оркестре?!

«Отец, позволь мне раскрыть тебе то, что у меня на душе. Я не сержусь на тебя за то, что узнал о твоей личности, ведь то, что я не знал о ней, мне более приятно, чем уже известное. Я восхищаюсь твоей милостью, остроумием, дерзостью, буйным нравом и авантюризмом. Эту мягкую сторону твоей личности любят все, кто тебя знает. Если она что и показывает, то твою жизненную энергию и любовь к жизни и к людям. Но я бы хотел спросить тебя, зачем ты нацепил на себя перед нами эту грубую пугающую маску. Не придумывай отговорку о том, что это принципы воспитания, ведь ты сам знаешь о них меньше всех. Признаками этого является то, что ты видишь и то, чего не видишь в поведении Ясина и в моём поведении. Ты только и делал, что обижал и мучил нас по своему невежеству, которое не могут оправдать даже твои благие намерения. Не тревожься, я по-прежнему люблю тебя и восхищаюсь, и всегда буду искренен в своих чувствах к тебе, хотя душа моя порицает тебя так же сильно, как ты мучил меня. Мы не видели в тебе друга, в отличии от посторонних людей, для которых ты им был. Мы знали тебя лишь как деспотичного господина, своенравного тирана. Вот и пословица „Умный враг лучше невежественного врага“ говорит о тебе. Вот почему я ненавижу невежество больше всего в жизни. Оно портит всё, даже святую отеческую любовь. Отец, имеющий хотя бы половину твоего невежества и половину твоей любви, был бы лучше для своих детей, и я обещаю — если я когда-либо сам стану отцом, — то буду сначала другом своим детям, а уж потом воспитателем. Но всё же я по-прежнему люблю тебя и восхищаюсь тобой, даже после того, как твои богоподобные качества, которые когда-то видели в тебе мои зачарованные глаза, пропали. Да, твоя сила — не более, чем миф, ты не судья верховного суда, как Салим-бек, и не богач, вроде Шаддад-бека, и не лидер, вроде Саада Заглула, и не выдающийся политик, вроде Саравата-паши, и даже не аристократ, как Адли. Ты — друг, которого любят люди, и этого уже достаточно. Ведь это не так уж мало. Если бы только ты не скупился на свою дружбу для нас. Однако ты не единственный, чей образ мыслей изменился. Сам Аллах больше не тот Аллах, которому я поклонялся раньше. Я отсеял из Его атрибутов те, что связаны с тиранией, диктатурой, насилием и деспотизмом, и всеми прочими инстинктами, присущими человеку, и очистил их. Теперь я не знаю, когда же мне следует обуздать свою мысль, и хорошо ли это вообще — обуздывать её, но моя душа подсказывает мне, что я никогда не остановлюсь, и что моя борьба, какой бы мучительной ни была, всё же лучше, чем подчинение и сон. Это может заинтересовать тебя меньше, чем то, что я решил положить предел твоему деспотизму. Деспотизму, что обволакивает меня, словно этот вот мрак вокруг, и мучающий, словно эта проклятая бессонница. Что до алкоголя, то я больше не буду пить из-за того, что он предал меня. Увы! Если бы и алкоголь был обманчивой иллюзией, что бы вообще осталось от человека?.. Я заявляю тебе, что решил положить конец твоему деспотизму, но не бросая тебе вызов или проявляя непослушание, ибо ты для меня слишком дорог, чтобы делать такое. Нет, не так, а бегством! Да, я буду уходить из дома, пока я в состоянии стоять на ногах, ведь в каирских кварталах так много места для угнетённых. Известно ли тебе, какие последствия были у моей любви к тебе, несмотря на всю твою тиранию? Я полюбил другого тирана, который долго угнетал меня как внешне, так и изнутри, но не любил меня. Но несмотря на всё это, я поклонялся ему всеми фибрами души, и продолжаю преклоняться по сей день. Ты первый, кто в ответе за мою любовь и мои страдания. Интересно, есть ли истина в этой идее?! Я не доволен ею и не воодушевлён. Но какова бы ни была реальность в любви, она, без сомнения, связана с причинами, укоренившимися в самой душе. Но сейчас давай это оставим, пока не вернёмся к его исследованию в дальнейшем. В любом случае, ты, отец, заставил меня с лёгкостью согласиться на постоянный деспотизм и угнетение с твоей стороны. А ты, мама, не смотри на меня с таким удивлением или неодобрением: я не причинил вреда никому. Это всё невежество. Именно это и есть твоё преступление… Невежество… Невежество… Невежество… Отец — это грубое и неотёсанное невежество, а ты — мягкое и ласковое невежество. Я же останусь жертвой этих двух противоположностей, пока жив. Твоё невежество заполнило мой дух мифами, и ты — моё связующее звено с каменным веком. Как же я мучаюсь сегодня, пытаясь освободиться от следов твоего влияния. Точно так же я буду мучиться завтра, пытаясь освободиться от отца. Было бы намного лучше, если бы вы оба поберегли себя и не делали ради меня таких изнурительных усилий. Поэтому я предлагаю — и темнота этой комнаты тому свидетель — упразднить семью — эту яму, в которой скапливается стоячая вода, чтобы материнство и отцовство прекратили своё существование. Вместо этого дайте мне родину без истории, и жизнь без прошлого, и давайте взглянем в зеркало. Что мы увидим там? Этот огромный нос и эту крупную голову. Ты дал мне свой нос, отец, не посоветовавшись со мной, так безжалостно и самовольно распорядившись мной ещё до того, как я появился на свет. Но вместе с тем, если на твоём лице он выглядит величественном и царственном по своей форме и размеру, то на моём узком лице — смехотворным, словно английский солдат в кругу дервишей-суфиев. Но ещё более странно выглядит моя голова, которая не похожа ни на твою, ни на мамину. От какого далёкого предка я унаследовал её? Пусть его грех останется на вас обоих, пока не выяснится истина. До того, как засну, я должен сказать „Прощайте“. Больше мы не увидим утра. Я люблю жизнь, несмотря на то, что она сделала со мной, как и люблю тебя, отец. В жизни есть вещи, достойные любви, и страница её сплошь покрыта знаками вопроса, что вызывают у нас безумную любовь. Но то, что приносит пользу в жизни, бесполезно в любви, а то, что бесполезно в жизни, имеет огромное значение в любви. Вероятно, я больше не притронусь к рюмке. Скажи: „Прощай, алкоголь!“ Но не так быстро. Вспомни ту ночь, когда ты покинул дом Айуши, решившись больше никогда не приближаться к женщинам, пока ты жив, и как после этого ты превратился в её любимейшего клиента. Мне кажется, что всё человечество как и я, стонет от похмелья и тошноты. Так что помолись о его скорейшем исцелении…»

38

Пыл Ясина угас, когда он остался в экипаже один после ухода Камаля. Несмотря на то, что он был пьян, а время уже было позднее: пошёл второй час ночи, а значит, могли возникнуть сомнения. Он застанет Занубу либо неспящей в ожидании его и кипящей от гнева, либо проснувшейся, когда он войдёт в дом. В любом из этих случаев, ночь не пройдёт спокойно, или по крайней мере, в полном спокойствии.

Он вышел из коляски на углу Каср аш-Шаук и прошёл в дом, пробираясь сквозь кромешную тьму и равнодушно пожимая своими широкими плечами. Он произнёс шёпотом: «Ясин не отчитывается перед женщинами». Он повторил снова эту фразу, уже поднимаясь по лестнице в темноте и опираясь на перила. Но даже повтор её не придал ему полной уверенности. Открыв дверь, он вошёл внутрь, прошёл в спальню в свете лампы из гостиной и бросил взгляд на постель. Она спала. Он закрыл дверь, чтобы слабый свет из гостиной не проник в спальню, и начал тихо и осторожно раздеваться, ещё больше уверенный в том, что она глубоко спит, и рисуя в уме схему, как бы ему незаметно проникнуть в постель, не создавая шума.

— Зажги лампу, чтобы я могла подвести глаза, видя твоё появление!

Он повернул голову к кровати и покорно улыбнулся. Наконец с притворным удивлением спросил:

— Ты не спишь?! Я полагал, что ты спала и не хотел тебя беспокоить!

— Какой ты добросердечный! Который сейчас час?

— Самое большее — двенадцать ночи. Я покинул собрание примерно в одиннадцать и шёл сюда пешком, шаг за шагом…

— Тогда, должно быть, твоё собрание было за городом, где-нибудь в Банхе!

— Это почему?.. Я разве опоздал?

— Ну подожди, утром тебе прокукарекает в ответ петух.

— Может быть, он всё ещё не спит?

Он сел на диван, чтобы снять с себя ботинки и носки. На нём оставались только рубашка и брюки. Тут кровать заскрипела и он увидел её силуэт: она села, выпрямив спину. Затем услышал, как она резко сказала:

— Зажги лампу.

— В том нет необходимости. Я только что закончил раздеваться.

— Я хочу, чтобы ты отчитался передо мной при свете…

— Отчитываться в темноте приятнее!

Она сердито фыркнула и встала с постели. Но он протянул к ней руки, схватил за плечо и потянув на диван, усадил рядом с собой:

— Не надо поднимать бурю.

Она освободилась от его рук и спросила:

— Где же то, о чём мы с тобой договорились? Я согласилась на то, чтобы ты мог напиваться в кабаках сколько захочешь, но при условии, что ты рано будешь возвращаться домой. Я приняла это, вопреки здравому смыслу, потому что если бы ты напился дома, то сэкономил бы кучу денег, которые тратятся понапрасну. Но при этом ты возвращаешься под утро, не обращая внимания на наше соглашение!

«Как можно стараться обмануть воспитанницу музыкального ансамбля, лютнистку? Если твоя неверность будет однажды ею установлена, неужели она ограничится ссорой?.. Подумай хорошенько и не забудь, что потеря её будет нелегка. Она самая любимая из всех трёх твоих жён, и хорошо знает, что делает меня счастливым, крепко держится за нашу семейную жизнь. Эх, если бы не моя скука…!»

— Я был со своей группой, как и каждую ночь, и отправился оттуда прямиком домой. У меня есть свидетель, который тебе хорошо известен. Знаешь, кто это? — тут он громко рассмеялся.

Но она только холодно ответила:

— Не меняй тему разговора!

Продолжая смеяться, он сказал:

— Моим спутником сегодня ночью был мой брат Камаль!

Она не удивилась, вопреки его ожиданиям, и потеряв терпение, произнесла:

— А кто был свидетелем со стороны невесты?!

— Не будь ты такой упрямой! Моя невинность тут так же очевидна, как солнце!.. — затем он недовольно пробурчав… — Клянусь Богом, меня огорчает, что ты сомневаешься в моём поведении. Я сыт по горло таким обращением и сейчас не желаю ничего, кроме спокойной жизни. Бар же для меня это невинное развлечение, и в этом нет ничего предосудительного. Человеку же нужно общаться с другими людьми…

В голосе её прозвучали нотки раздражения:

— Позор тебе. Ты прекрасно знаешь, что я не ребёнок, и что смеяться надо мной тяжело, и что нам обоим лучше, если в нашем доме не будет подозрений!

«Это проповедь или угроза?! Где такая же идеальная жизнь, как у моего отца, человека, который делает всё, что душа пожелает, а когда он возвращается домой, то там его встречает покой, любовь и послушание? Эта мечта не сбылась у меня ни с Зейнаб, ни с Мариам, и маловероятно, что она сбудется с Занубой. И этой прекрасной лютнистке не следует ни о чём сожалеть, пока она на моём содержании!» Он решительно ответил:

— Если бы мне хотелось и дальше заниматься неугодными Господу делами, я бы не женился!

Она резко воскликнула:

— Но ты уже два раза был женат, но это не остановило тебя от таких поступков!

Он выдохнул, и от дыхания его отдало спиртным. Затем сказал:

— Твоё положение отличается от моих предыдущих жён, неразумная женщина. Моя первая жена была выбрана для меня отцом. Он вынудил меня жениться на ней. А вторая жена могла достаться только при помощи брака. Тебя же мне никто не навязывал, и ты не закрывала себя от меня до свадьбы. Женитьба на тебе не обещала мне ничего нового, чего бы я не знал. И потому я женился на тебе, глупая, только ради самого брака, то есть ради спокойной и стабильной жизни! Клянусь Аллахом, если бы в тебе была хоть крупица ума, то ты бы не позволяла себе сомневаться во мне никогда!..

— Даже если ты заявляешься домой на рассвете?!

— Даже если я прихожу под самое утро!

Она резко закричала:

— Если это твоё последнее слово, то до свидания!

Нахмурившись, он огрызнулся:

— Тысяча раз до свидания!

— Я уезжаю. Земли Аллаха обширны, и на жизнь Он пошлёт мне…

С притворным безразличием он сказал:

— Поступай как хочешь…

Она ответила тоном угрозы:

— Я уеду, но буду для тебя как шип, который не так легко вынуть…

Ясин продолжал тем же пренебрежительным тоном:

— Сказки! Избавиться от тебя так же легко, как сбросить башмаки…

Однако она перешла с угрожающего вызова на жалобный тон:

— Мне что, выброситься из окна, чтобы и ты, и я почувствовали облегчение?

Он пренебрежительно пожал плечами, затем поднялся и в более лёгком тоне сказал:

— Есть и кое-что получше для тебя: ты отправишься в постель. Давай-ка ляжем спать и прогоним прочь шайтана…

С этими словами он направился к кровати и вытянулся на ней, охая и вздыхая так, как будто уже давно страстно хотел лечь. Она же продолжала говорить, но так, словно на сей раз сама с собой:

— Любому, кто живёт с тобой, суждены трудности…

«Трудности суждены и мне самому, и в ответе за это твой пол. Ни одна из вас, женщин, не может удержать меня от соблазна другой. Ни одна из вас не в состоянии победить мою скуку. Но я никогда не вернусь к холостяцкой жизни добровольно. Не могу я каждый год продавать лавку ради новой женитьбы. Пусть Зануба остаётся, но при условии, что не будет понукать мной. Безумному мужчине нужна умная жена. Умная, как Зануба!»

— Ты до утра будешь сидеть на диване?

— Я не сомкну век. Оставь меня там, где я есть, а сам наслаждайся сном…

«Некоторые необходимые вещи просто неизбежны».

Он вытянул руки и ухватился за её плечо, затем потянул к себе и пробормотал:

— Твоя постель…

Она с трудом сопротивлялась, но затем отдалась его рукам и пошла в постель. Вздохнув, промолвила:

— Когда же я получу такой же покой, как и все остальные женщины?

— Расслабься. Ты должна мне полностью доверять, я заслуживаю доверия. Такой человек, как я, не бывает счастлив, если не выходит поразвлечься ночью. И ты сама не будешь счастлива, если будешь создавать мне головную боль и проблемы. Тебе достаточно быть уверенной в том, что моё ночное времяпрепровождение — это вполне невинное занятие. Верь мне, и ты не раскаешься. Я не малодушный трус и не лжец. Разве я однажды не привёл тебя ночью в этот дом, где была моя жена? Разве так поступают лжецы или трусы? Я устал от хождения по кругу, и в этой жизни у меня осталась только ты!..

Она громко вздохнула, словно тем самым хотела сказать ему: «Как бы мне бы хотелось, чтобы в твоих словах была правда…»

Он протянул к ней руку и игриво сказал:

— Бог ты мой! Этот вздох воспламенил моё сердце. Да разразит меня Господь…

Постепенно поддаваясь ласке его рук, она молитвенным тоном произнесла:

— Если бы только Господь наш наставил тебя на праведный путь!

Кто бы мог поверить, что это пожелание вылетело из уст лютнистки?

— Никогда не ссорься со мной. Ссора истощает энергию!

«Этот метод действует, но только не во всех ситуациях. Если бы я заполучил сегодня ночью Айушу, это не было бы так легко…»

— Ты видела, что твои сомнения во мне были неуместны?!

39

Господин Ахмад Абд Аль-Джавад был поглощён своей работой, когда Ясин появился на пороге его лавки. Поглядев на его лицо, он понял, что тот пришёл, чтобы обратиться к нему за помощью: в глазах сына был рассеянный блуждающий взгляд. И хотя Ясин вежливо улыбнулся и склонился над его рукой, чтобы поцеловать её, он почувствовал, что тот выполнил этот традиционный обряд бессознательно, и разум его находится совсем в другом месте, о котором известно одному Аллаху. Он сделал ему знак сесть, и Ясин подвинул стул поближе к столу отца, и присел. Посмотрел на отца, опустил глаза и еле заметно улыбнулся. Господин Ахмад спрашивал себя, что его занесло сюда, словно испугавшись молчания сына. Он с любопытством задал ему вопрос:

— Всё хорошо?…Что с тобой? Ты не такой, как обычно…

Ясин долго смотрел на него, словно взывая к его сочувствию, затем опустив глаза, сказал:

— Меня переведут в самые отдалённые уголки Верхнего Египта!

— Министерство?

— Да…

— Зачем?

Качнув головой в знак протеста, он сказал:

— Я спросил директора школы, и он рассказал мне о таких вещах, что не связаны с работой. Это несправедливо…

Отец с подозрением спросил:

— О каких вещах?… Объясни.

— Это низкая клевета…, - после некоторого колебания он продолжил…, - о моей жене…

Интерес отца возрос. Он спросил Ясина с опаской:

— Что они сказали?

На какой-то момент на лице Ясина мелькнуло недовольное выражение, а затем он сказал:

— Какие-то идиоты сказали, что я женат на… лютнистке!

Ахмад окинул свою лавку тревожным взглядом и увидел Джамиля Аль-Хамзави, который обсуживал стоящего мужчину и сидящую даму, от которых его отделяло не более нескольких пядей. Подавив гнев, он понизил голос, в котором всё же проступали нотки ярости, он сказал:

— Может, они и впрямь идиоты, но я предупреждал тебя о последствиях. Ты совершаешь всё, что захочешь, не обращая внимания на последствия, но они не дремлют. Что мне сказать? Ты школьный инспектор, и твоя репутация должна быть безупречна. Я уже давно говорю тебе это и повторяю снова и снова. Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха. Кажется, что я должен освободиться от всех своих мирских дел, чтобы заняться одними твоими заботами!

Ясин смущённо и растерянно сказал:

— Но она моя законная жена, и нельзя упрекать человека за соблюдение им требований шариата. И какое дело министерству до этого?

Подавляя свой гнев, господин Ахмад сказал:

— Министерство должно охранять репутацию своих служащих… И почему бы тебе не дать возможность говорить о репутации кому-нибудь другому?

— Это же подлость и несправедливость по отношению к женатому мужчине!

Сердито махнув рукой, господин Ахмад сказал:

— Ты что, хочешь, чтобы я определял политику министерства образования?

Умоляя отца подавленным тоном, Ясин произнёс:

— Нет. Но я прошу вас использовать своё влияние, чтобы остановить мой перевод…

Отец покручивал усы левой рукой, глядя на Ясина невидящим взглядом и погрузившись в раздумья. Ясин же пытался взывать к его чувствам и вызвать прощение за то, что побеспокоил его, заверяя в том, что полагается он исключительно на Аллаха и на него. Он не покидал лавку, пока отец не пообещал ему попытаться остановить его перевод.

Вечером того же дня господин Ахмад отправился лично в кофейню Аль-Джунди на площади Оперы, чтобы встретиться с директором школы. И как только тот увидел его, пригласил присесть и сказал:

— А я-то всё ждал, когда вы придёте. Ясин перешёл все границы. Я сожалению о тех неприятностях, что он вам причиняет…

Сидя напротив него на балконе, выходящим на площадь, Ахмад ответил:

— В любом случае, Ясин и ваш сын тоже…

— Конечно же. Но это в целом меня не касается. Вопрос только между ним и министерством…

Хотя на лице Ахмада и была улыбка, он запротестовал:

— Разве не странно, чтобы чиновника наказывали за то, что он женился на лютнистке? Разве это не его личное дело? Да и потом, брак — это законная связь, и было бы неправильно, чтобы кто бы то ни было порочил его!

Директор школы задумчиво и удивлённо нахмурился, будто не понимая, что сказал ему собеседник, затем произнёс:

— Упоминание о его браке было сделано только в последнюю минуту, да и то по чистой случайности! Разве вы не знаете всю историю целиком? Мне кажется, что вы вообще не в курсе того, о чём идёт речь!

В груди у Ахмада всё сжалось, и он со страхом и тревогой спросил:

— Есть ещё какой-то проступок?

Директор школы слегка наклонился к нему и с сожалением произнёс:

— Дело в том, господин Ахмад, что Ясин подрался в переулке Тайибат с проституткой. На него составили полицейский протокол, копия которого дошла до министерства…

Ахмад был ошеломлён. Зрачки его расширились, а лицо побледнело. Директор школы не выдержал, и опустив голову, печально сказал:

— Это правда. Я приложил все свои усилия, какие только мог, чтобы смягчить его наказание. Мне даже удалось замять предложение о том, чтобы его вызвали в дисциплинарную комиссию, и они ограничились только переводом его в Верхний Египет…

Ахмад глубоко вздохнул и пробормотал:

— Собака…!

Директор школы сочувственно поглядел на него:

— Я очень сожалею, господин Ахмад. Но только такое поведение не подобает чиновнику. Не стану отрицать, что он хороший молодой человек и прилежен в работе, даже скажу откровенно: я люблю его, и не только потому, что он ваш сын, но и из-за его личности. Но какие же странные вещи говорят о нём люди! Ему следует исправить своё поведение и изменить его, иначе будущее его потеряно!

Ахмад долго молчал, и на лице его ясно проступил гнев. Затем, словно обращаясь сам к себе, он сказал:

— Драка с проституткой!.. Пусть тогда он убирается ко всем чертям!

Но он не отказался от него, а вместо этого направился к своим знакомым, депутатам парламента, прося их ходатайства и остановки перевода сына. Главным его помощником в этом деле был Мухаммад Иффат. Ходатайства перед важнейшими людьми в министерстве образования шквалом следовали друг за другом, пока не принесли плодов, и перевод Ясина дал обратный ход. Однако министерство всё же настояло на назначении его на работу в секретариат. Затем начальник архивного отдела — зять Мухаммада Иффата и новый муж Зейнаб — объявил о том, что он готов взять Ясина к себе в отдел по наущению свёкра, на чём и договорились. И зимой 1926 года Ясина перевели в архивный отдел. Но не всё прошло гладко. В досье его была сделана запись о его непригодности к работе в школе, не говоря уже о рассмотрении вопроса о его повышении до седьмой ступени госслужбы, несмотря на более чем десятилетний стаж на восьмой ступени. И хотя Мухаммад Иффат, устраивая его на работу в отдел к своему зятю, хотел гарантировать, что с ним будут хорошо обращаться, Ясину было неприятно работать под начальством мужа Зейнаб. Он выразил свои чувства, сказав о них однажды Камалю:

— Она, наверное, рада тому, что со мной приключилось и находит в этом оправдание отказа её отца вернуть её мне, когда я просил о том. Я хорошо знаю женский ум. Нет сомнений, что она скалит зубы надо мной. К несчастью, я не найду себе другого приличного места, кроме как работы под началом этого козла!.. Он старик, и ему нечего предложить женщинам. Он не может заполнить пустоту, которую оставил Ясин. Так что пусть эта дура злорадствует надо мной, а я тоже буду злорадствовать…

Зануба так и не узнала о тайне, стоявшей за его переводом. Самое большее, что ей стало известно, это то, что её супруг был назначен на работу на ещё лучшее месте в министерстве. Точно так же господин Ахмад избегал говорить на тему истинного скандала в своих разговорах с Ясином, ограничившись лишь тем, что сказал ему, когда его перевод был отменён:

— Повадился кувшин по воду ходить; там ему и голову сложить! Ты причинил мне кучу неприятностей и заставил стыдиться тебя. Отныне я не буду вмешиваться в твои дела, делай, что хочешь. Пусть Господь защитит меня от тебя!..

Однако он не мог сбросить со счетов своего сына. Однажды он вызвал его к себе в лавку и сказал:

— Пришло время тебе всерьёз задуматься о своей жизни, о том, что вернёт тебя на честный путь, освободит от существования изгоя, каким ты сейчас являешься. Пока ещё есть время начать новый этап, а я смогу подготовить тебе жизнь, которая будет достойна тебя, только слушай меня и подчиняйся…

Затем он изложил ему свои предложения:

— Разведись со своей женой и вернись домой. А я позабочусь о том, чтобы женить тебя на том, кто тебе больше подходит, и ты начнёшь достойную жизнь!..

Лицо Ясина покрылось румянцем, и он тихо ответил:

— Я ценю ваше искреннее желание исправить мою жизнь, и со своей стороны я постараюсь воплотить его в жизнь, не обидя никого…

Отец гневно воскликнул:

— Новое обещание! Такое же, как и обещание англичан! Тебя, по-видимому, обуревает желание попасть в тюрьму? Да, в следующий раз твой крик о помощи будет раздаваться из-за решётки. Я вновь повторяю тебе: разведись с этой женщиной и вернись в свой дом…

Ясин намеренно громко вздохнул, чтобы отец слышал:

— Отец, она беременна, и я не желаю добавлять к своим грехам ещё один!..

«Господь наш, защити нас! В животе Занубы формируется твой внук! Мог ли ты когда-либо представить себе, что этот молодой человек припасёт тебе столько неприятностей, когда он только родился и ты взял его на руки — в тот день, что считался самым счастливым в твоей жизни?!»

— Беременна?!

— Да…

— И ты боишься добавить к своим грехам ещё один, новый?!

Прежде чем Ясин успел открыть рот, отец взорвался:

— Почему тебя не мучила совесть, когда ты покушался на хороших женщин из приличных семейств? Будь ты проклят, клянусь Книгой Аллаха!

Когда Ясин ушёл из лавки, отец посмотрел ему вслед глазами, полными жалости и презрения. Он мог лишь восхищаться внешностью сына, которую тот унаследовал от него, но не характером, унаследованным им от матери!.. Он вдруг вспомнил, как сам однажды чуть не свалился в эту пропасть по вине всё той же Занубы! Одновременно на ум ему пришло и то, как он в нужный момент смог сдержать себя. Сдержать себя?! Он почувствовал досаду и тревогу, затем послал Ясину проклятие…

40

Когда наступило двадцатое декабря, он почувствовал, что этот день не такой же, как все остальные, по крайней мере для него лично. Он появился на свет именно в этот день, и это было записано в свидетельстве о рождении, так что никто не сможет отрицать этот факт!.. На нём было надето пальто, и он мерил комнату, расхаживая взад вперёд, затем бросил взгляд на письменный стол и увидел дневник мемуаров. На открытой в нём чистой странице в самом верху стояла дата рождения. Он думал о том, что написать в нём из воспоминаний, и продолжал двигаться, чтобы немного разогреться и противостоять суровым морозам. Небо, как было видно из оконного стекла, было скрыто за мрачными тучами, да ещё накрапывал дождь, который понемногу стихал и делал его мечтательным и задумчивым.

Но день рождения стоило отметить, даже если праздник ограничится одним лишь именинником. Этот старый дом не знал такой традиции — отмечать дни рождения. Его мать, и та не знала, что это был за день, который нельзя забывать. От дней рождения своих детей у неё остались смутные воспоминания о временах года, когда она рожала, а также о сопровождавшей роды боли. О его рождении она знала лишь, что «это было зимой, и роды были трудными, и сама я мучилась и вопила два дня напролёт». Когда он раньше думал о своём рождении, сердце его наполнялось жалостью к матери. Эта жалость потом лишь усилилась, когда он стал свидетелем рождения Наимы, и сердце его болезненно колотилось из сострадания к Аише. Сегодня же он думал о своём рождении по-новому, ибо разум его жадно впитывал в себя материалистическую философию. И за две месяца он нахватался тех идей, которые человеческая мысль вынашивала целый век. Он спрашивал себя о трудностях своего появления на свет, и относилось ли оно частично либо целиком к небрежности или невежеству. Этот вопрос он задавал себе так, словно допрашивал обвиняемого, который стоял напротив него.

Он думал о тяготах родов и возможном повреждении мозга или нервной системы в результате этого, что могло сыграть серьёзную роль на жизнь новорождённого, его судьбу, и доставить ему счастье или наоборот, несчастье. Могла ли быть его страстная погоня за любовью результатом повреждений темени или черепной коробки его большой головы в утробе матери девятнадцать лет тому назад? Или идеализм, который так долго вводил его в заблуждение среди дебрей фантазий и заставил вёдрами лить слёзы над алтарём страданий, есть лишь грустное последствие ошибки невежественной повитухи?! Он думал также и о том периоде, что предшествовал его рождению и даже беременности его матери, о том неизведанном, откуда выходит жизнь, о том химическом и механическом уравнении, дающем живое существо, которое первым делом восстаёт против своего происхождения, пренебрежительно отказываясь от него, и вглядывается в звёзды, утверждая, что он произошёл от них. Он знал, что его появление не было столь уж далёким. Это называлось спермой. А значит, что девятнадцать лет и девять месяцев назад он был всего-навсего спермой, выброшенной наружу под действием невинного желания получить удовольствие или настойчивой потребности в утешении, или приступом возбуждения, порождённого опьянением без всякого здравого смысла, а может и вообще чувства долга перед женой, сидящей дома. Так какому же из этих состояний он обязан своим появлением на свет?!.. А может быть, он пришёл в этот мир в результате исполнения супружеского долга его родителями? И чувство долга не покидает его, и даже удовольствиями он позволял себе заниматься только после того, как стал представлять себе, какой философии ему следовать, и какие убеждения принять. Но даже тогда его путь не лишён был мучений и борьбы с самим собой. Он не воспринимал жизнь как нечто лёгкое. Сперматозоид пронзил живое существо и встретился с яйцеклеткой в маточной трубе, а затем оплодотворил её. Затем они оба проскользнули вместе в матку, где превратились в сгусток, а тот уже покрылся плотью и костями. Затем он вышел на свет божий, вызывая боль. Он заплакал ещё до того, как ясно стали видны его черты. Вручённые ему инстинкты стали развиваться с течением времени, порождая всё новые убеждения, верования и идеи, пока они не переполнили его. Он влюбился и стал утверждать, что любовь его сродни божественной. Затем он испытал потрясение, и то, во что он верил, рухнуло, а мысли разом перевернулись. Сердце его было разбито, и он вернулся к более униженному положению, чем то, что было вначале!

Так прошли все девятнадцать лет его жизни. Какой же долгий срок! О молодость, что бежит с молниеносной скоростью! Есть ли ещё какое-то утешение, кроме как наслаждаться жизнью час за часом, нет, даже минута за минутой, прежде чем ворон своим карканьем возвестит о закате жизни? Время невинности улетело, и теперь он достиг той стадии в своей жизни, которую он делил по датам: К. Х. Б. Х. Сегодня у него было множество страстей, но личность любимой неизвестна. Своей любви он находил божественные имена: это и истина, и радость жизни, и светоч знаний. Казалось, путешествие его будет долгим, словно этот влюблённый сел в поезд «Граф Август» и проехал через станцию теологии, девизом которой была фраза «Да, мама», и вот сейчас он уже пересекает земной шар в районе метафизики, чьим девизом было «Нет, мама», и в отдалении через телескоп покажется «реальность», на вершине которой был высечен следующий девиз: «Открой глаза и будь смелым».

Он остановился перед письменным столом и устремил взгляд в свой дневник. Спросил себя: «Сесть ли мне и отдать власть над заполнением страницы о моём рождении перу, чтобы оно писало всё, что ему захочется, или отложить это до тех пор, пока мысли не выкристаллизуются у меня в голове?»

В этот момент в ушах его послышался стук дождя о стены дома, похожий на мурлыканье, и он поглядел в оконное стекло, что выходило на улицу Байн аль-Касрайн, и увидел жемчужную капельку, что приклеилась к поверхности стекла, покрытого дымкой дождя. Жемчужина тут же потекла на дно рамы, вырисовывая на затуманенном стекле белоснежную извилистую линию, похожую на метеор. Камаль подошёл к окну и поднял глаза вверх, на капли дождя, что лился из наполненных до краёв туч. Небеса были связаны с землёй этими жемчужными нитями. Купола и минареты, казалось, не обращали внимания на дождь, а горизонт позади выглядел серебряной рамкой. Всё это зрелище было окружено белым цветом, смешанным с тёмным сумраком, источавшим величавость и мечтательность… С дороги доносились голоса детей, и он бросил взгляд вниз, на землю, по которой текла вода, а по углам кишела грязь. Повозки наталкивались друг на друга, и из-под их колёс вылетали брызги. На витринах лавок отсутствовали товары, а пешеходы укрывались в магазинах, кофейнях и под балконами.

Вид неба находил отклик в сознании Камаля, обращаясь к нему на языке страсти. Разве было что-то более подходящее для него, откуда он мог черпать вдохновение и раздумывать над своим положением, чем начало нового года? У него больше не было товарища, с которым он мог бы обсудить свои духовные тайны с тех пор, как Хусейн Шаддад покинул родину. У него оставалась лишь собственная душа, что была его собеседником, когда он чувствовал потребность поговорить. Он сделал свой дух другом, после того как духовный друг покинул его, и задавал ему такой вопрос: «Веришь ли ты в существование Аллаха?» И душа также спрашивала его в свою очередь: «Почему ты пытаешься прыгать со звезды на звезду, и с планеты на планету, словно со ступеньки на ступеньку?»

«Лучшие из сыновей неба возвысили эту землю и сделали её центром вселенной, заставив даже ангелов поклоняться тому, кто был создан из глины, пока не пришёл их брат Коперник и не вернул Землю на прежнее место во вселенной: место маленькой служанки Солнца. За ним последовал его брат Дарвин, который изобличил тайну ненастоящего принца — человека, — и публично провозгласил, что его истинный предок — это обезьяна, заключённая в клетку, посмотреть на которую в выходные и праздники его звали друзья. В самом начале была туманность, из которой рассыпались звёзды, словно брызги из-под колёс велосипеда. В своей извечной забаве под действием сил гравитации они породили планеты, и так образовалась Земля, похожая на жидкий мячик, а в тени её — Луна, дразнящая Землю, и хмурившаяся ей с одной стороны, и улыбавшаяся — с другой, пока пламя Земли не остыло, и её черты не приобрели постоянство: горы, плоскогорья, равнины и скалы. Затем зашевелилась жизнь. Прибыл сын Земли, ползя на четвереньках, спрашивая всех, с кем он сталкивался, об идеале».

«Не стану скрывать от тебя, что мне надоели эти мифы, хотя в пучине неистовых волн я случайно наткнулся на трёхсторонний камень, который начиная с сего момента и впредь буду звать камнем знаний, философии и высшего идеала. Не говори, что у философии, как и у религии, мифический характер. Она основана на твёрдых опорах знаний, вместе с которыми движется к цели. Искусство же — это возвышенное удовольствие и продолжение жизни. Однако мои стремления выходят за пределы искусства, ибо свою жажду я могу утолить только истиной. Искусство по сравнению с истиной кажется чем-то вторичным. На пути к этой цели ты увидишь, что я готов пожертвовать всем, кроме самой жизни. Что касается требуемых данных для такой серьёзной роли, то у меня имеются крупная голова, огромный нос, разочарование в любви и предчувствие болезни. Смотри, не дразни юношеские мечты, ведь насмешка над ними это один из симптомов старческого маразма, который сами больные называют мудростью. Нет ничего странного в том, что ты восхищаешься Саадом Заглулом, равно как Коперником, химиком Освальдом или физиком Максом Планком. Усилия, направленные на то, чтобы связать отсталый Египет с прогрессом всего человечества, являются благородными и гуманными. Патриотизм это добродетель, если только она не заражена агрессивной ненавистью к иностранцам. Хотя ненависть к англичанам было своего рода самозащитой, а значит такой патриотизм был не более чем местной формой гуманизма. Ты спрашиваешь меня, верю ли я в любовь? И я отвечу: любовь пока ещё не покинула моего сердца. Я не могу не признать эту истину человеческой природы. И хотя её корни переплелись с другими корнями, религиозными и мифическими, разрушение священных храмов не поколебало её устоев и не уменьшило всей её значимости, как и взятие штурмом её святилищ путём изучения и исследований, а также сортировки её на биологические, психологические, социальные элементы. Ничего из этого не ослабило пульсирования сердца, если вот-вот, да и промелькнёт отдельное воспоминание или в воображении возникнет образ».

«Ты всё ещё веришь в бессмертие любви? Бессмертие — это не более чем миф. Наверное, любовь забывается, как и всё в этом мире. С момента свадьбы прошёл ровно год… со свадьбы Аиды. Почему ты всё ещё колеблешься, прежде чем произнести её имя?

За целый год я сделал успехи на пути забвения: прошёл через стадию безумия, затем замешательства, потом острой боли, затем прерывистой боли, а сейчас может пройти хоть весь день, и она мне ни разу не придёт в голову, разве что в момент пробуждения, отхода ко сну, и одного или пары раз в течение дня. Воспоминания о ней влияют на меня по-разному: в виде возрождающейся нежности, или грусти, что пробегает, словно облачко, или тоски, что жалит, но не сжигает меня, а иногда душа внезапно вспыхивает, как вулкан, и тогда вся земля вращается под ногами. Но в любом случае я поверил, что продолжу жить без Аиды.

На что ты полагаешься, ища забвение?

…На изучение и исследование любви, как уже говорил, и ещё на облегчение индивидуальных страданий путём размышлений о вселенной, по сравнению с которой человеческий мир кажется пылинкой. А ещё я отдыхаю с алкоголем и сексом. Я буду молить об утешении таких философов, которые знают в нём толк, вроде Спинозы, что считал, что время нереально, а значит и переживания о событиях прошлого или будущего противоречат здравому смыслу, и мы способны преодолеть их, если сформулируем ясную и чёткую идею о них.

Тебя обрадовало, когда ты обнаружил, что любовь можно забыть?..

Да, обрадовало, так как это обещает мне спасение из плена, но также и опечалило, так как мой опыт сообщил мне о преждевременной смерти. Но как бы там ни было, я буду ненавидеть рабство, пока жив, и любить абсолютную свободу.

Счастлив тот, кто никогда не думал о самоубийстве и не стремился к смерти. Счастлив тот, в сердце которого горит пламя энтузиазма, и бессмертен тот, кто трудится или готовит себя к труду. Живым является тот, кто поддаётся на призыв Омара Хайяма взять книгу, бокал вина и обнять возлюбленную. Сердце, пылающее надеждой, забывает или пытается забыть о браке, точно так же, как в рюмке, до краёв наполненной виски, уже нет места для содовой. Тебе же достаточно и того, что твои приключения с алкоголем проходят мирно, а во встречах с женщинами тебя не отвергают с презрением или отвращением. Что же касается твоего страстного стремления к чистоте и аскетизму время от времени, то это, видимо, пережиток былой набожности».

Дождь ни на миг не прекращался; гремел гром и сверкала молния. Улица обезлюдела и стихли крики. Камалю пришла в голову идея бросить взгляд на двор, и он направился из комнаты к окну гостиной. Выглянув из створок окна наружу, он увидел, как вода размывает податливую землю, прокладывая в ней борозды, а затем устремляется к старому колодцу. Один поток вытекал из выбоины между пекарней и амбаром. В этой ямке после засухи прорастали случайно обронённые Умм Ханафи семена пшеницы, ячменя или пажитника, которые зеленели, словно покрытые одеянием из тафты, и через несколько дней зацветали, прежде чем их растопчут ногами. В детстве это служило местом для его опытов, радостей и мечтаний. Этот источник воспоминаний сейчас наполнял его сердце любовью и нежностью, а ещё радостью, затенённой грустью, словно прозрачное облачко закрывает лик луны.

Камаль отошёл от окна и вернулся в комнату. Он понял, что в гостиной есть кто-то. Это было последнее, что ещё напоминало о былых кофейных посиделках в их доме: мать сидела на диване, раскинув руки над жаровней. Единственный, кто составлял ей компанию, была Умм Ханафи: та сидела на тулупе перед ней. Камаль вспомнил о былых посиделках в самые прекрасные дни и о прекрасных воспоминаниях, оставленных позади. Жаровня была единственным оставшимся напоминанием о тех днях, которой почти не коснулись перемены, отрицаемые тем, кто их видел.

41

Ахмад Абд Аль-Джавад не спеша шёл по берегу Нила к плавучему дому Мухаммада Иффата. Ночь была тиха, небо безоблачно, и мерцали звёзды. Постепенно холодало. Когда он добрался до нужного места и хотел спуститься, то посмотрел по привычке, которую до сих пор не забыл, вдаль, туда, где был плавучий дом, что он когда-то звал «домом Занубы». Те мучительные воспоминания закончились год назад, и в сердце его остались лишь раздражение и стыд. Ещё одним следствием тех событий было то, что он прекратил посещать собрания, где присутствовали женщины, как и тогда, после гибели Фахми. Он прилежно терпел весь год, пока не стал раздражительным, и тогда отступил от своего решения и вновь устремился к запретным развлечениям.

Ещё минута, и он пришёл на встречу с привычной и любимой компанией, состоявшей из трёх мужчин и двух женщин. С друзьями-мужчинами он виделся в последний раз вчера вечером, зато этих женщин он не видел уже года полтора или около того — примерно с той ночи, когда Зануба вошла в его жизнь. Пока ещё ничего не началось: бутылки пока не были откупорены, а порядок ещё соблюдался. Джалила занимала диван в центре и поигрывала своими золотыми браслетами, как бы прислушиваясь к их лёгкому звону. А Зубайда стояла под лампой, подвешенной к потолку и смотрелась в маленькое зеркальце, что держала в руках, разглядывая свои украшения. Она повернулась спиной к столу, где стояли бутылки с виски и тарелки с закусками. Мужчины с непокрытой головой разошлись кто куда по комнате, сняв верхнюю одежду. Ахмад Абд Аль-Джавад поздоровался с каждым, а затем тепло пожал руки обеим женщинам. Джалила поприветствовала его:

— Добро пожаловать, мой любимый брат!

А Зубайда улыбнулась с порицающим видом и сказала:

— Добро пожаловать тому, кто заслужил от нас только слов «до свидания», не будь правил вежливости.

Он снял с себя кафтан и феску и бросил взгляд на свободные места, — Зубайда присела рядом с Джалилой, — и немного поколебался, прежде чем подойти к дивану, где сидели женщины, и усесться там же. Его нерешительность не ускользнула от внимания Али Абдуррахима, который заметил:

— Так и кажется, будто ты новичок!

Джалила, словно подбадривая его, сказала:

— Тебе-то какое до него дело? Между нами нет никакой преграды…

Зубайда тут же рассмеялась и насмешливо отметила:

— У меня больше всего прав так говорить. Он разве теперь не мой родственник?!

Ахмад Абд Аль-Джавад понял, на что она намекает, и с тревогой спросил себя, насколько ей известно обо всём этом деле. Однако мягко сказал:

— Я почтён, моя госпожа!

Поглядев на него в смущении, она спросила:

— Ты и впрямь доволен тем, что случилось?

Он учтивым тоном ответил:

— Ну, поскольку ты её тётка!..

Неодобрительно махнув рукой, она сказала:

— Что до меня, то сердце моё никогда не будет ею довольно!

Прежде чем Ахмад успел её спросить о причине этого, Али Абдуррахим, потирая руки, воскликнул:

— Отложите свой разговор, пока мы не заполним наши головы!..

Встав и подойдя к столу, он откупорил бутылку и наполнил рюмки, затем заботливо поднёс каждому, что указывало на его привычное удовлетворение послужить друзьям виночерпием. Подождав, пока все будут готовы к выпивке, он сказал:

— За здоровье наших любимых, наших братьев и музыку. Пусть они сопровождают нас всегда!

Они, улыбаясь, поднесли рюмки к губам. Ахмад Абд Аль-Джавад поглядел поверх своей рюмки на лица друзей… Этих друзей, с которыми он делил любовь и верность на протяжении почти сорока лет и считал дорогими своему сердцу. Он не мог сдержать волнения в груди из-за чувства искренней братской привязанности. Затем перевёл глаза на Зубайду и вернулся к разговору с ней, спрашивая:

— Почему твоё сердце не довольно ею?

Она бросила на него взгляд, дав почувствовать, как рада этой возможности поговорить с ним, и ответила:

— Потому что она предательница и не выполняет обещанного. Она предала меня больше года назад, покинув мой дом без разрешения и исчезнув в неизвестном направлении…

«Интересно, неужели она и правда не знала тогда, куда ушла Зануба?»

Ему не хотелось комментировать ни слова из того, что она сказала. Она же снова спросила его:

— До тебя не дошли эти новости?

Он спокойно ответил:

— Дошли в своё время.

— Это я заботилась о ней с малолетства и пеклась так, как будто собственная мать. И посмотри, чем она наградила меня за это! Вот тебе и нечистая кровь!

Али Абдуррахим, делая вид, что протестует против её слов, пошутил:

— Не оскорбляй её кровь. Ведь у тебя такая же!

Но она серьёзно ответила:

— Моя кровь тут не при чём!

Тут пришёл черёд Ахмада спросить:

— А интересно, кто же был её отцом?

— Её отцом?!

Эта фраза вырвалась из уст Ибрахима Аль-Фара: сказана она была так, словно вот-вот следом польётся целый поток насмешек. Однако Мухаммад Иффат тут же отреагировал:

— Помни, что речь идёт о жене Ясина!

Шутливое выражение на лице Аль-Фара растаяло, и он смущённо замолчал. Тогда Зубайда вновь взяла слово:

— Что до меня, то я не шучу, говоря о ней. Она давно завистливо поглядывала на меня и изо всех сил соперничала со мной, пока я заботилась о ней. Я угождала ей и закрывала глаза на её недостатки. — Она засмеялась. — Она мечтала о том, чтобы стать певицей!

Она перевела взгляд на присутствующих, затем саркастическим тоном заметила:

— Однако ей это не удалось, и она вышла замуж!..

Али Абдуррахим недоверчиво спросил:

— А по-твоему, замужество — это неудача?!

Она покосилась на него одним глазом и приподняла одну бровь так, что она стала выше другой:

— Да, приятель!.. Певица не покидает ансамбль, если только она не неудачница…

Тут Джалила запела куплет из песни:

«Ты вино, душа моя, Ты осчастливил нас своим приходом».

Господин Ахмад широко улыбнулся и приветствовал её нежным вздохом, приукрашенным восторгом. Али Абдуррахим снова поднялся и сказал:

— Минута молчания, пока мы не опрокинем ещё по рюмочке!..

С этими словами он наполнил рюмки и роздал их, затем вместе со своей рюмкой вернулся к остальным. Ахмад Абд Аль-Джавад, взяв свою рюмку, поглядел на Зубайду. Она с улыбкой повернулась к нему и подняла руку с рюмкой, словно говоря: «За твоё здоровье!» Он сделал так же, как и она, и оба выпили одновременно. Она при этом весело глядела на него. Прошёл год, но в нём так и не возникло желания к женщине, словно испытанный им суровый опыт потушил его пыл. Или в том была повинна его гордость, или даже плохое самочувствие. Но опьянение алкоголем и ласковый взгляд расшевелили его сердце, и он почувствовал сладость от такого приёма после горечи отказа, сочтя его дружеским приветствием слабого пола, которым интересовался всю жизнь. Возможно, она перевязывала рану на его уязвлённом самолюбии, с которым так жестоко обошлись и возраст, и предательство. Улыбка Зубайды словно говорила ему: «Твой век ещё не закончен!» Он не сводил глаз с её взгляда, продолжая улыбаться.

Тут Мухаммад Иффат принёс лютню и поставил её меж обеих женщин. Джалила взяла её и начала поигрывать струнами, а когда заметила, что привлекла внимание слушателей, запела: «Я обещаю тебе, любимый…»

Ахмад Абд Аль-Джавад изобразил на лице покой и гармонию, как делал всегда, когда слушал Зубайду или Джалилу. Он кивал головой в такт мелодии, как будто своими движениями хотел устроить представление. На самом деле, от всего мира музыки у него остались разве что воспоминания. Великие исполнители, вроде Аль-Хамули, Османа, Аль-Манилави, Абдульхая, покинули этот мир, как прошли и его юношеские победы. Ему следовало подготовить себя к тому, чтобы довольствоваться тем, что есть, и воскресить в памяти любовь к музыке, пусть даже путём похлопывания и притоптывания ей в такт. Его любовь к песням и страсть к музыке сделали его завсегдатаем театра Муниры Махдийи, хотя он не любил театральной музыки, не говоря о том, что ему надоедало сидеть в театре, напоминающем школу. В доме Мухаммада Иффата он слышал пластинки с записями новой певицы Умм Кульсум, но прислушивался к ним осторожно и подозрительно, и не испытывал удовольствия, несмотря на то, что как говорили, сам Саад Заглул хвалебно отзывался о красоте её голоса.

Тем не менее, по внешнему виду Ахмада нельзя было догадаться о его истинном отношении к пению. Он продолжал слушать Джалилу счастливый и довольный, и своим мелодичным голосом вместе со всеми повторял припев: «Обещаю тебе». Наконец Аль-Фар горестно воскликнул:

— Где, где же бубен?! Где бубен, чтобы мы послушали сына Абд Аль-Джавада?

«Спроси лучше, где сам Ахмад Абд Аль-Джавад, который играл когда-то на бубне! Ох, время не изменило нас».

Джалила закончила песню в атмосфере всеобщего восторга, однако благодарно улыбаясь, словно в оправдание сказала:

— Я устала…

Но Зубайда расточала ей похвалу, как часто бывало между ними, то ли из вежливости, то ли из стремления к общему миру. Ни для кого не было секретом, что звезда Джалилы как певицы быстро закатывалась, и последним знамением тому было то, что бубнистка Фино покинула её ансамбль и перешла в другой. То был естественный закат карьеры, равно как увядание многих других её преимуществ, на которых покоилась былая слава: её очарование и красивый голос. Поэтому Зубайда больше не испытывала к ней зависти и могла польстить ей без всякой обиды, особенно потому, что сама достигла пика в жизни, после которого был только один путь: вниз. Друзья часто спрашивали друг друга, а готова ли Джалила к этому опасному периоду в жизни. Мнением Ахмада Абд Аль-Джавада было то, что она не была готова. Он обвинял некоторых из её любовников в разбазаривании значительной части её состояния, однако в то же время открыто заявлял, что она такая женщина, которая знает, как заработать деньги любым способом. В этом ему вторил Али Абдуррахим, говоривший: «Она торгует красотой женщин из своего ансамбля, а её дом постепенно превращается в нечто иное». Что же до Зубайды, то они были единодушны на её счёт: несмотря на своё мастерство выманивания денег, эта щедрая женщина увлеклась тем, что пожирало любой капитал, словно пламя: алкоголь и наркотики, особенно кокаин.

Мухаммад Иффат, обращаясь к ней, сказал:

— Позволь мне выразить моё восхищение твоими нежными взглядами, которые предназначены одному из нас.

Джалила засмеялась и тихо сказала:

— Глаза разоблачили его…

Ибрахим Аль-Фар неодобрительно спросил:

— Ты же не считаешь, что находишься среди слепых?

Ахмад Абд Аль-Джавад притворился, что огорчён:

— С такой откровенностью не стать вам сутенёрами, как бы вы ни хотели!

Зубайда же ответила Мухаммаду Иффату:

— Я смотрю на него так только из-за одного. Да не допустит Аллах такого! Но я завидую его молодости! Посмотрите на его чёрную шевелюру вы, седоволосые, и ответьте мне, дадите ли вы ему хоть на день больше сорока лет?

— Я бы дал ему целый век…

Ахмад Абд Аль-Джвад сказал:

— Из ваших лет!

В этот момент Джалила начала петь «В глазах завистника — бревно, милая подруга».

Зубайда заметила:

— Ему нечего бояться моей зависти, мои глаза не причинят ему вреда!

Многозначительно покачав головой, Мухаммад Иффат сказал:

— Основа любого вреда это твои глаза!

Ахмад Абд Аль-Джавад обратился на сей раз к Зубайде:

— Ты говоришь о моей молодости? Разве ты не слышала, что сказал врач?

Словно не веря ему, она сказала:

— Мухаммад Иффат сообщил мне, но что это за давление такое, которым ты так озабочен?

— Он обвязал мне руку каким-то странным мешком и начал надувать его из кожаного насоса, а затем сказал: «У вас высокое давление!»

— А откуда оно взялось, это давление?

Ахмад засмеялся и ответил:

— Думаю, что из того самого насоса!

Ибрахим Аль-Фар, ударив рукой об руку, сказал:

— А может это заразная болезнь, ведь не прошло и месяца, как она напала на нашего друга, и все мы отправились по врачам. Диагноз в каждом случае был один и тот же: давление!

Али Абдуррахим заметил:

— Скажу вам один секрет. Это один из симптомов революции, а доказательство заключается в том, что ни один из нас не слышал о ней до того, как она вспыхнула!

Джалила спросила Ахмада:

— А каковы симптомы давления?

— Головная боль, мать ею, одышка при ходьбе…

Зубайда, с улыбкой, скрывавшей её волнение, пробормотала:

— А у кого не бывает хоть раз таких симптомов? Что вы думаете, у меня тоже давление!..

Ахмад Абд Аль-Джавад спросил её:

— Сверху или снизу?

Все засмеялись, включая саму Зубайду, а затем Джалила сказала:

— Раз уж ты поведал нам о давлении, то осмотри её, может, тебе удастся узнать причину!

Ахмад ответил:

— Она должна принести мешок, а я принесу насос!

Они снова засмеялись, а Мухаммад Иффат протестующе сказал:

— Давление… Давление… Давление… Мы только и слышим сейчас, что о враче, который разговаривает с нами так, будто приказывает своему рабу: «Не пей вино, не ешь красного мяса, избегай яиц…»

Ахмад Абд Аль-Джавад насмешливо спросил:

— А что ещё делать такому человеку, как я, который только и ест, что красное мясо и яйца, и не пьёт ничего иного, кроме вина?!

Зубайда тут же ответила:

— Ешь и пей на здоровье и в своё удовольствие. Человек сам себе врач. А последнее слово за нашим Господом, только Он излечивает…

Вместе с тем, он подчинялся указаниям врача всё то время, когда был вынужден соблюдать постельный режим, а когда поднялся, то постарался забыть врачебные рекомендации в целом и по отдельности.

Джалила продолжила:

— А я не доверяю врачам, хотя признаю, что их можно простить за то, что они говорят и делают, ведь они живут за счёт болезней других, как мы, певцы, живём за счёт свадеб. Они не могут обойтись без этих мешков и насосов, приказаний и запретов, как и мы — без бубна, лютни и песен…

Ахмад с облегчением и пылом сказал:

— Ты права. Болезни и здоровье, жизнь и смерть — всё по воле единого Аллаха. Тот, кто уповает на Аллаха, не будет огорчён…

Ибрахим Аль-Фар засмеялся:

— Поглядите-ка, люди, на этого человека! Он ртом пьёт, глазами похотливо глядит, а языком проповедует!

Ахмад Абд Аль-Джавад расхохотался:

— Я не виноват, раз уж проповедую в публичном доме!

Мухаммад Иффат, внимательно разглядывая Ахмада Абд Аль-Джавада, удивлённо покачал головой:

— Мне бы хотелось, чтобы среди нас был Камаль, чтобы и он мог получить выгоду от твоей проповеди!

Али Абдуррахим спросил:

— Кстати, он всё-ещё считает, что человек произошёл от обезьяны?!

Джалила ударила себя в грудь и воскликнула:

— Какой ужас! Сожалею!

Зубайда изумилась:

— От обезьяны?!.. — затем, словно не веря в это. — Может, он имеет в виду собственное происхождение?!

Ахмад сказал ей предостерегающе:

— А ещё он утверждал, что женщина произошла от львицы!

Громко расхохотавшись, она сказала:

— О, если бы мне довелось увидеть потомка обезьяны и львицы!

Тут вмешался Ибрахим Аль-Фар:

— Однажды он повзрослеет и выйдёт из окружения своей семьи, и убедится в том, что все люди произошли от Адама и Евы…

Ахмад Абд Аль-Джавад тут же отреагировал на его слова:

— Или я его приведу сюда с собой однажды, чтобы он убедился, что человек произошёл от собаки!

Али Абдуррахим встал и подошёл к столу, чтобы наполнить рюмки, и спросил Зубайду:

— Ты лучше нас всех знаешь этого человека, так скажи, к какому животному ты его отнесёшь?

Она ненадолго задумалась, наблюдая, как руки Али Абдуррахима наливают виски в рюмки, затем с улыбкой сказала:

— К ослу!..

Джалила спросила:

— Это оскорбление или комплимент?

Ахмад Абд Аль-Джавад ответил:

— Смысл его в животе той, что это сказала!

Они снова выпили в лучшем расположении духа; Зубайда взяла лютню и запела: «Опусти занавеску перед нами».

В необузданном опьянении тело Ахмада Абд Аль-Джавада принялось раскачиваться в такт мелодии. Он поднял перед глазами рюмку, в которой от виски остался только осадок, и сквозь неё посмотрел на Зубайду, как будто хотел рассмотреть её через подзорную трубу из алкоголя. Напряжённость между ними исчезла, если и вообще была, и выяснилось, что всё, что было раньше между Ахмадом и Зубайдой, вернулось на свои места. Все запели вслед за Зубайдой, и голос Ахмада зазвучал громко и весело, пока песня не закончилась под восторженные аплодисменты. Мухаммад Иффат не преминул спросить Джалилу:

— Кстати, насчёт песни «Глаза его выдают его любовь». Что ты думаешь об Умм Кульсум?

Та ответила:

— Её голос — Аллах свидетель! — прекрасный, однако он пронзительный, как у ребёнка..!

— Некоторые говорят, что она сменит Муниру Махдийю. Но есть и такие, кто утверждает, что её голос даже красивее, чем у самой Муниры!..

Джалила воскликнула:

— Бред!.. Куда этому визгу до хрипотцы Муниры?!

Зубайда презрительно заметила:

— Есть в её голосе что-то напоминающее чтецов Корана, словно она певица в чалме!

Ахмад Абд Аль-Джавад сказал:

— Меня она не соблазняет, но уж очень многие увлечены ею. По правде говоря, эпоха вокала закончилась со смертью господина Абдо Аль-Хамули…

Мухаммад Иффат подразнил его:

— Ты реакционер. Постоянно цепляешься за прошлое…, - тут он подмигнул ему глазом… — Разве это не ты настаивал, что в твоём доме порядок установлен железом и огнём, даже в эпоху демократии и парламента?!

Ахмад саркастически заметил:

— Демократия для народа, а не для семьи…

Али Абдуррахим серьёзным тоном сказал:

— Ты думаешь, что сегодня можно управлять молодёжью так же, как и в старые времена?! Той самой молодёжью, что привыкла устраивать демонстрации и забастовки на виду у солдат?

Ибрахим Аль-Фар сказал:

— Я не знаю, о чём ты говоришь, но я разделяю мнение Ахмада. Каждый из нас имеет сына, и да поможет нам Аллах…

Мухаммад Иффат передразнил его:

— Вы оба пылкие сторонники демократического правления, правда только на словах, однако у себя дома вы диктаторы!

Ахмад Абд Аль-Джавад выразил протест:

— Ты что же, хочешь, чтобы я позволил Камалю, его матери и Ясину высказывать своё мнение, прежде чем принять решение по какому-то делу?!

Зубайда расхохоталась:

— И ещё не забывай о Занубе, прошу тебя…

Ибрахим Аль-Фар тоже высказался:

— Если революция была причиной того, что мы натерпелись от своих детей, то да простит Аллах Саада-пашу…

Выпивка, пение, музыка и шутки продолжались. Шум усилился, голоса их смешались, и ночь шла своим чередом, не обращая ни на что внимания. Он глядел на неё и замечал, что и она тоже глядит на него, или она глядела на него и замечала, что он глядит на неё. Он сказал себе: «В этом мире нет ничего, кроме единственного удовольствия», и даже хотел выразить эту мысль вслух, но либо воодушевлённое желание поделиться ею погасло, либо он просто не смог этого сделать. Но почему же на него напала эта апатия?! Он снова спросил себя: «Продлится ли удовольствие на час, или это будет долгим союзом?» Душа его тосковала по удовольствиям и утешению, но в ушах стоял звон, напоминавший шёпот нильских волн. Ему уже был шестой десяток, и он говорил себе: «Спроси мудрецов, как проходит жизнь, ведь мы знаем, что это происходит, но в то же время не ведаем…»

— Почему ты замолчал? Да избавит нас Господь от всякого зла…

— Я?!.. Немного отдохну…

«Да, как же приятен отдых! Долгий сон, после которого ты будешь здоров. До чего же замечательно быть здоровым. Но они гонятся за тобой и не дают тебе ни момента передышки, чтобы ты мог насладиться миром. И разве этот взгляд не завораживает? Вот только шёпот волн всё нарастает, как же ты можешь слышать пение?»

— Нет, мы не отстанем от него, пока не устроим свадебную процессию. Что вы думаете?.. Процессию… Процессию!

— Встань, мой верблюд…

— Я?!.. Немного отдохну сначала…

— Процессию… Процессию. Как было впервые в том доме в Гурийе…

— Это было так давно…

— Мы обновим это. Процессию… Процессию…

«Они не знают жалости. Но на этот раз она исчезла. Тени скрыли её. Какая же густая темнота!.. И какой же сильный звон у меня в ушах! И ещё эта ужасная забывчивость…!»

— Глядите…!

— Что с ним?!..

— Дайте немного воды… Откройте окно…!

— О Милостивый Господь…

— Всё в порядке… в порядке. Вот платок, что смочен в холодной воде, всё уже хорошо…

42

С того «происшествия» с отцом прошла неделя. Врач приходил к нему ежедневно, однако его состояние было тяжёлым настолько, что никому не разрешалось видеться с ним. Даже дети незаметно проходили в комнату на цыпочках и бросали взгляд на спящего, рассматривая на его лице покорную апатию, а затем отходили с угрюмым выражением и замиранием сердца. Они обменивались взглядами, избегая при этом смотреть друг другу в глаза. Врач сказал, что это результат высокого давления, поставил больному банки и заполнил кровью целый таз. Чёрной кровью, как сказала Хадиджа, дрожа всем телом. Амина возвращалась из его комнаты время от времени, словно блуждающий призрак. Камаль же казался растерянным, словно задавался вопросом, как такие опасные события могли произойти всего лишь в мгновение ока, и как такой гигант, как его отец, мог покорно сдаться. Затем он украдкой посмотрел на мать-призрак, на заплаканные глаза Хадиджи, на бледное лицо Аиши, и снова спросил себя, что же всё это значит. Он обнаружил, что его занесло так далеко, что он представлял себе конец, которого так боялось сердце, рисовал в своём воображении мир, где не было его отца. В груди его всё сжалось, сердце замирало от тревоги. Он со страхом задавался вопросом, как его мать может вынести такой конец? Она и сама сейчас выглядела как покойница, хотя ничего пока не случилось. И тут он вспомнил Фахми и спросил себя: возможно ли, что он забудет о том, что случилось с отцом, так же, как и забыл то, что случилось с братом?.. Мир виделся ему мраком.

Ясину было известно об этом происшествии уже на следующий день, после того, как оно случилось. Он пришёл домой впервые с тех пор, как покинул его, женившись на Мариам, и сразу же направился в комнату отца. Он долго молчаливо смотрел на него, затем в замешательстве удалился в гостиную. Там он застал Амину, и оба пожали друг другу руки после долгой разлуки. Он был глубоко тронут, держа её руку в своей, и глаза его наполнились слезами.

Отец оставался в постели, поначалу не разговаривая и не двигаясь. Когда ему сделали кровопускание, жизнь постепенно стала возвращаться к нему. Он смог произносить по одному слову или даже коротенькой фразе, которыми выражал свои пожелания. Но в то же время он чувствовал боль, и испускал стоны и вздохи. Когда же боль утихла, ему начал надоедать принудительный постельный режим, лишивший его благословенной возможности двигаться и привести себя в порядок. Его приговорили есть, пить и делать то, что вызывало у него отвращение, и всё в одном месте: в кровати. Сон его был прерывистым, зато раздражение постоянным. Но первым, о чём он спросил, было то, как его привезли домой, пока он находился без сознания. Амина ответила, что его привезли в экипаже его друзья Мухаммад Иффат, Али Абдуррахим и Ибрахим Аль-Фар, и осторожно отнесли его в кровать, а затем привели врача, несмотря на то, что было уже очень поздно. Потом он внимательно спросил, были ли у него посетители, и жена сказала, что их поток не прекращается, однако врач запретил им встречу с ним на некоторое время. Он слабым голосом повторял: «Всё находится в руках Божьих и в начале, и в конце», и «Попросим у Аллаха хорошего исхода». Но по правде говоря, он не отчаивался и не чувствовал приближение конца. Его уверенность в жизни, которую он любил, несмотря на боль и страх, не ослабевала. Вместе с потоком сознания к нему вернулась и надежда. Он не давал никому последних наставлений, не прощался и не поверял никому свои тайны, касающиеся работы и имущества; напротив, он пригласил к себе Джамиля Аль-Хамзави и поручил ему некоторые коммерческие дела, о которых тот ничего не знал. Также он послал Камаля к местному портному в Хан Джафар забрать готовую одежду, которую он заказывал, и заплатить за неё. Смерть он упомянул разве что в тех нескольких фразах, что он повторял, за которыми словно скрывалась жестокость самой судьбы.

К концу первой недели врач заявил, что больной благополучно пережил критический этап, и что теперь ему необходимо лишь некоторое терпение, чтобы к нему полностью вернулось здоровье и восстановились силы. Врач повторил то, что уже говорил раньше, когда в первый раз предупреждал о высоком давлении, и больной пообещал ему быть послушным. Себе же он дал искреннее обещание отказаться от распущенного поведения после того, как на себе познал вредные последствия, убедившие его в серьёзности ситуации, когда уже не до шуток. Он утешал себя, говоря: «Здоровый образ жизни с некоторыми ограничениями, в любом случае, лучше, чем болезнь».

Так кризис благополучно миновал, и семья смогла перевести дыхание. Сердца всех были исполнены благодарности. В конце второй недели Ахмаду Абд Аль-Джаваду было позволено встречаться с посетителями, и это был счастливый день. Семья его была первой, кто праздновал его. На встречу с ним пришли дети со своими вторыми половинками, и впервые с тех пор, как он был прикован к постели, они смогли поговорить с ним. Отец переводил глаза с одного на другого: Ясина, Хадиджу, Аишу, Ибрахима Шауката, Халиля Шауката, и со своей привычной любезностью, не покинувшей его и в такой момент, спросил их о детях: Ридване, Абдул Муниме, Ахмаде, Наиме, Усмане и Мухаммаде. Они сказали ему, что дети не пришли ради его же покоя, и пожелали ему долгих лет и крепкого здоровья. Затем они рассказали о том, как огорчились из-за его болезни, и как потом обрадовались его выздоровлению. Хадиджа говорила дрожащим голосом, а Аиша даже оставила на его руке, когда целовала её, слезинку, которой не требовалось никаких комментариев. Ясин же мягким тоном сказал, что и сам он заболел, когда заболел отец, и поправился, когда Аллах даровал ему исцеление. Бледное лицо отца оживилось от радости, и он долго беседовал с ними о непреложном приговоре, милости и доброте Аллаха, о том, что верующий обязан терпеливо глядеть в лицо своей судьбе, полагаясь на одного только Господа.

Они покинули комнату отца и перешли в комнату Камаля, освобождая гостиную для прохода других визитёров, ожидающих аудиенции. Тут-то Ясин и подошёл к Амине, сжал её руку и сказал:

— Я не говорил вам о том, что у меня на душе в течение двух прошедших недель, ибо болезнь папы лишила меня разума, чтобы думать о чём-то другом. Но сейчас, когда Аллах послал ему исцеление и благополучие, я бы хотел попросить прощения за своё возвращение в этот дом без вашего разрешения. По правде говоря, вы приняли меня с той же лаской, что и в те счастливые давно минувшие дни. Однако теперь я должен представить вам мои извинения…

Лицо Амины порозовело, и она в волнении сказала:

— Что прошло, то прошло, Ясин. Это твой дом, и ты встретишь в нём радушный приём, когда пожелаешь…

Ясин же проявил твёрдость:

— Я не люблю ворошить прошлое, но клянусь головой отца и жизнью моего сына Ридвана, что сердце моё никогда не питало злобу ни к одному из обитателей этого дома; я всех вас любил и люблю так же, как и себя. Вероятно, шайтан ввёл меня в заблуждение. Человек подвергается и не такому. Однако сердце моё никогда не было порочным…

Амина положила руку на его широкое плечо и искренне сказала:

— Ты всегда был одним из моих детей. Не отрицаю, что один раз я разозлилась на тебя, но мой гнев прошёл, и слава Богу. Осталась лишь былая любовь к тебе. Это твой дом, Ясин. Добро пожаловать…

Ясин, благодарный ей, присел, а когда Амина ушла, сказал, обращаясь ко всем присутствующим:

— До чего прекрасна эта женщина. Поистине, Аллах не простит тех, кто причинит ей вред. Да проклянёт Аллах шайтана, что впутал меня однажды в такое дело, которое задело её чувства…

Хадиджа, многозначительно поглядев на него, сказала:

— Не проходит и года, как шайтан впутывает в тебя в какую-нибудь неприятность. Ты словно игрушка в его руках…

Он взглянул на неё, и глаза его словно молили о пощаде от её острого язычка. Зато Аиша заступилась за него:

— Это уже всё давно прошло и закончилось…

Хадиджа саркастически спросила:

— А почему ты не привёл с собой мадам, чтобы она развлекала нас в этот благословенный день?

Ясин с деланной гордостью ответил:

— Моя жена больше не развлекает людей на свадьбах. Она теперь дама во всех смыслах этого слова…

Уже серьёзным тоном, без следа сарказма, Хадиджа произнесла:

— Как жаль, Ясин. Пусть Господь наш дарует тебе покаяние и выведет тебя на прямой путь…

Словно извиняясь за откровенность своей жены, Ибрахим Шаукат сказал:

— Извините, господин Ясин, но что я-то могу поделать. Она же ваша сестра!

Ясин улыбнулся:

— Бог вам в помощь, господин Ибрахим!

Тут Аиша сказала, глубоко вздыхая:

— Теперь, когда Господь помог папе, скажу вам откровенно, что я никогда не забуду, пока жива, то, как он выглядел в первый день, когда я увидела его. Да не пошлёт Господь болезней никому…

Хадиджа искренне и воодушевлённо заметила в ответ:

— Без него эта жизнь не стоит и обрезка ногтя…

Ясин в волнении сказал:

— Он наше прибежище в любой беде. Он человек, как никто другой среди всех людей!

«А я?..», спросил себя Камаль. «Помнишь ли ты, как стоял в углу комнаты, окружённый со всех сторон отчаянием?.. И как разрывалось твоё сердце, когда ты видел как обессилила мать? Мы знакомы с понятием смерти, но если тень её покажется издалека, то земля завертится у нас под ногами. Но вместе с тем болезненные удары непрерывно будут следовать друг за другом, сколько бы близких людей мы не потеряли. Ты тоже умрёшь, оставив после себя надежды. Но жизнь так желанна, даже если ты испытываешь любовные муки».

Тут со стороны улицы послышался громкий звонок колокольчика прибывшего экипажа. Аиша бросилась к окну и выглянула сквозь створки наружу, затем горделиво обернулась и сказала:

— Важные гости прибыли!

В дом следовали один за другим многочисленные посетители. То были друзья, которые наполняли жизнь отца семейства: государственные служащие, адвокаты, сановники, торговцы. Лишь немногие из них не бывали в этом доме раньше. Другие же приходили сюда только как гости, которых Ахмад Абд Аль-Джавад приглашал на банкеты, устраиваемые им в особых случаях. Помимо тех и других некоторые лица часто можно было заметить в квартале ювелиров и на Новой дороге. Все они были его друзьями, но не относились к тому же классу, что и Мухаммад Иффат и его товарищи. Они оставались в доме недолго, соблюдая правила посещения больного. Но дети хозяина дома находили в этом повод для гордости всеми этими гостями, их экипажами и лошадьми с превосходными сёдлами и уздечками. Аиша, всё ещё продолжавшая наблюдать за ними, сказала:

— Ну вот и прибыли его любимые друзья.

До них донеслись голоса Мухаммада Иффата, Али Абдуррахима и Ибрахима Аль-Фара, которые смеялись и громко воздавали хвалу Господу. Ясин сказал:

— В мире не осталось таких друзей, как эти.

В ответ на его слова Ибрахим и Халиль Шаукат произнесли «Амин», а Камаль с грустью, которую никто не заметил, произнёс:

— Редко жизнь позволяет друзьям оставаться вместе так долго, как этим!

Ясин снова с удивлением сказал:

— Не проходило и дня, чтобы они не посетили дом. И покидали его в дни несчастья лишь со слезами на глазах…

Ибрахим Шаукат сказал:

— Не удивляйся. Они прожили вместе больше, чем вы живёте на свете!

Тут Хадиджа ушла на кухню, чтобы предложить свою помощь. Поток визитёров не прекращался. Пришёл Джамиль Аль-Хамзави после того, как запер лавку, за ним последовал Ганим Хамиду, владелец маслобойни в Гамалийе, затем Мухаммад Аль-Аджами, торгующий кускусом в Салихийе. Аиша внезапно воскликнула, указывая на улицу из окна:

— Шейх Мутавалли Абдуссамад! Интересно, сможет ли он подняться на верхний этаж?!

Шейх стал пересекать двор, опираясь на свою палку и время от времени покашливая, чтобы привлечь к своей персоне внимание тех, кто стоял у него на дороге. Ясин ответил:

— Он же может подняться на вершину минарета…, - затем, отвечая Халилю Шаукату, который спросил о возрасте шейха, указывая взглядом на свои пальцы…, - ему между восьмидесятью и девяноста! Но только не спрашивай о его здоровье!..

Камаль спросил:

— И он ни разу не был женат за всю свою долгую жизнь?

Ясин ответил:

— Говорят, что он был мужем и отцом, но его жена и дети были преданы милости Господа.

Аиша снова воскликнула, но не сдвинулась со своего места у окна:

— Глядите!.. Это же иностранец!.. Интересно, кто это?

Он пересекал двор дома, бросая вокруг себя нерешительные пытливые взгляды. На голове его была круглая соломенная шляпа, из-под полей которой виднелся рябой из-за оспы нос с горбинкой и взъерошенные усы. Ибрахим заметил:

— Он, по всей видимости, ювелир из квартала золотых дел мастеров!..

Ясин в замешательстве пробормотал:

— Но внешность у него как у грека. Интересно, где я уже видел это лицо?!

Пришёл слепой юноша в тёмных очках, которого вёл за руку мужчина из деревни; на голове у него куфия, одет в длинное чёрное пальто, из-под которого виднелся полосатый джильбаб. Ясин узнал их обоих с первого же взгляда, и был крайне удивлён. Слепым юношей был Абдо-цитрист из ансамбля Зубайды. А его спутником — владелец известной кофейни в квартале Ваджх Аль-Бирка по имени Аль-Хумайуни, вымогатель, грабитель, сутенёр, и тому подобное…

Тут послышался голос Халиля:

— Этот слепой — цитрист из ансамбля Зубайды-певицы!..

Притворившись удивлённым, Ясин спросил:

— А откуда он знает отца?

Ибрахим Шаукат улыбнулся и сказал:

— Твой отец старинный меломан, и нет ничего странного, что его знают все артисты!..

Аиша тоже улыбнулась, не поворачивая голову, чтобы скрыть улыбку. Ясин и Камаль увидели улыбку Ибрахима и догадались, на что он намекает. Наконец появилась Сувайдан, служанка семейства Шаукат, спотыкавшаяся при длинных шагах. Указывая на неё, Халиль пробурчал: «Ну вот и посланец нашей матери. Пришла, чтобы справиться о здоровье господина». Сама вдова покойного Шауката один раз навестила Ахмада, однако не могла повторить визит из-за напавшего на неё в последние дни ревматизма, заключившего союз против неё со старостью. Хадиджа вернулась с кухни с притворной жалобой, за которой скрывалось хвастовство:

— Нам не хватает только прислужника из кофейни, чтобы подавал кофе!..

Господин Ахмад сидел на кровати, облокотившись спиной о подушку, сложенную пополам, и натянув до самой шеи одеяло, тогда как посетители сидели на диване и стульях, расставленных вокруг кровати. Несмотря на всю свою слабость, он казался счастливым, ибо ничто так не радовало его, как быть в окружении друзей и слушать, как они соревнуются в любезностях и заверяют его в своей преданности. И хотя болезнь не принесла ему блага, он не отрицал и её пользы от того страха за него у братьев, что он обнаружил, и их страданий из-за его отсутствия на вечерних посиделках в кофейне, казавшихся пустыми без него, домашнего затворника. Ему словно хотелось получить ещё больше сочувствия, и потому он принялся рассказывать им о пережитых мучениях и скуке. Ради этого он позволил себе пойти на преувеличение и приукрашивание правды. Глубоко вздохнув, он сказал:

— В первые дни болезни я был убеждён, что мне пришёл конец, и начал произносить шахаду и читать суру «Аль-Ихлас» о неизменности Божьей, то и дело вспоминая вас, ожесточённый мыслью о расставании с вами…

Тут сразу несколько голосов сказали:

— Этот мир не был бы самим собой без вас, господин Ахмад…

Али Абдуррахим взволнованно сказал:

— Твоя болезнь оставила на мне такой след, который никогда не изгладится…

Мухаммад Иффат негромко произнёс:

— Ты помнишь ту ночь?… Бог ты мой, мы все поседели!..

Ганим Хамиду немного наклонился к кровати и сказал:

— Вас спас тот же, кто спас и нас от англичан в ночь, когда мы рыли траншею у ворот Баб Аль-Футух!

«О, то были счастливые дни, дни крепкого здоровья и любви. Фахми был таким одарённым, подающим надежды!»

— Хвала Аллаху, господин Хамиду!..

Шейх Мутавалли сказал:

— Я хочу спросить у тебя, сколько ты дал этому врачу без всякой справедливости?!.. Нет нужды отвечать, я всего лишь прошу тебя накормить друзей Божьих, что живут у мечети Хусейна…

Мухаммад Иффат своим вопросом оборвал его:

— А вы сами, шейх Мутавалли, разве вы не из числа друзей Божьих?!.. Поясните это…

Шейх продолжал говорить, не обращая внимания на его слова, постукивая палкой по земле при каждой новой фразе:

— Накорми друзей Хусейна, главой которых выступаю я, хочет того Мухаммад Иффат, или нет. Он тоже должен накормить их в знак уважения к тебе, начиная с меня. Ты должен выполнить предписанную тебе обязанность — совершить хадж в этом году. И как было бы замечательно, если бы ты взял меня с собой. Тогда вознаграждение Господне для тебя возросло бы вдвое…

«До чего ты хорош, до чего близок моему сердцу, шейх Мутавалли. Ты один из ориентиров самого времени…»

— Обещаю вам, шейх Мутавалли, что возьму вас с собой в Хиджаз и Мекку, если позволит Милостивый Господь…

В этот момент иностранец, снявший с себя шляпу и обнажив голову с редкими белоснежно седыми волосами, сказал:

— Немного раздражения. Раздражение — это причина всего. Отбросьте его, и будете сильным, словно бомба.

«Этот Манули, который продавал тебе спиртное в течение тридцати пяти лет, продавец счастья и кладбищенский агент».

— Это результат покупки вашего товара, Манули!

Манули посмотрел на лица остальных своих клиентов и ответил:

— Никто не говорил, что алкоголь приводит к болезни. Это всё вздор. Неужели радость, смех и приподнятое настроение могут вызвать болезнь?!

Шейх Мутавалли Абдуссамад, повернувшись к иностранцу и нацелив на него почти невидящие глаза, воскликнул:

— Вот теперь я узнал тебя, источник бед! Когда я заслышал твой голос в первый раз, то спросил себя, где я слышал голос этого шайтана раньше?!

Мухаммад Аль-Аджами, продавец кускуса, подмигнув глазом в сторону шейха Мутавалли, спросил Манули:

— Манули, а не был ли шейх Мутавалли одним из ваших клиентов?

Иностранец с улыбкой ответил ему:

— У него рот набит едой. Как же туда поместится ещё и алкоголь, дорогой мой?

Сжав покрепче рукоятку своей палки, шейх Абдуссамад закричал:

— Следи за своими манерами, Манули!

Аль-Аджами выкрикнул:

— Шейх Мутавалли, вы станете отрицать, что были фанатичным курильщиком гашиша до того, как вас разбила старость?

Шейх, махнув в знак протеста рукой, сказал:

— Гашиш не запрещён. Разве вы сами не пробовали читать утреннюю молитву, накурившись гашиша?.. Аллах Велик… Аллах Велик!

Ахмад Абд Аль-Джавад заметил, что Аль-Хумайуни молчит, и повернувшись к нему с улыбкой, любезно спросил:

— А как вы поживаете, учитель?.. Боже мой, сколько времени прошло!..

Аль-Хумайуни ответил ему голосом, больше напоминавшим мычание быка:

— Ей-Богу, давно, давно!.. А всё из-за вас, господин Ахмад, это вы покинули нас. Но когда господин Али Абдуррахман сказал мне, что мой противник слёг в постель, мне вспомнились дни нашей молодости, словно они и не прекращались ни на миг, и я сказал себе: «Было бы нелояльно с моей стороны не нанести визит этому дорогому человеку, такому мужественному, весёлому и общительному. И если бы не боязнь осуждений, я бы привёл с собой Фатуму, Тамалли, Даулат и Нахаванд. Все девочки так скучают по вам, так хотят увидеть! Боже мой, господин Ахмад, вы для нас одинаково дороги, независимо от того, оказывали ли нам честь своим посещением каждую ночь или покинули нас на многие годы!..»

Обведя по кругу всех присутствующих своими острыми глазками, он заметил:

— Вы все оставили нас. Да будет благословение Божье на господине Али. И да поможет Он Сании Аль-Кулали, из-за которой его так тянет к нам. Кто теряет позади своё прошлое, обречён блуждать. У нас самое что ни на есть естественное общение. Что же вынудило вас оставить нас? Если бы причиной тому служило покаяние, мы бы простили вас всех, но время для покаяния ещё не пришло. Да отдалит его Господь наш как можно дальше, и да дарует вам долгую жизнь и радость!

Указывая на себя, Ахмад Абд Аль-Джавад сказал:

— Вы и сами вот видите, что мы завязали с этим!

«Учитель» пылко возразил:

— Не говорите этого, господин всех мужчин. Ваше недомогание пройдёт безвозвратно. Я не оставлю вас в покое, пока вы не дадите обещания вернуться в Ваджх Аль-Бирку хоть раз, если сам Аллах возьмёт вас за руку и подарит исцеление!..

Тут слово взял Мухаммад Иффат:

— Время изменилось, мастер Хумайуни. Где тот квартал Ваджх Аль-Бирка, который мы когда-то знали? Теперь его найдёшь разве что в книгах по истории. Для сегодняшнего поколения он только забава молодых. Как мы можем ходить туда, когда среди них наши же сыновья?

Ибрахим Аль-Фар заметил от себя:

— Не забывай, что мы не можем ввести в заблуждение нашего Господа, если речь заходит о возрасте и здоровье. Мы завязали с этим, как сказал господин Ахмад. Нет среди нас ни одного, кто не был бы вынужден посещать врача, чтобы тот говорил ему: «У вас это, у вас то. Не пейте… Не ешьте… Не дышите». И ещё тому подобные тошнотворные советы. Не слышали ли вы часом о такой болезни, как давление, мастер Хумайуни?

Пристально поглядев на него, мастер сказал:

— Лечение любой болезни — в пьянстве, веселье и игре. И если после этого найдёте от неё хоть след, всучите её мне!

Манули закричал:

— Я именно это и говорил ему, клянусь вашей жизнью!

Мухаммад Аль-Аджами, словно заканчивая слова друга, прибавил:

— И не забудьте про опиум, мастер…

Шейх Мутавалли Абдуссамад изумлённо покачал головой и спросил:

— Люди добрые, подскажите мне, где я: в доме господина Ахмада Абд Аль-Джавада, курильне опиума или в кабаке? Подскажите же мне..!

Аль-Хумайуни, искоса поглядев на шейха Мутавалли, спросил:

— А кто ваш друг?

— Святой угодник…

Мастер саркастически заметил:

— Тогда прочитай мою судьбу, если ты святой!

Мутавалли Абдуссамад воскликнул в ответ:

— Или тюрьма или виселица!

Аль-Хумайуни не удержался и громко засмеялся, а затем сказал:

— Он и впрямь святой угодник. Такой конец меня и ожидает. — Затем он обратился к шейху. — Но попридержи свой язык, а иначе твоё пророчество сбудется в отношении тебя самого!..

Али Абдуррахим, подставив голову к самому уху Ахмада, сказал ему:

— Встань, дорогой мой. Без тебя этот мир не стоит и луковой шелухи. Что с нами случилось, Ахмад? Не думаешь ли ты, что после этого нам стоит больше внимания уделять болезням? Наши отцы женились, даже когда им было за семьдесят. Что же случилось?!

Шейх Мутавалли Абдуссамад так резко воскликнул, что изо рта у него полилась слюна:

— Ваши отцы были верующими. Они были чисты перед Богом, не напивались и не блудили. Вот тебе и ответ…

Ахмад Абд Аль-Джавад ответил своему другу:

— Врач сказал мне, что моё упорное игнорирование высокого давления может привести к параличу, и один лишь Аллах потом сможет помочь мне. Именно это и случилось с нашим другом Аль-Вадини, да почтит его Аллах достойным концом. Я прошу Господа, если наступит мой черёд, чтобы Он почтил меня смертью. Но пребывание в постели годами без движения…! Да помилует нас Аллах!

В этот момент Аль-Аджами, Хамиду и Манули попросили разрешения удалиться, и желая хозяину здоровья и долгих лет, простились с ним. Мухаммад Иффат склонился над Ахмадом и прошептал:

— Джалила передаёт тебе привет. Как бы ей хотелось самой тебя увидеть!..

Уши Абдо-цитриста уловили его слова, и щёлкнув пальцами, он произнёс:

— А я посланник певицы к вам. Она уже готова была переодеться в мужской наряд, чтобы появиться тут, если бы не боялась непредвиденных последствий для вас, и потому послала меня, прося передать вам это:

Он прочистил пару раз горло, а потом тихим голосом запел:

Преданность — мой гонец к нему. Поцелуй за меня милого в губы.

И скажи ему: «Любящая тебя раба покорна».

Аль-Хумайуни улыбнулся, показывая свой золотой зубной протез:

— Это лучшее лекарство. Отведай его и не тревожься о Божьем угоднике, который пророчит виселицу.

«А Зубайда?! Нет у меня желания больше ни к чему. Мир болезни это скверный и презренный мир. Если бы случилась беда, я умер бы, напившись. Разве это не означает, что нужно начать всё с чистого листа?»

Ибрахим Аль-Фар тихо сказал ему:

— Мы дали обещание не притрагиваться к спиртному, пока ты прикован к постели…

— Я освобождаю вас от своего обещания, и прошу у вас прощения за то, что вы пропустили!

Абдуррахим, заманчиво улыбаясь, вымолвил:

— Если бы была возможность отпраздновать здесь этим вечером твоё выздоровление!

Мутавалли Абдуссамад обратился сразу ко всем присутствующим:

— Я призываю вас к покаянию и паломничеству в Мекку…

Аль-Хумайуни сердито заметил:

— Ты словно солдат в опиумной курильне…

По условному сигналу Аль-Фара головы Мухаммада Иффата, Али Абдуррахима и Ибрахима Аль-Фара вплотную приблизились к голове Ахмада и тихо запели:

Если ты не годишься для выпивки, То почему же тогда пьёшь?

Используя ту же мелодию, что в песне:

Если ты не годишься для любви, То почему же тогда влюбляешься?

Одновременно с этим шейх Мутавалли Абдуссамад принялся читать айаты из суры «Покаяние». Ахмада Абд Аль-Джавада до того разобрал смех, что глаза его наполнились слезами. Время шло, но никто не замечал этого, пока не лице шейха Мутавалли не появилось тревожное выражение, и он сказал:

— Да будет вам известно, что я последним покину эту комнату, так как хочу остаться наедине с сыном Абд Аль-Джавада…

43

Ещё через две недели Ахмад Абд Аль-Джавад вышел из дома, и первое, что он сделал, это взял с собой Ясина и Камаля, чтобы те сопровождали его в мечеть Хусейна на коллективную молитву, дабы поблагодарить Господа. В газетах напечатали известие о кончине политика Али Фахми Камиля. Ахмад долго обдумывал это событие, и наконец обратился к сыновьям, когда они выходили из дома:

— Он упал замертво, когда выступал перед многолюдной толпой. Я же вот встал на ноги после пребывания в постели, когда я почти уже видел саму смерть собственными глазами. Кто же может знать, что сокрыто в будущем?! Да, и правда, все жизни в руках Божьих, и каждой смерти предписан свой срок…

Ему пришлось терпеливо ждать дни и даже недели, пока к нему не вернётся его прежний вес, но несмотря на это, он выглядел так, как будто вся его величественность и красота остались с ним. Он шёл впереди, а за ним следовали Ясин и Камаль. Такого полного сбора не наблюдалось с момента гибели Фахми. По дороге от Байн Аль-Касрайн к мечети оба юноши могли наблюдать, каким положением обладал их отец во всём квартале. Не было ни одного лавочника по обеим сторонам дороги, который бы не пожимал ему руку и не обнимал его, поздравляя с выздоровлением. Души Ясина и Камаля взаимно откликались на демонстрацию такой тёплой дружбы с восторгом и гордостью. На лицах их появились улыбки, которые не сходили до конца пути. Ясин наивно спрашивал себя: почему же он сам не пользовался таким же почётом, что и отец, ведь оба они обладали достоинством и красотой, равно как и пороками?!.. А Камаль, несмотря на то, что на какой-то миг это тронуло его, переосмыслял свои прошлые идеи о престиже отца, чтобы посмотреть на них по-новому. Раньше образ отца представал перед его маленькими глазками воплощением величия и достоинства. Сейчас же он не видел в нём ничего такого, или, вернее, ничего в сравнении с собственными высокими идеалами. Таким положением мог пользоваться добросердечный человек, мягкий в общении и весьма мужественный. Однако величие было совершенно противоположно этому. Оно отдавалось гулом и сотрясало апатичные сердца, прогоняло сон из глаз дремлющих, и даже могло вызвать ненависть, а не любовь, гнев, а не довольство, и вражду вместо дружбы. Оно было и открытием, и разрушением, и созиданием. Но не было ли счастьем для человека быть благословенным такой любовью и таким величием? Да, именно так, и доказательством этому служило то, что подчас величие заметных фигур измерялось масштабом принесённых ими в жертву любви и спокойствия ради высоких целей. В любом случае, его отец счастливый человек, и с этим его можно было даже поздравить.

«Посмотри на него. Как же он красив! А как мил Ясин! И до чего странное зрелище между ними представляю я сам, словно искажённая картинка на карнавале. Утверждай, сколько тебе захочется, что красота это выдумка женщин, а не мужчин; всё равно из твоей памяти не сотрётся та ужасная сцена в беседке. Отец оправился от высокого давления, а когда я исцелился от любви?.. Любовь это такая же болезнь, такая же как рак, хоть бактерии, которые её вызывают, пока не обнаружены. Хусейн Шаддад пишет в своём последнем письме: „Париж это столица красоты и любви“. А является ли он также столицей страданий? Мой дорогой друг стал скупым на письма, он словно выжимает их из себя по капле, как драгоценную кровь. Мне нужен такой мир, в котором сердца не будут обманывать, и не будут обмануты сами».

На перекрёстке Хан Джафар показалась большая мечеть. Отец всем сердцем обращался к ней, соединив в нотках своего голоса и мягкость приветствия, и жар мольбы о помощи: «О Хусейн!» Затем он ускорил шаги, и Ясин последовал за ним, глядя на мечеть с еле заметной улыбкой на губах. Не могло ли отцу прийти в голову, что Камаль отправился вслед за ними в это благословенное паломничество, лишь чтобы угодить желанию отца, при этом совсем не разделяя его религиозных убеждений?!.. Эта мечеть была теперь, по его мнению, ничем иным, как одним из символов разочарования, охватившего его сердце. Когда-то он стоял под её минаретом, и сердце его бешено билось; слёзы, казалось, вот-вот хлынут из глаз, а грудь замирала в волнении, наполненная любовью, верой и надеждой. Сегодня же, когда он приблизился к ней, всё, что он увидел, был огромный комплекс из камней, железа, дерева и позолоты, который занимал обширное земельное пространство без всякого права на то! Он не мог избежать игры, в которой ему приходилось исполнять роль верующего до тех пор, пока не окончится это паломничество, чтобы повиноваться власти отца, уважать других или уберечься от возможного вреда с их стороны — такое поведение он считал несовместимым с честью и искренностью.

«Я желаю, чтобы мир был таким, в котором человек бы жил свободным от всякого страха и принуждения!..»

Они разулись и вошли друг за другом внутрь. Отец направился к михрабу и позвал сыновей помолиться в знак приветствия мечети, затем поднял руки к голове, начиная молитву, и они последовали за ним. Как обычно, отец погрузился в молитву, опустил веки и предал себя Господу. Ясин забыл абсолютно обо всём, кроме того, что в эти минуты он находился перед Прощающим и Милосердным Господом. Камаль же лишь шевелил губами, не говоря ни слова; наклонялся и выпрямлялся, затем совершал поклон до колен и земной поклон, но делал это так, словно без всякой охоты занимался спортивными упражнениями. Он сказал себе: «Древнейшие памятники, оставшиеся от человека на поверхности земли или вырезанные в её недрах, это храмы. Даже сегодня нет ни одного места, где бы их не было. Когда же человек повзрослеет и станет полагаться только на себя? Этот громоподобный голос, что доносится из самого дальнего конца мечети, напоминает людям о конце. Но когда у времени был конец? До чего было бы прекрасно увидеть человека, преодолевшего иллюзии и победившего их. Вот только когда закончится эта битва, и воин объявит, что счастлив? И что этот мир выглядит странным? А ты считал, что он создан только вчера? А те двое — мой отец и брат; почему не все люди мои отцы и братья? Как может сердце, что у меня внутри, согласиться причинять мне столько разных страданий? Как часто — почти каждый час — я сталкиваюсь с людьми, которые мне не нравятся? Почему тот, которого я люблю, уехал на край земли?»

Когда они закончили молитву, отец сказал:

— Давайте посидим здесь немного, прежде чем обойдём гробницу Хусейна.

Они присели, молча сложив под собой ноги, пока отец вновь не заговорил с ними мягким голосом:

— Мы не собирались здесь с того самого дня!

Ясин взволнованно предложил:

— Почитаем «Аль-Фатиху» по упокоению духа Фахми…

Они прочитали «Аль-Фатиху», а затем отец спросил Ясина с некоторым подозрением:

— Интересно, какие такие мирские дела удерживали тебя от посещения Хусейна?

Ясин, который все эти годы был в мечети от силы несколько раз, ответил:

— Не проходит и недели, чтобы я не посетил нашего господина!

Тогда отец повернулся к Камалю и бросил на него взгляд, который словно спрашивал: «А ты?»

Камаль, почувствовав смущение, сказал:

— И я тоже!

Отец кротко произнёс:

— Он наш любимый, наш заступник перед своим дедом, Пророком, в тот день, когда ни мать, ни отец не помогут…

На сей раз он оправился от болезни — после того, как усвоил один урок, который никогда не забудет — поверив в её силу, он боялся последствий. Потому его намерение покаяться было искренним. Он всегда верил в своё будущее покаяние, независимо от того, сколько бы ни длилось ожидание, и теперь вот убедился, что откладывать его после такого удара было бы глупостью и безбожным отрицанием благословения Милосердного Господа. Всякий раз, как на ум ему приходили воспоминания об удовольствиях, он утешал себя тем, что в жизни его ждут другие, более невинные радости, вроде дружбы, музыки и шуток. И потому он молил Аллаха уберечь его от искушений, нашёптываемых шайтаном и укрепить его решимость покаяться, читая короткие суры, которые помнил наизусть.

Он встал, а за ним встали и его сыновья, и пошли к гробнице, где их ждал приятный аромат, пронизывающий это место, и бормотание читаемых в углу нараспев айатов Корана. Они обошли гробницу вместе с толпой других посетителей. Камаль устремил глаза вверх, на большую зелёную чалму, затем они ненадолго задержались на деревянной двери, к которой он когда-то прикасался губами, и сравнил тот период и нынешний, как и то своё состояние, и теперешнее. Он вспомнил, как раскрылась тайна этой могилы, ставшая первой трагедией в его жизни, а за ней последовала целая череда других, не оставивших ему ни любви, ни дружбы, ни веры, и как, несмотря на это, он продолжал стоять на ногах и благоговейным взглядом глядеть на истину, не обращая внимания на приступы боли, пока горечь не заставила его губы раскрыться в улыбке. Что же до слепого счастья, освещавшего лица тех, кто обходил гробницу, то он без всякого сожаления отбросил его. Как можно было купить счастье, отдав взамен него свет, если он дал себе обещание жить с широко открытыми глазами, быть взволнованным, но живым, чем сонным и спокойным? Бодрость и бессонницу он предпочёл покою сна.

Когда они закончили обход гробницы, отец пригласил их снова ненадолго присесть в месте, отведённом в этом мавзолее для отдыха. Они направились в уголок и присели друг напротив друга. Господина Ахмада заметили несколько его знакомых и подошли, чтобы пожать ему руку и поздравить с выздоровлением. Некоторые из них составили ему компанию и тоже присели. Ясин знал большинство из них или познакомившись с ними в лавке отца, или ещё в школе в Ан-Нахасин. А вот с Камалем вряд ли кто-то из них был знаком. Его худоба привлекла чьи-то взгляды, и один даже в шутку спросил у его отца:

— Что это с вашим сыном, почему он тощ, словно проказа?

Ахмад, словно желая ответить ему более достойным приветствием, сказал:

— Сам ты прокажённый!

Ясин и Камаль улыбнулись, ибо они впервые могли наблюдать «загадочную» личность своего отца, о которой столько были наслышаны. Их отец сейчас выглядел как человек, который не упустит возможности отколоть шутку, даже будучи в таком месте, где возносили хвалу Господу и каялись — в мечети Хусейна. Это заставило Ясина задуматься о будущем своего отца. Он спросил себя: «А вернётся ли он к своим известным удовольствиям после перенесённой им болезни?…» И сам же себе ответил: «Мне чрезвычайно важно это узнать».

44

Умм Ханафи, скрестив под собой ноги, сидела на циновке в гостиной, а Наима — дочка Аиши, и Абдуль Муним и Ахмад — сыновья Хадиджи — на диване напротив неё. Два окна, что выходили на двор дома, были распахнуты навстречу нежному августовскому воздуху, горячему и влажному. Однако ни единого дуновения ветерка не проносилось в воздухе. Большая лампа, подвешенная к потолку, отбрасывала свет в гостиную, зато остальные комнаты казались тёмными и молчаливыми. Умм Ханафи склонила голову и переплела на груди руки. Глаза её пристально уставились на какой-то миг на сидящих на диване детей, а затем снова опустились. Она не говорила ни слова, но губы её не переставая шевелились. Абдуль Муним спросил:

— До каких пор дядя Камаль будет оставаться на крыше?

Умм Ханафи процедила:

— Тут жарко. Почему вы не остались с ним?

— Там темно. А Наима боится насекомых.

Ахмад раздражённо заявил:

— До каких пор мы будем здесь оставаться? Это уже вторая неделя; я считаю день за днём и желаю вернуться к маме с папой…

Умм Ханафи с надеждой ответила:

— Иншалла, вы все вернётесь к ним в наилучшей форме. Просите Аллаха об этом, ведь Он внемлет просьбам чистых душой детей…

Абдуль Муним сказал:

— Мы просим Его до того, как отправляемся спать, и сразу после того, как просыпаемся, как ты и советуешь нам…

— Просите Его постоянно, просите Его прямо сейчас. Он один способен устранить нашу беду…

Абдуль Муним раскрыл ладони молитвенным жестом и посмотрел на Ахмада, приглашая и его присоединиться, и тот поступил так же, как брат, хотя раздражение не сходило с его лица. Затем оба вместе произнесли слова, которые привыкли повторять за последние дни:

— О Боже, вылечи нашего дядю Халиля, и наших двоюродных братьев Усмана и Мухаммада, чтобы мы вернулись в свой дом с утешением…

Это подействовало на Наиму; черты лица её приняли грустный вид, а голубые глаза наполнились слезами. Она воскликнула:

— Как там папа, Усман и Мухаммад? Я хочу видеть маму. Хочу их всех видеть…

Абдуль Муним повернулся к ней и соболезнующе сказал:

— Не плачь, Наима. Я много раз тебе говорил: не плачь. С моим дядей всё в порядке, и с Усманом всё в порядке, и с Мухаммадом тоже… Мы скоро вернёмся домой. Бабушка это подтверждает, и дядя Камаль тоже подтвердил недавно…

Наима, уже готовая разразиться рыданиями, ответила:

— Я это слышу каждый день. Но они не разрешают нам вернуться к ним. Я хочу увидеть папу, и Усмана, и Мухаммада, и маму…

Ахмад, который тоже проявлял недовольство, заявил:

— Я тоже хочу к папе и маме…

Абдуль Муним:

— Мы вернёмся, когда они поправятся…

Наима в тревоге воскликнула:

— Давайте вернёмся сейчас. Я хочу вернуться. Почему они держат нас так далеко от себя?

Абдуль Муним ответил ей:

— Они боятся, что мы подхватим болезнь!

Но Наима упорно продолжала:

— Там мама, и тётя Хадиджа там, и дядя Ибрахим, и бабушка тоже там. Почему они не подхватили болезнь?

— Потому что они взрослые!..

— Если взрослые не могут подхватить болезнь, то почему заболел папа?..

Умм Ханафи вздохнула и мягким тоном сказала:

— Тебе что-то здесь надоело?… Это и твой дом тоже. Вот и Абдуль Муним, и Ахмад тут, чтобы поиграть с тобой, и твой дядя Камаль любит тебя больше всех на свете. Ты скоро вернёшься к своим маме и папе, к Мухаммаду и Усману… Не плачь, моя маленькая госпожа, попроси у Бога исцеления для твоих папы и братьев…

Ахмад возмущённо:

— Две недели! Я считал их на пальцах. Если наша квартира находится на третьем этаже, а болезнь на втором, почему мы не вернёмся к себе в квартиру вместе с Наимой?

Умм Ханафи, словно предостерегая его, приложила палец к губам:

— Твой дядя Камаль рассердится, если услышит, что ты сказал. Он ведь и так вам покупает шоколадки и семечки. Как ты можешь говорить, что не хочешь остаться с ним? Вы уже не малые дети. Ты вот, господин Абдуль Муним, через месяц пойдёшь в начальную школу, и ты тоже, Наима!

Ахмад, слегка отступив, сказал:

— Позволь нам хотя бы выйти, чтобы поиграть на улице!

Абдуль Муним поддержал это предложение:

— Это разумные слова, Умм Ханафи. Почему бы нам не пойти поиграть на улице?

Но Умм Ханафи решительно возразила:

— У вас есть двор, и он просторный, как этот мир, да ещё в придачу и загробный. Ещё у вас есть крыша. Чего вы хотите? Когда господин Камаль был маленьким, он играл только в доме. А когда я освобожусь, то расскажу вам сказки… Разве вам это не нравится?

Ахмад протестующе сказал:

— Вчера ты сказала нам, что все твои сказки закончились!

Наима, вытирая глаза, также заметила:

— У тёти Хадиджи больше историй. Где же мама, с которой мы бы вместе спели?

Умм Ханафи заискивающе сказала:

— Я так давно уже прошу тебя спеть нам, а ты отказываешься!

— Я не могу петь здесь!.. Я не пою, если Мухаммад и Усман больны…

Умм Ханафи поднялась:

— Я приготовлю для вас ужин, а потом пойдём спать. Сыр, арбуз и дыня, а?!

Камаль сидел на стуле в уголке на открытой стороне крыши около навеса из жасмина и плюща. Его почти невозможно было различить в темноте, если бы не белый просторный джильбаб на нём. Он расслабленно вытянул перед собой ноги и запрокинув вверх голову, задумчиво глядя в небо, усеянное звёздами. Его окружала тишина, не нарушаемая почти ничем, разве что изредка доносившимися голосами с улицы или кудахтаньем из курятника. На лице его был тот же отпечаток, что лежал на всей семье в течение двух последних недель. Привычный распорядок дня в доме расстроился; мать исчезла и появлялась лишь изредка; атмосфера была пропитана недовольством трёх юных арестантов, которые бродили повсюду, спрашивая о своих папе и маме, пока наконец не исчерпались все уловки Камаля, как бы их развлечь и успокоить.

В Суккарийе же больше не слышалось ни пения, ни смеха Аиши, о которых раньше, бывало, столько разговоров велось. Она проводила ночи без сна, подле своих мужа и детей, утешая их. А Камаль, сколько мечтавший в детстве о том, чтобы Аиша вернулась к ним домой, ровно столько же сейчас боялся, как бы ей ни пришлось вернуться сюда с подрезанными крыльями и разбитым сердцем. Мать шептала ему на ухо: «Не ходи в Суккарийю. А если и пойдёшь, то надолго там не оставайся». Но он всё же навещал её время от времени, и когда уходил оттуда, ладони его источали странный аромат дезинфицирующих средств, а сердце было охвачено тревогой.

Самое удивительное заключалось в том, что бактерии брюшного тифа — как и все остальные бактерии — были ничтожно малы, невидимы для глаза, однако могли остановить течение жизни и распоряжаться судьбами рабов Божьих, а если хотели, то и разрушить целые семьи. Несчастный Мухаммад заболел первым из всех, за ним последовал Усман, и наконец — совершенно неожиданно — не устоял и отец. Той ночью служанка Сувайдан пришла сообщить Камалю, что его мать останется ночевать в Суккарийе. Затем от имени его матери, и от себя тоже добавила, что волноваться нечего!.. Значит, мать будет ночевать в Суккарийе? Тогда почему так сжалось его сердце? Но возможно, что несмотря на всё это, мрачная атмосфера разойдётся в мгновение ока, и Халиль Шаукат и его дорогие детишки выздоровеют? Тогда лицо Аиши засияет и засветится. Но разве он уже забыл, как аналогичная беда постигла его дом восемь месяцев назад? Сейчас вот его отец в полном здравии, в его мускулы вернулась прежняя сила, а в глазах привлекательный блеск. Он вернулся к своим друзьям и любовницам, словно птица возвращается на то дерево, где пела когда-то. Кто же станет отрицать, что всё может измениться в мгновение ока?!

— Ты там один?

Камаль узнал этот голос, и встал, направившись к двери, что вела на крышу. Протянув руку тому, кто только что пришёл, сказал:

— Как поживаешь, брат? Прошу, присаживайся…

Камаль пододвинул стул для Ясина, который тяжело дышал, стараясь восстановить дыхание после подъёма по лестнице. Вдохнув всей грудью аромат жасмина, он присел и сказал:

— Дети заснули, и Умм Ханафи тоже…

Камаль, снова занимая своё место, спросил его:

— Бедняжки, они не отдыхают сами, и не дают покоя другим. А который сейчас час?

— Одиннадцать. Воздух здесь намного мягче, чем на улице…

— А где ты был?!

— Мотался между Каср аш-Шаук и Суккарийей. Кстати, твоя мать не вернётся сегодня ночью…

— Сувайдан уже сообщила мне об этом. Что нового? Я чрезвычайно взволнован…

Ясин глубоко вздохнул:

— Равно как и мы все. Но наш Господь милостив. Отец тоже там…

— В такой час?!

— Я оставил его там…, - после небольшой паузы он продолжил… — Я был в Суккарийе до восьми вечера. Но тут прибыл гонец из Каср аш-Шаук сообщить, что у моей жены начались схватки, и я тут же отправился к Умм Али-повитухе, и повёл её к себе домой, где застал жену на попечении нескольких соседок. Там я пробыл час, но не смог долго выносить стоны и крики, и снова вернулся в Суккарийю, где застал отца, который сидел вместе с Ибрахимом Шаукатом…

— Что это значит? Ну-ка выкладывай, что у тебя там…

Ясин тихо произнёс:

— Положение очень серьёзно…

— Серьёзно?!

— Да. Я пришёл сюда, чтобы немного развеяться и успокоить нервы. И почему Зануба выбрала именно эту ночь, чтобы родить? Я утомился ходить туда-сюда между Каср аш-Шаук и Суккарийей, врачом и повитухой. Их состояние критическое. Даже сама вдова покойного Шауката посмотрела на лицо своего сына и воскликнула: «Боже, сохрани!.. Ты должен был сначала забрать меня!» Твоя мать очень сильно встревожилась, но та не обратила на неё внимания и своим хриплым голосом сказала: «Так выглядят члены семейства Шаукат, когда за ними приходит смерть. Я уже видела, как умирал его отец, дядя, а до того и дед!» От Халиля осталась одна тень, как и от его детей. Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха…

Камаль проглотил собравшуюся во рту слюну и сказал:

— Возможно, что эти подозрения напрасны!

— Возможно! Камаль… Ты не ребёнок, и должен знать, по крайней мере, столько же, сколько знаю я. Врач говорит, что их положение критическое!..

— Всех?!

— Всех!.. И Халиля, и Усмана и Мухаммада. Боже мой! До чего же ты несчастна, Аиша!..

Во мраке перед глазами Камаля предстала вся семья Аиши: они смеялись, как он когда-то видел их в прошлом. Счастливы те, кто смеётся, кто живёт так, словно жизнь это просто невинная забава. Когда же Аиша снова засмеётся от всего сердца? Точно так же, как был отнят у них Фахми. Англичане или тиф — какая разница?! Или ещё какая-нибудь причина. Вера в Аллаха — вот то, что превращает смерть в мудрость и непреложный приговор, вселяющие изумление, тогда как на самом деле смерть — не что иное, как своего рода злая шутка.

— Это самое ужасное, что я слышал в жизни!..

— Да, это так, но что можно поделать? И какое преступление совершила Аиша, чтобы заслужить такое?! Господь мой, где же Твоё прощение и Твоё милосердие?…

«Есть ли какая-нибудь возвышенная мудрость, которая может оправдать массовое убийство? Смерть точно следует законам „шутки“, но только вот как нам смеяться, когда мы сами являемся объектом этой шутки? Может быть, ты способен встретить её с улыбкой, если постоянно будешь созерцать, беспристрастно обдумывать и правильно понимать. Это и есть победа одновременно и над жизнью, и над смертью. Вот только что всё это значит для Аиши?!»

— У меня голова кружится, брат!..

Ясин тоном мудреца, который Камаль слышал впервые в своей жизни, произнёс:

— Таков мир, и нужно узнать его таким, каким он есть на самом деле…

Он вдруг встал и сказал:

— А сейчас мне нужно идти…

Камаль умоляюще попросил:

— Останься со мной ещё на время…

Но тот, оправдываясь, сказал:

— Уже одиннадцать, и я должен пойти в Каср аш-Шаук, чтобы убедиться, что с Занубой всё в порядке, а затем я вернусь в Суккарийю, чтобы быть рядом с ними. Кажется, сегодня ночью мне не удастся поспать и часу, и только Аллах знает, что ждёт нас завтра…

Камаль встал и в тревоге сказал:

— Ты говоришь так, как будто всё кончено. Я сей же час отправлюсь в Суккарийю..

— Но ты должен остаться с детьми до утра. И постарайся поспать, а иначе я буду сожалеть, что был с тобой так откровенен!

Ясин покинул крышу, а Камаль последовал за ним, чтобы проводить до входной двери. Когда они проходили мимо верхнего этажа дома, где спали дети, Камаль печально заметил:

— Бедные дети. Как же плакала Наима в последние дни! Как будто она сердцем догадалась о том, что там…

Ясин пренебрежительно ответил:

— Дети быстро забудут обо всём. Помолись лучше о милости Божьей ко взрослым…

Когда они вышли во двор, до них донёсся голос с улицы, который громко выкрикивал: «Спецвыпуск газеты „Аль Мукаттам“!» Камаль удивлённо пробормотал:

— Спецвыпуск «Аль-Мукаттам»?!

Ясин горестно сказал:

— Ох, я знаю, о чём там говорится. Я слышал, как люди распространяют новости об этом, пока шёл к тебе… Саад Заглул умер!..

Камаль воскликнул в глубине души:

— Саад?!

Ясин остановился и повернулся к нему:

— Не принимай это так близко к сердцу, нам достаточно собственных проблем!

Камаль глядел в темноту, не говоря ни слова и не двигаясь, как будто забыл о Халиле, Усмане, Мухаммаде и Аише, забыл обо всём, кроме того, что Саад Заглул умер. Ясин продолжил идти и сказал ему:

— Он умер, сполна насладившись жизнью и величием. Чего ещё можно пожелать ему?! Да смилостивится над ним Аллах…

Камаль следовал за ним молча, а когда его оцепенение прошло, он и не знал, как в таких печальных обстоятельствах воспринять эту новость. Но если приходят сразу несколько бед, они сталкиваются между собой. Так же было, когда умерла его бабушка сразу после трагической гибели Фахми, и никто не проливал по ней слёз. Значит, теперь умер и Саад. Герой ссылки, революции, свободы, конституции умер. Почему бы ему не скорбеть по нему, если всё лучшее, что перенял Камаль своим духом, было результатом его воспитания и вдохновения!

Ясин остановился снова, чтобы открыть дверь. Затем протянул ему руку и пожал её. Тут Камаль вспомнил одну вещь, которая давно выскочила у него из головы, и со смущением из-за своей забывчивости сказал брату:

— Я попрошу Аллаха, чтобы к твоему возвращению твоя жена уже благополучно родила…

Собираясь уходить, Ясин ответил:

— Иншалла, а я надеюсь, что ты спокойно заснёшь…