Каирская трилогия

1

Головы их склонились к жаровне, а руки распростёрлись над огнём: худые жилистые — Амины, жёсткие — Аиши, похожие на черепаший панцирь — Умм Ханафи, белоснежные и прекрасные — Наимы.

Январский мороз почти застыл в виде снега по краям гостиной, той самой, которая сохранила свой старый облик: те же разноцветные циновки, диваны, расставленные по углам. Исчез лишь старинный газовый светильник с потолка, а на его месте висела новая, электрическая лампа. Это место также изменилось, и кофейные посиделки вновь стали проводиться на первом этаже. Весь верхний этаж переместился вниз, дабы облегчить жизнь отцу семейства, которому сердце уже не позволяло взбираться по ступеням наверх. Перемены затронули также и членов семьи. Тело Амины высохло, а волосы её покрыла седина. И хотя ей только недавно исполнилось шестьдесят, выглядела она лет на десять старше. Но перемены в Амине были ничем по сравнению с тем упадком и разрушением, что произошёл с Аишей. Вызывало ли это насмешку или, наоборот, жалость, но волосы её по-прежнему отливали золотом, а глаза — небесной синевой. Но о каком же недуге свидетельствовали её угасший взгляд, не внушавший и намёка на то, что в нём теплилась жизнь, и эта бледная кожа? И было ли это лицо, на котором выступали кости и ввалились глаза и щёки, лицом женщины тридцати четырёх лет? Зато, судя по Умм Ханафи, годы у неё, казалось, не отняли ничего, почти не затронув ни полноты, ни мясистости, разве что скопились, словно пыль или корка на коже, вокруг шеи и рта. Но в её задумчивых глазах выражалось участие в молчаливая печаль всего семейства. Одна Наима в этом коллективе выглядела словно роза, которую посадили на кладбищенском дворе. Она созрела и превратилась в прекрасную шестнадцатилетнюю девушку. Голову её покрывал нимб из золотистых волос, а личико украшали голубые глаза. Она напоминала Аишу в годы её юности, или даже была ещё более пленительной, хотя и худенькой и тонкой, словно тень. Взгляд её был кротким и мечтательным, источавшим чистоту, наивность и удивление миром. Наима прислонилась к плечу матери, как будто не желая расставаться с ней ни на миг.

Умм Ханафи, потирая руки, протянутые над жаровней, сказала:

— На этой неделе строители наконец закончат проект дома по прошествии полутора лет…

Наима насмешливым тоном заметила:

— Дом дядюшки Байуми-продавца щербета…

Аиша оторвала глаза от жаровни и на миг посмотрела на Умм Ханафи, однако не прокомментировала её слова никак. Они уже знали о сносе дома, который когда-то принадлежал господину Мухаммаду Ридвану, для строительства на его месте четырёхэтажного особняка для дядюшки Байуми-продавца щербета. Это всколыхнуло старинные воспоминания о Мариам и Ясине. Вот только где же Мариам? А ещё это напомнило о матери Мариам и Байуми, которому достался дом частично по наследству, и частично путём выкупа. В те дни жизнь была другой, а сердце не знало забот!.. Умм Ханафи снова заговорила:

— А самое красивое там, моя госпожа, это лавка дядюшки Байуми с её люстрами, мороженым и халвой. Там повсюду зеркала и электричество, а ещё радио круглые сутки. Жалко мне Хуснайна-парикмахера, Дервиша-продавца бобов, Аль-Фули-молочника, да Абу Сари-владельца лавки с жареной снедью, когда они глядят из своих ветхих магазинчиков на особняк и магазин своего старого коллеги…

Амина, натянув потуже шаль на плечи, заметила:

— Пресвят Вседарящий…

Сцепив руки на шее у матери, Наима сказала:

— Дом особняка загородил нашу крышу с одной стороны. И как мы сможем продолжать проводить время на крыше, если дом заселят жильцы?

Амина не могла проигнорировать вопрос своей прекрасной внучки, прежде всего заботясь об Аише:

— Пусть тебя не беспокоят жильцы. Гуляй себе, как тебе нравится…

И она пристально поглядела на Аишу, чтобы узнать, какое впечатление произвели её мягкие слова, ибо из-за сильного страха за неё она словно стала бояться её саму. Но Аиша была занята в этот момент, глядя в зеркало, висевшее над тумбочкой между её комнатой и комнатой отца. Её привычка смотреться на себя в зеркало со временем не стёрлась, хотя и стала бессмысленным занятием. Её больше не ужасало отражение своего лица, которое так мало значило теперь. Всякий раз, как внутренний голос спрашивал у неё: «Где же прежняя Аиша?», она безразлично отвечала: «А где Мухаммад, Усман и Халиль?» У Амины, которая наблюдала за ней, сжималось сердце. Её мрачность тут же передавалась Умм Ханафи, которая влилась в семью настолько, что ей передались все семейные тревоги.

Наима встала и подошла к радио, что стояло между гостиной и столовой, и включив его, сказала:

— Время трансляции грампластинок, мама…

Аиша зажгла сигарету и глубоко затянулась. Амина поглядела на дым, который расстилался лёгким облачком над жаровней. Из радиоприёмника послышалось пение: «О дружба старых добрых дней, как бы мне хотелось, чтобы ты вернулась». Наима вернулась на своё место, поправляя на себе платье. Как и её матери когда-то, ей нравилось петь. Она прислушивалась и старалась запомнить наизусть, чтобы повторить потом своим прекрасным голоском. Эту её любовь к пению не омрачали религиозные чувства, довлевшие над её эмоциями: она прилежно молилась и постилась в Рамадан с тех пор, как ей исполнилось десять лет, и частенько мечтала о другом мире, за пределами познания, с безграничным удовольствием сопровождала свою бабушку, совершавшую паломничество к могиле Хусейна всякий раз, как та приглашала её. Но в то же время она не могла искоренить в себе любви к пению, и пела, когда уходила в свою комнату или в ванную.

Аиша была довольна всем, что делала её дочь — единственный оставшийся в живых ребёнок, её светлая надежда на мрачном горизонте. Она восхищалась набожностью Наимы, равно как и её голосом, и даже её привязанностью к ней — которая казалась чрезмерной, — поощряла и любила её, не делая ни малейшего замечания. Она не могла вытерпеть критику, и неважно, пустячной та была, или благой. Поэтому в доме она не занималась ничем, только сидела, попивала кофе и курила, а если мать звала её помочь в каком-то деле, и не столько ради помощи, сколько ради того, чтобы отвлечь её от мыслей, Аиша проявляла недовольство и произносила свою знаменитую фразу: «Ох, оставьте же меня в покое». Она не позволяла Наиме и пальцем о палец ударить, словно боялась малейшего движения дочери. Если бы она могла молиться вместо неё, она сделала бы и это, избавив её таких усилий. Как часто её мать говорила с ней о том, что Наима уже годится в «невесты», и ей пора разбираться в обязанностях домохозяйки. В ответ Аиша сердито говорила ей: «Разве ты не замечаешь, что она тоненькая, словно тень? Моя дочь не вынесет никакой нагрузки, оставь её в покое. В этом мире она моя единственная надежда». И Амина больше не возвращалась к этому разговору. Сердце её разрывалось на части из-за горя Аиши; она смотрела на неё и находила в ней живое воплощение разбившейся надежды. Когда она глядела на это печальное лицо, для которого жизнь утратила всякий смысл, на неё саму находила тоска. Поэтому она и боялась её недовольства и привыкла уже к её грубым ответам или жёстким замечаниям, воспринимая их ласково и терпеливо. Голос по радио продолжал петь: «О дружба старых добрых дней». Аиша закурила и принялась слушать. Эта была любимая ею песня, и даже скорбь и отчаяние не убили в ней этой любви. Возможно, они только ещё больше усилили эту любовь, так как там часто говорилось о горе и страданиях, хотя ничто в этом мире не могло вернуть ей друзей старых добрых времён. Она иногда спрашивала себя время от времени, были ли эти старые добрые времена на самом деле, не было ли то игрой воображения или сном? Где же тогда тот кипевший жизнью дом? Где же её любезный муж? Где Усман, где Мухаммад?! Разве от того прошлого её отделяют всего-то восемь лет?

Амине же все эти песни редко когда нравились. Для неё главным достоинством радио было то, что оно позволяло ей слушать Священный Коран и новости. А вот песни тревожили её из-за влияния их грустного смысла на дочь; она даже заметила однажды Умм Ханафи: «Разве это звучит не как причитания на похоронах?» Она беспрестанно думала об Аише, пока почти не забыла о симптомах своего высокого давления и проблемах с ним. Удовольствие она находила лишь когда совершала паломничество в мечеть Хусейна и других святых. Благодаря господину Ахмаду, который больше не препятствовал ей, она могла совершать паломничество в святые места, когда хотела. Но сама Амина больше не была той, прежней Аминой. Её изменили большая скорбь и недомогания. С годами она утратила своё удивительное старание поддерживать дом в порядке и необычайную энергию для его организации, уборки и ведении хозяйства. За исключением обслуживания мужа и Камаля она больше ни на что не обращала внимание. Пекарню и амбар она поручила Умм Ханафи, довольствуясь только тем, что приглядывала, но даже и тем пренебрегала. Её доверие к Умм Ханафи было безграничным, ведь та была не чужим человеком в этом доме и для его обитателей. Да и потом, она была её компаньонкой в течение всей жизни, товарищем и в радости, и в горе. Умм Ханафи настолько вошла в их семью, что стала её частью, разделяя все печали и радости.

На миг воцарилось молчание, как будто песня овладела их сознанием, пока Наима не сказала наконец:

— Я сегодня видела на улице свою подругу Сальму: она ещё училась со мной в начальной школе, и в следующем году она собирается сдавать экзамен на бакалавра…

Аиша раздражённо сказала:

— Если бы твой дед разрешил тебе продолжать учёбу в школе, то ты бы превзошла её. Однако он этого не позволил!

От Амины не ускользнул её протест, который она имела в виду, говоря «Он этого не позволил», и она сказала:

— У её деда свои взгляды, от которых он не отступится. Интересно, а ты была бы рада, если бы она продолжила учёбу, несмотря на все трудности, ведь она так хрупка и дорога тебе, да и к тому же ещё не перенесёт всех этих тягот?!..

Аиша лишь покачала головой, не произнеся ни слова. А Наима с сожалением заметила:

— Я бы хотела закончить свою учёбу. Все девушки сегодня учатся наряду с юношами…

Умм Ханафи презрительно фыркнула:

— Они учатся потому, что не могут найти себе жениха. А вот такая красотка, как ты…

Амина кивнула головой в знак согласия с ней, и сказала:

— Ты образованная, госпожа всех женщин. У тебя есть аттестат начальной школы, чего тебе ещё нужно? Тебе не нужно искать себе работу. Давайте попросим Аллаха укрепить тебя и прибавить к твоей очаровательной красоте жирок и отличного здоровья.

Аиша резко возразила:

— Я желаю ей крепкого здоровья, но не полноты. Полнота — это недостаток, и особенно у девушек. Её мать в свои лучшие дни была красивой, но не толстой.

Амина улыбнулась и мягко сказала:

— Да, и правда, твоя мать, Наима, в свои лучшие дни свои была красивой…

Глубоко вздыхая, Аиша прибавила:

— А потом она стала назиданием дней своих!

Умм Ханафи пробормотала:

— Да обрадует тебя Господь наш, Наима…

Ласково потрепав Наиму по спине, Амина сказала:

— Амин, да услышит это Господь миров…

Они снова замолчали и стали слушать новую песню по радио, в которой пелось: «Я хотел бы видеть тебя каждый день». Но тут вдруг дверь дома открылась и снова закрылась, и у Умм Ханафи вырвалось: «Это мой старший господин!» Она быстро поднялась и поспешила выйти, чтобы зажечь светильник на лестнице. Вскоре послышалось привычное постукивание его трости, и он появился на пороге гостиной. Все женщины вежливо встали.

Он немного остановился и посмотрел на них, тяжело дыша, а затем поздоровался: «Добрый вечер!» Они в один голос повторили: «Добрый вечер». Амина поспешила в его комнату и зажгла там свет. Господин Ахмад прошёл в комнату вслед за ней, источая ауру достойной старости, и уселся, чтобы перевести дыхание. На часах не было и девяти вечера. Элегантность его осталась прежней: на нём была суконная накидка, кафтан из полосатого шёлка и шёлковый шарф, как и в былые времена. А голова, унизанная сединой, серебристые усы, да ещё худое тело, освободившееся от прежних килограммов, как дом от жильцов, — всё это вместе, равно как и его раннее возвращение домой, свидетельствовало о наступлении новых времён. Среди признаков их было и то, что миска йогурта и апельсины на ужин заменили ему алкоголь, закуски, мясо и яйца. Остался лишь блеск в его больших голубых глазах как свидетельство того, что желание жить не увяло и не исчезло. Как обычно, он снял с себя одежду с помощью Амины, одел свой шерстяной джильбаб, закутался в халат, нацепил шапочку и, скрестив ноги, уселся на диван. Амина подала ему поднос с ужином, и он без особого энтузиазма проглотил его. Затем она принесла ему наполовину полный бокал с водой. Он взял пузырёк с лекарством и налил себе в бокал шесть капель, и с мрачным лицом, выражавшим отвращение, выпил и пробормотал: «Слава Аллаху, Господу миров». Врач давно говорил ему, что приём лекарства лишь временная мера, зато «диета» — постоянная. Он часто предостерегал его от беспечности и безрассудства, ведь его высокое давление стало серьёзной проблемой, от которой страдало сердце. Опыт вынудил его доверять медицинским познаниям после всего, что он пережил из-за пренебрежения советами врача. Каждый раз, как только он выходил за рамки, его настигали последствия, и наконец он внял велениям врача и стал есть и пить только то, что ему разрешалось, и возвращаться не позднее девяти вечера. Но сердце его не покидала надежда когда-нибудь вернуть себе — по возможности — здоровье и наслаждаться нормальной тихой жизнью. Та, другая жизнь навсегда и безвозвратно отошла в прошлое. Он с удовольствием прислушивался к пению, доносившемуся по радио. Амина говорила, усевшись на свой тюфячок, о холоде и дожде, лившим в этот день с самого утра, однако он, не обращая на неё внимания, весело сказал:

— Мне говорили, что сегодня вечером будут передавать некоторые старые песни…

Женщина приветливо улыбнулась, ибо такая музыка ей нравилась даже ещё больше, возможно, из-за того, что она нравилась ему. Какой-то миг радость сверкала в его глазах, пока его не охватила апатия. Он не мог наслаждаться радостью без всяких ограничений и без того, чтобы она внезапно не обернулась против него же. Он пробудился от сна, столкнувшись с действительностью, которая окружала его отовсюду. Прошлое же было лишь сном, и к чему тогда радость, если дни дружеского общения, музыки и крепкого здоровья ушли безвозвратно? А вместе с ними ушли и вкусная еда, и напитки, и благополучие. Он больше не расхаживал по земле походкой верблюда, а его звенящий смех не истекал из глубин души. Где те рассветы, которые он встречал, опьянённый всяческими радостями жизни? Теперь ему приходилось возвращаться домой в девять, чтобы в десять уже лечь спать, и всё, что он ел, пил, его пешие прогулки тщательно фиксировались врачом. Он был сердцем и центром этого дома, в которое время принесло уныние. Несчастная Аиша была занозой у него в боку, ибо он не способен был исправить её испорченную жизнь. Он едва ли испытывал спокойствие за неё, ведь завтрашний день мог застать её в полном одиночестве и отчаянии, без отца и матери. Его беспокоило и собственное здоровье, которому угрожали осложнения, но самым страшным, чего он боялся больше всего, — что силы подведут его и тогда ему придётся слечь в постель, словно живому покойнику, как уже случилось со многими из его друзей и близких. Эти мысли кружили вокруг него, как мухи, и он просил защиты у Аллаха от такого зла. Да, ему следовало послушать старинные песни, даже если он заснёт под них…

— Оставь радио включённым, даже если я засну…

Она с улыбкой послушно кивнула, а он глубоко вздохнул и продолжил:

— До чего же мне тяжело подниматься по лестнице!

— Отдыхайте, мой господин, на площадке…

— Но на лестнице так душно. До чего же проклятая зима в этом году…, - затем он спросил её. — Бьюсь об заклад, что ты и сегодня посетила Хусейна как обычно, несмотря на такой холод…

Она смущённо ответила:

— В паломничестве, мой господин, любые тяготы ничтожны…

— Я один виноват!

Пытаясь ему угодить, она сказала:

— Я обхожу по кругу пречистую гробницу и молюсь о вашем здоровье.

Он нуждался в искренних молитвах, ведь ему было отказано во всём приятном, что было у него в жизни, даже в холодном душе, которым он привык освежать своё тело каждое утро, из-за опасности для артерий, как ему сказали. «Раз всё хорошее теперь вредно, то Господи помилуй нас», думал он. Вскоре до них донеслось хлопанье закрываемой входной двери, и Амина подняла глаза, пробормотав: «Камаль». Не прошло и нескольких минут, как Камаль в своём чёрном пальто, явно демонстрирующим его тощую долговязую фигуру, вошёл в комнату и сквозь очки в золотой оправе посмотрел на отца. Чёрные прямоугольные густые усы придавали ему степенный мужественный вид. Он приветственно наклонился над рукой отца, чтобы поцеловать её, и тот предложил ему сесть, как всегда с улыбкой спросив:

— Где ты был, профессор?

Камалю нравился этот его мягкий кроткий тон, который отец приобрёл наконец спустя долгие годы. И присаживаясь на диван, ответил:

— Я был в кофейне с друзьями.

«Интересно, с кого рода друзьями?» Он сам казался серьёзным, невозмутимым, степенным не по годам; проводил большую часть своих вечеров в кабинете. «Какая же огромная разница была между ним и Ясином, хотя у каждого были свои недостатки!» Отец улыбнулся и снова спросил:

— Ты сегодня присутствовал на съезде «Вафда»?

— Да, и мы слушали выступление Мустафы Ан-Нахаса. Сегодня был знаменательный день.

— Нам говорили, что это будет великое событие, но я не смог посетить его и уступил свой пригласительный билет одному из друзей. Здоровье моё не выдерживает такого напряжения…

Камаля охватило сострадание к отцу, и он пробормотал:

— Да укрепит вас Господь наш…

— Не случилось ли каких-нибудь инцидентов?

— Нет, день прошёл спокойно. Полиция, в отличие от своей привычки, ограничилась только надзором..

Отец с облегчением кивнул головой, а затем многозначительным тоном спросил:

— Но вернёмся к нашей старой теме. Ты всё ещё остаёшься при своём заблуждении насчёт частных уроков?

Камалю становилось неловко всякий раз, как приходилось открыто заявлять о своём несогласии с мнением отца. Он мягко ответил ему:

— Но мы ведь закончили говорить на эту тему!

— Каждый день друзья просят, чтобы ты дал частные уроки их детям. Не отказывайся от честного заработка, ведь частные уроки это источник существенного дохода для учителей, а те, кто просит этого у тебя — благороднейшие люди из нашего квартала…

Камаль не вымолвил ни слова, хотя выражение лица и так свидетельствовало о его вежливом отказе. Отец с сожалением сказал:

— И ты отвергаешь это ради пустой траты времени на бесконечное чтение и писательство, которое не приносит прибыли? Разве для такого разумного человека, как ты, это правильно?

Тут в разговор с Камалем вступила Амина:

— Тебе следует любить деньги так же, как ты любишь науку. — Затем она обратилась к мужу, горделиво улыбаясь. — Он подобен деду, который ничто так не любил, как знания.

Ахмад с недовольством заметил:

— Снова мы вернулись к его деду!.. Я о том, что неужели он был таким же великим богословом-имамом, как Мухаммад Абдо?!

И хотя Амине ничего не было известно о Мухаммаде Абдо, она воодушевлённо ответила:

— А почему нет, господин мой?!.. Все соседи шли к нему со своими духовными и мирскими заботами!

Ахмадом овладел дух веселья, и он засмеялся:

— За десяток таких, как он, сегодня дадут один грош!

Протест Амины отразился не на языке, а на лице. Камаль сочувственно и смущённо улыбнулся и попросил разрешения удалиться, после чего покинул комнату отца. Наима в гостиной преградила ему путь, чтобы показать ему своё новое платье, и пошла принести его. Камаль сел выжидающе рядом с Аишей. Как и остальные обитатели этого дома, он пытался угодить Аише с помощью Наимы. Но вместе с тем он восхищался этой прекрасной девушкой столько же, сколько в детстве восхищался её матерью. Наконец Наима принесла платье и расправила его в руках. Камаль поглядел на его хозяйку с нежностью и любовью, поражённый её блестящей спокойной красотой, которую чистота и хрупкость облачили в яркий свет. Он вышел из гостиной с опечаленным сердцем оттого, что семью его постигла старость. Нелегко ему было видеть, как отец, который был таким могучим и энергичным, теряет силы, или мать, что увядает и исчезает за сенью старости, или как распадается и гибнет Аиша. Атмосфера в доме была заряжена предвестниками бедствий и конца.

Он поднялся на верхний этаж по лестнице в свои апартаменты, как он их называл, где жил один, расхаживая между спальней и кабинетом, окна которых выходили на улицу Байн аль-Касрайн. Сняв одежду, переоделся в джильбаб и, закутавшись в мантию, пошёл в свой кабинет. Тот состоял из большого письменного стола и двух книжных шкафов по обе стороны от машрабийи. Ему непременно хотелось прочесть хотя бы одну главу из книги Анри Бергсона «Два источника морали и религии» и в последний раз просмотреть свою ежемесячную колонку по философии в журнале «Аль-Фикр», темой которой на сей раз по какой-то случайности был прагматизм. Это короткое время он любил посвящать философии. Это счастливейшее за весь день время длилось у него до полуночи: именно тогда он чувствовал себя — по его собственному выражению — человеком. Весь остаток дня он проводил в начальной школе Силахдар, работая там в качестве учителя, или удовлетворял различные потребности ежедневной жизни, скрывая в себе животное, чьей всегдашней целью было самосохранение и удовлетворение похоти. Он не питал ни любви, ни уважения к своей официальной работе, но и не заявлял открыто о недовольстве ею, особенно дома, чтобы не вызывать злорадства у людей. Но вместе с тем, он был замечательным учителем, завоевавшим высокую оценку в глазах других. Директор поручал ему некоторые хлопоты в школе, так что даже сам Камаль обвинял себя в том, что стал рабом: разве рабу не приходится осваивать такую работу, которая ему не по душе?! Но на самом деле его страсть к преуспеванию, усвоенная ещё в детстве, нещадно толкала его проявлять усердие и выделяться среди других. Он с самого начала решил стать уважаемой фигурой среди учеников и коллег-учителей, и добился этого. Более того, его не только уважали, но и любили, несмотря на его крупный нос и непомерно большую голову… Несомненно, именно этим своим двум чертам — голове и носу — или болезненному чувству, которое он из-за этого испытывал, принадлежала основная заслуга в принятом им твёрдом решении, сформировавшим его авторитетную личность. Ему было прекрасно известно о том, что его голова и нос вызовут смуту вокруг себя, и он приготовился защитить себя от интриг различных шутников. Да, хотя иногда ему не удавалось избежать намёков и насмешек во время урока или на школьной площадке, он воспринимал эти нападки с твёрдой решимостью и смягчал их своей врождённой симпатией к людям. К этому добавлялось его умение объяснять и растолковывать своим ученикам уроки, а также время от времени рассказы на различные занимательные темы, касавшиеся националистического движения или воспоминаний о революции, что подвигло «общественное мнение» среди школьников в его пользу. Плюс к этому — его энергичная решительность, при необходимости способная устранить смуту ещё в зародыше!.. Поначалу все эти намёки и ранящие насмешки причиняли ему боль, возбуждая в нём забытые печали. Но в конце концов, он стал рад своему высокому авторитету среди школьников младшего возраста, которые смотрели на него с восхищением, любовью и почтением.

Ему пришлось столкнуться с ещё одной проблемой, связанной с его ежемесячной колонкой в журнале «Аль-Фикр»: на этот раз он опасался уже не учеников, а реакции директора и коллег-учителей, которые могли спросить его о том, совместимы ли была представляемая им древняя и новая философия, иногда критически настроенная к вероубеждениям и морали, и его обязанности «учителя». Но на его счастье, никто из его коллег не читал «Аль-Фикр», а потом и вовсе выяснилось, что этот журнал выходил тиражом не более тысячи экземпляров, причём половина экспортировалась в другие арабские страны. Это подвигло его писать для журнала без опасений за себя и свою должность. В эти недолгие счастливые часы «учитель английского языка в начальной школе Силахдар» превращался в свободного путешественника, пересекавшего бескрайние небесные просторы мысли. И он читал, записывал свои наблюдения, которые собирал потом в ежемесячной колонке. Эти усилия его были продиктованы жаждой познания, любовью к истине, духом интеллектуальных приключений и стремлением к утешению и облегчению от того мрачного состояния и чувства одиночества, что довлели над ним где-то глубоко в душе. От одиночества он спасался тем, что принял единство бытия Спинозы, а от своего унижения находил прибежище и утешение в том, что разделял с Шопенгауэром победу над собственными желаниями. Переживания из-за несчастья Аиши он облегчал дозой философии Лейбница, толкующей, что такое зло, и утолял жажду любви в своём сердце в поэзии Бергсона. Его постоянным усилиям не удалось, однако, подрезать когти растерянности, которая доводила его чуть ли не до мучений. Его любимая истина была ничуть не менее кокетливой, недоступной и играющей умами людей, как и человеческая возлюбленная. Она вызывала подозрения и ревность, и вместе с тем возбуждала неодолимое желание обладать ею и наслаждаться в соитии. Как и у человеческой возлюбленной, у неё были свои капризы, страсти, переменчивое настроение, и зачастую она не чуралась пойти на хитрость, обман, и даже жестокость и высокомерие. Когда подобное замешательство охватывало его и он уставал от напряжённых усилий, то в знак утешения говорил: «Возможно, я мучаюсь, это правда, но я живой. Я живой человек. А тому, кто заслуживает зваться человеком, приходится за жизнь платить цену!»

2

Просмотр записей, ведение бухгалтерии, подбивка баланса за предыдущий день: все эти дела Ахмад Абд Аль-Джавад проводил самым лучшим образом и с привычной точностью, как и прежде. Однако теперь он выполнял их с трудом из-за возраста и болезни. Когда он, уткнувшись в свои записи, сидел за столом, над которым висела надпись «Во имя Аллаха, Милостивого Милосердного», и серебристые усы его почти что скрывались под крупным носом, казавшимся огромным на худом лице, вид его вызывал сочувствие. А вот вид его помощника и заместителя, Джамиля Аль-Хамзави, которому было уже почти семьдесят, вообще заслуживал сожаления. Не успев закончить дел с клиентом, он быстро садился на свой стул и тяжело дышал. Ахмад Абд Аль-Джавад говорил себе с некоторым возмущением: «Если бы мы были госслужащими, пенсии освободили бы нас в таком возрасте от тяжёлого труда!» Оторвав голову от своих тетрадей, он сказал:

— Всё ещё ощущается кризис в экономике…

Бледные губы Аль-Хамзави сжались от досады:

— Несомненно, хотя в этом году положение лучше, чем в прошлом, а в прошлом году было лучше, чем в позапрошлом. В любом случае, слава Богу…

Период начиная с 1930 года и несколько лет вслед за тем торговцы называли между собой «годами ужаса», когда Исмаил Сидки[71] всецело взял в свои руки политическую жизнь страны, а экономической жизнью завладели дефицит и голод. Воздевая руки к небесам, люди спрашивали, что новый день готовит им. Ахмад Абд Аль-Джавад, несомненно, был одним из счастливчиков, ведь тяжёлое положение не довело до банкротства, что угрожало ему из года в год.

— Да, в любом случае, слава Богу…

Он обнаружил, что Джамиль Аль-Хамзави как-то странно смотрит на него: во взгляде его было некоторое колебание и неловкость. Интересно, что это с ним? Тот встал и подвинул свой стул поближе к его столу, затем сел и смущённо улыбнулся. Несмотря на то, что солнце сияло ослепительно ярко, стоял ужасный холод. Дул сильный ветер, так что сотрясались двери и окна и слышалось завывание.

Господин Ахмад, выравнивая спину, сказал:

— Ну, говори что там у тебя. Я убеждён, что у тебя какое-то важное дело ко мне.

Аль-Хамзави прикрыл глаза и ответил:

— У меня незавидное положение, даже не знаю, как и сказать об этом…

Ахмад подбодрил его:

— Я провёл с тобой больше времени, чем с собственной семьёй, и ты можешь выложить мне всё, что у тебя на душе…

— Наша близость как раз и затрудняет это, господин…

Близость?!.. Ему почему-то это даже и в голову никогда не приходило..

— Так что ты действительно… хочешь?

Аль-Хамзави грустно произнёс:

— Да, мне пришла пора уйти. Аллах не налагает ни на одну душу того, что ей не под силу вынести…

Сердце Ахмада сжалось. Выход Аль-Хамзави на пенсию был только лишь предвестником его собственного ухода. Как ему нести бремя обслуживания лавки на собственных плечах, когда он уже стар и болен?

Он изумлённо поглядел на Аль-Хамзави, и тот встревоженно продолжал:

— Я очень сожалею, но я больше не могу работать. Прошло то время. Хотя я всё устроил и не оставляю вас в лавке одного. Моё место займёт более способный…

Его уверенность в честности Аль-Хамзави сбросила с его плеч половину всех забот. Но как теперь мог шестидесятитрёхлетний человек заниматься лавкой с восхода до заката? Он сказал:

— Но выход на пенсию и домоседство лишь ускоряют падение любого человека. Разве ты это не замечаешь среди государственных служащих, что уходят на пенсию?

Аль-Хамзави с улыбкой ответил:

— Упадок случается ещё до выхода на пенсию.

Ахмад внезапно рассмеялся, словно чтобы скрыть свою неловкость, которую почувствовал ещё раньше, прежде чем сказал ему:

— Старый хитрец. Ты покидаешь меня, отозвавшись на настоятельные просьбы своего сына Фуада.

Аль-Хамзави расстроенно воскликнул:

— Упаси Боже! Состояние моего здоровье ни для кого не секрет. Это и есть основная причина…

Кто знает?.. Фуад был адвокатом в прокуратуре, и таким, как он, неприятно, если их отец был простым работником в магазине, даже если сам владелец такого магазина подготовил ему путь для получения должности в прокуратуре. Он чувствовал, однако, что откровенность огорчила его доброго помощника, и он отступился, ласково спросив его:

— Когда Фуад переедет в Каир?

— Летом этого года или самое позднее, летом будущего года…

Наступила молчаливая пауза, полная неловкости, а затем, пытаясь не отстать от своего господина в любезности, Аль-Хамзави сказал:

— И если он будет жить со мной в Каире, следует подумать о том, чтобы подобрать ему невесту, не так ли, господин? Он мой единственный сын при семи дочках. Его необходимо женить. Всякий раз, как я об этом думал, мне на ум приходит ваша внучка, эта воспитанная барышня…

Он пытливо посмотрел в лицо хозяина и пробормотал:

— Конечно, мы вам не чета…

Ахмад только и мог, что вымолвить:

— Да простит меня Аллах, дядюшка Джамиль. Мы с тобой с давних пор как братья…

«Интересно, это Фуад послал его, чтобы прощупать обстановку?… Адвокат в прокуратуре, конечно, великое дело, а самое главное, что происхождение у них хорошее. Но вот только разве сейчас подходящее время говорить о браке?»

— Скажи-ка мне сначала, ты ли принял решение о выходе на пенсию?

Тут со стороны двери в лавку послышался чей-то голос:

— Тысяча раз вам доброе утро…

— Добро пожаловать…, - затем Ахмад указал на стул, который освободил Аль-Хамзави. — Садись, пожалуйста…

Зубайда — это была именно она — уселась на стул. Тело её стало одутловатым, а лицо было покрыто слоем косметики, словно маска, зато ни на шее, ни в ушах, ни на руках не было и следа украшений, как и былой красоты. Ахмад поприветствовал её по своему обыкновению так же, как и любого другого посетителя, не более того. Но в душе он не был рад такому визиту. Она уже не раз приходила к нему, и каждый раз обременяла его своими просьбами. Он поинтересовался её здоровьем, и она ответила, что ничем таким не страдает, слава Богу. После недолгой паузы он сказал: «Добро пожаловать… добро пожаловать».

Она улыбнулась в знак благодарности, но казалось, почувствовала апатию, таящуюся в его любезности, и сделав вид, что не заметила, какая атмосфера окружает её в лавке, рассмеялась. Время научило её хладнокровию. Она произнесла:

— Не хочу напрасно отнимать у тебя время, когда ты и так занят. Но ты самый благородный человек из всех, кого я знала в жизни. Либо предоставь мне ещё одну ссуду, либо найди покупателя на мой дом. Но хорошо было бы, если бы покупателем был ты сам!

Ахмад Абд Аль-Джавад, глубоко вздохнув, ответил:

— Я?!.. О, если бы я только мог! Время уже не то, султанша. Я давно уже тебе откровенно заявляю, как на самом деле обстоят дела, но ты, кажется, не веришь, султанша…

Она засмеялась, чтобы скрыть своё разочарование, и сказала:

— Султанша обанкротилась. Что же делать?

— В прошлый раз я дал тебе столько, сколько смог, но положение не позволяет мне сделать это ещё раз…

Она с тревогой спросила:

— А нельзя ли найти покупателя на мой дом?

— Я поищу покупателя, обещаю тебе.

Она сказала в знак признательности:

— Этого я и ждала от тебя, ведь ты господин всех щедрых людей. — Затем, уже грустным тоном добавила. — Но не один только мир изменился. Сами люди изменились ещё больше того. Да простит Аллах людей. Во времена моей славы они торопились поцеловать мои туфли, а сейчас, если они заметят меня на улице, то переходят на другую сторону.

«Неизбежно, что что-то становится неприятным для человека, разочаровывает его, и много чего: здоровье или молодость, или другие люди. Но только где те дни славы, песен, любви, где они?!»

— Но с другой стороны, султанша, ты не ведала счёт дням…

Она с сожалением вздохнула и сказала:

— Да, я не такая, как сестричка Джалила, которая торгует честью и приобретает себе дома и богатство. И к тому же Господь окружил меня нечестными людьми, пока однажды утром не послал мне Хасана Анбара, который продал мне щепотку кокаина, что редко бывает на рынке, за целый фунт!

— Да проклянёт его Аллах.

— Хасана Анбара?.. Да, тысячу раз проклянёт!

— Нет, кокаин.

— Ей-Богу, кокаин более милосердный, чем люди.

— Нет… Нет. К сожалению, ты и правда поддалась его дурному влиянию.

Она в отчаянии признала:

— Он разрушил мои силы и унёс богатство. Но что поделаешь? Когда ты найдёшь мне покупателя?

— Иншалла, при первой же возможности.

Поднимаясь, она с упрёком сказала:

— Слушай, если я в следующий раз навещу тебя, улыбнись мне от всего сердца. Любое оскорбление — пустяк, кроме того, что исходит от тебя. Знаю, что надоела тебе своими просьбами, но я в такой передряге, о чём знает только Господь. А ты, по-моему, самый благородный из всех людей.

Он в оправдание заметил:

— Не придумывай обо мне того, чего нет. Я просто был занят одним важным делом, когда ты пришла. И насколько тебе известно, хлопоты у торговцев не знают конца и края!

— Да устранит Господь все твои заботы.

Он опустил голову в знак благодарности, провожая её до дверей лавки, затем попрощался и произнёс:

— Я приветствую тебя от всего сердца, когда только пожалуешь сюда…

В глазах её мелькнул потухший взгляд, наполненный печалью, и ему стало её жаль. Вернувшись на своё место с тяжестью в груди, он повернулся к Джамилю Аль-Хамзави и сказал:

— Ох уж этот мир…

— Да убережёт вас Господь от его зла и да вознаградит добром.

Но в голосе Аль-Хамзави прозвучали резкие нотки, когда он продолжил свои слова:

— Тем не менее, это справедливое наказание распущенной женщине!

Ахмад Абд Аль-Джавад отрывистым быстрым движением покачал головой, словно выражая этим жестом своё молчаливое несогласие с жестокостью этого увещания, а затем спросил его голосом, в котором вновь звучала та же мелодия, которую прервал внезапный визит Зубайды:

— Так ты по-прежнему поддерживаешь своё решение уйти от нас?

Аль-Хамзави с затруднением ответил:

— Это не уход, а выход на пенсию, и я от всего сердца сожалею.

— Это всё слова, как и те, которыми я задабривал Зубайду минуту назад!

— Да помилует Аллах! Но я же говорю от чистого сердца. Разве вы не видите, господин, что старость почти лишила меня сил?

В этот момент в лавку вошёл посетитель, и Аль-Хамзави направился к нему. Со стороны двери донёсся старческий голос, что говорил кокетливым тоном:

— Кто этот красавец, подобный луне, что сидит за столом?!

Это оказался шейх Мутавалли в своём грубом, ветхом, полинявшем джильбабе и страшных крестьянских сапогах, с головой, обёрнутой шерстяной шалью, и опиравшийся на посох. Его воспалённые красные глаза моргали, уставившись на стену рядом с письменным столом Ахмада: он полагал, что смотрит на него… Ахмад улыбнулся, несмотря на свои заботы, и сказал:

— Пожалуйте, шейх Мутавалли. Как поживаете?

Открыв рот, в котором не осталось ни одного зуба, шейх закричал:

— Убирайся прочь, давление. Вернись, здоровье, к этому господину всех людей!..

Ахмад встал и направился к нему. Шейх устремил взгляд на него, но в то же время отступил назад, словно убегая прочь. Затем повернулся вокруг себя, указывая на все четыре стороны, и закричал: «Отсюда придёт облегчение… И отсюда придёт облегчение…» Затем он вышел на улицу и сказал:

— Не сегодня, так завтра, или послезавтра. Скажи: «Аллаху лучше это знать…»

И он зашагал прочь широкими шагами, не соразмерными с его тщедушным внешним видом…

3

По пятницам разрозненная семья возвращалась к истокам, и старый дом оживал в присутствии детей и внуков. Эта счастливая традиция не прервалась. Амина больше не была героиней пятницы, как бывало раньше. Умм Ханафи занимала центральную часть кухни, хотя Амина не уставала напоминать семейству, что Умм Ханафи была всего лишь её ученицей. Её страстное желание получить похвалу поощряло её быть более откровенной в напоминании об этом всякий раз, когда она чувствовала, что не заслужила того. Но Хадиджа, несмотрая на то, что была гостьей в доме, не отказывала ей в помощи в приготовлении пищи.

Незадолго до ухода господина Ахмада Абд Аль-Джавада в лавку его окружили гости: Ибрахим Шаукат и его сыновья Абдуль Муним и Ахмад, Ясин, его сын Ридван и дочь Карима. Смирение заставило их обратить смех в улыбки, а разговор перевести на шёпот. В их обществе Ахмад находил радость, и чем старше становился, всё больше и больше привязывался к ним. Ему было неприятно, что Ясин прекратил навещать его в лавке, ограничившись только пятничными визитами.

«Неужели этот мул никак не желает взять в толк, что отец хочет видеть его как можно чаще?» У его сына Ридвана было красивое лицо, чёрные, словно подведённые сурьмой глаза и румяная кожа. Его красота отразила всё то разнообразие во внешности, что он унаследовал и от Ясина, и от Ханийи, своей бабки, и от другого своего деда, Мухаммада Иффата. И потому он был самым любимым внуком Ахмада Абд Аль-Джавада.

Его сестра Карима была его уменьшенной восьмилетней копией. Она вырастет восхитительной девушкой, что отражалось в её чёрных — как у матери Занубы — глазах, в которых была улыбка, отражающая смущение и далёкие воспоминания.

На лицах Абдуль Мунима и Ахмада их дед мог видеть свой собственный немалого размера нос, а также маленькие глазки Хадиджи. Зато они были смелее других в обхождении с ним. Но все его внуки пробивали себе путь в учёбе с успехом, которым можно было гордиться, хотя казалось, уделяли своим делам больше внимания, чем деду. С одной стороны, они служили ему утешением в том, что жизнь его не прекратилась и продолжается в них, а с другой — напоминанием о том, что личность его постепенно отходит на второй план, освобождая присвоенный им центр внимания семьи. Это не огорчало его, ведь с возрастом к нему приходила и мудрость, равно как немощь и болезнь. Но вряд ли он мог предотвратить течение мощного потока воспоминаний, что устремлялись к тем дням, когда жизнь его только-только начиналась, как сейчас у его внуков. В 1890 году в их возрасте он мало учился, зато много играл рядом с музыкантами из квартала Гамалийя и среди излюбленных мест в Узбакийе. Уже тогда его товарищами были Мухаммад Иффат, Али Абдуррахим и Ибрахим Аль-Фар. Его отец занимал ту же лавку, что и он сам сейчас, иногда покрикивал на своего единственного сына, но проявлял к нему большую нежность. Жизнь тогда была туго свёрнутым свитком, набитым до отказа надеждами. Затем появилась Ханийя… Но не надо забегать вперёд и позволять воспоминаниям унести его.

Он поднялся, чтобы прочитать послеполуденную молитву, что была предвестником его ухода, затем переоделся и отправился в лавку. Все собрались в гостиной для кофе вокруг жаровни бабушки в атмосфере, располагающей к беседе. Основной диван заняли Амина, Аиша и Наима, диван справа — Ясин, Зануба и Карима, а диван слева — Ибрахим Шаукат, Хадиджа и Камаль. А Ридван, Абдуль Муним и Ахмад уселись на стулья посредине гостиной под электрическим светильником.

Ибрахим Шаукат по своей старой привычке, которую время так и не изменило, отмечал те блюда, что понравились ему, хотя его похвала в последнее время сводилась к тому, что выделяла преимущество кулинара — Амины — над её даровитой ученицей — Умм Ханафи.

Зануба словно эхо повторяла вслед за ним хвалебные речи, ибо никогда не упускала возможности добиться симпатии кого-либо из членов семьи её мужа. По правде говоря, с тех пор, как двери этого дома открылись перед ней и ей было позволено приобщиться к семье мужа, она тактично заверяла их в своей привязанности, ибо по прошествии ряда лет, что она жила в практической изоляции, словно неприкасаемая, по её подсчётам, это было признаком того, что они признали её место в семье. Смерть её первенца от Ясина стала настоящим поводом визита членов его семейства к ним домой и выражения им соболезнования. Они протянули ей руку впервые с момента женитьбы на ней Ясина, тем самым приободрив её, и она начала ходить в гости на Сахарную улицу — Суккарийю, после чего стала посещать дом в Байн аль-Касрайн когда недуг Ахмада Абд Аль-Джавада усилился, более того, ноги её ступили даже в его комнату, где они встретились как незнакомцы, между которыми ничего не было. Таким образом, Зануба стала частью семейства Абд Аль-Джавад, и даже стала называть Амину «тётей», а к Хадидже обращаться как к сестре. Она всегда являла собой образец скромности, и в отличие от других женщин в семье, избегала выставлять себя на показ и подчёркивать все свои прелести за пределами собственного дома, так что казалась старше своих лет, ибо красота её начала преждевременно увядать. Хадиджа не могла поверить, что ей только тридцать шесть лет. Однако Занубе удалось завоевать всеобщее признание, так что Амина даже как-то однажды сказала: «Несомненно, она родом из хорошей семьи, может быть, пусть даже это было несколько поколений назад. Неважно, что было, главное, что она порядочная женщина и единственная, кто смог ужиться с Ясином!»

Хадиджа своей полнотой и лоском казалась даже крупнее самого Ясина, и она не отрицала, что довольна этим, как довольна и своими сыновьями — Абдуль Мунимом и Ахмадом, а также своей в общем успешной семейной жизнью, хотя ни на день не переставала жаловаться ради защиты от сглаза. Её отношение к Аише изменилось полностью: за эти восемь лет она не обронила ни одного саркастического или грубого слова, даже в шутку. Она всецело стремилась быть с ней милосердной, обходительной и ласковой, проявляя почтительность к её страданиям, боясь такой же судьбы, как у неё, и тревожась, что несчастная женщина будет сравнивать свою долю с тем, что было уготовано старшей сестре. Она проявила щедрость, потребовав однажды от мужа, Ибрахима Шауката, отказаться от своей законной доли в наследстве, оставшемся от покойного брата, в пользу Наимы, и та полностью перешла к Аише и её дочери. Хадиджа питала надежду, что сестра будет помнить о её благодеянии, но та погрузилась в такое оцепенение, что щедрость сестры была просто не замечена ею. Но и это не помешало Хадидже осыпать сестру нежностью, лаской и состраданием, как будто она стала для неё второй матерью. Ей не требовалось ничего, кроме довольства и привязанности Аиши, чтобы чувствовать уверенность в собственном успехе, уготованном ей Аллахом.

Ибрахим Шаукат вытащил портсигар и протянул его Аише, и она с благодарностью взяла сигарету. Он тоже взял себе, и она затянулись. Чрезмерное увлечение Аиши курением и кофе было предметом постоянных замечаний, на которые она обычно реагировала пожатием плеч. Но её мать ограничивалась лишь тем, что молитвенным тоном отвечала: «Дай ей Господь терпения».

Ясин же был самым смелым в семье из тех, кто давал ей советы, словно утрата собственного ребёнка дала ему на это право. Сама Аиша не считала, что он понёс такую же потерю, что она сама, и в глазах её он обладал более завидной позицией в царстве несчастных страдальцев, поскольку его сын умер, когда ему не было и года, в отличие от Усмана и Мухаммада. На самом деле, говорить о постигших её несчастьях было самым излюбленным времяпрепровождением, так, словно она гордилась своим видным положением в мире бедствий.

Камаль с улыбкой, навострив уши, прислушивался к разговору о будущем, который вели между собой Ридван, Абдуль Муним и Ахмад. Ридван, сын Ясина, заявил:

— Все мы гуманитарии, и у нас нет лучшего выбора, чем юридический факультет.

Абдуль Муним, сын Ибрахима Шауката, своим зычным голосом ответил ему убедительным тоном, качнув при этом своей крупной головой, чем он больше всех напоминал дядю Камаля:

— Понятно… разумеется. Но он-то не хочет понять этого!

И он сделал знак головой в сторону своего брата Ахмада, на губах которого появилась насмешливая улыбка. Тут Ибрахим Шаукат воспользовался паузой, и, тоже указывая на Ахмада, сказал:

— Пусть поступает на филологический, если ему хочется, но сначала убедит меня в ценности этого факультета. Вот право — это я понимаю, а литературу — нет!

Камаль с выражением, похожим на сожаление, опустил взор, ибо их разговор вернул его к отголоскам старинного спора о том, что лучше: право или педагогика. Он по-прежнему питал старые надежды, хотя сама жизнь каждый день наносила ему жестокие удары. Адвокат в прокуратуре, к примеру, не нуждался в особом представлении, чего нельзя было сказать об авторе туманных статей в журнале «Аль-Фикр»!.. Ахмад Шаукат не дал ему возможности долго пребывать в замешательстве, и поглядев на него своими выпуклыми небольшими глазами, сказал:

— Оставляю ответ за дядей Камалем…

Ибрахим Шаукат улыбнулся, скрывая за своей улыбкой неловкость. Камаль же без всякого энтузиазма произнёс:

— Учись тому, что соответствует твоим дарованиям, как ты сам это чувствуешь.

На лице Ахмада явственно проступило выражение триумфа, и его изящная голова повернулась в сторону брата и отца, но тут Камаль добавил:

— Но тебе следует знать, что право откроет перед тобой такие двери в научную жизнь, которые не смогут открыть гуманитарные специальности… Если ты остановишь свой выбор в будущем на преподавании литературы, то это сложная и непрестижная профессия…

— Но я собираюсь стать журналистом.

— Журналистом..! — воскликнул Ибрахим Шаукат. И обращаясь к Камалю, добавил. — Он сам не знает, что говорит.

Ахмад тоже обратился к Камалю:

— В нашей семье нет разницы между руководством идеей и вождением повозки-двуколки!

Ридван улыбнулся:

— Самые великие предводители идей в нашей стране были юристами…

Ахмад высокомерно сказал:

— Те идеи, которые я имею в виду, это нечто иное!

Абдуль Муним мрачно отрезал:

— Это страшная и разрушительная вещь. К сожалению, я, кажется, знаю, что ты имеешь в виду…

Ибрахим Шаукат снова заговорил с Ахмадом, поглядев на других, словно призывая их в свидетели своих слов:

— Прежде чем сделать шаг, подумай. Ты учишься только четвёртый год. Твоё месячное жалование будет не больше одного фунта. Некоторые мои друзья горько сожалеют и сетуют на то, что их дети-выпускники университетов не могут найти себе работу, или занимают должность клерков с мизерной зарплатой. После этого ты свободен в выборе…

Тут в их спор вмешался Ясин и предложил:

— Давайте-ка выслушаем мнение Хадиджи. Она же была первой учительницей Ахмада, и лучше всех нас может сделать выбор между правом и филологией…

На лицах присутствующих появились улыбки, даже у Амины, что склонилась над кофеваркой, и у Аиши, что воодушевило Хадиджу:

— Я расскажу вам одну занятную историю. Вчера, незадолго до наступления вечера — а как вы знаете, зимой быстро темнеет — я возвращалась с улицы Ад-Дарб Аль-Ахмар в Суккарийю, и почувствовала, как за мной следом идёт какой-то мужчина. И когда он проходил мимо меня рядом с куполом Аль-Мутавалли, то спросил: «Куда идёшь, красавица?». И я повернулась к нему и ответила: «Домой, господин Ясин!»

В зале воцарился хохот. Зануба многозначительно поглядела на мужа: во взгляде её были явно заметны критика и отчаяние. Ясин же сделал знак рукой, чтобы все перестали смеяться, и спросил:

— Разве могла меня постичь слепота настолько?

Ибрахим Шаукат предостерёг его:

— Довольно!..

Карима же схватила отца за руку и тоже засмеялась, как будто, несмотря на свои восемь лет, она уже понимала, что имела в виду тётя в своей истории. Зануба прокомментировала ситуацию:

— Это самое плохое, над чем можно смеяться.

Ясин сердито поглядел на Хадиджу и сказал: «Ты выкопала мне яму, девчонка».

Хадиджа в ответ:

— Если кому-то из присутствующих и есть нужда в гуманитарных науках, то тебе, а не моему сумасшедшему сыну Ахмаду!

Зануба поддакнула ей, зато Ридван встал на защиту отца, назвав его несправедливо обвинённым. Взгляд Ахмада в надежде был по-прежнему прикован к Камалю, а Ибрахим искоса поглядывал на Наиму, которая прижалась к матери и походила на белую розу. Каждый раз, как она чувствовала на себе взгляд этих маленьких глаз, её тонкое бледное личико заливалось румянцем. Наконец Ибрахим Шаукат поменял тему разговора, обращаясь к Ахмаду:

— Приглядись к праву, и как оно позволило сыну Аль-Хамзави стать важным адвокатом в прокуратуре…

Камаль почувствовал в его словах горестную критику в свой адрес. А Аиша впервые заговорила:

— Он хочет посвататься к Наиме.

Воспользовавшись последовавшей за этой новостью паузой, Амина сказала:

— Его отец вчера завёл этот разговор с её дедом…

Ясин серьёзным тоном спросил:

— И мой отец дал своё согласие?

— Пока рано ещё говорить.

Ибрахим Шаукат осторожно задал вопрос, глядя на Аишу:

— А что думает об этом госпожа Аиша?

Аиша, ни на кого не глядя, сказала:

— Я не знаю…

Внимательно присматриваясь к сестре, Хадиджа заметила:

— Но именно от тебя всё зависит…

Камалю хотелось сказать о друге несколько хороших слов, и он сказал:

— Фуад на самом деле отличный парень…

Ибрахим Шаукат снова осторожно спросил:

— Полагаю, его отец из простых людей?!

Абдуль Муним Шаукат снова ответил своим зычным голосом:

— Да. Один из его дядей по материнской линии погонщик ослов, а другой — пекарь. А дядя по отцовской линии — секретарь адвоката. — Но тут же поправился, заговорив менее категорично. — Но это не умаляет человеческое достоинство, ведь человек это то, кто он есть, а не из какой он семьи!

Камаль понял, что его племянник хочет утвердить сразу две истины, в которых был убеждён, несмотря на то, что одна противоречила другой: низкое происхождение Фуада, во-первых, и то, что оно не умаляло достоинств самой его личности, во-вторых. Он понял даже больше: в первой истине Абдуль Муним нападал на Фуада, а во второй каялся за свою несправедливую атаку на него из-за собственных сильных религиозных убеждений. Удивительным было то, что утверждение обеих этих истин избавляло его от необходимости выражать их самолично. Он, как и племянник, не верил в классовые отличия, и так же, как и он, был склонен нападать на Фуада и принижать его положение, которое, как он сам понимал, было более серьёзным и значимым по сравнению с его собственным. Амине, по всей видимости, были неприятны подобные нападки. Она заявила:

— Его отец хороший человек. Он всю жизнь прослужил нам честно и искренне.

Хадиджа, набравшись мужества, сказала:

— Но если такой брак состоится, то Наима будет жить с людьми, которые стоят ниже её. Нет, происхождение — это всё…

Подтверждение её словам пришло с той стороны, откуда она и не ожидала — от Занубы, которая заверила:

— Вы правы, происхождение — это всё!

Ясин забеспокоился и бросил быстрый взгляд на Хадиджу, словно спрашивая её о том, как она отреагирует на слова его жены и их подтекст: не вызовут ли они воспоминаний о музыкальном ансамбле и пении? Он даже про себя послал проклятие Занубе за её пустое бахвальство, и был вынужден заговорить сам, чтобы как-то скрыть замечание жены:

— Вспомни, что ты говорила об адвокате из прокуратуры…

Хадиджа, ободрённая молчанием Аиши, сказала:

— Адвокатом в прокуратуре он стал из-за моего отца. Это наше богатство сделало его тем, кто он есть!

С сарказмом, сверкавшим в глазах навыкате, которые так напоминали глаза его покойного дяди Халиля Шауката, Ахмад произнёс:

— Мы обязаны его отцу даже больше, чем его отец нам!

Показав на него пальцем, Хадиджа критическим тоном сказала:

— Ты постоянно бросаешь нам свои непонятные замечания.

Ясин был полон надежды положить конец этой теме:

— Отдохните уже. Последнее слово будет за отцом…

Амина раздала чашки кофе, и глаза юношей устремились на Наиму, которая сидела, прижавшись к матери. Ридван говорил себе: «Милая и красивая девушка. Если бы это было возможно, мы стали бы друзьями и даже парой. И если бы прогуливались пешком по улице, людям было бы сложно сказать, кто же из нас красивее!» Ахмад тоже отметил про себя: «Она очень красива, но слишком уж привязана к матери, да и к тому же не образованна». А Абдуль Муним думал так: «Она красавица, хорошая хозяйка и очень набожна. Единственный её недостаток — это худоба, но и он красит её. Слишком хороша для Фуада». Затем он прервал свой внутренний монолог и спросил её:

— А ты, Наима, что думаешь сама об этом? Скажи нам.

Бледное личико порозовело, затем нахмурилось, и наконец, улыбнулось. Она напряглась, и улыбка смешалась с хмурым выражением, чтобы избавиться и от того, и от другого. Затем она смущённо произнесла:

— У меня нет никакого мнения. Оставьте меня!..

Ахмад саркастически заметил:

— Ложная застенчивость…

Аиша оборвала его:

— Почему это ложная?!

Он поправился:

— Застенчивость уже давно не в моде. Если ты не будешь говорить, то жизнь твоя утрачена…

Аиша горько сказала:

— Мы не знаем таких слов.

Ахмад посетовал, не обращая внимания на предупреждающий взгляд матери:

— Держу пари, что наша семья отстала от современной эпохи как минимум на четыре столетия!

Абдуль Муним насмешливо спросил его:

— А почему ты определил, что именно на четыре?

Ахмад равнодушно сказал:

— Да из чувства сострадания!

Тут Хадиджа задала вопрос Камалю:

— А ты?!.. Когда ты женишься?!

Её вопрос застал Камаля врасплох, и он попытался уклониться от ответа:

— Это уже старая история!

— Но одновременно с тем и новая. Мы не оставим это как есть, пока Аллах не даст тебе достойную девушку из хорошей семьи…

За последними словами Амина следила с удвоенным интересом, ибо брак Камаля был самой большой её мечтой. Как же она надеялась, что он воплотит в жизнь её заветное желание увидеть своего внука от единственного оставшегося в живых сына! Она сказала:

— Его отец предлагал ему девушек из лучших семейств, но он постоянно находил то одну отговорку, то другую…

— Это всё слабые оправдания. Сколько вам лет, господин Камаль?.. — спросил его со смехом Ибрахим Шаукат.

— Двадцать восемь!.. Время упущено…

Амина с удивлением прислушалась к этой цифре, словно не желая верить, а Хадиджа вспылила:

— Ты очень уж увлекаешься тем, что завышаешь свой возраст!

Да, он был её младшим братом, и выдать свой возраст означало косвенно намекнуть и на её возраст. И хотя её мужу уже исполнилось шестьдесят, она ненавидела упоминания о том, что самой ей было тридцать восемь. Камаль же не знал, что и сказать. Тему разговора, по его мнению, нельзя было решить одним словом, ибо он постоянно ощущал, что ему требуется прояснить свою позицию, и потому оправдывающимся тоном заявил:

— Днём я занят на работе в школе, а вечером — в своём кабинете!

Ахмад воодушевлённо заметил:

— Великолепная жизнь, дядя. Но человеку следует также жениться.

Ясин, который знал Камаля больше всех остальных, сказал:

— Ты сторонишься забот, чтобы они не отвлекали тебя от поисков «истины», однако истина как раз и заключена в этих заботах. Ты не познаешь жизнь, сидя в своём кабинете. Истина — в доме и на улице…

Пытаясь увернуться, Камаль парировал:

— Я привык тратить всё своё жалованье вплоть до последнего миллима. У меня нет сбережений, как же я женюсь?!

Хадиджа заблокировала ему все пути для увёрток:

— Решись хоть раз жениться, и будешь знать, как подготовиться к браку.

Ясин засмеялся:

— Ты будешь тратить всё своё жалованье вплоть до последнего миллима только до тех пор, пока не женишься…

«Они оба словно сговорились», подумал Камаль. Но почему он не женился, несмотря на то, что и условия все тому соответствовали, и родители этого так хотели?.. Да, в его жизни был период, когда он любил, но сама мысль о браке казалось тщетной. Вслед за тем последовал период, когда любовь была заменена мыслью, что жадно поглотила всю его жизнь. Величайшей радостью для него было наткнуться на какую-нибудь замечательную книгу или добиться публикации своей статьи. Он сказал себе, что мыслитель не женится и не должен делать этого. Глядя вверх, он думал, что брак заставит его спуститься на землю. Как прежде, так и теперь он получал удовольствие от позиции вдумчивого наблюдателя, избегающего, насколько это возможно, подключения к механизму самой жизни. Он не распоряжался со всей щедростью своей свободой, дорожа ей, как скупой рыцарь дорожит своим богатством. К женщинам у него не осталось никаких иных чувств, кроме похоти, которую легко можно было удовлетворить. Но несмотря на всё это, его молодость не была растрачена напрасно, поскольку у него не проходило и недели без интеллектуальных забав и телесных удовольствий. Он был смущён и сомневался во всём, а брак казался ему чем-то, во что следует верить. Он сказал:

— Успокойтесь. Я женюсь, когда захочу того.

На лице Занубы появилась улыбка, вернувшая ей лет десять. Она спросила:

— А почему вы не хотите жениться?

Камаль с заметным раздражением ответил:

— Брак — это зёрнышко, а вы делаете из него целую гору…

Но в глубине души он всё же верил, что брак это целая гора, а не просто зёрнышко. Им владело странное ощущение, что в один прекрасный день он покорно женится и тогда непреложный рок занесёт над ним свой меч. Его вывел из потока мыслей голос Ахмада, который обращался к нему:

— Нам пришла пора подняться в вашу библиотеку.

Камаль поднялся, радушно приглашая их к себе, и Абдуль Муним, Ахмад и Ридван последовали вслед за ним. Они поднялись в библиотеку, чтобы позаимствовать у него несколько книг по своему обыкновению, как делали всегда, когда приходили в гости в этот старый дом. Письменный стол Камаля занимал место посреди комнаты под электрической лампочкой между двух рядов книжных шкафов. Он уселся за стол, пока молодые люди рассматривали названия книг, разложенных по полкам. Затем Абдуль Муним выбрал себе книгу «Лекции по истории ислама», а Ахмад принёс «Основы философии». Они встали вокруг его стола, и он молча перевёл взгляд с одного на другого. Затем Ахмад с раздражением произнёс:

— Я никогда не смогу прочитать столько, сколько хочу, пока не выучу в совершенстве хотя бы один иностранный язык.

Листая страницы книги, Абдуль Муним пробормотал:

— Никто не знает ислам по-настоящему.

Ахмад саркастически заметил:

— Мой брат узнаёт правду об исламе от человека из народа на базаре в Хан аль-Халили.

Абдуль Муним закричал на него:

— Замолчи, безбожник!

Камаль вопросительно поглядел на Ридвана:

— А ты не хочешь взять книгу?

Абдуль Муним ответил за него:

— Всё его время занято чтением вафдистских газет!

Кивнув головой в сторону Камаля, Ридван сказал:

— В этом мы схожи с дядей!

Его дядя ни во что не верил, но тем не менее был вафдистом! Он также сомневался в истине в целом, но несмотря на это, ладил с людьми и с реальностью. Переводя глаза с Абдуль Мунима на Ахмада, он спросил:

— Вы оба тоже поддерживаете «Вафд», так что же тут удивительного?.. Любой патриот сторонник «Вафда». Не так ли?

Своим уверенным тоном Абдуль Муним заявил:

— Несомненно, «Вафд» самая лучшая партия, но в то же время по сути она уже не достаточно удовлетворительна…

Ахмад засмеялся:

— В этом я согласен с братом. Или лучше сказать, я согласен с ним только в этом. Может быть, мы и не согласны друг с другом по поводу степени нашей удовлетворённости партией «Вафд». Но важнее сам патриотизм, который сам по себе должен быть предметом вопроса. Да, независимость превыше любых споров, но понятие патриотизма должно развиваться, пока её не поглотит нечто более возвышенное и всеобъемлющее по смыслу. Вполне вероятно, что в будущем мы будем смотреть на мучеников, погибших за патриотические идеи, так же, как сегодня глядим на жертвы глупых сражений, которые возникают между племенами и кланами!

«Глупых сражений! Что за дурак!.. Фахми погиб не в глупом сражении. Но как можно быть в том уверенным?..»

Несмотря на свои мысли, Камаль резко ответил:

— Любой, убитый ради чего-то, стоящего выше его самого, становится мучеником. Ценность вещей может меняться, но позиция человека по отношению к ним остаётся неизменной…

Они покинули библиотеку, и Ридван сказал Абдуль Муниму в ответ на его замечание:

— Политика — это самая серьёзная карьера, которую может сделать человек в обществе…

Когда они вернулись к собравшимся в гостиной на кофе, Ибрахим Шаукат как раз говорил Ясину:

— Таким образом мы воспитываем наших детей, направляем их, даём советы, но каждый ребёнок находит свой путь в библиотеку, которая является совершенно независимым от нас миром. Там с нами соперничают чужаки, о которых мы ничего не знаем. И что же нам делать?!..

4

Трамвай был переполнен настолько, что даже стоять было негде. Камаль втиснулся между стоящими пассажирами так, словно навис над ними своим долговязым тощим телом. Они все, как и он — так ему казалось — ехали на празднование национального дня тринадцатого ноября. Он с дружеским любопытством переводил глаза с одного лица на другое.

По правде говоря, он участвовал в этих праздниках как ярый верующий, хотя в то же самое время был убеждён, что ни во что не верит. Несколько человек, что не были знакомы друг с другом, беседовали, комментируя ситуацию и ограничиваясь общей целью и верностью партии «Вафд», соединившей их сердца. Один из них сказал:

— В этом году день памяти нашей борьбы — это праздник борьбы во всех смыслах данного слова. Или того, что должно быть…

Ещё один заметил:

— Нужно будет дать ответ английскому госсекретарю Хору[72] по его злосчастной декларации.

При упоминании о Хоре третий из них вспылил и закричал:

— Этот сукин сын заявил: «Мы советовали не принимать повторно ни Конституцию 1923 года, ни 1930 года». Какое ему вообще дело до нашей конституции?

Четвёртый собеседник ответил:

— Не забывайте, что до того он говорил: «Но когда мы провели консультацию, мы посоветовали…», и так далее…

— Да уж. С кем это он проводил консультацию?

— Спроси об этом у правительства сутенёров!..

— Тауфик Насим[73]… Хватит! Вы разве забыли его? Но почему «Вафд» заключил с ним перемирие?!

— Ну тогда конец всему. Подождите сегодняшнего выступления.

Камаль слушал их разговор, более того, сам принимал в нём участие. Но самым удивительным было то, что он был не меньше их воодушевлён. Сегодня был восьмой день памяти национальной борьбы, свидетелем которой он являлся. Как и другие, он испытывал горечь от прошлых политических экспериментов.

— Я был современником эпохи Мухаммада Махмуда[74], который приостановил действие Конституции на три года ради модернизации, и отнял у народа свободу взамен обещанного осушения болот и топей!.. Я также пережил годы террора, навязанного стране Исмаилом Сидки[75]. Народ доверял им и желал, чтобы они были его лидерами, однако они всегда оказывались ненавистными палачами, которых защищали дубины и пули английских констеблей. Они всегда говорили народу то на одном языке, то на другом: «Вы — бессильный и слабый народ, мы — ваши опекуны». Народ без колебаний бросался в бой, и из каждого боя выходил, еле переводя дыхание. Лидеры же в итоге занимали пассивную позицию под лозунгом иронического терпения. На сцене не оказалось никого, кроме вафдистов, с одной стороны, и деспотов-правителей, с другой. Народ же удовлетворился позицией наблюдателя, и шёпотом приободрял своих мужчин, однако не протягивал им руку помощи.

Сердце Камаля не могло оставаться безучастным к жизни народа, и билось в унисон с их сердцами, несмотря на его ум, блуждающий в тумане сомнений. На остановке «Саад Заглул» он вышел из трамвая и присоединился к неорганизованной процессии, что направлялась к шатру, возведённому для торжеств поблизости от дома нации — дома Сааада. Через каждый десяток метров им навстречу попадалась группа солдат, лица которых говорили о жестокости и тупости, а во главе их был английский констебль. Около самого шатра Камаль встретился с беседовавшими друг с другом Абдуль Мунимом, Ахмадом и Ридваном, а также с ещё одним юношей, который был ему незнаком. Они подошли поприветствовать его и некоторое время оставались вместе. Уже примерно месяц, как Ридван и Абдуль Муним учились на юридическом факультете; Ахмад же только-только перешёл в последний класс средней школы. На улице они казались Камалю «мужчинами», в отличие от того, какими он видел их дома. Однако они были всего лишь его племянниками. До чего красив Ридван!.. Красивым был и его приятель, которого ему представили под именем Хилми Иззат. Да, прав был тот, кто заметил: «Рыбак рыбака видит издалека». Ахмад радовал его: от него всегда можно было ожидать какого-нибудь интересного замечания или поступка. А вот Абдуль Муним был похож на него, за исключением его невысокого роста и полноты. Поэтому он вполне мог бы любить его, если бы не глубокая вера и фанатизм племянника, которые он не одобрял!..

Камаль приблизился к огромному шатру и окинул взглядом многолюдную толпу, обрадованный таким огромным количеством народа. Он поглядел на помост, на который в скором времени должен был подняться «глас народа», и занял своё место. Его присутствие в подобном людском сборище высвобождало из глубин его души, погружённой в одиночество, новую личность, в которой с энтузиазмом пульсировала жизнь. Там, в застенках, пока его ум был запечатан, словно в бутылке, подавляемые душевные силы, жаждущие жизни, переполненные эмоциями и чувствами, толкали его к борьбе и надежде. В таких случаях жизнь его обновлялась, возрождались инстинкты, а одиночество рассеивалось само собой. Он ощущал связь с людьми, принимал участие в их жизни, объемля их надежды и боль. По своей природе он был не в состоянии принять такую жизнь навсегда, однако она была иногда нужна ему для того, чтобы не отрываться от размеренной повседневной людской жизни. Ему нужно отложить проблемы материи и духа, природы и метафизики и сосредоточить своё внимание на том, что любят эти люди, и на том, что они ненавидят. На Конституции… На экономическом кризисе… На политической ситуации… На проблеме национализма. Поэтому не было ничего удивительного, что накануне ночью, которую он провёл в созерцании тщетности существования, он выкрикивал: «Вафд — кредо нации». Интеллект лишает своего обладателя душевного спокойствия. Интеллектуал любит истину, обожает добродетель, стремится к толерантности, запутывается в сомнениях и страдает от постоянной борьбы с инстинктами и переживаниями. Утомлённому нужен хотя бы час, чтобы укрыться в объятиях общества, обновить свою кровь и призвать на помощь жар молодости. В библиотеке у него было не так уж много выдающихся друзей, вроде Дарвина, Бергсона и Рассела. А в этом шатре их были тысячи, хотя они и выглядели так, как будто безумцы. Но в их обществе воплощались благородные сознательные инстинкты. В конце концов, именно такие как они создавали события и творили историю. В политической жизни он любил их и ненавидел, был доволен ими и раздражён. Но всё, на его взгляд, не имело никакого значения. Всякий раз, как он сталкивался в своей жизни с этим противоречием, его сотрясала тревога. Но ведь в жизни всегда есть место противоречиям, а следовательно, и тревоге. Поэтому его сердце так неистово стремилось достичь гармоничного единства, в котором были бы и счастье, и совершенство. Вот только где это единство?! Он чувствовал, что интеллектуальная жизнь была для него просто неизбежна, покуда он наделён деятельным умом. Но всё это не мешало ему обращать взор на другую жизнь, к которой его подталкивали все подавляемые не находящие выхода силы. Такая жизнь была его спасительной скалой. Наверное поэтому всё это скопление людей и казалось ему таким прекрасным. По мере того, как толпа людей росла, она выглядела величественнее. Сердце его ожидало появления лидеров с тем же пылом и энтузиазмом, что и у остальных.

Абдуль Муним и Ахмад сидели на соседних сиденьях, а Ридван и его друг, Хилми Иззат, бродили взад-вперёд по проходу шатра, либо останавливались у входа и перекидывались парой фраз с организаторами празднества: оба юноши обладали влиянием! Шёпот людей нарастал и наконец превратился в общий гул. Из дальних углов, которые занимали молодые люди, поднялся шум, перемежаемый криками. Затем снаружи донёсся громкий вопль, и головы присутствующих повернулись и поглядели на вход с задней стороны шатра. Затем все как один поднялись с оглушительным криком. На помосте показался Мустафа Ан-Наххас[76], который поприветствовал тысячи людей яркой улыбкой и своими сильными руками. Камаль глядел на него, и время от времени в его глазах исчезало недоверие. Он спрашивал себя, как он мог поверить в этого человека, после того, как перестал верить вообще во всё?.. Потому ли, что он был символом независимости и демократии?! В любом случае, тёплые отношения между лидером и народом были явно заметны и достойны внимания. Без сомнения, это была серьёзная сила, которой принадлежала историческая роль в построении египетского национализма. Атмосфера была переполнена воодушевлением и пылом. Организаторы торжества утомились, пытаясь водворить тишину в разных концах, чтобы люди могли услышать чтеца Корана, который нараспев повторял айат «О Пророк! Вдохновляй верующих на сражение». Люди ожидали этого призыва, после которого раздались крики и аплодисменты, так что даже несколько человек из тех, что придерживались строгих взглядов, запротестовали и призвали соблюдать тишину и проявить уважение к Книге Аллаха. Их слова вызвали в памяти у Камали старые воспоминания о том дне, когда он сам считался одним из таких вот педантов. На губах его появилась улыбка; он мгновенно вспомнил о собственном особом мире, полном противоречий, который из-за их постоянных столкновений между собой казался опустевшим.

Лидер встал и принялся выступать с речью. Он говорил звонким голосом, ясно и доходчиво в течение двух часов. Затем закончил выступление открытым призывом к насилию и революции.

Воодушевление народа достигло своего апогея: они встали на стулья и заорали в приступе безумного энтузиазма. Камаль кричал с тем же пылким воодушевлением, что и остальные. Он просто-напросто забыл о том, что он учитель, от которого требуется сохранять выдержку и достоинство. Ему представилось, что он вернулся в те далёкие славные дни революции, о которых когда-то слышал, но так и не поучаствовал.

«Тогда выступали с такими же сильными речами?.. И люди встречали их с подобным энтузиазмом?.. Смерть поэтому казалась чем-то несущественным?.. На одном из таких собраний, несомненно, присутствовал и Фахми, а затем ринулся на смерть, к бессмертию или к уничтожению?!.. Может ли человек, который, как и он, сомневается во всём, стать мучеником?.. Наверное, патриотизм — как и любовь, — одна из таких сил, которым мы подчиняемся, даже не веря в них!»

Порыв энтузиазма был огромным, крики бурными и угрожающими. Стулья дрожали под теми, кто сидел на них. Каким же будет следующий шаг? Прежде чем кто-либо понял, что происходит, как толпа направилась к выходу. Камаль покинул своё место и кинул взгляд вокруг себя в поисках молодых племянников, но не нашёл от них и следа. Он вышел из шатра из боковой двери и быстрыми шагами пошёл в направлении улицы Каср аль-Айни, чтобы добраться туда прежде остальных. По дороге он прошёл мимо дома наций — а всякий раз, как он проходил здесь — он приковывал к нему взгляд, переводя глаза с исторического балкона на двор, бывший свидетелем славных воспоминаний в жизни родины. Для него этот дом обладал почти магическим обаянием: вот там стоял Саад, а вот здесь — Фахми со своими приятелями. А на этой улице, по которой он сейчас шёл, просвистели пули, которые попали в их сердца и сделали их мучениками. Его народу постоянно требовалась революция, которая бы служила прививкой от этих страшных заболеваний. По правде говоря, тирания и была таким заболеванием, которое глубоко укоренилось в их стране.

Так участие Камаля в этом националистическом празднике было успешным для обновления собственной личности. В тот момент его волновало лишь одно: решительный, похожий на удар кулаком по столу ответ Египта на декларацию Хора. Он расправил своё тощее долговязое тело и поднял большую голову вверх, пока ноги несли его вперёд. Он оказался у стен Американского Университета, представляя себе великие и серьёзные дела. Даже учителю иногда необходимо со своими учениками подниматься на восстание. Он как-то хмуро улыбнулся этой мысли… Учителю с большой головой суждено преподавать основы английского языка — всего лишь основы, несмотря на то, что они открывали перед ним целый сонм тайн. Его тело на этой переполненной людьми земле занимает мизерное пространство, тогда как его фантазии кружат в водовороте, охватывающим все винтики природы. Утром он спрашивал о значении одного слова и произношении другого, а вечером задавался вопросом о смысле существования загадки, что предшествует одной, и следует за другой загадкой. Утром в его сердце полыхает бунт против англичан, а вечером терзающие его общие братские чувства ко всему роду человеческому призывают к сотрудничеству перед лицом той загадки, что представляет собой судьба.

Он резко встряхнул головой, как будто отгоняя от себя эти фантазии, и до ушей его донеслись крики, что приближались с площади Исмаилийя. Камаль понял, что демонстранты добрались до улицы Каср аль-Айни, и воинственные чувства, поселившиеся у него в груди, призвали его остановиться. Возможно, он даже примет участие сейчас, как в дни демонстрации тринадцатого ноября. «Слишком долго народ терпеливо сносил все эти удары: сегодня это Тауфик Насим, вчера — Исмаил Сидки, а позавчера — Мухаммад Махмуд. Эта зловещая цепь тиранов тянулась ещё с доисторических времён. Каждый сукин сын был обольщён собственной мощью и утверждал, что он наш избранный опекун, а народ бессилен».

Но не надо так спешить!.. Демонстрация яростно бушевала и бурлила. Но что это?!.. Камаль тревожно обернулся назад, услышав звук, потрясший его сердце. Внимательно прислушался, и тот же самый звук вновь донёсся до его ушей. Пули. Вдали он увидел демонстрантов, что в сумятице бросались кто куда. Несколько групп людей устремились к площади; другие же — на боковые улицы, и множество английских констеблей мчалось за ними верхом. Поднялись крики, смешавшиеся с гневными голосами и воплями, всё чаще сыпались пули. Сердце Камаля забилось, в волнении вопрошая о том, где были сейчас Абдуль Муним, Ахмад и Ридван, и наполнилось беспокойной яростью. Он обернулся направо, налево и заметил невдалеке кофейню на углу дома, и направился туда. Дверь её была практически закрыта, и едва он прошёл мимо неё, как тут же вспомнил лавку с пирожками-басбусой в квартале Хусейна, где он впервые услышал выстрелы. Столпотворение распространилось повсюду. Пули сыпались в каком-то ужасающем изобилии, затем чуть реже. Доносился звук разбитого стекла и ржание лошадей. Рёв усилился, что указывало на то, что бушующие толпы мечутся с места на место с молниеносной скоростью.

Пожилой усатый человек вошёл и сказал, не дав никому спросить его об увиденном: «Пули констеблей градом сыпались на студентов. Один Аллах знает, сколько всего жертв». Затем он присел, с трудом переводя дыхание и снова дрожащим голосом заговорил: «Они вероломно предали невинных. Если бы их целью было сломить демонстрацию, они бы стреляли в воздух со своих позиций, издали. Но они сопровождали демонстрантов с расчётливым спокойствием и затем расположились на перекрёстках. Внезапно обнажили револьверы и принялись стрелять без всякой жалости. Молодые люди пали, барахтаясь в собственной крови. Англичане, конечно, звери, но египетские солдаты звери не меньше их. Это была преднамеренная резня, о Боже!»

С другого конца кофейни кто-то сказал: «Сердце подсказывало мне, что сегодняшний день не закончится мирно». Другой ответил: «Эти дни вестники зла. С тех пор, как Хор заявил о своей декларации, люди в ожидании серьёзных перемен. Это только одна битва, но за ней последуют и другие, смею вас заверить!»

— Студенты всегда оказываются жертвами. Самые дорогие сына нации. Увы!

— Но выстрелы затихли. Не так ли?! Прислушайтесь!

— Основная демонстрация перед домом наций. Там ещё долго будет продолжаться стрельба!..

Но на площади воцарилась тишина. Время тянулось тягостно, в атмосфере напряжённого ожидания. Приближались сумерки. В кофейне даже зажглись лампы. Затем наступила полная тишина, как будто площади и окружающие её улицы вымерли. Обе створки двери кофейни открылись и показалась площадь, на которой не было ни прохожих, ни транспорта. Появилась колонна полицейских на лошадях и в стальных шлемах, которые окружили площадь вслед за своими английскими командирами.

Камаль продолжал задаваться вопросом о судьбе своих племянников. Когда на площади вновь оживилось движение, он спешно покинул кофейню, но не возвратился домой, не наведавшись прежде в Суккарийю и в Каср аш-Шаук, и убедившись, что Абдуль Муним, Ахмад и Ридван в безопасности.

Он был один в своей библиотеке, и сердце его было наполнено печалью, недовольством и гневом. Он не прочитал и не написал ни слова, ибо разум его блуждал где-то в районе дома наций, размышлял о Хоре и его декларации, о революционном выступлении Ан-Наххаса, националистических лозунгах, грохоте пуль и криках жертв, и обнаружил, что пытается вспомнить имя владельца той самой лавки, торговавшей пирожками-басбусой, в которой когда-то давно укрывался сам, однако память не выручила его!

5

Вид дома Мухаммада Иффата в квартале Гамалийя был привычным и любимым глазу Ахмада Абд Аль-Джавада: и эта массивная деревянная дверь, что снаружи выглядела так, как будто вела в древний караван-сарай, и тот высокий забор, скрывавший за собой всё, кроме верхушек деревьев. А этот тенистый сад с шелковицами и смоковницами, засаженный кустиками хны, арабского и индийского жасмина, лимонными деревцами, был просто удивительным. Изумляли также и прудик с водой, расположенный посередине, и деревянная веранда, что тянулась вдоль всего сада.

Мухаммад Иффат стоял на ступенях веранды и ждал гостя, завернувшись в домашнюю шерстяную накидку. Али Абдуррахим и Ибрахим Аль-Фар уже сидели на стульях рядом друг с другом.

Ахмад Абд Аль Джавад поприветствовал друзей и последовал за Мухаммадом Иффатом к дивану в центре веранды, где они оба и уселись. Их полнота постепенно сошла на нет, за исключением разве что Мухаммада Иффата, тело которого казалось дряблым, а лицо сильно покрасневшим. Али Абдуррахим облысел; другие же поседели. Лица друзей покрылись морщинами. Али Абдуррахим и Ибрахим Аль-Фар выглядели даже старше своих лет. Краснота лица Мухаммада Иффата была вызвана застоем крови. Внешность же Ахмада Абд Аль-Джавада, несмотря на худобу и седину, оставалась привлекательной. Он очень любил эти их собрания, как и сад, что возвышался над стеной ограды, выходившей на Гамалийю. Он откинул голову немного назад, как будто для того, чтобы напитать свой крупный нос ароматами жасмина и хны. Он иногда закрывал глаза, чтобы послушать щебет птиц, порхавших над ветвями тута и смоковниц. Но тем не менее, самое благородное чувство, что проникло в его сердце в тот момент — чувство братства и дружбы к этим троим. Он глядел своими большими голубыми глазами на столь любимые им лица, ставшие неузнаваемыми из-за старости, и сердце его переполнялось скорбью и жалостью к ним и к себе. Он даже больше их ностальгировал по прошлому и воспоминаниям о нём. Его очаровывало всё, что напоминало о красоте молодости, её бурных эмоциях и авантюрной удали.

Ибрахим Аль-Фар поднялся и подошёл к ближайшему столику, на котором стояла коробка с нардами, принёс её им и спросил:

— Ну, кто сыграет со мной?

Ахмад, который редко участвовал в их играх, неодобрительно произнёс:

— Отложи ненадолго игру. Нельзя же занимать этим себя в начале нашей встречи.

Аль-Фар вернул коробку с нардами на место. Затем к ним подошёл слуга-нубиец с подносом, на котором были три стакана чая и рюмка виски с содовой. Мухаммад Иффат с улыбкой взял себе рюмку, а трое друзей взяли по чаше чая. Эта церемония с раздачей чая повторялась каждый вечер и весьма смешила их. Вертя рюмку в руке, Мухаммад Иффат сказал, указывая на чашки чая, что держали друзья:

— Да смилостивится Аллах над теми временами, которые научили вас приличиям!

Глубоко вздохнув, Ахмад Абд Аль-Джавад сказал:

— Эти времена научили всех нас, и в первую очередь тебя, ведь ты был весьма грубым…

Примерно в одно и то же время в течение года врачи наказали им отказаться от спиртного, только вот врач Мухаммада Иффата разрешил своему пациенту принимать по рюмочке в день. Тогда Ахмад Абд Аль-Джавад полагал, что врач его друга был более снисходительным, чем его собственный. Он пришёл к нему, однако врач серьёзно и решительно предостерёг его: «Ваше состояние отличается от состояния вашего друга». Когда просочился слух о его визите ко врачу Мухаммада Иффата, это стал объектом долгих обсуждений и шуток. Ахмад Абд Аль-Джавад со смехом сказал:

— Ты, без сомнения, дал своему врачу большую взятку, чтобы он позволил тебе выпивать по рюмочке!

Аль-Фар, глядя на виски в руке Мухаммада Иффата, прямо-таки застонал:

— Ей-Богу, я практически забыл что такое опьянение!

Ахмад Абд Аль-Джавад шутливо заметил:

— Эх ты, буян, испортил себе всё покаяние этими словами.

Аль-Фар взмолился о прощении перед Господом, затем безропотно пробормотал:

— Слава Аллаху…

— Мы стали завидовать даже одной рюмке!.. И где?.. Где же наше опьянение?!

Ахмад Абд Аль-Джавад засмеялся:

— Если вы раскаетесь, то раскайтесь из-за зла, а не из-за добра, сукины вы дети!

— У тебя, как и у прочих проповедников, язык в одном мире, а сердце в другом…

Тут Али Абдуррахим повысил голос, как бы возвещая о смене темы разговора, и заявил:

— Господа! А что вы думаете о Мустафе Ан-Наххасе?! На него не подействовали слёзы престарелого и больного короля. Он отказался забыть даже на секунду свою великую цель — «Конституцию 1923 года»…

Мухаммад Иффат щёлкнул пальцами и весело ответил:

— Браво… Браво! Он ещё более твёрд, чем сам Саад Заглул. Он видел больным и плачущим короля-тирана и с редкостным мужеством выдержал это, непоколебимо повторив слова целой нации, вручившей ему бразды правления над собой: «Сначала Конституция 1923 года». Так и вернулась к нам наша конституция. Кто бы

мог себе представить такое?

C восхищением кивнув головой, Ибрахим Аль-Фар сказал:

— Представьте себе это зрелище: король Фуад, разбитый старостью и болезнью, кладёт руку на плечо Мустафы Ан-Наххаса с подчёркнутым дружелюбием и призывает его к формированию коалиционного правительства. Но Ан-Наххас не поддался этому и не забыл о своей обязанности как надёжного лидера нации. Он ни на миг не забыл о конституции, которая чуть было не утонула в королевских слезах. Его ничто не тронуло, и он смело и твёрдо заявил: «Сначала Конституция 1923 года, Ваше Величество».

Подражая его тону, Али Абдуррахим заметил:

— Или сначала посадите всех на кол, Ваше Величество!..

Ахмад Абд Аль-Джавад расхохотался:

— Клянусь Тем, Кто управляет судьбами, и виски, что рядом с нами, которое нам запретили, что это великолепная позиция!

Мухаммад Иффат допил остаток своего напитка и сказал:

— Сейчас у нас 1935 год, прошло уже восемь лет после смерти Саада и пятнадцать лет с момента революции, а англичане по-прежнему повсюду в нашей стране: и в казармах, и в полиции, и в армии, и в министерствах. Иностранные концессии, что делают из любого сукиного сына уважаемого господина, по-прежнему на месте. Такое печальное положение дел должно наконец закончиться…

— И не забывай ещё о палачах вроде Исмаила Сидки и Мухаммада Махмуда или Аль-Ибраши!

— Если англичане уйдут, ни один из них не будет больше ничего значить, и все перевороты закончатся, как будто их и не было…

— Да, если король думает сыграть в игру с собственным хвостом, то не найдёт никого, кто бы стал помогать ему!

Мухаммад Иффат сказал:

— Король окажется меж двух огней: либо он проявит уважение к конституции, либо ему самому скажут до свидания!

Ибрахим Аль-Фар с явным сомнением спросил:

— Но покинут ли его англичане, если он попросит их защитить его?

— Если англичане согласятся уйти, зачем им защищать короля?

Аль-Фар снова спросил:

— Но согласятся ли англичане уйти на самом деле?!

С уверенностью человека, гордящегося своей политической осведомлённостью, Мухаммад Иффат ответил:

— Они застали нас врасплох с этой декларацией Хора. Были демонстрации, мученики, да смилуется над ними Аллах, а затем призыв к коалиции. Затем нам вернули Конституцию 1923 года. Уверяю вас, что англичане сами сейчас желают переговоров. На самом деле никто не знает, как и чем закончится это тревожное время, как англичане уйдут, и как прекратится влияние всех этих иностранцев. Но мы безгранично уверены в Мустафе Ан-Наххасе…

— Пятьдесят три года оккупации страны закончатся вот так, с помощью нескольких слов за столом?!

— Слова предшествовали пролитию невинной крови…

— Ну а если?!

Подмигнув глазом, Мухаммад Иффат заметил:

— Тогда они окажутся в очень неприятной позиции, учитывая трудное международное положение!

— Они всегда могут найти кого-то, кто станет защищать их интересы. Да и Исмаил Сидки пока что жив, не помер!..

Тоном знатока Мухаммад Иффат продолжил:

— Я говорил со многими осведомлёнными в этом деле, и обнаружил, что они настроены оптимистично. Они говорят, что всему миру угрожает жестокая война, и Египет — это потенциальная жертва, а потому достижение почётного согласия в интересах обеих сторон…

Их разговор продолжился после того, как Али Абдуррахим самоуверенно погладил свой живот:

— У меня есть для вас важные новости: мне обещали, что выставят мою кандидатуру от округа Гамалийя на следующих парламентских выборах, в этом меня заверил сам Ан-Нукраши.

Лица друзей засияли от радости. Когда пришла очередь внести свой комментарий, Али Абдуррахим с деланной серьёзностью произнёс:

— Есть у «Вафда» один недостаток: иногда он выставляет своими кандидатами сущих животных в качестве депутатов!

Ахмад Абд Аль-Джавад, словно в защиту «Вафда» сказал:

— Но что может тут поделать «Вафд»? Он же хочет представлять всю нацию, как благородных, так и подлецов. И кто же будет представлять подлецов, если не животные?!

Мухаммад Иффат толкнул его в бок и сказал:

— Старый хитрец. Вы с Джалилой два сапога пара. Оба старые хитрецы!

— Мне было бы приятно, если бы кандидатом выдвинули Джалилу. При необходимости она могла бы утереть нос самому королю!

Али Абдуррахим с улыбкой сказал:

— Я её встретил позавчера перед нашим переулком. Она по-прежнему величественная, словно паланкин на верблюде, однако возраст источил её!

Аль-Фар сказал:

— Она стала знаменитой; дом её и днём и ночью усердно работает. Даже после того, как умирает флейтист, пальцы её продолжают играть.

Али Абдуррахим долго смеялся, и наконец сказал:

— Я проходил мимо дверей её дома и увидел как один мужчина проскользнул внутрь, полагая, что его никто не видит. И кто, вы думаете, это был?.. — он ответил, подмигнув Ахмаду Абд Аль-Джаваду… — тихоня Камаль ибн Ахмад Абд Аль-Джавад, учитель из школы Силахдар!..

Мухаммад Иффат и Аль-Фар громко захохотали. Глаза же Ахмада Абд Аль-Джавада расширились от удивления и тревоги. Он в замешательстве спросил:

— Мой сын Камаль?!

— Ну да. Он был закутан в своё пальто, в очах в золотой оправе, и кичливыми густыми усами. Он шёл туда так невозмутимо и величественно, как будто он вовсе и не сын «нашего затейника», и завернул в дом с той же степенностью, как будто направлялся к Запретной Мечети в Мекке. И я сказал про себя: «Повороти-ка ты назад, грешник!».

Хохот усилился. Ахмад Абд Аль-Джавад ещё не отошёл от замешательства, но счёл, что лучше ему будет разрядить обстановку, присоединившись к всеобщему смеху. Мухаммад Иффат, пристально глядя ему в лицо, многозначительным тоном произнёс:

— Ну что тут такого удивительного. Разве он не твой сын?!

Покачав в изумлении головой, Ахмад Абд Аль-Джавад сказал:

— Я всегда знал его как воспитанного, тихого и вежливого по натуре. Его и увидеть-то можно было лишь в библиотеке, когда он читал или писал, так что я даже стал беспокоиться из-за его изоляции и слишком больших усилий ради бесполезных вещей…

Ибрахим Аль-Фар пошутил:

— Ну кто знает, а может в доме у Джалилы есть свой филиал Национальной библиотеки?!

Али Абдуррахим заметил:

— Или может, он уединяется в своей библиотеке для чтения таких непристойных книг, вроде «Возвращение шейха»? Что ещё ожидать от человека, который начал свою карьеру с эссе о том, что человек произошёл от обезьяны?!

Они засмеялись, и вместе с ними Ахмад Абд Аль-Джавад, ибо по опыту своему знал, что если бы он сохранял серьёзность в подобных ситуациях, то стал бы мишенью для шуток и розыгрышей. Затем он сказал:

— Вот почему этот проклятый негодяй не задумывается о браке, так что я даже начал сомневаться в нём!..

— И сколько же лет твоему сыну?

— Двадцать девять!

— Бог ты мой!.. Ты должен его женить. Почему он не желает вступить в брак?

Мухаммад Иффат срыгнул, погладил живот и заметил:

— Такова мода. Сегодняшние девушки толпами ходят по улицам, и доверие к ним ослабло. Вы разве не слышали, что пел шейх Хасанайн: «То, что видим мы, просто сводит с ума: и господин, и дама вместе у парикмахера»?!

— И не забывай ещё об экономическом кризисе и неопределённом будущем для молодёжи. Выпускники университетов находят себе должности с жалованьем в десять фунтов в месяц, и то, если повезёт!

Ахмад Абд Аль-Джавад с явной тревогой сказал:

— Я боюсь, что ему станет известно о том, что Джалила была когда-то моей любовницей, или она узнает, что он мой сын!

Али Абдуррахим засмеялся:

— Ты что, считаешь, что она допрашивает своих клиентов?!

Подмигнув Ахмаду, Мухаммад Иффат сказал:

— Если эта распутница узнает об этом, она расскажет ему историю его отца от а до я!

Ахмад Абд Аль-Джавад фыркнул и воскликнул:

— Да не приведи Господь!..

Ибрахим Аль-Фар спросил:

— Ты полагаешь, что тот, кто обнаружил, что его далёкий предок был обезьяной, не может выяснить, что собственный отец прелюбодей и развратник?!

Мухаммад Иффат так громко захохотал, что даже закашлял. Помолчав некорое время, продолжил:

— На самом деле внешность Камаля обманчива: спокойный, уравновешенный, педантичный, учитель во всех смыслах этого слова…

Али Абдуррахим удовлетворённым тоном сказал:

— Господин мой, пусть наш Господь сохранит его и дарует ему долгую жизнь. Тот, кто пошёл в своего отца, не может быть несправедливым…

Мухаммад Иффат снова сказал:

— Важно то, является ли он таким же Дон Жуаном, как и его отец?.. Я имею в виду, умеет ли он приударять за женщинами и соблазнять их?

Али Абдуррахим ответил:

— Ну насчёт этого — не думаю! Полагаю, что он останется таким же сдержанным и степенным, пока за ним и за той, кто станет его избранницей, не закроется дверь, а там уж он будет снимать с себя одежду с прежним спокойствием и достоинством, пока не бросится наконец на неё, делая всё с предельной серьёзностью и выдержкой, словно он читает важный урок своим ученикам!

— Из чресел Дон Жуана появился болван!

Почти что с негодованием Ахмад Абд Аль-Джавад спрашивал себя: «Почему всё это дело кажется мне таким странным?!» Он решил забыть об этом. Когда он увидел, как Аль-Фар снова подошёл к коробке с нардами и несёт её, он без колебаний сказал, что пришло уже время сыграть партию. Но мысли его всё ещё витали вокруг только что услышанной им новости. Он утешался тем, что всё же дал ему лучшее воспитание, так что тот смог получить диплом о высшем образовании и стать уважаемым учителем, а значит, он может делать всё, что захочет. И возможно даже, это к счастью, что он сам научился развлекаться, несмотря на свою тщедушность и огромные голову и нос! Если бы судьба была справедлива, Камаль женился бы много лет назад, а Ясин и вовсе бы не женился. Но кто же может заявить, что постиг эти секреты?..

Тут Аль-Фар спросил:

— Когда ты видел в последний раз Зубайду?

Поразмыслив немного над его вопросом, Ахмад сказал:

— В январе прошлого года, то есть почти год назад. В тот день она пришла ко мне в лавку, чтобы найти покупателя на её дом…

Ибрахим Аль-Фар сказал:

— Его купила Джалила, а та безумная влюбилась в кучера экипажа, и он оставил её без гроша в кармане. Сейчас она обитает в комнатушке под самой крышей дома певицы Саусан в таком ужасающем состоянии, что вызывает жалость!

Ахмад Абд Аль-Джавад с сожалением покачал головой и пробормотал:

— Султанша ютится в комнатушке под крышей!.. Пресвят Вечноживущий.

Али Абдуррахим заметил:

— Удручающий конец, но вполне предсказуемый…

У Мухаммада Иффата вырвался горестный смех:

— Да помилует Аллах тех, кто ещё верит в этот мир!

Затем Аль-Фар позвал их играть, и Мухаммад Иффат бросил ему вызов. Вскоре все они собрались вокруг коробки с нардами, и Ахмад Абд Аль-Джавад сказал:

— Интересно, кому повезёт, как Джалиле, а кому — как Зубайде?!

6

Камаль сидел вместе с Исмаилом Латифом в одной из комнат кофейни Ахмада Абдо. Это была та же самая комната, в которой Камаль сидел когда-то на заре своей юности с Фуадом Аль-Хамзави. И несмотря на декабрьский холод, в кофейне было тепло, поскольку двери были закрыты, что препятствовало проникновению холодного воздуха, этого единственного источника мороза, в это подземное заведение. Вполне естественно, что было тепло, и влага ощутимо распространялась вокруг. Исмаилу Латифу не нравилось сидеть в этой кофейне, если бы не желание подражать Камалю. Он был его старинным другом, дружеские связи с которым не прервались для Камаля, хотя ради куска хлеба он перебрался в Танту, где был бухгалтером после окончания торгового колледжа. Когда он возвращался в Каир, будучи в отпуске, то звонил Камалю в школу Силахдар и назначал встречу в каком-нибудь историческом уголке города.

Камаль принялся разглядывать своего старого друга. Телосложение его казалось плотным, а черты лица острыми и заострёнными. Он дивился тому, что тот стал вежливым, степенным и честным. Тот, что когда-то служил исключительным примером наглости, безрассудства и вульгарности, теперь был лучшим примером мужа и отца.

Камаль налил другу в стакан зелёного чая, затем налил себе и с улыбкой произнёс:

— Кажется, тебе не по душе кофейня Ахмада Абдо!

По привычке вытянув шею, Исмаил Латиф сказал:

— Она и впрямь странная. Почему бы нам не выбрать местечко на поверхности земли?!

— В любом случае, это самое подходящее место для таких достойных людей, как ты.

Исмаил засмеялся и снисходительно кивнул головой, словно подтверждая, что он стал и правда достойным признания своей респектабельностью.

Камаль ради соблюдения норм этикета спросил:

— Как дела в Танте?

— Отлично. Днём я работаю в конторе без перерыва, а вечер провожу с женой и детьми.

— А как там твои потомки?

— Слава Богу. Их покой — всегда за счёт наших забот. Но мы благодарны Господу в любом случае…

Подталкиваемый любопытством, которое возбуждало у него любое упоминание в целом о семье, Камаль спросил:

— А ты и впрямь нашёл в них своё истинное счастье, как говорят знающие люди?

— Да, всё так и есть.

— Несмотря на усталость?

— Несмотря ни на что!

Камаль поглядел на друга с ещё большим интересом. Это был совершенно новый человек, связь которого с прежним Исмаилом Латифом, которого он знал с 1921 по 1927 год, практически была утеряна. Это было в те исключительные моменты, прожитые им всеми фибрами души, когда не проходило ни минуты без ощущения глубокой радости или сильной боли. То время истинной дружбы, которую воплотил собой Хусейн Шаддад, и искренней любви в лице Аиды, неукротимого энтузиазма, подпитываемого пламенем великолепной египетской революции, суровых экспериментов, вызывавших сомнение, цинизм и страсти. Исмаил Латиф был символом той последней эпохи, её достойным показателем. Вот только насколько он далёк сегодня от того, кем был тогда?!.. Исмаил посетовал:

— Всегда найдётся что-то, что нас беспокоит, вроде новых кадров и задержки в повышении по службе, а тебе известно, что я привык к безбедной жизни под крылышком у отца. Но мой отец не оставил наследства, а мать, в свою очередь, тратит на себя всю свою пенсию. Поэтому я согласился работать в Танте, чтобы свести концы с концами. Разве такой человек, как я, согласился бы на это?!

Камаль засмеялся:

— Такой, как ты, не согласился бы ни на что!

Исмаил улыбнулся с некоторым тщеславием и гордостью за своё славное прошлое, которое он оставил по собственному желанию. Камаль спросил:

— И ты не боролся с собой, чтобы вернуть хоть кое-что из прошлого?

— Ну нет, я сыт им по горло. И могу сказать, что новая жизнь совсем не вызывает у меня раздражения. Всё, что мне требуется, так это использовать свою смекалку время от времени, чтобы выцыганить у матери немного наличности. Моей жене приходится играть ту же роль со своим отцом, поскольку я по-прежнему люблю жить на широкую ногу…

Камаль не удержался и засмеялся:

— Ты нас научил, а затем кинул одних на дороге…

Исмаил громко расхохотался, от чего на серьёзном лице его появилось хитрющее выражение, напомнившее о прошлом. Он заметил:

— Ты об этом сожалеешь?.. Нет. Ты с удивительной искренностью любишь эту жизнь, хотя ты и умеренный человек. За те несколько лет забав я сделал столько, сколько тебе не сделать за всю жизнь…, - затем прибавил уже серьёзным тоном… — Женись и измени свою жизнь!

Камаль шутливо сказал:

— Эта тема достойна размышлений!

«Новый Исмаил Латиф появился в период между 1924 и 1935 годами, что достойно внимания любопытного. В любом случае, он был старым верным другом. Что касается Хусейна Шаддада, то Франция отняла его у родины, как и Хасана Салима, для которого заграница стала местом обитания и жизни. С ними у меня не было никаких связей, к сожалению. А Исмаил Латиф никогда не был моим духовным другом, зато был живым напоминанием об удивительном прошлом, и потому я горжусь дружбой с ним, а ещё верностью друга, хотя я и не был в восторге от товарищеских отношений с ним именно потому, что Исмаил — живое доказательство того, что прошлое не было плодом моих фантазий: то прошлое, реальность которого я стремлюсь доказать так же страстно, как и стремлюсь жить. Интересно, что делает Аида в этот момент?.. И в какой части мира она сейчас?.. Как моему сердцу вообще удалось оправиться от этой болезни — любви к ней?!.. Всё это так странно…»

— Я в восхищении, господин Исмаил: ты — личность, достойная всяческого успеха.

Исмаил бросил вокруг себя взгляд, рассматривая потолок, фонари, комнаты, мечтательные лица людей, занятых играми и беседами, затем спросил Камаля:

— И что тебе нравится в этой кофейне?

Камаль не стал отвечать ему, а лишь с сожалением промолвил:

— Ты разве не знаешь?!.. В скором времени её снесут, чтобы возвести на развалинах новое здание. И этот артефакт исчезнет навсегда!

— Скатертью дорожка. Пусть это кладбище исчезнет, чтобы на его месте возникла новая цивилизация.

«Прав ли он?.. Возможно. Но у сердца свои муки. Любимая моя кофейня, ты кусочек меня. Я часто видел тебя во сне и думал о тебе. Тут годами любил сидеть Ясин, а Фахми собирался вместе с революционерами, чтобы подумать о лучшем мире. Я люблю тебя, потому что ты создана из того же вещества, что и мечты. Вот только к чему всё это? Бесполезно… Чего стоит ностальгия по прошлому?.. Наверное, прошлое это опиум для романтиков, и тяжелейшее горе для тех, у кого сердце сентиментально, а ум — скептичен. Так что говори что хочешь, я всё равно не верю ни во что».

— В этом ты прав. Я предлагаю разрушить пирамиды, если для будущего будет хоть какая-то польза от этих камней!

— Пирамиды?!.. Что общего между пирамидами и кофейней Ахмада Абдо?!

— Я имею в виду исторические памятники, что нужно разрушить всё ради сегодняшнего и завтрашнего дня.

Исмаил Латиф засмеялся и вытянул шею — как делал когда-то прежде, когда хотел бросить вызов, затем сказал:

— Иногда ты пишешь нечто такое, что противоречит этим словам. Как ты знаешь, я почитываю иногда журнал «Аль-Фикр» из уважения к тебе. Как-то раз я откровенно заявил тебе своё мнение: да, твои статьи сложны для понимания, да и журнал весь какой-то сухой, Боже упаси! Я не смог и дальше упорно покупать его, потому что жена не нашла в нём ничего интересного для чтения. Ты уж прости меня, но это её собственные слова!.. Я говорю, что иногда замечал, что ты писал то, что противоречит тому, что ты говоришь сейчас. Но я не утверждаю, что хорошо в этом разбираюсь — между нами — я не понимаю даже немногого из того, что ты пишешь. А потому не лучше ли тебе писать так, как пишут прославленные писатели? Если бы ты сделал так, то у тебя бы появилась большая аудитория и ты заработал бы кучу денег…

В прошлые годы Камаль стал бы упорно и бурно презирать это мнение, да он и сейчас презирал подобное, но уже не так бурно. Он даже сомневался в том, что испытывал презрение, но не из-за сомнений о том, что презрение неуместно, а потому, что иногда на него накатывало волнение: а ценно ли вообще то, что он пишет? А возможно, ему было неловко из-за самого этого сомнения. Вскоре он сознался себе, что сыт всем по горло, а мир кажется иногда устаревшим выражением, утратившим смысл.

— Тебе никогда не нравился мой ум!

Исмаил захохотал:

— Ты это помнишь?.. О, те деньки!

Да, те дни миновали, и пламя их перегорело. Но они оберегались его памятью, словно мощи покойной возлюбленной или коробка конфет со свадьбы Аиды, которую он хранил с той самой праздничной ночи…

— Ты не слышал ничего о Хусейне Шаддаде или Хасане Салиме?!

Исмаил вскинул свои густые брови и сказал:

— О, ты напомнил мне! Всё это случилось ещё в прошлом году, который я провёл вдали от Каира..

Затем он с возросшим интересом продолжил:

— По возвращении из Танты я узнал, что семье Шаддад пришёл конец.

В сердце Камаля вспыхнул мятежный гнетущий интерес. Он пытался скрыть внешнее проявление своих мук, и наконец спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Матушка сообщила мне, что Шаддад-бек обанкротился и биржа поглотила всё его состояние вплоть до последних грошей. Пришёл конец Шаддаду, и он не смог этого выдержать и покончил с собой!

— Что за ужас!.. И когда же это случилось?

— Несколько месяцев назад. Их большой особняк был потерян вместе с остальным имуществом. Тот самый дом, в саду которого мы провели незабываемое время…

Какое было время и какой дом! Какой сад, какие воспоминания! Какая забытая боль, какое мучительное забвение! Утончённая семья, великий человек, величественный сон. Разве его волнение не было слишком уж выраженным, даже больше, чем того требует ситуация?!

Камаль грустным голосом заметил:

— Бек покончил с собой, дом утрачен. Но что стало с его семьёй?

Исмаил раздражённо ответил:

— Мать нашего друга получает в месяц не более пятнадцати фунтов ренты от оставшейся собственности и переехала в скромную квартиру в Аббасийе. Когда моя мать навещала её, то вернулась и рассказала, насколько та в плачевном состоянии: эта дама, которая жила в невообразимой роскоши. Помнишь?

Конечно, он помнил это. Или Исмаил думает, что он забыл? Он помнит всё: и сад, и беседку, и счастье, что пело свои трели в воздухе. Он помнит и радость, и печаль. Да, тогда это была настоящая печаль. Слёзы стояли в его глазах. После этого он не имеет права оплакивать кофейню Ахмада Абдо, которая находится под угрозой исчезновения. Всё перевернулось с ног на голову.

— Это печально. Ещё более печально то, что мы не выполнили долг и не выразили свои соболезнования. Интересно, Хусейн ещё не вернулся из Франции?

— Он, несомненно, вернулся сразу после этой трагедии, как и Хасан Салим и Аида. Но никого из них нет сейчас в Египте.

— И как же Хусейн мог вернуться обратно во Францию, оставив свою семью в таком положении? И на что он живёт после банкротства отца?

— Я слышал, что он там женился. И вполне вероятно, что он также нашёл работу в течение столь долгого пребывания во Франции. Я ничего об этом не знаю. Я же не виделся с ним с тех пор, как мы попрощались с ним. Сколько с тех пор прошло?… Десять лет примерно. Не так ли?.. Это же так давно было. Но насколько это меня расстроило!

«Да, насколько… насколько». Слёзы всё ещё были заперты в глубине души Камаля. Глаза его словно с тех пор и не раскрывались, покрывшись ржавчиной. Сердце его истекало слезами скорби. Он вспомнил, что это самое сердце выбрало своей эмблемой скорбь. Теперь эта новость так его потрясла, что настоящее полностью отошло для него на задний план, обнаружив прежнего человека, который питал истинную любовь, как и истинную скорбь. Неужели таков конец той старой мечты? Банкротство и самоубийство?!.. Как будто было предопределено заранее, что это семейство даст ему пример того, что даже боги могут пасть!.. Банкротство и самоубийство. А если Аида всё ещё живёт в довольстве благодаря положению её мужа? Что стало с её королевским высокомерием?.. Затронули ли эти события её младшую сестру?..

— У Хусейна была младшая сестра. Как её звали?.. Я иногда вспоминаю её имя, но чаще оно выскальзывает у меня из головы.

— Будур. Она живёт вместе с матерью и делит с ней все трудности новой жизни…

«Представь себе жизнь семейства Аиды в скромных условиях!.. Жизнь, которую они ведут, похожа на жизнь прочих людей вокруг них. Есть ли у Будур залатанные носки?.. Ездит ли она на трамвае?.. Ох… Не обманывай себя. Сегодня ты скорбишь, но независимо от твоего мнения о классовой системе и её различиях, ты ощущаешь, что ввиду всех этих перемен с этой семьёй происходит страшных крах, и тебе нелегко знать, что твои идеалы валяются в пыли. Ты можешь испытывать удовлетворение, что от твоей любви в итоге ничего не осталось. Да… Что осталось от прежней любви?.. Если сказать, что ничего, то сердце станет биться со странной нежностью, когда по радио повторяют одну из песен тех времён, несмотря на банальность слов, смысла и мелодии. Что же это означает? Но не так быстро. То была память о любви, а не сама любовь. Мы влюбляемся в любовь в любом состоянии, особенно когда лишены её. В этот самый момент я чувствую, что погружаюсь в море страсти, ибо потаённый недуг выделяет свой яд во время непредвиденной слабости. Что с этим делать? Пока сомнение, ставящее под вопрос все истины, осторожно останавливается перед любовью, и не потому, что она выше всяких сомнений, а из уважения к печали и в стремлении сделать прошлое истиной».

Исмаил вновь вернулся к этой трагедии, приведя её во всех деталях, пока, казалось, сам не устал от неё. И тоном человека, утомлённого всей историей и желающего как можно скорее её закончить, он произнёс:

— Постоянным является один Аллах. Но всё это и впрямь грустно. Но хватит уже с нас несчастий…

Камаль не пытался просить его продолжать. Сказанного и так было достаточно, и он испытывал потребность в тишине и созерцании. Он плакал молча, невидимыми слезами, которые лились из сердца. Давно страдающий от любовного недуга, он был поражён тем, что излечился наконец от него. Он с удивлением сказал себе: «Девять или десять лет прошло с тех пор?.. Как много и в то же время как мало. Интересно, как сейчас выглядит Аида?».. Как бы ему хотелось долго-долго смотреть на неё, чтобы узнать секрет волшебного прошлого, даже более того — свой собственный секрет. Теперь она виделась ему скорее только как мимолётный образ, что нет-нет да и пронесётся в памяти вместе с повторяемой старинной песней, или на картинке в рекламе мыла, или во сне, когда он в страхе шепчет: «Вот же она!» Но на самом деле она была не больше, чем блик кинозвезды или незаметно просочившегося воспоминания. Он просыпается, и что видит вокруг себя?! Он не чувствовал, что сидит здесь более, ибо душа его страстно желала предпринять путешествие по духовному неизведанному миру. Камаль сказал Исмаилу:

— Ты примешь моё приглашение отведать по паре рюмок в каком-нибудь приятном и надёжном месте?

Исмаил расхохотался и ответил:

— Меня ждёт жена, чтобы мы с ней вместе сходили навестить её тётку…

Камаль не обратил особого внимания на его отказ. Уже давно он был сам себе собутыльником. Обмениваясь фразами о том, о сём, оба они покинули заведение. Вдруг посреди беседы Камаль сказал сам себе: «Если есть любовь, мы можем быть ею недовольны, но когда она уходит, нам так её не достаёт».

7

«Как замечательно здесь сидеть… Хотя у меня не так уж много денег. С этого тёплого места видно как тех, кто уходит, так и тех, кто приходит… И с улицы Муски, и с… Атабы. И если бы не суровый январский мороз, этот женский угодник не скрывался бы за окнами кофейни, и несмотря на отвращение, покинул бы этот прекрасный уголок на противоположной стороне тротуара, являвшийся частью кофейни. Но когда-нибудь ведь придёт и весна…

Да, весна придёт, несмотря на то, что у меня не так много денег. Шестнадцать лет или даже больше, как ты застрял в этой должности на госслужбе седьмого класса. Лавка Аль-Хамзави продана за ничтожную сумму… Несмотря на то, что сдаваемый дом в Аль-Гурийе и большой, он приносит лишь несколько фунтов… А дом в Каср аш-Шаук это моё жильё и убежище. Если у Ридвана есть богатый дед, то у Каримы нет никого, кроме меня, главы семьи и повесы-любовника. К сожалению, у меня нет состояния».

Внезапно его растерянные глаза остановились на длинновязом худом парне с густыми усами и очками в золотой оправе: тот шёл, раскачиваясь в своём чёрном пальто со стороны Муски в направлении Атабы. Ясин улыбнулся и выпрямился, как будто собираясь встать, однако не покинул своего места. Если бы Камаль не спешил так, он подошёл бы к нему и пригласил присоединиться. Камаль был хорошим собеседником, когда Ясин чувствовал досаду. Камалю так и не пришла в голову идея жениться, несмотря на то, что ему было около тридцати.

«А ты сам не поторопился ли с женитьбой?.. и почему ты поспешил жениться во второй раз, не успев оправиться от первого удара?.. Но разве есть кто-то, кто не жалуется: женатый ли, холостой?.. Узбакийа была приятным местом для развлечений, вот только сегодня она в запустении, центр встреч для всяких подонков и отбросов общества. Всё, что осталось у тебя из мира удовольствий, так это наблюдение за перекрёстком, и преследование лёгкой добычи, самое лучшее — какая-нибудь служанка-египтянка, что работает в семье у иностранцев… В большинстве случаев такая бывает хорошо воспитанной и чистенькой. Но главным её преимуществом, бесспорно, является не самая высокая нравственность. Таких полно на овощном рынке, что на площади Аль-Азхар».

Ясин закончил пить свой кофе и сидел за закрытым окном, разглядывая перекрёсток и следя за каждой хорошенькой женщиной и запечатлевая их образы в глазах: и тех, что носили пальто, и тех, что были закутаны в традиционные накидки. Он наблюдал за ними и в целом и в деталях с неослабеваемым рвением. Иногда он так засиживался подолгу, часов до десяти вечера, а иногда только пил кофе, а затем быстро поднимался вслед за добычей, которая, как он чувствовал, окажется лёгкой и отзывчивой, словно он был торговцем подержанного товара. Однако в большинстве случаев он обходился только наблюдением, а иногда просто следовал за какой-нибудь красоткой без серьёзных намерений. Бывало и так, что он проявлял настоящую смелость и увязывался за какой-нибудь распутной служанкой или вдовой лет так за сорок, но это случалось с ним редко и при исключительно сильном желании, поскольку он был уже не тот Ясин, что прежде, и не потому только, что его доходы были обременены тяжким бременем, но и из-за своих сорока лет, что свалились на него без спроса и без приглашения, словно неожиданный гость.

«Какая страшная реальность — белый волос на моём виске! Я столько раз уже говорил парикмахеру сделать что-нибудь с ним, а тот отвечал, что седой волос это пустяк, но седина не замедлила появиться. Да пропади пропадом и седина, и парикмахер! Он посоветовал мне одну полезную краску, но я никогда не стану прибегать к этому! Мой отец к пятидесяти годам не имел ни одного седого волоса. И что я по сравнению с ним?! Дело не только в седине: он был молод и в сорок лет, и в пятьдесят. Но я!! Господи, я ведь не был ещё более неумеренным, чем отец. Дай покой своей голове и нагрузи работой сердце. Интересно, жизнь Гаруна Ар-Рашида была на самом деле такой, как повествуется в историях?.. И как сюда вписывается Зануба?! Брак с одной стороны — подлый обман, но сила его состоит в том, что ты сам пествуешь этот обман, пока жив. Страны прекратят своё существование и пройдут века, но судьба по-прежнему будет порождать женщину, занятую своим делом, и мужчину, серьёзно преследующим её. Молодость это одно проклятие, а зрелость это куча проклятий. Где же сердце найдёт свой покой, где?.. Самое худшее, что есть в этом мире, это то, что тебе придётся однажды спросить себя в полной растерянности: где же это я?!»

Он вышел из кофейни в половине десятого и не спеша пересёк улицу Атаба, направляясь по улице Мухаммада Али, затем вошёл в бар «Звезда» и поприветствовал в своей традиционной манере Хало, который стоял за барной стойкой. Тот поприветствовал его в ответ широкой улыбкой, обнажившей сломанные передние жёлтые зубы, и подбородком указал ему на комнату внутри, словно сообщая Ясину, что его уже ждут там друзья. Вдоль бара тянулся коридор, который заканчивался тремя смежными комнатами, в которых раздавался громкий смех. Ясин прошёл в самую последнюю, в которой имелось одно-единственное окно с железными решётками, что выходило на переулок Аль-Маварди. По углам стояло три стола, два из которых были пустыми, а третий окружали друзья, которые с восторгом приветствовали его, как делали каждый вечер. Ясин, несмотря на все свои жалобы, был самым младшим из них. Самым же старшим был холостяк-пенсионер, рядом с которым сидел старший клерк Министерства вакфов. Были тут также глава отдела кадров из университета и неработающий адвокат, который владел недвижимостью. Пристрастие к алкоголю было заметно по внешности: мутному взору и налившейся кровью либо чрезмерно бледной коже. Они собирались в баре между восемью и девятью вечера и покидали его лишь под утро, выпив худшие и самые крепкие виды алкоголя, зато и самые дешёвые. Однако Ясин не проводил в их компании всё время от начала до конца, разве что в редчайших случаях. Он оставался с ними два-три часа, как получалось, и по обыкновению старый холостяк встречал его такими словами:

— Добро пожаловать, хаджи Ясин…

Он упорно звал его хаджи в честь уважения к его благословенному кораническому имени. Что же касается адвоката, который был самым заядлым алкоголиком из всех, то он сказал:

— Вы задержались, герой, так что мы даже сказали себе, что вы наткнулись на женщину, что лишит нас вашей компании на всю ночь…

Старик холостяк прокомментировал слова адвоката философски:

— Двоих мужчин может разлучить лишь женщина!

Ясин, заняв место между ним и старшим клерком из Министерства вакфов, в шутку ответил:

— С этой стороны вам нечего бояться…

Поднося рюмку к губам, старый холостяк заметил:

— За исключением отдельных дьявольских моментов, когда меня может искусить четырнадцатилетняя девчонка…

Старший клерк сказал:

— Говорить это в январе — одно, а делать в феврале — совсем другое!

— Не понимаю, что вы имеете в виду такими холодными словами.

— И я тоже не понимаю!

Хало принёс Ясину рюмку и семена люпина. Взяв рюмку, Ясин сказал:

— Поглядите, какой в этом году январь.

Начальник отдела кадров произнёс:

— Аллах много чего создаёт. Январь принёс холод, но зато безвозвратно унёс Тауфика Насима!

Адвокат воскликнул:

— Спасите нас от этой политики! Мы ещё не напились, а политика у нас в качестве закуски, пока она не испортит весь эффект. Приглядите-ка другую тему…

Начальник отдела кадров сказал:

— Наша жизнь по сути — политика, и ничего больше…

— Вы заведующий отделом кадров шестого класса. Что у вас общего с политикой?

Тот вызывающе бросил:

— Я уже давно состою на госслужбе шестого класса, ещё со времён Саада Заглула!

Старый холостяк сказал:

— А у меня шестой класс со времён Мустафы Камиля. В дань уважения к нему я вышел на пенсию в этом классе… Послушайте, нам лучше напиться или спеть?

Ясин, который уже собирался опорожнить свою рюмку, сказал:

— Отец, сначала давайте напьёмся…

В своей жизни Ясин не имел удовольствия насладиться крепкой дружбой, однако на любом сборище — в кофейне или в баре — у него имелись приятели. Он быстро мог подружиться и ещё быстрее находил себе друзей. С тех пор, как нога его ступила в этот бар — а это было вслед за изменениями в его финансовом положении, — это место стало у него излюбленным для ночных посиделок с ними. Эти узы укрепились между ними, хотя вне стен бара он не встречал никого из них, и даже не стремился к тому. Их объединяло пристрастие к алкоголю и экономия средств. Всех превосходил в этом отношении начальник отдела кадров, у которого было множество домочадцев. Адвокат же приходил сюда в погоне за крепкими напитками, после того как чистый алкоголь больше не мог подействовать на него, и он пристрастился к этому бару. Ясин, выпив, начал болтать, бросившись в буйный водоворот, прокатившийся по всему этому месту и столкнувшись с каждым его углом. Из всей компании ему наиболее приятен был старый холостяк. Он никак не хотел перестать поддразнивать его, особенно всяческими намёками на секс. Старик предостерегал его не перегибать палку, напоминая ему о его семейных обязанностях. Но Ясин пренебрежительно и хвастливо отвечал: «Все в нашей семье для того и созданы: таков мой отец, а до того таким же был мой дед». Он повторил эту фразу и сейчас. Адвокат шутливо спросил его:

— А как же насчёт вашей матери?.. Она тоже была такой?

И они рассмеялись, а вместе с ними и Ясин, хотя сердце его погрузилось в пучину мук. Он переусердствовал с выпивкой, и несмотря на опьянение, ему показалось, что он валится с ног: ни это место было его местом, ни алкоголь — его алкоголем, ни день — его днём. «Всюду, куда бы я ни пошёл, меня высмеивают. Куда мне до отца? Нет большего несчастья для человека, чем когда ты становишься старше, а денег у тебя меньше. Но зато милость алкоголя велика: он разливается в тебе в виде приятной общительности и прекрасного утешения, когда каждая проблема кажется сущим пустяком. Скажи: „До чего же мне приятно!“ Утраченную недвижимость, как и прошедшую молодость уже не вернуть, однако алкоголь годится в качестве лучшего друга на всю жизнь. Я вскормлен им с юношеских лет, и теперь, когда я зрелый мужчина, он также веселит меня, а когда моя голова покроется сединой, то будет трястись от алкогольного экстаза. И потому независимо от страданий, моё сердце ликует. Завтра, когда Ридван станет взрослым мужчиной, а Карима — невестой, я подниму тосты за счастье на площади Аль-Атаба Аль-Хадра. До чего же мне приятно!»

Тут компания его собутыльников затянула песню «Какое унижение видит тот, кто пленён любовью», затем «Эй, соседка из долины». В комнате царила шумная атмосфера буйства и разгула. Люди из остальных комнат и коридора тоже подхватили песню, а затем наступила гнетущая тишина. Начальник отдела кадров принялся рассказывать об отставке Тауфика Насима и спросил о пакте, целью которого была защита Египта от угрозы со стороны Италии, скверной соседки, оккупировавшей Ливию. Но коллектив вместо того в один голос вновь запел: «Опусти занавеску рядом с нами… Даже самые лучшие соседи опорочат нас». Хотя старик пил и буянил больше всех, он был против такого бесцеремонного ответа и обвинил их в том, что они несут пустой вздор вместо подобающей делу серьёзности. Тогда они в один голос ответили ему: «Истинно ли твоё недовольство или это только шутка?» Здесь уже старик не мог не рассмеяться и сам безоговорочно присоединился к всеобщему хохоту.

Ясин покинул питейное заведение около полуночи, и к часу ночи прибыл наконец домой, в Каср аш-Шаук. По привычке каждую ночь он обходил все комнаты квартиры, будто совершал инспекционный обход. Он обнаружил Ридвана в комнате: тот всё ещё занимался учёбой. Юноша оторвался от учебника по праву, чтобы обменяться с отцом улыбкой. Их связывала глубокая любовь, как и уважение, что питал к отцу Ридван, несмотря на то, что ему было известно: отец возвращается в такой час исключительно подвыпивши. Ясин же премного восхищался красотой сына, а также его умом и усердием. Он видел в нём будущего прокурора, который повысит статус его самого, даст ему повод гордиться им и во многом станет его утешением. Он спросил Ридвана:

— Как твоя учёба?

И указал на себя, как бы говоря: «Если я тебе нужен, то я здесь». Ридван улыбнулся: улыбка была в его бархатных чёрных глазах, унаследованных от бабушки, Ханийи. Отец вновь заговорил:

— Тебя побеспокоит фонограф, если я включу его?

— Что до меня, то нет. Но в такой поздний час соседи уже спят.

Ясин вышел из комнаты, насмешливо сказав:

— Спокойного им сна!

Проходя мимо спальни детей, он обнаружил, что Карима погрузилась в сон на своей маленькой постели, тогда как постель Ридвана на противоположной стороне комнаты пустовала, ожидая, пока он освободится от своих занятий. Ему на миг пришла в голову идея разбудить её, чтобы пошутить, но он вспомнил, что если её разбудить в такой час, это выльется в ропот и недовольство, и отказался от своей затеи, направившись в собственную комнату. Самыми прекрасными вечерами в этом доме, по правде говоря, были вечера в канун пятницы, священного для всех выходного. Когда он возвращался домой в четверг вечером, сколько бы ни было времени на часах, он, не колеблясь, звал Ридвана посидеть вместе с ним в гостиной, а затем уже просыпались от послеобеденного сна Зануба и Карима. Он включал фонограф и заводил с ними разговор, шутил почти до самого утра. Он любил свою семью, и особенно Ридвана. Да, правда, что он не утруждал себя — или, точнее, у него не было времени — чтобы следить за их воспитанием и направлять его в нужное русло, переложив это дело на плечи Занубы и её врождённой мудрости!

Как бы там ни было, он ни на миг не мог вынести даже самой мысли о том, чтобы играть ту же суровую роль в обращении с ними, что играл его собственный отец. Ему глубоко претила мысль о том, чтобы вызывать у Ридвана страх и трепет, который сам он испытывал к отцу!.. На самом деле он и не мог сделать этого, даже если бы захотел. И когда он собирал их всех вместе подле себя ближе к полуночи, то выражал им свою привязанность без всяких ограничений, разгорячённый и алкоголем, и любовью. Он шутил с ними и беседовал, и возможно, даже рассказывал им анекдоты о пьяницах, с которыми сталкивался в баре, не обращая внимания на их воздействие на неокрепшие ещё души и пренебрегая протестами Занубы, всячески намекавшей ему на это. Казалось, он забывал самоё себя и проявлял все заложенные в нём качества без какой-либо оглядки на других или осторожности.

Он обнаружил, что Зануба спала — по своему обыкновению — только наполовину. Так было всегда. Ещё не войдя в комнату, он услышал её храп, и когда достиг середины спальни, она зашевелилась и открыла глаза, и своим насмешливым тоном произнесла: «Хвала Аллаху за твоё благополучное прибытие». Затем она встала, чтобы помочь ему раздеться и сложить одежду. Когда её лицо не было накрашено, она казалась даже старше своих лет. Он часто думал о том, что она сравнялась с ним по возрасту. Но она стала ему подругой жизни, и её корни переплелись с его корнями. Этой в прошлом музыкантше, в отличие от его прежних жён, сопутствовал успех: она вышла за него замуж и жила с ним все эти годы, заложив прочные основы его семейной жизни. Да, поначалу этому предшествовали ссоры и крики, но она всегда показывала ему, насколько стремится к семейной жизни с ним. С годами, когда она стала матерью и перенесла утрату своего первого ребёнка, так что у неё осталась одна Карима, она лишь удвоила свои усилия по укреплению семьи, особенно после того, как столкнулась с увяданием красоты и преждевременно давшим знать о себе возрастом. Дни научили её украшать себя терпением и примирением. Она в полном смысле этого слова научилась быть «дамой». Она пошла на такую крайность, как перестала выставлять себя напоказ вне стен дома, так что в конце концов заслужила уважение и на Байн аль-Касрайн, и в Суккарийе, да ещё какое! Одним из замечательных решений её было то, что она заставила себя обращаться с Ридваном точно так же, как и с Каримой, выказывая ему точно такую же огромную нежность и любовь, несмотря на то, что она не чувствовала к нему любви, особенно после того, как потеряла своего единственного сына, рождённого от Ясина. Несмотря на столь разительные перемены, она очень заботилась о красивой одежде, элегантности и чистоте.

Ясин с улыбкой наблюдал за ней, пока она укладывала волосы перед зеркалом. И хотя время от времени она надоедала ему настолько, что вызывала раздражение, он чувствовал, что и впрямь она стала драгоценной частью его жизни, той, без которой он не мог обойтись. Она принесла шаль и закуталась в неё, дрожа от холода, и пожаловалась:

— До чего же холодно!.. И как тебе не жаль себя — проводишь ночи в баре вдали от дома зимой?!

Он насмешливо произнёс:

— Алкоголь меняет времена года местами, насколько тебе известно. Зачем ты утруждаешь себя, просыпаясь в такой час?

Она глубоко вздохнула:

— И дела твои, и слова утомляют!

В своём длинном джильбабе он казался дирижаблем. Проведя рукой по животу, он с удовлетворением посмотрел на жену, и его чёрные глаза сверкнули. Затем он внезапно засмеялся и сказал:

— Эх, если бы ты только видела, как я обменивался приветствием с офицерами! Офицеры, что патрулировали в самом конце ночи, стали моими дорогими друзьями!

Вдохнув, она пробормотала:

— Как я рада!

8

Когда Ридван, сына Ясина, шёл неспешными шагами в Аль-Гурийю, внешностью своей он привлекал немалое внимание. Ему было семнадцать лет, и отличали его чёрные бархатные глаза, средний рост с небольшой склонностью к полноте, элегантность, да такая, что можно было счесть это щегольством, и розовая кожа, которой он был обязан семейству Иффат. Он источал блеск и свет, а в жестах его проглядывало кокетство человека, для которого собственная красота не секрет. Когда он проходил мимо Суккарийи, то направил взгляд на эту улицу с улыбкой, тотчас же вспомнив о тёте и двоюродных братьях: Абдуль Муниме и Ахмаде. Когда они пришли ему на память, то не вызвали даже вялой симпатии, ведь, по правде говоря, он ни разу не находил никаких стимулов взять любого из своих родных в друзья в истинном смысле этого слова.

Он поспешно прошёл через ворота Аль-Мутавалли, затем свернул в Ад-Дарб Аль-Ахмар, пока не подошёл к воротам старого дома, постучав в которые, принялся ждать. Ему открыл Хилми Иззат, его старый друг детства и теперешний однокурсник на юридическом факультете, а также и соперник — как было очевидно — в вопросах внешности. Лицо Хилми просияло при виде Ридвана. Оба юноши обнялись и обменялись поцелуем в щёку, как было у них заведено при встрече. Вместе они поднялись вверх по лестнице. По дороге Хилми отметил галстук друга и его сочетаемость по цвету с рубашкой и носками. Они оба были примерами элегантности и хорошего вкуса, не говоря о большом внимании к своей одежде и моде, впрочем, как и к политике и изучению права. Они прошли в большую комнату с высоким потолком. Наличие кровати и письменного стола указывало на то, что она была предназначена и для сна, и для учёбы. По правде говоря, оба друга часто оставались здесь по вечерам, чтобы готовить уроки, а затем ложились спать рядышком на большой кровати с чёрными ножками и москитной сеткой. Ночёвки Ридвана за пределами дома не были чем-то новым. Он с детства привык к тому, что его звали в разные дома провести там несколько дней, вроде дома деда Мухаммада Иффата в Гамалийе или дома матери в Аль-Мунире, у которой больше не было детей, кроме него, несмотря на брак с Мухаммадом Хасаном. Из-за этого, а также из-за безразличия его отца и скрытого одобрения мачехи-Занубы всего, что даже ненадолго удерживало его подальше от её дома, его ночёвки в доме у друга на время подготовки к сессии не вызывали никаких возражений. Позже это вошло в привычку, и уже никто не обращал на это внимания.

Примерно в такой же атмосфере равнодушия вырос и Хилми Иззат. Его отец — офицер полиции — скончался десять лет назад. За это время все его шесть сестёр вышли замуж, и он жил со своей престарелой матерью. Поначалу ей было нелегко контролировать его, и вскоре он сам уже руководил всем домом. Вдова жила на небольшую пенсию, оставшуюся от мужа, и на те средства, что получала, сдавая внаём первый этаж старинного дома. Со времени кончины отца семья не знала лёгкой жизни, однако Хилми смог продолжить учёбу в школе, пока не поступил на юридический факультет, соблюдая всё это время требуемые самой жизнью приличия. Ни одна радость не могла затмить для Хилми радости видеть друга. Ему приятно было проводить с ним время и в работе, и на отдыхе. Поэтому его присутствие дарило ему энтузиазм и бодрость. Он усадил его на диван рядом с дверью машрабийи, и сам сел около него, задумавшись над тем, какую выбрать тему для разговора, ведь было так много разных тем. Но в глазах Ридвана был скорбный взгляд, который охладил пыл Хилми. Он вопросительно поглядел на него, строя догадки, что за ним кроется, и пробормотал:

— Ты навещал свою мать? Держу пари, что ты идёшь оттуда…

Ридван понял, что тот догадался по выражению его лица, и в глазах его заблестели огоньки раздражения. Он кивнул головой в знак согласия, но промолчал. Хилми спросил:

— И как она поживает?

— Отлично…

Затем он глубоко вздохнул:

— Но только этот тип, Мухаммад Хасан!! Ты не знаешь даже, что значит иметь отчима-мужа твоей матери, который тебе не отец!

Хилми утешительно сказал:

— Такое часто случается. Тут нет ничего зазорного. Да и потом, это такое давнее дело!

Ридван сердито закричал:

— Нет, нет, нет! Он постоянно сидит дома и покидает его, лишь когда отправляется в своё министерство. На этот раз я хотел навестить её, когда она одна, а ему захотелось сыграть роль отца и наставника. Долой его ко всем чертям! При любой возможности он напоминает мне, что он начальник архивного отдела в министерстве, и не колеблясь критикует поведение моего отца на работе. Но я, со своей стороны, не обхожу это молчанием…

Он молчал минуту, чтобы охладить свои эмоции, затем продолжил:

— Моя мать дура, что согласилась выйти замуж за этого человека. Разве не было бы лучше, если бы она вернулась к отцу?

Хилми было хорошо известно о пресловутом поведении Ясина, и он с улыбкой произнёс:

— Сколько же я оплакивал то, что принесла мне страсть!

Упрямо махнув рукой, Ридван сказал:

— Ну и что с того? Вкус женщин это страшная тайна, а что ещё хуже — что она, кажется, вполне всем довольна!

— Не давай шанса тому, что расстраивает тебя…

Ридван грустно сказал:

— Как странно, большая часть моей жизни прошла в несчастье. Я ненавижу мужа своей матери и не люблю жену своего отца. Атмосфера заряжена отвращением и ненавистью. Мой отец — как и мать — сделали плохой выбор. Но что могу сделать я?! Жена моего отца хорошо со мной обращается, но не думаю, что она любит меня. До чего же мерзкая эта жизнь!

Пожилой слуга принёс им чай, и у Ридвана потекли слюни, ибо ему пришлось пережить по дороге сюда жестокость февральских ветров. Пока они размешивали сахар, воцарилось молчание.

Выражение лица Ридвана изменилось, что предвещало об окончании грустной истории. Хилми обрадовался этому и с облегчением произнёс:

— Я привык учить уроки вместе с тобой, даже и не знаю, как буду делать это один…

Ридван улыбнулся в ответ на это нежное замечание друга, но тут внезапно спросил:

— А тебе известно об изданном указе о формировании делегации на переговорах?

— Да, но многие устраивают шумиху в атмосфере, окружающей эти переговоры, питая пессимизм в их отношении. Создаётся впечатление, что Италия, которая угрожает нашим границам, и есть истинный стержень, вокруг которого вертятся переговоры, а англичане, со своей стороны, угрожают нам в случае провала в достижении соглашения!

— Ещё не остыла кровь мучеников, как нам опять предстоит проливать новую кровь!

Хилми покачал головой и сказал:

— Говорят, что резня остановилась и начались переговоры. А что ты думаешь?

— В любом случае, «Вафду» принадлежит подавляющее большинство в переговорной команде. Представь себе, я спросил Мухаммада Хасана, мужа своей матери, о его мнении об этой ситуации, и он язвительно ответил мне: «Ты и впрямь питаешь иллюзии, что англичане могут уйти из Египта?!» Вот за какого человека моя мать согласилась выйти замуж!

Хилми Иззат громко засмеялся и сказал:

— А мнение твоего отца чем-то отличается?

— Мой отец ненавидит англичан, и с него довольно и этого.

— Он ненавидит их от всего сердца?

— Нет ничего, что бы мой отец ненавидел или любил от всего сердца!

— Тогда я спрошу тебя о том, каково твоё мнение. Ты уверен?

— Почему нет? До каких пор эта ситуация так и будет оставаться в подвешенном состоянии? Пятьдесят четыре года оккупации, ох! Не один я такой несчастный!

Хилми Иззат отпил последний глоток чая из своего стакана и с улыбкой сказал:

— Мне кажется, что ты говорил со мной с тем же пылом, когда он посмотрел на тебя!

— Кто?

На губах Хилми Иззата показалась странная улыбка:

— Всякий раз, как на тебя находит воодушевление, твоё лицо краснеет и становится ещё красивее. Я видел тебя в один из таких счастливых моментов, когда ты разговаривал со мной в тот день, когда делегация студентов направилась в дом наций, призывая к единству и коалиции. Ты разве не помнишь тот день?

Ридван спросил его с интересом, который не пытался скрыть:

— Да. Но кто это?

— Абдуррахим-паша Иса!

Ридван ненадолго задумался, затем пробормотал:

— Я однажды видел его издалека…

— А вот он видел тебя тогда впервые.

На лице Ридвана появился вопросительный взгляд. Хилми продолжил:

— И когда он встретился со мной после твоего ухода, то спросил о тебе и попросил привести тебя к нему при первой же возможности!

Ридван улыбнулся и сказал:

— Ну выкладывай уже всё, что у тебя есть.

— Похлопав друга по плечу, Хилми сказал:

— Он позвал меня и со своей привычной живостью — кстати, он действительно очень живой и подвижный — спросил: «Что это за красавец разговаривал с тобой?» И я ответил ему, что это мой однокурсник с юридического факультета, а также старинный приятель, его зовут так-то и так-то. И он с интересом спросил меня также: «И когда ты представишь его мне?» Я, в свою очередь, спросил его, прикинувшись, что не понимаю, что он имеет в виду: «А зачем, господин паша?» И он разразился гневными речами — иногда живость доводит его до такого состояния — «Чтобы преподать ему урок по религии, конечно, сукин ты сын!» И я засмеялся в свою очередь, пока он не прикрыл мой рот своей рукой…

На миг наступила пауза, когда они могли слышать, как снаружи завывает ветер. Донёсся звук ударившейся о стену створки окна. Затем Ридван спросил:

— Я много о нём слышал. Он и впрямь такой, как о нём говорят?

— И даже более того…

— Но он же старик!

Лицо Хилми Иззата беззвучно смеялось:

— Это совсем не важно. Он высокопоставленный человек, изысканный, обладающий влиянием. Вероятно, в старости он даже более полезен, чем если бы был молод…

Ридван вновь улыбнулся и спросил:

— Где его дом?

— У него тихая вилла в Хелуане.

— А, и она переполнена просителями из всех классов общества?

— Мы будем только его учениками. Почему бы нет?! Он один из старейшин политиков а мы — из молодых!

Ридван задал осторожный вопрос:

— А его жена и дети?

— Какой же ты незнайка. Он холостяк, так и не женился и не любит подобных вещей. Был единственным ребёнком в семье, и живёт один со слугами, словно отрезанный ломоть. Если ты с ним познакомишься, то никогда не забудешь…

Они обменялись долгим заговорщицким взглядом с улыбкой, пока наконец Хилми Иззат не спросил с некоторым беспокойством:

— Спроси меня, пожалуйста, когда мы пойдём навестить его?

Ридван, глядя на осадок чая в чашке, переспросил:

— Когда мы пойдём навестить его?

9

Дом Абдуррахима-паши Исы на углу улицы Ан-Наджат в Хелуане казался образцом простоты и изящества. Одноэтажная вилла, окружённая садом с цветами, возвышалась на три метра над землёй и начиналась с салона, предназначенного исключительно для мужчин. Сам дом, улица и весь окружающий её район был погружён в умиротворяющую тишину. На скамье около ворот сидели водитель и привратник-нубиец с тонкими чертами лица и стройным телосложением. Водитель машины был молодым человеком с румяными щеками. Хилми Иззат зашептал на ухо Ридвану, глядя на мужской салон:

— Паша сдержал своё обещание: кроме нас, у него сегодня нет посетителей!

И привратник, и водитель знали Хилми Иззата, и вежливо встали поприветствовать его. Когда он пошутил с ними, они безудержно смеялись. Погода стояла морозная, несмотря на сухой воздух. Они прошли в фойе салона, который был образцом роскоши. В центре на стене висел портрет Саада Заглула в церемониальном костюме. Хилми Иззат повернулся к длинному зеркалу, что тянулось до самого потолка в центре стены справа. Он бросил на себя долгий изучающий взгляд, и Ридван поспешил сделать то же самое, и изучить свою внешность с не меньшим вниманием. Наконец Хилми с улыбкой сказал:

— Две луны в костюмах и фесках. Пусть призовут благословение на Пророка все, кому мила его красота!

Они сели рядом на позолоченный диван с мягкой синей спинкой. Прошло несколько минут, прежде чем до них донёсся звук шагов из-за портьеры, что висела в большом дверном проёме под портретом Саада Заглула. Голова Ридвана повернулась в ту сторону, а сердце замерло от любопытства. Перед ними не замедлил появиться человек в элегантном чёрном костюме, от которого исходил свежий аромат одеколона. Он был очень смуглым, с гладко выбритым лицом, стройным и высоким, с тонкими чертами лица, на которые возраст наложил свой отпечаток, и маленькими блёклыми глазами. Феска его съехала вперёд так, что почти касалась бровей. Он не спеша, степенно приблизился к ним последовательными медленными шагами. Своим видом он внушал юноше уверенность и значимость. Он молчал, стоя перед двумя молодыми людьми, что поднялись приветствовать его. Затем принялся рассматривать их проницательным взглядом, долго остановившимся на Ридване, так что веки того начали подёргиваться, и вдруг улыбнулся. По его старому лицу разлилось выражение привлекательного дружелюбия, которое сблизило его с ними, как будто их и вовсе ничто не отделяло.

Хилми протянул ему свою руку, и тот взял её и задержал в своей руке, затем вытянул губы и застыл в ожидании. Хилми понял его намерение и быстро подставил ему щёку, и тот поцеловал его. Затем он поглядел в сторону Ридвана и мягко сказал:

— Не обижайся, сынок. У меня заведено подобное приветствие…

Ридван смущённо подал ему руку. Паша взял её и засмеялся:

— А щёку?

Ридван покраснел, а Хилми, указав на себя, воскликнул:

— Ваше превосходительство, об этом следует вести переговоры с его опекуном!

Абдуррахим паша засмеялся и довольствовался тем, что пожал руку Ридвана. Затем он предложил им сесть, а сам сел в большое кресло рядом с ними, и улыбаясь, сказал:

— Да будет проклят этот твой опекун, Ридван. Не так ли тебя зовут?.. Добро пожаловать. Я вижу, ты дружишь с этим озорным мальчишкой. Мне понравились твои манеры, и потому я захотел встретиться с тобой, и ты не поскупился доставить мне такое удовольствие…

— Я счастлив, что имею честь познакомиться с вами, Ваше Превосходительство.

Покрутив крупное золотое кольцо на пальце левой руки, тот сказал:

— Да простит меня Аллах, сынок. Но только не употребляй все эти громкие выражения и пышные титулы. Мне совсем не нравятся подобные вещи. То, что на самом деле важно для меня — это приветливый дух, чистая душа и искренность. А что до всех этих фраз: ваше превосходительство, паша, бек, то ведь все мы дети Адама и Евы. Я и правда восхищён твоими манерами и хотел пригласить тебя в свой дом. Итак, добро пожаловать. Ты ведь коллега Хилми по юридическому факультету, не так ли?

— Да, эфенди. Мы учились вместе ещё со времён начальной школы «Халиль-ага»…

Мужчина вскинул седые брови и восхищённо произнёс:

— Друзья детства!.. — затем он кивнул головой… — Отлично… Отлично… Ты, возможно, как и он, родом из квартала Хусейна?

— Да, мой господин. Я родился в доме деда, господина Мухаммада Иффата в Гамалийе, а сегодня живу у отца в Каср аш-Шаук…

— Подлинные кварталы Каира. Прекрасные места! А что ты скажешь на то, что я сам прожил там целую вечность со своим покойным отцом в Биргаване? Я был единственным ребёнком и самым настоящим бесёнком. Я часто собирал вместе мальчишек в кучу и мы ходили из квартала в квартал, не оставляя и камня на камне за собой, и горе тому, кто оказывался у нас на пути. Отец мой вне себя от гнева гонялся за мной с палкой… Так ты сказал, дитя моё, что твой дед — Мухаммад Иффат?

Ридван гордо ответил:

— Да, господин.

Паша немного подумал и сказал:

— Помню, что однажды видел его в доме одного депутата в Гамалийе. Знатный человек и искренний патриот. Он выдвинул было свою кандидатуру на предстоящих выборах, если бы в последний момент его не заменили на его друга-бывшего депутата. Недавняя коалиция потребовала честности на выборах, так что наши братья-либеральные конституционалисты получили себе несколько мест в парламенте. Так значит, ты однокурсник Хилми на юридическом факультете?! Прекрасно. Закон — господин любых других дисциплин. Для его изучения требуется блестящий ум. А для будущего тебе просто нужно потрудиться!

В его последней фразе прозвучали нотки, внушающие надежду и даже какое-то обещание, отчего в честолюбивое сердце Ридвана проник энтузиазм. Он сказал:

— За всю свою учёбу мы ни разу не провалились на экзамене!

— Браво! Это и есть основа основ. После этого будет должность и в прокуратуре, и в суде, и всегда найдётся кто-то, кто раскроет перед трудолюбивыми и усердными молодыми людьми запертые двери. Жизнь судьи великолепна. Её опорой является бодрый ум и живая совесть. По милости Аллаха я был одним из честных судей, но оставил судейский пост ради политической карьеры. Патриотизм иногда требует от нас бросить любимую работу. Однако и сегодня вы можете найти тех, кто приводит нас в пример справедливости и беспристрастности. Дай себе установку быть прилежным и беспристрастным, и после этого ты волен делать всё, что хочешь в своей личной жизни. Выполни свой долг и делай что хочешь. Но если ты не в состоянии выполнить свой долг, люди будут видеть в тебе только твои недостатки. Разве вы не видели, что многим любопытным так нравится говорить: «У такого-то министра такой-то недостаток, а у такого-то поэта такая-то болезнь»? Отлично. Но не все министры и поэты являются пострадавшими и жертвами. Стань сначала министром или поэтом, а потом делай, что тебе вздумается. Не упусти этот урок, профессор Ридван…

Хилми лукаво сказал, цитируя строки из стихов Аль-Мутанабби:

— Благороден тот муж, чьи недостатки легко подсчитать. Не так ли, Ваше Превосходительство?

Паша склонил голову к правому плечу и ответил:

— Конечно. Пресвят Тот, Кто вобрал в Себя всё совершенство. Человек же очень слаб, Ридван. Но он должен быть сильным в остальных сторонах жизни. Понимаешь?.. Если хочешь, я расскажу тебе о великих людях государства, и ты не найдёшь ни одного из них, у кого не было бы недостатков. Нам ещё предстоит долгая беседа на эту тему и усвоим уроки, чтобы наша жизнь была наполнена совершенством и счастьем…

Хилми посмотрел на Ридвана и сказал:

— Разве я не говорил тебе, что Его Превосходительство — это настоящее нетленное сокровище?

Абдуррахим-паша Иса, обращаясь к Ридвану, который почти не сводил с него глаз, сказал:

— Я люблю науку, люблю жизнь и люблю людей. Мне нравится подавать руку помощи молодым людям, пока они не станут взрослыми. Что в этом мире лучше любви? Если перед нами встаёт правовая проблема, мы должны её решить вместе. А если мы должны думать о будущем, то будем делать это вместе. Если мы стремимся к отдыху, мы должны отдыхать вместе. Никогда я не встречал такого мудрого человека, как Хасан-бек Имад. Сегодня он один из немногих избранных членов дипкорпуса, хотя и мой политический враг. Если он сосредоточится на чём-то, то занимается этим основательно. Если он в восторге от музыки, то танцует обнажённым. Этот мир восхитителен, но при условии, что и ты достаточно мудр и… обладаешь широкими познаниями! Ты не обладаешь широким кругозором, а, Ридван?

Хилми Иззат тут же ответил вместо друга:

— Если даже и нет, то мы подготовим его к расширению кругозора!..

Лицо паши осветила детская улыбка, говорившая о его ненасытной страсти к удовольствиям. Он сказал:

— Этот мальчишка настоящий бесёнок, Ридван. Но что же я могу поделать?.. Он же твой друг детства, о везунчик! Не я первым сказал, что рыбак рыбака видит издалека. Ты тоже, должно быть, бесёнок. Расскажи-ка мне, Ридван, кто ты такой? А? Ты дал мне возможность говорить совершенно неосознанно, пока сам молчишь, словно сметливый политик. А?.. Говори, Ридван, что ты любишь и что ненавидишь?

В этот момент вошёл слуга, принёсший поднос с кофе. Он был таким же безбородым, как швейцар и шофёр. Они выпили по стакану воды, смешанной с цветочной эссенцией. Паша вновь заговорил:

— Вода с цветочной эссенцией — напиток жителей квартала Хусейна. Не так ли?

Ридван улыбнулся и пробормотал:

— Да, господин.

Паша, в восторге кивнув головой, сказал:

— Протяните руку помощи, о люди Хусейна!

Они все рассмеялись, даже слуга, и тот улыбнулся, покидая фойе. Паша же снова спросил:

— А что ты любишь?.. И что ненавидишь?.. Можешь говорить откровенно, Ридван. Позволь мне облегчить тебе ответ. Тебя интересует политика?

Хилми Иззат ответил и в этот раз:

— Мы оба состоим в студенческом комитете.

— Этот первая причина нашего сближения. Так же, как и литература?

Хилми Иззат опять сказал:

— Он сходит с ума по Шауки, Хафизу и Аль-Манфалути…

Паша закричал на него:

— Да замолчи уже. Братец мой, я желаю слышать твой голос…

Они снова засмеялись, и Ридван ответил с улыбкой:

— Я просто умираю по Шауки, Хафизу и Аль-Манфалути…

Паша с удивлением заметил:

— «Умираю по…» ну и выражение! Его можно услышать только в Гамалийе. Название квартала происходит от красоты[77], так, Ридван? Значит, ты почитатель таких стихов, как «Золотое серебро» или «В ночи, когда всё стихло…», и «Кто бы ни был», «Устранив одно, он остановится на другом»?… О Боже… боже… Это ещё одна причина нашего сближения, о Гамалийя. А ты любишь вокал?

— Он большой поклонник…

— Да замолчи ты.

Они снова засмеялись, и Ридван сказал:

— Умм Кульсум.

— Прекрасно. Я, возможно, почитатель прежнего вокала. Но любой вокал прекрасен в целом. Мне нравится и глубокий, и легкомысленный стиль, как сказал Аль-Маарри, и я умираю по нему, как сказал ты. Прекрасно. Сегодня восхитительный вечер.

Тут зазвонил телефон, и паша подошёл к нему. Приложив трубку к уху, сказал: «Алло!..»

— Здравствуйте… Здравствуйте, Ваше Превосходительство паша.

— ……

— Я откровенно высказал своё мнение лидеру, и оно такое же, как у других членов «Вафда»: Махира и Ан-Нукраши.

— ……

— Сожалею, паша. Я не могу. Я не забыл, что король Фуад когда-то возражал против моего выдвижения. И король Фуад последний, кто смеет говорить о нравственности. В любом случае, я с вами увижусь завтра в клубе. До свидания, паша…

Он вернулся нахмуренный, но как только увидел лицо Ридвана, к нему вновь вернулась радость, и он продолжал:

— Да, господин Ридван. Мы с тобой познакомились, и это знакомство было замечательным. Я советую тебе быть усердным и не отказываться от своего долга и идеалов. Потом мы поговорим о музыке и довольстве…

Но тут Ридван взглянул на свои часы, и на лице паши промелькнула тень беспокойства. Он сказал:

— Только не это! Часы это враг дружеских собраний.

Ридван с некоторым смущением пробормотал:

— Но мы уже опаздываем, Ваше Превосходительство.

— Поздно!.. Ты имеешь в виду, что поздно для меня, намекаешь на мой возраст?!! Ошибаешься, сынок. Я по-прежнему люблю проводить ночи в беседах о красоте, с пением до часу ночи. Ночь ещё и не начиналась. Мы скажем лишь «Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного», и не возражай. Моя машина в вашем распоряжении до самого утра. До меня дошли слухи, что ты проводишь иногда ночи вне дома за учебниками. Так давайте заниматься вместе. Почему бы нет?.. До чего мне будет приятно вернуться и вновь вспомнить основы законодательства или что-то из шариата. Кстати, кто преподаёт у вас шариат?.. Шейх Ибрахим Надим? Да подарит ему Аллах приятный вечер. Он великий человек. Не удивляйся. Однажды мы увековечим в истории всех великих людей нашего века. Ты должен всё это понимать. Да будет наша ночь ночью любви и дружбы. Хилми, ну-ка скажи мне, какой самый подходящий напиток для подобной ночи?

Хилми уверенно ответил:

— Виски, содовая и жареное мясо.

Паша засмеялся:

— А разве жареное мясо это напиток, бандит?

10

После обеда в четверг всё семейство Хадиджи собиралось вместе, и этот стиль их собраний почти не претерпел изменений. В гостиной собрались отец — Ибрахим Шаукат и сыновья — Абдуль Муним и Ахмад. Хадиджа редко когда оставалась без занятия. И в этот раз она также села рядом с ними, вышивая скатерть.

Во внешности Ибрахима Шауката наконец стал проявляться его возраст, после долгого настойчивого сопротивления. Он поседел и кое-где покрылся морщинами, хотя, несмотря на это, по-прежнему сохранял здоровье, которому можно было позавидовать. Он курил сигарету и молча спокойно сидел между обоих сыновей. В его выпуклых глазах отражался привычный взгляд томного безразличия. Оба же молодых человека не прерывали разговор. Время от времени в него вмешивались отец или мать, которая не отрывала голову от работы.

Она казалась величественной глыбой плоти. Ничто в царившей атмосфере, казалось, не нарушало её безмятежности, поскольку не осталось ничего, что бы бросило вызов её полновластному контролю над домом после кончины её свекрови. Она продолжала выполнять свои обязанности с неослабевающим усердием, и заботилась о своём весе с преувеличенным вниманием, ведь он считался сутью её красоты. Хадиджа попыталась навязать всем свою заботу: и мужу, и сыновьям. Муж подчинился, а Абдуль Муним и Ахмад пошли каждый своим путём, взывая к её любви, чтобы выйти из-под её власти. Несколько лет назад ей удалось-таки заставить мужа уважать религиозные традиции, и тот начал практиковать молитву и пост, и даже привык к этому. Абдуль Муним и Ахмад выросли на этих традициях, хотя с недавних пор — где-то два года назад — Ахмад перестал выполнять свои религиозные обязанности, и всячески пытался увернуться от отчёта перед матерью, когда она того требовала, или найти оправдание под тем или иным предлогом.

Ибрахим Шаукат безмерно любил своих сыновей и весьма восхищался. Он восхвалял постоянные успехи Абдуль Мунима на юридическом факультете, и Ахмада — в последнем классе средней школы при каждом удобном случае. При этом Хадиджа также хвастливо заявляла:

— Всё это плоды моего внимания. Если бы это дело предоставили тебе, но никто бы из них не преуспел, и не был бы годен ни к чему…

Не так давно было установлено, что она сама забыла даже основы чтения и письма за ненадобностью, что сделало её объектом насмешек Ибрахима. Её сыновья даже предложили позаниматься с ней, чтобы помочь вспомнить забытое в ответ на проявленное к ним внимание, которым она так гордилась. Это вызывало у неё немного гнева и много смеха. А затем она выразила свои чувства одной фразой:

— Женщине нет необходимости уметь читать и писать, поскольку она не пишет любовных писем!

Она казалась счастливой и довольной своей семьёй, хотя наверное, аппетит Абдуль Мунима и Ахмада не вызывал у неё особого восторга. Их худощавость выводила её из себя, и она недовольно сказала:

— Я уже тысячу раз вам обоим говорила, чтобы вы пили настой из ромашки для улучшения аппетита. Вы должны хорошо питаться. Разве вы не видите, как ест ваш отец?

Оба юноши улыбнулись и посмотрели на отца. Тот заметил:

— А почему бы тебе не привести в пример себя, ведь ты всё перемалываешь, словно мельница?

Она улыбнулась:

— Я оставляю им свободу выбора и определения.

Ибрахим протестующе сказал:

— Твои завистливые глаза, госпожа, сглазили меня. Поэтому доктор предписал мне удалить зубы…

В её глазах мелькнул нежный взгляд, и она сказала:

— Не бойся. Как только это зло будет устранено, ты не будешь больше жаловаться на боль, Иншалла…

Тут к ней обратился Ахмад:

— Наш сосед, что живёт на втором этаже, просит отсрочить ему квартплату до следующего месяца. Он повстречал меня на лестнице и высказал эту просьбу!

Хмуро поглядев на него, Хадиджа спросила:

— И что ты ответил ему:

— Я пообещал ему, что поговорю с отцом…

— И ты говорил с отцом?

— Сейчас я говорю с тобой!

— Мы не делим с ним квартиру. С чего бы это ему делить с нами наш доход? Если мы проявим к нему снисходительность, то арендатор с первого этажа последует его примеру. Ты ещё не знаешь людей, и не вмешивайся в то, что тебя не касается…

Ахмад вопросительно поглядел на отца:

— Что ты думаешь, папа?

Ибрахим Шаукат улыбнулся и сказал:

— Ты ведь можешь избавить меня от этой головной боли. У тебя есть мать…

Ахмад вновь обратился к матери:

— Если мы сделаем послабление для человека, который находится в стеснённых условиях, то и сами никогда не будем голодать…

Хадиджа с досадой сказала:

— Его жена уже говорила со мной, и я отсрочила ей плату за квартиру, так что успокойся. Но я объяснила ей, что плата аренды за квартиру такая же обязанность, как траты на пищу и питьё. Разве я ошибаюсь? Меня иногда подвергают критике за то, что я не завожу себе подруг среди соседок. Однако тот, кто хорошо знает людей, благодарит Аллаха за то, что он в одиночестве…

Ахмад, подвигав глазом, спросил снова:

— Мы что, лучше других людей?

Хадиджа нахмурилась:

— Да, если, конечно, тебе не известно о себе что-то, что противоречит этому мнению!

Тут Абдуль Муним сказал:

— Он думает о себе, что он лучший из всех людей, и есть только одно правильное мнение — его. И вся мудрость принадлежит только ему!

Хадиджа саркастически заметила:

— И ещё он считает, что люди могут снимать дом и при этом не платить арендную плату!

Абдуль Муним засмеялся:

— Он убеждён, что некоторые люди имеют абсолютное право владеть домом…

Качая головой, Хадиджа сказал:

— Жаль мне его за такое бесполезное мнение…

Ахмад гневно посмотрел на брата, но Абдуль Муним только равнодушно пожал плечами и сказал:

— Прежде чем злиться, сначала погляди на себя…

Ахмад запротестовал:

— Нам лучше не спорить друг с другом!

— Да уж, лучше подожди, пока вырастешь…

— Ты старше меня на год, не более…

— Тот, кто старше тебя даже на день, на целый год умнее тебя…

— В эту поговорку я не верю!

— Слушай, меня интересует только одна вещь: чтобы ты вновь стал молиться вместе со мной…

Хадиджа с сожалением покачала головой и сказала:

— Твой брат прав. Люди, вырастая, мудреют, а вот ты… Прибегаю к помощи Господа от тебя. Даже твой отец молится и постится. Как ты мог так поступить с собой? Я задаю себе этот вопрос и днём, и ночью!

Абдуль Муним твёрдым голосом уверенного в себе человека произнёс:

— Если откровенно, ему нужно как следует промыть мозги…

— Он просто…

— Мам, послушай, у этого парня нет никакой религии. Вот в чём я уверен…

Ахмад словно в приступе гнева махнул рукой и воскликнул:

— Откуда у тебя право судить сердца других?

— Поступки выдают тайники души. — Скрывая улыбку, он сказал. — Враг Господний!

Ибрахим Шаукат с тем же спокойствием и уверенностью заметил:

— Не выдвигай несправедливых обвинений против брата.

Глядя на Ахмада, Хадиджа сказала Абдуль Муниму:

— Не лишай своего брата самого драгоценного, что только может быть у человека. Как же так, чтобы он не был верующим?! Родным его матери не хватает разве что чалмы, чтобы их называли богословами. Его прадед был одним из настоящих религиозных деятелей. Когда мы росли, все вокруг нас молились и постились так, словно мы жили в мечети!

Ахмад насмешливо заметил:

— Да, вроде моего дяди Ясина…!

Ибрахим Шаукат не мог сдержать смешка. Хадиджа, делая сердитый вид, сказала:

— О своём дяде говори с уважением. Что с ним такого? Сердце его наполнено верой, и Господь ведёт его по истинному пути. Погляди на своих деда и бабку.

— А мой дядя Камаль?

— Твой дядя Камаль — один из любимчиков Хусейна. Ты не знаешь ничего.

— Некоторые люди ничего не знают..

Абдуль Муним вызывающе спросил его:

— Если бы все люди стали пренебрегать своей религией, тогда тебя бы это оправдало?

Ахмад спокойно ответил:

— В любом случае, обо мне не тревожься. Ты никогда не понесёшь ответа за мои грехи!

Тут вмешался Ибрахим Шаукат:

— Хватит вам уже ссориться. Я бы хотел видеть вас такими же, как ваш кузен Ридван…

Хадиджа с недовольством уставилась на него, как будто ей было неприятно, что он считает Ридвана лучше, чем её сыновей. Ибрахим, поясняя свою точку зрения, сказал:

— Этот юноша имеет связи с крупными людьми в политике. Он умный парень и обеспечил себе этим блестящее будущее…

Хадиджа сердито сказала:

— Я не разделяю твоего мнения. Ридван — несчастный парень, как и всякий, кто лишён материнской заботы. А «госпожу» Занубу на самом деле он не интересует. Меня не обманет её хорошее обращение с ним: это та же политика, что и у англичан. Поэтому бедный парень и не может нигде найти себе пристанища: большую часть времени он проводит вне дома. А что касается его связей с видными политиками, то это не имеет значения. Он учится на том же курсе, что и Абдуль Муним. Так к чему это твоё серьёзное замечание? Ты не знаешь, какие примеры следует приводить…

Ибрахим Шаукат пристально поглядел на неё, словно говоря: «Не возможно, чтобы ты когда-нибудь разделила моё мнение», и затем продолжил пояснять свою точку зрения:

— Сегодняшние молодые люди уже не те, что были когда-то. Политика изменила всё вокруг, и у любой важной персоны есть ученики. Амбициозный молодой человек, который хочет пробиться в жизни, нуждается в покровителе, к которому можно было бы обратиться. И заметное положение твоего отца опирается на его надёжные связи с важными персонами.

Хадиджа надменно сказала:

— Сами люди стремятся познакомиться с моим отцом; он же не стремится ни перед кем заискивать. А что до политики, то моим сыновьям нет до неё никакого дела. Если бы у них была возможность увидеть своего покойного дядю, то они сами бы прекрасно поняли, что я имею в виду. Ради «Да здравствует такой-то» и «Долой такого-то» сыновья народа погибают. И если бы покойный Фахми был жив сегодня, он бы был бы выдающимся судьёй…

Абдуль Муним сказал:

— Каждому свой путь. Мы же не будем никому подражать. И если бы мы захотели быть как Ридван, то были бы…

Хадиджа оценила это:

— Молодец!

Отец улыбнулся:

— Ты как твоя мать. И оба вы совершенно одинаковы…

Тут в дверь постучали. Пришла служанка, известившая о визите соседки, живущей на первом этаже. Хадиджа, поднимаясь, сказала:

— Интересно, что ей нужно?..Если отсрочка по квартплате, то придётся привести весь полицейский участок Гамалийи, чтобы нас разнять!

11

Улица Муски кишела народом. Толпился тут и местный люд, не говоря уже о потоках народа, устремлявшихся со стороны Атабы. Чистое апрельское солнце извергало пламя.

Абдуль Муним и Ахмад с немалым трудом прокладывали себе путь сквозь толпу, обливаясь потом. Взяв брата под руку, Ахмад спросил:

— Расскажи мне, что ты чувствуешь…

Абдуль Муним немного подумал и начал говорить:

— Я не знаю. Смерть всегда страшна, и особенно смерть монарха. Вся похоронная процессия была переполнена людьми настолько, что мне ни разу в жизни не доводилось видеть подобного. Я не был свидетелем смерти Саада Заглула, чтобы сравнивать с этой. Но мне кажется, что на большинство людей она произвела впечатление. Некоторые женщины плакали. Мы, египтяне, эмоциональный народ…

— Но я спрашиваю о том, что чувствуешь именно ты.

Абдуль Муним снова задумался, избегая столкновений с людьми из толпы, а затем сказал:

— Я не любил его. Как и все мы. Мне не грустно, но и не весело. Я следовал за гробом глазами, но не сердцем. Однако мысль об этом тиране, лежащем в гробу, оказала впечатление на меня. Нельзя просто так пройти мимо подобного зрелища и не впечатлиться им. Аллах — Господь для всех. Он живой и вечный, если бы только люди знали. Если бы король умер до того, как политическая ситуация изменилась, очень многие бы возликовали. А ты сам что испытываешь?

— Я не люблю деспотов, какой бы ни была политическая ситуация!

— Это прекрасно. Однако что ты испытываешь к виду смерти?

— Мне не нравится болезненный романтизм!

Абдуль Муним раздражённо спросил:

— Значит, ты обрадовался?

— Мне бы хотелось прожить побольше, чтобы увидеть мир, освобождённый от всех тиранов, независимо от их имён и черт…

Они ненадолго замолчали: их объяла усталость. Затем Ахмад снова спросил:

— А что будет после этого?

Уверенным тоном, характерным для него, Абдуль Муним ответил:

— Фарук — мальчишка. У него нет ни проницательности своего отца, ни такого же выдающегося ума. Если дела пойдут хорошо и переговоры будут удачными, а «Вафд» вернётся к власти, всё успокоится, и эпоха заговоров окончится… И будущее, кажется, обещает быть хорошим.

— А как же англичане?

— Если переговоры пройдут успешно, то англичане превратятся в наших друзей, а следовательно, союзу между дворцом и англичанами против народа придёт конец. И королю ничего не останется, как уважать Конституцию.

— «Вафд» лучше других партий…

— Несомненно. Но она ещё не так долго у власти, чтобы проявить всё, на что способна. И опыт в скором времени раскроет её истинный потенциал. Я согласен с тобой, что она лучше других партий, но наши амбиции не остановятся на достигнутом!

— Конечно, и я верю, что правление «Вафда» это хороший отправной пункт для большего прогресса. Вот и всё. Однако достигнем ли мы и впрямь соглашения с англичанами?

— Либо соглашение, либо возвращение к власти Сидки. В нашей стране есть неисчерпаемый запас предателей. Их задачей всегда было наказывать «Вафд», если англичане скажут «нет». Они замерли в ожидании. Вот в чём трагедия…

Когда они достигли Новой Дороги, то неожиданно столкнулись с дедом, Ахмадом Абд Аль-Джавадом, который направлялся в квартал ювелиров. Они подошли к нему и почтительно поприветствовали.

Он с улыбкой спросил их:

— Откуда и куда?

Абдуль Муним сказал:

— Мы ходили смотреть на похороны короля Фуада…

С улыбкой, не сходящей с его губ, Ахмад сказал:

— Спасибо вам за вдумчивые соболезнования.

Затем он пожал им обоим руки, и каждый отправился своей дорогой. Ахмад ненадолго проводил взглядом деда, а затем сказал:

— Наш дед очаровательный и элегантный. От него исходит такой приятный запах одеколона…

— Мама рассказывает удивительные вещи о его тирании…

— Я не думаю, что он тиран. В это невозможно поверить.

Абдуль Муним засмеялся:

— Даже сам покойный король Фуад в последнее время казался милым и хорошим…

Они вместе расхохотались и продолжили путь в кофейню Ахмада Абдо. В комнате напротив окна Ахмад увидел шейха с длинной бородой и проницательным взглядом, который сидел в центре группы, состоящей из молодых людей, что внимательно слушали его. Он остановился и сказал брату:

— Это твой друг, шейх Аль-Мануфи… «Когда земля извергнет свою ношу…»[78]. Здесь я должен тебя покинуть.

Абдуль Муним сказал:

— Иди же, присядь с нами. Мне бы хотелось, чтобы ты присел рядом с ним и послушал его. Спорь с ним, сколько тебе влезет. Многие из тех, что окружают его, это студенты Университета…

Высвобождая свою руку из руки брата, Ахмад сказал:

— Нет уж, дядюшка. Я уже однажды чуть не подрался с ним. Я не люблю фанатиков. До свидания…

Абдуль Муним проследил за ним критическим взглядом, а потом резко сказал:

— До свидания. Да наставит Господь наш тебя на истинный путь…

Затем Абдуль Муним присоединился к группе шейха Аль-Мануфи, директора начальной школы Аль-Хусейн. Тот встал, чтобы поприветствовать его, а вместе с ним встали и все остальные, сидевшие вокруг него, и обняли юношу. Когда шейх сел, они тоже сели, и он сказал, изучая Абдуль Мунима своим острым взглядом:

— Мы не видели тебя вчера…

— Это всё из-за учёбы…

— Усилия ради учёбы это приемлемое извинение. А почему твой брат покинул тебя и ушёл?

Абдуль Муним улыбнулся, но не ответил. Шейх Али Аль-Мануфи сказал:

— Господь наш направляет на истинный путь. Не удивляйтесь этому. Наш учитель сталкивался со многими, вроде него. И сегодня они являются наиболее искренними верующими и его последователями. И всё потому, что если Аллах захочет вести людей по прямому пути, то у шайтана не будет над ними никакой власти. Мы же — воины Аллаха, несущие свет Его и борющиеся с врагами Его. Из всех людей мы отдали свои души Ему. До чего же вы счастливы, воины Аллаха…

Один из сидевших рядом с шейхом сказал:

— Но царство шайтана так велико!

Шейх Али Аль-Мануфи с упрёком сказал:

— Посмотрите-ка на того, кто боится мира шайтана, когда с нами Аллах!.. Что мы ему скажем?.. Мы с Аллахом, и Аллах с нами. Чего же мы боимся?.. Кто ещё из воинов земли имеет силу, как ваша? Какое оружие более эффективно, чем ваше?..Англичане, французы, немцы, итальянцы слишком полагаются на свою материальную культуру; вы же опираетесь на истинную веру. Поистине, вера смягчает железо. Вера это самая большая сила в мире. Наполните свои чистые сердца верой, и вам будет принадлежать мир…

Кто-то ещё заметил:

— Мы-то верующие, но мы слабая нация.

Шейх сжал кулак и воскликнул:

— Если ты чувствуешь слабость, то твоя вера без твоего ведома ослабла. Вера создаёт и побуждает силу. Бомбы делаются такими же руками, как у вас, и это творение силы, а не её причина. Как наш пророк завоевал Аравийский полуостров?.. Как арабы покорили весь мир?

Абдуль Муним пылко ответил:

— Верой… Верой…

Тут послышался голос четвёртого человека:

— Но откуда у англичан эта сила, если они неверующие?

Шейх улыбнулся, прочёсывая пальцами бороду, и сказал:

— У каждого сильного есть своя вера. Они верят в отечество и в его интересы. Но вера в Аллаха превыше всякой силы. Для верующих в Аллаха достойнее быть сильнее верующих в мирскую жизнь. В нашем распоряжении, распоряжении мусульман есть зарытое сокровище, которое нам требуется только извлечь. Ислам должен возродиться, как в первоначальные времена. Мы мусульмане на словах, но мы должны быть ими на деле. Аллах даровал нам Свою Книгу, но мы проигнорировали её. Мы заслужили унижение и должны вернуться к Книге. Таков наш девиз: возвращение к Корану. К этому нас призывал наш лидер в Исмаилийе. С того самого часа, когда прозвучал его призыв, он вошёл в души людей, завоевал деревни и сёла, пока не наполнил сердца всех…

— Но разве не разумнее нам избегать политики?

— Религия — это убеждение, закон, политика. Аллах слишком милостив, чтобы оставить наиболее важные человеческие дела без руководства и законодательства. Фактически, это тема нашего сегодняшнего урока этим вечером…

Шейх был очень воодушевлён. Его подход заключался в том, чтобы утвердить какую-нибудь истину, затем вести на эту тему прения, получая вопросы от учеников и отвечая на них самому. Большая часть прений велась на основе приведения доказательств из Корана и хадисов. Он говорил так, как будто проповедовал, или даже читал проповеди всем посетителям, что сидели в кофейне. Ахмад, сидевший в самом дальнем её углу, слышал его, попивая зелёный чай. На губах его играла насмешливая улыбка, пока он с удивлением измерял пропасть, отделявшую его от этой возбуждённой группы, испытывая к ней презрение и гнев. Он настолько разъярился, что хотел уже бросить им вызов и потребовать от шейха говорить тише, дабы не нарушать покой посетителей кофейни, но отказался от своего намерения в тот момент, когда вспомнил, что среди них присутствует и его собственный брат. В конце концов, он не нашёл иного выхода, как покинуть кофейню с обидой..

12

Абдуль Муним вернулся в Суккарийю около восьми вечера. Духота улеглась и погода стала более приятной. В воздухе разливалась весенняя свежесть. Урок всё ещё звучал в его голове и отдавался в сердце, однако он был физически и умственно утомлён. В кромешной тьме он пересёк ограду дома, и в тот момент, когда уже было направился к лестнице, открылась дверь на первый этаж, и в свете, льющимся из квартиры, он увидел силуэт, медленно выскользнувший наружу. Затем дверь за ним закрылась, и силуэт поднялся по лестнице вверх, опередив его. У него в груди колотилось сердце, и горячая кровь пульсировала в ней, словно насекомое, возбуждённое зноем. Он увидел, что она ждёт его в темноте внизу на лестничной площадке.

Она глядела на него, а он глядел на неё, не отворачиваясь. Было просто удивительно, как молодое поколение дурачило взрослых: эта молоденькая девушка вышла из квартиры под предлогом посещения соседей, и непременно посетит их, только после флирта на лестничной площадке, погружённой в темноту. Он обнаружил, что голова его пуста, ибо все мысли, что бились в ней, испарились и разлетелись прочь. Он сосредоточился только на одном желании — насытить ту жажду, что не давала покоя его нервам и органам. Его искренняя вера, казалось, в гневе обратилась в бегство или погрузилась куда-то вглубь него, откуда брюзжала вне себя от злости. Но её голос тонул посреди шипения пылающего огня страсти. Разве она не его девушка?.. Да, так и есть. Свидетелями того были своды внутреннего дворика, лестничная клетка, угол крыши, что выходила на Суккарийю. Сомнений не было: она поджидала его возвращения, чтобы встретиться в удобный момент. И все эти старания только ради него!..

Он быстро и осторожно прошёл вверх, пока не остановился перед ней на лестнице. Их почти ничего не разделяло сейчас. Аромат её волос ударил ему в нос, а дыхание защекотало его шею. Он нежно погладил её плечо и прошептал:

— Давай поднимемся на вторую лестничную площадку, там мы будем в большей безопасности, чем здесь.

Она пошла вперёд, не проронив ни слова, а он крадучись последовал за ней. Когда они достигли второй площадки между этажами, она остановилась, опершись на стену. Он встал перед ней, затем обнял её. Она секунда сопротивлялась в силу привычки, затем замерла в его объятиях…

— Дорогая моя…

— Я из окна поджидала тебя, пока мама была занята подготовкой к празднику Шамм ан-Нисим.

— Поздравляю тебя. Дай же мне попробовать весну на твоих губах…

Их изголодавшиеся губы слились в долгом поцелуе. Затем она спросила:

— Где ты был?

Он в тот же миг вспомнил урок на тему политики в исламе, однако ответил так:

— В кофейне с некоторыми друзьями…

Тоном протеста она сказала:

— Ты был в кофейне, когда до экзамена остался всего месяц?

— Но ведь я же знаю свои обязанности. За твоё плохое мнение обо мне я накажу тебя вторым поцелуем…

— Ты очень громко говоришь. Забыл, где мы?

— Мы у себя дома, в своей комнате. Эта площадка — наша комната!

— Во второй половине дня, когда я собиралась идти к тёте, я поглядела вверх в надежде увидеть тебя в окне, но тут на улицу выглянула твоя мать, глаза наши встретились, и я задрожала от страха.

— Чего ты испугалась?

— Мне показалось, что ей известно, кого я там ищу, и она раскрыла мою тайну…

— Ты имеешь в виду нашу тайну? Это то, что связывает нас. Разве мы сейчас не единое целое?

Он с силой прижал её к груди, подчиняясь непокорному желанию, но одновременно он словно убегал от приглушённых голосов отчаянной капитуляции, протестующей внутри него. Его обжигал разожжённый в сердце огонь. Сила, способная растворить в едином водовороте сразу двоих, подчинила его своей власти…

Тишину нарушил стон. Затем он перевёл дыхание и в конце концов почувствовал, что темнота соединила в себе два силуэта. До него донёсся её нежный голос, застенчиво спросивший:

— Мы встретимся завтра?

Пытаясь насколько возможно совладать с собой, он возмущённо ответил:

— Да… Да, ты узнаешь об этом в своё время…

— Скажи мне сейчас…

С возрастающим раздражением он сказал:

— Я не знаю, когда у меня будет время завтра!

— Почему?..

— Иди же с миром. Я слышал какой-то звук!

— Нет. Здесь не было никаких звуков..

— Никто не должен нас застать вот так…

Он потрепал её по плечу, словно это была грязная тряпка, и с напускной мягкостью высвободился из её рук, а затем быстро поднялся по лестнице.

Родители сидели в гостиной, слушая радио, а дверь в кабинет была закрыта. Но свет, что просачивался из веерообразного окошка над дверью, указывал на то, что Ахмад занимается там. Пожелав родителям доброго вечера, Абдуль Муним направился в спальню, чтобы переодеться. Он принял душ и сделал омовение, вернулся к себе и помолился. Сел на молитвенный коврик, скрестив ноги, и погрузился в глубокое созерцание. В глазах его была печаль, а грудь пылала от горести. Он чувствовал, что вот-вот заплачет и молил Господа прогнать с его пути шайтана и укрепить его силы для сопротивления искушению. Этим шайтаном, вставшим у него на пути, была девушка, разжигавшая в крови его неистовое желание. Ум его постоянно говорил «нет», зато сердце говорило «да», после чего эта страшная борьба, захватившая его, неизменно оканчивалась поражением и сожалением. Каждый день приносил с собой это испытание, а каждое испытание — адский огонь. Когда же кончится это мучение?! Вся его духовная борьба была под угрозой крушения, словно он строил воздушные замки. Утопая в грязи, он не мог найти ровной почвы, за которую можно было бы схватиться. Как бы ему хотелось, чтобы это сожаление помогло ему вернуть хотя бы один ушедший час.

13

Наконец-то Ахмад ибн Ибрахим Шаукат отыскал путь в здание редакции журнала «Новый человек» в Гамре. Здание, расположенное между двумя трамвайными остановками, имело два этажа и еще один, цокольный. Ахмад с первого взгляда понял, что верхний этаж был жилым, на что указывало постиранное бельё, вывешенное на балконе. Первый же этаж привлёк его внимание названием журнала на дверях. Цокольный этаж предназначался для типографии, так как через просветы решёток на окнах он различил печатные станки. Он поднялся на четыре ступени на первый этаж и спросил первого попавшегося навстречу человека, который нёс гранки, где ему найти мастера Адли Карима, главного редактора журнала. Ему указали на закрытую дверь в конце зала, где совершенно не было мебели, на которой виднелась табличка: «Главный редактор». Проходя по коридору, Ахмад осматривался вокруг себя в надежде увидеть охранника, но так никого и не встретив, оказался перед дверью. Немного помедлив, он мягко постучал в дверь и услышал изнутри голос, что сказал: «Войдите». Тогда Ахмад открыл дверь и вошёл.

Из дальнего конца зала на него вопросительно уставились большие глаза из-под косматых седых бровей. Юноша закрыл за собой дверь и извиняющимся тоном сказал:

— Простите, только минутку…

— Прошу…

Ахмад приблизился к столу, на котором в кучу были свалены книги и бумаги, и поприветствовал редактора, что встал, чтобы поздороваться с ним. После того, как мужчина сел, он пригласил присесть и Ахмада. Тот чувствовал облегчение и гордость, глядя на великого мастера, благодаря журналу и работам которого за три прошедших года на него нашло столько просветления. Он уставился на бледное лицо этого человека, на которое возраст наложил свой отпечаток, на его поседевшие волосы, а также на единственный признак, оставшийся от молодости — глубоко посаженные глаза, сверкавшие проницательным блеском.

Это был его мастер, или «духовный отец», как он сам называл его. И сейчас он находился в комнате вдохновения, стенами которой служили ряды книг, тянувшихся до самого потолка.

Мужчина вопросительным тоном произнёс:

— Добро пожаловать?

Ахмад любезно ответил:

— Я пришёл, чтобы оплатить подписку на журнал.

Когда он успокоился, видя положительное воздействие, оказанное его словами, то продолжил:

— И ещё спросить о судьбе статьи, которую я послал в журнал две недели назад.

Мастер Адли Карим улыбнулся и спросил:

— Как вас зовут?

— Ахмад ибн Ибрахим Шаукат.

На лбу редактора появилась складка из-за напряжённого усилия, чтобы вспомнить. Затем он сказал:

— Я помню вас: вы были первым подписчиком моего журнала. Да, и вы привели мне ещё троих подписчиков, так? Я помню имя Шаукат, и полагаю, что послал вам благодарственное письмо от имени журнала. Так?

Вдохновлённый этим прекрасным упоминанием, Ахмад почувствовал признательное облегчение:

— В вашем письме, что я получил, вы назвали меня «первым другом журнала»!

— Это правда. Журнал «Новый человек» посвящён принципу, и ему нужны друзья, которые будут привержены ему, чтобы проложить себе путь среди вороха иллюстрированных и монополизированных журналов. Добро пожаловать, друг журнала. Но разве вы не наносили нам визит раньше?

— Нет. Я получил диплом бакалавра только месяц назад.

Мастер Адли Карим засмеялся и сказал:

— Вы думаете, что журнал могут посещать люди, имеющие степень бакалавра?!

Ахмад застенчиво улыбнулся и ответил:

— Да нет же, конечно. Я имею в виду, что был молод.

Мастер серьёзно заметил:

— Читателю журнала «Новый человек» не пристало судить человека по его возрасту: в нашей стране есть старики, которым перевалило за шестьдесят, но ум которых по-прежнему молод, и есть также молодые люди, что вступили в пору весны жизни, но умы их настолько стары, словно они прожили уже целую эру или даже больше. Такова болезнь Востока…

Затем более мягким тоном он спросил:

— А вы раньше присылали нам свои статьи?

— Три статьи, которым суждено было остаться без внимания. А в отношении последней статьи я очень надеялся, что её опубликуют!

— О чём она?.. Извините, но я ежедневно получаю десятки статей!

— О теории Ле Бона на образование и мои комментарии к ней!

— В любом случае, вы обнаружите её в секретариате — это соседняя от меня комната — и узнаете её судьбу…

Ахмад уже собирался было подняться, но мастер Адли сделал ему знак остаться на месте и сказал:

— Сегодня журнал почти в отпуске. Я надеюсь, что вы немного посидите со мной, чтобы побеседовать.

Ахмад с глубоким чувством облегчения пролепетал:

— С огромной радостью, эфенди.

— Вы сказали, что получили степень бакалавра в этом году. Сколько вам лет?

— Шестнадцать.

— Скороспелый. Это хорошо. Журнал знают в средней школе?

— Нет, к сожалению…

— Знаю. Большинство наших читателей — студенты университетов. Чтение в Египте — это дешёвое развлечение. Не будет у нас прогресса до тех пор, пока мы не признаем, что чтение — это жизненная необходимость.

После недолгой паузы он продолжил:

— А как сами ученики относятся к этому?

Ахмад вопросительно поглядел на него, словно прося пояснить его слова, и тот сказал:

— Я спрашиваю об их политической ориентации, поскольку это более очевидно, чем всё прочее…

— Подавляющее большинство учеников — вафдисты…

— А ходят ли разговоры о новых движениях?

— Разве что «Миср Аль-Фата»[79]. Но у него нет никакого веса. Его сторонников можно пересчитать по пальцам. У других партий нет последователей, за исключением родственников их лидеров. Есть также меньшинство, которое вообще не интересуется партийными делами. Остальные же, среди которых и я, предпочитают «Вафд» всем прочим, но мы желаем чего-то более совершенного…

Мужчина с удовлетворением сказал:

— Я об этом и спрашиваю. «Вафд» — народная партия, это серьёзный и одновременно естественный шаг в развитии. Националистическая партия была турецкой, религиозной, реакционной. Но «Вафд» — это выкристаллизовавшийся египетский национализм, очищенный от недостатков и скверны. Это школа национализма и демократии. Однако дело в том, что народ не удовлетворён этой школой, и не должен быть удовлетворён ею. Нам нужен новый этап развития. Мы хотим социальную школу, ибо независимость — это ещё не конечная цель, а лишь средство достижения конституционных, экономических и гуманитарных прав народа.

Ахмад воодушевлённо воскликнул:

— До чего прекрасные слова!

— «Вафд» должна быть отправной точкой, а «Молодой Египет» — это фашистское, реакционистское, преступное движение. Оно также опасно, как и религиозный реакционизм, и является ни чем иным, как отголоском немецкого и итальянского милитаризма, который преклоняется перед силой, основывается на диктатуре и попирает человеческие ценности и достоинство. Реакционизм — это недуг, который вполне освоился на Востоке, вроде холеры и тифа, и который следует искоренить…

Ахмад снова воодушевлённо заметил:

— Коллектив журнала «Новый человек» твёрдо убеждён в этом.

Редактор горестно покачал своей крупной головой:

— И поэтому журнал является мишенью реакционеров всех мастей. Они обвиняют его в развращении молодёжи!

— Как раньше обвиняли Сократа…

Мастер Адли Карим довольно улыбнулся и спросил:

— Какова ваша цель? Я имею в виду, на какой факультет будете поступать?

— На филологический…

Мастер выпрямился и заметил:

— Литература — это один из величайших инструментов освобождения, но она также может быт инструментом реакционизма. Следите за тем, по какому пути идёте. Из Аль-Азхара и Университета Дар аль-Улум вышла жалкая литература, что оставила целые поколения с застывшим умом и сломанным духом. Как бы там ни было — не удивляйтесь, что вам это откровенно заявляет человек, сам считающийся одной из фигур в мире литературы. Наука — это основа современной жизни. Мы должны изучать науку и насыщаться научным мышлением. Незнакомому с наукой нет места в двадцатом веке, даже если он будет гением. Писатели должны получить в этом свою долю. Наука больше не зиждется на учёных. Хотя, конечно, на них лежит ответственность за овладение знаниями, их углубление, исследования и открытия, но каждый культурный человек, помимо того, должен осветить себя светом науки, принять её принципы и методы, использовать её стиль. Наука должна занять место пророчества и религии в древнем мире…

Убеждённый словами мастера, Ахмад сказал:

— И поэтому посланием журнала «Новый человек» стал прогресс общества на научной основе…

Адли Карим с интересом ответил:

— Да, любой из нас должен выполнить свой долг, даже если он окажется одним воином в поле…

Ахмад одобрительно кивнул головой, и мастер продолжил:

— Изучайте литературу, раз вам так угодно. Но позаботьтесь о своём интеллекте в большей степени, чем о том, что вы учите наизусть на уроках. И не забывайте о современной науке — в вашей библиотеке должно быть место наряду с Шекспиром и Шопенгауэром для Канта, Дарвина, Фрейда, Маркса, Энгельса, и будьте в этом таким же ревностным, как верующие. Но помните также, что у каждой эпохи свои пророки, а пророками нынешнего времени являются учёные.

Редактор улыбнулся Ахмаду, что вселило в него чувство, что пришла пора откланяться, и он встал, протянул ему руку, попрощался и вышел из кабинета с чувством живой радости. В вестибюле он вспомнил о подписке и своей статье и направился в соседнюю комнату. Он постучал в дверь, попросил разрешения и вошёл. В комнате находилось три письменных стола. Два стола пустовали, а за третьим сидела девушка. Ахмад не ожидал этого и остановился, изумлённо глядя на неё. Ей было лет двадцать, кожа её была очень смуглой, глаза и волосы чёрными. У неё был изящный нос, заострённый подбородок и тонкие губы, свидетельствующие о силе, однако не портящие её миловидности. Разглядывая его, она спросила:

— Да?…

Подкрепляя свою позицию, он заявил:

— Подписка…

Он заплатил за подписку и взял квитанцию. В этот момент им овладело смущение, и он сказал:

— Я посылал свою статью в журнал, и господин Адли Карим сообщил мне, что она должна быть в секретариате.

Тут она предложила ему присесть на стул напротив стола. Когда он сел, она спросила:

— Пожалуйста, подскажите название статьи.

Ахмад, испытывая неловкость перед этой девушкой, сказал:

— Образование согласно Ле Бону.

Она открыла папку и стала просматривать бумаги в ней, пока наконец не вытащила статью. Ахмад узнал свой почерк, и сердце его заколотилось. Он попытался прочитать красную надпись на ней со своего места, но она избавила его от этих усилий и сказала:

— На ней написано следующее: «Обобщить и опубликовать в главе ‘Письма читателей’».

Ахмад почувствовал разочарование, и какое-то время просто смотрел на неё, не говоря ни слова. Наконец он спросил:

— В каком номере?

— В следующем номере.

После некоторого колебания он снова спросил:

— И кто её обобщит?

— Я.

Он почувствовал раздражение, однако задал вопрос:

— И она будет подписана моим именем?

Она рассмеялась:

— Конечно. У нас есть обычай пояснять, что мы получаем от авторов, — она посмотрела на подпись под статьёй. — Ахмад ибн Ибрахим Шаукат. Затем мы сделаем достаточное обобщение вашей идеи!

Он немного поколебался и сказал:

— Было бы намного лучше, если бы её опубликовали полностью…

Она улыбнулась:

— В следующий раз, Иншалла…

Он молча поглядел на неё и спросил:

— Вы работаете здесь?

— Как видите!

Его так и подмывало спросить также о её должности, но в самый последний момент мужество покинуло его, и он спросил только:

— Как вас зовут, будьте любезны, чтобы я мог попросить вас к телефону, если что-то потребуется!

— Сусан Хаммад.

— Большое спасибо.

Он поднялся, помахав ей на прощание рукой. Перед тем, как покинуть комнату, повернулся к ней и сказал:

— Я надеюсь, вы сделаете тщательное обобщение.

— Я знаю своё дело!

Он вышел из комнаты, сожалея о том, что сказал…

14

Камаль был в своём кабинете, когда к нему вошла Умм Ханафи и доложила:

— Господин Фуад Аль-Хамзави пришёл к господину хозяину…

Камаль, облачённый в свой просторный джильбаб, поднялся и поспешил вниз. Значит, Фуад спустя год отсутствия в Каире вернулся будущим государственным прокурором по району Кена!.. В груди его кипели дружба и любовь к нему, однако к ним примешивалось чувство неловкости. Его дружба с Фуадом и раньше, и сейчас таила в себе борьбу между привязанностью и отвращением, любовью и ревностью. Сколько бы ни пытался он возвыситься в плане интеллекта, несмотря на это, его инстинкты выталкивали его на низкий мирской уровень. Спускаясь по лестнице, он не сомневался, что этот визит вызовет у него счастливые воспоминания, хотя в то же время и разбередит раны, что почти уже зажили. Когда он прошёл в гостиную, где на кофейную посиделку собрались его мать, Аиша и Наима, он услышал шёпот матери:

— Он попросит руки Наимы…

Почувствовав присутствие в комнате Камаля, она обернулась к нему и сказала:

— Твой друг здесь. До чего же он мил! Хотел даже поцеловать мою руку, но я не дала ему!

Камаль увидел отца, сидевшего по-турецки на диване, и Фуада, сидящего на кресле напротив него. Старые друзья пожали друг другу руки, и Камаль поприветствовал Фуада:

— Слава Богу за твоё благополучное возвращение. Добро пожаловать… Ты в отпуске?

Вместо него ответил господин Ахмад с улыбкой на лице:

— Нет, его перевели в прокуратуру Каира. Наконец-то он здесь после долгого отсутствия в Верхнем Египте…

Камаль уселся на диван и сказал:

— Поздравляю. Отныне и впредь мы надеемся видеть тебя почаще.

Фуад ответил:

— Конечно. С первого числа следующего месяца мы будем жить в Аббасийе. Мы снимаем там квартиру по соседству с полицейским участком Аль-Вайли…

Внешне Фуад не слишком изменился, однако здоровье его явно поправилось: и фигура располнела, и лицо налилось румянцем. Зато глаза всё так же источали искры сверкающего интеллекта. Господин Ахмад спросил молодого человека:

— Как поживает ваш отец?.. Я не видел его целую неделю.

— Его здоровье не так уж хорошо, как хотелось бы. Он по-прежнему сожалеет, что оставил работу. Но надеется, что преемник его выполняет свои обязанности добросовестно.

Господин Ахмад засмеялся:

— Сейчас ему требуется моё постоянное внимание. А ваш отец, да исцелит его Аллах и да пошлёт ему крепкого здоровья, занимался всеми делами сам…

Фуад выпрямился в своём кресле и положил ногу на ногу, и это движение его привлекло внимание Камаля, вызвав у него тревогу. Отец, казалось, даже и не заметил этого. Значит, вот как развиваются дела у Фуада?! Да, он видный прокурор. Но неужели он забыл, кто сидит перед ним? Боже! И это ещё не всё! Он вытащил портсигар и протянул его господину Ахмаду, но тот любезно отклонил его! Да, и впрямь, его юридическая карьера заставила его забыть о таких вещах, но к сожалению, эта забывчивость распространялась и на того, кто был его благодетелем, сделавшим ему одолжение, которое рассеялось в воздухе, словно дым от этих роскошных сигарет.

В жестах Фуада вроде бы и не было никакой натянутости и неестественности, поскольку он сам был теперь господином, бравшим на себя ответственность. Отец обратился к Камалю:

— Поздравь его и ты с продвижением в прокуратуре.

Камаль улыбнулся:

— Поздравляю. Поздравляю. Надеюсь, что в скором времени буду поздравлять тебя с занятием места судьи.

Фуад ответил:

— Это будет следующим шагом, Иншалла…

Он, по всей видимости, считал, что как только станет судьёй, ему будет позволительно даже помочиться перед тем, кто сидел сейчас перед ним! А учитель начальной школы так и останется учителем, и не более того. С него достаточно и его густых усов и многотонной культуры, под тяжестью которой его голова склонилась вниз.

Господин Ахмад с интересом поглядел на Фуада и спросил:

— Как там политическая ситуация?

Фуад с удовлетворением отметил:

— Свершилось чудо! В Лондоне был подписан договор. Я услышал по радио об объявлении независимости Египта[80] и прекращении действия четырёх оговорок Великобритании, и не мог поверить своим ушам. Да и кто бы поверил такому?

— Значит, вы рады договору?

Кивнув головой так, как будто он лично в этом участвовал, Фуад сказал:

— В целом да. В отношении этого договора есть те, кто настроен против него, но есть и те, кто делает это, кривя душой. Если рассмотреть обстоятельства, в которых мы находимся, и вспомнить, что наш народ терпел эпоху правления Исмаила Сидки, и несмотря на всю её горечь, не бунтовал против него, нам следует считать договор успешным шагом. Он устранил оговорки и подготовил почву для упразднения иностранных концессий, ограничил срок оккупации над определённым регионом. Без сомнения, это значительный шаг.

Энтузиазм Ахмада по случаю заключения договора был больше, чем у Фуада, но осведомлённость о его условиях — меньше. Ему бы хотелось, чтобы молодой человек больше соглашался с его мнением, но когда его ожидания не оправдались, он упрямо заявил:

— В любом случае, нам следует помнить, что «Вафд» вернул нации конституцию и добился для неё независимости, хоть и спустя время…

Камаль подумал: «Фуад всегда холодно относился к политике, и видимо, не изменился, хотя, кажется, он склоняется в сторону „Вафда“. Я сам долгое время был эмоционально увлечён всем этим. Но затем со мной случилось превращение, и я больше ни во что не верю. Даже сама политика не избавит меня от ненасытного сомнения. Но моё сердце не перестаёт биться в националистическом пылу, несмотря на мой разум».

Фуад смеясь, продолжил:

— В период революции прокуратура замыкается и отступает назад, тогда как полиция, наоборот, выходит на первый план, поскольку периоды волнений и революции это ещё и время власти полиции. И если «Вафд» вернётся к власти, он вернёт прокуратуре её статус, а полицию заставит соблюдать рамки. В период естественной власти последнее слово будет за законом.

Ахмад прокомментировал это так:

— А разве можно забыть эпоху Сидки?! Солдаты сгоняли население с помощью дубинок в дни выборов. Многие наши знатные друзья заплатили слишком высокую цену за непоколебимую верность «Вафду»: их дома разрушили, а сами они обанкротились. И вот мы видим, что этот «шайтан» уже в составе переговорной комиссии в одеждах либерального националиста!

Фуад ответил:

— Сами обстоятельства требовали коалиции. И такой коалиции бы не было, если бы этот шайтан не присоединился к ней со своими помощниками. Самое главное — это конечный результат.

Фуад задержался в обществе Ахмада ещё ненадолго, попивая кофе, пока Камаль внимательно разглядывал его. Он заметил на нём элегантный белый шёлковый костюм и алую розу в петлице, а также сильную личность, в которую превратила его должность. В глубине души он почувствовал, что несмотря на всё, он будет рад, если этот молодой человек попросит руки его племянницы, хотя сам Фуад не затрагивал эту тему. Казалось, он даже хочет уйти, и сказал господину Ахмаду:

— Должно быть, сейчас пришло время отправляться в лавку. Я останусь с Камалем, но навещу вас до отъезда на курорт в Александрию, где решил провести остаток августа и начало сентября.

Он поднялся и пожал руку Ахмаду на прощание, затем вышел из комнаты вслед за Камалем. Они поднялись вместе наверх, где устроились в кабинете. Фуад принялся с улыбкой рассматривать книги, выставленные рядами, и спросил:

— Нельзя ли мне взять у тебя книгу почитать?

Скрывая недовольство, Камаль ответил:

— Я буду только рад. А что ты обычно читаешь в свободное время?

— У меня есть сборники стихов Шауки, Хафиза, Мутрана, некоторые книги Аль-Джахиза и Аль-Маарри. Но особенно я люблю «Правила дольней жизни и религии» Маварди[81], не говоря уже о произведениях современных авторов, наряду с Диккенсом и Конан Дойлем. Но моя полная отдача закону отнимает у меня большую часть времени.

Он встал и принялся осматривать книги, читая их названия, затем вернулся и фыркнул:

— Чисто философская библиотека. Ко мне она не имеет никакого отношения. Я читаю журнал «Аль-Фикр», для которого ты пишешь статьи, и последовательно слежу за ними несколько лет. Не стану утверждать, что читал все или помню что-либо из них. Философские статьи читать тяжелее всего, а государственный прокурор обременён работой. Почему бы тебе не писать на популярные темы?

Камаль так часто слышал собственными ушами, как принижают плоды его стараний, что не очень-то и огорчался из-за этого, ибо уже привык. Сомнения поглощали всё, даже саму грусть. А что есть слава? И что есть популярность? На самом деле его даже радовало, что Фуад находил чтение его статей бесполезным времяпрепровождением для себя. Он спросил его:

— Что ты имеешь в виду под популярными темами?

— Литературу, к примеру.

— Когда мы были вместе, я читал некоторые остроумные литературные вещи, однако я не литератор…

— Тогда оставайся один в философии. Разве ты не философ?

«Разве ты не философ?! Эта фраза врезалась в его сознание настолько, что сердце его задрожало от ужаса, ведь именно она прозвучала из уст Аиды на Дворцовой улице когда-то!»

Чтобы скрыть волнение, закипавшее в груди, Камаль громко рассмеялся и вспомнил те далёкие дни, когда Фуад был привязан к нему и следовал за ним повсюду, словно тень. И вот теперь он смотрит на важного человека, достойного дружбы и верности!..

«А какую пользу я извлёк из своей жизни?..»

Его друг рассматривал его усы и внезапно засмеялся и сказал:

— А если?!

В глазах Камаля появился вопрос, что означали эти последние слова. Фуад ответил:

— Нам обоим почти тридцать, и никто из нас так и не женился. Наше поколение так и кишит холостяками. Кризисное поколение, ты не находишь?

— Я не сдвинусь с места…

— Не знаю почему, но я уверен, что ты никогда не женишься.

— Всю свою жизнь ты был очень проницательным…

Нежно улыбаясь, как будто желая тем самым заранее оправдать свои слова, Фуад сказал:

— Ты эгоист. Отказываешься жениться только ради того, чтобы быть полновластным хозяином собственной жизни. Брат мой, наш пророк женился, но это нисколько не мешало ему иметь возвышенную духовную жизнь…

Он засмеялся и пояснил:

— Извини, что я привёл пример с пророком. Я ведь почти что забыл, что ты… Ну да ладно, не будем спешить. Ты больше не тот старый атеист, что прежде. Сейчас ты сомневаешься даже в самом атеизме, а это уже полезный шаг на пути к вере…

Камаль спокойно ответил:

— Давай не будем философствовать. Тебе это не нравится. Скажи-ка мне лучше, почему ты сам всё ещё не женился, если у тебя такое мнение о холостяцкой жизни?

Он тут же почувствовал, что не должен был задавать ему этот вопрос, из страха, что Фуад расценит это как тонкий намёк на сватовство к Наиме! Но Фуад, казалось, и не думал об этом, более того, он даже громко рассмеялся, не выходя за рамки сохранения достоинства, и сказал:

— Ты же знаешь, что я поздно испортил свою жизнь, а не в раннем возрасте, как ты. Я ещё недостаточно нагулялся!

— А когда нагуляешься, женишься?

Фуад отмахнулся в воздухе тыльной стороной ладони, словно отгоняя ложь, и признался:

— Раз уж я терпел до сегодняшнего дня, то потерплю и ещё, пока не стану судьёй, например. И тогда смогу породниться хоть с министром, если захочу…

«О, да ты сын Джамиля Аль-Хамзави!.. Жених дочери министра, свекровь которой откуда-нибудь из рабочего района, вроде Аль-Мубайиды! Я брошу вызов Лейбницу, который доказал наличие зла в мире, чтобы доказать это!»

— Ты рассматриваешь брак как…

Фуад, посмеиваясь, оборвал его, прежде чем он успел закончить свою фразу:

— Это лучше, чем вообще не рассматривать его!

— Но как же счастье?..

— Не философствуй!.. Счастье — это субъективное искусство. Ты можешь найти счастье с дочерью министра, тогда как не найдёшь ничего, кроме горя, если женишься на ком-то из твоей среды. Брак — это договор, вроде того, что подписал вчера Ан-Наххас. Это и торг, и оценка, и сметливость, и дальновидность, и выгоды, и недостатки. В нашей стране высокое положение можно приобрести только таким путём. На прошлой неделе один человек, которому нет ещё и сорока, был назначен старшим судьёй, тогда как я всю жизнь служу этой системе, выполняя кропотливый труд, так достигнув этого высокого поста!

Что мог сказать учитель начальной школы?.. Вся его жизнь проходила на государственной службе шестого класса, хотя философия переполняла его голову до краёв…

— Твоё положение освобождает тебя от ввязывания в такие авантюры…

— Если бы не эти авантюры, ни один премьер-министр не смог бы собрать кабинет!

Камаль засмеялся через силу и сказал:

— Тебе нужна всё же доля философии, глоток Спинозы…

— Ты лучше пей её сам. Ну да хватит об этом. Лучше расскажи мне, где можно хорошо поразвлечься и выпить. В Кене я должен был делать это потихоньку, осторожно. Наше положение требует от нас скрываться от людей и избегать их в таких местах. Вечная борьба между нами и полицией требует ещё большей осторожности. Государственный прокурор это серьёзная и утомительная должность…

«Мы снова возвращаемся к разговору, угрожавшему разорвать меня на части от горечи. В таком свете по сравнению с твоей моя жизнь кажется дисциплинированной и культурной, но также и величайшим испытанием для моей философии, вечно ставящей меня в тупик…»

— Представь, что обстоятельства сводят меня со множеством знатных персон, которые затем приглашают меня в свои особняки, и я чувствую себя вынужденным отказаться от этих приглашений, чтобы это не отразилось на исполнении мной своих обязанностей по службе. Но их менталитет не приемлет и не понимает этого. Все местные вельможи обвиняют меня в высокомерии, тогда как моей вины здесь нет.

«Да нет, ты надменен, заносчив и ревностно заботишься о своём положении».

Однако вслух Камаль этого не сказал, а просто согласился с Фуадом:

— Да…

— И по тем же причинам я лишился доверия полиции. Я не доволен их непрямыми методами работы, и потому устраиваю им засаду. За мной стоит закон, а за ними — средневековое варварство. Все ненавидят меня, но право на моей стороне…

«Ты прав, и я давно это знаю. Ум и честность есть в тебе, но ты их не любишь и не можешь любить, ведь ты не держишься за то, что правильно просто потому, что это правильно, ты делаешь это из тщеславия, высокомерия и чувства неполноценности. Таков уж человек. Я сталкиваюсь с подобными тебе, которые занимают даже самые низкие должности. Человек, который одновременно и мил, и влиятелен, не более чем миф. Однако каков же тогда смысл любви?.. И идеализма?.. И вообще чего-нибудь?!»

Их долгий разговор длился в таком ключе, и когда Фуад хотел уже уходить, он склонился к уху Камаля и спросил:

— Я новичок в Каире. А ты, конечно же, знаешь одно такое заведение, или даже несколько, и разумеется, тайное?..

Камаль улыбнулся:

— Учитель, как и прокурор, постоянно соблюдает осторожность…

— Прекрасно. Мы встретимся в скором времени. Сейчас я занят приведением в порядок новой квартиры. Нам обязательно надо будет как-нибудь хорошо провести время вечером!

— Договорились!

Они вместе вышли из комнаты, и Камаль не покидал его, пока не проводил до входной двери. Когда он проходил мимо первого этажа, возвращаясь назад, то встретил мать, ожидающую его у входа. Она с волнением спросила его:

— Он не говорил с тобой?

Он понял, о чём она его спрашивает, и испытал от этого невиданное прежде мучение. Однако он притворился, что ничего не знает, и в свою очередь спросил её:

— О чём?

— О Наиме!..

Камаль возмущённо ответил:

— Нет…

— Странно!..

Они обменялись долгим взглядом. Затем Амина снова заговорила с ним:

— Однако Джамиль Аль-Хамзави разговаривал с твоим отцом!

Камаль, скрывая, насколько возможно, свою ярость, сказал:

— Возможно, он говорил с ним не от имени сына…

— Это недостойно… Разве он не знает, кто он сам, и кто — она? Твой отец должен был дать ему понять его истинное положение.

— Фуад здесь ни при чём. Возможно, его отец поторопился и не задумался над этим, даже несмотря на лучшие побуждения…

— Но он, без сомнения, разговаривал с сыном. Неужели тот отказался?… Тот самый Фуад, который при помощи наших денег стал государственным служащим!..

— Не стоит говорить на эту тему…

— Сынок, это просто уму непостижимо. Разве он не знает, что принятие его как члена нашей семьи не делает нам чести?!..

— Ну тогда и не сожалей об этом, если этого не будет…

— Я не сожалею, я в гневе от такого оскорбления…

— Нет никакого оскорбления. Это только недоразумение…

И он грустный и смущённый вернулся в свою комнату, и принялся разговаривать сам с собой: «Наима — это прекрасная роза. Но я как человек, у которого из всех добродетелей только и осталось, что любовь к истине, должен спросить себя: действительно ли она ровня государственному прокурору?.. Несмотря на своё скромное происхождение, он может найти себе в спутницы жизни более образованную, богатую, да ещё и красивую девушку. Его добрый отец поторопился, хотя это не его вина. Но в разговоре со мной он был бестактным, да, без сомнения, он нахал, хотя и умный, честный, достойный, и в то же время бессовестный и высокомерный. Виноваты в том факторы, что разделяют нас и заражают нас этими недугами».

15

Журнал «Аль-Фикр» занимал первый этаж дома номер двадцать один по улице Абдель Азиз. Зарешёченные окна комнаты его владельца, господина Абдель Азиза Аль-Асьюти, выходили на затенённый переулок Баракат, и потому свет в ней горел и днём, и ночью.

На самом деле, каждый раз, как Камаль приходил в редакцию журнала, расположение её у самой земли и обветшалая обстановка напоминали ему о положении «мысли»[82] в его собственной стране и о его собственном положении в этом обществе.

Господин Абдель Азиз встретил его с приветливой дружеской улыбкой, что было совсем не удивительно, ибо они были знакомы ещё с 1930 года, то есть с того момента, когда Камаль начал отправлять ему свои философские статьи. По прошествии шести лет между ними было искреннее, хотя и неоплачиваемое сотрудничество; да по правде говоря, все авторы журнала способствовали развитию философии и культуры абсолютно бесплатно, ради царствия небесного!..

Всех авторов-добровольцев, включая тех, кто, как и он сам, специализировался на исламской философии, Абдель Азиз радушно приветствовал. Хотя он и был выпускником Аль-Азхара, он отправился во Францию, где провёл четыре года, занимаясь исследованиями и читая лекции, но не приобрёл учёной степени. Получая ежемесячный доход от недвижимости размером пятьдесят фунтов, он был достаточно обеспеченным, чтобы зарабатывать себе на жизнь, однако в 1923 году учредил журнал «Аль-Фикр», и упорно продолжал выпускать его, несмотря на то, что доходы от него не превышали все его старания.

Едва Камаль занял своё место на стуле, как в комнату вошёл мужчина примерно одного с ним возраста: одетый в серый полотняный костюм, высокого роста, хотя и меньше Камаля, худощавый, но полнее него, круглолицый, со лбом среднего размера, толстыми губами, тонким носом и острым подбородком, придававшим особые черты его полному лицу. Он лёгкой походкой и с улыбкой подошёл и протянул руку господину Абдель Азизу, и тот, пожав её, представил его Камалю:

— Господин Рияд Калдас, переводчик из Министерства образования. Он недавно присоединился к коллективу авторов «Аль-Фикр» и влил свежую кровь в наш научный журнал своими ежемесячными обзорами мировых пьес и короткими рассказами.

Затем он представил Камаля:

— Господин Камаль ибн Ахмад Абд Аль-Джавад. Возможно, вы читали его статьи?!

Оба мужчины пожали друг другу руки, и Рияд с восхищением произнёс:

— Я читаю эти статьи в течение многих лет. Это ценные статьи во всех смыслах этого слова…

Камаль осторожно поблагодарил его за похвалу, и оба сели напротив друг друга на стулья перед столом господина Абдель Азиза, который продолжил:

— Господин Рияд, не ждите от него, что он ответит вам подобным образом, и скажет, что читал ваши ценные рассказы. Он вообще не читает рассказы…

Рияд очаровательно засмеялся, показывая ряд своих блестящих зубов с промежутком между средними резцами.

— Так значит, вы не любите литературу?.. Нет ни одного философа, у которого бы не было своей особой теории о красоте, которая появляется на свет только после исчерпывающего исследования различных видов искусства, в том числе и литературы, разумеется…

С некоторым беспокойством Камаль сказал:

— Я не ненавижу литературу. Долгое время я отдыхал, читая стихи и прозу, но у меня так мало свободного времени!

— Это значит, что вы читали те рассказы, что смогли осилить, поскольку современная литература почти целиком состоит из коротких рассказов и пьес…

Камаль продолжил:

— Я много прочитал за всю свою жизнь, но я…

Но тут Абдель Азиз Аль-Асьюти, многозначительно улыбнувшись, прервал его:

— Отныне и впредь вы, господин Рияд, должны убеждать его в истинности ваших новых идей, и с вас вполне достаточно знать, что он философ, и его мания — это мысль.

Затем он обратился к Камалю с вопросом:

— Вы принесли свою ежемесячную статью?

Камаль вытащил среднего объёма конверт и молча положил его перед редактором, который в свою очередь взял его и извлёк несколько страниц статьи. Внимательно изучив название, спросил:

— О Бергсоне?… Замечательно!

Камаль заметил:

— Идея состоит в том, чтобы дать общее представление о роли, которую философия сыграла в истории современной мысли. Возможно, я дам более детальный обзор в дальнейшем…

Рияд Калдас с интересом следил за разговором и, ласково взирая на Камаля, сказал:

— Я следил за вашими статьями в течение многих лет, с тех пор, как вы начали писать о философии древних греков. Это были разнообразные статьи, зачастую даже противоречащие друг другу с точки зрения представляемой ими философии. Я понял, что вы историк, хотя я напрасно пытался отыскать вашу личную позицию в этих статьях, к какой школе принадлежите именно вы.

Абдель Азиз Аль-Асьюти заметил:

— Мы новички в философских учениях, и должны начать с общего представления идей. Может быть, доктор Камаль породит свою собственную, новую философскую школу? А вы, господин Рияд, возможно, станете одним из приверженцев кемализма?!

Они все рассмеялись. Камаль снял очки и принялся полировать линзы. Он быстро включался в разговор, особенно если ему был приятен собеседник, а атмосфера казалась приятной и безмятежной. Он сказал:

— Я всего лишь турист в музее, в котором ему ничего не принадлежит, просто напросто историк. Я даже не знаю, где я стою…

С возросшим интересом Рияд Калдас произнёс:

— Другими словами, вы на перекрёстке дорог. Я раньше тоже стоял на таком же месте, пока не нашёл свой путь. Но предполагаю, что за этой позицией скрыта какая-то история, так как обычно конец одного этапа бывает началом другого. Разве вы до того, как достичь этой позиции, не познали различных оттенков веры?

Мелодия этого разговора вернула Камалю воспоминание о старинной мелодии, вросшей корнями в его сердце. Этот молодой человек и этот разговор… Эти бесплодные годы он был лишён духовной дружбы, пока наконец не привык разговаривать сам с собой каждый, раз когда ему требовался собеседник. Так давно никто не пробуждал в его груди этой духовной энергии: ни Исмаил Латиф, ни Фуад Аль-Хамзави, ни десятки учителей. Неужели пришло время, когда кто-то займёт место Хусейна Шаддада, опустевшее после его отъезда?!

Он вернул очки на место и улыбнулся:

— Конечно, за этим скрыта история. Как водится, у меня тоже были религиозные убеждения, затем я поверил в истину…

— Я помню как вы излагали материалистическую философию с пылом, наводящим на сомнение…

— То был искренний пыл, но я скептически отвернулся от неё…

— Тогда, может быть, рационалистическая философия?

— Затем я снова скептически отвернулся. Философия представляет собой прекрасный замок, который, однако, непригоден для проживания…

Абдель Азиз улыбнулся:

— Это заметил один из его обитателей!

Камаль равнодушно пожал плечами, а Рияд продолжал расспрашивать его:

— Есть ещё наука. Возможно, она спасла вас от сомнений?

— Наука это закрытый мир для нас, который знает лишь самые очевидные выводы. Я изучал мнения выдающихся учёных, которые сомневаются в соответствии научной истины реальности. Другие же отмечают существование теории вероятностей. Остальные не согласны даже с самой идеей о том, что есть абсолютная истина. И я скептически отвернулся от этого!

Рияд Калдас улыбнулся, но не произнёс ни слова, и его собеседник продолжил:

— Я даже погрузился в современный спиритуализм и вызов духов, и голова моя закружилась, да и сейчас ещё кружится в пугающем пространстве. Но что же есть истина?! Что есть ценности? Что есть что? Иногда я ощущаю угрызения совести при совершении добрых дел, словно творю зло!..

Абдель Азиз громко рассмеялся:

— Значит, религия взяла над вами реванш. Вы покинули её в преследовании высших истин, но вернулись с пустыми руками!

Рияд Калдас, в нотках которого прозвучала любезность, и не более того, отметил:

— Эта скептическая позиция великолепна! Вы наблюдаете, размышляете и при этом во всём у вас есть абсолютная свобода туриста!

Абдель Азиз обратился к Камалю:

— В своих идеях вы такой же одинокий холостяк, как и в жизни!

Камаль заинтересовался этой мимолётной фразой: был ли он одинок вследствие своих идей или всё как раз наоборот? Или и то, и другое это результат какого-то третьего фактора?

Рияд Калдас сказал:

— Холостяцкая жизнь это временное состояние. Может быть, он и в этом тоже сомневается!

Абдель Азиз возразил:

— Но он, кажется, вообще не намерен когда-либо жениться…

Рияд удивлённо спросил:

— А что стоит между сомнением и любовью? Что мешает влюблённому жениться? Что касается постоянного отказа от брака, то оно не оправдывается сомнением. А сомнению не знакомо упрямство!

Камаль спросил, не будучи уверенным в себе:

— Разве любви не требуется сколько-нибудь веры?

Рияд Калдас засмеялся:

— Нет, ведь любовь это своего рода землетрясение, что до основания сотрясает всё подряд: и мечеть, и церковь, и бордель…

«Землетрясение?.. Какое удачное сравнение. Землетрясение разрушает всё, погружая мир в мёртвую тишину», подумал Камаль.

— А как же вы сами, господин Калдас? Вы так превозносите скептицизм. Значит, вы сами скептик?

Абдель Азиз засмеялся и ответил на его вопрос:

— Он живое воплощение скептицизма!

Они расхохотались, затем Рияд, словно представляя сам себя, сказал:

— Я был какое-то время скептиком, а потом отошёл от этого. Я больше не питаю сомнений в отношении религии, так как я отказался от неё. Однако я верю в науку и искусство, и буду верить в них всегда, Иншалла[83]!

Абдель Азиз насмешливо спросил:

— Если захочет Аллах, в которого вы не верите?

Рияд Калдас улыбнулся:

— Религия — это собственность всех людей. А об Аллахе мы ничего не знаем. Кто же может утверждать, что не верит в Аллаха? Или что верит?.. Истинными верующими были пророки, и всё потому, что они видели Его, или слышали, или разговаривали с посланниками Его откровений!

Камаль спросил:

— Однако вы верите в науку и искусство?

— Да…

— Вера в науку обоснованна, но искусство?… Я скорее поверю в духов, чем в рассказы, например!

Рияд порицающе поглядел на него и спокойно сказал:

— Наука это язык интеллекта, а искусство это язык всей человеческой личности!

— До чего это похоже на стихи!

Рияд воспринял насмешку Камаля со снисходительной улыбкой и ответил:

— Наука объединяет людей в свете своих идей, а искусство объединяет их под сенью возвышенных человеческих эмоций. Оба они дают прогресс человечества и продвигают его к лучшему будущему…

«Какое самомнение! Пишет один рассказ в месяц на две страницы и полагает, что способствует тем самым прогрессу всего человечества. Однако и я сам не менее отвратителен, чем он, потому что обобщаю по главе из книги „История философии“, и в глубине души претендую на то, чтобы считаться ровней, по крайней, мере, Фуаду ибн Джамилю Аль-Хамзави, государственному прокурору из Ад-Дарб Аль-Ахмар. Но как иначе жизнь может казаться сносной? Безумцы ли мы, мудрецы ли, или может быть, мы просто напрасно живые? Да к чертям всё это!»

— А что вы скажете об учёных, которые не разделяют вашего энтузиазма в отношении науки?

— Нам не стоит толковать скромность науки как её беспомощность или отчаяние. Наука это магия человечества, его свет, наставник, чудеса. Это религия будущего…

— А рассказы?

Рияд впервые показался обиженным, хотя и пытался это скрыть. Камаль поправил себя, почти что извиняясь:

— Я имею в виду искусство в целом.

Рияд Калдас воодушевлённо спросил:

— А вы могли бы жить в полной изоляции? Нам нужны беседы по душам, утешение, радость, руководство, свет, путешествие во все концы земного шара и духа, и всё это — искусство…

Тут Абдель Азиз сказал:

— Мне пришла в голову одна идея… Что, если мы будем собираться раз в месяц с некоторыми нашими коллегами и беседовать на различные интеллектуальные темы, и беседы наши будут опубликованы под названием «Дебаты месяца…»?

Рияд Калдас, по-дружески глядя на Камаля, ответил:

— Наш разговор не прервётся, во всяком случае, мне бы этого не хотелось. Мы можем считать, что мы друзья?

Камаль с подлинным энтузиазмом произнёс:

— Ну конечно же! Мы должны встречаться при любой возможности…

Камаль был целиком пронизан счастьем благодаря этой «новой дружбе». Он чувствовал, что самая возвышенная часть его сердца проснулась после глубокой спячки. Сейчас он был уверен даже больше, чем раньше в серьёзности той роли, которую играла в его жизни дружба, бывшая жизненно важным, необходимым элементом, без которого он так и остался бы словно гибнущий от жажды в пустыне…

16

Новые друзья расстались около Атабы. Камаль вернулся на улицу Муски, когда было уже около восьми вечера. Он с трудом дышал из-за зноя и духоты. Около переулка Аль-Джаухари он немного задержался, затем направился в третий дом слева и поднялся по лестнице на второй этаж, позвонил. Веерообразное окошко на двери открылось и показалось лицо женщины, которой было уже лет за шестьдесят. Она поприветствовала его улыбкой, обнажившей золотые зубы, и открыла ему дверь. Он вошёл молча, но женщина гостеприимно воскликнула:

— Добро пожаловать, сын моего любимого, сын моего брата. Добро пожаловать….

Он последовал за ней в гостиную, что находилась посреди других комнат. В ней стояли друг напротив друга два дивана, а между ними небольшой декоративный ковёр, столик и кальян. По углам гостиной шёл аромат благовоний.

Женщина была полной, но хрупкой из-за старости. Голова её была повязана платком, расшитым блёстками. Хоть и подведённые сурьмой, глаза её сверкали тяжёлым взглядом, выдававшим пристрастие к наркотикам. В складках лица были видны остатки былой красоты и неизбывного распутства. Она забралась на диван перед кальяном, скрестив ноги по-турецки и кивком указала ему присесть рядом.

Он сел и с улыбкой спросил:

— Как поживаете, госпожа Джалила?

Она протестующе воскликнула:

— Называй меня тётей..!

— Как поживаете, тётя?

— Супер, сынок Абд Аль-Джавада…, - затем она громким хриплым голосом позвала… — Эй, девочка, Назла!..

Через несколько минут пришла служанка с двумя полными рюмками и поставила их на столик. Джалила сказала:

— Пей. Как часто я говорила это твоему отцу в те сладчайшие далёкие дни…

Камаль взял рюмку и со смехом заметил:

— И правда, очень печально, что я пришёл так поздно!

Она толкнула его так, что её золотые браслеты на руках зазвенели:

— Позор! Ты бы хотел посеять зло и испортить то, чему поклонялся твой отец?!

Затем она продолжила:

— Однако где ты, и где твой отец? Он женился во второй раз, когда я познакомилась с ним. Женился рано, как было тогда принято. Но это не помешало ему взять меня в любовницы в те дни, что были самыми сладкими днями моей жизни. Потом он оставил меня ради Зубайды, да поможет ей Господь Бог наш. После у него были десятки других женщин, да смилостивится над ним Аллах. Ты же всё ещё не женат, и вместе с тем посещаешь мой дом только каждый четверг вечером, позор тебе! Где же мужская честь, где?!

Его отец, о котором он услышал от неё, был совсем не таким, каким он знал его, и даже не таким, о каком ему рассказывал Ясин: инстинктивный, ведущий бурную жизнь, сердце которого не сковано интеллектуальным бременем. И что он по сравнению с отцом? Даже вечерами в четверг, когда он посещает это заведение, он может насладиться «любовью» только вместе с алкоголем, и если бы не хмель, то атмосфера здесь казалась бы ему угрюмой и внушающей мысли о бегстве. Первая ночь, когда судьба забросила его в этот дом, была незабываемой: он впервые увидел эту женщину, и она пригласила его присесть рядом с ней, пока для него не освободится девушка. Когда в разговоре он упомянул своё полное имя, она воскликнула: «Ты сын господина Ахмада Абд Аль-Джавада, торговца с улицы Ан-Нахасин?».. «Да, а вы знакомы с моим отцом?»… «Тысячу раз приветствую тебя!.. Знаю ли я твоего отца?.. Да я знаю его больше, чем ты сам… Мы знали друг друга как облупленные, и я пела на свадьбе твоей сестры… В своё время я была такой же, как Умм Кульсум в наши хмурые дни… Спроси обо мне кого хочешь». «Для меня знакомство с вами большая честь, госпожа». «Выбирай любую девушку, которая тебе понравится. Какой может быть счёт между добрыми друзьями?» Так он впервые приобщился к разврату в этом доме за счёт своего отца.

Джалила долго глядела на его лицо, пока его сердце не сжалось под этим взглядом. Если бы не правила приличия, она бы непременно выразила своё изумление: откуда это странное сочетание столь огромной головы и этого причудливого носа с румяным круглым лицом его отца?

Затем между ними завязался длинный разговор, из которого Камаль узнал тайную историю своего отца, его отличительные черты и славные поступки, приключения и скрытые качества. «Я не могу прийти в себя от изумления, и всегда колеблюсь между пылающим инстинктом и свежим ветерком суфийского мистицизма!»

Приветствуя её, Камаль сказал:

— Не преувеличивайте, тётя. Я же учитель, а учитель любит делать такие дела осторожно, в тайне. И не забывайте, что будучи на каникулах, я посещаю вас несколько раз в неделю вместо одного раза. Разве я не был у вас позавчера? Я прихожу к вам всякий раз, как…

«Всякий раз, как меня снедает тревога. Именно тревога толкает меня сюда чаще, чем похоть».

— Всякий раз, как что, дорогой?

— Всякий раз, как освобождаюсь от работы…

— Скажи лучше что-нибудь другое. Ох, ну и времена настали! Наши деньги делали из золота, а ваши уже делают из железа и меди. У нас была настоящая, живая музыка из плоти и крови, тогда как у вас — радио. Наши мужчины появились из чресел Адама, тогда как ваши — от Евы. Что вы на это скажите, учитель девочек?

Она затянулась кальяном, затем запела:

Учитель девочек, научи их

Играть на инструментах и петь.

Камаль засмеялся, наклонился к ней и чмокнул в щёку одновременно и ласково, и шутливо. Она воскликнула:

— У тебя колючки, а не усы! Да поможет Аллах Атийе!

— Она же любит колючки…

— Кстати, вчера у нас был клиент-офицер полиции. Я не хвастаюсь. Многие наши клиенты видные господа. Или ты полагаешь, что своими визитами ты даёшь нам подаяние?!

— Госпожа Джалила, вы такая славная[84]…

— Я люблю тебя, когда ты захмелеешь. Хмель выхолащивает из тебя солидность учителя и делает тебя немного более похожим на своего отца. Но лучше скажи мне вот что: ты разве не любишь Атийю?… Она тебя так любит!

«Как могут эти сердца, превратившиеся в камень под действием грубой жизни, вообще любить кого-то?» Но вот какие сердца выпали на его долю, были ли они щедры на любовь или хотели её? Его любила дочка хозяина лавки жареных закусок, но он отверг её любовь. Ещё он любил Аиду, но она отвергла его. Словарь его жизни не ведал об ином значении любви, кроме как боль. Та самая удивительная боль, что разожгла в его душе бурное пламя, в котором он увидел тайны жизни. Позади него остались лишь обломки. Насмешливо комментируя её слова, он сказал:

— Да будет вам сопутствовать крепкое здоровье…

— Она работает в этой сфере после своего развода!

— Слава Богу, кроме которого хвалить за дурное больше некого!..

— Слава Богу в любом случае.

Камаль многозначительно улыбнулся. Джалила поняла, какой смысл он вложил в эту улыбку, и будто бы в знак протеста сказала:

— Ты находишь, что я слишком уж часто воздаю хвалу Богу?.. Эх ты, сын Абд Аль-Джавада. Слушай, у меня нет ни сына, ни дочери, и я сыта этим миром. Прощение дарует только Аллах.

Удивительно, что рассказ этой женщины так часто смешивался с мелодией, внушённой набожностью!..

Камаль принялся украдкой поглядывать на неё, осушив остаток своей рюмки. Чары алкоголя подействовали на него уже с первой же рюмки. Он поймал себя на том, что вспоминает прошлое, найдя в вине возвышенную радость. Как же много радостей бесследно скрылось! В самом начале похоть была для него и восстанием, и победой, но со временем стала приземлённой философией. Затем время и привычка потушили упоение от неё. Часто бывало и так, что он колебался между небом и землёй, до того, как между небом и землёй пролегло сомнение.

Раздался звонок в дверь и вошла Атийя, звонко смеясь и постукивая туфельками.

Такая вся светлая, гибкая, упитанная. Она поцеловала руку хозяйки, бросила весёлый взгляд на две пустые рюмки и шутливо сказала Камалю:

— Ты мне изменил!

Она склонилась к уху хозяйки и что-то прошептала, затем смеясь, поглядела на Камаля и прошла в комнату, что располагалась справа от гостиной. Джалила толкнула его и сказала:

— Вставай, свет очей моих…

Он взял свою феску и проследовал в комнату. Назла тут же возникла на пути, неся в руках поднос с бутылкой, двумя рюмками и лёгкой закуской. Атийя сказала ей:

— Принеси нам две порции шашлыка от Аджати, я голодна!

Он снял с себя пиджак и с облегчением вытянул ноги, затем присел и поглядел на неё, пока она снимала туфли и платье. Затем перед зеркалом оправила на себе сорочку и причесала волосы. Ему нравилось её полное гибкое белое тело. А Аида, интересно, каким телом обладала она? Он часто вспоминал её, но в его воспоминаниях она представала какой-то бесплотной. И даже когда он воссоздавал в памяти её стройность, смуглость и изящество, она представала перед ним как символическая идея. А то, что обычно закрепляется в памяти, вроде таких прелестей, как грудь, ягодицы и бёдра, он не помнил, поскольку чувства его были обращены к другому. Сегодня, если бы какая-нибудь красотка, обладающая и стройностью, и смуглой кожей, и изяществом, показала ему себя во всей красе, он бы не дал ей и двадцати пиастров. Тогда как он мог любить Аиду? И почему память о ней была под надёжной защитой величия и святости, несмотря на его презрение ко всему?!

— Как же жарко, уфф…

— Если нас разберёт от алкоголя, нам будет уже всё равно, жарко там или холодно…

— Не пожирай меня глазами, сними свои очки!

«Разведённая и с детьми, она прячет своё мрачное уныние за буйством. Эти ненасытные ночи высосут из неё женственность и человечность, так что она и сама того не заметит. В её дыхании смешались поддельная страсть и ненависть, а это худшая форма порабощения. Алкоголь потому и является спасением от мучений, а также спасением от мыслей!»

Она распласталась рядом с ним и потянула белую руку к бутылке, наполнив обе рюмки. В этом доме за такую вот бутылку брали вдвое дороже настоящей цены. Всё здесь было дорого, за исключением женщин, за исключением человека. И если бы не алкоголь, невозможно было бы отвлечься от вытаращенного с отвращением взгляда всего человечества, хотя в нашей жизни есть место проституткам и совсем иного рода, вроде министров и писателей!

Когда вторая рюмка наполнила его нутро, мелькнули первые вестники забвения и восторга. «Я желал эту женщину так давно, что даже и не знаю, с какого времени. Страсть это деспотичный правитель, тогда как любовь это нечто иное. Свободная от страсти, она предстаёт в странном обличье. Если мне когда-нибудь будет дано отыскать и то, и другое в одном человеческом существе, я познаю стабильность, к которой стремлюсь. Потому-то я по-прежнему вижу жизнь в виде разрозненных элементов, которым не хватает гармонии. Мне нужен брак и для общей моей жизни, и для частной, и я не знаю, какая из них основа для другой. Но я уверен, что несчастен, несмотря на тот стиль жизни, что обеспечил мне возможность иметь как интеллектуальные, так и телесные удовольствия, словно поезд, что стремительно движется вперёд, но и сам не знает, ни откуда, ни куда он направляется. Страсть — это своенравная красотка, которую быстро поражает пресыщение. Сердце же кричит, с болезненным отчаянием, тщетно разыскивая вечный источник блаженства. Потому жалобам нет конца, а жизнь это гигантский обман. Нам следует соответствовать её тайной мудрости, чтобы с удовлетворением принять этот обман. Мы похожи на актёра, что и сам осознаёт свою выдуманную роль, исполняемую на сцене, но несмотря на это, поклоняется этому искусству».

Он одним залпом опустошил третью рюмку, а Атийя залилась смехом. Она от всего сердца любила напиваться, хотя алкоголь мог сделать с ней что угодно. Если бы он во-время не остановил её, она бы начала громко смеяться, дебоширить, плакать, и блевать. Вино заиграло в его голове, и он задрожал от восторга и поглядел на неё, широко улыбаясь. Сейчас она была всего-навсего женщиной, а не проблемой. Да и проблем будто бы и не было в помине. И само бытиё — наиболее сложная проблема в жизни — больше не было проблемой. «Ты просто выпей и отдайся поцелуям…», подумал он.

— До чего ты мила, когда смеёшься без всякой причины!

— Если я смеюсь без причины, то ты должен знать, что некоторые причины более серьёзны, чтобы их упоминать…

17

Закутавшись в пальто, Абдуль Муним вернулся в Суккарийю, подбадривая себя время от времени против лютой зимней стужи. Стояла кромешная темнота, хотя на часах ещё не было и девяти. Едва он подошёл к лестнице, как дверь в квартиру на первом этаже раскрылась и наружу выскользнула мягкая тень, поджидавшая его. Сердце его заколотилось, пока пылающие глаза высматривали её в темноте. Он проследовал за её тенью, поднимаясь вверх по лестнице неслышными шагами, стараясь ступать беззвучно. Он разрывался между желанием уступить соблазну и волей, понуждавшей взять под контроль свои нервы, которые, видимо, намерены были изменить ему и покончить с ним. Тут он вспомнил — только сейчас — что она заранее назначила ему свидание в эту ночь, и он мог вернуться домой раньше этого срока или наоборот, позже, чтобы уклониться от встречи с ней. Но он полностью забыл об этом!.. У него не было времени для раздумий и принятия каких-либо мер. Ему придётся отложить это и подумать позже, когда он останется один в своей комнате. В тот момент он либо одержит триумф, либо унизительное поражение. Он поднимался по лестнице вслед за ней, так и не приняв никакого решения и подвергнув себя этому испытанию. Ничто не могло заставить его забыть страданий этой извечной борьбы. Наверху лестничной клетки ему показалось, что её тень стала настолько огромной, что заполнила собой всё пространство и время. Скрывая своё волнение и намереваясь сопротивляться во что бы то ни стало, он сказал:

— Добрый вечер…

Нежный голос ответил ему:

— Добрый вечер. Спасибо тебе за то, что послушался моего совета и надел пальто…

Он был тронут её нежностью, и слово, что он собирался сказать, само собой растаяло у него в горле. Пытаясь скрыть замешательство, он произнёс:

— Я боялся, что сегодня вечером пойдёт дождь…

Она подняла голову кверху, словно глядя на небо, и сказала:

— Рано или поздно дождь пойдёт. На небе не видно ни звезды. Я еле различила тебя, когда ты появился на улице.

Он собрал все свои противоречивые чувства и тоном, похожим на предостережение, заявил:

— Холодно, а на лестнице ещё и очень влажно!

С откровенностью и прямотой, усвоенной от него самого, молоденькая девушка сказала:

— Я не чувствую холода рядом с тобой!..

Лицо его обжигал огонь, идущий изнутри. Состояние его свидетельствовало о том, что он вот-вот снова повторит свою ошибку, несмотря на всё, и тогда он призвал на подмогу всю свою волю, чтобы побороть содрогание, что растеклось во всём его теле. Она спросила:

— Почему ты ничего не говоришь?

Он почувствовал, как её рука нежно сжимает его плечо, и не совладав с собой, обнял её рукой и оставил долгий поцелуй на губах. После этого он осыпал её поцелуями, словно каплями дождя, и услышал её нежный голос, что с трудом произнёс:

— Мне невыносимо быть так далеко от тебя…

Он продолжал обнимать её и сам таял в её объятиях, когда она прошептала ему на ухо:

— Я бы хотела навсегда остаться вот так в твоих объятиях…

Сжав её, он дрожащим голосом произнёс:

— Как жаль!

В темноте она немного отдёрнула голову и спросила:

— Чего тебе жаль, любимый мой?

— Той ошибки, что мы совершаем…

— Какой ошибки, ради Бога?

Он мягко высвободился из её объятий и начал снимать пальто, потом свернул его и уже хотел положить его на ступени, как вдруг отказался от своей затеи в самый последний и ужасный момент, и сложил его на руке. Затем отступил назад на шаг, тяжело переводя дыхание. Его решительность поборола желание отдаться страсти, и изменила всё. Он перехватил её руку, стремившуюся обхватить его за шею, и немного помедлил, чтобы прийти в себя, а затем спокойно сказал:

— Это большая ошибка…

— Какая ошибка?!.. Я ничего не понимаю…

«Молоденькая девушка, которой нет ещё и четырнадцати, а ты играешь с ней ради удовлетворения своего беспощадного желания. Эта игра ни к чему не приведёт, только навлечёт гнев Божий и отвращение».

— Ты должна понять: сможем ли мы открыто сказать всем о том, что делаем?

— Сказать всем?

— Погляди сама, даже ты сама это отрицаешь!.. Но почему бы нам не объявить об этом, если только это не презренный порок!..

Он ощутил, как к нему тянется её рука, и встал на следующую ступеньку на лестнице, уверенный в том, что благополучно преодолел на сей раз опасный участок.

— Признайся, что мы совершаем ошибку, и не следует упорствовать в этом…

— Так странно слышать от тебя эти слова…

— Нет ничего странного. Моя совесть больше не может терпеть это, она мучает меня и делает недействительной мою молитву.

«Она молчит!.. Я расстроил её. Да простит меня Господь. Какое мучение! Но я не отступлюсь, и хвала Аллаху за что, что эта ошибка не подбила меня на что-то ещё более худшее…»

— То, что случилось между нами, должно стать для нас уроком, и не будем к этому больше возвращаться. Ты ещё мала, а уже совершила ошибку. В следующий раз не совершай её.

Когда она заговорила, в голосе её слышались плачущие нотки:

— Я не совершала ошибки…Ты хочешь меня бросить?…Что ты затеваешь?

Абдуль Муним полностью овладел своими чувствами и ответил:

— Возвращайся домой и не делай ничего такого, что бы пришлось скрывать. Не поджидай никого в темноте…

Дрожащий голос произнёс:

— Ты бросаешь меня?.. Неужели ты забыл, что говорил о нашей любви?

— То были слова безумца. Ты ошибаешься. Пусть это будет тебе уроком. Остерегайся темноты, потому что она может стать концом для тебя. Ты мала, но вот откуда у тебя такая смелость?!

В темноте эхом отдавались её рыдания, не смягчившие, однако, его сердце. Его пьянила жестокая победа:

— Внемли моим словам и не сердись. Помни, что если бы я оказался подлецом, то не удовлетворился бы тем, что бросил тебя, не погубив до того. Да хранит тебя Аллах. Прощай…

С этими словами он умчался вверх по лестнице. Мучения его были окончены, а раскаяние больше никогда не сможет вонзиться в него своими клыками. Ему следует помнить слова наставника, шейха Али Аль-Мануфи: «Одержать победу над шайтаном нельзя, если игнорировать то, что заложено в нас природой». Да, он помнит это. Он быстро снял с себя одежду и надел домашний джильбаб, затем сказал Ахмаду, который выходил из комнаты:

— Я хочу ненадолго остаться наедине с отцом в кабинете. Подожди здесь немного, пожалуйста…

По пути в кабинет он попросил отца последовать за ним. Хадиджа подняла голову и спросила:

— Всё в порядке?

— Я сначала поговорю с отцом, а затем и с вами, в свою очередь…

Ибрахим Шаукат молча последовал за ним. Он недавно получил новый комплект зубных протезов, и по прошествии шести месяцев такой беззубой жизни к нему вернулась праздная уверенность. Они сели рядом, и отец сказал:

— Надеюсь, всё хорошо, Иншалла?..

Абдуль Муним без колебаний и подготовки сразу перешёл к делу:

— Отец, я хочу жениться!

Мужчина посмотрел ему в лицо, затем нахмурился с улыбкой, будто ничего не понял, и в замешательстве покачал головой:

— Жениться? На всё своё время. Почему ты говоришь мне об этом сейчас?

— Я хочу жениться сейчас…

— Сейчас?! Тебе только восемнадцать. Почему бы не подождать, пока ты не получишь свой диплом?

— Я не могу…

Тут дверь открылась и в комнату вошла Хадиджа с вопросом:

— Что это здесь происходит за дверью? Неужели у тебя есть тайны, о которых ты можешь рассказывать отцу, а мне нет?

Абдуль Муним нервозно поморщился, а Ибрахим заговорил, едва понимая смысл собственных слов:

— Абдуль Муним хочет жениться…

Хадиджа поглядела на сына так, будто опасалась, не сошёл ли он с ума, и воскликнула:

— Жениться? Что я слышу? Ты что же, решил бросить учёбу в университете?

Абдуль Муним решительно и сердито ответил:

— Я сказал, что хочу жениться, а не бросить учёбу. Я продолжу учиться, будучи женатым. Вот и всё…

Переводя взгляд с него на его отца, Хадиджа сказала:

— Абдуль Муним, ты это серьёзно?

Он закричал:

— Абсолютно серьёзно…

Женщина ударила рукой об руку и сказала:

— Тебя сглазили. Что случилось с твоим разумом, сынок?

Абдуль Муним в ярости поднялся и ответил:

— Что на вас нашло? Я хотел сначала поговорить с отцом наедине, но у вас нет никакого терпения. Послушайте меня оба. Я хочу жениться, и у меня есть ещё два года, чтобы закончить учёбу. Вы, отец, можете меня поддерживать эти два года, и если бы я не был в этом уверен, то не стал бы излагать свою просьбу…

— О милость Господня! Они похитили его разум!

— Кто это похитил мой разум?

— Аллаху это лучше известно… Ты их знаешь, и мы скоро узнаем…

Юноша заговорил с отцом:

— Не слушайте её. Сейчас я не знаю даже, кто будет моей избранницей. Выберете её сами для меня. Я хочу достойную жену, любую девушку!

Хадиджа в изумлении спросила его:

— Ты имеешь в виду, что нет такой девушки, что была бы причиной всей этой беды?

— Совсем нет. Поверьте мне, и выберете мне её сами…

— Ну тогда зачем же такая спешка? Позволь мне выбрать тебе невесту, и дай некоторое время. Это дело на год или два!

Он повысил голос:

— Я не шучу. Оставьте меня с отцом. Он в этом разбирается лучше вас!

Отец спокойно спросил:

— К чему такая спешка?

Абдуль Муним, опустив глаза, ответил:

— Я не могу ждать.

Хадиджа тоже спросила:

— А как могут тысячи других юношей вроде тебя?

Абдуль Муним, обращаясь к отцу, сказал:

— Я не приемлю то, что делают другие!

Ибрахим ненадолго задумался, а потом, улаживая дело, заявил:

— На сегодня довольно. Мы вернёмся к этой теме в следующий раз…

Хадиджа попыталась что-то сказать, но муж помешал ей, и взяв за руку, вышел вместе с ней из кабинета и пошёл в гостиную. Они обсуждали эту тему со всех сторон, и после долгих прений Ибрахим стал склоняться к тому, чтобы поддержать просьбу сына и взял на себя задачу убедить жену, пока она не примирится с этим в целом. Тогда Ибрахим заявил:

— У нас есть Наима, моя племянница. Нам не придётся утруждать себя поисками невесты…

Хадиджа, уступая ему, сказала:

— Это я убедила тебя отказаться от части наследства твоего покойного брата в пользу Аиши, и у меня нет никаких возражений выдать Наиму за Абдуль Мунима. Меня очень волнует счастье Аиши, насколько тебе известно. Но я боюсь её задумчивости и эксцентричного поведения, что на неё может напасть. Не намекали ли мы уже столько раз в её присутствии, что хотим свадьбы Наимы и Абдуль Мунима? И всё-таки мне казалось, что она готова принять сына Джамиля Аль-Хамзави, когда нам сказали, что его отец просил для него руки Наимы…

— Это уже старая история. Прошёл год или даже больше. И слава Аллаху, что ничего не вышло. Мне бы не было никакой чести, чтобы на моей племяннице женился такой молодой человек, как он, какое бы положение он ни занимал. Для меня происхождение это всё. Наима нам всем очень дорога…

Хадиджа, тяжело вздохнув, сказала:

— Да, очень дорога. Интересно, а что скажет отец об этой затее, когда узнает?!

Ибрахим ответил:

— Он будет, без сомнения, рад ей. Кажется, что всё происходит словно во сне, но я не пожалею об этом, так как убеждён, что игнорировать просьбу Абдуль Мунима было бы непростительной ошибкой, раз мы можем её осуществить!..

18

Со старым домом в Байн аль-Касрайн не произошло сколь бы то ни было значимых изменений, но тем не менее, соседи, среди которых были дядюшка Хуснайн- парикмахер, Дарвиш-продавец варёных бобов, Аль-Фули-молочник, Абу Сари-владелец лавки с жареной закуской, и Байуми-продавец щербетов, так или иначе прознали о том, что в этот день внучка господина Ахмада выходит замуж за Абуль Мунима, своего двоюродного брата, сына дяди по отцовской стороне и тёти по материнской. Господин Ахмад не стал нарушать старинную традицию этого дома, и потому день был отмечен как ничем не примечательный и похожий на другие. Он ограничился приглашением членов семьи, и весь день был занят подготовкой свадебного ужина.

Было начало лета, и в гостиной собрались все: господин Ахмад Абд Аль-Джавад, Амина, Хадиджа, Ибрахим Шаукат, Абдуль Муним, Ахмад, Ясин, Зануба, Ридван и Карима. Сама же Наима на верхнем этаже надевала свадебное платье с помощью Аиши.

Видимо, глава семейства чувствовал, что его присутствие среди остальных придаёт семейному собранию отпечаток какой-то степенности и чинности, не очень соответствующих столь радостному мероприятию, и через некоторое время после приветствий прошёл в свою комнату, где стал дожидаться появления представителя кадия. Он ликвидировал свою торговлю и продал магазин, предпочитая уйти в отставку, но не потому, что ему было уже шестьдесят пять, а скорее из-за того, что отставка Джамиля Аль-Хамзави вынудила его взять на себя вдвойне большую ответственность, которая была ему не по силам. И он решил положить конец своей деловой жизни, довольствуясь тем, что получил от продажи магазина и накопленными сбережениями, считая, что этого хватит на остаток жизни. Его уход в отставку был важным событием для всей семьи. Даже Камаль начал задаваться вопросом об истинной роли, которую играл Джамиль Аль-Хамзави в общей их судьбе и в личной судьбе его отца.

Господин Ахмад оставался у себя один и молча размышлял о событиях сегодняшнего дня, будто не веря в то, что женихом был его собственный внук Абдуль Муним. В тот день, когда Ибрахим Шаукат заговорил с ним на эту тему, он удивился и не мог поверить, как тот позволил своему сыну говорить с ним с такой откровенностью и даже навязать ему свою волю: «Вот такие отцы, как вы, портят будущие поколения». В иных обстоятельствах, не столь деликатных, он бы отказался. Но поскольку в деле была замешана Аиша, то перед лицом её несчастий он отступился от своего традиционного упрямства, и не смог разочаровать её, отказав в просьбе, особенно после того, как молчание Фуада Аль-Хамзави стало обрастать комментариями. Раз замужество Наимы облегчит мучения сердца её матери, то так тому и быть. Таким образом, стеснённые обстоятельства побудили его дать добро на этот брак и позволить младшим навязать свою волю старшим и жениться до окончания учёбы.

Он позвал к себе Абдуль Мунима и взял с него обещание закончить учёбу. Абдуль Муним высказался очень изысканным высокопарным слогом, приводя цитаты из Корана и хадисов, чем произвёл неоднозначное впечатление на деда: и восхищение, и презрение одновременно.

«Вот так: сегодня женятся школьники, тогда как Камаль ещё и не думал о браке, а он сам однажды отверг даже просьбу о помолвке покойного Фахми, покинувшего этот мир, не пожав плодов своего нежного юного возраста. Кажется, что весь мир перевернулся с ног на голову, а на его месте пробивается новый удивительный мир, а мы сами чужие для своих родных. Сегодня школьники женятся, и мы не знаем, что они будут делать завтра».

В гостиной Хадиджа вела долгий разговор:

— Поэтому мы освободили второй этаж, переместив оттуда жильцов, и сегодня вечером встретим новобрачных самым лучшим образом.

Ясин лукавым тоном сказал ей:

— У тебя так много талантов для того, чтобы стать бесподобной «свекровью». Но ты не сможешь использовать свои исключительные таланты с этой невесткой!

Она поняла, на что он намекает, но проигнорировав его слова, отрезала:

— Невестка моя дочь и дочь моей сестры…

Смягчая намёк Ясина, Зануба сказала:

— Госпожа Хадиджа идеальная леди!

Хадиджа поблагодарила её, ибо воспринимала её заискивания с благодарностью из уважения к Ясину, несмотря на то, что втайне презирала его жену. Карима в свои десять лет уже блистала красотой, что заставляло Ясина расхваливать её неминуемую женственность! Абдуль Муним же разговаривал с бабушкой Аминой, впечатлённой его религиозностью. Она время от времени прерывала разговор, чтобы помолить Господа за него. Камаль в шутку спросил Ахмада:

— А ты сам женишься в следующем году?

Ахмад со смехом сказал:

— Если только последовав вашему примеру, дядя!

Зануба, следившая за их разговором, обратилась к Камалю:

— Если бы господин Камаль позволил мне, я бы устроила его брак за пару дней!

Ясин, указывая на себя, сказал ей:

— Я готов позволить тебе найти мне невесту!

Пренебрежительно покачав головой, она ответила:

— Ты уже был женат предостаточно, и за себя, и за брата…

Амина прислушалась к теме брака и обратилась к Занубе:

— Если вы жените Камаля, то я попробую исполнить радостную свадебную трель впервые в жизни!

Камаль представил себе, как его мать будет это делать, и засмеялся, а затем представил себя на месте Абдуль Мунима, ожидающего представителя кадия для регистрации брака, и замолчал. Брак возбуждал круговорот чувств в глубине его души, как зима своей влажностью порождает приступ астмы у больного. Он отвергал саму эту идею при каждом удобном случае, но не мог игнорировать её. Сердце его было пусто, но эта пустота угнетала его так же, как до того угнетали бьющие через край эмоции. Если бы он захотел сегодня жениться, то перед ним открылся бы традиционный путь, начинающийся с помолвки и заканчивающийся семьёй, детьми и слиянием с механизмом повседневной жизни. Страстно увлечённый размышлениями, он почти не мог найти время для того, чтобы поразмышлять и на эту тему. Он постоянно смотрел на брак со странной смесью тоски, с одной стороны, и отвращения, с другой. «Но в конце жизни тебя не ждёт ничего, кроме одиночества и подавленности», говорил он себе…

На самом деле, счастливее всех в этот день была Аиша. Впервые спустя девять лет она надела на себя красивое платье и заплела волосы в косы и теперь мечтательными глазами разглядывала дочь, которая казалась лучиком света. Когда слёзы навернулись ей на глаза, она закрыла своё бледное увядшее лицо от дочери, но в этот момент её мать заметила, как та плачет, и с укором поглядев на неё, сказала:

— Не хорошо, чтобы Наима в такой день покинула дом с грустью в сердце!

Аиша горько зарыдала:

— Разве вы не видите, что она совсем одна сегодня, у неё нет ни отца, ни братьев?

Амина возразила:

— Её благословение — в её матери. Да не бросит Господь наш её на произвол судьбы. Она ведь уходит в семью к своим тёте и дяде, и к тому же у неё есть Аллах, Создатель всего сущего…

Аиша вытерла слёзы и сказала:

— Воспоминания о моих дорогих покойниках накатывают на меня с рассветом, и я вижу их лица. А после её ухода я останусь одна…

Амина упрекнула её:

— Ты не одна…

Наима похлопала мать по щеке и спросила:

— Как я могу оставить тебя, мама?

Аиша, сочувственно улыбнувшись ей, ответила:

— Дом твоего мужа научит тебя, что нужно делать!

Наима тревожно сказала:

— Ты ведь будешь каждый день навещать меня? Ты избегала появляться в Суккарийе, но с сегодняшнего дня ты должна оставить эту привычку.

— Конечно. Ты в этом сомневаешься?

В этот момент на пороге комнаты появился Камаль, который сообщил им:

— Подготовьтесь. Прибыл представитель кадия!

Он с восхищением уставился на Наиму. «Какая красота, какое изящество, какая эфемерность! Как могла животная природа человека сыграть свою роль и породить такое милое существо?»

Когда стало известно, что брачный договор составлен, все обменялись приветствиями, и радостные трели засвистели в тихой атмосфере дома, нарушив его степенность. Все головы обернулись в конец гостиной, обнаружив, что источником их была стоявшая там Умм Ханафи. Когда пришло время банкета и гости направились к столу, грудь Аиши сжалась под натиском мыслей о неизбежной разлуке. Аппетита у неё не было. Тут пришла Умм Ханафи и объявила, что во дворе на земле сидит шейх Мутавалли Абдуссамад, который попросил принести ужин и ему, особенно мясные блюда. Ахмад Абд Аль-Джавад засмеялся и приказал ей приготовить поднос с едой и отнести ему. До них тут же донёсся голос со двора, который желал долгих лет жизни своему «любимому сыну Абд Аль-Джавада» и одновременно спрашивал как зовут его детей и внуков, чтобы помолиться за них. Ахмад улыбнулся и сказал:

— Какая жалость!.. Шейх Мутавалли забыл как вас зовут. Да будет Аллах снисходителен к старости…

Ибрахим Шаукат заметил:

— Ему ведь уже лет сто, не так ли?

Ахмад Абд Аль-Джавад ответил утвердительно. Тут до них снова донёсся голос шейха, который прокричал:

— Именем мученика Хусейна, не жалейте мяса!

Ахмад засмеялся:

— Тайна его святости сегодня сосредоточена на мясе!

Когда пришло время прощаться, Камаль первым спустился во двор, чтобы избежать этого грустного зрелища, которое и состояло-то только в переезде Наимы в Суккарийю, и которое, тем не менее, оставило глубокий след в сердцах матери и дочери. Камаль, по правде говоря, смотрел на весь этот брак с сомнением в том, что Наима годилась к семейной жизни. Во дворе он увидел шейха Мутавалли Абдуссамада, сидящего на земле под электрическим фонарём, прикреплённом к стене дома и освещавшим пространство. Тот был одет в выцветший белый джильбаб и белую тюбетейку; сняв обувь и вытянув ноги, он прислонился к стене, как будто спал, набив пузо едой. Камаль увидел, что между ног у него течёт какая-то жидкость, и тут же понял, что у шейха недержание, но сам он того не ощущает. Дышал он шумно, посвистывая. Камаль глядел на него взглядом, в котором сочетались одновременно и презрение, и жалость. Затем в голову ему пришла одна мысль, несмотря на которую на губах его выступила улыбка, и он сказал про себя:

— Наверное, в 1830 году он был избалованным ребёнком…

19

На следующий день Аиша прямиком направилась в Суккарийю: на протяжении всех этих девяти лет она не выходила из своего старого отчего дома, кроме как за тем, чтобы посетить кладбище, да ещё наведывалась пару раз в Каср аш-Шаук, когда Ясин потерял ребёнка. Она ненадолго остановилась в начале Суккарийи, окидывая вокруг себя взглядом всю улицу, пока глаза её не наполнились слезами. У порога дома часто бегали ножки Усмана и Мухаммада, которые здесь играли. Двор когда-то украшала её роскошная свадьба, а то место, где сидел Халиль и раскуривал трубку кальяна и играл в нарды и домино, благоухало ароматом прошлого, насыщенного утраченными нежностью и любовью. Она была так счастлива, что счастье её стало нарицательным, так что о ней даже говорили, что она смеётся и поёт, и нет у неё иного занятия, как улыбаться зеркалу и общаться с украшениями. Муж беседовал с ней по душам, а дети прыгали и скакали. Всё это было в прошлом. Она вытерла слёзы, чтобы не показывать молодой новобрачной, что плакала. Глаза её были по-прежнему голубыми, хотя ресницы и выпали, а веки увяли.

Перед ней предстала квартира, обставленная по-новому, с покрашенными заново стенами и мебелью из приданого невесты, на которую было щедро потрачено. Наима встретила её в белом полупрозрачном платье и с распущенными золотистыми волосами, ниспадавшими на колени. Она была прекрасна, мила и чиста, а от рукавов её платья исходил восхитительный аромат. Они долго и горячо обнимались, пока ждавший своей очереди Абдуль Муним, облачённый в домашний халат медного цвет поверх шёлкового джильбаба, не сказал:

— Хватит, хватит. Достаточно поздороваться друг с другом. Разлука только лишь мнимая!

Затем он обнял тётю, подвёл и усадил её в уютное кресло. Он заявил:

— Мы как раз говорили о вас, тётя, и пришли к заключению пригласить вас поселиться жить у нас..!

Аиша улыбнулась и ответила:

— Ну если так, то нет. Я буду навещать вас каждый день, это будет возможностью прогуляться. Мне нужно двигаться!

Абдуль Муним с присущей ему откровенностью заметил:

— Милая Наима сказала мне, что вы не вынесете пребывания здесь из страха перед воспоминаниями. Но грустные воспоминания не обуревают верующего, и что произошло столько лет назад, случилось по воле Божьей. Мы же — ваши дети, посланные вам в утешение Аллахом!

«Этот юноша добр и откровенен, но он не придаёт значения тому, как отзываются его слова на раненом сердце».

— Конечно, Абдуль Муним, но мне комфортно в собственном доме. Так лучше всего…

Тут вошли Хадиджа, Ибрахим и Ахмад, и поздоровались с Аишей. Хадиджа сказала:

— Если бы я знала, что это действенный способ заставить тебя посещать нас, то поженила бы их ещё до совершеннолетия!

Аиша засмеялась, и напоминая Хадидже о далёком прошлом, заметила:

— Общая кухня?!.. Или ты попросишь невестку быть независимой от свекрови?

Хадиджа и Ибрахим вместе рассмеялись. Хадиджа многозначительным тоном произнесла:

— Невестка, как и её мать, не придаёт значения таким глупостям!

Ибрахим решил пояснить сыновьям те неясные моменты, на которые намекала Аиша:

— Между вашей матерью и моей завязалась война из-за кухни, на которой единолично правила моя мать, а ваша мать требовала отдельную кухню…

Новобрачный с удивлением спросил:

— Мама, ты воевала из-за кухни?!..

Ахмад засмеялся:

— А разве есть иная причина войн между нациями, кроме как за кухню?!

Ибрахим насмешливо парировал:

— Ваша мать такая же сильная, как Англия. Моя же мать, да смилостивится над ней Господь…

Тут пришёл Камаль, одетый в элегантный белый костюм. Лицо его было привычным, как всегда: выпуклый лоб, огромный нос, очки в золотой оправе и густые квадратные усы. В руках он держал большой свёрток, обещавший приятный сюрприз. Глядя на подарок, Хадиджа улыбнулась:

— Смотри, братец. Если ты не примешь меры и не женишься, то так и будешь таскать подарки, не получая ничего взамен. Сегодня всё семейство наготове: теперь вот очередь жениться за Ахмадом, потом есть ещё Ридван и Карима. Уладь вопрос с собственной женитьбой наилучшим способом!

Ахмад спросил его:

— В школе начались каникулы, дядя?

Сняв феску и глядя на прекрасную новобрачную, Камаль ответил:

— Осталось немного времени для отслеживания и корректировки экзамена для начальной школы!

Наима скрылась, чтобы принести серебряный поднос с праздничными угощениями и разнообразными сладостями всех вкусов и оттенков. Какое-то время не было слышно ничего, кроме смачного жевания и причмокивания. Затем Ибрахим принялся рассказывать воспоминания о собственной свадьбе, торжественном приёме гостей, выступлении певца и певицы. Аиша следила за его рассказом с улыбкой на лице и грустью в сердце, а Камаль — с интересом, поскольку это напоминало ему что-то, что он ещё помнил, и то, что забыл, но хотел бы знать. Ибрахим засмеялся и сказал:

— Господин Ахмад был таким же, как и сейчас, или даже ещё более строгим. Но моя мать, да помилует её Господь, решительно заявила: «Пусть господин Ахмад делает в своём доме всё, что захочет, но в нашем доме мы будем веселиться и праздновать так, как мы того хотим». И так и было. В день свадьбы господин Ахмад пришёл со своими друзьями, да смилуется над всеми ними Аллах, в том числе господин Мухаммад Иффат, дед Ридвана, и они расселись в отдельной гостиной подальше от шума и гама!..

Хадиджа продолжила:

— В тот вечер нас развлекала Джалила, самая известная исполнительница в то время…

Камалю, вспомнившему пожилую содержательницу публичного дома, которая до сих пор бахвалилась знакомством с его отцом, захотелось улыбнуться!..

Поглядывая искоса на Аишу, Ибрахим добавил:

— В нашем доме была собственная певица, чей голос был прекраснее, чем у профессиональной исполнительницы, он напоминал нам о голосе Муниры Махдийи во времена её славы!..

Лицо Аиши покрылось румянцем, и она тихо заметила:

— Её голос уже давно смолк, так что она даже забыла как петь…

Камаль сказал:

— Наима ведь тоже поёт. Разве вы её не слышали?

Ибрахим ответил:

— Я слышал об этом, но не слышал её. На самом деле мы её узнали как благочестивую жену шейха, а не как певицу!.. Вчера я ей сказал: «Твой муж — шейх среди верующих, но тебе следует отложить молитвы и богослужение на какое-то время!»

Они все вместе рассмеялись, и Ахмад обратился к брату:

— Твоей молодой жене осталось разве что присоединиться к кружку шейха Али Аль-Мануфи вместе с тобой.

Новобрачный ответил:

— Наш шейх был первым, кто посоветовал мне жениться…

Ахмад опять обратился к брату:

— Кажется, братья считают брак одной из статьей в своей политической платформе!

Ибрахим повернулся к Камалю:

— А вот вы — я имею в виду те дни, когда я женился, — были ещё ребёнком с волосами намного более густыми, чем сегодня, и обвиняли нас в похищении ваших сестёр, говоря, что никогда нас не простите…

«Тогда ещё я был чистым листом бумаги, на котором не были отмечены грядущие битвы. Теперь вот они болтают о счастье в браке, но если бы они только знали, что говорят об этом сами жалующиеся друг на друга супруги! Мне слишком дорога Наима, чтобы терпеть ещё и её мужа, которому она надоест. Чего только нет в этой жизни, что бы не оказалось обманом?!»

Хадиджа, комментируя слова супруга, сказала:

— Мы так полагали, что ты обвиняешь их из любви к нам с Аишей, но со временем мне становится ясно, что у тебя с детства развилась ненависть к браку!

Камаль засмеялся вместе с остальными. Он любил Хадиджу, и любовь его подкрепляло осознание того, что и она его тоже обожает. Но зато религиозный фанатизм молодого супруга Наимы его очень расстраивал. Но был ещё Ахмад, которого он любил и которым восхищался. Камаль чувствовал отвращение к браку, хотя ему и нравилось, что Хадиджа при каждой возможности напоминает ему об этом. На сердце его глубоко повлияла царившая в доме атмосфера свадьбы, оно захмелело от нахлынувших чувств, так что он ощутил тоску, сам не зная, по кому или чему, и спросил себя, как будто делал это впервые: «Что удерживает меня от вступления в брак? Интеллектуальная жизнь, о чём я давно утверждал? Сегодня я сомневаюсь и в мысли, и в самом мыслителе. Страх ли это? Или месть, или желание причинить себе боль, или реакция на прежнюю любовь?.. В моей жизни есть благовидный предлог для любой из этих причин!»

Ибрахим Шаукат спросил Камаля:

— А вы знаете, почему я сожалею о том, что вы так и не женились?

— Да?…

— Я уверен, что вы будете идеальным мужем, если женитесь. По своей натуре вы семейный человек, организованный, прямой, честный, уважаемый государственный служащий, и несомненно, есть где-то в мире девушка, что достойна вас. Но вы лишаете её своего счастливого шанса!

«Даже мулы иногда глаголют истину. Девушка есть где-то в мире. Но только где? И напрасно он заявил о моей прямоте и честности: я всего лишь безбожник и развратник, алкоголик и лицемер! Где-то в мире есть девушка. Но уж точно это не бордель Джалилы в переулке Аль-Джаухари. Почему эти мучения ожесточённо бьются в моём сердце?.. От этого недоумения есть лишь один выход — выпивка и похоть! Говорят: женись, чтобы продолжить свой род и стать бессмертным».

Камаль изо всех сил стремился к бессмертию в самых разных его проявлениях и оттенках. Неужели в конце концов в своём отчаянии он обратится к столь первобытному и банальному способу? Есть ведь и надежда на то, что смерть придёт к нему без всякой боли, которая исказит его вечный покой. Какой же страшной и бессмысленной казалась ему смерть, однако после того, как жизнь потеряла для него всякий смысл, смерть казалась ему истинным оставшимся наслаждением. До чего странные все эти учёные, что корпят в свои лабораториях, занятые наукой, до чего странными кажутся лидеры, что подвергают себя опасности ради конституции! Зато те, что бесцельно бродят по кругу в замешательстве и мучении — да смилостивится над ними Господь!

Он перевёл взгляд с Абдуль Мунима на Ахмада с восхищением, к которому примешивалась радость.

«Новое поколение прокладывает себе нелёгкий путь к чётко определённой цели без всякого сомнения или тревоги. Интересно, в чём же секрет моего губительного недуга?!»

Ахмад сказал:

— Я приглашаю в следующий четверг молодожёнов, родителей и тётю в ложу театра Ар-Рейхани.

Хадиджа спросила:

— Ар-Рейхани?…

Ибрахим пояснил ей:

— На Кишкиш-бека!

Хадиджа засмеялась:

— Ясина почти что выгнали из дома, когда он только женился из-за того, что однажды вечером он взял с собой жену, мать Ридвана, на представление Кишкиш-бека!

Ахмад пренебрежительно сказал:

— Это было в то время. Сегодня же мой дед не препятствует моей бабке выходить из дома и не будет ей мешать смотреть на Кишкиш-бека!

Хадиджа ответила:

— Возьми лучше молодожёнов и своего отца. Мне же достаточно и радио…

Аиша также сказала:

— А мне достаточно и того, что я в вашем доме…

Хадиджа принялась рассказывать историю о Ясине и Кишкиш-беке, пока Камаль не кинул взгляд на часы и не вспомнил, что у него назначена встреча с Риядом Калдасом, и он встал, попросив разрешения удалиться.

20

— Неужели ты действительно можешь наслаждаться красотой природы, при том что до экзамена осталось всего несколько дней?

Этот вопрос задал один студент другому из группы раскинувшихся на травяной лужайке в форме полукруга на зелёной возвышенности, вершину которой венчала деревянная беседка, занятая остальными студентами. Куда ни кинь взгляд — всюду были видны насаждения пальм и цветники, пересечённые мозаичными тропками. Тот студент, кому был задан вопрос, ответил:

— Так же как может Абдуль Муним Шаукат наслаждаться семейной жизнью, несмотря на приближение сессии?

Абдуль Муним сидел в центре полукруга, а рядом с ним Ахмад Шаукат. Абдуль Муним заявил:

— Вопреки всему, что вы думаете, женитьба предоставляет студенту большую возможность сдать экзамены.

Хилми Иззат, который сидел рядом с Ридваном, сыном Ясина, по другую сторону полукруга, заметил:

— Ну, это только в том случае, если муж принадлежит к «Братьям-мусульманам».

Ридван рассмеялся, обнажая свои жемчужные зубы, несмотря на то, что весь этот разговор вводил его в депрессию. Разговор о женитьбе тревожил его сердце. Он и сам не знал, решится ли он однажды на такую авантюру, или нет. Брак при всей необходимости был для него пугающей авантюрой, несоответствующей его душе и телу!..

Студент снова спросил:

— А кто такие эти «Братья-мусульмане»?

Хилми Иззат ответил ему:

— Это религиозная организация, целью которой является интеллектуальное и практическое возрождение ислама. Разве ты не слышал о том, что они создали свои кружки во всех кварталах?

— Это не «Союз мусульманской молодёжи»?

— Нет…

— А в чём разница?

Хилми Иззат, указав на Абдуль Мунима Шауката, ответил:

— Спроси об этом брата…

Абдуль Муним своим зычным голосом ответил:

— Мы не просто организация преподавания и воспитания. Мы пытаемся понять ислам таким, каким его создал Аллах: религию, мир, свод законов и политический режим…

— Это подходит для двадцатого века?

Тот же сильный голос сказал:

— И для двадцать первого тоже…

— Мы и так в замешательстве от демократии, фашизма и коммунизма. И тут ещё это новое бедствие!

Ахмад засмеялся:

— Но это же Божественное бедствие!

Поднялся гул смеха, а Абдуль Муним злобно поглядел на брата. Ридван, думая, что его кузен не так выразился, заметил:

— Бедствие — это неподходящее выражение…

Тот же студент снова спросил Абдуль Мунима:

— И вы побиваете людей камнями, если они с вами не согласны?

— Над молодыми людьми нависла угроза отклонения от истинного пути и убеждений, упадка нравственности, так что побивание камнями ещё не самое жестокое из того, что они заслужили. Но мы никого не побиваем камнями, мы действуем добрым наставлением и благим примером. Мы ведём по прямому пути и ориентируем. Доказательством того служит моя собственная семья, мой брат, который заслуживает наказания в виде побивания камнями — вот он сидит и забавляется среди вас, пытаясь соперничать с самим Создателем, да будет Он преславен!

Ахмад засмеялся, и Хилми Иззат, обращаясь к нему, сказал:

— Если вам будет грозить опасность от брата, то я приглашаю вас пожить со мной в Ад-Дарб Аль-Ахмар…

— Вы такой же, как он?

— Нет. Мы из собрания вафдистов, и люди у нас толерантные. Первый советник нашего лидера копт. Вот такие мы…

Первый студент вновь заговорил:

— И вы несёте этот вздор в том же месяце, когда были отменены все иностранные концессии?

Абдуль Муним задал вопрос:

— Свою религию мы тоже должны отменить из уважения к иностранцам?

Тут совершенно неожиданно Ридван, словно говоря совсем под другим углом зрения, заявил:

— Концессии были отменены. Так что же скажут критики соглашения сейчас?

Хилми Иззат сказал:

— Критики неискренни. Это всё ненависть и зависть. Истинной и полной независимости можно добиться только войной. Как они могут надеяться достичь чего-то большего переговорами, чем уже достигли?

Чей-то голос недовольно заметил:

— Позвольте нам спросить о будущем…

— Будущее не обсуждают в мае месяце, когда на пороге экзамен. Уж избавьте нас от этого… После сегодняшнего дня я не вернусь на факультет, пока у меня не будет достаточно времени на подготовку…

— Не спешите. Нас не ждут никакие должности. Какое будущее ждёт студента юридического или филологического факультета?.. Слоняться без дела или найти какую-нибудь должность мелкого клерка. И вопрошайте о будущем, если хотите…

— Но если концессии отменены, значит, откроются двери!

— Двери?!.. Людей больше, чем дверей!

— Послушайте!.. Ан-Наххас расширил возможности приёма студентов в университеты. Раньше эта дверь была перед ними закрыта. И если они не могли сделать этого из-за несправедливости общества, то теперь могут преуспеть. Но вот только сможет ли он найти для нас работу?

В дальнем конце сада показалась небольшая группа. Тут же языки умолкли, а головы направились в ту сторону: там было четыре девушки, что шли в университет со стороны Гизы. Их пока нельзя было чётко различить, так как приближались они медленно, предоставляя молодым людям надежду разглядеть себя уже вблизи, поскольку дорожка, по которой они шагали, огибала лужайку, где сидели студенты, и затем поворачивала влево. Едва они достигли поля зрения молодых людей, как те уже произнесли их имена и названия факультетов, где они учились: одна девушка была с юридического, а три — с филологического.

Ахмад сказал себе, глядя на одну из студенток: «Алавийя Сабри». Это имя гипнотизировало его: девушка обладала красотой турчанки египетского разлива: среднего роста, тоненькая, белокожая, с угольно-чёрными волосами, большими чёрными глазами, высокими веками и сросшимися бровями. Её отличали аристократические манеры и изысканные жесты. Ко всему прочему она была его однокурсницей на первой ступени. Он уже знал, — а тот, кто ищет, всегда сможет найти немало сведений, — что как и он, она записалась на социологическое отделение. Пока ему ещё не выпало возможности перекинуться с ней даже словом, но тем не менее она привлекла его внимание с первого же взгляда. И хотя он уже давно восхищённо присматривался к Наиме, она не трогала его до глубины души так, как эта девушка, что возвещала ему о скорой дружбе их умов, а может быть, даже и сердец…

После того, как группа девушек скрылась из виду, Хилми Иззат сказал:

— Скоро филологический факультет превратится в девичий факультет!

Ридван, обводя взглядом студентов-филологов, сидевших полукругом, заявил:

— Не верьте в дружбу студентов-юристов, которые часто вас навещают на факультете в перерыве между лекциями. Их истинная цель обнаружена!

И он громко рассмеялся, хотя и не был особо доволен: разговор о девушках навевал ему смущение и грусть.

— Для чего девушек принимают на филологический?

— Потому что профессия преподавательниц даёт им больше возможностей, чем остальные…

Хилми Иззат сказал:

— Это с одной стороны так, а с другой гуманитарные науки — женская специальность. Помада, маникюр, сурьма, поэзия, сказки — всё это их стихия.

Засмеялись все, не исключая Ахмада и остальных студентов филологического факультета, несмотря на их попытки протестовать. Ахмад сказал:

— Этот жестокий приговор относится и к медицине, ведь уход за больными долгое время был уделом женщин. Но истина, которая пока ещё не утвердилась в ваших душах, это вера в равенство между мужчиной и женщиной.

Абдуль Муним улыбнулся:

— Я не знаю, хвалим мы женщин, или порицаем, когда говорим, что они такие же, как мы?

— Ну, если дело касается прав и обязанностей, то это похвала, а не порицание…

Абдуль Муним ответил:

— Ислам установил равенство между мужчиной и женщиной во всём, за исключением наследования.

Ахмад саркастически заметил:

— Даже в рабстве они равны!

Абдуль Муним разгорячился:

— Вы ничего не знаете о своей религии, вот в чём трагедия!

Хилми Иззат, обращаясь к Ридвану, лукаво спросил:

— А что ты знаешь об исламе?

Тут ещё один студент спросил его самого тем же тоном:

— А что ты сам знаешь об исламе?

Абдуль Муним задал вопрос своему брату Ахмаду:

— Что ты знаешь об исламе, что болтаешь о нём впустую?

Ахмад спокойно ответил:

— Я знаю, что это религия, и мне этого достаточно. У меня нет доверия ни к одной религии!..

Абдуль Муним порицающе сказал:

— У тебя есть доказательства, что религии это ложь?

— А у тебя есть доказательства, что они истинны?

Повысив голос так, что юноша, сидевший между ним и его братом, встревоженно перевёл глаза с него на Ахмада, Абдуль Муним сказал:

— И у меня, и у любого верующего. Но позволь мне сначала спросить тебя, чем ты живёшь?

— Своими особыми убеждениями, верой в науку, гуманизм и будущее, приверженности обязанностям, которые в конечном итоге подготовят на земле новый порядок.

— Ты уничтожил всё то, что делает человека человеком….

— Уж лучше скажи, что существование вероучения тысячу с лишним лет это не признак его силы, а скорее признак унижения людей, ибо это противоречит смыслу обновления жизни. То, что подходило мне, когда я был ребёнком, не годится мне, когда я стал мужчиной, и должно измениться. Человек долгое время был рабом природы и других людей, а с помощью науки и изобретений он сопротивляется преклонению перед природой. Преклонению перед другими людьми он сопротивляется с помощью прогрессивных школ мысли. Всё же остальное — это разновидность тормозов, препятствующих свободному движению вперёд колёс человечества!

Абдуль Муним, который в этот момент испытывал неподдельную ненависть к самой мысли о том, что Ахмад его брат, заявил:

— Быть атеистом легко, так же как и решение о бегстве даётся легко: бегства от своих обязанностей, которые предписаны верующему по отношению к своему Господу, к себе и к остальным людям. Нет иного доказательства атеизма, что было бы сильнее доказательства веры. Мы не выбираем одно или другое своим умом, мы делаем выбор своим нравом…

Тут в разговор вмешался Ридван:

— Не поддавайтесь яростному спору между вами. Лучше вам как братьям занять одну сторону…

Хилми Иззат, на которого иногда находили необъяснимые волны бунтарства, выпалил:

— Вера… Гуманность… Будущее! Всё это пустые слова. Одна только система, основанная на науке — вот и всё, что должно быть. Нам следует верить только в одно — в уничтожение человеческой слабости в различных её проявлениях. И какой бы жестокой ни казалась наша наука, она служит цели привести человечество к идеалу, сильному и чистому!

— Это и есть новые принципы «Вафда» после заключения соглашения?!

Хилми Иззат засмеялся, что вернуло его в естественное состояние. Ридван сказал за него:

— Он настоящий вафдист, но время от времени на него находят странные новые идеи, и тогда он призывает к массовым убийствам, что наверняка указывает на то, что прошлой ночью он не смог нормально выспаться!

Реакцией на весь этот ожесточённый спор было воцарившееся молчание, которому Ридван только обрадовался. Он окинул взглядом пространство вокруг, и принялся наблюдать за несколькими коршунами, что парили в небе, да за кучкой пальм. Каждый высказывал своё мнение, даже если это были нападки на Творца. Однако сам Ридван был вынужден скрывать то, что бушевало в глубине его души: это останется страшной тайной, угрожавшей ему. Он подобен изгою или чужаку. Но кто поделил людей на нормальных и ненормальных? Как можно быть противником и судьёй в одном лице? И почему мы часто глумимся над несчастными?.. Ридван сказал Абдуль Муниму:

— Не раздражайся. У религии есть Господь, который стоит на её защите. А ты через девять месяцев, самое большее, станешь отцом!

— Правда?!

Ахмад, дразня брата, чтобы потушить остатки его пыла, сказал:

— Мне легче противостоять гневу Аллаха, чем твоему гневу!

Затем Ахмад сказал про себя: «Злится он или нет, но по возвращении в Суккарийю он найдёт сострадательное сердце. Разве нельзя вообразить, что и я вот так однажды вернусь домой и застану Алавийю Сабри на первом этаже в Суккарийе?»

Он засмеялся, однако никому и в голову не пришло, какова истинная причина его смеха…

21

Дом Абдуррахима-паши Исы выглядел непривычно активным: в саду находилось множество людей, и на веранде также сидели люди. Многие входили и выходили. Хилми Иззат подтолкнул локтем Ридвана, когда они подошли к дому, и с облегчением сказал:

— Вопреки тому, что утверждают газеты, мы не лишены сторонников…

Когда они стали пробиваться сквозь толпу внутрь, несколько молодых людей выкрикнули: «Да здравствует солидарность». Лицо Ридвана покраснело от возбуждения. Он так же, как и они, был пылким бунтарём, хотя с тревогой спрашивал себя, не подозревает ли кто-нибудь из этих людей о неполитической цели его визитов сюда?.. Однажды он вверил Хилми Иззату свои опасения, и тот ответил ему: «Сомнением одержимы лишь трусы! Ступай твёрдо, с высоко поднятой головой, и не заботься больше чем следует о том, кто что думает, как и надлежит тем, кто готовит себя к общественной жизни».

Вестибюль был переполнен сидящими в очереди людьми: тут были и студенты, и рабочие, и некоторые члены «Вафда». В центре же сидел сам Абдуррахим-паша Иса, непривычно мрачный, серьёзный и суровый. Аура солидного политического деятели окружала его.

Когда оба молодых человека подошли к нему, он поднялся, чтобы со всей солидностью поприветствовать их, и пожал им руки. Затем он сделал им знак присесть. Один из тех, что сидели в вестибюле и который прервал разговор при появлении юношей, продолжил:

— До чего же потрясено было общественное мнение, когда стали известны имена новых министров, среди которых нет Нукраши[85]!

Абдуррахим-паша Иса сказал:

— В момент отставки кабинета мы подозревали нечто подобное, особенно после того, как разногласия стали известны настолько, что о них заговорили даже в кофейнях. Но Нукраши не таков, как другие члены «Вафда». «Вафд» многих отстранил, и ни у кого не было такой поддержки. Нукраши это нечто иное. Не забывайте, что Нукраши это ещё и Ахмад Махир[86]. Оба они — это «Вафд». «Вафд», который боролся и воевал. Можете спросить о том виселицы, тюрьмы и бомбы. И на этот раз нет никакого разногласия, очерняющего тех, кто выбывает; под вопросом только честность режима и бомбардировки. И если случится то, чего все опасаются, и «Вафд» расколется, то не Нукраши и Махир будут дезертирами, а все остальные его члены!

— Макрам Убайд[87] показал своё истинное лицо наконец!

Эти слова показались Ридвану странными: ему было нелегко поверить в то, что стержень «Вафда» подвергается подобным нападкам, находясь среди искренних вафдистов. Тут высказался ещё один человек:

— Макрам Убайд это и есть главный источник всего этого зла, ваше превосходительство паша…

Абдуррахим-паша заявил:

— Другие тоже не так невинны…

— Однако именно он не выносит соперников. Он хочет контролировать Ан-Наххаса сам, без сотоварищей. И если освободилось место Махира и Нукраши, то на его пути больше ничего не стоит…

— Если бы он мог устранить Ан-Наххаса, он бы и его устранил.

Один из пожилых людей, что сидел в вестибюле, сказал:

— Прошу вас, не преувеличивайте так. Все реки возвращаются в свои русла.

— После того, как сформировано правительство без Нукраши?

— Всё возможно…

— Такое было возможно во времена Саада. Но Наххас упрямец, и если ему что-либо придёт в голову…

Тут в вестибюль быстрыми шагами вошёл человек. Паша поприветствовал его со своего места и оба они горячо обнялись. Паша спросил:

— Когда ты вернулся? Как дела в Александрии?

— Замечательно… Замечательно. Нукраши ждал просто бесподобный приём народа на вокзале Сиди Джабир. Целые толпы образованных людей от чистого сердца выкрикивали его имя. Все были в ярости, ратуя за честность режима. Они кричали: «Да здравствует честный Нукраши… Да здравствует Нукраши, истинный сын Саада…». Многие также кричали: «Да здравствует Нукраши, лидер нации…»

Мужчина говорил так громко, что многие из сидящих в вестибюле подхватили произнесённые им лозунги и начали скандировать их, пока не вынудили Абдуррахима-пашу махнуть им рукой, призывая соблюдать спокойствие. Тогда прибывший продолжил:

— Общественное мнение взбешено действиями кабинета. Оно в ярости из-за изгнания оттуда Нукраши. Наххас потерпел непоправимый ущерб, согласившись поддержать шайтана вместо этого чистого ангела…

Абдуррахим-паша заметил:

— Сейчас у нас август. Университет откроется в октябре. Пусть открытие Университета будет решающим событием. Уже сейчас нам следует готовиться к демонстрациям. Или Наххас образумится, или может убираться ко всем чертям…

Тут Хилми Иззат заявил:

— Могу заверить вас, что университетские демонстрации устремятся к дому Нукраши…

Абдуррахим-паша ответил:

— Всё нужно организовать. Соберитесь с нашими сторонниками из числа студентов и подготовьтесь как следует. К тому же сведения, которыми я обладаю, утверждают, что просто невероятное количество депутатов и сенаторов присоединятся к нам…

— Нукраши — основатель комитетов «Вафда», не забывайте об этом. Телеграммы о лояльности ему приходят в его кабинет с утра до вечера…

Ридван спрашивал себя, что же такое происходит в мире? И расколется ли «Вафд» и на этот раз?.. И возьмёт ли на самом деле Макрам Убайд на себя такую ответственность? Совместимы ли интересы отечества и раскол партии, которая представляла его в течение восемнадцати лет?..

Прения затянулись. Собравшиеся обсуждали множество предложений о пропаганде и проведении демонстраций. Затем они начали покидать фойе, пока там не остались только сам паша, Ридван и Хилми Иззат. Паша пригласил их расположиться на веранде, и юноши прошли за ним на веранду. Все трои уселись за столик, и вскоре им принесли лимонад. Тут в дверях показался человек лет сорока: за время своих предыдущих визитов в дом Ридван узнал его; его звали Али Мехран, он был помощником паши. Внешность его свидетельствовала о характере, склонном к веселью и шуткам. Его сопровождал молодой человек лет двадцати, довольно миловидный, чьи непослушные волосы, длинные на висках, и широкий галстук выдавали в нём человека искусства. Али Мехран с улыбкой подошёл, поцеловал руку паше и пожал руки обоим молодым людям, затем представил юношу:

— Мастер Атийя Джаудат, молодой, но талантливый певец. Я вам уже говорил о нём, Ваше Превосходительство!

Паша надел очки, что лежали на столе, и принялся внимательно разглядывать юношу, затем улыбаясь, сказал:

— Добро пожаловать, господин Атийя. Я много о вас наслышан. Может быть, мы услышим вас наконец на этот раз…

Певец с улыбкой призвал Господне благословение на пашу, затем сел, в то время как Али Мехран склонился к паше и сказал:

— Как вы, дядюшка?

Так он обычно обращался к паше, когда не было необходимости в формальностях. Тот, улыбнувшись, ответил:

— В тысячу раз лучше, чем ты…!

Непривычно серьёзным для себя тоном Али Мехран сказал:

— Люди в баре «Анджело» шепчутся о скором создании националистического кабинета под предводительством Нукраши!..

Паша дипломатично улыбнулся и пробормотал:

— Мы не из тех, кто добивается министерского портфеля!..

Ридван с волнением и интересом спросил:

— На каком основании?.. У меня в голове не укладывается, что Нукраши будет замышлять как Мухаммад Махмуд или Исмаил Сидки революционный переворот!

Али Мехран ответил:

— Переворот! Ну уж нет. Сейчас всё сводится к тому, чтобы убедить большинство сенаторов и депутатов встать на нашу сторону. И не забывайте, что и король тоже с нами. Ахмад Махир действует мудро и терпеливо!

Ридван вновь подавленно спросил:

— И в конце мы станем приближёнными ко дворцу?

Абдуррахим-паша заметил:

— Выражение одно, но значение его имеет разный смысл. Король Фарук это не Фуад. Да и обстоятельства совсем не те сейчас. Король — пылкий юноша-националист. Он жертва несправедливых нападок Ан-Наххаса!

Али Мехран радостно потёр руки и сказал:

— Интересно, когда же мы будем поздравлять пашу с министерским назначением? И выберете ли вы меня своим заместителем в министерстве, как выбрали своим помощником?

Абдуррахим-паша засмеялся:

— Нет, я назначу тебя главным начальником тюрем, ведь твоя естественная среда — это тюрьма.

— Тюрьма?.. Однако говорят, что тюрьма это место для скотов!

— И для других тоже. И успокойся на этот счёт!

Его внезапно охватило раздражение, и он закричал:

— Ну хватит с нас политики. Перемените тему, пожалуйста!..

И повернувшись к мастеру Атийе, спросил его:

— Что вы нам предложите послушать?

Али Мехран ответил вместо него:

— Паша — ценитель музыки, эстет. Если ваш талант растрогает его, перед вами откроются двери на радио…

Атийя Джаудат мягко произнёс:

— Не так давно я положил на музыку песню «Меня соединили с ним», автором которой был мастер Мехран!

Паша пристально посмотрел на своего помощника и спросил:

— И с каких это пор ты сочиняешь песни?

— Разве я не провёл семь лет в Аль-Азхаре, и не корпел там над рифмами стихосложения?

— А какая связь между Аль-Азхаром и твоими беспутными песенками? «Меня соединили с ним»! Кто же это, ваше благородие, семинарист?

— Ваше Превосходительство, смысл песни кроется в вашей бороде!..

— Сын старой карги!

Али Мехран позвал дворецкого, и паша спросил его:

— Зачем он тебе?

— Чтобы приготовить для нас всё, что нужно для концерта!

Поднимаясь со своего места, паша сказал:

— Подожди, пока я прочитаю вечернюю молитву!..

Мехран, коварно улыбнувшись, ответил:

— А когда я вас поприветствовал, это не нарушило вашей ритуальной чистоты, которая требуется для молитвы[88]?!

22

Ахмад Абд Аль-Джавад вышел из дома медленными шагами, опираясь на свою трость. Теперь всё стало иным. С тех пор, как он ликвидировал лавку, он покидал дом всего раз за весь день, ибо по мере возможности воздерживался от тяжёлых для своего сердца усилий, что требовались при подъёме по лестнице. И хотя на дворе по-прежнему стоял сентябрь, он счёл необходимым надеть шерстяную одежду, поскольку его тщедушное тело не могло больше выносить свежей прохладной погоды, которой когда-то он наслаждался, будучи сильным и упитанным. Трость же, которая была его спутницей с младых лет и служила символом мужественности и элегантности, теперь превратилась в опору для того, кто медленно передвигал ногами. Но даже такое усилие было напряжённым и тяжким трудом для его сердца. Однако щегольство и элегантность не покинули его. Он по-прежнему стремился подбирать роскошную одежду и опрыскивать себя душистым одеколоном, наслаждаясь очарованием старости и солидности.

Когда он подошёл к лавке, голова его непроизвольно повернулась в ту сторону. Вывеска с именем его отца и его собственным, висевшая там долгие годы, была снята, да и внешний вид, и назначение лавки претерпели изменения: она превратилась в магазин, где торговали фесками и гладили их. В передней части магазина стояла паровая машина и медные колодки. Он представил перед своими глазами несуществующую табличку, которую никто, кроме него, не видел, возвещавшую ему: «Твоё время вышло». Время серьёзной работы, борьбы и удовольствий. И вот он скрылся в своей отставке, повернувшись спиной к миру надежд и лицом к старости, болезни и ожидающего его конца. Сердце его сжалось, однако он по-прежнему питал страстную любовь к этому миру и его радостям. Даже сама вера, по его мнению, дарила радость и была поводом для заключения в объятия всего мира. До сего дня ему была незнакома аскетичная набожность, что отвернулась от этого мира и была направлена лишь на мир иной.

Лавка больше не принадлежала ему, но как он может стереть из памяти воспоминания о ней, ведь она была центром его деятельности и внимания, местом встреч с друзьями и любовницами, источником его гордости и престижа?..

«Ты можешь утешиться, сказав: „Мы выдали замуж дочерей и воспитали сыновей, и увидели своих внуков. У нас есть немалое богатство, чтобы продержаться до самой смерти. Мы испробовали всё самое прекрасное в этой жизни в течение многих лет. Прошло ли так много лет на самом деле? Пришло время для признательности и благодарности Аллаху, это наш долг во веки веков. Но я испытываю ностальгию. Да простит Аллах время. Время, когда сама жизнь, которая ни на мгновение не останавливается, предаёт человека, и ещё как! Если бы камни могли говорить, я бы попросил эти места поведать мне о прошлом, сообщить, действительно ли это тело способно обрушить горы. И не перестанет ли биться это больное сердце? И не перестанет ли смеяться этот рот? Не испытают ли эти чувства боли? И хранится ли мой образ в каждом сердце? Да простит Аллах время ещё один раз!“».

Когда его спокойный путь приблизился к цели — мечети Хусейна — он снял обувь и вошёл внутрь, читая «Аль-Фатиху». Затем он прошёл к минбару, где его уже поджидали Мухаммад Иффат и Ибрахим Аль-Фар. Они прочитали вечернюю молитву вместе, и так же вместе вышли из мечети и направились в Тамбакшийю посетить Али Абдуррахима. Все трое вышли в отставку и сопротивлялись напору болезней, хотя их состояние было лучше, чем у Али Абдуррахима, который был прикован к постели. Господин Ахмад, вздохнув, произнёс:

— Мне кажется, что в скором времени я уже не смогу ходить в мечеть своими ногами, разве что на машине…

— Ты не один такой…

Он снова с тревогой сказал:

— Я очень боюсь, что буду прикован к постели, как Али, и прошу Аллаха почтить меня смертью до того, как меня постигнет полная немочь…

— Да избавит Господь и тебя, и нас от всевозможного зла…

Ахмад как будто испугался этой идеи, и продолжал:

— Ганим Хамиду парализован и прикован к постели уже около года. А Садик Аль-Маварди в течение нескольких месяцев мучился от того же. Да почтит нас Господь наш быстрым концом, когда придёт время.

Мухаммад Иффат засмеялся:

— Если такие чёрные мысли засели в твоей голове, то ты стал как баба. Заяви о единстве Божьем, брат мой!..

Дойдя до дома Али Абдуррахима, они вошли к нему в комнату, однако их друг опередил их, нетерпеливо выпалив:

— Вы опоздали. Да простит вас Господь…

В глазах его светилось недовольство человека, прикованного к постели. Улыбка появлялась на его губах лишь в момент встречи с друзьями. Он сказал:

— Я целый день только и делаю, что слушаю радио. Что бы я делал, если бы его так и не представили в Египте? Мне нравится всё, что я слушаю, даже лекции, которые я почти не понимаю. И вместе с тем, мы ещё не настолько стары, как того требуют от нас подобные мучения. Наши предки в таком возрасте брали себе новых жён!

На Ахмада Абд Аль-Джавада напал дух озорства:

— Есть идея! Что вы думаете о том, чтобы нам снова жениться? Может быть, это вернёт нам молодость и стряхнёт с нас болезни?!

Али Абдуррахим улыбнулся — он избегал смеха, чтобы на него не напал приступ кашля, мучившего его сердце, — и сказал:

— Я заодно с вами! Выберите мне невесту, но скажите ей честно, что жених не может двигаться, и ей придётся делать всё остальное…

Тут заговорил Аль-Фар, как будто вспомнивший нечто важное:

— Ахмад Абд Аль-Джавад быстрее тебя сможет увидеть своего правнука. Да продлит Господь наш его жизнь!..

— Наши поздравления с грядущим прибавлением в семействе, сын Абд Аль-Джавада!..

Но господин Ахмад, нахмурившись, сказал:

— Наима и впрямь беременна, но я не уверен. Я до сих пор помню, что говорили о её сердце в день, когда она появилась на свет, хотя и пытался забыть это, но напрасно…

— Какой же ты сухарь!.. С каких это пор ты веришь в пророчества врачей?…

Ахмад засмеялся и произнёс:

— С тех пор, как не могу заснуть до самого рассвета, едва отведаю лакомый кусочек, что они запретили мне…

Али Абдуррахим спросил:

— А как же милосердие Господа нашего?!..

— Хвала Аллаху, Господу миров.

Затем он пояснил:

— Я не игнорирую Божье милосердие, но один страх порождает другой. На самом деле, Али, не столько Наима беспокоит меня, сколько Аиша. За Аишу, за эту несчастную болит моё сердце в этой жизни. Если я уйду, то покину её одну-одинёшеньку в этом мире…

Ибрахим Аль-Фар сказал:

— Но ведь существует наш Господь, и Он лучший попечитель…

Ненадолго воцарилось молчание, пока голос Али Абдуррахима не прервал его:

— После тебя придёт и мой черёд увидеть своего правнука…

Господин Ахмад засмеялся и сказал:

— Да простит Аллах дочерей. Они старят своих родителей раньше времени.

Мухаммад Иффат воскликнул:

— Старик! Признайся лучше, что ты постарел и хватит уже упрямиться.

— Не повышай голоса из страха, что моё сердце услышит тебя и станет капризничать. Оно стало совсем как избалованный ребёнок…

Покачав с сожалением головой, Ибрахим Аль-Фар заметил:

— Ну и год! Каким суровым он был для нас: ни один из нас не остался цел и невредим, как будто нам всем была назначена встреча с болезнями!..

— Как в песне Абдель Ваххаба: «Давайте жить вместе и умрём тоже вместе»…

Они в унисон засмеялись, и тут Али Абдуррахим поменял тон и на этот раз серьёзно сказал:

— Разве это правильно? Я имею в виду поступок Нукраши…

Лицо Ахмада Абд Аль-Джавада нахмурилось:

— Как же мы надеялись, что всё вновь вернётся на круги своя. Да простит меня Аллах Всемогущий…

— Братья старались всю жизнь, потеряв её напрасно!..

— В наши дни любой прекрасный поступок напрасен…

Ахмад Абд Аль-Джавад снова сказал:

— Ничто меня так не огорчает, как уход из «Вафда» Нукраши. Не следовало доводить спор до такой степени…

— Интересно, какой конец ожидает Нукраши?

— Неизбежный конец. Где сейчас Аль-Басил и Аш-Шамси?.. Этот борец предрешил свою судьбу и увлёк за собой на дно заодно и Ахмада Махира.

Тут Мухаммад Иффат нервно сказал:

— Ну хватит уже этих разговоров. Я вот-вот совсем откажусь от политики!

Внезапно Аль-Фару пришла в голову идея. Улыбнувшись, он произнёс:

— А что, если бы мы были вынуждены — не приведи, конечно, Аллах! — быть прикованными к постели, как и господин Али, то как бы мы тогда смогли встречаться и беседовать друг с другом?

Мухаммад Иффат еле внятно произнёс:

— Это дело Господа, а не твоё…

Ахмад Абд Аль-Джавад рассмеялся:

— Если бы случилась такая беда, то мы бы переговаривались между собой по радио, как говорит папа Сухам в детской передаче!

Они все дружно засмеялись, и в этот момент Мухаммад Иффат вытащил часы и поглядел на них. Али Абдуррахим, заметив это, взволнованно сказал:

— Вы останетесь со мной, пока не придёт врач, и выслушаете, что он скажет. Да будет проклят отец его и дни его заодно…

23

Аль-Гурийя закрыла свои двери. Прохожих было мало и мороз крепчал. На дворе была середина декабря, и зима в этом году поспешила. Камалю больше не составляло труда завлечь Рияда Калдаса в квартал Хусейна. Молодой человек был незнаком с этим кварталом, но ему понравилось бродить по его уголкам и сидеть в кофейнях.

С момента их знакомства в редакции журнала «Аль-Фикр» прошло уже полтора года, и не было недели, чтобы они не виделись раз или два, в отличие от школьных каникул, когда они собирались чуть ли не каждый вечер то в редакции «Аль-Фикр», то в доме Камаля на Байн аль-Касрайн, то в доме Рияда на Маншиат аль-Бакри, то в кофейне Имад Ад-Дина, то в просторной кофейне Аль-Хусейна, куда Камаль стал захаживать после того, как исторической кофейне Ахмада Абдо ломы и кирки положили конец, навсегда стерев её с лица земли.

Они были довольны своей дружбой, и Камаль даже как-то однажды сказал себе: «Много лет мне не хватало Хусейна Шаддада, и место его пустовало, пока не появился Рияд Калдас и не занял его». В присутствии друга его дух просыпался и наружу прорывался поток чувств, достигавший состояния опьянения от взаимного интеллектуального обмена, несмотря на то, что они не были одной личностью, и казалось, дополняли друг друга. В тишине их дружба оставалась взаимной, без всяких упоминаний о ней. Ни один из них не говорил другому: «Ты — мой друг», или «Я не представляю себе жизни без тебя». Но факт оставался фактом.

Холодная погода не остудила их желания продолжать свой путь: они решили дойти пешком до кофейни Имад Ад-Дина. В тот вечер Рияд Калдас был недоволен, и в сильном возбуждении сказал:

— Конституционный кризис закончился поражением народа. И устранение Ан-Наххаса есть ни что иное, как поражение народа в его исторической борьбе с дворцом…

Камаль с сожалением произнёс:

— Теперь ясно, что Фарук такой же, как и его отец…

— Не один только Фарук несёт ответственность. Всё подстроили также традиционные враги народа. Тут чувствуется рука Али Махира и Мухаммада Махмуда. Плачевно и то, что к числу народных врагов прибавились два сына нации — Махир и Нукраши. Если бы наша родина избавилась от предателей, у короля не нашлось бы никого, кто мог бы попирать права народа…

После недолгой паузы он продолжил:

— Сегодня на сцене нет англичан, но народ и король противостоят друг другу. Независимость это ещё не всё. Есть и священное право народа иметь суверенитет и права и жить свободной жизнью, а не жизнью рабов…

Камаль не был настолько же погружён в политику, как Рияд. Его сомнения не смогли уничтожить её как всё остальное, и потому он поддерживал к ней живой интерес. Сердцем он верил в права народа, хотя ум его и не знал, где же выход. То его ум говорил: «права человека», то «это вопрос выживания, то есть самый сильный, а народные массы это всего лишь стадо». А возможно, говорил даже так: «а как же коммунизм — разве не достоин этот эксперимент исследования?» Сердце же его не избавилось от популистских сантиментов, что сопровождали его с юности, разбавленные воспоминанием о Фахми. Для Рияда политика была основой его интеллектуальной деятельности. Он снова спросил:

— Можем ли мы забыть тот унизительный приём, с которым столкнулся Макрам Убайд на площади Абедин?.. И ещё это преступное отстранение от должности Наххаса — это клевета, оскорбление, плевок в лицо нации!.. Слепая ненависть заставляет некоторых аплодировать этому, увы…

Камаль шутливо заявил:

— Ты злишься на Макрама!

Рияд без колебаний ответил:

— Все копты — вафдисты, потому что это чисто националистская партия. Это не турецкая религиозная партия вроде партии отечества, а народная, которая сделает Египет свободной страной для египтян, несмотря на их различия в национальности и конфессии. И врагам народа это хорошо известно. Вот почему копты подвергались неприкрытым гонениям в эпоху Сидки, и начиная с этого дня им опять придётся это испытать на себе…

Камаль только приветствовал его откровенность, которая свидетельствовала об их дружбе, хотя ему вновь захотелось пошутить:

— Вот ты говоришь о коптах!.. Ты, который верит только в науку и искусство!..

Рияд замолчал. Они дошли до улицы Аль-Азхар, где холод был ещё более свирепым. Затем они прошли своим путём мимо лавки, торгующей пирожками-самбусой, и Камаль пригласил Рияда перекусить. Каждый из них тут же получил по небольшой тарелке и оба отошли в сторону, чтобы поесть. Тут Рияд сказал:

— Я свободомыслящий человек, и в то же время копт. Даже скорее я нерелигиозный человек, который одновременно является коптом. Очень часто я чувствую, что христианство — это моё отечество, а не моя вера. И может быть, если бы я стал анализировать своим умом это чувство, то оказался бы в замешательстве. Но подожди, разве это не трусость — забыть свой народ?.. Только одно помогает мне игнорировать этот спор — обращение к подлинному египетскому национализму, как того хотел Саад Заглул. Ан-Наххас — мусульманин по вере, но он также националист в полном смысле этого слова. По отношению к нему мы чувствуем себя египтянами, а не коптами или мусульманами. Я мог бы жить счастливо и не нарушать безмятежность своих мыслей, но реальная жизнь в то же время это ответственность.

Камаль наслаждался пирожками и думал над его словами, в то время как в груди его полыхал пожар эмоций. Внешность Рияда была истинно египетской, напоминавшей ему портреты фараонов, и наводила на различные размышления. «Позиция Рияда достойна и серьёзна, и её нельзя отрицать. Сам же я страдаю от разделения личности

между тем, что говорит мне сердце, и тем, что говорит ум. И он такой же. Как удаётся меньшинству жить среди большинства, что преследует его? Пригодность различных небесных посланий обычно оценивается согласно тому счастью, что они приносят человечеству, что наглядно проявляется в руке помощи, протянутой тем, кого преследуют». Камаль сказал:

— Извини меня. Я до сих пор в своей жизни не сталкивался с проблемой расизма. С самого начала моя мать воспитала во мне любовь ко всем. Затем я вырос в революционной атмосфере, чистой от шовинистских предрассудков, и потому не знаком с этой проблемой.

Когда они возобновили свой путь, Рияд сказал:

— Надеюсь, что не будет проблем вообще. Мне грустно сообщать тебе, что мы выросли в домах, где полно горестных мрачных воспоминаний. Я не шовинист, но тот, кто пренебрегает правами человека даже в самых отдалённых уголках земли — не обязательно в своём отечестве — тот пренебрегает правами всего человечества…

— Красивые слова. И не удивительно, что истинные гуманистические послания часто появляются в среде меньшинств или среди тех людей, чья совесть обеспокоена проблемами меньшинств. Но всегда имеются и фанатики…

— Всегда и везде. Люди существуют не так давно, а вот животные — давно. Ваши фанатики считают нас проклятыми безбожниками, а наши считают вас безбожными захватчиками, а о себе говорят, что они потомки египетских царей, которые смогли сохранить свою веру, выплачивая мусульманам налог с иноверцев.

Камаль громко расхохотался и сказал:

— Вы говорите одно, а мы другое. Интересно, а суть этих разногласий заключается в религии или в человеческой природе, которая всегда склонна к спору?! И среди мусульман не всегда есть согласие: ты обнаружишь постоянный спор между суннитами и шиитами, как и между арабами Хиджаза и иракцами, или между вафдистами и конституционалистами, студентами-филологами и студентами с факультета естественных наук, болельщиками футбольных клубов «Аль-Ахли» и «Арсенал». Но несмотря на всё это, мы очень огорчаемся, когда в газетах читаем новости о землетрясении в Японии! Послушай. Почему бы тебе не описать это в своём рассказе?

— Проблему коптов и мусульман?…

Рияд Калдас на некоторое время умолк, а затем сказал:

— Я боюсь, что меня неправильно поймут…

Затем, ещё немного помолчав, продолжал:

— И не забывай, что несмотря на всё, сейчас у нас золотой век. Шейх Абдуль Азиз Джавиш в прошлом предлагал мусульманам делать себе обувь из нашей кожи…

— И как мы можем искоренить эту проблему?

— К счастью, она растворилась в общенациональной проблеме. Сегодня проблема коптов — это проблема всего народа. Если угнетают народ, нас тоже угнетают, а если народ освобождается, то и мы вместе с ним…

«Счастье и мир… Это мечта. Моё сердце оживёт только с помощью одной лишь любви. Но когда мой ум найдёт верный путь? Когда же я заявлю тем же тоном, что и мой племянник Абдуль Муним „да, да“? Моя дружба с Риядом научила меня как нужно читать его рассказы. Но как мне поверить в искусство, когда саму философию я нахожу историями, что не годятся для жизни?»

Тут вдруг Рияд спросил его, искоса поглядев на него:

— О чём ты сейчас думаешь?… Скажи мне правду!

Камаль догадался, что стоит за его вопросом, и откровенно ответил:

— Я думал о твоих рассказах!

— Тебя не огорчает моя откровенность?

— Меня? Да простит тебя Аллах…

Рияд виновато засмеялся, а затем спросил:

— А ты читал мой последний рассказ?

— Да, он довольно милый, но мне кажется, что искусство это несерьёзно. Хотя замечу, что неизвестно, что из двух: работа или забава играют более важную роль в жизни человека. Ты образованный специалист в области наук, и возможно, тебе известно о них намного больше, чем всем прочим людям, не учёным, но вся твоя деятельность понапрасну тратится на эти рассказы, и я иногда задаюсь вопросом: «В чём именно наука помогла тебе?»

Рияд Калдас воодушевлённо заявил:

— Я взял из науки и перевёл в плоскость искусства искреннее служение истине, готовность смело противостоять фактам, какими бы горькими они ни были, беспристрастность суждений и всеобщее уважение ко всем живым существам…

«Громкие слова, но какая связь между ними и смешными рассказами?»

Рияд Калдас поглядел на Камаля и прочитал сомнение на его лице, затем громко рассмеялся и сказал:

— Ты плохо думаешь об искусстве. Но я утешаюсь тем, что ничто на этой земле не может спастись от твоих сомнений. Мы всё видим и понимаем своим умом, но живём-то сердцем! Вот ты, например, несмотря на свой скептицизм, любишь, работаешь вместе с другими и более-менее участвуешь в политической жизни своей страны. И за каждой из этих сторон стоит сознательный или неосознанный принцип, не уступающей по своей силе вере. И искусство это выразитель человеческого мира. И помимо этого, некоторые авторы внесли вклад в искусство, участвуя в мировой полемике идей. В их руках искусство превратилось в один из видов борьбы за мировой прогресс. Искусство не может быть несерьёзной деятельностью…

«Он защищает искусство или ценность самих его деятелей?.. Если бы у продавца дынь были способности вести дебаты, он доказал бы тогда, что играет важную роль в жизни человечества. Вполне возможно, что у всякого есть своя ценность по сути, как и возможно также, что такой ценности не может быть. Сколько миллионов человек сейчас, должно быть, испускают свой последний дух?! И одновременно с этим сколько детей плачут, потеряв игрушку, и сколько стонов издают любовники в ночи, передавая муки своего сердца? Смеяться мне или плакать?!»

Камаль сказал:

— Кстати, по поводу мировой полемики идей, о которой ты говорил. Позволь мне рассказать тебе о том, как она отражается в небольшом масштабе в нашей семье. У меня есть племянник — сын сестры — который является одним из членом «Братьев-мусульман», и есть ещё один племянник — но только коммунист!

— Такая картина, должно быть, будет в каждом доме рано или поздно. Мы больше не живём как джинн в запечатанном кувшине. А разве ты не думал о таких вещах?

— Я читал о коммунизме, ещё когда учил материалистическую философию, наряду с книгами о фашизме и нацизме…

— Ты читаешь и понимаешь, как историк без истории. Надеюсь, что день, когда ты выйдешь из этого состояния, ты сочтёшь своим новым рождением.

Камаль был недоволен этим замечанием, ибо с одной стороны оно было язвительно критичным, но и не было лишено истины, с другой. И чтобы избежать комментариев на эту тему, он сказал:

— Ни мусульманин, ни коммунист в нашей семье не обладают твёрдым знанием о том, во что же они верят!

— Вера — это вопрос воли, а не знаний. Даже самый простой христианин сегодня знает о христианстве много больше, чем он знает о христианских мучениках, точно так же и у вас в исламе…

— А ты веришь в какое-либо из этих учений?

— Я, без сомнения, презираю фашизм и нацизм и прочие диктаторские режимы. Но коммунизм может создать мир, свободный от бедствий — расовых и религиозных различий, а также классовых конфликтов. Но моё первостепенное внимание сосредоточено на искусстве…

В голосе Камаля прозвучал дразнящий тон:

— Ну а ислам уже создал такой мир, о котором ты говоришь, более тысячи лет назад…

— Но это религия, а всякая религия — это миф, в отличие от коммунизма, который является наукой.

Затем поправив себя, он улыбнулся и сказал:

— А мы имеем дело с мусульманами, а не с исламом..

Улица Фуад предстала перед ними очень многолюдной и шумной, несмотря на сильный холод. Рияд внезапно остановился и спросил Камаля:

— А как тебе идея съесть на ужин макарон и выпить хорошего вина?

— Я не пью в таких местах, где полно людей, лучше пойдём в кафе Акаша, если хочешь…

Рияд Калдас засмеялся в ответ:

— Как тебе даётся вся эта солидность? Очки, усы, да ещё и традиции! Ты освободил свой разум от всяких оков. Тело же твоё сковано цепями. Ты создан — по крайней мере, твоё тело — чтобы быть учителем!..

Намёк Рияда напомнил ему об одном мучительном инциденте, когда он присутствовал на дне рождения одного из коллег, и все выпили, а затем захмелели. Кто-то стал нападать на него, высмеивая его голову и нос, пока все не расхохотались. Вспомнив о своей голове и носе, он тут же вспомнил и Аиду и те далёкие дни, когда она заставила его стесняться собственных недостатков. Странно, что тогда его переполняла любовь, от которой больше не осталось ничего, кроме этого болезненного осадка на душе…

Рияд потянул его за руку и сказал:

— Давай же выпьем вина и поговорим о рассказах, а затем отправимся в дом госпожи Джалилы в переулке Аль-Джаухари. Если ты называл её своей тётушкой по отцу, то я буду звать её своей тётушкой по матери…

24

В Суккарийе происходили важные вещи, а если быть более точным, то творились они в квартире Абдуль Мунима Шауката. В спальне вокруг постели Наимы собрались женщины: Амина, Хадиджа, Аиша, Зануба. Здесь также была профессиональная акушерка. В гостиной же рядом с Абдуль Мунимом сидели его отец Ибрахим Шаукат, его брат Ахмад, Ясин и Камаль. Ясин дразнил Абдуль Мунима:

— Сделай так в следующий раз, чтобы следующие роды у твоей жены не совпали по времени с твоей подготовкой к экзаменам…

Стоял конец апреля. Абдуль Муним был утомлён в той же степени, что и растроган и взволнован. Из-за закрытой двери спальни доносились крики роженицы, мучающейся от резких схваток, несущих в себе весь смысл боли. Абдуль Муним сказал:

— Беременность сильно истощила её. Она настолько устала, что уму непостижимо. В лице её не осталось ни кровинки…

Ясин облегчённо срыгнул и сказал:

— Это обычные дела, все женщины одинаковы…

Камаль улыбнулся:

— Я до сих пор помню, как родилась Наима. То были тяжёлые роды; Аиша очень мучилась, и я тоже сильно переживал, стоя вот здесь с покойным Халилем…

Абдуль Муним спросил:

— Я так понимаю, что сложные роды являются наследственными?

Ясин, указывая пальцем вверх, сказал:

— Облегчение дарует только Он…

Абдуль Муним сказал:

— Мы привели самую известную во всём квартале акушерку. Моя мать предпочитала вызвать повивальную бабку, которая помогала ей самой при родах, но я настоял на профессиональной акушерке. Она, без сомнения, и чище, и квалифицированнее.

— Конечно, хотя роды в целом это Божий промысел, и Его забота.

Ибрахим Шаукат, зажигая сигарету, сказал:

— Схватки начались у неё рано утром, а сейчас уже около пяти вечера. Бедняжка, она такая хрупкая, словно тень. Да поможет ей Господь наш.

Обведя присутствующих в гостиной своими глазами с поволокой, и остановив взгляд на сыновьях Абдуль Муниме и Ахмаде в частности, он заметил:

— Ох, если бы зародыш помнил боль, которую терпит его мать!

Ахмад засмеялся:

— Как можно требовать от зародыша, чтобы он что-то помнил, папа?

Ибрахим, сурово попрекнув его, ответил:

— Если хочешь признать что-либо прекрасное, не полагайся на одну только память…

Крики прервались, и над закрытой комнатой нависла тишина. Головы присутствующих обратились в сторону спальни. Прошло мгновение, и терпение Абдуль Мунима исчерпалось: он встал, подошёл к двери, постучался. Дверь открылась ровно настолько, что он смог увидеть полное лицо Хадиджи, на которую вопросительно поглядел, однако она оттолкнула его ладонями и сказала:

— Не дал ещё Господь нам облегчения…

— Столько времени прошло. Не могли это быть ложные схватки?

— Акушерка в этом разбирается лучше нашего. Будь спокоен и молись о том, чтобы Господь послал нам облегчение.

На этом дверь перед ним захлопнулась, и молодой человек вернулся на своё место рядом с отцом, который прокомментировал его волнение так:

— Простите его, это же с ним впервые.

Камалю захотелось отвлечься, и он вытащил газету «Аль-Балаг», которая была сложена у него в кармане, и принялся внимательно рассматривать её. Ахмад сказал:

— По радио объявили последние результаты предвыборной гонки…, - тут он насмешливо улыбнулся… — И до чего же смешные эти результаты!..

Его отец небрежно спросил:

— Сколько вафдистов прошло в парламент?

— Насколько я помню, тринадцать!

Ахмад, обращаясь к дяде Ясину, сказал:

— Дядя, вы должно быть, рады, как рад и Ридван?!

Ясин, равнодушно пожав плечами, ответил:

— Он не министр, и даже не депутат. Какое мне до этого всего дело?

Ибрахим Шаукат засмеялся:

— Вафдисты полагали, что эпоха фальсифицированных выборов прошла. Но реформист Шахаб Ад-Дин ещё более коррумпирован, чем его брат!..

Ахмад с раздражением бросил:

— По-видимому, исключение является правилом в Египте.

— Даже Ан-Наххас и Макрам Убайд потерпели поражение на выборах. Разве это не насмешка?

Тут Ибрахим Шаукат с некоторой резкостью заявил:

— Но никто не станет отрицать, что они были невежливы и даже грубы с королём. Короли занимают особое место. Так дела не делаются…

Ахмад сказал:

— Наша страна нуждается в сильной дозе грубости по отношению к королям, чтобы проснуться наконец от долгой спячки…

Камаль сказал:

— Но эти собаки возвращают нас к абсолютистскому правлению, которое скрывается под маской фальшивого парламента. И в конце этого эксперимента мы обнаружим, что Фарук настолько же силён и деспотичен, как и Фуад, если не ещё больше. И всё это происходи по вине некоторых сынов отчизны…

Ясин засмеялся, как бы проясняя и комментируя его точку зрения:

— Камаль даже несмотря на то, что был юным, уже тогда был поклонником англичан, как и Шахин, Адли, Сарават-паша и Хайдар, но потом он стал вафдистом…

Камаль серьёзным тоном, глядя больше всего на Ахмада, сказал:

— Выборы сфальсифицированы, и любому человеку в нашей стране это хорошо известно, но вместе с тем они официально признаны, и страной будут управлять именно эти люди. А это означает, что в помыслах людей закрепится мысль о том, что их представители — воры, которые украли свои депутатские кресла, как и министры, укравшие свои посты, да и всё правительство фальшивое и мошенническое, а кражи, мошенничество и обман официально санкционированы законом. Так не будет ли оправданием простого человека, если он не верит в высокие принципы морали, а верит в обман и оппортунизм?

Ахмад пылко заявил:

— Да пусть они правят. Даже в любом зле есть положительная сторона. Нашему народу лучше, если с ним поступают несправедливо, чем одурманивают властью, которую он любит и которой доверяет, хотя эта власть не выполняет его истинных чаяний. Я уже давно думал над этим, так что даже стал питать больше признательности к тиранам вроде Мухаммада Махмуда и Исмаила Сидки…

Камаль заметил, что Абдуль Муним не принимает участия в разговоре как обычно, и желая привлечь его, спросил:

— А почему бы тебе не высказать своё мнение?

Абдуль Муним как-то бессмысленно улыбнулся и произнёс:

— Позвольте мне сегодня только слушать…

Ясин засмеялся:

— Приободрись, чтобы новорождённый не застал тебя в таком мрачном виде, и не подумал о том, чтобы вернуться туда, где он находился…

С этими словами Ясин сделал движение, как будто собираясь придумать повод, чтобы уйти, не оставшееся незамеченным Камалем: пришло время отправляться в кофейню и провести там весёлый вечер по своему раз и навсегда заведённому распорядку, которому он никогда не изменял. Камаль подумал о том, чтобы удалиться вместе с ним, поскольку не было надобности в его присутствии в доме. Он принялся пристально наблюдать за ним, готовый вскочить с места в любую минуту. Но в этот момент из комнаты Наимы донёсся отчаянный резкий крик, несущий в себе всю глубину человеческих эмоций. За ним последовало ещё несколько таких же резких криков, и все взгляды устремились на дверь спальни. Воцарилась тишина, пока Ибрахим не прошептал в надежде:

— Может быть, это будет последняя схватка, Иншалла…

Но так ли это было на самом деле? Крики следовали один за другим, так что все присутствующие приуныли, а Абдуль Муним даже изменился в лице. Вновь наступила молчаливая пауза, хотя и не надолго. Крики боли возобновились, но теперь уже они были какими-то гулкими, словно извергались из охрипшей гортани или груди, разрушенной агонией. Состояние, в котором пребывал Абдуль Муним, указывало на то, что ему срочно нужно одобрение, и потому Ясин сказал ему:

— Всё, что ты слышишь, обычно происходит при любых сложных родах…

Дрожащим голосом Абдуль Муним спросил:

— Сложных?!.. Сложных?!.. Но почему они сложные?…

Дверь раскрылась; Зануба вышла и закрыла её за собой. Взгляды обратились на неё. Она приблизилась, и встав перед Ясином, сказала:

— Всё в порядке, но акушерка ради пущей предосторожности просит вас послать за доктором, господином Мухаммадом…

Абдуль Муним встал и спросил:

— Без сомнения, её состояние требует его присутствия. Скажите нам, как она?

Зануба произнесла спокойно и уверенно:

— Всё в порядке. И если хотите, чтобы мы были ещё более спокойны, то поспешите привести врача…

Абдуль Муним не стал терять времени и прошёл к себе в комнату, чтобы полностью одеться. Ахмад пошёл за ним, затем оба вышли, чтобы привести доктора. Тут Ясин сказал:

— Что там происходит?

Зануба, на лице которой впервые отразилась тревога, ответила:

— Бедняжка очень утомлена. Да поможет ей Господь.

— А акушерка? Она так ничего и не сказала?

Зануба покорно вымолвила:

— Она сказала лишь, что нужен врач…

Зануба вернулась в комнату, оставив после себя тяжело нависшую тень тревоги…

Ясин задался вопросом:

— Этот врач далеко отсюда?

Ответ дал Ибрахим Шаукат:

— В том же здании, что и ваша кофейня в Аль-Атабе, сверху.

Раздался оглушительный крик, и все притихли. Неужели снова вернулись мучительные схватки? И когда же придёт врач? Снова крик, от которого напряжённость лишь возросла. Тут Ясин в ужасе воскликнул:

— Это же крик Аиши!

Все напрягли слух, и признали голос Аиши. Ибрахим встал и постучал в дверь спальни, и когда побледневшая Зануба открыла ему дверь, нетерпеливо спросил:

— Что у вас происходит? Что с госпожой Аишей? Не лучше ли было бы ей покинуть комнату?

Глотая слюну, Зануба произнесла:

— Нет… Положение критическое, господин Ибрахим…

— Что случилось?!

— Она… внезапно… поглядите сами…

Меньше чем за секунду трое мужчин уже стояли у двери, уставившись в комнату. Наима лежала, укрытая одеялом до самой груди. Вокруг её постели были тётка, бабушка и акушерка, а мать стояла посреди комнаты, издали уставившись на дочь разбегающимися глазами, будто она потеряла рассудок. Глаза Наимы были закрыты, а грудь вздымалась и опускалась, словно она утратила контроль над остальным неподвижным телом. Лицо же её было мертвенно бледным. Акушерка закричала:

— Доктора!

Тут и Амина тоже закричала:

— О Боже!

Хадиджа взывала страшным голосом:

— Наима, вернись к нам!

Аиша же не вымолвила ни слова, как будто всё происходящее её не волновало.

Камаль спросил:

— Что здесь происходит?

Его брат также был ошеломлён:

— Что здесь такое?

Но никто не отвечал. «Какие сложные роды!», подумал Камаль. Он перевёл взгляд с Аиши на Ибрахима и Ясина. Сердце его упало. Это могло означать только одно…

Все вместе они вошли в комнату. Это уже не было родильным отделением, иначе бы они просто не стали туда входить. Аиша была в чрезвычайном отчаянии, но никто не обратился к ней ни словом. Наима открыла глаза, которые казались остекленевшими, и пошевелилась, словно желая сесть. Бабушка усадила её и обняла. Девушка только прохрипела и издала глубокий стон. Затем вскрикнула, как будто прося о помощи:

— Мама… Я ухожу… Я ухожу…

И голова её упала на плечо бабушки.

Комнату заполнили крики. Хадиджа колотила себя по щекам; Амина произносила перед лицом внучки свидетельство о том, что Аллах един, и посланник Его Мухаммад; Аиша же глядела из окна, выходившего на Сахарную улицу. Во что вонзился её взгляд? Затем прозвучал её голос, похожий на предсмертный хрип:

— Что же это, Господи? Что же Ты делаешь? За что? Я хочу понять…

Ибрахим Шаукат приблизился и протянул к ней руку, но она нервно оттолкнула его и сказала:

— Не трогайте вы меня. Оставьте меня, оставьте…

Окинув их взглядом, она произнесла:

— Прошу вас, уйдите. Не говорите со мной. Разве ваши слова могут мне чем-то помочь? Не стоит говорить. Как видите, Наима умерла. Она была всем, что оставалось у меня, и больше ничего у меня нет в этом мире. Уйдите, пожалуйста…

Когда Ясин и Камаль возвращалась по пути обратно в Байн аль-Касрайн, стояла непроглядная тьма. Ясин говорил брату:

— До чего тяжело мне будет сообщать отцу эту новость!

Вытирая глаза, Камаль ответил:

— Да…

— Не плачь. Мои нервы больше не выдерживают…

Глубоко вздохнув, Камаль сказал:

— Она была очень дорога мне. Я очень расстроен, братец. И ещё бедная Аиша!..

— Это трагедия! Аиша!.. Мы забудем всё, но Аиша!..

«Мы забудем всё?! Ну, не знаю. Её лицо будет сопровождать меня до конца дней, несмотря на мой единственный опыт с забвением. Это великое благо, но когда же придёт целительный бальзам на душу?»

Ясин снова заговорил:

— У меня были плохие предчувствия, когда она вышла замуж. Ты разве не знаешь? Доктор предсказал ей в момент её рождения, что сердце её не выдержит и она вряд ли проживёт больше двадцати лет! Отец твой наверняка помнит это…

— Я ничего об этом не знаю. А Аиша знала об этом?

— Нет. Это долгая история. Приговора, вынесенного Богом, не избежать…

— Какое же это горе для тебя, Аиша!..

— Да, какое горе для бедняжки!..

25

Ахмад Шаукат сидел в читальном зале библиотеки университета, погрузившись в чтение книги, что лежала перед ним. До экзамена оставалась лишь неделя, и он отдавался подготовке к нему по полной программе. Однако он почувствовал, что кто-то вошёл в зал и присел прямо за ним. Повернувшись назад в любопытстве — кто бы это мог быть? — он увидел Алавийю Сабри! Да, то была она: видимо, села в ожидании той книги, что он читал. И когда он развернулся в её сторону, чёрные глаза обоих встретились. Затем он отвернулся обратно к своей книге; и сердце, и чувства его захмелели. Не было никаких сомнений, что она узнала его, как знала и то, что он сходит по ней с ума. Таких вещей не скроешь. Ведь всякий раз, как она поворачивалась то в одну сторону, то в другую — на лекциях ли в аудитории, в саду ли Урман, то обнаруживала, что он украдкой смотрит на неё. Её присутствие отвлекало его от чтения книги, однако радость от этого была неизмерима. С того самого дня, как он узнал, что она будет изучать ту же специальность, что и он — социологию, — он стал питать надежду, что на протяжении следующего учебного года обязательно познакомится с ней: в этом же году у него никак не получалось сделать это из-за огромного количества студентов на подготовительном курсе. Ему не случалось встретиться с ней так близко, чтобы не было посторонних глаз. Душа подсказывала ему подойти к справочным полкам, как будто для изучения какой-то одной из них, а затем по дороге поздороваться с ней!

Он бросил вокруг себя взгляд и заметил в зале нескольких студентов: кто тут, кто там, их можно было пересчитать по пальцам. Он без всяких колебаний поднялся и прошёл по проходу между скамьями. Когда он проходил мимо неё, их глаза встретились, и голова его нагнулась в вежливом приветствии. На лице её внезапно выразилось удивление, однако она кивнула ему в ответ на приветствие и перевела взгляд на книгу перед собой. Он спросил себя, не ошибся ли он?.. Нет, это была она, его однокурсница на протяжении всего года. Раз они вот так лицом к лицу встретились в практически безлюдном месте, значит, он обязан поприветствовать её. Он продолжил свой путь к книжному шкафу с энциклопедиями, затем выбрал один том и принялся листать страницы, не читая ни слова. Настолько велика была его радость от того, что она ответила на его приветствие, что всю усталость как рукой сняло, и грудь переполняла энергия.

«До чего же она красива!» Он испытывал восхищение и тягу к ней настолько, что она занимала весь его разум. Всё в ней указывало на то, что она из «особой семьи», как говорили. Он боялся, что за её приятными манерами может скрываться некоторое снобистское высокомерие. Он тоже мог бы искренне признаться ей, что происходит из «особой семьи», если бы пришлось. Разве Шаукаты простая семья?.. Нет, конечно… И к тому же, у него есть средства. Однажды у него будет свой дом и доход! Рот его раскрылся в насмешливой улыбке. «Дом… доход… семья!.. Где же тогда его принципы?». Он почувствовал некоторый стыд за себя. Любящему сердцу не знакомы никакие принципы. Люди влюбляются и женятся, выходя за рамки своих принципов, и не обращают на них никакого внимания. Им следует отыскать свои прекрасные половинки и творить новые создания, как делают, когда приезжают в чужую страну и вынуждены говорить на том языке, что и остальные, чтобы добиться того, что им требуется. К тому же, классы и собственность это две существующие реальности, и создал их не он, не его отец и не дед, а значит, он не в ответе за них. Науки и труда вполне хватит для того, чтобы стереть такие нелепые вещи, что разделяют между собой людей. Наверное возможно изменить классовую систему, вот только как он может изменить прошлое, когда сам происходит из семьи, имеющей большие доходы?.. Вряд ли социалистические принципы могут помешать аристократической любви, ведь сам Карл Маркс был женат на Женни Фон Вестфален, внучке герцога Брауншвейгского, и её звали «зачарованная принцесса» и «королева бала». Есть ещё одна зачарованная принцесса, а если она ещё и танцует, то будет также и королевой бала.

Он поставил том энциклопедии на место и отошёл назад, насыщая глаза разглядыванием её фигуры, верхней части спины, тонкой шеей, затылком, украшенным заплетёнными волосами. «До чего прекрасная внешность!»

Он осторожно прошёл мимо неё на своё место и сел. Не прошло и пары минут, как услышал её лёгкие шаги, и оглянулся с сожалением, думая, что она уходит. Однако увидел, как она приближается. Когда она поравнялась с ним, смущённо остановилась рядом. Он не мог поверить своим глазам. Она сказала:

— Извините. Могу ли я у вас получить лекции по истории?

Он поднялся, словно солдат по команде, и поспешил ответить:

— Ну конечно же…

Она виновато сказала:

— Я не могу успеть за преподавателем по английскому языку, как следует. К тому же я пропустила много важных моментов и не записала их, а повторяю я только то, что мне будет нужно впоследствии по специальности. Время не позволяет учить все остальные предметы…

— Понятно… Понятно…

— Мне сказали, что у вас есть конспекты в полном объёме и вы одалживали их многим студентам, которые пропустили лекции…

— Да, завтра они будут к вашим услугам…

— Спасибо вам большое, — тут она улыбнулась. — Не думайте, что я ленивая, но английский у меня посредственный!..

— Ничего страшного. У меня тоже французский хромает. Может быть, нам представится возможность сотрудничества. Но простите меня, садитесь, пожалуйста. Вас, может быть, интересует вот эта книга: «Введение в социологию», Хаггинса?

Однако она сказала:

— Спасибо, я уже использовала её не раз. Вы сказали, что ваш французский хромает. Может быть, вам пригодятся мои конспекты по психологии?

Он без запинки ответил:

— Я был бы вам признателен, если вы не против…

— Обменяемся конспектами завтра?

— С превеликим удовольствием. Но простите меня, у меня большая часть лекций по социологии по-английски…

Пряча улыбку, готовую появиться на губах, она спросила:

— Вы знаете, что я выбрала социологию своей специальностью?

— Он улыбнулся, чтобы скрыть своё смущение, но никакого смущения и не было, просто он почувствовал, что «попался», однако по-простому ответил:

— Да…

— Какое совпадение. Кстати, как вы узнали об этом?

Он смело сказал:

— Я спросил, и узнал…

Она поджала алые губы, затем сделала вид, что не слышала его ответа, и сказала:

— Завтра мы с вами обменяемся конспектами…

— Утром…

— До свидания, и спасибо…

Он поспешно сказал:

— Я счастлив познакомиться с вами, и до свидания…

Пока она не скрылась за дверью, он продолжал стоять, а затем опустился на своё место и заметил, что некоторые студенты посматривают на него с любопытством. Но сейчас он являл собой образец счастья. Интересно, их разговор произошёл вследствие того, что она заметила его восхищение ею, или из-за своей насущной потребности в его конспекте? До сего момента ему не выпадал шанс познакомиться с ней. Он всякий раз видел её в сопровождении подруг. Это был первый раз, когда желание, которое он так долго лелеял, исполнилось, и потому всё это больше походило на чудо, ведь слово из уст того, кого мы любим, способно сотворить всё из ничего…

26

Несмотря на всю свою волю, Ясин казался взволнованным. Он уже давно притворялся и перед собой и, в частности, перед своими коллегами-чиновниками, что его ничто не интересует: ни ранг государственной службы, ни зарплата, ни даже всё правительство. Шестой класс государственной службы — если его, конечно, повысят до этого, — даст ему дополнительно два фунта в месяц, и не более того!.. А сколько уже он потерял времени?.. Говорили, что с этим повышением он станет в отделе начальником, который следовал сразу после ревизора. Но когда Ясин обращал внимание на начальство?.. И всё же он волновался, особенно после того, как начальника управления, Мухаммада-эфенди Хасана — мужа Зейнаб, матери Ридвана, — вызвал к себе помощник министра. Среди служащих архивного отдела министерства распространился слух о том, что помощник министра вызвал его, чтобы в последний раз выслушать его мнение о своих сотрудниках до подписания особого списка повышения в чине. Мухаммад Хасан?!.. Его заклятый враг, который, если бы не Мухаммад Иффат, уже давно сжил бы его со свету!.. Возможно ли, чтобы такой человек замолвил за него доброе словечко?..

Ясин, воспользовавшись тем, что в кабинете не было начальника, бросился к телефону и набрал номер юридического факультета. В тот день он звонил туда уже в третий раз, и просил позвать Ридвана…

— Алло. Ридван? Это твой отец.

— Здравствуйте, отец. Всё отлично.

В голосе его слышалась уверенность. Сын служил посредником для отца…

— Всё сейчас зависит от подписания бумаги?

— Будьте уверены. Сам министр рекомендовал вас. С ним разговаривали его помощники и старейшие работники, и пообещали, что всё будет хорошо.

— А не нужна ли ещё какая-нибудь последняя рекомендация?

— Нет, совсем нет. Паша уже поздравил меня этим утром, как я вам и сообщал. Будьте полностью спокойны.

— Благодарю, сынок. До свидания.

— До свидания, папа, и заранее поздравляю…

Ясин положил трубку и вышел из комнаты, но тут столкнулся с Ибрахимом-эфенди Фатхоллой — своим коллегой и конкурентом в очереди на повышение. Тот шёл и нёс какие-то папки с делами. Они сдержанно обменялись приветствием, и в этот момент Ясин сказал:

— Давайте состязаться между собой как в спорте, Ибрахим-эфенди. И стойко воспримем итоги, какими бы они ни были…

Тот раздражённо ответил ему:

— При условии, что это будет справедливое состязание!

— Что вы имеете в виду?

— Чтобы выбор происходил на основе заслуг, а не посредничества!

— Какое странное у вас мнение! А разве можно получить свой удел в этом мире без посредничества?.. Вы делайте так, как хотите, а я буду делать так, как хочу я, и повышение получит тот, кому суждено его получить!..

— Я дольше вас на службе…

— Мы оба давно здесь служим. Одним годом меньше, одним больше — погоды это не сделает!..

— Но за один год многие рождаются, а многие умирают!

— Рождаются, умирают. Каждой душе своё…

— А как же квалификация?

Ясин возбуждённо сказал:

— Квалификация? Мы что тут — конструируем мосты или строим электростанции? Квалификация! Какую ещё квалификацию требует наша канцелярская работа?.. У нас обоих имеется диплом начальной школы, и ещё в дополнение к этому я культурный человек…

Ибрахим-эфенди язвительно засмеялся и сказал:

— Культурный? Добро пожаловать культурному человеку!.. Вы считаете, что вы культурный человек благодаря стихам, что помните наизусть?.. Или благодаря тому стилю, в котором вы пишите административные письма так, словно заново держите экзамен в начальной школе?.. Я вверяю дела свои Господу…

В худшем расположении духа они разошлись. Ясин вернулся к своему рабочему столу. Кабинет был просторный, с рядами письменных столов с обеих сторон, а стены были увешаны полками, полными папками с делами. Некоторые сотрудники были погружены в свои бумаги, другие разговаривали и курили, пока туда-сюда ходили курьеры с папками. Сосед Ясина сказал:

— Моя дочь в этом году получит диплом бакалавра. Я отдам её в педагогический институт и буду за неё спокоен: ни расходов, ни переживаний о поиске работы после выпуска.

Ясин заметил:

— Вы хорошо поступаете…

Дискутируя на эту тему, сосед спросил его:

— А что вы подготовили для Каримы?.. Кстати, сколько ей уже лет?

Несмотря на раздражение, лицо Ясина разгладилось и на нём появилась улыбка:

— Ей одиннадцать, и в следующем году она получит аттестат об окончании начальной школы, Иншалла, — он стал считать на пальцах… — Сейчас у нас ноябрь, и до окончания ей осталось ещё семь месяцев…

— Если она по-прежнему успешно будет учиться в начальной школе, то и в средней будет так же. Девочки сегодня надёжнее, чем мальчики…

«Средняя школа?.. Этого хочет Зануба. Нет, я не потерплю, если увижу, как моя дочь идёт по улице в школу, и грудь её колеблется в такт шагам. Да и какие расходы…?»

— Мы не отдаём своих дочерей в среднюю школу. Почему?.. Они не будут работать!

Тут кто-то третий спросил его:

— Разве так ещё говорят в 1938 году?

— В нашей семье будут говорить так и в 2038 году!

Тут четвёртый сотрудник засмеялся и произнёс:

— Скажите лучше, что вы не в состоянии тратить и на неё, и на себя!.. Кофейня в Аль-Атабе, винный бар на улице Мухаммада Али, любовь молоденьких девушек лишили вас выбора. Вот и весь рассказ…

Ясин расхохотался:

— Да защитит её Господь… Но как я уже говорил вам, у нас в семье девочки не учатся выше начальной школы…

Тут из дальнего угла кабинета почти у самого выхода послышался кашель, и Ясин обернулся посмотреть, кто же это был. Он встал, как будто вспомнил какое-то важное дело и прошёл к столу, так что тот, кто сидел за ним, почувствовав его присутствие, поднял голову. Ясин наклонился к нему и сказал:

— Вы пообещали мне рецепт…

Человек подставил своё ухо поближе и спросил:

— Да. Что?

Ясин был удручён тем, что его собеседник туговат на ухо, и постыдился повысить голос. Но тут из центра комнаты кто-то громко сказал:

— Держу пари, что он спрашивает вас о рецепте такого афродизиака, что отправит всех нас в могилу…

Раздосадованный, Ясин направился обратно к своему столу. Человек, который стоял в центре комнаты, не обращая внимания на его замешательство, всё так же громко и отчётливо заявил:

— Я скажу вам, как его приготовить: возьмите кожуру манго, хорошенько прокипятите её, и продолжайте варить до тех пор, пока консистенция не станет липкой, словно мёд. Принимайте по одной ложке натощак…

Все засмеялись, а Ибрахим Фатхулла саркастически заметил:

— Это всё отлично. Вот подождите, пока вам не дадут шестой класс государственной службы, поможет ли это вам в ваших увёртках?

Ясин весело спросил его:

— А вам помогает в таких делах ваш чин?

Сосед Ясина тоже засмеялся:

— Если эта теория верна, то дядюшка Хасанайн, уборщик в нашей конторе, заслуживает стать министром образования!..

Ибрахим Фатхулла ударил рукой об руку и, спрашивая всех коллег разом, произнёс:

— Братья, скажите: этот вот человек, — он указал на Ясина, — такой добрый, остроумный, праведный, занят он на работе хотя бы на один грош?.. Скажите по совести!

Ясин пренебрежительно сказал:

— Одна минута моего труда стоит целого дня вашей работы!

— Всё дело в том, что начальник проявляет к вам снисхождение, а вы сами полагаетесь на своего сына в нынешние суровые времена!..

Упорно желая вызвать его гнев, Ясин сказал:

— Я буду делать это в любые времена, клянусь вашей жизнью: сейчас я полагаюсь на сына, а когда «Вафд» придёт к власти, то на племянника и отца. А вы на кого будете полагаться?

Поднимая голову к потолку, Фатхулла ответил:

— На Господа нашего!

— Господа и я почитаю. Разве не все мы под Богом ходим?…

— Только Ему не по вкусу завсегдатаи питейных заведений на улице Мухаммада Али!..

— А курильщики опиума и прочих наркотиков Ему по вкусу?

— Они не менее отвратительны, чем пьяницы!

— Вино — напиток министров и послов. Разве вы не видели их фото в газетах, когда они пьют вино? Однако видели ли вы хоть раз политика, которому бы предлагали дозу опиума на официальном торжестве, например, в честь подписания соглашения?!

Сосед Ясина, пытаясь подавить смех, сказал:

— Тихо, ребята, иначе проведёте в тюрьме свою государственную службу!

Ясин, указывая на своего конкурента, заявил:

— Жизнью вашей клянусь, он и в тюрьме будет испытывать отвращение ко мне и говорить, что он старше меня!..

Тут вернулся после встречи с помощником министра Мухаммад Хасан. В кабинете воцарилась тишина, и все лица обратились в его сторону.

Он прошёл в свою комнату, не обращая ни на кого внимания. Все обменялись вопросительными взглядами. Вполне вероятно, что одна из двух враждующих сторон стала начальником отдела. Но вот только кто этот счастливец?!

Тут открылась дверь начальника, и из неё показалась его лысая голова, который бесстрастным голосом выкрикнул: «Ясин-эфенди!» И Ясин поднялся всем своим грузным телом и прошёл в кабинет с сердцем, готовым вот-вот выпорхнуть из груди. Начальник странным взглядом оглядел его, и сказал:

— Вас повысили до шестого класса!..

Грудь Ясина расправилась от такого облегчения, и он выдохнул:

— Спасибо, эфенди!..

Несколько сухим тоном начальник произнёс:

— Справедливости ради нужно заметить, что есть более достойные этого…, но протекция сделала своё дело!

Ясин, который и без того был зол на этого человека, пришёл в ярость:

— Протекция?! И что с того? Делается хоть какой-то большой или малый шаг без протекции? Повышают ли кого-нибудь в этом управлении, нет — в этом министерстве — в том числе и вас, без протекции?

Собеседник подавил свой гнев и ответил:

— Вы не приносите мне ничего, кроме головной боли. Вас повысили незаслуженно, и при этом вы ещё возмущаетесь на малейшее замечание. Нашей вины здесь нет. Поздравляю. Поздравляю вас, господин. Только прошу вас взять себя в руки. Вы теперь начальник отдела!..

Воодушевлённый тем, что начальник вынужден был отступить, не изменяя резкого тона, Ясин сказал:

— Я состою на государственной службе более двадцати лет. Мне сорок два года. Вы считаете, что шестой класс госслужбы достаточно подходит для меня? На него назначают мальчишек сразу после окончания университета!..

— Сейчас важно, чтобы вы взяли себя в руки. Я надеюсь, что смогу положиться на вас столько же, сколько и на остальных ваших коллег. Пока вы были инспектором в школе Ан-Нахасин, вы являли собой пример старательного служащего, и если бы не тот старый инцидент…

— Это старая история, и нет необходимости упоминать о ней сейчас. Каждый может ошибиться…

— Вы сейчас взрослый зрелый мужчина, и если вы не исправите своё поведение, вам будет трудно исполнять свои обязанности. Каждую ночь вы проводите навеселе в кофейне допоздна. Какое состояние мозга у вас на следующее утро, чтобы работать?.. Я хочу, чтобы вы занимались управлением вашим отделом, только и всего…

Ясин был возмущён упоминанием о его поведении, и заметил:

— Я не позволю никому касаться моей личной жизни даже одним словом. Вне министерства я полностью свободен!

— А в нём?

— Я буду заниматься тем же, чем и другие начальники отделов. Я достаточно трудился всю жизнь…

Ясин вернулся на своё место с притворной улыбкой на губах, несмотря на пламя гнева в груди. Новость о его повышении уже распространилась, и все поздравляли его.

Ибрахим Фатхулла склонился к уху своего соседа и злопамятно прошептал:

— Его сын!.. Вот и вся история!.. Абдуррахим-паша Иса… Поняли?!.. Отвратительно!..

27

Господин Ахмад Абд Аль-Джавад сидел на большом стуле в машрабийе и временами то поглядывал на улицу, то читал газету «Аль-Ахрам», разложенную у него на коленях. Через отверстия в решётках машрабийи точки света отражались на его широком джильбабе и шапочке-тюбетейке. Он оставил открытой дверь в свою комнату, чтобы можно было слушать радио из гостиной. Хотя он выглядел худым и поджарым, в глазах его застыл тяжёлый взгляд, свидетельствующий о грустном смирении. Со своего места на балкончике-машрабийе он словно впервые в жизни обозревал улицу, которую ему не довелось прежде видеть в этом ракурсе, ведь и дома-то он оставался всего на несколько часов ради сна. Сегодня же единственным его утешением после радио было вот так сидеть на балконе и смотреть сквозь решётки по сторонам. Улица была оживлённой, красивой и занимательной. Помимо этого, она отличалась от Ан-Нахасин, которую он привык видеть из окон своей лавки в прошлом — почти полвека. Эти лавочки: Хуснайна-парикмахера, Дарвиша-продавца варёных бобов, Аль-Фули-молочника, Байуми-продавца щербета, и Абу Сари-владельца закусочной, были словно чертами лица улицы Байн аль-Касрайн, которую он знал, и которая знала его вместе с друзьями и соседями, А интересно, сколько им сейчас лет?

«Хуснайн-парикмахер — человек плотного телосложения, из тех немногих типажей, на которых мало отражается ход времени: почти ничего в нём, за исключением волос, не изменилось, хотя ему, несомненно, уже перевалило за пятьдесят. На этих людях лежит милость Господня, раз Он сохранил их здоровье! А Дарвиш?.. Лысый. Но таким он был всегда, хотя сейчас ему уже шестьдесят. До чего же у него сильное тело! Я тоже был таким в свои шестьдесят, однако мне уже стукнуло шестьдесят семь! До чего я стар! Одежду свою — и ту отдал перекраивать, чтобы её можно было подогнать под то, что осталось от моего тела. Когда смотрю на фотографию, висящую в моей комнате, то не признаю сам себя. Аль-Фули, этот подслеповатый бедняга, моложе Дарвиша, но не будь его подмастерьев, он бы не смог сам проделать путь. Абу Сари — пожилой человек. Пожилой? Но он по-прежнему работает. Ни один из них не оставил свою лавку. Как же тяжело разлучаться со своим магазином! Всё, что у меня осталось, это сидеть дома днём и ночью. Эх, если бы я только мог выходить из дома хотя бы на час каждый день! Но мне приходится ждать до пятницы, потом требуется ещё палка и Камаль, чтобы сопровождать меня. Хвала Аллаху, Господу миров! Вот Байуми — самый молодой и самый везучий из всех нас: начал с матери Мариам, в отличие от меня, который закончил ею. Сегодня он владелец самого современного здания в нашем квартале: такова была участь дома Мухаммада Ридвана. Этот продавец напитков построил здание, освещённое электричеством. Удача мужчины началась с надувательства женщины. Пресвят Тот, кто одаривает благами, да возвеличится мудрость Его! Дорога выровнена и заасфальтирована, освещена фонарями. Помнишь ли ты своё возвращение по ночам в кромешной тьме? Где теперь те ночи? Теперь в каждой лавке есть и электричество, и радио. Всё стало новым, кроме меня самого: старика шестидесяти семи лет, который дом — и тот может покинуть лишь раз в неделю, да и то страдает от одышки. Сердце! Всё из-за сердца, которое столько любило, смеялось, радовалось и пело. Сегодня ему предписан покой, и приговор этот необратим. Врач сказал: „Принимайте лекарство, сидите дома и придерживайтесь диеты“. Хорошо. Но вернёт ли всё это мои силы?… Я имею в виду не все силы, а только часть. Врач ответил так: „Достаточно того, что вы избежите осложнений. Однако любые усилия или движения для вас опасны… — тут врач засмеялся… — Почему вы так хотите восстановить свои силы?“ Да, для чего? Это и печально, и смешно одновременно. Несмотря на это, он сказал: „Я хочу ходить туда-сюда“. Врач возразил: „У каждого состояния есть собственные удовольствия. Сидите тут спокойно, читайте газеты, слушайте радио и наслаждайтесь семейными узами. А по пятницам посещайте мечеть Хусейна, ездите на машине, и с вас этого будет достаточно!“ Всё в руках Божьих. Вот, например, шейх Мутавалли Абдуссамад — тот до сих пор ощупью пробирается по улицам! А этот врач ещё говорит: „Наслаждайтесь семейными узами!“ Амина больше не сидит дома. Картина изменилась. Я сижу в машрабийе, а Амина гуляет по Каиру и ходит из мечети в мечеть. Камаль сидит рядом со мной, словно редкий гость. Аиша?.. Ох, Аиша! Жива ты ещё или уже в мире мёртвых? И они ещё хотят, чтобы моё сердце выздоровело и отдохнуло!.»

— Господин…

Он обернулся назад, туда, откуда донёсся голос, и увидел Умм Ханафи, несущую маленький поднос, на котором стояла бутыль с лекарством, пустая кофейная чашечка и стакан воды, наполовину полный.

— Ваше лекарство, господин…

От её чёрного платья повеяло кухонными запахами. Эта женщина стала со временем частью семьи. Он взял стакан и наполнил чашку наполовину, затем снял пробку с бутыли и накапал из неё в чашку четыре капли. Прежде чем отведать вкус лекарства, поморщился, затем проглотил его.

— Пусть оно принесёт вам здоровье, господин…

— Благодарю. Где Аиша?

— У себя в комнате. Да вознаградит Аллах терпением её сердце!

— Позови её, Умм Ханафи.

«У себя в комнате или на крыше — какая разница?»… По радио всё так же передавали песни в насмешку над молчаливой печалью, нависшей над этим домом. Господин Ахмад всего два месяца как был вынужден стать домоседом, а со смерти Наимы прошёл год и четыре месяца. Мужчина попросил разрешения слушать радио из-за насущной потребности в развлечении. Аиша ответила ему: «Конечно, папа. Да избавит вас Господь наш от бесполезного сидения дома». Он услышал шелест, обернулся и увидел, как подошла Аиша в своём чёрном платье и длинном головном платке, закрывавшим также грудь и плечи, и такого же чёрного цвета, несмотря на жару. К её светлой коже примешивалась странная синева — признак депрессии. Он мягко сказал:

— Возьми себе стул и присядь рядом со мной, посиди немного.

Однако она не сдвинулась с места и ответила только:

— Мне и так удобно, папа.

Последние дни научили его не пытаться исправить своё мнение о чём-либо.

— Что ты делала?

Она ответила ему, хотя на лицо её не выражалось абсолютно ничего:

— Я ничего не делала, папа.

— Почему ты не выходишь из дома с твоей мамой, чтобы посетить благословенные святыни? Разве это не лучше, чем оставаться здесь в одиночестве?

— А зачем мне посещать святыни?

Её слова как будто застали его врасплох, но он всё же спокойно ответил:

— Чтобы просить Господа послать терпения твоему сердцу.

— Аллах есть везде, и дома с нами тоже!..

— Конечно. Я имею в виду, Аиша, выйди из этой изоляции. Навести свою сестру, навести соседок, взбодрись…

— Я не в силах видеть Суккарийю, там у меня нет знакомых. Больше нет. И я не в состоянии ходить по гостям…

Отвернувшись от неё, он сказал:

— Я бы хотел, чтобы ты проявила терпение и обращала внимание на своё здоровье…

— На своё здоровье?!

Она произнесла это слова с неким изумлением, и он подчеркнул:

— Да. К чему скорбеть, Аиша?

Несмотря на своё состояние, она соблюдала приличия в обращении с отцом, к чему уже давно привыкла, и потому ответила так:

— А к чему жить, папа?..

— Не говори так. Тебя ждёт великая награда у Аллаха!..

Она склонила вниз голову, чтобы скрыть слёзы в глазах, и сказала:

— Я бы хотела уйти к Нему, чтобы получить эту награду там, а не здесь, папа!..

Затем она мягко отступила назад, и прежде чем покинуть его комнату, постояла немного, будто вспомнив что-то, и спросила:

— Как ваше здоровье сегодня?

Он улыбнулся:

— Слава Богу. Самое важное — это твоё здоровье, Аиша…

Она вышла из комнаты. Где в этом доме найти ей покой? Он принялся мерить взглядом улицу, пока не остановился на силуэте Амины, возвращавшейся со своей ежедневной прогулки. На ней было пальто, а на лице покрывало. Передвигалась она медленно До чего же постарела!.. Он слишком полагался на её здоровье, вспомнив о её старухе-матери. Однако Амина выглядела старше своих лет — шестидесяти двух — по крайней мере, лет на десять. Прошло достаточно много времени, прежде чем она вошла к нему и спросила:

— Как вы, господин мой?..

Высоким голосом, которому он придал требуемые резкие нотки, он сказал:

— Как ты сама?! Машалла! Ушла ещё на рассвете, святая угодница?!

Она улыбнулась:

— Я посещала усыпальницы госпожи нашей Святой Зейнаб, а ещё господина нашего Хусейна. Молилась за вас и за всех…

С её возвращением к нему вновь пришли уверенность и покой, и он почувствовал, что теперь можно просить у неё всего, чего он захочет без всяких колебаний:

— Разве правильно, что ты оставляешь меня одного всё это время?!

— Вы сами мне позволили, господин мой. И к тому же я отсутствовала недолго, на то была необходимость. Мы очень нуждаемся в молитве. Я умоляла господина нашего Хусейна помочь вернуть вам здоровье, чтобы вы вновь могли двигаться сколько пожелаете. Ещё я молилась за Аишу и всех остальных…

Она принесла себе стул и села. Затем спросила его:

— Господин мой, вы приняли лекарство?.. Я напомнила Умм Ханафи…

— Лучше бы ты напомнила ей сделать что-то получше!..

— Это ради вашего здоровья, господин мой. В мечети я слышала прекрасную проповедь шейха Абдуррахмана. Он говорил, господин мой, об искуплении грехов, о том, как стереть их. Это была замечательная проповедь. Если бы я только могла запомнить её наизусть, как когда-то в былые времена!..

— У тебя лицо побледнело от пешей прогулки. Это всё вопрос нескольких дней, прежде чем ты тоже станешь пациенткой врача!..

— Да сохранит Господь! Я и выхожу только затем, чтобы посетить могилы членов семейства Пророка. Как же меня постигнет вред?

Затем она добавила:

— Ох, господин мой. Я чуть не забыла. Повсюду только и ведут речь, что о войне. Говорят о нападении Гитлера..!

Мужчина с интересом спросил:

— Уверена?

— Я слышала это не один, а сто раз. Гитлер напал… Гитлер… напал…

Чтобы показать ей, что это для него не новость, он сказал:

— Этого ждали с минуты на минуту…

— Иншалла, да удержит Аллах нас от этого подальше, господин мой…

— Сказали только про Гитлера?.. А Муссолини? Ты не слышала этого имени?..

— Нет, только имя Гитлера…

— Да смилостивится над нами Господь. Если кто-нибудь из вас услышит о продаже спецвыпуска газет «Аль-Балаг» или «Аль-Ахрам», то купите его…

Женщина сказала:

— Словно настали времена кайзера Вильгельма с его дирижаблем. Помните, господин мой?… Пресвят Тот, Кто Вечен!..

28

Как позже вспоминала Хадиджа, то был знаковый семейный визит: когда открылась дверь квартиры, всё пространство занял Ясин в своём белом льняном костюме с красной розой и метёлочкой-опахалом из слоновой кости. Его крупное тело чуть ли не создавало перед собой сквозняк. Следом за ним вошёл его сын Ридван в шёлковом костюме, образце элегантности и красоты. Затем Зануба в сером платье, изучающем благопристойность, ставшей её неотъемлемой частью. И наконец, Карима в великолепном синем платье с короткими руками, открывавшем верхнюю часть груди. Её девственная женственность — хотя ей было не более тринадцати лет — стала кричаще привлекательной. В гостиной их ждали Хадиджа, Ибрахим, Абдуль Муним и Ахмад. Ясин сразу же заявил:

— Вы слышали когда-нибудь что-либо подобное?.. Мой сын — секретарь министра, в министерстве которого я начальник отдела в архивном управлении. Сама земля вздымается, чтобы поприветствовать его, когда он идёт, а меня почти не замечают!..

Хотя слова его намекали на протест, но ни для кого не было тайной скрывавшаяся за ними гордость за сына. Ридван получил в мае диплом, и уже в июне был назначен секретарём министерства государственной службы шестого класса, тогда как выпускники вузов обычно назначались клерками восьмого класса. Абдуль Муним тоже получил свой диплом в это же время, но ещё не знал, что его ждёт дальше. Хадиджа с улыбкой на губах, испытывая некоторую ревность, сказала:

— Ридван — друг облачённых властью. Однако дети не могут быть выше своих родителей, как и глаз — выше брови…

Ясин заметил с восторгом, который не смог скрыть:

— Вы вчера не видели в газете «Аль-Ахрам» его фото рядом с министром?.. Теперь мы даже не знаем, как обращаться к нему!..

Ибрахим Шаукат, указав на Абдуль Мунима и Ахмада, сказал:

— Эти мальчишки — сплошное разочарование. Они тратят свои годы на резкие прения и споры ни о чём. Самое лучшее их знакомство с именитейшими людьми страны — это шейх Али Аль-Мануфи, заведующий начальной школой Аль-Хусейна, да этот низкий ублюдок Адли Карим, издатель журнала то ли «Свет», то ли «Сажа», чёрт его знает..!

Ахмад, хоть и казался непринуждённым и спокойным, как ни в чём ни бывало, однако весь кипел от гнева. Его раздражало как бахвальство дяди Ясина, так и замечание собственного отца. Абдуль Муним же, гнев которого мог легко вспыхнуть в других обстоятельствах, на сей раз скрыл его в ожидании этого семейного посещения. Он украдкой поглядывал на лицо Ридвана, задаваясь вопросом о том, что стоит за его приходом. Но сердце его усматривало в этом визите хороший знак: вероятно, он бы и не состоялся, если бы не нёс добрых известий. Ясин снова заговорил, комментируя слова Ибрахима:

— Если бы вы спросили моё мнение, то я ответил бы, что у вас прекрасные сыновья!.. Разве не говорится в известной пословице: «Султан — этот тот, кто не ждёт под дверью»?..

Попытка Ясина скрыть свой восторг не удалась, как не удалась и другая его попытка — убедить хоть кого-нибудь в том, что он на самом деле верил в то, что говорил. Но Хадиджа, указывая на Ридвана, заметила:

— Да одарит их Господь таким же благом, как и его, и да убережёт от всякого вреда…

Наконец и сам Ридван повернулся к Абдуль Муниму и сказал:

— Надеюсь, что в скором времени смогу поздравить и тебя…

Абдуль Муним пытливо поглядел на него, и лицо его покраснело. Ридван продолжал:

— Министр пообещал мне, что назначит тебя в отдел расследований…

Семейство Хадиджи томилось в ожидании этого решения, и сосредоточило взгляд на Ридване, прося обосновать сказанное им. Юноша продолжал:

— Скорее всего, в начале следующего месяца…

Комментируя слова сына, Ясин сказал:

— Это должность в суде. У нас в архивном управлении двоих молодых людей с дипломами назначили на госслужбу восьмого класса с жалованьем восемь фунтов в месяц!..

Хадиджа, — а это она упрашивала Ясина поговорить с сыном насчёт Абдуль Мунима, — с признательностью сказала:

— Спасибо Господу и тебе, брат, — затем она обратилась к Ридвану, — и конечно же, мы высоко ценим неоценимую заслугу Ридвана…

Ибрахим добавил от себя:

— Конечно, он же его брат, и такой замечательный брат!

Зануба улыбнулась, и чтобы напомнить им о том, что она тоже здесь присутствует, и сказала:

— Ридван — брат Абдуль Мунима, а Абуль Муним — брат Ридвана. Никаких сомнений в том нет.

Абдуль Муним, почувствовав неведомое им дотоле смущение в присутствии Ридвана, спросил:

— Он дал тебе честное и серьёзное слово?

Ясин заинтересованно ответил:

— Это было слово министра!.. Я прослежу за этим делом!

Ридван заявил:

— Я со своей стороны позабочусь о том, чтобы перед тобой не возникло трудностей в отделе кадров. Там у меня много друзей, несмотря на то, что говорят, будто у сотрудников отдела кадров не бывает друзей!

Ибрахим Шаукат сделал глубокий выдох:

— Хвала Аллаху, что избавил нас и от отдела кадров и от кадровиков!..

Ясин сказал:

— Вы живёте прямо как король, друг Господний[89]…

Хадиджа язвительно заметила:

— Господь наш не приказывает никому сидеть дома..!

Зануба, как всегда, вставила своё любезное замечание:

— Домоседство — это проклятие, за исключением того, кто обладает богатством — тот и живёт как король!

Со злой улыбкой во взгляде Ахмад сказал:

— Дядюшка Ясин обладает богатством, но он также состоит на государственной службе!..

Ясин громко расхохотался, услышав это, и прокомментировал:

— Да что ты! Только государственная служба, и на этом всё! Но король! Что было, то было. Как можно сохранить богатство с такой семьёй, как у меня?!

Зануба в ужасе воскликнула:

— С твоей семьёй?!

Ридван, чтобы закончить этот разговор, который уже начал действовать ему на нервы, повернулся к Ахмаду:

— Иншалла, в следующем году мы будем также и в твоём распоряжении, когда ты получишь свой диплом!

Ахмад ответил:

— Спасибо тебе большое. Но я не поступлю на госслужбу!..

— Как это?..

— Госслужба это самоубийство для таких людей, как я. Моё призвание — за пределами правительства, на свободе!..

Хадиджа хотела было запротестовать, но предпочла отложить на время споры. Ридван же улыбнулся:

— Если изменишь своё мнение, то я всегда к твоим услугам!

Ахмад благодарно преподнёс руку к голове. Служанка принесла бокалы с ледяным лимонадом. Пользуясь создавшейся паузой, пока все пили напиток, Хадиджа кинула взгляд на Кариму, будто видела её в первый раз с тех пор, как пришла в себя после вопроса о будущем Абдуль Мунима, и мило спросила её:

— Как поживаешь, Карима?

Девочка своим мелодичным голоском произнесла:

— Хорошо, тётя. Спасибо…

Она уже хотела похвалить её красоту, но похожее на осторожность чувство остановило её. По правде говоря, это был уже не первый раз, когда Зануба приводила к ним свою дочь с тех пор, как та получила аттестат начальной школы и вынуждена была проводить время дома. Хадиджа говорила себе, что это всё неспроста!.. Хоть Карима и была дочерью Занубы, вместе с тем она также была дочерью Ясина, и именно это и было самым деликатным моментом!.. Абдуль Муним не уделял ей заслуженного внимания из-за того, что был поглощён своими делами, хотя и хорошо знал её. Он ещё не полностью оправился после кончины жены. А у Ахмада в сердце не было места для неё! Ясин сказал:

— Карима по-прежнему жалеет, что не продолжила учёбу в средней школе.

Зануба нахмурилась:

— А я сожалею ещё больше!

Ибрахим Шаукат заметил:

— Мне жаль девочек, которые отдают все свои усилия учёбе. Ведь в конце концов любая девушка будет сидеть дома, и не пройдёт года-двух, как Карима пойдёт под венец с каким-нибудь счастливчиком…

«Попридержи-ка язык», в сердцах промолвила Хадиджа. «Он начинает опасные разговоры, даже не зная, какими будут последствия. Ну и ситуация!.. Карима — дочь Ясина и сестра Ридвана, который оказал нам такую услугу. Но может быть, у этого волнения нет причины, и всё это только моё воображение!.. Однако почему Зануба так часто ходит к нам, и тащит за руку Кариму? У Ясина слишком мало времени, чтобы что-то придумывать и замышлять, но эта певица, что имела свой ансамбль, ещё та штучка!..»

Зануба сказала:

— Это отошло в прошлое, теперь так уже не говорят. Сегодня все девочки посещают школу…

Хадиджа заметила:

— В нашем квартале имеются две девочки, что ходят в старшие классы. Но внешность у них — упаси Боже!..

Ясин спросил у Ахмада:

— А на твоём факультете есть красивые девушки?

Сердце Ахмада при этих словах затрепетало, словно птенец в гнезде. Он ответил так:

— Любовь к науке свойственна не только страшненьким девушкам…

Карима улыбнулась и поглядела на отца:

— Это зависит от отцов.

Ясин рассмеялся:

— Молодец, доченька!.. Так говорят хорошие дочки о своих отцах. И так твоя тётя говорила с твоим дедушкой!

Хадиджа насмешливо сказала:

— Вот уж действительно, всё зависит от отцов!..

Зануба поспешила высказаться:

— Девочку можно простить. О, если бы вы только слышали, как он разговаривает с детьми!..

Хадиджа ответила:

— Я знаю это и прекрасно понимаю!..

Ясин заметил:

— У меня собственные представления о воспитании. Я и отец, и друг. Мне не нравится, чтобы мои дети дрожали передо мной от страха. Меня самого до сих пор берёт оторопь перед отцом!.

Ибрахим Шаукат решил вставить слово:

— Да укрепит его силы Аллах и пошлёт ему терпения за то, что он вынужден сидеть дома. Господин Ахмад — сам по себе целое поколение, и подобных ему просто нет среди людей…

Хадиджа критически заметила:

— Скажи это ему!

Ясин словно стал оправдываться:

— Мой отец — это целое поколение и, к сожалению, он и его друзья стали затворниками, тогда как когда-то целого мира было для них мало…

Ридван вёл отдельную беседу с Ахмадом в сторонке:

— С вступлением Италии в войну ситуация в отношении Египта чрезвычайно усложнилась…

— Возможно, эти воздушные атаки из фиктивных скоро превратятся в реальные…

— Но достаточно ли у англичан сил, чтобы отразить ожидаемое итальянское наступление? Гитлер, без сомнения, возложит задачу взятия Суэца на Муссолини…

Абдуль Муним спросил:

— А Америка останется сторонним наблюдателем?

Ахмад ответил:

— Ключ к истинной развязке ситуации в руках у России!

— Но она же союзница Гитлера!..

— Социализм — враг нацизма, да и к тому же зло, угрожающее миру в случае победы Германии, во много раз больше того зла, что ждёт мир с победой демократии…

Тут в их разговор вмешалась Хадиджа:

— Они навлекли тьму на весь мир. Да омрачит Господь их жизнь! И что это такое, о чём мы раньше и ведать-то не ведали?.. Сигналы тревоги!.. Противозенитные пушки… Прожекторы. От таких бедствий волосы на голове поседеют раньше времени!

Ибрахим с мягким сарказмом заметил:

— В любом случае, в наш дом седина не приходит раньше времени…

— Это относится лишь к тебе одному!

Ибрахиму было шестьдесят пять, но по сравнению с Ахмадом Абд Аль-Джавадом, который был старше его всего на три года, он выглядел так, будто был на несколько десятилетий моложе.

По окончании визита Ридван сказал Абдуль Муниму:

— Навести меня в министерстве.

Когда дверь за гостями закрылась, Ахмад обратился к Абдуль Муниму:

— Смотри не входи к нему без разрешения, научись, как следует наносить визит секретарю министра!

Но брат не ответил ему и не посмотрел в его сторону…

29

Для Ахмада не составило труда найти в пригороде Каира — в Маади — виллу своего преподавателя социологии, мистера Форстера. Войдя туда, он сообразил, что немного опоздал, и что многие другие студенты, как и он приглашённые сюда на вечеринку, которую устраивал профессор по случаю своего отъезда в Англию, опередили его. Ахмада встретили сам хозяин дома и его жена. Он представил ей юношу как одного из самых лучших студентов на его отделении. Затем Ахмад прошёл к остальным студентам, которые расположились на веранде. Здесь собрались все студенты социологического отделения. Ахмад был среди немногих, перешедших на последний курс, и разделял с ними одно и то же чувство превосходства и успеха. Но ни одна из студенток ещё не появилась, хотя он был уверен, что они придут, или, по крайней мере, придёт «его подруга», что жила в Маади. Он бросил взгляд в сад и увидел длинный накрытый стол посреди зелёного газона, окружённый с обеих сторон ивами и пальмами. На нём были расставлены чайники с чаем, молочные графинчики и тарелочки со сладостями. Ахмад услышал, как какой-то студент сказал:

— Нам следует соблюдать английский этикет или наброситься как стервятники на еду?

Другой студент с каким-то сожалением сказал:

— Ох, если бы тут не было леди Форстер!

Хотя уже был вечер, но погода стояла мягкая, несмотря на невыносимый июньский зной. Скоро Ахмад заметил так ожидаемую им стайку девушек у входа на веранду. Они пришли все вместе, словно сговорившись — четыре студентки со всего отделения. Алавийя Сабри появилась в своём тонком белоснежном платье, которое великолепно выделяло её в едином цвете, если бы не угольно-чёрные волосы. Тут Ахмад ощутил её присутствие рядом по соблазнительной поступи, словно была необходимость возвещать об этом. Его секрет уже давно стал секретом Полишинеля для всех окружающих… Он следил за ними глазами, пока они не уселись в свободном уголке на веранде. Затем подошли мистер Форстер и его жена, которая обратилась к студентам и, указывая на девушек, спросила:

— Вас необходимо представить друг другу?

Поднялся хохот, и профессор — необычайная личность, — несмотря на то, что ему было уже под пятьдесят, сказал:

— Лучше будет вам представить их мне!

Студенты снова захохотали, пока мистер Форстер не заметил:

— Примерно вот в такое же время каждый год мы покидали Египет и отправлялись на каникулы в Англию. Но на этот раз не знаем, увидим ли мы ещё раз Египет или нам уже не доведётся сделать этого!..

Жена перебила его:

— Даже не знаем, увидим ли мы Англию!..

Студенты поняли, что она намекает на опасность, которую представляли подводные лодки. Сразу несколько голосов ответили ей:

— Удачи вам, госпожа…

Профессор заговорил снова:

— Я увезу с собой прекрасные воспоминания о нашем факультете социологии, и о тихом прелестном поместье в Маади, и буду дорожить памятью даже о ваших дурачествах!

Ахмад вежливо сказал:

— Память о вас останется навечно с нами и будет развиваться вместе с нашим интеллектом…

— Благодарю…, - затем он улыбнулся, обращаясь к жене… — Ахмад — настоящий молодой академик, как и следует, хотя у него есть некоторые идеи, которые обычно вызывают проблемы в его стране!

Один из однокурсников Ахмада пояснил:

— То есть он коммунист!

Дама с улыбкой вскинула брови, а мистер Форстер многозначительно сказал:

— Это сказал не я, а его товарищ!

Затем профессор поднялся и произнёс:

— Пришло время чаепития, и не следует упускать момент. Позже у нас будет вдоволь времени для бесед и развлечений…

Стол был сервирован работниками известного в Каире ресторана «Джаруби», и официанты стояли рядом, готовые обслуживать гостей… Госпожа Форстер сидела за одним концом стола посреди девушек, а профессор сидел сидел с другой стороны и, поясняя правила рассадки за столом, сказал:

— Нам хотелось, чтобы вы сидели за столом рядом друг с другом, но потом решили проявить уважение к восточному этикету. Не так ли?

Один из студентов решительно возразил:

— К сожалению, мы это заметили, профессор!

Официант разлил по чашкам чай и молоко, и началось чаепитие. Ахмад украдкой наблюдал за Алавийей Сабри и заметил, что она была более опытной в правилах столового этикета, чем её коллеги и меньше всех смущалась. Она, казалась, привыкла к общественной жизни и вела себя непринуждённо, словно дома. Наблюдать за тем, как она поглощает сладости ему было даже приятнее, чем есть их самому. Она была ему дорогим другом, который отвечал взаимностью на его дружеское расположение, но не позволял ему перейти границы. Ахмад сказал себе: «Если сегодня я упущу свой шанс, то это конец!..» Госпожа Форстер повысила голос и сказала:

— Вижу, что война не мешает вам лакомиться сладостями!

Один из студентов прокомментировал её слова:

— По счастливой случайности, надзор властей не дошёл ещё до чая!

Мистер Форстер склонился к уху Ахмада — тот сидел слева от него — и прошептал:

— Как вы проводите свои каникулы?.. Я имею в виду, что вы читаете?

— Много об экономике и мало о политике. И ещё пишу кое-какие статьи в журналы.

— Советую вам поступать после получения диплома бакалавра в магистратуру.

Ахмад, дожевав пирожное, сказал:

— Возможно, позже. Я начну работать в журналистике. Это мой давний план.

— Отлично!

Его дорогая подруга беседовала с госпожой Форстер. Как же быстро она совершенствовала свой английский! Розы и остальные цветы расцвели алым цветом, словно влюблённое сердце.

«Только в свободном мире любовь могла расцвести, словно цветок. Любовь может быть абсолютно естественной эмоцией только в коммунистической стране».

Мистер Форстер заявил:

— К сожалению, я не смогу продолжить изучать арабский, а мне бы так хотелось прочитать «Лейлу и Меджнуна» без помощи кого-либо из вас!..

— Да, грустно, что вы прервёте свою учёбу!..

— Продолжу только если позволят обстоятельства в дальнейшем…

«А тебе самому, возможно, придётся учить немецкий. Разве не смешно будет, если бы Лондон стал свидетелем демонстраций, требующих эвакуации иностранных войск, а ты бы участвовал в них с призывами? Характеру англичан свойственен шарм, но шарм моей дорогой подруги просто непревзойдённый. Однако солнце вскоре зайдёт, и ночь впервые застанет нас в одном месте, и если сегодня я не воспользуюсь этим шансом, то это будет конец!» Он спросил профессора:

— А что вы будете делать по прибытии в Лондон?

— Меня пригласили работать в сфере вещания.

— Значит, мы будем по-прежнему слышать ваш голос.

«Простительная любезность в этой компании, которую украшает моя подруга. Но мы здесь слушаем только немецкое радио. Наш народ любит Германию, пусть даже из-за ненависти к англичанам. Колониализм — это верхушка капитализма, его заключительная стадия. Наше собрание у профессора создаёт простор для раздумий, и хотя мы склонны оправдывать его благодаря его интеллектуальному духу, однако существует конфликт между нашей любовью к нему самому и нашим отвращением к его национальности. Надеемся, что война положит конец и нацизму, и колониализму. И тогда я отдамся одной только любви».

Они вернулись на веранду, где были зажжены фонари, и госпожа Форстер тут же сказала:

— Вот и пианино. Кто-нибудь почтит нас своей игрой?

Один студент попросил её:

— Будьте любезны, сыграйте вы для нас…

Она поднялась с лёгкостью молодости, которая вот уже много лет как покинула её, села за пианино и открыла какие-то ноты, начав играть. Никто из студентов не был знаком с западной музыкой и не имел к ней пристрастия, но все внимательно слушали ради приличия и любезности. Ахмад попытался извлечь из своей любви магическую силу, которая бы открыла перед ним закрытые дотоле двери в эту музыку, однако он позабыл о мелодии, едва взглянув украдкой на лицо девушки. Один раз глаза их встретились и они обменялись улыбкой, которая не скрылась от остальных. Опьянённый восторгом, он сказал себе: «Да, если я упущу свой шанс сегодня, то это конец». Сразу после того, как госпожа Форстер закончила играть, один из студентов исполнил восточную мелодию, затем все отдались беседе, которая продолжалась довольно долго.

И когда на часах уже было около восьми вечера, студенты попрощались с профессором и начали расходиться. У извилины дороги в эту чрезвычайно прекрасную и нежную ночь Ахмад прильнул к высоким деревьям, скрытым в тени, пока не увидел, как она в одиночку идёт по улице в сторону своего дома. Он выскочил из-за поворота, преградив ей дорогу. Она в изумлении остановилась и спросила:

— Разве вы не ушли с остальными?

Он сделал глубокий выдох, словно чтобы дать выход кипевшим в груди чувствам, и спокойно ответил:

— Я отстал от каравана, чтобы встретиться с вами!

— Интересно, и что они подумают о вас?

Он пренебрежительно ответил:

— Это их дело!

Она медленно пошла, а он пошёл рядом. И тут его длительное терпение дало свои плоды. Он спросил её:

— Прежде чем вернуться, я хочу спросить вас: позволите ли вы мне посвататься к вам?

Она подняла на него свою прелестную головку, словно в ответ на такой сюрприз, однако не вымолвила ни слова, как будто ей нечего было сказать. Улица была пустынной, а свет от фонарей тускнел за синей краской — мерой предосторожности при воздушных налётах.

Ахмад снова заговорил:

— Позволите ли вы мне?

Тихим голосом, в котором проскальзывал упрёк, она ответила:

— Эта ваша манера разговаривать просто ошеломила меня!

Он мягко рассмеялся и сказал:

— Прошу прощения за это. Я просто думал, что наша долгая дружба позволит мне говорить откровенно и не смутит вас.

— Вы имеете в виду нашу дружбу и взаимопомощь в учёбе?

Ему не понравились её слова, однако он произнёс:

— Я имею в виду свои тайные чувства, которые приняли форму дружбы и взаимопомощи в учёбе, как вы выразились!..

Весёлым, но всё же тревожным голосом она сказала:

— Ваши тайные чувства?!

Он с искренним упрямством пояснил:

— Я имею в виду свою любовь! Любовь не скрыть. Обычно мы не говорим о ней открыто, но счастливы, когда слышим признание…

Помедлив, чтобы вернуть самообладание, она сказала:

— Всё это такой сюрприз для меня…

— Мне жаль слышать это…

— Почему вам жаль? На самом деле я и не знаю, что сказать…

Он рассмеялся:

— Скажите: «Я разрешаю вам», а остальное предоставьте уже мне…

— Но… Но… Я ничего не знаю. Простите. Мы и впрямь были друзьями, но вы не заговаривали со мной о… Я имею в виду, обстоятельства не позволили вам рассказать мне о себе!..

— А разве вы не знаете меня?

— Конечно, я знакома с вами. Но есть другие вещи, которые вам следует знать…

«Наверное, вы имеете в виду традиционные вещи? Они более подходят для сердца, которое никогда не было в плену у любви!..»

Он почувствовал раздражение, но от этого стал ещё более настойчивым:

— Всё придёт со временем…

Полностью восстановив над собой контроль, она спросила:

— А разве сейчас не время?

Он вяло улыбнулся:

— Вы правы. Имеете в виду будущее?

— Конечно!

Это её «конечно» привело его в ярость. Он-то надеялся услышать прекрасное пение, вместо которого услышал привычную нудную лекцию!.. Но как бы там ни было, ему не следовало терять уверенность в себе. Его холодная любимая не знает, как же он счастлив будет, если сделает счастливой её!..

— После окончания учёбы я найду работу…

Помолчав некоторое время, он сказал:

— И однажды у меня будет неплохой заработок!

Она смущённо пробормотала:

— Это всё общие слова…

Пряча за маской спокойствия свою боль, он произнёс:

— Моё жалованье будет в пределах обычной нормы, где-то около десяти фунтов…

Воцарилось молчание. Возможно, она взвешивает и обдумывает. Вот он — материалистический подход к любви! Он мечтал о сладостном безумии, но что получил?

«Удивительная страна — подталкиваемые эмоциями, люди бросались в политику, но в любви следовали трезвому расчёту бухгалтеров!»

Наконец до него донёсся нежный голос:

— Давайте отложим доход в сторону. Не хорошо планировать свою жизнь на основе оценки того, кто из близких и родных вам людей исчезнет из неё…

— Я хотел сказать вам, что у моего отца есть недвижимость…

С напряжением, оправдывающим некоторые колебания до того, она сказала:

— Давайте будем реалистами…

— Я уже сказал, что найду работу, и вы тоже сможете найти работу…

Она странно засмеялась:

— Ну нет, я никогда не буду работать. Я не для того поступила в университет, чтобы работать, вроде остальных моих однокурсниц…

— В работе нет ничего постыдного…

— Конечно, однако мой отец… На самом деле, мы все согласны с этим: я не буду работать.

Накал его эмоций остыл. Он погрузился в размышление. Наконец он вымолвил:

— Пусть так и будет. Я буду работать…

Более нежным голосом чем обычно, как будто делая это нарочно, она сказала:

— Господин Ахмад, давайте отложим это обсуждение. Дайте мне время подумать…

Он слабо рассмеялся и сказал:

— Мы рассмотрели этот вопрос со всех сторон. Но вам всё-таки требуется время, чтобы подготовить отказ!

Она смущённо ответила:

— Я должна поговорить с отцом.

— Само собой разумеется. Но мы можем прийти к общему мнению раньше этого!

— Хотя бы немного времени!..

— Сейчас у нас июнь. Вы уедете на курорт, и встретимся мы лишь в октябре на факультете?!

Она настаивала:

— Нужно время для обдумывания и консультации с отцом!

— Вы просто не хотите говорить со мной…

Она вдруг остановилась и одновременно настойчиво и решительно заговорила:

— Господин Ахмад! Вы во что бы то ни стало решили заставить меня говорить, и я надеюсь, что вы воспримите мои слова великодушно. Я раньше много думала на тему замужества, но не в отношении вас, а в целом. И пришла к выводу — и мой отец согласен в этом со мной, — что я не смогу поддерживать свой уровень жизни, если у меня будет менее пятидесяти фунтов в месяц…

Он проглотил горькое разочарование, не ожидая — даже при самом плохом раскладе — что оно может быть настолько горьким, и спросил её:

— Разве госслужащий — я имею в виду в возрасте, когда обычно вступают в брак — может обладать таким огромным жалованьем?

Она не ответила ему, и он продолжил:

— Вы хотите богатого мужа!

— Мне очень жаль, но вы сами вынудили меня пойти на откровенность!..

Он грубоватым тоном сказал:

— В любом случае, это даже лучше…

Она снова пробормотала:

— Сожалею!..

Гнев его лишь усилился, но он сделал над собой искреннее усилие, чтобы не выходить за рамки приличий, однако непреодолимое желание подтолкнуло его напрямую высказать ей, что он обо всём этом думает:

— Вы позволите мне высказать своё мнение?

Она опередила его:

— Нет! Мне знакомо ваше мнение по многим вопросам, и я надеюсь, что мы останемся друзьями, как и прежде!..

Несмотря на весь свой гнев, ему стало её жаль. То была неприкрытая правда, ведь её сердце ещё не смягчила любовь, когда госпожа убегает из дома с одним из своих слуг, хотя с точки зрения традиций это переходит все границы. В нашем ненормальном обществе здоровый человек кажется больным, а больной — здоровым. Ахмад был в ярости, однако намного больше того был расстроен — ведь она в любом случае догадалась о том, что он думает обо всём этом, и это было своего рода утешение.

Когда она протянула ему руку, чтобы пожать на прощание, он взял её и удерживал в своей руке так долго, как было возможно, а затем произнёс:

— Вы сказали, что поступили в университет не для того, чтобы найти потом работу. Эти слова прекрасны сами по себе, но какую пользу вы получите от университета?

Она подняла подбородок, словно от удивления, а он саркастическим тоном заметил:

— Простите мне моё глупое поведение. Возможно, всё дело в том, что вы ещё не влюблялись. До свидания…

Он развернулся на каблуках и быстро пошёл своим путём.

30

Исмаил Латиф заметил:

— Видимо, я совершил ошибку, что привёз жену в Каир, чтобы она родила здесь. Каждую ночь раздаётся сирена воздушной тревоги. А вот в Танте мы ничего не знали об ужасах этой войны.

Камаль сказал:

— Это символические налёты. Если бы они хотели причинить нам зло, то никакая сила не смогла бы им помешать!

Рияд Калдас засмеялся, и обращаясь к Исмаилу Латифу — то была их вторая встреча с момента знакомства в прошлом году, сказал:

— Вы говорите с человеком, который не знает, что такое ответственность за жену!

Исмаил Латиф насмешливо спросил:

— А вы знаете, что это такое?

— Я на самом деле такой же холостяк, как и он, хотя и не противник брака…

Они шли по улице Фуада Первого ранним вечером. Слабый свет, бьющий из-под дверей общественных учреждений, не рассеивал тьму, и несмотря на это, улица была заполнена женщинами и мужчинами, а ещё британскими солдатами из различных частей империи. Осень придавала воздуху сырость, но многие люди были в летней одежде. Рияд Калдас поглядел на солдат-индийцев и сказал:

— Как жаль, что человеку приходится уезжать так далеко от родины, чтобы убивать ради других!

Исмаил Латиф задумался:

— И как только этим негодяям удаётся смеяться?!

Камаль с обидой в голосе сказал:

— Как смеёмся и мы в этом странном мире алкоголя, наркотиков и отчаяния.

Рияд Калдас усмехнулся:

— Ты переживаешь редчайший кризис. Весь твой мир трещит по швам. Напрасные старания, попытка поймать ветер, мучительная дискуссия о тайнах жизни и души, скука и недомогание. Мне жаль тебя.

Исмаил Латиф был непосредственен:

— Женись. До женитьбы я прошёл через ту же апатию и скуку, что и ты…

Рияд Калдас тоже добавил:

— Скажите же ему!..

Камаль, словно обращаясь сам к себе, сказал:

— Женитьбы — это последняя капитуляция в этой безнадёжной борьбе…

«Исмаил ошибается в сравнении меня с собой. Он воспитанное животное. Однако не стоит спешить. Может быть, это всё моя спесь от того, что я восседаю на вершине горы разочарования и неудач. Исмаил ничего не знает об интеллектуальном мире. Но счастье черпают из работы, жены, детей. Разве счастье не может взять и посмеяться над тем, что ты презираешь его?»

Рияд сказал:

— Если однажды я решу сочинить роман, то ты будешь одним из его действующих лиц!

Камаль повернулся к нему, и с задорным мальчишеским интересом спросил:

— И что же ты сотворишь там со мной?

— Не знаю, но тебе не следует раздражаться. Многие из тех, кто читал мои рассказы, злились потом…

— Почему?..

— Может быть потому, что у каждого человека есть собственные представления о том, что он сам создал себя. И когда писатель лишает его читателя, тот отвергает это и злится!..

Камаль с волнением спросил:

— У тебя есть на мой счёт какое-то мнение, которое ты скрываешь?

Тот сразу же заверил его:

— Да нет же! Однако автор начинает писать своего персонажа с того, кто ему знаком, затем забывает обо всех его характерных чертах с намерением создать новый образец человека, и единственной связью оригинала с вымышленным персонажем является то, что первый вдохновил писателя создать последнего. Ты же внушаешь мне образ восточного человека, который находится в тупике между востоком и западом и ходит по кругу до головокружения.

«Он рассуждает о востоке и западе. Но как он может знать Аиду? Возможно, страдания и несчастья просто многогранны».

Исмаил Латиф и на этот раз высказался откровенно:

— Всю свою жизнь ты сам себе создаёшь проблемы. По-моему, книги — это источник твоих бед. Почему бы тебе не попытаться жить обычной жизнью?

Они дошли до угла улицы Имад Ад-Дин и свернули на неё, где путь им преградила многочисленная группа англичан, которую они обошли. Исмаил Латиф сказал:

— Чёрт с ними! Откуда у них такой оптимизм?.. Верят ли они самим себе?..

Камаль ответил ему:

— Мне кажется, что исход войны предрешён. Она закончится будущей весной…

Рияд Калдас раздражённо заметил:

— Нацизм это реакционистское и антигуманное движение. Мир ждут ещё большие страдания под его железным каблуком…

Исмаил сказал:

— Будь что будет. Главное, чтобы мы увидели англичан в той же ситуации, в которую они сами ввергли этот слабый мир!..

Камаль сказал:

— Немцы ничуть не лучше англичан…

Рияд Калдас парировал:

— Но мы научились в конце концов ладить с англичанами, а британский империализм впадает в старческий маразм. Может быть, его смягчили некоторые гуманные принципы, но завтра нам придётся иметь дело с юным, высокомерным, богатым и воинствующим империализмом. И что делать тогда?

Камаль засмеялся, и в смехе его звучали какие-то новые нотки:

— Давайте выпьем по паре рюмок и помечтаем о едином мире, где будет править одно, но справедливое правительство!..

— Тогда нам уж точно потребуется больше пары рюмок…

Они оказались перед новым баром, который прежде не видели. Вероятно, это было одно из тех «адских» заведений, которые создавались за одну ночь в духе военного времени. Камаль заглянул внутрь и увидел там белокожую женщину, обладавшую телом, излучавшим восточную негу, что управляла баром. Ноги его словно приросли к полу не в состоянии сделать ни шагу, или лучше сказать, он не мог пошевелиться, пока его спутники не остановились и не посмотрели на то, что так приковало его взгляд… Мариам!.. Это несомненно, была именно она, вторая жена Ясина, Мариам, их вечная соседка. Да, она оказалась здесь, в этом баре, после столь долгого исчезновения. Мариам, о которой они думали, что она присоединилась к своей матери на том свете!..

— Ты хочешь, чтобы мы сели здесь?.. Ну что же… Внутри только четверо солдат…

Камаль колебался некоторое время, однако для такого случая ему не хватало смелости, и придя в себя после замешательства, он сказал:

— Ну нет…

И он бросил взгляд на эту женщину, что так напоминала свою мать в последние дни её жизни. Затем они вновь продолжили свой путь. Когда же он видел её в последний раз?.. По меньшей мере, лет тринадцать или четырнадцать тому назад. Она была напоминанием о его прошлом, которое он не забудет никогда. Прошлое… История… Его суть… Всё это едино. Она принимала его у себя в гостях в последний раз, когда он навещал её в доме на Каср аш-Шаук до развода. Он по-прежнему помнил, как она жаловалась ему на ненормальное поведение его брата, возвращение к разгульной жизни и посещение притонов по новой. Он не предвидел последствий этой жалобы, из-за которой она оказалась в конечном итоге в этом адском баре. До этого она была дочерью господина Мухаммада Ридвана, его подругой и источником мечтаний в юности, в то время, когда их старый дом был свидетелем радости и покоя. И Мариам, и Аиша были двумя розами, а время является заклятым врагом роз. Вполне вероятно, что он мог бы столкнуться с ней в каком-нибудь публичном доме, как столкнулся с мадам Джалилой. И если бы это произошло, он бы оказался в очень затруднительном положении. Вот так Мариам начала с заигрывания с англичанами и окончила также рядом с ними…

— Ты знаешь эту женщину?

— Да…

— Откуда?

— Это одна из тех женщин… Возможно, она забыла меня!..

— Ох. Их полным-полном в барах: старые проститутки, взбунтовавшиеся служанки, и тому подобные…

— Да…

— Почему ты не зашёл? Она, возможно, радушно поприветствовала бы нас ради тебя?..

— Она больше не молода, а у нас есть места и получше…

Он и сам постарел, не зная о том. Ему шёл четвёртый десяток, и как будто свою долю счастья он уже потратил. Если сравнить между его нынешними несчастьями и тем, что было в прошлом, то он даже не знал, что было хуже. Однако какое значение имел возраст, когда он был сыт жизнью по горло? Да уж, смерть была самой приятной частью жизни… Но что это за звук?

— Воздушный налёт!..

— Куда нам идти?..

— В бомбоубежище под кафе «Рекс»…

В убежище они не нашли ни одного свободного места, и им пришлось стоять. Там были и иностранцы, и египтяне: мужчины, женщины, дети. Все они говорили на разных языках и с разными акцентами. Несколько человек из гражданской обороны, что стояли снаружи, закричали: «Тушите свет!» Лицо Рияда было бледным; он ненавидел шум зенитных орудий. Камаль решил его поддразнить:

— Теперь ты больше не сможешь обыграть моего персонажа в своём романе…

Тот нервно засмеялся и, указывая на других людей в убежище, сказал:

— В этом бомбоубежище в справедливой форме представлено всё человечество…

Камаль насмешливо заявил:

— Если бы они ещё собрались по хорошему поводу, как из-за страха сейчас..!

Исмаил Латиф нервно воскликнул:

— В это время моя жена спускается по лестнице, пробираясь ощупью в кромешной темноте. Я серьёзно задумываюсь о возвращении завтра в Танту…

— Если мы доживём ещё!..

— И впрямь, бедняги эти лондонцы!

— Но они и есть корень всех несчастий наших…

Лицо Рияда Калдаса ещё больше побледнело, однако он постарался скрыть своё волнение и задал вопрос Камалю:

— Я слышал, как ты однажды спрашивал о вокзале смерти, с которого можно сесть на поезд и уехать из этой скучной жизни. Покажется ли тебе это таким лёгким сейчас, если бомба разорвёт нас на куски?

Камаль улыбнулся, но навострил слух, ибо тревога его нарастала, пока он то и дело ожидал оглушительных выстрелов зенитных пушек. Он ответил:

— Нет…, - затем он спросил сам себя, — Может быть, этот страх был вызван болью?

Или призрачной надеждой на жизнь, что пока ещё барахтается в глубине тебя?..

Почему он не покончил с собой?.. Ведь внешне его жизнь не выглядела так, будто была полна пылом и верой. В его душе давно вели между собой борьбу две противоположности: страсть к удовольствиям и аскетизм. При этом он не выносил жизни, полностью посвящённой удовлетворению своих желаний. С другой стороны, внутри него было что-то, заставлявшее его ненавидеть пассивный побег из жизни, возможно, это и помешало ему покончить с собой. Одновременно с тем он обеими руками ухватился за жизнь, словно за натянутую верёвку в молчаливом противоречии своему убийственному скептицизму. Итог того можно было выразить в двух словах: замешательство и мучение!..

Внезапно зенитные пушки разразились непрерывным залпом, похожим на шум дождя, не дав людям возможности даже дух перевести. У каждого взгляд разбегался по сторонам, а язык сам собой заплетался. Однако по времени стрельба продолжалась не более двух минут, после чего люди снова принялись ожидать возвращения одиозного страшного гула. Ужас овладел их душами, несмотря на воцарившееся глубокое молчание. Исмаил Латиф сказал:

— Вот сейчас я хорошо себе представляю, каково моей жене в настоящий момент. Интересно, когда же закончатся эти воздушные налёты?

Рияд Калдас спросил:

— А когда закончится война?

В этот момент раздался сигнал, возвещавший о прекращении опасности, и люди в убежище смогли вздохнуть с облегчением. Камаль сказал:

— Это была всего лишь забава итальянцев!

Во тьме словно летучие мыши они покинули бомбоубежище, двери которого пропускали одну тень за другой. Затем из окон замерцал тусклый свет, и все углы помещения наполнились людскими голосами…

Кажется, что этот краткий миг тьмы напомнил каждому нерадивому созданию о ценности жизни, с которой не сравнится ничто в этом мире…

31

Со временем старый дом в Байн аль-Касрайн принял обветшалый и запущенный облик. Повседневный распорядок в нём распался, прекратились кофейные посиделки, а ведь именно этот распорядок и эти посиделки и составляли его оригинальных дух. В первой половине дня Камаль находился в школе, Амина совершала духовные прогулки между мавзолеем Хусейна и мечетью Святой Зейнаб, Умм Ханафи была внизу в помещении пекарни, господин Ахмад лежал на диване в своей комнате или сидел на стуле в машрабийе, а Аиша, предоставленная самой себе, блуждала между крышей и своей комнатой. Одно лишь радио в гостиной продолжало горланить до самого вечера, когда Амина и Умм Ханафи собирались там вместе. Аиша пребывала в своей комнате или проводила с ними некоторое время, а затем уходила к себе. Хозяин дома не покидал своих покоев. Если Камаль возвращался пораньше, то сразу же стремился забиться на верхнем этаже в кабинете. Изоляция главы семейства была поначалу источником печали в доме, но затем и он сам, и остальные привыкли к этому. Горе Аиши было настоящей трагедией, к которой впоследствии также привыкла как она сама, так и другие. Амина по-прежнему просыпалась первой, будила Умм Ханафи, после чего совершала омовение и вставала на молитву. Умм Ханафи вставала — ей досталось самое хорошее здоровье из всех — и направлялась в домашнюю пекарню внизу. Аиша же только-только с трудом продирала глаза и пила сразу несколько чашек кофе, а затем зажигала одну сигарету за другой, а если её звали к завтраку, ела всего несколько кусочков. Она умерщвила свою плоть настолько, что превратилась в настоящий скелет, покрытый выцветшей кожей. Волосы её начали выпадать, после чего она была вынуждена обратиться к врачу, чтобы не остаться лысой. Столько напастей свалилось на неё, что врач посоветовал ей удалить оставшиеся зубы. От прежней Аиши осталось одно только имя да неискоренимая привычка глядеть на себя в зеркало, хоть и не для того, чтобы прихорашиваться. Она делала это по привычке, с одной стороны, и из углублённого внимания к своему горю, с другой. Иногда казалось даже, что она мягко покорилась воле судьбы и подолгу сидела рядом с матерью, принимая участие в разговоре. Бывало и так, что её увядшие губы раскрывались в улыбке. Временами она навещала отца, чтобы осведомиться о его самочувствии, или поднималась в садик на крыше и бросала курам зерно. Однажды мать сказала ей:

— Как бы ты обрадовала моё сердце, Аиша, если бы я всегда видела тебя такой бодрой!..

Вытирая глаза, Умм Ханафи сказала:

— Пойдёмте-ка в пекарню да приготовим что-нибудь замечательное!

Однако в полночь мать проснулась от звука плача, доносившегося из её комнаты, и побежала к ней, стараясь не разбудить спящего супруга, и обнаружила, что Аиша сидит в темноте и рыдает. Когда та ощутила вблизи себя присутствие матери, она вцепилась в неё и воскликнула:

— Если бы она оставила мне своё дитя, что носила в животе! У меня осталось бы напоминание о ней! В руках моих ничего нет, и мир этот пуст…

Мать обняла её и сказала:

— Я лучше остальных знаю о твоих бедах. Нет утешения для такой скорби. Если бы я могла принести себя в жертву за них! Но Аллах велик, и мудрость Его возвышенна. К чему скорбеть, бедная моя?!

— Всякий раз, когда я засыпаю, я вижу во сне их или свою жизнь тогда…

— Скажи, что Господь наш един. Я сама долго испытывала то же, что и ты. Ты разве забыла о Фахми? Но от верующего, подвергшегося страданию, требуется терпение. Где твоя вера?

Аиша раздражённо воскликнула:

— Моя вера?..

— Да, вспомни свою веру и моли Господа Бога послать тебе милосердное облегчение оттуда, откуда ты даже не ждёшь…

— Милосердие?!.. Где оно, это милосердие, где?

— Его милосердие объемлет всякую вещь. Пойдём со мной в мечеть Хусейна, положи руку на его усыпальницу и прочти «Аль-Фатиху», и тогда огонь твой превратится в прохладу и спасение, как было с нашим пророком Ибрахимом…

Однако отношение Аиши к своему здоровью не было лишено сумятицы: то она навещала врачей прилежно и регулярно, так что они считали, что она вернула себе интерес к жизни, то запускала себя и в самой что ни на есть самоубийственной манере и пренебрегала советами. Зато посещение кладбища было единственной традицией, от которой они ни разу не отступала: щедро и благоговейно тратила своё наследство, оставшееся ей от мужа и дочери, на уход за их могилами, пока не превратила их в роскошный сад, пестревший цветами и душистыми травами. В тот день, когда к ней пришёл Ибрахим Шаукат, чтобы завершить оформление наследства, она засмеялась, словно сумасшедшая и заявила матери:

— Поздравьте меня с наследством от Наимы!..

Камаль заходил к ней всякий раз, как ощущал, что она спокойна, сидел некоторое время рядом, ласково и любезно обращаясь с нею. Он долго молча вглядывался в неё и с грустью представлял себе то совершенное лицо, дарованное ей Богом, и то, что осталось от него ныне. Это было не просто истощение, не просто болезнь, но и скорбь во всех смыслах слова. От него не скрылось их поразительное сходство в том, что касалось постигших обоих несчастий: она потеряла своё потомство, а он утратил надежды. Как и у неё, у него не осталось ничего. Однако её дети были существами из плоти и крови, тогда как его надежды были иллюзорны и обманчивы!.. Он сказал однажды своей семье:

— Не лучше ли пойти в бомбоубежище, когда раздастся сигнал тревоги?

Аиша ответила:

— Я не покину свою комнату…

Мать тоже сказала:

— Эти налёты безопасны, а пушки похожи на фейерверки…

Голос отца донёсся из глубины его комнаты:

— Если бы я мог дойти до убежища, то предпочёл бы скорее отправиться в мечеть Хусейна или в дом Мухаммада Иффата…

Однажды Аиша в спешке спустилась с крыши, тяжело переводя дыхание, и заявила матери:

— Случилось что-то необыкновенное!..

Мать поглядела на неё с любопытством и надеждой, и Аиша вновь заговорила, так и не переведя дыхания:

— Я была на крыше и наблюдала за заходом солнца, и почувствовала такое отчаяние, какого никогда раньше не испытывала, и внезапно на небе появилась яркая вспышка света, и я громко воскликнула: «О Боже!»

Глаза матери расширились от удивления: было ли это желанным милосердием, или новой бездной скорби? Она пробормотала:

— Возможно, то было милосердие Господа нашего, дочка!..

Лицо Аиши засияло от радости:

— Да, и я закричала: «Боже!», и свет этот заполнил весь мир…

Они все вместе принялись думать над этим событием и наблюдали с явной тревогой. Аиша оставалась по несколько часов на крыше на своём посту, наблюдая за появлением света снова, пока Камаль однажды не сказал сам себе: «Интересно, а не признак ли это конца, по сравнению с которым сама смерть покажется заурядной?»

Но к счастью — причём для всех — Аиша, казалось, забыла этот случай со временем и больше не упоминала про него. Она глубоко засела в своём особом мирке, который сама же и создала и в котором жила одна-одинёшенька, независимо от того, находилась ли в своей комнате или сидела рядом с остальными членами семьи. Бывали моменты, когда она возвращалась к ним из своего мира, словно из путешествия, а затем вновь направлялась в путь. У неё появилась новая привычка — разговаривать сама с собой, особенно когда она оставалась одна, что очень сильно тревожило её семью. Хотя она разговаривала со своими покойниками, в то же время осознавала, что они мертвы, и не представляла их себе призраками или тенями. В том и состояло утешение для тех, кто её окружал…

32

До чего холодно этой зимой!.. Напоминает одну зиму много лет назад, которую люди приняли за точку отсчёта. Но была ли то зима, год или что-то ещё? Боже мой, где же память, что подтвердит это?.. Старое сердце моё стремится вспомнить ту безымянную зиму, что является частью прошлого, и воспоминания о нём лишь вызывают потаённые слёзы.

В том прошлом он рано просыпался, принимал холодный душ несмотря на зимний мороз, набивал свой живот и отправлялся по делам в людской мир, мир свободы и бодрой деятельности, о котором ныне ему неизвестно ничего, кроме того, что рассказывают другие. Они словно говорили о мире, что находится на том краю света. Теперь он был свободен и мог спокойно сидеть себе на диване в комнате или на стуле в машрабийе, но вместе с тем всё это тяготило его, подобно домашнему заточению. По необходимости он принимал ванную или сам менял одежду, и всё равно проклинал своё затворничество. Один день в неделю он мог покинуть дом, опираясь на трость или в экипаже, и тогда либо посещал мечеть Хусейна или кого-нибудь из друзей, и часто молил Аллаха спасти его от такого домашнего ареста.

Сегодня же он не мог подняться с постели, и границы его мира не выходили дальше матраса. Даже в ванную он не ходил. Грязь в расчёт не принималась. Губы его обиженно надулись, а горький вкус поселился во рту. Так он сидел на своём матрасе день и ночь, принимал пищу и справлял нужду. И это он — тот, который считался образцом изящества и элегантности, душившийся одеколоном! Этот дом, что покорился его абсолютного господству, стал глядеть на него теперь с жалостью, если он чего-то просил, или порицал, словно ребёнка.

За короткий период из жизни ушли его близкие друзья, словно сговорившись, и оставили его одного. «Да смилуется над тобой Господь, Мухаммад Иффат!» В последний раз он виделся с ним в одну из ночей Рамадана в гостиной на мужской половине дома, выходящей окнами в сад. После этого Ахмад Абд Аль-Джавад попрощался с ним и пошёл к двери, сопровождаемый громким смехом друга. Едва он оказался у себя, как в дверь постучали. К нему влетел Ридван и выпалил: «Дедушка, мой другой дедушка умер!» «Пресвят Господь!.. Где?.. И как такое произошло?.. Разве они не смеялись вместе несколько минут назад?..» Мухаммад Иффат упал лицом вниз, возвращаясь к себе в опочивальню. Так ушёл человек, что был его другом на протяжении всей жизни.

«Али Абдуррахим целых три дня мучился в агонии, сотрясаемый неоднократными приступами сильнейшего кашля, так что мы взмолились Богу послать ему лёгкий конец и освободить от мучений. Так исчезла из этого мира моя родственная душа, Али Абдуррахим».

Он попрощался с этими двоими друзьями, однако не смог сделать этого с Ибрахимом Аль-Фаром: обострение болезни приковало его к постели и лишило возможности посетить его в больнице, так что слуга его в конце-концов принёс ему извещение о смерти своего господина. Он не смог даже последовать на поминальную молитву, и послал вместо себя Ясина и Камаля.

«Божье сострадание тебе, о самый милый из людей!»

Ещё до этих троих друзей мир покинули Хамиду, Аль-Хамзави и десятки других его товарищей и знакомых. Они оставили его одного, словно он никого из людей не знал. Никто не навещал его и не приходил. На его похоронах не будет ни одного из друзей. Даже молиться он не мог так часто, как хотелось: ритуальная чистота его сохранялась лишь в течение нескольких часов после принятия душа, а возможность встретиться со святыми предоставлялась теперь раз в месяц, когда он выбирался из дому. Он был лишён возможности молиться и общаться с Милосердным Господом — того, в чём больше всего нуждался в этом гнетущем одиночестве. Так проводил он свои дни. Радио говорило, он — слушал. Амина то уходила, то приходила, и хотя она очень ослабла, не жаловалась, ибо не привыкла. Она была его сиделкой, и больше всего он боялся, что не ровён час, и ей самой понадобится кто-то, кто будет сидеть с ней. Она была всем, что осталось у него. Ясин и Камаль проводили подле него час, а затем уходили. Ему очень хотелось бы, чтобы они не покидали его, но не мог сказать это в открытую Амине, а они не могли бы выполнить его просьбу. Амина — единственная, кто никогда не уставал от него. И если она уходила посетить гробницу Хусейна, то только для того, чтобы помолиться за него. Весь остальной мир был для него пуст. Дни, когда его навещала Хадиджа, определённо были достойны ожидания. Она приходила к отцу в сопровождении Ибрахима Шауката, Абдуль Мунима и Ахмада. Комната наполнялась жизнью, и одиночество рассеивалось. Он говорил совсем немного, в отличие от них. Однажды Ибрахим сказал им:

— Дайте господину отдохнуть от вашей болтовни!

Ахмад с упрёком возразил ему:

— Пускай говорят!.. Я хочу послушать их!

Он просил в молитвах здоровья и долгих лет жизни для своей дочери, как и для её мужа и сыновей. Он знал, что ей хотелось бы самой охранять его покой, и в её глазах он видел нежность и сострадание.

Однажды он улыбнулся и спросил Ясина с любопытством и жадным интересом:

— Где ты проводишь вечера?

Тот смущённо ответил:

— Сегодня англичане снова повсюду, как и в былые времена…

«Былые времена!.. Времена силы и энергии, смеха, от которого аж стены дрожали, вечеринок в Гурийе и Гамалийе, и людей, от которых не осталось ничего, кроме имён: Зубайда, Джалила, Ханийя. А помнишь ли ты ещё Ханийю, мать Ясина? Вот здесь сидят Зануба и Карима рядом с её отцом — Ясином. Что до тебя, то ты всегда будешь просить милости и прощения у Бога…»

— Ясин, кто ещё остался в твоём министерстве из наших старых знакомых?

— Они все ушли на пенсию, и мне больше ничего не известно об их судьбе!

«И они также ничего не знают о нашей судьбе. Все наши сердечные друзья умерли, так что к чему нам спрашивать о знакомых? Однако какой красавицей стала Карима! Она даже превзошла свою мать в дни её молодости, и вместе с тем ей всего-навсего четырнадцать. А Наима — разве она не была образцом красоты?!»

— Ясин, если ты можешь убедить Аишу навещать вас, то сделай это. Спасите её от одиночества, я боюсь за неё…

Зануба сказала:

— Я столько раз приглашала её в Каср аш-Шаук, но она… Да поможет ей Аллах!

В глазах Ахмада сверкнул мрачный взгляд, затем он вдруг спросил Ясина:

— А не встречаешь ли ты на улице шейха Мутавалли Абдуссамада?

Ясин улыбнулся:

— Иногда, но он почти никого не узнаёт уже, хотя всё так же ходит, твёрдо стоя на ногах!

«Какой человек! Неужели у него никогда не появляется желание навестить меня?!.. Или он забыл меня, как забыл прежде моих детей?!»

Покинутый всеми своими друзьями, господин Ахмад подружился с Камалем. Может быть, для самого Камаля это было сюрпризом — отец его больше не был таким, каким он знал его раньше, он стал его другом, который беседовал с ним по душам, и с нетерпением ждал возможности поговорить. Он высказывал своё сожаление: «Холостяк в тридцать четыре года. Большую часть своей жизни проводит в кабинете. Да поможет ему Аллах». Но он больше не считал себя ответственным за то, что случилось с сыном: Камаль с самого начала отказался от чьих-либо советов, и закончил тем, что остался холостым школьным учителем, «отчаявшимся отшельником», запершимся в своей комнате. Он избегал надоедливых разговорах о браке или о частных уроках, лишь просил Аллаха сделать достаточными собственные сбережения до последнего вздоха, чтобы не стать бременем для сына. Однажды он спросил его:

— Тебе по душе наши дни?

Камаль смущённо улыбнулся, но с ответом не спешил. Отец поправил себя:

— Вот наша эпоха — та была самой настоящей! И жизнь была лёгкой и безбедной. Здоровье наше было крепким. Мы застали Саада Заглула и слышали великого певца, господина Абдо Аль-Хамули. А что такого есть в ваши дни?!

Очарованный смыслом разговора, Камаль ответил:

— У каждой эпохи есть свои прекрасные и дурные моменты…

Отец покачал головой, опиравшейся в сложенные за спиной подушки:

— Все эти слова — ничто иное, как…

Он замолчал на мгновение, а затем без предисловий сказал:

— То, что я не могу больше молиться, разрывает меня на части от боли, так как поклонение Богу — единственное моё утешение, но вместе с тем настали странные времена, когда я забываю о многом из того, чего лишён: вкусной пищи, напитков, свободы, хорошего здоровья. У меня настолько спокойно и ясно на душе, что кажется, будто я связан с небесами и существует неведомое счастье за пределами этой жизни со всем, что в ней есть…

Камаль пробормотал:

— Да продлит Господь наш вашу жизнь и да вернёт вам крепкое здоровье…

Отец ещё раз кротко покачал головой и сказал:

— Это хорошее время: нет ни боли в груди, ни затруднения при дыхании, опухоль на ноге начала исчезать, а ещё можно слушать радиопередачи по заявкам слушателей!

Тут до них донёсся голос Амины:

— Господин мой в порядке?

— Слава Аллаху.

— Мне нести ужин?

— Ужин?!.. Ты всё ещё называешь это ужином?! Ну неси мне тогда чашку йогурта!..

33

Камаль подошёл к дому сестры в Суккарийе ближе к вечеру, и застал всю семью, которая собралась в гостиной. Пожав им руки, Камаль обратился к Ахмаду:

— Поздравляю с получением диплома…

Хадиджа ликующим тоном ответила вместо сына:

— Спасибо за поздравление. Но выслушай-ка и ещё одну новость! Наш господин бек не хочет поступать на государственную службу…

Тут слово вставил Ибрахим Шаукат:

— Его двоюродный брат Ридван готов подыскать ему должность, если он согласен, но он упрямо отказывается. Поговорите с ним, мастер Камаль, быть может, ваше мнение его убедит…

Камаль снял свою феску и белый пиджак — стояла жара — и накинул его на спинку стула. И хотя он ожидал битвы, однако улыбнулся и сказал:

— Я полагал, что сегодняшний день будет полностью посвящён одним только поздравлениям, однако этот дом никогда не забудет о ссорах!

Хадиджа с сожалением произнесла:

— Такова уж моя учесть. Все люди как люди, а у нас всё не как у других.

Ахмад заговорил с дядей:

— Всё очень просто. Мне сейчас светит всего-навсего работа клерка. Ридван сообщил мне, что меня могут назначить на вакантное место секретаря в архивном управлении дяди Ясина и предложил мне подождать месяца три до начала нового учебного года, и тогда, может быть, мне дадут должность учителя французского языка в какой-нибудь школе. Но каков бы ни был род госслужбы, я этого не хочу!

Хадиджа воскликнула:

— Скажи ему, чего ты хочешь!

Ахмад просто и решительно ответил:

— Я буду работать в журналистике.

Ибрахим Шаукат фыркнул:

— Журналист!.. Мы уже слышали это слово и считали, что это всё шутки да забавы. Он отказывается стать учителем как вы, и хочет вместо этого стать журналистом…

Камаль насмешливым тоном сказал:

— Да избавит его Господь от всех зол, что есть в профессии учителя!

Хадиджа тревожно заметила:

— И ты ещё рад, что он будет заниматься этой журналистикой?

Тут Абдуль Муним, дабы развеять напряжённую обстановку, сказал:

— Но государственную службу тоже теперь не каждый выбирает!

Его мать резко возразила:

— Однако вы сами госслужащий, господин Абдуль Муним…

— В элитном отделе. А вот должности клерка я бы не обрадовался. Даже дядя Камаль просит Господа Бога уберечь моего брата от своей профессии…

— В какой области журналистики ты хочешь работать?

— Господин Адли Карим согласен принять меня в редакцию своего журнала для подготовки, и сначала я буду заниматься переводами, а затем редактированием.

— Но «Новый человек» это журнал из сферы культуры, ограниченный в средствах и в тематике…

— Это первый шаг в качестве тренировки, чтобы я подготовился к более важной работе. Но в любом случае я могу подождать, и голодать мне не придётся…

Камаль посмотрел на Хадиджу и сказал:

— Пусть всё будет так, как он хочет. Он взрослый и образованный человек, и лучше знает, что делает.

Но Хадиджа так просто не собиралась сдаваться и легко признавать своё поражение. Она снова попыталась убедить сына поступить на госслужбу, и даже повысила голос до резких ноток. Камаль вмешался, чтобы разнять их, но безмятежная атмосфера встречи была расстроена, и наступило тяжёлое молчание. Наконец Камаль не выдержал и со смехом сказал:

— Я пришёл сюда, чтобы выпить щербета и отпраздновать, а меня постигла такая неудача.

В это время Ахмад оделся, чтобы выйти, и Камаль, извинившись, покинул дом вместе с ним. Они пошли по улице Аль-Азхар, и Ахмад решил быть откровенным с дядей: он собирался в редакцию «Нового человека», чтобы начать там работу, обещанную ему Адли Каримом. Камаль сказал ему:

— Делай как хочешь, но не задевай своих родителей…

Ахмад засмеялся и ответил:

— Я люблю и почитаю их, но…

— Но что?

— Это ошибка, что у человека есть родители!

Камаль засмеялся:

— Как ты можешь так легко говорить такое?

— Я не имею это в виду буквально, это всего лишь указывает на то, что они олицетворяют традиции прошлого. Отцовство в общем-то выглядит как тормозящий фактор. Нам в Египте не нужны тормоза, мы и так медленно плетёмся, словно ноги у нас в кандалах!

После некоторого размышления он продолжил:

— Такой, как я, не познает на себе горечи борьбы, пока у него есть дом и его содержит отец. Я не отрицаю, что мне спокойнее так, но в то же время я этого стыжусь!

— Когда ты ожидаешь получать жалованье за свою работу?

— Редактор ещё не определил это…

Они расстались на площади Аль-Атаба Аль-Хадра, и Ахмад продолжил свой путь в редакцию журнала «Новый человек», где мастер Адли Карим тепло приветствовал его и провёл в секретарскую, где представил его:

— Это ваш новый коллега, мастер Ахмад Шаукат…

Затем представил ему коллег со словами:

— Мадемуазель Сусан Хаммад, мастер Ибрахим Ризк, мастер Юсуф Аль-Джамиль…

Они приветственно пожали руки Ахмаду, и Ибрахим Ризк вежливо сказал:

— Ваше имя известно в нашем журнале…

Господин Адли Карим пояснил:

— Он первенец нашего журнала, первый его подписчик…, - тут он указал на письменный стол Юсуфа Джамиля… — Вы будете работать за этим столом, так как его владелец проводит здесь мало времени и появляется лишь изредка…

Когда Адли Карим вышел из комнаты, Юсуф Джамиль пригласила Ахмада присесть на стул рядом с его столом, и подождав, пока тот сядет, сказал:

— Мадемуазель Сусан Хаммад выделит работу, которую вам поручат, а сейчас можно и по чашечке кофе выпить…

Он нажал на кнопку звонка, а Ахмад тем временем принялся изучать помещение и окружающие его лица. Ибрахим Ризк был среднего возраста, но дряхлым, отчего казался старше своего возраста лет на десять. Юсуф Джамиль был молодым человеком на последней стадии своей молодости. Внешний вид его говорил об уме и педантизме. Ахмад бросил взгляд на Сусан Хаммад, спрашивая себя, помнит ли она его?.. Он ведь видел её в последний раз в 1936 году. Их глаза встретились, и он спросил её с улыбкой, побуждаемый желанием нарушить наконец молчание:

— А вас я встречал здесь однажды пять лет назад…

В её блестящих глазах появился такое выражение, будто она узнала его, и он пояснил:

— Я тогда ещё спросил вас о судьбе моей статьи, которую не опубликовали!

Она с улыбкой ответила:

— Я почти что припоминаю вас, но в любом случае, с тех пор мы опубликовали много статей!..

Юсуф Джамиль прокомментировал:

— Ваши статьи свидетельствуют о прекрасном прогрессивном духе…

Ибрахим Ризк тоже заметил:

— Сегодня внимание людей приковано совсем к другим вещам, нежели вчера. Всякий раз, как смотришь на улицу, можешь прочитать на стенах такое выражение: «Хлеба и свободы!» Таков новый девиз народа.

Сусан Хамад с интересом отметила:

— Это самый замечательный девиз, и особенно в такое время, когда тьма накрыла собой весь мир!

Ахмад понял, на что она намекает, и душа его быстро откликнулась на окружающую его новую среду с радостью и воодушевлением:

— Тьма и правда нависла над всем миром, но пока Гитлер на напал на Британию, есть ещё надежда на спасение.

Сусан Хаммад ответила:

— Я гляжу на эту ситуацию с другой стороны. Если Гитлер и нападёт на Британию, то есть вероятность, что обе империи будут разрушены, или по крайней мере, баланс сил сместится в сторону России.

— А если случится обратное? Я имею в виду, если Гитлер подметёт под себя Британские острова и достигнет неоспоримого превосходства в силах?!

Юсуф Джамиль сказал:

— Наполеон, как и Гитлер, завоевал Европу, но Россия стала его могилой.

Ахмад почувствовал себя жизнедеятельным и воодушевлённым, чего никогда раньше не испытывал в такой чистой атмосфере, с этими свободными по духу своему товарищами, и этой хорошенькой просвещённой коллегой. Он по какой-то причине вдруг вспомнил Алавийю Сабри и целый год мучений, когда он вёл борьбу с неразделённой любовью, пока наконец не преодолел её. И утром и вечером он проклинал эту любовь что есть мочи, пока она не растаяла в воздухе, оставив в глубине души несмываемый след мятежной обиды. Она была сейчас в Маади в доме своего отца, ожидая мужа с доходом как минимум пятьдесят фунтов в месяц. А чего ожидает эта вот девушка, желающая победы России?..

Тут Сусан помахала кипой бумаг в его сторону и мягко спросила:

— Не возражаете?

Он поднялся и подошёл к своему письменному столу с улыбкой, готовый начать новую работу…

34

В течение недели Юсуф Джамиль приходил в редакцию журнала не чаще чем на день-два, так как его деятельность была в основном сосредоточена на рекламных объявлениях и подписке. Ибрахим Ризк также не засиживался в секретариате больше часа, после чего отправлялся в редакции других журналов, в которых работал. Так что основную массу времени Ахмад и Сусан оставались наедине вдвоём. Однажды пришёл начальник типографии взять какой-то экземпляр, и Ахмад изумился, услышав, что она зовёт его «отец»! После этого ему стало известно о том, что существует родственная связь между мастером Адли Каримом и начальником типографии. Это стало волнительной неожиданностью для него. Но ещё более его поразила прилежность Сусан в том, что касалось работы: она была осью и центром деловой активности всей редакционной коллегии, хотя и работала больше, чем требовалось от неё. Редактировала журнал, непрерывно что-то писала и читала, и казалась очень серьёзной и умной. Ахмад сразу же почувствовал силу её личности, так что ему даже стало казаться временами — несмотря на её привлекательные чёрные глаза и мягкую женственную фигуру, — что перед ним волевой мужчина с сильной внутренней дисциплиной. Увлёкшись её энергичностью, он и сам отдался работе со старательностью, не ведавшей уныния или усталости. Он взялся за перевод избранных выдержек мировых журналов по культуре, а также некоторых важных статей. Однажды он сказал ей:

— Цензоры выжидательно смотрят на нас…

Тоном, указывавшим на презрение и раздражение, она ответила:

— Вы ещё ничего не видели. Наш журнал считают «подозрительным» в высших правящих кругах!.. И это делает ему честь!..

Ахмад с улыбкой отреагировал:

— Вы, конечно, помните те передовицы, которые писал господин Адли Карим до войны?

— Наш журнал однажды закрывали ещё в эпоху правления Али Махира из-за статьи в память о революции Аль-Ораби, в которой мастер обвинил хедива Тауфика в предательстве.

Однажды во время какого-то разговора она спросила его:

— Почему вы выбрали журналистику?

Он немного подумал над тем, насколько можно обнажить свою душу перед этой девушкой, у которой был собственный стиль по сравнению с другими девушками, которых он знал.

— Я поступил в университет не для того, чтобы стать государственным служащим. У меня есть идеи, которые я хотел бы выразить и опубликовать, и самым подходящим способом для этого является журналистика…

С интересом, который восхитил его до глубины души, она сказала:

— А я не учились в университете, точнее, у меня не было такой возможности, — его порадовала её откровенность, что уже свидетельствовало о том, насколько она отличалась от других девушек… — Я закончила школу господина Адли Карима, которая не менее престижна, чем университет. Я училась у него, пока не получила диплом бакалавра, и должна вам прямо заявить, что вы дали превосходное определение журналистике, или той её разновидности, которой мы занимаемся, хотя вы выражаете свои мысли — до сих пор — через других людей. Я имею в виду ваши переводы. Разве вы не задумывались о том, чтобы выбрать что-то подходящее вам в жанре писательского труда?

Юноша ненадолго задумался, словно не поняв, что она имеет в виду, а затем ответил:

— Что вы имеете в виду?

— Эссе, поэзия, рассказы, пьесы.

— Не знаю. Статьи и эссе — первое, что приходит мне на ум…

Она многозначительным тоном заявила:

— Да, но в нынешней политической ситуации это непростая задача. Поэтому либералы вынуждены выражать свои мнения через подпольные издания. А статья — это откровенный и прямой способ для этого, потому и весьма опасный, особенно когда мы находимся под прицелом стольких глаз сразу. Зато рассказ является изощрённым произведением, которое невозможно ограничить рамками. Это хитроумное искусство стало распространённой формой, которая в скором времени завоюет лидерство в мире литературы. Разве вы не замечаете, что нет ни одного видного деятеля в литературе, который бы не пытался доказать своё существование в этом жанре хотя бы одним произведением?

— Да, я читал многие произведения. Вы знакомы с рассказами мастера Рияда Калдаса, который пишет для журнала «Аль-Фикр»?

— Он один из многих, и не самый лучший!

— Возможно. Моё внимание обратил на него дядя, мастер Камаль Абд Аль-Джавад, который пишет для того же самого журнала…

Она улыбнулась:

— Он ваш дядя? Я много раз читала его, но…

— ?

— Извините, но он один из тех писателей, которые блуждают в дебрях метафизики!

Он в волнении спросил:

— Он вам не нравится?

— Нравится или нет — к делу не относится. Он много пишет о древних понятиях: о духе…, абсолюте…, теории познания. Всё это прекрасно, но за исключением интеллектуального удовольствия и умственного обогащения это никуда не ведёт. Писательский труд должен быть инструментом, служащим для чётко поставленной цели, а конечной его целью является развитие этого мира, восхождение человека вверх по лестнице прогресса и освобождения. Человечество ведёт непрерывную борьбу, и писатель, поистине достойный называться этим словом, должен стоять во главе борцов. Что же до жизненного подъёма, то давайте оставим это Анри Бергсону…

— Но ведь сам Карл Маркс начинал как философ, странствующий по метафизике.

— И закончил научной социологией. Начнём отсюда, а не оттуда, откуда начал он.

Ахмаду было неприятно, что его дядю критикуют в подобной манере. Он сказал, главным образом, в его защиту:

— Истина всегда достойна познания, какой бы она ни была, и каким бы ни было мнение о её последствиях…

Сусан пылко возразила:

— Это противоречит тому, что вы пишите. Держу пари, что на вас повлияла лояльность по отношению к вашему дяде!.. Когда человеку больно, он сосредотачивает своё внимание на устранении причин боли. Так и наше общество сильно страдает, и нам прежде всего следует устранить причины этих страданий, а потом уже развлекаться и философствовать! Представьте себе человека, который занимается философией ради развлечения, когда его раны кровоточат, а он не уделяет этому ни малейшего внимания! Что вы скажете о подобном человеке?!

Неужели его дядя действительно такой? Но следует признать, что её слова нашли полный отклик в его душе, и что глаза её красивы, и несмотря на свою «странную» серьёзность, она привлекательна… очень привлекательна…

— На самом деле мой дядя не придаёт таким вещам большого внимания. Я много беседовал с ним об этом, и понял, что он из тех людей, что изучает нацизм так же, как и демократию или социализм, и ему от этого ни горячо, ни холодно. Я не могу выяснить его позицию…

Она с улыбкой заметила:

— Её у него и нет. Писатель не может скрывать свою позицию. Он подобен буржуазным интеллигентам, которые читают, наслаждаются и задаются вопросами. Когда они сталкиваются с «абсолютной реальностью», то приходят в такое замешательство, которое может быть даже болезненным, однако встретив на пути тех, кто по-настоящему страдает, равнодушно проходят мимо…

Ахмад засмеялся:

— Мой дядя не такой…

— Вам виднее. Рассказы Рияда Калдаса — не то, что нам нужно. Они представляют собой описание и анализ реальности, но не продвигают нас ни на шаг вперёд. Не направляют и не проповедуют!

Ахмад задумался и сказал:

— Но он часто описывает положение трудящихся, крестьян, рабочих, а это значит, что он делает главным героем своих рассказов рабочий класс!

— При этом ограничиваясь просто описанием и анализом. Это пассивный труд по отношению к истинной борьбе!..

«Какая, однако, смутьянка эта девушка! Выглядит слишком серьёзной. Где же в ней женщина?!»

— А как вы бы хотели, чтобы он писал?

— Вы читали современную советскую литературу? Максима Горького, например?

Ахмад улыбался и молчал. У него не было оснований, чтобы стыдиться: он учился на социологическом, а не литературном факультете. К тому же она была на несколько лет старше его. Интересно, сколько ей лет? Может быть, двадцать четыре или даже больше?!..

Она снова заговорила:

— Вот какой жанр литературы вам необходимо читать. Могу вам одолжить кое-что, если захотите…

— С удовольствием…

Она улыбнулась ему:

— Однако «свободный» человек не должен ограничиваться тем, чтобы быть читателем или писателем! Принципы относятся прежде всего к воле. Воля — превыше всего.

Вместе с тем в его глазах она казалась ему изящной. Она не использовала косметику и украшения, однако следила за своей внешностью, как и другие девушки. Эта живая грудь производила такое же впечатление на него, как и остальные не менее соблазнительные груди. Но не так быстро! Разве те принципы, которыми он обладал, не отличают его от других мужчин?

«Какой странный у нас класс — я ещё отрицаю, что смотрю на женщину лишь с одного угла зрения!..»

— Я рад знакомству с вами и вижу, что перед нами откроется ещё немало возможностей трудиться рядом в деловой обстановке…

Она улыбнулась — а её улыбка была весьма женственной — и произнесла:

— Приятный комплимент!..

— Я и в самом деле рад познакомиться с вами…

Да, так и было на самом деле. Но не следует доходить до недоразумений, которые бы разволновали его: вероятно, то была естественная реакция такого молодого человека, как он. «Будь бдителен, не кидайся вновь в подобное тому, что произошло тогда в Маади, ведь следы печали в твоём сердце ещё не стёрлись…»

35

— Добрый вечер, тётушка.

Джалила проследовала к своему излюбленному месту в гостиной. Едва они оба уселись на диване, как женщина позвала служанку, и та принесла напитки. Джалила принялась смотреть, как та расставляет их и готовит столик, пока служанка не закончила и не удалилась. Тут она повернулась к Камалю и сказала:

— Племянничек, клянусь тебе, я больше ни с кем, кроме тебя не пью вечером в четверг. Мне так нравилось выпивать на пару с твоим отцом в старые времена. Но в то время я пила также и со многими другими…

Камаль сказал про себя: «До чего же мне нужно выпить! Не знаю, какой бы была жизнь без алкоголя!» Затем он обратился к ней:

— Однако виски исчез, тётушка, как и множество других благородных напитков. Говорят, что во время последнего налёта Германии на Шотландию был разгромлен склад известнейшей во всём мире винокурни, так что потекли самые настоящие реки виски…

— Душу бы отдала за такой налёт! Но скажи-ка мне, прежде чем захмелеешь, как поживает господин Ахмад?

— Не лучше и не хуже. Мне тяжело видеть его в таком состоянии, госпожа Джалила. Да смилостивится над ним Господь Бог наш…

— Я бы так хотела навестить его. Не найдёшь ли ты смелости, чтобы передать ему от меня привет?

— Что за новости!.. До Судного Дня не хватает только этого!

Пожилая женщина рассмеялась и сказала:

— Ты считаешь, что такой мужчина, как господин Ахмад, может себе представить, что любой человек невинен, особенно из его собственного семейства?

— А если и так, то что с того, прекраснейшая из дам?… Ваше здоровье!..

— И твоё… Атийя может припоздниться, так как её сын болен…

Камаль с интересом отметил:

— В прошлый раз она об этом не говорила!..

— Да, просто её сын заболел в прошлую субботу. Она, бедняжка, просто надышаться на него не может. И если с ним приключится несчастье, она теряет рассудок…

— Какая хорошая женщина и какая злосчастная судьба. Я уже давно понял, судя по ней, что она вынужденно ведёт такую жизнь…

Джалила то ли насмешливо, то ли весело сказала:

— Если такому, как ты, надоедает собственная благородная профессия, то что уж говорить о ней?

Тут пришла служанка с ароматной курильницей, меж тем как осенний влажный воздух проникал в гостиную через последнее открытое окно. Алкоголь оказался весьма горьким на вкус, хотя и крепким. Но тут вдруг слова Джалилы о его профессии напомнили о чём-то важном, что он почти забыл, и он произнёс:

— Меня уже было перевели из Каира, тётушка. И если бы это случилось, то сейчас я бы уже готовил чемоданы для переезда в Асьют!..

Джалила ударила себя ладонью в грудь и воскликнула:

— Асьют! Как вам это понравится? Да что б туда выслали наших врагов! Что случилось?

— Всё в конце концов вышло хорошо, слава Богу!

— У твоего отца знакомых в министерствах не счесть, словно муравьёв…

Камаль качнул головой, словно соглашаясь с ней, но комментировать не стал. Она по-прежнему представляет себе его отца в ореоле славы, как в былые времена. Но откуда ей знать, что когда он передал новость о своём переводе отцу, тот с сожалением заявил: «Нас больше никто не знает. Где же наши друзья теперь, где?» Но прежде он отправился к своему давнему другу Фуаду Аль-Хамзави — возможно, тот знал кого-нибудь из высших кругов в Министерстве образования. Однако этот важный судья ответил ему: «Весьма сожалею, Камаль, но по своей должности я судья, и не могу никого просить об услуге». В итоге он обратился к Ридвану, своему племяннику, несмотря на стыд, и в тот же день его перевод был отменён! «Какой важный молодой человек!» Оба они были служащими одного и того же министерства, состояли в одном государственном чине, только Камалю было тридцать пять, а Ридвану двадцать два. Но разве мог ожидать учитель начальной школы чего-то лучшего? Больше невозможно было искать для себя утешения в философии или притязаниях на то, что он был философом, ведь быть философом совсем не значит повторять слова других философов, словно попугай. Сегодня каждый выпускник литературного факультета мог написать как он или даже лучше. У него была одна надежда — собрать и опубликовать все свои сочинения в одной книге. Но все эти дидактические статьи больше ничего не стоили. А сколько сегодня появилось книг? Он же не был даже каплей в этом океане, и был сыт по горло этой скукой. Когда же поезд его остановится на остановке под названием «смерть»?

Он поглядел на рюмку в руке «тётушки», затем на её лицо, говорившее о солидном возрасте, и не мог не восхититься ею. Затем спросил:

— Что вы такого находите в алкоголе, тётушка?

Она обнажила свои золотые зубы в улыбке и ответила:

— По-твоему, я пью сейчас? То время прошло, и ни следа от него не осталось. Это для меня как кофе — не больше, и не меньше. В самом начале карьеры я настолько напилась на свадьбе в Биргаване, что мой оркестр поздно ночью был вынужден тащить меня на руках в мой экипаж. Да избавит тебя Господь наш от подобной злой участи!..

«Но выпивка по-прежнему самое лучшее, что может предложить нам этот не самый лучший мир»…

— А испытывали вы высшую точку опьянения?… Я достигал этого после двух рюмок. Сегодня же мне для этого требуется восемь. А сколько завтра — я и сам не знаю. Однако это необходимость, тётушка. Только тогда моё израненное сердце пляшет от восторга…

— Братец, у тебя и без спиртного живое и весёлое сердце…

«Весёлое сердце! А как же эта печаль-подруга? И разнообразный дым, поднимающийся из костра его полыхающих надежд? У человека, что томится от скуки, только и осталось, что напиться. В этой ли гостиной, в той ли спальне, если придёт женщина, выхаживающая своего больного сына?» Он и она достигли единого пункта назначения в этой жизни — жизни, которая ничего не стоит.

— Боюсь, что Атийя не появится!.

— Она обязательно появится. Разве больному не нужны деньги?

«Какой ответ!», подумал он. Однако Джалила не дала ему возможности задуматься над этим, склонившись к нему с интересом и принявшись разглядывать его. Затем тихо сказала:

— Осталось всего несколько дней!

Не понимая, на что она намекает, он сказал:

— Да продлит Господь наш ваши годы и не лишит меня вашего общества!

Она улыбнулась:

— Брошу я эту жизнь!

Он от изумления выпрямился и спросил:

— Что вы сказали?!

Она засмеялась, потом не без сарказма произнесла:

— Да ты не бойся, Атийя приведёт тебя в другой дом, такой же безопасный, как и этот…

— ?!

— Но что же случилось?

— Состарилась я, племянничек. Аллах дал мне больше того, в чём я нуждаюсь. А вчера полиция совершила рейд на ближайший публичный дом и отвела его хозяина в участок. С меня хватит уже. Я подумываю о том, чтобы покаяться. Мне нужно изменить своё поведение, прежде чем я встречусь со своим Господом!

Камаль опустошил остаток своей рюмки и налил себе снова, словно не веря своим ушам:

— Вам осталось только сесть на корабль и отправиться в Мекку!!

— Пусть Господь наш даст мне сил для совершения благих дел…

Оправившись от своего изумления, он спросил:

— Всё это произошло вот так, внезапно?!

— Нет, я не раскрою секрета до тех пор, пока не начну действовать. Я уже давно думала об этом…

— Серьёзно?!..

— Полностью. С нами Господь наш!

— Даже не знаю, что и сказать. Ну да пусть Господь даст вам сил для добрых дел…

— Амин…

Затем она засмеялась:

— Но не беспокойся: я не закрою этот дом, пока не буду уверена в твоём будущем!..

Он оглушительно расхохотался и сказал:

— Вряд ли я найду дом, в котором будет так же уютно, как здесь!

— Положись на меня, я поручу тебя новой хозяйке, даже если сама я буду в Мекке!

Всё ему казалось смешным в данной ситуации, однако алкоголь так и останется той киблой, в сторону которой направляли свои молитвы скорбящие. Обстоятельства изменились: звезда Фуада Аль-Хамзави засияла, а его, Камаля Абд Аль-Джавада, закатилась. Но алкоголь и впредь будет зажигать улыбку на лицах страждущих. Когда-то Камаль носил Ридвана-ребёнка на спине, чтобы побаловать его. Теперь же пришёл такой день, когда сам Ридван нёс на себе Камаля, чтобы не дать ему упасть. Алкоголь, тем не менее, останется поддержкой тоскующих. Даже сама госпожа Джалила подумывает о раскаянии, тем временем как он ищет новый бордель. Да, алкоголь останется последним прибежищем. Больному надоедает всё, даже сама скука. Лишь алкоголь остаётся ключом к радости.

— Слышать известия о вас для меня всегда приятно.

— Да выведет тебя Аллах на прямой путь и осчастливит…

— Может быть, я мешаю вам?..

Она приложила палец к его губам и сказала:

— Да простит тебя Господь. Пока этот дом мой, он и твой тоже. Любой дом, где бы я ни была, будет и твоим тоже, племянничек…

Висело ли над ним какое-то древнее заклятие, которое он не мог искупить?! Как ему уйти от той жизни, что скрывала его истинное призвание в жизни? Даже Джалила — и та думала над тем, чтобы поменять свою жизнь, так почему бы ему не взять с неё пример? Утопающему нужно схватиться за выступ скалы, чтобы спастись, иначе он погибнет. И если нет смысла в жизни, то почему бы нам самим не придумать ей смысл?!

— Видимо, было ошибкой искать в этом мире смысл, если наша первичная миссия — создать этот смысл…

Джалила как-то странно и пристально посмотрела на него, и по прошествии времени поняла, что эти слова вырвались у него неосознанно. Она засмеялась и спросила:

— Ты настолько быстро опьянел?

Он скрыл своё смущение за громким смехом и ответил:

— Во время войны алкоголь сущая отрава, уж не взыщите. Интересно, когда же придёт Атийя?!

36

Камаль покинул заведение Джалилы в половине второго ночи, когда всё вокруг погрузилось во тьму. Сама же тьма погрузилась в тишину. Он неспешно двигался по направлению к Новой Дороге, оттуда — к мечети Хусейна. Сколько ему ещё осталось жить в этом святом квартале, с которым он утратил всякую связь? Он вяло улыбнулся; от выпитого алкоголя осталось только похмелье в голове. Боль в теле затихла, и он лениво и устало продолжал идти вперёд. Обычно в подобных ситуациях, когда все желания стихали, что-то в глубине души громко взывало к нему, но не раскаяние и не сожаление, а скорее призыв к очищению или просьба освободиться из тисков страстей раз и навсегда, словно отступающие волны похоти обнажили проступавшие под ними голые утёсы аскетизма. Он поднял голову к небу, словно для того, чтобы пообщаться со звёздами, но тут вдруг тишину пронзила сирена воздушной тревоги!.. Сердце его бешено застучало, и сонные глаза расширились от удивления. Инстинктивное побуждение толкнуло его к ближайшей стене, параллельно которой он и направился. Вновь поглядев на небо, он увидел свет электрических прожекторов, что с огромной скоростью передвигались в пространстве, то сталкиваясь, то расходясь в бешеном ритме. Он ускорил шаги, не отделяясь от стены. У него было гнетущее чувство одиночества, как будто он единственный, кто остался на земле!.. Пронзительный свист, который ему прежде никогда не доводилось слышать, пронёсся где-то совсем рядом с ним, и от последующего за ним сильнейшего взрыва земля задрожала у него под ногами. Далеко ли это было, или близко? У него не было времени выяснять сведения о воздушных налётах, поскольку тут же за первым взрывом последовали остальные, от скорости которых дух захватывало. Затем неоднократно стали раздаваться звуки зенитных пушек, и небо заблестело от необъяснимых вспышек, похожих на зарево молнии. Ему казалось, что вся земля сейчас разлетится на части. Он стремглав пустился в бег, больше ни на что не обращая внимания, в сторону Красных Ворот, ища под их древними сводами убежище. Пальба из зениток продолжалась с неистовым бешенством, бомбы точно поражали цели, и дрожала земля. По прошествии нескольких ужасных секунд он достиг прохода в убежище, где скопилось множество людей, от присутствия которых тьма становилась только гуще. Тяжело дыша, он проскользнул сквозь них внутрь. Над атмосферой убежища довлел ужас, а кромешную темноту наполняли бормотание и стоны. Однако вход и выход время от времени озарялись светом, отражавшимся от вспышек на небе. Шум ли от падающих бомб прекратился, или это было всего лишь плодом их воображения? Зенитки же продолжали стрелять в том же бешеном ритме, оставляя в душах людей такой же след, как и бомбы. Вопли, плач, крики, рыдания женщин, детей и мужчин перемешались воедино.

— Это уже новый налёт, непохожий на предыдущие…

— А этот старинный квартал сможет выдержать все эти новые налёты?!

— Избавьте нас от вашей болтовни, и лучше обратитесь к Господу!

— Мы все обращаемся к Господу!

— Замолчите… Замолчите… И да будет Аллах милосерден к вам!

Камаль заметил свет около выхода под сводом, и в этот момент увидел вновь прибывшую группу: ему показалось, что среди них мелькнул силуэт его отца. Сердце его затрепетало. Может ли это и впрямь быть его отец? Тогда как он смог преодолеть такой длинный путь до самого убежища? И тем более как он смог покинуть постель?.. Он прошёл до конца свода, пробиваясь через взволнованные толпы людей. В мерцании света он увидел всю семью в сборе: отца, мать, Аишу и Умм Ханафи!.. Направился к ним, остановился и прошептал:

— Это я, Камаль!.. У вас всё в порядке?

Отец не ответил ему. Изнеможённый, он приткнулся спиной к стене свода между матерью и Аишей. Мать произнесла:

— Камаль?.. Слава Аллаху. Ужасно всё это, сынок. На этот раз не так, как обычно. Нам показалось, что дом того и гляди обрушится на наши головы. Господь наш дал сил твоему отцу, и он встал и пошёл вместе с нами. Я не знаю, ни как он пришёл, ни как мы пришли…

Умм Ханафи пробормотала:

— Милость Господня на нём. Какой ужас творится! Да смилостивится над нами Всемогущий…

Аиша внезапно закричала:

— Когда же замолчат эти пушки?!

Камалю показалось, что её голос свидетельствовал о том, что нервы у неё на пределе, и потому он подошёл и взял её руки в свои, словно к нему вернулась утраченная сила духа, едва он оказался среди тех, кто ещё более нуждался в успокоении. Пушки всё так же стреляли в бешеном ритме, хотя темп их начал неощутимо ослабевать. Камаль повернулся к отцу и спросил его:

— Как ваше состояние, отец?

Отец слабым шёпотом ответил:

— Где ты был, Камаль?.. Где ты находился, когда произошёл воздушный налёт?

Он успокаивающе заверил его:

— Я был поблизости от Красных Ворот. Как вы?

Отец дрожащим голосом сказал:

— Один Аллах ведает… Как я оставил свою постель и помчался по улице сюда?.. Только Аллаху известно… Я ничего не чувствую… Когда всё вновь станет как было?

— Мне снять пиджак, чтобы вы могли сесть на него?

— Нет. Я могу постоять. Но когда же всё вернётся в прежнее состояние?

— Кажется, воздушный налёт прекратился. А что до вашего внезапно подъёма, то не бойтесь. Такие сюрпризы часто творят чудеса во время болезни!..

Едва он закончил говорить, как землю сотрясли три последовательных взрыва, за которыми раздались бешеные выстрелы зенитных пушек. Своды убежища наполнились воплями:

— Это прямо у нас над головой!

— Заявите о том, что нет Бога, кроме Аллаха…

— Молчите, чтобы не стало ещё хуже!

Камаль высвободил руку Аиши, чтобы взять за руку отца. Он делал это впервые в жизни. Руки отца дрожали, как и руки самого Камаля. Умм Ханафи распласталась на земле и завопила. Чей-то нервный голос яростно закричал:

— Прекратите вопить! Я убью любого, кто будет вопить!..

Но вопли стали ещё сильнее. Выстрелы зениток теперь слышались один за другим, и в ожидании новых ударных волн нервное напряжение людей нарастало. Ожидание новых сотрясений и взрывов удушало их.

— Бомбардировки закончились!..

— Они остановятся, только чтобы начаться заново…

— Они далеко. Если бы это было близко, вокруг нас не осталось бы ни одного целого дома!

— Бомбы упали в квартале Ан-Нахасин!

— Это тебе так кажется, а вдруг они упали на складе боеприпасов?!

— Эй вы там, слушайте! Разве пушки не затихли?

Да, стрельба затихла, и слышалась теперь только издалека. Потом она стала прерывистой, слышной совсем далеко, и наконец между первым и вторым выстрелом наступил интервал в целую минуту. Воцарилась тишина, распространилась и окрепла. Скованные языки наконец получили свободу, пока молчание не нарушил плачущий в надежде шёпот, который становился всё громче и громче. Люди принялись вспоминать о множестве вещей и вновь оживать. Они переводили с осторожным облегчением дыхание, пока Камаль тщетно пытался разглядеть лицо отца после того, как на мгновение замерцал свет, а потом над ними нависла тьма…

— Отец, всё успокаивается…

Мужчина не ответил, а лишь пошевелил руками, которые всё ещё держал сын, словно желая убедить его, что всё ещё жив…

— Вы в порядке?

Он снова зашевелил руками. Камаль почувствовал такую грусть, что у него чуть не брызнули из глаз слёзы.

Тут раздалась сирена, отменявшая сигнал тревоги…

Со всех сторон убежище наполнилось ликующими криками, похожими на те, что издают дети во время стрельбы из пушек по праздникам. Вокруг стало шумно, люди задвигались то тут, то там, захлопали двери и окна, послышались нервные голоса, а затем собравшиеся в убежище начали покидать его один за другим. Камаль глубоко вздохнул и произнёс:

— Вернёмся…

Отец положил одну руку на плечо Камаля, а другую на плечо Амины и зашагал между ними к выходу. Они начали было расспрашивать его о самочувствии и о возможном влиянии этого опасного приключения, но господин Ахмад остановился и слабым голосом сказал:

— Я чувствую, что мне нужно присесть…

Камаль предложил ему:

— Позвольте мне понести вас…

Отец измученно ответил:

— Ты не сможешь…

Однако Камаль поднял его, обхватив одной рукой за спину, а другой — за ноги. Ноша его не была лёгкой, но то, что осталось от отца к тому времени, в любом случае, было нетяжело. Он пошёл очень медленно вперёд, а остальные тем временем с опаской следовали за ним. Внезапно Аиша разрыдалась, и отец уставшим голосом сказал ей:

— Не стоит срамиться!

Она закрыла рукой рот, и когда они дошли до дома, Умм Ханафи помогла Камалю нести господина. Вместе они медленно и осторожно подняли его по лестнице. Он хоть и покорился, однако его бормотание и постоянные мольбы о прощении свидетельствовали о дискомфорте и печали. Наконец они аккуратно поместили его на кровать, а когда зажгли свет в комнате, лицо его выглядело бледным, словно усилия полностью вычерпали из него всю кровь. Грудь его то яростно вздымалась, то опускалась вниз. Он в утомлении прикрыл глаза, затем застонал, но всё же смог побороть боль и погрузиться наконец в молчание. Остальные члены семьи стояли рядами за его постелью, боязливо уставившись на него. В конце концов Амина не выдержала и дрожащим голосом спросила:

— Мой господин в порядке?

Он открыл глаза и некоторое время смотрел на лица присутствующих. На какой-то миг даже казалось, что он не узнаёт их. Затем он тяжело вздохнул и почти неслышно сказал:

— Да. Слава Богу…

— Поспите, господин мой… Поспите, вам нужен отдых…

До них донёсся звонок в дверь, и Умм Ханафи пошла открывать. Оставшиеся перекинулись вопросительным взглядом, и Камаль сказал:

— Это, видимо, пришёл кто-то из Суккарийи или Каср аш-Шаук, чтобы убедиться, что у нас всё спокойно.

Его предположение оказалось верным, и в комнату сразу же вошли Абдуль Муним и Ахмад, а вслед за ними Ясин и Ридван. Они приблизились к постели хозяина, поприветствовав остальных. Отец безучастно посмотрел на них, словно не в силах произнести ни слова, и ограничился тем, что поднял свою тощую руку в знак приветствия. Камаль рассказал им вкратце, какую тревожную ночь испытал на себе отец, а Амина шёпотом сказала:

— Ужасная была ночь, не приведи Господь…

Умм Ханафи добавила:

— Он немного утомлён движением, но здоровье вернётся к нему после отдыха…

Ясин склонился над отцом и сказал:

— Вам нужно поспать. Как вы сейчас чувствуете себя?

Отец пристально посмотрел на него мутным взором и пробормотал:

— Слава Богу… Я чувствую усталость в левой половине тела…

Ясин спросил:

— Вызвать вам врача?

Отец с досадой махнул рукой и прошептал:

— Нет, мне будет лучше, если я посплю…

Ясин сделал знак присутствующим удалиться и сам немного отступил назад. Отец меж тем приподнял свою худую руку ещё раз на прощание, и они вышли из комнаты по одному, за исключением Амины. Когда они собрались в гостиной, Абдуль Муним спросил своего дядю Камаля:

— Что вы делали? Мы вот бросились в комнату для гостей во дворе.

Ясин тоже сказал:

— А мы спустились к нашим соседям, что живут на первом этаже…

Камаль тревожно произнёс:

— Усталость подорвала силы папы…

Ясин заметил:

— Если он поспит, то силы вернутся к нему…

— А что мы будем делать с ним, если начнётся новый воздушный налёт?!

Никто не ответил на его вопрос, и нависло тяжёлое молчание, пока Ахмад не сказал:

— Наши дома уже старые и не смогут пережить воздушных налётов…

В этот момент Камалю захотелось рассеять мрачное облако, окутавшее их и действовавшее на нервы, и выдавливая из себя улыбку, произнёс:

— Если наши дома будут разрушены, то с нас довольно и той чести, что сделают это с применением новейших научных способов…

37

Не успел Камаль проводить гостей до входной двери и повернуть назад к лестнице, как сверху до него донёсся тревожный шум. К нервному напряжению добавилось ещё одно горе, и он понёсся по ступеням наверх. Гостиная была пуста, а комната отца закрыта. Гул голосов шёл как-раз из-под дверей этой комнаты. Он бросился в комнату, толкнул дверь, и вошёл. Он ожидал увидеть здесь то, о чём по сути отказывался даже думать. Мать хриплым голосом закричала «Господин мой!», а Аиша страшным голосом взывала: «Папа!», Умм Ханафи же словно гвоздями была прибита к изголовью постели. На Камаля напало чувство отчаяния, ужаса и грустной капитуляции: он увидел, что нижняя часть тела отца покоилась на кровати, тогда как верхняя часть была в руках матери, сидевшей у него за спиной. Грудь его вздымалась и опускалась чисто механически, и ещё непонятный звук не от мира сего — странный предсмертный хрип — доносился изо рта его. В открытых глазах стоял какой-то новый затуманенный взгляд, невидящий и не выражавший никаких чувств, боровшихся внутри. Ноги Камаля, подошедшего к постели, были прикованы к полу, язык словно свело, а глаза пристального уставились на отца. Он не находил слов, чтобы сказать что-то, или сил, чтобы что-то предпринять, испытывая подавляющее чувство абсолютной беспомощности, абсолютного отчаяния и абсолютной собственной ничтожности, словно потеряв рассудок, если бы только он не понимал, что отец его прощается с жизнью. Аиша перевела взгляд на Камаля, искоса посмотрела на лицо отца и воскликнула:

— Отец, это Камаль, он хочет поговорить с вами!

Ум Ханафи прекратила наконец своё непрерывное бормотание и сдавленным голосом произнесла:

— Приведите врача!

Мать сердито застонала:

— Какого ещё врача, дура?!

Затем отец попытался сделать движение, словно для того, чтобы сесть, и грудь его стала судорожно сжиматься в конвульсиях. Он вытянул указательный палец правой руки, затем палец левой руки, и когда это увидела мать, лицо её сжалось от боли, и она наклонилась к его уху, громко произнеся свидетельство о том, что нет Бога, кроме Аллаха, и что Мухаммад — посланник Его. Она продолжала повторять эту фразу до тех пор, пока руки его не стали вновь неподвижны. Камаль понял, что отец его больше не в состоянии произнести ни слова, и потому просил мать произнести свидетельство о единобожии вместо него, и что суть этого последнего часа в жизни так и останется теперь нераскрытой тайной: было то болью, ужасом или трансом — тут уже не угадаешь. Но в любом случае, это не может длиться бесконечно, ведь такой момент был слишком важным и значимым, чтобы считаться обыденной частью жизни. Несмотря на то, что нервы Камаля расстроились от такой сцены, он стыдился самого себя за то, что даже в такой момент пытался анализировать и изучить ситуацию, будто кончина отца могла дать ему пищу для размышлений и служить источником познания. Это лишь усилило его скорбь и боль.

Меду тем конвульсивные движения груди и предсмертный хрип отца стали ещё интенсивнее. Что это? Он пытается встать? Или заговорить? Или обращается к кому-то невидимому?.. Рассуждает о чём-то? Или боится?… Ох…

Отец издал глубокий хрип и голова его упала на грудь.

Аиша закричала изо всех сила: «Отец!.. Наима!.. Усман!.. Мухаммад!», и Умм Ханафи бросилась к ней и мягко отстранила её назад. Мать подняла своё бледное лицо на Камаля и жестом попросила выйти из комнаты. Однако он не пошевелился, и тогда она в отчаянии прошептала:

— Позволь мне выполнить свой последний долг перед твоим отцом…

Он сдвинулся с места и вышел из комнаты в гостиную, где Аиша выла, упав на диван. Он подошёл и сел на диван напротив неё. Умм Ханафи вошла в комнату, чтобы помочь хозяйке, и закрыла за собой дверь. Рыдания Аиши Камаль не мог вынести, и встал, начав мерить шагами гостиную из конца в конец, не обращаясь к сестре ни словом. Время от времени он поглядывал на закрытую дверь, затем с силой сжимал губы, и спрашивал себя, почему смерть кажется нам такой странной вещью? Всякий раз, как он собирался с мыслями, чтобы подумать, они вновь рассеивались, и им овладевало волнение.

Отец — даже после своей отставки — наполнял собой жизнь всей семьи. Нет ничего странного в том, если завтра Камаль уже не застанет этот дом таким же, как прежде, а его жизнь больше не будет такой, к которой он привык. С этого момента он должен подготовиться к новой роли. Он всё больше и больше расстраивался от рыданий Аиши и даже задумался о том, чтобы заставить её замолчать, однако так и не сделал этого. Он лишь дивился тому, откуда у неё эти чувства, ведь ещё совсем недавно она казалась совсем сухой и отстранённой. Он снова задумался о том, что отец его исчез из этой жизни, но как же трудно было представить такое! Затем он вспомнил его последнее состояние, и скорбь наполнила его сердце. Перед глазами его предстало лицо отца в полном расцвете сил и блеске, и он почувствовал глубокую жалость ко всем живым существам. Но когда же прекратится вой Аиши?!.. Разве она не может плакать как и он — без слёз?!

Дверь в комнату открылась, и оттуда вышла Умм Ханафи. Из-за двери, прежде чем она вновь закрылась, до Камаля донёсся плач матери, и он понял, что она выполнила свой последний долг перед отцом и вовсю отдалась слезам. Умм Ханафи подошла к Аише и твёрдо сказала:

— Хватит плакать, госпожа…

Затем она обратилась к Камалю:

— Уже занялся рассвет, господин. Поспите хотя бы немного, ведь у вас впереди тяжёлый день завтра…

Затем больше не в силах говорить, она заплакала и вышла из комнаты, обронив на ходу сквозь всхлипывания:

— Я отправляюсь в Суккарийю и в Каср аш-Шаук, чтобы объявить эту чёрную новость!..

В дом поспешно прибыл Ясин, за ним Зануба и Ридван. Затем тишину улицы нарушил голос Хадиджи, с приходом которой в доме загорелся настоящий огонь эмоций: воедино слились вопли, рыдания, плач. Мужчины не могли показывать свои слёзы перед женщинами на первом этаже и потому поднялись в библиотеку, где молча уселись с мрачным видом. Наконец Ибрахим Шаукат сказал:

— Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха. Воздушный налёт стал концом для него. Да смилостивится над ним Аллах. Он был таким человеком, каких мало…

Ясин не смог сдержаться и заплакал. Тут и у Камаля потекли слёзы. Ибрахим Шаукат продолжил:

— Засвидетельствуйте, что Бог един. Отец покинул вас, когда вы стали зрелыми мужчинами…

Ридван, Абдуль Муним и Ахмад смотрели на плачущих скорбно, угрюмо с некоторым удивлением. Слёзы обоих братьев вскоре высохли и они замолчали. Ибрахим Шаукат сказал:

— Скоро утро. Подумаем о том, что нужно сделать…

Ясин печально и односложно ответил:

— Тут нет ничего нового для нас, мы уже много раз проходили через это…

Ибрахим Шаукат заметил:

— Похороны должны быть достойными его статуса…

Ясин подтвердил:

— Это самое меньшее, что нужно сделать!

Тогда заговорил Ридван:

— Улица перед домом слишком узкая, чтобы там поместились траурные шатры, лучше поставить их на площади Дома Судьи…

— Однако обычно шатры помещают перед домом покойного!..

Ридван сказал:

— Здесь место не такое уж важное, да и потом там шатры посетят министры, депутаты и сенаторы!

Присутствующие поняли, что он намекает на своих знакомых, и Ясин, не придавая этому значения, ответил:

— Значит, поставим их там…

Ахмад задумался о том, какую роль поручат ему, и сказал:

— Мы не сможем опубликовать траурное объявление в утренних газетах…

Камаль сказал:

— Вечерние газеты выйдут примерно в три часа по полудни, давайте проведём похороны в пять часов…

— Давайте. Кладбище в любом случае недалеко…

Во время разговора Камалю пришли на ум странные мысли: ещё сегодня в пять часов отец слушал в постели радио, зато что будет в то же время завтра…! Он будь рядом с Фахми и двумя маленькими детьми Ясина. И что осталось от Фахми? Жизнь не ослабила старинного желания Камаля заглянуть в могилу. Интересно, действительно ли хотел его отец сказать что-то в последнюю минуту, как он представлял себе? Что он хотел сказать?

Ясин повернулся к нему и спросил:

— Ты присутствовал в то время, когда он умер?

— Да. Это случилось сразу после вашего ухода.

— Он мучился?

— Я не знаю. Да и кто знает, брат? Но это длилось не более пяти минут…

Ясин глубоко вздохнул и спросил:

— И он ничего не сказал?

— Нет. Вероятно, был просто не в состоянии говорить…

— И не произнёс свидетельство единобожия?

Опустив глаза, чтобы скрыть своё волнение, Камаль ответил:

— Моя мать сделала это за него…

— Да смилостивится над ним Аллах…

— Амин…

Нависла недолгая пауза, пока Ридван не нарушил молчание:

— Траурный шатёр должен быть большим, чтобы вместить всех провожающих…

Ясин заметил:

— Конечно, у нас много друзей…, - затем он посмотрел на Абдуль Мунима… — И есть ещё отделение «Братьев-мусульман»!..

Он тяжело вздохнул:

— Если бы его друзья были живы, то несли бы траурные носилки на своих плечах!..

Похороны прошли так, как они и намечали. Больше всего присутствовало друзей Абдуль Мунима, зато друзья Ридвана были самого высокого ранга. Некоторые из них привлекали внимание тем, что были известными личностями: их знали читатели газет и журналов. Ридван был так горд этим, что гордость почти затмевала его скорбь. С «соседом всей жизни» пришли проститься жители квартала, даже те, кому не довелось познакомиться с ним лично. Не провожали покойного разве что его друзья, которые отправились на тот свет раньше него. У ворот Баб Ан-Наср по пути на кладбище появился шейх Мутавалли Абдуссамад: шатаясь от старости, он поднял голову и поглядел на траурные носилки, прищурил глаза и спросил:

— Кто это?

Один из жителей квартала ответил:

— Покойный господин Ахмад Абд Аль-Джавад!

Лицо шейха затряслось влево-вправо, и выражение замешательства проступило в его чертах. Вдруг он спросил снова:

— Откуда он?..

Печально качнув головой, тот же человек ответил:

— Из этого квартала. Как это вы не знаете его?! Разве вы не знаете господина Ахмада Абд Аль-Джавада?!..

Однако шейх, кажется, уже ничего и никого не помнил. Он бросил последний взгляд на траурную процессию и продолжил свой путь…

38

«Теперь, когда моего хозяина больше нет здесь, это уже нет тот дом, в котором я прожила больше пятидесяти лет. Все вокруг меня плачут. Хадиджа не покидает меня: она моё сердце, полное скорби и воспоминаний, моя дочь, моя сестра и даже иногда моя мать. Большую часть времени я плачу украдкой, когда остаюсь одна, ведь я должна приободрить их, пробудить забвение. Мне нелегко, когда они скорбят или — да не приведи такого Аллах — терзаются от горя. Когда я остаюсь одна, то единственным моим утешением становится плач. Я плачу до тех пор, пока слёзы не высохнут сами, и говорю Умм Ханафи, если она тихонько нарушает моё слезливое уединение, чтобы оставила мои дела мне, да помилует её Аллах. Она отвечает: „Как же я оставлю вас в таком состоянии?.. Я знаю, в каком вы состоянии… Тем не менее, вы верующая женщина, даже больше того — госпожа всех верующих женщин, у вас мы учимся утешению и смирению тому, что послал нам Аллах…“ Красивые слова, Умм Ханафи, но как скорбящему сердцу понять смысл их? Меня больше ничто в этом мире не держит, нет больше забот, и каждый час ежедневно связан с каким-нибудь воспоминанием о моём господине… Я не знала иного в жизни, ведь он был стержнем моей жизни, которая вертелась вокруг него. Как я могу жить дальше, если у меня не осталось и тени его? Я сама была первой, предложившей изменить вид той дорогой комнаты… Что я могла сделать? Они по-прежнему будут глядеть на пустое место, всякий раз как придут сюда, и опять разразятся рыданиями. Мой господин заслуживает того, чтобы по нему плакали и лили слёзы. Но я не могу перенести их слёз и боюсь за их нежные сердца, и утешаю их так же, как меня саму утешает Умм Ханафи, и прошу их смириться перед решением Аллаха. Вот почему я освободила эту комнату от старой мебели и перебралась в комнату Аиши. Чтобы эта комната не выглядела покинутой и одичалой, я перенесла туда мебель из гостиной, чтобы пить там кофе, когда мы собираемся вокруг жаровни и долго беседуем, перемежая разговоры слезами. Ничто нас так не занимает, как посещение кладбища. Тогда я лично занимаюсь приготовлением благотворительного угощения для нищих. Может быть, это единственная моя задача, которую я не уступлю Умм Ханафи, как уступила ей всё остальное. Эта дорогая мне, верная женщина заслуженно стала частью нашей семьи. Мы вместе готовим это благотворительное угощение, вместе плачем, и также вместе вспоминаем прекрасное прошлое. Она постоянно рядом со мной, помогает своим духом и памятью. Вчера у нас зашёл разговор о ночах Рамадана, и она принялась говорить о том, что делал мой господин во время Рамадана: о том, как просыпался утром и до самого возвращения к нам был дома для принятия пищи до рассвета. Я же в свою очередь, упомянула о том, как бежала к машрабийе, чтобы разглядеть экипаж, привозивший его домой, и услышать голоса и смех пассажиров — тех самых, что друг за другом отправились на тот свет и предстали пред милосердным Господом, унося за собой прекрасные дни молодости и здоровья. Дай Господи детям долгой жизни и наполни их глаза радостью. Этим утром я видела нашу кошку, что нюхала землю под кроватью, где она кормила своих дорогих котят, которых я раздала соседям, и её грустный сбитый с толку вид надорвал мне сердце, и я закричала из глубины души: „Да наделит тебя Аллах терпением, Аиша!..“

Бедная Аиша: смерть отца возбудила в ней всю её скорбь, и она оплакивает и отца, и дочь, и сыновей, и мужа. Какие же горькие слёзы она льёт! Я сама, испытавшая такую горечь от потери ребёнка когда-то давно, что казалось, моё сердце излило всю свою кровь, сегодня переношу ещё один удар, но уже из-за кончины моего господина. Моя жизнь, которая была полна им, теперь опустела. Из всех моих обязанностей осталась только одна — приготовить самой или собрать в Суккарийе и Каср аш-Шаук благотворительное угощение и раздать в память о нём. Вот и всё, что осталось мне.

Нет, сынок. Найди для себя в эти дни какое-то другое общество, помимо нашего грустного сборища, чтобы не заразиться этой инфекцией скорби… Почему ты так хмур?.. Грусть создана не для мужчин, ведь мужчина не может вынести одновременно и тяготы, и скорбь… Поднимись к себе в комнату и займись чтением или писанием, как ты обычно делаешь, или пойди к своим друзьям и проведи с ними вечер. С самого начала творения дорогие и близкие люди покидают своих родных, и если бы все отдались на милость скорби, на земле не осталось бы ни одной живой души…

Я не так уж опечалена, как ты полагаешь. Верующему не следует горевать. Если угодно будет Аллаху, мы поживём и забудем, ведь ушедшего дорогого нам человека нельзя догнать, если только того не захочет Аллах. Так я говорю ему и изо всех сил терплю и креплюсь. Но когда появляется Хадиджа — сердце всего нашего дома — и начинает лить слёзы — тут уже и я не выдерживаю и плачу.

Аиша рассказала мне, что видела отца во сне — он держал за руку Наиму, а другой рукой — Мухаммада, а Усман сидел у него на плечах. Он сказал ей, что у него всё хорошо, как и у них. Тогда она спросила его о том таинственном окне из света, которое видела на небесах, но потом оно навсегда исчезло. В его глазах был лишь упрёк, и он не произнёс ни слова в ответ. Затем она спросила меня о значении этого сна. Как же ты смутила свою мать, Аиша… Но я сказала ей, что хотя дорогой ей человек умер, он по-прежнему печётся о ней, и потому посетил её во сне, приведя её детей из рая, чтобы она могла увидеть их и успокоиться, не омрачая душевного равновесия, цепляясь за грусть. О, если бы Аиша вновь стала прежней, как и в те времена, хоть бы на часок! Если бы все те, кто окружает меня, перестали грустить, я бы посвятила себя целиком и полностью этой глубокой снедающей меня печали.

Я свела вместе Ясина и Камаля и сказала им: „Что нам делать с этими дорогими вещами, оставшимися от вашего отца?“ Ясин ответил: „Я возьму себе перстень, он подходит по размеру на мой палец. А тебе, Камаль, достанутся часы. А чётки — вам, мама…“. „А как же джуббы и кафтаны?…“ Я сразу же вспомнила про шейха Мутавалли Абдуссамада — единственное живое воспоминание о жизни дорогого нам человека. Ясин сказал: „Он всё равно, что покойник; впал в забытьё и нигде не имеет пристанища“. Камаль нахмурился и сказал: „Он не узнал отца!.. Забыл его имя и равнодушно отвернулся от похоронной процессии“. Я встревожилась: „Как странно! Когда же это случилось?.. Господин мой спрашивал меня о нём вплоть до своих последних дней, он всегда любил его, и видел-то всего раз или два с того времени, как тот посещал наш дом на свадьбе Наимы. Но Боже мой, где теперь Наима и всё наше прошлое?“ Затем Ясин предложил отдать одежду курьерам в его отделе и дворникам в школе Камаля, ведь больше всего этого заслуживают бедняки, которые помолятся о милосердии Божьем в его последнем пристанище. Зато дорогие моему сердцу чётки не покинут меня до тех пор, пока я сама не покину этот мир.

До чего же приятно посещать могилы, несмотря на скорбь, что они вызывают. Я не перестаю посещать их с тех пор, как туда перебрался мой дорогой мученик Фахми. После этого я даже стала считать то место одной из комнат в нашем доме, хотя кладбище и находится на окраине нашего квартала. Кладбище собирает нас всех воедино, как и кофейные посиделки в былые времена. Хадиджа рыдает, пока не исчерпает все силы. Затем мы призываем к тишине из уважения к чтению Корана. А потом они начинают разговаривать, а я радуюсь тому, что это утешает скорбь моих близких. Ридван, Абдуль Муним и Ахмад ведут долгие споры, и иногда к ним также присоединяется Карима. Камаля также иногда подбивает желание принять участие в их разговоре, что смягчает мрачную атмосферу места. Абдуль Муним расспрашивает о своём покойном дяде-мученике, и Ясин рассказывает ему о нём. Старинные события оживают вновь, возвращаются забытые воспоминания, и моё сердце трепещет, ибо я не знаю, как скрыть слёзы, подступающие к глазам.

Я часто вижу, что Камаль насуплен и угрюм, и спрашиваю причину того, и он отвечает мне, что образ отца никогда не покидает его, особенно картина его смерти. Если бы только его конец был более лёгким!.. Я мягко сказала ему: „Забудь обо всём этом“, и он спросил, как можно забыть. Я ответила: „С помощью веры“, тогда он грустно улыбнулся и сказал: „Как же я боялся его в детстве, но в последнее время он открылся мне совершенно иным человеком, став дорогим другом. Каким он был нежным, остроумным, мягким. Он не знал подобных себе“. Ясин плачет всякий раз, как на него находит воспоминание об отце… Если Камаль предаётся скорби в угрюмом молчании, то огромный Ясин плачет, словно дитя, и говорит, что отец был единственным человеком, которого он любил в своей жизни. Да, у него были и отец, и мать, но он получал любовь, сострадание и заботу только под крылышком у отца. Даже суровость его была милосердной.

Я никогда не забуду того дня, когда он простил меня и вернул домой. Моя проницательная мать — да смилуется над ней Аллах — оказалась права, когда беспрестанно повторяла мне, что господин мой не из тех мужчин, что лишают детей их матери. Нас объединяла его любовь, а сегодня нас объединяет память от нём. В нашем доме не переводятся гости, но сердце моё находит покой только тогда, когда Хадиджа, Ясин и их семьи оказываются рядом со мной… Даже Зануба — до чего же искренняя её скорбь! Маленькая Карима сказала мне как-то: „Бабушка, пойдёмте с нами, ведь в эти дни у нас праздник — день рождения Хусейна, и возле нашего дома суфии будут проводить зикр, а вам так это нравится!“ Я поцеловала её в знак признательности и ответила: „Внученька, твоя бабушка не привыкла проводить ночь вне дома“… Она ничего не знает об обычаях в доме своего деда в те далёкие времена. До чего прекрасные воспоминания о них, о машрабийе, что была границей всего мира для меня, пока я ждала возвращения своего господина уже под утро. От его силы чуть ли не дрожала земля, когда он вылезал из экипажа, а затем заполнял собой всю комнату вдоль и поперёк. С лица его, пышущего отменным здоровьем, так и веяло бодростью повсюду. Но сегодня он не вернётся, и никогда больше не вернётся. Ещё до того он увял, скрылся от всего мира и оказался прикован к постели. Тело его исхудало и высохло, потеряв столько веса, что его можно было нести одной рукой. О печаль моя непреходящая!

Аиша сердито сказала мне: „Эти внуки не горевали по своему деду, они вообще не горюют ни о чём“. Я ответила ей: „Нет, это не так. Они горевали, но просто они малы. Да смилостивится над ними Аллах! Пусть не знают они, что значит тонуть в своём горе“. Она заметила: „Поглядите на Абдуль Мунима — он не прекращает спорить. Он не скорбел по моей дочери и быстро забыл её, будто её и вовсе не было“. Я возразила ей: „Нет, он долго скорбел по ней и много плакал. Однако скорбь мужчин не похожа на скорбь женщин. А материнское сердце — не такое, как все сердца вместе взятые. Есть ли такой человек, Аиша, что не забывает? Разве мы сами не отвлекаемся разговорами или не улыбаемся время от времени? Придёт такой день, когда даже слёз не останется в глазах. И где Фахми, где?“

Умм Ханафи заметила как-то: „Почему вы перестали посещать Хусейна?“ И я ответила: „В душе моей нет былого пыла ко всему тому, что я прежде любила. Когда зарубцуются мои раны, я навещу нашего господина Хусейна“. Она спросила: „А что ещё может залечить раны, если не визит к нашему господину?“ Так Умм Ханафи заботится обо мне, она хозяйка нашего дома и всех его обитателей, иначе у нас просто не было бы дома.

Ты, Господь мой, Владыка всех людей, Ты Судья, и решения Твои неотвратимы. Тебе я молюсь. Я бы так хотела, чтобы у моего господина оставались силы до конца, ведь ничто не причиняло мне столько страданий, как то, что он был прикован к постели и слаб. Для него и всего мира было мало… Даже молиться — и того он не мог. Как же страдало его слабое сердце, когда мы несли его на своих руках, словно ребёнка после того воздушного налёта. От этого у меня текут слёзы и усиливается боль…»

39

— Я положусь на Аллаха и посватаюсь к своей кузине Кариме…

Ибрахим Шаукат с изумлением поднял глаза на сына, Абдуль Мунима. Ахмад опустил голову и улыбнулся, что свидетельствовало о том, что новость не была для него сюрпризом. Хадиджа отложила в сторону шаль, которую вышивала, и посмотрела на него странным пристальным взглядом, в котором сквозило недоверие. Затем она поглядела на мужа и спросила:

— Что он сказал?

Абдуль Муним повторил:

— Я положусь на Аллаха и посватаюсь к своей кузине Кариме…

Хадиджа в замешательстве развела руки и сказала:

— Неужели хороший вкус в мире больше не в моде? Разве сейчас подходящее время для разговоров о помолвке, несмотря на то, кто избранница?!

Абдуль Муним улыбнулся:

— Для помолвки подходит любое время…

Она в изумлении покачала головой и сказала:

— А как же твой дед?!.. — затем она перевела взгляд на мужа и Ахмад… — Вы слышали когда-нибудь нечто подобное?

Абдуль Муним в несколько резком тоне парировал:

— Помолвка же не заключение брака, и не свадьба. Со смерти деда прошло уже четыре полных месяца…

Зажигая сигарету, Ибрахим Шаукат сказал:

— Карима ещё слишком мала, хотя и выглядит старше своих лет, насколько я полагаю…

Абдуль Муним ответил на это:

— Ей пятнадцать. И потом, брачный контракт будет подписан только через год…

Хадиджа с язвительной горечью сказала:

— А госпожа Зануба показывала тебе её свидетельство о рождении?

Ибрахим Шаукат и Ахмад засмеялись, но Абдуль Муним на полном серьёзе сказал:

— До истечения года ничего не произойдёт. По прошествии этого времени будет примерно полтора года с момента смерти дедушки, а Карима будет совершеннолетней и на ней можно будет жениться…

— Но зачем ты портишь нам нервы сейчас?

— Потому что нет ничего плохого в объявлении о помолвке в настоящее время.

Хадиджа саркастически спросила:

— А если помолвку отсрочить на год, она что, прокиснет, словно молоко?

— Прошу вас… прошу вас, хватит уже шутить…

Хадиджа закричала:

— Если это произойдёт, то выйдет скандал.

Настолько спокойно, насколько мог, Абдуль Муним сказал:

— Предоставьте бабушку мне. Она меня лучше поймёт, чем вы. Она одинаково и моя бабушка, и бабушка Каримы.

Хадиджа грубо отрезала:

— Она не бабушка Каримы…

Абдуль Муним замолчал, и лицо его приняло угрюмый вид. Отец поспешил заявить:

— Это вопрос хорошего тона. Было бы неплохо тебе немного подождать…

Хадиджа в гневе закричала:

— То есть у тебя нет иных возражений, кроме как из-за времени?

Абдуль Муним сделал вид, что не понимает, о чём она, и спросил:

— А есть ещё какие-то возражения?

Хадиджа не ответила и вернулась к своему вышиванию. Тогда Абдуль Муним снова заговорил:

— Карима — дочь Ясина, твоего брата. Не так ли?

Хадиджа отложила в сторону шаль и с горечью сказала:

— Она и впрямь дочь моего брата, но следует также помнить и о том, кто её мать!

Мужчины обменялись настороженными взглядами, затем Абдуль Муним резко повёл наступление:

— Её мать также является женой твоего брата!

Хадиджа повысила голос:

— Я это знаю, к сожалению!

— Её прошлое забыто! Кто о нём теперь вспомнит?! Она теперь такая же уважаемая женщина, что и ты!

Она грубо сказала:

— Она не такая же как я, и никогда не будет такой же!

— А чем она хуже?! Мы узнали её ещё в детстве, и она была дамой, уважаемой во всех смыслах этого слова. Если человек покаялся и ведёт себя правильно, то грехи его прошлого стираются. И единственный, кто напоминает ему об этом потом, это…

Он замолчал. Мать, с сожалением покачав головой, сказала:

— Да? Расскажи, какая я! Оскорби свою мать из уважения к этой женщине, которая с таким успехом смогла выесть твои мозги. А я-то всё задавалась вопросом, что стоит за этими частыми приглашениями на ужин в Каср аш-Шаук, и вот ты сам вывалил на нас эту новость, как ушат с холодной водой!

Абдуль Муним в гневе перевёл взгляд на отца и брата и спросил:

— Разве такие слова достойны нас? Что вы думаете об этом?!

Зевнув, Ибрахим Шаукат ответил:

— Нет необходимости во всех этих прениях. Абдуль Муним всё равно женится — не сегодня, так завтра, и тебе самой этого захочется. Карима прекрасная и милая девушка, и незачем устраивать всю эту шумиху…

Ахмад сказал:

— Мама, ты первая, кто захочет порадовать дядю Ясина!

Хадиджа разгорячилась:

— Все вы против меня, как всегда. Ваш единственный аргумент — это дядя Ясин. Мой брат Ясин. Его первой ошибкой было то, что он не мог найти себе нормальную жену, и его племянник унаследовал от него этот странный темперамент!

Абдуль Муним удивлённо спросил:

— Разве жена дяди не твоя подруга?! Если кто увидит, как вы беседуете по душам, то сразу подумает, что вы родные сёстры!

— А что я могу сделать с женщиной, которая не уступит самому Алленби по части дипломатии? Но если бы это зависело от меня, и не будь я озабочена Ясином, то не позволила бы ей войти в наш дом. И какой результат?.. Зваными обедами она поглотила твой ум ради собственных корыстных целей. И что взамен?

Тут Ахмад обратился к брату:

— Проси её руки, когда пожелаешь. У нашей мамы острый язык, зато сердце мягкое…

Хадиджа нервно засмеялась и сказала:

— Браво, сын!.. Вы полностью отличаетесь друг от друга… И в религии, и в убеждениях, и в политике, однако вы едины в одном — то, что вы оба настроены против меня!

Ахмад ликующим тоном возразил:

— Дядя Ясин самый дорогой человек для тебя. И ты окажешь Кариме самый тёплый приём. Всё дело в том, что ты бы хотела иметь чужую невестку — и всё ради того, чтобы как её свекровь ты могла бы притеснять её. Ну что ж, я выполню твою мечту — приведу тебе невесту из чужой семьи, чтобы ты потешила своё самолюбие!

— Меня не удивит, если завтра ты приведёшь в наш дом танцовщицу! Над чем вы смеётесь?! Мусульманский шейх породнится с певицей. Чего же мне тогда ожидать от тебя, если твоя вера, упаси Боже, вообще сомнительна?!

— Нам и впрямь нужна танцовщица!

Тут Хадиджа вспомнила одну важную вещь:

— Боже мой, а что скажет о нас Аиша?!

Абдуль Муним заявил в знак протеста:

— А что она скажет? Моя жена скончалась четыре года назад. Ей хотелось бы, чтобы я оставался до конца жизни холостым?

Ибрахим Шаукат раздражённо произнёс:

— Не делайте из мухи слона. Всё намного проще. Карима — дочь Ясина, Ясин — брат Хадиджи и Аиши. И с нас этого довольно. Ох. Всё у вас превращается в спор, даже свадьба!

Ахмад украдкой бросил на мать весёлый взгляд, и проводил её глазами, когда она поднялась, словно в бешенстве и вышла из гостиной. Он сказал себе: «Весь этот буржуазный класс не что иное, как связка комплексов. Ему потребуется искусный психоаналитик, чтобы вылечить его от всех этих комплексов. Причём это должен быть такой же искусный аналитик, как сама история! Если бы фортуна была на моей стороне, я бы опередил брата и женился бы. Но ещё одна представительница буржуазии поставила условием своему супругу иметь жалованье не меньше пятидесяти фунтов. Так наносятся раны сердцам из-за каких-то вещей, вовсе не имеющих к ним отношения. Интересно, а что бы подумала об этом Сусан Хаммад, если бы узнала о моих неудачных похождениях?!»

40

Погода была ужасно холодной. Сырой квартал Хан аль-Халили производил не лучшее впечатление зимой, однако сам Рияд Калдас предложил тем вечером отправиться в кофейню Хан аль-Халили, которая была возведена над прежней кофейней Ахмада Абдо. Или, как он сказал: «В конце концов, Камаль научил меня ценить диковинки».

Помещение кофейни было маленьким, двери его выходили на квартал Хусейна. Столики были расставлены по обеим сторонам длинного коридора, который заканчивался деревянным балконом, что выходил на новый квартал Хан аль-Халили.

Друзья сели в правом углу балкона, попивая чай и куря кальян по кругу. Исмаил Латиф сказал:

— Мне дали время всё подготовить, после чего я уезжаю…

Камаль с сожалением спросил его:

— Тебя не будет с нами три года?

— Да, эта авантюра необходима. Огромное жалованье, которое я не могу и представить себе получить когда-нибудь здесь. Да и к тому же, Ирак — арабская страна, не очень-то отличающаяся от Египта…

«После него я останусь один. Он не был мне духовным другом, но был другом на всю жизнь».

Рияд Калдас засмеялся и спросил:

— Ираку не нужны переводчики?

Камаль спросил его:

— А ты бы уехал, если бы тебе тоже представился случай, как и Исмаилу?

— Если бы это случилось в прошлом, то да, однако уж точно не сегодня…

— А в чём разница между тогда и сейчас?

Рияд Калдас засмеялся:

— Для тебя ни в чём, а для меня — это всё. По-видимому, вскоре я присоединюсь к кругу женатых!

Камаль удивился этой новости, упавшей на него, как снег на голову без всякого вступления. Его объяла непостижимая тревога:

— Правда?! Ты раньше не говорил об этом!

— Да, верно. Это случилось внезапно. На последней нашей встрече это даже не приходило мне в голову!

Исмаил Латиф торжествующе засмеялся. Камаль же, пытаясь изобразить улыбку, спросил:

— Как так?

— Как?! Как случается почти каждый день. Одна учительница пришла навестить своего брата в бюро переводов и понравилась мне. Я же прозондировал почву и обнаружил, что ко мне относятся благосклонно…

Беря из рук Камаля кальянную трубку, Исмаил со смехом сказал:

— Интересно, а когда этот вот, — он указал на Камаля, — прозондирует почву?

Исмаил никогда не упускал свой шанс, чтобы поднять эту устаревшую тему. Но было тут и нечто более важное. Все его женатые друзья говорили, что брак это «клетка». Весьма вероятно, что Рияда, — если тот женится, конечно, — он будет видеть очень и очень редко, и тот может измениться и стать своего рода другом по переписке. Он был утончённым и кротким, а как легко обидеть такого! Но как же теперь он сможет жить без него? Если брак сделает из него нового человека, такого, как Исмаил, то прощай тогда многие удовольствия! Он спросил его:

— Когда ты женишься?

— Скорее всего, следующей зимой.

Казалось, что Камалю просто суждено постоянно терять друзей по духу:

— Тогда ты станешь уже другим Риядом Калдасом!

— Почему?!.. Ты слишком фантазируешь…

Пряча своё волнение за маской улыбки, он сказал:

— Фантазирую?! Сегодня Рияд — это человек, дух которого не насытишь ничем, при том, что карман его рад даже пустоте, но после брака его карман будет голодным всегда, и у него не найдётся возможности удовлетворить ещё и дух…

— Что за едкая нападка на брак! Я не согласен с этим…

— Как и Исмаил, что вынужден перебраться в Ирак. Я не высмеиваю это решение, оно вполне естественное, даже более того — героическое. Но в то же время оно отвратительно. Представь себе, что ты до самых кончиков ушей погрузишься в бытовые хлопоты, и будешь думать только о хлебе насущном и считать своё время в пиастрах и миллимах. Поэтика жизни превратится в пустую потерю времени!

Рияд индифферентно заметил:

— Фантазии вызывают страх!

Исмаил Латиф сказал:

— О, если бы ты только знал, что такое быть мужем и отцом! Даже сегодня ты так и не познал всей правды жизни…

Мнение его было недалеко от истины. И если это так и есть на самом деле, то жизнь его была глупой трагедией. Но что такое счастье? И чего конкретно он желает? Тем не менее, сейчас его по-настоящему огорчало только одно — что ему вновь угрожает страшное одиночество, как и тогда, когда Хусейн Шаддад исчез из его жизни. Если бы только можно было отыскать себе жену с таким же телом, как у Атийи и духом, как у Рияда! Вот чего он хотел на самом деле. Тело Атийи и дух Рияда, заключённые в одном человеке, на котором он женится и ему больше не будет грозить чувство одиночества до самой смерти. В том-то и проблема.

Тут Рияд досадливо заявил:

— Давайте больше не будем говорить о браке. Я своё решение уже принял, и теперь очередь за Камалем. Есть и другие важные политические темы, которые требуют нашего внимания сегодня.

Камаль разделял его чувства, однако не мог избавиться от своего удивления, и потому воспринял предложение друга с видимым равнодушием, не произнеся ни слова. Тогда Исмаил Латиф весело заявил:

— Ан-Наххас знал, как отомстить за свою отставку в декабре 1937 года: он взял штурмом дворец Абедин с помощью британских танков!

Рияд немного помедлил, чтобы дать Камалю возможность отреагировать, однако тот не заговорил, и потому Рияд мрачно спросил:

— Отомстить?! В воображении твоём всё слишком далеко от истинной реальности…

— А в чём же истина?

Рияд бросил взгляд на Камаля, словно призывая его заговорить, но когда тот не откликнулся, продолжил:

— Ан-Наххас не из тех людей, что вступают в сговор с англичанами, только чтобы вернуться к власти. А Ахмад Махир безумец, ибо он предал народ и присоединился к королю. Затем ему захотелось скрыть свою слабость глупым заявлением, которое он сделал перед журналистами!

Он поглядел на Камаля, спрашивая его мнение: наконец-то разговор о политике привлёк его интерес, хотя он и испытывал желание высказать несогласие с Риядом, пусть даже по мелочам. Он сказал:

— Ан-Наххас, несомненно, спас положение. Я полностью уверен в его патриотизме: в таком возрасте человек не может стать предателем, чтобы вновь занять тот же пост, который он занимал уже пять-шесть раз. Но вопрос в том, было ли его поведение идеальным?

— Ты скептик, и нет конца и края твоим сомнениям. Что такое вообще это идеальное поведение?

— Ему следовало упорно продолжать отказываться от поста премьер-министра, чтобы не покоряться британскому ультиматуму, и пусть будет что будет.

— Даже если бы король оказался низложен, а британское военное командование взяло бразды правления страной в свои руки?

— Даже если и так!

Рияд Калдас яростно фыркнул и сказал:

— Мы развлекаемся приятным разговором за кальяном, но на настоящем политике лежит серьёзная ответственность. В нынешних военных условиях как мог Ан-Наххас согласиться на низложение короля и переход власти к британским военным? Если союзники победят, — а мы и этого не должны исключать, — то мы будем в рядах поверженных врагов. Политика это отнюдь не поэтический идеализм, это реалистичная мудрость…

— Я по-прежнему верю в Ан-Наххаса, но он, вероятно, ошибся. Не говорю, что он заговорщик или предатель…

— Ответственность ложится на тех нарушителей общественного спокойствия, которые помогали фашистам за спиной у англичан, надеясь, будто фашисты станут уважать наш суверенитет. Разве у нас с англичанами нет соглашения? Разве не вопрос чести заставляет нас соблюдать слово, данное англичанам? И потом, разве мы не демократы, заботящиеся о победе демократии над нацизмом, который ставит нас на низший уровень среди рас и наций и разжигает расизм и межрелигиозную рознь?!

— Я полностью согласен с тобой в этом. Но уступка британскому ультиматуму свела нашу независимость к фикции!

— Он протестовал против ультиматума, и британцы уступили ему…

Исмаил громко засмеялся и сказал:

— Какой замечательный англо-египетский протест!..

Но тут же серьёзно сказал:

— Я согласен с тем, что он сделал, и будь я на его месте, то сделал бы то же самое. Его отстранили от власти и унизили, несмотря на то, что большинство было за него, но он знает, как отомстить за себя. На самом деле нет никакой независимости: всё это пустая болтовня. Ради чего низлагать короля и устанавливать над нами военное английское правление?!

Лицо Рияда ещё более помрачнело, зато Камаль как-то странно улыбнулся и сказал:

— Это другие совершили ошибку, а Ан-Наххас расплачивается за них, неся на себе всё бремя последствий. Но он, без сомнения, спас положение, трон и всю страну. Но хорошо то, что хорошо кончается. Если англичане вспомнят о том, что он сделал после войны, то об ультиматуме четвёртого февраля никто и не вспомнит!

Исмаил усмехнулся и хлопнул в ладоши, чтобы принесли ещё угля для кальяна:

— Если англичане вспомнят о том, что он сделал! Так я прямо сейчас тебе готов сказать, что они ещё раньше отправят его в отставку!

Рияд убеждённо сказал:

— Этот человек выступил вперёд, чтобы взять на себя самую большую ответственность в тяжелейших обстоятельствах…

Камаль улыбнулся:

— Как выступишь и ты, чтобы взять на себя самую большую ответственность в твоей жизни!..

Рияд засмеялся, затем встал и извинился: «С вашего позволения», и направился в уборную. В этот момент Исмаил наклонился к Камалю и, улыбаясь, сказал:

— На прошлой неделе моя матушка посетила одну «группу», и я не сомневаюсь, что ты их помнишь!

Камаль удивлённо поглядел на него и спросил:

— Кого же?

Его друг, всё так же многозначительно улыбаясь, сказал:

— Аиду!

Это имя произвело на Камаля странное действие, вызывав все эмоции, которое только могло вызвать. Казалось, это имя исходило из недр его собственной души, а не сорвалось только что с языка друга. Он мог ожидать чего угодно, но только не этого. Прошло несколько мгновений, но Камаль не выразил никакой реакции на это имя. Кто такая Аида? Какая Аида? То была далёкая история! Сколько лет прошло с тех пор, как он слышал это имя? В 1926 или 1927 году? Целых шестнадцать лет, то есть достаточное время для юноши, чтобы достичь расцвета молодости, а может быть, также влюбиться и даже потерпеть неудачу в любви! Он и правда достиг немалого возраста. Аида?! Интересно, какое впечатление произведёт на него это воспоминание? Никакого! Разве что сентиментальный интерес, смешанный с некоторыми переживаниями, наподобие руки, что прикасается к тому месту, где делали операцию, которое уже давно зажило, и вспоминает то давно прошедшее критическое состояние. Он пробормотал:

— Аида?!

— Да. Аида Шаддад. Ты разве её не помнишь? Сестра Хусейна Шаддада!

Камаль почувствовал неловкость под пристальным взглядом Исмаила, и уклончиво ответил:

— Хусейн! Интересно, что о нём слышно?

— Кто знает?

Он почувствовал, какой нелепой и смешной была его уклончивость, но что он мог поделать, ощутив, как всё лицо его горит, несмотря на сильную февральскую стужу? Любовь вызывала у него несколько странную ассоциацию с… едой!

«Ты хорошо ощущаешь её присутствие, когда она перед тобой на столе, а вслед за тем оказывается у тебя в желудке, и переваривается уже в кишечнике. И наконец она поступает в твою кровь и превращается в клетки, которые со временем обновляются, и никакого следа от неё уже не остаётся, кроме, разве что, отголоска в глубине души — то, что мы зовём забвением. И тут вдруг неожиданно человек может столкнуться с тем самым „голосом“ из прошлого, что выталкивает забвение ближе, на уровень сознания, и он уже слышит этот отголосок». Если это не так, то откуда у него всё это волнение? Или это тоска по Аиде, но не потому, что она — та, которую он когда-то любил, и чувства к которой исчезли безвозвратно, а из-за того, что она являла собой символ любви, из-за отсутствия которой он ощущал себя одиноким на протяжении стольких лет. Она была для него всего-навсего символом, вроде покинутых всеми руин, вызывающих воспоминания о славной истории.

Тут Исмаил снова заговорил:

— Мы долго разговаривали: я, моя мать, Аида, моя жена. И Аида рассказала нам, как они с мужем и другими дипломатами бежали от немецких войск, пока не нашли убежища в Испании, и в конце концов перебрались в Ирак. Затем мы вернулись к событиям далёкого прошло и много смеялись…

Какова бы ни была любовь, что умерла в нём, сердце его ожило в томительном упоении. Глубинные, давно разорванные струны его души зазвучали тихим грустным аккордом. Он спросил:

— Какая она теперь?

— Наверное, ей лет сорок. Нет, я старше её на два года. Аиде тридцать семь. Она стала немного полнее, чем раньше, хотя по-прежнему сохраняет стройность. Лицо такое же, за исключением взгляда, что теперь намного серьёзнее и невозмутимее. Она сказала, что у неё есть сын четырнадцати лет и дочь десяти.

Значит, это Аида. Она не была ни его мечтой, ни частью его прошлого. Были такие моменты, когда это прошлое, казалось, и вовсе не существовало. Она жена и мать, вспоминает то, что было, и много смеётся. Но как выглядит она теперь на самом деле? И что осталось от этого образа в памяти? Впечатления сильно изменились, пока хранились в памяти. Ему бы хотелось хорошенько рассмотреть это человеческое существо — может быть, тогда он сможет раскрыть секрет того огромного влияния, что она произвела на него.

Тут Рияд вернулся на своё место, и Камаль испугался, что Исмаил прервёт свой рассказ, однако тот продолжал:

— И они ещё спрашивали о тебе!

Рияд посмотрел на обоих друзей, и понял, что у них личный разговор, и перевёл внимание на кальян. Камаль же понял, что фраза «они спрашивали о тебе» способна нанести по его иммунитету такой же разрушительный удар, как вирус. Приложив все силы, которые только имелись у него, чтобы выглядеть естественно, он спросил:

— Почему?

— Они спрашивали то об одном старинном знакомом, то о другом, и наконец о тебе. Я ответил, что ты работаешь учителем в начальной школе Силахдар и ещё ты великий философ, публикующий статьи, которые я не понимаю, в журнале «Аль-Фикр», который я даже не раскрываю. Тогда они засмеялись и спросили: «Он женился?» И я сказал, что нет…

Камаль обнаружил, что сам спрашивает его:

— И что они ответили:

— Я не помню, что именно, но что-то, что перевело нас на другую тему.

Сидящий глубоко внутри него недуг грозил прорваться наружу. Тот, кто долгое время болел туберкулёзом, должен остерегаться холода. А фраза «они спрашивали о тебе» напоминала ему детскую песенку, имевшую самый простой смысл, но в то же время сильно проникавшую в душу. Могли вновь появиться угасшие обстоятельства, при которых душа снова проходила через все прошлые эмоциональные потрясения, а потом исчезнуть, словно дождь, пошедший не во-время. Таким образом, он почувствовал в этот краткий миг, что превратился в прежнего влюблённого юношу, страдающего от любви и переживающего все её радостные и грустные моменты. Но ему не грозила серьёзная опасность, ведь он был сейчас словно спящий, что сокрушается во сне, но чувствует успокоение от того, что всё, что он видит — всего лишь сон, но не явь. В этот момент ему так хотелось, чтобы небеса сотворили чудо, и он встретил её хотя бы на несколько минут, и тогда она бы призналась ему, что питала взаимные чувства к нему хотя бы один день или даже того меньше, но разница в возрасте или что-то иное разлучило их! Если бы это чудо свершилось, то утолило бы все его прошлые и нынешние муки, и он мог бы считать себя счастливейшим из людей, а свою жизнь — прошедшей не зря. Но это всё ложное представление, как представление о смерти. Лучше ему довольствоваться забвением — в том и будет его победа, пусть даже она и таит в себе поражение. И пусть утешением ему служит то, что он не один в этом мире, кто познал неудачу в жизни. Он спросил:

— Когда они уезжают в Ирак?

— Они должны были уехать вчера, так, по крайней мере, она сказала мне во время нашего визита…

— А как она восприняла трагедию её семьи?

— Она, естественно, избегала говорить об этом, и не упоминала о ней!

Тут Рияд Калдас, указав прямо перед собой, воскликнул: «Смотрите!», и они поглядели в левую сторону балкона, где увидели странную женщину. Ей было лет семьдесят: худая, босая, в длинном джильбабе из тех, что носят мужчины, а на голове у неё была шапочка-тюбетейка, из-под которой не виден был ни один волос — она была либо лысой, либо больной. Лицо же её казалось необычным из-за толстого слоя косметики, что делало его смешным и отвратительным одновременно. У неё не было ни одного переднего зуба, но глаза её с ласковой и заискивающей улыбкой глядели во все стороны. Рияд с интересом спросил:

— Нищенка?

Исмаил сказал:

— Скорее всего, помешанная!

Она принялась высматривать свободное место в левом углу, затем выбрала одно и уселась. Заметив, что они во все глаза смотрят на неё, широко улыбнулась и сказала:

— Добрый вечер, мужчины!

Рияд тепло ответил на её приветствие:

— Добрый вечер, паломница!

Она засмеялась, и смех её напомнил Исмаилу — как он сам выражался — квартал развлечений Узбакийю в её расцвете!.. Она сказала:

— Паломница! Да, я такая, если имеете в виду мечеть «запретов»[90]!

Все трое засмеялись. Женщина осмелела и завлекающим тоном произнесла:

— Если закажете для меня чай и кальян, то вас ждёт награда у Аллаха…

Рияд воодушевлённо хлопнул в ладоши, зовя официанта, чтобы заказать для неё то, что она хотела, и склонившись к уху Камаля, прошептал: «Так начинаются некоторые истории». Старуха же весело засмеялась и сказала:

— Это щедрость прошлых времён!.. Вы богачи военного времени, дети мои?

Камаль сказал со смехом:

— Мы бедняки военного времени, то есть государственные служащие, госпожа паломница…

Рияд спросил её:

— А как ваше благородное имя?

Она с нелепой горделивостью подняла голову и ответила:

— Султанша Зубайда личной персоной!

— Султанша?!

— Да… — тут она засмеялась… — Но мои подданные умерли!

— Да помилует их Аллах!

— Да помилует Аллах живых. А мёртвым достаточно и того, что они и так находятся подле Аллаха… Расскажите мне, кто вы.

Официант с улыбкой принёс им кальян и чай. Подойдя к компании друзей, он спросил их:

— Вы её знаете? Кто она?

— Певица Зубайда, самая известная исполнительница своего времени. Возраст и кокаин превратили её в то, что вы видите сейчас!

Камалю показалось, что он уже не впервые слышит это имя. Интерес же Рияда Калдаса достиг апогея, и он призвал друзей представиться ей лично, как она и просила, чтобы разговорить её. Исмаил представился:

— Исмаил Латиф.

Попивая чай маленькими глотками, прежде чем он остынет, она засмеялась и сказала:

— Живые имена, пусть даже и бессмысленные…

Они засмеялись, но одновременно с тем Исмаил беззвучно отругал её. Рияд Калдас сказал:

— Рияд Калдас.

— Неверный?! Один такой был моим любовником: он был торговцем на улице Муски, и звали его Юсуф Гаттас. Я привязывала его к кровати и распинала как крест до рассвета!..

Она смеялась над своими словами вместе с ними, и в глазах её сверкал восторг. Затем взгляд её обратился к Камалю, и он сказал:

— Камаль ибн Ахмад Абд Аль-Джавад.

Она уже собиралась поднести стакан с чаем ко рту, как рука её остановилась, словно пережив осознанный миг. Внимательно посмотрев на него, она спросила:

— Что вы сказали?

Вместо него ответил Рияд Калдас:

— Камаль ибн Ахмад Абд Аль-Джавад.

Она затянулась кальяном, и будто обращаясь к себе, сказала:

— Ахмад Абд Аль-Джавад! Таких имён много! Как и пиастров в былые времена…, - и снова обратилась к Камалю… — Ваш отец торговец в Ан-Нахасин?

Камаль поразился и ответил:

— Да.

Тогда она встала со своего места и подошла к ним, и очутившись перед ними, разразилась хохотом, что был даже мощнее собственного её тела, и воскликнула:

— Вы сын Абд Аль-Джавада! Сын моего дорогого друга! Но вы на него не похожи! Нос — и впрямь его, однако он напоминал полную луну в ночном небе. Просто упомяните ему о госпоже Зубайде, и он много чего расскажет вам обо мне!

Рияд и Исмаил покатывались со смеху, тогда как Камаль лишь улыбнулся, пытаясь справиться с навалившимся на него смущением. В этот момент он вспомнил, что ему рассказывал Ясин в прежние времена об их отце и певице Зубайде. Она снова спросила:

— Как поживает господин? Я уже давно оторвана от вашего квартала, который отверг меня. Сейчас я одна из тех, кто принадлежит Имаму Аш-Шафии. Но тоскую по кварталу Хусейна и время от времени посещаю его. Я долго болела, пока соседям это не надоело, и если бы они не боялись порицания, то бросили бы меня в могилу живьём. Так как поживает господин?

Камаль угрюмо сказал:

— Он скончался четыре месяца назад…

Она слегка нахмурилась и произнесла:

— Да будет над ним милость Божья. Какая потеря. Он был хоть куда, не таким как все остальные мужчины…

Затем она вернулась на своё место и внезапно громко засмеялась. Но в этот момент на балконе появился хозяин кофейни и предупреждающе заметил:

— Хватит смеяться. Мы молчали поначалу. Этих господ следует поблагодарить за их щедрость к тебе. Но если ты снова начнёшь шуметь, то дверь — вон там…

Она замолчала, пока он не ушёл, затем с улыбкой посмотрела на них и спросила Камаля:

— А вы такой же, как ваш отец или нет?..

Она показал неприличный жест, и друзья рассмеялись, затем Исмаил сказал:

— Он ещё не женат!..

Шутливо подтрунивая, она заметила:

— По-видимому, ты просто сосунок!..

Они засмеялись, затем Рияд встал, подошёл к ней и присел рядом:

— Нам выпала честь, султанша, и я бы хотел услышать о временах вашего царствования!

41

До начала лекции оставалось минут двадцать, но зал Эйварта в Американском Университете был почти полон. Мистер Роджер — по словам Рияда Калдаса — был известным профессором, особенно в том, что касалось Шекспира. Говорили, что лекция будет содержать политические отсылки и пропаганду, но важно то, что лектором был сам мистер Роджер, а темой — Уильям Шекспир. Тем не менее, Рияд был мрачным и подавленным, и если бы не он сам позвал Камаля послушать лекцию, то не стал бы присутствовать на ней, как и следовало ожидать от человека, настолько интересующегося политикой. С неослабеваемым пылом он прошептал на ухо Камалю:

— Макрама Убайда исключили из «Вафда»! Как только происходят все эти из ряда вон выходящие вещи?!

Камаль, который также был ошеломлён после такой новости, лишь мрачно покачал головой, но никак не прокомментировал её.

— Это национальная катастрофа, Камаль. Не нужно было допускать, чтобы события зашли так далеко…

— Да, но кто в ответе за это?

— Ан-Наххас! Макрам, может быть, и нервничает, но тот факт, что коррупция затронула правительство, это истина, которую не следует замалчивать.

Камаль улыбнулся:

— Давай не будем говорить о коррупции. Макрам Убайд устроил бунт не столько из-за коррупции, сколько из-за потери влияния…

Рияд с явным смирением спросил:

— Разве такой борец, как Макрам, сдастся из-за каких-то мимолётных эмоций?

Камаль не выдержал и засмеялся:

— Ну ты же сдался ради мимолётной эмоции!

Но Рияд не отреагировал на его слова, и без всякой тени улыбки сказал:

— Ответь мне…

— Макрам эмоционален, как поэт или певец! Если он не может быть всем, то не будет ничем вовсе. Он просто обнаружил, что его выдающееся влияние сокращается, и устроил бунт, затем открыто поставил в кабинете министров вопрос о критике отдельных проявлений фаворитизма, тем самым исключив любое примирение или взаимопонимание, что очень жаль!

— И каков результат!

— Дворец, несомненно, благословил этот раскол в «Вафде», и в надлежащий момент заключит Макрама в свои объятия, как уже делал до него с другими. С этого времени и впредь мы будем видеть Макрама в новой для себя роли — среди политических меньшинств и агентов дворца. Либо так, либо изоляция. Возможно, они там во дворце и ненавидят его, как ненавидят Ан-Наххаса, или даже больше того. Но среди них есть и такие, что ненавидят «Вафд» только из-за Макрама, однако они первыми обнимут его, чтобы разрушить «Вафд». А что нас ждёт после, то об этом можно только догадываться…

Рияд нахмурился и произнёс:

— Какая отвратительная картина. Они оба совершили ошибку, и Ан-Наххас, и Макрам. Сердце моё предчувствует, что ничего хорошего из этого не выйдет…

Затем он понизил голос и сказал:

— Коптам не у кого будет искать опоры, или они будут вынуждены обратиться к своему заклятому врагу: «королю», который не станет их долго защищать. И если «Вафд» будет к нам несправедлив, как и другие меньшинства, то что же будет?

Камаль сделал вид, что не понял, и спросил его:

— Почему ты делаешь на этом такой акцент? Макрам это ещё не все копты, а копты — это не не один только Макрам. Он политик, ушедший в отставку, тогда как националистические принципы «Вафда» никуда не денутся…

Рияд с печальным сарказмом покачал головой и сказал:

— Об этом могут писать газеты, но я говорю то, что есть на самом деле. Копты почувствовали, что изгнаны из «Вафда», и теперь ищут себе безопасное убежища, но боюсь, никогда его не найдут. Недавно политика подбросила мне новую головоломку, вроде той, что я и так имею с религией. Я отвергал религию своим интеллектом и склонялся к ней своим сердцем из-за национальной симпатии. Точно так же я буду отвергать «Вафд» своим сердцем и склоняться к нему интеллектом, и если скажу, что я вафдист, то предам сердце, а если скажу, что я враг «Вафда», то предам интеллект. Эта трагедия до сих пор не приходила мне в голову. Видимо, нам, коптам и впрямь суждено жить вечно с раздвоенной личностью. Если бы вся наша община была единым человеком, он бы сошёл с ума!..

Камаль почувствовал досаду и боль. В этот момент ему казалось, что все человеческие общества играют на сцене ироническую комедию с трагическим финалом. Не слишком убедительным тоном он наконец произнёс:

— Это, должно быть, иллюзорная проблема, если бы вы видели в Макраме политика, а не всю общину коптов в целом!..

— А мусульмане видят его в том же свете?!

— Так я вижу его!

На губах Рияда появилась улыбка, несмотря на подавленное состояние:

— Я говорю о мусульманах. Ты-то какое имеешь к ним отношение?

— А разве мы с тобой не в сходных позициях?

— Ну да, но с небольшой разницей: ты не из меньшинства…, - тут он улыбнулся… — Если бы я жил во время исламского завоевания Египта и мог бы предсказывать будущее, я призвал бы всех коптов принять религию Аллаха!..

Затем он сказал с нотками протеста в голосе:

— Ты же не слушаешь меня..!

Да, так и было! Глаза Камаля были устремлены на вход в зал. Туда же обратил свой взгляд и Рияд Калдас и заметил там девушку в самом расцвете молодости. На ней было простое серое платье: по-видимому, студентка. Она села в первых рядах, предназначенных для женщин.

— Ты её знаешь?…

— Не уверен…!

Разговор их на этом закончился, так как на кафедре появился лектор, и по залу пронёсся шум аплодисментов. Затем наступила тишина, в которой даже кашель казался бы оскорблением. Ректор Американского Университета обратился к присутствующим с подобающей для вступления речью, после чего профессор начал читать лекцию.

Большую часть времени глаза Камаля с пытливым интересом разглядывали девушку. Он случайно увидел её, когда она входила в зал, и внешность её привлекла его внимание и нарушила поток мыслей. Она словно отшвырнула его лет на двадцать назад, а затем вновь вернула в настоящее. Он с трудом переводил дыхание. Поначалу казалось, что он видит Аиду, но не было сомнений: это была не Аида… Этой девушке не было и двадцати. У него не было достаточно времени, чтобы изучить черты её лица, однако можно было разглядеть всю её внешность: форму лица, фигуру, дух, ясный взгляд. Да, он видел те же самые глаза, что и у Аиды, но это не было лицо Аиды. Её сестра? Это первое, что пришло ему в голову: Будур. На этот раз он не забыл это имя. Вскоре он вспомнил их дружбу в далёком прошлом. Но вряд ли она ещё помнит о нём — если это на самом деле была она. Важно то, что образ её разбудил его сердце, вернул, хотя бы и ненадолго к той полной, льющей через край жизни, которой он жил тогда. Он был в смятении, и прослушал лектора несколько минут, затем большую часть времени смотрел на головку девушки. Волна воспоминаний накрыла его; терпеливо он переживал все чувства, что бились в его душе.

«Я последую за ней, чтобы выяснить правду. Особых причин для этого не было, однако тот, кто скучает, должен уметь много ходить пешком. Я способен вынести всё, что только вытрет с моей души следы ржавчины, накопившиеся на ней».

С этим намерением он стал поджидать. Будет ли лекция длинной или короткой? Это неизвестно… Но в конце неё он сообщил о своём плане Риаду, и попрощавшись с ним, пошёл вслед за девушкой. Он осторожно шёл за ней, следя за её изящной походкой и стройной фигуркой, не в состоянии не проводить параллель с походкой той, другой, которую уже не так хорошо помнил. Но фигура её была той же самой. У той была причёска «а-ля гарсон»; у этой же — густые косы. Но цвет волос был тот же самый — чёрный — в том не было сомнений. Если бы он ещё мог так же чётко рассмотреть её лицо на остановке трамвая, переполненной студентами! Она села в трамвай номер 15, что шёл в Атабу, и протиснулась на женскую половину. Камаль поднялся вслед за ней, спрашивая себя, едет ли она в Аббасийю, или все его предположения это просто навязчивые мечты?.. Аида никогда в жизни не ездила на трамвае: в её распоряжении имелись две машины. А эта бедняжка… Ему взгрустнулось, как и в тот день, когда он услышал про историю банкротства Шаддад-бека и его самоубийства.

Трамвай высыпал большую часть своих пассажиров на станции Атаба, и Камаль выбрал себе место поблизости от неё, на тротуаре. Она смотрела на прибывающий на остановку трамвай; он же смотрел на её длинную тонкую шею, вспоминая ту далёкую эпоху. Он заметил, что кожа её была пшеничного оттенка, граничащего с белым, и вовсе не такая бронзово-смуглая, как у того образа из прошлого. С самого начала преследования он впервые почувствовал сожаление, будто хотел увидеть другую, преследуя её. Затем подошёл трамвай, шедший до Аббасийи, и она приготовилась сесть в него. Но увидев, что на женской половине мест нет, перешла в вагон второго класса, а Камаль, не мешкая, пошёл за ней. Когда она села, он сел рядом. Затем места по обе стороны заполнились пассажирами, а оставшееся между ними пространство — теми, кто ехал стоя. От того, что ему посчастливилось примоститься рядом с ней, он испытывал безмерное удовольствие, хотя его и огорчало то, что она сидит среди всего этого народа в вагоне второго класса, вероятно, из-за отличия в двух образах: прежнего бессмертного и нынешнего, что он видел рядом с собой. Его плечо слегка соприкасалось с её плечом всякий раз как трамвай делал резкое движение, особенно при остановке и в начале движения. Каждый раз, как предоставлялась возможность, он разглядывал её как мог. Те же угольно-чёрные глаза, сросшиеся брови, прямой милый носик, круглое как полная луна лицо — как будто он видел перед собой Аиду. Это она и в самом деле? Нет. Была также разница в цвете кожи и ещё в некоторых штрихах между той и этой. Он не помнил, была ли разница между ними большой или маленькой, и даже если их рознило совсем немногое, он ощущал это различие так, словно это был один градус, отделяющий температуру тела здорового человека от больного. И в то же время он сейчас находился рядом с наиболее похожим на Аиду образом, и потому ему стало казаться, что он помнит её более ясно, чем когда-либо ещё из-за присутствия этого прекрасного личика. Тело у неё, вероятно, такое же, как у Аиды, о чём он часто спрашивал себя — и сейчас он может видеть его: стройное и изящное, грудь довольно скромная, как и всё тело, ничуть не напоминавшее тело Атийи — округлое как бутыль, с нежной кожей, которое он любил! Неужели его вкус испортился за всё это время? Или его прежняя любовь была просто бунтом против потаённых инстинктов? Хотя то была счастливая, мечтательная любовь, опьяняющая сердце воспоминаниями. Случайные прикосновения к её плечу лишь усиливали это опьянение и созерцание своих мыслей. Он никогда не прикасался к Аиде, а лишь смотрел на неё, ибо она была вне досягаемости. Зато эта молоденькая девушка сама ходила по базарам и смиренно сидела среди пассажиров второго класса в трамвае. До чего же это огорчало его! Это лёгкое различие между ней и Аидой раздражало его и разочаровывало, вынося приговор: его прежняя любовь так и останется загадкой навсегда.

Тут появился контролёр, выкрикивавший: «Ваши билеты и проездные!», и девушка раскрыла сумочку, вытащив из неё студенческий проездной и принявшись ждать, пока подойдёт контролёр. Камаль внимательно пригляделся к её проездному, и наткнулся на имя: «Будур Абдульхамид Шаддад… Студентка факультета искусств». Больше сомнений у него не было.

«Моё сердце бьётся чаще, чем следует. Если бы я мог стащить у неё проездной, чтобы сохранить для себя фотографию, что больше всего похожа на Аиду! О, если бы это было возможно! Школьный учитель тридцати шести лет крадёт проездной у студентки факультета искусств! До чего заманчивый заголовок для газет! Философ-неудачник ближе к сорока годам!.. Интересно, а сколько лет Будур? В 1926 году ей ещё не было и пяти. Значит, сейчас у неё самый счастливый возраст — двадцать один год. Счастливый?! У неё нет ни виллы, ни машины, ни слуг, ни свиты. И ей не было и четырнадцати, когда произошла эта трагедия в её семье, — возраст, в котором уже можно осознать смысл всей трагедии и отведать горя. Бедняжка страдала и была панически напугана. Она испытала то же жестокое чувство, которое познал и я. Нас объединила боль, несмотря на разницу во времени, как и старая забытая дружба».

Контролёр приблизился к ней, и Камаль услышал её слова: «Пожалуйста», с которыми она передала свой проездной. Голос её застучал в его ушах, подобно старинной любимой мелодии, смытой забвением давным-давно и вызвавшей сладкое упоение и воспоминания. Она оживила возвышенное мгновение и закружила его уши в божественном экстазе, где жили мечты прошлого. Эта тёплая нежная мелодия была наполнена магическим экстазом.

«Дай мне послушать этот голос — это не твой голос, о моя старинная несчастная подруга. К счастью, настоящая обладательница этого голоса наслаждается сейчас такой же прекрасной жизнью, как и раньше. Её не коснулись страдания, которых хлебнула вся семья. Ты же спустилась к нам сюда, к людям второго класса. Разве ты не помнишь своего друга, которого обнимала за шею, обмениваясь с ним поцелуями? Как ты живёшь сейчас, моя маленькая? Будешь ли работать в итоге так же, как и я учительницей в какой-нибудь начальной школе?»

Трамвай прошёл мимо того места, где стоял их старинный особняк, и где построили огромный новый дом. Камаль видел его прежде во время немногочисленных визитов в Аббасийю после своего исторического разрыва с этим местом, и в частности, в последнее время, когда заходил к Фуаду Аль-Хамзави.

«Сама Аббасийя изменилась, так же как и ваш дом, моя малышка: дворцы и особняки её исчезли вместе с садами времён моей любви и печали. Их место заняли огромные здания, переполненные жильцами, лавки, кафе, кинотеатры. Пусть Ахмад, очарованный наблюдением за классовой борьбой, порадуется тому. Но как мне злорадствовать над судьбой этого дома и его обитателей, когда моё сердце погребено под его обломками? И как я могу презирать изумительное создание, которое не испытывало жизненных невзгод и не находилось в переполненных народом местах, мыслило прекрасными образами, перед которыми моё сердце падает ниц?»

Когда трамвай остановился на следующей остановке после полицейского участка Аль-Вайли, она сошла. Он последовал за ней, и стоя на тротуаре перед остановкой, наблюдал, как она пересекла дорогу и направилась к улице Ибн Зейдун, что находилась прямо напротив остановки. Это была узкая улица, по обеим сторонам которой стояли старинные дома среднего класса, а поверхность асфальта была покрыта грязью, камнями и разбросанными клочками бумаги.

Она вошла в третий дом слева через узкую дверь, к которому примыкала гладильная лавка. Камаль стоял и смотрел на улицу и дом в угрюмом молчании. В этом доме сегодня живёт мадам Санийя, вдова покойного Шаддад-бека!.. А аренда этой квартиры не превышает и трёх фунтов в месяц. Если бы мадам Санийя вышла на балкон, он бы посмотрел на неё и оценил те перемены, что произошли с ней — несомненно, они были весьма серьёзными. Видимо, он ещё не забыл, с какой помпезностью она выходила из мужской половины их дома, держа под руку мужа, и садилась в машину. Она горделиво расхаживала в своём мягком пальто, царственно и уверенно глядя перед собой.

«Никогда человек не будет знать худшего врага, чем время. Аида заходила в эту квартиру, когда останавливалась в Каире. А может быт, даже сидела вечером на этом обветшавшем балконе. Возможно также, что ей пришлось делить единственную постель с матерью и сестрой, в чём не приходится сомневаться. Если бы я во-время узнал, что она была здесь, и смог увидеть её после столь долгого времени! Я должен был бы её увидеть сейчас, когда я свободен от её тиранической власти надо мной, чтобы знать истину о ней, а значит, и о себе. Но эта редкая возможность потеряна…»

42

Камаль сидел вместе со студентами и студентками отделения английского языка филологического факультета и слушал урок, который вёл преподаватель-англичанин. Он уже не первый раз присутствовал на таких уроках, и не последний, как ему казалось. Ему не составило труда получить разрешение, чтобы присутствовать — как вольный слушатель — на вечерних лекциях три раза в неделю. Даже более того — сам профессор приветствовал его, когда узнал, что Камаль преподаёт английский язык. Было немного странно, что Камаль стал посещать эти уроки только в конце учебного года, но он объяснил это профессору тем, что занимается исследованиями, которые потребовали его присутствия на лекциях, несмотря на то, что он пропустил предыдущие. Он узнал, что Будур посещает эти уроки, через Рияда Калдаса, который в свою очередь познакомил его со своим другом — секретарём факультета.

В своём элегантном костюме и очках в золотой оправе, длинный и тощий, с густыми усами и несколькими седыми волосками, блестевшими на висках, наряду с крупной головой и большим носом, он привлекал к себе удивлённые взгляды, особенно когда сидел между несколькими молодыми людьми в расцвете юности. Они глядели на него так, словно спрашивая, кто это может быть, и пристально разглядывали его, отчего ему делалось не по себе настолько, что начинало казаться, будто он слышит их мысленные комментарии и замечания на свой счёт. Ему-то лучше было знать, что о нём думают!.. По правде говоря, он и сам дивился такому необычному поступку, предпринятому им без оглядки на труд и неудобства, которые он сам на себя взвалил. Каковы были его мотивы и цель?.. Он точно не знал этого, однако увидел проблеск света в своей мрачной жизни, и понёсся за ним, не обращая внимания ни на что, подталкиваемый мощной силой отчаяния, страсти и надежды. Ему было всё равно, какие препятствия встретятся на его пути, грозящие педантичными традициями, с одной стороны, и склонностью студентов к насмешкам, с другой. Он был погружён в такое отчаяние и апатию раньше, что сейчас гонялся со страстным нетерпением за тем, что представлялось ему утешением, да ещё каким! Достаточно было уже того, что он волновался из-за времени и питал надежду на радость и счастье. Сердце его теперь трепетало, будучи до этого мёртвым. Вместе с тем, он ощущал нехватку времени, поскольку учебный год приближался к концу, хотя усилия его не были напрасны: Будур, как и все остальные, заметила его. Возможно, она тоже, в свою очередь, перешёптывалась с ними о нём. Их глаза встречались уже не раз, а может быть, она прочла горящий в них интерес и восхищение. Как знать? Помимо всего этого, после уроков они вместе садились в один и тот же трамвай до Гизы, а затем пересаживались на трамвай, что вёз их до Аббасийи. Довольно часто они сидели в одном месте, и она стала узнавать его. Это было несомненным успехом для человека, незнакомого в её квартале, особенно потому, что он был школьным учителем, стремившимся сохранить пристойность своей профессии и требуемое ею достоинство. Сам же он не утруждал себя узнать собственную цель во всё этом приключении: в нём зашевелилась жизнь после столь долгого застоя. Камаль стремился всеми фибрами настрадавшейся души снова стать тем человеком, в сердце которого боролись чувства, в уме блуждали мысли, а в сознании проходили различные образы. С помощью этого волшебства он мог забыть своё раздражение, недомогания и недоумение, столкнувшись с неразрешимыми загадками. Оно было подобно вину, только дарило ещё большее наслаждение и не грозило столь серьёзными последствиями.

На прошлой неделе с ним произошёл один случай, который оказал большое влияние на его сердце. Необходимость его надзора и присутствия на уроке физкультуры в школе Силахдар заставила его немного опоздать на урок английского на факультете. Он вошёл в класс на цыпочках, чтобы не шуметь, и у входа на краткий волшебный миг встретился глазами с ней. Она быстро опустила веки с явной застенчивостью, что говорило о том, что это не был просто нейтральный взгляд. Он предположил, что она застеснялась. Могли ли такое случиться, если бы все его взгляды на неё были напрасными?!.. Малышка начала стесняться его взглядов, возможно, поняв, что они не такие уж невинные, и не направлены в её сторону по чистой случайности. Всё это пробудило в нём массу воспоминаний и образов. Он даже обнаружил, что вспоминает Аиду, представляя её себе вновь. Однако он не знал почему, но Аида никогда не опускала глаза, смущаясь его. Должно быть, что-то иное напомнило ему о ней: жест или пристальный взгляд, или даже магическая тайна, которую мы называем дух.

А позавчера произошёл ещё один знаменательный случай.

«Посмотри только, как это вернуло тебя к жизни! До этого ничего не было важным для тебя, или значение придавалось только бесплодным загадкам, вроде понятия воли у Шопенгауэра, или абсолютного у Гегеля, или пробуждению жизни у Бергсона. Вся жизнь была мёртвой и неважной. А сегодня погляди-ка, как от одного жеста или улыбки вся земля заходила под тобой ходуном!»

Это произошло в то время, когда он шёл на факультет искусств через сад Урман незадолго до пяти вечера. Внезапно он заметил Будур и ещё трёх девушек, которые сидели на скамейке и смотрели на него, поджидая начала урока. Их глаза встретились в том же незабываемом взгляде, что и на уроке. Ему захотелось поприветствовать их, когда он приблизится к их скамейке, но тропинка, по которой он шёл, сворачивала в другую сторону, словно не желая участвовать в этом импровизированном романтическом сговоре. Когда он немного удалился от того места, обернулся и увидел, что улыбающиеся девушки что-то шепчут ей на ухо, а она положила ладонь на лицо, словно прикрывая его от смущения! До чего изумительное зрелище! Если бы Рияд был сейчас рядом с ним, то смог бы в совершенстве описать и проанализировать его, однако Камалю не требовалось искусство Рияда в таком деле. Несомненно, они шептались с ней о нём, так что она даже закрыла лицо от стыда! Могло ли это иметь другое значение? Наверное, его любовь выдали глаза, или он перешёл границы, сам не зная того, и стал объектом сплетен. Что бы он стал делать, если бы шептания превратили его в предмет шуточек со стороны шалунов-студентов?!..

Он стал серьёзно задумываться над тем, чтобы перестать посещать факультет искусств, но в тот же вечер обнаружил, что сидит рядом с ней в трамвае, направляясь в Аббасийю, как и в первый день, когда он следил за ней! Подождал, пока она сама обернётся в его сторону, чтобы поприветствовать её, а дальше уж будь что будет! Но когда ожидание его несколько затянулось, он повернулся к ней и сделал вид, что удивлён такой неожиданности — она сидит так близко от него — и вежливо прошептал:

— Добрый вечер…

Она с удивлением поглядела на него — насколько он помнил, Аида никогда не пускала в ход свои женские чары, — и прошептала:

— Добрый вечер…

Они обменялись приветствием как коллеги, и в том не было ничего предосудительного. С её сестрой он никогда не был настолько смелым. Но Аида была старше, а эта малышка была ещё наивной.

— Полагаю, вы из Аббасийи?

— Да…

«Она не хочет сама завести разговор со мной!»

— К сожалению, я только в последнее время стал посещать лекции…

— Да…

— Надеюсь наверстать в будущем всё то, что пропустил…

Она улыбнулась, не сказав ни слова.

«Дай же мне послушать твой голосок — это единственный аккорд прошлого, который не изменило время…»

— Что вы планируете делать после получения диплома? Поступить в педагогический колледж для повышения квалификации?

Она впервые с интересом заметила:

— Мне это не нужно, так как Министерству образования требуются учителя и учительницы в условиях военного времени и расширения системы образования…

Он желал услышать всего один аккорд, а услышал целую мелодию!

— Значит, вы будете учительницей!

— Да, а почему бы нет?

— Это тяжёлая профессия. Можете спросить у меня.

— Насколько я слышала, вы учитель?

— Да. О! Я забыл представиться: Камаль ибн Ахмад Абд Аль-Джавад.

— Почтена…

Он с улыбкой сказал:

— Но я пока не имел чести узнать ваше имя.

— Будур Абдульхамид Шаддад!

— Почтён, мадемуазель…

Затем он добавил, словно человек, удивлённый чем-то весьма необычным:

— Абдульхамид Шаддад? Из Аббасийи? Вы сестра Хусейна Шаддада?

Её глаза с интересом заблестели:

— Да.

Камаль рассмеялся, будто поражённый столь странным совпадением, и сказал:

— Боже мой! Он был моим самым дорогим другом. Мы провели вместе очень счастливые дни. Бог ты мой! Вы его маленькая сестрёнка, которая играла в саду?

Она пытливо поглядела на него.

«Вряд ли ты вспомнишь! В то время ты была так же влюблена в меня, как и я — в твою сестру».

— Естественно, я ничего такого не помню…

— Разумеется. Это относится к 1923 году и после того, вплоть до 1926, когда Хусейн уехал в Европу. Что он делает сейчас?

— Он находится на юге Франции, куда переехало правительство после германской оккупации…

— И как он поживает? Давно я не получал от него никаких весточек и писем…

— Хорошо…

Она произнесла это таким тоном, который говорил о желании не распространяться больше на эту тему, и когда трамвай проезжал мимо места, где когда-то стоял их особняк, Камаль спросил себя: «Не ошибся ли он, рассуждая о своей старинной дружбе с е братом? Не ограничивает ли это его свободу продолжать то, что он начал?»

Когда они доехали до остановки, следующей за полицейским участком Аль-Вайли, она попрощалась с ним и вышла. Он же оставался сидеть на своём месте, словно забыв о себе. Всю дорогу он рассматривал её при каждом удобном случае в надежде отыскать ту тайну, что когда-то давно околдовала его. Но так и не нашёл её, и чувствовал горечь, хотя и был так близко к ней. Будур казалась милой, кроткой и такой достижимой. Теперь он чувствовал смутное разочарование и беспричинную грусть. Если бы он хотел жениться на этой девушке, у него не было бы серьёзных препятствий для того. Да, она казалась ему отзывчивой, несмотря на ощутимую разницу в возрасте, или как раз из-за разницы в возрасте?! Опыт научил его, что внешность не помеха женитьбе, если он только того захочет. Если он на ней женится, то по воле судьбы породнится с семьёй Аиды. Какова же суть этой нелепой фантазии? И кто теперь для него Аида?.. На самом деле он больше не хотел её, но по-прежнему стремился узнать её тайну — может быть, он по крайней мере убедится в том, что самые яркие годы его жизни не прошли напрасно. Он обнаружил в себе желание, которое давно испытывал — вновь взглянуть на дневник своих воспоминаний и коробку конфет, которую ему подарили на свадьбе Аиды.

Грудь его наполнилась тоской, и он спросил себя, может ли влюбиться человек, который достиг великолепного понимания биологических, социальных и психологических составляющих любви? Но разве прекрасные познания химика в ядах могут помешать ему принять их, как и другим их жертвам? Почему в его груди такое возбуждение? Несмотря на испытанное им крушение надежд и огромную разницу между ним тогда и тем, кем он стал сейчас, несмотря на то, что он и сам не знал, принадлежит ли он прошлому или настоящему, несмотря на всё это, грудь его бурлила, а сердце трепетало…

43

Здесь, в чайном садике, крышу которого образовывали сучьи и сочные зелёные ветки, а зрение ласкал вид уток, купавшихся в изумрудном пруду, позади которого располагался грот, проводили свой выходной сотрудники журнала «Новый человек». Сусан Хаммад выглядела очаровательно в своём лёгком голубом платье, открывавшем её смуглые руки. Она слегка и осторожно накрасилась. С момента её совместной работы с Ахмадом прошёл целый год, и они сидели сегодня вместе напротив друг друга с улыбкой взаимопонимания. Их разделял стол, на котором стоял графин с водой и две вазочки с мороженым, от которого остался только молочный осадок розового цвета с клубникой.

«Она самое дорогое для меня существо в этом мире. Я обязан ей всей своей радостью и счастьем, она — все мои надежды. Мы преданные и искренние коллеги. Разговор о любви между нами не ведётся, но у меня нет сомнений, что мы любим друг друга. Мы сотрудничаем самым гармоничным образом. Начали как товарищи в борьбе за свободу, и работали рука об руку. Мы оба кандидаты на то, чтобы нас посадили за решётку. Всякий раз, как я хвалил её красоту, она протестующе глядела на меня, хмурилась и окрикивала, словно любовь — нечто неподобающее для нас. Тогда я улыбался и вновь возвращался к работе. Однажды я сказал ей: „Я люблю вас… люблю…, и делайте с этим всё, что хотите“. Она заявила мне в ответ: „Наша жизнь весьма серьёзная штука, а вы забавляетесь“. Я заметил: „Как и вы, я считаю, что капитализм находится в предсмертной агонии. Он исчерпал все свои цели, и рабочий класс должен осуществить свою волю, чтобы запустить механизм развития, поскольку плоды не падают сами по себе. Мы должны создать новое сознание, но или до того, или после того я люблю вас“. Она напустила на себя хмурый вид и сказала: „Вы продолжаете говорить о том, что мне не нравится“. Мне придало смелости то, что в секретарской никого не было, и внезапно наклонившись к её лицу, я поцеловал её в щёку. Она сурово поглядела на меня и уткнулась в перевод оставшейся восьмой главы книги „Структура семьи в Советском Союзе“, которую мы переводили вместе».

— Если в июне стоит такая жара, то что же будет в июле и августе, дорогая моя?

— Кажется, что Александрия не создана для таких, как мы!..

Ахмад засмеялся:

— Александрия больше не летний курорт. То было ещё до войны. Сегодня же слухи о возможном вторжении привели туда разорение…

— Мастер Адли Карим говорит, что большинство жителей покинуло её, и улицы города заполнились бродячими кошками!

— Есть и такое. И ещё скоро туда войдёт Роммель со своей армией…

После короткой паузы он продолжал:

— В Суэце к ней присоединится японская армия, что ползёт через всю Азию, и наступит век фашизма, как было в каменном веке!

Сусан встревоженно ответила:

— Россию им никогда не победить. Надежды всего человечества надёжно охраняются за Уралом…

— Да, но немцы уже у ворот Александрии!

Глубоко вздохнув, она спросила:

— Почему египтяне так любят немцев?

— Из ненависти к англичанам. Но вскоре они возненавидят и их. Сегодня король выглядит пленником англичан в собственной стране, но он выйдет из своего заточения, чтобы встретить Роммеля, а затем они вместе поднимут тост за погребение молодой демократии Египта. Самое смешное в том, что крестьяне полагают, что Роммель раздаст им землю!

— У нас много врагов: немцы за пределами страны, а в стране — «Братья-мусульмане» и реакционеры, но и те, и другие — одно и то же…

— Если бы мой брат Абдуль Муним только слышал тебя, он бы возмутился твоими словами. Он считает «Братьев» прогрессивно мыслящими, и порицает материалистический социализм…

— В исламе может быть социализм, но это утопический социализм, подобный тому, о котором возвещал Томас Мор, Луи Блан и Сен Симон. Религия ищет лекарства от социальной несправедливости, обращаясь к совести человека, тогда как решение заключено в прогрессе самого общества с вниманием не к социальным классам, а к отдельным личностям. В этом, естественно, нет никакого понятия о научном социализме, и помимо всего прочего, исламское учение основано на мифической метафизике, где ангелам отводится важная роль. Мы не должны искать решение проблем сегодняшнего дня в далёком прошлом. Скажи это своему брату…

Ахмад с явным восторгом засмеялся и сказал:

— Мой брат образованный человек и смышлёный адвокат. Но я дивлюсь, как «Братья» воодушевляют подобных ему!

Она с презрением сказала:

— «Братья» проделали огромную работу по дезинформации: с образованными людьми они рядят ислам в современное одеяние, а с простыми — рассуждают о рае и аде, расширяя свои ряды и во имя социализма, и во имя национализма, и во имя демократии.

«Моя любимая не устаёт говорить о своих принципах и убеждениях. Я сказал „моя любимая“? Да, ведь с того времени, когда я украдкой сорвал поцелуй, я усердно продолжаю звать её своей любимой; она же протестует как словами, так и жестами. Затем она начала делать вид, что не замечает этого, будто отчаялась исправить меня, а когда я сказал ей, что горю от нетерпения услышать слова любви из её ротика, занятого рассуждениями о социализме, она упрекнула меня: „Это устаревший буржуазный взгляд на женщину…“ „Да?!“ Я с опаской ответил ей: „Моё уважение к тебе выше всяких слов, и я признаю, что я твой ученик в самых благородных достижениях своей жизни, но я при этом ещё и люблю тебя, и в этом нет ничего плохого“. Я почувствовал, что гнев её испарился, хотя насколько мог заметить, проявления его остались. Когда я приблизился к ней, намереваясь поцеловать, то уж не знаю как, но она догадалась о моём замысле и толкнула меня в грудь, но несмотря на это, я поцеловал её в щёчку. Таким образом, случилось то, чего она остерегалась, хотя она могла серьёзно противостоять этому, и я счёл, что она была согласна. Она невероятная личность, обладающая прекрасным умом и телом, несмотря на озабоченность политикой. Когда я пригласил её прогуляться по саду, она заявила: „С условием, что мы возьмём с собой книгу для продолжения перевода“. Я сказал ей: „Нет, только прогулка ради удовольствия и приятной беседы, а иначе я откажусь от всей идеи социализма!“ Наверное, в самом себе меня больше всего беспокоит то, что я насквозь пропитан духом Суккарийи, так как я всё ещё смотрю время от времени на женщину с традиционной буржуазной точки зрения. Иногда во время отступления назад и упадка духа мне кажется, что социализм для прогрессивной женщины это своего рода очаровательная черта сродни игре на фортепьяно или дани моде. Но вполне допустимо и то, что за тот год, что я и Сусан стали коллегами, она меня сильно изменила, очистив от буржуазности, засевшей глубоко внутри, что весьма похвально!»

— К сожалению, наших товарищей заключают за решётку в массовом порядке!..

— Да, моя дорогая, тюремное заключение становится модой и в военное время, и во время террора, хотя закон не видит ничего плохого в том, чтобы отстаивать свои принципы, если они не сочетаются с призывами к насилию…

Ахмад засмеялся и продолжал:

— Нас посадят за решётку всё равно, рано или поздно, если только не…

Она вопросительно посмотрела на него, и он добавил:

— Если только нас не исправит брак!

Она презрительно пожала плечами и сказала:

— Что заставило тебя думать, что я согласна выйти замуж за такого мошенника, как ты?

— Мошенника?!

Она немного задумалась, затем серьёзно ответила:

— Ты не из рабочего класса, как я! Мы оба боремся с одним и тем же врагом, однако ты не испытывал это на себе, в отличие от меня. Я долго переносила нищету, и её ненавистные последствия затронули мою семью. Моя сестра пыталась этому сопротивляться, но потерпела поражение и умерла. Ты же не… Не из рабочего класса!

Он спокойно ответил:

— Энгельс тоже не был выходцем из рабочего класса…

Она коротко засмеялась, в чём проявилась её женственность, и сказала:

— Как мне называть тебя? Принцем Ахмадовым?! Не отрицаю твоей преданности принципам и делу, но в тебе сохранились могучие пережитки буржуазии. Мне иногда кажется, что ты даже рад тому, что происходишь из семейства Шаукат!

Тоном, в котором проскальзывали резкие нотки, он заявил:

— Ты заблуждаешься, и к тому же ты несправедлива! Я не виноват в том, что унаследовал богатство, так же как и ты — бедность. Я имею в виду тот небольшой доход, за счёт которого наша семья ведёт праздную жизнь. Никто не виноват в том, что он родился в буржуазном окружении. Человека можно винить только в закостенелости и отставании от духа времени…

Она улыбнулась:

— Не сердись. Мы оба с тобой научные феномены. Нас не спросят о том, откуда мы начинали. Мы отвечаем за свои убеждения и действия. Я прошу у тебя прощения, Энгельс, но скажи-ка мне, готов ли ты продолжать читать лекции среди рабочих, несмотря на последствия?

Он горделиво ответил:

— До вчерашнего дня я дал уже пять лекций, подготовил проекты двух важных манифестов и распространил десятки листовок. Правительство должно заключить меня года на два в тюрьму!

— А меня намного дольше!

Он легонько протянул руку и ласково положил на её смуглую ручку с нежной кожей. Да, он любил её, но работе он отдавался отнюдь не во имя любви. Разве не казалось иногда, что она сомневается в нём? Или она дразнит его, или испытывает опасения из-за его буржуазности, которая, по её мнению, укоренена в нём?.. Он верен своим принципам, так же как и любви к ней. И то, и другое было необходимо ему.

«Разве не счастье встретить на своём пути человека, который так хорошо тебя понимает, и которого ты так хорошо понимаешь? И между нами нет никаких уловок. Я преклоняюсь перед ней, когда она говорит: „Я долго переносила нищету“. Эти откровенные слова возвысили её над всеми остальными девушками и сделали частью меня самого. Но мы испытываем любовь, игнорируя тюрьму, которая нас обоих подстерегает. Мы можем пожениться и избежать всех этих тягот, довольствуясь зажиточной жизнью в своё удовольствие. Но это будет бездушная жизнь. Иногда мне кажется, что эти принципы лежат на нас как своего рода проклятие, постигшее нас по непреложному приговору судьбы. Это моя плоть и мой дух, словно только я ответственен за всё человечество разом…»

— Я люблю тебя…

— В связи с чем это?

— В связи со всем и ни с чем…

— Ты говоришь о борьбе, но твоё сердце поёт от удовольствия!

— Разделять обе эти вещи так же глупо, как нас с тобой!

— А разве любовь не означает удовольствие, стабильность и ненависть к тюрьме?

— А ты не слышала о пророке, который сражался и днём, и ночью, что, однако, не помешало ему девять раз жениться?!

Тут она щёлкнула пальцами и воскликнула:

— Это твой брат одолжил тебе свой язык. Какой такой пророк?

Ахмад засмеялся:

— Пророк мусульман!

— Дай-ка я расскажу тебе о Карле Марксе, который корпел над «Капиталом», пока его жена и дети голодали и унижались!

— В любом случае, у него была жена!

«Вода пруда похожа на жидкие изумруды, и этот нежный бриз веет украдкой над нами без спроса у июньской жары. Утки плещутся, вытягивая клюв, чтобы подобрать кусочки хлеба. Ты так счастлив, а мучающая тебя любимая слаще всего в мире. Мне кажется, лицо её покрылось румянцем. Кажется, она заставила себя на время забыть о политике и стала думать о…»

— Я надеялся, моя дорогая коллега, что в этом саду нам выпадет шанс поговорить о чем-то приятном!

— Более приятном, чем то, о чём мы уже беседовали?

— Я имею в виду нашу любовь!..

— Нашу любовь?..

— Да, и тебе это известно!

Ненадолго воцарилось молчание, затем она опустила глаза и спросила:

— Чего ты хочешь?

— Скажи, что мы хотим одного и того же!

Как будто только из желания слушаться его, она сказала:

— Да. Но всё же?

— Давай без увёрток!

Она как будто задумалась, и его очень огорчило то, что ожидание его было недолгим, так как она спросила:

— Раз всё ясно, зачем ты меня мучаешь?

Он выдохнул с глубоким облегчением:

— Как замечательна моя любовь!

Снова наступила пауза, похожая на интерлюдию между двумя песнями. Затем она произнесла:

— Меня беспокоит одна вещь…

— Да?

— Моя честь!

Он встревоженно сказал:

— Твоя честь и моя — одно и то же!

Она обиженно заметила:

— Тебе лучше известны традиции твоего круга! Тебе многое предстоит услышать о происхождении и семье…

— Это пустая болтовня. Ты считаешь меня ребёнком?

Она немного поколебалась и сказала:

— Нам угрожает только одно: «буржуазное мировоззрение»!

Он произнёс со страстью, что делало его похожим в этот момент на своего брата Абдуль Мунима:

— У меня нет ничего общего с этим!

— Ты осознаёшь, насколько серьёзны твои слова?… Я имела в виду всё то, что связывает мужчину и женщину в личном и общественном смысле…

— Я всё понимаю…

— Тебе тогда потребуется новый словарь для таких терминов, как любовь, брак, ревность, верность, прошлое…

— Да!..

Либо это могло что-то означать, либо не значило ничего. Сколько раз ему на ум приходили такие мысли, однако ситуация требовала от него исключительной мужественности. Это было только испытанием как врождённого, так и приобретённого мировоззрения, что весьма пугало его. Ему показалось, что он понимает, что она имеет в виду, хотя, возможно, было и то, что она просто проверяет его. Но даже поняв это, он не отступит. Боль охватила его, и в душу медленно закралась ревность. Но всё равно он не отступит…

— Я согласен с тем, что ты предлагаешь. Но позволь сказать тебе откровенно, что я надеялся получить девушку, имеющую чувства, а не просто аналитический склад ума!

Следя глазами за плавающей в пруду уткой, она спросила:

— Чтобы она сказала тебе, что любит тебя и выйдет за тебя замуж?!

— Да!

Она засмеялась:

— И ты считаешь, что я пустилась бы в обсуждение деталей, не будучи согласна в принципе?!

Он нежно сжал её ладонь, и она сказала:

— Ты всё и так знаешь, но несмотря на это, желаешь услышать?

— Мне не надоест это слышать!..

44

— Это касается репутации всей нашей семьи. В любом случае, это твой сын, потому ты волен в своём мнении!

Хадиджа говорила быстро, в тревоге переводя взгляд с одного лица на другое: с мужа Ибрахима, который сидел справа от неё, на сына Ахмада, расположившегося в противоположном углу гостиной, по ходу минуя Ясина, Камаля и Абдуль Мунима…

Подражая её тону, Ахмад шутливо сказал:

— Слушайте внимательно все: это касается репутации всей нашей семьи. В любом случае, я ваш сын!

Тоном горького упрёка она произнесла:

— Что за бедствие такое, сынок? Ты не согласен прислушаться ни к кому, даже к собственному отцу, отвергаешь все советы, даже если это для твоего же блага. Всегда прав один ты, а все остальные люди ошибаются. Ты забросил молитву, и тогда мы сказали: «Может быть, Господь наш выведет его на истинный путь». Ты отказался поступать на юридический факультет, как и твой брат, и мы сказали: «Его будущее в руках Аллаха». Ты заявил нам, что будешь журналистом, и мы ответили: «Будь хоть кучером!..»

Ахмад улыбнулся:

— А теперь я хочу жениться!

— Женись. Все мы будем только рады этому. Но для брака есть ряд условий…

— И кто устанавливает эти условия?

— Здравый смысл…

— Здравый смысл у меня есть…

— Разве время не доказало тебе ещё, что не следует полагаться только на свой собственный ум?!

— Вовсе нет. Советоваться можно во всём, кроме брака, который равнозначен еде!

— Еде!.. Ты ведь женишься не просто на девушке, ты жениться на всей её семье, и мы — твои родные — женимся вслед за тобой…

Ахмад громко рассмеялся и сказал:

— Вы все!.. Это уж слишком! Мой дядя Камаль не хочет жениться, а дядя Ясин хотел бы сам на ней жениться…

Все, кроме Хадиджи, рассмеялись. И до того, как улыбка спала с его лица, Ясин сказал:

— Если бы это разрешило проблему, то я вполне готов принести эту жертву.

Хадиджа воскликнула:

— Смейтесь, смейтесь. Ваш смех его только ещё больше воодушевит. Лучше выскажите своё мнение. Что вы думаете о том, кто хочет жениться на дочери типографского рабочего, который работает в том же журнале, что и она? Нам и так тяжело выносить то, что он работает журналистом, а теперь ещё и собирается породниться с людьми из этой среды! У тебя разве нет мнения на этот счёт, господин Ибрахим?

Ибрахим Шаукат только вскинул брови, будто хотел что-то сказать, но промолчал. Хадиджа продолжала:

— Если произойдёт такое несчастье, то в вечер свадьбы твой дом наполнится типографскими и складскими рабочими, сапожниками и Бог знает кем ещё!

Ахмад разгорячённо сказал:

— Не говорите так о моей семье!

— О Господь небесный! Разве ты станешь отрицать, что это всё её родственники?

— Я женюсь только на ней одной, а не на всей её родне…

Ибрахим Шаукат с раздражением заметил:

— Не женишься ты только на ней одной. Да доставит тебе Господь столько же проблем, сколько ты доставляешь нам!

Хадиджа, воодушевившись протестом мужа, добавила:

— Я решила посетить их дом и отправилась туда, как того требует обычай, сказав, что хочу видеть невесту сына. Я обнаружила, что они живут в подвале дома на улице, населённой со всех сторон евреями. Её мать по внешнему виду не отличается от горничной, а самой невесте не меньше тридцати лет. Клянусь Господом, если бы она была хоть малость красива, я бы ещё простила это. Почему он хочет на ней жениться? Он околдован. Она заворожила его своими уловками, работает вместе с ним в этом злосчастном журнале. Видимо, выждала удобный момент, пока он не видел, и подсыпала ему чего-то в кофе или в воду. Теперь вот идите, посмотрите и судите сами. Я же разбита: вернулась домой, еле-еле разбирая дорогу из-за грусти и сожаления…

— Ты меня разгневала. Я тебе никогда не прощу таких слов…

— Извини, извини, морячок…, - процитировала она слова известной песенки… — Я сама виновата: всю свою жизнь искала недостатки в других людях, и Господь наш наказал меня тем, что все эти недостатки собраны в моих детях. Да простит меня Всемогущий Господь.

— Что бы ты о них ни говорила, ни один из них не выдвигает ложных обвинений в отношении других людей…, как делаешь ты!

— Завтра, после того, как ты всё выслушаешь и узнаешь, будет уже поздно. Да простит тебя Господь за то, что ты так оскорбил меня.

— Это ты уже достаточно оскорбила меня!

— Ей нужны твои деньги. И если бы не твои неудачи, то максимум, на что она могла бы рассчитывать — это на продавца газет…

— Она сама редактор журнала с жалованьем в два раза больше, чем у меня…

— И та тоже журналистка!.. Машалла. Работают лишь старые девы, уродины да мужеподобные девицы!

— Да простит вас Аллах…

— И да простит Он тебя за те страдания, которым ты подвергаешь нас!

Тут Ясин, который следил за их разговором, закручивая рукой усы, сказал:

— Послушай, сестра. Нет причин для ссоры. Мы откровенно поговорим с Ахмадом о том, о чём следует, но только ссора тут не поможет…

Ахмад поднялся с сердитым видом и произнёс:

— С вашего позволения, я оденусь и пойду на работу…

Когда он ушёл, Ясин подсел к сестре, склонился к ней и сказал:

— Ссора тебе ничем не поможет. Мы не можем судить своих детей. Они считают себя лучше нас и умнее. Если ему нужно жениться, пусть женится. Если он будет счастлив — хорошо, а нет — то сам будет виноват. Я успокоился только тогда, когда женился на Занубе, как ты знаешь!. Может быть, в его выборе и будет для него благо. Ум приходит к нам не со словами, а с опытом.

Засмеявшись, он пояснил:

— А меня вразумили, наверное, и не слова и не опыт!

Камаль прокомментировал слова Ясина:

— Мой брат прав…

Хадиджа с укором посмотрела на него и сказала:

— И это всё, что ты можешь сказать, Камаль? Он же любит тебя, и если бы только ты поговорил с ним наедине…

Камаль ответил:

— Я выйду и поговорю с ним. Но только хватит уже ссор. Он свободный человек, и имеет право жениться на ком захочет… Ты можешь помешать ему? Или ты намерена разорвать с ним отношения?

Ясин улыбнулся:

— Всё просто, сестра. Он сегодня женится, а завтра разведётся. Мы же мусульмане, а не католики…

Хадиджа прищурила свои маленькие глазки и процедила сквозь зубы:

— Конечно. Кто ещё, кроме тебя, будет его защищать? Прав был тот, кто сказал, что ребёнок похож на брата матери!

Ясин громко захохотал и произнёс:

— Да простит тебя Аллах. Если бы все женщины были оставлены на покровительство других женщин, то ни одна бы вообще не вышла замуж!..

Хадиджа указала на своего мужа и сказала:

— Его мать вот, да упокой Господь её душу, сама выбрала меня для него!

Ибрахим, вздохнув, улыбнулся и ответил ей:

— И сама же заплатила за это. Да простит и помилует её Аллах!

Хадиджа не обратила внимания на его замечание и продолжила с горечью в голосе:

— Если бы она хотя бы была красивой!.. Он слепой просто!

Ибрахим засмеялся:

— Как и его отец!

Она сердито повернулась к нему и сказала:

— Ты неблагодарный, как и всё мужское племя!

Мужчина спокойно ответил:

— Однако мы терпеливы, и рай принадлежим нам…

Она закричала на него:

— Если ты и войдёшь в него, то только благодаря мне… Это я научила тебя твоей религии!

Камаль и Ахмад вместе покинули Суккарийю. С самого начала всей этой истории с женитьбой Камаль испытывал сомнения и колебался. Он не мог винить себя за приверженность несуразным традициям или безразличие к принципам равенства и гуманизма, но вместе с тем отвратительные социальные реалии не позволяли человеку игнорировать их. Когда-то давно он был увлечён Камар, дочерью Абу Сари, владельца лавки с жареными закусками, и она, — несмотря на всю свою привлекательность — чуть не стала проблемой для него из-за ужасного запаха её тела. Но вместе с тем он восхищался этим юношей, беззлобно завидуя его мужеству и силе воли, как и другим его достоинствам, которыми он сам был обделён, прежде всего убеждённости, трудолюбию и воле для женитьбы. Ахмад словно появился в семье в качестве искупления за косность и негативизм Камаля. Почему для него самого брак был так важен, тогда как в глазах других он был такой же частью жизни, как приветствие и ответ на него?!

— Куда ты идёшь, мой мальчик?

— В редакцию своего журнала, дядя, а вы?

— В редакцию «Аль-Фикр» для встречи с Риядом Калдасом. Ты не подумаешь немного, прежде чем сделать такой шаг?

— Какой шаг, дядя?! Я ведь уже женился!

— Правда?!

— Правда. И буду жить на первом этаже нашего дома ввиду жилищного кризиса…

— Какой неприкрытый вызов!

— Да. Но она будет дома только тогда, когда моя мать заснёт…

Придя в себя от такой новости, Камаль с улыбкой спросил его:

— И ты женился по закону Аллаха и Его посланника?

Ахмад засмеялся и ответил:

— Конечно. Брак и погребение — согласно нашей прежней религии, а вот жизнь — по закону Маркса!

И уже прощаясь, он сказал:

— Дядя, она очень понравится вам. Вы сами увидите её и рассудите. Она замечательный человек во всех смыслах этого слова…

45

Какое замешательство! Оно похоже на хроническую болезнь. У каждой вещи, кажется, есть сразу несколько одинаковых сторон, когда так нелегко выбирать. Это справедливо и по отношению к метафизическим вопросам, и к простому опыту повседневной жизни. Мешают недоумение и колебания по отношению ко всему. Жениться или нет?! Ему нужно решить наконец; он же всё ходит вокруг да около вплоть до головокружения, которое нарушило баланс чувств, разума и духа. Когда же водоворот этот отступает, оказывается, что ничто так и не изменилось, и он не добился ответа на свой вопрос: жениться ему или нет?.. Иногда свобода тяготит его, и одиночество становится тяжёлым или раздражает из-за совместного существования с бесплотными идейными призраками. Он принимается тосковать по своим товарищам, и инстинкты любви и создания семьи стонут в своём заточении от желания высвободиться. Он представлял себя в роли мужа, излечившегося от сосредоточения на самом себе: фантазии его рассеялись бы тогда, но в то же время он самоотверженно заботился бы о своих детях, поглощённый зарабатыванием на кусок хлеба и нуждами повседневной жизни, что наваливались на него, от чего он испытывал безмерную тревогу, и принимал решение воздержаться от брака и остаться свободным, как бы ни страдал от одиночества и мук. Однако недолго он наслаждался постоянством, и вновь возвращался к тому же вопросу, и так по кругу до бесконечности. Где же выход? Будур и впрямь замечательная девушка, и её ничуть не портит то, что сегодня она ехала на трамвае, ведь она родилась и воспитывалась в раю среди ангелов, в которых он был страстно влюблён когда-то. Она похожа на упавший на Землю метеорит, образованная и прекрасная и внешностью, и характером. К тому же заполучить её в жёны будет не так-то сложно: она многообещающая невеста во всех смыслах этого слова, если он хочет продвинуться в этом деле вперёд. Ему и нужно-то всё время продвигаться вперёд. Помимо всего этого, он не мог не признать, что она занимает центральное место в его сознании. Она была последним образом в жизни, с которым он прощался, отходя ко сну, и первым, кого он встречал, когда просыпался. И в течение дня она практически не покидала его воображение. Едва только он удостаивался возможности видеть её воочию, как сердце его начинало трепетать, вторя меланхоличным мелодиям, словно эхо. Весь его мир уже не был прежним миром одиночества, страданий и смятения: в него вторгся свежий бриз, наполнив влагой жизни. Если это не была любовь, то что же тогда?!

В течение двух прошедших месяцев он каждый вечер появлялся на улице Ибн Зейдун, медленно пересекал её, глядя на балкон, чтобы встретиться глазами с ней. Затем они обменивались улыбками, достойными двух коллег, что казалось случайностью в начале, но затем стало повторяться, как будто намеренно. И каждый раз, как он приходил сюда, то обнаруживал её сидящей на балконе с книгой или смотрящей по сторонам. Он убедился, что она поджидала его. Если бы она хотела стереть эту мысль из его головы, ей бы просто нужно было избегать появляться вечерами на балконе по нескольку минут. Но что она думала о его появлении, улыбке и приветствии?! Но не надо спешки. Наши инстинкты нас не подводят. Оба они хотели встречать друг друга, что привело его в восторг, пьянило радостью и ощущением ценности жизни, до того не испытанной. Однако вся эта радость была омрачена тревогой, да и как могло быть иначе, если он до сих пор не определил, по какому пути идти? Поток подхватил и унёс его, и ему пришлось уступить, не зная, ни куда его занесёт, ни где его ждёт спокойная пристань!

Разум подсказывал ему быть осмотрительным, но радость жизни захлестнула его, и он захмелел от счастья. Рияд говорил ему: «Действуй. Это твой шанс». С тех пор, как сам Рияд стал носить на пальце обручальное кольцо и говорить о свадьбе так, как будто это была первая и последняя цель человека в жизни, он бахвалился тем, что испытает на себе этот уникальный опыт без всякого страха, ибо тогда он сможет по-новому, более правильно понять жизнь, что даст ему возможность начать писать рассказы о супружеской жизни, о детях… «Разве это не есть жизнь, философ, парящий по волнам жизни?» Камаль дал ему уклончивый ответ: «Сегодня ты стоишь по другую сторону, и ты самый последний из тех, кто может вынести правильное решение. Я буду скучать по твоим искренним советам».

С другой стороны любовь представлялась ему диктатором, а политическая жизнь в Египте научила его ненавидеть диктатуру всем сердцем. В доме тётушки Джалилы он дарил Атийе своё тело, а потом быстро забирал его назад, как будто ничего и не было. Но эта девушка, защищаемая скромностью, будет довольна лишь тогда, когда навсегда завладеет и его духом, и телом. Значит, его лозунгом отныне будет ожесточённая ежедневная борьба за кусок хлеба для содержания семьи и детей — причудливая судьба, превращающая жизнь, полную величественных дел, в простое средство «заработка». Индийский нищий отшельник может быть дураком или безумцем, однако он в тысячу раз мудрее того, кто по уши поглощён тем, чтобы зарабатывать на хлеб насущный.

«Наслаждайся любовью, которой тебе так не хватало и по которой ты тосковал… Вот она — оживает в твоём сердце, однако несёт за собой столько проблем!»

Рияд говорил ему:

— Разумно ли, что ты любишь её и можешь жениться, но затем возьмёшь и удержишься от этого?

И Камаль ответил ему, что он любит её, но не любит сам брак!

Друг запротестовал:

— Любовь примиряет нас с браком, и если ты не любишь брак, как утверждаешь, то и саму девушку тоже не любишь!

Камаль настойчиво ответил:

— Нет, я люблю её, но ненавижу брак!

Рияд сказал:

— Наверное, ты боишься ответственности.

Камаль резко возразил:

— Я и так несу на себе ответственность и дома, и на работе, и ты сам не потянешь даже части её.

Рияд заявил:

— А ты ещё больший эгоист, чем я думал.

Камаль язвительно заметил:

— А что заставляет человека вступить в брак, если не явный или скрытый эгоизм?

Рияд улыбнулся:

— Ты, видимо, болен. Сходи к психологу, может, он всё это проанализирует.

Камаль ответил:

— Забавно, что название моей будущей статьи в журнале «Аль-Фикр» — «Как анализировать себя».

Рияд сказал:

— Признаю, ты озадачил меня.

Камаль ответил:

— Я и сам себя всегда озадачиваю.

Однажды, когда он по своему обыкновению шёл по улице Ибн Зейдун, столкнулся по пути с матерью своей возлюбленной, направлявшейся домой: он с первого же взгляда узнал её, хотя не видел лет семнадцать, по крайней мере.

Она больше не была той «госпожой», знакомой ему прежде. Она самым печальным образом увяла, и тревоги состарили её раньше времени. Невозможно было представить, что эта худая снующая туда-сюда женщина была той самой госпожой, что горделиво расхаживала по саду особняка, и была верхом красоты и совершенства…

Несмотря на всё это, формой головы она напомнила ему Аиду, и вид её поразил его. К счастью, он уже успел обменяться улыбкой с Будур до того, как увидел её мать, иначе он просто не смог бы выдавить из себя улыбку. Сам не зная как, он вспомнил Аишу! Вспомнил, как этим утром она была вне себя от раздражения, повсюду ища свой зубной протез, забыв, куда положила его накануне перед сном. А позавчера он видел Будур, стоявшую на балконе вопреки привычке, и ему стало понятно, что она собирается выйти из дома!.. Он спросил себя: «Выйдет ли она одна?» Но она тут же скрылась, и он медленно и задумчиво продолжил свой путь. И правда, если бы она вышла из дома одна, то подошла бы к нему. Возможно, такой опьяняющий триумф смоет унижение, от которого он пострадал столько лет назад!.. Но поступила бы так Аида, даже если бы сама луна раскололась на части?!

Когда он уже достиг середины улицы, обернулся назад и увидел, что она приближается к нему… одна!.. Ему казалось, что стук его сердца был настолько громким, что его могли слышать соседи. Он тут же ощутил, насколько серьёзна складывающаяся ситуация. Часть его души даже призывала его к бегству! Все предыдущие улыбки, которыми они обменивались, были невинной игрой чувств, зато эта встреча не будет иметь себе равных по значимости! Она будет ответственной, серьёзной и требующей решительного выбора. И если бы он сейчас сбежал, то у него было бы больше времени для размышлений! Однако он не сбежал и продолжал неторопливо двигаться, словно одурманенный, пока она не догнала его на повороте в сторону улицы Аль-Джалаль. Когда он обернулся, их глаза встретились, и они обменялись улыбкой. Он сказал:

— Добрый вечер…

— Добрый вечер…

Ощущая, что ситуация становится ещё более серьёзной, он спросил:

— Куда направляетесь?

— К одной подруге. Вот в этой стороне…

И она указала рукой на улицу королевы Назли, и он безрассудно спросил:

— Я тоже туда иду. Позволите ли вы мне проводить вас?

Скрывая улыбку, она сказала:

— Пожалуйста…

Они пошли рядом бок о бок. Она надела это красивое платье не для того, чтобы встретиться с подругой, а чтобы увидеться с ним. Оно предназначалось для него, и сердце его восприняло это с нежностью и страстью. Но как ему следует поступить? Наверное, ей надоело его бездействие, и она сама пришла, чтобы подготовить ему такую благоприятную возможность, и либо он воспользуется ей из уважения к девушке, либо проигнорирует, тем самым потеряв её навсегда. Всего одно слово может преобразовать всю его жизнь или заточит его в темницу, из-за чего он будет сожалеть всю оставшуюся жизнь. Так он сам невольно завёл себя в тупик. Они всё шли, а она, видимо, выжидала. Она казалась отзывчивой, словно вовсе и не была одной из Шаддадов. Да уж, она ни в чём не была похожа на Шаддадов. Шаддадов больше не было, и время их вышло.

«Та, что сейчас идёт рядом с тобой, просто одна из тех девушек, которым не повезло».

Она повернулась к нему и с мягкой улыбкой сказала:

— Было приятно повидать вас!..

— Спасибо!

И что дальше? Кажется, она ждёт какого-то нового шага с его стороны. Они уже приближаются к концу улицы, и ему пора решиться: либо неловкость, либо прощание. Может быть, она совсем не представляет себе, что они могут вот так просто расстаться, не сказав друг другу ни единого слова. Через несколько шагов будет развилка. Камаль знал о том болезненном чувстве разочарования, которое постигнет её, но язык его отказывался говорить. Или же ему заговорить, и тогда будь что будет?! Она остановилась и смущённо улыбнулась, как будто говоря: «Пришло нам время расстаться». Его волнение достигло предела. Она протянула ему руку, и он взял её своей рукой. За весь этот решительный миг он не проронил ни слова, затем выдавил:

— До свидания!..

Она отдёрнула руку и свернула на боковую улочку. Он чуть не позвал её. Её уход, смешанный с разочарованием и замешательством, был сущим невыносимым кошмаром.

«Кому, как не тебе быть мастером по части таких вот жалких ситуаций?»

Язык же его был скован. Тогда к чему было преследовать её все эти два месяца?

«Говорит ли то, что ты отталкиваешь её, когда она сама пришла к тебе, о твоём плохом вкусе? Разве милосердно обращаться с ней так же, как в своё время с её сестрой? Тем более, что ты её любишь?! Проведёт ли она такую же ночь, что и ты когда-то давно, словно горящая жаровня, освещающая мрачное прошлое и его тлеющую боль?!»

Камаль продолжал идти, задаваясь вопросом: хочет ли он на самом деле оставаться холостяком, чтобы быть философом или зовёт на помощь философию, чтобы оставаться холостым?

Рияд сказал ему:

— Невозможно поверить, что ты так поступил. Ты ещё будешь жалеть!

Да, в это и правда невозможно поверить, но сожалеет ли он? Рияд заявил:

— Как ты мог так легко порвать с ней, когда ты сам говорил о ней так, словно она девушка твоей мечты?

Но она не была девушкой его мечты… Девушка его мечты никогда бы не пришла к нему.

И вот совсем недавно Рияд также заметил:

— Тебе тридцать шесть, и скоро будет уже тридцать семь. После этого ты уже не годишься для брака. Камаль был возмущён его словами. На него нашло уныние…

46

Карима в свадебном платье приехала в Суккарийю в экипаже вместе с родителями и братом. Их встретили Ибрахим Шаукат, Хадиджа, Ахмад и его жена Сусан Хаммад, а также Камаль. О свадебном торжестве напоминали лишь букеты из роз, украшавшие зал. В мужской гостиной было полно бородатых молодых людей, центральное место среди которых занимал шейх Али Аль-Мануфи. И хотя прошло уже полтора года с момента кончины господина Ахмада, Амина не появилась на свадьбе, обещав прийти поздравить молодых позже. Аиша же, когда Хадиджа пригласила её на это скромное мероприятие, удивлённо покачала головой и нервно ответила:

— Я посещаю лишь похороны!

Хадиджу обидели её слова, однако она уже привыкла проявлять образцовую кротость в отношениях с сестрой.

Второй этаж дома в Суккарийе был во второй раз украшен приданым невесты. Ясин подготовил для своей дочери всё, что положено, продав последнее, чем владел, за исключением дома в Каср аш-Шаук. Карима казалась воплощением красоты, напоминая мать в расцвете молодости, особенно по тёплому взгляду её глаз. Лишь в последнюю неделю октября она достигла брачного возраста. Хадиджа, как и следует матери жениха, казалась счастливой. Воспользовавшись той возможностью, что она на минуту осталась наедине с Камалем, она склонилась к нему и сказала ему на ухо:

— В любом случае, она дочь Ясина. И как бы то ни было, она в тысячу раз лучше, чем невестка-дочь типографского наборщика!

Небольшой фуршетный стол был установлен в столовой для семьи, и ещё один — во дворе для бородатых гостей Абдуль Мунима, который ничем не отличался от них, поскольку тоже отпустил бороду, так что однажды Хадиджа даже заметила ему:

— Религия это прекрасно, но зачем же отращивать бороду, которая делает тебя похожим на Мухаммада Аль-Аджами, продавца кускуса?!

Члены семьи уселись в гостиной, за исключением Абдуль Мунима, который был со своими друзьями, и Ахмада, что вместе с ним некоторое время вышел приветствовать гостей, а затем вернулся в гостиную, присоединившись к родным со словами:

— Мужская гостиная стала такой, как тысячу лет назад!

Камаль спросил его:

— О чём они говорят?

— О битве в Аль-Аламайне. Аж стены гостиной дрожат от звука их голосов.

— И как они реагируют на победу англичан?

— С яростью, разумеется. Они же враги англичан и заодно русских. Они так и жениха не пожалеют даже в его первую брачную ночь…

Ясин сидел рядом с Занубой. В своём наряде она казалась моложе лет на десять. Ясин сказал:

— Пусть все они перегрызут друг друга, но вдали от нас. Господь наш сжалился над нами, не сделав Египет полем боя…

Хадиджа с улыбкой заметила:

— Ты, видимо, желаешь мира, чтобы делать всё, что пожелаешь!

Она бросила на Занубу хитрый взгляд, так что все засмеялись. За эти несколько последних дней пошёл слух, что Ясин заигрывал с новой жиличкой в их доме, и что Зануба поймала её с поличным или почти поймала, и не переставая травила её до тех пор, пока не вынудила освободить квартиру. Ясин, принимая смущённый вид, сказал:

— Как я могу делать всё, что пожелаю, когда мой дом управляется по законам военного времени?!

Зануба возмущённо сказала ему:

— И тебе не стыдно перед дочерью?

Ясин умоляюще ответил:

— Я невиновен, а бедную соседку несправедливо обвинять!

— Это я-то несправедливо обвиняю её?! Это меня застали с поличным, и это я стучала посреди ночи в её квартиру, а затем извинилась, что ошиблась дверью в темноте! А? Ты сорок лет живёшь в этом доме, и всё ещё не знаешь, где твоя квартира?!

Разразился хохот, пока Хадиджа не заметила ироническим тоном:

— Да уж, в темноте он часто ошибается!

— Как и при свете дня…

Тут Ибрахим Шаукат обратился к Ридвану:

— А ты, Ридван, как ладишь с Мухаммадом-эфенди Хасаном?

Ясин поправил его:

— С Мухаммадом-эфенди подонком!

Ридван сердито ответил:

— Он наслаждается наследством моего деда, которое перешло к матери!

Ясин запротестовал:

— Наследство это значительное, однако всякий раз, как Ридван приходит к матери за денежной помощью и прочим, этот бессовестный принимается требовать от него отчёта в расходах!

Хадиджа сказала Ридвану:

— У неё нет никого, кроме тебя, и тебе лучше всего наслаждаться её богатством пока она жива…, а потом…

Она добавила:

— А потом, тебе пришло время жениться, не так ли?

Ридван вяло засмеялся и ответил:

— Только вслед за дядей Камалем!

— Я уже разочаровалась в твоём дяде Камале, и тебе не следует брать с него пример…

Камаль в раздражении слушал, что говорили о нём, хотя на лице его это никак не отражалось. Она разочаровалась в нём, и он тоже разочаровался в самом себе. Он прекратил ходить на улицу Ибн Зейдун, признав тем самым свою вину, хотя и продолжал стоять на трамвайной остановке, чтобы увидеть её на балконе оттуда, где его невозможно было заметить. Он не мог противостоять желанию видеть её, и не мог отрицать то, что любил её или игнорировать своё отвращение или страх к браку! Рияд даже сказал ему: «Ты болен и отказываешься лечиться!..»

Ахмад Шаукат многозначительным тоном спросил Ридвана:

— Стал бы Мухаммад Хасан требовать с тебя отчёта, если бы партия саадистов была у власти?

Ридван злобно рассмеялся и ответил:

— Не он один сейчас требует с меня отчёта. Но подождите, это дело нескольких дней или недель.

Сусан Хаммад спросила его:

— Вы считаете, что дни «Вафда» сочтены, как предполагают её противники?

— Дни её зависят от желания англичан. Но в любом случае, война не будет длиться вечно… Затем придёт время давать отчёт!

С видимой серьёзностью Сусан сказала:

— В первую очередь ответственность за эту трагедию лежит на тех, кто помог фашистам нанести англичанам удар в спину…

Хадиджа глядела на Сусан насмешливо и критически, удивляясь тому, что она ведёт разговор как мужчина, и, не сдержавшись, заявила:

— Предполагалось, что у нас тут свадьба. Говорите лучше о чём-то более подходящем!

Сусан замолчала, чтобы избежать столкновений, а Ахмад и Камаль обменялись улыбками и понимающим взглядом. Ибрахим Шаукат засмеялся:

— Оправданием им служит то, что эта свадьба уже не из тех, что бывали раньше в нашей семье. Да помилует Аллах господина Ахмада и предоставит ему в раю просторное местечко…

Ясин грустно сказал:

— Я женился целых три раза, но у меня никогда не было торжественной процессии с проводами невесты в дом жениха!

Зануба с едким сарказмом заметила:

— О себе ты помнишь, а о дочери забываешь?

Ясин засмеялся:

— Устроим свадебную процессию и в четвёртый раз, Иншалла…

Зануба насмешливо сказала:

— Отложи это до тех пор, пока не женится Ридван!

Ридван рассердился, но не вымолвил ни слова. «Будьте вы все прокляты вместе с браком заодно. Разве не понимаете, что я никогда не женюсь! Я убью любого, кто заведёт со мной разговор на эту проклятую тему».

После непродолжительного молчания Ясин сказал:

— Хотел бы я остаться в женской гостиной, чтобы не присутствовать среди тех бородачей, которые пугают меня!

Зануба поняла, на что он намекает:

— Если бы они знали о твоём поведении, то побили бы тебя камнями!

Ахмад насмешливо сказал:

— Их бороды попадут в праздничные яства и разразится бой. По душе ли моему дяде Камалю «Братья»?

Камаль с улыбкой ответил:

— По крайней мере, только один из них!

Сусан повернулась к невесте и любезно спросила её:

— А что думает Карима о бороде своего мужа?

Карима скрыла лёгкий смешок, опустив голову в свадебном венце, и не стала говорить. Вместо неё ответила Зануба:

— Немногие молодые люди столько же благочестивы, как Абдуль Муним…

Хадиджа сказала:

— Мне нравится его набожность. Эта черта — в крови у нашего семейства. Но мне не нравится его борода…

Ибрахим Шаукат засмеялся:

— Признаюсь, оба моих сына — и верующий, и еретик — оба одинаково сумасшедшие!

Ясин расхохотался во всю силу своих мощных лёгких и добавил:

— Безумие — ещё одна черта, что в крови у нашего семейства!

Хадиджа протестующе поглядела на него, но Ясин, не дав ей сказать ни слова, попытался скрасить сказанное им с помощью юмора:

— Я имею в виду, что я сам сумасшедший, и полагаю, Камаль тоже. Если хочешь, то я один такой безумец!

— Это уж точно, и без преувеличений.

— Разумно ли, чтобы человек сам обрекал себя на безбрачие, чтобы полностью отдаваться чтению и писательству?

— Он рано или поздно женится, и будет разумнее всех.

Ридван спросил Камаля:

— Почему ты не женишься, дядя? Я хочу, по крайней мере, знать какие у тебя есть возражения, чтобы применить их в свою защиту, если возникнет необходимость!

Ясин сказал ему:

— Ты намерен бойкотировать брак? Я не позволю этого, пока я жив. Я подожду, пока твоя партия вернётся снова к власти, а уж затем можешь устроить превосходную политическую свадьбу!

Камаль ответил ему:

— Если у тебя нет препятствий, то женись сразу…

«До чего он красивый юноша! Он отменный кандидат и с точки зрения своего положения, и своего богатства! Если бы Аида в своё время увидела его, то влюбилась бы в него, а если бы Будур бросила на него мимолётный взгляд, она бы страстно увлеклась им».

Он же сам ходил вокруг да около, пока весь остальной мир делал шаг вперёд, и не переставая спрашивал себя: жениться ему или нет?! Жизнь казалась ему мрачным оцепенением, не благоприятным, но и не утерянным шансом. Любовь была трудной, смешанной с ссорами и мучениями. Если бы она только вышла замуж за кого-то другого! Тогда он бы избавился от своего замешательства и мучений!

Тут в гостиную вошёл Абдуль Муним, на лице которого прежде всего выделялась борода, и сказал:

— Прошу к фуршетному столу. Наше торжество сегодня ограничивается праздником живота…

47

Примерно в десять часов утра в пятницу Камаль брёл по улице Фуада Первого, пробираясь сквозь толпу пешеходов, мужчин и женщин. Погода была мягкой, что характерно для большей части ноября. Ходьба пешком была соблазном для него: он уже привык облегчать изоляцию своего сердца, незаметно затесавшись в толпу народа в выходной. Он ходил бесцельно, развлекаясь тем, что рассматривал людей и предметы вокруг. По дороге ему не раз попадались его младшие ученики, которые салютовали ему в знак приветствия, на что он не менее любезно отвечал.

До чего же много у него учеников!.. Были среди них те, кто уже получил должность и работал, были и такие, которые до сих пор учились в университете, однако большая часть их была либо в начальной, либо в средней школе. Немало он отдал науке и просвещению: целых четырнадцать лет.

Его традиционный облик не претерпел изменений: элегантный костюм, начищенные до блеска ботинки, прямо нахлобученная феска, очки в золотой оправе и густые усы. Впрочем, и гражданская служба шестого класса за эти четырнадцать лет тоже не изменилась, несмотря на распускаемые слухи о том, что «Вафд» подумывает о том, чтобы по справедливости поступить с этими угнетёнными служащими. Была в нём лишь одна перемена: его голова, начавшая седеть на висках.

Камаль был счастлив от того, что ученики, у которых он пользовался любовью и уважением, приветствуют его: такого положения не добивался ещё ни один учитель. Лишь он удостоился такой чести, несмотря на свою огромную голову и крупный нос, а также несмотря на царившие в эти дни шаловство и норов школьников!

Когда ноги сами привели его к перекрёстку улиц Имад Ад-Дин и Фуада Первого, он вдруг столкнулся лицом к лицу с Будур! Сердце его застучало так, словно объявили воздушную тревогу, и лицо его на миг сковало, будто параличом. Затем он улыбнулся в попытке избежать неловкого момента. Однако она отвела от него глаза, притворившись, что не заметила его, и не смягчая мышц лица, наконец промелькнула мимо. Тут-то он и заметил, что она держит под руку юношу, который сопровождал её!

Камаль остановился и проводил её глазами: всё верно, это была Будур в своём изящном чёрном пальто. А её компаньон был не менее элегантен, чем она. Ему, по всей видимости, нет ещё и тридцати. Потрясённый такой неожиданностью, Камаль попытался взять себя в руки и с интересом спросил себя: «Кто бы это мог быть?.. Это не её брат, и не влюблённый поклонник, поскольку поклонники не высказывают открыто свои чувства в пятницу утром на улице Фуада Первого. Неужели это…?!» Несколько минут сердце всё так же колотилось в страхе. Затем он без колебаний последовал за ними, не сводя глаз. Его внимание было настолько сосредоточено на них двоих, что он даже ощутил, как у него повысились температура и давление, а стук сердца напоминал объявление о смерти. Он увидел, что они остановились перед местной ярмаркой, где были выставлены сумки и чемоданы, и неторопливо приблизился к ним, устремив взгляд на правую руку девушки, пока не заметил на её пальце золотое кольцо! Его обожгло горячее чувство глубокой боли.

Прошло четыре месяца с того памятного инцидента на улице Ибн Зайдун. Неужели этот юноша поджидал его в конце улицы, чтобы занять его место? Но тут нечему удивляться: четыре месяца это слишком длинный срок, когда весь мир может перевернуться с ног на голову. Он встал у магазина игрушек на небольшом расстоянии от них, наблюдая за ними незаметно, сделав вид, что разглядывает какую-то игрушку. Сегодня она казалась даже красивее, чем когда-либо раньше, словно невеста в полном смысле этого слова! Однако откуда весь этот чёрный цвет в её одежде?.. Чёрное пальто — вещь вполне привычная, даже элегантная, но при чём тогда такое же чёрное платье? Дань моде или траур?… Неужели её мать скончалась?.. В его привычку не входило чтение газетных сообщений о смерти, но какое это имело отношение к нему? То, что на самом деле интересовало его, так это то, что страница под названием Будур перевёрнута в книге его жизни. С Будур покончено. Теперь он узнал ответ на будораживший его вопрос: «Жениться или нет?» Ответ на него был предрешён!.. Теперь он может поздравить себя с душевным спокойствием, пришедшим к нему после всего этого замешательства и мучений!.. Как же он хотел, чтобы она вышла замуж, чтобы избавила его от этих страданий — и вот она уже замужем, а значит, он может поздравить себя с избавлением от мук! Ему казалось, что когда человека убивают, он испытывает то же чувство, что и он сам в подобной ситуации. Двери жизни закрылись прямо перед его носом; его же выставили вон. Он увидел, как они повернули обратно и направляются в его сторону, затем они спокойно прошли мимо. Он следил за ними глазами и даже хотел отправиться вслед, но отказался от этой затеи с видимым раздражением, и остался стоять перед витриной магазина игрушек, глядя и не видя ничего перед собой. Ещё раз он посмотрел им вслед, словно на прощание. Она удалялась, не останавливаясь, то скрываясь среди прохожих, то вновь появляясь. Показывалась она то с одной стороны, то с другой. Каждая струна его сердца еле слышно произносила: «Прощай». В душу его проникло мучительное чувство, сопровождаемое грустной мелодией, что уже не была новой для него. Он вспомнил похожее состояние в далёком прошлом, пробудившее в душе целый поток воспоминаний, слитых с ним, словно таинственная мелодия, вызывавшая боль, но вместе с тем не лишённая приглушённого лёгкого удовольствия! В едином чувстве боль смешивалась с удовольствием, словно день и ночь, которые встречались друг с другом на рассвете.

Затем она исчезла из виду, даже может быть навсегда, как когда-то её сестра. Он обнаружил, что задаётся вопросом: интересно, кто её жених? Он не смог разглядеть его, хотя ему и очень хотелось это сделать. Он надеялся, что этот человек был чиновником и на ранг ниже учителя! Но что за ребяческие идеи? Это очень постыдно. А что касается боли, то ему бы следовало знать, ведь он испытал на собственном опыте, на собственной участи, что конец любой вещи — это смерть.

Он впервые обратил внимание на игрушки, выставленные на витрине прямо перед его глазами — до чего они были прелестны и хорошо расставлены. Тут были самые разнообразные игрушки, по которым сходят с ума дети: поезда, машинки, качели, музыкальные инструменты, домики и садики. Камаля тянуло к этой витрине со странной силой, бившей ключом в его измученной душе. Он пристально глядел на неё, не сводя глаз: в детстве ему не пришлось насладиться подобным игрушечным раем; так он и вырос, пряча в себе неутолимый инстинкт, но теперь уже слишком поздно было ублажать его. Что могли знать те, кто заявлял о том, что счастье в детстве? И кто мог с уверенностью сказать, что он лично был счастливым ребёнком? Вот почему это неожиданное несчастное желание мечтать о возвращении детства было таким глупым, как та деревянная куколка-пупс, что играла в красивом воображаемом саду. Какое же глупое и одновременное грустное желание! По своей природе, по-видимому, дети были невыносимыми существами, а может быть, это единственная профессия, где он мог работать, и которая научила его взаимопониманию и наставлению их. Но какой была бы его жизнь, если бы он вернулся снова в детство, при этом сохраняя свой взрослый ум и память? Он снова бы играл в саду на крыше дома с сердцем, наполненным воспоминаниями об Аиде, или пошёл бы в Аббасийю 1914 года, где увидел бы, как она играет в саду, зная при этом о ней то, что знал, когда повстречал её в 1924 году и после того! Или он шепелявым голосом заговорил бы с отцом и рассказал бы ему о войне, которая разразится в 1939 году, и что он умрёт вслед за одним из ночных воздушных налётов на город! Какие же глупые мысли! Но в любом случае они были лучше, чем сосредотачиваться на этом новом разочаровании, с которым он столкнулся на улице Фуада Первого, и лучше, чем размышления о Будур и её женихе, и о его собственном отношении к ней. Наверное, он допустил ошибку в прошлом, и подсознательно искупал её. Но какую ошибку? Когда и где он совершил её? Наверное, это случайно обронённое им слово или неловкая ситуация; либо то, либо другое были повинны в его мучениях.

Ему нужно познать самого себя, чтобы легко избавиться от боли, ведь борьба ещё не окончена, а капитуляции не было, да и не должно быть. Возможно, это и было причиной его адской нерешительности, которая заставила его грызть ногти, пока Будур прогуливалась под руку со своим женихом! Ему нужно дважды подумать об этом мучении, скрывавшем внутри себя непостижимое наслаждение. Разве он уже не испытал его когда-то давно в пустынной Аббасийе, когда глядел на свет, исходящий из комнаты новобрачных? И была ли его нерешительность с Будур уловкой, чтобы поставить себя в аналогичную ситуацию и возродить былые чувства, пережить и страдания и боль одновременно?! Лучше всего для него было познать себя, прежде чем он возьмёт в руки перо, чтобы писать о Боге, духе и материи. Познать свою индивидуальность, Камаля-эфенди ибн Ахмада. Нет, Камаля ибн Ахмада, нет, просто Камаля, дабы ему удалось создать себя заново. Значит, следует прямо сегодня вечером начать пересматривать свой дневник воспоминаний, чтобы получше рассмотреть прошлое. Да, это будет бессонная ночь, но не первая в своём роде. У него накопилась уже целая такая коллекция, которую можно сложить в единое сочинение под названием «Ночи без сна». Он не может сказать, что жизнь его прошла напрасно: в конце концов, от него останутся кости, из которых будущие поколения могут смастерить себе игрушки!..

Будур же исчезла из его жизни навсегда. До чего же грустная истина, похожая на похоронный марш! От неё не осталось ни одного нежного воспоминания, объятия или поцелуя, даже прикосновения или тёплого слова в его адрес. Но он больше не боялся бессонницы. Раньше он сталкивался с ней в одиночку, а сегодня у него было бесчисленное множество способов занять и свой ум, и своё сердце. Позже он отправится к Атийе в новое заведение на улице Мухаммада Али, и вместе они продолжат свой бесконечный разговор. В прошлый раз он заявил ей заплетающимся от выпитого алкоголя языком:

— Насколько же мы подходим друг другу!

С покорной иронией она сказала:

— Какой же ты милый, когда пьян!..

Он продолжил:

— Какими бы счастливыми супругами мы были, если бы поженились!..

Она нахмурилась:

— Не издевайся надо мной. Я была дамой во всех отношениях…

— Да, да. Ты приятнее, чем спелый фрукт в самом соку!..

Она насмешливо ущипнула его и сказала:

— Это ты так говоришь, но если я попрошу у тебя хоть на один риал больше, ты сбежишь!

— То, что между нами, превыше денег!

Она с каким-то протестом поглядела на него и заметила:

— Но у меня есть двое детей, которым нужны деньги, а не то, что между нами!

Его опьянение и грусть достигли апогея, и он насмешливо сказал:

— Я подумываю о покаянии, аналогичном тому, что сделала мадам Джалила. И когда я выберу путь суфия, то оставлю тебе всё своё состояние!

Она засмеялась:

— Если ты покаешься, то скажи — конец нашим отношениям…

Он тоже громко рассмеялся и сказал:

— Покаяние ещё не вредило таким, как ты!

Это было его прибежищем при бессоннице! Тут он почувствовал, что слишком уж долго стоит перед витриной магазина игрушек, отвернулся и пошёл прочь…

48

Халу, хозяина бара «Звезда», спросил:

— Это правда, дорогой мой, что они закроют все питейные заведения?

Ясин ответил ему с уверенностью в своих словах:

— Не приведи Господь этого, Халу! У депутатов есть обычай слишком много болтать при обсуждении бюджета, а у правительства есть обычай обещать рассмотреть пожелания депутатов при первой же возможности. И обычно такая возможность никогда не настаёт…

Члены компании Ясина в баре на улице Мухаммада Али соревновались друг с другом в представлении своих точек зрения. Начальник отдела кадров заявил:

— Они всю свою жизнь обещают выгнать англичан и открыть новый университет, а также расширить улицу Аль-Халидж. И что-нибудь из этих обещаний сбылось, а, Халу?

Старейший пенсионер ответил:

— Вероятно, депутат, который это предлагает, выпил смертельную дозу выпивки военного времени, и отомстил, внеся такое вот предложение…

Адвокат заметил:

— Как бы то ни было, это не затронет бары на улицах, которые посещают иностранцы. Так что, Халу, если такое и случится, ты можешь отдать свою долю какой-нибудь таверне или чему-либо ещё… Бар к бару, кабак к кабаку — как и здания, они поддерживают друг друга…

Начальник канцелярии Министерства вакфов сказал:

— Если бы англичане двинули свои танки на дворец Абидин из-за такого банальной дела, как возвращение к власти Ан-Наххаса, то неужели вы полагаете, что они промолчат в случае закрытия баров?!

Помимо компании Ясина в комнате был один человек из местных, а может из торговцев. Но несмотря на это, начальник канцелярии предложил смешать выпивку и пение:

— Давайте споём «Узник любви».

Халу вернулся на своё место за прилавком, и друзья затянули: «Узник любви! Какие унижения он терпит!» В нотках песни явно зазвучал хмельной дух, так что на лице торговца появилась саркастическая улыбка, однако песня не долго длилась. Ясин прекратил петь первым, и за ним последовали остальные. Свою роль продолжал играть один только начальник канцелярии. Последовавшую за тем тишину иногда прерывали только звуки причмокивания, смакования или хлопков в ладоши с требованием ещё одной рюмки или закуски. Тут вдруг Ясин сказал:

— Нет ли какого-нибудь способа, чтобы вызвать беременность?

Престарелый чиновник госслужбы запротестовал:

— Ты всё никак не перестанешь это спрашивать, всё время повторяешь!.. Потерпи ради Аллаха, брат мой!..

Начальник канцелярии Министерства вакфов сказал:

— Нет причин для беспокойства, Ясин-эфенди!.. Ваша дочь непременно забеременеет!

Ясин, глупо улыбаясь, промолвил:

— Она красива, словно роза, украшение улицы Суккарийя, но она первая девушка в нашей семье, что после года брака все ещё не забеременела! Поэтому её мать так волнуется!

— И как видно, и отец тоже!

Ясин, снова глупо улыбаясь, ответил:

— Если уж жена беспокоится, то и муж тоже…

— Если бы человек помнил, насколько дети отвратительны, то возненавидел бы беременность!

— Если бы! Люди для того и женятся, чтобы иметь потомство…

— Вы правы! Если бы не дети, никто бы не мог вытерпеть супружескую жизнь…

Ясин выпил свою рюмку и продолжил:

— Я опасаюсь, что мой племянник придерживается этого же мнения…

— Некоторые мужчины порождают детей для того, чтобы вернуть себе немного утраченной свободы, пока их жёны занимаются детьми!

Ясин ответил на это:

— Увы! Женщина может кормить одного ребёнка и баюкать другого, но одновременно с этим таращить глаза на мужа с вопросом «Где ты был? Почему ты не дома в такой час?» И вместе с тем даже мудрецы не смогли изменить этот вселенский порядок.

— И что же помешало им?

— Их жёны! Они не дали им возможности поразмыслить над этим…

— Я уверен, Ясин-эфенди, что сын вашей дочери не сможет забыть услугу, оказанную ему вашим сыном при поступлении на госслужбу…

— Всё забывается…

Тут он засмеялся — выпивка ударила ему в голову — и сказал:

— К тому же мой сын сейчас не у власти!

— Ох! Кажется, и на этот раз «Вафд» сможет преуспеть…

Тут адвокат заговорил тоном проповедника:

— Если бы дела в Египте шли естественным ходом, то «Вафд» бы правил до скончания веков!..

Ясин засмеялся:

— Это было бы правильно, если бы мой сын не вышел из «Вафда»!

— Не забывайте о дорожном происшествии на улице Аль-Кассасин! Если бы король погиб тогда, то врагам «Вафда» пришёл бы конец!

— С королём всё в порядке!..

— Принц Мухаммад Али на всякий случай готов надеть свой парадный костюм! Он всю свою жизнь в ладу с «Вафдом»…

— Тот, кто сидит на троне — как бы его ни звали — враг «Вафда» в силу своей власти точно так же, как виски не сочетается со сладостями!

Ясин пьяно засмеялся:

— Наверное, вы правы. Тот, кто старше вас даже на день, умнее вас на целый год. Среди вас есть те, кто достиг уже старческого слабоумия, и те, кто ещё пока не достиг его!

— Да защитит тебя Господь, человек сорока семи лет!

— В любом случае, я вас моложе…

Тут он щёлкнул пальцами и, пьяно покачиваясь взад-вперёд, продолжил:

— Однако истинную жизнь не измерить в годах. Её нужно измерять только по количеству выпитого. Алкоголь весь выродился во время войны и по своему вкусу, и по ассортименту. Но хмель-то остался. Когда вы просыпаетесь утром, голова ваша трещит от боли, и глаза раскрываются только при помощи щипцов, а при отрыжке от вас пахнет спиртным. Но вот что я скажу вам — всё это ерунда по сравнению с тем удовольствием, что дарит опьянение. Возможно, брат спросит нас: «А как же здоровье?» Да уж, здоровье у меня уже не то, что раньше. Когда вам сорок семь лет, вы уже не такие, как когда-то, что указывает на то, что во время войны всё, кроме возраста, подорожало. У возраста же цены нет. Когда-то мужчина мог жениться и в шестьдесят, но в нашу уходящую эпоху даже сорокалетний просит медиков дать ему рецепт, укрепляющий силы. И во время медового месяца жених тоже может сесть в лужу!

— О, былые времена! Весь мир спрашивает: где они?

Струны хмеля ударили в голову Ясина и зазвучали в его голосе:

— Да, былые времена! Да помилует Аллах моего отца. Как же он бил меня, чтобы удержать от участия в кровавых событиях революции! Но тот, кого не испугали английские бомбы, не испугал и нагоняй отца! Мы, бывало, собирались в кофейне Ахмада Абдо обсудить участие в демонстрациях и закладке бомб…

— Опять вы зарядили старую пластинку! Скажите-ка мне, Ясин-эфенди, в годы борьбы вес у вас был такой же большой, как и сейчас?

— Даже больше. Но в пылу борьбы я был словно пчела, а в день великой битвы я шёл во главе всей демонстрации вместе с братом — первым мучеником националистического движения. Я слышал, как свистят пули, которые пронеслись рядом с ухом моего брата. Какие воспоминания! Если бы он прожил подольше, то по праву бы занял пост министра!

— Но только вместо него выжили вы!

— Да. Только я не смог стать министром, имея лишь аттестат начальной школы! Да и потом, когда мы участвовали в борьбе, то ждали смерти, а не высоких постов. Одни люди должны умирать, а другие — сесть в министерские кресла. На похоронной процессии моего брата шёл сам Саад Заглул, и лидер студентов представил меня ему. Это ещё одно знаменательное событие, о котором я помню!

— Но при всей вашей борьбе как вы смогли найти время, чтобы предаваться удовольствиям от вина и женщин?!

— Послушайте! Разве те солдаты, которые спят с женщинами прямо на улицах, не те же самые, которые разгромили Роммеля?!.. Бороться ещё не значит питать отвращение к веселью. Если бы вы знали, разумные люди, что алкоголь — это дух рыцарства, а воин и пьяница — братья!

— Разве Саад Заглул не сказал вам ни слова на похоронах вашего брата..?

Вместо Ясина ответил адвокат:

— Он сказал ему: «Лучше бы вы были мучеником, а не он!»

Они засмеялись, так как в таком состоянии сначала смеются, а потом уже спрашивают о причине смеха. Ясин тоже великодушно засмеялся вместе с ними, затем продолжил свой рассказ:

— Он этого не говорил. Он, да помилует его Господь, в отличие от вас, был очень вежливым человеком, и к тому же преуспевающим, а потому обладал широким кругозором. Он был политик, воин, писатель, философ и юрист. Одно его слово могло оживить и убить!

— Да смилуется над ним Аллах.

— И над всеми остальными. Покойники заслужили милости Божьей хотя бы потому, что умерли: даже проститутка, даже сутенёр, и мать, пославшая сына привести к ней любовника, что бросил её…

— Существует ли подобная мать?!

— На свете существует всё, что вы можете себе представить, и всё, что не можете!

— Разве она не нашла кого-нибудь другого, кроме собственного сына?

— А разве может кто-либо ещё лучше позаботиться о матери, чем её сын?! И потом, вы все родились на свет благодаря сексу!

— Законному сексу!

— Ну это только формальности. Истина-то одна. Я знал несчастных проституток, в постелях которых не было клиентов неделями и даже больше. Покажите мне хоть одну такую из ваших матерей, которая бы провела столько времени вдали от супруга!

— Я не знаю ни одного другого такого же народа, как египтяне, которые бы настолько увлекались рассуждениями о чести своих матерей!

— Мы не очень-то вежливый народ!

Ясин засмеялся:

— Время наказывало нас больше, чем необходимо. А всё, что преувеличено, становится собственной противоположностью. Поэтому мы и невоспитанные! Хотя в целом мы добродушны, несмотря на это. Как обычно, концом нашим будет покаяние!..

— Я вот — пенсионер, и до сих пор ещё не покаялся!

— Покаяние не годится для государственных чиновников. Да и к тому же вы не сделали ничего дурного. Вы пьёте по нескольку часов каждую ночь, и в том нет ничего плохого. Однажды вам запретит пить или болезнь, или врач, или даже и то, и другое, что по сути одно и то же. По своей природе мы слабы, и если бы не это, то мы бы не привыкли к вину и не смогли бы вытерпеть супружескую жизнь. С течением времени мы становимся всё слабее, но наши желания всё так же не знают предела. Увы, мы испытываем страдания, но потом снова напиваемся, и наши волосы седеют, явно выдавая скрываемый нами возраст. И вот какой-нибудь бессовестный тип преграждает вам однажды дорогу и говорит: «И не стыдно тебе преследовать женщину, когда у тебя уже седина в волосах?» Пресвят Аллах! Ему-то какое дело до того, молоды вы или стары, и женщину ли преследуете, или ослицу?! Иногда кажется, что все люди в сговоре с вашей женой против вас же. И впридачу ко всему прочему ещё и лихой флирт, и полицейский с дубинкой, да служанка, кокетливо разгуливающая по овощному рынку. Так вы оказываетесь в дурном мире, где кроме рюмки у вас нет друга. Затем приходят нанятые врачи и прямо и спокойно так говорят вам: «Не пейте!»

— И при этом вы отрицаете, что мы всем сердцем любим этот мир?

— Всем сердцем! Даже во зле есть добро. Даже в англичанах оно есть. Я однажды познакомился с ними вблизи. У меня были среди них друзья во время революции!

Адвокат воскликнул:

— И при этом вы боролись против них?…. Забыли?!

— Да… Да… Для всего есть своё время и место. Меня даже как-то заподозрили в шпионаже, если бы лидер студентов не поспешил мне на помощь в нужный момент и не сказал людям, кто я на самом деле. Затем они приветствовали меня. Всё это происходило в мечети Хусейна!

— Да здравствует Ясин!.. Да здравствует Ясин! Но что вы делали в мечети Хусейна?

— Ответьте. Это очень важный момент!..

Ясин засмеялся и сказал:

— Мы были там на пятничной молитве. Обычно мой отец брал нас с собой по пятницам в мечеть. Не верите? Спросите сами у тех, кто живёт рядом с мечетью Хусейна!..

— Вы молились, чтобы снискать расположение отца?

— Клянусь Богом. Не думайте так плохо о нас. Мы из религиозной семьи, каждый пьяница и развратник, но в конце концов всех нас ждёт покаяние!

Тут адвокат застонал:

— Давайте ещё немного споём?

Ясин опередил его и сказал:

— Вчера, когда я вышел из бара, напевая песенку, мне перегородил дорогу полицейский и предостерегающе закричал мне: «Эфенди!» Я спросил его: «Разве у меня нет права петь?» Он ответил: «После двенадцати ночи вопить во всё горло запрещено!» Я запротестовал: «Но я же пою!» И он резко сказал: «По закону пение и вопли одно и то же!» Я спросил: «А как же бомбы, которые взрываются после двенадцати ночи? Они не считаются за вопли и крики?» Он угрожающе предупредил: «По всей видимости, вы хотите провести ночь в полицейском участке?» Тогда я отошёл от него и сказал: «Нет уж, лучше я пойду спать домой!» Как мы можем быть цивилизованным народом, когда нами правят солдаты?! Дома тебя подстерегает жена, на работе в министерстве — начальник, и даже в могиле тебя ждут два ангела с дубинками…

Адвокат снова повторил:

— Давайте хоть немного насладимся пением…

Старик-пенсионер откашлялся и затянул:

Ещё узор из хны не высох на моих руках,

как благоверный мой взял ещё одну жену.

На другой день он привёл её домой

и огонь обжёг меня.

Вскоре все с диким энтузиазмом подхватили припев, и Ясина настолько обуял смех, что из глаз его даже потели слёзы…

49

Хадиджа часто ощущала себя одинокой. И хотя Ибрахим Шаукат — особенно после того, как его возраст стал приближаться к семидесяти годам — зимой стал проводить каждый день дома, он не мог рассеять её одиночества. Хлопоты по хозяйству не уменьшали этого чувства, даже больше — домашние заботы стали отнимать у неё меньше энергии и сил. Ей уже перевалило за сорок шесть, но она по-прежнему была бодрой, сильной и даже располнела. Хуже всего было то, что её обязанности как матери закончились тогда, когда обязанности тёщи, как казалось, ещё не начались и не начнутся. Одна из её невесток была её племянницей, а другая — работала, так что с ней она виделась только изредка и в особых случаях. С подавленным сердцем она беседовала с мужем, завернувшимся в плащ:

— Прошло больше года с момента их свадьбы, а мы так и не зажгли свечей для новорожденного!

Мужчина равнодушно пожал плечами без всяких комментариев, и она продолжала:

— Видимо, Абдуль Муним и Ахмад считают, что иметь потомство уже немодно, как и уважать родителей!

Муж с раздражением сказал:

— Успокойся. Они оба счастливы, и нам этого вполне достаточно.

Хадиджа резко спросила:

— Если невестка не беременеет и не рожает, то какая тогда от неё польза?

— Видимо, твои сыновья расходятся во мнениях с тобой по этому вопросу!

— Они во всём разошлись со мной во мнениях. Все мои усилия и надежды были напрасны…

— Тебе грустно, что ты ещё не стала бабушкой?

Она ответила ещё более резко:

— Мне грустно за них, а не за себя!

— Абдуль Муним водил Кариму ко врачу, и тот предвещал, что всё будет хорошо…

— Бедный так много потратил, а в будущем потратит ещё больше. Сегодняшние невесты стали слишком дороги, как томаты и мясо!

Мужчина засмеялся, не комментируя её слова, и она продолжила:

— А что касается другой, то я прошу Божьей помощи с ней у нашего святого Мутавалли.

— Признайся, что язык у неё словно сотовый мёд!

— Это всё хитрости и плутовство. Чего ещё ожидать от дочери типографского рабочего?

— Побойся Аллаха, шейхиня!

— Интересно, когда наш «профессор» поведёт её ко врачу?

— Они оба отказываются идти!

— Разумеется. Она же работает. Откуда у неё время для беременности и рождения детей?

— Они оба счастливы, и в том нет сомнений.

— Работающая женщина не может быть хорошей женой. И он узнает об этом, когда будет уже поздно…

— Он же мужчина, и это нисколько не повредит ему…

— Во всём нашем квартале нет ни одного молодого человека, который был бы такой же безнадёжной потерей, как мои сыновья!

Когда и характер, и политическая ориентация Абдуль Мунима выкристаллизовались, он зарекомендовал себя и как способный чиновник, и как активный член «Братьев-мусульман». Когда шефство над их филиалом в квартале Гамалийя было передано ему, он был назначен их советником по юридическим вопросам, вносил свою долю в редактирование их журнала и иногда даже читал проповеди в местных мечетях.

Он устроил в своей квартире место собраний, где братья проводили всю ночь во главе со своим шейхом Али Аль-Мануфи. Молодой человек был особо ревностным и всегда искренне готовым отдать все свои силы, деньги и интеллект призыву к исламу. Как выражался его наставник, это был призыв, поддерживающий традиции предков, суннитским путём, суфийской истиной, политической группой, спортивной ассоциацией, научно-культурной лигой, экономической компанией и социальной мыслью. Шейх Али Аль-Мануфи также говорил:

— Изучение ислама и его заветов даёт исчерпывающий ответ на все проблемы людей как в этом мире, так и в будущей жизни. И те, кто полагает, что его учение ограничивается только духовной стороной или поклонением Богу без всего остального, ошибаются. Ислам — это вероучение, поклонение Богу, родина, национальность, религия, государство, духовность, Священная Книга и меч…

Один из присутствующих при этом молодых людей заметил:

— В это мы верим. Но мы застыли на месте. Нами управляет язычество с его законами, традициями и фигурами…

Шейх Али сказал:

— Необходимы призыв и проповедование, формирование ревностных приверженцев, а затем придёт этап проведения этих целей в жизнь…

— И сколько нам ждать?

— Будем ждать, пока не окончится война. Почва будет подготовлена к нашему призыву. Люди перестали доверять партиям, а когда настанет подходящее время для призыва, каждый член «Братьев» вооружится Кораном и оружием…

Тут подал свой мощный зычный голос Абдуль Муним:

— Давайте готовиться к длительной борьбе. Наш призыв обращён не к одному лишь Египту, а ко всем мусульманам в мире. И мы не добьёмся успеха, пока Египет и исламские страны не будут объединены по кораническим принципам. До тех пор мы не вложим наши мечи в ножны, пока не увидим, что Коран стал конституцией всех мусульман…

Шейх Али Аль-Мануфи сказал:

— Сообщу вам радостную весть: наш призыв распространяется, с Божьей помощью, повсюду. Сегодня у нас есть отделение даже в каждой деревне. Это призыв Аллаха, а Аллах не оставляет без поддержки тех, кто помогает Ему…

В то же самое время не менее горячий спор происходил на первом этаже того же дома, хотя и отличался по цели. Правда, здесь присутствовало не так много участников. Часто по ночам Ахмад и Сусан собирались с некоторыми друзьями, принадлежавшими к различным конфессиям и национальностям, по большей части из сферы журналистики. В тот вечер их посетил мастер Адли Карим. Он был в курсе теоретических споров, которые там проводились, и заявил им:

— Хорошо, что вы изучаете марксизм, но помните, что его исторический детерминизм это всего-навсего неизбежность, возникающая не из расположения звёзд на небе, а зависящая от воли и усилий человека. И наша первейшая обязанность заключается не в том, чтобы философствовать, а в том, чтобы повысить осведомлённость рабочего класса о его исторической роли, которую он призван сыграть ради спасения и себя, и всего мира…

Ахмад сказал:

— Мы переводим ценные книги по этой философии для образованной элиты, читаем вдохновляющие лекции для борющихся рабочих. Оба эти фактора незаменимы…

Мастер Адли Карим ответил:

— Однако развращённое и коррумпированное общество может преобразоваться только руками рабочих. Когда сознание рабочих наполнится новой верой, и весь народ станет единой волевой массой, нас не остановят ни варварские законы, ни пушки…

— Все мы верим в это, однако завоевание умов интеллигенции будет означать контроль над группой кандидатов в руководители и лидеры…

Тут Ахмад заявил:

— Профессор, я бы хотел добавить кое-что ещё: по опыту мне известно, что не так-то легко убедить образованных людей в том, что религия — это суеверие, а загробная жизнь — это заблуждение и усыпление народного сознания. Но высказывать простому народу подобные идеи опасно. Самое серьёзное обвинение, которое наши враги используют против нас — в том, что они клеймят нас вероотступниками и безбожниками…

— Наша первая задача состоит в том, чтобы бороться с попустительством, вялостью и покорностью. Покончить с религией же будет возможно только после политического освобождения, которое можно достичь только с помощью революции. В целом же, нищета сильнее веры, и всегда для нас мудрее всего будет обращаться к народу, говоря с ним на его языке…

Профессор посмотрел с улыбкой на Сусан:

— Вы верили в труд. Неужели брак убедил вас в ценности дискуссий?

Она понимала, что он дразнит её, однако серьёзно заметила:

— Мой муж выступает с лекциями перед рабочими в отдалённых предместьях и руинах. А я без устали распространяю листовки…

Ахмад удручённо заметил:

— Недостаток нашего движения в том, что оно привлекает в свои ряды многих неискренних оппортунистов, из тех, кто трудится только с целью получить вознаграждение или ради узкопартийных интересов!

Покачав своей крупной головой в знак явного презрения, господин Адли Карим сказал:

— Мне это хорошо известно, но также мне известно, что неверующие Омейяды унаследовали власть над исламским миром, и вместе с тем, они распространили его по всему древнему миру до самой Испании!! Так что мы вполне имеем право воспользоваться этими людьми. Но одновременно нам следует предостеречь их. Не забывайте, что время играет на нас, но при условии, что мы отдадим делу все свои силы и принесём себя в жертву….

— А как же «Братья-мусульмане», профессор?! Мы уже почувствовали опасность от них на своём пути!

— Я это не отрицаю, но они не так опасны, как вы себе представляете. Разве вы не видите, что они обращаются к народу на том же языке, что и мы, и говорят об исламском социализме? Даже реакционеры сочли необходимым позаимствовать наш лексикон. Если они опередят нас, совершив революцию, то воплотят некоторые из наших принципов, даже частично. Но они не остановят поступательное движение времени к неизбежной цели. И к тому же распространение знаний — это гарантия того, что мы выгоним их, как свет прогоняет летучих мышей!

Хадиджа следила за всеми проявлениями этой странной активности в её доме с удивлением, смешанным с раздражением и гневом. Однажды она даже заявила мужу:

— Я никогда ещё не видела домов, похожих на дома Абдуль Мунима и Ахмада. Может быть, они превратили их в кофейни без моего ведома. Не проходит ни единого вечера, чтобы улицу не заполнили бородатые гости или иностранцы, которые даже не являются мусульманами. Я ещё никогда не слышала ничего подобного…

Мужчина покачал головой и ответил:

— Значит, пришло тебе время услышать…

Она резко сказала:

— Даже их жалованья не хватит на весь тот кофе, что они подают своим гостям!..

— Они пожаловались тебе на нехватку денег?

— А люди? Что скажут люди, которые видят все эти толпы, которые входят и выходят?

— Каждый человек в своём доме хозяин…

Хадиджа фыркнула:

— Их нестихающие разговоры иногда доносятся даже до улицы…

— Ну и пусть доносятся до улицы или даже до неба!..

Она глубоко вздохнула и ударила ладонью о ладонь…

50

Вилла Абдуррахима-паши Исы в Хелуане была заполнена последней волной посетителей, что пришли попрощаться с ним перед его отъездом в святые земли Хиджаза для совершения хаджа…

— Хадж — моё стремление, которое я так давно питаю. Да проклята будет вся эта политика, которая удерживала меня от него год за годом. В моём возрасте человек уже должен думать о скорой встрече со своим Господом.

Али Мехран, помощник паши, поддакнул:

— Да проклята будет политика!

Паша задумчиво устремил свои блёклые глаза на Ридвана и Хилми и сказал:

— Говори о ней всё, что угодно, однако она сделала мне прекрасное одолжение, которое я никогда не забуду — отвлекла меня от одиночества. Старый холостяк как я нуждается в общении пусть даже и в аду!

Али Мехран игриво вскинул брови и произнёс:

— А как же мы, паша? Разве мы не выполняем свой долг, отвлекая вас?

— Это без сомнения, так. Но когда ты одинок, день тянется так же долго, как зимняя ночь. Человеку необходим товарищ. Я признаю, что женщина это важная необходимость. Сколько же я вспоминаю о своей матери в эти дни! Женщина необходима даже тому, кто не хочет её!

Ридван думал о разных посторонних вопросах, и вдруг спросил пашу:

— Предположим, что Ан-Наххас-паша потеряет власть. Не откажетесь ли вы тогда от своей поездки?!

Паша гневно отмахнулся и сказал:

— Пусть этот неудачник остаётся, по крайней мере, пока я не вернусь из хаджа!..

Затем, покачав головой, заметил:

— Все мы грешники, но хадж смывает грехи…

Хилми Иззат засмеялся:

— Вы, паша, верующий, и ваша вера многих сбивает с толку!

— Почему? Вера терпима. Один лишь лицемер утверждает о своей абсолютной безгрешности. Неразумно считать, что человек совершает грехи только тогда, когда его вера мертва. Да и потом — наши грехи больше похожи на невинные детские шалости!

Али Мехран, издав вздох облечения, сказал:

— Превосходные слова! Разрешите мне теперь откровенно заявить вам, что я часто чувствовал недоброе предзнаменование, когда вы заговаривали о своём решении отправиться в хадж! Я задавался вопросом: означает ли это покаяние?! И закончились ли для нас радости жизни?!

Паша расхохотался так, что туловище его затряслось:

— Ах ты, чёртово отродье! Вы и впрямь огорчитесь, если узнаете, что я покаялся?

Хилми застонал:

— Словно женщина, чей младенец убит прямо у неё на коленях!

Абдуррахим-паша снова засмеялся и сказал:

— Позор вам, бесстыжие! Если такой, как я, действительно захочет покаяться, он должен избегать красивых глаз и розовых щёк, а не усердно посещать могилу Пророка, мир ему и благословение…

Мехран злорадным тоном воскликнул:

— Вы едете в Хиджаз? А вы вообще знаете, что это такое? Знающие люди рассказали мне, что там вы будете словно просящий помощи у огня от зноя!

Хилми Иззат запротестовал:

— Может быть, это всё лживая пропаганда англичан? А есть во всём Хиджазе хотя бы одно ангельское лицо, подобное лицу Ридвана?!

Абдуррахим Иса воскликнул:

— Ни там, ни даже в раю!.. — затем, словно отойдя от этой темы… — Ах вы бесстыдные мальчишки, мы же обсуждали покаяние!

Али Мехран сказал:

— Не так быстро, паша. Вы однажды рассказали мне об одном суфии, что каялся семьдесят раз. Разве это не означает, что он семьдесят раз согрешил?

Ридван также заметил:

— Или сто?

Али Мехран ответил:

— Я доволен и семидесятью!

С сияющим от радости лицом паша спросил:

— А долго ли длится наша жизнь?

— Да продлит Господь наш вашу жизнь, паша. Успокойте нас и скажите, что это ваше первое покаяние!

— И последнее!

— Глупое бахвальство! Если вы провоцируете меня, то когда вы вернётесь, я буду встречать вас из хаджа с личиком, похожим на Луну в своей красоте, или даже с несколькими такими, и тогда посмотрим, что вы будете делать!

Паша улыбнулся:

— Результат будет таким же, как твоя физиономия. Ты дьявол, Мехран, дьявол, без которого человеку не обойтись…

— И спасибо Господу Богу за то…

Ридван и Хилми произнесли почти одновременно:

— Спасибо Господу…

Паша с гордостью и восторгом сказал:

— Вы мои милые друзья. Какая же жизнь без любви и дружбы? Жизнь прекрасна, и красота прекрасна, упоение музыкой прекрасно, прощение прекрасно. Вы молоды и потому смотрите на жизнь под особым углом. Жизнь же многому научит вас. Я люблю вас и люблю этот мир. Я посещу Дом Господа ради благодарности, просьбы о прощении и мольбы о наставлении на путь истинный…

Ридван улыбнулся его словам:

— До чего вы прекрасны! Вы так и источаете безмятежность…

Али Мехран лукаво сказал:

— Однако всего лишь одно небольшое движение, и он будет источать кое-что совсем другое. Правда, паша? Вы учитель для целого поколения!

— А ты сам Иблис, сын старой карги! О Боже, если я когда-нибудь предстану на том свете для отчёта, я просто укажу на тебя, и этого будет достаточно!

— На меня?.. Вы несправедливы со мной, ей-Богу. Я всего лишь ваш покорный слуга!

— Нет, ты дьявол…

— Но ведь без него человеку не обойтись?!

Паша засмеялся:

— Да, сводник…

— Я был и по-прежнему являюсь в вашей насыщенной жизни приятной мелодией, красивым личиком и постоянным счастьем. И наконец, не забудьте о моей молодости, ваше вероломное превосходительство!

Паша вздохнул со стоном:

— О молодость!.. О былые времена!.. О дети, почему вы так быстро растёте?!! Да славится и возвышается мудрость Твоя, о Господи!

Он прочитал строки из стихотворения:

Моё копьё не отклонялось от злорадства врага,

Ему подходили и утро, и вечер.

Мехран, подёрнув бровями, переспросил:

— От злорадства врага?! Нет уж, скажите лучше «От насмешек Мехрана»!

— Сукин ты сын, не порть нам настроение своей болтовнёй! Нельзя шутить, когда мы вспоминаем прекрасное былое время. Иногда слёзы лучше улыбок, они более гуманны и полны признательности. Вот послушайте ещё такое стихотворение:

Она отвергла меня, но том, о чём она не знала

Были седина и плешь.

— Что вы думаете о словах «то, о чём она не знала»?

Тут Мехран заговорил тоном продавца газет:

— Газеты «События», «Пирамиды», «Египтянин»…

Паша в отчаянии взмолился:

— Это не твоя вина, это…

— Ваша вина!

— Моя?.. Меня винить не в чем. Когда я познакомился с тобой, ты был развращён настолько, что тебе мог бы позавидовать сам Иблис. Но я не позволю тебе испортить атмосферу, созданную воспоминаниями. Вот послушайте ещё одно стихотворение:

Я был лишён молодости, когда был совсем юн.

Как ветка лишается листвы.

Мехран встревоженно спросил:

— Как ветка, паша?

Паша перевёл взгляд на Ридвана и Хилми, которых объял смех:

— Ваш друг словно труп, которого не трогает поэзия! Но скоро он пожалеет об этом, когда о каждом встреченном красавце будет говорить в прошедшем времени. — Тут он обратился к Мехрану. — А как же друзья прошлого, ты забыл их, сын старой карги?

— О, да сохранит их Аллах… Это были образцы красоты и жеманства…

— Что тебе известно о Шакире Сулеймане?

— Он был заместителем министра внутренних дел и салонной собачонкой у англичан, пока не вышел на пенсию раньше срока во время второго или третьего правительства Ан-Наххаса, точно не помню. Полагаю, что сейчас он удалился от мира и сидит у себя в Кум Хамаде…

— Какие чудесные были те дни! А как там Хамед Ан-Наджди?

— Ему не повезло больше всех остальных наших друзей! Он остался у разбитого корыта, и теперь по ночам обходит общественные уборные…

— Он был остроумным и обаятельным малым, но при этом азартным игроком и дебоширом. А Али Рафат?

— Благодаря «своим стараниям» он сумел стать членом совета директоров сразу в нескольких компаниях, но говорят, что его репутация стоила ему поста в правительстве!

— Не следует верить тому, что говорят люди. В правительство получили назначение те, чья слава распространилась далеко за пределами нашего королевства, но как я уже много раз указывал вам, обладание добродетелями для нас гораздо важнее, чем для других! Если хоть один из вас достигнет их, то его и попрекнуть будет не в чем. Мамлюки правили Египтом в течение многих поколений, и их потомки до сих пор пользуются всеми благами богатства и высокого положения. Однако что такое эти мамлюки?! Ничего! Раб, которым владеют! Я расскажу вам одну очень важную историю…

Паша некоторое время хранил молчание, словно собираясь с мыслями, потом сказал:

— Тогда я ещё был председателем суда. И к нам попало гражданское дело об оспариваемом наследстве. До рассмотрения дела кто-то познакомил меня с одним красивым юношей с лицом как у Ридвана, станом как у Хилми и…, - он указал на Мехрана…, - и изяществом этого пса в самом расцвете молодости!.. Некоторое время мы поддерживали дружбу, и я не знал, что у него есть одна тайна, пока не настал день рассмотрения дела, и он представлял одну из сторон! И что вы думаете, я сделал?

Ридван пробормотал:

— Ну и ситуация!

— Я дал себе отвод по этому делу без каких-либо колебаний!

Ридван и Хилми высказали восхищение, а Мехран возразил:

— И все его усилия, значит, пропали даром?!

Паша, не обратив внимания на замечание Мехрана, продолжал:

— Но это ещё не всё. Я порвал с ним из презрения к его скверному характеру. Да, если у человека отсутствует нравственность, он ничего не стоит. Не англичане самые умные люди. Французы и итальянцы умнее их, однако они господствуют благодаря своей морали, а значит, господствуют над всем миром! Вот почему я отвергаю банальную, низкопробную красоту.

Али Мехран со смехом спросил его:

— Я так понимаю, что вы держали меня при себе потому, что я обладаю нравственностью?

Отмахнувшись от него рукой, паша сказал:

— Нравственность может быть разной. От судьи требуется, чтобы он был добродетельным и справедливым, министр должен обладать чувством долга и ответственностью перед обществом, а друг — искренним и верным. А ты, без сомнения, буян и хам в большинстве случаев, однако честный и…

— Надеюсь, что лицо моё покрылось румянцем смущения!

— Аллах не налагает на душу больше того, что она может вынести!.. На самом деле мне довольно и того хорошего, что есть в тебе. И к тому же ты ещё муж и отец, а это ещё одна добродетель. Счастье могут по-настоящему ценить только те, которые страдают из-за тишины в доме. Поселившаяся в доме тишина — это одно из мучений в старости!

Ридван неодобрительно заметил:

— Я думал, что старость это любовь к покою и тишине.

— Представления молодых людей о старости — это заблуждение. Представления стариков о молодости — это сожаления. Скажи-ка мне, Ридван, что ты думаешь о браке?

Ридван нахмурился и ответил:

— Я вам уже говорил это раньше, паша.

— И нет надежды, что ты передумаешь?

— Не думаю.

— Почему?

Ридван немного поколебался и сказал:

— Удивительно, но я даже и не знаю. Но женщина кажется мне созданием, вызывающим отвращение!

В увядших глазах появился грустный взгляд:

— Какая жалость! Разве ты не видишь, что даже Мехран — и тот муж и отец? И твой друг Хилми тоже сторонник брака? Мне вдвойне жаль — не только тебя, но и себя, потому что часто меня озадачивало то, что я читал и слышал о красоте женщины, хотя и держал своё мнение при себе из уважения к памяти матери. Я очень сильно её любил. Она отдала Богу душу у меня на руках, когда мои слёзы капали на её лоб и щёки. Как бы я хотел, Ридван, чтобы ты смог преодолеть все свои проблемы…

Ридван рассеянно и задумчиво сказал:

— Человек может прожить и без женщины… Это не проблема!

— Человек может прожить и без женщины, но в этом-то и проблема! Ты можешь не обращать внимания на то, о чём спросят другие, но как насчёт тебя самого? Возможно, ты скажешь, что женщина вызывает у тебя отвращение, но почему же она не вызывает отвращения у других? Ты ощущаешь, что ты сродни неизлечимой болезни и сторонишься всего мира. Но это худший компаньон одиночества. Может быть, после тебе будет стыдно того, что ты вынужденно продолжаешь презираешь женщин.

Али Мехран в отчаянии фыркнул и сказал:

— Я мечтал о приятном вечере, достойном прощания!

Абдуррахим-паша засмеялся и спросил:

— Но это же прощание с паломником!.. Что ты вообще знаешь о прощании с паломниками?

— Я провожу вас с молитвой и встречу с розовощёкими и прекрасными, и тогда посмотрим, что вы будете делать!

Паша ударил рукой об руку и засмеялся:

— Предаю себя в руки Всемогущего Аллаха!

51

На пересечении улиц Шариф и Каср Ан-Нил перед кафе «Ритц» Камаль неожиданно столкнулся с Хусейном Шаддадом! Оба остановились и уставились друг на друга. Камаль воскликнул:

— Хусейн!

Тот в свою очередь тоже воскликнул:

— Камаль!

Они обменялись тёплым рукопожатием и радостно засмеялись.

— Какая приятная неожиданность после стольких лет!

— Сколько лет, сколько зим!.. Ты так сильно изменился, Камаль. Но не буду забегать вперёд, возможно, я только преувеличиваю! Фигура та же, как и в целом внешний вид. Но откуда эти солидные усы?!.. И эти классические очки и трость!.. И эта феска, которую уже никто, кроме тебя, не носит?!..

— Ты тоже сильно изменился!.. Располнел даже больше, чем я мог себе представить. Это в духе парижских традиций?.. Где тот Хусейн, которого я знал?!

— А где тот Париж?.. Где Гитлер и Муссолини?.. Что с нами стало? Я направлялся в «Ритц» выпить стакан чаю. Не возражаешь, чтобы посидеть немного вместе?

— С превеликим удовольствием…

Они вошли в «Ритц» и уселись за столик у окна, выходящего на улицу. Хусейн Шаддад заказал чай, а Камаль кофе. Затем они вновь с улыбкой принялись рассматривать друг друга. Хусейн стал намного крупнее и вширь, и ввысь. Но интересно, что он делал в жизни? Странствовал ли по миру, как когда-то хотел? Но несмотря на улыбку в его глазах, в них отражался грубый взгляд, словно сменивший детский период, что был в них до того. Прошёл уже год с момента встречи Камаля с Будур на улице Фуада Первого. За это время он оправился от любовного рецидива, и всё семейство Шаддад отступило в дальний угол забвения. Появление же Хусейна пробудило его душу от дремоты. Прошлое вновь предстало перед ним, словно распространяя все те радости и боль.

— Когда ты вернулся из-за границы?

— Почти год назад…

«И ты совсем не делал попыток встретиться со мной?! Но в чём можно тебя упрекнуть, если я сам забыл тебя и уже давно окончил нашу дружбу?!»

— Если бы я знал, что ты вернулся в Египет, то примчался бы увидеть тебя!

По лицу Хусейна не было заметно, что от слов Камаля его охватила неловкость или смущение. Он просто ответил:

— Когда я вернулся, я обнаружил, что меня ждали проблемы. Разве тебя не достигли известия о нас?

Лицо Камаля омрачилось, и он коротко с сожалением произнёс:

— Да, через нашего друга Исмаила Латифа.

— Он уехал в Ирак два года назад, как мне рассказывала мать… Словом, по возвращении меня ожидало множество проблем, я уже говорил тебе. И потом мне пришлось работать, и я работаю днём и ночью!

Это был Хусейн Шаддад 1944 года разлива! Тот самый, что считал работу преступлением против человечества. Неужели это прошлое существовало? Вероятно, единственным свидетельством тому был стук его собственного сердца.

— А ты помнишь последний раз, когда мы встречались?!

— Ох!..

Тут к ним подошёл официант с чаем и кофе, прежде чем Хусейн закончил говорить. Хотя было видно, что он не питает особого энтузиазма перед воспоминаниями!..

— Дай мне напомнить тебе. То был 1926 год.

— Браво, какая память!.. — он рассеянно заметил… — Семнадцать лет в Европе!

— Расскажи мне о своей жизни там!

Хусейн покачал головой, поседевший лишь в районе висков, и сказал:

— Давай это отложим до поры до времени. Сейчас довольствуйся такими заголовками: «То были годы путешествий и радости, похожие на мечту. Любовь и женитьба на парижанке из почтенной семьи. Война и эвакуация на юг, банкротство моего отца, работа в магазине моего тестя, возвращение в Египет без жены для подготовки ей достойной жизни здесь». Что ещё ты хочешь знать?

— У тебя есть дети?

— Нет…

Он словно не хотел говорить. Но что же осталось от их прежней жизни, чтобы заставить Камаля жалеть о ней? Несмотря на это, он обнаружил в себе сильное желание раскрыть двери прошлого, и спросил:

— А как насчёт твоей прежней философии?

Хусейн ненадолго задумался, затем саркастично засмеялся и ответил:

— В течение многих лет я погружён в работу. Я всего-навсего теперь деловой человек!

Где же тот дух Хусейна Шаддада, в котором Камаль искал утешения и находил эмоциональное блаженство? Уж точно не в этом массивном человеке. Возможно, он нашёл себе новую обитель — в Риаде Калдасе. Этого же человека он не знал. Единственной связующей нитью с ним было непознанное прошлое, то прошлое, от которого он желал сохранить живой образ, а не холодную фотокарточку.

— И что ты делаешь сейчас?

— Один из друзей моего отца нашёл мне работу в бюро цензуры, где я работаю с полуночи до рассвета. И ещё я занимаюсь переводами для некоторых европейских газет…

— А когда ты не работаешь?

— Очень редко. Трудности облегчает то, что я приглашу свою жену в Египет, когда подготовлю для неё такой уровень жизни, который ей подходит. Она из почтенной семьи, и когда я женился на ней, то считался богачом!..

Произнеся эти слова, он громко рассмеялся, словно подшучивал сам над собой, а Камаль улыбнулся так, словно поощряя Хусейна, и про себя отметил: «К счастью, я уже давно забыл тебя, иначе я бы плакал над тобой в глубине души!»

— А ты, Камаль, чем занимаешься?

Тут он поправил себя:

— Помню, что ты очень любил культуру!

«Его следует поблагодарить за такое напоминание!» Он не питал к нему уже никаких чувств, словно тот был покойником, как, впрочем, и его друг к нему. «Мы умираем и вновь оживаем много раз за день!»

Камаль ответил ему:

— Я преподаватель английского языка…

— Преподаватель! Да… Да… Сейчас я вспоминаю. Ты ведь хотел стать писателем?

«Какие безуспешные надежды!»

— Я публикую статьи в журнале «Аль-Фикр», и может быть, скоро соберу несколько из них в книгу!

На лице Хусейна появилась понурая улыбка:

— Ты счастлив, так как реализовал мечты своей юности. Я же…

И он снова засмеялся. Для Камаля же его слова «Ты счастлив» прозвучали как-то странно. Но ещё более странным был тон, с которым он произнёс их, указывающий на зависть. Наконец-то, хоть один раз он был счастлив и достоин зависти! Но от кого? От главы семейства Шаддад! Однако в знак вежливости Камаль произнёс:

— Зато какая карьера у тебя в жизни!

Последний с улыбкой сказал:

— У меня нет выбора. Моя единственная надежда — вернуть кое-что из того уровня, что был в прошлом…

Наступила пауза. Камаль внимательно глядел на Хусейна. Это вызывало у него другие образы из прошлого. Наконец он нашёл в себе силы спросить:

— А как твои родные?

Тот уклончиво ответил:

— Хорошо…

Камаль немного поколебался и спросил снова:

— У тебя ведь была младшая сестра. Я забыл её имя. Как она поживает сегодня?

— Будур?! Она вышла замуж год назад…

— Машалла. Наши дети вступают в брак!

— А ты так и не женился?

«Интересно, он уже ничего не помнит?»

— Нет…

— Поторопись, а иначе опоздаешь на поезд…

Камаль засмеялся:

— Он уже намного миль впереди меня…

— Может быть, ты невольно возьмёшь да женишься. Уж поверь мне. У меня в планах тоже не было вступать в брак, однако я женат уже больше десяти лет…

Камаль равнодушно пожал плечами и сказал:

— Лучше расскажи мне, как тебе жизнь там, ведь ты провёл столько лет во Франции?

— После оккупации жизнь там была не из самых лёгких, здесь легче, чем там…, - он добавил с ностальгией… — Однако Париж… Где же, где тот Париж?!

— Почему ты не остался во Франции?

Хусейн досадливо сказал:

— Жить полностью за счёт тестя?! Ну уж нет. Из-за условий военного времени не осталось никакого оправдания, чтобы не уехать. Потом мне просто пришлось уехать!

«Интересно, был ли то отголосок его былого высокомерия?» Почувствовав, что его так и тянет встать на опасный и вместе с тем мучительный путь приключений, Камаль лукаво спросил:

— А какие новости от нашего друга Хасана Салима?

Хусейн посмотрел на него в замешательстве на какой-то миг, и холодно ответил:

— Я ничего о нём не знаю!

— Как же так?!

Отведя взгляд через окно на улицу, Хусейн произнёс:

— Уже два года, как мы не поддерживаем с ним связь!

С нескрываемым удивлением Камаль спросил:

— Ты имеешь в виду…?!

И не закончил свою фразу от навалившейся неожиданности. Вернулась ли Аида в Аббасийю снова, на этот раз как разведённая женщина?!.. Но лучше отложить это и подумать обо всём позже. Он спокойно сказал:

— Последнее, что рассказал мне о нём Исмаил Латиф, была его поездка в Ирак!

Хусейн мрачно произнёс:

— Моя сестра пробыла с ним в этой поездке не больше месяца. Затем она вернулась одна…, - тут он понизил голос… — Да упокоит её Господь!

— Как?!..

Это слово вырвалось у Камаля нечаянно, но было слышно за соседними столиками. Хусейн с удивлением поглядел на него и спросил:

— Ты не знал?! Она умерла год назад!

— Аида?!

Хусейн утвердительно кивнул, и одновременно Камаль испытал стыд от того, что произнёс это имя вслух. Но длилось это чувство не более мига. Теперь, казалось, любые слова не имели значения. Он ощутил круговорот пространства, описывающего круги в голове. Но то было изумление и ужас, а не грусть и боль. В конце концов он заговорил:

— Какая печальная новость! Да будет долгой твоя жизнь!

Хусейн сказал:

— Она вернулась из Ирака одна и оставалась вместе с матерью месяц, затем вышла замуж за Анвара-бека Заки, инспектора отдела английского языка, но и с ним она прожила только два месяца, после чего заболела и скончалась в коптской больнице.

Как мог его ум следовать за всеми этими событиями с такой бешеной скоростью?!.. Но он же сказал — Анвар-бек Заки — а это главный инспектор преподавательского отдела Камаля. Он, видимо, много раз удостаивался чести встретиться с ним. И тот был мужем Аиды… Боже мой! Только сейчас он вспомнил, как шёл на похоронной процессии супруги главного инспектора год назад. Так значит, это и была Аида?! Но как же он тогда не встретился с Хусейном?

— Ты был здесь, когда она умерла?

— Нет… Она умерла ещё до моего возвращения в Египет…

Покачав головой от удивления, Камаль сказал:

— Я был на её похоронах, но не знал, что это твоя сестра!

— Как так?

— В тот день я узнал в школе, что супруга главного инспектора скончалась, и что похоронная процессия пройдёт, начиная с площади Исмаилийя, и отправился с несколькими своими коллегами-учителями, не прочитав в газетах траурного объявления. Мы шли вместе с другими провожающими до мечети Джаркас. Это было год назад…

Хусейн грустно улыбнулся и сказал:

— Да будут твои хлопоты вознаграждены…

Если бы она умерла в 1926 году, он бы сошёл с ума или покончил с собой. Сегодня же эта была для него обычная новость. Удивительно то, что он сам участвовал в её похоронах, не зная того. В тот момент он всё ещё оставался в плену горького опыта, вызванного замужеством Будур, и вероятно, покойная и приходила ему на ум, но вместе с образами Будур и её семьи. Он помнил день похорон, когда подошёл к Анвару-беку с соболезнованиями, затем сел среди других сопровождающих, и когда всем сказали встать по прибытии гроба, он посмотрел на красивый деревянный ящик, украшенный белым шёлком. Кто-то из коллег шепнул, что это вторая жена инспектора… Она пала жертвой воспаления лёгких. Камаль простился с гробом, не зная, что прощается со своим прошлым. Кто был её мужем? Мужчина, которому было за пятьдесят, уже имевший одну жену и детей. Как ангел прошлых лет мог согласиться стать его женой?

«Ты считал, что она выше брака. И вот она получает развод, а затем довольствуется статусом второй жены!»

Пройдёт ещё много времени, прежде чем остынет пыл в этой груди, но не из-за грусти или боли, а из-за шока и изумления, из-за исчезновения в мире восторженных мечтаний, из-за потери прошлым своей очаровательной тайны навсегда.

«Если и была грусть, то из-за того, что ты не грустил так, как следовало бы тебе!»

— Но что изменило Хасана Салима?

Хусейн презрительно встряхнул головой:

— Этот подлец влюбился в сотрудницу полномочного представительства Бельгии в Ираке, и моя покойная сестра разозлилась из-за такого оскорбления её чести и потребовала развода…

«В такой ситуации для мужчины единственным утешением служит то, что даже очевидные аксиомы Евклида уже не кажутся такими уж полностью очевидными!»

— А как же её дети?

— Они у бабушки со стороны отца.

«А она? Где же она? Что стало с ней за этот год? Могло ли быть так, что она познакомилась с Фахми или господином Ахмадом Абд Аль-Джавадом или Наимой?»

Тут Хусейн Шаддад встал и сказал:

— Мне пора. Дай мне повидаться с тобой. Я обычно ужинаю в «Ритце».

Камаль тоже поднялся в свою очередь. Они пожали друг другу руки, и он пробормотал:

— Иншалла…

На этом они расстались, и Камаль почувствовал, что больше никогда не увидит его, да и не было ему нужды вновь видеть его, как и Хусейну не было нужды видеть его, Камая. Выйдя из кафе, он сказал про себя: «Мне так грустно, Аида, что я не скорбел по тебе так, как следовало бы…»

52

Ночью, перед самым рассветом в дом семейства Шаукат на улице Суккарийя постучали. За первым стуком раздался и второй, так что спавшие жильцы дома проснулись. И едва служанка открыла дверь, внутри раздалась тяжёлая поступь шагов, как эхо разнёсшихся по двору, лестнице и всем трём квартирам. Ибрахим Шаукат вышел в зал; его утомлённая старостью голова отяжелела от сна, и тут он увидел перед собой офицера полиции посреди группы полицейских и сыщиков. Изумлённый, он в тревоге спросил их:

— Да убережёт нас Господь от всяческого зла. Что тут происходит?

Старший офицер грубо спросил его:

— Вы разве не отец Ахмада ибн Ибрахима Шауката и Абдуль Мунима ибн Ибрахима Шауката, что проживают в этом доме?

Изменившись в лице, Ибрахим ответил:

— Да…

— У нас есть приказ обыскать весь дом…

— Зачем, ваша честь?

Тот не обратил внимания на вопрос и повернулся к своим подчинённым, отдавая приказ:

— Обыщите…

Полицейские бросились в комнаты, исполняя приказ, тогда как Ибрахим Шаукат спросил:

— Зачем вы обыскиваете мою квартиру?

Но чиновник проигнорировал его. Хадиджа, вынужденная покинуть спальню, в которую ворвались сыщики, набросив на себя чёрную шаль, в гневе закричала:

— У вас разве нет уважения к женщинам?! Мы что, воры, господин начальник?!

Она гневно посмотрела ему в лицо, и внезапно почувствовала, что уже видела это лицо раньше, или, если говорить более точно, впервые видела оригинал ещё до того, как начала стареть. Но только где и когда? «Боже мой, это же он, несомненно! Он не так уж сильно изменился. Как там его зовут?»

Она без колебаний сказала:

— Вы ведь были офицером в полицейском участке в Гамалийе двадцать лет назад, нет, тридцать? Я уже точно не помню…

Офицер с удивлением поднял на неё глаза, и Ибрахим Шаукат тоже с любопытством поглядел на них обоих. Она спросила:

— Вас ведь зовут Хасан Ибрахим, не так ли?

— Вы, госпожа, знаете меня?

Она с мольбой в голосе произнесла:

— Я дочь господина Ахмада Абд Аль-Джавада и сестра Фахми ибн Ахмада, которого англичане убили во время революции. Вы разве не помните его?

В глазах чиновника появилось удивление, и впервые он заговорил учтивым тоном:

— Да помилует его Господь…

Тогда она ещё больше стала умолять:

— Я его сестра. И вам нравится вот так унижать мой дом?

Полицейский отвернулся и оправдывающимся тоном сказал:

— Мы лишь выполняем приказы, госпожа.

— Но почему, ваша честь? Мы добрые люди!

Полицейский мягко возразил:

— Да, но не ваши сыновья…

Хадиджа возмущённо воскликнула:

— Они же племянники вашего старого друга!

Не глядя в их сторону, офицер ответил:

— Мы выполняем приказы Министерства внутренних дел.

— Они не причинили никакого вреда. Они хорошие мальчики, клянусь вам…

Полицейские и сыщики вернулись в зал, не найдя ничего, и начальник велел им покинуть квартиру. Затем, повернувшись к супругам, стоящим по-прежнему перед ним, сказал:

— До нас дошли сведения о подозрительных собраниях в их квартирах…

— Это всё ложь, господин начальник!

— Надеюсь, что так. Но сейчас я вынужден арестовать их обоих до тех пор, пока не закончится расследование в отношении них. Возможно, исход будет вполне благоприятным!

Дрожащим голосом, вся в слезах, Хадиджа закричала:

— Вы их и правда потащите в участок? Это же… Я не могу себе представить… Простите их, умоляю вас жизнью ваших детей!

— Я не могу это сделать. У меня есть чёткий приказ арестовать их. Доброй ночи!

С этими словами он покинул комнату. Хадиджа не задержалась и тоже вышла, а вслед за ней её пожилой супруг. Они спустились по лестнице, не обращая ни на что внимания. Карима, что в ужасе стояла на ступенях перед квартирой, увидела их и воскликнула:

— Тётя, они забрали его, забрали его в тюрьму…

Хадиджа бросила окаменевший взгляд в сторону её квартиры и быстро спустилась в первую квартиру, где застала Сусан, также стоящую у дверей и хмуро глядящую во двор. Она поглядела в ту же сторону и увидела Абдуль Мунима и Ахмада в окружении полицейских, что уводили их, и не сдержавшись, закричала изо всех сил и хотела было уже пуститься в догоню за ними, если бы рука Сусан не остановила её. Хадиджа неистово развернулась в её сторону, однако Сусан спокойным, но грустным голосом заметила:

— Успокойтесь. Они не нашли ничего сомнительного, и против них нет и не будет никаких улик. Из уважения к чести Абдуль Мунима и Ахмада не бегите за ними…

Хадиджа закричала на неё:

— Твоему спокойствию можно позавидовать!

Сусан мягко и терпеливо ответила:

— Будьте уверены, они в целости и сохранности вернутся домой…

Хадиджа резко спросила её:

— Откуда тебе знать?

— Я уверена в том, что говорю…

Хадиджа не обратила внимания на её слова и повернулась к мужу. Ударив рукой об руку, заговорила:

— Вот так неверность! Я говорю, что они племянники его покойного друга Фахми, а он говорит: «У меня приказ». Почему Господь наш забирает добрых людей и оставляет подлецов?!

Сусан подошла к Ибрахиму и сказала:

— Они обыщут теперь дом на Байн аль-Касрайн! Я слышала, как сыщик говорил начальнику, что ему знаком дом их деда на Байн аль-Касрайн, и заместитель начальника предложил ему обыскать и там из предосторожности, выполняя приказ, чтобы узнать, не спрятали ли они и там листовки и воззвания!

Хадиджа воскликнула:

— Я отправляюсь к матери. Может быть, Камаль сможет что-то сделать. Ох, Боже, я вся пылаю…

Она надела пальто и быстрыми возбуждёнными шагами покинула Суккарийю. На улице было холодно и ещё темно. Петухи кукарекали в ответ приветствиям друг друга. Она спустилась по кварталу Аль-Гурийя и пересекла базар ювелиров в сторону Ан-Нахасин. У дверей дома она застала агента полиции, а во дворе — ещё одного, затем поднялась по лестнице, с трудом переводя дыхание…

Вся семья вынужденно пробудилась из-за звонка в дверь. Умм Ханафи в ужасе сообщила им: «Полиция!» Камаль бросился во двор, где встретился с начальником, и в тревоге спросил его:

— Что здесь происходит, эфенди?

Полицейский спросил его:

— Вы знаете Абдуль Мунима ибн Ибрахима и Ахмада ибн Ибрахима?

— Я их дядя!

— Чем вы занимаетесь?

— Учитель в школе Силахдар…

— У нас есть приказ провести обыск в доме!

— Но зачем? Какое обвинение вы предъявляете?

— Мы ищем подпольные листовки этих молодых людей, которые они могли спрятать здесь!

— Заверяю вас, что в нашем доме нет никаких листовок. Пожалуйста, ищите, если считаете нужным…

Камаль заметил, что он приказал своим людям подняться на крышу и лестницу, сам же прошёл вслед за ним в дом. Обыск не походил на перевёртывание всего дома с ног на голову, ибо полицейский удовлетворился осмотром комнат и бросил поверхностный взгляд на его кабинет и книжные шкафы, и Камаль перевёл дыхание и даже смог любезным тоном задать ему вопрос:

— Вы обыскали их дом?

— Конечно…

Спустя короткий миг он сказал:

— Они сейчас под стражей в полицейском участке!

Камаль встревоженно спросил:

— Против них есть какие-то доказательства?

С непривычной для человека такого положения, как у него, офицер ответил:

— Надеюсь, что до этого не дойдёт. Хотя расследование поручено прокуратуре.

— Благодарю вас за такую учтивость!

Спокойно улыбаясь, офицер сказал:

— Не забывайте, что я не стал обыскивать ваш дом!

— Да, господин, я даже не знаю, как вас благодарить!

Тут полицейский повернулся к нему и спросил:

— Вы ведь брат покойного Фахми?

Глаза Камаля расширились от удивления, и он ответил:

— Да. Вы его знали?

— Мы были друзьями. Да упокоит Господь его душу…

Камаль с надеждой в голосе сказал:

— Какое счастливое совпадение…, - он протянул ему руку… — Камаль ибн Ахмад Абд Аль-Джавад…

Офицер пожал ему руку и сказал:

— Хасан Ибрахим, начальник полицейского участка в Гамалийе! Я начинал там младшим офицером и вот дослужился до командира…

Покачав головой, он добавил:

— У нас были чёткие приказы. Надеюсь, что против них не найдут ничего, в чём можно было бы их обвинить.

Тут до них долетел голос Хадиджи, которая говорила с матерью и Аишей и плакала, рассказывая о том, что случилось. Офицер сказал:

— Это их мать. Она узнала меня, какая у неё удивительная память! А затем напомнила мне о покойном Фахми, но уже после тщательного обыска в их доме. Заверьте её, что всё будет в порядке, насколько сможете.

Они стали спускаться вместе. И когда проходили мимо второго этажа, Аиша с явной резкостью метнулась к ним и злобно поглядела на офицера, прокричав:

— Почему вы без всякой причины арестовываете детей других людей? Разве не слышите рыданий их матери?

Словно в ответ на такую неожиданную нападку офицер перевёл на неё взгляд, затем вежливо опустил его и заметил:

— Скоро их отпустят, Иншалла…

Отойдя от дверей на приличное расстояние, он спросил Камаля:

— Это ваша мать?

— Нет, моя сестра! Ей нет ещё и сорока четырёх лет, но ей очень не повезло в жизни. Несчастья сломили её…

Офицер в изумлении повернулся к нему, и Камалю показалось, что с губ его вот-вот сорвётся вопрос, однако поколебавшись на мгновение, он отказался от этой затеи. Они пожали друг другу руки во дворе дома, и прежде чем полицейский отправился дальше своим путём, Камаль спросил:

— Позволено ли мне навестить их в участке?

— Да…

— Спасибо…

Камаль вернулся в гостиную и присоединился к матери и сёстрам, сказав им:

— Завтра я навещу их. Нет причины бояться. После расследования их отпустят…

Хадиджа не смогла сдержаться и разрыдалась, а Аиша нервно закричала:

— Ты-то не плачь, довольно наших слёз. Они вернутся к тебе. Слышишь?

Хадиджа стонала:

— Не знаю… Не знаю… Мои сыновья в тюрьме!

Амина молчала, словно скорбь сделала её немой. Пытаясь внушить им спокойствие, Камаль заявил:

— Офицер нас знает. Он был другом покойного Фахми. Он и так невероятно сжалился над нами при обыске дома, и нет сомнений в том, что он будет обращаться с ними мягко!

Мать подняла голову и вопросительно посмотрела на Камаля. Хадиджа недовольно процедила:

— Это Хасан Ибрахим. Вы не помните его, мама?.. Я сказала ему, что я сестра Фахми, а он лишь сказал в ответ: «Мы выполняем приказ, госпожа!» Эти приказы у него в глазах!

Мать поглядела на Аишу, но нельзя было сказать, что она что-то помнила…

Затем Амина отвела Камаля в сторону и с явным волнением заговорила с ним:

— Сынок, я так ничего и не поняла. Почему их арестовали?

Камаль задумался над тем, что ему следует сказать, и ответил:

— Правительство ошибочно полагает, что они действуют против него!

Она лишь недоумённо покачала головой и сказала:

— Твоя сестра говорит, что они арестовали Абдуль Мунима потому, что он один из «Братьев-мусульман». Почему они хватают мусульман?

— Правительство считает, что они настроены против него…

— А Ахмад?!.. Она сказала, что он… Я забыла это слово. Как его там, сынок?!

— Социалист? Социалисты, как и «Братья» под подозрением правительства!

— Социалисты?! Это шииты, сторонники нашего господина, халифа Али?

Камаль спрятал улыбку и ответил:

— Нет, социалисты, а не шииты. Это партия, выступающая против правительства и англичан!

Озадаченная женщина лишь тяжко вздохнула и спросила:

— Когда их освободят? Погляди на свою несчастную сестру! Правительство и англичане не нашли ничего лучше, кроме нашего дома, на который и так свалились все несчастья!

53

На рассвете среди полной тишины раздался азан на утреннюю молитву, когда начальник полицейского участка в Гамалийе вызвал к себе в кабинет Абдуль Мунима и Ахмада. Вооружённый полицейский привёл их, и начальник приказал ему выйти. Он внимательно поглядел на обоих, затем отдельно на Абдуль Мунима, и наконец спросил его:

— Ваше имя, возраст и профессия?

Абдуль Муним уверенно и спокойно ответил:

— Абдуль Муним ибн Ибрахим Шаукат, двадцать пять лет, следователь отдела расследований Министерства образования.

— Как же вы можете нарушать государственные законы, когда сами представляете закон?!

— Я не нарушал закон. Мы работаем открыто, пишем в газеты и выступаем с проповедями в мечетях. Тем, кто призывает к религии Аллаха, нечего бояться.

— Разве в вашем доме не устраиваются подозрительные собрания?

— Нет, это были обычные собрания друзей, на которых мы обмениваемся мнениями, советами и религиозными наставлениями…

— А входит ли сюда ещё и агитация против союзнических держав?

— Вы имеете в виду Англию, господин? Она же наш вероломный враг. Государство, которое попирает своими танками нашу честь, не может зваться союзническим…

— Вы образованный человек и должны были понимать, что у военного времени свои условия, накладывающие ограничения!

— Я понимаю то, что Британия наш первейший враг в этом мире!

Офицер повернулся к Ахмаду с вопросом:

— А вы?

С полуулыбкой на губах Ахмад ответил:

— Ахмад ибн Ибрахим Шаукат, двадцать четыре года, редактор в журнале «Новый человек»…

— У меня имеются серьёзные сообщения о ваших экстремистских статьях. И кроме того, ваш журнал, как известно, пользуется дурной репутацией…

— Мои статьи не выходят за границы защиты принципов социальной справедливости…

— Так вы коммунист?

— Я социалист. А большинство депутатов парламента призывают к социализму, да и сам закон не осуждает коммунизм за его идеи, пока он не прибегает к насильственным методам…

— Так значит, мы должны подождать, пока собрания, что вы устраиваете у себя в квартире, не превратятся в насилие?

Ахмад задался вопросом, неужели им стала известна тайна их листовок и ночных выступлений?! И ответил:

— Я собираю у себя дома только близких друзей, и у меня бывает в день не более четырёх-пяти человек. Наши идеи весьма далеки от насилия…

Офицер перевёл взгляд с одного на другого, и немного поколебавшись, сказал:

— Вы оба образованные и… воспитанные. И к тому же женатые, не так ли? Ладно. Не лучше ли будет вам заняться своими личными делами и избегать неприятностей?..

Абдуль Муним ответил ему своим зычным голосом:

— Благодарю вас за совет, которому я никогда не последую…

Офицер не удержался от короткого смешка, вырвавшегося у него как будто помимо его воли, и сказал:

— Во время обыска мне стало известно, что вы внуки покойного Ахмада Абд Аль-Джавада, и ваш покойный дядя Фахми был моим близким другом. Полагаю, вы знаете, что он погиб… на заре своей юности, когда его товарищи выжили, чтобы потом занять высокие посты…

Ахмад, раскусивший секрет такой странной мягкости офицера, поразившей его, сказал:

— Позвольте мне спросить вас, господин, каким бы стал Египет, если бы не жертвы, принесённые моим дядей и другими, подобными ему?!

Офицер покачал головой и промолвил:

— Рассудительно подумайте над моим советом вам, и избавьтесь от этой губительной философии!..

Тут он встал:

— Вы останетесь гостями в нашей тюрьме до тех пор, пока не будет закончено расследование. Желаю вам приятного пребывания…

Они покинули комнату, где их взяли под стражу ефрейтор и два вооружённых полицейских, и все вместе спустились на первый этаж, затем свернули в тёмный и очень влажный зал и немного прошли вперёд, где их встретил тюремщик со своим электрическим фонарём, словно для того, чтобы показать им дверь камеры. Он открыл дверь и провёл их в камеру, направив фонарь на циновки, приготовленные для них. Фонарь осветил место, которое оказалось камерой средних размеров с высоким потолком и маленьким зарешёченным окошком в самом верху стены. Камера оказалась заселена постояльцами: двумя молодыми людьми по виду похожими на студентов, и тремя босыми мужчинами отталкивающей безобразной наружности.

Как только дверь за ними закрылась и опустилась темнота, проникший в камеру свет и движение шагов вновь прибывших разбудил спящих. Ахмад шёпотом сказал брату:

— Я не буду садиться сюда, иначе меня убьёт эта сырость, лучше давай дождёмся утра стоя!

— Мы вынуждены будем присесть рано или поздно. Ты знаешь, когда нас освободят из этой тюрьмы?

Тут послышался голос — они отчётливо осознали, что он принадлежал одному из юношей:

— Всё равно придётся вам сесть. Это неприятно, конечно, но это легче, чем простоять так несколько дней…

— Вы здесь давно?

— Уже три дня!

Наступила пауза, пока голос не спросил снова:

— Почему вас арестовали?

Абдуль Муним лаконично ответил:

— Очевидно, по политическим причинам…

Голос засмеялся:

— В последнее время большинство тех, кто сидит в этой тюрьме, попадали сюда по политическим причинам. До вашего прихода нас было меньшинство…

Ахмад спросил его:

— В чём вас обвиняют?

— Сначала скажите вы, вы ведь новички! Хотя нет смысла задавать вопросы, после того, как мы заметили у одного из вас такую же бороду, как у «Братьев»!

Улыбаясь в темноте, Ахмад спросил его:

— А вы?

— Мы оба — студенты-юристы, обвиняемые в распространении подпольных листовок, как они говорят…

Ахмад рассвирепел и спросил:

— Они поймали вас с поличным?

— Да…

— А что было в листовках?

— Отчёт о том, как перераспределяют сельскохозяйственные ресурсы в Египте…

— Газеты публикуют это даже на фоне законов военного времени!

— Плюс к этому немного восторженных увещеваний!

Ахмад снова улыбнулся в темноте и впервые почувствовал облечение от того, что он не один. Голос заговорил снова:

— Мы не столько боимся закона, сколько боимся ареста…

— Имеются радостные предвестники перемен…

— Но мы останемся мишенью, кто бы ни пришёл к власти…

Тут раздался грубый громкий голос:

— Хватит уже вам болтать, дайте нам поспать…

От его слов проснулся его товарищ, который спросил, позёвывая:

— Уже утро?

Первый с насмешкой ответил:

— Нет. Но наши приятели считают, что они в курильне опиума…

Абдуль Муним глубоко вздохнул и тихо шепнул Ахмаду:

— Меня бросают в такое место только потому, что я поклоняюсь Аллаху?!

Ахмад, улыбаясь, прошептал ему на ухо:

— А в чём моя вина, если я не поклоняюсь Ему?!

Никто больше не имел желания говорить. Ахмад же задавался вопросом: что послужило причиной для ареста остальных? Кража? Драка? Пьянство и дебош? Он давно уже писал о народе, закутавшись в халат в своём красивом кабинете, и вот он — этот народ, сыпящий проклятия или храпящий во сне. Это были угрюмые жалкие лица, которые он успел заметить в свете фонарей на какой-то миг; вон тот человек почесал голову и подмышки — наверно, у него вши, которые постоянно по нему ползали.

«Он и есть тот самый народ, ради которого ты живёшь. Тогда почему тебя так беспокоит мысль о контакте с ним?! Вон тот человек, на которого возложена миссия спасти всё человечество, должен перестать храпеть и осознать свою историческую роль — подняться ради спасения всего мира!»

Он сказал себе: «Нас объединяет то, что все мы — люди, несмотря на то, что находимся в этом тёмном сыром месте. „Брат-мусульманин“, коммунист, пьяница — все едины, все мы — как один, несмотря на то, что кому-то повезло в жизни, а кому-то — нет». Снова начав разговор сам с собой, он подумал: «Почему ты не занимаешься своими личными делами, как и сказал офицер полиции? У тебя есть любящая жена, солидный доход. Человек счастлив, когда он является мужем или отцом, сыном, служащим, но он всё же обречён на невзгоды или даже смерть, так как он всего-только человек. Неважно, приговорят ли его на этот раз к тюремному заключению или освободят, в глазах его будут стоять эти огромные и мрачные ворота тюрьмы на горизонте всей жизни. Он снова спросил себя: „Что толкает меня на этот опасный, ослепительно яркий путь?.. Не то ли человеческое существо, что скрывается глубоко во мне, сознающее свою суть и понимающее своё общечеловеческое, историческое положение. Отличие человека от всех остальных созданий — в том, что он сам может приговорить себя к смерти по собственной воле и осознанному выбору“…»

Он почувствовал, как сырость пронизывает его ноги и слабость, проникающую в мышцы. Храп соседа проникал во все углы камеры в регулярном ритме. Сквозь решётки маленького окошка Ахмад заметил слабые признаки утреннего света…

54

Врач покинул комнату, а за ним в подавленном настроении Камаль. Догнав врача в гостиной, он поглядел на него с вопросом в глазах, и тот спокойно сказал:

— Мне жаль расстраивать вас, но это полный паралич…

У Камаля сжалось сердце от его слов. Он спросил:

— Она в тяжёлом положении?

— Конечно!.. Одновременно с этим её поразило воспаление лёгких, поэтому я выписал инъекции, чтобы она отдохнула…

— Нет ли надежды на выздоровление?

Врач немного помолчал и сказал:

— Любая жизнь в руках Аллаха. Как врач я могу лишь сделать оценку, что такое состояние не продлится больше трёх дней…

Камаль стойко вынес встречу с этим предвестником смерти и проводил врача до дверей дома, затем вернулся в комнату. Мать спала или казалось, что спит: из-под толстого одеяла не было видно ничего, кроме её бледного лица и косо закрытого рта. У кровати стояла Аиша, которая подошла к нему и спросила:

— Что с ней, брат?.. Что сказал врач?

Стоящая в изголовье кровати Умм Ханафи сказала:

— Она не разговаривает, господин мой. Не произнесла ни слова…

Он про себя сказал: «И отныне не произнесёт», и ответил сестре:

— У неё высокое давление, сопровождаемое лёгкой простудой. Инъекция поможет ей расслабиться!

Вероятно, обращаясь больше к себе, чем к остальным, Аиша прокомментировала:

— Я боюсь. Если она надолго останется прикована к постели, как сейчас, то жизнь в этом доме станет невыносимой…

Камаль отвернулся от неё и спросил Умм Ханафи:

— Ты всем сообщила?

— Да, господин мой. Сейчас придут госпожа Хадиджа и господин Ясин. Что с ней, господин мой?.. Утром она была в прекрасном состоянии и здорова…

Была!.. Он и сам был тому свидетелем! Он прошёл через гостиную, как делал по своему обыкновению каждое утро перед тем, как уйти в школу Силахдар, выпил чашку кофе, которую мать подала ему, и сказал:

— Не выходи сегодня из дома, на улице очень холодно…

Она мягко улыбнулась и сказала:

— Разве день будет хорошим для меня, если я не посещу гробницу нашего господина Хусейна?

Он протестующе заметил:

— Делай, как хочешь. Ты ведь такая упрямая, мама!

Она пробормотала в ответ:

— Да хранит тебя Господь твой…

Затем, когда он уже уходил, произнесла:

— Да осчастливит тебя сегодня Господь наш…

Это был последний раз, когда он застал её в сознании. Весть о том, что ей плохо, застала его в полдень в школе, и он вернулся, приведя с собой врача, который предсказал её смерть всего несколько минут назад. Да, осталось всего-то три дня! Интересно, сколько дней отведено ему самому? Он подошёл к Аише и спросил её:

— Когда и как это произошло с ней?

Вместо неё ему ответила Умм Ханафи:

— Мы вдвоём сидели в гостиной, затем она встала и направилась в свою комнату, чтобы надеть пальто и выйти на улицу, и сказала: «Когда я совершу паломничество к гробнице Хусейна, я зайду в гости к Хадидже», и удалилась в комнату. Сразу после того, как она вошла туда, до моих ушей донёсся звук падения чего-то, и я бросилась туда, найдя её распростёртой на полу между кроватью и шкафом. Я подбежала к ней и позвала госпожу Аишу…

Аиша сказала:

— Я быстро пришла и обнаружила её в том самом месте, и мы вдвоём перенесли её на кровать. Я стала спрашивать, что с ней, но она не ответила мне, и не говорила вообще. Когда она заговорит, брат?

Он беспокойно ответил:

— Когда того захочет Господь!

Он отошёл к дивану и сел, поглядев на грустное и бледное молчаливое лицо. Да уж, лучше ему подольше на него смотреть вот так, ведь в скором времени он уже не сможет это сделать. Сама эта комната изменится, как и обстановка во всём доме в целом. Никто больше в этом доме не позовёт «Мама!» Он и не представлял себе, что её смерть принесёт его сердцу такую боль. Разве он ещё не знаком со смертью?.. Почему же?.. Он достаточно пожил на этом свете и имел большой опыт, чтобы не испугаться смерти. Вот только колющее чувство из-за вечной разлуки с ней причиняет боль. Возможно, в том следует порицать своё сердце — несмотря на все пережитые им страдания, оно вновь испытывало боль, как в юности. Как же она любила его, всех и вся в этом мире!

«Однако душа обращает внимание на эти прекрасные качества только в момент разлуки, и в этот важный момент твою память переполняют образы различных мест, дат и событий, потрясших её до самых глубин. Свет сливается со мраком, и синева раннего утра смешивается с зеленью сада на крыше, а жаровня для кофе — с мифами и сказками, воркование голубей — с нежными песнями. Это была замечательная любовь, о неблагодарное сердце! Возможно, завтра ты скажешь, что и впрямь смерть забрала самого любимого для тебя человека. Возможно, из слёз твоих будут течь слёзы, пока сама старость не упрекнёт тебя. Трагическое видение жизни не лишено наивной ребяческой романтики, и самым достойным для тебя будет отважно смотреть на неё как на драму со счастливым концом — смертью. Спроси себя — до каких пор ты будешь напрасно тратить свою жизнь?.. Мать умрёт, проживя полную жизнь, но что сделал в жизни ты сам?»

Он проснулся от шума шагов: это потрясённая Хадиджа стремительно влетела в комнату и направилась прямо к кровати матери, зовя её и спрашивая, что с ней. Боль Камаля усилилась вдвойне из-за этого, так что он даже испугался, что выдержка может подвести его в какой-то момент, и вышел из комнаты матери в гостиную. Почти сразу прибыли Ясин, Зануба и Ридван, которые пожали руку Камалю. Не вдаваясь в подробности, он рассказал им о её болезни, и они вошли в её спальню. Камаль же остался один в гостиной, пока к нему не вернулся Ясин, который спросил:

— Что тебе сказал врач?

Камаль мрачно ответил:

— У неё паралич и воспаление лёгких. Всему придёт конец в течение трёх дней…

Закусив губу, Ясин грустно сказал:

— Нет власти и могущества, кроме как у Аллаха…

Присев, он пробормотал:

— Несчастная, всё произошло так внезапно! Она не жаловалась в последние дни на плохое состояние?

— Нет, как ты знаешь, она не привыкла жаловаться, но иногда выглядела уставшей…

— Не стоило ли тебе позвать к ней врача раньше?

— Для неё не было ничего более ненавистного, чем советоваться с врачами!

Через некоторое время к их разговору присоединился Ридван, который сказал Камалю:

— Считаю, что её следует поместить в больницу, дядя!

Грустно покачав головой, Камаль заметил:

— В этом нет нужды. Фармацевт пришлёт сюда знакомую медсестру, чтобы сделать инъекцию…

С мрачными лицами они замолчали. Тут Камаль вспомнил одну вещь, которой не стоило пренебрегать по правилам вежливости, и спросил Ясина:

— Как состояние Каримы?

— Должна родить на этой неделе. Так, во всяком случае, утверждает акушерка..

Камаль пробормотал:

— Да поможет ей Аллах…

Ясин сказал:

— Новорожденный появится на свет, пока его отец пребывает в местах заключения…

Тут раздался звонок в дверь: то был Рияд Калдас, которого Камаль встретил и проводил в свой кабинет. По дороге туда Рияд сказал:

— Я спросил о тебе в школе, и секретарь передал мне новость. Как её состояние?

— У неё паралич. Врач сказал мне, что всё закончится через три дня…

Рияд нахмурился и спросил:

— Нет ли возможности что-то сделать?

Камаль в отчаянии покачал головой:

— Видимо, даже лучше, что она без сознания и не знает, что её ждёт…

Когда они оба присели, он саркастическим тоном заметил:

— Да и знаем ли мы вообще о том, что нас самих ожидает?

Рияд улыбнулся и промолчал, и Камаль продолжил:

— Многие считают, что мудрее всего использовать смерть как предлог, чтобы задуматься о ней. Но на самом деле смерть следует рассматривать как предлог задуматься о жизни…

Рияд улыбнулся в ответ:

— Это лучше всего, по-моему. Когда кто-то умирает, давайте спросим самих себя: а что мы сделали в своей жизни?

— Ну, если говорить обо мне, то я не сделал ничего в жизни. Вот о чём я думал…

— При том, что ты, Камаль, пока на середине пути!..

«Может быть да, а может и нет. Однако человеку всегда лучше задумываться над обуревающими его мечтами. Суфизм и мистицизм же — это бегство, так же как и пассивная вера в науку — бегство. А значит, убеждения необходимы для того, чтобы трудиться. Вопрос лишь в том, как нам создать себе убеждения, которые будут достойны жизни?»

Он сказал:

— Ты считаешь, что я искренне выполнил свой долг по отношению к жизни благодаря тому, что выбрал профессию учителя и писал философские статьи?

Рияд мягко заметил:

— Ты, без сомнения, выполнил свой долг!

— Но я жил с нечистой совестью, как и любой предатель!

— Предатель?!

Камаль глубоко вздохнул:

— Дай-ка я поведаю тебе, что сказал мне мой племянник Ахмад, когда я посетил его в тюрьме в полицейском участке, прежде чем его перевели в лагерь…

— Кстати, о них нет никаких свежих известий?

— Они вместе со многими другими направлены в лагерь Ат-Тур на Синае…

Рияд улыбнулся и спросил:

— Того, кто поклоняется Аллаху и того, кто не поклоняется Ему?

— Первым делом следует поклоняться правительству, чтобы жить спокойно…

— В любом случае, интернирование, на мой взгляд, легче осуждения по приговору суда!

— Это и моё мнение. Но вот только когда закончится всё это тревожное время? Когда будет снято военное положение? Когда будет восстановлена Конституция и вернутся нормальные законы? Когда с египтянами будут обращаться как с людьми?!

Рияд принялся поиграть своим обручальным кольцом на левой руке, затем печальным тоном заметил:

— Да, когда? Ну ладно. А что сказал Ахмад, когда находился в тюрьме при полицейском участке?

— Он сказал мне, что жизнь состоит из труда, брака и всеобщей человеческой обязанности. Конечно, это не подходящий случай, чтобы обсуждать долг индивидуума перед его профессией или женой. Общечеловеческая обязанность это вечная революция, что, в свою очередь, является постоянным трудом для воплощения воли к жизни в виде продвижения к идеалу…

Рияд немного задумался и сказал:

— Да, это прекрасная идея, хотя и здесь возможны различные противоречия…

— Да, и потому Абдуль Муним — его брат и полная противоположность — согласен в этом с ним. Я понял это, несмотря на то, что его идея — это призыв к ряду убеждений, независимо от того, какая у него политическая ориентация и цель. Поэтому я объясняю свои несчастья угрызениями совести предателя. Может показаться лёгким жить в футляре собственного эгоизма, зато трудно при этом быть счастливым, если ты на самом деле человек…

Лицо Рияда, несмотря на удручённость, соответствующую случаю, просияло:

— Это предвестник серьёзной революции, которая вот-вот грянет!

Камаль предостерёг его:

— Не издевайся надо мной. Проблема моего вероубеждения по-прежнему не решена, и самое большее, чем я могу утешиться — тем, что эта битва ещё не закончена, и не закончится, даже если мне осталось жить не более трёх дней, как и моей матери…

Тут он тяжело вздохнул:

— Знаешь, что он мне сказал ещё? Он сказал: «Я верю в жизнь и в людей, и считаю себя обязанным следовать высоким идеалам, пока убеждён, что в этом и заключается правда, а отступление от этого является малодушием и бегством. Я также считаю своим долгом восстать против тех идеалов, что считаю ложными, и отступление от этого будет предательством. В этом заключается смысл вечной революции!»

Пока Рияд слушал, он кивал головой в знак согласия. Поскольку Камаль казался утомлённым и напряжённым, он предложил ему:

— Я вынужден уйти. Как ты смотришь на то, чтобы проводить меня до трамвайной остановки? Возможно, прогулка пешком расслабит твои нервы!

Они вместе встали и вышли из комнаты. У входа на первый этаж встретили Ясина — тот поверхностно был знаком с Риядом, — и Камаль позвал его вместе с ними. Но прежде Камаль попросил у них несколько минут, чтобы бросить взгляд на мать, и прошёл в её спальню, где и застал в том же бессознательном состоянии, в котором и оставил. Хадиджа сидела на постели в её ногах с красными от слёз глазами. Лицо её выражало отчаяние, не покидавшее её с того момента, как правительство прибрало к рукам её сыновей. Зануба, Аиша и Умм Ханафи сидели молча на диване. Аиша торопливо и беспокойно курила сигарету. Глаза её нервно блуждали по комнате. Он спросила их:

— Как её состояние?

Аиша громко ответила, что свидетельствовало о её взволнованном протесте:

— Она не хочет поправляться!

Камаль посмотрел на Хадиджу, и они обменялись долгим взглядом, говорившем о грустном взаимопонимании и разделяемом обоими отчаянии. Он не выдержал и покинул комнату, чтобы присоединиться к своим спутникам…

Они не спеша прошли по дороге, пересекли базар ювелиров в направлении к Гурийе, почти не перекинувшись ни словом. Когда они достигли улицы Санадикийа, неожиданно столкнулись с шейхом Мутавалли Абдуссамадом, который, покачиваясь на каждом шагу, сворачивал в сторону Гурийи, опираясь на свою палку. Он был слеп, и руки его дрожали. Обращаясь к людям вокруг, он громко спросил:

— Какая дорога ведёт в рай?

Какой-то прохожий, засмеявшись, ответил ему:

— Первый поворот направо…

Ясин сказал, обращаясь к Рияду Калдасу:

— Верите, что этому человеку уже перевалило за сто ещё лет этак десять назад?..

Рияд засмеялся:

— В любом случае, это уже не человек…

Камаль с нежностью смотрел на шейха Мутавалли: тот напомнил ему отца. Он считал его одной из достопримечательностей этого квартала, как и старую дорогу, мечеть Калауна, Красные Ворота. Он встречал многих людей, которые сочувствовали шейху, хотя старик не смирился с озорством мальчишек, которые свистели ему в лицо или ходили за ним по пятам, подражая его жестам.

Камаль с Ясином проводили Рияда до остановки и подождали, пока он сядет в трамвай. Затем они оба вернулись в Гурийю, и внезапно Камаль остановился и сказал Ясину:

— Тебе пора отправляться в кофейню…

Ясин резко возразил:

— Ну нет, я останусь с тобой…

Камалю лучше всех остальных был знаком темперамент брата, и потому он сказал:

— В этом нет никакой необходимости…

Ясин подтолкнул перед собой Камаля и сказал:

— Она моя мать столько же, как и твоя!

Камаля внезапно охватил страх за Ясина! Правда, жизнь в нём била ключом словно в огромном верблюде, но до каких пор он будет терпеть жизнь, переполненную страстями?.. Сердце его наводнила скорбь, но вдруг мысли вернули его в лагерь Ат-Тур.

«Я верю в жизнь и в людей», так он сказал. «И считаю себя обязанным следовать высоким идеалам, пока верю, что в этом и заключается правда, а отступление от этого является малодушием и бегством. Я также считаю своим долгом восстать против тех идеалов, что считаю ложными, и отступление от этого будет предательством!

Ты давно спрашиваешь себя — что есть правда, а что — ложь? Возможно, сомнение есть своего рода бегство, как и суфизм, и пассивная вера в науку. Можешь ли ты быть идеальным учителем, идеальным супругом и вечным революционером?!»

Когда они поравнялись с магазином Аш-Шаркави, Ясин остановился и сказал Камалю:

— Карима попросила меня купить некоторые принадлежности для будущего новорожденного… С твоего позволения…

Они вошли в маленький магазинчик, и Ясин принялся выбирать вещи для будущего ребёнка: пелёнки, чепчик, сорочку… И тут Камаль вспомнил, что его чёрный галстук, который он не снимал почти год в знак траура по отцу, износился, и ему нужен новый, чтобы предстать в нём в ещё один скорбный день. Когда продавец закончил дела с Ясином, он обратился к нему:

— Пожалуйста, дайте мне чёрный галстук…

Каждый из них взял свой свёрток, и вместе они покинули магазин.

Закат тихо источал по капле бронзу, пока они вместе бок о бок шли домой…