Как

Эми

Эми стоит у края платформы и смотрит на рельсы. Они такие чистые, серебристые; наверное, это колеса проносящихся поездов отполировали их до такого блеска. Неуклюжие деревянные шпалы лежат поперек рельсов, будто ступеньки лестницы-стремянки. У нее над головой, на стропилах станционной крыши, дерутся воробьи. В воздухе чувствуется дым от дров, а может быть, это где-то жгут листья.

Вот замечательный городок. Поезда не всегда здесь останавливаются. Иногда поезд проносится мимо, даже не замедляя скорости, — так быстро, что голос из громкоговорителей предупреждает пассажиров и просит отойти от края платформы, чтобы их не утянуло в попутный воздушный поток.

Она поворачивает голову и смотрит вдаль параллельно перрону, наблюдая, как расстояние растягивается, будто стремясь к небу. Она оглядывается назад, и расстояние тянется в противоположную сторону, образуя прямую линию света и пространства, которая прорезает городскую застройку. Она представляет себе этот тоннель, полный пространства, который мчится мимо квартир, домов и новых офисных зданий, будто состоящих из сплошного окна, сквозь брошенную промышленную зону с ее запахами горелых шин, а потом проносится дальше — в захудалые поля.

Она стоит у самого края, ее носки нависают над полотном. Она покачивается на пятках, проверяя себя. Но теперь уже люди посматривают на нее, и — на тот случай, если кто-то вдруг ее узнает, ради Кейт — она делает вид, будто выглядывает на рельсах какую-то выпавшую или потерянную вещь. Нет, что-то не видать. Или вон там? Нет, нет, значит, пропала. Она отступает со смирившимся видом и покидает вокзал, пройдя под викторианскими часами, висящими над автоматическими дверьми перед вестибюлем. Который там час? Не опоздать бы к приходу Кейт. Пора с этим кончать.

Эми Шоун. Такая фамилия способна бросить тень на всю твою жизнь[1]. Все как будто становится чем-то таким, что у тебя выходило гораздо лучше раньше — в прежние, блестящие времена. Если никак с этим не бороться.

Эми Шоун и Кейт Шоун. Когда Эми нужно где-нибудь подписаться, ее имя больше походит на «Эми Шор»[2]. Это единственные слова, когда-либо написанные Эми в присутствии Кейт, а теперь они живут совсем рядом с морем, и ей это кажется очень забавным. Кейт нравится, когда ее называют Шоун. Кейт Шоун, Кэтлин Шоун, Кейт Шоун, повторяет она. (Уж скорее Кэтлин Хулиганка, смеется Эми и тычет ей в ребра пачкой ватных палочек — она вытирает ее после душа.) Кейт Шоун — это как слова из какой-нибудь сказки, говорит ей Кейт. Как будто наступил такой момент в сказке, говорит она, когда я вхожу в комнату, полную людей, и тут рассказчик должен произнести эти самые слова, потому что просто не могут придумать ничего лучшего.

Ты говоришь «не могут», а нужно «не может», поправляет Эми, расчесывая ее влажные волосы. Впрочем, не важно, добавляет она. Это не важно, совсем не важно.

И вот, когда дверь раскрылась, продолжает Кейт, все сразу обернулись. Кейт Шоун — Кейт Сияла. Она сияла весь вечер. От нее исходил такой яркий свет, что все вокруг было видно, он освещал дворец, так что люди, жившие за много миль оттуда, диву давались — что случилось, и птицы, спавшие в своих гнездах за много миль оттуда, проснулись, решив, что начался новый день, и принялись петь. Она сияла, потому что на ней было очень красивое бальное платье — самое красивое во всем бальном зале.

Кейт сейчас просто одержима бальными залами и бальными платьями. На прошлой неделе она посмотрела в гостях у подруги Диснееву «Золушку», и вот теперь, когда Эми выглядывает из окна каравана и видит, как Кейт играет сама с собой в дюнах, она угадывает, что в одной из этих игр Кейт — Золушка, и ее окружают добрые зверюшки, которые мастерят ей красивое платье из разных остатков и обрезков, найденных на пляже.

Вот последняя шутка Кейт: Почему Золушку выгнали из футбольной команды? Потому что она убежала с бала[3]. Это она в школе услышала. Здешняя школа ей нравилась гораздо больше, чем та, куда она ходила раньше, когда они жили в подвальном этаже гостиницы, где Эми работала и где от сырости на стене над кроватью проступали узоры наподобие листьев папоротника. Соученики уже перестали дразнить ее за акцент и за то, что она живет в караване, а не в обычном доме; кое-кто из них даже начал заходить сюда и тихонько скрестись в нижнюю часть двери, вызывая Кейт выйти и поиграть с ними. Кейт хорошо адаптируется. Кейт делает большие успехи по этому предмету. Кейт заметно подтянулась. Кейт — многообещающий ребенок. Они прожили здесь достаточно долго, чтобы накопилось столько подобных школьных отзывов — записок, которые Эми скручивает и кладет в шкаф, после того как Кейт зачитывает их ей. Кроме того, произношение Кейт становится заметно округленнее, гласные звучат чище, более по-шотландски. Пару недель назад она затащила Эми на почту, чтобы показать ей одну открытку — ту, где изображен приморский парк для отдыха, и хотя нельзя хорошенько рассмотреть, потому что это снято издалека, человеческие фигурки немного похожи на них: будто это Эми (с темными волосами) и Кейт (со светлыми) кружатся, взявшись за руки. Они купили такую открытку и приклеили ее скотчем к дверце шкафа в спальне каравана.

Эми называет этот караван подарком судьбы. Приехав сюда, они сперва сделали то, что всегда делали на новом месте: осмотрели территорию кемпинга для караванов, откуда всегда можно позаимствовать всякие полезные вещи — веревки, воду в пластиковых емкостях или одежду, развешанную сушиться. Они проходили мимо конторы кемпинга как раз в тот момент, когда Энгус пришпиливал к двери объявление. Кейт по слогам прочитала ей то, что там было написано. Требуется помощник. Эми спросила у Кейт, нравится ли ей здесь. Потом отправила ее на пляж, через дорогу, а сама немного постояла. Обошла контору и огляделась. Осторожно покрутила шайбу на одном из уличных умывальников, пока холодная вода не брызнула фонтаном из трубы и не заструилась в дренажную канаву. Просунула голову в открытый люк перед конторой. Человек, сидевший за столом, Энгус, от удивления привстал, оттолкнув стул; стул чуть не опрокинулся. Простите, сказала она. Там один из кранов протекает. Если у вас найдется гаечный ключ, могу починить.

Самое хорошее в этой работе — бесплатное жилье, подарок судьбы, даже в течение зимы, когда кемпинг закрыт, когда Эми должна присматривать за территорией и за другими старыми стационарными караванами — не повредили ли им непогода или вандалы, и отвечать на сообщения, которые оставляют на автоответчике в конторе люди, желающие забронировать места на следующий сезон; письмами Энгус занимается сам. Это самая легкая работа, какая только выпадала Эми за последние годы, а к ней в придачу ей досталось две просторные комнаты с мебелью — спальня и кухня - столовая-гостиная. Здесь есть электричество и газ, хотя мыться и принимать душ приходится в корпусе с уборными, напротив. Летом трудно принять душ или воспользоваться стиральной машиной, когда тебе хочется. Зима в прошлом году выдалась холодная, но здесь внутри воздух быстро нагревается, если включаешь газовые обогреватели. Кейт нравятся эти обогреватели — от них пахнет теплом и апельсинами. В прошлом году на Рождество на пляже, кроме них, весь день никого не было, и пока совсем не стемнело, они рисовали на песке деревяшками, выброшенными морем, — от волнолома до самых скал, а когда стемнело, они долго шли по песку и пели все подряд рождественские песенки, какие только могли вспомнить. А когда они забывали слова, то Эми придумывала новые. Мы — веселых три волхва. В животе у нас халва. День-деньской пыхтим, пыхтим. В эту дверь пройти хотим. Ох, и тесен этот дом! Не пролезем, не пройдем.

Кейт приходит с улицы, где дует ветер, и вслед за ней врывается струя холодного воздуха. Песочные следы тянутся по обрывкам ковра от двери до кухонного уголка. Эми велит ей выйти за дверь и там как следует отряхнуться. Но даже после этого на одежде и в проборе у Кейт блестят песчинки. Крошечные песчаные блестки прилипли к лицу.

Эми поджаривает бекон и варит картошку и стручковые бобы.

Фу, говорит Кейт.

Ты будешь это есть, Кейт. Ничего другого нет, говорит Эми.

Кейт бросается на кушетку, сбросив оттуда морскую деревяшку, и лениво рисует на запотевшем стекле новые рожицы поверх старых.

Эми, говорит она. Какой у нас почтовый индекс?

Не знаю, отвечает Эми. Спроси у Энгуса.

Просто мы играем в «Древние могильники», говорит Кейт.

Не знаю такой игры. А с кем ты играешь? — спрашивает Эми.

С Родди и Катрионой, говорит Кейт. Она цепляется пяткой за старую книгу, подложенную под шаткую ножку стола для устойчивости. На корешке книги — золотые буквы длинного слова. Ге Рак Лит. Уж слишком это старинная и красивая книга, чтобы класть на нее ноги.

Знаешь мисс Роуз? — спрашивает Кейт. Знаешь, как мы проходим Скара-Брей[4] в школе?

Бекон шкворчит. Проходите что? — переспрашивает Эми.

Ну, это то место на Оркнейских островах, где шторм вымыл весь песок, и знаешь что? Археологи нашли это самое место — нашли целую деревню, которая лежала там, под песком.

Кейт шепчет сама себе слово «археологи», чтобы убедиться, что правильно выговорила его, и только потом продолжает.

Знаешь, как мы готовим задание? Мы представляем себе, каково было жить в ту пору.

На Оркнейских островах, да-да, кажется, я знала когда-то про это место, говорит Эми.

Ну так вот, говорит Кейт, стоя у окна, где она размашисто нарисовала птиц поверх рожиц. В «Древние могильники» играют так. Ложишься на песок и лежишь плоско-преплоско, так плоско, будто на тебе тонна песка и ты пошевелиться не можешь. Ну, лежишь ты себе вот так, а тут начинается шторм и сметает с тебя весь песок, и ты просыпаешься на берегу, где уснула, встаешь и оказываешься в совершенно новом месте, которое никогда раньше не видела, хотя это то самое место, где ты заснула и где все это время пролежала. И тогда ты заново осматриваешь это место. Эми?

Тот факт, что Кейт называет Эми по имени, когда разговаривает с ней на улице или в магазинах или говорит о ней кому-нибудь на школьной площадке для игр, — одна из причин, по которым кое-кто в округе не очень-то хочет, чтобы их дети общались с Кейт Шоун, которая — хоть и не похожа на проблемного ребенка — живет, по сути, не лучше их.

Ты, например, знала, что всего одно дерево дает пропитание для четырехсот видов разных насекомых и других живых существ? Кейт произносит «пропитание» так, словно это очень важное слово, которое она только недавно выучила. А знала о том, что всего одно дерево дает воздух для десяти — да, кажется, для десяти человек, но на весь год? — спрашивает она. Эми, а еще…

Да? Что еще? — откликается Эми.

Кейт целый день представляла себе, как задаст этот вопрос. Можно мы заведем кошку? — спрашивает она.

Пока еще нет, отвечает Эми.

Кейт понимает, что это значит. Она толкает вилкой по тарелке стручковые бобы. Это нечестно. Ей же нравится здесь.

Что будешь делать после ужина? — интересуется Эми. Хочешь погулять?

Терпеть не могу гулять в темноте, отвечает Кейт, надувшись. Пойду к Анджеле смотреть «Байкер-гроув»[5]. У всех есть телевизор. А у Анджелы даже в ее комнате телевизор стоит.

Волосы Кейт пахнут осенью. Живя здесь, можно по запаху ощущать смену времен года. Эми даже не способна вспомнить, когда с ней такое было в последний раз.

Однажды — года три назад, примерно в это же время года, она оставила Кейт на улице, около одного крупного магазина, «Бритиш хоум сторз», возле украшенных к Рождеству витрин. Где это было — в Бирмингеме?

Она сама точно не помнит. Когда она возвратилась спустя четыре часа — так, взглянуть, так, на всякий случай, — толпы покупателей уже схлынули, а Кейт по - прежнему была там, свернувшись клубком в своем ворсистом анораке на пороге закрытого магазина.

Море — черное и огромное — движется, подкатывая пенные языки волн прямо к ногам и вновь откатывая. Вдали, в темноте, виднеются огоньки. Она обнаружила Кейт на пороге магазина, а возле ее ног лежала кучка мелочи. Улыбаясь, сонная от холода, разжимая холодную ручку над серебряными и медными монетками, Кейт сказала: Я говорила им, что мне не нужны деньги. Я говорила, что у нас есть деньги.

Это был последний раз, когда она где-нибудь ее оставляла. А в первый раз, когда Кейт была еще совсем маленькая, когда еше только громко кричала и не умела говорить, Эми положила ее, спящую, на траву напротив полицейского участка — под дерево, возле мусорного бака, а сама села неподалеку на скамейку и принялась наблюдать. Остановилась какая-то женщина. Вроде бы какая надо. Она потрогала ногой сверток с Кейт. Не успела та женщина толкнуть дверь в полицейский участок, как они исчезли. Исчезли еще до того, как женщина перешла дорогу.

Море сегодня густое, темное и соленое, оно раскатывает мусор и гальку ровными слоями. Твердые края скал врезаются через одежду прямо в кожу. Эми чувствует пальцами какие-то процарапанные линии на поверхности скалы, неразборчивые граффити.

Она снова ловила себя на бесцельных действиях. На самый верх многоэтажной автостоянки, запыхавшись после бетонной лестницы, на четвертый этаж, где ступеньки заканчиваются под открытым небом. Глядишь вниз, и воздух бросается в голову. Внизу распластан город, а с севера подступают горы. Садишься на кочку твердой земли в зарослях утесника и высокой желтой травы, среди щебня и мусора заброшенной стройплощадки, за рядами домов и магазинов — заколоченных досками, забрызганных краской. С безопасного расстояния за тобой наблюдают три девчонки. Одна из них лупит палкой по траве и кричит: С вами все в порядке, а? Ложишься навзничь в траву. Над тобой — утесник на фоне серого неба. Смотришь на него.

Возле торгового центра — наблюдаешь, как на цифровом дисплее в витрине строительного товарищества время меняется, секунда за секундой, а температура остается все той же, 8 °C. Откидываешь голову на спинку сиденья, шеей ощущая холод металла, люди смотрят на тебя, проходя мимо. Стоишь на станции, глядя с платформы на рельсы. Все остальные находятся здесь потому, что встречают кого-то, или едут куда-то, и у них в руках, в карманах, в сумках билеты. А у тебя билета нет. Это твой секрет.

Она думает о трех девчонках, глазеющих на нее: самая старшая что-то шепчет подружкам — кажется, слова «чокнутая» и «шлюха». Она думает о крыше заброшенной автостоянки. Она могла бы забраться еще дальше на север. Вершины гор уже окутаны снегом.

Или скрыться под воду. Она могла бы войти прямо в море и ощутить, как почва с радостью уходит из-под ног, а холод обступает ее, пока поверхность воды не сомкнётся над головой, как будто ничего и не случилось.

Никто не явится и не отыщет тебя там.

Потом она смеется и слышит собственный смех, сливающийся с шумом моря. Кейт входит, хлопая дверью, и говорит, ну и ветер дует, такого сильного ветра еще не было; показывает через окно на деревья, стоящие между кемпингом и главной дорогой, и говорит, погляди-ка туда, видишь, всякий раз, как они трясут листьями, ветер снова задувает. Если б только эти деревья перестали трясти ветками, тогда ветер тоже прекратил бы дуть так сильно. Когда они впервые оказались здесь, Кейт смотрела, как туман опускается на холмы, а потом прибежала сказать: это же история, надо же приехать и увидеть историю!

Эти слова бегут и бегут по кругу, с одинаковыми трещинами пустот между ними. Строчки разлетаются, как бьющаяся посуда. Эми сердится, потом заходится беспомощным смехом. Какая пошлость. Ей в голову вонзается иголка.

Кейт чем-то возбуждена, она забегает вперед, когда они возвращаются на территорию кемпинга от дома Анджелы. Анджела Мак-Экни — одноклассница Кейт, девочка с довольно нежным лицом, к которой Кейт, кажется, привязалась. Возможно, предполагает Эми, это как-то связано с тем, что дома у Анджелы есть спутниковое телевидение. Ей уже приходится привыкать к тому, что по вечерам Кейт отсутствует все дольше.

Мать Анджелы Мак-Экни далеко не в восторге от Кейт Шоун. Ей не очень-то нравится, что та все время приходит к ним в дом, и об этом она сообщает мужу после того, как Шоуны уходят. Живут они в караване, в кемпинге. Папаши поблизости и не видать. Выговор у них уж слишком английский. Хотя, сказать по правде, они совсем не похожи на ту козью труппу, что поселилась на ферме Патерсонов, уж те-то — англичане из англичан: жонглируют, массаж делают и со своими овощами разговаривают.

И вот теперь Анджела всякие вопросы задает — явно от этой девчонки Шоун набралась. Ну, вроде: зачем они в церковь по воскресеньям ходят, какой в этом прок? И зачем люди живут в домах, если можно жить в караване и ездить куда захочется? Они купили билеты в цирк, который приедет в город на следующей неделе. Миссис Мак-Экни любила цирк, когда ей было столько лет, сколько сейчас Анджеле. Упрашивала братьев сводить ее на представление. Львы, моржи и все такое. А вот теперь Анджела заявляет, что не хочет идти в цирк, потому что — догадайся, кто ей внушил такое — в цирке мучают животных.

Они самых невероятных вещей набираются друг у друга, правда? Вот что она сказала, когда Эми пришла к двери их дома забрать Кейт.

Эми ответила миссис Мак-Экни широкой улыбкой.

Вот вчера, например, продолжила мать Анджелы. Вчера Анджела заявила мне, что существуют два вида торговых центров. Одни — обычные, с прилавками, цветами и эскалаторами, а другие — наполовину магазины, наполовину кони.

Эми задумалась. А потом рассмеялась. Ну да, я поняла, сказала она. Торговые цент-ав-ры. Я поняла.

А, ха-ха, конечно, откликнулась миссис Мак-Экни, явно ничего не понимая.

Кейт и Анджела сидели, глядя, как отец Анджелы, развалившись в кресле, листает телеканалы. Передача с музыкой шестидесятых задержалась на экране чуть дольше, чем куски с других каналов: отец Анджелы пытался нащупать сбоку от кресла свои сигареты. Кейт и Анджела принялись смеяться над высоким зачесом певицы. Они стали передразнивать ее манеру театрально взмахивать руками под конец каждой фразы из песни. Вскоре девочки уже валялись на полу, беспомощно хохоча.

Ну, это вы сейчас смеетесь, сказала мать Анджелы, а когда-то такая прическа была последним писком моды. Может, вы тоже заведете такие прически, когда чуть-чуть подрастете.

Только не я, заявила Кейт.

И не я, поддержала ее Анджела.

А вот мне нравилось так зачесывать волосы, когда я была девчонкой, сказала мать Анджелы. Может быть, и твоей маме тоже, Кейт.

Ну уж нет, сказала Кейт.

Миссис Мак-Экни поглядела на мужа. Потом — на Эми. Эта девочка с каждым днем делается все более похожей на мать, громко сказала она, улыбаясь.

Да, согласилась Эми, да, пожалуй. Более похожей, подумала она. Такая мысль по-прежнему заставала ее врасплох, по-прежнему удивляла. Она всмотрелась в телеэкран: Сэнди Шо ступала босиком по сцене, над головами качавшихся подростков. Она остановилась у края сцены, собираясь запеть.

Нет, вы, наверное, слишком молоды, миссис Шоун, приятным голосом продолжила мать Анджелы. Вы, наверное, красили волосы в зеленый цвет и втыкали булавки, да? Или какая тогда мода была?

Эми вежливо улыбнулась, вежливо кашлянула. Пойдем, Кейт, — она потянула девочку за ворот джемпера. Где твое пальто?

Она пришла без пальто. Я еще сказала, когда она пришла, — правда, Кейт? — что вечер сегодня жуть какой холодный, как же можно ходить без пальто, снова затараторила миссис Мак-Экни.

Мне не холодно. Мне не нужно пальто, возразила Кейт.

Спасибо, что терпите ее, сказала Эми, она такая шалунья.

Что же, она хотя бы забирает своего ребенка по вечерам, говорит мать Анджелы своему спящему мужу после того, как они уходят. Девчонке хоть не приходится в темноте идти одной по приморской дороге. Надо отдать ей должное. А, Стюарт? А?

Снег — это хорошо. Снег все укроет, вот благодать. Тихо ляжет повсюду, все успокоит, охладит все до бездействия, забьется в трещины в коре деревьев, заполнит пустоты между светлыми низкими травинками, отяготит их и пригнет к земле, без спросу осядет на все холодное, что осталось под открытым небом. Хороший сухой снег будет падать беззвучно и оставит все белым. Здесь он может на несколько дней прилипнуть к стенам домов или к верхушкам оград и заборов, в зависимости от того, куда будет дуть ветер.

Пока еще недостаточно холодно для снега. Эми выключает свет, подходит к окну. Показалась луна. В ночи вроде этой видно, как освещается поверхность океана, как она колышется за автостоянкой и за дюнами.

По внутренней стороне запотевшего стекла медленно струятся два ручейка влаги; до того, как они успели скатиться к подоконнику, Эми преграждает пальцем путь одному из ручейков, и он соединяется со вторым. Она снова садится на кушетку, вытирает мокрый палец о дорожный коврик — дешевый тартан, на котором кричаще-синие полоски пересекаются на фоне красного, желтого, белого и черного, походя на карту какого-то кошмарного города. Между ворсинками ковра набился песок — будто обозначая пляжи или Сахару на карте.

Уже очень поздно, слишком поздно, Кейт наверняка спит. Эми встает, когда слышит этот звук, медлит у двери спальни, заглядывает внутрь сквозь узкую щелку между дверью и дверным проемом. В спальне темно, ее лишь на мгновенье освещает свет фар машины, выруливающей с автостоянки (туда обычно люди из города приезжают, чтобы окна их машин запотели от любви).

В тот миг, когда свет пробегает по Кейт, Эми видит, что та лежит на спине, руки — поверх одеяла, а пальцы шевелятся в воздухе. Похоже, она играет в какую-то считалку: что-то считает на пальцах и одновременно что-то тихонько бормочет. Эми не может разобрать, что именно. Звучит ритмично — вроде таблицы умножения или какого-то стишка.

Эми прислоняется к двери, осторожно, молча, протискивается в комнату. Кейт произносит названия улиц и городов. Одно за другим, она перебирает все места, в которых они раньше жили. Когда же доходит до того места, где они живут сейчас, начинает все сначала и снова повторяет весь перечень.

Кэтлин Шоун, тебе пора спать, тихо говорит Эми. Она садится на край кровати. Кейт утыкается головой ей в колени. Какую сказку ты сегодня хочешь? — спрашивает Эми, расправляя одеяло.

Ту, про девочку, убегающую изнутри горы, ну, сама знаешь, сонно шепчет Кейт в кардиган Эми.

Ладно, говорит Эми. Слушай. Жила-была девочка, которая отправилась гулять к другой стороне горы. Она думала, что там ежевика будет слаще, а мир будет полон чудес — совсем иных, не таких, как на ее стороне горы. Но она все шла и шла, и никак не могла понять, где же заканчивается ее сторона и начинается другая. Она присела на камень, чтобы отдохнуть, вытереть лоб носовым платком и съесть бутерброды. И тут гора под ней разверзлась, трава и земля расступились и поглотили ее, а потом снова сомкнулись над ней, а когда она раскрыла глаза, то увидела, что заперта в темной сырой пещере внутри горы, стены там из камня, земли и кусков скалы и такие толстые, что ей больше не слышно ни пения птиц, ни шума шагов, не слышно ничего, ни единого звука.

Эми даже не нужно глядеть на Кейт, чтобы понять, что она спит, согревшись у нее в объятиях.

Белизна — сплошь от одного берега до другого, от востока до запада, и всюду на север и всюду на юг. Белизна — сплошь до края страницы. Внизу страницы, в углу страницы, изрисованной разными цветами, грубыми карандашными линиями. Плоский квадратный дом с четырьмя окнами и трубой. Дым, поднимающийся из трубы оранжевой спиралью. Цветы в саду — почти такой же высоты, как и сам дом. Дорожка в саду, ограда, ворота. Зеленое — трава. Красная входная дверь, черная кошка. Над домом — желто-восковое, блестящее, улыбается солнышко.

Каждый охотник желает знать, где сидит фазан.

Если запомнишь эту фразу, значит, выучишь правильный порядок цветов. Кейт больше всего нравится фиолетовый. Хотя, когда она пытается хорошенько вспомнить, то уже не может точно сказать, какой же бывает фиолетовый цвет. Фиолетовый — это ее любимое слово, а вот любимый цвет — голубой. Фиолетовый. Фиалка. Голубой. Голубь. Мисс Роуз написала на доске это предложение про охотника. Фазан — такая птица вроде курицы. Билли Джеймисон спросил — это потому, что их разводят на фазендах? Мисс Роуз сделала вид, будто ей не смешно, и ответила, что ничего подобного. Потом она рассказала им про радугу. Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый.

В женском туалете на территории кемпинга пахнет сыростью и дезинфекцией возле двери. Летом, когда стояла настоящая жара, пахло несессерами разных мам и старушек, которые оставляли следы на росистой траве своими тапочками или шлепанцами, выглядывавшими из-под халатов; а еще пахло самыми разными зубными пастами. Они с Эми покупают «Аквафреш», у нее наиболее приятный вкус. А в мужском туалете всегда пахнет дезинфекцией — и летом, и зимой.

Это случилось однажды летом. Рейчел и Ники махали ей с заднего сиденья машины, когда родители увозили их вместе с караваном домой, и она тоже махала им на прощанье, а тут, в этот же самый момент, въезжала другая семья, и в той машине сидел мальчик — Сэнди из Данди, она позже встретила его в сувенирном магазине, — и вот, когда их машина въезжала, он принялся махать, потому что решил, что она машет ему! Но это были летние друзья, потом они уезжают, и их уже больше не видишь. Как страшно было тогда, с Рейчел и Ники, в поле, когда пришли из жилого района большие девчонки, и одна из них толкнула Рейчел на камни, а та здоровячка, старшая сестра Джеки Робертсон из школы, заявила, что сейчас они все будут есть эту зеленую штуку. А ну-ка! Если не послушаетесь, то вам влетит. А ну-ка! Это вкусно, из этого леденцы делают. Ну ты, давай ешь! И она ткнула Кейт в плечо, Ники заплакала, а Кейт просто стояла и глядела на ту девчонку, и когда та засунула ей в рот эту зелень, она продолжала стоять и глядеть. А потом одна из мам позвала их обедать, и другая девчонка — не сестра Джеки — пихнула Ники и сказала: чтоб были здесь, когда мы вернемся, а не то отлупим вас, и они с Рейчел и Ники убежали и спрятались за женским туалетом, где были в полной безопасности, потому что те девчонки не посмели бы сунуться на территорию кемпинга, и у Кейт еще целый день оставался во рту жуткий зеленый вкус. Может, это просто такой вкус у зеленого цвета? Ну, а если это вкус зеленого, тогда синий цвет должен быть соленым на вкус, как море. Но настоящее море скорее серого цвета. Тогда у белого — вкус сливок или молока. Хотя белый — это даже не настоящий цвет. Оранжевый на вкус должен напоминать апельсин. А фиолетовый? Эми наверняка знает. Этим летом стояла такая жара, что, казалось, предметы вдали плывут. Это называется маревом, оптическим обманом. Тот мальчик, Сэнди, прислал потом открытку с замком. Он очень долго тут жил — почти две недели. Энгус принес эту открытку из конторы. Там было написано: Сейчас мы в Форт-Уильяме, и здесь разные представления.

Кейт перелезает через запертые ворота кемпинга, спрыгивает вниз, перебегает дорогу и бежит к пляжу. Там, где накануне вечером горел большой костер, теперь почерневший круг вне пределов досягаемости прилива. По песку разбросаны сгоревшие фейерверки, еще очень рано, и никто их пока не нашел. Кейт радуется своей удаче. Она быстро подбирает один за другим. От них все еще пахнет гарью, хотя они сырые и холодные оттого, что всю ночь пролежали на берегу. Она стряхивает песок с одной хлопушки — вокруг дырки, откуда вылетали цветные искры и огни, все почернело, а там, где бумага не обуглилась и не отслоилась, еще видна краска. Кейт вымазывает пальцы черным.

Она быстро нагибается и подбирает шутиху, которая лежит у ее ноги. Подбрасывает в воздух и смотрит, как она падает. Бросает ввысь еще одну и смотрит, как та шлепается обратно в песок. Подбирает те, что почернели меньше других, и засовывает их под платье и под свитер, оглядывается по сторонам. Далеко-далеко по берегу прогуливается мужчина с собакой на поводке; мальчишки на велосипедах едут вдоль кромки воды, слышно, как они кричат и дерутся. Кейт опускает голову, придерживает подбородком и руками останки фейерверков и бежит по песку к скалам и лужицам возле скал, старясь не шуметь.

На большинстве фейерверков все еще можно прочитать названия. Что-то в цвету. Счастливые птички. Римская слава. Ваза с Венерой. Вулкан. Падучая звезда. Ракета на Луну. Кейт выстраивает их в ряд около большой скалы. У Римской славы, Ракеты на Луну и Падучей звезды есть пластмассовые штырьки, которые можно воткнуть в землю; она втыкает их в песок вертикально. Потом карабкается вверх и наклоняется над большой скалой, заглядывает в трещину. Пластиковый пакет по-прежнему на месте; она осторожно вытаскивает его.

Морю до этой скалы не достать, поэтому в пластиковом пакете и библиотечная книжка, и звери остались сухими. Она запускает туда руку, нащупывает кенгуру. Ей он нравится больше всех зверей, которых она взяла. Подойдя к лужице под скалой, она опускает туда его нос. Ложится животом на песок, где посуше, и оставляет в песке отпечатки длинных лап и хвоста кенгуру.

В сумке есть еще клайдесдейльская лошадь-тяжеловоз с дырочками в боках и с пластмассовой повозкой (упряжь крепится как раз к этим дырочкам), и львенок, и овчарка, замершая с согнутыми лапами и поднятыми ушами. Львенок крупнее всех остальных животных, он даже крупнее ломовой лошади, у него один хвост, наверное, длиной почти с целую лошадь. Кейт выстраивает их всех в ряд у самой воды. Потом ставит овчарку на скальный уступ. Сажает кенгуру в телегу и везет ее вдоль лужицы до того места, куда может дотянуться. Распрягает лошадь, впрягает вместо нее кенгуру, и теперь кенгуру везет лошадь обратно к тому месту, откуда они начали путь. Львенок плывет на боку, над поверхностью воды торчат его голова и одна огромная лапа. Кейт вытаскивает его. Лапой львенка она пытается отодрать от скользких подводных скал моллюсков-прилипал.

В караване у нее есть и другие звери, но эти ей дороже всего. Ведь каждый из них проделал тайное путешествие сюда, к этим скалам, в ее темном кармане, и никто об этом не знает. Каждый из них тайком переправился к ней в карман во время утренней молитвы: Кейт втихаря похищала их с узкого подоконника в классной комнате, уставленного дикими и домашними игрушечными животными. Она умеет закрывать глаза и все-таки кое-что видеть через щелочку, убеждаясь, что, пока произносятся слова, никто на нее не смотрит, что мисс Роуз тоже глядит в другую сторону, обычно в окно. Нужно только выждать подходящий момент. Нужно только руку протянуть. Потом Кейт обязательно переставляла фигурки зверей, чтобы расстояние между ними оставалось одинаковым и никто не смог бы ничего заметить. Она совершит нехороший поступок еще только один раз. Из всех зверей, стоящих на подоконнике, ей по-настоящему хочется лишь обезьянку.

Она понимает, что не следовало брать эти игрушки. Возможно, они нравятся другим ребятам из класса. Она это понимает, но все равно хочет играть ими больше, чем остальные. И именно потому, что ей не разрешается владеть ими единолично, именно поэтому она взяла сперва оранжевого кенгуру. Но иногда по ночам, когда не спится, ее мучают спазмы в животе, стоит лишь подумать об этих животных. Это же воровство — это так же плохо, как говорить неправду или причинять зло другим людям. Этого нельзя делать.

А Родди все время говорит неправду. Не учителю, не другим взрослым, нет: он врет, когда с ним играешь. Он все время плетет небылицы — так это называет Анджела. Его отец ушел в море ловить рыбу. Или его отец — шкипер нового судна и уплыл в Новую Зеландию. Или его отец уехал в Абердин, чтобы купить новый трейлер, и вернется к Рождеству на новенькой машине, на серебристом «воксхолле», разработанном специально для нового тысячелетия. Все знают, что его отец плавал на рыболовецком судне, у некоторых ребят в старших и младших классах отцы и братья тоже утонули. Эми говорит, что выдумки Родди никому не вредят. А мой отец тоже умер? — спросила ее Кейт. Не знаю, ответила Эми, я не знаю, жив он или умер, Кейт, я даже не знаю, кто он, какая разница? И в следующий раз Кейт сказала Родди: ну и что, что у тебя нет отца, это не важно. Тогда Родди с плачем убежал домой и больше не хотел ни говорить с Кейт, ни играть на улице, ничего не хотел, но теперь-то он ее лучший друг, даже лучше Анджелы, хотя теперь мать Родди не разрешает Кейт приходить к ним в дом, чтобы играть в компьютерные игры или даже просто посмотреть телевизор, так что ей за этим приходится ходить к Анджеле.

Когда еще не было ни телевидения, ни радио, в прежние столетия, когда не было даже градусников или они оставались редкостью, доступной только богачам, люди — например, министры или лорды — записывали, какая стояла погода, в особые дневники наблюдений. Они записывали, когда поспевал урожай, отмечали очень жаркие или очень морозные дни, записывали, как долго пролежал снег в таком-то году. Мисс Роуз говорит, что на земле делается все жарче, и в этом году лето было пятым по счету самым жарким — ну, может быть, не за все время вообще, а с тех пор пятым, как люди начали наблюдать погоду. В школе Кейт сидит между Катрионой и Анджелой, а у Катрионы дома огромная коллекция кукол, но они принадлежат не самой Катрионе, а ее маме, и Катрионе и ее подружкам запрещено прикасаться к ним. Некоторые даже не вынуты из коробок, а некоторые стоят в большом стеклянном шкафу в холле. Холл. Кейт произносит вслух это слово, смакует его на языке. Она пытается представить, как это было бы, если бы у них с Эми был холл — и холл, и гостиная, и кухня, причем все эти комнаты по отдельности. Например, очень хорошо, наверное, иметь собственную спальню. В доме у Анджелы гостиная и холл объединены в одну большущую комнату, потому что отец Анджелы разрушил стену между ними. В караване стены совсем тонкие, такую стенку было бы легко разрушить. По ночам, когда дует сильный ветер, с полок и из шкафов в караване падают всякие вещи. Хорошая игра — пытаться добежать до них и поймать, прежде чем они грохнутся на пол. В пятницу Кейт быстро справилась со своим заданием и могла бы пересесть в «золотую зону» и начать новое задание с чистого листа, или помочь Анджеле закончить работу. Но тогда Катриона и Джемма увидели бы, что Анджела сильно отстает, поэтому Кейт взяла с библиотечной полки книгу и стала читать ее.

Она сидит на песке и разглядывает обложку книги. «Сто одно великое Чудо Света». В книге полно черно - белых и цветных фотографий. Кейт видит пирамиды и Сфинкса; под картинкой со Сфинксом написано, что его нос разрушили французские солдаты, которые стреляли по нему как по мишени. Она перелистывает страницы. Вот здесь художник нарисовал, как он себе представляет Атлантиду — это такое место под водой, в море, с рыбами и водорослями в разрушенных стенах; а вот другая картинка, где художник изобразил какие - то древние сады. Тут на фотографии видна огромная стена. Кейт читает, что это плотина, которую возвели Для электростанции. Вот кратер посреди пустыни размером с двадцать футбольных полей, как тут написано. Его оставил упавший маленький метеор. Вот первый телефон — рядом с фотографией рисунков, сделанных пещерным человеком. А вот горы. Одна из них похожа на гигантский задний зуб. Гора Червино, Альпы, Швейцария. Высота 4476,9 метра. Эта гора черная и нескладная, под отвесными утесами прячется снег, а на вершину уселась туча.

Зачем люди ка-раб-каются в горы? — написано в книге. — С первых дней своего за-рождения чело-вечество страстно мечтало покорять мир природы. Возможно, английский поэт Редь-ярд Кип-линг знал ответ на этот вопрос, когда написал:

Она засовывает в рот прядь волос, стряхивает рукой песок со страницы, поднимает книгу повыше — так, чтобы сдуть песчинки, забившиеся между страницами. Здесь недалеко тоже видны горы. Редь. Ярд. Интересно, только мужчины страшно мечтают что-то покорять? Не может быть. Летом в новостях рассказывали о детях, чья мама любила лазить по горам, и вот она потерялась в снегах. Кейт и ее одноклассники молились об этих детях, о мальчике и девочке, когда женщину так и не нашли. Но она потерялась не на той горе, что на картинке. Не на Червивой. Кейт смеется над собственной шуткой.

А может быть, нужно произносить Рад-Ярд? Забавно, что иногда слова звучат совсем не так, как выглядят на письме. Забавно, что буквы, из которых складываются слова, иногда напоминают человечков. Они бывают похожи на разных человечков — смотря в какой книжке или на какой вывеске попадаются, смотря как написаны или напечатаны. Например, в этой книжке маленькие буквы «а» похожи на маленьких милых человечков с толстыми животиками. А бывает по-другому, когда буквы «а» более вытянуты, и тогда у них как будто длинные рожицы. Заглавная «Ч» в слове «Червино» выглядит как острые рога, приготовленные к бою. Некоторые «е» улыбчивы, но обычно у них такой вид, как вот здесь, — гадкий, словно они смеются над чем - то ужасным. Маленькие «р» будто смотрят на что-то во все глаза. Буква «б» похожа на человечка, у которого вихор развевается над лысиной, а «ф» — на человечка, уперевшего руки в боки.

Кейт нравится стоять в дальней части газетной лавки, где пахнет бумагой от страниц толстых книг в мягких обложках. Она представляет себе, как здорово, наверное, оказаться запертой на ночь в этой лавке. Иногда Эми вырывает страницы из книг, чтобы заткнуть щели в обшивке каравана, или в крыше, или в двери, или чтобы разжечь костер на берегу, а когда они переезжают на новое место, она заворачивает в книжные страницы мелкие бьющиеся вещи. Кейт всегда старается прятать от Эми книжки, которые читает, потому что она запросто может выбросить их. Если это школьный учебник, то ей потом приходится как-то объяснять, куда он подевался или почему у нее в учебнике не хватает какой-нибудь страницы, которая есть у всех остальных. Если бы Эми знала, о каких хороших вещах рассказывается в книгах, она бы не выбрасывала их. Но Эми не может даже прочесть слова, написанные на магазинах или автобусах, она только всматривается в буквы, качает головой и просит Кейт прочесть их для нее. Она не может прочитать рассказ в книжке. Она говорит, что ей это и не нужно, что она и так обо всем знает, и ей незачем для этого глядеть на слова или на картинки в книжках. Это правда, потому что Эми знает тысячи и тысячи разных вещей. Эми говорит, что в голове помещается гораздо больше вещей, чем можно, например, навьючить себе на спину, так что приходится решать — что тащить, а что оставить на обочине.

Но все равно Кейт не оставляет книги лежать без присмотра в караване. «Ста одному великому Чуду Света» куда безопаснее лежать в тайнике на берегу или в ящике кровати с той стороны, где спит Кейт, и куда Эми никогда не заглядывает.

Она подносит картинку с горой близко к лицу. Кажется, гора Червино только что выдохнула и оставила след своего дыхания на морозном небе.

Там, вдоль скал, скрываются отличные тайники. Кейт захлопывает книгу и подскакивает. Она встряхивает клайдесдейльскую лошадь, чтобы вытряхнуть воду из дырочек, вытирает всех зверюшек о рукав и край свитера, складывает обратно в пластиковый пакет. Пустые фейерверки она кладет туда же, потом скатывает пакет и засовывает его на прежнее место, в трещину между скалами. Книгу, большую и квадратную, заталкивает себе под свитер. Она с трудом забрасывает песком собственные следы, пятясь задом и подволакивая одну ногу, до того места, где скалы сходятся с остальной частью пляжа, и отпечатки ног перемешиваются с кучей чужих отпечатков, так что они все перепутываются. Насвистывая и прижимая к животу книгу, Кейт принимается бежать и несется наперегонки с чайками, рассекая ясный холодный воздух.

Энгус лежит на спине, заложив руки за голову. Пижама сверху расстегнута. Он созерцает свою грудь.

Внизу Авриль готовит ему кофе, звякает чашками и тарелками. Он поворачивается, вздыхает, снова вытягивается на спине. Где-то далеко за его затылком звонит церковный колокол.

Энгус, непреклонный Энгус, как дела, приятель? Донни обнял Энгуса за шею, подмигнул Линде, стоявшей за стойкой бара. Будь добра, Линда, порцию выпивки для непреклонного Энгуса. Это все его предки, сказал он Биллу, Уилли и Хью в переполненном по случаю субботы пабе, он тут ни при чем, продолжал Донни, это все голоса диких горцев зовут его через века, пробиваются сквозь глину и землю. А, приятель Энгус, что, разве не так? Донни звякнул мелочью о стойку бара и заговорил с интонациями жителя западного побережья. Будь непреклонен ныне, Энгус Мор, провыл он, таков завет твоей семьи, твоего рода, таков девиз: Непреклонен до Смертного Часа. Хотя как проскочить преклонный возраст? — спросил Донни, и все рассмеялись. Но Энгус насмешил всех еще больше, когда, сохраняя на лице полную серьезность, проговорил: что ж, Донни, и я, и мои северные предки очень благодарны тебе за любезность, сегодня вечером здесь со мною в духе присутствуют мои предки за три последних века, и каждый из них тоже выпьет по полторы рюмки и вежливо тебя поблагодарит, большое спасибо.

Редкость — перепалка с Донни, большая редкость.

Потом, возвращаясь домой мимо гавани, Энгус видел, как в легких волнах прилива лодки качаются, будто большие лошади, и тычутся друг в друга носами. Дальше, мимо сосисочной, мимо гаража, он осторожно пробирается между автомобилями, припаркованными бок к боку, бампер к капоту, потом шагает по дороге и по траве, вдоль ограды кемпинга, мимо темного участка, где проступают громоздкие очертания караванов, сдающихся внаем. У ворот он остановился. Подержал в руке висячий замок. Дернул за цепь, проверяя ее прочность.

Нужно зайти и проверить, думал он. В любом случае я могу тут постоять. Я могу стоять тут сколько угодно. Если мне захочется, я могу хоть всю ночь тут простоять. Имею право. Это все мое.

Он перегнулся через ворота, вгляделся в темноту. Ничего не видно. В проволочной ограде гудел ветер. Энгус оттолкнулся от ворот и отправился туда, куда ему и нужно было, — к домам над парковкой, с освещенными квадратами окон, оставив позади закрытый на зиму кемпинг, просторный, тихий и погруженный во мрак.

Энгус снова переворачивается, когда входит Авриль. Она выглядит усталой. Она уже начинает походить на свою мать. На нижнем этаже, в застекленном шкафу стоит фотография, на которой они все втроем сняты возле церкви. У него большой свисающий воротник, рубашка с гофрированным жабо спереди заправлена в килт: тогда это еще не выглядело как наряд педика, все такое носили. Прическа у него — как у Кевина Кигана[7]. А у нее волосы, как бы это сказать, словно распушенные — как будто кто-то надул их велосипедным насосом.

Он садится на постели, берет чашку. Наблюдает за тем, как она аккуратно закручивает кончики волос внутрь с помощью расчески.

Как называлась, спрашивает он, та прическа, которую ты сделала на свадьбу?

Что? — откликается она.

Какая у тебя тогда была прическа? Не могу вспомнить, как она называлась, говорит Энгус.

Такая с перьями? — спрашивает Авриль, не отрываясь от зеркала.

Энгус, снова растянувшись на кровати, уставляется на потолочные светильники.

Смешно, правда, говорит он, увидеть себя такими, какими мы были тогда? Завязли в прошлом, как старенькая «кортина».

Авриль застегивает на себе что-то модное. Всасывает воздух сквозь зубы.

Я не буду тебе больше напоминать. Мы должны быть там к обеду.

Теперь Энгус ненадолго выскочил из дому, чтобы успеть купить газет. Но он идет длинным путем — через парковку, вдоль прибрежной дороги. Там, возле береговых скал, он замечает Кейт — во всяком случае, ему кажется, что это Кейт, фигурка очень похожа. Он осматривает окрестности, но больше никого не видит: с ней никого нет. Он снова глядит туда, где она только что была, и ему приходится оглядеть все побережье, чтобы снова найти ее взглядом: фигурка уже далеко, она несется к воде.

Дойдя до ворот, он ставит ногу на одну из перекладин и грузно переваливается на другую сторону. Ему нужно только проверить кое-что. Он просто проверит. Это займет меньше минуты. Он отпирает контору и входит, оставив дверь за собой открытой. На автоответчике никаких сообщений. Он какое-то время топчется на месте. Потом снова запирает дверь, направляется к каравану. Смотрит на часы. Подходит — быстрым, деловитым шагом, дважды стучит в дверь, стоит и ждет.

Наконец он находит ее в прачечном корпусе — она выгружает белье из стиральной машины в бельевую корзину. Она стоит к нему спиной, склонившись перед машиной, потом нагибается, чтобы поднять корзину с влажным бельем.

Давай я отнесу, предлагает он, не поднимай такую тяжесть.

Ой! — говорит она, ты меня напугал. Нет, я лучше сама…

Но Энгус уже взял у нее груз и несет его из одного конца комнаты в другой, от стиральных машин к сушилкам.

Эми улыбается. Спасибо, благодарит она.

Энгус стоит, переминаясь с ноги на ногу. Ерунда, отмахивается он, и проходит совсем близко к ней, направляясь к двери. У тебя все в порядке? — спрашивает он.

Да, все отлично. Спасибо, отвечает Эми.

Ты не стесняйся, продолжает Энгус. В любое время. Если что-то понадобится, сразу говори, ладно?

Хорошо, спасибо. Эми отворачивается и бросает мелочь в машину. Уходя, Энгус слышит, как монеты проваливаются в прорезь.

У ворот он снова хватается за верхнюю перекладину и, перевалившись на другую сторону, приземляется ловко, хоть и немножко болезненно, на ноги. Вот так, поощряет он сам себя. Он всегда умел это делать, с детства.

По дороге к газетному киоску он думает, что порой англичане очень даже милы, когда узнаешь их поближе, по отдельности. Нельзя, конечно, сказать, что ее он знает хорошо. Наоборот, странно: можно больше года работать с каким-нибудь человеком и совсем его не знать — ну, кроме того, что ей нравится получать зарплату наличными, что она не любит добавлять много молока в чай, не любит, когда ей задают много вопросов, и тому подобное. Ее любимое — красное с мороженым внутри, как-то раз он купил ей и даже убедил сразу же спрятать кошелек, и ей не пришлось отдавать ему 57 пенсов, он не хотел их брать. Подумаешь, какие-то 57 пенсов! И ведь странно — можно почти совсем не знать человека, и в то же время знать, что он — не такой, как все. Энгус берет у нее письма и газеты, говорит, не беспокойся, я сам с этим разберусь, Эми. Ему нравится произносить ее имя. Он старается не произносить его слишком часто, поэтому когда он все-таки произносит его, то кажется, что оно означает что-то особенное. Он уверен, что она сбежала от мужчины — от мужчины, который, может быть, бил ее или ее девчонку. Он в этом уверен. От мужчины, который слишком часто поднимал руку на нее, от такого кто угодно подался бы в бега. Или от мужчины, который забрал у нее все деньги. А может, это она забрала у него все деньги. В общем, какие бы у нее основания ни были, наверняка они веские. Иногда Энгус даже представляет, как в его кемпинг заявляется эдакий учтивый англичанин, хорошо одетый, с вкрадчивым голосом (а порой это лысеющий коренастый головорез с боксерским телосложением), и спрашивает, здесь ли она. Говорит о ней что-нибудь неприятное со своим ист - эндским выговором или своим шикарно-ресторанным, с шикарной водостойкой поверхностью, голосом. Энгус оглядывает его с головы до ног, чувствует, как раздуваются и пышут гневом ноздри, он уже замахивается и сильно бьет его под дых, так что тот падает на землю, вернее, падают оба — и головорез, и хлыщ, и ощупывают себе челюсти, пока Энгус разминает кулак. Чтоб я больше не слышал, как ты говоришь гадости о даме, ясно? — спрашивает он. И смотри у меня, если я снова увижу, что ты возле нее ошиваешься. Смотри, если я тебя замечу где-то рядом!

Хьюи говорил в пабе в прошлом году: Значит, Энгус, у тебя теперь новая помощница.

Донни: Англичаночка, да? Задирается, наверно?

Хьюи: Еще нет, но скоро начнет задираться. А, Энгус? А, Донни? А?

Энгус, уставившись в стойку бара, глядя, как распускаются в воздухе колечки дыма от его сигареты, ничего не отвечал.

Когда он доходит до газетного киоска и вынимает руку из кармана куртки, то с удивлением видит маленький белый носок, влажный, теплый, смявшийся у него в ладони. Детский школьный носок — он глядит на него в изумлении. Разглаживает складки. Выискивает влажную мелочь для девушки-продавщицы, сворачивает носок в еще более тугой комочек и бросает его во внутренний карман куртки. Выбирает мятные пастилки, которые особенно любит Авриль. Потом бежит трусцой домой — коротким путем — и напевает себе под нос.

*

Эми открывает дверь и оказывается в каком-то выжженном, почерневшем помещении. Дверь за ней захлопывается и глухо стукается о дверную раму; и рама, и сама дверь покоробились от огня. Но дверь хотя бы уцелела. Все, что раньше находилось в этой комнате, обратилось в мусор, хлам, в ничто. Она делает шаг вперед. Далеко зайти она не может, потому что посреди пола зияет дыра, через которую видно другое помещение, внизу. Над головой у нее тоже дыра — прожженная крыша обвалилась. Стены обуглены. Она осторожно ступает обратно, хватается за дверь, чтобы не потерять равновесие. Лак на двери растрескался и полопался.

Когда она убирает руку с дверной ручки, то видит, что пальцы почернели от сажи, так что тонкими белыми полосками проступил узор линий на коже.

Она не может понять, где находится. Не может понять, что все это значит. Такое ощущение, будто изнутри ее голова, опаленная тем же внезапным пожаром, сделалась пористой и покоробленной, и дым все висит, а через сорванную верхушку черепа внутрь ломится небо.

Эми Эми Эми.

Кейт будит ее, зовя из соседней комнаты.

Что? — кричит Эми, что? Что?

Она смотрит на свои руки — у нее в руках свитер, иголка и шерсть. Она втыкает иголку туда, куда, по-видимому, сама иголка хочет устремиться, — от одного края дырки к другому.

А ты знала, кричит ей Кейт, что мы — ну, наши тела, — состоим из воды и камня? Ты знала, что мы все время едим камни?

Да, кричит Эми в ответ, знала. Я тебя отправлю чуть-чуть попозже на берег, наберешь ведро камней. Приготовлю их на ужин, тебе, наверное, понравится.

Ей слышно, как Кейт за стеной смеется. Она сама тоже смеется. Какие будешь есть — жареные или вареные? — кричит она. Печеные тоже неплохо. Или, может, сделать из них чипсы? Тогда надо будет одолжить у кого-нибудь долото.

О, снова кричит Кейт. Погоди, я забыла тебе сказать. Что за гора… Нет, не так. Погоди. В какой горе завелись черви? Сдаешься?

Сдаюсь, говорит Эми.

В горе Червино! — Нет, опять неправильно. Как называется гора, в которой черви наделали дырок и ходов?

Кажется, ты уже проболталась, смеется Эми. Ты там не мерзнешь? Хватит кричать. Иди лучше сюда.

Кейт приходит. Плюхается рядом с ногами Эми и раскрывает большую книгу.

Это гора Червино, объясняет Кейт. Понимаешь, она звучит почти как «червивая», да? Понимаешь?

Вот твой свитер, говорит Эми. Только он грязный. Мне придется стирать его. Можно подумать, ты в нем уголь таскала.

Она глядит на Кейт. Подойди сюда, зовет она. Встань здесь, вот так. Отчего это у тебя шея такая чумазая, а? Что ты делала?

Она слюнит палец и скребет ключицу Кейт, торчащую над платьем.

Можно мне завести дневник? — спрашивает Кейт.

Дневник? — переспрашивает Эми.

Я буду записывать в нем погоду, говорит Кейт. Сегодня было и солнечно, и дождливо.

Она берет свитер и осматривает свежую штопку Эми. Хорошая работа — нитки почти точно такого же цвета, как сам свитер.

Мисс Роуз говорит, что зимой становится все холоднее и холоднее, а летом — все жарче и жарче, рассказывает Кейт. Появляются новые насекомые и все такое, и новые пауки из-за этого появляются.

Только не притаскивай их, пожалуйста, домой, говорит Эми. Наверное, водяной насос опять сломался; Эми наливает воду в раковину из большого пластикового контейнера.

А еще появляются всякие новые растения, продолжает Кейт. Появляется такая зеленая штука в реках и в прудах, и собаки, если они будут там плавать, могут отравиться и даже умереть.

Сними-ка этот свитер, говорит Эми.

Но я же только что его надела, возражает Кейт.

И найди мне свою тряпицу для вытирания.

Кейт кладет раскрытую книгу на пол, обложкой кверху, и подходит к раковине. Она стоит неподвижно, пока Эми трет ей шею. А как ты думаешь, что, если… Как ты думаешь — люди тоже могут отравиться этой зеленой штукой? — спрашивает Кейт.

Я никак не могу смыть с тебя эту черную грязь, говорит Эми. Можно подумать, ты вся в нефти вывалялась. Подожди…

О-у, вздыхает Кейт.

Ну вот, говорит Эми. Так-то чуть-чуть получше. А потом добавляет: Кейт, погляди-ка сюда, погляди на изнанку своего платья! Где ты ходила?

Просто гуляла по берегу, отвечает Кейт.

Ну-ка живо снимай, я его замочу. А ведь я только что разделалась со стиркой. Ну можно ли на тебя положиться! Теперь-то я точно знаю, где ты была.

Где? — спрашивает Кейт. Она думает про это слово, «положиться»: может быть, оно — от слова «ложь»? И сразу же думает про пластиковый пакет с животными, засунутый в темную щель между скал. Я там не была, пытается защититься она.

Ты побывала внутри дымохода, говорит Эми. Ты играла в игру под названием «Вываляйся в Самом Грязном Месте, Чтобы Эми Пришлось Все-Все Стирать».

Кейт морщится от прикосновения холодного полотенца. Но если бы я побывала в дымоходе, возражает она, то моя одежда почернела бы снаружи, а не изнутри.

А ты нарочно вывернула ее наизнанку, чтобы провести меня, говорит Эми, слегка стегнув ее полотенцем. А потом сказала угольщику, что у него завелась новая маленькая помощница. Ты же испортила платье. Я никогда не выведу эту грязь.

Эми бросает платье в угол для грязного белья. А кто такой угольщик? — спрашивает Кейт. Она сидит на корточках на полу, возле газового обогревателя, в одной майке и трусиках; она прижимает к себе книгу. Она поет: червивая гора, червивая гора.

Эми шарит в гардеробе, извлекает оттуда зеленое платье.

Может, наденешь свое любимое? — предлагает она.

Кейт опять утыкается в книгу. Нет, я не хочу надевать его сегодня.

Обычно Кейт очень радовалась, надевая это платье. Они нашли его в магазине поношенной одежды в Абердине; это было платье, сшитое для какой-то девочки по случаю чьей-то свадьбы или какого-то особенного семейного торжества, — что-то вроде миниатюрного дамского вечернего платья: нарядное, любовно сшитое вручную из толстого зеленого атласа, с оборками везде, где полагается. Эми удивлена. Не хочешь? — спрашивает она. Можешь надеть его. Надень, если хочешь.

Кейт не поднимает головы. В последний раз, когда я его надела, признается она, мальчишки дразнили меня из-за него.

Эми видит отражение Кейт в длинном зеркале на дверце шкафа, она ковыряется в полу. Мальчишки? А что они говорили? — спрашивает она.

Ну, рассказывает Кейт, я играла на пляже в «Лучшего покойника»…

Одна? — спрашивает Эми.

Да, отвечает Кейт, если играешь в эту игру одна, то сама выбираешь, как именно умирать, и поэтому всегда выигрываешь. А мимо проходили мальчишки…

Какие мальчишки? — спрашивает Эми.

Я их не знаю, просто довольно большие мальчишки, может, из шестого начального, объясняет Кейт, и один из них мне сказал: ты, наверное, в гости так вырядилась, попадет тебе, смотри, у тебя же все праздничное платье в песке. А я ответила, что ни в какие гости не иду. Тогда они рассмеялись надо мной, и один сказал: ну надо же, вырядилась в такое дурацкое праздничное платье — а сама даже в гости не идет!

А-а, протянула Эми. Понятно.

Она закрывает дверцу гардероба, подходит ближе и садится на кушетку.

Иди сюда, зовет она, погрейся.

Кейт берет книгу и устраивается под боком у Эми, обхватив книгу и прижимая ее к себе. Она раскрывает книгу на разделе про горы и снова читает о них, шепча про себя трудные слова.

Это и есть гора Червино? — спрашивает Эми, поглядев на раскрытую страницу.

Да, подтверждает Кейт, выгибаясь еще больше. Вот она.

Там несколько снимков гор; она тычет пальцем в ту, на которую села туча. Почитай мне про нее, просит Эми.

Пока Кейт читает ей тексты под картинками и стишок, рука Эми, лежащая у нее на шее, вдруг наливается неуютной тяжестью. Кажется, все тело Эми внезапно цепенеет. Кейт поднимает на нее глаза. Эми, не отрывая взгляда, смотрит на книгу.

Кейт перелистывает страницу.

Нет, подожди, говорит Эми. Переверни назад.

Кейт перелистывает страницу обратно.

Что это — Везувий? — спрашивает Эми тихим голосом.

Кейт смотрит, что написано под картинкой. Она читает текст про себя. Да, вон та, говорит она, рассматривая цветной фотоснимок возвышающейся над городом и над морем зеленой горы с трещиной в вершине.

Нет, Эми тычет пальцем в соседнюю страницу, туда, где текст, в какое-то слово.

Да, пораженно говорит Кейт. Да. И показывает на другое слово. А это ты можешь прочесть? — спрашивает она.

Эми не отвечает.

Кейт упирает палец еще в одно слово. А это можешь прочесть?

Эми встает.

Как же ты можешь прочесть одно-единственное слово? — спрашивает Кейт. Раз ты сумела прочесть одно слово, значит, и другие слова должна разобрать. Должна!

Эми подходит к большому окну и смотрит вдаль. Потом возвращается к кушетке. Берет у Кейт книгу и пристально вглядывается в страницу.

Раз ты можешь прочесть некоторые буквы, значит, прочтешь и другие, говорит Кейт. Она хмурится. Когда Эми отдает ей книгу, она пристраивает ее поудобнее, и читает то, что там написано: В августе 79 года до нашей эры в (трудное слово) южной И-та-лии земля начала трястись, и море вокруг горы Ве-зу-вия забурлило. 24 августа вулкан начал из-вер-гаться, вершина горы треснула и отвалилась. Высоко в воздух полетели рас-каленные камни, дым и огненная лава. Они разлетались на расстояние многих миль. Под ними оказались полностью по-гребены города (трудное слово) и (трудное слово).

Хочешь, я тебе это прочту? — спрашивает она Эми.

Эми все еще ходит взад-вперед, уже обеими руками прикрыв лицо. Нет, не надо, говорит она. И оборачивается, а когда отнимает от лица ладони, взгляд у нее совершенно безумный.

Послушай, говорит Эми. Собери-ка все вещи, какие тебе могут понадобиться, и сложи их в большой синий портплед.

Кейт вдруг становится холодно. Она медленно закрывает книгу. Смотрит на обложку. Там собраны разные картинки с изображением чудес света. Она водит пальцами по полоскам, разделяющим эти картинки, сверху донизу, слева направо, справа налево. Эми уже ищет что-то в соседней комнате. Кейт крепко прижимает книгу к груди. Книга такая большая, что доходит от ее живота до самого подбородка.

Эми с грохотом возвращается. В руках у нее синий портплед. Она подходит к гардеробу и начинает вынимать оттуда вещи и класть их в сумку. Собирайся, Кейт, говорит она.

Когда она смотрит на Кейт, чтобы узнать, что та делает, то прерывается, откладывает сумку. Подходит к Кейт и наклоняется к ней. Втягивает руку в рукав кардигана и обшлагом вытирает слезы Кейт.

Да мы не уезжаем отсюда насовсем, успокаивает она. Не бойся.

Кейт издает горлом какой-то жалобный звук, словно ей больно, закрывает глаза. Не уезжаем? — спрашивает она.

Нет, подтверждает Эми. А теперь послушай. Я хочу задать тебе один вопрос.

Кейт влажно хлюпает, открывает глаза.

Если бы тебе чего-нибудь хотелось, говорит Эми, если бы тебе очень сильно чего-нибудь хотелось, но ты бы понятия не имела, как это получить. Если бы тебе было нужно что-то, но, скажем, у тебя не было бы денег на это. Что бы ты сделала?

Кейт не знает, что ответить. Похоже, это хитрый вопрос.

Что лучше всего было бы сделать в этом случае? — спрашивает Эми. В таких обстоятельствах?

Кейт вытирает нос о рукав, перестает плакать. Может быть, просто взять ту вещь, которую тебе так хочется? — спрашивает она.

Эми смеется. Нет, не в этот раз. Так что бы ты сделала?

Кейт всерьез задумывается. Ей приходит на ум только один ответ. Я бы спросила у тебя, говорит она.

Правильно, Эми чуть не подпрыгивает. Правильно.

Ответ правильный; Кейт чувствует облегчение. Эми подходит к гардеробу, снова достает любимое платье Кейт. Она крутит его и так, и сяк на вешалке, и оно мерцает. Надень его, говорит Эми.

Кейт глядит в пол. Куда мы поедем? — спрашивает она.

Отправимся в путешествие, отвечает Эми.

Во что? — спрашивает Кейт.

Я вернусь через минуту, говорит Эми.

А как же школа? — спрашивает Кейт, но дверь уже захлопнулась. Она пытается высмотреть через окно, куда это пошла Эми, но снаружи слишком темно, и ничего не видно.

Завтра уроки в школе, говорит Кейт сама себе.

Она садится в этой новой тишине, по-прежнему прижимая к себе книгу.

Кейт закрывает глаза и открывает их, закрывает глаза и открывает, закрывает и открывает. Всякий раз, когда она открывает их, вид из окна уже другой. А когда глаза закрыты, ей еще громче слышится шум от поезда, и голоса людей, и еще сильнее чувствуется запах еды: почти все пассажиры в вагоне едят, хотя до обеденного времени далеко. Когда глаза у нее раскрыты, она не так сильно чувствует этот запах или то, как мчащийся поезд слегка мотает ее из стороны в сторону в кресле. Вот от нее несутся прочь пугливые овцы. Потом — пустое поле. Потом — неподвижные коровы. Потом — деревья. Потом — поля и холмы. Потом — влажные кусты, сцепившиеся между собой, высаженные вдоль железнодорожного полотна. Чем ближе все это к окну, тем быстрее уносится вдаль. Только горы вдалеке да небо над ними, кажется, едут вместе с ней, в ту же сторону.

Она закрывает глаза и затыкает уши. Можно вот так тихо сидеть и одновременно ехать, как сейчас. А лучше всего, когда тихо сидишь и вовсе никуда не едешь, как бывает дома. Но даже когда тебе кажется, что ты сидишь совсем тихо дома, ты все равно движешься, потому что земля ведь непрерывно вращается, хотя мы этого и не замечаем.

Сквозь пальцы она слышит людей. Она чувствует скорость, ощущает запахи хрустящей картошки и гамбургеров. Что-то легонько касается ее головы; она открывает глаза. Увидев, что это рука Эми, хотя прикосновение и приятно, Кейт отстраняется и снова закрывает глаза, прижимает к ним кулаки и кладет голову на столик. Тихо сидеть. Ехать тихо. Надо спросить у Эми, почему это слово значит разные вещи. Но ей пока не хочется открывать глаза, не хочется разговаривать с Эми.

Эми снова легонько касается головы Кейт, легонько почесывает ее пальцем. Кейт еще крепче вжимает кулаки в глазные впадины, но на сей раз не отдергивает голову.

У них там сейчас математика, вздыхает она. Сегодня мы должны были приступить к новому разделу

Мне казалось, ты терпеть не можешь математику, говорит Эми.

Если вдавить кулаки в глаза, то можно заставить себя заплакать. Кейт уже чувствует, как слезы подступают, и кулаками удерживает их внутри.

Да, соглашается она. Я терпеть ее не могу.

Когда она снова приоткрывает один глаз над влажными костяшками пальцев, то все вокруг словно колышется под водой, и отдельные предметы сливаются воедино — небо и земля, окно и то, что за ним, и все движется и меняется. Кейт сдается. Она поворачивается и утыкается головой под мышку Эми, вытирает глаза о свитер. Теперь все, что ей видно, — это шерстинки черного свитера, тянущие в стороны свои тонкие изогнутые шеи, поднимающиеся над животом и грудью Эми. Кейт представляет себе, что это колоски на большом черном поле. У основания этих колосков-шерстинок живут крошечные зверюшки. Мышь-полевка с мышатами, они спят в своем гнездышке. Маленькие дикие кролики — вроде тех, каких можно увидеть на травянистом берегу, в дальнем конце пляжа, и каждый такой кролик щиплет траву, подняв торчком ворсистое ухо и вслушиваясь в крики пустельги.

Сегодня Эми удалось разобрать еще несколько слов. Ей удалось прочитать одно слово из газетного заголовка — кто-то оставил сложенную газету на столике напротив. МИР. Она даже может разобрать несколько слов из подзаголовка. ПРОЦЕСС ОПАСНОСТЬ. Она нагибается, чуть-чуть увлекая за собой Кейт, и некоторые слова из рядов расплывающегося черного шрифта словно отрываются от остальных и бросаются ей в голову: театр политический урон Израиль. Они выскакивают из хаоса букв так неожиданно, так беспорядочно и отчетливо, что это причиняет ей боль — так бывает, когда в глаза ударяет слишком яркий свет. Она глядит в сторону — вниз, в темноту под столиком. На полу, возле ее ноги, валяется брошенная обертка от еды; соблазн слишком велик; она силится прочесть, что написано на этой бумажке. И не может разобрать ни слова. Возвращается, думает она, и при этой мысли ее охватывает волнение, она цепенеет от страха. Как долго это длилось. Вот уже восемь лет — целую маленькую жизнь — она видела утратившие всякий смысл очертания слов, принимая как данность эту утрату.

Одно из кресел напротив Эми и Кейт сломано, там никто не сидит. Женщина у окна, напротив Кейт, читает бульварную газету, ее лица не видно за раскрытыми страницами. Еще одно слово ясно и грубо врезается в голову Эми. ЗАПАД. Она нечаянно произносит его вслух.

Что? — ворчит Кейт, поднимая голову.

Ничего, отвечает Эми. Это я сама с собой говорила. Но настоящая перемена, настоящая беда, думает она, начнется, когда слова снова станут возникать в связке друг с другом, когда будут показываться целые предложения. А может, даже фраза, всего лишь фраза.

Запад — это там, где построили тот мост, думает Кейт, мост, который тамошние жители даже не хотели строить, а вот теперь им приходится платить, если нужно по нему проехать. Это там можно попасть в «Макдоналдс», где все на гэльском. Если только Эми когда-нибудь разрешит тебе зайти в «Макдоналдс».

Значит, мы туда едем, на запад? — спрашивает она.

Нет, отвечает Эми, сегодня мы едем на юг.

В Южную Шотландию? — спрашивает Кейт.

Нет, еще дальше на юг, говорит Эми. Там Шотландия уже кончается.

Кейт кладет голову на стол. Мне не очень-то хочется уезжать из Шотландии. Мне не очень-то хочется опять в Англию. Мне теперь гораздо больше нравится Шотландия.

Но мы же не просто едем в Англию, говорит Эми. Мы не просто едем в какую-то старую скучную страну. Мы поедем гораздо дальше. Мы — тут она наклоняется и шепчет на ухо Кейт, чтобы больше никто не услышал, — едем на таком поезде, который мчится прямо вспять, в туман времени.

Кейт смотрит в окно. Там же нет тумана, возражает она.

Ты его не видишь, потому что мы едем слишком быстро, говорит Эми. Когда она произносит эти слова, поезд плавно проносится мимо какой-то станции. Кейт пытается прочитать название, но буквы уже унеслись вдаль.

Видишь? — шепчет Эми. Ты видела, как мы промчались мимо тех людей, которые стояли на платформе? Так вот, мы не смогли разглядеть их лиц не только потому, что едем слишком быстро, а еще и потому, что мы движемся совсем в другом времени, чем они. А они за всю свою жизнь увидят нас с тобой в течение одного мига, даже крошечной доли от доли секунды нашей жизни. А еще — видишь всех этих людей вокруг нас? Они выглядят совсем как живые. Но на самом деле, по правде, все они — только тени людей, которые несутся сквозь время со скоростью сто миль в час.

Кейт невольно охватывает любопытство. Что ты хочешь сказать? — спрашивает она.

То и хочу сказать, говорит Эми. Это поезд-призрак.

Эми показывает глазами на газету, которую держит перед собой женщина напротив. Видишь что-нибудь за газетой? — шепчет она на ухо Кейт. То-то, там никого нет. Эти руки, что держат газету, — призрачные руки.

Да нет, это какая-то женщина, шепчет Кейт.

Да, отсюда кажется, что там женщина, но за газетой - то никого нет, только пустота, тихонько говорит Эми.

Да не существует никаких призраков, спорит с ней Кейт. Она понимает, что это просто одна из сказок Эми, что Эми пытается развеселить ее, чтобы она не дулась. Она понимает, что это шутка. И все-таки теперь она не отрывает глаз от этих рук с газетой — на всякий случай. Руки встряхивают газету, выпрямляя страницы, крепко держа над чем-то, что прячется там, по ту сторону.

Эми поворачивает голову, незаметно кивает на сидящего по другую сторону прохода мальчика с пулевидной головой, спящего на рюкзаке. Если дотронешься до него, говорит она, то твоя рука пройдет сквозь него. То же самое случится, если ты прикоснешься к любому из пассажиров в этом поезде. Кроме нас с тобой, разумеется, добавляет она.

В вагоне кто-то везет младенца, и тот иногда вскрикивал, когда поезд резко убыстрял или замедлял ход. Даже тот малыш — призрак? — спрашивает Кейт.

Даже тот малыш, отвечает Эми.

Убедившись, что Кейт заинтересовалась, Эми закрывает глаза и устраивается поудобнее, чтобы задремать. Кейт сидит в своем кресле с прямой спиной, чтобы ей было видно все, что происходит в вагоне. Спящий мальчик. Женщина с младенцем — от младенца пахнет сладкой молочной отрыжкой, даже сюда доносится этот запах. Две дамы разговаривают. Кто-то ест пластмассовыми ложками, и над их пластиковыми мисками с едой поднимается пар.

Позади Кейт сидит девушка с длинными черными волосами и челкой; она читает журнал и обкусывает заусенцы. Влажными пальцами листает страницы журнала. Напротив девушки мужчина в костюме поедает сэндвич и с набитым ртом разговаривает по мобильному телефону. Да, говорит он, мы его только что проехали. Встряхивает телефон и повышает голос. Алло? — говорит он, снова встряхивает и нажимает кнопки, издающие пищащие звуки. Алло, это был тоннель, говорит он. Слышишь меня? Ты вдруг пропал. Да, мы только что его миновали, а потом проехали через тоннель.

Кейт снова садится прямо. Под столом, под руками, которые держат газету, она видит ноги в плотных колготках и туфлях.

Тут она хорошенько прицеливается и изо всех сил наступает на эти туфли.

Раздавшийся вопль заставляет Эми раскрыть глаза. Она видит, как женщина напротив мнет газету одной рукой, а другой, нагнувшись, щупает свои ноги.

Она наступила мне на ноги, возмущается женщина. Ваша дочь. Наступила мне на ноги. Она смотрит на Эми, на ее лице — изумление и гнев; она ведет себя так, словно самой Кейт здесь даже нет.

Извините, пожалуйста. Мне очень жаль, говорит Эми. Кейт, извинись перед дамой. Какое нелепое недоразумение. Сейчас же извинись.

Извините меня, пожалуйста, говорит Кейт. Я не хотела делать вам больно.

Женщина переставляет свои крупные ноги под столом, снова заслоняет лицо шуршащей газетой. Эми строго глядит на Кейт и отворачивается. Ну и лицо было у той женщины — зато даже ожило от удивления. Вскоре ее плечи начинают трястись от беззвучного смеха.

Кейт кладет голову на руки. Разглядывает собственное отражение в оконном стекле, по которому проносятся деревья и небо. Ноги она старательно подогнула под сиденье, чтобы никто на них не наступил.

Мы начинали деление в столбик, думает она.

Энгус, топая, быстро пробежал по траве в десять минут десятого утра. Остановился, переводя дух, возле двери каравана. Эми открыла верхнюю половину, высунулась.

Я тут принес тебе за два месяца, проговорил он, отдышавшись. Машина не работала, я ждал, пока они откроются, а они открылись поздно. Не поверишь! Ты не опаздываешь на поезд? За два месяца хватит? Да, но лучше послушайся моего совета. Лучше возьми с запасом. Не беспокойся, это же на долгосрочный период, я тут подумал, мы все уладим. Ты ни в чем не будешь нуждаться. Будем снимать по десятке с каждого месяца, так я подумал, вот и все. Если ты не против — понимаешь, только если ты не против. А сейчас — может, подвезти тебя куда-нибудь? Я машину у ворот оставил. Могу подвезти тебя до станции. Могу подвезти до города, если надо.

Он умолк, сделал глубокий вдох. Фу-у! — выдохнул он, улыбаясь, — просто не мог сдержать улыбки.

Да, если ты нас подбросишь до станции, буду очень признательна, сказала она. Взяла банкноты, сложила их и засунула в теплый карман.

Ладно, кивнул Энгус. Ладно. Жду тебя в машине.

Он убрал лишние вещи с пассажирского места, подобрал какой-то хлам с пола и сунул его в бардачок, опустил окно. Кто звонил? — спросила Авриль вчера вечером, после того, как он закончил говорить по телефону.

Да так, ответил Энгус. Та девушка, Эми, из кемпинга.

Он поднял трубку, послушал гудки, положил трубку на место. Настроение было отличное.

Все в порядке? — спросила Авриль. Она смотрела телепередачу, в которой две супружеские пары, выряженные в одинаковые фуфайки, рыскали по большому антикварному рынку, пытаясь купить лучший товар за наименьшую цену.

Да-да, все отлично. Беспокоиться не о чем, ответил Энгус. Он прошел на кухню, открыл потайную дверь и оказался в кромешной темноте.

Так что ей было нужно? — крикнула Авриль.

Энгус ходил взад-вперед по маленькому квадрату внутреннего садика, потом зашел в сарай и постоял немного там, а сердце стучало у него в груди так, словно собиралось вырваться. Он не зажигал света, опасаясь, как бы Авриль не подошла к кухонному окну, не выглянула и не увидела, о чем он позволяет себе думать.

На следующее утро он отвез Эми и ее девчонку на вокзал, и все вопросы, приходившие ему на ум, оказывались вопросами, которые он остерегался задавать. Куда ты едешь? Зачем ты туда едешь? Надолго ли? Скоро ли вернешься?

Когда автомобиль остановился, когда они закончили махать друг другу и он больше не видел ее сквозь большое окно у билетной кассы, Энгус развернул машину и поехал. И только через полмили до него дошло, что он понятия не имеет, куда ехать, и тогда он притормозил у тротуара и выключил мотор. Впереди был целый день — день, полный пустоты. Он сидел в припаркованной машине, глядя на то, как покачиваются ключи в замке зажигания. Спустя несколько минут он поднял взгляд и увидел, что ветровое стекло усеяли мелкие брызги дождя.

Энгус влюблен в меня, лениво думает Эми.

Она поворачивается посмотреть на Кейт — та играет в какую-то игру на столе с грязным краем, перебирает пальцами по поверхности и тихонько разговаривает сама с собой разными голосами. Эми не может понять, что это за игра. Кейт надела в дорогу свою школьную одежду, не пожелала надеть что-нибудь другое. Эми делает вид, будто поправляет ей воротник рубашки, проводит пальцем по гладкой, в светлых пушинках, шее Кейт. Слегка дергает сзади за пряди.

Придется тебя скоро подстричь, говорит Эми. А то ты уже начинаешь походить на дикарку.

Эми, что получится, спрашивает Кейт, не оборачиваясь, если разбить бутылку джина о старую ведьму?

Сдаюсь, смеется Эми.

Нет, полностью скажи, говорит Кейт.

Сдаюсь. Что же получится, если разбить бутылку джина о старую ведьму? — спрашивает Эми.

Джин-баба, говорит Кейт. Она внимательно смотрит на свои пальцы, бегающие туда-сюда между липкими пятнами, оставшимися на столе от кофе, плюшек и прочей снеди той газетной женщины.

Пассажиры все еще едят, хотя обеденное время давно уже прошло, сейчас около четырех часов. Протоптав широкую тропу через вагон к буфету, пассажиры идут покупать те вещи, о которых рассказывает мужской голос из громкоговорителя. Эми объясняет, что у них мало денег, чтобы покупать там что-то съестное. Обещаю тебе, мы где-нибудь поедим, когда сойдем с поезда, говорит она.

Кейт наблюдает, как люди возвращаются через их вагон, держа маленькие бумажные пакеты, набитые едой. Она пытается разглядеть, что же они вытаскивают из этих пакетов. Пытается представить себе, каково это — самой выбирать еду в буфете. Уже стемнело, и все, что ей видно в окне, — это отражение предметов, находящихся внутри вагона. Теперь вокруг разговаривают почти исключительно англичане. Шотландия осталась позади, где-то там, далеко, у моря. Шотландия практически закончилась, когда они подъезжали к Эдинбургу. После Эдинбурга Кейт смотрела в окно, чтобы не пропустить границу; в последний раз, когда они ее пересекали, она была еще слишком маленькой и ничего не понимала. Но и теперь, хотя Кейт глядела и глядела в окно, она все равно ничего не заметила. Не заметила ничего похожего на границу, и тогда она спросила у Эми, а Эми ответила, что они наверняка уже проехали границу. Кейт пришла в замешательство: выходит, она уже некоторое время смотрела на Англию, а думала, что это еще Шотландия.

В Дарлингтоне Эми и Кейт приходится пересесть, потому что места, которые они заняли, оказались зарезервированы. Свободных мест в поезде нет, поэтому они садятся на откидные сиденья у стенки, возле туалетов и мусорного бака за вагонной дверью. Там, где они теперь сидят, пахнет туалетом и едой. Один из туалетов неисправен. Мимо них все время проходят люди с пакетами с едой.

Я сообщила в школу, что у тебя свинка, говорит Эми.

А кому ты сказала — моей учительнице? Ты разговаривала с мисс Роуз? — спрашивает Кейт.

Я разговаривала с какой-то женщиной, отвечает Эми, не знаю, кто она, наверное, секретарь. Я сообщила ей, что у тебя свинка и что доктор сказал, что ты поправишься недели через две или три. Она страшно заволновалась, стала расспрашивать, в каком ты классе учишься, хотела знать всякие подробности.

Если это миссис Макиннесс, секретарша, то Билли Макиннесс учится со мной в одном классе, говорит Кейт. Она повеселела. Эми никогда не звонила в школу, где она училась раньше, с какими-нибудь объяснениями, во всяком случае, Кейт такого не припоминает. Две или три недели, говорит она сама себе. Это четырнадцать дней. Или двадцать один день.

Эми представляет себе, как страх перед свинкой распространяется, будто микробы, из одной классной комнаты в другую, а в обеденное время — от дома к дому, по всей округе.

А я болела свинкой? — спрашивает Кейт.

Да, отвечает Эми.

А где мы тогда жили? — спрашивает Кейт.

Оттуда, где они теперь сидят, им виден тот самый малыш, который раньше плакал. Сейчас малыш спит у матери на руках. Его мать тоже спит, ее голова качается туда-сюда, но вдруг женщина вздрагивает и просыпается, смотрит на ребенка, потом пытается бодрствовать с затуманенным взглядом, снова закрывает глаза, роняет голову.

Расскажи мне про меня маленькую, просит Кейт.

Нет, отвечает Эми.

Расскажи мне про то, как я родилась, просит Кейт.

Ты не рождалась, говорит Эми. Я тебя нашла.

Все рождаются, возражает Кейт.

А ты — нет. Я нашла тебя под кустом крыжовника, говорит Эми. Однажды я нашла тебя, ты лежала под моей кроватью.

Неправда, говорит Кейт.

Да, тебя не проведешь, соглашается Эми, это неправда. Все было по-другому — я выудила тебя из залива. Я приняла тебя за заливную рыбу.

Неправда, не сдается Кейт. Расскажи мне настоящую правду.

Большая белая птица пролетела у меня над головой и выронила что-то из клюва, а я поймала — и это оказалась ты, говорит Эми. Однажды утром я раскрыла глаза, смотрю, а рядом — ты. Я заглянула внутрь себя, а ты лежала там, свернувшись клубком и выставив вперед руки, как будто нюхала розу.

Кейт встает с сиденья и прижимается носом к стеклу двери, пытаясь разглядеть что-нибудь в темноте.

Я вошла в большую белую комнату, где ты лежала вместе с остальными новорожденными. Я хотела найти тебя среди других. И сразу узнала, которая из них ты, — как только взглянула. А потом я просто забрала тебя, и мы приехали вместе домой.

Имя Кейт на бирке вокруг ее лодыжки и на карточке у края плексигласовой кроватки. Последние слова, которые что-то значили.

Кейт проводит рукой по пластмассовым кнопкам — тем, на которые нажимаешь, чтобы открыть и закрыть дверь. Эми сама уже не помнит, чтб она думала про себя, а чтб говорила вслух. Кейт, говорит она, и ее голос звучит очень громко. Это опасно. Что, если дверь вдруг откроется, и ты выпадешь? Где мы тогда окажемся?

Где мы тогда окажемся, вторит ей Кейт. Я окажусь снаружи, а ты останешься внутри. Да нет, все в порядке, они же сейчас не работают.

Но она все-таки слушается, возвращается к своему сиденью и наполовину откидывает его. Когда я вырасту большая, говорит она, я изобрету такое устройство, которое будет делать вот что. Ты вставляешь его в обувь и, куда бы ты ни пошел, если это устройство включить, оно будет рассказывать тебе, где ты уже побывал. И вот, если ты куда-нибудь пришел, и раньше там уже бывал, то сможешь увидеть собственные следы — они будут как бы освещаться на земле.

Здорово придумано, одобряет Эми. Значит, если бы ты выпала из поезда, то я могла бы увидеть твои следы и разыскать тебя?

Нет, говорит Кейт, никто бы не мог видеть чужие следы — каждый бы видел только свои.

Понятно. А тогда зачем это вообще нужно? — спрашивает Эми.

Ну, чтобы ты знала, была ты где-то раньше или нет. Например, можно было бы понять, объясняет Кейт, была ты уже когда-нибудь в этом поезде или нет: ты бы увидела собственные следы здесь, на ковре.

Но это же новый поезд, возражает Эми. Мы никогда на таком не ездили.

Да, но представь себе, что мы уже едем обратно, говорит Кейт, нетерпеливо размахивая руками. Тогда мы бы узнали, тот ли это самый поезд, в котором мы уже ехали.

Через две остановки Эми позволяет Кейт нажать на кнопку, и они выходят из поезда. На станции, прежде чем отвести Кейт куда-нибудь поесть, Эми останавливается возле фотоавтомата и смотрится в зеркало на его внешней стене, приглаживает волосы. Она зовет Кейт в кабину, сажает ее на колено, и они фотографируются.

Из щели выползают два глянцевых фотоснимка, Эми машет ими в воздухе, чтобы они скорее просохли, и только потом разрешает Кейт взять их в руки. Держи за края, говорит она. За ужином она отгибает нижнюю полоску и отрывает фотографию, дает ее Кейт. Кейт в восторге. У нее еще никогда не было своей фотографии, на которой снята еще и Эми. Она берет снимок за края, прислоняет к десертной ложке. Во время всего ужина она старается не брызгать в ту сторону соусом от спагетти.

Допустим, ты взяла маленького ребенка и погребла его в грязи и листьях, и ребенок уснул или умер, не важно. Допустим, он пролежал так все осенние месяцы — солнечные, сырые и морозные, и туда нападало еще больше листьев, и маленькие существа и насекомые, отложившие яйца в опавшие яблоки, или в поздние цветы, или в холодные углы сараев, умерли, как и положено, опорожнив свое единственное лето в хрустящие оболочки порожней материи. Допустим, яблоки сморщились, а листья засохли, замерзли и рассыпались, и ребенок замерз под ними, сделавшись похожим на твердый зимний камень или на твердый нераскрывшийся орех. Потом пошел снег, посыпалась ледяная крупа, и выглянуло солнце — ослепительное, но не несущее тепла; допустим, земля так промерзла после чересчур теплой осени, так что лягушка, которая наметала икры в лейке в октябре, приняв октябрь за весну, до которой оставалось еще почти полгода, оказалась в ледяной ловушке и не могла теперь даже шевельнуть лапками, и вода словно окаменела под ее холодным сердцем. Телеграфные столбы покрылись ледяной коркой, а натянутые между ними телефонные провода замерзли, а потом треснули под тяжестью снега, трава хрустела под ногами, будто сучки, а чахлые ветви голых кустов и деревьев, неподвижно ощупывающие воздух, ощетинились ледяными шипами.

Допустим, ребенок под землей, под иссохшими скелетиками листьев, под оттаявшим льдом и перегноем из листьев, под постепенно расширяющимся небом, под все еще холодным воздухом и гниющими сырыми листьями, вдруг лопается, и из его пальчиков рук и ног, из его глаз, рта и носа, из его подмышек и коленных сгибов, из его животика и упругих неразвитых гениталий тянутся слепые усики, медленно раздвигая старую гниль почвы, пробиваются на поверхность, незряче проталкиваясь вверх, ища тепла, стремясь к теплу, соблазняясь его обещанием.

Это возвращается, думает Эми. Снова все это вернется.

Почему вурдалаки так любят театр? Потому что там выступают театральные труппы. Как переговариваются мертвецы? По могильным телефонам. Что любят рисовать черти? Чертежи. Какое блюдо мертвецы заказывают в ресторане? Суп из черепахи. Почему у скелета такой сердитый вид? Потому что у него нет сердца. Почему бесы всегда радуются, когда кого-то ругают? Потому что слышат: «Какой же ты бестолковый!» Что говорят привидения, когда ложатся спать? «Покойной ночи!»

Раньше я был привидением, но это было давнооо - оооо. Кейт топает по узкой обочине, пиная листья, держа Эми за руку и рассказывая в темноте страшилки.

Кейт, говорит Эми, не трать силы на болтовню. Они тебе еще понадобятся, когда я взвалю на тебя эту тяжелую сумку. А потом говорит, послушай, послушай, послушай.

Так раньше рассказывали всякие байки. Ну, я слушаю, слушаю, слушаю, подыгрывает ей Кейт.

Кто был первым романистом доисторической эпохи? — спрашивает Эми.

Сдаюсь, говорит Кейт, так кто же был кем-то там доисторической эпохи?

Шарлотта Бронтозавр, смеется Эми.

Звучит забавно, но как раз об этом Кейт еще пока ничего не знает. Мы скоро придем? — спрашивает она.

Скоро, говорит Эми.

По этой темной дороге почти никто не ездит, лишь изредка быстро проносится машина, освещая сзади кусок дороги впереди и деревья по бокам, или слепит их огнями фар, выскакивая навстречу, так что им приходится останавливаться и отворачиваться.

Мы скоро придем? — спрашивает Кейт.

Кейт, если ты еще раз меня спросишь, я тебя задушу, отвечает Эми.

Забавно, Эми теперь как-то по-новому говорит, думает Кейт. Впервые Кейт заметила это в том месте, где они ужинали, а потом в другом месте, где они пытались поймать автобус, который больше не ходит. Женщина за компьютером объясняла, что у большинства людей есть машины и что автобусная компания отменила нужный им автобус, когда его заменяли, лет пять назад. Эми некоторое время говорила с той женщиной, и Кейт услышала, что голос Эми как будто слегка изменился. Кейт не может понять, что это за голос — более аристократический или наоборот. Кажется, звучит он немножко суровее. Катриона в школе рассказывала, что ее старшая сестра Черил, когда шутки ради хочет изобразить даму из высшего света или богачку, подражает голосу Эми, то есть голосу Кейт, каким она раньше говорила. После того, как Кейт узнала об этом, она очень внимательно прислушивалась к голосу Эми, чтобы понять, правда ли Эми разговаривает так, как уверяла Катриона. Но Эми разговаривала просто как Эми. Иногда думаешь — как здорово, что Эми разговаривает по-другому, не так, как все чужие мамы. А иногда не очень-то здорово.

Прямо сейчас Эми вообще ничего не говорит, а когда Кейт спрашивает ее, не идут ли они вон в ту деревню, огни которой показались вдали, она не отвечает.

Они идут по улице, застроенной небольшими коттеджами. На улице никого нет, хотя в некоторых домах горит свет, а рядом припаркованы автомобили. Они проходят мимо какой-то запертой конторы и мимо запертого магазина. И кажется, будто они заперты уже много лет.

У некоторых домов крыши соломенные — как у игрушечных домиков или как в кино. Там, где заканчиваются уличные фонари, начинаются широкие ворота и металлические двери с табличками, глаза Кейт могут прочитать их в лунном свете. ОСТОРОЖНО: СИСТЕМА СИГНАЛИЗАЦИИ. На одних воротах вывешена картинка с изображением немецкой овчарки и надписью сердитыми буквами: ЗДЕСЬ ЖИВУ Я!

Кейт вспоминает, что там, дома, у безумных Макайев есть лошадь, которая бродит по дороге, где ей вздумается, пасется, уткнувшись мордой в траву, на лужайке перед домом Макайев, и у них даже нет ворот или забора вокруг участка. Потому-то все и называют их безумными Макайями, хотя, пожалуй, когда люди так говорят, то, похоже, они даже гордятся Макайями и их лошадью, как будто это на самом деле здорово — что лошадь и так никуда не убегает. Правда, Родди считает, что безумные они из-за кровосмешения и что лошадь когда-нибудь собьет машина. Кейт давно уже собиралась спросить у Эми, что такое кровосмешение. Но сейчас, наверное, неподходящее время для расспросов. Она вспоминает, как однажды к ним в класс пришел полицейский, и учеников всех классов привели в общий зал, чтобы показать фильм про воровство, а потом полицейский объяснял им, что нужно всегда напоминать родителям, и особенно стареньким бабушкам и дедушкам, если они у вас есть, чтобы те закрывали и запирали на ночь двери, окна и ворота, иначе в дом могут залезть преступники.

Ей все труднее идти в ногу с Эми. Эми берет ее за руку, и они переходят дорогу. Посередине травяной дорожки, слишком узкой для машин и обсаженной деревьями, Эми останавливается, и они стоят в темноте возле высокой двери. Эта дверь вделана в каменную стену, которая слишком высока, чтобы перелезть через нее или увидеть что-нибудь за ней. Эми дергает эту дверь.

Видишь вон там льва на колонне? — спрашивает она у Кейт. Я тебя подсажу, а ты пощупаешь вокруг него.

Она нагибается так, чтобы Кейт могла усесться ей на плечи. Кейт держит равновесие, опираясь о стену, и вот она оказывается наравне с какой-то влажной каменной глыбой; под ее пальцами с камня сыплется труха. Кейт задумывается: это и есть лев?

Пощупай сзади, возле хвоста, там должен быть выступ, говорит Эми, и ее голос из-под анорака Кейт звучит приглушенно.

Кейт нащупывает что-то острое под краем, осторожно выталкивает и поднимает, крепко сжав в кулаке, а потом, держась за стену, опускается. Снова оказавшись на земле, она разжимает пальцы и отдает Эми ключ.

Эми приходится долго возиться с ключом, прежде чем замок поддается. Вдвоем с Кейт они с силой налегают на дверь. Такое ощущение, что за дверью разрослись целые буйные заросли, но, когда они наконец протискиваются и заталкивают дверь обратно, никаких зарослей там не обнаруживается. Они взбираются на травяную насыпь и пересекают нечто похожее на лужайку, а потом выходят на посыпанную гравием дорожку. Гравий хрустит у них под ногами, как слишком толстый ковер, по которому трудно ходить. Кейт держит при себе все вопросы, возникающие у нее в голове, чтобы ненароком не рассердить Эми. Рука у нее сохраняет запах и вкус металла; она трет пальцами о ладонь.

Ну вот, говорит Эми.

Они прохрустели по камням к краю другой гладкой и черной лужайки. Перед ними проступают на фоне неба очертания дома — такого большого, что Кейт кажется, будто он величиной со здание школы. В одном из окон горит свет — и, не проливаясь в темноту, остается за занавесками, будто это экран или сцена. Из одного конца в другой движется фигура женщины. Она несет вазу с цветами. А потом идет обратно — и несет все ту же вазу.

Возле входной двери Эми стоит позади Кейт. Дотянешься до звонка? — спрашивает она.

Кейт дотягивается и жмет на кнопку, но не слышит звона.

Кажется, он не зазвонил, говорит она.

Зазвонил, уверяет Эми.

Внутри — где-то далеко — открывается дверь. Включается наружный свет — неожиданно, слишком ярко. Кейт смотрит на свою ладонь: ключ, лежавший под мокрым камнем, перепачкал ее руку рыжими зернами ржавчины; она быстро вытирает руку о ногу. Кто-то отодвигает засов на большой двери. Когда дверь открывается, они видят на пороге ту женщину, за которой наблюдали через окно. Она оглядывает их сверху донизу. Вид у нее рассерженный, кажется, она набирает побольше воздуху в грудь, чтобы сдунуть их прочь отсюда. Потом она закрывает глаза и снова открывает их. У нее отвисает челюсть, словно ей явилось привидение.

Эми кладет руки на плечи Кейт. Кейт, говорит она. Эта дама — моя мама. Поздоровайся.

Заходи, говорит мать Эми, распахивая дверь настежь. Как ты меня напугала! Я вначале подумала, что это… Ну, тут всякие протестанты протестуют — конечно, что же им еще делать, раз они протестанты? — из-за того, что «Бритиш-рейл», или как их там, вырубают все деревья и кусты у моста, вот я и подумала, что это они сюда явились, тут ведь, как похолодало, некоторые из них и правда, хочешь верь, хочешь нет, разбивали палатки прямо в чужих садах, и я уже собиралась прочесть лекцию о частной собственности. Они ведь с детьми приходят, чтобы жалость у людей вызвать. Я подумала, ты как-то пробралась в сад и явилась к моей двери, чтобы деньги клянчить.

Все это мать Эми, Патриша Шоун, выпаливает длинными кусками вперемешку со смехом, распахивая дверь шире. Заходите скорее, там же страшный холод, говорит она, хотя они уже зашли, уже прошли половину коридора.

(Когда Патриша Шоун была десятилетней девочкой, когда она была еще Патришей Уильяме и отдыхала с мамой и папой в домике на дедушкиной ферме, то как-то осенью паренек, который выполнял всякую работу по хозяйству, водил трактор и кормил свиней, заперся в одном из амбаров, приставил к подбородку холодное металлическое дуло двустволки и застрелился. Говорили, будто он все лицо себе отстрелил. Говорили, будто (она подслушивала, притаившись за кухонной дверью, когда отец разговаривал с дедом), будто того паренька застукали за чем-то ужасным, о чем нельзя и помыслить, с другим мужчиной, постарше, каким-то офицером из казарм. Он воспользовался суковатой тростью, чтобы дотянуться до спускового крючка; ему было семнадцать лет, этому довольно щуплому пареньку. Выстрел сотряс всю ферму — испуганные кони заржали, вороны мгновенно взлетели с веток, начали с недовольным карканьем описывать круги в воздухе, а потом снова опустились на деревья. Дед и отец, переговаривавшиеся приглушенными, всеведущими голосами, похоже, соглашались на том, что тот парень, Том, поступил правильно; тот самый Том, который со смехом поднимал в воздух Патришу Уильяме, кружил ее и сажал на широкое гладкое сиденье трактора, давал подержаться за руль, потом приподнимал ее и сажал к себе на колени, придерживая одной рукой, давал ей взяться за руль трактора и даже катал вокруг двора.

Почему она думает об этом сейчас, стоя в дверях, почему это давнее воспоминание вдруг вспышкой пронеслось у нее в голове, спустя столько лет, она сама не знает. Ворон садится обратно на дерево, клюет старую, сухую ветку, и та отваливается, падает, сухо стукается о другие ветки и наконец падает на землю, на траву рядом с большими старыми, узловатыми корнями; Эми, эта незнакомка, ее дочь, снова появилась из того ниоткуда, где она была все это время, легко скользнула мимо и принесла с собой в дом запах листьев и сырости.

В памяти вдруг отчетливо возникает Эми-ребенок, вот она приехала на лето домой и стоит на лужайке, тихонько перечисляя для всех на свете, будто на экзамене, латинские названия всех видов цветов, какие видит вокруг. Она стоит возле стены в огороженном саду и — уже тогда — смотрит куда-то мимо фотоаппарата, словно за ним никого и нет.

Как поживаешь, Эми? Может, спросить ее, как поживаешь? — будто твоя дочь — какая-то случайная знакомая, которую ты встретила на улице или за аперитивом у кого-нибудь в гостях. Как поживаешь, как ты поживала все это время? До чего же это похоже на нее — замкнутый, равнодушный ребенок! — явиться вот так, спустя восемь лет молчания. До чего же это похоже на нее — сначала так коварно исчезнуть, и до чего же похоже на нее — явиться теперь с таким видом, словно ничего и не произошло, и превратиться из стопки фотографий, из закрытой книги на прикроватном столике, из вопроса, который ты в конце концов прекратила себе задавать, вот в эту женщину — вполне осязаемую, чтобы оставить за собой на полу отпечатки садовой грязи. Патриша Шоун пытается отвести взгляд, но когда глядит снова, то Эми по-прежнему здесь, да к тому же с ней эта девочка, смотрит широко раскрытыми глазами. Неряхи, обе неряхи; одежда у них неопрятная, волосы и кожа неухоженные. На девочке одежда, из которой она уже выросла, руки слишком заметно торчат из слишком коротких рукавов. Ничего этого нельзя было ожидать от Эми. И все-таки — как это похоже на нее: бросить тебе вызов, оказаться такой непохожей на себя саму.

Патриша Шоун ходила на курсы, где молодая женщина по имени Мишель, чудовищно худая, с чудовищными угрями, учила ее и еще двадцать слушательниц всяким вещам. «Три "Р" Эмоционального Благополучия», говорилось в брошюре. Раздражение Раскрепощение Разрешение = Благополучие. Ниже, в скобках, (Значительный Сценарий — Представь Заново). Представьте себе что-то такое сжатое в комок, сказала она, потом представьте себе, как вы это разжимаете, представьте, как оно высвобождается. Выберите какой-нибудь Значительный Сценарий из вашей жизни и Представьте его Заново, но так, чтобы все выходило по-вашему, когда вы рассержены больше всего. Лично я, сказала Мишель, всегда представляю себе, как теряю голову и ору во всю глотку на кучку женщин, сидящих на пластиковых стульях. Шутка, конечно! — добавила она, и все нервно рассмеялись.

Патриша Шоун ходила на курсы только первую неделю, но тот прием оказался ей полезен, она усвоила его навсегда. Она представляет себе, как операторы у нее на кухне старательно снимают ее руки (некоторые телеповара пользуются руками дублеров, но она — никогда, ведь ее руки — это главный ингредиент, без которого рецепт блюда будет неполным), она режет продукты со своей фирменной точностью, очень острым ножом, а потом кладет все нарезанное в блендер. Она разрезает на четвертинки свеклу и ошпаривает кипятком помидоры в миске. Всегда снимайте с них кожу, говорит она в камеру, потом повторяет, всегда снимайте с них кожу, а они снимают ее руки, льющие в миску кипяток, от которого поднимается пар. Она ждет, когда помидоры размягчатся, говоря в объектив, всегда выдерживайте время, не спешите и не передерживайте — таково единственное правило на свете, которое позволит вам улучшить вкус. Она надрезает и очищает помидоры, режет их на крупные кубики, кладет в блендер. Она снимает крышку с тюбика и выливает его содержимое, выдавливая неприличных красных червяков; потом то же самое делает с другим тюбиком, а операторы продолжают снимать ее сзади. Вот режется на кубики и приправляется большой кусок мяса для тушения. Вот она рубит красный перец, сбрасывает его в кастрюлю и добавляет туда же полчашки шерри, заодно и себе наливает в рюмку, конечно, как аперитив, поясняет она лучезарно, поднимает рюмку и пробует, делая в кружащую камеру гримасу «ммм, как вкусно». Открывает банку с зернистой горчицей, подносит к носу, чтобы понюхать, щедро добавляет ее в готовящееся блюдо. Тонко нарезанный острый красный перец. Чайную ложечку кайенского перца. Десертную ложку сахара. Непросеянной муки, говорит она, две столовых ложки, для густоты. А теперь — секретный ингредиент, и она сдергивает салфетку с блюда с клубникой. Потом говорит те же слова уже под другим углом к камере: А теперь — секретный ингредиент. Они и так выглядят бесподобно, продолжает она, высыпая все ягоды в блендер. Соль и перец по вкусу, капельку соуса «табаско». Она представляет себе со скоростью быстрой перемотки, как закрывает блендер крышкой и нажимает на пусковую кнопку, все внутри начинает крутиться, а потом, в разгаре кручения, она сдергивает крышку, и из блендера во все стороны спирально извергается красная жижа, забрызгивая все блестящие поверхности, все стены и дверцы посудных шкафов, все висящие на крючках сковороды и кружки, все оборудование, все лампы, одежду и волосы телевизионщиков, ее саму — лицо, одежду и волосы. Машина останавливается. Время останавливается. Девушка-звукорежиссер медленным движением, словно не веря, что все это происходит наяву, снимает красные мокрые волоконца с микрофона. Оператор, вытаращив глаза, беззвучно шевелит губами. Светловолосая девушка-продюсер в кои-то веки не находит, что сказать, на ее пюпитре ничего уже нельзя прочитать, а ее элегантный французский костюм загублен, она стоит, вытянув руки в сторону, подальше от себя. Камера, по которой стекают красные струи, продолжает работать. Она глядит в объектив, облизывается. Превосходно, говорит она, и улыбается своей особой, для камеры, улыбкой, задерживает ее на лице ровно столько, сколько нужно. Потом перестает улыбаться, поворачивается и обращается к девушке-продюсеру: Салли, хочешь, снимем это еще разок?

Сладко, остро и отвратительно, а люди по всей стране смотрят это, переписывая или снимая на видео, чтобы потом воспроизвести у себя на кухне. Во всех кухнях всех английских пригородов потечет эта красная кровь, пачкая бордюры от Лоры Эшли[8], пачкая матово-лимонные стены. Иногда ей кажется, что лучше всего было бы так сделать в одиночестве, сохранить это в тайне от других, все приготовить, смешать, а потом заляпать этим и кухню, и саму себя, и сесть потом, никто даже не догадается, и поднять руки ко рту, чтобы попробовать, и слизать с рукава, обсосать с воротника, а затем встать, пройтись по полу, оставляя следы в слипшейся массе, подойти к телефону и позвонить Уэнди, чтобы та пришла и все убрала, алло, Уэнди, у меня тут ответственное задание для тебя на этой неделе, а потом пойти наверх и встать под душ, смотреть, как красные струи стекают с волос по коже и уносятся вместе с водой в дырку ванной, пока наконец вода снова не делается чистой.

Конечно, блендеры не позволяют устроить такую штуку. Но представлять себе такое — неудержимая радость.

Ты явилась домой, а я так по тебе скучала.

Ты явилась домой, я всегда знала, что это произойдет.

Ты никогда больше не должна уходить.

Ты всегда должна знать, что можешь полностью на нас положиться.

Ты всегда должна помнить, что мы здесь, рядом.

Ты никогда не должна бояться приводить с собой кого хочешь, в твоем распоряжении всегда отдельная комната, мы же терпимые люди, ты это знаешь.

Ты должна знать, как мы тобой гордимся.

Ты должна знать.

Ты никогда не знала.

Ты никогда не желала знать.

Ты никогда меня не любила.

Ты никогда не выказывала мне ни малейшего уважения.

Я состарилась из-за тебя.

Я все время болела из-за тебя — с самого момента твоего зачатия.

Ты думаешь, что можешь являться вот так запросто.

Ты думаешь, что изменилась, но ты не изменилась, ничуть не изменилась.

Ты думаешь, что стала другой, но ты точно такая же, какой всегда была.

Патриша Шоун — известная телеведущая из четырех серий «Ужин с Шоун», опробованных вначале на земном телевидении, а затем показанных на уважаемых кабельных каналах по всей Европе, известный автор крупноформатных бестселлеров «Лето с Шоун» и «Сезоны с Шоун», продающихся в супермаркетах, в настоящее время усердно работающая над новой книжкой «Вегетари-Шоун», состоящая в счастливом браке с одним из ведущих в своей области академиков, живущая в одном из красивейших реставрированных и переделанных (довольно маленьком или, пожалуй, уютном) особняков XVI века с участком на юге Англии (и ей, и ее дому было посвящено несколько статей и дневных телепередач), — это маленькая девочка, стоящая возле двери, за которой мир уже изменился, за которой простирается нечто, о чем ей знать не полагается, нечто такое, что ей никогда не позволено будет понять.

Ничего этого не было высказано. Ничего этого даже не крутилось у нее на языке, не увлажнило ее глаза; все это уместилось в один-единственный миг. Патриша Шоун все еще держит дверь, держит себя так, как женщина, готовившаяся встретиться с людьми, которых, посочувствовав, собиралась вежливо выставить вон.

Надеюсь, ты хотя бы останешься поужинать, говорит она.

Заходи, вздыхает мать Эми. Я думала, ты явилась ко мне под дверь, чтобы попросить денег.

Так оно и есть, подтверждает Эми.

Заходите скорее, там же страшный холод. Как поживаешь? Как ты поживала все это время? Надеюсь, ты хотя бы останешься поужинать, говорит мать Эми.

На самом деле, мы тут дня три-четыре поживем, откликается Эми.

Она бросает синюю дорожную сумку на пол в коридоре, помогает Кейт снять пальто, вешает на вешалку рядом со своим пальто и ведет Кейт на кухню. Наклоняется к уху Кейт. Помнишь, шепчет она, как мы были тут в прошлый раз?

Нет, отвечает Кейт.

Какая милая девочка, говорит мать Эми. Милые глаза, милое лицо. А что она любит из еды? Кажется, у меня даже нет ничего такого вкусного, что обычно любят дети ее возраста.

Я так и знала, что ты не помнишь, продолжает Эми общаться с Кейт, ты была тогда совсем еще малышкой. Ты тогда только родилась.

Она выдвигает один из высоких стульев из-под края большого нового стола в центре кухни и помогает Кейт забраться на него. Залезая, Кейт задевает ботинком белую изнанку стола. Она смотрит на Эми, в ее глазах тревога. Эми улыбается и пожимает плечами, качает головой.

Кейт уже ела, наконец отвечает она на вопрос матери. Но я поем с вами попозже, если вы оба будете обедать; мне все равно нужно с вами обоими поговорить.

Ее мать что-то сказала, но Эми не слышит. Кухня, оказывается, вся переделана. Там, где стояла плита, теперь пусто, все заложено кирпичами, словно и не было ничего. Там, где был проход в отцовский кабинет, теперь только белая стена. Эми подходит ближе, всматривается во все еще заметную линию над бывшим дверным проемом в форме арки. Барабанит пальцами по перегородке, выросшей на месте пустоты, и прислушивается к стуку по тонкой штукатурке.

Мы это сделали три года назад, говорит ее мать. Это отвечает первоначальному интерьеру дома. Мы проверяли. Так теплее. У твоего отца — своя половина дома, а у меня — своя.

Эми оборачивается к матери, впервые смотрит на нее.

Так лучше, поясняет ее мать. Для нас обоих лучше. Мы правда очень дружно живем. Да, такое возможно,

Эми, хотя я и не надеюсь, что ты поймешь это. Можно оставаться верным другом мужу или жене, даже если при этом тебе не приходится глядеть на один и тот же профиль за каждым будничным завтраком или обедом.

Да нет, я думаю, это доступно пониманию, говорит Эми и позволяет себе улыбнуться.

Ее мать выглядит моложе, чем она ожидала, даже моложе, чем та сохранилась в памяти Эми. Теперь ее мать краснеет, у нее такой вид, словно она вот-вот расплачется; Эми тут же раскаивается в словах, которые можно было истолковать как вежливые. Она возвращается к Кейт, но та сидит совершенно спокойно и не нуждается ни в чьей опеке. Отсюда Эми видно пальто Кейт, висящее в коридоре на вешалке: рукава чуть согнуты, их складчатая пустота еще хранит форму ее маленьких рук.

Я отвечу на все твои вопросы за ужином, говорит она матери, стоя к ней спиной. Где можно уложить Кейт? Вначале я уложу ее спать. Она устала.

Я совсем не устала, возражает Кейт. Я не хочу спать.

Кейт можно уложить в гостевой комнате, предлагает мать Эми. А тебя ждет твоя комната. Ужинать будем через час. Я позову твоего отца.

Она снимает телефонную трубку.

Он еще на работе, говорит Эми.

Он там, на своей половине дома, поправляет ее мать и нажимает на кнопки, набирая номер.

Поднявшись по лестнице, Эми прочитывает слова «Гостевая» и «комната» на табличке, привинченной к двери свободной комнаты. В середине коридора ее взгляд натыкается на новый тупик: должно быть, вторая половина коридора и остальные комнаты оказались в отцовской половине дома. Она расстегивает сумку на одной из кроватей, потом выпускает ее из рук и садится на стеганое одеяло. Ее руки бессильно падают. Одежда внезапно прилипает к плечам и спине, пропитывается пбтом.

Иди-ка погляди на комнату, которую я нашла, зовет Кейт. Просто фантастика! Иди скорее сюда.

«Комната» и «Эми». Таблички с этими словами — новые, но запах в самой комнате, что расположена через коридор напротив, стоит прежний, как будто только вчера, только сегодня утром она вдавливала большим пальцем кнопку в стену, прикрепляя вырезанную фотографию актрисы в наряде монахини; половинку рождественской открытки, где ангел держит розу в розовом саду; черно-белую открытку полувековой давности, на которой кто-то изображает Жанну д'Арк. Еще мгновенье — и, если она не проявит осторожности, все это снова хлынет ей обратно в память, она вспомнит имя актрисы, имя средневекового художника, прорисовавшего каждую золотистую чешуйку на крыльях ангела, вспомнит, кто вырядился святой Жанной, и когда, и почему. Ее голова, глаза и плечи уже устали от этих трех картинок, а здесь еще сотни других. Она затуманивает взгляд, превращает стену в расплывчатое пятно. Ей все равно еще видно, что картинки, вырезанные из газет, пожелтели и закрутились по краям, и кровать с простыней поверх одеяла ждет ее в густом приятном запахе лака для дерева. Щетки для волос на туалетном столике стоят на своих местах. Прямо за окном тихо колышутся листья. Она закрывает глаза.

Можно я буду здесь спать? — интересуется Кейт. Вот она — разглядывает книги, которые тянутся вдоль стены снизу вверх, потом оборачивается, чтобы поглазеть на коллаж.

Нет, говорит Эми, тут слишком пыльно. И слишком сыро.

Потом Эми замечает в углу кресла, под большой белой кошкой-игрушкой с незаметной молнией на животе (для пижамы), пачку писем. Она поднимает пустую кошку и сбрасывает ее на пол; подносит конверты к лицу. Она вглядывается в почтовые штемпели на паре конвертов, кидает их, не вскрывая, обратно на кресло, вместе с остальными.

На полу, под какими-то маленькими свертками, которые она сбросила, стоит большая коробка, обмотанная клейкой лентой. Эми разрывает ленту наверху и раскрывает коробку. Запускает руку внутрь, в щель между книгами, и выуживает письмо, вскрывает его. Подносит подпись близко к лицу. Потом удаляет письмо на расстояние вытянутой руки, чтобы разглядеть его как следует.

Она снова складывает письмо, засовывает обратно в конверт, бросает конверт обратно в коробку. Вынимает книгу, лежащую сверху, переворачивает, проводит пальцами по знакомой обложке. Раскрывает книгу, держит раскрытой, подносит к носу. Сухой и резкий — запах бумаги, только и всего.

Она одной рукой закрывает книгу. Кладет ее обратно в коробку и закрывает картонной откидной крышкой. Делает все это решительно, с эмоциональной рисовкой, словно за ее движениями наблюдает публика, тихо сидящая в темных бархатных креслах под краем сцены, хотя никакой публики в помине нет, есть только Кейт, которая ничего не заметила: она уже сидит на кровати и, перемещаясь между картинками, приколотыми к стене, шевелит губами, касаясь каждой картинки по очереди.

Если Кейт будет спать здесь, думает Эми, тогда мне не придется этого делать.

Внизу, в столовой, никого нет, но стол уже накрыт, на тарелках лежит еда, блестящая и испускающая пар.

Усевшись на свое старое место, она замечает сбоку от тарелки две большие книги — такие же блестящие, как и еда. Сверкающие ряды слов и фотографии безупречной глянцевой еды привлекают взгляд цветами, нарочно отобранными для того, чтобы угодить глазу.

Ее мать стремительно входит в комнату и снова выходит, неся все новые блюда с едой. Как видишь, я тут без дела не сидела, пока тебя не было, говорит она. Я ведь никогда не была лентяйкой, правда? — спрашивает она. Теперь-то ты должна это понимать, раз у тебя самой ребенок; когда я была беременна тобой, я так ужасно себя чувствовала, что вообще есть не могла, продолжает она. На седьмом месяце я весила меньше, чем до беременности, подумать только! А твой отец был рад, что ему хватило вкуса жениться на единственной женщине, которая умудрялась выглядеть так изящно и необычно на девятом месяце, доносится ее голос с кухни. Может, пока ты здесь, говорит она из-за плеча Эми, проглядишь, что я тут написала для вегетарианского издания, это только для вегетарианцев, а ты, кстати, еще вегетарианка? Помню, ты раньше мяса не ела. Может, посмотришь корректуру, если ты не против, это была бы бесценная помощь.

Эми листает страницы, со вкусом заполненные цветными фотографиями; закрывает книгу и сидит, вдыхая густые запахи настоящей еды, с не меньшим вкусом разложенной перед ней. У нее что-то сжимается в горле. Я не настолько голодна, спасибо, думает она. Я не смогу просмотреть твою корректуру; я уже давно разучилась читать. Разбирать слова — это все равно, что разбирать иероглифы на стенах темных гробниц. Наверняка ты нашла бы мне терапевта, который вылечил бы меня всего за шесть коротких сеансов, но я предпочитаю идти медленным путем. У меня теперь совсем другие жизненные планы, спасибо, думает она. И ни один из вас не будет общаться с Кейт. И она не будет общаться с вами обоими.

И только когда ее мать наконец садится за стол, подпирает голову рукой и велит ей приступать к еде, не ждать отца — тот не явится сегодня ужинать, — Эми заговаривает вслух. Какой у него номер? — спрашивает она мать, потом набирает отцовский номер по кухонному телефону и сразу же слышит, как где-то за стеной раздаются звонки.

Привет, это Эми, говорит Эми. Мне нужно кое-что спросить у тебя и у Патриши.

Она слышит, как отец дышит ей прямо в ухо.

Вот что мне нужно, продолжает Эми и смотрит на мать, чтобы убедиться в том, что та тоже слушает.

Мне нужно, чтобы вы дали мне немного денег. Не очень много, просто я хочу кое-куда поехать, и мне не хватает денег. А еще я хочу, чтобы ты позвонил своему приятелю из паспортного стола, ну, тому бородатому весельчаку, не помню, как его зовут, с которым ты учился в колледже в старые добрые времена. У меня с собой ребенок, но у нее нет свидетельства о рождении, а нам нужен паспорт. Паспорта сроком на год будет достаточно. Фотографии у меня есть. И чем скорее, тем лучше; мы хотим поехать в ближайшие дни, как только купим авиабилеты.

Она кладет трубку и ждет вопросов от матери. Да, заранее мысленно отвечала она, верно, рождение Кейт так и не было зарегистрировано. Нет, я никогда его не регистрировала. Нет, поскольку я его не регистрировала, у нее и нет свидетельства. Нет, особых проблем никогда не возникало, мы всегда как-то выкручивались. Потому что мне просто не хотелось регистрировать. Я собираюсь взять ее с собой за границу. Потому что она никогда там не бывала. На пару недель или на неделю, сама не знаю. Ну, живем мы очень даже неплохо. Нет, много нам не нужно. Нет, я не скажу тебе, где мы живем.

Она сидит и ждет вопросов. Безукоризненная еда, лежащая между ними на столе, стынет.

Потом ее мать поднимается. Что ж, говорит она, не знаю, как ты… но лично я очень устала.

Ее мать начинает уносить посуду на кухню. Она заверяет Эми, что помогать ей не надо, надеется, что та хорошо выспится, рано вставать необязательно, и что они увидятся завтра утром, правда?

Теперь в доме стоит тишина. Центральное отопление выключилось. Эми лежит на кровати в гостевой комнате и смотрит в темноту. Приятная пустота свободной комнаты усиливает звуки вокруг, когда Эми ворочается.

Она чуть не выдала себя — и ничего не произошло.

Эми глазеет в темноту. Скоро придет Кейт. Кейт не любит спать одна, она не любит темноту и наверняка испугается засыпать на новом месте. Она выберется из кровати в бывшей комнате Эми и прокрадется через коридор, почти уже уснувшая (один глаз закрыт, во втором — краешек кулака), пахнущая теплом, она найдет дорогу, как новорожденный зверек, еще незрячий, залезет к Эми под одеяло и немедленно уснет, словно так и лежала тут всю ночь. Она не сможет заснуть одна посреди ночи в незнакомом месте.

В доме что-то скрипит, потом затихает. За двойным стеклом окна слышится какой-то приглушенный шум — наверное, это сухие листья шуршат на гравии или в траве или шальные капли дождя падают на сухие листья. Тьма стоит в комнате, тьма выгибается над крышей дома и заполняет деревню, льется по заросшим травой путям, дорогам и тропинкам, уличные фонари и фары автомобилей лишь на миг прогоняют эту тьму, но над ними нет ничего, кроме тьмы — на многие мили вокруг, и почти не нарушают ее даже маленькие огоньки больших городов там, далеко внизу. Тьма над страной, над морскими берегами, над другими странами, что лепятся друг к другу за пределами этой страны. Старая история — поверхность земли вновь затуманивается, пролетая сквозь тьму, которая всегда остается на месте, поворачиваясь одной половиной во тьме, а другой половиной в свете, пока свет снова не наползет на тьму.

Эми рассматривает и опознает очертания мебели в комнате. Она лежит в постели и ждет. Скоро вселенная придет в движение, без сомнения, вскоре вступит в игру моральная вселенная. Вот смешно, думает она, я оставила все улики. Я оставила отпечатки пальцев на месте преступления, и вот я практически выдала себя. И ничего. Никто не кладет мне руку на плечо, чтобы сказать: нет, остановись, или поймана с поличным. Ничего — только пустой мещанский заговор, мещанская дилемма. Ничего со мной не случится. Никто даже слова не скажет.

На миг эта мысль вселяет ликование, это свободное падение — она словно летит, затаив дыхание, лишившись сил. Потом этот миг проходит, и Эми задается вопросом: неужели ничто не остановит падения, ничто — кроме бесконечного пространства и воздушной пустоты, сквозь которую она падает. А потом ей кажется, что в мире вовсе ничего нет, кроме этой тьмы и грохочущего шума в ушах, который как будто вырывается из ее собственного сердца, не дающего ей уснуть, твердящего свое, словно молоток, долбящий камень.

Эми лежит в темноте и ждет.

Ждет — когда же она придет.

Заходите! — говорит эта женщина. Эта женщина — мать Эми. Вид у нее очень довольный, в руках по - прежнему ваза с высокими цветами. Она что-то говорит и смеется, а цветы покачиваются перед ней. Из-за двери Кейт и Эми обдает волной тепла, как бывает, когда стоишь у дверей каких-нибудь магазинов в Абердине.

Женщина продолжает смеяться. У нее короткая стрижка, волосы тесно обхватывают голову, будто шлем. Голос у нее немножко похож на голос Эми. Кейт на всякий случай тихонько обращается к Эми, когда они входят внутрь большого дома.

Эта женщина — бабуля? — спрашивает она. Ну, то есть моя бабушка?

Эми улыбается над головой Кейт. Если тебе захочется, говорит она.

В доме невероятно жарко, а сам дом похож на гостиницу, что ли. Кейт все еще чувствует, как ей покалывает ладонь зернистая рыжая ржавчина. Она не разжимает кулака. Эми говорит ей, что они бывали здесь раньше, но Кейт этого не помнит. Перед ними бабуля, бабушка, несет цветы в кухню, которая даже больше, чем кухня в доме у Анджелы, а под потолком там даже деревянные балки. Эта бабушка вроде бы очень мила. Она напоминает кого-то с телевидения, из тех, что рекламируют всякую всячину. На белой столешнице стоит какая-то машина, похожая на те, что можно увидеть в рекламных роликах по телевизору Анджелы, их всегда долго показывают между передачами. Это, кажется, машина, упаковывающая еду в пластиковые пакеты. По телевизору одна американка (не такая, как эта бабушка) кладет клубнику в пакет, потом — пакет в машину, и машина высасывает оттуда весь воздух, так что получается вакуумная упаковка. А еще та женщина с телевидения запечатывает в пакеты суп, курицу и даже одежду.

Бабушка Кейт улыбается ей. Кейт вежливо улыбается в ответ. Бабушка интересуется, что Кейт хотела бы съесть. Она ставит цветы на стол и открывает холодильник, который даже выше ее самой. Внутри Кейт видит всякие запечатанные штуки.

Спрятав руки под столом, Кейт разжимает пальцы. Вся ее ладонь выпачкана коричнево-рыжей гадостью. Она боится подносить руку слишком близко к столу — уж больно он белый. Но вытирать руку о школьную юбку ей тоже не хочется. Она снова сжимает пальцы и осторожно кладет руку себе на ногу.

Где можно уложить Кейт? Она устала, говорит Эми.

Я не устала. Я совсем не хочу спать, возражает Кейт. Если ее отправят спать, она не увидит, что же происходит, когда выпускают воздух из таких пакетов. А может, они будут играть без нее во что-нибудь; например, дома у бабушки Анджелы играют в «подберите палочки» у камина, Анджела ходит туда в те дни, когда ее мать работает вечером, и однажды Кейт тоже была там; они ели лепешки. Но эта бабушка не очень-то похожа на бабушку Анджелы или даже на бабушку Родди, хотя волосы у нее тоже седоватые. Кейт наблюдает, как ее бабушка идет из одного конца огромной кухни в другой, неся цветы — такие крупные, желтые цветы с язычками, а на язычках полно ярко-оранжевой пыльцы, которую собирают пчелы и которая оставляет пятна.

У Кейт начинает болеть лежащая на ноге рука — оттого, что крепко сжата в кулак.

Взглянув в лицо Эми, Кейт сразу понимает, что ее ни за что не уломать. Она уже готовится сказать «Спокойной ночи», но ее бабушка уходит в другую комнату. Пока Эми разбирает сумку в коридоре, Кейт облизывает свою ладонь. Вкус — такой же, как бывает, когда засунешь пальцы в рот после того, как посидишь в пристани на больших металлических тумбах, на которые накидывают петли канатов; отвратный вкус. Она просовывает влажную руку в карман пальто и вытирает о подкладку. Когда она вытаскивает руку, то видит, что почти вся ржавчина сошла.

Ступеньки — маленькие, деревянные; она перескакивает сразу через две, идя позади Эми. Она так растягивает ноги, что делается больно. Это лестница ее бабушки. Это дом ее бабушки, а она-то даже не знала о том, что у нее есть бабушка. Бабуля. Бабушка. Вот «бабуля», например, звучит как-то приятнее, чем «бабушка», хотя почему-то кажется, что гораздо лучше иметь «бабушку».

А она была здесь, когда мы приезжали сюда в прошлый раз? — спрашивает Кейт, чуть не уткнувшись носом в спину Эми.

Нет, отвечает Эми, здесь тогда никого, кроме нас, не было. Они были в Америке.

Кейт ничего не говорит, но догадывается, что, значит, где-то есть еще и дедушка.

Эми открыла дверь в комнату; Кейт осматривает эту комнату, потом выходит и заглядывает в дверную щелку другой комнаты, в конце коридора. Там большая белая кровать и зеркала вдоль стен. Вернувшись в коридор, она поворачивает ручку еще одной двери.

И зовет туда Эми.

В этой комнате вещей больше, чем в каком-нибудь магазине! Книг здесь почти столько же, сколько в книжной лавке. Их разноцветные корешки тянутся вдоль целой стены. Еще того лучше — потолок в комнате скошенный, и почти весь этот уклон обклеен картинками: сплошь, снизу доверху, и дальше, они перекидываются на другую стену, за кроватью, тянутся, как настенный бордюр, как будто человек, который их прикреплял, просто не мог остановиться. Кейт залезает на кровать, чтобы получше рассмотреть картинки. Тут есть и черно-белые, и цветные. Тут есть фотографии птиц и цветов, а есть и одна очень красивая большая — величиной с журнальный разворот, на ней изображено огромное дерево. Вот женщина лежит на спине рядом с корзинкой для пикника, вот женщина верхом на лошади, женщина с ярко накрашенными губами, у нее хрустальный шар, а внутри него — роза. Вот люди на велосипедах. Женщина в рыцарских латах, а вот кто-то рисует картину, где кто-то летит по воздуху, а вот еще один из тигров летит вокруг женщины, у которой волосы торчат из головы во все стороны, будто она охвачена огнем. А вот старушка с овечьим черепом или чем-то там мертвым над головой. Девочки в старомодных купальниках играют в крикет на пляже. Девушка держит книгу, закусив кончик пишущего пера: эта картинка выглядит совсем старинной, часть ее даже как будто осыпалась, что свойственно старинным картинам. Но это не настоящая старинная картина, только ее изображение. А вот девочка из фильма про волшебника и страшилу, рядом — вереница женщин в ковбойских шляпах. Всякий раз, как Кейт переводит взгляд, она видит новую картинку, какую еще не видела раньше. Некоторые из них — почтовые открытки, некоторые — словно вырезаны из рождественских открыток, особенно те, что с ангелами. Другие вырезаны из газет и журналов, а вокруг них, в промежутках между ними — наклейки из альбомов для всяких вырезок, кажется, будто им сто лет, и все-таки такие даже сейчас можно купить. А одна среди картинок — настоящая фотография, на ней сняты две девушки под какой-то статуей. У статуи есть собака, а сама она выставила руку, защищая глаза от солнца, чтобы лучше видеть. Одна из девушек немножко похожа на Эми. Кейт чуть ли не носом тычется в фотографию, но даже в такой близи не может хорошенько ее рассмотреть: снимок сделан издалека.

Тут нет пыли, говорит Кейт. Даже за кроватью. Пожалуйста, можно я здесь буду спать?

Эми вздыхает. Она глядит на письма и на предметы возле окна. Вдоль всего подоконника стоят красивые, изящные, тонкого фарфора чашки на блюдцах. Эми подходит к кровати, запускает руку в постельное белье — проверить, не сырое ли оно.

Можно, если умоешься и ляжешь сию же минуту, говорит она.

Ну надо же, будто волшебство! Эта комната когда - то принадлежала Эми. Тут даже имя Эми на двери. Маленькая Эми спала здесь! (Только когда я тут бывала, уточняет Эми.) В каждой спальне есть своя раковина. Кейт пускает воду из крана, потом закручивает его, снова пускает воду. Чистя зубы, она замечает целый ряд часов на стене под раковиной: они висят на гвоздиках, подвешенные за ремешки. Одни болтаются на цепочке — часы вроде карманных, но остальные, похоже, наручные, у них ремешки самых разных цветов. Всего их пять штук, и на каждых стрелки замерли в разное время. Карманные часы показывают четверть восьмого. С красным ремешком — одиннадцать минут пятого. Двое коричневых — одиннадцать двадцать пять и десять минут девятого, а маленькие, с золотым циферблатом, — без пяти восемь.

Можно мне взять часы? — спрашивает Кейт у Эми, которая укрывает ее. Одеяло в этой постели — не легкое пуховое, а тяжелое шерстяное, и руки Кейт оказываются притиснуты к бокам.

Нет, отвечает Эми, садясь на краешек кровати, лучше я тебе сказку расскажу. Какую ты хочешь?

Пожалуй, сегодня мне хочется совсем новую сказку, говорит Кейт.

Хорошо, соглашается Эми. А какую новую сказку?

Такую, которую я еще не слышала, смеется Кейт. Она ослабила хватку одеяла и перевернулась на живот. А что на этой фотографии? — спрашивает она, опять увидев перед собой двух девушек и статую.

Эми наклоняется посмотреть.

Это… Она снова садится на краешек кровати и расправляет на Кейт одеяло. Это снимок твоей матери и ее подруги, говорит Эми.

Кейт еще раз переворачивается. Расскажи мне, пожалуйста, об этом, просит она.

А может, об этом? Эми показывает открытку, где женщина в рыцарских латах сидит верхом на коне, держа копье с вымпелами, а люди на заднем плане фотографируют ее. Из этого могла бы получиться неплохая сказка, говорит она. Или об этом? Она показывает еще на что-то, но Кейт не видно, на что.

А можно ту, первую? — спрашивает Кейт.

Первую, говорит Эми, первую. Ладно. Сейчас. Погоди, мне надо подумать. Ага. Ты готова? Например, вот так. Жила-была девочка, и в погожий весенний день отправилась она в лес. Пришла она к речке, и села на берегу, и поглядела в воду.

И увидела в воде саму себя — собственное отражение, сказала Кейт.

Да, правильно, она увидела свое отражение. Но не только. Она увидела, что под ее отражением шевелится еще что-то. Это была рыбка — серебристо-золотистая, блестящая и скользящая в воде. Девочке хотелось есть, и она решила поймать хорошенькую рыбку, принести домой и приготовить на ужин. Поэтому она выдернула ниточку из своего свитера, обвязала ягоду, до которой сумела дотянуться, отломила ветку с дерева, которое нависало над ней, забросила самодельную удочку в реку и поймала рыбку. Но когда она вытащила ее из воды, когда вытянула ее на берег, та ударилась о землю и тут же превратилась в красивую блестящую девочку — она стояла в высокой траве и улыбалась. Девочка-рыбачка не знала, что теперь делать. И пока она растерянно гадала, как же ей быть, та, другая, вынула ягоду изо рта, блеснула в свете от речной воды — и знаешь, что?

Что? — спрашивает Кейт.

Она исчезла, говорит Эми. Растаяла в воздухе, и все. Девочка осталась одна на берегу реки.

А что было потом? — спрашивает Кейт.

Ну вот. Она обшарила травянистый берег. Осмотрелась вокруг. Она искала повсюду. Даже окунула лицо в воду, намочив волосы, и заглянула туда, в глубину речки. Но так и не нашла ее. Тогда она положила ягоду себе в карман, обмотала мокрую ниточку вокруг пальца, завязала ее в узелок и поклялась на этом узелке, что будет искать, если понадобится, всю жизнь ту девочку, которую случайно поймала.

Зачем? — спрашивает Кейт.

Не знаю. Наверное, чтобы пригласить ее к себе пообедать, говорит Эми.

А разве нельзя забросить еще разок ягоду в речку и поймать другую? — спрашивает Кейт.

Нет, качает головой Эми.

Почему? — спрашивает Кейт.

Она была похожа на тебя. Ей хотелось «ту, первую», говорит Эми и, подобрав ноги, поднимается с края кровати.

Но это еще не конец, взывает к ней Кейт. Конца же не было! А как же статуя? И фотография? Я не такую сказку просила.

И тем не менее это единственная сказка, которую я тебе расскажу, говорит Эми, снова туго заправляет одеяло, целует Кейт в лоб, выключает свет и прикрывает дверь, оставив лишь узкую щелку.

Забавно, здесь не слышно моря. Насколько Кейт может припомнить, она впервые в жизни будет спать одна, в отдельной спальне. При скудном свете, проникающем в комнату из коридора, ей видны темные очертания бревен вдоль периметра потолка, отблеск открыток, сплошь покрывающих скат крыши. Здесь очень жарко. Так жарко, что даже дышать трудно. Она вылезает из-под давящего ее одеяла, выбирается из постели. Стараясь не задеть чашки, расставленные на подоконнике, она тянется вверх и откидывает оконную щеколду. Но когда она распахивает форточку, выясняется, что снаружи есть еще одно окно, которое открыть невозможно.

Она не смеет прикоснуться к чашкам — у них такой хрупкий вид на этих блюдцах, что кажется, они способны разлететься вдребезги от одной мысли о том, что их можно потрогать. Кейт заглядывает в платяной шкаф — проверить, не в запечатанных ли пакетах хранится в нем одежда, — но нет, там обычные вешалки. Она подходит к раковине, нагибается, чтобы рассмотреть циферблаты часов. Интересно, идут ли хоть одни? Интересно, что будет, если попытаться их завести? Она слышит какой - то шум, забирается обратно в постель, втискивается в теплое належанное местечко. Закрывает глаза. Она будет притворяться спящей, пока все не стихнет.

Когда она раскрывает глаза, уже светло; все картинки на стенах освещены; за занавесками, по ту сторона стекла, поют птички. Еще совсем рано, и снова в комнате очень жарко.

Кейт чихает, и из ее носа что-то брызгает на руку. Она не знает, куда это девать. Оставляет на пальце. Раздумывает, не слизнуть ли. Однако все предметы, которые наблюдают за ней в этой комнате, убеждают ее, что не стоит так делать. Там что-то черное; наверное, набилось ей в нос еще в поезде, такое иногда бывает после поезда или автобуса. А еще бывает от костра на пляже, когда кто-нибудь сжигает шины или мусор с лодок, если в нем есть пластмасса. Однажды море выбросило клавиатуру от компьютера, с проводом, который торчал сзади, как хвост. Она была такая тяжелая от воды, от набившегося внутрь песка, что ни на одну букву нельзя было нажать.

Страшно выпачкать кровать этой гадостью. Кейт выскальзывает из-под одеяла, не выдергивая его, и открывает кран над умывальником, так что оттуда вытекает совсем тонкая струйка — только чтобы смыть эту штуковину.

Когда задумаешься над тем, что такое дышать, то сразу становится трудно дышать. Она чувствует, что в носу еще что-то мешает. Чувствует, когда дышит. Это похоже на ту штуку, которая выходит у нее из ушей, когда их чистит Эми, — а ведь ты даже не ощущаешь, что эта штука там сидит, и на вкус она отвратная, — и на ту штуку, которая скапливается между пальцами ног, хотя та пахнет так, что иногда ее запах даже нравится.

Кейт берет одну из расчесок и причесывается. Наверное, этой расческой причесывалась Эми, когда была маленькой. Кейт просовывает руки в свою школьную рубашку. Для фуфайки слишком жарко. Эми положила ее одежду на какую-то коробку, и один из носков провалился внутрь.

Под откидной крышкой коробки — книги. Кейт вынимает первую попавшуюся. Она довольно большая и тяжелая, вроде блокнота или толстой записной книжки с очень симпатичной обложкой, которую как будто окунули в маслянистые краски. Внутри этого блокнота — чьи-то записи. Это нечто вроде дневника. Кейт вынимает следующую книгу. У нее зеленая обложка с похожими маслянистыми разводами — розовыми и голубыми. Внутри — тоже записи. Здесь страницы как-то вогнуты, наверное, человек, все это написавший, очень сильно надавливал ручкой на бумагу, стараясь писать аккуратно. Листы прилипли друг к другу, ей приходится чуть-чуть потянуть за них, чтобы они раскрылись.

Носок выпадает из руки Кейт в коробку. Внизу, между двумя стопками книг, она нащупывает что-то бумажное — карточку, которая выглядывает из конверта. На конверте значится имя Эми, а на открытке красуются черные линии по краям. Там написано: Мы воз-вращаем эти вещи, найденные с уже над-писанным адресом в доме нашего отца, Кеннета Уильяма Маккарти, недавно скон-чавшегося. Если вам известно о местонахождении нашей сестры Лй Айс Айс-линг (трудное слово) Маккарти, мы будем очень признательны, если вы свяжетесь с нами, чтобы мы…

Кейт нужно высморкаться. Она бросает письмо обратно в коробку. Возвращаясь из уборной, она видит в зеркалах большой комнаты свою спящую бабушку — ее голова повернута в другую сторону, но слышно, как она дышит. Кейт переступает с половицы на половицу, пока босые ступни не касаются коврика возле кровати, а пальцы ног не утопают в его красном ворсе. Быть может, бабушке не по карману настоящий большой ковер? Она проводит пальцем по резному прикроватному столику: деревянные птички, деревянные листики с какими-то веточками-завитушками. На столе стоят аптечные флаконы, лежат журналы и книга. Кейт читает, что написано на задней стороне журнальных обложек. Декабрь 1995 Я поверю, когда увижу это в «Хорошем домоводстве» ноябрь 1995 «Вог» Издание «Конде Наст» «Женщина и дом» декабрь 1995 Журнал, о котором Вы всегда мечтали.

На книге Кейт видит свою фамилию, выведенную золотыми буквами. Шоун. Она бережно берет книгу. Спереди напечатано: Боль и радость текста Э.Шоун. Текст — это так телетекст по телевизору, когда ты нажимаешь кнопку TV/MIX на пульте. Кейт раскрывает книгу, и оттуда на коврик выпадают фотографии. Она замирает, но ее бабушка не просыпается. Кейт нагибается, чтобы поднять снимки; на обоих изображен ребенок в саду. Похоже, снимки старые — еще тех времен, когда цвета быстро блекли, ее еще на свете тогда не было. Она кладет книгу на место, поверх журналов, впритык к часам с вмонтированным в них радио. Неплохая идея — иметь часы, в которых есть еще и радио!

Рот у бабушки приоткрыт, у нее из горла вылетают какие-то звуки. Кейт встает на цыпочки — так ей видны верхние зубы бабушки. Они очень белые. У бабушки Катрионы есть вставные зубы, она умеет выталкивать их изо рта языком. Кейт никогда сама этого не видела, только слышала о таком. Эти зубы очень похожи на настоящие. У бабушки Кейт морщины возле уголков глаз и морщина посреди лба, над носом, — как нарисованная. Веки подергиваются, словно глаза под ними бегают.

Внизу, на кухне, Кейт поворачивает металлический запор, пока дверь не открывается. То, что вчера вечером было темнотой, сейчас оказывается бескрайней лужайкой. Солнце уже вышло. Над лужайкой поднимается туман. Кейт пытается догнать туман, но он всякий раз убегает — то он впереди, то позади нее. Оборачиваясь, она видит, что в сырой траве остаются ее следы.

Такое ощущение, что она получила в свое распоряжение целый школьный двор. Кейт кувыркается, как делают дети на школьном дворе, и к ее лицу прилипает листок. Тут всюду листья. Она начинает пинать и футболить их, они прилипают к ее босым ногам, и вот уже кажется, будто на ней сапоги из мокрых листьев. За углом лужайка переходит в кусты и заросли, а между ними вьются тропинки. Кейт замечает белку. Она пытается догнать ее, но та прыгает на ствол дерева, и больше ее не видать.

Сбоку к дому лепится стеклянная комната. Кейт стоит на лужайке, смотрит на отражение сада и себя самой в стекле, на низкий солнечный свет. За стеклом — не оранжерея, там вообще нет растений. Кейт шагает по гравию и прижимается лицом к стеклу.

Книги. Сплошные книги. Больше, чем в школьной библиотеке, больше, чем в городской библиотеке, которую потом закрыли. Больше книг, чем в десяти библиотеках, такое множество книг, что Кейт даже не поверила бы, что столько существует на свете. Комната за стеклом состоит не из стен, как любая обычная комната, а из рядов книг.

Одно из окон вдруг темнеет и, превратившись в дверь, открывается. На Кейт пристально смотрит довольно старый мужчина. Он бородатый и почти лысый, если не считать длинных прядей, свисающих сбоку. Мужчина замечает, что девочка разглядывает эти пряди, и отбрасывает их на макушку.

Кейт делает шаг назад, на гравий. Он колет ей ступни. Старик смотрит на нее так, словно она чем-то провинилась.

Там была белка, говорит она. Я ничего не трогала. Просто смотрела.

Старик глядит на нее по-прежнему сердито.

Вы… Я думаю, вы — мой дедушка, предполагает она.

О! — восклицает старик, и пар вылетает у него изо рта, как дым на холоде. Вот, значит, кто я такой?

Думаю, да, говорит Кейт. Я бегала по траве. У меня ноги промокли.

Старик ничего не отвечает. На нем носки. Брюки расстегнуты, а ворот рубашки весь измят.

Я — Кэтлин Шон, представляется Кейт.

Нужно произносить «Шоун», а не «Шон», поправляет ее старик. Скажи «Шоун».

А мы говорим «Шон», парирует Кейт.

Вот как — «мы»? — старик качает головой.

В комнате стоит запах сигарет. Стол посреди комнаты завален книгами, бумагами и пепельницами. Над камином висит большая картина с человеком и драконом: человек воткнул копье прямо в ноздрю дракона. Когда Кейт поднимает взгляд, то замечает, что тут как будто не одна комната, а две: эта комната вдвое выше обычной. Есть здесь и лестница, по ней можно подняться и подобраться к книгам, которые стоят на самом верху. Под лестницей — садок, полный рыбы. Три рыбы-ангела величиной с ладонь Кейт — темноглазые и плоские, как шумовки, когда они одновременно поворачиваются в воде, проплывают через косяки мелких белых рыбешек и мелких золотистых с красной полоской. На дне — черные сомы с усами и клыками, мечущиеся по кругу.

Большие рыбы любят пожирать маленьких, говорит старик Кейт.

Знаю, отвечает Кейт.

Они едят их заживо, говорит старик. Вон те рыбы - ангелы — они, похоже, даже друг дружку едят, даже собственное потомство, если не поделят территорию.

Кейт наблюдает за крошечным, совершенно прозрачным существом, которое не очень уверенно передвигается по камням на дне аквариума.

Там, где мы живем, продаются цветные камушки для аквариума. Можно еще купить пластмассовые черепа — чтобы рыбы проплывали через глазницы, ну, маленькие точно смогут проплывать. А еще продается пластмассовый ныряльщик — у него из шлема даже пузырьки вылетают, как будто он дышит.

Старик лежит на кушетке, задрав ноги кверху. На полу, рядом с кушеткой, валяются простыня и покрывала. Он уставился в потолок, а может быть, на те книги, что на самом верху. Он выпускает дым, который поднимается над его головой. Рядом с ним на полу, поверх неряшливой груды книг, стоит пепельница, полная окурков.

А вы не знаете, что курить вредно для здоровья? — обращается к нему Кейт.

Ну, вот что, Кэтлин Шон, говорит старик. Что же это за место на земле, где продаются ныряльщики, черепа и разноцветные камешки?

Место на земле? — переспрашивает Кейт.

Ну, где можно купить все эти удивительные веши? — поясняет старик.

Они продаются в зоомагазине недалеко от нашего дома, говорит Кейт. Но они очень дорогие.

И где это?

В Шотландии. У нас нет аквариума, рассказывает Кейт, Эми говорит, что нам не нужен аквариум, ведь мы иногда видим тюленей прямо из окна каравана.

В Шотландии, повторяет старик. Караван в Шотландии, какая близость к природе.

Да, подтверждает Кейт, а иногда, если долго смотреть, можно увидеть и дельфинов.

Дельфины, кивает старик. Кейт не может понять, что выражает его тон — удивление или скуку. И кто же, кто живет в этом караване?

Мы живем, отвечает Кейт. Я и Эми. Ваша дочь, добавляет она.

А ты — Кэтлин, говорит старик. Он все еще смотрит в потолок, глядя, как дым поднимается и растворяется в воздухе.

Да, но чаще меня называют Кейт, поправляет его девочка. Мне почти восемь лет. Я родилась 20 февраля 1988 года. В будущем году мне исполнится восемь, всего через четыре — нет, через три месяца.

А мне, говорит старик, шестьдесят три года. День рождения у меня в апреле. В апреле мне стукнет шестьдесят четыре, восьмилетняя Кейт.

Кейт садится на грязный коврик рядом с вазой. Она уже заглянула в вазу, но внутри только окурки. Она считает на пальцах. Вы в восемь раз старше меня, говорит она старику, своему дедушке. Мой знак зодиака — Рыбы. А ваш?

Телец, отвечает старик. Потом мычит. Наверное, хочет ее рассмешить. Кейт смеется.

А вы знаете такую сказку, спрашивает она, про рыбу, которая превратилась в девочку?

Старик ничего не отвечает. Глаза у него закрыты.

А знаете другую — про двадцать кошек, которые входят в комнату, где спит человек, ну вот, и он просыпается и видит их, как они греют лапы у его очага, а потом одна из кошек подходит к окну и говорит: «Да здравствует Англия, ура!», ну вот, и… Нет, на одной из кошек шляпа, и именно эта кошка подходит к окну и говорит: «Да здравствует Англия, ура!», и бросает свою шляпу в других кошек, и одна из тех кошек подбирает ее, надевает, выпрыгивает из окна и тоже кричит: «Да здравствует Англия, ура!», и они все проделывают это, до последней кошки, она тоже это проделывает, и бросает шляпу на пол, и вот тот человек встает с кровати, надевает шляпу, кричит «Да здравствует Англия, ура!» и выпрыгивает из окна, а когда открывает глаза, то видит, что он в Англии, и на… м-м, ну, на этой штуковине, на которой вешают людей…

Веселка, подсказывает старик.

Да, на веселке, и ему вокруг шеи повязывают веревку, потому что собираются повесить его, и он просит об исполнении последнего желания, он говорит, что перед смертью хочет еще раз надеть шляпу, ему позволяют, и он надевает шляпу и говорит очень-очень быстро и очень-очень громко: «Да здравствует Шотландия, ура!» Тут он открывает глаза — и вот он снова в своей комнате, в своей кровати, в своем доме, а вокруг его друзья, потому что они как раз спрашивали, куда это он подевался, и очень удивились, когда он вдруг появился будто ниоткуда. Знаете такую сказку?

Старик опять уставился на нее.

Мне она очень нравится, говорит Кейт.

Вот как, значит, откликается старик с таким видом, словно ничего не слышал. Кейт под знаком Рыб, которой восемь лет, которая живет в караване в Шотландии, очевидно, с моей дочерью Эми.

Да, говорит Кейт. Он что, глупый, что ли? Может, он не знает про Шотландию, никогда там не бывал? А вы не знаете про такую страну? — спрашивает она. Там холмы и низины. Там горы, там свои песни и все остальное.

Она рассказывает, что Шотландия — это совершенно особая страна, и что, например, там есть граница, которая существует с давних пор, и из Шотландии может получиться отдельный остров, когда там проголосуют за то, чтобы выкопать по линии границы ров и залить туда море. Это скоро случится, уверяет она старика.

Старик слепо шевелит пальцами в воздухе, пытаясь нащупать пепельницу. Он слегка постукивает по сигарете, и столбик пепла падает прямо на пол.

Кэтлин, я отвезу тебя домой, поет он. А потом говорит: Знаешь, Кэтлин, Кейт, что даже по ночам, когда нет шума, совсем никакого шума, я все равно не могу уснуть?

Кейт изображает сожаление, но старик не видит ее лица.

Знаешь ли ты, что, когда я ем, то не чувствую больше вкуса еды? А ночью, когда закрываю глаза и пытаюсь уснуть, в моих ушах раздается трезвон телефона и такой шум, будто целый город, переполненный машинами, гудит и гудит?

Кейт оглядывает стены высокой прокуренной комнаты. Наверное, все-таки хорошо, что у вас есть все эти книги, говорит она.

Старик смотрит на нее. А потом разражается смехом.

Может быть, у него тут есть и та книжка, про горы. Может, у ее дедушки есть здесь какие-нибудь книжки, среди всего этого множества, где рассказывается о других великих чудесах — о тех, что не влезли в ту книжку, которую читала Кейт.

А у вас есть такая книжка с картинками, ну, про сто одно великое чудо света? — спрашивает Кейт.

Нет, со смехом говорит старик. Не думаю, что у меня такая есть. Но скажи мне, Кейт, Кейт великая.

великая шотландка, сто второе великое чудо света, ты хочешь есть? Хочешь позавтракать? Тосты с мармеладом годятся? Хорошо, тогда позавтракаем вместе — а, как ты на это смотришь?

Да, спасибо. Большое спасибо, — отвечает Кейт.

Старик уходит, и она направляется к открытому камину. Он низкий и теплый, огонь отбрасывает искры и лижет дрова приятного красного цвета, как будто под языками пламени — блестящие перья. Кейт тянется вверх и шарит на каминной полке, пока ее пальцы не нащупывают коробок спичек с шершавыми боками. «Кухонные спички». Она открывает коробок. Там полно спичек с яркими коричневыми головками.

Она бросает одну в огонь и наблюдает маленький взрыв, наблюдает за тем, как пузырьки пенятся и шипят, а пламя охватывает всю спичку, и та чернеет и гаснет. Кейт бросает следующую. Потом оборачивается, чтобы проверить, не видит ли кто. И швыряет в огонь весь коробок.

Через миг, когда пламя прожжет стенки коробка, его содержимое вспыхнет, шипя и брызгая искрами, словно спички — живые. Кейт прислушивается, не идет ли кто-нибудь, потом наклоняется к камину, положив руки на колени, напрягшись, затаив дыхание, ожидая какого-то особенного цвета, который сейчас появится, ожидая вспышки света, которая вот-вот произойдет.

Скажи, что ты взяла ребенка. Скажи, что ты просто взяла ребенка.

Ну же. Скажи.

Эми подвела Кейт прямо к краю кратера. Они следят за тем, как струится дым по внутренним стенкам вулкана. Всю дорогу, пока они шли по красновато-коричневой щебенчатой тропе, вырубленной для туристов вокруг вулкана, их окружало облако, так что ничего не было видно, они не видели даже того, что идут вдоль изгиба. Видна была только сама тропа, облако внизу и облако наверху, но вот сейчас перед ними разверзлась зияющая пропасть, и больше уже некуда было ступить.

Теперь проглянуло солнце, прожгло облако. Оно еще висит, растворяясь, и плывет, как дым. Воздух мертвый и чистый, с приятным серным запахом. Одинокая оса вьется между кустами и редкими кочками мха у обрыва; в остальном стоит почти полная тишина; слышно только легкое жужжанье осы, далекий гул самолета, тихие реплики и щелканье фотоаппаратов двух англичан, которые в некотором отдалении идут по тропе.

Здесь почти никого нет, только Эми с Кейт и англичане — молодые люди держатся за руки и явно недовольны тем, что оказались в этой точке мира не в полном одиночестве. Сейчас поздно для туристов, сказал водитель, который привез Эми и Кейт от станции Эрколано на то место у подножия горы, куда можно заезжать машинам. Они хотят забраться на вершину. Ну и что тут нового? Ничто не ново на этом свете, сказал он по-итальянски владельцам ресторана возле автостоянки, остановившись поболтать с ними у одного из уличных столиков бара. С Эми он говорил по-английски: Very sheep[9]. Very sheep, повторил он, протягивая свою стариковскую руку еще раз, после того, как Эми дала ему сумму, на которой уже сговорились. Я жду, сказал он. У вас есть сорок пять минут.

Эми предупреждает Кейт, что, если та зайдет за веревочное ограждение, может случиться беда. Потом Эми просовывает голову по ту сторону веревки, чтобы тоже посмотреть. Там, внутри кратера, из разных скальных слоев растет несколько деревьев. Они кажутся совсем крошечными; невозможно угадать, какие они на самом деле — большие или маленькие. Невозможно определить масштаб всего этого, хотя, казалось бы, вот оно, прямо перед глазами. Везувий. Эми садится на корточки, разглядывает красноватый щебень — хрупкие останки давнего великого огненного взрыва, просеивает их между пальцами. Пыльные осколки с острыми краями. Везувий — она будто просеивает это слово у себя в уме. Слово и то, что оно обозначает, колючая тьма между словом и миром; один только веревочный мостик, держащийся на узлах, переброшенный через ущелье, немедленно провисающий, как только на него надавит твой вес. Тропа вокруг пропасти — вот что это такое.

Оттуда, почти из любой точки на побережье, кажется, что Везувий — всюду, куда ни посмотришь. Он нависает над городком, в котором они остановились, иссиня-черный, не грозный, вырастающий как будто из моря; он цепляется за облако прямо посреди кпртины, открывающейся из их гостиничного номера, где на стенах висят рисунки сплошь с видами Везувия. Когда приближаешься к настоящей горе, замечаешь, какая она зеленая. Зелень взбирается по ней ввысь, почти до самого верха. Везувий с тенями облаков, бегущими по его склонам, всегда впереди или позади них — в окнах поезда, который, извиваясь, то приближается к нему, то удаляется. И вот мы здесь, сейчас мы развернемся и начнем спускаться, вот и все, думает Эми, все будет кончено, с Везувием покончено.

Дома их караван пуст и заперт, занавески задернуты, за железным порогом, за дверью — коврик. Наверное, там идет дождь, ветрено и холодно; дождь барабанит по крыше, оставляет узор на световом люке. Она поднимается. Облако окончательно рассеялось. Далеко внизу ей видна тончайшая сеточка из крошечных городов и дорог, ведущих в Неаполь, который неряшливо развалился у самого моря, а поверхность моря сейчас сплошь залита светом, похожа на лист драгоценного металла. Приходит небольшая кучка туристов, пожилых и перепачканных, запыхавшихся после долгого подъема. Гид по-французски рассказывает им об историческом месте, которое они посещают. Эми оборачивается, ищет взглядом Кейт, но той нигде не видно.

Кейт стоит прямо на краю кратера, за оградительной веревкой. Она оперлась подбородком на руку, а в другой руке держит против света камень.

Кейт, окликает ее Эми. Отойди сейчас же от края. Я не буду тебе еще раз повторять.

На каком языке говорят эти люди? — спрашивает Кейт.

На французском. Отойди от края, говорит Эми.

А знаешь, кто мы? И кто эти мальчишки? И кто все эти французы? — спрашивает Кейт.

Кейт, снова говорит Эми, умещая в один-единственный слог отработанную годами угрожающую интонацию.

Мы все — тоже своего рода лава, только неправильная, заключает Кейт.

Эми, не в силах удержаться, громко хохочет. Кейт, похоже, довольна. Она проползает под веревкой безопасности, из-под ее ног осыпаются камни.

Они приехали посмотреть на настоящий Везувий — не просто на тот, из книжки. Настоящий Везувий оказался немножко скучным. Он похож на каменоломню, только без рабочих. Здесь ничего нет, кроме старой твердой лавы, и хотя изнутри все еще поднимается какой-то дым, даже дыма этого совсем немного; середина, откуда должна была вылетать лава, вся завалена камнями. Вулкан называют «спящим». Он вроде надолго уснул, как мышь-соня. Видимо, в последний раз, когда вулкан извергался, он разрушил сам себя, наполовину провалился внутрь самого себя, и эти самые обломки пролежали уже так долго, что некоторые поросли травой и мхом. В жерло забраться нельзя, оно слишком глубоко внизу, хотя отсюда и не подумаешь. Зато его можно обойти вокруг, по краю пропасти. Тут есть тропа. Но Эми не разрешает, она говорит, что пора спускаться, иначе таксист уедет обратно в город без них.

Кейт садится на землю. Ей в ботинки набились мелкие камушки, крошечные обломки лавы — рассыпчатые, красные. Камушки пахнут землей. На самом деле тут повсюду какой-то сырой запах. Эми уже объяснила Кейт, как извергаются вулканы: под землей лежат огромные плиты, которые трутся друг о друга и толкаются, и под ними нарастает давление, пока не происходит взрыв, и тогда недра земли выбрасывают вверх лаву — расплавленную породу, и ее куски взлетают высоко в воздух и падают на склоны. Однажды, когда этот вулкан извергался, лава и пепел похоронили целых два города, и все люди там погибли: об этом рассказала им в автобусе женщина из Шотландии. Но сегодня, например, все выглядит так, как будто здесь ничего такого и не происходило. С виду это просто большая влажная гора с провалившейся вершиной. Такую гору можно увидеть где угодно. Это Италия. Но такое можно увидеть и в Шотландии, если бы в Шотландии было жарко, если бы в Шотландии в ноябре было солнечно.

Она собирает на краю жерла камушки разных цветов. Красные — в маленьких дырочках, совсем легкие. Они очень напоминают куски костей, какие иногда дома, в поле, разбрасывают собаки, или внутренность старых куриных косточек. Кейт задумывается: интересно, а ее кости внутри такие же? Она глядит на свою руку. Внутри нее — кости. Их не видно, но вообразить их можно. На кухне в доме ее бабушки и дедушки в новостях рассказывали, когда никто, кроме Кейт, не смотрел телевизор, про маленькую девочку, похороненную в саду какого-то дома. Кажется, от нее остались только кости, их полиция увезла в мешке. Скелет. Там было закопано много скелетов, но только один — детский. Кейт очень огорчилась, когда увидела это, она подумала: а вдруг полицейские перепутали кости от разных скелетов, сложив их вместе? Что, если твои кости перемешаются с чужими? Но это же не кость, это только камушек. Здесь есть серые камушки, розоватые, красные и белые. Белые похожи на бетон. Везувий. Вот здорово, в следующий раз, открыв книжку с картинкой Везувия, она будет знать, что побывала на его вершине. Если, например, с одного из этих самолетов сейчас кто-нибудь сделает фотоснимок для такой книги, то она, Кейт, тоже попадет на этот снимок, она окажется и внутри картинки, и внутри книжки.

На обратном пути на крутой тропе не за что ухватиться, кроме Эми. Тут совсем легко свалиться — тогда покатишься по склону до самого низа. Эми не разрешает Кейт идти с той стороны, откуда можно свалиться. Они поют песенку про медведя, который переваливает через гору и видит еще одну гору, забирается на вторую гору и оттуда видит еще одну гору. Когда они спускаются к подножью вулкана, где растут деревья и прочие растения, там повсюду летают бабочки.

Гостиница, где они остановились, встроена прямо в утес; это внизу, в городке рядом с портом, откуда кораблик на подводных крыльях ходит до соседних островков, которые издалека смотрятся просто как скалы, упавшие в море. Эми говорит, что они могут поплыть куда-нибудь на таком кораблике попозже, на неделе. Совсем рядом с гостиницей, тоже в утесе вырублена церковь, они как будто составляют одно здание. Снаружи перед церковью стоит статуя Марии, и в городке везде продают ее статуэтки — если их включить, то нимбы светятся. Кейт впервые в жизни «остановилась» в гостинице — в том смысле, что они живут в настоящем номере, а не «при» гостинице, как бывало раньше. За ужином всегда много еды: вначале дают суп, потом спагетти, а потом — еще одно блюдо, даже не надо просить, тебе просто все приносят, а после этого подают еще и фрукты или мороженое. Официант очень милый. Человек, которому принадлежит гостиница, тоже милый; он уговаривает Эми приходить к нему в ресторан обедать, потому что на обед готовят рыбу, но Эми говорит, что если там обедаешь, то нужно за это платить. Пляжа здесь нет, только скалы, а они слишком неровные, чтобы на них сидеть, и слишком большие, чтобы по ним ходить. В порту живут три собаки. Вроде, они ничьи. От них пахнет рыбой. Рука Кейт тоже стала пахнуть рыбой после того, как она погладила собаку, поэтому с тех пор она только разговаривает с ними, но не гладит. А одна из них шла за ней и Эми всю дорогу, вверх по ступеням, по склону утеса, до самых магазинов и до города. Из какого-то магазина вышла женщина и сказала, это же Вена, она очень хорошая собака. А другая собака — маленькая, коричневая, любит играть в такую игру на дороге: она сидит на ступеньках и ждет, за какой бы машиной погнаться. А потом выскакивает, бежит за машиной, лает на нее и кусает за колеса.

Можно подняться по ступеням в город, к магазинам, или пройтись вверх по дороге. По дороге идти немножко опасно, особенно в темноте. Машины по ней ездят очень быстро. А ступени пропахли туалетом. Здесь люди вывешивают белье прямо из окон. Тут нет никаких садов, а на окнах — ставни. Эми говорит, что в некоторых странах, как вот здесь, солнца так много, что от него приходится прятаться за ставнями. В туалете в аэропорту были рыжие муравьи, они растаскивали на кусочки арахис. Буквально облепили орешек. Кейт видела, как они тащат мелкие кусочки у нее под ногами, уволакивают под дверь. Гэтвик не похож на тот итальянский аэропорт. Кейт вообще впервые в жизни оказалась в аэропорту. Там был киоск с комиксами, киоск с разными знаками зодиака, всякие кафе, где можно что-нибудь съесть — например, спагетти, или сэндвичи, или жареную курицу по-кентуккски. Это напоминало торговый центр, из которого тебе открыт путь в любую точку света. А еще там было такое место, где можно оказаться в виртуальной реальности.

Наверху, в городе, продаются открытки с видами Везувия во время извержения. Многие черно-белые, но есть и цветные. На цветных дым очень яркий — оранжево-розовый, видно даже горящую лаву, как она стекает, хотя Эми говорит, что снимки просто раскрасили позже. А на некоторых черно-белых снимках гора еще с целой вершиной, не провалившейся. Napoli Vezuvio in eruzione 1944. Это по-итальянски. Слова очень похожи на английские: Naples Vesuvius in eruption 1944, «Неаполь, извержение Везувия в 1944 году», но немножко другие. А еще там видно крыло старомодного самолета, откуда фотограф делал снимок, и жерло вулкана похоже на другой вулкан, поменьше, вот он-то и извергается. Такую открытку она отправит Родди, а цветную — бабушке и дедушке в Англию. Купила она открытку и Анджеле, потому что картинка ей показалась забавной. Но когда они сели выпить чего-то в кафе и вынули открытки из бумажного пакетика, то увидели, что там изображен мужчина со здоровенной торчащей писюлькой и рогами, а рядом с ним — женщина с каким-то не то грибом, не то облаком, вылезающим у нее из головы, хотя это вроде как листья. Эми прочла, что написано на обороте. Хорошо, что Эми теперь может читать, может прочесть даже то, что по-итальянски написано. Она говорит, что это бог Пан безуспешно пытается изнасиловать девушку, которая превратилась в дерево. На картинке этот бог держится за бороду и смотрит. Ноги у него очень косматые. А ноги той девушки превращаются в ствол дерева. Эми говорит, это из одного мифа. Миф — что-то вроде легенды. Есть такая книжка, «Мифы и легенды Древней Греции», а еще в сериале про австралийцев была какая-то женщина, которую изнасиловали. Картинка с этим богом сложена из малюсеньких цветных камушков или осколков. Это называется мозаика. Эми говорит, что матери Анджелы не понравится такая открытка, поэтому нельзя посылать ее Анджеле. Эми не может придумать, кому бы Кейт могла послать ее, и считает, что Кейт в любом случае не стоит никому отправлять открытки, раз в школе думают, что она болеет свинкой. Эми покупает для Кейт кофе, которое состоит почти из одного молока и на вид вроде как симпатичное. Оно гораздо симпатичнее обычного кофе, но на вкус все-таки немножко отвратное. Я же предупреждала, что тебе не понравится, говорит Эми, и еще говорит, что Кейт полюбит кофе, когда вырастет, но Кейт думает, что, наверное, никогда не полюбит. Тогда Эми покупает ей молочный коктейль, но им не нужно никакой еды, ведь их и так досыта кормят бесплатно в гостинице.

Эми заглушает слова, заполняет место, которое они занимали в ее голове, другими вещами. Итальянская пыль. Итальянская быль. Кофе, пар над его пенистой шапкой, ряды открыток на подставке где-то вдалеке, дым, поднимающийся над горлышками всех этих маленьких вулканов. Пока жарко, но зима уже близко; листья на деревьях пожелтели и ссохлись, готовы вот - вот сорваться и упасть.

Она смотрит на людей, проходящих мимо. Люди в Италии красивые. Почти все мужчины здесь красивые. Водители автобусов, мужчины возле магазинов или уличных ларьков, мужчины, копающие рвы у дороги около больницы, или рвы в Помпеях, откалывающие кусочки от отвесной глинобитной стены в Геркулануме. Коротышки с круглыми животиками, смуглые, с курчавыми волосами вокруг глаз, они стараются привлечь ее внимание, принимают мальчишеский и вежливый вид, когда замечают, что она с ребенком, но без сопровождения мужчины, они улыбчивы и общительны, совсем как те собаки, с которыми Кейт разговаривает в городе: самый убедительный язык — это дружелюбная готовность увязаться за тобой. Эми вежливо улыбается, наслаждается солнцем, прикрывает от света глаза и держится отстраненно. В тот вечер, когда они приехали сюда, шофер, который вез их в автобусе до гостиницы, казался рядом с рулем совсем малышом; маленький, но мускулистый, он изящно курил, выйдя из автобуса, прислонившись к нему, положив руку себе на бедро, вместе с другими водителями, а потом они поехали. Надо поразмыслить об этом. Эми подносит к губам кофе, купленный для Кейт. Итальянский кофе. Она задумывается: интересно, а итальянцам, которые приедут, скажем, в Англию, — понравятся ли им точно так же англичане, просто потому, что там все будет казаться новым, странным и немножко другим?

Мимо промчались две девушки на мопеде: одна положила подбородок на плечо подруги, сидевшей впереди, обхватила ее за пояс. Девушки, женщины здесь прекрасны. Вчера, когда они с Кейт сидели на стене у гавани, Эми наблюдала, как встречают людей, приплывающих на лодках. С пирса сошел мужчина. Его встречала девушка — маленькая, смуглая и красивая, на крошечной «веспе», и когда мужчина сел, то рядом с ним и девушка, и мотоцикл показались совсем крошечными; девушка прижалась щекой к его кожаной спине. А вот сейчас рядом с кафе девушка ждала подругу; подруга пришла и, не говоря ни слова, села на заднее сиденье ее «хонды». Губы одной почти касались уха другой, так они и умчались, глядя вперед.

В тот первый вечер фары автобуса высветили на стене автомобильного тоннеля надпись огромными белыми буквами: LAURA AMORE МЮ OSCAR[10]. И Эми сумела прочесть эту надпись. Теперь, оказывается, она может прочесть большинство слов, какие попадаются ей на глаза. В автобусе была женщина-экскурсовод родом из Глазго, Кейт очень этому обрадовалась, она спросила, из какого та города в Шотландии, и сказала, откуда они. Экскурсовод сидела на переднем сиденье в автобусе и рассказывала через акустическую систему о том, что высота Везувия была три с половиной тысячи метров, но стала меньше тысячи, и он раскололся надвое, когда в тот знаменитый августовский день 79 года произошло извержение. Вулкан раскололся, превратившись в две горы, рассказывала гид, и при этом произошел взрыв в три раза более мощный, чем взрыв атомной бомбы, сброшенной на Хиросиму. Тут есть города, которые до сих пор не раскопаны. Быть может, тут даже скрыты города, о которых еще никто не знает. Но самые знаменитые — это Геркуланум, утонувший в потоках грязи, и Помпеи, погребенные под пеплом и раскаленной лавой.

Пепел, снова повторила экскурсовод. Вулканический пепел очень плодороден, рассказывала она, из-за калия. Эта область, как вы, наверное, знаете, называется Кампания; благодаря вулканической почве она славится фруктами и цветами. Тут есть наблюдательный пост, где работают ученые, они за неделю могут предупредить об угрозе извержения, и, если что, у них всегда наготове планы эвакуации.

А это побережье, где происходило величайшее в мире соблазнение — правильно, это случилось с Улиссом, также известным под именем Одиссея, которого заманивали Сирены. Как известно, Сирены заманивали людей на верную смерть, сбивая их корабли с пути прекрасными песнями. Так что, когда на следующей неделе отправитесь в морское путешествие к берегу Амальфи, не забудьте привязать своего друга к мачте!

В автобусе сидели пожилые люди, приехавшие сюда на зимний отдых; все они рассмеялись. Нет, в действительности, сказала экскурсовод в звенящий эхом микрофон, считается, что эти знаменитые песни Сирен на самом деле были просто шумом, который устраивали по ночам пастухи, когда звали коз с утесов. Так что не обольщайтесь, если услышите там прекрасные песни, потому что их поют вовсе не для вас, а для коз.

Гостиница, где они остановились, похожа на большинство гостиниц: все очень милы, пока дело не дойдет до денег. Бабушка, сидящая перед телевизором с лотерейным билетом в руке; жена, седая и усталая оттого, что круглый год любезничает с незнакомыми людьми, до которых ей нет никакого дела; сам владелец, с собственническим брюшком, большими усами, молча настаивает на том, чтобы все поступали так, как ему угодно. В первый вечер Эми и Кейт оказались за ужином за одним столом с пожилой супружеской парой. У женщины было старое лицо и детская прическа; она представилась и представила мужа. Меня зовут Тельма, а это Клиффорд. Ее очаровала Кейт. Она сказала, что Кейт — красивая девочка и что такой красотке прямая дорога в шоу-бизнес. Дочь Тельмы в возрасте Кейт пела и танцевала — в разных театрах и концертных залах в северной Англии. А вы тихоня, мало говорите, да? — заметила Тельма, нагнувшись через стол к Эми. Когда Эми ответила ей, Тельма уловила ее акцент и сразу напряглась, добавив решительно, но почтительно, что ее дочь, теперь уже взрослая, имеет степень, университетскую степень, и училась она в хорошем университете, не то что нынешние, изучала драму и философию. Дочь — это ее гордость, просто гордость, но ей надоело всем этим заниматься, хотя она играла с очень известными актерами, ну еще с тем знаменитым, таким красавцем, Тельма никак не вспомнит его имени, он еще снимается на Би-би-си в сериалах, у него вытянутая челюсть, вы бы его узнали, если б увидели, так вот, когда Тельма пришла как-то раз на генеральную репетицию, этот актер подошел к ней в партере и сказал, что ее дочь — лучшая Офелия, с какой он когда-либо играл. Но она больше не хочет этим заниматься. Она вообще ничем не занимается, валяется все утро в постели. Тельма покачала головой. Ее челка запоздала с движением на долю секунды. Она этого просто не понимает, вздохнула Тельма. Еще она рассказала, что они с Клиффордом перебрались на остров Мэн из Аккрингтона и что у нее все время звенит в ухе — нет, не здесь, не в Италии, и не в Англии, там. А еще там плохой прием для телевизора и радио. Да к тому же там вечно что-нибудь пропадает, и с этим можно только примириться, хотите верьте, хотите нет, девочки, — это уже добавил Клиффорд, единственный раз он заговорил, крупный мужчина, красивый, грубоватый и даже свирепый в блеске сверкавшего на нем золота — его браслет скользил вверх - вниз, когда он грозил пальцем, а толстая золотая цепочка перекатывалась и зацеплялась звеньями за волосы на груди под открытым воротом шелковой рубашки, — да, это правда, сказал он. Если не крикнете там привет, чертовы феи, когда идете по мосту, я не шучу, то день у вас будет испорчен, можно не сомневаться.

Кейт больше заинтересовал звон в ухе у Тельмы. У твоего отца тоже в ушах звенит, поделилась она с Эми, когда они вернулись к себе в номер. У твоего отца — ну, у моего дедушки.

Эми и не знала, что Кейт виделась с ее отцом.

Где? — спросила она. Когда? Что он тебе говорил?

Он очень милый, сказала Кейт. Но совсем уже старенький. Он — Телец. Мы делали тосты у него в комнате.

Эми вспоминает, как стоит на металлической винтовой лестнице в отцовской комнате; внизу отец читает книгу. Она знает: его бесполезно о чем-нибудь спрашивать, когда он читает. Одним пальцем она подтаскивает к себе книгу. Лето; она глотает книги из отцовской библиотеки одну за другой. Она быстро продвигается. Прочла уже почти четверть комнаты. Она мечтает, что скоро сообщит ему: я добралась до буквы «И». Когда - нибудь она тоже напишет книгу, и отцу придется прочесть ее.

Кейт стучит ногами по стулу; она допила коктейль и теперь скучает. Бабочка с крыльями цвета старого пергамента летит, словно хмельная, над площадкой уличного кафе. Эми провожает ее взглядом, пока та не теряется из виду среди людей и машин.

Можно повести Кейт в музей, думает она. В том большом саду растут плодовые деревья. Мы могли бы нарвать апельсинов, если никто не будет смотреть.

Или, если еще есть время, они могли бы снова поехать в Помпеи. Надо подумать об этом. От тебя не осталось ничего, кроме пустой оболочки, ничего, кроме воздуха, который заполнил твое место. Те очертания, которые твое тело приняло в последний раз, случайно, очертания, которые сохранятся навеки. Археологи заливали гипс в воздушные полости, найденные под залежами лавы, гипс затвердевал и принимал формы дверных ручек, дверей, мебели, деревянных орнаментов — и людей. И дерево, и человеческие тела давно разложились, оставив в окаменевшей лаве пустоты — очертания своих былых форм. В комнатах вокруг Двора гладиаторов обнаружились слепки восемнадцати таких тел: семнадцать принадлежали крупным мужчинам, а еще одно — пожилой женщине в украшениях. Семнадцать гладиаторов не могли спасти ее.

Эми выясняет у Кейт, куда той хотелось бы пойти. Потом спрашивает у официанта, который час. Официант показывает на небо. Скоро пойдет дождь, говорит он.

Она пожимает плечами и улыбается, кладет деньги на блюдце. Официанты за стойкой смотрят на небо, провожают взглядом женщину с девочкой, которые переходят дорогу и направляются к станции, качают головами, глядя туда, где те только что сидели, и на остальные пустые стулья кафе. Будет гроза. Это всем ясно.

Хотя в Помпеях главный музей, где хранится большинство слепков, закрыт из-за реконструкции, для туристов по всей территории раскопок выставлены на видных местах другие слепки. В Зернохранилище лежит маленький мужчина, словно каменная фигура на надгробии, только тога запуталась и сбилась вокруг него, когда он упал. Волосы откинуты назад. Он похож на спящего. За ним, среди груды найденных здесь предметов, сидит другой мужчина, удобно выставив колени и прикрыв голову руками, как будто он случайно остановился здесь отдохнуть, посидеть на земле и о чем - нибудь поразмышлять. Этот человек, сидящий здесь рядом с амфорами, глиняными бутылями и обломками статуй, тоже превратился в изваяние.

Казалось бы, все здесь должно навевать грустные мысли, думает Эми, но это не так. Если тут и есть что - то печальное, так это руки, воздетые над головами, или упирающиеся в животы, или стиснутые на земле, или отчаянно заслоняющие лица, чтобы уберечься от ядовитых газов. Общественные бани прекрасны; их стены украшены чудесными изображениями звезд, там процарапаны изящные фигурки людей и кони с могучими крупами; свет проникает сюда через световые люки и золотит помещение. Здесь находятся два слепка в пыльных стеклянных витринах. У одного рука замерла как раз над тем плоским местом, где гипс застыл поверх его бывших гениталий. Лицо искажено смертной мукой. Эта гримаса похожа на улыбку.

Эми сидит на стене возле каких-то обломков колонн и наблюдает, как Кейт играет в траве бывшей главной комнаты красивого городского дома, на стенах которого остались пятна красной и желтой краски. Веселое место, по правде сказать, здесь жили изящные люди, они расписывали свои дома такими яркими красками, радовали себя изображениями дельфинов, медведей, мифических крылатых созданий и крылатых людей; здесь же, прямо на стенах своих жилищ, они изображали и самих себя — счастливые семейства; изящные женщины, изящные дети, изящные мужчины теперь вновь, после стольких веков тьмы, встретились со светом, и их древние глаза спокойно смотрят на рабочих, поднимающих дома из руин. Живой, культурный город, приятный строительный материал, говорящий о цивилизации, о богатых людях, которые чтили своих богов, украшали пороги домов мозаичными злыми собаками, чтобы отвадить воров, отводили дурной глаз изображениями мужчин с такими огромными фаллосами, что ходить они просто не могли бы, не важно, стоячие или висячие те были, — они бы спотыкались и падали; и в этом тоже чувствуется оптимизм, думает она.

Храмы здесь теперь по-настоящему языческие — заросшие деревьями, кустами и цветами, сквозь жертвенники пробивается трава. Кейт играет под пальмой в Доме Фавна. Она поднимает с земли один из гигантских упавших листьев, вдвое больше ее самой, — листьев, которые вытолкнули на вершину дерева новые листья, растущие снизу. Кейт машет в воздухе большим сухим листом, будто огромным веером.

Дом любовников закрыт. Лупанар и Дом Венеры тоже закрыты. В Амфитеатре, где между рядами каменных скамеек для зрителей растут теперь лютики и трава, рядом с Эми садится юноша заметно моложе ее и сбрасывает со спины рюкзак. Очень красивое место, говорит он по-немецки. Может, осмотрим его вместе? Может, ты зайдешь потом ко мне в гостиницу? Это не очень далеко. Я тебе не нравлюсь? Я не в твоем вкусе? А какие мужчины тебе нравятся? Откуда ты? Почему ты мне ничего не отвечаешь? Ты не знаешь немецкого? Если я немец, это еще не значит, что я плохой. Не я же вытворял все эти зверства. Это не моя история. Почему я должен испытывать чувство вины из-за того, что делали другие? Ты очень симпатичная. В гостинице у меня есть презервативы. Я здоров. Трахаться не обязательно, мы можем просто поболтать. Путешествовать хорошо, только немножко одиноко. Мы не должны страдать от одиночества, когда путешествуем. У тебя красивые волосы.

К счастью, начинается дождь. Эми делает вид, будто ничего не поняла, а когда юноша тянется, чтобы коснуться ее волос, она улыбкой выражает недоумение, встает, вытягивает руку, показывая, что закапал дождь, и жестами прощается.

К Кейт уже привязалась какая-то бродячая собака, и вместе с собакой они ненадолго укрываются от дождя в нише аркады. Дождь припускает сильнее. В небе гремит гром, дождь барабанит по улицам, струится по колеям, выбитым в каменной мостовой колесами повозок, которые тысячи лет назад рассыпались в прах. Рабочие окликают Эми и Кейт, приглашают зайти и укрыться в одном издомов, но Эми улыбается и машет рукой, продолжает идти дальше. Кейт натянула футболку на голову и выглядывает через горловину. Собака все еще идет за ними, она промокла и кажется теперь совсем костлявой, вода стекает с кончика ее хвоста. Когда они подходят к невзрачному перекрестку, собака останавливается и стоит, виляя хвостом, дальше идти не хочет.

Уже темнеет. Они снова проходят мимо Форума, его камни почернели от дождя. Они идут вслепую по дороге, вдоль которой тянутся сооружения вроде гробниц. В конце виднеется освещенное окошко, маленькая теплая контора, внутри никого нет, и они укрываются там от дождя, стоят возле обогревателя, но потом приходит какой-то мужчина и знаками вежливо просит их выйти под дождь, показывает на какое-то другое здание у дороги. Они присоединяются к четырем туристам и бродят в темноте по дорожкам-настилам поверх грязи, из одного пустого помещения в другое. Человек в мокрой фуражке становится позади Эми, и на нее перестает капать дождь: он держит над ней большой зонтик. У него есть фонарик, он по-итальянски предлагает им пойти за ним и ведет их по лабиринту комнат и коридоров, переступает через цепочку, протянутую перед очередной комнатой, чтобы туда не заходили, становится в середине этой комнаты в темноте, а потом светит фонариком на красноватые стены. Нарисованные на этих стенах фигуры в рост человека появляются и пропадают. Эми сразу понимает, где она. Она видела эти фрески раньше. Она хорошо помнит их. Она внимательно изучала их, она знает их наизусть. Этот дом — Вилла мистерий.

Другие туристы отстали. Старичку с фонариком очень приятно, что Эми говорит по-итальянски; он устраивает маленькую экскурсию по остальным помещениям специально для нее и для Кейт. Он ведет их туда, где хранятся слепки тел, найденных в этом доме. Один из слепков кажется Эми поразительным: гипсовый торс весь перекручен от муки. Это не хозяйка, говорит старичок, хозяйку дома так и не нашли, считается, что она успела уехать куда-то до катастрофы. Здесь остались только привратники, у хозяйки, наверное, имелись виллы вроде этой и в других местах.

Он улыбается Эми какой-то особенной улыбкой, словно собирается показать им сейчас нечто такое, что никто больше не увидит, и отпирает дверь. Там, за дверью, — маленькая комната, расписанная так, что вначале кажется, будто за ее стеной находятся другие комнаты. Видите? — спрашивает старичок. Видите? Он снова выводит их во двор, показывает огромный пресс — для оливкового масла или для винограда, поясняет он. Не настоящий, говорит старичок, но точная копия. Вот как все здесь было.

На улице, возле киоска с открытками, с Кейт играет щенок, он оставляет отпечатки грязных лап на ее голых руках. Эми дает старичку немного денег; тот, похоже, и доволен, и немножко смущен. Она спрашивает его, как дойти до станции. Это совсем близко, говорит он. Заходит за прилавок и протягивает ей пластиковый футляр, полный открыток.

На станции Эми раскрывает футляр, вынимает холодными пальцами открытки. К боку Эми в ожидании поезда прижалась Кейт — в мокрой куртке Эми, сама мокрая насквозь и холодная, с запахом влажной земли в волосах.

Что там? — спрашивает Кейт.

Тут фрески из той красной комнаты; мы не могли как следует рассмотреть их там, потому что было слишком темно, говорит Эми.

Нет, а что на них такое нарисовано? — интересуется Кейт. Она разглядывает одну открытку за другой, оставляя на них пальцами влажные следы, хотя Эми замечает, что она старается держать их аккуратно. Я ничего не могу понять, говорит Кейт. Это что — ребус?

Это изображение того, что, наверное, происходило в той самой комнате. Там одни люди учили других людей, объясняет Эми.

Чему учили? — удивляется Кейт.

Мистериям, отвечает Эми.

Кейт снова рассматривает карточки. Мне здесь нравятся животные, говорит она наконец и возвращает открытки Эми.

Эми заглядывает на оборотные стороны открыток. Эти фрески были созданы местным художников в I веке до н. э., изображения образуют единый цикл, небольшая часть фрески отсутствует. Картина переходит с одной стены на другую. Женщина остановилась возле двери, ее встречает голый ребенок с серьезным выражением лица, мальчик, он произносит какую-то приветственную формулу. Другая женщина несет поднос с едой людям, которые быстро сдергивают покров с тайной жертвы. Женщина-сатир кормит грудью фавна, кто-то музицирует, а женщина — возможно, та самая, что стояла возле двери, отвернулась, словно приготовившись бежать: ее испугало что-то, что она увидела впереди. Несколько мужчин едят и пьют вокруг фигуры, которая представляет Диониса, а женщина, смиренно преклонившая колени, обнажает детородный орган ангела-гермафродита (Гермафродит, названный так в честь своего отца, бога Гермеса, покровителя искусств, красноречия и воровства, и в честь матери Афродиты, богини любви, слился с нимфой Салмакидой в одно двуполое существо). Стоящий ангел мягко хлещет кнутом женщину, спрятавшую лицо на коленях у другой женщины; рядом с ними голая плясунья исполняет соблазнительный танец, держа над головой два маленьких кимвала; тем временем первую женщину одевают и готовят к прохождению обряда, а застенчивые купидоны смотрят на нее и держат зеркало, в котором она видит свое отражение. Дверь дома охраняет хозяйка: она сидит в удобной позе и спокойно наблюдает за происходящим. Ей все уже известно, она все это видела и раньше. Уже две тысячи лет она вот так наблюдает; уже две тысячи лет люди, изображенные на фресках, кружат по стенам красной комнаты этого загородного дома; их засыпало, погребало, потом их раскапывали, их настигала сырость, темнота и пустота.

Эми убирает открытки обратно в пластиковый футляр. Кладет футляр на скамейку. Потом снова берет его и бросает в урну для мусора рядом со скамейкой.

Они не нужны тебе? — удивляется Кейт.

Нет, не нужны, отвечает Эми. Сегодня я, пожалуй, сыта по горло культурой. А что? Ты хочешь оставить их?

Нет. Ладно. Ну, только одну — ту, с олененком, говорит Кейт.

Эми роется в куче хрустящих оберток и жестянок, чтобы выудить открытки; просматривает карточки, ища ту, с фавнами. На этой же открытке изображена испуганная женщина, готовая обратиться в бегство: покрывало взметнулось над ее головой, рука в ужасе простерта вперед. Эми отрывает от открытки кусочек с фавнами, а остальное бросает обратно в урну. Кладет оторванный для Кейт кусочек в карман куртки, нащупывает под курткой ладонь Кейт и берет ее за руку.

Обрывок открытки прилип к мокрому бетону под скамейкой. Там видна оторванная часть тела женщины — одна из ее ног. На ноге прорисована сандалия — очень похожая на те сандалии, какие носят в наши дни. Нога совсем как живая. Настолько живая, что Эми делается не по себе. Она нагибается, отдирает прилипший картон ногтем от платформы. Эми очень хорошо помнит эту часть фрески. Она ведь изучала ее при тусклом библиотечном освещении, читала о ней книги и статьи, даже сама написала пространную работу, посвященную этой фреске, и пользовалась слайдами с ее изображениями в затемненных лекториях. Но лишь теперь, лишь на этом клочке, в отрыве от остального изображения, на сыром перроне шумной железнодорожной станции, сидя с головной болью, вызванной громом, с промокшим и продрогшим ребенком, медленно согревающимся у нее под боком, она вдруг поняла, с какой болезненной дотошностью выписывал художник эту ногу.

Рыбы — под этим знаком зодиака родилась Кейт. Эми - Водолей. Помпеи — красивое место. Ему почти две тысячи лет, то есть это уже наша эра. Пишется Pompeii, с двумя i. Вначале их засыпало слоем каких-то лапилли, так написано в книжке. Потом Помпеи покрыло слоем белой пемзы, потом серых камней, потом зеленых, потом на них полетел песок, потом опять лапилли, потом песок с пеплом, а сверху — еще пепел. Все это пришлось раскапывать, чтобы добраться до города и до засыпанных людей. И сейчас дороги и тропинки тут покрыты пеплом, он похож на черный песок. В одном доме был изображен солдат с таким здоровенным фаллосом, что тот упирался в какие-то весы, будто его взвешивали. А у другого человека было даже два фаллоса — по одному в каждой руке. Но больше всего поражала картинка с Геркулесом-младенцем, где он душил двух змей. А еще там нашли тарелку с едой, пролежавшей под слоем пепла почти две тысячи лет: это были макароны и бобы. Когда они ездили туда в первый раз, Кейт упросила Эми купить в станционном киоске книгу, и продавщица дала им в придачу бесплатно карточку с каким-то святым. В этой книжке полно картинок. Есть там и гипсовые слепки — их сняли с тел погибших, которые долго-долго были похоронены под пеплом и камнями, а потом рассыпались, но больше всего там картинок с росписями и зданиями.

В Геркулануме все вышло по-другому. Геркуланум — это от слова Геркулес. Сначала думали, что там все спаслись, но затем раскопали разбитую лодку и груду скелетов в грязи. Нашли еще много украшений и колец. Геркуланум был приморским курортом для богачей. Тот человек рассказал им, что на ноги лошадям надевали специальные носки, чтобы топот копыт не досаждал богачам, которые там отдыхали. Бедняков туда не пускали. Многое еще не раскопано, потому что там сейчас живут люди — их дома построены прямо поверх древнего города. В одном доме даже сохранилось настоящее стекло, ему почти две тысячи лет, оно до сих пор держится в окне, а еще тот человек, что водил их по раскопкам, показал им один дом и разрешил потрогать кровать и дверь, хотя сама дверь сейчас внутри стеклянной коробки. Эми на грудь села оса, и тот человек схватил ее двумя пальцами — даже не щепкой, а прямо голыми пальцами — и отбросил подальше. Кровать, которую они видели, оказалась совсем маленькой. В те времена люди были ниже ростом, чем в наши дни.

У одного из мертвецов в Помпеях кости торчат прямо из гипсовой руки, их хорошо видно. Во второй приезд Кейт тайком прошмыгивает в тот дом, чтобы глянуть на кости еще разок. Такое ощущение, будто руки у мертвеца заканчиваются костями вместо пальцев. Интересно, из чего у него макушка — это настоящий череп или гипс? Кейт решает, что это гипс. Она снова глядит на руку. У него будто когти костяные.

В Амфитеатре, где древние люди занимались спортом, к Кейт вприпрыжку подбегает собака. Огромная псина ставит лапы ей на ноги и опирается на нее. Это сучка — у нее все брюхо в сосках, а ноги — совсем как птичьи. Собаки тут — просто клад. В прошлый раз, когда они с Эми сюда приехали, одна собака показала им дом с росписями: она пролезла под веревкой и привела их в сад, куда туристам ходить вроде не положено, а там оказались росписи с мифологическими персонажами. Кейт попоила собаку водой из крана, и та лакала прямо у нее из ладони.

Во второй их приезд сюда льет дождь, им приходится ступать по большим камням, выложенным посередине улиц, чтобы ноги не промокли. В дождь фотографировать не очень хорошо, но Кейт все-таки делает несколько снимков, чтобы после посмотреть, что получится. Эми купила ей одноразовый фотоаппарат — когда потом относишь его в фотоателье, тебе отдают только фотографии, а сам фотоаппарат оставляют для переработки (хорошо придумано). Он называется «Камера Кодак-ФАН». Это же слово — «камера» — другой человек произносит, когда они заходят в какое-то темное-претемное помещение; когда он отпер дверь, там обнаружилась комната с еще одной комнатой, нарисованной на стенах. «Камера» по-итальянски значит не «фотоаппарат», поясняет Эми, это слово обозначает комнату или спальню. Там фрески. «Фреска» рифмуется с «Теско»[11]. Эта Вилла мистерий — очень скучное место, темнота такая, что ничего нельзя рассмотреть. Гипсовые люди там гораздо страшнее других, которых Кейт уже видела.

Эми, спрашивает Кейт, когда они выходят под дождь из Виллы мистерий. А почему Бог не остановил тогда лаву, не спас всех этих людей?

Не знаю, Кейт, отвечает Эми. Да к тому же, добавляет она, в ту пору люди здесь молились совсем не нашему Богу — не тому, Которому ты молишься в школе. У них были другие боги, много богов.

Да, но ведь их боги — это же что-то вроде сказки, возражает Кейт.

А тот, о Ком ты говоришь, — тоже что-то вроде сказки, пожимает плечами Эми.

Кейт шагает под дождем. Она уже так промокла, что теперь не важно — идти по лужам или нет, и она нарочно наступает в лужи, и на пепельный тротуар летят крупные брызги.

Кроме того, говорит над ней Эми, если бы этого не случилось, мы бы теперь не могли приехать сюда и все это увидеть. Мы бы не узнали, как это было — жить в те времена.

В киоске с открытками, около которого Кейт играла с щенком старика, была открытка с мертвой собакой — теперь уже гипсовой собакой, изогнувшейся, как будто кто-то бил ее. Кейт старается не думать об той картинке. Бог — это сказка, Бог — это сказка, твердит она про себя, чтобы больше ни о чем не думать, эти слова звучат снова и снова, будто стишок, она идет и шлепает по воде.

Следующий день — их предпоследний день в Италии, и они плывут на кораблике на подводных крыльях. Кажется, что корабль словно прыгает по волнам. Эми говорит, что именно так и происходит. Она говорит, что ее тошнит от такой качки. Они едут в какое-то место, где живет много богачей, и туда поднимаются на особом поезде, чтобы попасть в дом, где, по словам Эми, приятно побывать. Фуникулер — это что-то! Он забирается вверх прямо по склону утеса. Мужчина внизу, который обслуживает фуникулер, интересуется у Кейт, откуда она. И смеется. Меня зовут Отто, поясняет он. Вы — скотты, а я — Отто. Он провозит Эми и Кейт бесплатно. Эми шутит — говорит, что они удачно проскочили.

Им приходится подниматься в гору еще и пешком, потом ждать на стене возле дома, где устроено что-то вроде музея, потому что его уже осматривают другие люди, а одновременно много людей не впускают. Пока они дожидаются своей очереди, в кустарнике рядом с рукой Кейт раздается какой-то чудной пронзительный звук. Когда она оборачивается посмотреть, что это такое, шум стихает. Она замечает, как паук опутывает паутиной пчелу, вертит ее лапками. Наверное, это пчела так гудела. Когда Кейт еще раз поворачивается посмотреть на паука, тот уже тащит пчелу в сторону, чтобы съесть.

Кейт думает: интересно, эта гора тоже живая, как Везувий? Она собирается спросить об этом Эми, но потом забывает, потому что их как раз впускают в тот дом. В доме много статуй и всяких произведений искусства, они проходят его насквозь и попадают в сад, идут по краю сада, который к тому же еще и край утеса, так что прямо под ногами — море и далекие корабли. Если отсюда свалишься, то погибнешь. Твои кости все переломаются. Эми первая поднимается наверх; тропинка забирается все выше и выше и заканчивается у какой-то деревянной хибарки со стеклянной крышей.

Можно подумать, в этой хибарке находится что-то хорошее, раз туда надо так долго, так высоко забираться. Но там просто коллекция мертвых бабочек в стеклянных коробочках. Как глупо убивать бабочек, если можно любоваться ими живыми! Летом, когда светло, они расправляют крылья на оконном стекле, хотя эти — скорее мотыльки, они не такие, как бабочки. Кейт обходит витрины, потом выходит наружу и медленно, маленькими шажками, еще раз обходит сад. Когда она возвращается, Эми все еще разглядывает мертвых насекомых.

Кейт читает кое-что из того, что там написано про бабочек, — на одной табличке есть текст на английском. Бабочки на Ка-при. Бабочки — один из наиболее разно-об-разных отрядов насекомых. В мире существует свыше (цифра) описанных видов. Из них около (цифра) летают в дневное время, остальные бабочки — ночные. Они пита-ются нектаром и расти-тельными соками. Не-до-сяга-е…

Она разглядывает ближайших бабочек. У одной на крылышках пятна, похожие на глаза, а края крыльев — такой формы, как будто их кто-то обкусал. Из середины тельца торчит булавка. Это самое страшное. Ножек не видно. А ногами они чувствуют вкус. Вот было бы здорово, если бы и люди тоже чувствовали вкус ногами! Тогда бы мы знали, какова на вкус Италия, отличается ли она по вкусу от Шотландии или Англии, если бы просто прогулялись по ней. Или, например, руками.

Тогда бы мы, потрогав что-нибудь, сразу бы узнавали, каково это на вкус.

Пойдем? — вопрошает Кейт. Когда мы пойдем — через минуту? Мы обратно на фуникулере поедем? Мы опять поплывем на том кораблике?

Эми зовет ее. Погляди-ка, говорит она.

Я уже на эту смотрела, отмахивается Кейт.

Нет, ты хорошенько посмотри, настаивает Эми. Присмотрись как следует. Если у тебя получится, ты поймешь, откуда берутся краски.

Кейт нетерпеливо пританцовывает и гримасничает, показывая нижние зубы. Потом наклоняется над витриной, чтобы еще раз взглянуть на бабочку. Эми права. Если рассматривать ее действительно внимательно и близко, то видно, что краски на крыльях приколотых булавками бабочек состоят из тончайших волосков, таких тонюсеньких, что их почти невозможно разглядеть, и похоже, цвет — это что-то вроде пыли, осевшей на волосинки, выстилающей их изнутри.

Видишь? — спрашивает Эми.

Да, вижу, говорит Кейт. Ну, теперь пойдем?

В полночь, летя со скоростью в несколько сотен километров в час на высоте одиннадцать тысяч метров, триста человек висят в небе над Альпами и смотрят рекламу «Швеппс». Поверх газеты Эми видит, как с бутылки с треском слетает крышка, и пенистый напиток беззвучно льется из горлышка по стенкам. Эми складывает газету. Она ослабляет ремни безопасности — и на себе, и на Кейт: турбулентность закончилась. Сначала самолет, потом поезд, а завтра к ужину они уже окажутся дома. Это слово — «дома». Оно само прилепилось к концу ее фразы, оно тихо поджидало ее там, будто очертание знакомого горизонта. Вот, например (как сказала бы Кейт), в караване живет такой запах, который принадлежит только ей и Кейт, такой запах, который Эми до сих пор иногда улавливает в одежде Кейт или в своей; можно определить его отсутствие или присутствие наряду с более поздними запахами — запах дома ее родителей или запах гостиницы. Наверное, вот это и есть «дом» — твой собственный запах, да, что-то такое простое и нехитрое; запах, объединяющий тебя с твоими близкими, или пар от твоего дыхания, оседающий на окнах, из которых ты каждый день глядишь на улицу. Все эти люди, сидящие в самолете, куда-то летят, наверное, домой, как и они. И каждому из этих людей знаком какой-то свой, особый запах дома.

Теперь показывают мультик, там бык побеждает всех испанских тореадоров, кроме мультяшного кролика. Сто мультяшных быков на всех экранах во всех частях самолета выбеливают себе кончики рогов мелками для бильярдных киев и готовятся к нападению. Кейт смотрит мультик, слегка приоткрыв рот, с одним выпавшим наушником; она уже почти спит, хотя решимость бодрствовать во время полета написана у нее на лице. Из наушника, упавшего ей на грудь, долетает тоненький писк — музыка из мультфильма. Стюардесса вежливо рассмеялась, когда Кейт задала ей шутливый вопрос: а какую работу предложили бы Марии Стюарт в наше время? Марии Стюардессы. Добрая шутка, отозвалась та милым голосом и с улыбкой предложила Эми бесплатную газету. Эми прочла ее от начала до конца, ничего не пропустив. В одном государстве разразился скандал из-за продажи оружия стране, с которой это государство потом вступило в войну. Принцесса Диана появилась на телевидении и заявила, что не намерена прекращать борьбу. Продолжается суд присяжных по делу о жутких убийствах в доме ленточной застройки в небольшом английском городе. Шаткий мир в Боснии. Шаткий мир в России. Шаткий мир в Израиле, шаткий мир в Северной Ирландии. Где-то замечена пантера. Где-то соседи судятся из-за величины забора. Продаются машины, акции, медицинские услуги, пенсионные планы. Теперь, когда Эми все дочитала, у нее гудит голова, болят глаза, она вконец утомлена. Ну вот, думает она, сложив газету и положив ее себе на колени. Теперь мне еще долго не захочется читать.

Газета соскальзывает, падает на пол между ней и Кейт. Эми нажимает на кнопку, приводящую спинку кресла в лежачее положение, которое не очень-то отличается от сидячего. Откинувшись назад, она нащупывает в кармане, вместе с оставшейся итальянской мелочью, ключи. Дом. Надежность. Она могла бы оставить дверь каравана незапертой, думает Эми. Она могла бы оставить дверь раскрытой настежь, там же нечего красть. Все, что по-настоящему нужно, у нее здесь, с собой. Она смотрит на макушку Кейт, видит проглядывающую в проборе бледную кожу. Кейт кажется такой хрупкой, что у Эми комок подступает к горлу.

Она все еще бодрствует, держит газету и водит пальцами по строчкам. Эми наклоняется, чтобы оказаться с ней вровень, и перестает видеть макушку Кейт.

Завтра в это самое время, говорит Эми, ты будешь дома, в постели, и уже уснешь.

Кейт оборачивается. А что означает это слово? — спрашивает она, произнося его по буквам, потом вспоминает, что Эми теперь снова умеет читать, и сует ей газету, прижав палец к непонятному слову.

Убери-ка палец. Это слово «осквернять», говорит Эми. Кейт читала статью о вандализме на еврейских кладбищах в Лондоне и на севере Англии. Это значит — делать что-то нехорошее, скверное, добавляет Эми. И задумывается — как бы получше объяснить. Ну, например, говорит она, это значит, что те вандалы сделали что-то дурное с кладбищенскими памятниками.

Например, что? — спрашивает Кейт. Взяли что-то чужое, что им не принадлежит?

Нет, отвечает Эми, это тоже дурной поступок, но по - иному дурной, в более отвлеченном смысле. Это не причиняет никому физической боли или материального ущерба, это скорее ранит ум, душу. Ну, скажем, как если… Ну, даже не знаю… Эми роется в памяти. Ну, представь себе, что ты вырежешь свое имя на чужой мебели, говорит она. Или плюнешь в чужой чай. Или потревожишь чью-нибудь могилу. Вот что сделали те люди.

У Кейт озадаченное лицо.

Эти люди, продолжает Эми, потревожили могилы умерших людей, которые принадлежали к другой вере. Покойникам от этого не больно, но это оскорбляет их память. А еще огорчает, оскорбляет и пугает других людей — родственников умерших или их единоверцев.

Но почему? — спрашивает Кейт.

Ну, потому что… — говорит Эми и умолкает. История разрастается у нее в голове. Она не представляет, с чего начать.

Знаешь что, меняет она тему. Если нажать на эту кнопку, спинка кресла опустится. Нажми-ка. Теперь вытяни ноги — можешь дотянуться до пола?

Кейт слегка соскальзывает с сиденья, чтобы дотянуться.

Ну вот. Так ведь удобнее? — спрашивает Эми.

Да, отвечает Кейт.

Попробуй уснуть, говорит Эми. Завтра в это время мы будем уже дома, в караване, в постели. Снова в Шотландии. Если хочешь, можешь пойти в школу в четверг.

Шотландия — мысленно повторяет Эми, и с ней снова происходит что-то странное. Наверное, это ностальгия. Наверное, это тоска по дому — вот это что, наверное, такое, она заразилась этим от Кейт. Это чувство накатывает на нее, как облегчение, как слабость, как бывает в тот миг, когда узнаешь, что в твоем организме поселился микроб: приятный холодный пот, непонятный зуд где-то внутри, возле легких или пищеварительного тракта.

Люди вокруг вдруг разражаются смехом — кажется, без видимой причины. Кейт глядит на ближайший телеэкран: там показывают забавный фильм о чернокожей команде бобслеистов с Ямайки, выступающей на зимней олимпиаде. Она поворачивается к Эми, и снова лицо у нее недоуменное, перекошенное от непонимания.

А почему кому-то хочется плюнуть в чужой чай? — спрашивает она. Почему вообще у кого-то появляется такое желание?

На следующий день, когда Эми приходит в контору кемпинга, ее ждут два сюрприза. Во-первых, внушительная кипа писем и посылок на ее имя. Судя по почерку, от матери. Наверное, она выманила адрес у Кейт. И, во-вторых, Энгус решил сократить ее — сегодня же.

Это случайно не из-за того, что мне почта пришла? — спрашивает Эми и улыбается.

Энгус не улыбается. Он надевает пальто и делает вид, что собрался уходить. Он даже не глядит на нее. Смотрит на стол и куда-то в пол, а потом, просовывая руки в рукава, устремляет взгляд в окно. Один из рукавов запутался, наполовину вывернулся наизнанку, и Энгус с усилием проталкивает в него руку. Эми чувствует смущение Энгуса — оно буквально нагревает комнату, как жар.

Просто нам больше не нужен лишний помощник, прямо сейчас, вот и все, говорит он, с силой заталкивает руку в рукав и рывком поправляет на себе пальто.

Но у нас было довольно много работы в этом году, напоминает Эми. Больше, чем в прошлом. И вот еще что. У меня теперь нет сложностей с чтением. Я снова способна читать: ко мне это вернулось. Следующей весной я могла бы взять на себя все дела, которыми ты занимался.

Энгус берется за дверную ручку. Не будет никакой следующей весны. Здесь нет больше работы, и весной для тебя работы не будет. Ничего в обозримом будущем. Все, и точка, а раз я сказал — точка, значит, все, точка. Да, вот еще что, ты подыщи себе другое жилье, и желательно поскорее. У меня тут, это, в общем, люди будут жить в том самом караване. Они через неделю хотят приехать. Самое большее — через две, так я им обещал.

Ну-ну, говорит Эми. Понятно.

Энгус уже готов уйти. А как насчет денег, которые я тебе должна? — спрашивает она.

Пусть это останется между нами, отвечает он. Будет нашим соглашением, ладно? Ну, это тебе на переезд и прочее.

Он поворачивается, по-прежнему не глядя на нее. Но только никому не говори о том, что я тебе сейчас сказал. Слышишь? — предупреждает он.

И захлопывает за собой дверь.

Эми вздыхает. Закрывает глаза, снова открывает их, качает головой. Садится, перебирает бессмысленные письма и бандероли. Ставит ногу на коробку, лежащую на полу под столом. Как раз нужной высоты.

Эми пришло письмо от матери. Отдельный сверток адресован лично Кейт, тоже надписан рукой матери; она взвешивает его на ладони, думает: интересно, что это ее мать пожелала прислать Кейт? Еще тут для Кейт открытка, исписанная отцовским почерком. Кейт — негодница — как тебе такая шутка? Вопрос: Кто ближайшие союзники Циклопа? Ответ: Клопы и циклоны. (Посмотри слово «Циклоп»), Приезжай скорее в гости. Привет тебе от твоего нового (старого) Ддшк. Эми смотрит на оборот открытки. Там изображено рабочее место отца: фасад старинного здания весь увит плющом. Сегодня день почти совсем без света, а через пару часов опять стемнеет. Унылый ноябрь, пришла унылая шотландская зима. Вчера из окон поезда виднелась заиндевелая по-зимнему черная земля — седоватый иней припорошил окрестности, покрыл прекрасные нагие деревья. Эми думает о зимних деревьях. Она вскрывает по очереди все письма, быстро проглядывает их, бросает в корзинку для мусора. Складывает чек, который прислала ей мать, засовывает обратно в конверт, перечеркивает свой адрес и обводит адрес отправителя на оборотной стороне. Она берет из выдвижного ящика марку из запасов Энгуса, наклеивает ее и заново запечатывает конверт. Достает из кармана 25 пенсов и кладет в жестянку, которую Энгус держит в ящике стола.

Разделавшись со всеми письмами, Эми выключает настенный обогреватель. Застегивает кардиган и вытаскивает из-под стола тяжелую коробку, кладет сверху то, что адресовано Кейт, открывает дверь конторы, запирает ее за собой и проталкивает ключ внутрь. Он с деликатным глухим стуком падает на линолеум.

Возле каравана Эми ставит коробку на лысоватый пятачок, где они с Кейт давно вытоптали всю траву. Она вытягивает руку, чтобы открыть дверь; дверь уже выглядит иначе — словно пожухшей, как трава, ничтожной. Эми садится на коробку, на холодном воздухе. Сбоку коробка для прочности обмотана скотчем. Эми представляет себе, как ее мать отматывает, отрывает куски скотча и наклеивает их один за другим на слабые места коробки. Она ковыряет скотч ногтем. Кейт придет с минуты на минуту. А еды у них нет.

В «Спаре» Эми покупает продукты для ужина. У нее есть примерно полчаса до того времени, когда Кейт обычно возвращается из школы. Потом они прогуляются вдоль берега и решат, как быть. У кассового прилавка Эми обнаруживает, что у нее нет мелочи, только несколько свернутых в трубочку двадцатифунтовых в кармане. Вид у девушки-кассирши скучающий, она, как всегда, неулыбчива; небрежно подносит купюру к свету, что-то корябает на ней авторучкой, чтобы проверить, не фальшивая ли. Но, протягивая сдачу, она перегибается через прилавок, касается руки Эми и пересыпает в нее деньги из своей ладони, чтобы ни одна монета не выкатилась.

Энгус говорит, что тебя к телефону! Энгус говорит, что тебя к телефону!

Кейт мчится по траве и зовет через окно Эми, которая пытается тупой открывалкой открыть банку со сладкой кукурузой.

К телефону, повторяет Кейт. Там тебе кто-то позвонил. Прямо сейчас. Он просит побыстрее и сказал, что не знает, кто звонит.

Тебя к телефону, говорит Энгус, все еще не глядя на нее, кивая на трубку, лежащую на столе. Он встает. Надеюсь, ты недолго, бросает он через плечо, выходя. Я тут сам кое-каких звонков жду.

Эми прикладывает трубку к уху.

Это доктор Эми Шоун? Высокий женский голос, английский выговор. Она называет Эми свое имя, которое та немедленно забывает, и упоминает название воскресной газеты, в которой работает. Я нашла вас через вашу знаменитую маму, говорит женщина. Клянусь ее книгами, ей-ей, должна вам честно сказать, они просто потрясающие. Можно не сомневаться, что по ним ни приготовишь, любое блюдо выйдет отличным, легким, и вкус замечательный, правда, понимаете, о чем я? Ну, еще бы, вы же выросли на рецептах от Шоун.

А, ясно, откликается Эми. Если это насчет моей матери…

Нет, это Тамсин, наша исследовательница, говорит журналистка.

Она называет фамилию Тамсин, что-то вроде Блиг.

Не думаю, что я с ней знакома, не думаю, что… — пытается сказать Эми.

Нет, понимаете, Тамсин училась в колледже одновременно с вами, прерывает ее журналистка, она вас хорошо помнит, у вас была такая репутация…

Эми отводит трубку в сторону, держит над телефонным аппаратом, уже собираясь положить на рычаг. Женщина на том конце провода продолжает что-то говорить. Какая удача, блеет она из трубки в руке Эми. Какое совпадение. Эми снова подносит трубку к уху, делает глубокий вдох.

…подумать только, просто поразительно, мне кажется, скоро можно будет целый выпуск посвятить Шоунам, блестящую передачу сделать, раз уж мы вас нашли, лопочет женщина.

Разрешите спросить: в чем все-таки состоит цель вашего звонка? — интересуется Эми.

Это Тамсин подкинула мне такую идею, поверьте, чисто случайно, она у нас такая умница. Сказала, что помнит, как вы дружили, продолжает женщина так, словно Эми вообще не существует.

Мне очень жаль, говорит Эми, но совершенно честно могу вас заверить: я понятия не имею, кто эта Тамсин.

Да нет, вы дружили не с ней, я имею в виду, дружили с Айслинг Маккарти, снова раздается бесплотный голос журналистки — тонкий, резкий, искажаемый линиями электропередач, линиями такой мощности, что тело Эми неожиданно будто пронизывает ток, она вздрагивает. Стоит и дышит. Пытается что-то сказать, но изо рта у нее не вылетает ни звука.

Помните? — говорит журналистка. Айслинг Маккарти? Я готовлю наш еженедельный выпуск на тему «Что случилось с…», это цветной разворот, если вы не видели, мы уже написали про кучу людей, мы написали про Линн Пол из «Новых искателей», ну, про ту блондинку, и про Кеннета Кендолла, и… Суть в том, чтобы разыскать человека, который перестал появляться на публике, разузнать все про него, в общем, выяснить, «Что случилось с Таким-то», понимаете, выяснить, где теперь этот человек, рассказать о нем, а у нас пока не было ни одного шотландца, так что мы подумали, что подойдет или Клэр Гроган, или Айслинг Маккарти, но Клэр Гроган все-таки довольно часто появляется на телевидении, так что мы остановились на Айслинг Маккарти. Ну, я-то об обеих вообще ничего не слыхала, пока меня Тамсин не просветила.

Вы не знаете, где она сейчас? — слышит Эми свой голос.

Нет, я вообще-то надеялась, что вам это известно, отвечает журналистка и разражается компанейским смехом. Говорю вам, эта колонка — настоящий кошмар. На прошлой неделе мы готовили материал про Майка Холоуэя из «Кремневого ружья», помните его? Мы чуть с ума все не сошли, пока выясняли, «Что случилось» с ним. Он еще снимался в «Людях завтрашнего дня», помните?

Значит, вы не знаете, где она, повторяет Эми, опускаясь на стул.

…они там еще все трогали свои ремни, продолжает журналистка, и улетали в какое-то новое место, а еще сидели в космическом корабле и задавали вопросы своему компьютеру в потолке, и он сообщал им все, что требовалось, нашей редакции очень пригодился бы такой компьютер, мы бы сразу узнали, куда это он улетел, отправился на экскурсию, как они там уверяли…

Извините, мне уже пора, говорит Эми. Женщина мгновенно переключает свой голос на прежний деловой тон.

Хорошо, мне нужно выяснить у вас кое-что, доктор Шоун, если вы проявите терпение. Мы уже разговаривали с Симоной Уивер из «Роял Корт», она тоже, конечно, не знает о ее местонахождении, а еще я беседовала с несколькими ее школьными подругами, с американкой, которая занимается восстановлением лесов на севере Шотландии, это совсем недалеко от вас, и с женщиной, написавшей статью для женской странички «Гардиан» пару лет назад, когда премьера фильма появилась во всей сети, — отличную, кстати сказать, статью — об Айслинг Маккарти в те времена, когда она была еще никем…

Когда она была еще никем, понятно, говорит Эми. …да, про то, как она вроде бы упала в обморок рядом с домом этой женщины, и та втащила ее внутрь и покормила печеньем, чтобы подкрепить ее силы…

Все это выдумки, говорит Эми. Просто чушь. Она никогда в жизни не падала в обморок.

Еще мы беседовали с другими людьми, которые знали ее, когда вы обе были студентками, не унимается журналистка, мы собрали все материалы про то, как она получила степень бакалавра с отличием, и про ее многочисленные роли в Художественном театре.

Это тоже выдумки. У нее не было никакой степени бакалавра с отличием. Она вообще не была студенткой, снова поправляет ее Эми.

Ну, вот тут-то, я думаю, вы ошибаетесь, доктор Шоун, говорит журналистка, потому что есть университетская фотография, на которой она заснята вместе с остальными сокурсниками, да, мы ее помещаем в нашем выпуске. Мы раздобыли отличные снимки, вот только что, буквально полчаса назад, я очень собой довольна, мы уладили вопрос с правами нате культовые фотографии, где она позировала обнаженной и беременной — причем задолго до шумихи с Деми Мур, поступившей точно так же, а это отлично подходит для нашего материала, мы же делаем упор на северной оригинальности. Даже ее родной брат понятия не имеет, где она, представляете? Вы, кстати, живете недалеко от него, вы не знаете об этом? Ходит множество всяких цветистых слухов о ее местонахождении, но на самом деле может, даже лучше, если «Что случилось» с ней останется неизвестным, да, так можно все окутать покровом тайны. Я слышала, что она где-то в Калифорнии с ребенком и его отцом, а Тамсин кто-то сообщил, будто она в каком-то духовном центре на американском юге, и их угрожают спалить куклуксклановцы, я даже звонила по одному номеру в Хартсвилл, Южная Каролина, но там сказали, что у них таких нет, а в последний раз, когда туда Тамсин позвонила, они просто бросили трубку, но я лично считаю, что это как-то не вяжется с духовностью и тому подобным…

Понятно, говорит Эми. Очень любопытно. Наверное, у вас выйдет интересная статья. А это… это все, что слышно о ее местонахождении?

О, она может находиться где угодно, отвечает журналистка, где угодно, в любой точке мира. Но вот о чем я хотела бы спросить вас, доктор Шоун, — помните тот случай, когда вас арестовали вместе с Айслинг Маккарти?

Тот случай, когда что? — переспрашивает Эми.

Ну, моя исследовательница, Тамсин, вспомнила одну скандальную историю, поясняет ее собеседница, про то, как вас с Айслинг Маккарти продержали в камере всю ночь за какое-то интересное правонарушение, или за что-то в этом роде?

В какой еще камере? — удивляется Эми. Я никогда в жизни не бывала в камере, меня не арестовывали…

Вдруг она прерывается на середине предложения, потому что откуда-то всплывает воспоминание, и она смеется. Нет-нет, нас не арестовывали. Это был не совсем арест. Айслинг хотела показать мне одно место — место из стихотворения Т.С. Элиота, если я правильно помню, она почему-то решила угодить мне, и вот мы сели на поезд, а потом еще шли много миль пешком по таким дорогам, что можно было засомневаться, ведут ли они хоть куда-нибудь, а когда мы наконец нашли то место, которое хотели найти, оказалось, что это никакая не живописная местность, там размещалась армейская часть или военно-морская база, повсюду тянулись цепи - ограждения и заборы с колючей проволокой, и мы уже думали развернуться и отправиться назад, домой, как вдруг, откуда ни возьмись, со всех сторон к нам съехались лендроверы с людьми в темных очках, и какие-то американцы в стальных касках запихнули нас в машину, доставили на базу и втолкнули в какую-то пустую каморку, там даже мебели не было, и заперли дверь. Потом, когда уже стало темно, они посадили нас в другую машину и повезли куда-то в болотную глушь, высадили невесть где. Мы понятия не имели, где оказались. Помню, я была в ужасе — в ужасе оттого, что они записали наши имена, и я страшно боялась, что кто-нибудь из моего колледжа пронюхает и решит, что я безответственная, или, хуже того, левая, и тогда я не получу обещанной стипендии. Хорошо, что стояла середина лета, когда ночи еще теплые, я спала в канаве, это было так здорово, со мной такого ни разу в жизни не случалось, я говорю «ночь», но на самом деле темно было всего пару часов…

Алло? Доктор Шоун? — прерывает ее журналистка. Алло? Алло, доктор Шоун, вы еще на связи? — спрашивает она.

Эми испытывает облегчение. Значит, ничего этого она не сказала, ни словечка. Да, алло, говорит она вслух.

Журналистка уже несколько минут назад закончила стучать по клавишам. Спасибо вам большое за помощь, доктор Шоун. Думаю, все это нам пригодится. Ну, а теперь вот еще что: вы там работаете, да? Можно спросить вас, над чем вы сейчас работаете? Вы живете одна?

Я работаю над сегодняшним ужином. А живу здесь с Кейт, которой почти восемь лет. Записали? — говорит Эми.

…Ха-ха… восемь. И еще один вопрос, если можно, так, пустяк. Конечно, вы понимаете, что мы пытаемся сосредоточиться на Айслинг Маккарти как на символе, поэтому нам хотелось бы коротко коснуться ее сексуальных предпочтений, с тонким вкусом, уверяю вас, но, думаю, вы согласитесь, что важно прояснить этот момент, так что вы не возражаете, если я спрошу вас? Потому что вы ведь были близки, правда?

Она была моей подругой, отвечает Эми. Мы дружили. И нас не арестовывали, чушь все это, ничего подобного не было.

Стук-стук-стук. Эми кладет трубку. В голове у нее — запах теплой от солнца кожи. Снаружи, у двери, стоит

Энгус и смотрит на часы. Вы закончили, доктор Шоун? — говорит он тихо, на лице у него — досада и смущение. Эми не обращает на него внимания, ступает по траве. Она думает о газетах — о том, что их читают во всем мире, вспоминает, как рано утром, когда они с Кейт прилетели в Гэтвик и шли по салону самолета, все кресла, весь пол были усыпаны газетами. Она думает о том, что газеты выбрасывают, что, по сути, смысл газеты в этом и заключается, что они однодневки, их нужно выбрасывать, заворачивать в них рыбу в рыбных лавках или чипсы, а страницы со старыми новостями, что бы там ни было напечатано, заканчивают существование в качестве обертки для масляных инструментов в чьем-нибудь сарае или гараже, или их скручивают в трубочки для разжигания огня. Жареная картошка — они поужинают сегодня жареной картошкой, будут есть ее с газеты, Кейт это понравится. Эми ощущает необыкновенную легкость. Кажется, она идет по воздуху, а не по траве и не по земле — вообще не по Земле.

Кто это звонил? — спрашивает Кейт, подскакивая к ней. Моя бабушка? Или дедушка? Или это из школы? Кто это был?

Кто-то незнакомый, отвечает Эми.

Когда они переходят дорогу, направляясь к лавке с горячей едой, мимо проезжает автомобиль, откуда доносится такая громкая музыка, что, кажется, он должен лопнуть от шума.

История приняла новый оборот. Она сейчас где угодно, думает Эми. Где угодно, в любой точке мира. Теперь — в любую минуту.

Сегодня очень холодная ночь; море ревет и бьется о прибрежные скалы так, будто разбивается прямо о стену каравана. Эми вкатила газовый обогреватель в спальню и оставила гореть все три глазка, хотя они обе уже забрались в постель. Только бы не уснуть с включенным обогревателем. Она выключит его через минуту, но чуть-чуть еще подождет. Он отбрасывает оранжевый отсвет на половину комнаты.

Подушка лежит между Эми и тонкой стеной, на плечи наброшено пальто. Кейт уже спит. Одну руку она перекинула через голову, пальцы другой запутались в петлях вязаного покрывала. В караване еще пахнет жареной картошкой. Кейт ела без помощи рук — хотела проверить, получится ли. Она ела, подхватывая кусочки картошки с газеты прямо губами и языком. Сейчас уже поздно; Кейт уснула. В таком освещении складки одеяла, спадающие с ее плеч, делают Кейт похожей на статую, на мраморное изваяние.

Кейт, тихонько зовет ее Эми.

Кейт не шевелится.

Чей ты ребенок? А? Кейт? Чья ты девочка?

Эми наклоняется над Кейт, вытягивается рядом, дышит ей в ухо. Кейт шевелится.

Слышишь? Чья ты девочка, Кейт? Чья ты, а?

Море и небо ревут и бушуют за окном. Эми ждет заветного слова, ждет, когда же Кейт заворочается, повернется к ней и даст ответ из туманной дали сна.

Твоя, говорит она, как говорит всегда, и вздыхает, сглатывает во сне, свертывается в калачик, как витая ракушка, нерожденное дитя.

Кейт одна, она играет на обочине дороги. Машин мало, потому что сегодня суббота, но когда они проезжают, то проносятся на большой скорости. Кейт играет возле канавы. Она взяла с собой пластмассового кенгуру. Это последний из оставшихся игрушечных зверей. Всех прочих Кейт отправила в мусорные контейнеры на колесах, которые стоят перед домами на улице, что по пути к школе. Она рассовала животных по разным мусорным бакам, даже разлучив лошадь с ее повозкой. Она убедилась в том, что животные провалились мимо мусорных мешков на дно баков, иначе бы кто-нибудь мог заглянуть и заметить их. А если бы кто - то нашел одного зверька, то наверняка нашел бы и других. Мусорщики приезжают по пятницам, а пятница была вчера, значит, сейчас животные уже на свалке и, наверное, теперь их закопают или сожгут. Но кенгуру она оставила. Он нравится ей больше всего.

Кейт держит кенгуру и заставляет его прыгать по прутьям канализационной крышки, оттуда — на край тротуара, и снова вниз, на канализационную решетку. Рядом с ногой Кейт в тротуаре видна трещина; она просовывает в эту трещину длинный хвост кенгуру и выскребает оттуда какую-то коричневую грязь с песком. Вытирает хвост о тротуар чуть в стороне, подальше, чтобы случайно не сесть на эту грязь.

Обычно по субботам утром, а иногда и по воскресеньям в дневные часы, она заходит к Анджеле и смотрит по телевизору детские передачи или фильмы, но сегодня Анджелу увезли в гости к тетушке и дядюшке в Данди, а еще покупать рождественские подарки, хотя до Рождества больше месяца. Однажды в гостях у Анджелы она видела по телевизору фильм про двух женщин-близняшек, там когда усатый мужчина целовал одну из них, вторая тоже чувствовала этот поцелуй. А потом они начали петь и плясать, переплетаясь руками и ногами, один был сверху, другой снизу, и кувыркались вместе по всему амбару. Это было черно-белое кино. Отец Анджелы не любит черно-белых фильмов, он всегда переключается с них на другие каналы, но, когда шел тот фильм, его не было в комнате. Анджела говорит, ему не нравится черно-белое кино, потому что оно скучное. Она тоже не видела того фильма, потому что была на кухне, помогала матери пришивать пуговицы к отцовской рубашке. Но скоро Кейт опять переедет на новое место, так что больше не сможет ходить туда по субботам. Она вообще не представляет, чем теперь будет заниматься по субботам или даже — где именно она будет этим заниматься.

В канаве застряли всякие обертки от конфет, раздавленная сигаретная пачка и выцветший обрывок пачки от «Рингос». Вода там черная, сверху плавает что-то грязное, вроде масла и плевков, а еще какая-то черная вязкая гадость налипла на другой мусор — наверное, на очередные конфетные фантики, на какие - то комки — непонятно, что это — трупики или еще что - то. Никогда не знаешь наверняка, чтб прячется там, под землей. Не знаешь, глубокая ли эта канава, может, она очень глубокая. Мертвец не мог бы попасть в такую канаву, он бы не поместился. Даже если он совсем маленький. Ну, разве что дохлая птица. Нет, дохлая птица не попала бы туда через прутья металлической решетки, слишком уж отверстия узкие. Кейт удается просунуть в щель только половину ладони — так, чтобы не касаться прутьев.

Бабушка прислала ей замечательную штуку. Она прислала ей большой конверт с индейским головным убором — не покупным, а самодельным: она сама пришила настоящие птичьи перья к кусочку материи. В письме к Кейт она написала, что все перья собрала в собственном саду и в лесу неподалеку от их дома. Эми говорит, что можно написать ответ и поблагодарить бабушку. Эми говорит, что правильно — не «индейцы», а «коренные жители Америки». Она говорит, что птицы, скорее всего, не погибли, что часто живые птицы просто роняют старые перья, когда машут крыльями, и им совсем не больно. У птиц, наверное, косточки очень тонкие. Твердый стержень в середине пера — это не совсем кость. Дедушка тоже прислал ей открытку. Негодница значит нехорошая девочка, но Эми говорит, что дедушка только в шутку так ее назвал, что на самом деле она ему понравилась. Он прислал ей шутку про Циклопа. Это — одноглазое чудовище, убитое человеком, сбежавшим из его пещеры. Хорошая история про то, как человек перехитрил Циклопа, не открыв ему своего имени. Кейт нашла в школе книжку об этом, и Эми читала ей вслух. Здорово, что Эми опять умеет читать. Но, пожалуй, все-таки раньше было лучше, когда Эми не умела читать, а Кейт умела. Теперь они получают письма и все такое, им даже звонят по телефону незнакомые люди, и, может быть, потому-то они снова переезжают. А еще, Энгус больше не хочет, чтобы они жили в кемпинге. Эми говорит, это прекрасно — снова уметь читать, да только она не знает, что же ей читать. В коробке целая куча книг — в той большой коробке из Англии, что теперь стоит у них в караване. Там дневники, которые Эми вела много лет назад. Эми говорит, они не стоят того, чтобы их читать. Кейт открывала коробку и снова заглядывала в те дневники. Блокноты очень симпатичные, но записки скучноватые, да и почерк трудно разбирать.

Кейт ставит кенгуру на край тротуара и смотрит на него. Потом толкает вперед, касаясь его длинных задних ног. Толкает чуть-чуть дальше, и еще чуть-чуть, пока зверек не валится с тротуара, и тогда она ловит его. Она думает о том блокноте из коробки, который не похож на остальные. Почерк там другой, его чуть-чуть труднее разбирать. Обложка не твердая и не цветная. И он не такой красивый снаружи. Она нашла этот блокнот, когда Эми рядом не было, заглянула в него и прочитала интересный отрывок о том, как какие-то подружки отправились в поход с палаткой на природу, а как-то раз ночью проснулись, выглянули наружу и увидели оленей, щипавших траву прямо рядом с их палаткой. Но потом одна девочка чихнула, и все олени перепугались и убежали, и в записках говорилось, что олени были похожи на птиц, когда они вдруг вспархивают и улетают, это было хорошо сказано, прямо как в стихотворении, как будто олени вдруг превратились в птиц и могли улететь, если что-то их напугало, вот здорово, прямо как птицы.

Кенгуру по ошибке сделали улыбку: черное пятнышко, которое должно было попасть на нос, угодило в пластмассовый рот-желобок. Кейт ставит зверька на кусочки металла на канализационной решетке. Он запросто может провалиться, почти сам собой, сквозь щель — в черную жижу. Если поскрести его хвостом по бокам решетчатой крышки, то можно отодрать эту жуткую черную грязюку, скопившуюся тут за много лет и уже давно засохшую. Теперь ни за что не узнаешь, ни за что не угадаешь, откуда же взялась вся эта грязь, и земля, и песок, и микробы, и прочая дрянь, которая туда забилась.

Кейт смотрит на тротуар, разглядывает все эти крошечные осколки камня, попавшие в цемент и намертво вросшие в него, наверное, их туда вдавила какая-то огромная машина вроде парового катка. Кенгуру замер в ожидании на решетке, он готов прыгнуть. Кейт легонько подталкивает его пальцем, пока он не оказывается на самом краю, пока он наконец не падает. Он проваливается через канализационную решетку и с глухим шумом плюхается в черную жижу. Когда Кейт заглядывает туда, вниз, кенгуру уже не видно. Его уже унесло течением.

На автобусной остановке никого нет. На улице тоже. Где-то вдали лает собака, но здесь никто не смотрит на нее, никто не слышит. Она нагибается к канализационной решетке, пока ее губы не оказываются совсем рядом с металлическими прутьями.

Это тебе, говорит она мертвой девочке, которая живет в сточной канаве. Я дарю тебе кенгуру. Он твой.

Эми чиркает спичкой. Она сидит на корточках на снегу и песке и заслоняет ладонями от ветра бусинку спичечного пламени, держит спичку так, чтобы пламя не погасло, но и не разгоралось бы слишком быстро, не подбиралось бы к ее пальцам. Она поджигает газеты с обеих сторон от кучки хвороста и бросает туда прогоревшую спичку. Оранжевое пламя растет и ширится, более сырые дрова начинают шипеть. От костра, хоть и маленького, исходят ощутимые волны тепла. Он прожег уже в темноте дыру света.

Кейт, похоже, огорчена. Я хотела сама разжечь его, говорит она.

Будешь делать это, когда вырастешь большая, отвечает Эми.

Бр-р, холодно как, ежится Кейт, жуть как холодно. Она хлопает себя руками по бокам и по груди: Кейт видела, что так делают люди в телевизоре. Она кружится на месте, выставив руки в стороны и запрокинув голову. Кружится и кружится — пока наконец, выбившись из сил, не падает в снег и там замирает, лежа на спине.

Эми представляет себе, как вертятся в голове у Кейт серое небо и костер, как мельтешит у нее перед глазами.

Однажды, сказала Эми, жили-были в горах Перу четверо братьев и сестра.

На Эми новые очки. В них она выглядит по-другому. Кейт лежит поперек колен Эми, развалившись в кресле с «Большой книгой мифов и легенд, том II», и держит книгу раскрытой под таким углом, чтобы Эми могла читать вслух у нее над плечом.

Старший брат решил показать родне, что он — самый сильный, читала Эми. И вот он забрался на вершину огромной горы и, размахнувшись как следует, бросил оттуда четыре камня. Они пролетели в воздухе много миль, прежде чем упали на землю: один — на севере, другой — на юге, третий — на востоке, и четвертый — на западе. «Мне принадлежит вся земля, которую я пометил этими камнями», сказал он.

А как же северо-восток, и северо-запад, и юго-запад, и юго-восток? — спросила Кейт.

Тихо, сказала Эми. Ты ведь сама выбрала эту сказку. «Мне принадлежит вся земля, которую я пометил этими камнями», сказал он.

Камнями или корнями? — спросила Кейт. Она ерзала и вертелась на коленях у Эми. Эми захлопнула книгу. Кейт перестала ерзать. Эми снова раскрыла книгу.

Остальные трое братьев стали завидовать ему. Они захотели отнять у него землю. Самым умным из четверых братьев был младший, и он замыслил хитрое коварство. «Зайди в эту пещеру, — сказал он старшему брату, — и посмотри, какой подарок я тебе приготовил. В знак почтения и братской любви, я изготовил для тебя прекрасные, подробные карты тех земель, что ныне принадлежат тебе». Так он сказал.

Это западня, встряла Кейт.

Да, ты права, подтвердила Эми. Так оно и есть. Когда старший брат вошел в пещеру, младший, собрав все силы, прикатил огромный камень и запер вход в пещеру, оставив старшего брата погибать там.

Ну, а разве тот не мог откатить камень и выбраться наружу? — спросила Кейт.

Здесь написано по-другому, сказала Эми.

А когда там сестра появится? — спросила Кейт.

Не знаю, ответила Эми. Заточив старшего брата в пещеру, младший сразу обрел волшебное могущество. Он отправился ко второму по старшинству брату и превратил его в скалу, а потом подобрал ее и сбросил с края утеса. Когда оставшийся, третий, брат увидел это, то пустился в бегство.

Мне казалось, там говорилось, что у них еще сестра была, настаивала Кейт.

Да, говорилось, согласилась Эми.

Она перелистнула несколько страниц. Нет, сказала она. Я не могу ее найти — больше про сестру нигде не написано. Но — тут Эми захлопнула книгу и отложила ее в сторону, — но сестра сделала вот что. Ты слушаешь?

Да, ответила Кейт.

Посидев там и понаблюдав за этими пререканиями из-за того, кому что принадлежит и кто сильнее или лучше других, она встала, потянулась, собрала вещички и оставила братьев драться. А сама отправилась в путь. Она прошла пешком в другой конец страны, где ее никто не знал. Она забросила веревку на ветви двух деревьев, которые стояли близко друг к другу у подножья очень красивой горы, сделала кровлю из их листьев и переночевала там, а на следующее утро решила, что ей очень нравится это место и она здесь останется. И вот она стала там жить, под теми двумя деревьями, и каждый вечер любовалась закатом. Очень скоро она заметила какой-то шум или шорох: кто-то жил по другую сторону горы.

А как она могла слышать это на таком расстоянии? — спросила Кейт.

Тише. Могла — и слышала, сказала Эми. Она стала звать: Эге-гей! Кто-нибудь есть там живой? Эге-гей! — отозвался издалека чей-то голос. Скоро они уже желали друг другу спокойной ночи, ложась спать, и доброго утра, просыпаясь. Однажды вечером, когда девушка с той стороны горы прокричала свое обычное «спокойной ночи», девушка, жившая под двумя деревьями, прибавила еще кое-что. Правда, красиво сегодня солнце заходит? — спросила она. Голос с другой стороны горы ответил: Солнце заходит? Ты хочешь сказать — луна восходит?

Нет, возмутилась девушка, жившая под двумя деревьями. Это же солнце заходит! Может, оттуда, с задней стороны горы, оно и кажется луной, но отсюда, спереди, совершенно ясно, что заходит солнце.

Ты ошибаешься, это я живу спереди, прокричал в ответ раздосадованный голос. А ты живешь сзади. И отсюда, спереди, нет никакого сомнения, что восходит луна.

Всю ночь девушка не могла уснуть. Она просыпалась, ворочалась и вертелась, опять просыпалась. Всю неделю она не могла уснуть, потому что всю неделю, когда заходило солнце, она снова спорила с тем голосом из-за горы, и когда она ложилась спать, то эти пререкания продолжали звенеть у нее в ушах. Под конец бессонной недели она так устала и так разозлилась, что, когда хрипло крикнула в очередной раз: это СОЛНЦЕ, говорю тебе, СОЛНЦЕ, то, не вполне соображая, что делает, подобрала с земли камень и, сердито швырнула его вверх, через вершину горы.

Тишина. Ничего не слышно. Потом в закатном полумраке что-то просвистело в воздухе, стало падать и сильно, больно ударило девушку по голове. Она подобрала камень. Здоровенная глыба. Повертела камень в руках. Невероятно, разозлилась девушка. И это она в меня бросила! Как она смела! Этот булыжник мог разбить мне голову.

И она нагнулась, подобрала еще один камень с острыми краями и зашвырнула его по другую сторону горы.

Ой! — пискнул голос с той стороны.

И снова по воздуху пролетела огромная глыбища, величиной с небольшой дом, и приземлилась в опасной близости от ее ног, проделав в земле такую здоровенную яму, что в страхе разбежались кролики и с верещаньем разлетелись ночные птицы.

Девушка дождалась, когда уляжется пыль. А потом прокричала: Мимо! Ха-ха!

И так всю ночь — хочешь верь, хочешь нет, говорила Эми, — они швыряли друг в друга в темноте камнями, галькой, булыжником и большими валунами, и ветками, и бревнами, и кусками дерна и мха, больно попадая или промахиваясь. Наконец наступило утро. Девушка — усталая, с порезанными и пораненными руками оттого, что она выковыривала из земли разные штуковины для метания и защищалась от падающих камней, с кровью, которая текла, будто пот, по ее шее и лбу, с разноцветными синяками по всему телу, — подняла взгляд от земли, оторвавшись от выискивания новых снарядов. И вот что она увидела. От горы ничего не осталось. Гора исчезла, и кидаться больше было нечем. Теперь перед ней стояла незнакомая девушка, которая смотрела в землю, взвешивая в руке камни — не слишком ли мелкие. Она поглядела назад. За ее спиной возвышалась груда набросанных камней и булыжников. Перед ней, за той чужой девушкой, тоже была груда камней. Позади заходила луна. А впереди восходило солнце. И вот они замерли, лицом к лицу, глядя друг другу в глаза при утреннем свете, и по-прежнему сжимали в руках камни — так, на всякий случай.

Эми умолкла. Кейт открыла глаза.

Конец, сказала Эми.

И потом они жили долго и счастливо, добавила Кейт.

Может быть, ответила Эми, кто знает? Во всяком случае, так заканчиваются все самые хорошие сказки, сказала она, сталкивая Кейт, и встала с кресла, потягиваясь, а потом, разминая плечи, спину и руки, поправила подушки.

Как — так? — спросила Кейт. Она осторожно сняла ноги с покрывала, приколотого к подлокотнику кресла. Слушая сказку, Кейт и забыла, что ей не нравится на ощупь это кресло. Она зевнула, неожиданно ощутив усталость, и направилась в ванную, но вначале пошла не в ту сторону, забыв, где в этом новом месте дверь.

Вот так, на середине, как все настоящие истории, сказала Эми. Твоя пижама — в пакете из «Хаус оф Фрейзер». Не забудь почистить зубы, а не то они выпадут. И вытри раковину.

Кейт закрыла за собой дверь. Оказавшись за дверью, в жужжащей, пропитанной чужим запахом, тишине коридора, она засунула пальцы в рот и сильно дернула за верхние зубы, потом за нижние, и еще раз — за задние. Ни один зуб не шатался. Они не собирались выпадать, во всяком случае, сегодня. Эми неправду сказала.

Она стала подниматься по лестнице, наступая на деревянные ступени с краю от ковра. Добралась до самого верха, ни разу не коснувшись ковра, и замерла, пытаясь припомнить, какая же дверь ведет в ванную комнату. Вопрос: Что случилось с девочкой, которая уснула с пятидесятифунтовой бумажкой под подушкой? Ответ: Феи забрали у нее все зубы. Кейт рассмеялась. Но вообрази-ка, вдруг ты в самом деле проснешься и обнаружишь, что ни одного зуба не осталось? Кейт перестала смеяться. Представь себе — у тебя во рту только дырки да кровь!

В нижнем этаже незнакомого дома, слушая доносящийся сверху смех Кейт, Эми стояла в пахнущей плесенью комнате, глядела в потолок и думала: над какой такой шуткой она сейчас смеется?

Пламя охватило книги. Теперь, когда бок коробки прогорел, видно, как они падают одна на другую.

Эми с Кейт сжигают вещи, которые им больше не нужны. Эми говорит, что такой способ отметить Рождество не хуже любого другого. Поскольку сейчас Рождество, на пляже, кроме них, никого нет. Берег выглядит по-новому: всюду лежит снег. Этот год был одним из самых солнечных, какие только описаны, говорит Кейт, и, когда нет школьных каникул, мисс Роуз каждый день записывает температуру, чтобы потом понять, окажется ли эта зима одной из самых холодных. Снега так много, что даже не видно, где заканчивается полоса пляжа и начинаются скалы, хотя можно угадать — там море образует дугу. Им пришлось расчистить место на песке, чтобы устроить костер.

Ветер хлещет по пламени, гоняет его по хворосту. Они уже несколько недель собирали прибитые к берегу деревяшки — специально для этого костра — и сушили их в облицованном плитками камине в гостиной, рядом с электрическим обогревателем. Кейт нравится жить в доме. Вначале ей не понравился его запах, но теперь она, кажется, забыла об этом. Ей очень приятно иметь отдельную комнату, пусть даже совсем маленькую. Думаю, мы тут останемся, сказала ей Эми. Поживем какое-то время, посмотрим, что и как.

Значит, мне можно завести кошку? — поинтересовалась Кейт.

Пока нет, ответила Эми.

Несколько раз к дому наведывался Энгус, звонил в дверь, стучал в окно, если никто не реагировал на звонок. Когда Эми открывает дверь, он стоит на коврике, переминаясь с ноги на ногу, и ковыряет у себя под ногтями. Я хочу извиниться, говорит он. Хочу загладить свою вину. Он пронюхал, где теперь работает Эми, и заявился туда, чтобы переброситься с ней парой слов через прилавок, пока она ставит чашки на блюдца, нажимает на кнопки кассового аппарата, краем глаза поглядывая на дверь, когда кто-нибудь входит.

Я сейчас занята, Энгус, говорит она.

В последний раз, когда он приходил, у него был какой-то опустошенный, растерянный вид. Он перегнулся над кофейным автоматом и сказал ей прямо поверх фарфоровых башен из чашек и блюдец, что посмотрел по телевизору «Короткую встречу»[12], и она вызвала у него слезы. Эми расхохоталась, едва не уронила себе на ноги чайник, в который наливала кипяток. Она осторожно поставила чайник на стол и перегнулась через прилавок, словно собираясь открыть Энгусу какой-то секрет. Он тоже подался вперед, чтобы услышать, что она ему говорит.

Послушай, Энгус, тихо сказала Эми, ты жестоко ошибся. Я никогда не собиралась тебя соблазнять, трахаться с тобой, вообще прикасаться к тебе. Я не из таких.

Энгус отпрянул, поглядел на нее глазами, в которых читались оторопь и обида; Эми не могла понять — оттого ли это, что она выложила ему правду, или оттого, что своим лучшим выговором в стиле «Короткого свидания» она произнесла неприличное слово. Так или иначе, это подействовало, Энгус больше не приходил — ни к ней на работу, ни домой. Когда он заявится снова, она еще раз попытается вернуть ему те деньги, что осталась должна. С этой целью Эми открыла счет в банке и взяла овердрафт. Пока же, стоя перед ее дверью, Энгус отказывался брать чек, а чек, посланный ему в кемпинг, он еще не обналичил. Она решила, что, когда срок того отосланного чека истечет, она пойдет туда и засунет деньги, наличными, в почтовый ящик конторы. Долги могут тянуться за тобой всю жизнь.

Кейт скачет вокруг костра и поет тут же придуманную песенку. Морозно, студено, холодно, да; прохладно, тепло, жарко, знойно, просто кипяток, поет она. Замирает, прикрывает глаза руками — ветер принес в ее сторону дым. На прошлой неделе они наконец отнесли фотоаппарат в аптеку, а когда фотографии напечатали, то оказалось, что там засняты в основном собаки. Собака у моря. Собака возле магазина. Собачьи задние лапы. Две лежащие собаки. Собака в саду. Собака под дождем. Кейт еще не видела этих фотографий; в качестве рождественского подарка, Эми поместила лучшие снимки в большую раму, а к раме прикрепила табличку с надписью «Италия Кейт». Получилась настоящая картина, она завернута в бумагу и спрятана дома. Другой подарок для Кейт — фотоаппарат, на этот раз настоящий, не одноразовый. Его Эми тоже купила на деньги, взятые у банка. Она подсчитала, что ей придется работать более или менее постоянно в течение трех лет и семи месяцев, чтобы вернуть деньги, потраченные на эти покупки и на залог, внесенный владельцам снятого дома. Кейт еще не знает про новый фотоаппарат.

Она просовывает голову под руку Эми. Эми глядит на нее. Кейт вся в пепле. На лице, в волосах, на губах, на глазах — всюду пепел.

А ты вынула тот другой блокнот из коробки? — спрашивает Кейт, вырываясь.

Какой другой блокнот? — не понимает Эми.

Ну, тот, другой, непохожий на остальные, говорит Кейт.

Какой другой блокнот? — повторяет Эми. Она наблюдает за тем, как волны света бегут, сменяя друг друга, по горящей бумаге. Свет колеблется, он словно дышит сквозь слои страниц. Искорки взлетают в воздух над костром — выше, выше, вот и все.

Конечно, жечь книги — извращенное удовольствие. Не такое уж, впрочем, это извращение, каким было использование книг в качестве механического инструмента — например, когда с книгами едят и спят, можно сказать, книгой живут; и все-таки, это сожжение вызывает какую-то особенную дрожь порочности, и Эми нисколько не удивлена тем, насколько ее радует мысль о совершаемом ею поступке. Кейт проявила упрямство. Не надо сжигать дневники, говорила она, ведь они могут оказаться важными для истории. Эми объясняла: это все равно что ты нарисуешь или напишешь что-нибудь начерно, и тебе не понравится, тогда ты выбрасываешь свои наброски и начинаешь все заново.

Но мы могли бы сдать их в макулатуру, возразила Кейт. Они же из бумаги.

Могли бы, ответила Эми. Но это же личные записи. К тому же мы сможем осветить ими весь берег.

Перед таким доводом даже Кейт не устояла. Они греются у костра, который прожег чистую горячую полынью в снегу, и Эми следит, чтобы Кейт не подходила слишком близко к пламени, и рассказывает ей про одного древнего грека, который писал книги о трагедии, комедии, этике…

Это вроде «этического меньшинства»? — спрашивает Кейт.

Этика, а там — «этническое», поправляет ее Эми.

А что тогда такое этика? — спрашивает Кейт.

Ну, это такой свод правил, где говорится, как людям следует себя вести, объясняет Эми. Но слушай. Тот человек считал, что единственные в мире настоящие цвета — белый и золотой: золотой — для земли и солнца, а белый — для воздуха, воды и всего остального.

Но белый же вообще не цвет, возражает Кейт.

А он думал, говорит Эми, что все остальные цвета — это что-то вроде наносного красителя, и что его можно удалить, просто сжигая вещи.

Как это? — спрашивает Кейт.

Ну, объясняет Эми, он хотел этим сказать, что все возвращается к своему изначальному цвету — сгорая, снова становится белым.

Вот еще глупость. Когда вещь сгорает, она становится черной, снова возражает Кейт.

Эми смеется: Правильно. Она подхватывает Кейт под мышки и валит ее в снег, говорит ей, что, если поднять и опустить руки, а потом аккуратно встать, то можно увидеть, что за фигура получилась.

Пока Кейт при свете костра впечатывает в снег фигуры птиц или ангелов, Эми ждет, во что превратятся ее сгоревшие слова. Костер уже догорает. Скоро, думает Эми, от него ничего не останется. Пепел — и только. Больше ничего.