Как это было

На горизонтах появляется очкастый

Клев еще не начинался.

Поплавки из осокори настороженно стояли в порозовевшей воде, вздрагивая от прикосновения мелкой рыбешки. Длинные удилища задумчиво смотрели на зеркальную гладь озера, подернутую прозрачным утренним туманом.

Вокруг лодки ходили невидимые табуны рыбы, били хвостами, пускали по воде большие круги, которые медленно расходились по озерной глади.

Взбурлив воду, наверх выскакивали, точно серебряные подносы, большие лещи, и, перевертываясь в воздухе, грузно шлепались обратно.

Перед рассветом у самых бортов лодки начали шнырять толстые спины язей. Изредка под лодку с шумом кидались стайки мелкоты, и тотчас же, изогнувшись серпом, почти у самых бортов падал незадачливый щуренок. Хлопнув хвостом по воде, он стрелой летел в темные глубины озера, сконфуженный и разозленный неудачей.

Мелочь кувыркалась всюду, сверкая серебристой чешуей.

— Водяной серебром выхваляется! — прошептал Костя, поеживаясь от утреннего холода.

Мишка открыл рот, собираясь возразить Косте, но в это время большой поплавок заплясал, забился мелкой дрожью, двинулся с места и решительно поплыл в сторону.

Мишка схватил удилище.

И во-время.

Поплавок подскочил и быстро пошел ко дну.

— Лещ! — затрясся Мишка.

Ловко подсекнув удочкой, он потянул леску к носу лодки. Удилище изогнулось, и натянулась струной.

— Сачек! Сачек давай! — зашептал торопливо Мишка, вскакивая с места. Костя кинулся за сачком, но в это время два поплавка, точно сговорившись, юркнули под воду.

— Есть! — заорал Костя, хватая удочки.

Два красноперых окуня взлетели вверх, описали в воздухе дугу и шлепнулись на дно лодки. По днищу беспокойно застучали хвост.

— Сачек давай! — рассердился Мишка, подводя упирающуюся рыбу к лодке.

Костя, оставив окуней плясать в лодке с крючками во рту, поспешил Мишке на помощь.

Лещ уже показался на поверхности. Он кувыркался, кидался в стороны, ложился плашмя, проделывал разные штуки, но как он ни хитрил, ребят ему не удалось обмануть. Выбившись из сил, он покорно лег на бок. Костя осторожно подвел под него сачек, дернул ручку вверх, и золотистый лещ с ярко-розовыми плавниками затрепыхался в сетке, осыпая ребят брызгами теплой воды.

— Здоровый! — щелкнул языком Костя, рассматривая леща.

— А ведь чуть было не ушел! — показал Мишка на крючок с червем, который выскочил изо рта леща и запутался в сетке. Костя запустил в сачек руки, сжал скользкого увесистого леща и несколько раз плюнул ему на голову.

— Тьфу! Тьфу! Тьфу! Почин дороже денег.

Мишка жадными глазами посмотрел по сторонам.

— Ух, клев седни будет!.. И никого нет!

— Спят! — с удовольствием сказал Костя, освобождая окуней от крючков.

Клев начался.

Поплавки ныряли под воду, в воздухе свистели лески; красноперые окуни, щетинистые ерши, золотистые лещики, толстые язи и серебристая плотва шлепались в лодку и, стуча о днище, бились и трепыхались в грязной воде, которая сочилась сквозь щели лодки.

Ребята дрожали от азарта. Охрипшими голосами они то-и-дело покрикивали:

— Сачек!

— Дай сачек!

— Взял! Взял!

— Подводи его!

— Ай!

— Давай! Давай!

В самый разгар клева где-то в стороне поднялась страшная возня, как будто в озеро свалился с обрыва медведь. Сильные всплески, шум, шлепки по воде каким-то увесистым предметом заставили ребят оглянуться.

Над озером поднималось солнце.

Дымясь прозрачными туманами, оно сверкало в воде радостными огнями рассвета. Тихо качалась розоватая и золотая в лучах солнца водная ширь. Дальний синий лес отряхивал с плеч белый пар протягивая, точно руки, свои вершины к утреннему солнцу.

Далеко в камышах качались рыбацкие лодки. Озеро дышало мощной грудью; отраженные в воде деревья шевелили листвой, в воздухе стоял свежий запах воды и аира; кровавые от зари сосны, обступившие озеро, дышали с песчаных круч крепким смолистым духом.

— Смотри-ка, — подтолкнул Костя приятеля локтем.

— Где?

— Вон!

Мишка повернул голову и глянул в ту сторону, куда смотрел Костя.

— Вот те и на! — заинтересовался Мишка, — чего ж это такое? А?

От берега в сторону ребят медленно двигался кипящий водяной столб с большой черной сердцевиной. Кто-то черный бешено крутился в середине, размахивая руками и каким-то длинным предметом.

— Водяной! — испуганно зашептал Костя.

— Водяных не бывает! — неуверенно сказал Мишка, однако на всякий случай потихоньку от Кости перекрестился.

И вдруг водяной столб с шумом упал на озерную гладь. На одно мгновение ребята увидели большую грибакинскую лодку и в лодке худого человека в полосатой майке. Он неумело держал в руках весло с широкими лопастями на концах, с лопастей стекал в воду обильный дождь капель. Человек провел платком по лбу и принялся работать веслом, поднимая вокруг лодки водяную завесу.

— Всю рыбу испугает! — захрипел Мишка.

— Эй! Эй! Нельзя сюда! — крикнул в отчаянии Костя. Водяная завеса упала. Человек пошарил руками перед собой, что-то поднял с днища и нацепил на лицо.

Виляя носом, грибакинская лодка шла на ребят. Теперь уже можно было хорошо разглядеть странного человека в круглых черных очках.

Человек, увидев ребят, добродушно улыбнулся, и от улыбки его очки как будто сели на подбородок, закрыв все лицо.

— Ух, очкастый какой! — Шмыгнул Костя носом.

Ребята с удивлением рассматривали огромные очки с большими черными ободками. Очки, казалось, закрывали все лицо странного человека, который, вытянув шею, смотрел на ребят.

— Нельзя сюда! — замахал руками Костя.

Но очевидно очкастый не понял, чего от него хотят. Он смешно мотнул головой и, что-то весело крикнув, погнал лодку к ребятам, поднимая веслом такой шум, как будто хотел выгнать всю рыбу из озера в лес.

Лодка быстро продвигалась вперед, а когда она остановилась, слегка покачиваясь на воде и хлюпая носом, странный человек положил весло поперек лодки и вытер носовым платком красное потное лицо.

— Рыбу ловите? — улыбнулся очкастый, посматривая на ребят сквозь стекла.

— Леших удим! — со злостью сказал Мишка. Костя фыркнул.

— Леших? — переспросил очкастый, но тотчас же сконфуженно поправим свои очки. — Я, кажется, всю рыбу у вас разогнал? Ну, ну, вы уж извините меня, — простодушно сказал очкастый.

Извинения очкастого обезоружили ребят. Мишка поскоблил грязными пальцами грудь и снисходительно сказал:

— Всю ее все равно не выловишь!

— А вы что-нибудь уже поймали? — вежливо спросил очкастый.

— Так… мелочишку, — небрежно процедил сквозь зубы Мишка.

— Можно посмотреть?

— Смотри! Жалко, что ли?

Очкастый смешно заработал веслом. В сторону ребят полетели теплые брызги. Лодка придвинулась совсем близко. Костя ухватил луками нос лодки и подтянул ее к бортам. Очкастый засунул весло под сиденье. Перегнувшись через борта, он заглянул в лодку ребят, смешно вытягивая шею и мигая глазами.

— Ого-го-го! — удивленно крякнул странный человек. — Ну и молодцы!

Искреннее удивление очкастого окончательно примирило ребят с его поведением.

— Ай, много? — спросил Мишка, плохо скрывай довольную улыбку.

— Конечно много! Да ведь вы все озеро опустошили!

— Это что! — ухмыльнулся Костя, — вот недавно у камней мы рыбачили, это да…

— Вы на червя ловите?

— На червя!.. На распаренный овес. Смотря какая рыба. Ерш, к примеру, на овес ни за что не берет.

— Еще на горох распаренный ловим, — вставил Костя, — горох тоже знатная наживка.

— Ну, то на язей больше, — сплюнул Мишка.

— А на рачков не ловите?

— На рачков? — переглянулись, ребята.

— Ну, да! Рачки такие есть. Очень маленькие. Gammarus называются.

— Мормыш может?

— Да, да! — обрадовался чему-то очкастый, — мормыш, так он и называется. Совершенно верно.

Мишка подумал.

— Мормыш? Не! Тут у нас нет…

— А в Займищах-то, — сказал Костя.

— Займищи, — это не наше — разъяснил Мишка, Займище — толоконских мужиков… Да толька там рыбы никакой нет… Один мормыш и живет. Это верно…

— И никогда не было? — заинтересовался очкастый.

— Старики говорят — была! Только давно когда-то. Потом какой-то мор на рыбу напал. Вся как есть пропала.

— А разводить никто не пробовал?

— Чего? — не поняли ребята.

— Ну… Никто не пускал в озеро рыбу?

— Как это?

— Очень просто, — объяснил очкастый, — взять бы из этого озера рыбу и пустить в это… Как вы сказали, Займище?

— Займище! А только кто же будет это делать?

— Да бы хоть вы… Взяли бы да и пересадили… Видите ли, мальчики…

— Мы не мальчики, а ребята! — обиделся Мишка.

— Ну, ребята, — поправился очкастый. — Ну вот, взяли бы наловили окуней, да ершей… сеточкой какой-нибудь… и отнесли бы их в Займище. Дело в том, что этот мормыш, как вы называете Gammarus, является для окуня и ерша самой питательной пищей. Расплодились бы ваши окуни и ерши с необычайной быстротой. Понимаете, они будут иметь роскошный стол и ни одной щуки, которая пожирает рыбу.

— Окуни сами друг друга жрут, — сказал Мишка, — а только из этого все равно ничего не выйдет…

— Почему? — удивился очкастый.

— Может ты врешь. Это одно. А другое такое дело: мы с Коськой будем стараться, а ежели что получится, так все ребята станут наших окуней таскать.

— Может и нам еще не дадут ловить, — сказал Костя. — Ты наших ребят не знаешь… Кулачонок тут у нас есть один. У-ух бедовый!

— А вы что же, середняки?

— Мы беднота, — с гордостью сказал Мишка, — а ты какой будешь?

Очкастый засмеялся.

— Я? Да пожалуй тоже бедняк!

Ты, что же, безлошадный? — деловито спросил Мишка.

— Еще хуже! Не только лошади не имею, но даже и избы у меня нет!

Мишка с сожалением посмотрел на очкастого, немного подумал и сказал:

— Батрак значит… А ты не тужи! Батраки тоже люди! Не хуже бедноты даже. А чего у тебя такие очки? Вон у нашего учителя тоненькие, тоненькие, а тебя вишь какие.

— Очки-то? Да теперь у всех такие. Эти удобнее. Тебя как звать-то?

— Мишка! А его — Коська! А ты чего здесь делаешь?

— Траву буду собирать у вас.

— У тебя, что ж, корова есть?

— Коровы у меня нет. А трава для людей нужна. В город буду посылать!

Мишка недоверчиво взглянул на очкастого.

— Ври?

— Ей-бо! — смеясь перекрестился очкастый. В городе людей лечат травой.

— Что же, — подумал Мишка, — коси пожалуй, только ты у кулаков старайся, а то у нас совсем мало. Корове жрать и то не хватает. А хлеба так совсем мало. Мамка говорит «довели».

— Как довели?

— Не знаю! Городские, говорит, в конец разорили!

— Твоя мамка путаница, — сказал очкастый, — ну, да мы об этом после потолкуем, а теперь вот что ребята: вы не поможете мне собирать горицвет?

— Чего?

— Вот это, — достал со дна лодки очкастый прямые ветвящиеся стебли, покрытые волосками.

— Это ж заячий мак, — засмеялся Коська, удивляясь глупости очкастого.

— Заячий мак? Ну и хорошо. А где он у вас растет?

— Где хочешь, там и растет. Озеро переехать, так около лесу его сколь хочешь.

— На лугах опять же. А только ты — сам собирай. Мы будем ловить.

Очкастый снял с носа очки и протер стекла платком, Подумав немного, он посмотрел по сторонам, потом старательно вытер платком широкий лоб.

— Вот что, ребята, — сказал очкастый, — вы знаете, что такое радио?

— Знаем, — неуверенно ответил Мишка.

— Ну так вот, — надел очки на нос странный человек, — есть у меня, ребята, радиоприемник. Сегодня мы его установим, и я вам дам послушать; музыку разную и все такое прочее. А когда уеду в город, радио оставлю вам. Хотите?

— Хотим, — в один голос сказали ребята.

— Вот и хорошо! — обрадовался очкастый, — да только даром-то вы наверное не захотите получить радио? Разве вы нищие, чтобы даром брать?

— Ясно, что не нищие, — важно произнес Мишка, хотя, по совести говоря, не скажи этого странный человек, Мишка не задумался бы взять радиоприемник и даром. Но сравнение ребят с нищими здорово задело и Мишку и Костю.

— Мы тебе накосим любой травы, — пообещал Коська, — даром зачем же…

— Косить ничего не нужно.

— А чего нужно-то?

— Поможете мне собирать травы!

— А ты не обманешь?

— Лопни мои кишки, — засмеялся очкастый, — или как тут у вас божатся?

— Так тоже божатся! Смотри, обманешь ежели, так…

— Что тогда?

— Увидишь что! Мы хоть маленькие, а ребята-ежики!

— Один вот тоже обманул нас, так до смерти поди не забудет, — постращал на всякий случай Костя.

Очкастый смешно задрожал.

— К ночи-то хоть не пугайте!

Ребятам, не особенно понравилась усмешка очкастого, однако решили они промолчать.

— Ладно, — свернул удочку Мишка, — поедем за травой-то..

Он посмотрел на очкастого и, подумав немного, сказал:

— Только тебе надо пересесть в нашу лодку. Гребец ты видать не из важных. Придется еще на буксире тебя тянуть.

— Идет, — согласился очкастый, — а мою лодку на веревке поведем?

— Выдумывай больше!

— Чего же ее тянуть за собой? Ясно, здесь оставим!

— Так она же уплывет, — нерешительно запротестовал очкастый.

— Ничто!

— Перелазь лучше!

Очкастый перелез к ребятам в лодку. Мишка наклонил грибакинскую лодку, зачерпнул бортом воды и быстро начал перекладывать в самодельный садок пойманную рыбу. Потом Костя перевел веревку с якорем и, прикрепив конец веревки к носу грибакинской лодки, с силой оттолкнулся.

Лодка с ребятами и очкастым поплыла в сторону леса. Грибакинская лодка, превращенная Мишкой в плавающий садок для рыбы, осталась, покачиваясь, на месте.

Ребята взялись за весла.

— Ты что, — спросил Мишка, — знакомый Грибакина или как, что он лодку-то тебе дал?

— Нет, — ответил очкастый — я у него месяц жить буду.

— А-а!

Помолчав немного, Мишка продолжал расспросы.

— Стало быть ты городской?

— Городской, ребята! А что?

— Так просто!

Ребята замолчали.

Подгоняя веслами лодку, они с любопытством рассматривали очкастого, который покуривал тоненькую папироску и крутил головой по сторонам. Самое интересное, что заметили ребята, — была огромная зеленая банка, болтавшаяся на ремнях за спиной очкастого. Любопытен был и широкий нож в кожаном чехле, который был прикреплен к поясу очкастого. Все остальное не стоило никакого внимания.

Лодка стрелой летела к лесу, оставляя за собой длинный след, блестевший на солнце как серебро.

— Поддай! — приналег Костя на весла.

Впереди стоял темно-зеленый лес, и озеро тихо плескалось у его ног. Под лодкой заскрипел песок.

Ребята выпрыгнули из лодки в воду и руками потянули ее к берегу.

— Дальше не пойдет, — заявил Костя, — вылезать нужно!

Очкастый взглянул на ноги ребят, стоявших по щиколотку в воде, и решительно шагнул через борт.

Лес стоял тихий, нагретый, пахучий и словно млел в потоке солнечных лучей; лишь порой шевелились зеленые своды и из глубин тянуло запахом смолы, слышались какие-то шорохи и веселое пение птиц.

Огромные сосны, точно выкованные из меди, подымались вокруг. Ноги утопали в мягкой хвое.

Ребята шли впереди. Очкастый, спотыкаясь, брел сзади.

На лесной полянке, покрытой горицветом, очкастый остановился.

— Ну, а теперь рвите заячий мак, да только у самого корня, со стеблем и с цветами вместе. Без цветов увидите — не трогайте!

— А для чего? — поинтересовался Костя.

— Потому что горицвет без цветов — бесполезное растение.

Ребята принялись за работу. Сначала работали молча, но через некоторое время Миша спросил:

— Стало быть травой лечат?

— Лечат, Мишка, лечат, — ответил очкастый, ползая по поляне.

— А какие болести лечат-то?

— Сердечные, Мишка! Вот у кого сердце шалить начинает, тому и дают его.

— Жевать?

— Нет, брат, не жевать. Из этого горицвета приготовляют такой препарат, который называется адонидин. Адонидином и лечат. Пить дают каплями, Ай-яй-яй! — сорвал очкастый какой-то розовенький цветочек — Althaea officinaliv. Ну и везет же мне, как молодому зеленому богу!

Он вынул из банки широкий нож и, копнув землю, вытащил толстые корни. Отрезав самый толстый корень, он отбросил его в сторону, а мелкие корешки, бережно отряхнув от земли, положил в банку.

— Тебе что ж, — заинтересовался Мишка, — корешки проскурняка тоже нужны?

— Нужны, брат, и ох как нужны!

— И эти против сердца?

— Нет, брат, из корней алтея приготовляют настой такой. Грудной сироп. А помогает он тем, у кого грудь болит. Идет и для приготовления примочек глазных.

— Если тебе надо, так этого проскурняка мы с Коськой хоть воз наберем. В лугах у нас страсть как много его.

— Ну? Вот, брат, спасибо-то! Значит завтра в луга и направимся!

После этого разговора работали молча.

Не прошло и часу, как на лесной поляне образовалась огромная желто-зеленая куча горицвета. Очкастый предложил кончать работу.

— Хватит пока! Вот еще только наберем корешков алтея в эту банку и поедем обратно.

Немного времени ушло и на сбор корешков алтея.

Солнце еще не встало над головами, когда ребята и очкастый вернулись обратно.

Ребята вытянули грибакинскую лодку на отлогий берег, опрокинули ее и принялись нанизывать рыбу на кукан. Очкастый тут же начал связывать горицвет в пучки, а пучки в маленькие снопики. Потом скрутил снопики толстой веревкой и перекинул их через плечо.

— Ну, кончайте, ребята, и айда ко мне. Чай будем пить с колбасой.

Мишка замялся.

— Рыбу ж домой снести надо!

— Рыбу? Прекрасно! Так вы вот что, тащите рыбу и шпарьте ко мне. Грибакину избу знаете?

— Найдем, — кивнул головой Мишка.

Очкастый засмеялся.

— Ну и ладно, — и быстрыми шагами направился к деревне.

— А радио-то? — вспомнил Костя, когда очкастый отошел от ребят.

— Радиа будет наша!.. Вишь он до травы какой жадный. За траву все отдаст. А мы ему воз насбираем. И корней проскурняка накопаем.

Искатели корешков

День был будничный, и на дорогах вокруг озера было пусто. Только малые ребята играли на песке да куры рылись в разбросанном навозе.

Было еще рано, но солнце уже припекало изрядно.

Избы были раскрыты настежь, двери всюду отворены, на плетнях проветривались ветошные одеяла и белье. По дороге везли возы с сеном. Запах сена так и ударял в нос, а на свисавших над дорогой ветках, под которыми проезжали возы с копнами, качались спутанные стебли, словно клочья вырванной бороды.

Ребята шли медленно и молча, поправляя изредка связки с рыбой.

Откуда-то, как будто с полей, летела песня и с ветром уносилась к озеру, какая-то баба у мельницы так била вальком, что стук разносился далеко, и шумела вода, падавшая на колеса.

— Ты колбасу-то у него не трожь, — заговорил Мишка, — не то отвертится он. Скажет, дал колбасу и квиты. Радио-то по крайности и продать можно. Поди, тысячи стоит… Тут пять пудов колбасы этой купить можно.

— Учи ученого, — фыркнул Костя, — мне хоть сто пудов давай, ни за что не сменю на радио.

Потом подумав немного, Костя спросил:

— Мишка, а что это радиа?

— Это?.. вообще… слушают его!

— Вроде гармошки?

— Не… это… Вообще… такое… по воздуху… За тыщу верст кашлянут, а у нас слышно будет…

— А на что она похожа? — спросил Костя.

— Обыкновенно… Труба такая… без проволоки!

Костя постарался представить перед собой трубу без проволоки, но так ничего и не вышло из этого. Он тяжело вздохнул и задумался.

По дороге тянулись воза. Сверху свешивались кудлатые головы, смотрели на рыбу, шутили:

— Где мальков-то ловили?

Мишка молчал, но Костя не мог оставить без ответа таких обидных вопросов. Костя вытягивал наверх самых больших лещей и кричал со злостью:

— А это малек тебе?

— Ну-ка, ну-ка, — хохотали на возах, — глянь, Степан, чего это у парнишки в руках: червяк, что ли?

— Сам ты червяк! — огрызался Костя.

По дороге, поднимая желтые облака пыли, проскакал верховой, а когда пыль рассеялась, ребята увидели у плетня бабку.

— Ну рыбаки-байбаки, — крикнула бабка, — брюхо-то подвело чать?

— Не… не очень… Видала сколько наловили?

— Ох… матушки мои! — всплеснула бабка руками. — Ай, молодцы-удальцы!

— А мы сейчас колбасу пойдем есть, — не утерпел Костя.

Бабка мельком глянула на Костю и перевела взгляд на рыбу, любуясь золотистыми лещами.

— Парочку бы и продать можно, — в раздумьи сказала бабка, — ежели к попу снести, по четвертаку беспременно даст.

— А нам радиа обещал очкастый… Такая труба без проволоки.

— Чего? — посмотрела бабка на Костю. Но в это время в избе закричал маленький Шурка. Бабка подхватила рыбу и, смешно переваливаясь побежала в избу.

— Полдновать идите! — крикнула бабка уже из сеней.

Мишка поскоблил пальцами грудь.

— Ну ее… Мурцовки-то не видали! Айда к очкастому!

— А что, — обрадовался Костя, — мурцовки ежели наедимся, много-ль колбасы съедим?

— Колбасы, — передразнил Мишка, — ты на колбасу-то не очень зарься, не то без радиа останемся! Ставь удочки и айда!

Поставив под навес удилища и мокрый сачок, ребята огородами побежали к мельнице.

Дом Грибакина с зеленой крышей приткнулся под горой, у самой мельницы. Около дома на лужайке стоял жеребенок, глуповато посматривая на ребят.

— Тю тебе! — махнул руками Костя.

Жеребенок взбрыкнул и понесся, чавкая по зеленой траве, вдавливая ее в землю копытцами.

Ребята вошли в избу.

Грибакин чинил хомут. У печи на привязи лежал рыженький теленок. Темно-синие глаза его казались такими же большими, как и круглые его темно-сизые ноздри. На лбу белела лысинка. В углу возились две овцы с ягнятами, беспокойно шурша соломой.

— Здрасте, дяденька Степан! — остановился на пороге Мишка.

Грибакин поднял голову.

— Здравствуй, тетенька! Ай телку сватать пришел?

— А где… в очках-то? — осмотрелся по сторонам Мишка.

— А тебе зачем?

— Нам-то… Нам это… Притти велел, давеча…

— Рад… — открыл было рот Костя, но Мишка быстро дернул его за рукав.

— Велено, значит — велено!

— А!

Грибакин перевернул хомут и взглянул сквозь дыру на окно.

— В чистую ступайте, — сказал после некоторого молчания Грибакин, бросив хомут на пол.

Ребята прошли в чистую половину. Открыв дверь, они увидели очкастого, который стоял спиной к двери, склонившись над какой-то шипящей машиной.

— Дяденька, — кашлянул Мишка, — ты сказал, притти чтобы…

Очкастый оглянулся.

— А, — заулыбался он, — Мишка! Ну, ну, садитесь, ребята, гостями будете!

На столе стоял на длинной ноге и широкой медной подставке ослепительно сверкающий чайник. В ноге шумел синий огонек, венчиком окружая дно чайника.

— Радио! — шепнул Костя.

Но в это время очкастый схватил чайник за ручку, и он, легко отделившись от пылающей ноги, поплыл в воздухе.

— Ой! — отдернул руку очкастый от чайника. — Ишь нагрелся как… Ну, а теперь будем чаевничать… Садись, ребята!

Мишка нерешительно направился к столу, но Костя не расслышал приглашения. Он с удивлением смотрел на шипящую огнем медную штуку, не будучи в силах оторвать от нее взгляда.

— Что, брат? — ткнул Костю пальцем в живот очкастый. — Неужто автомобиля живого не видел?

Костя с удивлением взглянул на очкастого.

— Разве это автомобиль?

— А что ж по-твоему?

— Автомобиль другой… В избе-читальне нарисованный… С колесами!

— Ну? — Удивился очкастый. — А ведь и верно.

— А это что? — ткнул пальцем в медную штуку Костя.

— А это, брат, примус! Карманная печка!.. Ну-ка, покрути эту штучку вот в эту сторону.

Очкастый взял Костину руку и положил ее на медную штучку. Костя повернул ее в сторону и тотчас же с испугом отдернул руку. Примус фыркнул, тяжело вздохнул, пламя подпрыгнув исчезло.

— А-а-а, испортил? — захохотал очкастый и, подхватив Костю, посадил его за стол на табуретку, — а теперь за это ты должен выпить десять стаканов чаю.

Костя насупился:

— Брюхо ж лопнет, — тяжело вздохнул он.

— А мы его зашьем! — опять захохотал очкастый, и начал ловко развертывать разные свертки, подмигивая при этом ребятам и забавно морща нос. Из свертков посыпались на тарелки тонкие и толстые колбасы, разные коробки, яйца и еще что-то такое, чему даже и название трудно было придумать. Очкастый ловко нарезал колбасу ломтиками, вскрыл блестящей штукой коробки, кокнул яйца и все это придвинул к ребятам.

— Лущи, молодцы, — сморщил нос очкастый.

Мишка взял самый маленький кусочек колбасы и положил его на огромный кусок хлеба. Костя последовал его примеру, но очкастый с испугом закричал:

— Стой! Стой! Стой! Вы что это? Ну-ка, ну-ка!

Он выхватил из рук смутившихся ребят хлеб и кусочки колбасы, намазал куски хлеба маслом, сверху положил несколько штук тоненьких рыбок, потом ошелушил яйца, разрезал их пополам и половинками яиц покрыл все сверху.

— Начинать надо с бутербродов по-немецки, — сказал очкастый, — масло, кильки и яйца это — самое замечательное средство для аппетита.

С этим словами очкастый сунул бутерброд в открытый рот Кости и крикнул.

— Сжимай зубы!

Костя испуганно чавкнул.

— Хорошо? — захохотал очкастый.

Костя утвердительно мотнул головой.

После бутербродов по-немецки ели толстую и тонкую колбасу, потом разделали под-орех две коробки с каким-то вкусным соусом и совершенно серьезно приналегли на полусоленые и жирные куски чего-то белого.

Очкастый поддевал вилкой из коробок и корзиночек маленьких рыбок, облитых жиром, розовые комочки, какую-то толстую траву и крошечные огурчики, широко открывал рот, в котором почему-то сверкало золото, рычал, чавкал и все время смеялся.

Ребята ели молча, подталкивая друг друга локтями каждый раз, когда в рот попадало что-нибудь вкусное. Потом пили чай с халвой.

Ребята взмокли, утирали рукавами пот и чувствовали себя на седьмом небе.

Особенно понравилась халва.

«Лучше ее ничего на свете нет», — подумал Костя, прихлебывая чай.

Мишка как будто ничего не думал, но это не мешало ему уничтожать халву, — не отставая в этом деле от Кости.

А когда было отдано должное колбасе, килькам и халве, очкастый развел примус и взгромоздил на него большую жестяную коробку.

— Смотри сюда, ребята, — сказал очкастый, вываливая на стол корни алтея, — учитесь, пока я жив, обрабатывать лекарственные травы. — Он бросил корни алтея в синий таз и начал лить в него воду из большого кувшина.

— Помоем грязнулей, — приговаривал очкастый, смывая с корней землю и очищая их ножом от коры. — А теперь разрежем на куски. Вот… По четверти, но не больше. А толщину, чтобы имели они меньшую, чем два мои пальца. Так. А теперь пожалуйте, дорогие корешки, в сушку.

Он кинул решетку в ящик; на эту решетку положил корешки и сверху опустил градусник.

— Так. Правильно. 35 градусов по Цельсию. Оч-чень хорошо! Теперь слегка убавим огонь и все в порядке! Ну-ка Костя, взгляни сюда. А как заметишь, что корешки желтеть начинают — скажи. А мы с Мишкой горицвет обработаем тем временем. Ну-ка, Миш, складывай головка к головке все это, — показал он на горицвет, — а как сложишь, тащи сюда и раскладывай на солнышке. Пусть травка заморится слегка.

Работа закипела. Очкастый суетился, метался по комнате и все время без умолку говорил:

— Чудодеи вы, право! По золоту ходите и сами того не замечаете. Чудесно даже. Аптекам лекарственные травы до зарезу нужны, за лекарственные травы деньги большие платят, а вы вот, точно чудаки какие, ходите по этим травам, и нос кверху. Эх, ребята, ребята, золотая у вас земля, да люди-то медные лбы.

— Это самое и Федоров говорит, — вставил словечко Мишка.

— Кто он? Коммунист?

— Не… коммунистов в нашей деревни нету… Демлизованный это!

— А!

— Федоров-то и сбивает всех зажить как-то по-новому.

— Ну, а мужики?

— Мужики? Мужики, они говорят: непривычно.

— Ну и чудаки, — сказал очкастый, — а голодать да картошку одну есть разве привычно? Да разве к хорошей жизни надо привыкать?.. Колбаса-то вам понравилась?

— Понравилась! — в один голос сказали ребята.

— То-то и есть. А какая ж у вас к ней привычка? Чудаки ваши мужики. Вот что.

— Халва мне больно понравилась. — вздохнул Костя.

— Халва? Ну да, и халва конечно, — потер лоб очкастый. А дома у меня такие же вот капшуки, как вы… Н-да… — задумался очкастый, — только в городе другие ребята. Новые.

Он встряхнул охапку горицвета и бросил ее на подоконник.

— Вот, ребята, дела-то какие… Ишь ты, ведь не хотят! Ну, как можно не хотеть жить по-человечьи? Чудаки, право!

— Ты коммунист, дяденька? — спросил Мишка.

— Нет… А что?

— Мамка грит, коммунисты народ мутят. Грят, по-новому, чтобы жить, а сами налоги только новые удумывают.

Очкастый поправил очки и покачал головой.

— Не завидую я тебе, Мишка! Мамаша у тебя… ну, как сказать, не совсем понимает, что вокруг нее делается. Какой налог-то вы платите?

— Мы освобожденные как беднота, — с гордостью сказал Мишка.

— Ну, а батька-то твой что говорит?

Батька молчит. Утрясется, грит, заживем.

— То-то и есть. Батька твой, видно мужик подходящий, а мамка, мамка ваша… как бы это вам сказать…

— Ой-ой-ой! Желтеют! Желтеют! — закричал Костя.

— Браво! — захлопал в ладоши очкастый. — Раз желтеют — долой их! Вот так, — подхватил он коробку тряпкой, — а теперь запомните ребята: если придется когда-нибудь самим этим делом заняться, старайтесь сохранить высушенные корни алтея в сухом месте. Иначе они отсыревают и портятся. Ну, а теперь складывайте горицвет! Подсушим и его немного.

Жестяную коробку освободили от корешков, положили в нее стебли горицвета и снова поставили на примус.

— Чудесное растение для сбора, — сказал очкастый, — растет повсюду, в изобилии, а только и на три года нельзя заготовить его. Полгода если полежит на складах, значит выбрасывать надо… Вот уеду — займитесь-ка этим делом. Каждое лето можно отправлять в аптеки. И как еще брать-то будут! С руками оторвут.

Подсушив горицвет, очкастый обвернул его бумагой и сложил в чистый холщевый мешок, который подвесил к потолку. Сушеные корни алтея перевязал шнурком, потом разостлал на печке лист бумаги и положил связки на бумагу.

— А теперь и отправлять можно!.. Конец сегодняшней работе! Шабаш!

Ребята нерешительно потоптались на месте.

— Что еще? — захохотал очкастый.

— Радиа, — продохнул несмело Костя.

Верно, верно! — вспомнил очкастый, — раз обещал, значит надо выполнять обещание.

Он открыл дверь и крикнул громко:

— Хозяин!

— Здесь хозяин! — отозвался Грибакин.

— Шестик-то приготовил?

— Шестик-то? Да, приготовил. Не знаю только, подойдет ли вам. По скусу ли будет?

— Ну, ну, посмотрим!..

Во дворе лежал длинный шест, обтесанный и гладко выструганный. Грибакин поднял его за комель и кашлянув сказал:

— Вроде бы и то, что просили! Будто бы и должен подойти!

— Ладно хозяин, — подмигнул очкастый, — нам все подойдет. Был бы длинный только.

Потом очкастый вынес из дома пучки проволоки, заставил Грибакина притащить лестницу и полез на крышу. Общими усилиями шест втянули на крышу, прикрутили к нему проволоку, подняли, поставили тырчком и привязали к коньку избы. Потом один конец проволоки привязали к сухому дереву, которое стояло за амбаром. С другим концом проволоки в руках очкастый спустился вниз, просунул проволоку в окно и, весело потирая руки, сказал:

— Ну, вот и все!

Ребята помогали очкастому, неловко выполняли все, что он просил, не понимая однако, для чего понадобилось взгромоздить на избу шест, и не совсем уясняя, что будет дальше. Грибакин встал в сторону и усмехаясь наблюдал за тем, что делает очкастый, но вскоре, почесав смущенно затылок, пошел в коровник.

— А теперь чего? — не удержался от вопроса Костя.

— А теперь будем слушать, — вытер платком проступивший на лбу пот очкастый. — Ну-с пошли!

С разинутыми ртами ребята вошли в избу. Очкастый вынул из кармана ключ, открыл желтый сундук, вытащил оттуда небольшой сверток. Развязав веревочки и бросив бумагу под стол, он ткнул черным ящичком в живот Кости и крикнул:

— Гым, гым, гым!

— Ай! — отскочил Костя.

— Испугался?

Напевая что то под нос, очкастый поставил на стол ящичек, прикрутил к нему конец проволоки, потом достал небольшой кусок провода, зацепил один конец его за ящичек, а другой обмотал вокруг железного прута.

— Ну-ка, помогай, ребята, половицу раздвинуть! — скомандовал очкастый.

Косарем развели половицы. Очкастый взял в руки прут и глубоко загнал его в землю, между половиц.

— А зачем? — спросил Костя.

— Ну, об этом мы после побеседуем с вами!.. Все объясню, ребята.

С этими словами очкастый вынул из сундука четыре толстых черных кружка с металлическими частями и длинными витыми шнурками, вставил блестящие кончики в ящик и, нацепив пару кружков на уши, начал крутить пуговки ящичка.

— А где же труба? — шопотом спросил Костя.

— Молчи знай, — дернул Мишка брата за рукав.

Очкастый вертел пуговку, хмурился, нагибался к железному пруту, забивал его глубже в землю, потом протянул руку к чайнику и начал поливать прут водой.

Костя фыркнул.

— Эва, капусту нашел какую… Сичас расти станет!

Очкастый погрозил пальцем.

— Т-с-с! Не мешай.

Через некоторое время лицо его растянулось в улыбку. Он посмотрел на ребят, поманил Костю пальцем, а когда Костя подошел к нему, он взял пару других кружков и нацепил их на костины уши.

— …рение аппарата! — сказал кто-то толстым голосом прямо в уши Кости.

Костя вздрогнул и растерянно оглянулся по сторонам.

— От ударных бригад необходимо обеспечить переход к ударным цехам, — сказал тот же голос, и тут только понял Костя, что говорят не в избе, а в черных кружках. Необычайное волнение охватило Костю. Забыв все на свете, он слушал, не понимая, чью-то речь, а когда поднял глаза, он увидел перед собой Мишку, который, разинув рот, сидел напротив с черными кружками на ушах.

Говорили что-то непонятное, Грубый голос так и бубнил.

— …действительным переходом на ударные методы работы с конкретными обязательствами со стороны ударников по поднятию дисциплины труда.

Потом другой голос сказал:

— Музыкальный перерыв. Баркаролла Чайковского.

Кто-то кашлянул в уши, а затем громыхнула музыка, как будто начали играть сразу сто гармошек.

Очкастый достал тетрадку и стал писать, изредка посматривая на ребят и чему-то улыбаясь. Но ребята даже не смотрели на очкастого. Окаменев от удивления, они сидели, боясь пошевельнуться, слушая музыку, пенье, разговоры о том, что делается в Англии, в Германии и в других странах, что строится в нашей республике и многое еще другое, чего совсем уже и понять нельзя было.

Ушли от очкастого поздно вечером.

Дома, перебивая друг друга, они рассказали о колбасе, о халве, о радио и не забыли показать, какие большие и смешные очки носит их новый знакомый.

— Во, — развел Костя руками, — как маленькие колеса!

На ребят, однако, никто даже внимания не обратил.

— Цыть вы, пострелята! — нахмурился батька.

Ребята обиженно замолчали.

В избе было душно и жарко, от гусят, ночевавших под печкой, слышался дурной запах. Мать месила тесто. Батька о чем-то разговаривал с Федоровым, здоровым и широкоплечим парнем, недавно вернувшимся из Красной армии. В углу под иконами и портретом Буденного сидел дядя Прокофий, молодой парень, который вернулся из Красной армии года два назад и успел за эти годы так поднять свое хозяйство, что все соседи завидывали Прокофию.

Федоров в чем-то убеждал батьку, размахивал руками и то-и-дело вставлял в разговор непонятные словечки:

— Ты, Митрий Михалыч, сам посуди, — перегибался через стол Федоров, — волка возьми к примеру… Индивидуально он живет? Индивидуально! В одиночку то есть… А почему? Да потому, что он зверь. Неужто и мы от зверей не ушли? Ведь это беспременно должны жрать друг друга, ежели индивидуально будем… Что Прокофий? Прокофий хоть и демобилизованный, а первый есть кулак на деревне.

— Да что ж, — дымил цыгаркой батька, — я с полным удовольствием, да только толк-то будет ли?

— Беспременно! — стучал ладошкой о стол Федоров.

Дядя Прокофий усмехаясь качал головой.

— Замотал, замотал! — злился Федоров, — да ты говори, а башкой тут нечего крутить.

Дядя Прокофий щурился и вздыхал:

— Непутевый ты, Сережка, — и укоризненно смотрел на Федорова, — сыплешь словами, что горохом, а что болтаешь, поди и самому невдомек. Прокофий, говоришь, кулак. Дурья ты голова! Вот что… Тогда ты еще сопли вытирал, Прокофий-то уже мировую контру шашкой рубал…

— Рубал? — кричал Сережка Федоров. — А сейчас — кулак ты. Вот кто ты есть! Батрака взял уже?

— Ты не ори, — хмурился. Прокофий, — какой я кулак, когда есть я культурный хозяин. Вы вот на бога все надеетесь, а у меня агрономические книжки заместо бога. Бедняком был, а теперь — вона добра-то всякого имею. Ты вот Митрия подбиваешь в колхоз Ладно. Колхоз, так колхоз. Валите. Не возражаю. А только кто ж пойдет-то с вами, с гольтепой? Свое хозяйство поставьте спервоначалу. Свое хозяйство плохое, а других учить хотите… А кулаком меня не смей называть. Я, брат, сам против кулаков пойду в любое время.

— Пойдешь ты! Так я и поверил! Батрака-то взял уже?

— Батраком не кори. Справлюсь немного и батрака отпущу.

— Одного отпустишь, а пятерых возьмешь?

— Ругаться зачем же, — примиряюще сказал батька. — Прокофий, конечно, по книжкам ведет хозяйство… Это безусловно. Однако ты, Прокофий, напрасно коришь нас. Гольтепа мы безусловно. Что правда, то правда. А что с ней, с проклятой землей этой сделаешь. Слезами поливаем, а не родит. Потом удобряем, а она хоть бы что… Ты вон порошки сыплешь в землю, а на порошки-то тоже деньги нужны. За порошки ребятами не заплатишь, а их у меня трое. И сами знаем, машиной обрабатывать беспременно лучше. Порошки — совсем хорошая штука. Да ведь деньги большие нужны.

— Я с небольшими деньгами начал, — щурился Прокофий.

— Ты — другое дело… Ты один, Прокофий!

— Он без денег начал? — кричал Федоров. — Батька твой всю революцию спекуляцией занимался, а ты говоришь без денег.

— А ты считал наши деньги?

— Не считал, да знаю… Культурный хозяин какой выискался! А я тебе так скажу, сейчас ты одного батрака взял, а через год на пятерых станешь ездить.

— Забрехал, залаял!

— Не брешу, а правду-матку режу… Хозяйство-то, чать, расширять будешь? А станешь расширять, — рабочие руки беспременно понадобятся. И вырастешь ты, красный боец, в кулака-мироеда. Ей-бо право!

— Ври больше! Будто я не с беднотой теперь?

— Теперь да! А погоди немного — и отойдешь… Комиссар был у нас в полку, так он завсегда говорил бывало: волки травой не питаются. А ты, брат, батраками стал питаться. Кровь сосешь батрачью.

Дядя Прокофий злился и грозил оторвать Сережке голову, если он назовет его еще раз кулаком.

— Ага, не нравится? — не унимался Федоров. Красный боец протестует? Не желает кулаком называться, а сам мордой, что лиса в кувшин, в кулацкое хозяйство залез. Не выдернуть морды-то. А разбить кувшин, поди, жалко?

Что еще говорили мужики, ребята не слышали. Густой и липкий сон обволок братьев, и они крепко уснули, сложив головы на подоконник.

А когда батька перетаскивал их сонных на полати, Мишка видел во сне трубу и в трубе веселого парня с гармошкою в руках, а Костя плавал в огромном стакане чая и ел большими ломтями халву.

На дворе стояла жара. Днем почти невозможно было показаться в поле, а ночи тоже не приносили прохлады. Они были душные и такие нагретые, что даже в садах нельзя было спать от жары.

Словно бедствие обрушилось ни деревню.

Траву так выжгло, что скот возвращался голодным с пастбищ и ревел в хлевах, картошка вяла, выросла в орех величиной и такой осталась. Подгорелый овес еле отрос от земли. Ячмень пожелтел, а рожь высыхала до времени, белея пустыми колосьями.

Крестьяне с печальной безнадежностью поглядывали на закат, не изменится ли погода, но небо было без туч и словно залито стеклянным, белесоватым заревом, а солнце заходило чистое, не омраченное ни одним облачком.

Поля замирали и увядали все больше, недозрелый плод падал с деревьев, колодцы высыхали, и даже в озере вода отступила от камышей и кое-где из-под воды торчали черные коряги.

— Плохо дело, ребята, — говорил очкастый.

В эти дни Мишка и Костя не отходили от очкастого ни на шаг. Они бродили по полям и лесам, увязали в болотах, шныряли вокруг озера, собирая разные лекарственные травы.

Многое узнали за эти дни ребята.

Иными глазами начали смотреть они на травы, на все растения.

Узнали они, что явер, или, как его называл очкастый, аир болотный, имеет ценные корни, кожица которых идет для приготовления духов и ликеров, а самый корень употребляется при болезнях желудка и зубной боли.

Простая полынь, на которую в деревне и внимания-то никто не обращает, по словам очкастого, шла в сушеном виде на приготовление разных примочек, а также употреблялась для изгнания глистов.

Прошло не более месяца, а ребята уже знали, что листья и корни сонной одури или белладонны, помогают при грыже и падучей болезни, корни папоротника идут на приготовление филиксовой кислоты, бледно-лиловый безвременник помогает при подагре и ревматизма, цветы ландыша хороши при болезни сердца.

Ромашка, донник, ятрыжник, подорожник и даже кора крушины и бузины, цветы липы, корни одуванчика — все это оказалось очень нужным и ценным.

Если раньше ребята равнодушно проходили мимо мать-мачехи, то теперь или Мишка или Костя говорили:

— Надо бы бабке нарвать против кашля.

Однажды Мишка, насушив листьев мать-мачехи в коробке очкастого, завернул их в бумагу и сунул в карман.

— Зачем тебе это? — поинтересовался очкастый.

— Бабку буду лечить. Кашляет она у нас.

Очкастый схватился руками за голову:

— Караул!

Притянув Мишку к себе, он пытливо заглянул ему в глаза и с тревогой в голосе спросил:

— Ты, Мишка, как? Первый раз это… Лечить-то собрался? Или лечил уже кого?

— Сичас не лечил, — сказал Мишка.

— Ну и хорошо, — обрадовался очкастый, — и не лечи никого, голубчик. Среди этих трав, ну вот хоть бы этот горицвет, сонная одурь, ландыш и многие другие — очень ядовиты. Их сначала нужно особо приготовить в аптеке, потом смешать с другими травами и тогда только и то в разных для каждого человека порциях можно давать их… Ишь ты, какой профессор нашелся? А вдруг бабка от твоего лекарства умрет, что тогда будет? Ведь жалко бабку-то?

— Ясно, жалко! Она с Шуркой няньчится, а умрет, так нас заставят.

— Ну, вот, видишь!

Вечерами Мишка и Костя слушали радио, очкастый писал что-то, потом вместе пили чай. Иногда на чистую половину заходил Грибакин. Усмехаясь и конфузясь, он брал наушники и так вот, с наушниками на лохматой голове, простаивал долгое время. А потом передавал наушники кому-нибудь из ребят и качал головой.

— И до чего это доходит техника?! Хлеще, ить, поповского граммофона шпарит!

Иногда очкастый разбирал приемник, рассказывал, как все это устроено, почему слышно, для чего привинчены разные части, а потом заставлял и Мишку и Костю по очереди собирать приемник.

А в полях шаталась засуха.

Однажды, когда было так жарко, душно и парно, что птицы даже падали без чувств и коровы жалобно мычали на сожженных пастбищах, когда все казалось дышало из последних сил, — в белом зное солнца вдруг потемнело и помутнело, словно кто-то кинул в него горстью золы, а вскоре где-то в вышине загремело, словно стая птиц захлопала железными крыльями.

Стало жутко и тихо.

Вдалеке за озером загрохотал гром. Ветер пролетел по дорогам, поднимая желтые столбы пыли. Над полями сверкнули зигзагами молнии и вдруг посыпались на землю одна за другой. Казалось небо хлестало землю огненным бичем.

И снова зарокотал гром.

Все закружилось, заклубилось, солнце погасло, какая-то муть разлилась над землей и разбушевалась такая гроза, что в клубившемся мраке лились лишь струи ослепительного света, гремели раскаты грома, шумел ливень и глухо стонали деревья и ветер.

Гроза продолжалась часа два. Колосья полегли. По дорогам потекли целые реки вспененной воды, и чуть только переставало на минуту и начинало проясняться, как тотчас снова раздавался гром, словно тысячи телег мчались по мерзлой земле, и снова лил дождь как из ведра.

Мамка зажгла перед иконами лампаду. Растрепанная и плачущая она упала на колени, истово крестила себя широким крестом беспрестанно шевеля бледными губами.

Встала на колени и бабка.

— Мать пресвятая богородица, пронеси напасть мимо нас грешных.

На бабку и мамку смотрел из угла бравый Буденный и как будто потихоньку молодецки закручивал ус.

Батька строгал что-то у печки, не поднимая головы от планки. Ребята, прижавшись друг к другу на полатях, смеялись над маленьким Шуркой, который раскидался от жары и громко сопел во сне носом.

— Во спит!

— А я тоже могу, — похвастался Костя, — я когда сплю, хоть по голове доской трескай, — все равно не проснусь!

— А ну, дай тресну, — лез Мишка.

Костя защищался.

— Пусти! Я ж, когда сплю, сказал!

— Я потихоньку тресну, — приставал Мишка.

— Уйди! Ой!

Бабка бросила молиться, схватила веник и шлепнула со всей силой веником Мишку по голове, а Костю по спине:

— Я вас чертяк… богу даже не дадут помолиться.

И встав рядом с мамкой на колени, начала снова бить поклоны.

— Бабка-то, — подмигнул Мишка, — думает, бог грозой распоряжается…

И торопливо зашептал Косте на ухо:

— От электричества все это. Учитель нам рассказывал. А бабка — старая дуреха. Ишь веником-то хлещет. Нашла себе по силе. Я вот ей, подожди, отмочу за это штуку.

И Мишка зашептал что-то совсем тихо.

Костя фыркнул от смеха.

— Эй, вы! — прикрикнул отец, — чего радуетесь? С голоду ж подохнете скоро!

Наконец гроза утихла.

На улице показались люди, некоторые бежали за огороды, сбивались в кучки.

— Конец нам! — вздыхали крестьяне.

— Все посекло!

— Ну, теперь ложись и помирай!

— Сначала подсушило, а теперь и обмолотило, — пытались шутить некоторые. Но было не до шуток.

Понурые и унылые крестьяне брели с полей. Силантий Воробьев шел по дороге, посеревший и сгорбившийся, кашлял и бормотал:

— Крышка! Конец теперь!

А на другой день уехал очкастый. Он был печальный и то и дело вздыхал:

— Ах, ребята, ребята! Вот ведь беда какая!

Но ребята не особенно унывали. Они хлопотали вокруг радио. Ползали по крыше, снимая антенну, завертывали приемник и наушник в газету и даже были немножко довольны тем, что очкастый уезжает, а радио переходит в их собственность.

Прощаясь очкастый расцеловал ребят и записал в маленькую книжку их фамилии.

Мишка превращается в громкоговоритель

После отъезда очкастого Мишка и Костя перетащили радиоприемник в свою избу.

Над крышей, точно огромный и пустой колос, выросла радиомачта; к застрехе протянулись провода; на полатях притулился небольшой черный ящик, и под стол ушла тонкая проволока, которая соединила радиоприемник с железным прутом, застрявшим в половицах.

— Радио! — объявил Мишка, закончив установку, но его слова прошли мимо ушей батьки и мамки.

В последнее время они ходили нахмуренные, часто ругались и спорили о чем-то, чего ни Мишка, ни Костя понять не могли.

— Иди, — часто кричала мамка, — поклонись Степану Федоровичу! Ребята ж у нас…

Батька молчал, строгал планки и только изредка бурчал под нос.

— Ну, ну!

Мишка и Костя надевали наушники, слушали с замиранием сердца, как кто-то толстым голосом рассказывал о новой жизни, а иногда протягивали наушники батьке.

— На-кось, послушай, говорят чего!

— А ну вас! — отмахивался батька.

Старый дед однажды залез на полати, нацепил наушники, слушал долго, а потом потихоньку положил уши на овчину, слез на пол и крадучись выбежал вон из избы.

— Тс-с — закричал он, размахивая руками. Шаркая валенками, он выскочил в сени. Ребята кинулись за ним. Дед перемахнул через кадки с квашеной капустой и по лестнице взбежал на чердак.

— Эй, кто там? — крикнул дед. — Выходи живо, не то плохо будет!

Ребята захохотали.

— Тс-с, — погрозил дед пальцем. Схватив в руки сук от яблони, он воинственно взмахнул им над головой.

— Эй! Эй! Расшибу!

— Это ж по воздуху! — не утерпел Костя. — Не достанешь ведь суком-то!

Дед подозрительно и хмуро поглядел на ребят.

— Кого здесь спрятали? — сказал он недовольным голосом.

— Никого не прятали, — ответил с достоинством Мишка, — потому это есть радио, которое на тыщи верст подает голос.

Дед вернулся в избу, ворча что-то под нос, и молча забрался на печь.

Кроме деда, так никто и не заинтересовался радиоприемником. Батька теперь чаще уходил из дома и возвращался только к вечеру.

Мамка ходила с красными от слез глазами, а бабка то-и-дело молилась перед иконами.

— Мам! — кричали иногда ребята. — Слушай-ка, поют как!

— А ну вас! — хмурилась мамка.

Вечером приходили Федоров, кривой Лузгин, кузнец, Николай и дядя Павел. Они засиживались подолгу, курили и вечно спорили. Все чаще и чаще разговоры шли о какой-то ссуде, но что это за ссуда, ни Мишка, ни Костя долгое время понять не могли.

— Дадут ссуду! Это ж беспременно, — уверял Федоров.

— Так вам и дали! — почему-то злилась мамка. Брать они мастера, это верно, а уж насчет давать, пождете еще!

— У кого брать-то? — кричал Федоров. — У тебя что ли? Много у тебя взяли?.. Эх, темнота!

— Должны дать, — гудел кузнец, — потому есть это своя власть… Не допустят, чтобы с голоду мерли!

— Тебе много дали? — сердилась мамка.

— Не надо было, так и не давали, — гудел кузнец, — а теперь беспременно дадут. В которых местах недород — беспременно дают ссуду.

— Да и куда ж податься? — моргал единственным глазом Лузгин. — Або к кулаку, або до своей же власти. Это ж понимать надо!

— Понимаете вы! — кричала мамка. — Ребята с голоду пухнуть начали, а вы тары-бары растабарываете. Силантью поклониться надоть. К Силантию с нуждой итти надоть!

— Врешь, тетка! — стучал Федоров кулаком по столу, — не резон это, чтобы беднота перед кулаком поклоны била.

— Время еще терпит, — примиряюще говорил батька, — ты это не бреши, что с голоду пухнем. Хватает пока. А там поглядим.

— Эх жисть! — вздыхал Лузгин.

— Спохватился! — орал Федоров. — А что с весны говорил тебе?

— Что ж ты говорил? — моргал Лузгин.

— А то и говорил, что организоваться надо… За ум браться пора.

Лузгин отмахивался рукой, точно от назойливой мухи.

— Э, брат, неурожай и колхоз до корней прохватить может. Божья сила!

— Божья! — передразнивал Федоров. — А я скажу так: богу этому мы сообща-то нос порошком бы забили. И не чихнул бы.

— Пустое говоришь.

— Нет, брат, не пустое, — горячился Федоров, — видал, как Прокофий порошками бога обманул?

— Се равно хлеба-то повалило! И он не ушел.

— А вот и ушел! Что у вас? Шаром покати в полях, а у него хоть и не ахти сколько, а все ж плохо бедно, до весны хватит хлеба, а там корову продаст или овец, вот глядишь и вывернется!

— Прокофий сила!

— Сила? А мы кто? Один Прокофий так это сила, а нас столько народу и на-те — не сила мы! Дубье!

— Ссуду дали бы, — вздыхал дядя Павел.

А хлеба становилось с каждым днем все меньше и меньше. Мамка выдавала теперь ребятам по маленькому куску, да и то ворчала при этом:

— Картошку есть надоть. Не напасешься хлеба-то для вас.

Иногда в избу забегали соседки, просили одолжить немного мучицы.

— Завтра отдам, Сергеевна, — кланялась соседка.

— Где же ты отдашь, бедолога? — хмурилась мамка. — Ай с неба в огород упадет?

— Ей-бо, отдам! — божилась соседка. Мужик мой рыбу понесет к попу! Обменяет рыбу-то!

Мамка отвертывалась от соседки.

— Носили уж которые, да не берет поп… Говорит, вся деревня на год натащила рыбы. Не сердись ты на меня, а хлеба не дам! Вон ртов-то у меня сколько… И мамка показывала рукой на ребят.

— С чего давать-то? — вмешивалась бабка. — У самих не боле пуда осталось! Седни вам дадим, а завтра сами должны под окна итти.

— Ссуду бы, — вздыхали в деревне.

Кое-кто толкнулся к кулакам, у которых оставались запасы хлеба еще от прошлого урожая. Но кулачье не торопилось ссужать хлеб.

— Подождать надо, — говорили кулаки.

— Да чего ж тут ждать? С голоду ж мрем!

— Ничто! Месяц, другой потерпите! А с голоду не помрете! Рыбы в озере вон сколько.

Тем временем цены на зерно в деревне поднимались и дошли до 10 рублей за пуд. В это время кулачье «расщедрилось». Силантий и Пров поглаживали бороды, усмехались:

— Что ж, православные, берите кому сколько надо.

Беднота, обрадовалась.

— Благодетели наши! Дай вам боже всякого здоровья.

Народ повалил с мешками к амбарам богатеев.

— Выручайте! Будет хлеб, — сполна отдадим! С процентом получите!

Кулаки гремели ключами.

— Выручить не хитро, да только и самим не расчет в убытке оставаться.

— Процент назначайте.

— Процента вашего не надо! А только наше слово такое: отдавать будете деньгами, а не хлебом. По десять, кажись, пудик-то идет? Ну вот по десять опосля и рассчитаетесь!

Беднота взвыла:

— Да ведь разор это! Кабы цена такая года три держалась — не жалко, а только где ж это видано такие цены?

— Чтоб вы подохли, мироеды! — ругались самые горячие.

— Ишь какая политика?! — возмущались бедняки.. — Он тебе пуд, а ты опосля десять продать должен, чтобы рассчитаться.

И снова покатилось по деревне:

— Эх, ссуду бы!

Из города приехали какие-то люди, ходили в полях, потом писали в сельсовете бумаги, а уезжая обещали поторопить выдачу ссуды. Но шли дни, а город молчал. В деревне во всех домах ели рыбу да картошку, и только в кулацких домах попрежнему вкусно пахло печеным хлебом.

Мамка ходила злая. Ребятам попадало по затылку за каждый пустяк. Попросил Костя как-то хлеба, мама промолчала. Костя захныкал.

— Да-а-й!

Мамка подскочила к Косте и влепила ему здоровую затрещину.

— На!

Совсем маленькие кусочки хлеба получал только Шурка, а Мишка и Костя ели одну рыбу с картошкой.

— Дай хоть кусочек хлебца! — просили иногда мамки ребята, но мамка и слышать не хотела таких разговоров.

— Будете приставать, — шкуру спущу и радий ваш выброшу!

Ребята притихали. Радиоприемник, установленный на полатях, был теперь ребятам всего дороже. По вечерам, когда все укладывались спать, Мишка и Костя надевали наушники и уносились в иной мир.

Далекий город ощупывал в темных полях высокие антенны и обрушивался в приемники грохотом музыки и пеньем. По вечерам так хорошо было лежать на полатях, на крепко пахнущих овчинах, и слушать городское штукарство. Вперемежку с музыкой громкий голос какого-то — видать серьезного — мужика рассказывал, что делается в этом большом мире. Случалось так, что ребята засыпали с наушниками и утром их будил громкий бодрый голос:

— Руки на бедра! Ну, ну, бодрей! Стряхните с себя сон! Так, так! Начи-най!

Это передавалось по радио какая-то гимнастика, но для чего она передавалась, ни Мишка, ни Костя так и не могли понять.

Однажды под вечер ребята услышали:

— Пострадавшим от неурожая районам направлена безвозвратная ссуда. Семенной материал будет отгружен в этих районах через два месяца.

— Ссуда! — вытаращил глаза Мишка и, бросив наушники, кубарем скатился с палатей.

— Батька! — закричал Мишка, выскочив во двор. — Ссуду дают!

Батька поправлял плетень у сарая.

Сильными ударами обуха он вгонял в землю тычки и при этом крякал:

— Ак-ха, ак-ха!

— Батька, — подбежал Мишка, ссуду дают по радио.

— Чего? — бросил топор батька и тяжело перевел дух.

— Ссуду, говорили сейчас! Иди-ка послушай.

Мишка кричал так громко, что его услыхали соседи. К плетню подошел дядя Павел.

— Привезли, что ли?

По радио, дядя Павел! Ей-бо, передавали сичас!

— Ну? — обрадовался дядя Павел.

— А не врешь? — спросил батька.

— Ей-бо! — перекрестился Мишка.

Услышав слово «ссуда», подбежали еще двое, вынырнул откуда-то и Федоров.

— Дают? А? Что? Не говорил разве я?

— Ну, ну, послушаем!

Народ повалил следом за Мишкой в избу.

Это был самый лучший час Мишкиной жизни. Еще совсем недавно никто даже внимания не обращал на радиоприемник. Федоров говорил, что громкоговорители ему еще в Красной армии надоели, батька и мамка считали радио баловством. Бабка хотя и пыталась слушать, но была она глуховата на одно ухо и ничего поэтому не услышала. А дед плевался, если ему предлагали послушать. Один дядя Степан побывал раза два на полатях, но всякий раз, когда надевал он наушники, радио как на зло молчало. Дядя Степан рассердился и пустил по деревне плохую славу про радио.

— Трещит чего-то там, вот и пойми! Пустая затея!

Иногда забегали к Мишке и Косте другие ребята, но днем радио почему-то больше молчало, а вечером кто же слушать будет?..

Рано ложатся спать в деревне.

Влетев в избу, Мишка крикнул:

— Говорят еще?

Костя спустил с полатей голову с наушниками, сдвинул микрофон с одного уха и спросил:

— Чего?

— Про ссуду говорят еще?

— Не! — мотнул головой Костя, — какую-то атому разъясняют.

— Какую атому?

— В клетках, говорят, живет. Вроде птицы что ли… Не понять!

— Путаешь чего-нибудь, — сказал батька и сам полез на полати. — Ну-ка, дай-ко-сь мне!

— С батькой на полати полез и Федоров.

— Ребята чего понимают? А я привычный к этому делу. В Красной армии бывало, надоест даже…

Батька и Федоров нацепили наушники и притихли.

— Атомное ядро, — шопотом повторял батька, посматривая с палатей серьезными глазами, — долгое время считалось конечным элементом материи, но в последнее время…

Батька замолчал, прислушиваясь к голосу радио, и так сидел некоторое время, шевеля потрескавшимися губами, потом нахмурился и сбросил наушники на овчину.

— Пойми тут: ликтороны, атомы, клетки да…

— Тьфу, дьявол!

Снял наушники и Федоров.

— Научное разъясняют, — сконфуженно произнес он.

— А про ссуду-то? — спросил дядя Павел.

Батька посмотрел на Мишку.

— Где же ссуда-то твоя?

— Дык… Сам слышал…

— Что же, — вступился Федоров, — не год же про ссуду передавать. Кому ссуда интересна, а кому иликроны с атомами… Тут на всякий вкус, вить… Кому что надо… А ты, Мишка, того… не ослышался?

— Вот, ей-бо! — перекрестился Мишка.

— А ну-ка, повторить можешь, чего передавали?

— Могу… Слушаем мы давеча, а оно и говорит: пострадавшим от неурожая выдаем без возврата…

— Чего выдают-то?

— Ссуду! А семена…

— Так и сказали ссуду?

— Ей-бо, сам слыхал!..

— А про семена-то как, как?

— А семена, грит, через два месяца…

Батька посмотрел в сторону радиоприемника и нерешительно сказал:

— Да оно, пожалуй, на правду похоже… Вроде бы и время выдавать…

— А по скольку дают-то? — спросил дядя Павел.

— Не говорили об этом!

Пойманная антенной новость мигом облетела деревню. В избу, набитую народом, пришел председатель сельского совета, старый солдат Кандыбин, расспросил ребят и покрутил желтые от махорки усы:

— Ну, вот… А чего орали? Пришло время и дают…

— А может брехня это… С радия чего возьмешь, коли взбрешет? И говорит-то откуда, неизвестно.

— Брехни тут никакой не может! — строго сказал председатель. — Раз властью разрешено передавать по воздуху, стало быть все на совесть.

— Ну и слава богу! — вздохнула вдова Устинья. — я было к Силантию уж хотела… Чуть было, ить, хомут не надела на шею…

Через три дня в сельсовет пришла бумага. А через неделю деревенская беднота получила из города хлеб, который советское правительство отпустило бесплатно.

— Вот оно! И отдавать не надо! — кричал Федоров. — Своя власть, потому и бесплатно… Не то что кулачье…

— Ты к чему это?

— А все к тому же: власть нас научает колхозами жить, а вы все думаете худа она желает нам, Адьеты!.. Верно, громкоговоритель? — обращался Федоров к Мишке.

— Я ничего не знаю, — пыхтел Мишка.

Он был немного сердит на Федорова. Да и то сказать, как же тут не сердиться, если Федоров прозвал Мишку громкоговорителем. А деревенские ребята и рады.

— Эй, громкоговоритель! — дразнили Мишку в деревне ребята.

Мишка сначала гонялся за обидчиками, норовя загнуть им салазки, но потом привык к новой кличке и уже не обижался. С той поры, как он обрадовал деревню новостью, на полатях перебывало изрядно народу. Даже сам председатель совета Кандыбин лежал здесь целый вечер с наушниками. Он отчаянно дымил махрой, жестоко крутил усы и пристукивал по доскам пятками. А потом снял наушники и сказал:

— Чистая химия. И даже того хлеще… Надо будет в сельсовет провести!

После этого Кандыбин дня три говорил о том, что надо поставить радио в сельсовете, но вскоре успокоился.

Радио в сельсовете так и не появилось.

Социалистические гуси

Однажды Мишка и Костя услышали по радио совсем необычайную историю. Знакомый голос, который они узнали бы теперь из тысячи голосов, рассказывал о том, как в одной деревне пионеры и школьники устроили птичник и развели таких кур, за которых им был выдан похвальный лист на выставке и целых сто рублей.

Радио говорило о том, как вся деревня ходила к ребятам учиться ухаживать за птицей и каким почетом были окружены затейники пионеры и школьники.

Прослушав эту историю, Мишка снял наушники и сказал:

— Ловко небось? На сто рублей, поди, сто возов хлеба купили!

С этого дня Мишка начал задумываться. Он бродил в раздумьи по двору, заглядывал к гусям и долгое время глядел на них, не замечая яростного шипенья, которым гуси встречали Мишку.

Он рассказал отцу все, что слышал, и осторожно намекнул:

— Мы бы с ребятами еще чище могли обделать такое дело.

Отец зевнул, потрогал вихры Мишки и молча принялся подшивать валенок.

— Ей-бо, устроили бы…

— Ну, ну! — сказал отец, — не вертись тут… Ступай-ка на улицу!

Встретив как-то Федорова, Мишка снова рассказал о пионерах и школьниках, которые получили сто рублей за своих кур.

— Ну и мастаки! — удивился Федоров. — А ты, громкоговоритель, пустяками занимаешься. Собрал бы вот ребят, да и отчебучил бы такую же штуку…

— Мы бы еще чище устроили, — сказал Мишка.

— А ты не хвались. Сначала сделай, а там и говори!

— Сделаешь тут. Я батьке давеча говорил, а он молчит…

— То-то, что батьке говорил… А те ребята, поди, без батьки дело начали!

После этого разговора Мишка сходил к учителю и снова рассказал о том, что слышал по радио.

Учитель заинтересовался этой историей. Он немного подумал и сказал:

— Ты вот что, собери-ка подходящих ребят да заходи с ними. Мы потолкуем об этом.

Мишка обошел своих приятелей и каждому рассказал о пионерах и школьниках, устроивших птичник, а также о том, что учитель обещал помочь устроить это дело.

— Учитель говорил, — тыщу можно получить! — отчаянно врал Мишка, соблазняя приятелей.

— Здорово! — удивлялись Мишкины друзья.

Затея Мишки особенно понравилась Володьке, поповскому сыну, и Фильке, сыну кулака Силантия.

Всех принимать не будем, — говорил Филька, много народу будет, по скольку рублей достанется:

— Пять и то много, — поддержал Володька, — если тысячу на пять разделить — выходит по 200 рублей всего. А больше принимать — совсем мало будет.

— Где же ты пять считаешь? — спросил Филька. — Я — раз, Володька — два, а Мишка с Костькой из одного дома, выходит за одного должны считаться. Значит три. Кому ты еще сказал?

— Пашке Устиньеву!

— Считай четыре! И хватит. Молчи теперь, а то налетят разные, чего тогда будет.

— По двести пятьдесят на четырех выйдет, — сосчитал поповский сын.

— Так ты, смотри, молчок! — сказал Филька.

На другой день вся компания направилась к учителю. Дорогой Филька делил будущие барыши и упрашивал ребят никому не говорить о птичнике.

— Учитель-то тоже, поди, в долю захочет? — горевал Филька.

— А ты как думаешь? Даром что ли будет возиться?

— То-то и есть.

Но Филька напрасно горевал. Когда ребята пришли к учителю, они застали его за упаковкой вещей. Он сидел на корзине, увязывая ее веревками. В комнате на полу лежали узлы и два рыжих старых чемодана.

— Пришли? — вытер пот со лба учитель. — Ну вот и хорошо, что не опоздали.

Он затянул узел на корзине и выпрямился.

— Все тут?

— Все, — сказал Мишка.

— Маловато, — оглядел учитель ребят, — хотя… Оно даже и лучше пожалуй!

— Ясно — лучше, — поддакнул Филька.

— Так вот, ребята… Вы это… начинайте. Места здешние замечательные. Выпас хороший. Вода под боком. Для гусей — самое отличное место. Озолотить можно округ.

— А Мишка говорил — курей разводить, — заметил Пашка.

— Каких кур? Гуси — будущее нашего края, а не куры. Для курицы нет здесь почвы. Да и где достать сейчас породистых кур?.. А гуси у вас хорошие. Если правильно поставить дело, так гусей прямиком можно за границу гнать. А ведь это золотая валюта… Эх, чорт возьми, не во-время переводят меня, а то бы мы тут такое дело развернули, что вся губерния ахнула бы.

Он посмотрел на растерянные лица ребят и сказал:

— Другую школу дают мне.

— А птичник-то? — ахнул Мишка.

— Птичник, видать, самим вам придется устраивать… Да вы того… Спец я небольшой в этом деле. Сам учиться хотел с вами… Ну, а этого… того самого… пока вы тут начнете налаживать дело, я тем временем достану какую-нибудь книжку о правильном уходе за гусями и перешлю ее вам… А может еще обратно переведут меня в вашу деревню.

Учитель вытер носовым платком лицо.

— Эх, чорт возьми, — сказал учитель с огорчением, — ну, почему бы нам не взяться было за такое дело пораньше?

— Раньше не передавали, — угрюмо буркнул Мишка.

— Вот, вот! — заволновался учитель. — И все мы так: раньше не передавали! А у самих ума не хватило! Эх, деревня матушка! Да и я тоже хороший гусь!

Ребята посидели некоторое время, поговорили о птичнике, но беседа как-то не клеилась. Неловко попрощавшись с учителем за руку, ребята уныло побрели по домам.

— Ничего не выйдет, — сказал Володька.

— Выйдет, — неуверенно пробормотал Мишка, — учитель вон что говорит…

Пашка ширнул ногой камень с дороги и с сожалением сказал:

— С учителем бы вышло, а так — пустое дело.

Филька потихоньку потянул Мишку за рукав и, подмигнув глазом, сказал:

— Ясно ничего не выйдет!

У церкви ребята расстались. Володька и Пашка свернули в кривую уличку, Мишка и Филька пошли к мельнице. Пройдя несколько шагов, Филька оглянулся и сказал шопотом:

— Пускай идут! Мы сами обделаем все! Для чего нам народу много?

— Верно, — обрадовался Мишка, — не хотят и пускай себе. И без них обойдемся!

На задворках филькиного двора ребята уселись и начали обсуждать, как им начать это дело. Филька подобрал под себя ноги и с важностью сказал:

— Ну, рассказывай все.

— Чего это?

— А все, что это за дело такое, платят когда, рассказывай, что знаешь.

— Что, ж, — подумав немного, сказал Мишка, — дело обыкновенное. По радио говорил один. В какой-то деревне собрались пионеры и школьники. И вот надумали они устроить птичник. Набрал яйца от кур, потом взяли восемь квочек в долг и посадили.

— Куда посадили?

— На яйца. Ясно?

— Да где посадили-то? Курятню, что ли, сделали?

— Не… Старая изба там была… Сторож церковный раньше был…

— Ну?

— Выростили они значит семьдесят курей… Потом послали одного парнишку в ближнее село к одному деду..

— К деду?

— Ну да! У деда того — самые распрекрасные курицы. Ну, значится за трех куриц своих взяли у деда по одной на племя. И этих посадили. Вывелось у них сто восемьдесят… вот названья-то не припомню никак… Но… хороших, здоровых… Ну, а потом по всей деревне куру за куру обменяли. И вся деревня развела таких. Ну, а потом выставка такая была, и ребятам дали похвальный лист и денег.

— Сколько денег-то дали?

— Ст… Тыщу! — снова соврал Мишка, боясь как бы Филька не раздумал войти в кампанию.

— Так, — почесал переносицу Филька.

— И почет был от всей деревне. По радио передавали фамилии.

— Это пустое, — приподнялся Филька с земли.

Он посмотрел поверх головы Мишки, подумал немного, потом, не говоря ни слова, размахнулся и ударил Мишку по зубам.

— За что? — закричал Мишка, закрывая лицо руками.

— А не трепал чтобы всем! Будешь еще кому говорить об этом, — всю рожу растворожу, зуб на зуб помножу. Нишкни, об этом никому. Слышь?

Мишка от обиды разревелся. Соленые слезы катились по его лицу и застилали сеткой глаза. Словно в тумане он увидел спину Фильки, который шел через огород во двор.

Мишка приподнялся с земли и медленно пошел домой, вытирая грязным рукавом глаза.

С заплаканными глазами пришел Мишка к Федорову и, глотая слезы, рассказал ему всю эту историю.

— Ну и дурак! — проворчал Федоров: — Вздумал тоже компанию с кулаком вести.

— Дык… он же не кулак, — захныкал Мишка, — это ж батька его.

— Все равно. Яблочко от яблони недалеко катится… А ко мне то ты чего пришел?

Но Мишка и сам не знал, почему он пришел жаловаться Федорову, а не батьке. Просто тянуло Мишку к этому здоровенному парню, который подбивал мужиков зажить какой-то новой жизнью.

По-совести сказать, Мишка совсем не понимал, какой может быть эта новая жизнь, но по твердому его мнению должна бы она быть лучше, чем теперь. И очкастый вот тоже рассказывал про новую жизнь. Говорил, что город по-новому давно живет. Как живет, очкастый не объяснил, но эта жизнь была наверное хорошей и с халвой и с колбасой. Вот радио тоже. И оно из этой новой жизни.

Должно быть неплохая в общем жизнь. И поют там, и музыка играет, и все-то на свете знают. Очень интересная жизнь. Обдумав все это, Мишка сказал:

— Хочу с тобой… Хочу по-новому чтобы… В колхоз хочу… И Костька еще…

— Помощник? — захохотал Федоров. — Н-да, Мишка… Оно конечно, в принципе на все сто процентов, однако даже пахать тебя не заставишь… Гайка слаба.

— Я боронить могу, ей-бо!

— Боронить-то паханое надо… То-то и есть…

Федоров внимательно посмотрел на Мишку, который стоял перед ним с запухшими от слез глазами, и задумался.

— Один ты, Мишка, вот беда, — заговорил после продолжительного раздумья Федоров, — а только одному теперь ни скакнуть, ни прыгнуть. Жестокие теперь времена. Человек к человеку подбирается. Сила к силе… Классы так сказать… Вот таким бы, как ты, в пионеры надо. Филек-то скрутили бы тогда.

— А как это? В пионеры-то?

— Леший его знает!.. В городе там всякий парнишка про то знает, а только невдомек мне было разузнать, как следует.

— Я бы лучше в колхоз с тобой поехал!

— Как это поехал?

— Ну да… Ты же подбиваешь мужиков в колхоз ехать!

— Вот здорово! — удивился Федоров, — по-твоему колхоз в тридесятом царстве, что ли?

— Дык… сам же говорил, жить по-новому, на новой земле…

— Эка хватил! — засмеялся Федоров. — А ты не ставь всякое лыко в строку… Эх, голова твоя ежовая… Да куда же нам ехать, когда и тут чудесно. Вона дышит-то как!

Федоров повел рукой, и Мишка невольно проследил глазами за движением этой крепкой, мускулистой руки.

Вокруг простирались поля, смыкаясь вдали с небосклоном. К заходу солнца тянулись подернутые голубой дымкой леса. Вправо сквозь сосны блестело, словно огромный оловянный глаз, спокойное озеро.

Земля, казалось, дышала и беспокойно вздымала грудь.

— Силища-то какая, — забормотал Федоров, поводя глазами, в которых светилась мужицкая жадность к земле.

— Ишь как распласталась, матушка, — с любовью произнес Федоров. — И ее-то, богатыршу эту, сохой ковыряют! Адьеты! Трактором ее, плугами пороть надо. Силой бы на нее навалиться… Эх, и потеха была бы. Загудела бы, родная, затряслась, да как посыпала бы свое добро, аж закрома полопались бы. Затопило бы зерном. По крыши навалила бы.

Словно проснувшись, Федоров посмотрел на Мишку и спросил:

— Вам в школе объясняли про социализм?

— Не… Не проходили еще!

— Дура! Не проходили! Социализм не проходят, а делают. Социализм — это, когда дураков нет… Видал землю-то? То-то и есть! А ты через десять лет погляди, что будет. Деревню всю фьють! К чорту! Домишки эти — под откос. А на месте деревни дворец выбухаем. Окна будут, что твой дом. По крыше тучи станут царапаться. По всему дворцу иликтричество. Всюду пальмы в бочках. Чистота. Ванная. Души… Сохи — в печи. А вместо сох — каменные сараи для тракторов. Работать станем всем миром. Гром пойдет в полях от машин. А вообще-то наши мужики адьеты. И батька твой адьет. А башка у твоего батьки хуже ослиной. Думает все, а чего тут думать?

Федоров задумался. Он стоял посреди двора, загаженного навозом, обнесенного развалившимся плетнем, и, широко открыв глаза, смотрел в поля.

— Н-да, — наконец сказал Федоров и тяжело вздохнул, — работать надо, Мишка! С неба все это не посыпется… О птичнике ты что-то болтал. Что ж, это, пожалуй, не плохое дело… Ну-да, — загорелся внезапно Федоров, — может с птичника и начинать надо… Может с малыми ребятами и скорее кадило раздуем…

В тот же вечер Федоров завел разговор с батькой о затее Мишки.

— А ведь ребята твои умнее тебя оказались.

Батька обиженно промолчал.

— Право слово, умнее. Ты пока собираешься, а Мишка вон и синяков нахватал… Мишка-то действовать начал…

Федоров рассказал про Мишкины похождения. Батька только носом шмыгнул, а мамка сказала со злостью:

— Так ему и надо. Не лезь, куда не просят. Гусак какой завелся. Удумал тоже. По дому лучше помогал бы, чем штукарствовать-то… Молодец, Филька! Так и надо.

Федоров покосился на мамку и в сердцах плюнул на пол.

— Чего ему помогать-то тут. Козла, что ли, доить? Хозяева! Нет, ты подумай-ка, — обратился снова Федоров к батьке, — гусь наш, ведь, действительно первосортный. Место для гуся подходящее. Вон и учитель то же говорил им. Взяться, как следует, чорт знает чего натворим. Всю деревню на голову поставим. Мне вон Мишка сказал вчера, так я мимо ушей пропустил, а сейчас сам вижу, какое может быть огромное дело.

— Гусиный колхоз? — усмехнулся батька.

— Ты не смейся, — мотнул вихрами Федоров, и Москва сразу не строилась. Начнем с гуся, а там, как двинем… И эх, держись деревня. Во как поскачем.

— Это глупости! — сказал батька. — Про такое дело и думать не хочу…

И рассердился даже.

— То он одно придумает, то другое. А ну тебя к богу… Точно сума переметная. Право слово.

Так же бесполезно старался втянуть в гусиное дело Федоров и других мужиков из бедноты. Над Федоровым только смеялись.

Федоров ругался, стучал во всех избах кулаками по столам и в горячке посулил каждому заехать оглоблей по шее, когда он с малыми ребятами построит социализм в деревне на все сто процентов.

Разозленный неудачей, Федоров пришел как-то к Мишке и сказал:

— Ладно, без них возьмемся… Пусть черти со стыда подохнут, когда ребята социализм построят… Собирай ребят. Всех собирай, кто захочет. Побольше набрать старайся.

— Фильку не буду собирать!

— Точка. Филек к чорту.

Не чуя ног под собой, Мишка обежал всю деревню. Захлебываясь от радости, он рассказывал ребятам и о премии и о дворцах, путался, сбивался, а заручившись согласием притти к Федорову, бежал дальше.

Всю деревню обежал Мишка, но пришло только девять парней да три девчонки, хотя Мишка из девчонок никого не приглашал. А почему они пришли, Мишка и сам не знал.

В тесной избе Федорова ребята разместились по скамьям, девчонки прижались к печке. Петька Муравьев корчил рожи и всех смешил. Сенька, сын вдовы Устиньи, надел на голову горшок и, высунув язык, покачивал головой. Дурачество ребят рассердило Мишку.

— Махонькие что ли? — прикрикнул он на Петьку и Сеньку. — Тут всерьез собрались, а они дурака валяют.

— Пускай их подурачатся, — вступился Федоров, выдвигая стол на середину.

Однако ребята притихли и стали серьезными.

— Что ж, — осмотрелся Федоров, — видать, никого не придет больше?

Ребята помолчали. Мишка подпрыгнул на месте, вытянул голову и потихоньку опустился на кончик скамьи.

— Так вот, ребята, — кашлянул Федоров и повел речь о птичнике. Говорил он о том, какое это огромное дело, как надо начинать его и что будет, если хорошо наладить работу. Он, как и в тот раз, на дворе, широко открыл глаза и, не видя ни ребят, ни прокопченных, изъеденных стен, заговорил о социализме, о дворцах, о новой жизни. Рассекая руками воздух, он словно плыл к этому чудесному миру, далекие берега которого тянули его с непреодолимой силой. И за ним, за его горячей, сбивчивой речью, уплывали завороженные ребята.

Все это было похоже на чудесную сказку, чудеснее, всего потому, что могла она стать былью здесь, в этой деревне.

Слушая с жадностью Федорова, никто и не заметил, как быстро пролетело время.

— Будто сказка, — несмело заметил Колька Гарфенихин, когда Федоров кончил говорить, — вроде на ковре-самолете летали.

— Сказка? — удивился Федоров. — Пусть будет по-твоему. А только ковер-самолет — это гуси. На крыльях гусей мы и помчимся.

Батька привозит маленьких великанов

Прошло несколько дней.

Затея Федорова обсуждалась в деревне на все лады.

— Придурковатый парень, вот и мудрует, — говорили некоторые.

Другие ехидничали.

— Где бы самому в батраки итти, так вона он сколько себе батраков набрал. Полный двор наймитов! А вы говорите дурак!

— Отцам головы крутить надо за это, — ругались некоторые, — дурачье ить какое! Будто ребятам в своем хозяйстве неча делать!

— Я своему показал, — хвастал хромой Митрофан, — тоже ить в канпанию было сманили. Приходит, дай, грит, батька, десять свежих яиц да гусыню на месяц. Ну, наломал хвост-то…

Находились и такие крестьяне, которые хотя и не одобряли затеи, однако и ребят своих не удерживали и яиц пообещали дать и гусынь.

— А чего не дать? Федоров говорил, что яйца вернут взад, да еще по гусю дадут в придачу. А гусыня не убудет. С корму опять же долой.

— А может что и выйдет у них. Пущай раздувают кадило!

Мишке теперь проходу не давали в школе:

— Эй, громкоговоритель, скоро на яйца сядешь?

— Глянь, ребята, главный гусак идет!

Доставалось и другим «канпаньонам».

Мишка хотя и слышал эти обидные слова, однако и виду не подавал. Старался пропускать обиды мимо ушей. Впрочем, не все легко переносили насмешки, случалось и поплакать кое-кому; были и такие дни, когда «канпаньоны» жаловались Федорову, но этот парень советовал им плюнуть на всех с самого высокого места.

— Залезьте на колокольню и плюньте! — шутил Федоров.

Он теперь ходил веселый, напевал под нос разные песни, которые впрочем походили одна на другую, точно зерна жита, стучал во дворе топором, беседовал подолгу с ребятами.

— Мы им утрем нос-то, — подмигивал Федоров, стой, дай только срок.

Даже о колхозах перестал говорить с крестьянами Федоров.

— Фактом по лбу, — часто бормотал он, теперь — фактом по лбу! — и с ожесточением принимался рубить, строгать и пилить.

Федоровский двор стал неузнаваем. Старый повалившийся сарай выпрямился и покрылся заплатами из свеже-выструганных досок. По крыше ползали ребята, штопая дыры тючками соломы. Во дворе кипела работа, словно в муравейнике.

На самодельных носилках выносили из сарая щебень, кирпич и навоз, все что лежало там еще при жизни матери Федорова. Под навесом ребята рыли яму для будущего стока. Несколько человек мешали ногами рубленную солому и глину, а другие ляпали этой замазкой низ сарая.

— Тепло гусакам тут будет, — смеялся Костя, размазывая глину по щелям.

Сам Федоров с Пашкой и Мишкой устраивали в сарае окна.

— Застеклить нечем, — вот беда, — говорил Федоров.

— А может и не надо окон-то? — спрашивали ребята.

— Как это не надо? У Прокофия, вон, и скот и птица в светлых хоромах живет. А Прокофий все-таки по книжкам орудует. Ну, да не беда! Лето и так проживут, а к зиме, надо думать, разживемся монетой.

Работа по устройству птичника подвигалась к концу.

— Эй, громкоговоритель, — посмеивались ребята в школе над Мишкой, — на яйца скоро сядешь?

Но Мишка теперь и внимания не обращал на эти вопросы. Ходил Мишка радостный и какой-то растрепанный. После занятий в школе он мчался к Федорову, хлопотливо суетился, помогая устраивать птичник, а вечером залезал на полати и слушал радио.

Наступила зима. Большинство мужиков ушло из деревни в город на заработки. Распростился с ребятами и Федоров. Заколотив дом, он с батькой Мишки и Кости отправился на лесопилку в Тиуши, где говорили, нужны были пильщики.

— Месяца три подработаю. Хлеб целее будет, — говорил Федоров ребятам на прощанье. — А Тиуши все-таки город. Может что разузнаю и насчет нашего дела. А вы тут присматривайте, ребята. Вернусь, закрутим дело, аж пыль столбом пойдет.

Федоров уехал. После его отъезда Мишка заскучал. И однажды даже всплакнул. Было это в тот день, когда встретил Мишка кулачонка Фильку и имел с ним неприятный разговор.

Как-то вечером Мишка возвращался из школы, где задержался он в школьной библиотеке. Около избы-читальни его настиг Филька.

— Ты чего растрепал? — угрожающе засипел Филька, поровнявшись с Мишкой.

— Где растрепал?

— Я те кдекну!

Филька помахал перед мишкиным носом грязным кулаком и сказал:

— Мало я тебя лупцевал? — и ткнул Мишку кулаком в бок. — Муку сделаю!

Мишка втянул голову, ожидая удара, но в это время из читальни вышли Пашка и Сенька «канпанионы». Заметив «канпаньонов», Мишка расхрабрился:

— Не очень-то!.. А то смотри!

— Чего будет?

— Ничего! Эй, ребята, иди-ка сюда!

Филька перемахнул через плетень.

— Пожди, чорт! Я те еще поймаю!

Чувствуя себя за плетнем в безопасности, Филька показал ребятам обидный кукиш и похвастал:

— Пока ваша улита едет, — наши гусаки тыщу наклюют!

Мишка пришел домой расстроенный. Забравшись на полати, он с тревогой сообщил Косте.

— Филька гусаков на выставку послал!

Мишкины губы задрожали от обиды. На глазах показались слезы.

— А все мамка с батькой! Когда еще говорил им! Теперь уж послать бы можно.

Причитанья Мишки дошли до мамкиных ушей. Ворочая ухватами горшки в печке, она подняла раскрасневшееся лицо и недовольным голосом спросила:

— Чего еще выдумал, бездомный?

— Ничего, — насупился Мишка.

— Заворчал, словно старуха столетняя… Кого не поделили?

Мишка решил помолчать, так как разговоры о гусаках могли кончится для Мишки печально. Это он уже знал по опыту. Взъерошенный, словно сердитый воробей, Мишка сидел на полатях, горестно размышлял о Фильке, который опередил ребят. И наверное от огорчения не смог бы даже спать, но в это время Костя потихоньку начал смеяться.

— Филька-то врет, — хихикнул в кулак Костя.

Мишка с недоумением взглянул на брата и с надеждой в голосе спросил:

— Ты-то что знаешь?

— А вот и знаю, — щелкнул языком Костя, — гусаки-то весной родятся!

И ведь надо же так опростоволоситься! Ну как Мишка сразу не мог вспомнить такой простой вещи! Филька просто — на-просто прихвастнул, а Мишка уж и нюни развесил.

— А я-то, дурень! — покачал головой Мишка и, уже не думая больше ни о чем, заснул крепким сном.

А на другой день ожидала его другая приятная новость.

Еще на рассвете сквозь сон Мишка слышал, как возились в доме, хлопали дверью, как весело трещала печь и чей-то голос, похожий на батькин, говорил:

— Пусть поспят еще. Успеют нарадоваться!

Мишка открыл глаза и прислушался. Ну да, сомнений быть не могло. Приехал батька и очевидно привез что-то очень интересное. По разговору было видно, что даже мамка заинтересовалась тем, что привез отец.

— Польза-то от них какая? — спрашивала мамка.

— Федоров болтает, будто есть их можно и еще на продажу идут.

— Тьфу! — плюнула мамка, — вот бы уж ни за что не стала есть их.

Тут уж-Мишка не утерпел. Спустив ноги с полатей, он крикнул:

— Ты, батька, чего привез?

Отец засмеялся.

— Эва, какой слуховитый! На один глаз спит, а другим ухом слышит. Ну, ну, слезай, коли проснулся. Великанов привез вам.

Разговор разбудил и Костю. Спросонья расслышал он только последние слова отца: «привез вам». Что привез батька, этого Костя не расслышал, однако он покатился кубарем с полатей и, опередив Мишку, взобрался к отцу на колени.

— Дай кусочек!

— Чего тебе? — засмеялся отец.

— А привез-то чего… Я ж слышал! Да-а-ай!

Отец улыбаясь вытащил из-под лавки корзину, закрытую сверху полотном, открыл уголок, и тотчас же в этом уголке выросло что-то длинное и мохнатое.

— Кусай! — засмеялся батька.

Ребята в недоумении застыли над корзиной, не зная, что даже и сказать.

— Чего это?

Батька сдернул полотно. Перед глазами ребят запрыгали рыжевато-серые комки.

— Зайцы! — радостно закричал Костя, заметив у прыгающих комков длинные уши.

— Кролики это, — улыбнулся отец, — а по прозвищу бельгийские великаны.

— Это ж детеныши великанов! — сказал Мишка. — Великаны бывают больше дома.

Отец покачал головой.

— От-то-то! Какой ты умный!

— Я ж читал про великанов!

— Мало, что читал, а Федоров-то, поди, лучше тебя знает. Он там целыми днями торчит в этом… как он? Вот память-то! В музее, что ли?! Работу кончит — и туда. В каком-то кружке он там состоит. Не-то зологический, не-то затехнический…

Батька достал из кармана полушубка толстую тетрадку и протянул ее Мишке.

— А тут значится им все прописано, как обходиться с великанами и разная другая запись.

Был это воскресный день. И весь день ребята провозились с кроликами. Костя совал кроликам морковь и заливался радостным смехом, когда они поводя мордочкой, доверчиво брали морковь у него из рук и смачно грызли ее. Мишка попробовал покормить кроликов хлебом.

— Едят хлеб-то или нет? — заинтересовался Мишка, подсовывая корки.

Кролики, оказывается, и хлеб ели. Мишка пришел в неописуемый восторг. Однако мамка не так восторженно отнеслась к таким наклонностям кроликов. Она треснула Мишку по затылку и закричала:

— Сдурел, што ли? Ай хлеб у тебя лишний? Увижу еще раз, так вместе с зайцами вон выброшу!

Ребята предусмотрительно отодвинули корзину с кроликами подальше от мамки, а потом перетащили кроликов на полати.

— А интересно, — сказал Костя, — чего они будут делать, если радио дать им послушать.

С этими словами Костя попытался нацепить наушники на голову самого большого кролика, но кролик упорно отказывался от такого удовольствия. Опечаленный Костя вздохнул:

— Не привыкшие еще! Боятся!

Кроликов было пять. Они смотрели на ребят коричневыми глазами и не переставая шевелили ушами.

— Хорошие! — трогал кроликов Мишка руками. Потом, насмотревшись вдоволь, он достал тетрадку и начал читать.

Вот что было написано широким почерком на первой странице:

«Когда батька привезет кроликов, дайте им немного сена. Хорошо бы капусты или морковки, или картошки. Только не гнилой. Пусть едят. А тем часом устройте им ночлег. Который кролик с толстой, круглой головой — это самец, а которые кролики с подгрудником — самки. Самца посадите отдельно. Так надо. И чтоб он даже не видел самок. Только, чтобы не померзли. Холоду они боятся. Подстелите им соломы. А что после делать, читайте по тетради. Запись тут на каждый день, пока не приеду. Берегите их пуще глазу».

Кроликов устроили в старой бане, которую еще осенью хотели ломать. А не сломали только потому, что осенью по случаю недорода было не до бани. Большеголового самца поместили в парильне, самок в предбаннике. Ребята натащили в баню ворох соломы, сена, моркови, капусты и картофеля. В тот же день в баню пришли оповещенные Мишкой «канпаньоны» и притащили печеный хлеб, соленые огурцы, меду и свеклу. Мед и соленые огурцы кролики вежливо понюхали, но решительно отказались от этих лакомств. Зато с превеликим удовольствием начали уничтожать свеклу и печеный хлеб. Сенька предложил кроликам принесенную кочерыжку. Кочерыжка была уничтожена с необычайной быстротой.

По всей вероятности первая встреча «канпаньонов» с кроликами окончилась бы для кроликов очень печально. Во всяком случае кроликам грозила преждевременная смерть от изобилия всяческих всяческих угощений, но к счастию наступили сумерки. В бане стало темно. Уже нельзя было отличить кочна капусты от кролика. Ребята с сожалением и большой неохотой оставили кроликов в бане, а сами не спеша разошлись по домам.

Утром отец уехал обратно.

Тетрадь, исписанная Федоровым, пригодилась ребятам. Записки Федорова спасли кроликов от тысячи неприятностей и прежде всего от голодной смерти.

В первые дни кролики получали всякую пищу в изобилии, но через несколько дней мамка решительно запротестовала против кормления «зайцев».

— Сами с голоду дохнем! — ругалась мамка. — А будете зайцев кормить, выброшу к чорту и вас и зайцев.

И эту угрозу чуть было не привела в исполнение, когда поймала Костю с краюхой хлеба, которой Костя намеревался любезно угостить кроликов.

Ребята попытались перевести кроликов на харчи «канпаньонов», но и тут дело окончилось печально. Матери «канпаньонов» со всей решительностью восстали против зловредной привычки кроликов питаться хлебом, сеном и капустой.

Вот тут-то и пригодились записки Федорова. В конце тетради Мишка нашел такую запись:

«По случаю недорода в нашей деревне кормите кроликов обмялками[1]. Только надо обварить обмялки кипятком и немного присыпать отрубями. Хорошо давать немного жмыха кусочками. Изредка подкармливайте кочерыжками капусты. Понемногу давайте сена, давайте всего понемногу, но почаще. Кролики разбрасывают корм и уже не едят его, если он побывал у них под ногами. Давайте им пить чистую воду. Смотрите, чтобы посудина была чистой. Иначе пить не будут. Они привередливые очень. Но пуще всего смотрите за чистотой. Грязь и навоз от них выбрасывайте каждый день. Не то могут заболеть они и подохнуть».

Наступил февраль. Подули мокрые ветры. На буграх оголились черные борозды пашни. А как-то утром прошел теплый обильный дождь. Снег смыло с пашни, и только под буграми еще лежали бурые наносы. Без толку суетясь и крича, над полями летали мокрые галки. На дороге сквозь снег проступил навоз, и в навозе копошились вороны. Всюду бежали звонкие ручьи. Сугробы с шумом обваливались под ногами. По склонам, приминая бурую прошлогоднюю траву, лилась с журчаньем снеговая вода. Весеннее солнце расплескалось на улицах, засверкало весело в стеклах и подняло с земли дымящиеся, золотистые туманы.

Во дворах с шумом возились куры, обалдело гоготали гуси, торопливо гундосили утки.

На бревнах, щурясь от солнца, сидели крестьяне, покуривая цыгарки с запашистой махоркой и мирно беседуя о севе.

В один из таких веселых солнечных дней вернулись в деревню батька и Федоров.

Ребята были в бане. Засучив рукава, они наводили чистоту. Метлами сгоняли солому в угол. Скребками скоблили пол. Девчонки мокрыми тряпками вытирали покрытые темными пятнами половицы. Кролики, испуганно хлопая ушами, скакали в предбаннике, вызывая своими уморительными прыжками веселый смех.

— Будто блохи скачут, — хохотал Сенька.

— Куда? Куда? Я тебе задам!

— Кыш, ты, рыжая!

В это время дверь к приотворилась, и в баню вошел Федоров. Был одет он в городское пальто. На шее висел красный с зелеными разводами шарф. Голову прикрывала полосатая кепка.

— Тю! — заорали ребята, бросая работу.

— О!

— Вон кто!

— Ребя…

Федоров, глядя на ребят, рассмеялся:

— Ну, здорово, здорово! Эка, повыросли все как!

Потом он оглядел кроликов и, довольный осмотром, снова улыбнулся:

— Молодцы, ребята. Молодцы! А пятый-то где же? Подох что ли?

— Вон он, пятый-то, — сказал Мишка, приоткрывая дверь в парильню, где в одиночестве прыгал самец.

— Скучает? — поинтересовался Федоров.

— Не… Жрет, как боров!.. А ты как? Совсем уже?

— Совсем! — улыбнулся Федоров. — А вы тут как, не раздумали еще насчет гусей?

— Ясно — нет! — закричали ребята.

— Чего раздумывать-то?

— Не… Никто не раздумал!

— Это дело, — потер руки Федоров, — а я тут из города еще прихватил кроликов. Белых ангоров.

— Много?

— Семь штук!

Ребята всполошились. Побросав работу, они кинулись было к выходу:

— Где?

— Покажи!

Федоров схватился за скобу двери:

— Стой, стой! Кончим сначала с этими. Что тут еще осталось? Ну-ка, давайте помогу вам.

Работа закипела. Сменив подстилку и засыпав кроликам корму, ребята двинулись к Федорову. По дороге зашли к Тарасову, с которым Федоров приехал со станции. Во дворе стояла подвода, на которой лежали мешки и большая закрытая сверху полотном корзина.

— Эй! — постучал в окно Федоров. — Сергей Николаевич! Барахлишко свое беру!

Во двор вышел бородатый, добродушного вида великан, прищурился на солнце и почесал пятерней живот:

— Эва, армия-то какая. Словно фельмаршал ходишь. Де-ла!

— Армия? — в раздумье сказал Федоров. — Что ж, пожалуй правду говоришь, армия это и есть.

— Каждому теперь по пушке и пали-вали! Воюй! — мигнул глазом Тарасов.

— Ничего! Мы и без пушек раздуем такую войну, аж небу жарко станет.

С этими словами Федоров взвалил мешки на плечи. Ребята подхватили корзину, и вся «канпания» выкатилась за ворота.

Ребята учатся летать

После приезда Федорова ребята появлялись дома только к обеду да к ужину. Остальное время проводили они во дворе Федорова.

Здесь с утра до ночи весело пели пилы, звенели топоры и торопливо шаркали рубанки. Под навесом, вдоль стены, встали ровным рядом большие клетки. Сквозь решетку можно было видеть большеголовых бельгийских великанов и белоснежных ангоров.

Особенно интересны были эти маленькие белые комочки. Ребята первое время с удивлением рассматривали необычайные глаза ангорских кроликов, круглые, бледно-розового цвета.

— Будто не выспались, — шутили ребята, — ишь, глаза-то какие красные.

Интересны были и маленькие ушки с красивыми кисточками на концах. Всем хороши были ангорские кролики, да только смущала ребят незначительная их величина.

— Уж больно маленькие они. Вона бельгийцы-то какие… Бельгийцев бы надо купить еще!

Неодобрительно посматривали на ангорских кроликов и соседи.

— Крохотны больно…

Федоров только посмеивался:

— Мал золотник, да дорог… Тут главное пух кроличий. Первосортный пух, можно сказать.

— А на кой ляд пух-то этот?

— От-на! — разводил руками Федоров, — ну, а к примеру сказать, надо тебе фетровую шляпу сделать или боты дамские. Вот тут-то и подавай только этот пух. Или фуфайку добротную захочешь вязать. Опять-таки без кроличьего пуха, как говорят ни взад ни вперед… Русский фетр почему не в цене? А потому, что заячий пух употребляют. А заячий он жесткий да грубый. Одним словом, плохой дает фетр. Опять же взять заграничный фетр: он весь на кроличьем пухе заквашен… Так-то вот…

Деревня посмеивалась над затеей Федорова.

— Заячий дядя!

— Надумал тоже, зайцев разводить!

Эти разговоры доходили и до «канпаньонов», но «канпаньонам» некогда было слушать деревенски пересуды.

К концу февраля началась во дворе у Федорова самая интересная работа. Ребята тащили из дома гусиные яйца. Федоров смотрел каждое яйцо через трубку, свернутую из листа бумаги, отбирая яйца с зародышами.

— Пустое, — говорил он, откладывая в сторону некоторые яйца, — тащи назад.

«Канпаньон» возмущался:

— Как это пустое?

— А так, — объяснял Федоров, — если ты смотришь яйцо на свет и не видишь в нем махонького пятнышка, — никудышное это яйцо. Пустое! Зародыша нет в нем.

Ребята спорили, однако пустые яйца тащили домой.

После тщательного отбора наконец набрали 160 штук гусиных яиц. Для высиживания Федоров купил семь гусынь. Десять штук пришлось взять взаймы у отцов и матерей «канпаньонов».

Гусынь посадили на яйца.

— А теперь примемся за кроликов, — заявил Федоров.

И снова закипела работа. К самцам начали подсаживать самок, но самцов было немного, и эта работа затянулась до начала марта.

В деревне снова начались пересуды.

— Зайцев на гусиные яйца посадили!

— Умора!

— Мудрят ноне больно молодые ребята!

— И чего только мудришь? — посмеивались старики над Федоровым. — Спокон веков отцы наши от земли кормились, а ты от зайца пропитанье желаешь получить? Мудреный что-то больно!

— То-то, что земля! — передразнивал стариков Федоров. — А только смотрю я на вас и не вижу, чтобы от земли вы сыты были… Земля безусловно кормить может, однако земля землей, а культура культурой.

Как-то завернул в деревню уездный агроном. Наслушавшись рассказов и сплетен о «канпаньонах», он зашел к Федорову во двор посмотреть на птичник и на кроликов. Встречен был агроном с распростертыми объятиями. Федоров и ребята водили гостя по двору, показывали гнезда и крольчатник.

— Принялись вот — говорил Федоров, — да только и сами многого не знаем. Посоветуйте, товарищ агроном. Если, что не так делаем, скажите.

— Что ж, — сказал агроном, осмотрев хозяйство «канпаньонов», — дело у вас на правильной дороге. Порода кроликов выбрана удачно. Гуси тоже породистые. Правда, разнобой большой по породе, ну да там подберете.

— А может, что неправильно делаем?

— Гнезда для птицы неважные у вас! Надо бы прикрыть их так, чтобы свет не проникал. Потом уж очень сухо в вашем птичнике. Для водяной птицы это не годится. Ну, а с гнезда снимаете гусынь?

— Нет…. Мы корм под самый нос им подсовываем!

— Это плохо. Яйца должны изредка подвергаться охлаждению. Будете когда корм давать — так гусыню долой. Хорошо было бы давать гусыням купаться изредка.

— Да у нас в деревне тронуть гусыню боятся, когда сидит.

— То-то и плохо, — сказал агроном, — оттого гусыни и высиживают по 7 да по 8 штук… Дело в том, что в яйцах имеются незаметные для простого глаза дырочки, поры по-ученому. Через эти-то поры и дышит воздухом зародыш. Вот поэтому-то гусыню и нужно снимать время от времени с гнезда. А купаться гусыня должна для того, чтобы на яйца попадала влага.

Много еще полезных советов дал агроном, а когда уехал он, работы у «канпаньонов» прибавилось. От гусынь нередко приходилось ребятам реветь. Были гусыни злющие и щипались до синяков. У Мишки и Сеньки весь месяц с рук синяки не сходили. Не легкой была работа и в крольчатнике.

Но крепче всего доставалось Федорову.

Вскакивал он чуть свет. Работал неутомимо, как лошадь в вороте, не глядя на усталость. Рано утром, до восхода солнца, Федоров взрывал лопатой огород. Потом, бросив лопату, бежал на птичник и в крольчатник. В это время прибегали и ребята. Во дворе поднимался шум. Гусыни шипели, ребята покрикивали от щипков. Кролики бились в клетках. В корытах плескалась вода. С ведрами и соломой, с лопатами и метлами ребята бегали по двору, работая не покладая рук. А когда солнце выплывало над деревней, вся «канпания» усаживалась на завалинке и принималась завтракать. Ели принесенный из дома хлеб и холодную картошку. Изредка закусывали все это солеными огурцами или кислой капустой.

— Эх, — вздыхал Федоров, сбрасывая крошки хлеба с колен, — как только разбогатеем, беспременно коров заведем. По утрам молоко будет. Сыр можно опять же делать.

— А нас очкастый колбасой угощал, — хвастался Костя, — вот скусно-то. Все отдать за колбасу можно.

— Ничего, ребята. Не все сразу. Машинку закрутили — все будет. Свиней разведем, так своя колбаса будет. Эх, из мужиков пристал бы кто! Скорее развернулись бы.

На 30-й день гусята начали вылупляться. Ребята притащили во двор заготовленные ивовые корзинки. Устелили корзины тряпьем и с этими корзинами подсели к гусыням.

— Как запищит — хватай, — распоряжался Федоров, красный от волнения.

Не прошло и часу, как в корзинах уже попискивали золотистые живые комочки.

Не обращая внимания на щипки, ребята осторожно приподнимали гусынь, вытаскивали вылупившихся гусят и заботливо прикрывали их тряпьем.

Только к полночи кончилась работа. Вывод оказался удачным. Из 160 яиц болтунов было лишь 18 штук, да трех гусят «угробил» Сенька, попробовавший выколупнуть самых последних пальцем.

— 139 штук! — засмеялся Федоров, разгибая спину.

Такого вывода даже кулаки деревенские не имели. Даже у богатея Ульянова никогда больше 60 штук молодняка не было в гусином стаде. А уж Ульянов-то считался первейшим гусеводом на селе.

Ребята просто ошалели от радости. И дома только и говорили о своей победе на гусином фронте. Но на так отнеслись к этому событию крестьяне.

— Чьи гуси-то будут теперь? — спрашивали отцы да мамки.

— Чьи? Ясно — наши!

— Вот — на! Федоров кормил, а вам отдаст? Дурак что ли?

— Он кормил, а работали?

— Велика работа ваша? Ну, а в крайности — по гусаку даст и квиты!

Смущенные этими разговорами, ребята на другой день рассказали обо всем этом Федорову.

— Слушайте вы их, — с досадой нахмурился Федоров, — они пожалуй и не то набрешут. Кто гусей-то развел? Не я и не вы, а все вместе. Стало быть и гуси у нас общие. И заботы о гусях общие. И барыш от этого дела общий.

И снова завертелись «канпаньоны» в работе. Не успели насмотреться на гусят, как новую работу задали кролики.

С кроликами работа оказалась посложнее. Во время окота надо было потчевать крольчих солью, следить за чистотой воды, смотреть за тем, чтобы крольчихи не разбрасывали детенышей по клетке, а складывали их в гнезда.

В этот день Федоров носился точно сумасшедший.

— Главное, ребята, соль старайтесь придвигать, как начнут котиться! Не то пожрут крольчихи детенышей. Вода чтобы была чистой!

Он летал по двору словно ветер. Надо было присмотреть и за кормлением гусят, и тут боялся опоздать Федоров. Сеньку отрядили следить за кроликами. Все остальные принялись рубить круто сваренные яйца и молодую крапиву, приготовляя для гусят завтрак.

Гусиный завтрак скоро был готов. «Канпаньоны» притащили корзины с гусятами, но не успели приступить к угощению, как под навес прибежал взволнованный Сенька.

— Родят!

Федоров даже подпрыгнул на месте. Схватив Мишку за рукав, он бросился в крольчатник.

— Без меня кормите! От гусят не отходить никому!

Вбежав в крольчатник, Федоров заметался около клеток покрикивая:

— Мишка, Сенька, глядите в оба! Соль подоставляйте! Воды не забудьте!

Мишка дрожал как в лихорадке. Присев на корточки перед клетками и стараясь держаться так, чтобы крольчихи не видели его, он наблюдал за рождением молодых крольчат.

Они появлялись по одному. Это были крохотные комочки, обернутые в пленку. Крольчиха старательно облизывала новорожденных, снимая языком пленки. Потом мордочкой толкала крольченка в гнездо, и тот сейчас же начинал ее сосать. В это время крольчихе подсовывали под нос соль и воду. Кончив помет, крольчихи разрывали пуховую поверхность гнезда и осторожно прикрывали крольчат брюшком.

Помет кончился удачно. Мишка выскочил во двор и ошалело заорал:

— Го-тово!

— Сколько штук? — повскакали ребята.

— Не орите! — вышел из крольчатника Федоров, — дайте передохнуть крольчихам.

— А сколько штук? — шопотом спросил Костя.

— Завтра узнаем!

На другой день выяснилось, что четыре бельгийских «великанши» дали приплод 46 крольчат. Особенно постаралась одна крольчиха, которая окотилась 14 крольчатами. Две самки принесли по 12 штук, и одна — б штук.

Приплод белых ангорских был значительно больше. Семь крольчих принесли 75 крольчат.

— Уй-юй-юй! — заюйкал Лешка, — цельное стадо! Сколько ж это 75 да 46? Стало быть 70 да 40…

— Сто десять! — подсказал Сенька.

— И пять да шесть — одиннадцать.

— Сто двадцать один, — опять подсказал Сенька.

— Да старых 14.

Сто тридцать пять! — хором грянули «канпаньоны».

Теперь ребята уже дневали и ночевали у Федорова. На их глазах через пять дней крольчата начали покрываться легким пушком, а на десятый день они уже начали смотреть. Одновременно подростали и гусята.

И вот появилась тяжелая забота. Надо было серьезно подумать о корме для всей этой ватаги малышей. Крольчихи, обремененные большим потомством, начали удирать от своих прожорливых потомков, в крольчатнике началась борьба за жизнь. Более сильные оттесняли от сосцов слабых, и в гнездах стали появляться маленькие трупы. За первые пять дней пришлось выбросить 8 безвременно скончавшихся крольчат. А еще через день было подобрано сразу 35 трупиков.

— Чего ж они, — чуть не плакали ребята, — дохнут и дохнут…

— Молоко нужно! — вздыхал Федоров, — хлеб нужен!

В тот же день Федоров обегал полдеревни. Но всюду встретил отказ.

— Выдумщик какой! Придумает тоже: зайцев молоком кормить. Да мы, брат, не хуже зайцев молоко-то умеем пить.

— Маленькие ж они, — убеждал Федоров, — передохнуть могут.

— Ну и пущай себе дохнут на здоровье!

Утром пришлось выбросить еще 19 трупиков. Катя со слезами на глазах смотрела на мертвых малышей и, не выдержав картины похорон, разревелась и убежала. А через час она вернулась обратно, притащив прикрытую передником крынку молока.

— Стащила, — шмыгнула носом Катя.

Федоров почесал затылок и неопределенно крякнул:

— Вообще-то воровать не годится… Однако и крольчат жалко… М-да!

С этого дня крольчата начали получать ежедневно разбавленное водой молоко и черствый хлеб. Федоров кряхтел, делал вид, что он не замечает ничего, но однажды не выдержав, сказал:

— Вы того… считайте, ребята, сколько крынок берете… Все-таки отдать надо после.

Смертность среди крольчат прекратилась. Ребята не могли нарадоваться на молодых и юрких кроликов, которые выскакивали теперь из клеток и забавно прыгали в крольчатнике.

— Ишь, скачут! — радовались ребята.

Казалось тучи миновали, но радость ребят была непродолжительной. Подрастающие гусята требовали по 5–6 раз в день пшенной и овсяной каши, а мешки Федорова быстро худели. И скоро пришел день, когда корму осталось на несколько кормежек. Снова пошел Федоров по деревне. Но все его просьбы отлетали, точно горох от стенки.

— Отдам же, — уверял Федоров, — к осени обратно получите! Честное слово, отдам!

— Адам, брат, сто лет жил! Знаем мы это.

Толкнулся Федоров к председателю.

— Выручай, брат! Видишь, дело какое завертываем с ребятами! Дай на ноги встать!

Кардыбин теребил ус и соглашался:

— Дело у вас подходячее… Это безусловно, однако ничем не помогу… Землю твою как безлошадному могу помочь сработать, а с кормом и не проси лучше.

— За землю благодарствую, — вздыхал Федоров.

— Ну, вот! Это я сделаю. А насчет корму взял бы, да объединил свое дело в артель. И денег бы получил авансом, и корму может дали бы.

— Думал уж. Да только какие ж артельщики у нас. С сосками еще ходят, а в городе, сам знаешь, на лета обращают внимание. Не посмотрят, что ребята сознательнее взрослых. Напиши-ка, что одному члену артели 8 лет, а другому 11. На-смех поднимут. А разве наша вина, что бородачи наши дурни.

— Ну, хоть не дурни, — вступился Кандыбин, — а темный народ. А то еще так скажу: и не темный даже, а тугодумный. Раскачиваются долго.

— А ты бы взял, да и показал пример, — усмехнулся Федоров.

— Я? — опешил Кандыбин и, подумав немного, ответил не спеша:

— Раздувай кадило! За мной дело не встанет!

— То-то что раздувай! — осерчал Федоров вот помоги раздуть-то! Погреться у огня не хитрая штука, а ты разожги его! Дал бы хоть пуда три пшена, чем тары-бары разводить.

Кандыбин потеребил обкуренный ус и посмотрел по сторонам.

— Вот что, Федоров… Дам я тебе на мешок пшена денег, но с условием: никому чтобы об этом ни слова и чтобы к маю отдать… Сможешь отдать — бери. На слово поверю. Не сможешь — воздержись, лучше…

— Что ж, — сказал Федоров, — видно придется побатрачить в посев… Из казенных даешь?

— Не твое дело!.. Если отдашь, — бери! А спрашивать не спрашивай.

— Беру, — сказал Федоров, — не знаю еще как, но отдам. Себя продам, а деньги верну. Не подведу.

Гусята получили отпуск у смерти.

— Может и дотянем до выпасу, — неуверенно говорил Федоров.

Но «канпаньоны» не хуже его понимали, что до выпасу корма не хватит. А что всего обиднее, так это была полная беспомощность всех помочь делу.

Загрустили ребята. Ходили по птичнику с опущенными носами, напрасно ломая голову над задачей с кормом. А тут еще новость прокатилась по деревне. Филька, сын кулака Силантия, начал разводить тулузских гусей. Говорили, что сам Силантий привез сыну из города два десятка гусынь и полтыщи яиц от самых чистокровных тулузок.

— Вона, как умные-то делают! — пилила мамка Мишку и Костю. — Умные-то к себе в дом стараются. А вы из дома тащите.

Терпел, терпел Мишка и разозлился.

— Ты больно умная… А чем кормить-то стала бы? Понимаешь ты много!

За эти слова Мишке здорово влетело. Мамка постаралась шлепками по мишкиному затылку доказать, что она все-таки разбирается в этом деле, но как ни лупила она Мишку, тот остался при своем мнении.

Всхлипывая от обиды, он заснул, твердо убежденный в своей правоте. А во сне видел возы с кормом и таскал на своих плечах огромные мешки. Из одного мешка вдруг вытянулась рука и ткнула Мишку в бок. Мишка проснулся.

— Проснись-ка, — шептал Костя, толкая Мишку в бок.

— Чего тебе?

— Тише! Спят все! Чего тебе?

— Я про гусят хочу сказать… Помнишь, очкастый говорил про корни явера. Вот надумал я набрать его и послать в город, а на деньги корму можно купить.

— Верно, — приподнялся на локтях Мишка, — и время как раз подходящее, чтобы собирать.

До полночи шептались ребята и затихли только после того, как проснувшаяся мамка пообещала «накрутить хвосты полуночникам».

Федоров встретил предложение ребят выкрутиться из положения с помощью корней явера недоверчиво.

— Выйдет ли толк из этого? Время потеряем, а вдруг зря?

— Дык… Ей-бо не зря! — убеждал Мишка. — Любая аптека возьмет.

— Не в том дело, что не нужен явер в городе. Приготовить сумеем ли, — вот вопрос.

— Никакой тут хитрости нет! — поддержал брата Костя. — Мы еще не то с очкастым делали.

После недолгих, но горячих споров большинством голосов решено было попытать счастья с явером.

И в тот же день начался сбор и сушка корней. «Канпаньоны» работали, не покладая рук. Взвалив все гусиное и кроличье хозяйство на плечи Федорова и девчонок, остальные «канпаньоны», не жалея своих сил, собирали корни явера, а вечером все вместе резали и сушили корни в ведрах.

— Все ведра испортили! — покачивал головой Федоров.

— Не беда. Другие купим!

В несколько дней было набито корнями аира четыре больших мешка. А дня через два аир отправили в город с Кандыбиным, который отправился по делам в земотдел.

Возвращения Кандыбина ожидали с нетерпением, но скоро другие события заслонили собою все. Однажды к Федорову зашел Прокофий. Встречен он был неприязненно, но это не помешало ему обстоятельно осмотреть все хозяйство «канпаньонов». Он щурил глаза, заглядывал во все уголки, расспрашивал обо всем и не переставая похваливал:

— Толково… Толково устроено… По-хозяйски работаете…

Федоров сначала молчал, но потом не выдержал и завел беседу:

— Поддержки ни от кого нет. Вот беда.

— Это верно, — соглашался Прокофий, — без поддержки действительно трудно.

— Народу бы нам побольше в это дело.

— Правильно, — поддерживал Прокофий.

— То-то, что правильно. А возьми хоть тебя…

— Ну, ну, пошел! — поспешил перевести разговор на другую тему Прокофий, — ты мне лучше вот что скажи, не уступишь ли кроликов… штук пяток… Больно уж занятная тварь… За плату конечно… Бесплатно мне не надо… Я, брат, уплачу…

— Нет, — наотрез отказал Федоров, — осыпешь золотом — и тогда не получишь!

— От-на! Чего ж так?

— А так вот… Никакого нам расчета нет кулацкие хозяйства крепить…

Прокофий пожал плечами:

— Чудак-человек… Да стоит мне поехать в город — сотню их привезу…

— Ну и привози. А у нас не получишь!

Прокофий ушел усмехаясь, а на прощание даже руку протянул и добродушно сказал:

— Экая ты горячка!

И хотя не подал Прокофий виду, что обидел его отказ Федорова, но по глазам было видно: рассчитается Прокофий, когда придет время.

А время это пришло скоро.

Дня через три после отъезда Кандыбина на деревенском сходе обсуждался вопрос о помощи безлошадным. Секретарь сельсовета Пронин выступил в текущих делах и сказал:

— Есть у нас, товарищи, пять безлошадных. Кто — сами знаете. Так вот… каждый год мы помогаем безлошадным вспахивать землю. Надо будет помочь и теперь…

— Кого пятого-то считаешь? — спросил кто-то.

— Пятый — демобилизованный красноармеец Федоров!

— Ладно! Вспашем!

— Поможем, конечно! Какие могут быть разговоры!

Секретарь наклонился над бумагой:

— Стало быть единогласно?

— Извиняюсь, — вышел к столу Прокофий, — я тут хотел бы только одно слово… Дело такое, товарищи… Я про Федорова хочу сказать… Конешно он демобилизованный. Помочь надо. Однако, я вот тоже демобилизованный, а миру на шею не сел. Сам управился… Мне, товарищи, лошади не жалко, но только и Федорову совесть надо знать… Хочет запахать, пущай платит. Вона у него какое теперь хозяйство.

Сход загудел. Кулачье начало подзузживать за спинами:

— Орет, что всех умнее, так чего ж дураки на него будут работать?

— Пусть гусей продает и платит. На даровщинку-то каждый бы с удовольствием.

— Нанять может. Чего там!

Федоров растолкал плечами сход и красный от гнева выскочил вперед:

— Мое, что ли это? Не я хозяин гусям. Ребячьё хозяйство. Общее.

— Мое — твое, и твое — твое. Чистая коммуния! — зашипели кулаки.

— Товарищи, — закричал Федоров, — можете не пахать мне! Но только обидно, почему от кулачья это идет. На каком основании кулаки здесь? Кто дал им право командовать?

— Прокофий не кулак! Права голоса не лишен.

— А почему не лишен, ежели у него батрак?

— Не твое дело!

— Убрать его!

— Нет, врееешь! — закипел Федоров. — Требую, чтобы кулаков убрали сначала. Вона их в угол-то сколь набилось.

— Да мы ж не голосуем! — закричал кулак Силантьев из угла. — Ай, слушать даже нельзя?

— Не голосуешь, так подвываешь там!

Кулаки пошептавшись двинулись к выходу, но дело было ими сделано. Сход решительно отказался помочь Федорову запахать землю.

— Это ж верно! Может и уплатить. Очки-то чего тут втирать!

Домой Федоров вернулся взбешенным. Он кричал, топал ногами, разорвал на себе рубашку.

— Ну, подождите… Ну ж, я — вам… Война? Война? Ну ж я вам! Федорова земля в бурьянах зачичиреет? Ладно! Мы еще посмотрим! Мишка, Сенька! Ребята! Ну, что присмирели?

«Канпаньоны» никогда еще не видели Федорова таким сердитым. Они испуганно жались друг к другу, боясь пошевельнуться, боясь даже дышать, Федоров неожиданно подскочил к ним и охватил их руками:

— Ну, други? Поборемся? Повоюем?

— Ясно! — пробормотал перепуганный Сенька.

Федоров внимательно поглядел на ребят и вытер рукавом пот на лбу:

— Напугал я вас? Ну и дурень! А вы того… Вы, ребята, не бойтесь! Карахтер у меня такой уж гибельный…

Он подошел к кадке и, зачерпнув воды, залпом выпил целый ковш. Потом, подсев к ребятам, повел серьезный разговор. Весь вечер толковали «канпаньоны», а когда беседа была окончена, Федоров сказал:

— Значится план подходящий?

— Ясно!

— Плант хороший!

— Живет значит?.. Только, ребята, уговор: до поры до времени ни гу-гу. Никому чтобы ни полслова… А завтра побываете где надо и шепнете насчет собранья. Зачем собранье — не говорите. Не знаем, мол. Федоров мол скажет.

Ребята разошлись по домам. Но в эту ночь все они спали плохо. План Федорова вертелся в голове, разгоняя сон, заставляя ворочаться с боку на бок.

— Что-то будет? Что-то будет?

День начался невесело. Утром ребят ожидала во дворе Федорова крупная неприятность. Федоров ходил по двору мрачный и даже не поздоровался с ребятами. Он молча мотнул головой в сторону завалинки. Ребята глянули туда и ахнули. У завалинки окровавленной кучей лежали гусята и крольчата.

— Чего это? — остолбенели «канпаньоны».

— Собаку кто-то впустил, — мрачно сказал Федоров.

— Кто впустил?

— Кто впустил, — того уже нет! Не поймал!

— Ну, это уже бесприменно Филька сделал, — захныкал Мишка.

— Может и он.

— Он это, я знаю!

У многих «канпаньонов» на глазах навернулись слезы. Как ведь хлопотали, как старались, — и вот все летит кувырком!

— Всех крольчат передушила! — заревел Костя.

Федоров нахмурился:

— Ладно уж. Реветь нечего. Все равно слезами горю не поможешь… Ну, чего нюни распустили?

— Пе-ре-ду-шено-то сколько… Все-е-ех передушила!

— Всех — не всех, а 27 гусят да 16 крольчат и крольчиху одну… А только хлюпать нечего… Птица, когда летать учится, так и то раз двадцать упадет, а нам и вовсе не грешно. Потому крылья наши расти только начали… Ладно, хлопцы, вытирай носы, да примемся-ка за уборку… А потом шпарьте, как вчера договаривались: сход собирать будете.

Подземные коммунисты

В тот же день ребята побывали в поле, где пахали батраки кулаков, побывали на мельнице, где работали два батрака, заглянули в кулацкие дворы, переговорили с пастухами на выгоне, а кое-кого из батраков перехватывали на дорогах.

— Федоров зовет… Зайди, дяинька, вечерком!

— Чего ему?

— Не знаю, дяинька. Важное дело какое-то!

— Гм…

— Так зайдешь, дяинька? Ладно, там увидим!

Определенного ответа никто из батраков не дал, однако вечером к Федорову на огонек сошлись все деревенские батраки. Они расселись по лавкам и молча сидели, худые и жилистые, с обветренными лицами, одетые в заплатанные зипуны. Никто из батраков даже не поинтересовался узнать, зачем их пригласили. Они сидели, хмурые и неразговорчивые, покуривая цыгарки и трубки-носогрейки, равнодушно глядя перед собой.

В избе стало сине от табачного дыма. Много цыгарок было спалено, но никто еще не сказал ни слова, не задал ни одного вопроса, а когда Федоров отодвинул стол и кашлянул в кулак, батраки, точно сговорившись, затушили трубки, придавили пальцами цыгарки и сняли шапки.

— Братцы, — сказал Федоров, — собрались мы тут вся голь-шмоль канпанья. Ни кола ни двора ни у кого. Где приткнулся — там и дом, что ни камень — то подушка. Про себя скажу, у меня хоть и крыша над головой и земли надел, а только и я недалеко ушел от вас. Лежит моя земля, а ты ее хоть кусай, хоть катайся по ней. Без лошади не много наработаешь. Однако вы слышали, поди, закрутил я тут с ребятами дельце одно, вроде бы подходящее?

Слушатели одобрительно покачали головой.

— Дело подходящее, однако артель наша — один другого меньше. И организоваться нельзя. Думали мы тут, думали, и пришли к одному: порешили перетянуть к себе таких же бедолаг, как вот я например. Дело, говорю, наше верное, стоит оно на правильном пути. Дело это раздувай только. А там — в два года перевернем все вверх дном.

Федоров с увлечением начал говорить о том, что можно сделать на этой земле, если дружно приняться за работу, говорил о выгодах коллективного труда, о раскрепощении от кулаков, о будущих дворцах и машинах, которые помогут людям в их тяжелой работе.

— Все это будет, — кричал Федоров, — но только надо сейчас потуже подтянуть животы. Хорошего первое время не ждите. Обманывать не хочу. Может и похуже придется, чем у кулака, но даром-то ничего не дается. Пока избу строишь — в лесу потеть приходится, да зато уж к зиме в тепле сидеть будешь.

Собравшиеся помолчали. Потом Юся Каменный, батрак Прокофия, прозванный так за свою несокрушимую силу, кашлянул и сказал:

— А жрать-то чего будем?

— Жрать, — задумался Федоров: — насчет жратвы конечно туговато будет. Однако при расчете ваши хозяева обязаны вроде бы уплатить хлебом. Такой ведь в деревне уговор.

— Такой-то такой, — сказал старый пастух Кузя, а только на много ли хватит нашего хлеба? До новины не протянешь! На месяц самое большое, и то поди не хватит. И опять же никакого приварка нет.

— Рыбу будем есть! — крикнул из угла Сенька.

Кузя строго посмотрел на Сеньку, однако ничего не сказал.

— Кабы хлеба хватило перебиться — оно конечно, — вставил свое словцо Купцов — батрак с мельницы.

— Хватит, — уверенно сказал Федоров и стукнул для убедительности ладонью по столу, — первое время перебьемся как-нибудь, а там глядишь, помощь от государства получим… Как только начнем дело делать — тут же примем устав колхозный, а колхозу бесприменно в кредит монету дают и даже трактор можно получить… Трактор конечно нам ни к чему потому — земли кот наплакал, однако это я говорю к примеру…

— А жить где? В твоей избе, чать, не поместимся всем кагалом!

— Это пустое, — махнул рукой старый солдат Никешка Кривой: — летом самое разлюбезное дело хуть в землянке хуть в шалаше. А к зиме может дворец построим.

«Дворец» здорово рассмешил всех.

— Вона хватил куда!

— Забавник этот Никешка!

— А что, — развеселился старый солдат, — дворец конешно небольшой: в землю — дыра, а из земли — труба, на манер блиндажа, а в дыре сиди, вроде бы, как хозяин путный.

Собравшиеся захохотали:

— Ну, уж этот Никешка скажет.

— Вострый солдат. За словом в карман не полезет.

— А говорит верно, — почесал голову Кузя, — оно хуть и землянка, а только в этой землянке-то ты сам себе хозяин. По-мне так: уж лучше в землянке жить хозяином, чем во дворце на кухне из милости спать.

— Что ж, — сказал Юся Каменный, — терять нам, кроме лаптей, нечего. Попытка — не пытка, а попробовать горького до слез не мешает. Не знаю, кто што надумал, а я сыграю.

— И-эх, пики-козыри, — мотнул головой старый солдат, — сдавай Федоров.

— Утро вечера мудренее, — надел шапку Кузя, — спать надоть, а там поглядим!

Батраки поднялись с лавок, домовито застегнули зипуны:

— Досвиданьичка пока…

— Так как же? — спросил Федоров.

— А так же. Кто захочет — найдет тебя.

И ушли.

В Егорьев день, когда по деревне гуляли пьяные и надрывалась ливенка, приехал Кандыбин. Он успел по дороге к Федорову пропустить несколько чарок «горькой», и от того был красный и веселый.

— Беда, — закричал Кандыбин, увидев у федоровского дома столпившихся «канпаньонов», и захохотал. — Обратно корешки-то прислали. Пусть, грят, зайцев кормят.

— А ты толком говори, — потемнел лицом Федоров, протягивая Кандыбину руку.

— Толком?.. Можно и толком, — стал серьезным председатель. Он присел на завалинку и вытянул из кармана толстую пачку денег.

— Вот он толк-то! — помахал деньгами перед носом «канпаньонов» Кандыбин.

— Наши?

— Ух, деньжищ-то.

— Сколько их тут?

— Сколько? — переспросил Кандыбин и, подмигнув лукаво, произнес с расстановкой: — Семь-десят во-семь рубликов. Да письмо еще.

Федоров на радостях схватил Катьку и подбросил ее вверх:

— Ур-р-ра!

— Ну, Кандыбин, спасибо тебе… Заходи. Приказывай, чем угощать тебя!

Кандыбин усмехнулся.

— Должок пока что отдай! А там сосчитаемся!

Деньги, полученные за корни аира, здорово подняли настроение «канпаньонов», но более всего обрадовало их письмо, о этом письме заведующий аптечным складом писал:

«Аир нами получен в удовлетворительном состоянии. Желательно получить корни сонной одури майского сбора, цветы ландыша, можжевельника (верхушки веток). В июне просим заготовить для нашего склада листья дурмана, полынь, листья сонной одури, листья белены, цветы бузины и цветы липы. Мы хотели бы знать, в каком количестве можете вы поставлять на склад перечисленные лекарственные травы. Высылайте своего представителя для заключения с нами договора».

Федоров несколько раз перечитывал это письмо и наконец сказал:

— Здорово!

После этого он достал листок бумаги и карандаш и некоторое время занимался какими-то вычислениями, а когда сунул карандаш и бумагу в сундук, лицо Федорова выражало полное удовлетворение.

— Вот, значится, дело какое! — весело сказал он, рассматривая Кандыбина так, как будто увидел его впервые. — Деньги, что ты нам дал — возвращаем с поклоном, а только и двух лет не пройдет, как будет здесь, в этом месте, то исть в деревне нашей… Будет, говорю, социализм… Насчет запашки ты говорил — так ни черта не вышло… Ну, и чорт с ней, с запашкой, а только этим дела не остановишь. Никто теперь не остановит нас…

Утром к Федорову пришли девять батраков. А к вечеру вся деревня узнала, что Федоров с гольтепой и неразумными ребятами, которых отцы плохо лупцевали за пустомыслие, организуют не то артель не то чортову коммунию.

Кулачье, от которых в самую горячую пору ушли батраки к Федорову, рвали и метали.

— Народ мутит! Мальцев вишь не хватает ему, так батраков прихватил!

— Морду ему надо бить за такие штуки!

— Скулы свернуть подлецу мало!

Но больше всего интересовались тем, где и как будут жить коммунщики. Любопытство это удовлетворял словоохотливый, веселый Никешка Кривой:

— Под землей станем жить. На манер кротов подземных!

Сказанные Никешкой в шутку слова покатились по деревне, словно горох по току:

— Под землю уходят!

— Подземная коммуния, чтоб им ни дна ни покрышки!

— Вроде-бы, подземные коммунисты.

И многие при этом ухмылялись:

— Пущай, пущай! Посмотрит только, што из этого выйдет.

— Чорт в ступе выйдет! — орали кулаки.

— А может, и толк будет! — задумчиво роняла беднота.

Но то, что вышло из федоровской затеи, вскоре удивило всю деревню.