Как это было

Таинственный портрет

Над полями качался жаркий майский день. Глазам было больно от света и зноя. Все живое притаилось в тени от жары, одни только ласточки мелькали неустанно.

В этот знойный час по дороге, залитой солнцем, медленно двигалась группа крестьян, волоча за собой тележку, нагруженную домашним скарбом. Впереди выступал Федоров. Он нес на плечах огромную корзину с кроликами, цепко охватив ее большими, потными руками. За ним шагали ребята с клетками в руках. В клетках беспокойно возились молодые кролики. По бокам телеги выступали шесть батраков с корзинами кроликов на плечах. Никешка Кривой, Кузя и Юся Каменный волокли тележку с мешками зерна, картофеля и круп. От жары у всех взмокли рубахи.

— Стой! — захрипел Кузя. — Куда гоните? На пожар что ли? Рубахи аж к спинам пристают.

Но Кузю никто не поддержал.

— Ничто! Валяй дальше, — хрипели Никешка и Каменный.

Федоров мотнул головой и прибавил шагу.

Кузя выругался, но так как никто не обратил на него внимания, он сконфуженно забормотал:

— Ну, и черти. С вами, видать, не отдохнешь лишнего часу!

За поворотом дороги, сквозь просветы деревьев, блеснуло синью и солнцем далекое озеро. Федоров зашагал быстрее. Юся Каменный заржал по-лошадиному и повлек за собой тележку и «пристяжных». Кузя побежал вприпрыжку.

— Эх, ведь разобрало его, дубину! — ругался Кузя, прыгая через камни. Передок телеги подталкивал Кузю в спину, заставляя его бежать, не замедляя хода. Обильный пот лился со лба на глаза и стекал по мокрому носу на усы и бороду.

С озера потянуло прохладой.

— А ну, пошел быстрее. Хозяин овсом накормит! — этими словами Никешка подхватил постромки и рванулся вперед. Тележка, поднимая пыль, быстро покатилась под-гору.

— Озеро! — закричали ребята.

Перед глазами раскинулась водная ширь, ослепительно сверкая синью под солнцем. Зеленый луг, покрытый густым ковром трав и цветов, дышал полынью и медуницей. Никешка снял картуз с головы, подставляя голову под палящие лучи солнца, и зажмурился, словно кот:

— Благодать!

Через луг прошли к перелеску, на незапаханную полосу Федорова. На берегу залива выбрали удобное место, свалили на землю мешки, поставили корзины и клетки с кроликами в тень.

Несколько человек с топорами направились в перелесок, и скоро стук топоров полетел над озером.

Работа спорилась. Юся Каменный, багровый и мокрый, взмахивал топором и одним ударом отсекал молодые ели от корней. Ребята чистили деревья от веток. Федоров и Никешка рубили жерди пополам, затесывали концы и с силой вгоняли шесты в землю. Остальные заполняли пространство между шестами плетнем.

Не прошло и двух часов, как на берегу озера вырос обширный загон. Тогда открыли корзины и клетки и по загону весело запрыгали кролики.

— Эва, радуются как! — усмехнулся Кузя, вытирая рукавом пот со лба.

Устроив кроликов, Федоров отрядил ребят и Сережку за гусями. Остальные начали устраивать навес для мешков с зерном, а когда пригнали гусей, все бросили работу и смотрели на гусят, которые впервые за свою жизнь должны были плавать. Гусыни с гоготом кинулись в воду. Гусята, смешно переваливаясь, побежали за матками, на минуту остановились перед водой, заметались по берегу и, попискивая от страха, вошли в воду.

— Эк, заработали! — закричал Сережка. — Держи, держи их! — и затопал ногами.

Гусята шныряли из стороны в сторону, отчаянно загребали лапками, но увидев, что вода не так уж страшна, как им показалось с первого раза, они подняли головы и уже уверенно поплыли за матками, ныряя, отряхиваясь и разбрызгивая воду по сторонам.

— Эти не утонут, — усмехнулся Рябцов.

К вечеру на полосу Федорова перетащили все имущество, все зерно, лопаты, борону и плуг. Никешка развел костер и начал варить кулеш. Вокруг костра растянулись на траве ребята — Кузя, Миша Бондарь, Сережка и Пронин. Федоров с Каменным бродили по берегу.

— К ночи пожалуй надо загнать гусей, — беспокоился Федоров. Но Каменный решил, что на одну ночь гусей можно оставить на озере.

— Одичать могут! — хмурился Федоров.

— Ничто! За одну ночь ничего им не сделается!

А когда кулеш был готов, все уселись вокруг котла. Никешка вытащил деревянную ложку и стукнул по краю котла.

— Тащи с мясом! — захохотал старый солдат.

Все засмеялись. И только Федоров нахмурился.

— Зубоскал, — покачал он головой, — все сразу хочешь! А сразу-то и Москва не строилась…

— Это безусловно, — сказал Сережка, черпая ложкой пустой кулеш.

После ужина начали укладываться спать.

Заснули поздно. Многие ворочались с боку на бок, раздумывая о том, какая будет жизнь и заживут ли они лучше, чем жили у кулаков. Вместе со всеми остались и ребята, но с непривычки ночевать на свежем воздухе, они спали плохо.

Мишка вскочил ни свет, ни заря. Было еще темно. Вокруг стрекотали кузнечики. Над лесом, за озером, поднималась багряная заря. Мишка розыскал среди спящих Костю и Пашку и, разбудив их, предложил им поудить рыбу.

— Пока все спят — на уху в два счета натаскаем!

Костю послали за удочками. Мишка и Пашка начали искать червей, а когда над озером просветлел край неба и по воде потянулись туманы, ребята сидели в камышах, выдергивая свистящие лески из воды, выкидывая на мокрую от росы траву красноперых окуней, золотистых лещиков, язей и плотву.

Перед рассветом началось движение.

Первым проснулся Никешка. Вскочив с земли, он побрел к озеру умываться. Увидев ребят и трепыхающуюся по берегу рыбу, Никешка остановился и лениво почесал живот.

— Вот тебе и на, — сказал Никешка, направляясь к ребятам, — я-то думаю, к чему бы мне попа во сне видеть?! Оказывается, — к ухе!

Никешка подошел к озеру, нагнулся, плеснул пригоршней воды в лицо, вытерся подолом рубахи и, вытянув из кармана складной нож, принялся чистить рыбу.

На рассвете ели уху. Юся Каменный обсасывал косточки и покрякивал:

— Важно… Ей-богу, важно!

Похвалили уху и все остальные.

После завтрака Федоров закурил и сказал:

— Теперь, значится, должен я сказать вот что. Гусей в нашем хозяйстве имеется сто двадцать. Старых конечно не считаем. Старых вернуть придется; да за каждого старого по два гусенка придется отдать. Стало-быть остается нам чистых 89 штук. Кроликов у нас 56 штук. Хлеба хватит на два месяца. Разной крупы — месяца на три… Деньгами мы имеем… всех капиталов… сто четырнадцать рублей и 36 копеек. Это, так сказать, хорошо. Однако земля не запахана и вообще… Конечно плуг у нас имеется, борона, к примеру сказать тоже есть, а лошади безусловно нет и не предвидится… Вот значится…

Федоров бросил папиросу на траву и притоптав окурок сапогом поднялся с земли:

— Работать надо… Здорово надо будет работать… Может с кровью все достанется, однако без работы ни чорта не выйдет… Вот уха к примеру. А ухой — во как можно кормиться… Стало-быть ребята пущай возьмут на себя рыбу, а мы безусловно все остальное… Теперь дело такое значится: есть у нас конечно деньги. Для общего хозяйства деньги не малые… Однако надо рассудить, на какую надобность затратим мы капитал?

— Что ж — сказал Кузя, — деньги твои, ты и рассуждай.

Федоров покачал головой.

— То-то, что не мои… Наших денег, то исть ребячьих и моих, семьдесят один целковый, да другие внесли сорок три рубля тридцать шесть копеек… Ну, а как решили мы жить сообща, стало быть выходят деньги общие и расходы по ним должны сообща обсуждаться.

— Корову надо бы, — сказал Кузя.

— Лучше лошадь! — крякнул Сережка-гармонист.

— Овец бы, — робко вставил Рябцов, который ни копейки не внес в общий котел и потому не считал себя вправе давать советы.

Федоров повернулся к Кузе.

— Корову, говоришь? А на кой ляд она?

— Вот на! Какие ж мы хозяева, когда без коровы будем?

— Пустое говоришь! Одна корова на всех — все равно без пользы. А насчет лошади, так скажу прямо: прокорм дороже станет, потому земли у меня кот наплакал. Овец конечно не вредно было бы развести, однако дело наше такое, надо закупать то, что сразу пользу может дать. Мое мнение такое: закупить на все деньги гусей, породистых кроликов и корму… От гусей к примеру можно осенних цыплят получить, а кролики до зимы успеют еще два помета дать.

— Будет ли толк-то?

— Будет, — уверенно сказал Федоров, — жил когда я в городе, так там в больницу заходить случалось… Доктор в больнице этой разговорился как-то со мной… Ну конечно раз больница — стало-быть и больные, а если больной человек, так давай ему нежную пищу. Ну, вот и говорит мне доктор: для больного, грит, кроличье мясо — самое разлюбезное дело… И деньги большие дают за мясо кроликов… Доктор конечно седой, однако польза от него может быть большая. А с гусями до столовых податься можно. Там их с руками оторвут… В кооператив опять же… И еще взять к примеру пух от кроликов — раз, от гусей — два, мясо — три и тому подобное. Пока что кроликов да гусей надо разводить, а там посмотрим, как быть…

После недолгих разговоров было постановлено купить на все деньги гусей, кроликов и корму. В город решили послать Федорова. Ему же поручили узнать насчет объединения в артель, а Мишка попросил его поговорить подробнее с заведующим аптечным складом.

В полдень Федоров ушел.

Весь этот день работали, устраивая, удобное жилье. Сначала думали строить настоящий дом, но постройка дома потребовала бы много денег, времени и леса.

— С лесом заест. Вот главное! — озабоченно вздыхал Рябцов.

С лесом было действительно скверно.

После того, как устроили загон для кроликов, на делянке Федорова осталось всего лишь пять больших сосен.

— Из этого леса дома не выстроишь! — чесал в затылке Сережка-гармонист.

— А землянки ежели наладить? — предложил Никешка..

Миша Бондарь махнул рукой.

— Землянки-то, чать, тоже дерева требуют.

— Это безусловно! — поспешил согласиться Никешка.

— Может надел имеется у Федорова?

— Надел-то есть, да только двенадцать верстов до наделу! На чем бревна возить будешь?

— А на кроликах! — захохотал Никешка.

— То-то что на кроликах!

Миша Бондарь в раздумье посмотрел на сосны и сказал:

— А что ежели эти сосны спилить на сажень от комеля, а сверху положить досок?

— Ну?

— А бока-то, как? Продувать ить будет!

— Бока плетнем, да глиной уделать можно!

— Что ж, предложение дельное! — обрадовались коммунщики.

Работа закипела. Не прошло и часу, как от сосен остались одни стволы немногим выше человеческого роста.

Ребята работали вместе со всеми, не покладая рук, в то же время беседуя между собой.

— Меня, — говорил Пашка, — отец драть будет вечером. Бабка говорила.

— За что?

— А с коммунщиками чтобы не путался.

— Ого! — воскликнул Сема, — а у меня наоборот: мене батька слова против не говорит. Ты, грит, ешь там, а домой только спать приходи, а работать заставят, не работай.

Постройка жилья подходила к концу.

Пространство между стволами заделали ветвями и размоченной глиной. Сверху положили горбуши, оставив только проход для будущей трубы. Жилище вышло неказистое, однако в нем было сухо, оно могло предохранить от непогоды и жары. Единственным недостатком был низкий потолок. Но на это никто даже внимания не обратил.

Никешка из сучьев и жердей сколотил топчаны и поставил их к стенам. Ребята притащили хвою, которую положили на топчаны вместо матрацов. Эти постели покрыли армяками. Рябцов усыпал пол чистым озерным песком, а Миша Бондарь приколотил к стенке портрет какого-то человека в очках и с бородкой.

— Кто это, Маркс что ли? — поинтересовался Кузя.

— Ну, Маркс! Сказал тоже. У Маркса борода будет погуще и сам он костью пошире опять же…

— Кто ж это такой будет? — задумчиво протянул Никешка, рассматривая портрет.

— Да я и сам не знаю, — сознался Бондарь. Тут это у кулака одного случилось служить. Ну, проработал стало быть у него два месяца и того… начал просить, чтобы договор заключить. Просил я его честью, а он шум-скандал устроил. Короче говоря, выгнал меня взашей, а заместо платы вот этот портрет кинул в лицо. Плюю, грит, на все законы ваши и ногой на портрет наступил. Вот, грит, жалуйся ступай! Ну конечно подобрал я этот патретик и ушел.

— В суд бы надо подать!

— Это безусловно. Председатель того совета тоже советовал мне судиться, да только до городу надо ехать 70 верстов. Подумал я, подумал, да и плюнул.

— Дела-а-а! — покачал головой Юся. — И однако может быть с какой-нибудь гидры снято?

— Раз кулак ногами топтал патрет, должно быть с хорошего человека сделан рисунок, — рассудил резонно Никешка.

Так появился на стене первого жилища коммунщиков портрет, который впоследствии чуть-было не устроил им крупную неприятность.

Если бы знали батраки, чей портрет глядит на них со стены, они конечно выбросили бы его вон, втоптали бы в грязь ногами. Однако никто из них не знал других портретов, кроме Маркса и Ленина, поэтому на стене остался висеть портрет незнакомца, который посматривал на батраков колючими, змеиными глазами.

Интересное письмо

На другой день Юся Каменный стоял на берегу озера, внимательно его осматривая и наблюдая за его ровной поверхностью. Внимание Юси привлекал небольшой, зеленый островок с двумя чахлыми березами посередине. Островок был отделен от берега проливчиком, шириною в пять-шесть метров. У берега было неглубоко. С берега можно было видеть дно, покрытое мелкой галькой.

— О чем задумался, детина? — хлопнул Юсю по плечу Рябцев.

— Насчет островка, — сказал Юся, — думаю, хорошо бы кроликов определить туда. Сегодня утром засыпали мы корм кроликам, так ходы заприметили под плетенем, а кое-где и плетень прогрызен слегка… Думаю, улепетнут наши кролики, ежели мы их в загоне держать будем.

— Стало-быть на остров хочешь переправить их?

— А плохо разве?

Предложение Юси сообщили всем. Против этого предложение не раздалось ни одного голоса. Особенно горячо поддержали Юсю ребята, которые уже два дня с беспокойством наблюдали за кроликами, пытающимися удрать из загона.

До полдня приготовляли кроликам новое жилье. На самом высоком месте островка поставили клетки, вокруг клеток понатыкали веток с таким расчетом, чтобы они давали тень. Потом в корзинах перетащили кроликов на островок и выпустили их на волю.

Перед обедом купались. Никешка на потеху ребят делал в воде «свечки», плыл «пароходом», изображал лешего и, весело отряхиваясь, хохотал:

— Жрать нечего, да жить весело! Эх, ходи-крути!

Ели уху и кулеш, после чего курильщики забрались на топчаны и, покуривая цыгарки и трубки, смотрели вверх, на просвечивающееся сквозь решетчатый потолок голубое небо.

— От того казак и гладок, что поел да на бок, — шутил Никешка, потягивая трубочку.

— Пожди, — засмеялся Миша Бондарь, — это завсегда так на новоселье-то. Федоров приедет, посмотрим чего запоешь.

— А что — Федоров? Земли ить не привезет в кармане.

— А кролики? Гуси?

— Э, за ними небольшой уход потребуется… Землицы бы! Землица она бы задала работы…

Однажды вечером, когда все сидели у костра, переворачивая в горячей золе картошку, на озере уныло запели уключины и под веслами заплескалась вода.

Кто бы это мог в такой час?

Ребята вскочили с мест.

— Наша лодка, — сказал Мишка, всматриваясь в темноту, — вроде бы батька едет.

— Ну, гляди теперь, ребята, в оба! — постращал Никешка. — Отец-то, чать, драть вас едет…

Все с любопытством глядели на батьку Мишки и Кости, который стоя в лодке быстро гнал ее одним веслом к берегу.

— Здравствуйте, — сказал батька, выскакивая из лодки.

— Здравствуй, коли не шутишь! Присаживайся, гостем будешь.

— Шинпанским угостили бы, да ключ от погреба за роялю упал.

Все захохотали.

— Ох, вострый этот Никешка! Мертвого рассмешит!

Батька смеялся до слез. А потом вытер корявым пальцем слезинки с глаз и сказал:

— Кулачье-то наше с ума спятило.

— А что?

— Да разошлись-то вы все… Время — самый посев, а тут такое дело… Беда! Федорову грозятся ребра поломать… Силантий седни жену в соседнюю деревню послал, чтоб значит, батрака нанять, а сам в поле поехал.

— Силантий?

— Ну ж, занятная штука…

— А вы что ж, — осмотрелся по сторонам батька, — и шалаши здесь построили? Не у Федорова разве будете жить?

— Ни… Негде там всем… Это одно, а другое то, что здесь будет все наше обзаведение, да и земля — вот она… Под боком лежит…

— Федоров свою избу под чего-то такое нужное хочет приспособить…

— Сушильню там сделаем…

— Однако, — неодобрительно покачал головой батька, — а вы что ж: лежите, да покуриваете?

— А ты присоединяйся к нам, ложись рядышком, — засмеялся Никешка.

— Шуткует он, — сказал Кузя, — с кроликами возились да обедали сейчас. Вот и отдыхаем!

— Ну, ну!

Батька поглядел на ребят:

— Ева, какие енералы!..

— А тебе что, жалко? — вступился Никешка за ребят, — пущай себе живут на свежем воздухе… Буржуи деньги за это платят, а мы их бесплатно пользуем воздухом.

Все засмеялись.

— Ну, вострый чорт!

— Ох, уж этот Никешка. Язык у него, будто шило, так и колет, так и колет.

Батька ухмыльнулся:

— Весело живете!

— Капиталов нет, сторожить нечего, оттого и веселы! — сказал Юся.

— Ну, ну.

— Это верно! — подхватил Никешка, — у нашего брата такая уже планида. Веселись себе, да поменьше думай.

— Ой ли? — снова усмехнулся батька, — стало быть и за дело взялись ради смеха?

— Слушай ты его! — рассердился Кузя. — он тебе наговорит.

Батька сидел посмеиваясь, а потом приподнялся с земли, вынул из кармана примятое письмо и подал его Мишке.

— Из городу привезли!

Письмо было вскрыто:

— Думали с матерью деньги в нем, а тут каракули-маракули. Соседу хотели дать прочесть, да ить ты сам грамотный. Читай-ка.

Мишка развернул письмо и, спотыкаясь на каждом слове, прочитал:

— О! — вспомнил Мишка, — радио-то сюда перетащить надо…

— Да ты читай, — сказал батька, — посмотри нет ли чего на счет денег. Может деньги обещают прислать…

— За что? — удивился Мишка.

— А так просто. Теперь, говорят, в городе страсть сколько этих чудаков.

Мишка посмотрел на письмо и сказал:

— Нет. Про деньги ничего тут не написано.

— А-а! — разочаровано протянул батька, — ну тогда я пошел. А вы домой не очень торопитесь. На картошке сидим.

Батька ушел. Мишка собрал ребят и прочитал им письмо.

Подумав немного, ребята сообща написали такой ответ:

Письмо было прочитано всем и заслужило всеобщее одобрение. Никешка поинтересовался узнать, кто такой папаша этих ребят, а когда Миша сказал, что отец этих ребят — очкастый, Никешка подмигнул смешливо глазом и с дымом выпустил.

— Ну, и выходит, что над вами очкастики шефство теперь взяли. Мармеладу теперь пришлют. Это уж беспременно… Был я еще когда в царской армии при Керенском, так помню — барыни брали шефство. Письма были. Дескать, дорогой солдатик, посылаем тебе карамельку и желаем успеха… Баловство все это.

— Ребячье шефство это пустое конешно, — сказал Рябцев, — однако работал я в прошлом году вест за двести отсюда, так там мужики устроили машинное товарищество. Устроить-то устроили, да только того нет, сего нет, да и деньжат нехватает. Вот тут-то и пригодилось шефство. Завод один за деревню взялся, и деньгами помощь оказывали и ремонтировать машины приезжали… Ух, пошла деревня вверх.

— Чего ж ты ушел оттуда?

— Местность не понравилась мне. Болото кругом. Тоска смертная. Ну, и ушел. А так ничего было. С комсомольцем одним, который приезжал шеф тоже, значит подружился я в ту пору крепко. А он по механике был спецом. Ты, грит, Рябцов, оставайся. Трактористом будешь. Однако очень места там гиблые. Сердце гниет, как смотришь. Ну, и ушел оттуда.

Чудесное превращение людей в лошадей

Надел Федорова был равен двум с половиной десятинам. Земли как будто и не много, однако запахать такую площадь без лошади было довольно трудно.

Кузя долгое время бродил по наделу, ковырял землю палкой, а когда вернулся в шалаш сказал:

— Да он не трогал ее два года! Попробуй-ка разодрать землицу.

— Зато урожай даст хороший после такого отдыха, — утешал Пронин.

Никешка засмеялся.

— Ты сначала запаши, там и урожай снимай. Урожай-то должон быть хорошим, да вить…

— Да ну тебя! — рассердился Юся Каменный. Толком надо говорить!

— А толк один — пахать надо?

— Пахать не штука, было бы чем!

— А чорт! — выругался Юся, — да что это в самом деле? Будто адиеты стоим, да рассусоливаемся. Чем, чем!? Лопатами перетряхнем — вот чем!

— Напашешь, пожалуй!

— Сколь-нибудь да сделаем!

— Говори, не говори, а от лопаты не уйдешь!

После горячих, но бесплодных споров решено было поднимать землю вручную.

— Ни черта больше не придумаешь! — сказал Юся.

С лопатами в руках двинулись к Федоровскому наделу и молча приступили к работе, взрывая землю и разбивая черенками комья. Проработав час, Юся Каменный бросил лопату в сторону и крепко выругался:

— Чепуха, а не работа!

Тогда все выпрямили спины и оглянулись назад.

За час работы было перепахано вручную несколько метров, а все упарились уже изрядно.

— Братцы, — сказал Юся, — к чорту лопаты. Даешь плуг сюда.

— И трахтор, — засмеялся Никешка.

— Без трактора никак не обойдемся.

Юся Каменный расстегнул ворот рубашки и сказал серьезно:

— Шутить после станем, а сейчас тащите плуг. Я за жеребца. Алешка Рябцов и Мишка Бондарь в пристяжные, Никешка и Кузя на вылете, а Сережка за плугом пойдет.

— Ты что ж, всерьез?

— Какие тут могут быть шутки? Давай, хлопцы, плуг! Нечего стоять!

— Много ли напашем так?

— Попробуем — увидим!

Сережка гармонист засмеялся.

— Ну, которые назначены в жеребцы, айда за плугом!

С шутками и смехом притащили плуг. Шестеро впряглись, седьмой, Сережка-гармонист, пошел за плугом. Веревки врезались в плечи. Лемехи, скользнув по дерновине, вошли в землю, отвернув жирные пласты. Пройдя десяток метров, «лошади» заворчали.

— Вот-дак пахарь! — сказал Кузя. — Да рази так пашут?

И тут же Сережку превратили в лошадь, а Кузя встал за пахаря. Но протащив плуг метров сто, Никешка остановился:

— Эх, Кузя, Кузя… Хорошо, брат, что лошади говорить не умеют. А уж когда б они хоть слово могли сказать, ни один хозяин не взял бы тебя пахать… Ну кто же так пашет? Дай-ка сюда!..

Никешка встал на место Кузи.

Так сменяя один другого, они работали до полден. За это время вспахали хотя и немного, но все же больше, чем можно было бы взрыть лопатами.

Тем временем ребята ловили рыбу, кормили гусей и кроликов, Катя варила уху и кулеш.

После обеда работа пошла быстрее, да и работать стало легче. Почти все теперь приноровились к своим лошадиным обязанностям и тащили плуг, как сказал Никешка, не хуже силантьевского жеребца. Глядя на больших, ребята вытащили борону, и с хохотом и шутками потащили ее по пахоте, посадив самого легкого изо всех Костю на борону, вместо груза.

В поле оставались до темноты. Темная нива, окутанная янтарно-желтым светом заходящего солнца, дышала крепким земляным духом, от которого кружилась голова. С озера поднимался туман и были слышны всплески крупной рыбы. Далеко где-то кричали дергачи. Юся, кинув постромки наземь, гаркнул:

— Кончай… Ай-да в стойло!

Шутка Юси успеха не имела. Все устали до такой степени, что у многих дрожали ноги и каждый стремился скорее добраться до места и растянуться на топчане.

— А полдесятины, пожалуй, вспахали, — подумал вслух Никешка, шагая по вспаханному полю.

— Ну-да! — фыркнул Сережка, — уж больно ты размашисто пашешь, брат.

Но этот спор никого не интересовал.

— Завтра увидим, — сказал Юся.

Спускаясь с холма, коммунщики увидели костер около шалаша и в багровых отсветах огня лошадь, впряженную в повозку. У костра сидело двое.

— Похоже, будто Федоров приехал…

— А лошадь чья?

Тут Рябцов не выдержал и гаркнул во всю мощь легких:

— Эй, у костра!

— Эге-ей! — прокатился в ответ голос Федорова, — торопись к ужину, пока мы сами не съели.

У костра сидели Федоров и Тарасов, покуривая городские тоненькие папироски, в стороне стояла лошадь Тарасова с возом разных корзин и мешков.

— Ну, здорово! — вскочил Федоров и начал пожимать всем руки. — Как тут? Ничего? Событий никаких? Ну, ну, садитесь. Ужинать будем. А шалаш тут у вас что надо…

В костер полетели смолистые лапы. Фонтан золотых искр метнулся вверх. На траву бросили два мешка, а на мешки Федоров начал кидать разные свертки и пакеты.

— Мамка с городу вернулась, гостинцев привезла! — захохотал Никешка.

Коммунщики рассмеялись.

— Ну ж, вострый какой, чорт! Ничего-то уж он не пропустит!

Посмеиваясь и подшучивая, приступили к ужину. Ели колбасу, консервы, холодец с хреном и пили настоящий чай с крепкими, словно камень, баранками. Пригласили к ужину и Тарасова, но он отказался.

— Благодарствую… Недавно закусывал по дороге.

После ужина коммунщики, несмотря на усталость, не пошли спать, а усевшись в кружок повели беседу.

— Выкладывай, Федоров!

— А может Тарасова отпустим спервоначалу, — предложил Федоров. — Второй раз подвозит меня! все за спасибо! Неудобно держать-то…

— Сочтемся, — махнул рукой Тарасов, — а торопиться мне некуда. Совещайтесь, я покурю пока.

— Ну, что ж, — сказал Федоров, — коли так сиди… Я тут коротко… В двух словах… Начнем, значится, с мелочей, а там перейду на главное. Прежде всего приятная для ребят новость. Заходил я к заведующему аптечным складом. Толковал, конечно. Хороший такой человек. Сам хотя и в очках, но оказывается коммунист. Как узнал я про это, так все ему и рассказал по порядку. Короче говоря, прислал он книжку, как собирать лекарственные травы и какие, и вместо аванса сушилку такую со всеми приборами. Хотел было я сказать, нельзя ли, дескать, деньгами, да уж больно человек хороший. Сует мне сушильню, а сам говорит, не уставая. Бумажка, которую получили на той неделе — правильная бумажка и можно по ней начать заготовку. Ну, был я, безусловно, в земотделе. Про артель никакого разговора. Когда захочешь, тогда и приезжай оформляться. А вот насчет аванса — потруднее дело будет. Там надо заявленье писать, то да се. Глядишь, пока получишь — дня три потеряешь, дни-то сейчас вона какие горячие. Спервоначально хотел было я остаться. Думаю, говорят три дня, а может и в два управлюсь получить, но тут меня надоумил один человек плюнуть на кредиты.

— Богатый, что ли?

— Да не богатый, а такой, вроде бы и не дурак… С деньгами, говорит, хорошо, когда берешь, а отдавать их — ох, как не хочется, с долг, грит, пара пустяков забраться, а вылезать почнешь, калоши теряются. Сам он из коммуны одной. Ну, вот, и говорит мне: ты, грит, на контракцию поднажми. Договора, грит, заключай. В контракции, грит, больше силы, чем в авансах, а главное — процентов выплачивать не надо.

— Это безусловно! Процент хотя и небольшой, однако рублями в крестьянстве не очень-то можно кидаться.

— Это хорошо, что от аванса отказался.

— Я так и сам подумал, — кивнул головой Федоров. — Ну, а с контракцией интересное дело получается… Как пошел я по этим самым ходить, аж голова закружилась… Все-то городу нужно, все-то ему давай, сколько дать можешь. Все забрать обещают. Да еще один к другому посылают: иди, грят, вот такому-то может тоже полезен будешь… Ну, и дела! Один грит нельзя ли пудов сто сушеных белых грибов? Другой спрашивает для дубления кожи ивовой коры. Третий чуть ли не сует деньги в руку: дай, грит, этих кож в каком угодном количестве… Прямо голова кружится… Гляжу — не город это, а пасть такая, открыта широко и зубами щелкает: дай, дай да подай… Рисково живет теперь народ. Все, что ни есть на рынке — под метелку очищает.

— С чего бы это?

— С чего? А с того самого, чего у нас не хватает.

— Н-да! — вставил в разговор свое словечко Тарасов, — зарабатывать стали в городе оглушительно. По 200 да по 300 целковых некоторые выгоняют.

Федоров подбросил в огонь сухие сучья и сказал:

— Одна беда, контрактовать нам нечего. Требуют вагонами, а то, что мы имеем — в мешках унести можно… Эх, чорт побери, всей бы деревней начать делами ворочать…

— А ты так ничего и не сделал?

— Ну, вот, сушилку дали на аптечном складе. Плодовощсоюз дал семян кормовой свеклы, моркови да турнепса… В больнице договор подписал, чтобы кроликов поставлять. Как первую партию в 50 штук привезем — получаем за 50 и за 200 штук вперед… Ну, а теперь скажу, чего я закупил. Привез я еще 20 штук кроликов да 26 породистых гусей, два мешка овса и вот закуску на ужин. Тут и все деньги.

— Овец бы парочку следовало закупить — вздохнул Рябцов.

— Парочка — пустое дело… Уж ежели разводить, так большими партиями закупать надо, — запыхтел Тарасов.

Юся Каменный рассказал Федорову о переезде кроликов на островок, а потом, перебивая друг друга, все начали рассказывать о том, как весь день они пахали.

— А как выходит? — заинтересовался Федоров, — ничего? Похоже?

— Запашка глубокая, только тяжело больно. Ладно, завтра одним больше будет. Я-то ведь ведь сильный. На плечах не хуже когда-то бычков таскал…

Кончив затянувшуюся беседу, коммунщики начали разгружать воз. Клетки с гусями и кроликами вычистили тут же, положили свежую подстилку, засыпали корму и налили чистой воды.

— Ладно, живет до завтра.

Тарасов, наблюдая с любопытством за работой, чесал затылок, а вскочив на подводу, крикнул:

— По-хозяйски относитесь к добру… Однако завтра приду смотреть, как пахать будете…

И уехал.

Ничего в волнах не видно

Утром Федоров переписал всех на бумагу: больших — на одном листе, малых — на другом.

Получился такой список:

1. Федоров Иван

2. Мих. Бондарь

3. Кузя Игнатьев

4. Ник. Бубнов

5. Сережа гармонист Лепкин

6. Юся Каменный

7. Алексей Рябцов

1. Санька

2. Мишка

3. Катя

4. Костя

5. Семка

6. Васька

7. Пашка

8. Петька

— Всего у нас стало-быть пятнадцать душ, — сказал Федор. — Хватит!

— Не в том дело, что мало. Надо, чтобы толк был от этого, А не то суетня одна получится… Порядок давайте установим… я думаю, мы сделаем так: Ваську, Семку и Петьку нарядим удить рыбу. Остальные ребята пускай собирают травы. Катя будет у нас за хозяйку.

Катя покраснела и закрыла лицо руками:

— Дык…

— Чего еще?

— Я ж не умею…

— Врет, врет! — закричали ребята. — вчера и кулеш и уху варила.

— Ну, коли так, назначаем Катю временной поварихой, а там посмотрим… Остальные пахать.

— Это — да! — сказал Никешка, — дело теперь колесом пойдет.

— А корм-то кто задаст зверью?

— Эка — голова! — ударил себя по лбу Федоров, — про главное-то и позабыл. Пожалуй Кате придется взять на себя и это дело… Или вот что: удить рыбу хватит и двоих, а третий поможет Кате покормить птицу и кроликов. Гусей привезенных пока не выпускайте. Дайте им побольше корму на сегодня. Кроликов перетащите на островок. Ну, кажется все… Пошли!

Солнце выкатилось из-за леса, словно пылающее тележное колесо. По озеру заклубились редеющие туманы. Над полями медленно потянулись черные стаи воронья.

На пашне слышалось только кряхтенье. Кузя тащил постромки, открыв широко рот и тяжело дыша. Юся Каменный шел, опустив голову вниз и волосы свешивались ему на глаза, Федоров шагал, голову вверх. Крупные капли пота стекали со лба на нос.

Пахать было трудно. Земля уже два года лежала необработанной: была она ссохшаяся и твердая; комья ломались, как камни; лемехи при толчках вылетали из земли. Никешка, словно приросший к плугу, пахал усердно, забыв про все на свете. Работа была тяжелой особенно потому, что плуг тащило шесть человек, которые тянули его неравномерно, то ослабляя постромки, то дергая так, что Никешка чуть было с ног не валился. Но твердой и опытной рукой он вел плуг и резал землю, откладывая широкие, прямые полосы..

В полдень на пашню прибежала Катя. Она принесла кулеш и уху и, поставив все это в тень, сказала несмело:

— Идите полдновать, дяиньки!

— Конча-а а-ай! — закричал Федоров.

Никешка выдернул плуг и, повалив его на бок, расстегнул мокрый ворот рубахи:

— Вот дочку нажить довелось… Ну, спасибо тебе, красавица, спасибо… Подсаживаясь к котелкам, Кузя посмотрел на девочку и спросил:

— Чья ж это будет?

— А бабки Степаниды! — ответил за Катю Федоров.

— Богомолки, что ли?

— Во-во! Сама-то старая сумашедчая… Крестик себе сделала из прутиков… Целыми днями в бане торчит. На манер святой отшельницы. А девчонку посылала «в кусочки».

Федоров посмотрел на Катю и засмеялся:

— Бабка-то твоя поди уже окачурилась без тебя?.. Кто теперь кусочки собирает ей?

Катя отвернулась.

— Ну ее…

— У нас стало-быть лучше?

Отдохнув немного после обеда, коммунщики снова впряглись в плуг и снова, хрипя и обливаясь потом, потянулись с постромками на шее по пахоте.

После полден приехал Тарасов. На телеге у него лежал плуг, но лемехи были чисты. Видать Тарасов только, только собрался на пашню.

Увидев Тарасова, Никешка закричал дурашливо:

— Тпру… Стой, вороны-удалые!.. Закуривай!..

Глубокая тишина висела над землей. Раскаленный воздух слепил глаза и дышал таким зноем, что все вокруг казалось белым, дрожащим пламенем. Где-то в вышине, недоступной глазу, звенели жаворонки. Небо висело раскаленное и чистое, лишь кое-где в ослепительно-синих просторах плыли редкие облака, словно клочья белого пара.

А на земле пошаливал сухой и горячий ветер, катился по пашне, поднимая сухую пыль, взвивался вверх и поверху летел к лесу, ероша зеленые кроны деревьев.

— Ух, сушит как! — сказал Тарасов, слезай с телеги.

Федоров вытер рукавом проступивший на лбу пот и спросил:

— А ты что же? Не запахал еще разве?

— Свое запахал, — почесал переносицу Тарасов, ну, и это…

Коммунщики насторожились.

— Одним словом вам приехал помочь, — выпалил Иван Андреевич, — да только вы не говорите в деревне..

— Дорогуша! — полез Никешка с распростертыми объятиями, — дозволь к бороде твоей приложиться.

Коммунщики весело переглянулись, а Федоров, улыбаясь во весь рот, подошел к Тарасову и положил ему руку на плечо:

— А что, Иван Андреич, — сказал Федоров, — человек ты одинокий, вроде бы, как и мы… Чего бы тебе не присоединиться к нам? Тоже ведь живешь не ахти как. День голодный — два дня так. Ну, вот и давай бедовать вместе.

— Это верно, — сказал Тарасов, — на миру и смерть красна. Только…

— Ну?

— Я уж лучше так подмогу вам, — а там в случае чего, мало ли что может бывать, вы мне подможете…

Уговаривать Тарасова не стали. Время не такое было, чтобы тратить его на разговоры. Нужно было торопиться перепахать землю и начать строить жилье на зиму.

— Ну, спасибо и на этом, — сказал Федоров.

Помощь Тарасова подоспела во-время. На другой день крольчихи метали второй помет, и для крольчат пришлось устраивать новые вальеры с гнездами.

На пашню уехали Юся, Бондарь, Рябцов и Сережка. К рассвету прибыл и Тарасов. Он начал пахать целину, а коммунщики приступили к перепашке всего запаханного за эти дни.

Федоров и Никешка в это время возились с крольчихами. Кузя мастерил клетки. А когда крольчихи закончили помет, Никешка и Федоров отгородили кусок островка плетнем и за плетень пересадили всех самцов.

— Вчерашних-то привез которых — тоже будто вот, вот!.. Никешка поймал одну крольчиху за уши и погладил корявыми пальцами ее вздутый животик.

— Чую, шевелятся под пальцем!

— Да они теперь — смотри только, — озабоченно произнес Федоров: — сегодня и то уж одна шерсть начала выдирать из шкуры…

— А это что же, окот? — поинтересовался Никешка.

— Первый признак… Как начала шерсть дергать из себя, смотришь, и гнездо появляется, тут уж наблюдай только… не зевай…

— И плодовитые ж они, дьяволы!

— Коровы бы так несли, — усмехнулся Федоров. Шути не шути, а четыре помета в год дает крольчиха… Это с толком пометы, а некоторые по 8 да по 10 пометов берут. Только мельчают кролики от этого… Гнаться нам за таким приплодом — не расчет.

— Это верно, — сказал Никешка, — и четырех за глаза… Вона, их какая гибель… Промежду прочим, антересно знать, сколько может принести крольчиха самое большее?

— Некоторые семнадцать штук приносят… Да сейчас вот эта, — показал Федоров пальцем на крольчиху с опушенным ухом, — пятнадцать штук подарила. Вона она какая… Еще бы два и полный рекорд… То то ребята обрадуются.

В то время как происходил этот разговор, ребята обливались потом в избе Федорова. Сухой жар смешивался с крепким полынным запахом и душистым сладковатым дыханием цветов. Ребята дышали этим густым, целительным воздухом и, несмотря на утомительную работу, чувствовали себя прекрасно. Легкий аромат ландыша и терпкий дух сонной одури слегка кружили голову, но на такие пустяки никто даже внимания не обращал.

Сняв рубахи, ребята суетились по избе Федорова, перевертывая в сушильне листья и корни, посматривая за термометром, увязывая в пучки подсушенную траву и цветы.

Под потолком, на протянутых во всех направлениях веревках, висели пучки лекарственных трав. Полати, столы, печки и лавки были завалены лекарственными корнями. За эти дни ребята выполнили почти весь заказ склада. Оставалось собрать липовый цвет, который еще не появился на липах, а там уж можно было отправлять заказ в город.

К вечеру, замкнув избу, ребята побежали к озеру сообщить о конце работы. А тут их ждала другая приятная новость.

— Пока вы с корнями возились, кролики приплодом вас пожаловали.

— Молодые?

— Молодым рано еще! Старые постарались!

— Так они ж недавно котились!

— Эва, — засмеялся Федоров, — да ить четыре помета дают кролики.

— В год? — разинули рты ребята.

— Ясно в год!.. Одним словом поздравляю с прибавлением семейства… Ну-ка, угадайте сколько?

— Сто! — закричал Пашка.

— Сто двадцать!

— Двести!

— Ну, ну, уж и двести…

— А сколько?

— Сто шесть штук… Однако все такие крепкие, любо дорого смотреть.

Другую приятную новость принес с пашни Каменный.

— Кончена запашка! Завтра сеять можно.

— Уже?

— Здорово!

— А ведь завтра и вправду сеять можно! — посмотрел Никешка на бледножелтый закат. — Утречком засеем, к вечеру глядишь, смочит… в самый раз сеять!

Решено было засеять гектар картофеля, гектар кормовой свеклы и гектар моркови.

— А хлеб?

— Хлеб?.. Хлеб, братцы, тю-тю… И зерна нет, да и расчета мало хлебом сейчас заниматься… Хлеб покупать придется… А главное — время упустили.

Федоров, загнул палец и с расстановкой сказал:

— И было бы зерно, так смыслу нет засевать его. В большом хозяйстве безусловно есть расчет, с нас что? Какая это земля? Огород, а не надел… А тут прямой смысл: картофеля соберем с десятины по меньшей мере полтысячи пудов, да моркови тысячу пудов с гаком, а кормовой свеклы тысячи три-четыре пудов непременно уродится. С таким кормом впору и скот разводить и птицу откармливать.

В это время вернулся из деревни Сережка-гармонист, который ходил в деревню менять муку на печеный хлеб. Он положил каравай хлеба на траву и сказал:

— Загодя считать нечего… Ты в своем огороде что садил?

— Капусту… А что?

— Да ничего… Свиней кто-то пустил в огород… Все как есть сожрали… Так что, брат, ничего в волнах не видно… Осенью барыши подсчитаем.

Ласточка, которая медведь

Теперь было ясно, что хозяйничать придется не легко.

— Это еще цветочки, — сказал Никешка, — а чем дальше, тем хуже будет. Кулачье — оно постарается. Увидит, на ноги начнем становиться — тогда держись только.

Никешка набил трубку махоркой и закурив сплюнул в костер.

— Помню началась это Октябрьская революция. Батрачил я в ту пору в селе Суходолы. Богатое было село. Кулаков, что собак нерезанных. Ну, конечно началась революция. А тут именье под боком… Сам граф как понюхал, чем пахнет — так в тот же вечер в одном бельишке смылся из именья. А его имущество безусловно делить начали. Все поделили. Остался бык племенной. Никак поделить невозможно. Что делать? А про артели или колхозы в те поры еще и слуху не было. Так что б вы думали? Настояло кулачье, чтобы утопить быка. Пущай, грят, никому не достанется… Вот ведь какое отродье жадное!.. Ну, а тут вскоре из города комиссия приехала колхоз открывать. Скот племенной у кулаков поотбирали, да передали бедноте да батракам.

— Стало-быть ты уже был в колхозе?

— То-то, что дурак был. Хотел значится вступить, а хозяин мой пугать начал. То да се. Одним словом — отговорил меня. Ничего, грит, все равно не выйдет. Лодыри, грит, собрались.

— А вышло?

— Спервоначалу будто и пошло у них все, как по маслу. А после началось. То хлеб вытопчет скот, то пожар случится, а то еще скот весь подох от какой-то причины. Кто проделывал — неизвестно, а только вскоре колхоз распался. Самые лучшие наделы и выпас к кулакам перешли, а тут и постройки заодно растащили. Вот какие дела были.

— Что ж, — сказал Федоров, — с кулаками не миновать и нам воевать. Сейчас, как на пустую затею смотрят, а расправим крылья — повоевать придется.

— Бесприменно схлеснемся с этими гадами! — произнес Юся Каменный. — А федоровскому дому в первую очередь гореть… Послушал бы, как они тебя костят…

Столкнуться с кулаками пришлось вскоре. Закончив посев, коммунщики начали хлопотать в сельсовете о передаче им под выпас большого луга, который каждый год за три ведра водки выкашивали кулаки.

В тот день, когда обсуждали это дело, на сход пришли подвыпившие мужики и подняли такой крик, что на всю деревню их было слышно.

— Мирской выпас, — орали подпоенные кулаками, — как хотим, так и воротим!

— Нет нашего согласия!

— К чортовой матери! Пускай болото осушат и пользуются!

— Коли так — поделить лучше!

Особенно старались те, кто привык из года в год устраивать «вспрыскивание» выпаса.

— Ишь, ловкачи какие! Им только дай!

— А они что дали?

Нажить надо!

— Не давать и только! Нет нашего согласия!

Федоров побагровел, жилы на его шее набрякли и посинели, рот нехорошо скривился в сторону.

— Дай слово! — прохрипел Федоров, обращаясь к Кандыбину.

Председатель молча кивнул головой. Федоров встал и подошел к столу. Увидев его, крикуны подняли невообразимый шум.

— К чорту!

— Долой!

— Помещи-и-к!

— Фью-ю-ю!

Федоров перегнулся через стол, губы его дрожали от гнева. Со всего размаха он саданул кулаком по столу и, покрывая шум голосов, заорал:

— Гарлопа-а-а-ны!

Сход опешил. Передние ряды откатились назад.

— Ну? Наорались? А теперь я скажу.

Сдерживая себя Федоров сказал, стараясь говорить спокойнее:

— Меня перекричать трудно… У меня глотка пошире вашей будет. Кого хошь переору. Да только дело тут не такое, чтобы орать. Мирской, говорите, выпас? Ладно! Поделить хотите? Ладно! А только какая вам польза от раздела? По аршину на хозяйство урвете?.. Сам знаю, что расчета нет дележку устраивать. Стало-быть что же? Стало-быть выходит, не землю хлопочете?.. Выпасом ведь все равно кулаки пользуются… Ну, а я так скажу: считаете вы себя людьми, а за рюмку водки готовы всякую пакость устроить. Вам что — выпить и только, а нам с этим выпасом — целая жизнь… Подумайте-ка над этим.

Тут встал председатель совета Кандыбин и сказал:

— Дело такое, товарищи. Федоров и батраки с нашей деревни организовали артель птицеводную. По закону какой-нибудь выпас представить мы им обязаны. А тем паче, что других артелей нет и выпасом этим никто не пользуется, а у них под рукою он.

До вечера шумел сход, однако большинством голосов выпас был передан коммунщикам.

По этому случаю разговоров в деревне было не мало, а тут еще новость прокатилась по деревне. Филька привез из города бумагу, по которой силантьевские гуси были объявлены племенными.

— Еще артель сбивают, — передавали бабы у колодца, — Филька-то Силантьев с бумагой приехал. А вчера Прокофий да другие богатеи собранье проводили, чтобы свою артель устроить.

Начатое Филькой дело с гусями пошло получше, чем у коммунщиков. Кулаки быстро сообразили, какую выгоду можно получить из этого дела, а передача выпаса коммунщикам заставила их торопиться. Шесть кулаков, во главе с Прокофьем и Силантьевым, в несколько дней сколотили свою артель и сумели привлечь в это дело не только середняков, но и часть бедноты.

— Пустая была бы затея, — не взялись бы, — рассыпались кулаки, — а зевать нечего. Не такое время, чтобы зевать. Сегодня эти лодыри выпас забрали, завтра, того гляди, — штаны снимут…

На кулацкую удочку клюнуло несколько хозяйств.

— Что ж, — рассуждали многие, — хозяева они крепкие, не то что Федоров. У того, кроме блох, никакой скотины… Не выйдет у него, так хвостом вильнет да и был таков. Побирайся тут после. А это уж серьезные хозяева. Зря деньги не выкинут.

Однако большинство крестьян осталось в стороне, выжидая дальнейших событий. За последние дни, когда посев был закончен на огородах, коммунщиков стали посещать любопытные; заглядывали в шалаш и усмехаясь молча покачивали головами.

Некоторые, посмеиваясь в бороды, пытались шутить:

— Зима, придет, — прохладно будет у вас.

А в деревне говорили одно:

— Ни чорта не выйдет.

Слухи эти докатывались и до коммунщиков, но у них в эти дни шла горячая работа, и на все слухи, как сказал однажды Никешка, плевали они с самого мая и до конца года.

Коммунщики начали строить зимнее жилье. Но в первый же день перед ними встали десятки затруднений. Лес для постройки отвели в 10 верстах от «летней дачи», как в шутку называли свой шалаш коммунщики. А таскать на себе бревна было делом невозможным.

— Придется лошадей нанять, — сказал Кузя.

— На какие шиши наймешь-то?

Ребята предложили отвезти в город высушенные травы и коренья, тем более, что заготовка цвета липы уже подошла к концу. За эту мысль ухватились горячо, но тут попросил слова Миша Бондарь.

Улыбаясь словно человек, который выиграл тысячу рублей по займу, Миша сказал:

— Траву отвезти надо. А только на эти деньги предлагаю купить чего-нибудь для хозяйства…

— Удумал ведь что-то! — догадался Никешка.

Бондарь улыбнулся.

— Выдумка нехитрая.

— Ну, ну, выкладывай!

— И выкладывать нечего. Мое мнение такое: сплавить лес по воде до озера, а с озера на буксир, да лодками подтянуть к берегу. Деньги-то, как видите, сами в карман просятся!

— Вот химик-механик! — хлопнул Бондаря по колену Никешка. — И дело кажись проще пареной репы, а мы тут головы ломаем.

На другой день началась работа в лесу. Коммунщики с топорами и пилами отправились в лес, а к вечеру на озере появились ребята верхом на бревнах. По зеркальной глади засновали лодки, и к берегу на отмель потянулись покрытые корою стволы.

Два дня гнали лес по речке. У шалаша выросли козлы. Запели пилы, застучали топоры, весело зашуршали рубанки, выбрасывая, свежую остро-пахнущую стружку.

Федоров уехал в город с лекарственными травами. А когда через два дня он вернулся обратно с Тарасовым, около шалаша лежали первые венцы уже нового сруба. На этот раз Федоров привез двадцать штук гусей и десяток кроликов.

— Разных пород набрал, — как бы оправдывался Федоров, — теперь у нас какие угодно и гуси и кролики. Смотреть надо будет, чтобы не перемешивались, а уж как пойдут, — держись район!

— Между прочим, — сказал Федоров, обращаясь к ребятам, — просили прислать сушеной земляники. Хо-ро-шая цена на эту штуку. Пуда два если отправим, так, глядишь, самых породистых свиней завести можно…

— Хлеба надо было бы купить хоть мешок, — пробурчал Кузя.

— А что?

— Ничего! Жрать скоро нечего. Полмешка муки-то осталось. А крупы и того меньше.

Федоров смутился:

— Может перебьемся как? Может на картошке? А? Уж больно порода хорошая попалась!

— Порода — породой, а жрать тоже ить надо, то сказать: работаем, как волы, а кроме кулеша, да ухи ничего не видим.

— Это безусловно, — подтвердил Никешка, пища воздушная у нас, однако хозяйство растет, можно бы и гуськом кое-когда побаловаться.

— Породистыми-то? — ужаснулся Федоров, — да мы их, дядя, яйцо к яйцу подбирали. Что ни птица, то — порода.

— На то она и порода, чтобы есть ее, а не в зубы смотреть.

— Я не согласен, — нахмурился Федоров, — пища наша конечно ни к чорту, однако и это не резон, чтобы корни под колосом грызть… Забирайте уже лучше сапоги мои новые да пиджак с брюками. Уж лучше их проедим. А хозяйство разорять не годится…

Тарасов при этих словах крякнул и, положив руку на плечо Федорова, сказал спокойно:

— Хороший хозяин… Сам такой и люблю таких.

— Что твоя любовь! — отмахнулся с досадой Федоров.

— А ты выслушай сначала, чего сказать я надумал!

Тарасов оглядел всех, снял шапку с головы и положил ее на траву.

— Значит такое дело, — погладил он бороду, — присматриваюсь я к вам полтора месяца, и вижу: взялись вы всерьез. Голые конечно, однако зубастые. По работе вижу. Пахали на себе, а у меня сердце радовалось. Это, думаю, хозяева.

— К чему ты, дядя? — прищурился Рубцов.

— К тому, что вступить к вам желаю!

Коммунщики переглянулись.

— Не врешь? — вскочил на ноги Федоров.

— Коли вру, пущай умру! — усмехнулся Тарасов. — Принимаете, что ли?

Никешка широко растопырил руки и от избытка чувств полез к Тарасову целоваться.

— Дорогуша! Вот удружил-то! Я себе думаю, наставленье он собирается читать насчет жратвы, а он с помощью пришел.

Крепкие рукопожатия растрогали Тарасова. Он моргал добрыми глазами и горячо пожимал всем руки. Ребята сидели в стороне и улыбались. Но никто из них не рискнул протянуть Тарасову руку.

«Руки еще поломает медведь этот!» — думали про себя ребята.

— А с хлебом проживем! — надел шапку Тарасов и, поднимаясь на ноги, добавил:

— Три мешка муки и два мешка крупы разной — все, что имею, — считайте своим… Сколько надо, столько завтра и забирайте. Ну, а устроим избу, переберусь со всеми потрахами и сам… Завтра к утру помогать приеду.

Когда Тарасов ушел, взволнованный Федоров сказал:

— Вот оно! Трогается деревня… Первая ласточка прилетела!

— Медведь это первый, а не ласточка! — засмеялся Никешка. — Вона руку-то мне как пожал. И сейчас не могу очухаться!

Нашествие красных галстуков

Привезенные первыми 20 крольчих дали приплод в 218 крольчат. Теперь в вальерах резвилось четыре сотни молодых и старых кроликов. Уход за кроликами взяли на себя ребята, однако с работой справлялись они с большим трудом, тем более, что много времени уходило у них на сбор ягод.

Взрослые почти совсем не помогали ребятам. Строились новое жилье, новые птичники и крольчатник. Неподалеку от озера было отведено место в триста-четыреста квадратных метров. Его обнесли изгородью и устроили в нем небольшие сарайчики, которые образовали, как любил говорить Никешка, гусиную улицу. Сарайчики старательно обмазали глиной, а внутри устроили выдвижные днища и подвесные кормушки.

На островке вырос небольшой крольчатник для самцов и молодняка. Всех же остальных пришлось перевести в другое место, так как островок к этому времени кишмя кишел кроликами.

Под новый крольчатник было отведено место около выпаса на холмах. Это был луг, покрытый диким укропом и одуванчиками, самой любимой пищей кроликов. Небольшой ручей протекал вдоль луга, впадая в озеро. Свежая сочная трава обещала обильный подножный корм, несколько молодых березок бросали на землю тень. Это место обнесли изгородью, которую хорошо промазали глиной. Через несколько дней, когда глина затвердела, изгородь стала такой твердой, что кролики скорее поломали бы зубы, чем могли бы прогрызть ее.

В новом загоне появились солидные навесы из досок-горбушей, а под навесами в несколько рядов встали клетки для разных пород кроликов.

Подвигалась к концу и постройка жилого дома. Но этот дом совсем не походил на обычные дома. Федоров настоял на том, чтобы вместо дома строить теплый сарай, куда на следующий год можно было бы поставить скот.

— Для жилья — другой поставим. Да такой, что весь район ахнет.

Федорова поддержали Тарасов и Юся Каменный.

По плану, составленному Федоровым, все помещения разделили на шесть комнат. Кроме одной большой комнаты, в которой сложили печь, все остальные соединились длинным коридором и были расположены в одном ряду. В этих комнатах решено было хранить хлеб, корм, сено и разные припасы на зиму. Здесь же должна была помещаться лошадь Тарасова.

После постройки жилья и пристроек начались полевые работы. Нужно было окучивать картофель, пропалывать кормовую свеклу и морковь. А тут еще предсельсовета Кандыбин прибавил работы.

Заглянув как-то к коммунщикам, он предложил им взять под землю расположенные неподалеку от выпаса тальники, от которых упорно отказывались крестьяне, так как тальники были густо усеяны кряжистыми пнями.

Коммунщики сначала отказались:

— Какая ж это земля, когда на ней пней, что зубов во рту.

Но Бондарь уговорил всех согласиться.

Кандыбин ушел. Миша Бондарь прищелкнул языком и сказал:

— Дурни! Да рази от этого можно отказываться?

— В пнях же она вся! Чего ж тут хорошего?

— То и хорошо!.. Я вот работал в позапрошлый год неподалеку от одного совхоза, так там тоже была вся земля в пнях. А совхоз взял ее и такой урожай снял в первый год, что не поверите, ежели скажу… По сто восемьдесят пудов пшеницы собрали…

— На пнях-то? — усумнился Кузя.

— Зачем на пнях? Пни повыдергали как миленьких… Пригнали два трактора, и пошла работа! Цепью пень обмотают, потом подведут трактор, зацепят и айда вперед. Трактор рванет, и пень будто зуб гнилой вылетает.

— Ну, то трактором…

— Можно и без трактора, — сказал Бондарь, — жарища сейчас стоит немоверная. Все будто порох. Приложи спичку, и запылает. При такой погоде ежели окопать пни да подпалить их, — в два дня выгорят.

Предложение Бондаря приняли. А через несколько дней над тальниками выросли черные столбы дыма, которые встали над землей, точно дымящийся чудесный лес.

Пять гектаров земли дымились целую неделю с утра и до утра.

Однажды во время этой работы над полями пронеслась неслыханная еще в деревне песня. Молодые голоса пели:

К озеру шла группа ребят.

— Какие ж это будут? — полюбопытствовал Кузя и, выпрямив спину, повернулся в сторону незнакомых ребят.

— Может шефы ваши? — догадался Никешка.

Мишка и Пашка не вытерпели. Сорвавшись с мест, они кинулись на дорогу.

Издали было можно видеть, как они, прыгая через пни, остановились перед группой ребят. Мишка и Пашка смешались с толпой. Размахивая руками, они начали о чем-то разговаривать, показывая в сторону тальников.

— Дружки, видать, — сказал Никешка, почесывая пятерней живот.

— Сюда идут! — закричал Васька.

Вскоре можно было различить красные галстуки и веселые лица молодых парнишек, одетых по-городскому. Федоров сдернул с головы шапку и, помахивая ею воздухе, гаркнул:

— Будь готов! — и тотчас же нестройный крик голосов полетел над тальниками:

— Всегда готов!

— Пионеры, — сказал Федоров и, повернув голову в сторону Васьки и Кости, добавил:

— Ну, эти научат вас уму-разуму. Зубастые, разбойники, растут.

Тем временем пионеры подошли к коммунщикам. Вперед вышел молодой парнишка лет 14 и заговорил, точно книжку читал:

— Товарищи! Мы, пионеры горбазы, узнав через нашу газету «Ленинские искры» о строительстве социализма в вашей деревне, приехали сюда с целью… то есть… приехали сюда…

Парнишка спутался и заговорил другим тоном:

— Одним словом, мы узнали, что ребята организовали здесь птичник. Вот. А поддержки, как нам известно, ни с какой стороны. Вот и приехали. Помочь кое-чем, если сможем.

— А вам привезли инкубатор! — не вытерпел кто-то из пионеров.

Первый пионер оглянулся назад, сдвинул строго брови, но, увидев растерянные глаза товарища, рассмеялся:

— Этот Андрюшка вечно выскакивает, где его не просят.

Торжественная встреча была сорвана. Тогда в дружественной и приятельской беседе, смеясь и перебивая друг друга, гости сообщили о том, как узнали они о птичнике, как собрали деньги и как решили взять шефство над ребятами.

Федоров подтолкнул Мишку вперед и шепнул ему на ухо:

— Ну, рассказывай им. Да не будь таким деревенским. Ну!

Однако Мишка, как и другие маленькие коммунщики, конфузился и поминутно краснел.

— Да вы их к себе пригласите, — сказал Федоров, — хозяйство покажите, ухой угостите. Что вы как деревенские стоите? — И обращаясь к пионерам засмеялся: — Сыпьте, хлопцы, на нашу дачу. Отдохнете там и заодно потолкуете. Пашка, показывай дорогу…

Когда пионеры и маленькие коммунщики ушли, Юся Каменный сказал с озабоченным видом:

— Слыхали про инкубатор-то?

— Про инкубатор как будто явственно было сказано, — кивнул головой Кузя.

Никешка бросил мотыгу и присел на пенек.

— В карманах, что ли, у них инкубатор? Ребята для вежливости сказали или может сами не понимают, к чему такое слово. А вы и развесили уши. Чать инкубатор-то рублей триста стоит… Откуда у малых детей такие капиталы могут быть!

Но Федоров был другого мнения о пионерах.

— Что за слово инкубатор, эти ребята знают. Будь покоен. А насчет средств — тоже помолчать надо. Ты не смотри, что ростом они малы. Муравьи еще меньше, а гляди какие дворцы себе строят. Дело не в росте, а в том, что кучей они действуют. Их ведь, что песку на озере. По копейке сложатся, — хозяйство наше купят… А про инкубатор ежели сказали, — стало быть надо завтра сарай строить под эту машину.

— Да где ж он у них? В кармане? — не унимался Никешка.

— Может и в кармане. Может складной такой. Ты что знаешь? Я вот в городе насмотрелся на них… Серьезные ребята. На ветер слова не выбросят.

Тем временем на берегу озера началась оживленная беседа городской пионерии с деревенскими ребятами. Вначале маленькие коммунщики конфузились своих бойких гостей, но вскоре освоились и рассказали им всю историю птичника и крольчатника. Рассказ Мишки то-и-дело прерывался возгласами пионеров.

— А кто этот Филька?

— Кулацкий сын!

— Ну, ну, дальше!

— Зазвал он меня, — повествовал Мишка, — за сарай и дал по зубам. Чтобы значит я не говорил никому о деле.

— Вот негодяй! — воскликнул Андрюша Уткин, краснощекий пионер с удивительными голубыми глазами. Эти глаза блуждали где-то, словно Андрюша потерял что-то или о чем-то позабыл и никак не может вспомнить.

— А недавно Филька гусей возил в город и бумагу получил: дескать племенные у него гуси. Артель сейчас они организуют. Отец его и другие еще…

— Из кулаков?

— Больше из кулаков!

Андрюша Уткин покраснел и, заикаясь, сказал:

— Ну, ребята, этого так нельзя оставить.

— Да не мешай ты! Сиди!

Андрюша притих, но во время рассказа Мишки несколько раз открывал рот, пытаясь вмешаться в повествование. Андрюшу поминутно одергивали, и наконец он притих и сидел, не шевелясь, слушая нехитрый рассказ Мишки.

— Ну, а все-таки вы победили! — не вытерпел Андрюша, когда Мишка закончил рассказ. — Ведь это теперь все ваше? — спросил он, показывая на новые постройки и вальеры, в которых прыгали кролики.

— Наше, — твердо сказал Мишка, — а только до победы еще на жеребце скакать надо. Федоров говорит, — слезы это, а не хозяйство.

Так в разговорах с гостями прошло около часу. Потом все направились осматривать новое жилье, крольчатник и птичник. Сходили в избу к Федорову, где помещалась сушильня.

Больше всего понравились гостям кролики, тем более, что гуси очень грубо обошлись с голыми ногами трех гостей, оставив на память о себе здоровые синяки.

Осмотрев хозяйство, закусили печеной в золе горячей картошкой, после чего Мишка предложил гостям поудить рыбу.

— Вот хорошо-то! — обрадовался Андрюша.

С такой же радостью было встречено это предложение и всеми остальными ребятами.

— Сетями ловить? — осведомился Андрюша.

Мишка мотнул головой.

— Не… сетями тут нельзя. Все озеро в корягах.

Пионеры оказались заядлыми удильщиками. Во время ужения рыбы Мишка вспомнил очкастого и его совет о разведении окуней в Займищенском озере. Он рассказал об этом пионерам и добавил:

— Если бы и вправду можно было пустить в то озеро рыбу, так там сетями за милую душу ловить можно.

Сообщение Мишки заинтересовало пионеров. Андрюша Уткин попросил слова и взволнованно сказал:

— Ну, ребята, этого дела нельзя так оставить!

И тут же предложил переправить часть рыбы в Займищенское озеро.

— Да, посиди ты на месте! — сказал рябой пионер Кротов, подсекая подлещика, и, выбросив у его на берег, передразнил Андрюшу.

— Ну, ребята, этого дела так нельзя оставить!

— Что ж, ты съагитировать думаешь окуней: так и так мол, товарищи окуни. Поскольку вас неудобно ловить здесь сетями, перейдите, пожалуйста, в соседнее озеро.

— Ребята, — закричал возмущенный Андрюша, — Кротов опять глупости говорит!

За Андрюшу вступился Мишка.

— Рыбу не хитро перетащить… Утром мелкоту можно корзинками наловить в камышах, а перенести в ведрах — пустое дело.

— Ну, вот видишь! — торжествующе посмотрел на Кротова Андрюша.

Кротов хотел что-то ответить, но в это время на берегу появился Федоров.

— Будь готов! — закричал он весело.

— Всегда готов! — со смехом гаркнули пионеры.

— Ну, а ежели готовы, — раздевайтесь и айда купаться!

С шутками и смехом все разделись и один за другим полетели в нагретую воду озера. Визг, уханье и крики понеслись над озером и раскатились эхом по всей водяной шири. Федоров уплыл на середину и оттуда пускал могучее:

— Го-го-го-го!

Тем временем подошли и остальные коммунщики. Сбросив одежду, они кинулись, поднимая фонтаны брызгов, в воду и подняли веселую возню с ребятами. Один Никешка стоял в стороне, поджимая ногу, как гусь, и, плеская воду на волосатую грудь, поеживался да покрякивал:

— Ух, хорошо! Ну, и вода! Прямо молоко парное.

Потом развели костер и начали варить уху. Пионер Маслов, которого в школе за красный нос дразнили «Сургучом», отобрал штук шесть подъязков и попросил соли.

— Я вас угощу сейчас копченой рыбой! — сказал Маслов, потроша рыбу.

Коммунщики переглянулись.

— Ну, ну! Попробуем, угости!

Маслов засучил рукава, ловко втер соль в подъязков, вытащил из кармана кусок бичевки, нанизал рыбу на бичевку и, взяв из костра несколько пылающих сучьев, развел в стороне другой костер. Над костром поставил треногу и к треноге прицепил связку рыбы.

— А сейчас. — сказал Маслов, — давайте чего-нибудь сырого, чтобы дыму было побольше.

Мишка схватил охапку сучьей, подбежал к озеру и сунув сучья в воду, кинул охапку на костер. Густой дым столбом поднялся к небу.

Пока варилась уха и коптилась рыба, гости и хозяева разговаривали обо всем, о чем только можно говорить после купанья, в ожидании хорошего ужина.

Федоров обратился к пионерам и сказал:

— Вы бы того… этого… Ребят наших сорганизовали в пионеров… Мы хоть сами и неорганизованные, а вот ребятам это надо. Пусть уж они будут по-настоящему советские.

Андрюша взволнованно попросил слова и, не ожидая разрешения, сказал заикаясь:

— Ну, ребята, этого дела нельзя так оставить! Я предлагаю организовать всех без исключения.

Никешка захохотал.

— Верна! Принимайте и меня в пионеры. Ножницы только подарите. Бороду состричь.

Коммунщики захохотали.

— Ну, вострый же этот Никешка. И где он язык, дьявол, точит?

Андрюша покраснел:

— Вас я не говорю в пионеры… Вас в партию надо…

— Эва! — усмехнулся Рябцов, — тут до партийной ячейки три дня скакать — не доскачешь. Может кто и рад бы записаться, а куда подашься?

— Но… Это очень странно! — удивился Андрюша, — раз вы не кулаки, значит надо в партии состоять. Как же без организации? Ведь это же очень трудно!

— Безусловно трудно, — кивнул головой Федоров, — но только такое дело еще не ушло от нас… А ребят вы устройте. Ребят непременно надо в пионеры.

— Ни к чему нашим ребятам пионерство, — рассердился Никешка. — Работают они с прилежаньем, работы в невпроворот, а касательно того, чтобы под барабан ходить, — пустяковина это.

— Вот неправда-то! — всплеснул руками Андрюша, но Кротов перебил его:

— Вы, дядя, ошибаетесь! — сказал он и, посматривая исподлобья на Никешку, повел речь о пионерах.

Был Кротов красой и гордостью пионеров горбазы. Говорил он хотя и не очень красноречиво, но так увлекательно, что можно было его слушать не уставая.

И Кротов не ударил в грязь лицом. Спокойно и не торопясь он разъяснил задачи пионеров, рассказал про обычаи и кончил свою речь так:

— Мы помогаем друг другу. И это не слова. Мы услыхали вот, что где-то в глухой деревне ребята устроили птичник. Никто из нас этих ребят и в глаза не видел, а как только узнали мы, что помощь им нужна, — сразу же и собрали эту помощь. Правда ребята эти не пионеры, но по всему видно, что они пионерами будут.

— Да хоть завтра! — сказал Мишка.

— А по мне хоть и сейчас! — тряхнул головой Пашка.

— Ну, вот, — просиял Кротов, — завтра же и устроим все это дело.

Андрюша, воспользовавшись перерывом, поднял руки вверх и торопливо сказал:

— Относительно помощи. Ну, вот… Привезли инкубатор. В сельсовете оставили. Тащить тяжело. Лошади не было. Очень хороший инкубатор. Керосиновый нагрев. Можно лампами.

Пока к Андрюше тянулась рука, чтобы одернуть его, все это он выпалил не переводя духа. И откровенно говоря, сорвал всю торжественную передачу инкубатора, о чем так долго и горячо говорили пионеры перед поездкой. Но Андрюшин залп доставил большую радость всем коммунщикам.

Никешка подмигнул глазом и, крякнув от удовольствия, протянул Андрюше руку.

— Это да! Это шефы!

Андрюша растерянно оглянулся по сторонам, как бы спрашивая: можно ли пионеру при таких обстоятельствах подавать руку, но так как все смеялись, он решительно пожал негнущуюся ладонь Никешки и сказал:

— Сейчас можно, по-моему!

Тем временем закипела уха. В край котла застучали ложки, а когда в котле показалось показалось дно, Маслов снял с треноги копченую рыбу и предложил угощаться. Сам он не стал есть копченку. Может быть потому, что боялся собственной стряпни, а может быть не хотел лишать удовольствия других. Но как бы то ни было, копченая рыба понравилась всем. Кузя, старательно обглодав голову, бросил ее в костер и, вытерев рот рукавом, сказал:

— Скусная, дьявол. Надо будет такую практику почаще иметь!

Над озером сгустилась мгла. Большие майские жуки с гуденьем носились в воздухе.

В деревне кто-то пьяным голосом тянул «мы беззаветные герои»…

Высоко над головами загорались пушистые звезды. И ночной ветер тихо шевелил камыши.

Дымя туманами, дышала мощная грудь земли, и к этой земле припали ребята, засыпая крепким сном.

Керосиновые лампы становятся гусиной мамой

Утром, когда все встали и работали в крольчатнике и на птичнике, Маслов собрал пионеров и с таинственным видом сообщил:

— Товарищи… дело тут нечистое. К гапоновцам попали!

— Ты что, сдурел?

— Он еще не выспался!

— А ну-ка, дай я щипну тебя?

Маслов, не говоря ни слова, схватил Кротова и Андрюшу за рукав и потянул их в сторону шалаша. Остальные пионеры двинулись за ними следом.

— Это что? — ткнул Маслов в темный угол шалаша.

Ребята просунули головы в дверь. Острый запах прелых листьев и сена ударил крепко в нос. По стенам стояли топчаны.

В углу валялась охапка сгнившего сена. Ребята вошли в полутемный шалаш и в недоумении остановились перед портретом, который глядел на пионеров колючими, змеиными глазами.

— Гапон! — продохнул Кротов.

Андрюша заволновался:

— Ну, ребята, этого дела нельзя так оставить!

— А ты с инкубатором вчера сунулся!

— Прошу слова! — поднял руку краснощекий пионер Бобров.

— Я вношу такое предложение, — сказал Бобров, — потихоньку удрать отсюда, а после разоблачить их в газете.

— А инкубатор куда денем?

— Инкубатор?.. Очень даже просто: организуем в деревне ребят и передадим им.

Кротов подошел к портрету, снял его со стены и, повертев в рукав, бросил на топчан.

— Н-да! — процедил сквозь зубы Кротов, — Гапон и есть.

— Надо удирать! — предложил Бобров.

Кротов посмотрел на него и усмехнулся:

— Эх, ты, пионер?! Куда же удирать, когда тут ребята есть. Наоборот, остаться надо и разъяснить ребятам их заблужденья.

В это время в шалаш влетел Мишка.

— Завтракать идемте!

Пионеры хмуро поглядели на Мишку, рассматривая его точно теленка с тремя головами. Кротов взял портрет Гапона и поднес его к Мишкиному носу.

— А это что у вас за портрет? — спросил Кротов.

— Это?.. Революционный какой-то!.. А кто, и сами не знаем…

— Та-ак, — протянул Кротов, — значит вождь ваш?

— Ясно — вождь! — твердо произнес Мишка.

Пионеры переглянулись. Андрюша взволнованно крикнул:

— Ну, ребята, этого дела нельзя оставить!

Кротов бросил портрет Гапона на топчан.

— А кто у вас разъясняет про этого вождя? — На слове «вождя» Кротов сделал многозначительное ударение.

— Никто не разъясняет! — беззаботно ответил Мишка, — портрет этот Рябцову один кулак заместо жалованья дал.

Мишка рассказал всю историю портрета, удивляясь в душе тому, как можно так долго разговаривать о каком-то портрете, когда стынет уха.

— Н-да, — протянул смущенно Кротов, выслушав историю портрета, — интересная историйка! — и поглядел неодобрительно на Маслова, который в это время с любопытством начал рассматривать клочок гнилого сена. Остальные пионеры сконфуженно покашливали. Кто-то в задних рядах прошипел явственно:

— Сургуч!

И только Андрюша не растерялся.

— Ребята, этого дела нельзя так оставить!

— Да какого дела-то? — посмотрел Кротов на Андрюшу.

— А чтобы кулаки вместо жалованья портреты разной гидры давали! Я предлагаю разоблачить в газете.

Мишка, не понимая в чем дело, смотрел с удивлением то на одного то на другого и наконец спросил:

— Уху-то будете есть?

— Будем, Миша! — ответил за всех Кротов, — портрет вы этот выкиньте вон. Это же портрет врага народа.

Хлебая уху, Кротов рассказал коммунщикам все, что он знал о Гапоне, и предложил уничтожить портрет, но коммунщики только посмеялись над этой историей.

— Не гож оказался? Ну так в костер его!

Пионеры пробыли четыре дня. За это время они успели побывать в деревне, поговорить с ребятами насчет организации пионерского отряда, но тут им определенно не повезло. Ребята, хотя и слушали пионеров, но сами не выступали, а когда Кротов предложил записываться, Филька закричал:

— Эва хитрые какие! Не поддавайся, ребята! Утекай, пока не поздно!

Собранье разлетелось, словно мякина под ветром. Пионеры пытались еще раз созвать собранье, но ребята каждый раз улепетывали так, что только пятки сверкали. Тогда Кротов и Маслов попытались связаться с ребятами через учительницу. Но и тут не повезло. Учительница — старая грымза — жевала губами и, сердито посматривая на пионеров поверх очков, пришепетывала:

— Ничего не знаю… В мою программу не входит…

Посмотрели пионеры на иконы, перед которыми горели затепленные заботливой учительницей лампадки, и, решив, что здесь они поддержки не встретят, ушли, как говорят, не солоно хлебавши.

Обозленные неудачей, пионеры целые дни проводила среди коммунщиков. За время своего пребывания на берегу озера они успели сбить крепкое звено пионеров из маленьких коммунщиков, ловили в камышах корзинами мелкую рыбешку и перетаскивали ее в ведрах в займищенское озеро. Маслов и Бубнов, главные техники и механики шефского отряда, возились с инкубатором, разъясняя Мише Бондарю и Федорову, которые особенно заинтересовались «машинкой», совсем нехитрое устройство аппарата для искусственного высиживания цыплят.

Бубнов так и сыпал учеными словами:

— Телетермометр… Регулятор теплоты… Магнитное реле… Угольник-кронштейн… Термостат. Регулировочный винт… Вакуум…

Несложный механизм инкубатора был усвоен вполне и Бондарем и Федоровым. Бондарь даже удивился, когда пионеры закончили свое объяснение.

— Слова тут только мудреные, а так ежели, по совести, проще пареной репы аппаратик. Однако до чего же человеческий ум доходит!

— Верно ведь простой? — обрадовался Маслов и тут же откровенно сознался:

— Мы перед отъездом хотели специальные курсы пройти, как обращаться с инкубатором. А как начали его изучать, так уже через три часа могли его собрать и разобрать с завязанными глазами.

В день отъезда пионеров кролики увеличили население вальеров на 193 кроличьих головы. Андрюша волновался и уговаривал всех не говорить слишком громко, потом попытался успокоить одну крольчиху прикосновением руки, но разъяренная крольчиха так мотнула головой, что Андрюша поспешно отдернул руку и начал торопить всех с отъездом.

Провожали пионеров до деревни, а когда подвода тронулась и красные галстуки поплыли обратно в далекий и невиданный ребятами город, даже молчаливый Кузя забормотал что-то вроде приглашения приезжать почаще.

— До свидания! До свидания!

— Пишите! Приезжайте!

— До следующего года!

— Миша — кричал Андрюша, стоя на коленях в телеге, — пиши, как рыба будет жить в новом озере.

Густые облака пыли скрыли пионеров.

Тогда по деревне пронеслась неслыханная песня и покатилась в дремные поля:

Оставшиеся ребята подхватили:

Пионеры уехали, оставив как след своего пребывания: звено пионеров, инкубатор и книги. Для хозяйства особенно ценным оказались книги по кролиководству. Пригодилась и небольшая брошюрка об устройстве и работе инкубатора.

Обычные работы, которыми занимались коммунщики, ежедневно шли своим чередом и подвигались вперед, к концу июня перепахали тальники, но так как зерна для посева не было, да и сеять яровые было уже поздно, решено было пустить все пять гектаров под турнепс. Одновременно началась усиленная заготовка и сушка ягоды. Работой были заполнены все дни с утра до наступления сумерок.

Вечерами по окончании работ, когда жаркий день сменялся приятной прохладой и с озера начинал дуть легкий ветерок, коммунщики проводили время около костра… Тут они толковали о работах на завтрашний день, рассказывали о своей трудовой жизни, строили планы на будущее, а порою пели песни. Вечно веселое настроение Никешки постоянно оживляло эту семью, еще недавно совсем чужих людей, которая была теперь спаяна самой тесной дружбой и согласием.

В начале июля решили «пустить в ход инкубатор». Для пробы заложили 50 яиц, которые тщательно очистили от всякой грязи. Даже самые маленькие пятна смывали чистой тряпкой, смоченной в теплой воде. Долгое время пришлось выбирать место для инкубатора, так как во время инкубации аппарат не должен подвергаться даже самым незначительным сотрясениям. Все это заставило построить на высоком месте, вдали от жилья и дороги, особый сарайчик, инкубаторий.

О затее коммунщиков вскоре узнала деревня. Многие сначала не верили, что есть такой аппарат на свете, и считали разговоры про инкубатор пустой болтовней. Но когда несколько человек побывало у коммунщиков и потрогали инкубатор руками, деревня поверила, и тогда потянулись любопытные посмотреть своими глазами диковинную машинку.

Некоторые выражали твердое намерение присутствовать при закладке в инкубатор яиц, а старый дед Онуфрий решил проследить высиживание от самого начала до конца.

— Три недели ить придется ждать! — предупреждали Онуфрия коммунщики.

Но дед только моргал красными веками да приговаривал:

— А зато без мошенства! Зато своим зраком вижу посрамленье божье!

Коммунщики махнули на деда рукой.

— Ладно, коли так. Сиди. Может помощь от тебя увидим.

А чтобы дед не сидел без дела, поручили ему промывать каждую неделю фланель, вынимать ежедневно на 10 минут яйца и через день перевертывать их на другую сторону. Дед сопел носом, хмуро посматривал на коммунщиков и на все охотно соглашался.

— Ладно, ладно! Все исполню в точности, однако нет моей веры, чтобы без бога живая тварь появлялась на свет. Не должно быть такого.

Скажем прямо, выполнял Онуфрий порученное ему дело добросовестно. Не досыпая, по ночам, дед подкручивал керосиновые лампы, поддерживая температуру, перевертывал яйца, мыл фланель и за три недели как будто и глаз не сомкнул.

— Не испортил бы он почина-то нашего? — беспокоился Рябцов.

Но Федоров держался другого мнения:

— Этот не попортит. Этот в точности все исполнит, что нужно, потому бога испытывает он. Так сказать, на опыте проверяет: есть бог, ай нет.

Ровно через три недели началось проклевывание. Дед Онуфрий, словно очумелый, примчался в барак в три часа ночи и всех поднял на ноги истошным криком.

— Стучат! — орал Онуфрий, — стучат ить!

— Кто стучит?

— Дьяволы ваши стучатся!

Смекнув в чем дело, коммунщики быстро натянули на себя одежду и, сломя голову, кинулись в инкубаторий.

К утру проклюнулось 43 гусенка. Онуфрий растерянно смотрел на гусят, мигал в недоумении красноватыми веками, а потом осторожно посадил на негнущуюся ладонь крохотный желтый комочек, который беспокойно крутил головой и попискивал, и хрипло просипел:

— Та-а-ак!.. Керосин стало быть заместо бога…

Качая головой, Онуфрий смотрел на цыплят, не веря своим глазам:.

— Ну, и дела-а-а… Ну, и работа-а-а!

И, обращаясь ко всем, спрашивал:

— Неужто жить будут?

— Будут, дед!

— Вот те и бог! — развел руками дед и неожиданно для всех захлюпал носом. По сморщенному лицу его на сивую бороду закапали частые слезы.

Птичий дед приехал

После первого выводка гусят коммунщики решили «зарядить» аппарат сотней яиц.

— Управимся ли? — беспокоились Юся Каменный и Сережка-гармонист.

— Ничто. Справимся! — уверенно отвечал Федоров.

И тут и помощник неожиданный появился. Однажды вечером, когда в бараках начали уже укладываться спать, кто-то загремел в сенях, и хриплый голос крикнул:

— Кто тут люди живые?

Послышался сильный стук в стену.

— Откройте, господа-товарищи!

Чьи-то руки шарили по стенам, нащупывая дверь.

Никешка соскочил с койки и открыл дверь. Через порог шагнул дед Онуфрий и, сняв шапку, поклонился в пояс.

— Почтенье честной кампании, — сказал Онуфрий, разглаживая бороду.

— Садись, коли пришел. Гостем будешь.

Появление Онуфрия в такой поздний час заинтересовало всех. Было ясно одно, что пришел Онуфрий в такое время не спроста, а случилось очевидно что-то очень важное, что пригнало его сюда из деревни.

— В деревне все на месте? — не утерпел, чтобы не задать вопроса, Никешка, — дома по-старому стоят, ай крышами вниз повернулись?

Онуфрий снял с головы шапку, положил ее на колени, потом достал из кармана гребешок и, не спеша расчесав бороду, ответил:

— К вам стало быть пришел. Проситься стало быть…

Сунув гребешек в карман посконных штанов, дед приподнялся со скамьи и неожиданно отвесил всем низкий поклон:

— Примите, люди добрые, за хлеб на работу.

— Что это ты говоришь несуразное? — удивился Тарасов. — От такого хозяйства, как твое, и в батраки вдруг? Шутить надумал?

Дед почесал в смущеньи затылок.

— Выперли меня из своего хозяйства-то…

— Как так?

— Очень даже просто. Из-за бога и выперли…

— ?

— Вся семья супротив меня встала… Где, грят, потерял бога, — туда и ступай. А бога-то у вас я оборонил.

Онуфрий весело посмотрел на коммунщиков и спокойно сказал:

— Шестьдесят пять годов молился я богу. Бывало лбом бьюсь об пол. Все, думал, от бога. Всякая живая тварь, думал, по божьему слову появляется. А тут машина. И таково это мне стало обидно. Не поверите даже. Пришел это я домой, снял иконы, да топором раз, раз. Ой-юй-юй, что тут случилось. Старуха моя хлебысь меня ухватом. Сыновья — цоп по горбу. Ах, грю, дубины вы стоеросовые! Ну, одним словом, три дня повоевал будто на войне настоящей. А седни попа привели. Ходит патлатый и дымом меня кадит. Заблудшая, грит, овца. Опомнись, грит. Сам, грю баран ты, а я тебе не овца. Ну, а к вечеру, выперли меня.

— Т-ца, — прищелкнул языком Никешка, — вот тебе и дед, а говорят, — старые за веру крепче молодых держатся. Вона какие у нас старички-то…

— Что ж, — сказал Федоров, — я думаю, никто против тебя не пойдет… Принимаем что ли деда в свою артель?

— А чего же его не принять?

— Места всем хватит.

— Принять конечно!

— Какой разговор может быть?

Дед Онуфрий повеселел.

— Ну, и спасибочко. А уж я, будьте в покое, во как стану стараться… Только я хотел попросить вас всех пристроить меня к аппарату этому. Заместо химика буду у вас..

— Ай понравилось?..

— Занятно больно. Машина — и вдруг такое дело… А промежду прочим, антиресно бы знать: есть, ай нет такой аппарат, чтобы телят, к примеру, выводить или другую какую живность?

Все рассмеялись. Онуфрий смутился и зачесал затылок.

— А по моему, какой же тут смех? Раз до птицы дошли, должны и другое достигнуть…

— Достигнут, — засмеялся Федоров, — а ты, дед вот что; принять мы тебя принимаем, но не за хлеб, а как равного. Однако какое имущество имеешь должон передать в артель. Завтра же проси выделить тебя.

— Да раз на то пошло, — ясно, выделяться надо, — кивнул головой дед, — горшка своего разбитого не оставлю этим дубинам.

Через несколько дней сытая коняга бойко подкатила к баракам. Дед Онуфрий слез с возка и, кряхтя да охая, начал сгружать свое добро и переносить его в бараки. К вечеру Онуфрий привел корову.

— Ох, и лаялись же они! — сообщил дед, покачивая головой. — В старое, грят, время в сумашедчий дом бы тебя отправили. А я, грю, на старое время плевать хочу, а только в новое время из сумашедчих домов здоровые сами выезжают.

И очень довольный своим ответом, Онуфрий смеялся до слез.

Так появился в артели птичий дед, который целыми днями возился около инкубатора и даже, как передавали ребята, разговаривал с инкубатором, словно с живым существом.

Федоров отвез в город сушеную землянику, а на вырученные от продажи деньги купил пару племенных подсвинок. За разведение свиней особенно стоял Тарасов. Да и остальные голосовали дружно за свинью.

— Без свиней какое же это хозяйство?

— Никак невозможно без свиней.

Теперь артель уже имела пару лошадей, одну корову, пару свинок, свыше 600 кроликов и около 200 штук гусей. Но это богатство не улучшило жизнь коммунщиков. Они попрежнему питались ухой и кулешом да копченой рыбой, которая появилась на столе после отъезда пионеров.

В июле кончились запасы хлеба. Была на исходе и крупа. Кое-то стал ворчать. А вскоре начались споры, нередко переходившие в брань. Никешка и Кузя, при молчаливой поддержке большинства, требовали продать хотя бы три сотни кроликов и сотню гусей, а на вырученные деньги купить хлеба. Федоров и Тарасов противились этому всячески.

— Ставь на большинство! — шумел Кузя.

— Зорить хочешь? — бесился Федоров. — Очумел знать, дядя? Бились, бились, да снова начинать? Ты, подумай-ка, голова, ежели мы продержимся еще немного, — золотом покроемся. Не продавать гусей надо, а стараться получить осенний вывод.

— Я про старых не говорю. Старые пущай остаются. А молодняк к чему беречь?

— Вот на, — злился Федоров, — так к чему же было волынку всю эту затирать? Неужто собрались мы крохоборством заниматься? Стало быть режь, жги, пали, — потому головы у нас дурные, а я так скажу. Молодняк держать надо. Ежели выдержит нас кишка, так посадим сразу не двадцать — тридцать гусынь, а полторы сотни. Ну-ка, сосчитай вот. Ежели каждая даст выводок в среднем по 10 штук, то гусиное стадо какое будет? Ведь полторы тысячи штук!?

— А инкубатор без толку будет стоять?

— Хватит работы и для инкубатора… А ждать пока вырастут инкубаторные, да пока то да се, — нет никакого расчета.

— Ладно! А кроликов чего жалеть? Вона их какая уйма. Сотни три не грешно и продать было бы! Считай по два целковых, и то шесть сотен огребли бы. Тут не то, что хлеб, а и одеться могли бы. Вона как потрепались все.

— Кроликов продадим, но не раньше осени! Кончим уборку — и за кроликов примемся. Подкормим их, да и в путь дорогу!

— Верно говорит Федоров! — поддержал Иван Андреевич. — Сейчас какая кролику цена? Пустяки! А подкорми его, — по три целковых, не меньше, можно будет взять. Потому — порода у нас действительно редкостная. На убой и продавать грешно такую породу.

Споры переходили в брань.

Особенно горячие схватки начались, когда мешки с хлебом стали тощие, а крупа покрывала днища кадок на один палец.

— Ну? Что теперь скажешь? — напирали на Федорова Никешка и Кузя.

Федоров спокойно смотрел на них и так же спокойно отвечал:

— Ничего не скажу! Турнепс надо собрать. Посидим на турнепсе до нового урожая.

— Скот корми турнепсом.

— Люди мы или свиньи?

— Мало что, — хмурился Федоров, — всего бывает на свете.

— Так значит голодом нас морить хочешь?

— Сам с вами одно ем! Не разносолами питаюсь! Вы турнепс, и я турнепс.

Кузя с кулаками полез на Федорова.

— К чорту такую лавочку! У кулаков работал, и то меня турнепсом не кормили!

— Не нравится — уходи!

— И уйду.

Дело дошло то того, что однажды Кузя собрал свои вещи и попросил расчета.

— Какого тебе расчета? — удивился Федоров.

— За проработанное!

Федоров улыбнулся.

— На кого ж ты работал?

— На чорта! Вот на кого! Давай расчет!

— Ты не ори, — спокойно ответил Федоров, — тут хозяев нет, чтобы расчет тебе давать. А если хочешь уходить, — забирай все, что принес, и сматывайся.

— Ладно! Давай тогда долю мою. Дели все.

— И делить не будем. Пока живешь, — все твое, а уходить вздумал, — уходи! Только из хозяйства хвоста кроличьего не получишь! Не для того заводили все, чтобы делить через год.

Кузя остался. Но настроение у всех было не важное. Работали теперь уже не так усердно, а за обедом проклинали турнепс как только могли.

Штаны и коровы

После уборки хлеба с Тарасовского надела и с полосы деда Онуфрия в артели снова появился хлеб.

Работа пошла веселее. Коммунщики как будто позабыли о раздорах и схватках. Возвращаясь с полей, иногда затягивали песни, а Никешка выскакивал вперед и шел в присядку, приговаривая скороговоркой:

Федоров и Тарасов возили в город кормовую свеклу и турнепс. Ребята направили как-то насушенных белых грибов:

— Помнишь, говорил про грибы-то? — спросил Мишка, — может и дадут какие-нибудь деньги.

На грибы никто даже внимания не обратил, но когда Федоров вернулся обратно и сообщил, что грибы купили по 5 рублей за кило, — коммунщики ахнули от изумления.

— Пять рублей?

— Ври больше!

— Не может этого быть!

— За такую дрянь и по 5 целковых?!

— Во те и дрянь! А эту дрянь подавай только!

Коммунщики попали в полосу грибной лихорадки.

Теперь уже не только ребята, но и взрослые попеременно уходили с рассветом в лес и возвращались оттуда, сгибаясь под тяжестью огромных корзин. Для резки и сушки грибов пришлось выделить двух человек, которые потели в Федоровской избе до поздней ночи.

Тем временем приступили к откорму кроликов. Юся Каменный, Миша Бондарь и Сережка целые дни строгали и пилили, приготовляя особые клетки. Решено было откармливать три сотни кроликов. А для этой оравы нужно было заготовить три сотки клеток. Каждая клетка делалась с таким расчетом, чтобы кролик не имел лишней жилплощади, а сидел бы спокойно на своем месте, обрастая жиром. Смастерив клетки, их убрали под особый навес, который предохранял кроликов от яркого солнечного света, и поставили так, чтобы кролики не видели друг друга.

Дед Онуфрий, «высидев» третью сотню гусят, с большим огорчением должен был прекратить свою полезную работу на инкубаторе, так как гусыни к тому времени прекратили носку яиц. Даже пегие поммернские гуси и даже белые романские, стяжавшие себе славу своими способностями нести самое большое количество яиц, даже эти гуси перестали нестись. Дед Онуфрий поделился своим горем со всеми.

— Вот ить беда! — сокрушался Онуфрий, — в самый только скус вошел, а тут такое дело. И чего бы этому химику не выдумать заодно искусственных яиц?

Выход из положения нашел Тарасов.

— А курей ежели попробовать?

Онуфрий заморгал красными веками.

— Что ж, и курей пожалуй можно бы. Яиц в деревне — сколь хошь. Только… не пробовал еще курей-то высиживать, — простодушно сказал он.

Все расхохотались.

— Ну и дед «забавник»!? Он стало быть за наседку себя считает!?

Но посмеявшись вдоволь, решили попытать счастья с курами, а через пару дней Онуфрий уже возился около инкубатора с керосиновыми лампами.

К концу августа в артели снова начались раздоры, однажды дело чуть было не кончилось дракой.

В этот день Федоров и Тарасов вернулись из города, куда была отвезена последняя партия кроликов. Веселые и сияющие, они собрали всех в бараке и начали отчитываться.

— Стало быть, товарищи, по случаю окончания торговых дел хочу я перед вами отчитаться. Ну, вот значится за кормовую свеклу и за турнепс выручено нами 200 рублей, за откормленных 300 кроликов по 2 р. 10 к. штука — 630 целковых, да за восемьдесят кроликов, проданных на племя по 4 р. 50 к. штука, — 360 рублей, а всего одна тысяча и сто девяносто целковых.

— Это — да! — с удовольствием сказал Рябцов, — не зря попотели.

— Поскольку ж это на брата? — поднял глаза в потолок Кузя и быстро зашевелил губами.

— Как это на брата? — удивился Федоров.

— Очень даже просто! Зима придет, — одеться не во что никому!

— Это верно, — сказал Юся Каменный, — насчет одежды позаботиться не мешает.

Федоров улыбнулся.

— Что вы точно дети на самом деле? О штанах горюете, а про хозяйство не думаете даже. Керосин нам для инкубатора надо? Надо! Засеять землю надо? Надо! А где зерно? Стало быть и тут монета нужна! Но это пустое дело. А главное — расширяться нам нужно.

— Верно! — поддержал Тарасов, — мы вот с Федоровым присмотрели коров. Ах, братцы, коровы чудесные! Слоны, а не коровы! Вымя по полу стелется. Красота! В племенном рассаднике высмотрели таких… Были мы с Федоровым у заведующего. Толковали. И знаете: такое дело. Ежели внесем сейчас тысячу, а другие две тысячи в рассрочку на два года, так целых двадцать голов получим стадо.

Заметив движение среди собравшихся, Иван Андреевич поспешно добавил:

— Вы не думайте, что цена им такая. По 150. Нет, шалишь! Потому только нам и отпускают за такую дешевку, что артель мы, а так единоличнику — будьте добры — 200 целковых коровка. Вот случай какой редкостный.

— Так что ж? Коров будем куплять, а сами без штанов бегать?

— Не дело это! — сказал Сережка, — коровы будут стоять, а мы болезни наживать станем из-за того, что раздетые… Обождут коровы…

— Ну, одну-две чего не купить! — засопел Юся Каменный, — а чтобы все деньги взбухать, так это смехота одна.

— Ребята, не дурите! — побледнел Федоров, — не будьте детьми!

— Это ты оставь, — закричал Миша Бондарь, мы для того живем коммуной, чтобы голыми не ходить, а так на кой мне чорт спину ломать, ежели я хуже стану жить, чем у кулака? Ты, Федоров, брось свои штуки.

Пререкания перешли в ругань, а кое кто уже и рукава начал засучивать.

— С кровью выдерем свои деньги!

Федоров кричал, ругался, грозил, но это только подливало масло в огонь.

Вот, вот, того гляди, одна минута — и затрещат ребра.

— Ну, ладно! — сказал Федоров, стиснув зубы, — ладно, дьяволы! Делить, так делить! Сколько нас человек?

Начали считать. Насчитали девять человек.

Вот и вся недолга, — цвиркнул слюной Никешка, — стало быть по сотне с гаком на брата… Одеться можно с фасоном.

— Так девять насчитали? — усмехнулся Федоров, — а восемь ребят не посчитали?

Кузя выскочил вперед.

— Что ребята? Какие такие это работники? Хлеб только ели!

— Хлеб ели? — скривил Федоров рот, — а я скажу так: раз все вместе работали, — всем поровну и давать. Ребята своими травами да корнями может на ноги помогли нам встать. Без ребят половины не было бы, что сейчас имеем.

— Ну, — смирился Кузя, — ребятам по целковому на гостинцы. За глаза будет.

— Дудки, брат! — скрипнул зубами Федоров, — по кулацки поешь, дядя, а уж ежели на то пошло, так за ребят я горло порву любому. Ай забыли, с чего мы начали? Семь кроликов, да четыре гуся, — вот все и хозяйство наше было. Денег гроша ломаного не имели. А сейчас что? Двор скотиной забит. Корму на два года имеем да денег более тысячи. А кто создавал все?.. Ребята свой капитал гусями внесли, да кроликами, а вы что дали? Я не к тому говорю, чтобы укорить, а напоминаю просто!

— Ребята — дольщики! — сказал Юся Каменный, — их обходить не годится.

Остальные промолчали.

— То-то и оно! — продохнул Федоров, — ну, стало быть делим тысячу на 17… Выходит это… По пятьдесят, что-ли? Ну, вроде пятидесяти рублей с чем-то… Ладно. Теперь считайте. Керосин нужен? Нужен! А вот хлеб мы будем есть Иван Андреевича и деда. Так им, что ж, по вашему: тоже пятьдесят? Хлеб ихний значит бесплатно будем есть?

— Мне за хлеб ничего не надо! — сказал Тарасов, — а деньги сейчас трогать не гоже. На ноги спервоначалу надо встать покрепче.

Дед Онуфрий присоединил свой голос к Тарасову.

— Эх, милые, по крохам собирали богатство, а ворохами выкидать хотите. Ай не знаете, што на большой капитал и доходу больше получается?

Все молчали. Федоров, увидев, что победа остается на его стороне, сказал спокойно.

— Зиму пробедуем как-нибудь, а потом как махнем, да как двинем. Держись, район… Не то, что одежду, а при калошах в сухую погоду ходить станем. А кому надо, и зонтик купим… Давайте-ка ложиться спать.

Шесть пятниц на одной неделе

О раздоре среди коммунщиков узнали в деревне. Но к этому раздору деревня отнеслась по-своему. Правда, кулаки хихикали и руки потирали довольно:

— Вон оно! Дело только начали, а уже вон как пошло… Головы чуть не поотрывали друг другу. Коммуния?!

Но большинство крестьян иначе заглянуло на это дело.

— Тысячами ворочают! — передавали один другому, — вот те и гольтепа.

— Сказывают Федоров пять тысяч в банк хотел положить, однако остальные не дали. Коров будут куплять цельную сотню и трактор.

— Неужто тысячами ворочают?

— А ты думал как?

— Вот тебе и зайцы!

— Зайцы! Да за этих самых зайцев, говорят, хлеще чем за овец город платит.

На другой день к Федорову прибежала мать Пашки и подняла такой тарарам, что и не передать даже.

— Куда деньги девал? — кричала пашкина мать, наступая на Федорова, — думаешь, несмышленный парнишка, так его обмануть можно? Думаешь, вступиться за него некому?

— Да в чем дело? Что орешь-то? — удивился Федоров.

— Ты не крути! Я тебе не Пашка! Меня не обманешь! Не таковская!

— Ну, что тебе надо?

Деньги давай! Долю пашкину отдай! Пятьсот целковых!

Федоров положил свою ладонь на лоб пашкиной матери.

— Здорова? Голова не болит?

— Уйди! Не трожь, дьявол!

Она отскочила в сторону.

— Давай деньги, Федоров! Честью тебя прошу!

Пришлось вызвать Пашку.

— Какие деньги? — спросил его Федоров.

— Не знаю!

— Пашка! — закричала мать, — обманывают они тебя. Дитятко ты мое бедное! Работал, работал цельное лето, а этот жулик себе в карман все сунул!

Она схватила Пашку за руку и потащила за собой.

— Не дам я издевки творить над сыном! Собирайся, сынок! Идем! А ты, — погрозила она пальцем Федорову, — ты еще попляшешь. Тебе это не старый режим. Славу богу, и суд у нас имеется на таких сплотаторов.

Пашка вырвался из рук матери и хмуро сказал:

— Никуда я не пойду. Мне и здесь хорошо!

— Верно, Пашка! — кивнул головой Федоров, куда ты пойдешь от своего хозяйства?…

Пашкина мать подняла крик, погрозила Федорову судом и умчалась к председателю просить защиты.

В тот же день ребята получили от своих шефов письмо и книги.

Вот что писали пионеры:

Далее следовали подписи.

Так появилась в артели увлекательная книга о жизни Робинзона Крузо, которую поочереди ребята читали вечерами в бараке.

Керосиновая лампа бросала желтый свет на стены, и по стенам ползли тени сидящих вокруг лампы. Во время чтения коммунщики сидели тихо, стараясь не шевелиться. А если кто-нибудь откашливался, в его сторону повертывались головы, и в бараке катились предостерегающее шипенье:

— Ш-ш-ш!

Особенно внимательно слушал Никешка. Охватив кудлатую голову руками и положив локти на стол, он смотрел горящими глазами в рот читающего и, быстро шевеля губами, беззвучно повторял каждое слово. Федоров задумчиво смотрел на потолок. Кузя, склонив голову на бок, уминал пальцами табак в трубке, не решаясь закурить, чтобы не пропустить ни одного слова.

Сережка, поджав под себя ноги, сидел на топчане, вытянув голову и блаженно улыбаясь.

Юся Каменный молча лежал на топчане, сложив руки на животе, слегка шевеля носками.

В напряженной тишине звенел голос читающего, унося слушателей в диковинную страну, на пустынный, необитаемый остров.

Керосиновая лампа коптила, но увлеченные чтеньем коммунщики сидели не шевелясь.

Укладываясь спать, они обсуждали прочитанное, спорили и досконально разбирали поступки Робинзона.

— Не потерялся парень, — говорил Никешка, стаскивая сапоги, — за это люблю… Хоть один остался, а рук на опустил. Молодец!

— Товарища бы ему, — вот завернули бы дело!

— Н-да… Одному не ахти как ловко!

Появление Пятницы было встречено с восторгом.

— Теперь вдвоем они наворотят делов!

Не нравилось только то, что Робинзон превратил Пятницу в слугу. Этого уж никто не одобрил.

— Ишь ты, сам в беде, а другого слугой делает. Дурак этот Пятница. Послал бы его к чорту и крышка.

После этого к Робинзону охладели, однако книгу дослушали до конца. Никешка несколько дней пребывал в раздумье, а как-то раз во время обеда поделился своими мыслями со всеми:

— Ежели смотреть в корень, так выходит мы тоже вроде Робинзона будем. Из ничего ить кадило раздули!

— Зато — вона сколько нас, Агафонов! На что ни навалимся гуртом, под руками горит. Нам бы такой остров, мы бы его за год в рай превратили.

— А много ли нас? — откашливался Тарасов, — хозяйство растет, а руки не больно растут. По две было каждого, по две и осталось. Эх, братцы, нам бы теперь десяток Пятниц, — горы свернули бы…

С появлением в артели коров появились новые заботы. Коммунщики, разрываясь на части, работали с утра и до поздней ночи, не зная отдыха даже в праздничные дни.

— С ног валимся! — жаловались некоторые.

— Сдохнем на такой работе! — угрюмо ворчал Кузя.

Федоров видел, что так долго не протянуть. Он подолгу совещался с Тарасовым, ходил в деревню, беседовал с мужиками о колхозе и возвращался обратно хмурый и озабоченный. Вернувшись однажды из деревни, Федоров собрал ребят и заявил:

— Беда, хлопцы… На полгоры взобрались, а дальше хозяйство не пущает. Тяжело стало карабкаться. Без подмоги ежели, так улитками придется ползти…

Ребята молчали.

— Надо что-то делать, — сказал Федоров, — дальше так нельзя. Ерунда получается.

— Ясно — ерунда! — кивнул головой Мишка.

— Ну вот… Думал я тут, думал, и надумал такую штуку: отцов вам надо тянуть в дело… Матерей тащить надо…

— Я батьке говорил… Не идет! — сказал Васька.

— Мой ни в какую! — сказал Петька.

— И мой!

— И мой!

— Знаю! — нахмурился Федоров, — а только надо нам попробовать с другого конца подойти… Вы вот что, ребята… хозяйство наше, сами видите какое… На тысячи рублей теперь потянет…

— Ясно! — подтвердил Мишка.

— А хозяева этому хозяйству вы сами… Вот вы и потолкуйте об этом дома. Скажите батькам, что имеете. Ежели мол поделить теперь все, так рублей по триста на каждого достанется… Про долг помолчите… Про долг говорить не следует… А ежели мол, батька, ты не хочешь к нам итти, так и я выхожу вон… и доля моя пропадет мол.

После этого собранья, Федоров устроил второе совещание. Собрав всех остальных, он без лишних предисловий заявил:

— Надо, товарищи, что-то делать. Сами видите, с ног сбиваемся. Надо действовать. Я вот предлагаю устроить день колхоза. То есть не день, вечер… Сегодня, как кончим работу — пойдем в деревню. Кто к одному, кто к другому: Кто кого знает, пусть тот того и обработает. В деревне имеется еще семь батраков. Этих надо непременно затащить. Будете говорить что, — напирайте на хозяйство. Сюда тащите, — смотрят пусть все. Насчет турнепса, который лопали недавно, — помолчите. Зря трепать языком нечего. Что было, то было. На коров больше упирайте. Десять мол племенных. Насчет всего остального — после объясним. Но напирайте. Нажимайте по совести, потому без людей — зарез нам. Не размахнешься без людей никак.

В тот же вечер коммунщики расползлись по деревне. Дома остались дед Онуфрий, Миша Бондарь, который вот уже третий день страдал зубной болью, и Катя. Все остальные двинулись собирать друзей и товарищей.

— Кто больше приведет, — смеялся Никешка дорогой, — тому премия. Два вареных турнепса.

Дружный хохот подхватил слова Никешки, а Кузя хлопнул его по плечу и, кашляя, сказал:

— Ну, вострый, чорт! На всякий-то случай у него смешинка запасена.

— Этот уж приведет! — уверенно произнес Сережка.

— Да уж будьте в спокое!

Однако, не повезло Никешке. Ему не только не удалось никого перетянуть в артель, но даже поговорить с батраками не сумел Никешка.

Когда поймал он у ворот силантьевского дома батрака Кучеренко и начал угощать его табаком, на двор вышел сам Силантий. Увидев Никешку, он подошел к нему и ухватил цепкими руками за плечи:

— Ты чего… Что надо? Куда прилез?

Силантий стучал зубами, брызгался слюной и от гнева задыхался, будто в гору бежал:

— Уйди! Уйди от греха!

— Но, но, потише! — сказал Никешка, снимая со своих плеч руки Силантия, — не воровать пришел к тебе… А постоять у ворот с товарищем не запретишь.

Силантий затрясся от злости.

— Волк тамбовский тебе товарищ! Почем я знаю, зачем ты пришел. Может поджечь меня по злости хочешь?.. Коммунщик чортов! — И повернувшись к Кучеренку сказал:

— Иди-ка, милый… Поужинаем, да спать. Вставать завтра рано.

Когда они уходили, Никешка крикнул вдогонку:

— Заходи, Кучеренок, поболтать… Дело к тебе есть…

Но вряд ли услыхал Кучеренок приглашение Никешки.

Такая же неудача постигла и других коммунщиков. И только одному Кузе повезло. Возвращаясь обратно, он встретил на дороге человека, который поровнявшись с Кузей, остановил его и, сняв шапку, спросил вежливо:

— А будьте добры, товарищек…

— Ну? — остановился Кузя.

— Будьте добры сказать, как тут пройти до Прокофия Микулина.

— До кулака Прокофия? — переспросил Кузя и, оглядев с ног, до головы незнакомца, кашлянул:

— А ты кто ж такой будешь? Родственник или как?

Незнакомец кивнул головой.

— Вроде бедного родственника. В батраки приглашен…

— А-а! — протянул Кузя и, подумав немного, сказал:

— С чего ж ты это вдруг надумал?

— В батраки-то? Да как сказать?.. Спортом решил заниматься. Очень уж меня тянет к физкультуре, когда в брюхе кишка за кишкой гоняется.

Кузя добродушно рассмеялся:

— Вострун оказывается. Вот бы вам с Никешкой вместе…

Кузя почесал затылок и сказал:

— Не знаю, как тебя звать-то…

— Семеном Петровичем…

— Ишь ты, — удивился Кузя, — Семеном, да еще Петровичем. Длинный какой. Так вот, Семен, парень ты видать оборотистый, а нам таких подавай только… ну, так… Как бы тебе это сказать… Однисловом, шагай за мной. Там тебе расскажут, что надо… я и сам бы рассказал, да язык-то у меня не тово… Не приспособлен к разговору… Больше насчет еды он.

— С тобой итти? — нерешительно произнес Семен, — а кто тебя знает, какой ты есть человек. Может ограбить думаешь дорогой. Может последнюю блоху у меня сопрешь?

— Шутник, — засмеялся Кузя, — так пошли, что-ли?

— Что ж с тобой делать? Итти, так итти, как говорил один помещик, удирая в октябре из России.

Коммунщики сидели в бараке, хмуро переговариваясь о неудаче.

— Поймал я одного, — рассказывал Юся Каменный, — поговорил, конечно. Так и так дескать, не хочешь ли с нами работать…

— Ну?

— Э, — махнул Юся рукой, — рази мало дураков среди нашего брата? Я ему одно, — он мне другое. Сколь, грит, платите. Я ему: дескать весь мир можешь забирать. А он грит: три рубля положите в месяц, — пойду, а так не согласен.

— Вот дубина!

— А я тут одного улещал, так тот еще дурнее оказался, — сказал Сережка, — у вас, грит, пока-то что будет, а тут два целковых в месяц будто из банка получаю.

— Глупый у нас еще народ!

— Верно! — усмехнулся Федоров, — а только за примером ходить недалеко.

Коммунщики вспомнили недавнюю ссору и замолчали. Никешка полез в карман за табаком и, виновато улыбаясь, сказал:

— На свете всего бывает… Конь о четырех ногах, да и то спотыкается, а несознательному на двух и оченно даже трудно.

— Кузя главное шумел… А мы что?

В это время распахнулась дверь и через порог шагнул Кузя, а следом за ним вошел Семен.

— Вот он! Легок на помине!

— Смотри, никак привел кого-то!

Кузя бросил шапку на топчан:

— Пятницу притащил!.. Знакомьтесь!

Семен снял с плечей мешок, положил его у порога и сдернул с головы приплюснутый картуз. Черные вьющиеся волоса упали на широкий лоб, под которым светились внимательные, немного насмешливые глаза.

— Добренького здоровья, товарищи!

— Здравствуй!

— Поставь мешок-то к столу. У порога мокро. Вымочишь еще что!

— Это верно! — подхватил мешок Семен, — золото мокроты не любит. Плесневеет очень.

— Ишь ты, богатый стало быть?

— Отцовское добро таскаю. Тысяча и сто тридцать семь блох, пуговица да вязальный крючок, полтора гвоздя да щетина порося.

— Разговорчивый какой!

Не бойся, дядя, это не заразная болезнь!.. А между прочим, кто же вы будете? Народу много, а на столе ничего не вижу. Цыгана, что ли, похоронили?

Сережка подтолкнул Никешку в бок:

— Ну-ка тяпни поострее! Пусть наших знает!

Никешка подумал и сказал:

— На крестины собрались, да вишь ты, младенца дождаться не можем. Загулял где-то с получки.

Все захохотали.

— Вот ишь вострый какой! — вскричал Миша Бондарь.

Но Семен только головой покачал.

— Эх, брат, у нас под Оренбургом от таких шуток верблюды горбатыми стали. — все рассмеялись снова.

Так состоялось знакомство. А когда в бараке начали укладываться спать, Семен, стаскивая с ног сапоги, спросил деловито:

— Так я значит с Никешкой завтра за дровами еду?

— Эге! — сонно протянул Федоров и, закутавшись с головой в шинель, захрапел на весь барак.

Утром прибежала пашкина мать. Увидев Федорова в крольчатнике, она подошла к нему и, поправляя на голове платок, сказала:

— Ты что? Сердишься на меня?

— Что ты, что ты, тетя? — замахал руками Федоров, — да рази можно на тебя сердиться? Первая женщина, можно сказать, на деревне, а я стану сердиться. Наоборот. Мы тут все время к себе хотим пригласить тебя.

— Взяли бы, да пригласили! — усмехнулась Пашкина мать, — может и пойду!

— Пойдешь? — удивился Федоров, делая вид, что ему неизвестно зачем пришла пашкина мать, — хотя почему бы тебе и не пойти?.. Мы тут всегда говорили: Федосья Григорьевна мол умная баба. Не хуже любого мужика понимает, что мед слаще редьки. Уж ежели мол первой и войдет к нам в артель, — так непременно Федосья Григорьевна.

Польщенная этими словами, пашкина мать так хорошо улыбнулась, будто расцвела вся. Резкие черты ее лица смягчились. По губам поплыла ласковая улыбка. Федосья Григорьевна вздохнула и сказала:

— Давно вижу, что дело вы тут делаете, и завсегда всем говорила: будет толк. Это хоть у кого спроси.

Федоров промолчал. Он знал, как костила коммунщиков Феодосья Григорьевна в деревне, как всем перемывала она косточки, но об этом решил забыть и не вспоминать никогда.

— Ну, а коли так, — весело сказал Федоров, милости прошу к нашему шалашу.

Через несколько дней в артель влилось еще четыре семьи: родители Мишки и Кости, мать и тетка Семки, отец и дядя Петьки, отец и бабка Васьки.

— Вот оно когда пошло! — ликовал Федоров. Шесть пятниц на одной недели! — подхватил Никешка, который с приходом Семена острил теперь чаще, чтобы удержать за собой славу, как о самом остром на язык человеке.

Тараканы начинают платить налоги

Наступила осень.

В воздухе чувствовалась свежесть сентябрьских дней. По утрам купол неба был ослепительно синий. В мягкий и нежный полдень горизонт затягивался туманной-ласковой дымкой. Звездные ночи казались часто жуткими из-за далеких призрачных огней, пламя которых плясало там, где стога соломы горели на фоне горизонта желтым светом заката.

В эти дни на берегу озера с утра сновали взад и вперед люди, со скрипом подъезжали груженые лесом подводы. Крик, шум, гусиное гоготанье, отчаянный визг свиней, удары топоров, грохот бревен, ржание коней и мычанье коров сливалось в нестройный многоголосный гул и гудом каталось над берегом.

— Эй! Гей! Куда бревна?

— У-у-ух!

— Ми-ишка-а-а-а!

— Кадки, да-вай-те-е-е!

— У-у-ух!

Под навесом стучали сечки. В больших корытах никла под сечками белокочанная капуста. И сечки, захлебываясь, приговаривали:

— Хуть, хуть, хуть, хуть! Так, так! Хуть, хуть, хуть, так, так!

В коровнике звенели ведра. Перед бараком возвышались стога сена, над которыми висели дощатые навесы:

— Па-ашка-а-а-а!

— Хуть, хуть, хуть, так, так!

— У-у-у-ух!

Около вальеров стояли корзины, полные моркови, можжевеловых ягод, молодой хвои и сена. Кролики беспокойно сновали вдоль изгороди, прыгая один через другого, образуя сплошной меховой поток, в котором словно волны подскакивали белые ангоры, коричневые гаванны, пятнистые горностаи, черно-огненные англичане, серебристые сиамы, светлые шампани, голубые венские и рыжевато-серые фландры.

Работу кончали при свете фонарей. Но, несмотря на горячку, ребята все-же выбрали время, чтобы написать своим шефам письмо, в котором они рассказывали о последних переменах.

Вот что писали на этот раз ребята:

Под этим письмом расписались все ребята.

Вскоре артель увеличилась еще на несколько семей, а в октябре вступил сам председатель сельского совета Кандыбин. С этого времени начались разные события, которые привели в движение всю деревню.

Кандыбин с первых же дней, как только вступил в артель, поднял разговор о земле. Он предложил вызвать землемера и произвести передел с таким расчетом, чтобы собрать разбросанную в разных местах землю коммунщиков в один кусок.

— Землю надо под бок подтащить! Иначе — мученье одно. Мой надел на том конце, Федосьи на другом, тальники тут, Федоровская земля здесь. На что это похоже?

Но собрать все куски воедино не так-то уж и легко было. С тальниками и Федоровским наделом соприкасались наделы кулака Силантьева и двух середняков: Астафьева и Курмышева. Надо было уговорить их произвести обмен, но с первых же слов по этому поводу коммунщики натолкнулись на сопротивление. Особенно протестовал Силантьев.

— Нет моего согласия! Не допущу этого! — размахивая нелепо руками, брызгал слюной:

— Какая ваша земля?! Тоска одна, а тут навозу одного сколько ввалено. Десять годов ухаживаю за землицей. Как за оком своим слежу. Потом удобрил землицу.

— Чужим-то потом нехитро удобрять! — усмехнулся Тарасов.

Силантий топал ногами и визжал, точно свинья на бойне.

— Глотку порву за свою землю… Убейте сначала… Все равно не отдам по добру.

Отказались произвести обмен и Курмашев с Астафьевым.

— Ежели такой закон есть — делайте, а так не согласны.

— Да ведь, вам же ближе будет к земле!

— Это нам безразлично. Привезете бумагу — валяйте. И опять же надо принять во внимание: засеяна земля.

— А наша что ж? Под паром что ли ходит? Обсемененную предлагаем.

— Может на вашей ничего не взойдет.

— И на вашей может не взойти… А может и так случиться, что наша земля еще больший даст урожай.

Федоров вертел у мужиков на армяках пуговицы и говорил:

— Слова-то какие?! Мое — твое — наше! А к чему все это? Вона сколь у нас добра всякого! И коровы и птицы и другая животность. А мы, пожалуйста, пусть все это ваше будет. Переходили бы заодно работать.

— Поживем-увидим! — уклончиво ответил Курмашев, — а только без бумаги нет нашего согласия.

После бесплодных переговоров Кандыбин уехал в город за землемером.

Тем временем коммунщики убирали поля и перепахивали их вновь. После уборки хлеба начали строить жилое помещение. Пользуясь теплыми днями, коммунщики возили лес и клали венцы небольшого амбара, в котором должны были зимовать человек десять мужиков. Остальные решили провести эту зиму в старых избах. Одновременно с постройкой амбара начали расширять птичник и крольчатник.

Много времени было затрачено на отепление сарая, в котором временно помещался скот.

Большие заботы были теперь у коммунщиков, — как заготовить удобрения.

За бараками вырыли огромную яму для компоста. Сюда сваливались сгнившая ботва, рыбья кость, чешуя и внутренности, сюда же сваливали навоз, птичий помет, остатки обеда, человеческие испражнения, подохшую птицу, прихлопнутых капканами крыс, а также весь мусор, который накапливался в бараке. Сюда же валили гнилое сено и солому, а все это каждый день поливали мочей животных.

Затея с компостом принадлежала Семену. Он каждый день приходил смотреть, как наполняется яма и непременно тащил сюда какую-нибудь пакость. Он следил за тем, чтобы помои выливались в компостную яму и искренне огорчался, когда видел мишкину мать, выливающую помои куда попало.

— Ах, тетка! — с сокрушеньем качал головой Семен, — золото выбрасываешь.

— Тьфу, тебе! — отплевывалась мишкина мать, — к твоей яме подойти нельзя — такая зараза. Надо тебе — так сам выноси помои.

— И вынесу! Ты только покличь меня, когда ведро будет полным!

Тем, кто интересовался вонючей ямой, Семен с охотой разъяснял.

— Золото — такие ямы! Весной поболтаем, помешаем, да и на огороды. А за урожай ручаюсь. В наших местах, поди, в жизнь таких урожаев не снимали, какие мы соберем.

Тем временем в школе начались занятия. Ребята прибегали теперь на озеро реже, но они попрежнему живо интересовались хозяйством. Со временем они мечтали втянуть в артель всех школьников. Поэтому они теперь часто рассказывали ученикам про артельные дела, стараясь заинтересовать всех. О своих делах ребята аккуратно писали шефам и советовались с ними.

Вот одно из последних писем.

И подписи.

А внизу приписка:

Они забегали, засуетились и уже стреляют

С наступлением зимы на берегу водворилось затишье. С озера подули ледяные ветры. Земля задервенела, застыла, стянулась ледяными корками луж. В мерзлых черных ветлах зашумели колючие, морозные ветры. А в одну ночь свинцовые тучи опустились на землю и покрыли ее ровным снеговым покровом. Белое поле, белые крыши домов, белые дороги и огороды сливались мутной мглой с серым, тоскливым небом.

Подули ветры и с гребней сугробов запорошило снегом.

Теперь все чаще и чаще сидели коммунщики в небольшом амбаре, вокруг жарко натопленной печки, проводя в разговорах досуг. Во время обеда на середину выдвигали стол и ставили на него чашки, караваи с хлебом и глиняные миски.

Стол коммунщиков стал теперь значительно лучше, чем летом. Правда кушанья не были затейливыми. Обычно на столе появлялись грибные щи, или же картофельная похлебка, иногда кислые щи с соленой рыбой, а на второе обязательная каша с молоком. Но эта незатейливая еда удовлетворяла всех вполне. Утром завтракали горячей картошкой с кислым молоком, а иногда варили кашу с творогом. Домой на ужин брали квашеную капусту и кислые огурцы, а первое время носили с собой копченую рыбу. По воскресным дням от печки тянуло вкусным запахом оладышек на масле. Временами Федосья Григорьевна потчевала коммунщиков пышными пирогами с груздями и яйцами.

На пищу не обижались. Еда была сносной. Хуже было с помещением и еще хуже с одеждой. Коммунщики ходили обтрепанные, оборванные, а некоторые во время сильных морозов вынуждены были сидеть в амбаре.

— Благодать! — смеялся Семен, — сидишь вроде барина, да живот греешь. Ну-ка, Федоров, притащи дровишек, — командовал он, — обогрей ребятишек.

— Ничего. Перетерпим. — хмурился Федоров.

— Верно! — подхватывал Семен, — зиму вроде медведей пролежим, а летом на манер Адамов будем ходить.

— Медведь оттого и лежит в берлоге, что калош не имеет! — шутил Никешка, — ну, а нам чего рыпаться.

Тем временем в деревне назревала буря. В январе приехал из города член совета, который делал доклад о работе районного исполнительного комитета. После доклада выступали мужики и кое за что поругали докладчика. Среди выступающих был и Кандыбин. Он раскричался так, что даже синий стал от крика:

— Это бюрократизм! — стучал по столу кулаком Кандыбин, — мы с самой осени просим выделить артельную землю в одно, а где толк? Волокита это, а не работа!

Член совета записал жалобу Кандыбина в книжку и обещал расследовать это дело. Потом докладчику стали задавать разные вопросы. Между прочим Федоров спросил:

— А вот, товарищ, скажите: есть у нас, которые без земли, а состоят в артели. А есть которые кулаки по 200 гектаров имеют. Интересно бы знать ваше мнение, почему советская власть допускает это?

— А вы хлопотали, товарищ? — спросил докладчик.

— Похлопочем, ежели права на нашей стороне. Главное надо узнать: можно ли?

— По-моему можно! — сказал докладчик.

Этот разговор быстро разнесся по всей деревне. Кулаки всполошились.

— Вона куда гнут! На землю нашу метят. На чужой карман зарятся.

— Вот она коммуния чертова! Мое — мое и твое — мое. Каки-таки хозяева нашлись?

— Коли надо землю — пущай болото осушают.

Встревожанные кулаки начали теперь шмыгать из одной избы в другую и нашептывать всякую всячину.

— У нас землю отберут — за вашу возьмутся.

— По клетям, говорят, пойдут скоро.

— Гнать их надо. Откуда такие взялись? Сотни лет жили в спокое, а тут на тебе. Коммуния какая!

Деревня заволновалась, зашевелилась, загудела, словно встревоженный улей. У Силантьева по вечерам начались собрания.

— Чего ж это, братцы? Как же получается-то? — кричал Силантьев, — грабеж стало быть!

Некоторые кулаки помалкивали, а Прокофий советовал плюнуть на все и махнуть рукой.

— Ну, урежут немного! Подумаешь, какая беда! Так и так без батраков не управиться с землей!

— Все равно разлетятся скоро, — предсказывал Прокофий.

— А ежели не разлетятся?

— Разлетятся!

— Тьфу! — горячился Силантьев, — а не разлетятся, так нас по ветру пустят. С батраками, вона, как стало, слова не скажи. Чуть что — так он в крик: расчет, орет, давай. В артель, орет, уйду. Дай-ка им за землю уцепиться — проглотят. Тебе-то что, а меня уже выпирают. С чернозема выпирают. Потому округлять вздумали, ежа им в брюхо.

— Разлетятся! — твердил Прокофий.

— С чего ж им разлететься? — и Силантьев дергал яростно бороду, — кабы знал, что так получится, по сотне не пожалел бы за проклятущих зайцев. Все думал пустяки. А они вона какое хайло теперь имеют.

— Петушка бы красного им пустить. На племя! — хихикал Миронов, — небось, погрелись бы, погрелись вокруг угольков, да и разошлись бы каждый в свою сторону.

Скоро и другая беда свалилась на кулачье. Из города пришла бумага. РИК предлагал сельсовету распустить кулацкую птицеводную артель, паевой капитал вернуть пайщикам, а все остальное передать артели той же деревни.

Нежданно-негаданно, к великой радости коммунщиков, их гусиное стадо увеличилось сразу на триста семьдесят семь штук.

В ту же ночь загорелась изба Федорова. Отстоять избу от огня удалось с величайшим трудом. А через день возвращающегося из города Кандыбина обстреляли в овражке.

Федоров рассвирепел:

— Разорять хотят? Перестрелять, как собак хотят? Ну, ну…

С глазами, налитыми кровью, он шагнул вперед, вытянул руки и, задыхаясь от гнева захрипел:

— Ага-а! Стреляете? Поджигаете? Ну, ну посмотрим. Посмо-отрим!

Война началась.

В феврале подули мокрые ветры. По ночам деревья шумели тяжелым тревожным шумом. По разбухшим дорогам тянулись ржавые полосы санного следа и конского помета. А как-то ночью хлынул теплый, обильный дождь и к утру дороги покрылись синими, рябившими под ветром лужами.

В эти дни коммунщики ходили двора во двор, призывая в свою артель новых товарищей. Кандыбин предложил пустить по деревне женщин. И это предложение было одобрено. В сельсовете были проведены отдельно женские собранья, потом собирали общий сход. Ребята устраивали свои собранья. А в начале марта, когда в деревню приехал землемер, ему пришлось выделять уже сорок девять семейств.

— В гору лезут! — шипели кулаки, которые делали все, чтобы помешать коммунщикам. Они пугали крестьян войной, выдумывали всякие небылицы, подпаивали водкой первых на деревне горлопанов и все чаще и чаще собирали свои собрания.

Однажды вечером Мишка прибежал к Федорову и шепнув ему что-то на ухо, помчался к Тарасову, а потом заскочил к Кандыбину и потянул его за собой.

— Безголосые собрались. Выследил я их. У Прокофья собрались.

Первым заявился на кулацкое собрание Федоров. В избе, вокруг керосиновой лампы, сидели все деревенские захребетники. На столе стояли бутылки водки, чашки и миски с огурцами и кислой капустой. На тарелках лежало нарезанное сало. Увидев Федорова, кулаки беспокойно заерзали на скамейках и переглянулись между собой.

— Ну? — закусил губу Федоров, — все обсудили? Кого теперь убить обсуждаете?

Прокофий хмуро посмотрел на Федорова.

— Дверь закрой, горлодер чортов!.. Чего избу студишь?

Федоров закрыл за собою дверь и, шагнув широко к столу, протянул руку:

— Ну-ка, покажь разрешение на устройство собрания!

Прокофий встал.

— Ты вот что! — сказал он, злобно мигая глазами, — ты это брось… Какое тебе разрешенье? Кто ты есть за человек? Пошел вон отсюда.

— Врешь! — захрипел Федоров, — ты горячку не пори… Заткни лучше свою плевательницу. А вы мужики, вот что. Вы это забудьте, что обсуждали здесь. Да. Забывать, говорю, надо. Не шебаршить, значит, чтобы… Ты, может, думаешь, Прокофий, одна режь два раза цветет? Это выкинуть надо… Поцвели и будет. Дай другому поколоситься. Не все же в солому расти. Чай и мы люди, чай и мы по хорошему желаем жить. От хорошей жизни не загородишь нас теперь. Половодьем деревня пошла… Остановить думаете? Смотрите, не захлебнитесь часом!

— Ты что? — заорал Прокофий, — во-он, отсюда… Слышь ты!

— Вот я его! — вскочил Силантьев. За ним повскакали другие.

На Федорова бросилась целая свора. Чьи то руки схватили его за горло и начали душить. Торопливый шопот прокатился по избе, словно шелест осинового, сухого листа в осеннюю ночь.

— Нож… Дай нож сюда… Бейте его и концы в воду… в озеро спустим.

Федоров отбивался, напрягая все силы, но постепенно начал слабеть. Теряя сознанье, он услышал чей-то хриплый голос:

— Брось нож… Без крови… Без крови надо… О косяк его, подлеца! О косяк!

Потом точно в тумане увидел Федоров, как распахнулась дверь и в избу ворвались Тарасов и Кандыбин. Одним ударом Тарасов свалил на пол присосавшихся к Федорову пиявок-кулаков и, подхватив падающего Федорова, прислонил его к двери.

— Куда? Десять на одного? — закричал Тарасов, — а ну-ка, со мной попробуйте!

Он подошел к Прокофьеву, у которого в руках блестел нож, и приподняв его с размаху кинул в угол.

— Ну? Кто еще тут есть?

Тарасов взял Силантьева за нос и так ущемил его пальцами, что нос побелел, как снег.

— Заруби на своем поганом носу! — сказал спокойно Тарасов, — ежели у нас после этого случится что, так я никакого суда не буду ожидать, а приду к каждому в избу, обломаю руки, ноги и в компост…

С этими словами Тарасов выпустил силантьевский нос, который тут же у всех на глазах превратился в красную грушу.

Коммунщики вышли.

Чудо в коровнике

Весна ударила дружно. Теплые ветры разметали на озере лед и по широкой зеркальной глади покачивались бурые бесформенные льдины. Всюду бежали ручьи. Мокрые ветви деревьев разбухли, покрылись зелеными почками.

В ослепительном лазурном небе плавало расплавленное, ослепляющее солнце. Земля дымилась золотистыми туманами и воздух был полон крепкого духа прошлогодних трав, прелых листьев и свежей воды.

В птичнике с шумом возились куры, обалдело гоготали гуси, в вальерах метались в радостном беспокойстве кролики По двору бродил в грустном одиночестве толстый боров «Кулак», заглядывая в кормушки, поднимая, рылом перевернутые корыта.

С утра до поздней ночи к озеру тянулись подводы с лесом. В веселом звоне захлебывались топоры, деловито распевали свои песни широкие пилы. На берегу росли новые постройки, амбары, птичники, скотный двор и навесы.

В стороне от барака, который был теперь превращен в коровник, выросла молочная. Здесь пахло сосновым лесом и свежестью. Большие кувшины выстроенные в ряды, точно шеренга солдат стояли на решетчатом полу, сверкающем чистотой. На полках лежали огромные бруски масла, точно куски янтарного меда.

В коровнике дремали, пережевывая жвачку, коровы. Теперь их было уже 37 штук. Они лежали на соломенной подстилке и от них отделялся теплый пар. Перед мордами коров тянулся желоб для воды и над желобом поднимались свежеструганные кормушки.

— Чистота и порядок! — радовался Никешка, с удовольствием осматривая коровник.

Но эта чистота заставляла многих все чаще и чаще задумываться. Каждый день для уборки коровника отправлялось десять человек, которые работали здесь по утрам, отрываясь от другой работы.

Приближалась горячая пора. Коммунщики готовились уже к запашке. А тут кролики начали метать помет. Сто двадцать крольчих принесли около 1500 молодых крольчат, за которыми нужен был самый серьезный уход. Не мало времени отнимали и гуси. Весной на яйца сели 440 гусынь и за ними нужен был уход и хозяйский досмотр.

— Надо что-то придумывать! — беспокоились коммунщики, — не то увязнем в коровнике обеими ногами. Для другой работы не хватит времени.

Некоторые предлагали убирать навоз через два дня, но против этого восстали доильщицы.

— Еще чего не придумаете? — ругались доильщицы, — что нам работы мало?

— Ежели навоз не выбирать — все коровы в навозе изгвоздаются. По часу каждую отмывать придется.

Выход из положения нашел Семен. Он долгое время присматривался к ручью, который протекал за сотню шагов от коровника, потом вымерял что-то жердью, морщил лоб, чертил на стене амбара какие-то планы и однажды предложил нанять в батраки ручей. Семен с таким жаром объяснял свой план, что был он одобрен всеми без возражений. И в тот же день от ручья в сторону коровника прорыли канаву. Около самого коровника соорудили небольшую плотину, а когда канаву соединили с ручьем — вода хлынула по новому руслу и вскоре образовала около коровника небольшой пруд, который сдерживала плотина.

Теперь оставалось устроить водосток, соединить его с коровником и прикрепить щитки.

Через несколько дней все было готово. Главный химик-механик Семен Кучерявый, как прозвали его бабы за курчавую шапку волос, встал у щитков и, волнуясь, скомандовал:

— Выгоняй коров!

Доильщицы бросились в коровник. Послышались крики, щелканье кнута и взволнованные голоса.

— Но, но… Пошли, пошли!

— Эй куда?

— Но, но, но…

Коровы, стуча рогами и громко мыча, выходили, тесня друг друга, на скотный двор.

— Все? — крикнул Семен.

И хор нетерпеливых голосов ответил:

— Все!

Семен поднял щитки. Вода с шумом вкатилась в коровник и поднимая грязную, желтую пену погнала навоз к выходу. Однако, тут же Семен увидел свою ошибку. Затопив коровник, вода встала и образовала в коровнике жидкое навозное озеро.

— Не течет?

— Ни…

— Вот те и механики! — разочарованно протянули коммунщики.

Семен почесал затылок.

— Обмишурились маленько… Надо-бы скатом устроить пол, а потом и воду пускать!.. Придется переложить доски в наклон к выходу…

Переборка пола отняла три дня. Но эта работа не пропала даром. Теперь с очисткой коровника вполне справились два человека. Стоило только поднять щиток, как по стокам в коровник врывалась вода и с таким усердием пропаласкивала полы, что у всех сердце радовалось. После этого оставалось согнать метлами навоз в сточную яму, дать время для просушки полов, потом сменить подстилку и засыпать в кормушки корм.

Удачный опыт с чисткой коровника водой натолкнул коммунщиков на мысль приспособить воду для чистки птичника и крольчатников.

Вскоре весь двор прорезали во всех направлениях каналы и водостоки. Вся черная тяжелая работа по уборке конюшни, коровника, птичника, и крольчатников была поручена ручью, который назвали «Красный батрак».

— Хороший работник! — радовались коммунщики, — работает, как вол, а пить-есть не просит.

— И одевать не нужно!

— Благод-а-ть!

Затее коммунщиков подивились в деревне ни мало.

— И надо же ведь придумать такое!

Отношение к коммунщикам среди крестьян за это время сильно изменилось. Теперь уже не надо было уговаривать крестьян вступать в артель. Теперь все чаще и чаще на берег озера стали приходить мужики, как бы для осмотра хозяйства, но каждый раз все разговоры кончались просьбами, чтобы приняли в артель. Однако, коммунщики решили до осени не принимать новых членов.

— Пождите немного! Или свою сбивайте артель, а к осени объединимся.

Но удивительное дело. Как только прекратился прием в артель — крестьяне переполошились и начали осаждать коммунщиков заявлениями, а получая отказ ругались:

— Помещиками зажили! Сами в три горла лопают, а других не пущают. Где такое правило?

— Экий ты, дядя! — покачивал головой Никешка, объясняясь по этому поводу с каким-нибудь особо горячим мужиком, — ты вот что пойми… Ну, дай к примеру тебе пять фунтов колбасы. Ну, к примеру, ты съешь ее. Сыт будешь, так сказать. Однако, надо будет тебе после этого отлежаться малость, пока переварится колбаса. А потом можешь опять скушать такой кусок. А так, чтобы: пихай, пихай в себя — это без пользы. Заворот кишек может случиться… Придешь вот осенью — наше вам-с. Пожалуйте, так сказать. Будьте любезны. А сейчас никак невозможно.

С наступлением полевых работ двадцать шесть лошадей работали в полях. На одной лошади каждую неделю отвозили в город масло, сметану и молодняк, высиженный инкубатором, а вскоре начали отправлять и лекарственные травы. С весны в артель влилась новая партия ребят, которые собирали и сушили лекарственные травы и корни, а также ловили рыбу. Мишка стал «заведующим всеми травами и корнями» и теперь нередко ездил в город, где ему приходилось беседовать с заведующим аптечным складом. В этих беседах он узнал о многом. Эти беседы помогли ему еще лучше поставить дело со сбором трав и корней.

Дела артели процветали, но это объяснялось не только тем, что все усердно работали, но главным образом тем, что в артель собрались люди с разным житейским опытом. Один на своем веку видел одно, другой — другое. Этот опыт складывали воедино с большой пользой для общего дела.

Семен, шатавшийся батраком по деревням и селам, рассказал однажды о своей работе у рыбного торговца, который торговал рыбой и раками. После этого в артели появился новый промысл: ловля раков, на которых в деревнях, обычно смотрят, как на пакостную тварь.

Новый коммунщик Тихон сообщил о ценности костей, тряпья и всякого хлама, и в город помчались плетеные корзины с утилем. Прохоров научил ребят плести кожевки и узорные корзины. Поплыли в город и эти изделия.

К лету артель сумела уплатить часть долга за коров и приобрести в рассрочку два новых инкубатора.

На огородах, щедро удобренных кампостом, буйно поднималась зелень. Огромные поля ржи, словно ржаное море, плескались шуршащими тяжелыми колосьями. Тяжело колыхались поля пшеницы и среди черноватых блестящих перышек уже наливались большие, густые колосья. К озеру спускались поля картофеля и кормовых овощей. А у самых тальников густо поднимались побеги новой затеи коммунщиков — питомника плодовых деревьев.

После двух новых пометов крольчих вальеры кишмя кишели крольчатами. Огромные стада гусиного молодняка, точно свежий снег, качались на голубой поверхности озера и тревожный, радостный гогот стоял над озером с утра до поздней ночи.

На выгоне резвились телята. Бойкие коньки летали по лугу, задрав хвост трубой и оглашая воздух веселым ржанием. По двору с выводками розовых поросят бродили злые матки. И только на холме стояла мертвая тишина. Здесь, отгороженные от шумного мира, дремали около инкубаторов «заведующий высиживаньем» — дед Онуфрий и два других, таких же сивых деда.

В конце июля, когда постройка большого дома подходила к концу, в артель приехали шефы. Удивлению не было границ. Они ходили за Мишкой по пятам и, слушая его восторженные объяснения, удивлялись на каждом шагу.

— Ну, ребята, этого дела нельзя так оставить! — волновался Андрюша — мы должны все это записать и потом в газету.

Кротов то и дело приговаривал:

— Здорово!.. Что значит коллективный труд…

— Это да! — прищелкивал языком Маслов.

Лишь только пионеры позавтракали молоком, Мишка повел их во двор. Посредине двора возвышался огромный недостроенный дом. Пустыми окнами он смотрел на раскинувшиеся вокруг него правильными рядами постройки и стены его дышали запахом смолы.

Ребята вышли в поле.

Вокруг простирались, качаясь под ветром, тяжелые хлеба. Повсюду тянулись прочные изгороди, которые были недоступными ни для свиней, ни для кроликов, ни для рогатого скота. На склонах холмов шумел овес и зеленел клевер. Низины были засеяны люцерной. Кое-где чернели как темный бархат куски пара.

Весь день бродили шефы, осматривая хозяйство. Но теперь оно было так велико, что осмотр отнял у них и второй день.

В тот день, когда уезжали пионеры, коммунщики устроили собрание. На этом собрании Федоров выступил с большим докладом о работе артели, который был заслушан в напряженной тишине.

Заканчивая свой доклад, Федоров сказал, между прочим:

— Устав у нас, товарищи, артельный, а как вы сами знаете вот уже два года живем мы коммуной. Нужно нам стало быть сделать все это по форме. Как полагается. И еще надо бы придумать какое названье. А то путаница часто бывает.

— Что ж — сказал Тарасов, — решили мы, будто бы, заниматься больше птицей. Остальное же вроде подсобное у нас. Ну, так я полагаю хорошо бы назвать нашу коммуну «Крылья», а потому как на этих крыльях мы поднимаемся к светлой жизни.

— А какие крылья?

— Я предлагаю — Красные крылья! — крикнул Никешка.

— Красные? — подумал Семен, — нехорошо! Смешно выходит. Тут журнальчик один мне попался, так в нем карикатура такая: красный уголь, красная мука и другая несуразица. Может назовем: «Золотые крылья».

— А к чему бы это?

— К тому значит, что подымаемся мы на крыльях, куда поднимаемся? Тут-то и надо сказать. Поднимаемся, дескать, к золотой жизни.

— Ловко!

— Стойте, товарищи, — сказал Федоров, — я предлагаю другое названье… Давайте, назовем нашу коммуну «Пионер».

— Ур-р-ра! — закричали ребята. Андрюша подбросил фуражку вверх и крикнул:

— Да здравствует коммуна «Пионер»! Ур-р-ра!

— Ур-а-а-а-а!

— Товарищи! — засмеялся Федоров, — я хочу сказать вот что: конечно, и золотые крылья хорошее названье, однако, «Пионер» это названье по праву принадлежит коммуне… Начали все это дело ребята. Начали с пустяков. Не было бы ребят, так мы может еще три года чего-то ждали… Я предлагаю назвать коммуну «Пионер».

— Ур-а-а-а-а!

— Эва, ребят как разбирает! — сказал Юся Каменный, — ну, уж коли так, коли такое названье им по нраву — пусть будет «Пионер».

— Что ж, — почесал затылок Никешка, — по совести ежели говорить, так ребята действительно… зачинщики они конечно…

— Так я голосую! — сказал Федоров, — кто за то, чтобы наша коммуна называлась «Пионер», прошу…

Лес рук взлетел вверх и дружное ура прокатилось над озером.

Встревоженные этим криком гусиные стада подняли на озере невообразимый шум.

Свет… свет… свет

К осени в коммуне появилось электричество. Проводку закончили одновременно и в новом доме и во всех хозяйственных пристройках.

Посреди двора на высоком столбе был подвешен большой круглый шар, который вечером заливал весь двор мягким, молочным светом.

В новой свинарне, где дремали 18 ожиревших свиней, откормленных до того, чтобы они уже не могли подняться с пола, горели голубые лампочки, которые действовали на свиные нервы успокаивающе. Все остальные пользовались обычным светом.

Однажды утром из соседней деревни пришли в коммуну крестьяне. Они столпились у широкого крыльца большого дома в тот час, когда коммунары садились обедать.

— Эй, кто тут есть? — кричал здоровый детина в бараньей шапке.

Тарасов высунулся в окно.

— Ну?

— Пришли, вот, посмотреть! — заявил детина, — из Пустомержи мы… слышали как хозюете ну и пришли вот… Может и сами возьмемся… Думка то давно нас есть, а примера еще не видали.

— Смотрите! — засмеялся Тарасов, — у нас тут все двери настежь… Однако перед тем, как начать осмотр, милости просим отобедать с нами… Видно бабка вам ворожит: прямо к обеду попали.

Делегация прошла в общую столовую. Сели за стол.

Посмотрели делегаты в чашки и миски и переглянулись многозначительно, а востроносая баба пожевала губами и спросила:

— Ай праздник у вас какой?

— Почему праздник? — удивились коммунары.

— Да вон, — повела рукой над столом востроносая, — понаставлено-то всего.

Делегаты дернули ее за рукав.

— Сиди, Варвара, не выказывай серости.

Варвара смущенно замолчала, однако во время обеда то и дело сокрушенно головой качала.

— Ну-ж и жрете вы, прости господи!

— Плохо, что ли? — засмеялись коммунары.

— Плохо, — вздрогнула Варвара, — да мы в праздники этого не видим.

— Поехала! — нахмурился бородатый, — будто товарищам интересно это!

— Почему ж, не интересно, — усмехнулся Федоров и выразительно посмотрел на Кузю и Никешку, — а вот вы спросите их, какие разносолы вначале ели.

Но так как Никешка сделал вид, что он оглох, а Кузя поспешил забить свой рот куском жирной свинины, Федоров сказал:

— Турнепс лопали!

И, улыбаясь, он рассказал о первых, тяжелых днях коммуны. Детина в шапке смотрел с восторгом в рот Федорова и толкал поминутно своих соседей:

— Видали? Вот он коллективный труд-то… От турнепса живым манером к такому роскочеству. Что, не моя разве правда?

Обед кончился. Делегаты начали осматривать коммуну.

Осмотрели крольчатник, амбары, а когда пришли на скотный двор, остановились как вкопанные.

В теплом дворе стояли, лениво поглядывая на электрические лампочки и медленно жавкая жвачку, упитанные рослые коровы.

— Чисто слоны, — продохнул один из делегатов.

Гладкий деревянный пол, покрытый свежей соломой, аккуратные кормушки, обилие света и теплый воздух привели делегатов в телячий восторг.

— Ну и мастера! Вот сработали то!?

Не меньшее впечатление произвело на делегатов жилое помещение. Отдельные кровати, занавески на окнах, половинки на полу и чистота определенно понравились делегатам.

— Как баре живете! — восторгались делегаты.

— Живем ничего себе! — сказал Федоров. — Да не сразу так зажили. Были вначале и неполады разные. Всего было. Да ведь без этого нельзя. В новом деле завсегда трудности… Было время и на себе пахали.

Делегаты были в восторге от коммуны и только Варвара что-то хмурилась.

— Что еще тетка? — спросил Семен, посматривая на Варвару.

Варвара замялась.

— Да это…

— Ну?

— Антиресно бы взглянуть на обчественное одеяло!

— На что?

— Да на это, — окончательно смутилась Варвара, — тут у нас болтают, будто в колхозе вашем покрываются одним одеялом… в 300 метров ширины.

Коммунары так заржали, что даже стекла зазвенели.

Делегаты потянули Варвару за рукав.

— Ну, баба осрамила нас на миру… И чего ей дались кулацкие сплетни.

— А что неправда, что ли? — не унималась Варвара, — сами, чать, слышали. Говорят, будто двое дежурных берут одеяло это за концы, главный играет сигнал в трубу, а все остальные ложатся вповалку и прикрываются одеялом…

— Неужто верила?

— А кто ж его знает: и верила, будто и не верила… Ну, а сейчас сама вижу — брехня.

Особенно понравилась Варваре детская комната, где возились вымытые и опрятно одетые ребятишки.

— Это рай для бабы! — дивилась Варвара, — а мы-то дурни:… Ай-яй-яй… И кого только слушать вздумали? Мироедов!

Прощаясь с делегатами, Федоров сказал:

— Будете их слушать — весь век в грязи проживете. Слушайте, что говорит жизнь сама. Коммуна, конечно, не легкая штука, но только смотря, для кого. Для кулаков — это петля. Для трудового крестьянина крылья.

Так-то вот!