Как живете, дети?

Глава III. Сделать обстоятельства человечными (10 мая)

Ты открываешь дверь моего кабинета. Каждый день в это время я жду тебя.

— Входи!.. Как дела?

— Хорошо! — отвечаешь.

Твой взгляд переходит на кинопроектор.

— Хочешь посмотреть фильм?

Это я готовлю специально для тебя. Скоро мы вместе будем смеяться над глупым волком, который никак не может поймать умного зайца.

До конца учебного года осталось пять дней. Мы расстанемся с тобой, мальчик, опять на три месяца. Но как мы с тобой прожили все прошедшие учебные дни — шагнули ли мы дальше: ты — в мир знаний и развития, я — в своем искусстве воспитания?

Вначале ты не хотел оставаться со мной. Боялся? Да, по-моему, ты боялся меня. А вдруг этот Шалва Александрович накричит на тебя или... Но ты вскоре убедился, что мне приятно с тобой быть, играть, заниматься. Я встречал тебя с улыбкой, радостно и прощался с уговором: «А как быть завтра? Ты придешь? Ну отлично, жду в это же время!» И ты приходил, нет, бежал ко мне без опоздания.

Ты начал навещать меня и дома. Приводила тебя мама, которую ты просил: «Пойдем к Шалве Александровичу!» «Но он же занят, наверное, или отдыхает... Неудобно!» — пыталась переубедить мама. «Ничего, я не буду ему мешать, просто посмотрю, что он делает!» Мама краснела, когда я открывал вам дверь: «Понимаете, не дает покоя!» Мы беседовали о разном, ты порой помогал мне в каких-то хозяйственных делах, скажем разместить книги на полках. А потом мы садились и играли с тобой в шахматы. Да, да, именно в шахматы! Ты выигрывал у меня, но и проигрывал тоже, однако все это происходило на таком мужском уровне, что ни ты, ни я не огорчались поражениям.

Все твои одноклассники любят меня, я это чувствую на каждом шагу — как они общаются со мной, как с полуслова меня понимают, как выполняют мои поручения, как защищают меня. Видишь ли, я нуждаюсь в вашей защите, может быть, порой даже больше, чем вы сами нуждаетесь в моем покровительстве. Помнишь, как однажды вошла в класс завуч школы, ей что-то не понравилось у нас, и она обратилась ко мне, выражая свое недовольство: «На что это похоже! Приведите в порядок немедленно!» И тут Эка, спокойная, уравновешенная девочка, скромная и застенчивая, встала и твердым, требовательным голосом произнесла: «Мзия Самуеловна, мы все очень просим Вас впредь таким тоном не обращаться к нашему учителю!» А она умный педагог: «Простите, ребята! Извините, Шалва Александрович! Я не хотела обидеть Вас и Ваших учеников!» Она пожала мне руку и вышла из класса.

К чему я вспомнил эту историю? Да, твои товарищи любят меня. Но ты, мальчик, я чувствую, привязался ко мне крепче других.

Почему?

Конечно же, есть этому причина, и мне не трудно теперь это объяснить. Не трудно потому, что я знаю о тебе все, почти все, чтобы ставить педагогический диагноз. Отец твой в отчаянии от твоих неудач грубил тебе: «Читай нормально!.. Думай и говори так, а то...» И ты часто прятался от него под кровать. Старший брат тоже не баловал тебя: «Уходи... Отстань... Дурак... Кретин!» Во дворе ребята без охоты включали тебя в игру и выгоняли из нее при первом же случае нарушения порядка. Мать ласкала тебя, успокаивала, но больше она ничего не могла сделать.

О тебе, мой мальчик, я знаю еще и другое. Ты вовсе не злой мальчишка, у тебя доброе сердце, умеющее любить, уважать, ценить, благодарить. Но среда, в которой ты находился, заставляла, вынуждала тебя поступать именно наоборот.

Надо же защищать себя, когда нападают, восстанавливать ущемленное достоинство! Скажет кто-то тебе: «Кретин!» (а это слово, ты чувствуешь, вовсе не ласковое) — ты говоришь обидчику то же самое и бьешь его кулаками по голове. А тот начинает кричать: «Мама!» И взволнованная мать обидчика тоже не скупится на грубости: «Тебя нельзя выпускать из дома! Вот недоразвитый!» И ты показываешь ей язык.

Вот как складываются твои отношения с окружающими.

Разве это радостное детство?

А один твой сосед уверял меня: «Он несносный! Бьет наших детей! Ни с кем не ладит! Не умеет играть, только мешает детям!»

Вначале, когда в прошлом году я впервые познакомился с тобой, я был озадачен, я был не подготовлен к работе с тобой. Школа обычно старается избавиться от детей, с которыми трудно работать. Таких детей причисляют к разным категориям, каждая из которых именуется медицинским термином, и отправляют в разные специальные школы. Не сомневаюсь, мой мальчик, иной педагог поступил бы так же в твоем случае. Вначале я было подумал, что уже через месяц-другой ты усвоишь правила поведения в школе, научишься читать, писать, считать. Но я ошибся: моя методика, способствующая успешному развитию всех остальных, не оказала на тебя прямого благотворного влияния, результат никого не обнадеживал. Ты оставался пугливым и дерзким, а учебный год закончился так, что ты научился называть только несколько букв и рисовать несуразные кривые, называя их домом.

«Нужно оставить его в классе на второй год!» — советовали мне некоторые коллеги. Но оставить ребенка на второй год в классе не соответствует моим педагогическим взглядам. Даже на заре своей педагогической деятельности, когда на такие случаи я смотрел с позиции «мне было бы легче», я был далек от мысли оставлять младшего школьника на второй год. Теперь же никто не сможет уговорить меня в пользу такой меры. Ребенку трудно, он сам не понимает, в каком состоянии находится, он больной, только эта болезнь совершенно другого рода, чем обычные болезни, которые лечат врачи. Она подвластна только педагогической терапии. Какая будет польза ребенку от того, что он второй год посидит в том же классе, но уже вместе с другими детьми? Это же не кинофильм какой-нибудь, который он готов смотреть хоть 10 раз подряд! Ему сразу наскучит все, а с ним будут обращаться как со второгодником и потому — негодником. И он станет еще хуже, станет действительно «трудным», а учителям будет дан повод оправдывать безрезультатность своих стараний: видите, он такой, с ним ничего не поделаешь!

Нет, мальчик, я не оставлю тебя в классе на второй год! Как же я буду смотреть тогда в глаза моей педагогической совести? Ведь скажет мне она: «Ну зачем, учитель, избавился ты от своего долга? Зачем оставляешь без своего присмотра, на чужое попечение ни в чем не повинного, беспомощного маленького человека?» Мне будет всегда стыдно встречаться с тобой в будущем на улицах нашего города, я буду прятаться от тебя, чтобы не наказывал меня своей доброй улыбкой, а может быть, и усмешкой озлобленного человека.

Но я считаю своим долгом не просто переводить тебя из класса в класс, но, самое главное, обязательно доставлять тебе радость познания и счастье общения с людьми.

Вот почему встречаемся мы каждый день.

Для тебя эта встреча, может быть, просто приятное времяпрепровождение, но для меня (нет, я не жалуюсь и не хвастаюсь) — сложнейший педагогический труд и мучительный поиск индивидуальной, сугубо частной, экстраординарной педагогики...

Что я еще знаю о тебе?

Помнишь, в сентябре я повел тебя к одному человеку? Тебе я сказал: «Если хочешь, пойдем вместе со мной, мне надо навестить своего товарища! По дороге поедим мороженое!» А этот дядя заговорил с тобой, вовлек тебя в какую-то игру, задавал вопросы. Дядя тебе понравился. И этот дядя — этот профессор-дефектолог — сказал мне: «Будет трудно, но нет ничего невозможного!» Заключение известного специалиста меня окрылило, в тот день я был безгранично счастлив...

Знаешь, где я еще был? В той больнице, где ты родился. Со мной говорил главный врач: были осложнения, роды были трудные, и ты при рождении получил травму. А как могут проявиться симптомы этой травмы в ребенке? Врач объяснил мне: ребенок может проявлять слабоволие, агрессивность, возбудимость, возникнут сложности в учении. Такие симптомы в этом ребенке нельзя считать наследственными — заверил меня врач. В переводе на язык педагогики заверение врача для меня означало: «Ищи методику, верь, что рано или поздно он станет воспитуемым и обучаемым!»

С чего начать?

С изменения сложившихся отношений с окружающими тебя людьми, вот с чего!

Не буду же я ждать, пока все само собой образуется! На тебя оказывает влияние вся социальная среда. И эта социальная среда не изменяемая действительность, а та, которая должна служить воспитанию человека. Моя педагогика потерпит крах, если по ее требованиям не будут изменены отношения к тебе в этой социальной среде, «...обстоятельства изменяются именно людьми и... воспитатель сам должен быть воспитан»[5].

Я пошел к твоему отцу, поговорил с твоим старшим братом, встретился с твоими соседями и ребятами по двору. Я объяснил всем, как надо помочь маленькому человеку, как к нему относиться, как быть к нему снисходительными, доброжелательными, терпеливыми, как видеть в тебе добрые черты характера, как уважать тебя. В общем, объяснил, уговорил, потребовал, попросил, заклинал (с кем как нужно было).

И твоим товарищам в классе тоже поставил условия.

Все это я делал не постепенно, а сразу, и ты, неожиданно для себя, оказался в измененном окружении тех же людей. Эта человеческая, педагогическая атмосфера доброты по отношению к тебе повлияла на тебя так же, как влияет чистейший воздух в сосновом лесу на больного сердечной недостаточностью. Ты преобразился, и вдруг выступила наружу твоя истинная природа. Мяч твой, но пусть играют все не жалко. Кулек шоколадных конфет подарили тебе, но ты бежишь во двор делиться ими со всеми ребятишками. Отец пришел домой усталый, и ты целуешь его, ласкаешь, проявляешь услужливость. Мама идет на базар, и ты сопровождаешь ее, чтобы нести сумку с продуктами. Ты нечаянно наткнулся на Эку, девочка упала, заплакала, и ты тоже плачешь от жалости к ней, бежишь ко мне и просишь, чтобы я наказал тебя. Ты становишься добрым, отзывчивым мальчиком, тебя начинают любить, без тебя не хотят играть. Ты необходим для окружающих тебя людей. Это и доставляет тебе радость общения с людьми.

— Вот и кончился фильм! — я выключаю проектор.

Ты еще хохочешь.

— Займемся теперь письмом и счетом!

Мы садимся за стол. Я даю тебе бумагу, авторучку. Мы с тобой работаем так: даю тебе задание, ты его выполняешь; если оно выполнено неправильно, то я сначала объясняю тебе, как надо действовать, а потом говорю вслух и одновременно делаю то, что говорю. Ты поступаешь так же вслед за мной.

— Сколько тебе лет?

— Семь!

— Напиши: Мне уже семь лет.

Ты пишешь медленно, несуразно, в этих четырех словах пропускаешь три буквы, слова сливаешь друг с другом, переставляешь в слове буквы. То же самое мы пишем вместе. Я не даю тебе заглядывать в мою тетрадь.

— А теперь сравним, кто как написал!

Сравниваем. Мои наводящие вопросы помогают тебе обнаружить в написанном мною предложении некоторые из тех ошибок, которые ты допустил при первом написании того же предложения. Это тебя подбадривает.

— Я продиктую тебе пример, ты запиши и реши! Девять плюс три...

Ты пишешь: «9 + 3» и останавливаешься. Долго думаешь, может быть, даже забываешь, что нужно решить пример. Кусаешь кончик авторучки.

— Решай: 9 + 3! — напоминаю я.

— 19! — говоришь вдруг и тут же пишешь эту цифру.

— А теперь решим вместе. Число 3 разделяю на 2 слагаемых — 1 и 2... Напомни, пожалуйста, почему так нужно сделать!

— Чтобы 9 дополнить до 10...

— Правильно!..

Я мог бы задать тебе более сложный вопрос, например: «На какие слагаемые нужно разложить число 3?» Но твой ответ, я знаю, заставил бы меня вернуться опять к такому же началу объяснения. В наших тетрадях возникает следующий чертеж.

Дальнейшие действия мы одновременно проговариваем вслух:

— Сначала к 9 прибавляю...

— А эти 2 с плюсом пишу вот сюда...

И наш чертеж принимает такой вид:

— Что сейчас у нас получилось? Я запутался...

Ты сразу меня спасаешь:

— 10 + 2...

— Верно... Значит, 10 + 2... — я понижаю голос, «обдумываю», — получится...

— 12!

И смотришь мне в глаза, как будто просишь: «Ну, скажи, учитель, что я прав!»

— Подожди... 10 + 2... Ну, конечно, 12! Молодец!

Наш чертеж завершается:

Что сегодня я замечаю в тебе? Усиливающийся интерес к учению, мой мальчик, стремление сосредоточиться. Замечаю твою радость, что решаешь «сам», так как я даю тебе возможность закрепить в себе чувство уверенности в своих силах. «Ой, я что-то упустил, у тебя тоже так, да? Нет?! Вот видишь!» Ты сияешь. Я помогаю тебе закончить начатую мною мысль и тут же подтверждаю: «Ну, конечно... Спасибо... Молодец... Ты прав!» Эти замеченные мною крупицы самостоятельности воспитывают в тебе уверенность, что ты можешь, ты тоже такой, как все другие, порой у тебя получается даже лучше, чем у самого учителя. Такая систематическая постоянная работа с тобой убеждает меня:

— У тебя есть велосипед?

— Да, двухколесный, с тормозом! Я умею ездить на велосипеде!

— Нарисуй свой велосипед!..

Ты рисуешь что-то непонятное.

Что это — нарушение восприятия действительности?

Несколько раз я возвращал тебе твои рисунки и просил напомнить мне, что там нарисовано. Ты безошибочно называл все — дом, автомобиль. И когда я предлагал нарисовать уже на других занятиях те же самые предметы, ты рисовал их почти так же — одинаково.

Неужели такой же велосипед нарисуешь ты мне, когда будешь во II классе? Неужели я не смогу помочь тебе?

Я буду знакомить тебя с формами предметного мира, научу способам их изображения. Может быть, нужно учить тебя словесно описывать эти предметы, а затем их изображать, имея перед собой натуру или модель?

— А теперь припиши, что это такое!

Ты пишешь сперва «ведосепб», а затем — «ведилосепти».

Вот что у тебя получилось на листке:

— Сегодня мы идем в гости к детсадовцам?

— Да!

— А кто был тот дядя, который сидел на уроках? Он так хмуро смотрел!..

Ну что же, мой мальчик, пусть будет твой рисунок велосипеда пока таким. Пусть пока 7 + 5 будет для тебя 17.

Пусть прочитанное тобою слово «лампочка» будет звучать пока «лам-пара-ска». Пусть! И давай шагнем с такими знаниями во II класс!

Я не боюсь этого, а ты тем более.

— Иди обедать!

Какие доверчивые глазки у тебя, мой мальчик, какая добрая улыбка!

Ты открываешь дверь, наклоняешь голову, как умеют лошадки перед стартом, и выбегаешь из комнаты. Но тут же головой натыкаешься на инспектора, на того самого дядю, который сидел сегодня на наших уроках и, как ты выразился, «так хмуро смотрел».

— Какие у вас невоспитанные дети! — начал жаловаться инспектор, кривясь и массируя рукой свой живот: видимо, мальчик причинил ему какую-то боль. — Надо им научиться ходить по коридору, как никак, это школа, а не улица!

— А на улице можно ходить как угодно?

— Могу представить, как ваши ученики...

— Дети...

— ...ведут себя на улице!

Инспектор пришел ко мне не с добрыми намерениями, я это почувствовал сразу, как только он вошел в класс — без улыбки, с сухим приветствием. А сейчас, после его первых слов и недовольного, рассерженного императивного тона окончательно убедился в этом. Он настроен атаковать меня, мою работу с детьми, мои педагогические убеждения. Атаковать не с той целью, чтобы помочь мне глубже разобраться в своей же работе, лучше ее направить, обнаружить пробелы и недочеты. Нет, это его не заботит. Почему я вышел за рамки методических предписаний — вот в чем дело! Его задача мне предельно ясна: если еще возможно, то вернуть меня в общую колею, подогнать мою учебно-воспитательную работу под известные, спокойные, установленные правила. Вот и все.

Раньше, много лет тому назад, я боялся инспекторов: а вдруг сделаю не так, как положено! Тогда у меня с инспекторами не возникало никаких недоразумений. А почему они должны были возникать, когда я сам себе был инспектором, инспектор сидел во мне самом. Делал все так, как велела мне методика, всем известная, всеми принятая, как велели инструкции и приказы. Но все же боялся внезапно приходящих в школу инспекторов, а они обычно приходят внезапно (почему, чтобы застать учителей врасплох?): вдруг нарушаю инструкции, сам этого не зная, или же делаю не так, как хотелось бы проверяющим? Однако все обходилось. Мне всегда делали общие замечания, которые ничуть не умаляли качества моей педагогической деятельности. Замечания эти сводились, к примеру, к следующему: «Советуем побольше применять наглядности и технических средств», «Не нарушайте соотношения времени между опросом и объяснением», «Делайте упор на активные методы обучения», «Обязательно ставьте на каждом уроке отметки трем-четырем ученикам» и т. д. и т. п. Все эти замечания и пожелания я принимал безоговорочно, с благодарностью, серьезно. И мои уроки начинали изобиловать диафильмами, кинофильмами, картинками. Было неважно, насколько они были необходимы в тот момент или нужны ли были вообще. По опыту усвоил, что ни один инспектор из-за этого не придерется. На моих уроках цвели отметки, я не скупился на них — ставил кому что полагалось, объективно, придерживаясь инструкций. Заботился и об «активных» методах: на каждом уроке задавал детям возможно большее количество «Почему?», «Объясни!», «Докажи!». В общем, каждое инспектирование оставляло мне строгий наказ — так держать, не выходить из рамок, и я в своей работе стал воплощением живой инструкции и методических предначертаний.

А дети?

Ну что дети! Кто их спрашивал?

Они учились, слушались, подчинялись. И я считался в школе хорошим учителем, даже творческим, так как вместо уже принятой дидактической картинки додумывался применить другую; упражнения, задачи, примеры из учебников умудрялся превращать в раздаточные материалы, искусно группировал большой информационный материал вокруг одного стихотворения.

Мне кажется, тогда главным для меня было не то, как развиваются, чему научаются дети, а то, как красиво, эффектно, с неожиданными, пусть алогичными, связками я компоную вокруг учебного материала сведения, которые считаются необходимыми.

Все это мои коллеги замечали легко, все это было им понятно. И, если я записывал на доске задания и упражнения, выходящие за рамки методических предписаний, их никто не принимал как проявление моего педагогического творчества, потому что они были записаны на доске. Но вот те же самые задания я вносил в класс в форме плакатов, тогда дело менялось и начинался спор; нужны ли такие задания, непохожие на обычные? Но такое сомнительное творчество я проявлял редко.

Боялся, что ко мне на урок внезапно придет инспектор.

Но инспекторов боюсь я и сейчас.

Боялся тогда по той простой причине, по какой боялся всего Беликов — этот человек в футляре: «Как бы чего не вышло».

Боюсь теперь по той сложной причине, чтобы не была нарушена моя с детьми радостная жизнь.

Многие творческие учителя находят способ избавления от недоразумений с инспекторами. Пришел недавно к одной моей коллеге инспектор. Она провела не такой урок, который мог бы насторожить его, а совсем-совсем обычный, показала ему тетради своих учеников. Все было в порядке. Инспектор счел нужным дать лишь общие замечания и ушел. А потом моя коллега принесла на методический совет — знаете что? — две тетради планов уроков — в одной были записаны те планы, которые она обычно осуществляет на своих уроках, в другой же — планы на всякий случай. Придет инспектор — она покажет ему эту тетрадь, проведет не вызывающий разногласий урок. Уйдет инспектор — и педагог опять расправляет крылья своего творчества. Она показала нам не только это, но и тетради по письму — две стопки тетрадей! В одной — в тетрадях в две линии — записаны по одному-два предложения, в другой же — в тетрадях в одну линию — дети пишут о своих впечатлениях, сочиняют рассказы, стихи. «Пять минут отвожу работе в этих тетрадях — для инспектора, на всякий случай, а все остальное время, дети заняты своим творчеством в других тетрадях!» — пояснила она. «А дети знают о вашей такой двойной игре?» — спросили учителя. «Нет, — ответила она, — надо же беречь честь инспектора!»

Что это? Педагогическое очковтирательство? «Подпольное» педагогическое творчество? Кому это нужно?! И вообще, зачем педагогам бояться инспектора (ну не каждого, конечно) из-за того, что, любя свою профессию, делают что-то не так, а совершенно по-другому, может быть, даже во много раз лучше? Правда, тут могут возникнуть сложности для инспектора: надо разобраться в сущности новаторского почина, достойно его оценить. Но это же нелегкое дело. Легче всего сказать педагогу недвусмысленное: «Бросьте в сторону свои педагогические шутки и делайте как вам велят!»

Если педагог из пугливых, то он, конечно, навсегда перестанет думать о возвышенных целях, займется мелкими ремонтными делами по починке изношенного метода обучения.

Если он хитрый, то будет вести двойную игру — пустит инспектору пыль в глаза, а сам будет работать в свое удовольствие на радость детям.

А если он подобен мне?

Я не хочу вести двойную игру, а отказаться от своих убеждений о возможностях гуманного подхода к детям не могу! А такой инспектор, который сегодня сидел у меня на четырех уроках, проверял тетради, на все хмурился, а теперь сидит у меня в кабинете, нежно поглаживая свой живот, и ругает мальчика, который, оказывается, не умеет ходить спокойно и почтительно обходить важного человека, и готовится предъявить мне серьезные обвинения в нарушении традиционных педагогических предписаний, — вот такой инспектор может серьезно испортить мне жизнь, ибо без детей у меня другой жизни не будет, она не будет у меня и без такой жизни, какой живем мы все — я и мои дети.

А такому инспектору ничего не стоит взять и написать прямо на имя министра, какие серьезные «нарушения» обнаружил он в моей работе, какие педагогические оплошности! Что же министру остается делать? Послать комиссию! И хотя в нее будут входить люди, которые поверят в мою работу, найдут в ней что-то полезное, интересное, попытаются поддержать меня, но голос их заглохнет в повелительных голосах других.

А дальше?

Созовет министр коллегию обсуждать мой вопрос. И скажут мне на этой коллегии, что я не следую программам. Спешу куда-то — зачем? Нарушаю установленные методические требования — зачем? Применяю непонятные способы обучения, похожие на игру, — зачем? Обучаю без отметок — зачем? Я буду стоять на коллегии подавленный. Как мне ответить на эти вопросы? Ведь тут надо все обсудить в спокойной обстановке, с привлечением фактов. Это потребует времени. А на коллегии разве место для таких обсуждений? И скажет мне тогда министр: «Вот что, товарищ Амонашвили, может быть, будет лучше, если Вы оставите школу или же займетесь делом серьезно!» И вынесет постановление о пресечении моих поисков, поисков моих коллег и соратников.

Вот что может сделать такой инспектор, и потому я боюсь его.

Но зачем я должен бояться? Затем, что нарушаю некоторые традиционные устои, которые мешают мне вести своих детей дальше, предоставить им радость школьной жизни? Затем, что хочу осмыслить педагогику с точки зрения гуманного подхода к личности ребенка?

Нет, мне не за что бояться такого инспектора, который за весь день ни разу не улыбнулся детям и который сидит сейчас передо мной и перечисляет пункт за пунктом мои погрешности: новая система письма? Зачем?! Обучать детей без отметок? Зачем?! Игровые приемы на уроке? Зачем?! Там еще Вы предложили детям выбрать одно из двух стихотворений для заучивания! Зачем?! Вы еще допускали ошибки, и дети Вас поправляли! Разве это допустимо?!

Он не хочет слушать меня, мои объяснения для него — как горох об стенку.

Дети, откликнитесь, могу ли я надеяться, что наша педагогическая жизнь состоится и что из вас вырастут настоящие люди, строители нашей великой жизни?

«Да-да-да!» — слышится в ушах мощный отклик моих 38 ребятишек. Я слышу — они уже бегут ко мне со звонким смехом, с веселым жриамули. Отчетливо вижу, как этот смех, этот жриамули превращается в море радости.

Но где же инспектор, который сидел передо мной? Куда он исчез? Он, что, утонул в этом бушующем от нетерпения море?

— А мы Вам подарок приготовили!

Ния выступает вперед и кладет на стол сверток, аккуратно завернутый в белую бумагу и перевязанный красной ленточкой. «Дорогому учителю Шалве Александровичу от всех его учеников» — написано сверху.

Такие подарки я принимаю. Не знаю, что там, но уверен — там для меня большая радость.

— Открыть сейчас же? — я нетерпелив.

— Как хотите!

— Нет, потом, когда будете одни!

— Ну как, дети, вы готовы?

— Да! — звучит громко и радостно.

Мы стоим во дворе школы. Там играют ребята из разных классов. Сейчас все они приостановят свою игру, чтобы с любопытством поглядеть на октябрят, которые направляются к детсадовцам — не как гости, а как старшие друзья, умные, опытные.

Даю знак Лери, который сегодня выполняет функции командира.

— Октябрята, по два строй-ся!

Лери умеет давать команды — четко, ясно, громко. А дети знают — приказ есть приказ, его надо выполнять незамедлительно.

Но, чтобы веселее и быстрее строиться, Гига и Зурико — наши барабанщики — забили в барабан: «Бум-бум-бум-бум-бум!..» И, по договоренности, до прекращения этих звуков все должны уже построиться.

Полминуты — и все!

— Какое зрелище!

Впереди стоит Эка с флажком. За ней стоят Гига и Зурико с барабанами. За ними — все остальные, по двое, подтянутые, нарядные, в белых рубашках и синих штанишках или юбочках. На груди у каждого красная звездочка — значок октябренка. У каждого в руках перевязанные ленточкой красочные коробочки — это подарки, которые они преподнесут своим подопечным в детском саду.

Жриамули детей во дворе утихло — дети бросили игру и с любопытством уставились на строй октябрят.

— Вы куда? — спрашивают некоторые стоящих в строю.

Но разговаривать в строю нельзя. Мои ребятишки сосредоточенно смотрят на командира, который вот-вот даст команду: «Шагом ма-арш!» — и тогда опять забьют барабаны, теперь уже по-другому: «Бумбур-румбу, бум-бур-румбу, бумбур-румбу, бум-бум-бум!» Дети зашагают в ногу и будут гордиться: шутка ли, на них смотрят все во дворе! Даже из окон четырехэтажного школьного здания высовываются учителя и старшеклассники. Дети шагают красиво, а дело предстоит им большое, очень большое!

«Октябрята — хорошие ребята... Заботятся о маленьких».

Эти хорошие ребята, так обильно украшающие разные детские книги, теперь вышли наружу, вот они.

— Выше голову! — командует Лери.

А я добавляю:

— Улыбнитесь! Без улыбки ребенок скисает!

Они идут в детский сад не в первый, а в девятый раз!

Все началось с того, что мы получили письмо от заведующей детским садом. Да, получили! Ну, конечно, я специально договорился с ней о таком письме, объяснил свои воспитательные намерения. Письмо это принесла нам пионервожатая, когда мы обсуждали Правила октябрят. «Заботятся о маленьких», и вдруг письмо.

— Послушайте, что нам пишут! — сказал я детям и прочел им письмо.

«Уважаемый Шалва Александрович!

Дорогие ребята-октябрята!

У нас к вам большая просьба. С будущего учебного года в школу пойдут 38 малышей нашего детского сада. Воспитатели, конечно, готовят их к школе. Но случается ведь и так, что придет ребенок в школу в первый раз и вдруг начинает плакать, не хочет оставаться в классе без мамы и бабушки. Некоторые не знают, как надо вести себя в школе, как дружить с одноклассниками, как помогать друг другу. Может быть, не откажетесь взять шефство над нашими малышами? Расскажите им о школьной жизни. Это будет для нас — воспитателей — большой помощью со стороны умных и опытных октябрят. Заранее благодарим вас за чуткость. Прилагаем список этих 38 ребятишек».

— Вы поняли, о чем идет речь?

— Прочтите еще! — попросили дети.

Читаю письмо еще раз, медленно.

— Значит, нас просят дружить с дошкольниками? — спрашивают дети.

— Не только дружить! Ты, что, не понял? Нас просят стать шефами дошкольников, которые в будущем году пойдут в школу! — объясняет Майя.

— Что значит шефство? — спрашивает Ия.

— Это значит — помогать, давать наставления, учить играм, песням, дружбе, дарить подарки. А вообще-то помогать воспитателям в воспитании дошкольников! Вы должны стать наставниками дошкольников, которые готовятся пойти в школу. Вот что требует от нас заведующая детским садом! — объясняю всем.

— Быть наставником — это хорошо! — спешит Гига.

— Хорошо-то хорошо, но легко ли? Это не простое дело!

— А если он сам шалит, плохо себя ведет, каким он будет наставником? — опять Майя.

Дело серьезное, дети это понимают, но всем все же хочется быть наставниками маленьких.

— Ну как, ребята, возьмемся за это дело?

— Возьмемся, возьмемся! — говорят все.

— Мы можем пригласить их в школу, пусть посмотрят, как мы живем!

— Мы дадим им советы — как готовиться к школе.

И дети сразу наметили план, как им позаботиться о «маленьких».

Что значит для первоклассника, уже второй год посещающего школу, заботиться о дошкольниках, то есть о «маленьких», стать их признанным наставником, старшим другом? Это значит, что первоклассник делает шажок к своему взрослению. К нему обращаются с просьбой помогать в воспитании «маленьких», к нему — опытному, умному! — направлены взоры этих маленьких, они смотрят на него как на взрослого, умного, которого надо слушаться. Вот в чем дело.

— Мы научим их новым играм!

— Покажем спектакли нашего кукольного театра!

— Возьмем в зоопарк!

— Научим трудиться, делать игрушки!

— Научим читать и писать!

— Их 38? И нас столько же. Значит, каждый из нас станет наставником одного дошкольника!

— Почему одного? Мы со всеми должны работать!

— Давайте сделаем так, — предложил я детям, — пойдем на днях в детский сад, познакомимся с нашими подшефными и с заведующей поговорим. Надо ведь хорошо узнать, какая им нужна помощь. Но я забыл еще сказать — это русский детский сад, там малыши, наверное, говорят на русском языке

— Ну и что! Мы же изучаем русский язык! Умеем говорить.

— И еще научимся!

Мы назначили день посещения детсадовцев, написали письмо заведующей о нашем согласии и начали готовиться к первой встрече с «маленькими». Готовились и на уроках грузинского и русского языка — о чем говорить с будущими школьниками, что им рассказать о нашей жизни, что они могут спросить, что и как нам ответить. Готовились и на уроках музыки — надо было научиться русским песням. Готовились и на уроках труда и рисования — делали для каждого детсадовца подарки, это были забавные игрушки, уложенные в красочные коробочки. При всем этом постоянно обсуждали вопрос о том, как дошкольники примут нас и как нам держаться, общаясь с ними.

— Не надо держаться высокомерно!

— Надо быть общительным!

— Нужно больше улыбаться!

— Надо сразу подружиться с ними!

— Наше поведение должно послужить им примером!

А я добавил:

— Надо еще научиться ходить по улицам маршем, с песней! Мы должны удивлять прохожих на улице и детсадовцев тоже нашим красивым строем. Вы согласны?

После уроков дети каждый день занимались: ходили маршем, с барабанами, с флажком. Научились строиться сразу по особому, «секретному» сигналу. В этом их упражнял семиклассник Тенгиз — он был вожаком октябрят в нашем классе.

«Мы должны обязательно понравиться детсадовцам, они должны полюбить нас и школу, где дети становятся такими хорошими, умными, дисциплинированными, веселыми октябрятами!» С этим уговором мы и начали ходить к детсадовцам.

В сентябре первоклассники и дошкольники познакомились друг с другом, пели песни и играли вместе. Детсадовцы пригласили первоклассников пообедать с ними и устроили концерт. Состоялся разговор у заведующей, она попросила школьников показать «малышам» примеры поведения.

В октябре (у нас уже был составлен план заботы о наших детсадовцах) мы нарисовали во дворе детского сада схему улицы: тротуары, дорогу для транспорта, переходы, устроили светофоры из красного, желтого и зеленого флажков. Разделили детсадовцев на пешеходов, водителей транспорта, выделили милиционера и начали играть в «улицу», учили, как переходить через улицу, как ходить по тротуару, как управлять транспортом. Это была занимательная игра.

В ноябре мы устроили детсадовцам утренник, посвященный Великому Октябрю. Октябрята специально подготовили литературно-музыкальный монтаж на русском языке.

В декабре был проведен новогодний праздник — опять танцы, песни, декламирование, игры. Был показан спектакль нашего кукольного театра.

В январе детсадовцы были приглашены на уроки. Первоклассники (до чего же они были серьезны в этот день!) показали весь блеск своего ума, проявили гостеприимство, заботливость. Каждый рассказывал своему подопечному о школьной жизни, показывал свои работы. Затем детсадовцев пригласили вместе пообедать в школьной столовой. Первоклассники ухаживали за малышами, подавали обед, убирали посуду. В январе же октябрята пришли к детсадовцам и научили их играть в два флажка.

В феврале в детском саду октябрята провели соревнования малышей по прыжкам, бегу, метанию в цель; устроили утренник.

В марте первоклассники помогли детсадовцам приготовить подарки мамам, бабушкам, воспитательницам; мальчиков учили умению и желанию принести радость другу (в данном случае — радость девочкам своими поделками к 8 Марта).

В апреле первоклассники провели субботник в детском саду — привели в порядок двор, починили стулья, устроили конкурс в рисовании на асфальте. В этом же месяце в школу на торжества октябрят, посвященные дню рождения Владимира Ильича Ленина, были приглашены детсадовцы.

— А сейчас май, скоро конец учебного года, и мы идем к детсадовцам — поздравить их с окончанием детсадовской и началом школьной жизни.

К каждому посещению детского сада первоклассники готовились целенаправленно, усердно.

— Мы идем в детский сад! Почему?

— Чтобы порадовать маленьких!

— Чтобы дать им примеры хорошего поведения!

— Чтобы малыши гордились нами!

— Чтобы они полюбили школу!

Мы всегда шли с подарками — каждый нес своему подопечному самодельные игрушки, красочные пригласительные билеты на спектакли нашего кукольного театра. И сейчас мы несем подарки — у каждого в руках коробочка, перевязанная красной ленточкой, а в кармане конверт с письмом. В нем — последние наставления, пожелания.

— Бумбур-румбу, бумбур-румбу!

Девятый раз направляются мои дети в детский сад. Дорога нам хорошо знакома — два поворота на улице, два подземных перехода. На улице останавливаются прохожие.

— Какие они хорошие! — говорит какой-то дедушка и любуется ими.

На переходах транспорт задерживается дольше — уступает дорогу детям.

Вот там детский сад. Нам надо остановиться только на одну минуту. Так мы делали всегда: каждому дается возможность подумать, зачем он идет к «маленьким» и что ему предстоит делать там.

Лери опять дает команду двигаться.

— Бумбур-румбу, бумбур-румбу! — забили барабаны.

Их звук уже слышен в детском саду. Малыши оставляют свои игры и игрушки и бегут к забору:

— Идут, идут!

Мы еще успеем спеть песенку и так войти в открытые ворота детского сада.

Мы проходим через кордон малышей.

Лери. Отряд, сто-ой!

Да, очень многое значит красота строя и марша октябрят! Детсадовцы только и мечтают стать такими же большими, ходить вот так, когда впереди развевается красный флажок, барабаны бьют и такт марша, а ты шагаешь в ногу и поешь веселую песенку. Вся улица, заполненная прохожими, замирает, транспорт приостанавливается. Все смотрят на тебя, на такого хорошего, умного, ну конечно же, взрослого октябренка, восхищаются тобою. А ты шагаешь в ногу гордо, ни на кого не смотришь! Разве не счастье быть октябренком!

Лери. Детсадовцам, нашим маленьким друзьям, наш октябрятский...

Голос его звучит торжественно. А строй гремит:

— При-вет!

Каждый детсадовец уже подбежал к своему наставнику. Но наставник пока не шевелится, ждет команды.

Лери. Заняться делом!

Строй сразу расходится. Октябрята передают подопечным подарки. Звуки восторга, радости. А потом начинаются игры. Каждая звездочка октябрят собирает вокруг себя свою группу ребятишек к учит их новым играм. Жриамули не стихает целый час. Во дворе устраиваются танцы, веселые соревнования...

Уже время. Лери смотрит на часы. Он подает знак барабанщикам, и они барабанят уже по-другому. Это особый сигнал, октябрята знают, что сейчас надо делать: каждый наставник-октябренок возьмет за руку своего подопечного, отведет его в сторону и скажет ому на прощанье добрые слова.

Игры прекратились. — Пошли со мной! — говорит Викто Лидочке, своей подопечной.

Девочка послушно следует за ним.

— Садись сюда! — говорит ей Виктор.

Они садятся на скамеечке.

— Сколько тебе лет?

— Пять.

— И еще сколько месяцев?

— В августе исполнится шесть.

— И ты пойдешь в школу, правда?

— Да.

— Ты рада, что пойдешь в школу?

— Рада!

— А ты не будешь плакать, когда мама оставит тебя в школе, а сама пойдет на работу?

— Нееет! — растягивает Лидочка. — Не буду!

— Знаешь, что еще нужно? Будь в школе внимательной и аккуратной! Хочешь, покажу, как я пишу?

Виктор достает из кармана красочный пакет. В нем письмецо, в котором на русском языке написано: «Милая Лидочка! Ты добрая, умная, хорошая девочка. Умеешь дружить и играть с ребятишками. Надеюсь, и в школе ты будешь трудолюбивой и настойчивой девочкой. Когда ты научишься писать, напиши мне письмо. Здесь мой адрес. Я буду дружить с тобой и впредь! Виктор».

Это маленькое памятное письмецо Виктор переписал, наверное, раз десять и, в конце концов, получилось красиво. Потому Лидочка в восторге от письма, хотя она еще не знает, что там написано. Вокруг слов нарисованы гирлянды, веселые человечки и солнце.

— Это тебе! Возьми домой и не теряй. Родители прочтут тебе, что там написано.

— Как красиво! — восторгается Лидочка.

— Ты будешь писать еще красивее! Смотри не капризничай дома.

— Нет... Не буду.

— А когда пойдешь в школу, дружи со всеми ребятишками в классе.

— Хорошо. А ты больше не придешь к нам?

— Нет, скоро у нас начнутся каникулы. А первого сентября ты пойдешь в школу!

— Папа научил меня новому стихотворению. Хочешь, скажу?

— Скажи.

Лидочка встает, поворачивается к Виктору и начинает с увлечением читать:

Лидочка заканчивает чтение, а Виктор, единственный слушатель, аплодирует.

— Молодец, Лидочка! — и встает, он на целую голову выше девочки. — Давай прощаться (слышен первый удар барабана). Мы уже уходим.

— Не уходи!

— Надо... до свидания!

— Не уходи! — умоляюще просит девочка и цепляется за его правую руку.

Бьют барабаны. Это сигнал — «Строиться!»

Виктор нагибается, целует девочку в щеку.

— Будь всегда умницей!

— Не уходи! — и Лидочка собирается плакать.

— Ну, ну, ну! — говорит Виктор. — Смотри, как мы сразу построимся, пошли со мной!

Так прощаются со своими подопечными и другие. Они бегут строиться. «Маленькие» бегут за ними. Барабанный бой прекращается. Строй готов. В начале строя стоит Эка с флажком, за ней барабанщики — Гига и Зурико.

Детсадовцы погрустнели, девочки прослезились. И октябрятам тоже нелегко расставаться с маленькими друзьями. Лери произносит громко, празднично:

— Будущим школьникам наш октябрятский...

— Привет!.. Привет!.. Привет! — гудят дети. А затем опять все вместе:

— До свидания! До свидания! До свидания!

— Шагоо-м ма-арш!

Заиграли барабаны, строй двинулся, дети запели:

И пока строй проходит через ворота, заведующая успевает мне сказать:

— Спасибо Вам, эта дружба принесла моим ребятишкам большую пользу. Они повзрослели прямо на глазах!

Но мне кажется, что это мои дети выросли прямо на глазах. Почему? Потому, что они научились заботиться, в них развилось чувство заботливости. С этим развитым чувством я и отправлю своих ребятишек на каникулы. А для себя запишу заповедь, которая родилась у меня сегодня, когда смотрел, как каждый прощался с «маленькими»:

— Раз, два! Раз, два! В ногу! — командует Лери.

А в ногу шагают все: Марика и Бондо, Лела и Котэ, Магда и Тенго... Только им теперь уже не хочется петь веселую песню. И барабаны не бьют так весело, как два часа тому назад, когда мы шли к «маленьким». Но прохожие все же останавливаются и любуются стройным маршем ребят. Я тоже шагаю в ногу, потому что прохожие смотрят и на меня — учителя этих детей, да еще и потому, что там, на столе, меня ждет завернутый в бумагу и перевязанный красной ленточкой подарок. Мне не терпится посмотреть, что мне подарили дети.

Горящее сердце!

Сердце, воспламененное от любви к детям и раненное в борьбе за счастье человечества! В нем застрял осколок вражеской бомбы, и взорванной на фронте Великой Отечественной войны. Осколок этот остановился ближе к артерии, чтобы всю жизнь держать Человека в страхе перед смертью. И, чем больше воспламенялось сердце, чтобы согреть детей, чем сильнее оно билось, чтобы по-новому звенеть колоколом оптимистической, гуманной педагогики, тем упорнее продвигался осколок к артерии.

Знал это Человек-Данко и потому спешил. Вставал рано утром, в пять часов садился за рабочий стол и строку за строкой выжимал из сердца капельки любви. Затем выходил во двор и, как восход солнца, встречал детей. Весь день Он был одержим ими — учил, вдохновлял, утешал, возвышал каждого из них, вселял в них любовь и веру в людей. А раненое сердце Его вновь наполнялось нектаром любви. Садился Он за свой рабочий стол и до поздней ночи выжимал из него магические строки мудрости воспитания.

Эту книгу я держу сейчас в руках, книгу Василия Сухомлинского, сельского учителя, классика советской педагогики «Сердце отдаю детям».

Здравствуй, Книга! Добро пожаловать в среду грузинских учителей! Они давно ждали Тебя, чтобы воспламенить свои сердца педагогическим пламенем Василия Сухомлинского. Об этом мечтал и Он сам. Я это знаю, потому что имею дорогое мне письмо от Василия Александровича.

Вот Ты и вышла, книга Сухомлинского, в грузинском переводе. Мне кажется, что к грузинским учителям пришел в гости сам Сухомлинский. В левой руке Он держит свое пылающее раненое сердце, а правой рукой указывает на детей. «Я твердо верю в могучую силу воспитания!» — произносит Он внушительно. Ты, эта книга, и есть подарок, который мне преподнесли мои ребятишки. Ты была завернута в белую бумагу, перевязана красной ленточкой. Вместе с Тобой они уложили в пакет 38 рисунков, каждый с дарственной надписью. А на Твоем форзаце дети аккуратно написали: «Шалва учитель, мы все Вас любим!» За этим следует 38 подписей, и, как доказательство того, что дети разные, все они выполнены по-разному — то обычно, то косо, то сверху вниз, да еще разноцветными фломастерами.

Как мне понять этот ваш подарок, дети? Как желание порадовать своего учителя? Ну, конечно, вы действительно угодили мне. Но вы умные и не зря дарите мне именно эту книгу, да еще с вашими автографами, рисунками. Вы хотите, чтобы я еще раз глубоко задумался о каждом из вас и о себе тоже, как о вашем воспитателе и учителе, не так ли? Конечно, это так, и ваши автографы на форзаце книги Сухомлинского заставляют меня думать о 38 педагогических проблемах, каждая из которых требует своего особого разрешения.

Вот смотрите, как Эка написала свое имя — аккуратно, ровно, как полагается, но скромно, где-то в углу, чтобы было незаметно. Ее имя так же не выпячивается на форзаце книги, как сама Эка среди вас. Она у нас спокойная, уравновешенная. Как будто в воспитании Эки у меня не возникает никаких особых проблем. Еще ни разу она не давала мне повода, принуждающего специально заняться ею. Она никого не сердит, не нарушает общего порядка, со всей ответственностью выполняет все, и ей не надо повторять однажды сказанного. Эка от нас как будто ничего не требует, не предъявляет никаких претензий. Я не могу припомнить случая, чтобы на уроках хоть раз она с нетерпением обратилась ко мне: «Шалва учитель! Шалва учитель!» Не вспоминается случай, чтобы она совала мне в руки свой рисунок, свою тетрадь: «Посмотрите, пожалуйста, нравится?» Клала его на стол тихо, незаметно и отходила в сторону. Она никогда не оказывалась впереди других, чтобы получить от меня пакетик с заданиями, не отталкивала других, чтобы стать рядом со мной. Она всегда все знает, мыслит глубоко.

Может быть, я имею основание быть спокойным в отношении Эки, не трогать ее, пусть воспитывается такой, какая она уже есть — спокойная, уравновешенная, без претензий? Если я спрошу у вас, дети, какая наша Эка, вы все, не сомневаюсь, единогласно скажете: «Она хорошая девочка!» Но если я сам себе задам вопрос: «Сколько сил и энергии, уважаемый учитель, ты тратишь на воспитание и обучение этой скромной и умной девочки?» — мне придется... краснеть. Какие тут сила и энергия, если девочка учится хорошо, не нарушает общего порядка, при малейшем случае проявляет дружелюбие, чуткость, заботливость, уступчивость ко всем! В общем, Эка хорошая сама по себе, она сама воспитывается, ей от меня не нужно особого, индивидуального внимания.

Но так ли это в действительности? Девочка в тени нашего общего внимания — хорошо ли это? Обычно учителя радуются таким детям — с ними хлопот мало, только давай им уроки и общие наставления. Но вот, всматриваясь в ее скромный, аккуратный, незаметный, бесхитростный автограф на форзаце книги, я чувствую себя неловко. Как будто слышу тихий, спокойный, застенчивый голос девочки: «Дорогой учитель, все же не забудь и обо мне, хорошо?»

Да, даже хорошие, очень хорошие, как говорят, по природе своей, дети, а не только так называемые сорванцы требуют специального педагогического внимания и воспитания, особого подхода. Дети эти вежливые, дисциплинированные, застенчивые, умные, в общем как бы уже воспитанные, лишь бы им расти такими до зрелого возраста. И вот такие дети отодвигаются в сторону они находятся в тени. К ним педагог реже подходит, меньше общается, о них товарищи говорят мало. Им никогда педагог не делает замечаний, на них дети не жалуются, потому что они этого не заслуживают; и хвалят их тоже редко, потому что в этом они как будто бы не нуждаются.

Такова и наша Эка.

С чем я приходил к ней в школу? Почти что ни с чем, если не считать воспитательных планов и намерений, которые были предназначены для всех и, разумеется, для Эки. А я должен был сделать так, чтобы обратить внимание детей на Эку. Она-то скромная, но мы же должны ценить скромных, ставить их в пример, благодарить их за доброту души! Разве мало в жизни случаев, когда скромный человек трудится с большим усердием, на благо общества, но его скромность покрывает завесой его заслуги, и люди их не замечают. Другим почет, награды, потому что они всеми средствами давали о себе знать — выступлениями, требованиями, заявлениями, а скромные и трудолюбивые, не умеющие, да и не желающие показывать себя, забывались. Но они же могли, в конце концов, обижаться на людей, товарищей! Свою воспитательную задачу я вижу не в том, чтобы избавить Эку от застенчивости и чрезмерной скромности. Нет! Это ценнейшие качества личности, и они украшают Эку. Но надо же поставить дело так, чтобы мои ребятишки, члены будущего общества, умели видеть и ценить людей скромных, вступаться за них, выдвигать их, не опережать их, а ставить впереди себя. И, кроме того, в Эку как члена того же самого будущего общества я обязан уже сейчас вселять веру, что бескорыстные люди ее скромность обязательно увидят и оценят.

Значит, тень, в которой оказалась Эка из-за того, что я допустил ту же самую ошибку, что и некоторые руководители предприятий, не видя нужд своих скромных работников, должна быть изгнана ярким, радостным, добрым лучом.

Виктор буквы своего имени поставил в круг, все они разноцветные. Почему вы, дети, так часто ссоритесь с Виктором, отказываетесь играть с ним? Совсем недавно ко мне пришли девочки — Нато, Лела и Ия. «Вы хвалите Виктора, а он совсем недобрый мальчик!» — сказали они. Я удивился, а они мне фактами начали доказывать: обижает девочек, обзывает мальчиков, которые слабее его, никогда ничем, даже конфетами, не делится с товарищами. «Когда ему говоришь — не делай этого, он делает назло и еще смеется, радуется, что злит тебя!» «Но, девочки, вы же могли все это сказать ему самому?» «А Вы думаете, мы не говорили? Но он отталкивает нас, говорит, уходите, вы мне не мамы!» «Давайте тогда вместе подумаем, что с ним делать, как его образумить». «А мы уже подумали! — отвечают девочки. — Сейчас мы хотим договориться со всеми, чтобы прекратить дружить с Виктором. Пусть останется один, а мы на него и смотреть не будем... А может быть, будет лучше, если мы все тоже начнем обзывать его, пусть испытает на себе, что значит злословить!»

Ой, как тяжело будет Виктору, дети, если вы так жестоко поступите с ним! Подождите, не делайте пока этого, я попытаюсь найти более педагогические меры, чтобы Виктор понял, как плохо он поступает, а вы помогите ему больше проявлять свои хорошие личностные черты, скажем трудолюбие. Вы же не будете отрицать, что он умеет убирать класс, ухаживать за своим деревцом, да и помогать тоже умеет, если добрыми словами попросить. Знаете, что мне слышится, когда я всматриваюсь в написанное кружочками имя «Виктор» на форзаце книги Сухомлинского? «Шалва учитель, не допускайте, чтобы товарищи отвернулись от меня, я без них жить не могу, без них свой жуткий характер тоже не смогу исправить!» Вот что! А вы говорите, отвернемся!..

Русико написала свое имя вертикально — сверху вниз. Она еще не совсем отвыкла лгать. Любит она говорить неправду, которая порой вызывает целую серию недоразумений.

Вот, например, приходит она в школу с опозданием и говорит всем нам в отдельности, что у нее мать тяжело заболела. Мы все проявляем сочувствие и беспокойство. Мать у нее добрая, трудолюбивая. А Русико говорит: «Ее вчера в больницу уложили, операцию будут делать». В тот день мы жалели Русико, говорили ей много добрых слов, уверяли, что мать скоро поправится и опять придет в школу дежурить. Русико расчувствовалась, заплакала, а мы с трудом ее успокоили, ласкали, дарили разные вещицы. Кто мог тогда посметь обидеть ее!

На другой день она принесла весть, что маме стало еще хуже, и мы опять погрустнели, стали еще ласковей к ней.

На третий день в школу пришла мать Русико. «Как хорошо, что вы так быстро поправились! А мы волновались за вас». Она изумленно уставилась на нас: «А я и не думала болеть. Какая больница?! Кто вам это сказал?!» А Русико улыбается как ни в чем не бывало. «Я просто пошутила!» — сказала она нам, не испытывая никакой неловкости.

И вот после того вы перестали верить Русико. Что бы она ни рассказывала, вы тут же: «Знаем, знаем, обманшица!» — и отворачиваетесь. А теперь я читаю ее имя, написанное вертикально на форзаце книги Сухомлинского, и мне слышится ее беспокойный шепот: «Неужели мне никогда никто не будет верить?!»

Дорогие дети, вам надо вернуть Русико нашу веру в нее! Давайте будем принимать ее небылицы не как стремление лгать нам, вводить нас в заблуждение, а как умение фантазировать, выдумывать. Только научим ее, чтобы она всегда так и говорила: вот это — выдумка, а это — правда. Без вашего доверия, без моей поддержки она станет настоящей лгуньей. А разве мы этого хотим?..

Гия свое имя написал крупными буквами, обвел их кружочком

Он очень добрый мальчик, не так ли, дети? Ему никогда ни для кого ничего не жалко. Он ни словом, ни действием не обидит кого-либо из вас. Гия предан вам, живет вами. Но вы же знаете, как он болезненно воспринимает малейшее слово, действие по отношению к нему, если только они задевают его самолюбие! Он ждет от каждого из вас такого же уважения, дружелюбия, какие сам проявляет ко всем. Вот сказала ему Ния, занятая оформлением газеты: «Отойди, не видишь, что мешаешь!» Он отошел к окну и чуть было не заплакал.

Что делать, дети, такой он у нас, этот Гия. Не будем же раздражать его обидчивость. Может быть, будет лучше, если по отношению к нему мы проявим осторожность, предусмотрительность. Со временем он сам поймет, что нельзя на все обижаться. Но ведь и вы должны знать, как просить прощения у товарища, сердце которого только что ранили своим необдуманным, непреднамеренным словом или поступком. «Пусть только не обижают меня, я не умею защищаться!» — вот о чем говорит мне его имя, написанное на форзаце книги Сухомлинского и обведенное кружочком. Он не умеет защищаться, но ведь мы можем его защитить! Вот какая у нас общая забота в связи с Гией...

Каждое ваше имя, дети, написанное на форзаце дорогой для меня книги большого педагога, я воспринимаю как напоминание о моих педагогических проблемах с каждым из вас. Сколько бы раз ни приходилось мне решать подобные проблемы, все равно их теперь решать заново, так как каждый из вас, так же как и каждый из предыдущих моих воспитанников, неповторим и уникален. Я вновь и вновь убеждаюсь:

Вот и заканчивается учебный год, мы еще раз расстаемся на 100 дней, и пока вы, дети, будете бегать, шалить, отдыхать, закаляться, познавать и взрослеть, я 100 раз раскрою эту книгу. Еще и еще раз перечитаю ее страницы и буду углубляться в свои 38 педагогических проблем, которые вы закодировали на форзаце и которые мне предстоит разрешить в будущем учебном году.