Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля...

9. ПО ГОРАМ, ГОРАМ, ДА ВЫСОКИИМ...

Не опрокинулось. То ли старик так подгадал, то ли судьба над Алешкой с Иваном сжалилась, а только пока сидели они, не шевелясь, в бревно вцепившись, вынесло их на островок песчаный. Сняли с себя доспех, оружие, привязали, как следует, и, толкая впереди себя, вернулись на берег. Снесло, конечно, порядочно, так ведь зато не утонули.

Тут уж Алешка, как выбрались, молчать больше не стал. Все обсказал Ивану, и что о нем думает, и о женитьбе его. Старик парой слов обошелся, Алешке же и часа, должно быть, не хватило. Только тогда и замолчал, как в горле пересохло. И что удивительно, - то слова выговорить не мог, так об камень треснулся, а то - ровно прорвало. Куда и боль подевалась.

Иван Алешку поначалу слушал, а затем позевывать начал. Повторяться товарищ его начал. Собственно, слова-то у него все те же, да и немного их, а так переставляет, что вроде бы поначалу повтора не шибко заметно было. Потом же и вовсе будто не к нему обращается, потому как куда ни повернется, а все одно ругается. Дождался, пока тот замолчал, и говорит:

- Знаешь, Алешка, ты тут можешь хоть весь день до ночи лаяться, да только без толку это. Я тут подумал-подумал, и сам решил, что ни к чему мне женитьба эта. Князь меня с панталыку сбил...

- Да как же князь, - Алешка шепчет. Совсем голос потерял. - Не ты ли мне сам твердил, что пуще жизни она тебе надобна, что милей ее на всем белом свете не сыскать, хотя и в глаза не видывал...

- Ну, говорил, - не стал отнекиваться Иван. - Только ведь почему говорил? От того, что задурил мне князь голову, - и меда хмельного не надобно. Купил, можно сказать, ни за резану. У него ведь какая задумка? Чтоб дружина богатырская вовек не переводилась, а потому каждый помимо себя сыновей своих воспитать да обучить должен, и князю представить. Чтоб помимо старшей дружины, еще и младшая была. Ну, со временем, младшая старшей становится, своих сыновей в младшую определяет, и так до той поры, пока земля наша стоит. Авдотья же... Мне гости заезжие все уши про нее прожужжали, с утра до ночи. Сам посуди, как тут не влюбиться, ежели они ее при мне все нахваливают да нахваливают. И лицом-то бела, и нравом приветлива, и станом - что твоя березка во поле, ну и, понятное дело, приданого за ней дают - горы золотые. Любой на моем месте влюбился бы.

- Не любой, - Алешка бормочет. - Мне вот, к примеру, никаких гор золотых и не надобно...

- Ну и дурень, - беззлобно заметил на это Иван. - Красна изба углами, а девка - приданым, - нравоучительно добавил он.

Ишь, каков! Все об девках знает. Вот, погоди, задаст тебе князь, как узнает, что ты поперек его слову пошел. Так и сказал. Годинович на это только рукой махнул.

- Пусть к лешему идет, с женитьбами своими, - отвечает. - Я к нему и на глаза не явлюсь. Подамся куда на заставу дальнюю, там и жить стану. Мое дело - ратное, а потому жена мне без надобности. Хотя, конечно, зарекаться не стану. Может, как в возраст войду, передумаю. Ежели, конечно, до того времени не прибьет кто.

Это он правду сказал. С таким счастьем, как за невестой, в Степь лучше и не соваться.

Так и случилось, что до Любеча вместе добирались, а там каждый свою дорогу выбрал. Алешка в Киев вернулся, а Иван подался неведомо куда, счастья искать.

Не утаилось от князя, знамо дело, как богатыри слово его исполнили. Во всех подробностях разузнал, будто сам с ними куролесил. Осерчал. Коли б не случай, не быть больше Алешке при дворе княжеском. Случай же таков выдался, что некому стало Киев от ворога защитить. Сколько прошло, как Илья с Добрыней на Соколе-корабле к Булгару ушли, да так и не вернулись. Сгинули где-то без следа, даже косточек не осталось. Налетел, должно быть, ветер-ветрище, опрокинул корабль, тот и сам на дно ушел, и всех, кто на нем был, с собою увлек. Остались, конечно, богатыри у князя, а только такие, чтоб вровень со сгинувшими стали, раз в тысячу лет родятся. От того и не стал князь Алешку от себя гнать. Привечать - не привечает, ан и гнать - не гонит. Иную думку думает. Пришло на ум, что коли Иван Годинович маху дал, так пущай за него товарищ его непутевый ответ держит. Проще же сказать, женить князь Алешку задумал. Не просто женить, это полбеды б было. Осталась у Добрыни жена молодая, вот и решил князь на одну стрелу двух зайцев нанизать.

Начал к Алешке приступать, а тот - ни в какую. Поначалу решил даже, князь его испытать решил. Зачем - неведомо, да только при дворе его как-то незаметно поменялось все. То лупил греков, что называется, в хвост и в гриву, походами на них хаживал, а теперь - глядь-поглядь, столько их в Киеве развелось, что шагу не сделать, чтобы с греком не столкнуться. Первыми людьми при князе стали, носы так задирают, шапки то и дело с голов падают. Княгиню себе тоже греческую отхватил. Порядки ихние заводит. Может, у них так и принято, чтоб эдаким-то макаром вдов в замужество выдавать, а у нас - отродясь такого не слыхивалось. Что нет более Ильи с Добрыней, в том уже и сомнений не осталось. Сказал князь, весточка пришла, от человека верного, - знать, так оно и есть.

Вода, говорят, камень точит. Однако ж, не поддался бы Алешка ни на какие уговоры, да и угрозы ему, что с гуся вода - встрепенулся, да и пошел себе. Только и князь, хоть и властолюбив, ан не без рассудительности. Не стал угрожать, с другого боку зашел. С того, что и самому ему, за землю отчую радеючи, частенько поперек себя поступать приходится. Сколько врагов вокруг, что на нее, матушку, зарятся. Коли не углядишь чего, слабину дашь, в момент раздерут. Мечом не угомонишь каждого, - мечей не хватит, с иным приходится и мир заключать, зубы стиснув. Так что, Алешка, это видимость одна, будто князь поступает, как ему самому хочется. Он, прежде всего, о земле своей печется... И выходит, коли по речам его судить, что Алешка, супротивничая, чуть не самым лютым ворогом, - нет, не князю, землице родимой, - приходится.

Заикнулся было, что есть у него девица на примете, и ежели непременно жениться надобно, то отчего б не на ней?.. Слушать не захотел. Не можно тому быть, чтобы вдовой Настасья осталась. Не дала ей судьба счастья вдоволь, ну так и судьбу одолеть - дело не хитрое. А что любви нет - то не беда. В народе что говорят? Стерпится - слюбится. Иного же мужа, кроме тебя, дать ей некого. Потому, первым богатырем ты возле меня остался...

Трудно пришлось Алешке, ох, как трудно. Никогда прежде так трудно не было. Никак не решался Аленушке своей открыться, терем ее за сто верст стороной обходил, а все равно пришлось. Ничего не стал утаивать, речи княжеские слово в слово повторил. Того даже не утаил, что сердце у него кровью обливается, от одной лишь мысли волю княжескую исполнить. Это ж ведь значит, собственными руками счастье свое в землю закопать. Аленушка, свет мой ясный, ну его совсем, богатырство это! Убежим со мной, куда подальше от Киева. Выстроим себе избушку посреди леса дремучего, в ней и заживем, как хотим. И никто нам не указ. Коли же сунутся... Пусть только попробуют!.. Недаром князь меня первым богатырем определил.

То ли всплакнула Аленушка, то ли посмеялась сквозь слезы. Подумала, должно быть, это сейчас ты так говоришь, а как поживешь малость в глуши, каковы песни петь станешь? Тебе, молодец, выбирать, то ли княжеским словам следовать, то ли сердцу своему. Только вслух того не сказала. Иное молвила. С тебя спрошено, Алешенька, тебе и ответ держать. Коли же меня спросишь, так тебе скажу. Жениться тебе, Алешенька, и вправду надобно, это князь как в воду глядел. У тебя, небось, все гривны, что за службу полагаются, на порты уходят. Почему, на порты? Так ведь сколько ты их стер, на терем-то лазаючи? И в крыше теремной дыр понаделал, во время дождя вода в светлицу проливается... Сказала, да ставенки-то и прикрыла, чего прежде никогда не бывало...

За обиду то Алешке показалось. Не сразу, конечно, а как ночь без сна скоротал. Он, понимаешь, ради нее все бросить готов, хоть сейчас, она же - насмехается. Он ей любовь свою делом доказывает, земле родимой супротивничает, а она... Она, должно быть, и не любит его вовсе. Ей, наверное, то приятно, что первого богатыря захомутала, он из-за нее даже по крышам лазит... В общем, сам не заметил, как речи княжеские повторил, только как бы от самого себя самому себе. Еще и сверху добавил, так, чтоб уж через край... До того обиделся, что едва рассвело, к князю помчался. Мало, согласие свое дал, еще и поторопиться со свадьбой просит.

Это уж потом, как к себе вернулся, понял, что натворил. Как обидой глупой сам себя в раскоряку поставил. Не бежать же теперь к князю, слова свои назад брать. Слово - не воробей, вылетит - не поймаешь. От ума своего великого перед камнем-указателем оказался. Только на камне том - ни черты, ни резы. Гладкий, что лысина. И пути нету, ни вперед, ни вбок, ни даже назад. Сам испек, Алешенька, сам и кушай. На здоровьице.

Повыл бы волком, глядишь, полегчало б, ан и того нельзя. То только и можно, что к пиру свадебному готовиться. К пиру-то князь, вестимо, расстарался. Греческим обычаем устроить желает, чтоб привыкали. Хотел было Алешка заартачиться, а потом рукой махнул. Чего уж, снявши голову, по волосам не плачут. Пусть идет, как идет. С греками этими еще посчитаемся. Не бывало такого, чтоб князь с кем дружбу долго водил. И на этих осерчает. А как осерчает, воеводой на Царьград спрошусь. Я им не щит на врата повешу, я им такое устрою... Размечтался Алешка, что грекам устроит, как только Царьград на щит возьмет, потом спохватился и решил, - сотрет город с лица земли, и полно с него. Нет, негоже так. Пускай лучше разбирают его по бревнышку, и на новое место подаются, куда подальше. Чтоб ни слуху о них, ни духу.

Тешит это он себя мыслями разными, а денек-то, князем назначенный, приближается. Как назло, и врагов никаких к Киеву не ждут. То отбоя нету, как мошкара лезут, отбиваться не успеешь, а то, как назло, все присмирели. Издеваются, не иначе. Ни пожара тебе, ни иной какой напасти, чтоб сказать можно было: "Извини, княже, а только не время сейчас об жене думать. Сам видишь, что творится..." Ничего не творится, кроме пира свадебного.

Перед теремом княжеским столов с лавками понаставили, люд простой угощать. Хмельного наварили - неделю гулять. Для того, наверное, чтоб все видели, какой богатырям княжеским почет и уважение. Народу в Киев набилось, что рыбы в невод. Того не понимают, что чем больше объедят князя, тем больше побор будет. Только кто ж об этом думает? Дармовщина, она сегодня, а что завтра - про то завтра и ведает. Завтра, может, еще какого богатыря оженят. Вон их у князя сколько, и большинство не женатые ходят.

Алешка, пока за стол княжеский провожали, все по сторонам глядел. Самому, что ли, пожар устроить, до того гадко. Надеялся все, вывезет кривая, ан она и вывезла, куда самой захотелось. Подвели, усадили рядом с Настасьей, та тоже, краше в домовину кладут. Ей-то князь чего понаговорил, когда уговаривал?.. Хотя, может, и не уговаривал вовсе. Повелел, и вся недолга. Теперь, без Добрыни, кому за нее вступиться? Мне и вступиться, вдруг решил Алешка. Коль уж так судьба распорядилась, что быть им отныне, хоть и против воли, одной ленточкой связанным...

Пир же, тем временем, своим чередом пируется. Нет никому дела до раздумий Алешкиных, до того, что жених с невестой друг на дружку не смотрят, носы повесили. Знай мечут что под руку попало, да кубками звенят. На том спасибо, что здравицы не возглашают. То ли князь не велел, то ли некогда: пока возглашать будешь, сосед лучший кусок ухватит. Кое-где уже и попихиваться начали, того и гляди задерутся. Гусляры откуда-то взялись... Одному, видать, неймется, к князю направился, дозволения просит, молодых потешить. А князю что? Он об себе радеет. Потешай, коль пришел, только коли худо потешишь, так выпроводить прикажу, век не забудешь. Лучше б сразу и выпроводил, потому как гусляр рад стараться, завел величальную, супротив жениха встав.

Смолкли бражники в тереме княжеском, заслушались. Алешке же, каждое слово, ровно ножом по сердцу.

Кончил гусляр жениха величать, напротив невесты встал.

...Уж ты, девица, девица,

Женихов ли тебе не было,

Опричь этого молодца?

Нахмурился князь, вскинулся Алешка, медленно, очень медленно повела головой Настасья - глаз не сводит с гусляра. А тому скрываться без надобности. Полетели гусли расписные на стол греческий, спорхнула на пол шапка

- Добрыня!..

А тот уже в Алешку вцепился, через стол его тащит, морду бить...

Вытащить-то вытащил, да только Алешка не лыком шит. Пытался поначалу сказать что-то Добрыне, ан разве тот послушает! Хорошо, ярость глаза застит, кулаки воздух молотят, а то б глазом моргнуть не успели, как прибил бы Алешку насовсем. Коли же не прибил, так и получи в глаз. Теперь вроде как по-честному будет. Силушки у Добрыни куда как побольше Алешкиной, зато тот верткий, что твой уж на стерне. Только один раз и задел его Добрыня, вскользь, слегка, и тоже в глаз. Тут уж и Алешка голову потерял. Народишко, кто разнимать было полез, в стороны поразлетелся. А эти валтузят кого ни попадя, ничего вокруг себя не разбирая.

То ли углядел Добрыня, что Алешка все ему под руку ныряет, то ли получилось так, ан угадал, как супротивник его снова подсаживаться начнет, и со всего маху в лоб тому приложился. Отлетел Алешка шагов эдак на пять, и в стол спиной врезался. Заскрипел стол, думали, после такого удара Алешке уже и не встать, а тот помотал головой, оклемался, и снова в драку полез. Улучил времечко, как Добрыня зазевался, и, ответно, в лоб ему и приварил. Крякнул Добрыня, но не отлетел, нет. Пошатнулся, придавил портами пол, и только было опять кулаками махать собрался, - Илья подскочил. Тоже вроде гусляром, подобно Добрыне, переодетый. С ведром. Гридень какой-то ведро с водой нес, дерущихся разнимать, - тут уже в светелке потихоньку под микитки друг дружке совать начали, кто побойчее, - Илья это ведро и ухватил. Алешка, меж тем, с Добрыней облапились, сопят, топчутся, что твои медведи, и каждый другого половчее ухватить норовит, чтоб со всего маху к полу приложить. Тут Илья на них воду и вылил. Одного не заметил, - гридень за дужку зацепился. Как Илья ливанул, гридень вместе с водой на Алешку с Добрыней плюхнулся. Те расцепились, тут Илья промеж них и влез. Ухватил за плечи, прижал к себе, выговаривать да успокаивать начал, стыдить. Сцепились, мол, ровно дети малые. Говорит, а его никто понять не может. Он, вишь ты, когда гусляром переоделся, чтоб на пиру княжеском не узнали, шишку еловую в рот запихнул. С ней и говорил, пока не спохватился. Сплюнул шишку эту самую, оглянулся, да и бросил в грека долговязого, что с князем за одним столом сидел. Вроде, случайно бросил, а попал - что надо!.. Тот со скамьи, ровно кур с насеста, слетел, и лапы над столом задрал...

Тут уж все узнали тех, по ком тризну справили. Шум поднялся, крики. Кто с радости целоваться-обниматься лезет, а кто и прежде завистничал - те в уголках позажались. Настасья в себя пришла, на шею Добрыне кинулась, а тот посуровел, и в сторону ее от себя отпихивает. За то, что при живом муже за братца его названого в замужество идти решилась, укоряет.

Видит Алешка, без вины винят Настасью, заступиться решил. Только Добрыня и его слушать не стал. Погоди ужо, и с тобой разберусь, обещает. Илье в ножки кланяйся. Кабы не он...

Тут Алешка не стерпел. Сказал в запальчивости, не нужна, мол, мне твоя Наталья, ни за какие богатства, потому как нет мне на свете никого милей, окромя моей Аленушки, и кабы не князь, так...

Здесь как раз князь и вмешался. Все хорошо, что хорошо кончается. Живы-здоровы вернулись, еще и на пир угодили. Что драку на пиру затеяли, за то прощаю, но впредь чтоб - ни-ни!.. Это на свадьбе можно, а свадьба-то как раз и разладилась. Не бывать такому, чтоб жену при живом муже за кого иного выдавали. Кстати сказать, ты, Алеша, о какой-такой Аленушке тут речь держал? Кто такова будет, из каких краев?..

Из наших она, из киевских, Алешка отвечает. Коли будет на то слово твое княжеское, хоть сейчас в палаты доставлю. Отчего и не доставить? - князь отвечает. - Глядишь, все и образуется. Раньше об ней речи вел?.. Да, полно, коли б со мной, я бы не запамятовал, тем паче, препятствий чинить не стал бы...

Эх, была - не была! Схватился Алешка с места, да и помчался, ровно отрок несмышленый, на конюшню. Вмиг коня оседлал - и к терему заветному полетел. Как только народ по дороге не подавил... У ворот соскочил, так кулаком шарахнул, створки в стороны разошлись и на петлях провисли. Дверь в терем закрыта - и ее прочь. Бегает, Аленушку зовет, потому как пути в светлицу не знает. Он ведь дом только снаружи видал, да сверху. Поплутал немного, пока нашел. Ворвался, что твой степняк, - девица испугалась, в угол забилась, - метнулся к ней, на руки подхватил, вместе со скамьей. Только тогда заметил, что со скамьей, как в дверь пройти не смог. Даже удивился поначалу: в дверь открытую, и выйти не может. Будто поперек кто встал. Глянул - скамья мешается. И какой это дурень скамью поперек двери поставил? Ан никто не поставил, сам ненароком прихватил... Пнул в угол, выбегать начал - косяк помешал. Прямо напротив лба оказался...

Ну, дальше проще пошло, как на дворе оказался. Взметнулся на коня - и в палаты княжеские. Там уже вроде как прибрались, после драки-то, снова за столы расселись, тут и Алешка с Аленушкой возвернулся. Поставил перед князем, вот она, говорит, лада моя, ненаглядная. А тот уже, признаться, и позабыл, куда Алешка подевался. Лада, говоришь? Кто такая? Сестра Збродовичей? Вот и славно. Был пир свадебный, его и догуливать будем. Где вы там, Збродовичи? Здесь ли? Князь вам честь великую оказывает, за Алешу свет Григорьевича сестру вашу сватает. Согласны ли?.. Вот и чудесно... Там как раз на подворье богатырском терем поставлен, для Потыка, ну да он погодит, его следующим женим. А терем тот - молодым.

Сумел князь дело миром уладить, сказать нечего... Так все повернул, что вроде как и обиженных нету. Кроме Михайлы, который ни за что ни про что терема лишился. Ну - он пока в отъезде, ему другой поставят. А князь, тем временем, и ему жену подыщет.

В палатах княжеских отгуляли, следующий день - на новом дворе Алешкином пир устроили. Самому бы ему, конечно, не справиться, да князь от себя все, что надобно, прислал. Утварь, правда, повелел счетом обратно вернуть. Люду и к Алешке набилось, не сосчитать. Знакомые, незнакомые, кто дойти смог, тот и добрался. Иные, правду сказать, только до ворот добраться сумели, здесь и прилегли, ну да им и за старание спасибо сказать следует. Самое же главное, Илья Добрыню привел, для разговора. Потому, негоже промеж себя собачиться. Поговорить-то поговорили, ан правда все одно у каждого своя. То хорошо, что камень за пазухой держать не стали, глаза в глаза говорили. Нельзя сказать, чтоб совсем помирились, но и не врагами разошлись. Осталась тяжесть на сердце, не без этого, однако - кому знать? Пройдет срок, может, и ей не бывать...

Так еще случилось, что Настасья с Аленушкой у колодца встретились. Свои на дворах еще не выкопали, живут соседями, так что ничего в том удивительного нету. И в том, что слово за слово, да и разговорились - тоже. То чудно, что сорока слышала, и на хвосте разнесла. Будто обе сон одинаковый видели. Снилась им девица зеленоглазая, в сарафанчике простеньком. И будто сказала им, посмеиваясь, чтоб не шли супротив воли княжеской, что все одно не по его воле будет. А так будет, как им самим желалось бы. Богатырям же пусть то уроком послужит. Глядишь, и задумаются, стоит ли жен своих ради подвигов забывать. Это она Настасье так сказала. Аленушке же - не то дорого, что само в руки падает. Ну, сон и есть сон, мало ли кому чего привидится. Человек за сон свой не в ответе. Ан проснулись, что одна, что другая, а на ложе ленточка лежит узорчатая. Цветами да зверями невиданными вышитая. И откуда взялась - неведомо...

Не успели богатыри пожить спокойно. Всем поручение у князя нашлось. Алешку с ратью в горы подунайские послал, Добрыню - степняков гонять, Илья же в Царьград греков повез, из тех, что при князе ошивались.

Несут богатыри службу княжескую, и не ведают, какая гроза над головами ихними собирается. Не с оружием в руках беда подкралась, с порядками новыми. Чем уж так околдовали князя греки окаянные, а только все больше и больше обычаев их в Киеве вводится. До того дошло, что ежели кто старых, дедовских обычаев отречься не пожелает, тому и голову снять могут. А чем новый да чужой обычай лучше старого да своего - непонятно. Ну да с князем не поспоришь особо. Загнал киевлян в Славутич, лики, из дерева вытесанные, снести повелел, а кто супротивиться вздумал, тех уж и вовсе нет.

Тут как раз Илья из Царьграда возвернулся. Сколько прошло - весть недобрая по Киеву разнеслась. Повелел князь первого богатыря своего в железа заковать, да в поруб бросить. Притих посад. Поначалу шепоток прошелестел, - за народ, мол, Илья Иванович вступился, от того и попал в немилость. Прошелестел, да и смолк. Если уж князь с Ильей так обошелся, так нешто мне иного ожидать? У Ильи вон какие товарищи, так и те хвосты поприжали. Никто не вступился, каждому своя рубаха ближе к телу оказалась. А раз так, и моя хата с краю. Не такие времена переживали, и эти переживем. Главное - помалкивать, и на виду то делать, что другие делают...

Кто так о товарищах Ильи думал, кто не так, ан все же те, кто так думал, по себе, видать, судили. Рано ли, поздно, а доковыляла весть недобрая до застав, на которых Алешка с Добрынею службу несли. И до гор западных доковыляла, и до Степи добралась. Услышали товарищи верные, про беду, в Киеве случившуюся, к князю поспешили. Не вместе прибыли, не вместе к князю ходили. Ан только с одним шли - с одним и ушли. И Илью не выручили, и сами мало в поруб не угодили. Потому, - не склонили головы перед князем, не держали в себе, что думали, прямые речи вели. Взъярился тот. "На место мое мните? Выше меня себя почитаете? Того не видите, сколько земель я под свою руку привел?.. Никому поперек слова моего идти не дозволю. За старое держитесь - так и подите прочь. Неволить не буду, помня прошлое. Одумаетесь, путь в Киев вам не заказан. Что же до Ильи, как поступить и когда выпустить, сам решу. Не ваше это дело".

Алеша на свою заставу вернулся, Добрыня - на свою. Жен из Киева по родным городам отправили, вернули князю терема дареные. Хотели было и службу оставить, ан о том подумали - не князю служат, земле родной. Этот помрет, иной найдется, а земля... Одна она, матушка, поилица-кормилица, как же ее без защиты оставить, на поругание ворогам отдать? Они уж, небось, про то, что в Киеве творится, прослышали, и ждать себя долго не заставят.

Только Алешка на заставе своей долго не задержался. И скучно ему, и на сердце муторно, и думы тяжкие гнут, от безделья. Маялся-маялся, и решил туда податься, где рать княжеская вроде как делом занята. Это еще когда Илья с Добрыней на Булгар ходили, часть войска княжеского не вернулась обратно в Киев, а дальше двинулась, на союзников прежних. Ясов с касогами. Они вроде как не степняки, но похожие. С отцом князя нынешнего, Святославом, греков бить ходили, а потом озорничать стали. Святослав этот, он город где-то возле моря на щит взял, Тмутараканью кличут, и то ли это союзничкам бывшим не шибко понравилось, то ли еще что, а только дружба промеж ими и Киевом кончилась. Чем уж они нонешнему князю так досадили, про то Алешке неведомо, да и не его ума это дело, а только как Булгар взяли, так часть рати ясов с касогами усмирять пошла. Далеконько, должно быть, до Таракани этой самой, потому как до сих пор не возвернулись. То ли воюют, то ли в городе засели.

Вот и пришла Алешке думка, чем здесь высиживать, так уж лучше туда наведаться. А что? Почему бы и нет? Он ведь вроде сейчас и не на службе княжеской, тот его сам турнул. И кроме как своей волей, на заставе никем и ничем не удерживается. Еще и то в разум взять: не на пир собирается, на рать. Что дороги не знает - то не беда. Конь у него такой, что пошепчи ему, сам куда надо примчит. Он, вон, и не изменился нисколько, с той поры как Алешка его из-под камня на свет белый вывел.

В общем, сказался воеводе, что в Киев по надобности едет, да и был таков. Поначалу думал к Добрыне заглянуть, с собой позвать, - тот ведь тоже от князя за Илью пострадал, - не стал. Они хоть и помирились, хоть и нет промеж них несогласия какого, зависти, ан и товарищества особого нету. Так его, ежели вокруг глянуть, ни между кем нету. Каждый богатырь как-то на особинку держится.

...Как загадал Алешка, так и случилось. Версты за три до стана конь поскакивать перестал. Что версты за три, это Алешка потом узнал, как на дозор наехал. А пока едет неспешно, по сторонам озирается, дивится, куда это его занесло. Потому - уж больно земля эта от родимой отлична. Горы кругом, высокие-превысокие, лесом поросшие. Не везде, конечно, ино и камень голый торчит. То есть, тоже, не совсем голый. Сосенки корявые то тут, то там прям из камня выглядывают. Зацепились корнями, точно пятерней, тем и удерживаются. Меж гор - точно луг, только трава на нем худенькая. То ли дело у нас луга, там травища - в рост человеческий, а здесь - до колена кое-где достает, больше же - чуть выше бабки конской. Речка течет, тоже не как наша. Широкая, да мелкая. Зато вода в ней холодная - аж зубы сводит. И еще, камней по лугам набросано, не сосчитать. От того, должно быть, и пахоты не видать, что камней много. Иные торчмя торчат, впотьмах запросто за человека принять можно. И за пешего, и за вершника. Еще чудо Алешка увидал, камни так накиданы, будто кто дорогу мостил, да и бросил. Или, скажем, словно река каменная текла. И все валуны в ней - с конскую голову, только круглые. Интересно, кабы подняться на гору да сверху на все это безобразие глянуть? Только это, наверное, боком выйти может. Горы эти такие, что верхушки ихние облаками укутаны. Скакнешь это наверх, а за облаком как раз скала какая и окажется. Что лоб расшибешь, не страшно. Страшно с высоты такой вверх тормашками лететь. Ежели шеломом вниз угодить, как раз по самые подошвы в землю и уйдешь, что твой гвоздь.

Нет, ежели б князь Алешке в награду эту землю отдал, он бы ни за что не взял. Тут чтоб поле какое расчистить, до веку камни волохать придется, и сеять некогда будет. Коли б речка молоком текла, в кисельных берегах, тогда дело другое. А так - зря князь на нее позарился, на землю эту. Зря рать посылал. Живут здесь эти самые ясы с касогами, и пусть живут. Дань платят, и живут. Может, у них тут зверья - пропасть. Хотя это ты, Алешка, не подумав хватил. Зверью, ему лес нужен. А тут - какой лес? Вот ростовский лес - всем лесам лес. Этот же - так, одно название. Город какой построить - и на детинец не хватит. Греки, конечно, из камня себе дома строят, как говорят. Так и пусть строят, от ума большого. От того-то они все тощие и злые, как вон та сосна на скале. А доброму человеку - ему изба нужна, деревянная, чтоб честь по чести. Добрый человек, он тощим не бывает, его много должно быть. Из греков же стрелы хорошо делать. Насадил ему на голову шелом островерхий, привязал к ногам по гусиному перу, - вот тебе и стрелка.

Представил себе Алешка, как он греком из лука стреляет, как сорвался тот с тетивы и руками, точно крыльями, машет, - чтоб улететь подальше, - и загоготал. Да тут же и смолк, и озираться стал. Потому - ответило ему гоготом со всех сторон, таким, что уши заложило. Ровно великаны какие среди гор попрятались, а как увидели молодца, что им по росту, как Алешке трава, так и развеселились.

Ну, великаны - не великаны, а вои какие-то навстречу из леса вымахнули. Сторожа оказалась. Хоть и ожидал Алешка, что коли его конь сюда привез, значит, рать киевская где-то неподалеку, хоть и искал ее, все одно удивился. И те удивились, его заприметивши. Однако стрел с тетивы не сбросили и близко не сунулись. Окружили, спрашивать стали, кто таков да откуда. Чего спрашивать, коли его в Киеве каждая собака знает? Так и сказал, а ему в ответ - не лайся, говори, что спрашивают, а не то худо тебе придется. Пригляделся Алешка, а ведь и вправду не шутят. Стоило коню дернуться, едва-едва стрелами не истыкали. Видать, что-то тут такое происходит, что даже глазам своим верить не приходится. Не стал на рожон лезть, как велели, так и держит себя, не перечит. И все, вроде, по-ихнему делает, а все одно - не доверяют. Наконец, двое коней развернули и словно вихрь умчались. Сунулся было Алешка сам спросить, отчего такой прием неприветливый, не ответили. Погоди, мол, скоро все узнается...

И точно, узналось. Вернулись двое. Один спешился, зачерпнул чашкой воды в речке, отпил, на камень поставил и подальше отошел.

- Теперь ты давай, - Алешке говорят. - Испей водицы из чашки. Товарищ наш испил, и ничего с ним не случилось. Коли и с тобой не случится, значит, правду сказал. Поверим тебе.

Ну, чудеса на белом свете творятся!.. Никогда прежде Алешку так не встречали. Любопытство разобрало, а то б ни за что пить не стал. Развернул бы коня, и поминай, как звали. Чего с дурнями связываться? Так ведь наверняка неспроста испытание устроили...

Спешился, подошел к чашке, да и махнул разом. Бррр, холодная какая, аж зубы свело...

- Хватит с вас, али речку до дна хлебать?

- Нам оставь, - один отвечает. - Ты вот что. Ты потихоньку вперед поезжай, а товарищи наши за тобой следовать будут. Где куда свернуть - скажут. Коли улепетнуть вздумаешь - не взыщи. Доставим тебя к воеводе, пущай он сам с тобой разбирается.

- Звать-то как, воеводу вашего?

- Там и узнаешь. Поезжай...

До самого стана молча ехали. В стане же, пока до воеводы добирались, глядел Алешка, и глазам своим не верил. Как к кому приближаться начнут, там сразу разговоры замолкают, кто сидел али лежал - подымаются, и смотрят так, ровно не свой он им, а ворог, в плен взятый. Не сказать, многих, но кое-кого Алешка по Киеву знал, так ведь и они ничем от прочих не отличаются. Только к вечеру и разъяснилось, от чего его так приняли, когда воевода разобъяснил.

Тот тоже знакомцем оказался. Еще когда к костру подъезжали, приметил Алешка блеск особый. Подумал еще про себя, быть того не может, ан оказалось, и вправду - Сом. Вот уж кому с именем в детстве угадали... Крупный такой, крепкий, голова лысая, круглая, нос репой, а усы - в точности как у сома. И повадками такой же. Увидал Алешку, поднялся, и, едва тот с коня соскочил, облапил, точно медведь. Тут и стан ровно ожил. То молчал настороженно, а вдруг загомонили разом, будто Алешка им каждому по мешку гривен привез. К костру соваться начали, только Сом всех отогнал: потом, мол, придете. Сам расспрашивать начал. Откуда, да зачем пожаловал, да как там в Киеве...

Не стал Алешка ничего утаивать. Как знал, так и сказывал. Не заметил, как слова его те, кто поближе стоял, одно в одно другим передаются, как опять притих стан, посуровели лица дружинников. Думают, должно быть, - пока они ворога вовне бьют, еще худший ворог внутри завелся. Потому худший, что не мечом, не подкупом действует, словом льстивым да коварным опутывает.

Долго молчал воевода, когда Алешка речи свои закончил. Потом, на огонь глядючи, о своем поведал.

Как послал их князь, булгар одолевши, ясов с касогами образумить. Недалеко они, мол, чего зря в Киев возвращаться. До тех пор гоните, пока мира не запросят. А нет, так загоните за горы высокие, чтоб потомкам нашим до веку об них не слыхивать. Исполните повеление мое, в Тмутаракань ступайте. И уже оттуда морем да Славутичем - в Киев.

Пока равниной шли, дело спорилось. Степняков не впервой гонять. Эти же, хоть и не степняки, ан повадки те же. Ну, не совсем те же. Раз им по шее накостыляли, два, а они отступают, и мира не просят. А коли так, быть им за горы загнанными, и вся недолга.

Только это, Алешка, поначалу так виделось - поучить союзничков бывших, что в баньку сходить. На поверку иное вышло. Как до гор этих самых добрались, тут и началось. Здесь у них все иначе, не как у людей. Вот, скажем, стоит у нас камень обок дороги, и стоит себе, камень как камень, ничего в нем особенного нету. Или там дерево какое, или еще что... Редко об чем старики рассказывают, будто это... ну... иное что-то. Здесь же, об чем ни спроси... Камень там, скала, еще что... То это богатырь какой ихний заколдованный, то зверь предивный, то еще чего выдумают... В общем, о чем у нас сказки сказывают, они за правду почитают.

Слушает его Алешка, и понять не может. Потому, Сом никак слов вразумительных подобрать не может. Все больше нукает, бякает, мекает да руками машет. Может, морок какой колдуны местные напускают? А морок - это нам знакомое.

Какой там морок, махнул в очередной раз руками воевода. Говорили нам про одну долину, что ее великаны охраняют, и коли их не задобрить, никак по ней не пройти. Нашли, кого великанами пугать, чай, не дети малые. Ан не соврали. Только это мы в долину ту сунулись, как загудело вокруг, загрохотало, и посыпались с гор камни. Да такие, что вдесятером не сдвинуть...

- Нешто пытались? - Алешка с ухмылкой спрашивает.

- А то!.. Мы ж тоже поначалу подумали - морок наводят... Оказалось - нету. Тут, Алешка, в том штука, что... В общем, слыхал, люди говорят: дома и стены помогают? А мы, получается, вроде как в дом их вперлись. Сказки их растревожили. И эти самые сказки... они и не сказками вовсе оказываются. Ты, вот, удивляешься, небось, отчего так встретили? Сам посуди. Стоишь ты в стороже, тихо кругом, и вдруг - как загогочет!.. Ровно гром среди ясного неба. Выглядываешь, а там такой, как ты, едет. Не под стать голосу. Неволей призадумаешься. Потому как случалось уже. Приметит сторожа соглядатая, догонит, ухватит арканом, а тот ка-ак закрутится-завертится, обернется мизгирем там, гадом али еще чем - и был таков. Вот и послал я на всякий случай чашку, а в нее цвет оборотный положил. Потому как ежели изопьет его кто, не собой прикинувшийся, сейчас же свое истинное обличье и покажет.

Чудно все это Алешке. Хотя, с другой стороны посмотреть, коли самому начать рассказывать, что с ним приключалось, не много таких найдется, кто враз поверит.

- А далеко, до этой вашей Тмутаракани? - спросил.

- Кто ж его знает, - Сом отвечает. Потом помолчал и добавил: - Только сейчас это без разницы. Нам бы для начала из долины выйти...

Удивился Алешка, воевода и разъяснил. Впереди там горы друг к дружке близко подходят, теснина образовалась, между скалами. Скалы эти - непростые, про них и сказка имеется. Сказывают, будто жил в этих местах когда-то богатырь знатный. А в горе, - или на горе, - хозяин ее обитал. Каков из себя видом, не скажу, но, думаю, как у нас леший, так у них, не знаю, как и назвать, горный, какой-нибудь. Жили себе мирно, жили, и вдруг разодрались. Кто там кому на мозоль наступил, про то сами знают, а только когда богатырь этот самый горному морду бить пошел, тот, значит, медведем обратился, чтоб этого самого богатыря на части порвать. Нашли друг дружку, и сцепились. Бьются, возятся, и ни один никак верх взять не может, силами равны оказались. День бились, другой, надоели всем до смерти, - ну, как же, шум стоит, один ругается, другой ревет, - и тут молния с неба - ка-ак промеж них даст! Они - в стороны отшатнулись да, как у них здесь заведено, и окаменели...

- А я так думаю, не было никакой молнии, - встрял сидевший рядом дружинник, слушавший Сома с ухмылкой от уха до уха. - Я так думаю, кто-то из них другого об камень острый портами со всего маху приложил, или сразу оба.

- Ты, Обух, не встревай, коли не разумеешь, - рассудительно заметил воевода. - Как так - оба? Ты разве где медведя в портах видал?

- Я и великанов, что камни бросают, тоже не видал, однако ж говорят, имеются...

- Имеются... - пробурчал воевода. - Может, и имеются... Тут, Алешка, видишь, какое дело. Тут дома в горах имеются, невысокие такие, в рост человека. Из камней здоровенных сложенные. Странные такие, ну да сам увидишь, есть тут один, неподалеку. Обух сводит, коли надумаешь. И такая молва про них идет, будто жили в этих местах в незапамятные времена великаны и карлики. Великаны от нечего делать камнями швырялись, а чем карлики занимались, доподлинно неизвестно, кроме как то, что они на зайцах ездили. Вот как-то раз карлики эти самые и попросили соседей своих, чтоб они не без пользы камни ворочали, а сделали бы им дома маленькие. Им это, по причине роста и силищи, что нос почесать. Те, понятно, добрыми оказались... Это, кстати сказать, понятно. Чем больше человека, тем он нравом добрее. Взять, к примеру, меня... Ну, или там... Неважно кого. В общем, построили те карликам домишки. Этим, последним, промолчать бы, так нет же. Чем, говорят, отплатить вам за доброту вашу? Вот ты сам посуди, Алешка, коли ты муравью доброе дело сделал, чем он тебе отплатить может?..

- Зайцами, - встрял Обух. - Ты же сам сказал, что карлики на зайцах ездили. Так что ничем иным, окромя зайцев, им расплачиваться было нечем. Я так думаю, ими и расплатились. А как ездить стало не на чем, так и подались отсюда подальше, где про их глупость не слыхали. Иначе бы здесь жили. Так ведь все дома эти пустыми стоят... И жилища бросили, и без зайцев остались. Вот оно как вышло.

- С чего бы это им жилища бросать? - не понял воевода.

- То есть как - с чего? Ни вспахать, ни засеять... Чем жить-то?

- Почему это - ни вспахать, ни засеять?

- А потому. Вот у нас, к примеру, на ком ездят, на том и пашут. На лошади. Они на ком ездили? На зайцах? Значит, и пахали на них. И ежели всех отдали великанам, то и пахать стало не на ком.

- Постой, постой, - наморщил лоб воевода, не понимая, то ли вправду Обух говорит, то ли завирает. - Они что ж, других наловить не могли?

- Наловить-то, может, и могли, да только дикий заяц, он не чета домашнему. Это ж сколько времени надобно, чтоб и под седлом его ходить научить, и в телегу впрягать, и рало за собой тащить...

- Ты, Обух, взял бы котел, да воды принес, - досадливо сказал Сом. - Коли по тебе судить, так ты и сам, видать, из ихнего роду-племени. Карликов этих. Одна дурь на уме.

Дружинник перечить не стал, подхватил валявшийся пустой котел и подался к речке. Убедившись, что тот его не услышит, воевода вполголоса заговорил, чуть наклонившись к Алешке.

- Всем взял, а с головой не дружит. Тут у нас, видишь, незадача какая приключилась. Там, далее, не просто скалы. В том дело, что неприятели наши крепости на них построили. Непростые, - Сом поднял руку, видя, что Алешка хочет что-то спросить. - Они, вишь, к скалам этим прилепились, что твои соты. Со стороны глянуть, так и не заметишь. Подняться в них только по лестницам можно, и то, необычным. У нас лестницы какие? Взял две лесины, поперечины приспособил, вот тебе и лестница. А у них вместо лесин - веревки. Забрались они в эти свои крепости, лестницы подняли, и затаились. И никак-то между ними, крепостями этими, не пройти. Стрелами бьют, камни кидают, - народу столько положить можно, что дальше и идти не с кем будет. Да и тех, кто выживет, потом перебьют. Взять же эти крепости - никак не возможно. Сверху к ним не добраться, и снизу не подняться. Вот и получается, что нам ни вперед, ни назад дороги нету. Да и никуда нету, потому как горы эти, сказывают, до самого края земли тянутся. И чем дальше, тем выше становятся. На самых же высоких снег круглый год лежит, и никогда не тает.

- Брешут, небось, - ухмыльнулся Алешка.

- Может, и брешут, а только говорил тебе уже прежде, здесь что ни сказка, то все былью оборачивается. Про эти самые крепости говорят, что коли будут их шестьдесят братьев оборонять, ни одному врагу через теснину, ими охраняемую, не пройти. Хочешь, верь, а хочешь - нет, да только так и случилось. Аккурат шестьдесят братьев там супротив нас и сидят.

- Ну, коли сидят, ровно в сотах, может, их аки пчел, выкурить, следовало бы?

Сом как-то странно взглянул на Алешку.

- Одного, что ли, роду-племени... - пробормотал. - Вот я и говорю, что с головой Обух не дружит. Он их тоже выкурить собирался. Дров натащили, пакости какой-то, чтоб смраду побольше, и так это разложили, чтобы и под стрелы не попасть, и дым куда надобно тянуло. Улучили время, как ветер в сторону крепостей направился, и запалили. Хорошо так занялось... Чего и не заняться, коли столько навалили, Киеву бы на год хватило... А ветер, он возьми, да и поверни. И все то добро, что ворогам готовили, все нам досталось. Чего уж там для запаху накидали, не ведаю, а только им чуть нас всех тут насмерть не переморило. Это не считая того, что весь запас дровяной пожгли...

Думаешь, унялся Обух? Как бы не так. Видишь, вон, в камнях палки торчат? Его работа. Он узнал от греков, как те камень добывают. Греки эти, вишь, они у себя там все из камня строят. Ну, что делать, коли у них дерева мало... Пожалеть разве. Они, может, от того и к нам лезут... Вот... О чем, бишь, я? Ага... Греки эти самые, вроде бы, когда камень добывают, они отверстия долбят и вставляют туда палки. Потом водой поливают, палки набухают, камень трескается и отваливается. А коли так, нужно на скалы забраться, под которыми крепости прилепились, поленьев в трещины набить, и дождя ждать...

И так он это убедительно рассказывал, что половина войска в обход на скалы собралась. Хорошо, я не позволил. Ты, говорю, поначалу здесь все испытай, что греки говорили. Им соврать, только повод дай. Возьми пару поленьев, забей промеж камней, и поливай из речки. Коли все так есть, как тебе наврали, тогда уж и на скалу лезь.

И что ты думаешь, кто прав оказался? Вон они, палки его торчат. А камни какие прежде были, такие и есть. Нет, чтоб глаза разуть да вокруг оглянуться. Мало здесь сосен на скалах растет? Сосна, она тебе что, не дерево, что ли? Ежели б все по-гречески было, так тут вместо скал только груды камней бы лежали...

Воевода поерзал, устраиваясь поудобнее.

- Или вот еще что удумал. Коли, говорит, камней побольше набрать, да под крепостями этими набросать, то по этой насыпи, как по лестнице, к ним подобраться можно будет. Ну, положим, добра этого здесь хватает, накидаем. Ан до крепостей этих самых все одно не доберемся. Потонем раньше. Речка-то, хоть и малая, а запруди ее - разольется. Нешто нам тут плотину строить позволят...

А то, говорит, надо ихнего самого главного богатыря на бой вызвать. Я от отца слыхивал... Отец у него, вишь ты, с самим Святославом в походы ходил. Сам языки выучил и сыну уменье свое передал. Про обычаи чужие, какие сам вызнал, тоже сказывал. Так вот. Я от отца слыхивал, - это он мне так говорит, - будто обычай у них такой есть. Коли их богатыря в борьбе честной одолеть, так и проси у того, чего хочешь. Раздеваются насовсем, пояса подвязывают, и стараются друг дружку спиной али там седалищем об землю приложить. За пояс хвататься можно, за тулово, ломать можно, а бить, или подножку ставить, - это за позор считается. Отец сказывал, уж больно потешно смотреть, как они борются. Обхватят один другого, ровно медведи, пыхтят, топчутся...

Я ему и говорю: "Нешто ты с богатырем ихним совладаешь?" А он мне: "Да хоть бы и я. Тут ведь с умом подходить надобно. Коли маслом или жиром хорошенько натереться, ему меня и ухватить не за что будет. Или, скажем, пояс ослабить. Пояс с противника сорвать, это тоже за позор считается". И так он меня разозлил, что я ему: "Ты, чтоб масло или жир переводить, каштанами, вон, конскими натрись. Тогда ему не токмо что хватать, он тебя за версту обходить будет..." Тише, вон он идет. Говорю же, парень, хоть куда, а с головой - беда прям...

Подошедший Обух грохнул котлом с водой об землю, сел на прежнее место и подозрительно взглянул на Сома с Алешкой.

- Ну, что? - спросил. - Небось, как старые бабы, все косточки мне перемыли, пока я к речке ходил?

- Да что ты, - поспешно соврал воевода. - Мы и не об тебе вовсе говорили. Мы думали, как через теснину перебраться.

- Ты вот что, Сом, - сказал Алешка. - Знаешь, как в сказках говорено: утро вечера мудренее. Ты мне завтра покажи крепости эти самые, а там уж и решим. Может, коли напрямки никак, обход поискать? Мне такое дело не в диковину, я б попробовал. Одному - оно проще. Незаметнее.

- Что незаметнее, это верно, - заметил Обух. - Ежели что - шмыгнул в кусты, и нет тебя. Это тебе не толпой переться... Нет, я не в том смысле, - тут же поправился он, заметив удивленные взгляды Сома и Алешки. - Я это к тому, что я бы тоже попробовал. Больно уж мне на одном месте сидеть надоело. Кольчугу на седалище до дыр протер...

Наутро, чем свет, повез Обух Алешку крепости смотреть. Туман еще не развеялся, и сквозь него скалы и впрямь выглядели чудно. Было то, али не было, а чей-то глаз очень точно подметил, что одна из них на медведя походит, а другая - на человека. Алешка, ежели б ему заранее не сказали, запросто их за живых принять мог. Только вот в стороны они разметнулись, или сцепиться собрались - тут каждый свое увидит, и прав окажется. Здоровенные, так сразу глазом и не охватишь.

Ехали молча, и, как Обух знак подал, молча остановились. С одной стороны, ворог услышать может, с другой - великаны. Они, коли их словом неосторожным потревожить, сразу камнями бросаться начинают. Не верится Алешке, ан чего только на белом свете не случается, во что поверить нельзя, коли на себе не испытаешь.

Вот и крепости эти. Коли б Обух не показал, ни за что б не разглядеть. Они так сложены да прилажены, - ровно всегда были, никаким человеком не построенные. Из того же камня сложены, что и скалы, потому и не видать их совсем. Дырки черные - так мало ли пещер да пещерок всяких-разных? Только тогда поймешь, что это бойницы, когда оттуда на голову камень свалится, али стрелой шваркнет. Прав был Сом, ни проехать тут, ни пройти, ни приступом взять. Ежели припасов хватит, сколько хочешь сидеть внутри можно, и никакого тебе урону не будет. Противника же положить можно, видимо-невидимо. Насчет припасов - не дурни строили. Наверняка ходы какие наружу через камень ведут. Ан пойди, найди их. Коли они длиною в десяток-другой саженей, это еще ничего, а коли с версту?

В общем, постояли, поглазели, да и пустились в обратный путь. И они никого не потревожили, и их никто не погнал.

- Ну, как? - Сом спросил.

Алешка только головой покачал. Ну, чего тут скажешь? Иначе, как в обход, никак не пройти. Лучше бы одному, да Обух репьем пристал. И воевода не против, чтоб вдвоем счастья попытали, видимо, дружинник ему поднадоел изрядно советами своими. Конечно, что языком местным владеет, об обычаях наслышан - это славно, ан без него Алешке все же проще было б. Потому, коли столько ворога навстречу попадется, что не сладить, конь его разом за версту вывезет, а так, не бросишь ведь в беде, товарища-то. Впрочем, чего раньше времени пропадать? Глядишь, от Обуха больше пользы будет, чем вреда.

Прихватили с собой припасов сколько, воды, с воеводой простились, и подались себе. Чуть отдалившись, в гору взяли, решив особо далеко от стана не соваться. По возможности. И тропы, коли такие окажутся, с тем расчетом высматривать, чтобы вся рать без опаски пройти могла. Дорог-то здесь вообще нету. С тропами тоже не все гладко. Поди, разбери, человек ее повытоптал, али зверь дикий. Ежели последний, туда можно забрести, откуда и не выберешься. Обух сказывал, - он, как отъехали, соловьем заливается, - тут такие козлы водятся, вот как наши, только по скалам этим самым бегают, что наши по огороду. И ежели на тропку, ими протоптанную, попасть, запросто вниз сорваться можно. А вообще, дичи здесь много, с голоду не помрем. И ручьев полно.

То плохо, что горы здесь - одни лесом поросли, не проехать, другие же - голые совсем, одни камни торчат. Попадешь на такую - издалека тебя увидать можно. И нигде-то на такой не спрячешься. Разве самому в камень обратиться.

Едут, болтают, - то есть, это Обух болтает, Алешка же больше по сторонам посматривает, чем слушает. Места и впрямь такие, что особо деться некуда, в смысле, чтоб саженей на десять в гору подняться, с версту вперед-назад делать приходится. Без лошадей, может, проще было б, да только без них до Тмутаракани вряд ли доберешься. Горы эти тем хороши, малым числом против большого обороняться удобно. Засеки устраивать, западни. Дичи да зверья хватает, только его слышно, а не видно. Шуршит, перекликается, кустарником шевелит, ан на обед ничего не добыли. Тем обошлись, что с собой прихватили.

А к вечеру ближе и погода испортилась. Скрылось за горой солнышко красное, потянулись тучи грозные, и так вокруг стемнело, хоть глаз выколи. Пришлось спешиваться и местечко для ночлега высматривать. Тут и молонья полыхнула, аж глаза ослепли. Пока глаза терли, так громыхнуло, что уши заложило, а вокруг загудело-загрохотало, точно великаны гору какую обрушили.

- Слышь, Алешка, - испуганно пробормотал Обух, - нам бы в пещерку какую забиться. Нельзя, понимаешь, ни под деревом прятаться, ни в поле столбом стоять. Прибьет. Молонья - она шутить не станет. Сколько изб попалила да людей избила - не счесть. Хотя, - неожиданно хохотнул он, - было дело... Гоняли это мы степняков, и застала нас посреди ровного места гроза. Вот как сейчас. Гремит, сверкает, а нам и деться некуда. Голое все, ни тебе даже кустика, куда уж там еще что. Воевода и кричит, чтоб спешивались да ложились наземь, а там - кому как повезет. Стали спешиваться, и тут как полыхнет прямо над нами молонья, - и в кого-то угодила. Думали, ничего от него не останется, так, золы горсточка... А только хочешь - верь, хочешь - нет, глядим, а дружинник тот, в кого она угодила, сидит на коне своем, в чем мать родила, а конь его - весь как есть без сбруи. Куда что подевалось - неведомо, зато живой остался. Даже ума не лишился. Так, заикаться слегка начал, в остальном же - без убытку...

Снова полыхнуло, и снова грохнуло, еще страшнее прежнего, а там зашумело и ливануло - моргнуть не успели, как уж до нитки вымокли. Тут уж не до пещеры, тут хоть какое укрытие отыскать.

Глянул Алешка сквозь заросли, и показалось ему, будто видит впереди домик небольшой. Толкнул Обуха, тот тоже глянул, да и попер напрямки, будто в родимых краях. Алешка, - что ж, - за ним подался. Не бросать же. А тот пер, пер, да и замер вдруг, будто лбом в забор. Алешка на него налетел, мало с ног не сшиб. Глядит - и не понимает, что это такое перед ним. Будто дом из камней сложен, из здоровенных. Сверху плитой-крышей накрыт, тоже - сто человек враз не подымут. Одной стены нету. То есть, была, но упала. Внутри - нет ничего. Ни тебе дверей, ни окон. Ни печи, ни лавок. И размером невелик. В него разве что Алешке с Обухом втиснуться, и то - сидючи, а больше никто и не влезет.

- Ну, чего встал? - Обуха спрашивает. - Сам же искал, где от дождя спрятаться.

- Искать-то искал... - Обух бормочет. - Да только это ведь и есть тот самый дом, в каком прежде карлики жили. Сюда доброму человеку вроде как соваться не след. Мало ли чего...

- Да чего там случиться-то может? Отсюда видно, нет там никого живого.

- То-то и оно, что живого - нету. Про дома эти самые сказывают, будто ежели кто не из карликов внутрь заберется, тому и живу не бывать...

Тут над ними так вдарило и свернуло, что Обух, не закончивши, в несколько прыжков оказался под каменной крышей. Алешка, пожав плечами, влез за ним следом.

- Ты чего это? - спросил. - Сам же говорил, живу не бывать... А махнул - стрелой не догнать.

- Так ведь снаружи остаться - точно молоньей попалит. Али громом шарахнет. Про дома же эти разное толкуют. Иные молвят - раны в них затягиваются. Или, там, сон вещий присниться может. Похоже, насчет сна это нам и самим проверить доведется. Ишь, как льет, - кивнул он на дождевые косы, сплошной пеленой повисшие в воздухе, - не иначе, до самого утра зарядил.

- Караулить все одно надобно, - Алешка говорит. - Мы тут, ровно в нороте. Приходи, и бери голыми руками.

- Да кто в такой ливень сунется... - начал было Обух, но, видя суровое лицо товарища, тут же согласился. - Только вот как время наблюдать? Тут же, окромя воды, не видать ничего.

- Я к этому делу привычный, - рассудил Алешка, - мне первому и стеречь. Как невмоготу станет, толкну.

- Привычный он, - фыркнул Обух. - Я, может, тоже...

Повозился, устраиваясь поудобнее, и захрапел. Хотел было Алешка его сразу растолкать, потому как выдает Обух своим поведением их расположение, а потом рукой махнул. Ежели вороги ихние всяким сказкам верят, так, глядишь, заслышав такой храп, за версту место это обойдут.

Пока мог держаться, как обещал, ничего не случилось. А как стал носом окуней ловить, разбудил Обуха. Тот до того разоспался, что даже не понял поначалу, ни где они, ни что кругом твориться. Ну да сам разберется.

Как проснулся - уж и солнышко пригревать начало. Не слыхал, как дождь кончился. Обух - хорош караульщик - к стенке примостился, и знай себе посвистывает. Собрался Алешка его пнуть как следует, а затем лучшую шутку придумал. Та стенка, что у дома не хватает, она вот лежит, - два камня с дыркой. Дырка, кстати сказать, как раз такая, чтоб зверю какому проскочить. И ежели эту стенку обратно поставить, да в дырку гаркнуть как следует, чтоб Обух переполошился, вот смеху-то будет!..

Первый-то, нижний, Алешка кое-как поставил, хоть и не в подъем оказался. Ничего, попыхтел, попыхтел, - справился. А как второй ставить начал, тут и не сдержался. Представил себе, как Обух обрадуется, и разгоготался раньше времени. Тот, конечно, вскочил, треснулся спросонья головой о плиту верхнюю, выскочил, и все повалил. И первый камень, что стоял, и Алешку со вторым. Глаза навыкате, ничего не соображает, рот распахнул, орать собираясь. Хорошо, поскользнулся, и в грязь угодил, а то бы всех окрест верст на сто переполошил бы.

- Тише ты, охолонись, а то ровно с цепи сорвался, - Алешка ему.

Обух же, товарища увидав, такого же грязного, как и сам - в одну грязь угодили, пуще прежнего напугался. Пришлось Алешке ему кулак показать, да морду перекосить. Тот замер, видя перед собой эдакое чудище.

- Тише ты, - повторил Алешка. - Коли орать вздумаешь, налетят вороги, не отобьемся. Я это, Алешка.

- А-леш-ка... - выдавил из себя Обух. - А этот где?

- Кто - этот? Тут окромя нас никого нету...

В общем, насилу втолковал, что да как. А как втолковал, тут Обух ему все и обсказал, отчего так перепугался. Привиделось ему во сне, что посреди его дежурства заявился карлик, в чьем доме они от дождя спрятались, и принялся ему угрожать. Такой жути на него нагнал, что дальше ехать некуда. А еще это заяц его... Глазищи - во! Усищи - во! Уши - во! Когти такие, что медведь обзавидуется...

- А ты бы спал меньше на карауле, - Алешка ему, - тогда б тебе и карлики меньше виделись.

- Так я разве спал? - Обух встрепенулся. - Кто сказал, что я спал? Как есть, все наяву приключилось. Это я поначалу так подумал, что сплю. На самом же деле, это он меня обморочил. Я карлика этого самого, вот как тебя, видел. Он мне еще то обещал, что со свету сживет, коли не откупимся. А коли порадеем ему, так еще и поможет.

- И чем же это мы ему порадеть можем?

Обух замялся, поднес руку ко лбу, словно припоминая.

- Вспомнил, - наконец, сказал он. - Утку ему жареную надо в дом положить. Большую. Чтоб на двоих хватило.

- Ты ж вроде как об одном говорил? Откуда второй-то взялся?

- Как - откуда? А заяц?

Хотел было Алешка возразить, что зайцы - они уток не едят, да не стал. Потому как смутно припоминать начал, будто ему тоже что-то подобное приснилось, про карлика. Что именно - не вспомнить, а только, кажется, и бранился, и откуп требовал...

- Сами с голоду помираем, - пробурчал только, - с хлеба на воду перебиваемся, а ему - утку жареную подавай. Коли такой голодный, мог бы зайца своего сготовить.

- Скажешь тоже - зайца. Он ему заместо коня. Вот ты бы коня своего стал есть? То-то и оно. Ладно, делать-то чего будем?..

Признался Алешка, что и сам будто карлика этого самого видел. И потому, ничего иного не остается, как утку искать. Может, и впрямь, коли умаслить, дорогу покажет, али еще чем поможет.

...Хитрое ли дело - утку отыскать? Их у нас, где вода - там и утка. В горах же, поди, отыщи ее. А ежели и отыщешь, попробуй, подкрадись, чтоб наверняка устрелить. Один неверный шаг, и столько камней из-под ноги сыплется - терем княжеский выстроить можно. Стрелками же, что один, что второй, не из лучших оказались. То есть, вблизи в забор промаху не дадут, а вот подальше отойти, тут уже бабка надвое сказала. Намаялись, в общем, пока добыли. Зато, сразу трех. И не стрелами, а камнями сшибли. Так оно сподручнее оказалось. Двух, покрупнее, сами слопали, а тощую, что твоя жердь, карлику оставили. Ему в потемках все одно не видать будет. Если же выговаривать начнет, - тут крупнее не водится.

Зажарили, в дом положили, и в кустах поодаль схоронились. Алешка поначалу удивился, прятаться-то зачем? Он ведь сам условие поставил, они все по-евойному и сделали. А затем, Обух говорит, что как он утятины обожрется, тут мы его и схомутаем. В том смысле, голыми руками возьмем. Пока же жрать будет, присмотримся, как бы он нам лжи какой не устроил. С ними, карликами этими, ухо надо востро держать. Я их как облупленных знаю. Засомневался было Алешка: чтоб с эдакого веретена - да обожраться. Если же голыми руками брать - так яму выкопать, поглубже, прямо перед домом. Копать устанешь, а у нас времени нету, Обух отвечает. Он ведь на зайце. Тот любую яму перескочит. Конечно, если гору до основания срыть... Заговорил, в общем, Алешку так, что тот только рукой махнул. Делай, мол, как знаешь.

Лежат, высматривают, пакость всякую с себя стряхивают, что со всех сторон лезет. Она, небось, со всех окрестных гор собралась. Совсем уже невмоготу стало, когда вроде шорох какой послышался. И кусты рядом с домом шевельнулись.

- Вот он! - Обух шепчет. - Да ты камень-то брось, мы его без камня возьмем. Он нам живой нужен.

И тут случилось неожиданное. Из кустов, где прежде шевелилось, в домик метнулась низкая тень. Глазом не успели моргнуть, ни разглядеть, что там такое, тень, ухватив утку, снова исчезла в кустах. Алешка, конечно, камень-то вслед бросил, но, видать, не попал. Хотел было Обуха по шее с досады треснуть, но тот, как мог, успокоил. Ничего, завтра мы его по следам найдем. Я следы ведать умею, от меня еще ни один зверь не уходил. Главное, до света не затоптать.

Не затоптали. Как светать стало, выглянули следы, будто на ладони. Глянул на них Алешка, и не знает, то ли морду самому себе набить за глупость свою несусветную, то ли посмеяться. Обух же, как увидел, чуть не в пляс от радости. Видал, говорит, вот он, след заячий. Пошли, никуда ему теперь от нас не деться. Да и не мог он далеко уйти, обожравшимся...

- Да какой это тебе заячий? - Алешка ему. - Лисий это, лисий!.. Поделом мне, нашел, кого слушать!.. Эх, надо было тебе еще вчера по шее дать, все полегче бы было... Все, Обух! Хватит с меня твоих способностей. Так впредь уговоримся: как я скажу, так и будет. Понятно? - И кулак показал. Для верности.

- Понятно... - Обух пробормотал. - Чего ж тут непонятного? А только ты зря. Может, карлик этот на лисе приехал...

- Лучше б он на тебе приехал, - буркнул Алешка, беря коня под уздцы. - И уехал.

Путь наверх преградили густые заросли, настолько густые, что пройти здесь ратью нечего было и думать. Пришлось спускаться вниз, к самому подножию. Ручьи, они обычно куда-нибудь впадают, Алешка решил. В реку какую, в озеро, или вообще - в море. Тмутаракань эта самая как раз возле моря стоит, отчего бы ручью к ней и не вывести? Обух, конечно, свое твердит. Здесь, говорит, такие ручьи бывают, что из горы выбился, в гору и скрылся, будто не бывало. Только в этот раз Алешка его слушать не стал. Как решил, так и пошли. От того пошли, что больно уж камней много набросано. Кони их к другой местности привычные, и тут запросто себе ноги переломать могут.

Сколько шли, ручей в стороны подается, в речку превратился. Лесу да кустарника на склонах поуменьшилось, так что Алешка больше не под ноги, а по сторонам поглядывать начал, не видать ли где стежки-дорожки поудобнее. Глазел, глазел, и тут его вдруг Обух за руку ухватил.

- Слышь, Алешка, ты вон туда глянь, - и рукой тычет. - Там, никак, селение вражеское.

- Отчего же это сразу - вражеское? - Алешка спрашивает.

- А от того, что друзей у нас тут нету. Не с добром пришли...

Присмотрелся Алешка, куда Обух указывал. И впрямь, версты за три, на склоне, вроде как дома разбросаны. Или камни какие. Хорошо их видно, - серые на зеленом. Еще то хорошо, что с дальней стороны, и коли с речки подниматься - лысое все, а с той стороны, где они стоят, заросли близко-близко подходят, так что можно почти к самым этим камням незаметно подкрасться. Одному, конечно, сподручней бы. Да только Обух, когда ему Алешка сказал здесь остаться и коней стеречь, отказался наотрез. Что же это, мол, я тебя одного брошу? А ну как вороги налетят? Не отобьешься ведь, один-то.

От тебя тоже помощи не больно-то много, подумал Алешка, но спорить не стал. Не до споров тут. Махнул рукой, и подались они на пару - подкрадаться. Сколько пройдут, остановятся, выглянут, смотрят - не видать ли чего. Не видать - дальше идут. В общем, добрались по зарослям, что до тех самых камней с полет стрелы осталось. Выбрали место, откуда получше видно, наблюдают.

Обух правду сказал - селение перед ними. Чудное какое-то. Алешка таких никогда прежде не видывал. Все дома - как есть каменные, с одной стороны невысокой стеною, будто крепостною, огорожены. Есть высокие, а есть - пониже. Из белого тесаного камня сложены. Двери есть, окна, все - честь по чести. Крыши же из темного камня сделаны, и так, что отсюда дома грибы напоминают. Не все, конечно. Некоторые - с нашими избами схожи, но таких мало. Башня поодаль домов вздымается. Не иначе - дозорная. В небо вздымается, и даже на вид - крепкая. Но вот что странно - селение это каким-то недостроенным кажется. Стена крепостная, вон, мало того - невысокая, так даже до башни не доведена. А еще...

- Вот оно, где карлики живут. Говорил тебе - по следам отыщем, - Обух шепчет, - а тебе - лишь бы по шее дать... Лаялся-то как... А прав, между прочим, опять я оказался...

Тут только и увидел Алешка, в чем прав оказался Обух. Дома-то, маленькие они, для житья. Даже для сарая, сено хранить, и то - маленькие. И еще увидел - селение, оно будто вымерло. Ни тебе людей не видать, ни скотины, ни птицы. И тишина там такая стоит, про которую говорят - мертвая. Ветра, и то нету.

- Спят они там все, - Обух точно мысли Алешкины читает. - Они только по ночам шастают. А из скотины у них - одни зайцы. Потому тут все такое маленькое.

- Ты вот что, - Алешка говорит. - Ты наготове будь. Я их сейчас потревожу маленько.

Не успел Обух возразить, поднял камень, да и кинул в ближний домик. Не добросил. И все равно, упал камень ниже по склону, вниз покатился, за ним - еще несколько. Должны бы услышать. Но то ли не услышали, спавши, то ли еще чего...

Солнце уж за полдень перевалило, а они все высматривают. В селении же - по-прежнему, тихо.

- Может, оно брошенное? - наконец, сказал Алешка. - Прослышали, например, про ваше нашествие, собрали пожитки, и в каком другом месте укрылись. А, что думаешь?

- То думаю, что нечего тут разлеживаться. Стороной обойдем. Для верности.

- Для верности!.. - напустился на него Алешка. - Ты же мне сам всю дорогу пел, что, мол, обычай у них такой есть - даже если враг в селение зайдет, встретить его как гостя, и никакого вреда ему не чинить. Это за селением он враг, и делай с ним, чего хочешь. В селении же, не моги...

- Ну, говорил, - принялся отбрехиваться Обух. - И что из того?

- А то, - коли налетят гурьбой, все одно, обидеть не посмеют. Глядишь, даже и накормят.

- Так ведь потом, все одно прибьют...

- Мы у них гостевать останемся, пока что угодно не посулят, лишь бы ушли. Ты и один их объесть способен, а уж вдвоем...

И, не слушая, что там бормочет Обух, ухватил своего коня под уздцы и направился к селению.

Идет, и чем ближе подходит, тем все более не по себе ему как-то становится. Дома справные, без изъяну, спору нет, ан и признаков живого по-прежнему не видать. Ни тебе шевеления какого, ни звуков, ни даже следов на дорожках. Хотя дорожки протоптанные и травой нисколько не заросшие.

Остановился возле дома, оглядывает его и никак понять не может, что в нем такого, от чего ему в дверь закрытую стучать совсем не хочется, а хочется побыстрее отсюда убраться.

Обух подошел, на Алешку поглазел, на дом, постоял немного, пробормотал что-то, поежился, и дальше поплелся. Сколько отошел, кричит:

- Вон там, дверь открытая!.. И выглядывает кто-то... Пойду, гляну...

Это он перед Алешкой себя показать желает, а на самом деле - побаивается. Ишь, как ступает осторожно, - яйца куриные положи перед ним, так ведь пройдет, и ни одного не раздавит. Алешке даже интересно стало, чем дело кончится.

Выбрался Обух на дорожку, что к дому вела, и по ней подниматься начал. Остановился, крикнул что-то на языке незнакомом, - местном, должно быть, - постоял, на Алешку обернулся, дальше пошел. До дома добрался, по стенке постучал. Еще постоял. Потом же, - видно, была, не была, - к двери наклонился. Замер. А потом вдруг метнулся от дома, как ошпаренный, крикнул что-то, сверзился и кубарем покатился по склону. Алешка, - щит в одну руку, булаву - в другую, - и на помощь кинулся. Сам к Обуху катящемуся бежит, однако ж и дом из виду не выпускает, и по сторонам оглядывается, не иначе, выскочат сейчас карлики, привечать гостей незваных по-недоброму...

Добежал до места, где Обух уже и подниматься начал, головой трясет, ан никто ниоткуда не выскочил.

- Ты... ну... чего там? - спросил.

Обух же, глаза навыкате, рот распахнут, ухватил Алешку за руку и прочь тащит.

- Да погоди ты, - Алешка ему, - руку выхватишь. Скажи толком, приключилось чего? Чего увидал-то?

Видит, нет проку от Обуха, одурел совсем. Сам к дому подниматься начал. С опаской, конечно. Потому как в доме этом кто-то все ж таки есть, - выглядывает. Махнул ему Алешка булавой, выходи, мол, не прячься, на свету потолкуем, - не выходит. Ну, мы люди не гордые, мы и сами подойти можем.

Лучше б не подходил. Тот, кто в дверь выглядывал, вовсе и не карликом оказался. Да и не выглядывал вовсе. Лежал, голову в проход выставив. И не голову - череп. Не живой жилец в доме оказался, мертвый. Одни кости, лохмотьями прикрытые. Обычным человеком прежде был, как и они с Обухом. Присмотрелся - а за первым, и другие лежат. Кто поцелее, а кто совсем рассыпался. Может, без зверей диких не обошлось, помогли.

Приметил еще один дом без двери, подошел, глянул - и там тоже неживые лежат. А возле дома - поблескивает что-то. Наклонился - вроде на монеты похоже. Трогать не стал, ни к чему то беспокоить, что мертвым принадлежит.

Значит, и в других домах, должно быть, то же, что и в этих. Значит, надобно ноги отсюда уносить побыстрее. Ежели никакого разорения нету, знать, хворь какая жителей погубила. И неизвестно, ушла куда, али тут где-то затаилась.

Повернулся к Обуху, а тот крикнуть не может, зато рукой тычет. И с той стороны, куда он тычет, человек к селению направляется. Старый-престарый, еле ноги волочит. Седой, как лунь. И коли это та самая хворь и есть, садись, Алешка, на камушек ближний, и дожидайся судьбу свою незавидную. Ибо даже на коне чудесном не найти от нее спасения...

Обух вскарабкался, рядом стал. Ждут. Старик же не торопится, ему и незачем. Пару шажков проковыляет, остановится. Еще пару... К ним направляется, а будто и не видит...

Сколько не дошел, свернул, вниз спускаться начал. Отлегло у Алешки от сердца, однако, не до конца. Мало ли, что старик удумал. С виду, конечно, обычный человек, а там, кто его знает.

Спустился старик к дому, что почти прямо под ними, шагах в десяти, стоит. Наклонился, повозился, дверь, должно быть, отпер. Выпрямился. Сунул руку за пояс, достал что-то блестящее, к порогу бросил. Повернулся спиной к двери открытой, перед собой смотрит. Прощается, будто, со светом белым.

Или ждет, пока Алешка храбрости наберется.

Тот и набрался. Ухватил Обуха, и за собой, вниз, к старику потащил. Обух упирается, Алешка его волочет, ровно плуг, аж борозда остается. А что делать? Сам-то по-местному не разумеет, вот и приходится. Пройти всего ничего, а так умаялся, ровно медведя на себе сто верст без отдыха тащил. Шуму столько наделал, глухой услышит, старик же даже не пошевелился.

Держит Алешка Обуха за руку, для верности, чтобы не сбежал, и тихонько эдак ему шепчет: спроси, мол, чего это он тут делает? Может, ему помощь какая нужна?

- Да какая-такая ему помощь!.. - взвился было Обух, а Алешка ему снова: главное - пусть ответит, заговорит. Глядишь, куда-нибудь кривая и вывезет, узнаем что-нибудь. И легонько так толкнул товарища к старику.

Обух перечить не стал, пожал плечами и чего-то забормотал. Закончил, подождал сколько, к Алешке повернулся, руками развел. Сам, мол, видишь, сделал, что мог. Не судьба, знать. И тут старик заговорил.

Смотрит Алешка, а у Обуха лицо из круглого вытянутым становится. Ровно кто ему к подбородку тяжесть привешивает. И чем дольше слушает, тем более вытянутым и удивленным становится. Раскрыл было Алешка рот, останови, мол, да мне перетолмачь, об чем это он, но Обух тут же глаза страшные сделал - не мешай.

Замолчал старик, а тот все стоит, пригнувшись. На Алешку смотрит, и будто не видит. Пришлось окликнуть.

Очухался Обух.

- Да... - протянул. - Дела... Я тебе, конечно, скажу, но только своими словами. И короче.

Куда уж короче. Старик эвон, сколько говорил, а Обух парой слов и обошелся. Селение, из которого старец, оно... ну, как бы это попроще сказать... рядом где-то... Так вот. В старые-старые времена, когда он еще молодым был, объявилась в их селении девица-красавица. Такая, что и описать невозможно. Он, правда, описал, но я как-то все слова его подзабыл... Краше солнца златого, пуще месяца серебряного. Или это глаза у мужчин так блестели, когда они на нее смотрели? В общем, неважно. А только началась после этого у них в селении не жизнь, а не пойми чего. Молодые за ней табунами ходят, женатые жен побросали, даже старики, и те не отстают... Каждому хочется ее в жены себе заполучить. До драк дошло, а там и до смертоубийства. И тогда женщины ихние, видя такое дело, потребовали либо изгнать красавицу из селения, объявив колдуньей, либо самим убираться вместе с нею, за ненадобностью. Какой от тебя прок, ежели ты, вместо хозяйства, за девкой, глаза вылупив, бегаешь?

Те, конечно, задумались. С одной стороны, кому ж охота вот так, за здорово живешь, красавицу кому другому отдать, а с другой - правы женщины. Коли оставить ее, совсем жизни не будет. Кто-то и предложил: башню для красавицы построить, и поить-кормить через окошко, но так, чтоб никто ее увидеть не мог. Вон она, башня эта... - Обух ткнул пальцем. - Там она и... - Он покачал головой.

А как не стало ее, так болезнь в селении приключилась. Такая, что одних мужчин и забирала. Обычай у них, мертвых в землю закапывать. Тут же - как кого ни оплачут, ни зароют, - он непременно поверх земли снова окажется. Хоть ты камень ставь, хоть чего делай - не принимает земля, и все. Вот они и построили эти дома, и хоронят здесь тех, кто руки красавицы домогался. Или сам кто приходит, когда чувствует, что настало его время...

Закончил Обух толмачить, тишина настала. Ну и нравы тут у них, Алешка думает, живого человека - и в башню ни за что. За то только, что красивый. Дикий народ. Вот у нас, например, за просто так никого в поруб не сажают. И тут, некстати, Илья вспомнился...

Опустил голову, вздохнул тяжко, а старик снова о чем-то заговорил. На этот раз гораздо короче прежнего. Сказал, что хотел, согнулся в три погибели, отворил дверь, залез, кряхтя, внутрь дома, и закрылся изнутри.

Поежился Алешка. Прав был Обух, лучше бы стороной это селение обойти.

- Чего он там? - спросил. - Нешто еще одну девицу где в башне замуровали?

Да нет, отвечает Обух. Рассказывают старики ихние...

- Какие старики?.. А сам он, что, молодой, что ли?

- У них и постарше есть, что возрасту своего не помнят... Да ты не перебивай...

Рассказывают старики ихние, что когда-то, давным-давно, враждовали они с соседним селением, из-за земли. Сам знаешь: у соседа всегда и корова толще, и репа слаще... Долго вражда длилась, пока не надоумил кто-то, - пусть, говорит, выберут у себя самого жадного, да на нашу землю и пустят. Колышек вобьют поутру, и нехай себе бежит. А на закате - возвращается. Сколько обежит за день, столько пусть земли и забирают от нас, - на том вражде и конец. Те, кто слышал, сразу поняли - решился советчик разума. Жадный, да за день, - совсем без ничего останемся. Некуда будет скотину гонять. А тот им - хотите миром жить, делайте, как говорю. Нет - так и будете друг дружку до скончания века мутузить. И, вишь ты, уговорил. Потому как мудрее мудрых был, и все, что ни говорил, непременно сбывалось. Заслали сватов...

- Кого? - не понял Алешка.

- Тьфу ты, - спохватился Обух. - Сватов, говорю, послали... Нет... Послов заслали... Во!..

Договорились, в общем. Выбрали соседи из молодых да ранних самого жадного, чтоб и бегал резво, и на чужой каравай рот шире прочих разевал. С утра пораньше вбили колышек, шуганули молодого, он и помчался, что твой лось. Глядят ему вслед, и каждый разно думает. Одни, что зря на поводу у мудреца пошли, без порток к вечеру останутся, другие - что надо б было не с пешим соглашаться, а про коня речь вести. Вот уже и солнце садится, высматривают молодого, а того - нет, как нет. Ночь настала, значит, согласно договору, каждое селение при своей земле осталось. Теперь уже первые радуются, кто прежде горевал, а кто прежде руки потирал от радости, те носы повесили...

Молодого же на другой день нашли. Жадность его сгубила. Он, желая побольше захапать, без глаз бежал, вот об камень с размаху и убился. Выделили ему земли, сколько по таким случаям положено, да и схоронили.

- Это он верно сказал, - рассудительно заметил Алешка. - Ежели кто до чужой земли жадный, того зачастую такая судьба и поджидает. Одно непонятно: нам-то он чего об этом рассказал? Подумал, нешто, что мы с тобой селение его ради земли воевать пришли? Так нам чужого не надобно. Не князья какие... Ладно, давай-ка отсюда выбираться. Нечего нам тут с тобой делать, коли здесь только мертвые живут...

На коней сели, как от селения подальше отошли. Не хотелось усопших лишний раз беспокоить, и так суету учинили. Решили обратно возвернуться, поближе к лагерю воинскому, а то как бы не заблудиться. Места незнакомые, непривычные, заплутать запросто можно. Только с версту и проехали, как поняли - и в самом деле заплутали. Мало того, один отлично от другого указывает, куда ехать надобно. Оно, конечно, Алешка мог бы и стукнуть, чтоб правоту свою утвердить, ан в таком случае кулак плохую услугу оказать может.

До того долаялись, голоса потеряли, и в глотках пересохло. Подались к речке, напиться, видят - то одна была, а то вроде как две стало. И еще, как напились да прислушались, шум какой-то услышали. Ровно так шумит, но не ветер. В той стороне, где новая речка в зарослях прячется.

Подались на звук осторожненько, и, миновав перелесок, вышли на склон, почти без кустарника. Чуть далее - другой, почти такой же, только он камнями так опоясан, что кажется, будто это крепость какая. Тут тебе и башни, и ворота, и стена сложенная, а поверх всего, словно кто горой невысокой придавил. На такое глядя, и впрямь подумается: выстроили люди крепость, а как с великанами местными повздорили, те их постройку и пришлепнули. По правую же руку - скала высокая вздымается: ни дать, ни взять, лицо человеческое. И сверху по этому лицу, подобно волосам, вода льется, речкой внизу собираясь, той самой, вдоль которой они шли. Вот поток этот, с высоты ниспадающий, и шумит. А высота-то какая: пожалуй, из лука до верху не дострелишь. И еще вроде как тропинка едва заметная, петляя, на высоту эту подымается. Может, зверями какими протоптанная, а может - и человеком.

- Ты, Обух, меня здесь с конями подожди, - Алешка говорит, - пока я взлезу да гляну, что там да как. Ежели что, ори, со всей мочи.

Попытался было Обух сказать, - зачем лезть, коли даже если и есть там чего, все одно с конями не подняться, - не стал и слушать.

Тропа - не тропа, так промеж зарослей вьется, что идти по ней без особой опаски можно. Удобная. Одно плохо - вода слева шумит, а саму ее редко где сквозь просветы видать. Ежели ночью тут идти да с тропы сбиться - запросто сорваться можно. Только мокрое место и останется. И того не найдут - в воде, да мокрое место. Попробуй, найди.

Сколько поднимался, тропа вправо подалась, а влево - площадка скальная. К самой воде падающей подходит, даже, вон, лужа на краю, и камни мокрые. Ну, как тут вниз не глянуть, высоко ли? В Обуха камешком бросить, если видать его отсюда.

Выбрался Алешка на площадку, тихохонько, шажок за шажком, к краю подбирается. Под ноги себе глядит, как бы не оскользнуться, и другого ничего не видит и не слышит. Не видит, как позади него выметнулась, словно бы из самой скалы, фигура человеческая, и так встала, что нет ему теперь обратной дороги. Чуть присела, повела плечами, выпрямилась и так гикнула - в ушах заложило.

Вздрогнул Алешка от неожиданности, мало не грохнулся, на мокром камне. Но не свалился, обернулся резко, щитом заслонился, руку на рукоять меча кинул.

Совсем молодой враг на него наскочил. Даже усы еще не пробились. Глаза черные, молнии мечут. В шеломе, кольчуге ниже пояса, без щита. На колено припал, рукой правой в камень уперся, чем-то на птицу хищную похож. Из-за плеч рукояти торчат. Медленно руки за спину потянул, крест-накрест перед грудью, ухватил поудобнее, выхватил разом блестящие, чуть искривленные, клинки, снова что-то грозное выкрикнул, и на Алешку бросился.

Туго тому пришлось. Мелькают мечи вражеские перед глазами, точно спицы колесные. То сверху пластают, то снизу ужалить норовят. Алешке не об том, чтоб самому ударить, думать приходится, - как бы увернуться. Не пригнешься, - без головы останешься, не подпрыгнешь, - ноги отхватит. Еще и место невыгодное занял, - один неверный шаг, и вниз улетишь.

Этот же, точно петушок молодой: налетит, осыплет ударами, назад отскочит, глотнет воздуху, и снова наскакивает. Дух перевести не дает. Куда ни глянь, везде он. Со всех сторон разом нападает...

Чувствует Алешка, совсем невмоготу становится. Улучил время, бросил щит в сторону, - больше мешает, чем защиту дает, - ухватил рукоять меча обеими руками, - дело сразу веселей пошло. Теперь воин молодой осторожнее стал, меч-то у Алешки, подлиннее евойных будет. Один он здесь, или сколько? Не затаился ли кто среди зарослей али камней? А только все одно, отступать от края надобно, иначе никак в поединке не сдюжить. Воин - местный, ему к скалам не привыкать, Алешка же и вперед смотреть должен, и назад оглядываться.

Только было нападавший отскочил, бросился Алешка к нему, не давая опомниться, прижал было спиной к скале, ан тот все же из-под меча вывернулся, но уже на том месте оказался, где прежде Алешка воевал. Тут уж и богатырь киевский в силу полную себя показал. Теперь его меч сверху-снизу молнией бьет, теснит супротивника к обрыву. Отступает тот, однако пощады не просит, и, по всему видно, сдаваться не собирается. Ладно, надобно мечи у него выбить, а там поглядим. Негоже молодость губить.

Не удалось задуманное. Поскользнулся воин на камне мокром, взмахнул неловко руками и сбил с себя шлем. Застыл Алешка, глазам не веря. Девка!.. Пошатнулась, запрокинулась, и прежде, чем Алешка успел пошевелиться, опрокинулась в струи водные, увлекшие ее вниз. Хотел было к краю метнуться, - крик сзади раздался. Обух на помощь подоспел. Коней внизу бросил, - пущай пропадают, - и в гору ломанулся. Хорош помощничек... Стоит, отдышаться не может. Откуда воздуху и на крик-то взял...

- С... кем... это... ты... здесь?.. - спрашивает.

Ничего не ответил Алешка. Подошел потихоньку к краю, глянул вниз осторожненько... Какой там! С эдакой высоты об камни грохнуться, - нечего и думать живым остаться. И как-то не по себе ему стало. Оно, конечно, и победу одержал, и жив остался, а только не мила она ему, победа эта. Девку молодую - жизни лишить. Пусть и враг она, наверное, и бой честным был. Не он ее, так она б его одолела. Мало того, одолела, так ведь и не пожалела б о том.

- С кем, с кем... - пробормотал. - Ты сам, чего коней бросил-то? А ежели уведет кто? Давай, пошли отсюда.

Глянул еще раз - не зацепилась ли там где, вздохнул тяжко и стал спускаться вслед за Обухом.

Кони как стояли, так и стоят, никто не увел, Алешка же и снизу, где мог, все осмотрел. Ничего не нашел. Будто и не было девки-воительницы. Будто померещилось. А тут, пока суд да дело, смеркаться стало, надобно место для ночлега подыскивать. Хорошо, вот оно, рядышком оказалось, так что и идти никуда не надобно. Развели огонь, ветками прикрыв, так, чтоб ниоткуда видно не было, присели. Рассказал Алешка Обуху, что да как на скале приключилось. Так рассказал, будто друга близкого потерял, - не супротивника сразил. Закончил, и молчит. И Обух молчит. Сколько сидели, наконец, Обух поерзал на полене, что под седалище себе подложил, и начал.

- Я тебе, Алешка, так скажу... - и замолчал.

Глаза выпучил, рот разинул, и куда-то за спину Алешкину вперился. Тот глянул легонько через плечо, и так шарахнулся, мало в костер не влетел. Потому, явилась ниоткуда возьмись воительница та самая, что со скалы сверзилась, и неспешно так к ним направляется. Спокойно идет, за мечи свои не хватается. Подошла, постояла малость, и тоже присела, на огонь глядит.

- Это она что же... - не верит своим глазам Алешка. - Ты... это... спроси у нее... кто, зачем явилась... Быть того не может, чтоб... Я же сам видел...

Мало проку от Обуха. Его сейчас бери, каков есть, и на огород ставь, птиц пугать. Эта же сидит себе смирненько. Глаза от пламени отвела, на того-другого глянула, улыбнулась, и снова в огонь уставилась.

Так и сидели, покуда Обух речь не обрел. Пробормотал что-то, запинаясь, не ответила. А потом сама заговорила. Тихо так, Алешка ничего разобрать не может. Сказала что-то, замолчала. Ждет.

- Ты-то чего, язык проглотил? - спросил досадливо. - Об чем она там речь ведет? Кто такая?

- А я откуда знаю, - Обух говорит. - Она будто предание какое сказывает.

- Ну, ты хоть предание растолмачь. Чего сидеть попусту...

- Так я это, опять, своими словами...

- Да хоть какими!.. Лишь бы понятно было.

Обух пожевал губами.

- Давно это было, так давно, что сосны, в те времена на землю семенами упавшие, нынче своими вершинами небо подпирают. Реки тогда были куда как полноводнее, по берегам их росли густые заросли, в которых водилось много дичи, а сами они изобиловали рыбой. Жила тогда мудрая женщина, и жилье ее было сложено из камня, и звали ее...

Тут Обух странно фыркнул, а затем зашипел, подобно змее.

- Ты чего это? - не понял Алешка.

- Звали ее, говорю... - Обух опять фыркнул и зашипел. - Ну, чего ты на меня уставился? Я, что ли, тому виной, что ее так звали? Говор у них такой, что язык сломаешь...

- А ты не ломай, - рассудительно заметил Алешка. - Ты толмачишь, вот и толмачь. Если же имя ее как-то по-нашему сказать можно, так и скажи по-нашему.

- По-нашему, так и будет - Мудрая Женщина.

Воительница смотрела на них, переводя взгляд с одного на другого.

- Ну, чего там дальше? - буркнул Обух. Потом зашипел, фыркнул и снова зашипел. Перетолмачил, значит.

Губы воительницы снова зашевелились.

- Была эта женщина настолько мудрой, что даже старики, бывало, обращались к ней за советом, и не было ни разу такого случая, чтобы ему не следовали. И хотя никто не назвал бы ее красивой, многие женихи из многих мест приезжали к ней свататься, но не находилось того, кому бы она ответила согласием. Наконец, нашелся богатырь, совсем еще юный, отважный и сильный, но...

Обух остановился, помотал головой, затем обратился к воительнице, что-то переспрашивая. Некоторое время они переговаривались, после чего Обух попытался объяснить.

- Он, как бы это сказать, был что-то вроде без князя в голове, но не совсем.

- Это как? - не понял Алешка.

- Ну... вот, положим, говорят у нас: "Дурень дурнем, а ложку мимо рта не пронесет". То есть, вроде и дурень, а вроде и не до конца. Этот же... Он, в общем, настолько сильный и смелый был, что сначала даст как следует саблей, - это меч ихний так называется, - а уж потом спрашивает, кто таков и зачем приехал.

- Эка невидаль, - покачал головой Алешка. - У нас таких вокруг князя вьется, что комаров по весне на болоте. Ты дальше давай.

- В общем, он ей мужем и стал. Только ума от жены не набрался. Начал соседей тревожить, побивать их, и из каждого похода своего победителем возвращался. Во вкус вошел. До того разохотился, что собрал вокруг себя молодцов, таких же бесшабашных, как и сам, и решил, не много, ни мало, царство соседнее покорить.

Видит Мудрая Женщина, неладное творится, прямо спросила, что да как. Он тоже отпираться не стал, поведал о своей задумке.

- Плохое дело ты затеял, - она ему говорит. - Защитник земли родной - в сердце людей, зачинщик войны - из злодеев злодей, так в народе сказывают. Хоть и тревожил ты до поры соседей, ан большей частью нас защищал, теперь же - и сам зло умыслил, и других к злому подталкиваешь. Не в наших обычаях - чужой земли искать. Откажись, не позорь ни имени своего, ни рода.

И люди так же ему говорили.

Нет, не прислушался богатырь. Тайком, ночью, уехал со своими молодцами царство соседнее воевать.

Не повезло ему. Враги хитрее его оказались. Заманили в засаду, да и перебили почти все его войско, а самого - в плен взяли. Привели на судилище, посовещались старики, и вынесли решение:

- Пусть пришлый богатырь с нашим сразится. Коли одолеет, пусть идет на все четыре стороны, ну, а если нет, тут ему и покой вечный обрести.

Схватились богатыри. Долго бились, и тот одолел, кто на своей земле бился. Повалил пришлеца, и только было собрался кинжал ему в сердце вонзить, - рассмеялся поверженный.

- Не спеши! - Старики победителю кричат. - Сюда веди. Пусть скажет, отчего смеется.

Не стал проигравший отпираться, все как есть поведал. Не скрыл, что жена ему говорила, слово в слово поведал.

- Мудрая у тебя жена, - старики сказали. - Как зовут ее?

- А так и зовут: Мудрая Женщина.

- Знаем ее, - отвечают. - Правду она тебе говорила. Ради нее, отпускаем тебя и тех, кто в живых остался, с миром. Может, в другой раз прислушаетесь, к тому что вам умные люди говорят.

Дали им коней, оружие, припасов, проводили сколько...

Измученные, вернулись те в родные края. Только и здесь богатырю житья не стало. Умерла жена его, вскоре после того, как он в поход подался. Да и люди укорять начали, спрашивать:

- Где сыновья наши? Не ты ли их на погибель повел? Не послушал совета мудрого, и детей наших сгубил, и самого себя обесчестил.

Не вынес упреков людских богатырь. Поднялся на скалу высокую, да и бросился с нее на острые камни...

Замолчала воительница, замолчал Обух.

- И эта туда же, - буркнул, спустя время, Алешка. - Нужны мне ее горы, как пятое колесо в телеге. Мне б дорогу найти, как отсюда выбраться...

Заговорила воительница, будто поняла слова его.

- Никому не одолеть шестидесяти братьев, коли не иметь меча алмазного. А коли иметь, они того, не чиня препятствий, выпустят.

- Вот уж и впрямь, не житье тут, а сплошные сказки, - досадливо промолвил Алешка. - Меч алмазный... Сроду о таком не слыхал. Может, подскажет, как такой раздобыть?

Улыбнулась воительница, сказала что-то, поднялась, и в ту сторону отправилась, где вода шумела.

У Обуха же снова, - в который только раз, - глаза по пять гривен.

- Говорит: не надо искать, сам найдет. Потому, - того самого богатыря это меч, который вместо славы позор нашел. А еще - имя, говорит, мое, Дева Водопада.

- Это что ж, вроде нашей русалки? - Алешка хмыкнул.

- То же, да не то же. Наши русалки в речке живут, а она вроде как сама собой речка и есть...