Как я изучаю языки. Заметки полиглота

Зачем читать? Что читать?

Основное свойство человеческой природы, как гласит народная мудрость, заключается в том, что «рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше». Человек инстинктивно ищет приятного и избегает – старается избегать – противоположного.

Читать надо хотя бы потому, что книга предлагает знания в наиболее увлекательной форме. Другой способ изучения (ежедневное зазубривание 20–30 слов и переваривание готовых грамматических правил, данных преподавателем или заключенных в учебнике) в лучшем случае удовлетворит наше чувство долга, но источником радости вряд ли послужит. В наши дни подобное штудирование никто не рассматривает как способ воспитания «спартанского» характера. Но если занятия языком мы воспримем как духовный спорт, как решение кроссворда и отгадывание загадки, как пробу своих возможностей или их подтверждение, то сможем приступить к занятиям безо всякого внутреннего сопротивления.

Man lernt Grammatik aus der Sprache, und nicht Sprache aus der Grammatik («Грамматику учат из языка, а не язык – из грамматики») – так говорили в Германии еще в конце прошлого века. Этот девиз метода Туссена-Лангеншейдта в эпоху школьного преподавания мертвых языков прозвучал в области методики революционно. А в наши дни стало уже совершенно очевидно, что самый надежный носитель иностранного языка, книга, является вместе с тем и учебником. И вышеприведенный девиз нуждается в дополнении: книга учит не только грамматике, она самое безболезненное орудие расширения словарного запаса, изучения лексики вообще. Словарному запасу уделена в этой книжке особая глава, но важность вопроса заслуживает того, чтобы вкратце изложить его и здесь. Приобретение словарного запаса – это тот омут, в котором погибла большая часть всех благих намерений. Автоматическое запоминание, свойственное детскому возрасту, уже не вернешь, а логичность мышления взрослого в этом деле не очень-то помогает. Ведь для того, чтобы выразить собственные мысли и понять мысли других, необходимо знать много тысяч слов и выражений.

Оставим в стороне большое количество методической литературы, написанной о среднем словарном запасе, и приведем здесь только одну-единственную цифру. Венгерские «карманные словари» содержат обычно 20–30 тысяч основных лексических единиц. На уровне, который в последующих главах, касающихся оценки языковых знаний, я буду называть «четверочным», мы пользуемся примерно 50–60 % этого объема.

Тот, кто этим количеством слов в каком-либо из языков уже овладел, пусть задаст себе вопрос: какой процент этого солидного словарного запаса приобретен «легальным путем» (то есть нашел слово в словаре или кто-то объяснил мне его значение)? Выяснится: очень незначительная часть! Большинство же слов пришло «само собой» из книг, из чтения – источника куда более удобного, чем словарь, учебник или преподаватель.

Мозг взрослого человека подвергается испытанию не столько при знакомстве с правилами грамматики, сколько в ходе усвоения лексики. Как ни странно на первый взгляд, усвоение лексики требует не механического подхода, а прежде всего осмысленности. И все же именно грамматика вызывает наибольшее сопротивление нашей «протехнически» настроенной молодежи. Это серьезная беда: без знания грамматики человек может научиться говорить только на родном языке (но только говорить: письму без грамматики не научиться!).

Характерной чертой человеческого мышления является то, что на всякое новое явление, впечатление оно реагирует вопросами «зачем?», «почему?». В языках, несмотря на всю их «нелогичность», ответ на этот вопрос дают нам именно правила. Обойти их было бы таким же смертным грехом, как в науке – наплевать на законы химии, физики, математики, биологии.

Мы не можем придерживаться позиции или, скажем, способа толкования, которым пользовался один из первых самодеятельных преподавателей русского языка в первые месяцы после освобождения Венгрии. В нашу страну этот человек попал в двадцатых годах как эмигрант. Весной 1945 года его запрягли в свою упряжку люди, заинтересованные в изучении русского языка. Он научил их, что fiú значит по-русски «мальчик», а lány – «девочка». Но когда его спросили, почему в прямом дополнении получается «мальчика», но «девочку», он некоторое время мучительно размышлял, после чего, пожав плечами, сказал: «О чем говорить? Это просто русицизм!»

Нет, величественный собор языков невозможно выстроить без грамматики, точно так же как и без лексики. Мы против только «грамматизации» как самоцели: бесполезность ее полностью доказана предшествующей эпохой.

Итак, мы сталкиваемся с двумя крайностями. Грамматику, которую старая школа считала целью, нынешние учащиеся не хотят принимать даже как средство.

К истине ведет средний путь, на который рано или поздно толкнет всех опыт, проверенный на собственной шкуре.

Правила надо осознавать. Взрослый, путешествующий по необъятной стране духовной культуры, как и в любом путешествии, ищет вехи – он хочет познать правила, законы. Только не следует ожидать, что если закон найден и познан, то действия человека будут всегда безошибочными. Закон – это только принцип. Принцип же – только фундамент, на котором что-то может быть правильно построено.

Когда на перекрестке мы останавливаемся, увидев красный свет, нашей реакции не предшествует никакая сложная мыслительная операция («если пренебрегу запрещающим сигналом, то создам аварийную ситуацию, меня накажет регулировщик, подвергну опасности свою жизнь»). У нас уже выработался рефлекс, которому мы и следуем. Сначала был осознан принцип, потом родилась привычка, и правильное поведение стало автоматическим. Этот «поведенческий образец» хорошо известен в методике преподавания иностранных языков под различными названиями. Психология называет его «динамическим стереотипом», в английской лингвистической школе он называется просто «образцом» (pattern). А я называю его совсем не научно, а по-будничному просто – колодкой, шаблоном.

Как превратить венгерское утвердительное предложение в вопросительное? Просто изменив интонацию. Beszél angolul («Вы говорите по-английски»), Beszél angolul? («Вы говорите по-английски?»).

А в английском языке интонация совсем иная, чем в венгерском или в русском (даже в 15-минутной учебной телепередаче английской интонации уделяют две минуты!). Следовательно, желая внести такое важное смысловое изменение, нам лучше довериться не интонации, а специальному вспомогательному глаголу: Не speaks English, Does he speak English? На основе осознанного принципа быстро образуется и шаблон, а коль скоро он у нас в руках, можно кроить по нему новые и новые формы.

Тот, кому сравнение с шаблоном не по вкусу, может воспользоваться более поэтическим – камертоном. Смею утверждать, что камертоном мы пользуемся всякий раз, как открываем рот, чтобы произнести иностранное слово. Мы заставляем его звучать и слышим его нашим «внутренним ухом». И если то, что мы хотим сказать, звучит не фальшиво, то мы произносим желаемое.

Изучение языка состоит в изготовлении таких образцов (шаблонов, камертонов). Тот метод изучения языка хорош, с помощью которого мы относительно быстро овладеваем максимальным количеством максимально надежных образцов. Предварительным условием их формирования является встреча, столкновение с правильными формами, повторяющаяся как можно больше, бесчисленное количество раз до тех пор, пока они не превратятся в образования, обладающие подлинно автоматической подвижностью. Их самоформированию способствует наше активное участие, и эффективность их будет определяться тем, насколько, если хотите, недоверчиво мы отнеслись к уже готовым образцам.

Лучшим средством для достижения обеих целей – для разработки, выделения и частого повторения образцов – является книга. Так давайте же читать!

Книгу можно засунуть в карман и забросить в дальний угол, исписать и разделить на листы, ее можно потерять и вновь купить. Ее можно таскать в портфеле, класть перед собой за чаем, вызвать к жизни в момент пробуждения и пробежать еще раз глазами перед сном. И не нужно извещать ее по телефону, что не можем пойти на урок. Книга не рассердится, если мы помешаем ей дремать, когда у нас бессонница. Содержание книги можно проглотить все сразу, а можно и разделить на кусочки. Сюжет ее манит, удовлетворяет нашу жажду приключений. Книга может нам наскучить, но мы ей – никогда. Книга – наш верный спутник, пока мы не вырастем из нее и не отдадим предпочтение другой, следующей.

Столь важную роль в изучении иностранных языков мы отводим чтению потому, что оно наипростейшее и наилегчайшее средство – хотя, возможно, и не самое эффективное – для создания «языкового микроклимата».

С выражением «языковой микроклимат» в специальной литературе я еще не сталкивалась, но понятие это настолько очевидно, что, я уверена, не мною оно изобретено. По аналогии с «макроклиматом», то есть с языком страны, в которой мы живем, я понимаю под «микроклиматом» языковую среду, окружающую нас непосредственно, которую мы до определенной степени можем создать для себя сами. Когда-то такой маленький языковой мир удавалось создавать «фройляйн» и «мадемуазелям» для вверенных им отпрысков в графских замках и детских комнатах венгерских мещанских серей. В нашем распоряжении, распоряжении современных Средних Учащихся, имеются для этой цели средства куда более демократичные: книги и человек, присутствие которого нам следует научиться переносить и в самые хмурые для нас часы, – мы сами.

Именно поэтому я такая ярая приверженка монологов на иностранном языке, когда вокруг никого нет. Вспомним моего соотечественника Арминия Вамбери, безупречно владевшего бесконечным количеством иностранных языков. Лишенный в детстве семьи, постоянного крова и средств к существованию, он изучал языки не в школах и не с преподавателями, а по словарям и оригинальным книгам, разговаривая сам с собой и с неживыми предметами, бывшими в его окружении…

Когда я разговариваю сама с собою, я всегда могу потребовать «от своего партнера», чтобы он не слишком долго думал, не очень заботился об идеальности грамматики, восполнял неизвестные иностранные слова венгерскими. Монолог может быть и немым. Возможно, поначалу даже лучше, если он будет немым: во-первых, к нам не пристанет наше плохое произношение и, во-вторых, никто не подумает, что мы «тронулись»…

Непривычно в этом не то, что надо думать про себя, а то, что следует научиться выражать мысли для себя. Психолингвисты утверждают, что всякой речи вслух предшествует бессознательная формулировка про себя, и более того, все, что мы слышим от других, мы проговариваем про себя еще раз, как бы переводя сообщение на «свой» язык. А я-то долго думала, что эти внутренние неслышимые разговоры с собой изобрела я…

Небольшое волевое напряжение, и мы быстро привыкнем, пусть примитивно, пусть через пень-колоду, но все же произносить вслух (вслух!) незамысловатый пересказ наших мелких впечатлений, бытовых задач на иностранном языке.

Как-то провела я несколько недель на юге Испании, в Андалусии. Я была в полном одиночестве, почти без связей и контактов с местным населением. Я, впрочем, не очень-то их искала, а может быть – если начистоту, – и не могла найти (благодаря моему произношению, сильно отличавшемуся от «совершенно невразумительного» выговора испанцев). «Макроклимат», таким образом, оставался неиспользованным для практики в языке, если не считать текстов реклам, фирменных объявлений, названий книг в витринах, надписей. И в этом вакууме мне удалось приучить себя к немым монологам по-испански настолько, что по дороге из Испании в Англию я затратила неимоверное количество энергии, чтобы перейти на английский, с которым мне на следующий день предстояло работать на одной из международных конференций.

Приоритет языкового микроклимата перед макроклиматом подтверждается еще и тем фактом, что люди, покинувшие родную страну в зрелом возрасте, на протяжении очень длительного времени не могут овладеть новым для них языком. Венгры, живущие на территории Северной и Южной Америки с конца войны, а то и с двадцатых годов, не занимаясь языком сознательно, специально, так и не научились говорить на нем безошибочно. И не потому, что у них не было языковых способностей: они создали вокруг себя венгерскую языковую среду – говорили по-венгерски со своими детьми, друзьями и товарищами по работе, потому что жили почти изолированными венгерскими эмигрантскими колониями.

А сколько убедительнейших обратных примеров! Как это получается, что у тех, кто годами не говорит на иностранном языке, он почти «не ржавеет»? Могу объяснить это только внутренними монологами, которые подсознательно постоянно ими произносятся. Я рекомендую моим коллегам, Средним Учащимся, сознательно приучить себя к ним.

Возвращаемся к книгам. Возникает вопрос: что читать? А то, что нас интересует. Interessé starker, als Liebe («Интерес сильнее любви») – гласит немецкая пословица. В самом деле, ведь интерес способен одолеть одного из злейших врагов рода человеческого – скуку.

Но надо сознаться, что блуждающим в джунглях предложений с минимальным запасом лексических и грамматических знаний, с компасом еще несовершенных языковых навыков чтение поначалу радости доставляет мало. Через пять, десять, двадцать минут появляется ощущение какого-то тупика. Необходимо что-то, чтобы это ощущение побороть.

Это «что-то» – интересность чтения, книги.

Кто что считает интересным – вопрос возраста, духовного склада, профессии или пристрастия. Я не постеснялась спросить людей, которые, как мне было известно, вчитывались в иностранный язык подобным же образом: что помогло им преодолеть «мертвую точку»? Помещаю их ответы в том же порядке и той же форме, что и получила.

Чем полнее удовлетворяет чтение нашу любознательность, тем меньше остается на долю другого условия преодоления «мертвой точки» – самодисциплины.

Ведь не бросали же мы велосипед после первого падения и не рубили на дрова санки после первой неудачной попытки съехать с горы. А ведь эти события оставляли у нас долго не заживающие раны и синяки. И мы все-таки выдержали все испытания, ибо знали, что риск будет раз за разом все меньше, навыки будут наращиваться, а вместе с ними – и радость.

А здесь ведь речь идет даже не о каком-то новом мире. Ведь с языком так или иначе мы имеем дело постоянно, а следовательно, владеем и навыками, которые надо только осознать, чтобы научиться говорить на еще одном языке.

Речевые навыки лучше всего развивает чтение современных пьес, новелл, романов, написанных в хорошем, простом ритме. Так называемые «ситуативные элементы» языка заключены в подтексте художественного повествования и вместе с подтекстом незаметно вкрадываются в память. И по ассоциации всплывают вновь, когда мы попадаем в ситуацию, сходную с той, которую мы встретили в книге.

Преимущество «ситуативных» текстов заключается в том, что они дают, как правило, самые нужные слова и грамматические модели. Недостаток – в том, что усваивать их самостоятельно труднее.

Всякий, кто засучивает рукава, чтобы взяться за иностранный язык, должен быть готов встретиться не с одним, а по меньшей мере с двумя языками. С языком письменным и языком устным. Средний Учащийся, избравший предлагаемый мною метод по склонности или по обстоятельствам, с первым испытывает, как правило, трудностей меньше, чем со вторым.

Во всякой книге имеются так называемые описательные моменты, в которых автор, так сказать, цитирует самого себя, и так как он в силу своей профессии хороший стилист, то вручает нам красивые, скроенные по всем правилам предложения. Так и преподаватель, если он хороший педагог, стремится всегда говорить, тщательно подбирая слова, правильно строя фразы.

Посмотрим-ка, мои дорогие коллеги Средние Учащиеся, до чего может докатиться в наших устах наш родной язык, если не ухаживать за ним! Когда мы пишем – делаем орфографические ошибки, в речи не проговариваем всех звуков, обрываем начатые предложения, пропускаем слова, не согласуем их и допускаем неправильные управления. Бернард Шоу говорил, что он знает три «английских» языка: на одном он пишет свои пьесы, другим пользуется для официального общения, а на третьем говорит со своими друзьями; и как непохожи друг на друга все эти три языка! Впрочем, эта «расслоенность», имеющая место в каждом языке, наиболее резко проявляется именно в английском. Ведь образовался он, как известно, на стыке двух крупных языковых групп: романской и германской. И соответственно в нем сплавилось два лексических монолита: норманнский (французский) и англосаксонский.

Бродячий пример: словам «теленок», «свинья» и «бык» в английском языке соответствует по два слова. Само животное обозначается словами calf (нем. Kalb), swine (нем. Schwein), ox (нем. Ochs), потому что простые люди, которые за этими животными ухаживали, были германского происхождения – англосаксы. А потребителями мяса этих животных были уже норманны, господа-завоеватели, и поэтому слова «телятина», «свинина», «говядина» имеют романские корни и происхождение: veal (фр. veau), pork (фр. porc), beef (фр. boeuf).

Известно, что при общении с иностранцами мы лучше понимаем людей образованных, чем необразованных. Однако один мой знакомый, побывавший в Лондоне и хорошо знавший немецкий, а по-франц узски – ни слова, с удивлением обнаружил обратное: полицейского сержанта-регулировщика он понимал лучше, чем своих просвещенных коллег. В интересах языковой практики он забредал и в церкви послушать проповеди (этим старым приемом пользуюсь постоянно и я: слушаю язык и отдыхаю от изнурительного осмотра достопримечательностей). Мой приятель был страшно огорчен – из английских проповедей он не понял ни единого слова. Не понимая, в чем дело, и сгорая от желания разгадать эту тайну, он захватил с собою текст проповеди, который очень кстати раздавали в одной из церквей. Привез его домой. Мы посмотрели его вместе и обнаружили, что вся лексика проповеди построена на романских корнях. Мы здорово тогда развлеклись, «переводя» английский текст на английский же, заменяя каждый романский корень германским: соответствия нашлись по каждому слову (например: to commence – to begin и т. д.).

В описательных частях художественной прозы эта расслоенность сказывается меньше. Язык английской художественной литературы, да и не только английской, более однороден. В описаниях, например, он не показывает тех отклонений, которых требуют в разговорном языке различные степени вежливости. Приятным завоеванием нашей эпохи является все более редкое употребление таких слов, как «соизвольте», «осмеливаюсь», «окажите честь» и пр. Однако жаль, что мы все чаще начинаем забывать и слово «пожалуйста». Жаль потому, что если вдуматься в собственное значение слова («пожаловать»!), то каким прекрасным представится его содержание! Прекраснее может быть лишь слово, с каким подают путнику стакан вина в Трансильвании («милуйте»!).

Но в некоторых языках, например в японском, описательные моменты художественной литературы совершенно непригодны для овладения устной речью. Характерная особенность японского состоит в том, что даже такие простые действия, как «идти» и «говорить», обозначаются совершенно разными словами в зависимости от того, к какой части общества принадлежит говорящий с нами – к «верхней» или «нижней». Однако человек к этому быстро привыкает, ведь остатки лексической «кастовости» можно найти в любом языке («возьми» – «на», «привет» – «здравствуй»). Значительно труднее научиться иному: спряжению одного и того же глагола в зависимости от возраста нашего партнера по беседе и его социального положения. Самой невежливой формой говорящий пользуется по отношению к самому себе, и если случайно, употребив другое спряжение, мы с этого «самоуничижения» собьемся, то рискуем вызвать смех, как если бы на любом европейском языке мы сказали нечто вроде: «Завтра я окажу тебе честь своим посещением».

Ценную разговорную лексику мы можем почерпнуть в текстах современных пьес и романов, где много диалогов. Классические произведения для этой цели, как правило, не годятся. Как-то я спросила свою немецкую подругу, изучавшую венгерский язык по произведениям Мора Йокаи[12], нравится ли ей новая соседка по гостиничному номеру.

«Пригожа ликом, но дюже горделива», – ответила она.

Почему некоторые слова за два-три десятилетия становятся смешными, а некоторые – тоже старые – свои ценностные значения сохраняют? Этого никто не знает… Не удалось мне найти ответа и на вопрос, почему мы приняли лексические новшества по отношению к давно бытующим в нашей жизни вещам и явлениям, почему отвергли их старые обозначения. Безо всякого сопротивления пользуемся мы сейчас такими словами, как «контора», «круглосуточно», и при этом совсем смутно представляем себе, а то и вовсе не знаем, что значили «приказные палаты» и «днесь». Мы приняли слово «вертолет» и отвергли «геликоптер», приняли «автомобиль», «автомашина» и не взяли «самоход», что было не менее логично, чем «самолет»… В медицине как терминологическое новшество почти повсеместно утвердилась «пневмония», уживаясь с «воспалением легких», но термин «метаболизм» (обмен веществ), который короче своего перевода на русский или венгерский и однозначнее, даже медиками принимается с оговорками, а то и вовсе отвергается. Где логика? Habent sua fata verba – судьбы слов неисповедимы.

Учебники и даже выходящие сейчас у нас в Венгрии разговорники тоже пользуются зачастую искусственным, приспособленным (адаптированным) языком и поэтому не могут быть достаточно надежными источниками разговорной речи. Как-то листала я «Разговорник для туриста» и не могла не рассмеяться, когда представила себе в контексте современной жизни диалог, который предлагался этим изданием для заучивания: «Мне хотелось бы познакомиться с историческими достопримечательностями вашей страны, также с важнейшими продуктами вашего сельского хозяйства».

Куда вероятнее, что разговор между венгром и иностранцем будет проходить примерно так:

– Ну как, может, пойдем куда-нибудь выпить по черному?

– Ой! Пожалуйста, медленнее, не понимаю: пойдем по чему?

– Давайте, говорю, выпьем по черному!

– «Черный» – это черный кофе?

– Ну конечно!

– Не могу, мне надо возвращаться в это… ну как?… где гости…

– В гостиницу? Тогда пока!

К сожалению, учебники и преподаватели крайне редко дают такие «маловажные» слова и выражения. А ведь как бы ни боролись в каждой стране за «чистоту» речи, слова именно такого типа, а не «благовоспитанные» стилистически «чистые» слова и обороты побивают в повседневной речи все рекорды повторяемости и употребляемости.

Итак, «возвращаясь к нашим баранам», еще раз говорю: пока мы не попали в настоящую языковую среду, такие «диалоговые модели» в наилучшем виде со всеми ключами к употреблению даст нам художественная литература, и начинать ее читать следует с первых шагов в языке.