Как я любил тебя

СИРЕНЬ

Тяжело дыша, опираясь на палку, я одолеваю железнодорожную насыпь. Опираясь на палку, тяжело дыша, спускаюсь вниз.

— Пыхтишь, — замечает Кукулец, — будто землю пахал.

— Верно, — отвечаю. — Много чего пришлось перепахивать…

— А я — как птица. Никогда не устаю.

— Я тоже не уставал, когда был таким, как ты.

— А ты давно был маленьким?

— Давненько.

— Когда я состарюсь, ты еще будешь жить?

— Наверное, нет, Кукулец.

Мальчик вздыхает.

— Жалко, — шепчет он.

— Почему жалко?

— Н-не знаю. Жалко — и все.

— А мне не жалко. Я свое отжил…

У калитки меня ждет сестра — я еще не освоился с забытыми местами, родня провожает меня, родня встречает.

— До завтра, — говорю я попутчикам.

— Только не завтра, — прерывает сестра. — Передохни денек-другой, ты же еле на ногах держишься. Завтра отдыхай.

— Хорошо…

Мои провожатые расходятся по домам. И Кукулец. Шаги у него мелкие, частые, островерхая шапка сдвинута на затылок, под мышкой зажат прутик. Вид такой, будто весь мир принадлежит ему. А может, так оно и есть.

Высоко в небе над селом горят звезды.

— Поешь чего-нибудь и ляг, — говорит сестра. — Устал, верно, с дороги.

— С дороги?.. Ну да, с дороги…

К стене дома прислонилась какая-то женщина. Увидев нас, она не шелохнулась.

— Это ты, Филимона? — окликнула ее сестра.

— Я… Пришла вот…

— Лучше бы завтра… А то и послезавтра. Видишь, он…

Я вмешиваюсь в разговор:

— Оставь… Пришел ведь человек… Пусть зайдет. Мне все равно до утра не уснуть… Ты же знаешь, я только под утро засыпаю.

— Наверно, кто-то проклял тебя, — говорит Филимона.

— Наверно…

— Только не я. Я не проклинала тебя, слышишь?

Трость оставляю в углу. Снимаю пальто. Сажусь на край кровати. Комната теплая и светлая. Филимона опускается на стул. Она в старых солдатских ботинках. Черная юбка. Платок, покрывающий ее голову и плечи, тоже черный.

Сестра недовольно смотрит на нее. Если бы она не боялась рассердить меня, то выставила бы Филимону без лишних слов.

— А раньше, бывало, в полнолуние ты читал ночи напролет, помнишь? — говорит Филимона. — Ты любил читать при луне, верно?

— Любил. Хорошее было зрение.

— А сейчас плохое?

— Плохое. Без очков не вижу.

Проходит поезд. Дом гудит, дребезжат стекла.

— Пойду накрою на стол. Скоро муж придет с работы, — говорит сестра.

Мы с Филимоной остаемся одни. Я не могу отвести глаз от ее ботинок.

— Я их зимой ношу… От младшего остались. От Флоричела… Что поделаешь… Старших сыновей мне похоронить не довелось. Один погиб где-то в России. Другой в Венгрии помер. А Флоричела мне вернули без ног. Да и то сказать — вернули! Просто вызвали в Турну, где он лежал в госпитале. Запрягла я волов. На дно повозки травы настелила. У госпиталя волов распрягла. Вхожу — а двор огромный, под акациями лавки, а на лавках солдатики выздоравливающие, словно тараканы на солнце… Ой, да что это я разговорилась!

— Говори, говори, — прошу я Филимону.

«Ищете кого, мамаша?» — спросил меня какой-то паренек.

«Сынка своего, солдатик», — отвечаю.

«А звать его как?»

«Флоричел Лазу».

«А-а, Лазу. Он, должно быть, в большом зале».

«Это где будет?»

«Погодите, мамаша, провожу».

Тут он со скамейки встал и заковылял по двору. Быстро так заковылял.

«Вот… Там повернете и увидите».

Я и увидела. Белый как полотно. В постели лежит.

«Здоров ли, сынок?»

«Здоров, мама».

А сам одеяло до подбородка натянул. Тут доктор вошел, молоденький совсем.

«Вы, — говорит, — мать раненого Лазу?»

«Я, я».

«Можете забрать его домой. Вы на повозке?»

«На повозке».

«Вот и хорошо. Вы пока запрягайте, а мы его к повозке доставим».

Я волов впрягла. Санитар на спине притащил моего Флоричела, на траву уложил. Другой принес узелок с вещами.

«Ботинки ты положил, Опря?» — спрашивает мой мальчик.

«Положил. Да только лучше бы ты их мне оставил. На кой они тебе?»

«Маме отдам. Пусть носит. Хватит ей босиком по грязи топать…»

Ну, привезла я его домой. А в госпитале ему две деревянные культяшки дали. Он на них обопрется и прыгает, как кузнечик. Я и рада — хоть калека, а все же возле меня. Господи боже! Что с человека возьмешь!.. Калека-то он калека, да ведь молодой! Закрутил он с невесткой нашей, вдовой Мьелу.

«Ой, Флоричел-сыночек, грех это, — говорю. — Она ведь женой твоему брату приходится. Трое детишек от него, сынок».

«Нет тут никакого греха. Брат мой умер, что ему теперь…»

«Все село смеется над тобой, Флоричел-сынок».

«Смеется? А надо бы плакать».

Что я могла поделать? Сраму натерпелась. А он к вину пристрастился. Деньги из дому заберет — и в корчму. Пить стал. С людьми ссориться. Полицию задирать.

«Индюки паршивые! — кричал. — Вон какие морды наели. Вам бы винтовку в руки — и на фронт. Пусть и вам поотрывает ноги русскими минометами!»

Однажды не вернулся он. Ждала я его, ждала. Искала повсюду, а под утро нашла в траве на лугу. Голову ему камнем размозжили. А невестка сбежала. Слыхала я, будто нанялась она в какой-то богатый дом в Бухаресте прислугой… Ребятишки на мне остались. Вырастила. Как сумела…

В комнату вошел мой зять Сэмынце, железнодорожник. У него смуглое лицо, голубые глаза, коротко подстриженные усики, большие руки с толстыми пальцами.

— Здорово, шурин, — говорит он.

— Здравствуй.

— Ужинать пойдешь? — спрашивает меня сестра.

— Нет, я не голоден. Посижу с Филимоной…

— Ты только и знаешь, что сидишь да куришь. Ясное дело, так и есть не захочется.

Я смотрю на Филимону. Филимона — на меня. Руки у нее огрубели. На лбу морщины. Много морщин. Щеки запали, посинели от холода. Только губы остались все те же — пухлые, свежие.

— Тепло у вас, — сказала она.

Филимона развязала платок, повесила на спинку стула. На голове осталась тонкая косынка, тоже черная.

— Да, тепло, — отвечаю я ей.

— Всю комнату задымил.

— И правда, задымил.

— А помнишь, как после войны ты на недельку приехал домой?

— Припоминаю.

— Это было весной.

— Да-да, весной… Точно.

— И сирень цвела…

— Да, кажется, и впрямь сирень цвела в ту пору, Фили.

— Потом ты уехал. И не написал мне.

— Не написал. Это правда. Я не написал тебе.

— Ни строчки.

— Ни строчки тебе не написал, Фили.

— А я заболела. Нет, ты не думай! Я не из-за тебя захворала. Я понимала, в городе кругом одни камни, да и некогда тебе писать.

— Да, со временем у меня было туго, Фили.

— И отчего я захворала! Мама потом рассказывала, будто я ровно как умом тронулась. Меня уже покойницей считали… Помнишь Бондара?

— Какого Бондара?

— Бондара, капрала полиции.

— Высокий такой, белобрысый?

— Вот-вот. В ту пору он как раз демобилизовался. А сам родом из-под Питешть. Поедем, говорит, со мной, поженимся. Я и поехала. Не могла больше в селе оставаться. Видеть не хотела ни полей, ни холмов — ничего. Узелок тайком увязала. Сели мы в ночной поезд и в полночь были уже в Питешти.

«Сойдем, — сказал он. — Дождемся утра в гостинице».

«Но ты не тронешь меня».

«Не трону. А завтра пойдем к моим. Свадьбу сыграем».

Он повел меня в гостиницу — сараюшка такая возле вокзала… Боже мой! Кабы можно было знать, что на твою долю выпадет… Лучше бы умереть, чем пережить, что я пережила…

— Лучше бы умереть… Разве можем мы умереть когда захотим?.. Каждому, видно, свое суждено.

— Некоторые умирают когда захотят. Обрывают свою жизнь сами. Да оно и нетрудно: петлю на шею — и все. Я и об этом думала… Да боялась. И потом, некрасиво это — чужие люди глядеть станут, как ты висишь на крюке с вывалившимся языком…

— Да, Фили. Некрасиво это…

— Смерть ведь все равно придет.

— Придет, Фили… К каждому придет.

Она обдумывает мои слова. Грустнеет. Потом еле слышно шепчет:

— А ты-то отчего невесел? Ты ведь большим человеком стал. Чего тебе недостает?

Закуриваю. Глубоко втягиваю в себя теплый горький дым. И хохочу. Хохочу до упаду. Входит сестра, в руках у нее поднос.

— Слава богу, развеселился наконец. А то все такой мрачный — сердце разрывается. Что за глупости наговорила тебе эта чокнутая Филимона?

Филимона засмеялась:

— С три короба баек да сплетен…

— Воображаю, — говорит сестра. И добавляет: — Вот, поесть принесла. И винца бутылочку — для аппетита… Вы ведь когда-то, говорят, любили друг друга.

— Прямо уж! — смеется Филимона. — Выдумки…

Сестра уходит к своему железнодорожнику. Мы пробуем жареное мясо с душистым домашним хлебом. Пьем вино. Филимона ладонью утирает рот.

— А знаешь, — говорит она, — мы в первый раз едим вместе.

— Правда? Я и не подумал об этом. Верно, в первый раз, Фили…

Наливаю вина ей. Потом себе.

— Будь здорова, Фили!

— Будь здоров.

Осушаю стакан до дна. Собственный голос кажется мне чужим:

— Выпьем еще, Фили? По стаканчику.

Стены комнаты на мгновение покачнулись. Святой Георгий пялится на меня с иконы. И богородица уставилась на меня. Пухлый младенец на ее руках — тоже.

— Ты спрашиваешь, Фили, чего мне не хватает. У меня все есть, слышишь? Все. Я счастлив. Счастлив…

— Не похоже, — резко обрывает меня Филимона. — Ни капельки не похоже.

— Может быть, — отвечаю. — Может, и не похоже. Но это так.

— …Там, в гостинице, Бондар заказал вина и колбасы. Мы ели с ним. И пили. Ты же знаешь, какая я была тогда несмышленая…

— Знаю, Фили.

— …и пьяный, он посмеялся надо мной. Утром я проснулась — его нет. Ушел и вещи мои забрал. Я к сторожу:

«Вы случайно не видели человека, с которым я приехала?»

«Видел, девочка. Он и ушел с богом».

«Что же мне делать?»

«А сама-то ты откуда?»

Я заплакала.

«Не плачь, — сказал сторож. — Слезами горю не поможешь».

«Что же мне делать? Что делать?»

«Не ты первая, не ты последняя. Что другие делают, то и ты будешь. Я поговорю с хозяином, господином Фотаке. А вот и он».

Гляжу, по лестнице спускается лысый такой мужчина с животиком. Усищи большие и книзу загнуты.

«Что это с ней?»

«Ну что может быть, господин Фотаке? Привез ее ночью какой-то прохвост, а утром забыл здесь. Я говорю… может, останется у нас?..»

Господин Фотаке посмотрел на меня так — до сих пор помню этот взгляд! — губы сложил трубочкой и говорит:

«М-да, м-да, она ладненькая. Свеженькая. В соку…»

Я снова заплакала.

«Позови мадаму», — велел господин Фотаке сторожу.

Мадам Клара плоская была, как скрепка, и нос длинный, острый.

«Ну что, оставим ее у нас?» — спросил Фотаке.

«Сырая! С ней я только время потеряю. Вряд ли она умеет что-нибудь. Вы же знаете, клиенты у нас требовательные… Господин Джорджел, господин Костаке, не говоря уж об этой развалине префекте…»

«Я все могу! Мыть лестницы, убирать в комнатах, подметать двор…»

«У нас нет двора», — прервал меня господин Фотаке.

Боже мой, боже мой! Всего не расскажешь…

— Да, Фили, всего не расскажешь.

Стены больше не качаются. Святой Георгий наконец отвел от меня взгляд. Пресвятая богородица тоже. Да и пухлого младенца на ее руках я, кажется, больше не интересую.

— …а через месяц мне удалось убежать. Куда податься?

Домой вернулась.

«Ну что ты натворила! — сказала мне мама. — В деревне только и разговоров что о нас. Кто ж теперь тебя такую замуж возьмет?»

«Найдется добрая душа».

— И нашлась?

— Через несколько недель меня позвал за себя дурачок Ону Лазу. Я и пошла.

«Ты уже не девушка», — сказал он, когда привел меня в дом.

«Не девушка».

«А почему?»

«Не знаешь, что ли? Бондар…»

«Только Бондар?»

Я молчала. А он набросился на меня с кулаками. Места на мне живого не оставил… Пять лет я прожила с ним. Слышишь? Пять лет. И за эти пять лет я вытерпела его три раза. Троих сыновей родила… А потом господь призвал к себе Ону Лазу. А потом…

Она молчит. Смотрит на меня большими черными глубокими глазами. Берет кусочек мяса. Откусывает от ломтя душистого хлеба.

— Хорошее жаркое, — говорит она. — И хлеб хороший. Твоя сестра умеет хлеб печь.

— Умеет, — говорю я. — Но еще нужно уметь смолоть зерно. И правильно разогреть печь.

— Да, — говорит Филимона, — чтобы вкусный хлеб получился, надо уметь многое… Но скажи… Скажи, как ты жил?..

— Хорошо жил. Очень хорошо. Разве ты не слыхала?

— Как же, слыхала, все слыхала.

— Вот… Потянуло в родные места…

— Знаю. Видела, как ты приехал, как шел с палкой.

— Да, иногда беру ее. Когда очень устану.

Снова вошла сестра.

— Я принесла вам еще бутылочку, вы, наверно, хотите еще поговорить.

— Хотим, — отвечаю я.

— Тогда я пойду. Сэмынце говорит, что пора спать ложиться.

— Спокойной ночи.

Мы пьем. Стакан за стаканом.

— Будь здоров. Слышишь, будь здоров, — говорит Филимона.

Я встаю. Чокаюсь с ней.

— Будь счастлива, Фили.

— Счастье мое… Врагу не пожелаю…

Снова проходит поезд. Снова дребезжат стекла.

— Полночь, — говорит Филимона.

Я смотрю на часы.

— Полночь, Фили.

— Первый раз мы с тобой заговорились до полуночи.

— Первый раз, Фили.

— Пойду я. Тебе, наверно, пора спать.

— Я провожу тебя, Фили.

— Зачем? Я дорогу знаю. Но если ты хочешь…

Она берет платок. Надевает на голову. Расправляет на плечах.

Мы идем с ней по улицам села. Небо все такое же высокое, все такое же хмурое. Но звезды крупные, яркие. Филимона угадывает мои мысли.

— Да, подумать только… То же самое небо. И те же звезды. Как тогда. И земля под ногами та же.

— Небо не стареет, Фили…

— И земля тоже…

Мы проходим мимо большого нового здания. Луна освещает окна.

— Это что, Фили? — спрашиваю я. — Не помню такого дома.

— Школа. В прошлом году построили. Ты и не можешь помнить.

Мы поворачиваем на площадь — посередине стоит дом с островерхой крышей.

— Здесь жил Трэкэлие, да, Фили?

— Верно, Трэкэлие. Ты не забыл его!..

— Нет.

— Сейчас в этом доме живет Лунгу из Стэникуц. Он женился на младшей дочери Трэкэлие.

— А сам Трэкэлие?

— Под горой у старой церкви.

Какая-то собака перемахивает через изгородь. Лает, кружит вокруг нас. Я отгоняю ее палкой.

— Пошла вон! — кричит на нее Филимона.

Собака, видимо узнав голос, успокаивается и плетется к себе в конуру.

— Пришли, — говорит Филимона.

— Здесь ворота?

— Здесь… По-прежнему…

Поднялась луна. Воздух сине-серый. Голова у меня горит. Я изо всех сил стискиваю руками виски.

— Фили, мне кажется, будто все по-прежнему, будто, как тогда, цветет сирень…

— А она и впрямь расцвела. Вчера еще. А ты только сейчас заметил?

— Только сейчас, Фили.

Я обнял ее. Она прижалась ко мне. Я взял ее лицо в ладони и стал жадно целовать нежные горькие губы.

Небо покачнулось. Звезды покачнулись. Луна покачнулась. И земля тоже.

Филимона вырвалась.

— Дурачок! Теперь-то зачем? — тихо сказала она.

— Незачем, Фили. Незачем…

Ворота скрипнули и захлопнулись.

Все брожу и брожу по селу. Собаки не узнают меня. Лают. Иные даже кидаются.

Тогда я останавливаюсь. Останавливаюсь и отгоняю их палкой.

Перевод С. Флоринцевой.