Как я теперь живу

Я сказала Пайпер оставаться снаружи. Она упала на землю, обхватив голову руками, а я тем временем вошла внутрь и осмотрелась по сторонам. У меня не хватило ни сил, ни храбрости осмотреть все комнаты, поэтому первым делом я отправилась в кладовку и в самом отдаленном углу шкафа нашла банку помидор, банку нута ³и супа, а также стеклянную баночку, подписанную «Чатни» ⁴. Похоже, это последнее, что можно ожидать найти в кладовке, когда все умирают от голода во время войны, но, по крайней мере, это была еда. Я пробила дыру в крышке консервной банки с помидорами и отдала ее Пайпер, которая высосала сок и отдала остатки мне.

Когда солнце стало всходить, мы, израненные и вымотанные, медленно отправились к загону для овец.

Должно быть, в Англии существовало тысячи, сотни тысяч, миллионы тысяч мест, не тронутых войной: дно озер, верхушки деревьев, дальние уголки забытых лугов; маленькие отдаленные уголки, которые никто не трогал даже в мирное время, потому что это место не имело значения или стояло на пути к чему-то еще или никому не было до него никакого дела.

Загон для овец стал одним из этих мест. Хотя был уже почти октябрь, на деревьях было достаточно листвы, чтобы скрыть его. Кровь застыла у меня в жилах, но вот мы прошли сквозь растительность и увидели, что он все еще стоял там.

Он все еще стоял там, несмотря на смерть, и болезнь, и ужас, и грусть, и потери повсюду. Внутри он был таким же нетронутым. Никого не было здесь с той ночи сто лет назад, когда все мы спали здесь вместе, счастливые.

Хорошей новостью стало то, что тогда нам было так лениво относить все назад в дом, поэтому покрывала все еще лежали на сене, вместе с одеждой, которую мальчишки оставили там — футболки, запасные джинсы и носки. Вещи, которые одевали в другой вселенной, где носят вещи один раз и потом одевают другие.

Несмотря на усталость, я сказала Пайпер, что должна убедиться, что на моей коже не осталось ни малейшего запаха вчерашнего дня. Поэтому в бледных лучах утреннего солнца я стала тереть себя, обливаясь холодной водой из металлического корыта. Я оделась в джинсы и футболку Эдмунда, и хотя они больше не пахли им, я почувствовала себя лучше только потому, что это была его одежда. Я больше не могла видеть грязный свитер, который я носила каждый день, чтобы согреться, хоть новая одежда и пахла немного плесенью, когда я забралась под шерстяные покрывала и положила голову рядом с головой Пайпер, я почувствовала свежесть, безопасность. И самое главное, я почувствовала себя дома.

Той ночью я спала глубоким мертвецким сном без грез.

Глава 27

Мы могли бы вернуться в большой дом, но не стали этого делать.

Возможно, из-за того, что стоял слишком близко к дороге, или, возможно, мы немного одичали и не могли больше жить в нормальном доме. Неважно, мы просто остались в старом сарае, ничего не делая. Мы проспали последующие три дня, просыпаясь только, чтобы доесть оставшуюся часть нашей еды и воды и сходить в кустики.

А когда выспались, то поняли, что нам не помешал бы костер и какая-нибудь еда. Внезапно я вспомнила про сумку, которую Айзек принес в сарай и которую мы спрятали от Пайпер пять месяцев, или было это пять лет назад.

Даже в самые худшие времена мне никогда не приходило в голову молиться, но сейчас именно это я и делала.

Я молилась, чтобы мыши не прогрызли закрома. Я молилась, чтобы еда не сгнила на летней жаре. Я молилась всем богам, в которых я никогда в жизни не верила, чтобы там было достаточно еды для Пайпер и, возможно, чуть-чуть для меня.

Полагаю, это означает, что сейчас мне приходится верить в Бога.

Сыр затвердел и заплесневел снаружи, но в целом был ничего, и его было много. Кекс с цукатами прекрасно сохранился в жестяной коробке, а яблочный сок слегка запенился, но его можно было пить; также ничего не случилось с абрикосами и огромным толстым куском шоколада, завернутого в коричневую бумагу. Единственное, что мне пришлось выбросить, так это заплесневелую ветчину, которая пахла так же ужасно, как и ферма. Один лишь запах вызвал во мне рвотный рефлекс.

Ясные октябрьские ночи превращались в ясные октябрьские дни, и хотя в сарае было холодно, к утру снаружи становилось тепло, и Пайпер сказала, что это из-за того, что земля все еще сохраняло летнее тепло. Поэтому мы расстелили наши покрывала у южной стены сарая и сидели, прижавшись к теплой каменной стене, как старухи, попивая забродивший яблочный сок, разбавленный с дождевой водой, чтобы на дольше хватило, отламывая маленькие кусочки от сыра и пытаясь есть медленно, чтобы нас не вырвало от настоящей еды. На вкус она была слишком насыщенной, поэтому нас начинало тошнить, и мы просто сидели, не шевелясь, пытаясь восстановить наши тела и мозги медленными глотками еды и воды, окружив себя миром, бездельем и знакомой обстановкой.

Просидев так несколько дней, мы легли спать и решили, что на следующий день вернемся к дому и посмотрим, что сможем найти там. Полагаю, это означало, что мы снова превращались в некое подобие людей.

Посреди ночи я проснулась и услышала, как что-то шуршит под нами в сарае. Сперва, я подумала: «Эдмунд!», потом: «О, Боже, опять!», а затем, что, возможно, это крыса и нам следует проверить наши запасы. Но в этом шуме было что-то такое знакомое, поэтому я села и увидела, что Пайпер проснулась и сидела теперь с широко открытыми глазами. Впервые за долгое время на ее лице появилась улыбка. Она тихонько присвистнула, и Что-то слегка взвизгнуло. Я чуть не рассмеялась, от того, что поняла — это был Джет.

Мы побежали к нему. Он сильно истощал, а его мех был грязным и тусклым, но, несмотря на все это, казалось, что с ним все в порядке, и он счастлив, видеть нас. Он просто лежал там, на спине в совершенно неприличной позе, извиваясь от удовольствия, когда мы гладили, обнимали и целовали его, говоря, как сильно его любим.

Затем я оставила Пайпер с ним и принесла кусок сыра и один из кексов. Я скормила их ему, отламывая маленькие кусочки, но, казалось, это не имеет значения, он с жадностью проглотил все, даже не пережевывая.

От того, чтобы отдать ему всю еду, меня остановило лишь незнание, сколько еще нам придется жить на этих мизерных запасах. Он казался таким голодным.

Мы были слишком возбужденны, чтобы лечь и уснуть. К тому же никто из нас не хотел выпускать Джета из поля зрения, поэтому мы затащили его в сарай. Он не особо рад был оказаться там, но, в конце концов, мы втроем устроились на сене. Джет лежал практически вплотную к Пайпер, в то время как Пайпер обняла его переднюю лапу для надежности, а я положила свою руку на руку Пайпер, на всякий случай. Так мы и спали.

Поход к дому потребовал много сил, физических и эмоциональных, которых у нас практически не осталось. Ничего не говоря, я приготовилась к худшему. Однако то, что мы обнаружили, было не таким уж и плохим. В доме было грязно и создавалось ощущение, что вас снова пнули, когда вы уже и так лежали на земле.

Свет и телефон все еще не работали. Не было ни сообщений, ни записок, ничего, чтобы помогло нам понять, где находятся Эдмунд и Айзек. Но с другой стороны, окна не были разбиты и стены не были заляпаны кишками. Большая часть мебели была выброшена в сарай, а оставшаяся расставлена по углам или перевернута вверх тормашками. Повсюду валялась разбитая посуда, а та, что оставалась целой, была грязной и жирной. Туалет был засорен. Все ковры заляпаны грязью. Полагаю, наша одежда не тронута лишь потому, что была слишком маленькой и ни на кого не налезла бы.

Кухня выглядела еще хуже. Наверное, военным нравится проводить много времени на кухне. Большой стол был завален бумагой, а стены изрисованы картами. Там не было никакой еды, кроме той, которую я нашла в кладовке в первый день. Мы с Пайпер отправились проверять соседний сарай. Там не наблюдалось ни цыплят, ни овец, ни любых других животных. Мы так и не поняли, отпустили ли их на свободу, забрали или подали военным на обед.

В общем, спальни выглядели лучше. Мебель всего лишь была сдвинута на один конец комнаты, но в целом все было довольно-таки чисто. Перед тем, как открыть дверь моей маленькой комнаты, я задержала дыхание, но войдя внутрь, я была окружена теми же самыми чисто белыми стенами столетней давности. Все остальное было точно таким же, как в день моего отъезда, за исключением завядших тонких нарциссов в бутылке. Я подобрала покрывало с пола и, расправив его на кровати, посмотрела в окно на мир снаружи, и вспомнила, как приехала сюда с Эдмундом.

Я все еще слышала наши голоса, отражающиеся от стен.

Перед тем, как уйти, я открыла маленький комод, в котором нашла чистую, аккуратно сложенную одежду. В тот момент я забыла обо всем, кроме того, как сильно хочу отчиститься.

Я посмотрелась в большое зеркало в зале. Лучше бы я этого не делала, потому что на мгновенье я не узнала человека, смотрящего оттуда на меня. Я была слишком худая и грязная, к тому же мои волосы все спутались. После этого я решила проверить воду в кранах. Оказалось, они не работали без насоса. Пайпер помогла мне поднять наверх ведра воды, набранные из дождевой бочки в саду. Я наполнила ванну и, воспользовавшись куском мыла Тети Пенн, шампунем и чистой одеждой, стала превращать себя в человека.

Если вы когда-либо носили ту же самую одежду днем и ночью много дней подряд, вы поймете, как классно чувствовать шелковистость и гладкость вашей кожи, как может осчастливить вас простое подстригание ногтей, мытье рук и ног пахнущим розами мылом, чистая одежда, причесывание ЧИСТЫХ волос. Как же это хорошо — высушить их до гладкости и шелковистости под солнцем.

Мы снова наполнили ванну для Пайпер. Затем она заставила меня подняться в ее спальню и выбрать ей чистую одежду, потому что она не хотела идти сама. Я не знаю, боялась ли она чего-то, но она настойчиво твердила, что не пойдет — как маленькие дети настойчиво утверждают, что что-то прячется в темном шкафу. Полагаю, она боялась призраков, бродящих по дому. Я не могла винить ее.

Я выбрала одежду для нее, не забыв про чистую белую рубашку. Я знала, что она совершенно непрактична, но было слишком трудно сопротивляться роскоши чистоты и непрактичности. Я так же собрала сумку с нужными вещами, такими как джинсы и свитера с капюшонами, нижнее белье и носки, которые можно было одеть ночью на руки и ноги, чтобы жуки не покусали.

Когда мы вымылись, оделись в чистую одежду и переставили всю мебель в гостиной туда, где она и должна была находиться, то почувствовали прилив сил. Я думаю, веселее всего было выбросить грязные кроссовки, которые я носила каждый день больше месяца, и одеть мокасины из предыдущей жизни, которые выглядели новыми и пахли кожей.

Нам нужно было что-то сделать с Джетом, потому что он продолжал грызть блох, ползающих по нему, но ему определенно не понравилась наша идея с ванной. Все, что мы смогли сделать, так это расчесать его в прихожей, отвести его в сарай и попытаться отчистить его шерсть от кусков засохшей грязи, что не очень ему нравилось. Мы также захватили пакет с сухим собачьим кормом, все еще стоявший в кладовке, потому что мы не знали, что есть самим, не говоря уже о Джете. Это было тяжело и больно пережить, потому что никто из нас не знал, сможет ли он выжить самостоятельно, охотясь на белок и кроликов.

Вернувшись в сарай, я осторожно упаковала наши трофеи: спички, мыло, чистую одежду, еще несколько одеял, собачью еду, единственную свечу, найденную мной под стулом, и несколько книг. Если мы хотели собрать еще что-нибудь, нам потребовалось бы вернуться в дом еще раз, но мы настолько устали и истощали, что трехкилометровая прогулка по сельской местности казалось нам нереальной.

Тем вечером Пайпер исчезла, пока я сидела снаружи, греясь под последними теплыми лучиками дня. Через некоторое время я отправилась на ее поиски. Она забилась в угол сарая, завернувшись в одеяло, и сидела, обнимая Джета и тихо плача. Ее нос и глаза были красными, а рот чуть приоткрыт, пока слезы текли по ее лицу, словно из бездонного колодца.

Я не спросила, почему она плачет. Тот факт, что мы были вымыты и относительно в безопасности, еще больше утяжелял наши потери и мое желание быть рядом с Эдмундом. По крайней мере, я свыклась с потерей моей мамы давным-давно, но у Пайпер от мамы и трех братьев остались только я, собака и целая куча вопросов без ответов.

Я хотела сказать кому-нибудь, что все, с меня хватит, что я не могу так больше. Мне было достаточно своих страданий, а ощущать еще и страдания Пайпер было уже слишком. Я была переполнена гневом и отчаянием, словно Иова, грозящий кулаком Богу. Я могла только сесть с ней, погладить ее по волосам и пробормотать «Довольно, довольно», потому что нам с ней уже хватило.

Глава 28

Мы не могли так больше продолжать. Но мы продолжали.

Стремление остаться в живых занимало все время.

Много лет назад на уроках социологии нам рассказывали про пещерных людей, бушменах и других примитивных племенах, проводящих все свое время в поисках еды. Было забавно провести четкую прямую линию через всю историю между старым волосатым неандертальцем и нами. Я уже подумывала о том, чтобы зайти в свою старую школу, когда в следующий раз окажусь в Нью-Йорке, и попросить их заменит уроки по СМИ на курс «Как выжить в дикой местности без какой-либо надежды на спасение».

К счастью, вокруг нас было много всего, что можно было съесть. Стояла осень — сезон Жатвы, Дня Благодарения и т. д. Но я не стану претворяться, что пища была интересной. Я могла бы убить за сыр на гриле и сандвич из ржаного хлеба с помидором и диетической колой. К слову сказать, все это было довольно таки радикально для меня, и если бы кто-нибудь из моих психиатров оказался там, они бы радостно похлопали друг другу по спине в знак достижения их целей.

Тем не менее, там было много картофеля. Видите ли, чтобы добраться до сарая, нужно пройти по целому полю, засеянному картофелем. И хотя военные, жившие в нашем доме, очевидно, тоже это заметили, за месяц весь урожай был не в состоянии съесть даже голодный гарнизон. Тем более у них не было нужных ингредиентов, чтобы сделать пюре, картофель фри или картофельный салат. Другими словами, нам осталось девять десятых от всего поля.

Большую часть утра я проводила за выкапывание картошки. Затем я несла ее в сарай и ссыпала в кормушки, в то время как Пайпер отправлялась на поиски природной вкуснятины — жерухи, сладких каштанов и меда. Как и всегда, она отвечала за провизию Лесной Нимфы, а я за все, что По Старинке.

Иногда, когда я уже больше не могла копать, я отправлялась с ней. Видя Пайпер за работой, можно было понять, что неважно, кем был отец этих детей, он просто обязан был быть кем-то вроде настоящего Пикси. Она знала, как проследить за медоносными пчелами до их улья, как достать соты при помощи дымящегося факела из зеленых прутьев: в конечном итоге, пчелы вылетали и сонно смотрели на нее, пока она вырезала соты. Они не кусали ее, но на всякий случай я стояла и наблюдала за этой процедурой как можно дальше.

Однажды она показала мне, как достать жеруху из реки, и объяснила, что ее надо доставать из ТЕКУЩЕЙ реки, иначе она может навредить вашей печени . «А как насчет извилистой реки?»— поинтересовалась я про себя. Именно это мне и не нравилось в природе, а именно, правила не были четкими. Как, например, когда Пайпер говорит, что уверена, что грибы не ядовитые.

Тем не менее, я так и не представляла, что же делать с большими липкими сотами с медом или парой пригоршней жерухи, кроме как отправить на какой-нибудь завод, где их завернули бы в пенопласт и пластик. Тем не менее, на вкус они походили на мед и жеруху, даже если с ними ничего и не делали. Что касается картошки, я начала думать, что за исключением кулинарно-гастрономических отделов и пяти или десяти тысяч других жизненно необходимых магазинов, супермаркеты превращались в пустую трату времени.

Между тем на горьком опыте я научилась хранить такие продукты, как мед, в плотно закрытых контейнерах, если вы не хотите, чтобы каждый существующий на свете жучок залетал в него на дегустацию.

Пайпер почувствовала запах лука и чеснока на лугу. Она принесла домой целую охапку этих трав, которые мы измельчили и потом приготовили картошку с луком и чесноком вместо картошки без лука и чеснока. Бывали дни, когда бы я с радостью обменяла будущее Англии на одну единственную баночку майонеза, но, к несчастью, подходящего случая так и не представилось.

Мы запекали сладкие каштаны на костре. Они были довольно-таки вкусными, но их было невероятно трудно очистить. Кожура попадала под ногти, которые болели потом несколько дней. Я провела практически весь день, собирая каштаны. Когда я вернулась, Пайпер посмотрела на меня с выражением, похожим на презрение, и сказала, что Это Несъедобные Конские Каштаны.

На огороде Тети Пенн выросло несколько кустов сахарной кукурузы, а также осталась капуста, не съеденная Британской Армией и вражеской армией. К тому же несколько тыкв, лук порей, бобы и мята росли сами по себе.

Я принесла из дома тяжелую сковороду для жарки, и, так как у нас не было масла, мы тушили овощи в воде над костром. Пайпер сказала, что нам следует поймать и убить кролика, чтобы использовать его жир для жарки. Но когда я посмотрела на нее, чтобы понять, не сошла ли она с ума, она перешла в оборону и заявила:

— Так написано в книге для Бойскаутов.

Несколько дней спустя Пайпер сказала, что нам следует пойти на рыбалку. От одной лишь мысли об этом у меня что-то ёкнуло в груди. Я вспомнила наш Идеальный День, и мне не хотелось снова возвращаться туда и все испортить. Но ностальгия не сильно влияла на наши решения в те дни, поэтому мы достали рыболовные снасти Пайпер и отправились в путь.

Было облачно, и моросил мелкий дождик. Пайпер сказала, что такая погода отлично подходит для рыбалки. Как обычно я наблюдала, как она вытаскивает еду на берег, но как только она ловила что-нибудь, мне приходилось следовать ее указаниям и убивать и чистить рыбу, пока она смотрела в другую сторону. Я не жаловалась, но могла бы прожить и без вспарывания брюха мертвой форели, чтобы спасти Пайпер от этого процесса. Не говоря уже о том, чтобы сначала бить рыбу по голове палкой. Мне не нравилось это, но я Могла сделать это, и, полагаю, в этом мы и отличались с Пайпер.

Позже мы ели варенную розовую форель, перед вкусом которой меркла вся еда, которую вы когда-либо пробовали в жизни, вместе с дробленным фундуком в меде. После этого мы пили мятный чай. Было вкусно, но ночью мы не могли не лежать на покрывалах и не думать о тосте с маслом.

В последующие дни мы выяснили, как сварить суп, добавив все возможное в котелок. К тому же на вкус это было лучше, чем сварить все по отдельности. Лук-порей и картофель были вкуснее всего, и когда у нас закончился порей, мы стали добавлять дикорастущий лук.

Мы отложили все, что могло храниться. В сарае было только два бака для зерна, не тронутые мышами. Я уже наполнила один картошкой, а второй наполовину орехами, зерном и капустой. Что нам было необходимо на самом деле, так это большой холодильник с морозильной камерой, с формочкой для люда и отверстиями для охлаждения пива.

Это может показаться забавным, но я не выглядела иначе по сравнению с днем моего прибытия в Англию. Единственное отличие — теперь я ела все, что могла.

Где-то по ходу дела я потеряла желание не есть.

Частично потому, что я бы не была доброй старой Дейзи, если бы ко мне не вернулся аппетит, как раз в тот момент, когда весь мир голодал, а отчасти потому, что желание быть худой, когда по всему миру люди умирали от нехватки еды, казалось мне глупым.

Неплохо, как думаете?

И в каждой войне нет худа без добра.

Глава 29

Я знала, Эдмунд вернулся бы, если мог.

Я пыталась делать то, что обычно делают с собаками в фильмах. Я говорила:

— ДЖЕТ, ПРИВЕДИ ЭДМУНДА! — и указывала в неопределенное направление. Но он не шелохнулся и не побежал, как Лесси, учуяв запах. Он просто сидел и вежливо смотрел на меня несколько секунд, а затем потерял интерес, когда стало очевидно, что я не собираюсь уточнять свою просьбу.

— Разве ты не можешь, по крайней мере, отправить Джета на поиски Джин? — спросила я Пайпер, — Используя Свой Похожий на Собачий Шепот голос. — Но она покачала головой и сказала:

— Он нашел бы ее, если бы знал, где искать.

Мы с ней посмотрели на него, сидящего со слегка задранным по ветру носом.

— Понимаешь, — сказала Пайпер, — он следит за местностью. Все запахи на мили вокруг проходят через его нос.

Как-то днем я застала Пайпер увлеченно беседующей с Джетом. Когда я спросила ее, о чем они разговаривали, она пожала плечами и ответила:

— Собачьи дела.

Иногда одиночество от того, что я становилась третьим лишним в этих разговорах, переполняло меня, но большую часть времени я просто игнорировала его. Мне нравились старые фильмы. Она разговаривала с собаками.

Дни пролетали. Все еще не было никаких вестей от Эдмунда или Айзека. Мне приходилось перебарывать непереносимый страх, постоянно возникающий в отдаленных уголках моего подсознания. Потребовалось много времени, чтобы признать, что я больше не чувствую его присутствие. Иногда я не спала до зари, отчаянно прислушиваясь к тишине и пытаясь вспомнить его лицо.

Иногда мне казалось, что я слышу голос Эдмунда в своей голове, но каждый раз оказывалось, что это мое тоскующее по прошлому подсознание воспроизводит старые записи.

Я отрицала очевидное.

И все же я видела мертвых людей. Я тщательно всматривалась в каждое отвратительное, страшное лицо, чтобы удостовериться.

Я все чаще ходила к большому дому, чтобы убедиться, что Эдмунд не ждет нас там, или, возможно, он сумел дойти только до него.

Я придумывала объяснения для Пайпер, почему я уходила на несколько часов, или просто говорила, что нашла что-то на огороде, что может созреть в любую минуту, например, помидоры, или что нам нужны еще несколько пар чистых носков. Она ничего не имела против того, что я хожу одна, потому что не особо хотела возвращаться туда из-за призраков. К тому же, возможно, она более или менее представляла, почему я хожу туда, и была рада, что кто-то проверяет эту возможность.

Она всегда брала с собой Джета для компании, поэтому меня никто не мог предупредить заранее об опасностях. Каждый раз, подходя к дому, я искала предзнаменования, странные сочетания облаков, тринадцать сорОк, лягушек размером с антилоп и всякое такое прочее. Иногда я была уверена, что чувствую что-то, или меня посещало жуткое необъяснимое предчувствие, но никого не удивит, если я скажу, что полностью ошибалась.

Это было неважно. Каждый раз мое сердце бешено билось от малейшего намека на чье-то присутствие. Обычно это был мотылек, бьющийся об окно. Или мыши. Или вообще ничего.

Как только я приходила туда, я пыталась расставить вещи на свои места.

Я передвигала мебель. Подметала ковры. Мыла посуду холодной водой и кусками мыла. Отдирала грязь от стен.

Иногда я просто сидела в комнате, которую Эдмунд делил с Айзеком, надеясь, что что-то произойдет.

Иногда я надевала его одежду и ходила по дому, что-то ища, но сама не знала, что именно.

Я боялась саму себя. Я стала призраком, которых боялась Пайпер.

Однажды мы пошли к дому вместе, потому что Пайпер хотела принять ванну. Не было никакого смысла притворяться, что у меня было дурное предчувствие, когда Пайпер была поблизости. Если бы что-то решило себя проявить, это уж точно было бы не для меня.

Как обычно нам пришлось поднимать ведра. Ванна была холодной, но, по крайней мере, мы мылись в ванне. Затем мы немного посидели в саду, обменивая прочитанные книги на непрочитанные. Полагаю, когда мы делали что-то другое, это походило на фильм из старых довоенных дней.

Некоторое время нас окружала полная тишина. Пайпер тихонько напевала себе под нос. Кузнечики стрекотали на яблоне. Я перелистывала страницы книги.

И тут зазвонил телефон.

Этот звук был настолько незнакомым, что мы забыли, что нужно делать.

Долгое время мы сидели, не двигаясь.

Пайпер была в ужасе. Ее глаза широко раскрыты.

Но никогда в жизни я не оставляла телефонный звонок без ответа. И не собиралась начинать сейчас.

Я подняла трубку к уху, но ничего не сказала.

— Алло? — произнес голос, и некоторое время я не могла понять, кто это.

— Алло? — повторил он, а затем с мольбой в голосе. — Неважно, кто вы, пожалуйста, скажите что-нибудь.

И тут я узнала голос.

— Алло, — сказала я. — Это Дейзи.

Часть 1

Глава 1

В конечном итоге я оказалась в больнице, где они держали меня долгие месяцы после моего возвращения в Нью-Йорк. Там я сидела, уставившись на стены в полной тишине, очерствевшая от гнева и горя. Мое желание есть смущало и раздражало рабочий персонал, ставя в тупик все их попытки, понять, что я там делала. Многие месяцы они не находили объяснения моему пребыванию там. Но я не собиралась помогать им решить их проблему.

В конце концов, они были вынуждены отпустить меня, так и не сумев диагностировать очевидное.

Но что же, надеюсь, они наконец-то стали обращать внимание.

Я была в больнице, потому что так было удобно. Это был единственный способ вывезти меня из Англии. Я не собиралась голодать, убивать, резать, отбирать, наносить увечья или наказывать себя.

Конечно же, я умирала, но мы все умираем. Каждый день в идеальной последовательности я умирала от потери.

Единственный лечением моего состояния тогда, как и сейчас, стало то, что я отказывалась отпускать свою любовь. Я все записывала, сперва в хаотичном порядке — предложение тут, несколько слов там — это все, на что я была тогда способна. Позднее я стала писать больше, мое горе приутихло с каждым написанным абзацем, но не ушло.

Когда я вижу свои записи, я не могу их читать. Счастье — самое худшее чувство. Иногда я не могу заставить себя вспомнить. Но не упущу из вида ни одно событие прошлого. Все, что осталось от моей жизни, зависит от событий шестилетней давности.

В моей голове, в моих конечностях, в моих снах это все еще происходит.

Глава 2

Именно столько понадобилось времени, чтобы война закончилась.

Я собиралась сказать Навсегда, но не хочу испытывать судьбу.

Сама оккупация длилась только девять месяцев. К Рождеству этого первого года она закончилась. К тому времени я вернулась в Нью-Йорк, не потому что я хотела, а потому что меня отчасти выволокли, отчасти депортировали из страны. Решающим фактором стал шантаж. И если в первых двух случаях я могла сопротивляться, для последнего у меня просто не осталось сил.

Самым худшим за все эти годы стала не больница или одиночество, или война, или даже разлука с Эдмундом.

Это было незнание.

Сейчас модно говорить о том, как можно прожить всю жизнь за несколько лет, особенно когда люди в конце умирают, что они, несомненно, и делают. Но для меня все было наоборот. Когда я уехала из Англии, я находилась в подвешенном состоянии. Все это время я ждала возвращения домой.

Вы думаете, я преувеличиваю, что мне следует уточнить смысл своего заявления: да, я ждала, но я также устроилась на работу, читала книги, проводила дни в бомбоубежищах, заполняла талоны на питание, писала письма, оставалась живой.

Но, правда, в том, что ничто не отвлекало меня от ожидания.

Просто. Проводила. Время.

Сперва, конечно же, я воссоединилась со своей семьей. Я встретила свою полу-сестру. На самом деле, меньше, чем полу. Одну восьмую. Одну пятидесятую.

Они назвали ее Леонора. Нос картошкой, Драгоценная и Совершенно Нормальная — именно эти слова Давина использовала двести или триста раз за день на протяжении пяти лет.

Я знаю точно, как происходит общение с моим отцом.

— Слава небесам, с Леонорой нет никаких проблем, иначе деньги были бы выброшены на ветер, — (многозначительный кивок). А мой отец, чувствуя себя неуютно, ответит:

— Конечно, дорогая, — и молча постучит костяшками по изголовью, сделанному по заказу из канадской березы, на удачу.

В ее возрасте я тоже была драгоценной.

Ради отца я любезничала с Леонорой. Ей было все равно. Она принимала восхищение.

Что же, лучше для нее. Так намного проще.

Я покинула лоно семьи через несколько дней после моей выписки из больницы. Большинство школ закрыли. Было тяжело видеть смысл в образовании посреди всех этих смертей и разрушения. Поэтому я переехала в заброшенное офисное здание, бывшее когда-то людным местом. Никто не хотел больше жить в том здании, но мне оно нравилось. Небо было больше, и, за исключением редких выстрелов, там было тихо.

За углом находилась Общественная Библиотека Нью-Йорка, Главное Здание, на углу Сорок второй и Пятой. Я предположила, что они отчаянно нуждаются в рабочей силе. Во время собеседования они спросили меня, как я отношусь к угрозам взрыва и снайперам, и были впечатлены моей смелости (или тем, что они приняли за нее). Я единственная подала заявление на эту работу, и, думаю, поэтому они не стали интересоваться моим предыдущим рабочим стажем. Дежурный в дурдоме.

День за днем я исполняла свои обязанности, которых практически и не существовало. Там было тихо, просторно и пусто. В некоторые дни к нам заходили только наши постоянные посетители: маленькая группа старомодных фанатов первоисточников и Интеллектуальные искатели. Все остальные оставались дома и пользовались Интернетом, меньше волнуясь о качестве информации, чем о смертниках. Почти все привыкли жить без такой роскоши, как библиотечные книги.

Всего лишь несколько месяцев назад, наконец-то, наступило затишье в тысячах войн по всей планете. Или это была одна война? Я забыла.

Думаю, все забыли.

Через несколько дней границы между США и Англией были снова открыты для всех людей. Пришло письмо от Пайпер. Долгое время я не могла заставить себя прочитать его.

На этот раз пригодилось влияние моего отца. Он пытался загладить свою вину, что я оценила.

Я стала одной из первых, кому разрешили вернуться.

Вы будете смеяться над сложностями моего путешествия. От начала до конца, поездка заняла почти неделю. Конечно, я путешествовала не все это время. Было много ожидания, но я к этому уже привыкла.

Когда мой самолет, наконец-то, приземлился, я полуожидала, полумолила, чтобы каким-то образом произошло чудо, и Эдмунд появился в аэропорту, как и в прошлый раз, с сигаретой и взъерошенными волосами. Но как такое было возможно?

Тем не менее, я была разочарована.

Таможенные процедуры усложнились, поэтому я ждала вместе с взволнованной толпой людей — несколько американцев, но большей частью британцев, застрявших на другой стороне Атлантического океана, когда границу по всему миру закрылись.

Наше право на пребывание в Англии было дважды или трижды подтверждено кучей бумаг, сканированием отпечатков пальцев в добавление к новым паспортам, выданных нам.

Все офицеры в аэропорту были вооружены. Но сквозь мрачное выражение их лиц просачивалась искорка воодушевления. Практически мы были туристами, первыми за многие годы. Для них мы символизировали окончание долгой, суровой зимы. Как нарциссы. Они встречали нас с едва скрытым облегчением.

Мы вышли из здания аэропорта. Знакомый запах того дождливого апрельского дня повлиял на меня с такой силой, что я почувствовала головокружение. Мне пришлось поставить сумку на землю и подождать, пока чары развеются.

Здание аэропорта сильно изменилось с моего последнего визита; можжевельник, плющ и огромный на вид древний чертополох облепили его со всех сторон. Как Айзек и предсказывал, природа счастливо существовала вдали от цивилизации. Я бы не удивилась, увидев оленей и кабанов на взлетной полосе.

За исключением пары армейских джипов, парковка была пустой. Владельцы джипов вырубили себе площадку в густых зарослях, покрывающих все вокруг, но даже эта площадка выглядела временной. У меня сложилось ощущение, как будто мы приземлились в дикой местности. Я радовалась, что не узнала о состоянии посадочных полос заранее.

В моем паспорте солдаты поставили штамп «СЕМЬЯ» жирными черными заглавными буквами. Я проверила его еще раз для перестраховки. Я знала, каким жестоким может быть мир.

— Я иду, — повторяла я про себя всему, что оставила позади, и отправилась к единственному потрепанному автобусу, который должен был доставить меня домой.

Глава 3

В ожидании автобуса из Лондона я нашла работающую телефонную будку и набрала номер, который мне прислала Пайпер. Мужской голос, который я не узнала, ответил мне не сразу. Он сказал, что никого больше не было дома, поэтому я оставила сообщение с приблизительным временем моего приезда. Перед тем, как повесить трубку, он замешкался и сказал:

— Они так рады, что ты приехала.

Прямого маршрута не существовало. Семь часов и два автобуса спустя, я, наконец, закончила свое путешествие на окраине деревни, похожей на заброшенное сто лет назад поселение.

Автобус прибыл раньше, поэтому никого не было поблизости, но чуть в отдалении навстречу мне по дороге шла молодая женщина с густой копной темных волос и самой прекрасной светлой кожей, которую я когда-либо видела.

Ее лицо озарила радужная улыбка, когда она увидела меня, а затем она начала бежать. Именно ее улыбка помогла мне понять, что она осталась такой же. Затем я услышала крик «Дейзи!»— точно такой же, каким он был тогда. Я попыталась рассмотреть ее лицо и соотнести его с той маленькой девочкой, которую я знала, но слезы ослепили меня, и я не могла сфокусироваться.

Она не плакала. По выражению ее лица можно было понять, что она решила не делать этого. Она просто посмотрела на меня своими огромными мрачными глазами. Она все смотрела и смотрела, как будто не могла поверить в то, что видела.

— Ох, Дейзи, — сказала она.

Только это. И снова:

— Ох, Дейзи.

Я не могла даже ответить, просто обняла ее.

В конце концов, она высвободилась из моих объятий и нагнулась, чтобы подобрать мою сумку.

— Все с нетерпением ждут тебя, — сказала она. Потом добавила: — У нас все еще нет бензина для джипа. Прогуляемся?

И тут я засмеялась. Что было бы, если бы я ответила «нет»? Я подобрала вторую сумку. Она взяла меня за руку, как будто все это время мы были вместе, и ей все еще было девять лет. Мы шли домой под весенним солнцем мимо цветущей живой изгороди, мимо цветущих яблонь и засеянных полей вверх по холму. И все, что она недостаточно хорошо объяснила мне в своем письме, она рассказала мне тогда. Об Айзеке, Тете Пенн и Осберте.

Никто из нас так и не обмолвился об Эдмунде.

Вот, что она рассказала мне.

Она рассказала мне, что смерть Тети Пенн была, наконец-то, подтверждена через два года после ее отъезда в Осло. Я знала это. Но я не знала, что ее застрелили, когда она пыталась пересечь границу через несколько месяцев после начала войны, отчаянно стремясь вернуться к своей семье.

«Бедные сестры, — подумала я. — Обе убиты своими детьми».

Наши войны оказались очень похожими. Повсюду были снайперы, маленькие группы повстанцев, неорганизованные банды партизан, и большую часть времени нельзя было отличить Хорошего Парня от Плохого. Они тоже не могли. Взрывались автобусы, а иногда здания офисов, или почты, или школы. Бомбы находили в торговых центрах и в посылках, а иногда по необъяснимым причинам боевые действия прекращались, но затем кто-нибудь наступал на мину, и все начиналось заново. Можно спросить у тысячи людей на семи континентах, зачем все это происходило, и не получить даже двух одинаковых ответов на этот вопрос. Никто не знал наверняка, но готова поспорить, некоторые из этих слов где-нибудь, да и проскочили бы: нефть, деньги, земли, санкции, демократия. Таблоиды пестрели заголовками, ностальгирующими по старым добрым дням Второй Мировой Войны, когда враг говорил на иностранном языке, а Армия отправилась воевать куда-то в другое место.

И все же жизнь продолжалась. Хотя границы оставались закрытыми для туристов, жизнь начинала возвращаться в привычное русло после окончания Оккупации. А вскоре после этого я уехала.

К тому времени стало доподлинно известно, что Тетя Пенн не вернется домой. Осберту исполнилось 18, и так как никто не был заинтересован в усыновлении того, что осталось от его семьи, ему пришлось возложить эту обязанность на себя. Хотя, по словам Пайпер, сильно так ничего и не изменилось.

— Он переехал в прошлом году, — сказала она мне, — к своей девушке, но мы часто видим его.

Айзек, очевидно, так и остался Айзеком. Теперь он разговаривал чаще, но по большей части с животными. Он провел последние пять лет, снова выращивая стадо косматых овец. У него с Пайпер были козы, маленькое стадо коров, две верховые лошади, пони и цыплята. Их огород был огромен с нетронутым участком земли, оставленным под семена для следующего года.

Они решили полагаться только на свои силы. Это казалось самым безопасным в тот момент, к тому же они питались натуральными продуктами. В добавлении к ферме, как сказала Пайпер, люди приводили к Айзеку свой скот, страдающий как физически, так и умственно, потому что они знали, что он сможет помочь им. В те дни считалось роскошью забивать больное или опасное животное. Поэтому люди в округе добродушно называли его Знахарем.

А затем она рассказала мне про себя — как она влюбилась в Джонатана, как он учился на врача и что она сама тоже хочет быть врачом. Университеты снова открылись, но лист ожидания был таким длинным, что Пайпер думала, что, возможно, ее не примут в этом году. По тому, как она рассказывала это, я могла сказать, что это не было похоже на временную подростковую влюбленность. Разве другого можно было ожидать от Пайпер? Он сказала мне, что он любит ее. Конечно же, любит. Я сказала, что с нетерпением жду встречи с ним, и это было правдой.

Мы поднимались последние сто метров в тишине. Подойдя к подъездной дорожке, я увидела медовую черепицу дома. Я сильнее сжала руку Пайпер, мое сердце бешено забилось, каждый удар был таким сильным, что кровь приливала к моим ушам.

Айзек поприветствовал нас, держа за ошейник бордер-колли.

Он улыбался, когда я обняла его. От него исходил такой знакомый запах. Он подрос, стал тихим, стройным и сильным.

— Я хотел встретить тебя, — сказал он мрачно. — Но Пайпер не разрешила. Ты же знаешь, она очень ревнивая. — И он улыбнулся нам.

Полагаю, это предложение стало самым длинным из всех, которые я когда-либо слышала от него. Оно сопровождалось знакомым наклоном головы и слегка поднятыми бровями. Я почувствовала, как земля раскрывается подо мной, настолько сильным были воспоминание и страх.

— Пойдем, — сказала Пайпер, снова беря меня за руку. — Пойдем к Эдмунду.

Глава 4

Шесть лет.

Мои фантазии были такими же постоянными, как и я: Эдмунд и я. Живущие вместе.

Именно так. Я никогда не заморачивалась деталями. Детали не имели значения.

День был теплым, и Эдмунд сидел, выпрямившись, на улице в садовом стуле, в белом саду с наполовину закрытыми глазами. Его лицо было обращено в противоположную сторону от нас. Пайпер подошла и села на колени перед ним.

— Эдмунд, — прошептала она, положив свою руку ему на колено. — Эдмунд, посмотри, кто пришел.

Тогда он повернул голову, но я не смогла даже подойти к нему или выразить эмоции на своем лице.

Он был худым, гораздо тоньше меня, его лицо уставшее. В то время как Айзек был худощавым и грациозным, Эдмунд был просто костлявым.

Его глаза слегка сузились, затем он отвернулся от меня и снова закрыл их. Конец разговора.

Я не была готова к этому.

Пайпер разложила складной металлический стул, придвинула его ко мне и отправилась готовить чай. Сперва я просто смотрела на него, и, в конце концов, он снова посмотрел на меня глазами цвета бури. Его руки были покрыты шрамами — некоторые новые, некоторые уже заживали, некоторые исчезали и превращались в тонкие белые линии. Я разглядела точно такие же тонкие линии вокруг его шеи. У него появилась привычка то и дело нервно потирать руки.

— Эдмунд...

Я не знала, как продолжить.

Не то, чтобы это имело значение. Для него я все еще была в тысяче миль отсюда. Границы все еще были закрыты.

Я сидела там, чувствуя себя неуютно, не зная, что делать. Я хотела дотронуться до него, но когда он снова открыл глаза, его взгляд выражал злобу.

Вернулась Пайпер с чаем. Старый добрый надежный английский чай. Две мировых войны назад полевые медсестры давали раненым чашки чая, который выливался из пулевых отверстий и убивал их.

Я обернулась и посмотрела на тщательно ухоженный сад. «Но кем?»— подумала я. Фигурку ангелочка очистили ото мха, вокруг нее посадили подснежники и белые нарциссы, издававшие умопомрачительный аромат. Я подумала о призраке длинноногого мальчика, смотрящего на нас, чьи иссохшие кости были глубоко зарыты в земле.

На теплой каменной стене вьющиеся розы начинали цвести, а большие извилистые ветви жимолости и клематиса переплетались между собой, поднимаясь к вершине стены. Вдоль другой стены росли яблони с белыми цветами, чьи ветви были подрублены в виде креста, чтобы они могли плотно примыкать к камню. Под ними в клумбах возвышались огромные бутоны гигантских тюльпанов белого и кремового оттенков. Они уже почти отцветали, но бутоны все еще были открыты, раскрыты так широко, что можно было увидеть грубую черную сердцевину. У меня никогда не было собственного сада, но внезапно я узнала что-то в переплетении ветвей. И это была не красота. Возможно, страсть. И что-то еще. Гнев.

«Эдмунд», — подумала я. Я узнала его в растениях.

Я повернулась и посмотрела ему в глаза, жестко, и злобно, и непреклонно.

Стоял такой красивый день. Теплый и полный жизни. Я не могла совместить его с этим видом.

Пайпер посмотрела на меня, и устало улыбнулась.

— Дай ему время, — сказала она, как будто он нас совсем не слышал.

А у меня был выбор?

После того дня каждый поход в сад требовал огромной силы воли. Воздух душил и напрягал меня, голодные растения высасывали землю со зверским аппетитом. Можно было увидеть, как они растут, прижимая свои толстые зеленые языки к черной земле. Они эгоистично поднимались, желая воздуха.

Как только я заходила туда, я не могла дышать. Я чувствовала приступ клаустрофобии, я задыхалась, отчаянно думая о приятном, чтобы Эдмунд не смог проникнуть ко мне в голову и понять, насколько ужасной, разъяренной и виноватой я себя чувствовала. Но не думаю, что он вообще пытался.

Он все еще сидел там, такой же неподвижный и холодный, как статуя мертвого ребенка.

Каждый день я все реже сидела с ним. Меня одолевал страх, а жуткая белизна сада ослепляла меня.

Я придумывала отговорки, полностью погружая себя в работу на ферме. Надо было многое сделать, поэтому я выставляла себя дурой и думала, что никто не замечает очевидное. Это было не похоже на проблемы с едой. Все знали.

Через несколько дней я очутилась одна в сарае с Айзеком. Пайпер отправилась встречать Джонатана, возвращавшегося после недели в больнице. Путешествие занимало так много времени, что ему имело смысл оставаться там, на долгие смены, а не возвращаться домой.

В этот раз Айзек посмотрел мне прямо в глаза, так, как он смотрит на собак.

— Поговори с ним, — сказал он без вступления.

— Я не могу.

— Зачем же тогда ты приехала?

— Он не будет меня слушать.

— Он слушает. Он не может не слушать. Именно это, главным образом, привело его к такому состоянию.

Я знала, что кто-то из них расскажет мне всю историю, но не решалась спросить. Я не решалась узнать.

Я посмотрела Айзеку в глаза, наполненные странной смесью теплоты и бесстрастия. Я видела, что он переживал за Эдмунда так же сильно, как и за любого человека.

И внезапно все, что скопилось во мне за все эти годы, поднялось к глотке, словно рвота. Оно было сильным, словно яд. Я не могла перебороть его или изменить во что-то более приемлемое.

— ЕСЛИ ОН ТАК УСИЛЕННО СЛУШАЕТ, — закричала я, — ТО ПОЧЕМУ ОН НЕ МОЖЕТ УСЛЫШАТЬ, ЧТО ПРИЧИНА МОЕГО ВЫЖИВАНИЯ ВСЕ ЭТИ ГОДЫ — ЭТО ОН?

— Он знает, — сказал Айзек. — Он просто забыл, что такое верить.

Долгое время я молчала.

— Сад пугает меня.

— Да, — сказал он.

Мы уставились друг на друга, и я увидела то, что мне было нужно.

— Продолжай говорить ему, — спокойно произнес он, а затем продолжил кормить поросят.

Больше ничего не оставалось делать. Я продолжала говорить ему. Я возвращалась в сад и сидела с ним час за часом, повторяя это снова и снова, и большую часть времени я чувствовала, как закрываются двери, потому что он не хотел слушать. Я была настроена решительно.

— ПОСЛУШАЙ МЕНЯ, ТЫ, УБЛЮДОК.

Он не шелохнулся.

— ПОСЛУШАЙ МЕНЯ.

В конце концов, что-то произошло. В конце концов, тепло и запах, и медленное жужжание пчел заманили меня, подействовав на мой разум, словно опиум. Глубоко запрятанный страх и ярость, наполнявшие меня все эти годы, стали раскрываться.

Я тоже начала открываться.

— Я люблю тебя, — сказала я ему, наконец-то. А затем я повторяла эти слова снова и снова, пока слова перестали быть похожими на слова.

Наконец он повернулся ко мне, его глаза ничего не выражали, и он произнес.

— Тогда почему ты оставила меня?

И тогда я попыталась объяснить наше путешествие и тот день, когда мы с Пайпер пришли в дом, надеясь найти его там, как зазвонил телефон, как зазвучал голос моего отца на другом конце провода, и как все эти годы я желала не поднимать в тот день трубку, но я сделала это, и к тому времени, как я поняла, что он планировал для меня, я уже ничего не могла поделать, потому что он знал, где я была, и у него были Международные связи. Что, несмотря на мое путешествие и победы над превратностями судьбы, я все еще оставалась пятнадцатилетним ребенком, увязшим в войне, бессильным перед Официальным Медицинским Сертификатом, Требующим Немедленной Госпитализации. Заграницей.

Мой отец думал, что действует в моих интересах.

Эдмунд отвернулся. Конечно же, он знал эту историю. Должно быть, он слышал ее сотни раз от Пайпер.

Полагаю, ему нужно было услышать ее от меня.

Я наклонилась, взяла его руки в свои и приложила их к своему лицу. Когда он попытался высвободить их, я не дала ему этого сделать. А затем, не интересуясь, слушает он или нет, я рассказала ему все остальное. Я рассказала ему обо всех тех годах, когда я проживала заново каждую секунду нашего времени, о годах, когда я пыталась найти его, о годах, в которых не было ничего и никого больше. И каждую минуту каждого года я пыталась вернуться домой.

Мы сидели там, когда день сменился сумерками, а сумерки вечером. Затем поднялась луна, и созвездия стали передвигаться по небу. Я говорила, а он слушал. Мне потребовалась почти вся ночь, чтобы рассказать ему, но я не остановилась, пока не рассказала все. И когда мне надо было уже отпустить его руки, потому что мои заледенели, устали, съежились, я не смогла.

Мы сидели так близко друг к другу в белом саду, освещенным холодным белым светом звезд, согревая друг друга.

— Хорошо, — сказал он наконец-то, и он сказал это вслух, его голос странный и вымученный, как будто он забыл, как надо разговаривать.

Только это. Хорошо.

А затем он высвободил свои руки из моих, взял мои, окоченевшие и замерзшие, закутал их в свои теплые.

Это было начало.

Глава 5

По словам Пайпер, после Оккупации большинство юношей забрали в армию, и многие городские жители стали переселяться за город, где, как полагалось, было безопасней. Стали возникать кооперативы, следившие за порядком и чтобы все были накормлены.

Пайпер встретила Джонатана в кооперативе; он работал с одним из докторов, она управляла доильным помещением. Не было никакой необходимости в ухаживаниях; однажды они просто встретились и с тех пор были вместе.

Теперь он жил с ними; именно Джонатан ответил на мой телефонный звонок из Лондона. Они с Пайпер были хорошей парой. Она была серьезной и нежной, он был вспыльчивым и забавным, полностью отдавая себя миру, чего не хватало ее семье.

Мне он сразу же понравился. Будучи чужаками, мы расценивали свои роли, как будто удосужились ранга Привилегированных Хранителей.

Я знала, он защищал ее, как только мог.

Джонатан рассказал обо всех тех годах после моего уезда. В конечном итоге школы снова открыли, сельские магазины стали продавать еду, появилась система сбыта. Черный рынок предлагал все: от импортных наркотиков до новой обуви, были бы деньги.

— Тогда наступили тяжелые времена для многих людей, — сказал он, а Пайпер посмотрела на свои руки. — Так много смертей.

— Расскажи мне, что произошло, — сказала я однажды поздним вечером, когда небо стало розово-золотым, а последние лучи заходящего солнца все еще освещали сад.

Я знала, что Эдмунд с Айзеком выжили, но это все, что я знала. Я не знала, как или что они видели. Что они делали.

Пайпер молчала, поэтому последнюю часть истории я услышала от Джонатана.

По словам Джонатана, Эдмунд и Айзек спокойно прожили все лето на Ферме Гейтсхед, так же как и мы с Пайпер в Рестон Бридж. Затем все изменилось. Ситуация ухудшилась, они услышали отчеты о жестокости и насилии. И Эдмунд, и Айзек знали, как знали о многих других вещах: что-то должно произойти. Они пытались предупредить людей, пытались поговорить с Доктором Джеймсоном. Он выслушал их с сочувствием. Но они знали, что потребуется невероятный объем веры, чтобы кто-то начал действовать. Маленькое общество слишком хорошо устроилось и было слишком напугано, чтобы бежать и прятаться в лесах, потому что пара ребятишек что-то там почувствовали в воздухе. Этого было недостаточно, чтобы заставить их уйти. Их нельзя было винить, особенно теперь.

Айзек знал, что его главная обязанность — выжить и убедиться, чтобы Эдмунд тоже выжил. Но Эдмунд видел все иначе. Он думал, что если уйдет, то обречет всех этих людей на верную смерть. Впервые они подрались. Айзек оказался сильнее. Он обратил всю свою силу воли на Эдмунда. Запугивал его. Он делал то, что было необходимо, чтобы они остались в живых. И они выжили. Но это разделило их; Айзек смог жить с последствиями, Эдмунд — нет.

Они стали прятаться вместе, но это было слишком опасно. Местность кишела солдатами и линчевателями. Айзек знал — чтобы выжить, им надо двигаться. Он пытался убедить Эдмунда вернуться домой, но тот не возвращался. Или просто не мог. В конечном итоге, Айзек сделал то, о чем никогда раньше даже и подумать не мог, он оставил Эдмунда позади. Возможно, он надеялся, что Эдмунд пойдет за ним.

— Некоторое время Айзек прятался в деревне.

Джонатан посмотрел на Пайпер, она отвернулась.

— Он пришел сюда через два дня после твоего уезда.

Я судорожно вдохнула, как будто меня сильно ударили по животу. Такие вещи разбивают вам сердце, когда вы думаете, что уже нечего больше разбивать.

Джонатан сделал глубокий вдох.

— Когда Айзек ушел, Эдмунд вернулся в Гейтсхед, несмотря на то, что знал, как это опасно. Он работал и жил бок о бок со всеми теми людьми несколько месяцев, и, возможно, если бы он смог предупредить другим образом, объяснить все четче, заставить их слушать, он смог бы спасти их.

— Но, очевидно, он не смог. Должно быть, в конечном итоге, он сдался, убежал, когда увидел, что не сможет больше ничего сделать.

Джонатан покачал головой.

— И как бы все те люди, включая их детей, смогли бы спрятаться в лесу без еды...

Он замолчал.

— Есть тысячи историй, похожих на эту, и большая часть из них не заканчивается счастливо.

Никто из нас не проронил ни слова.

Джонатан сделал еще один вдох и продолжил.

— Мы не знаем точно, что произошло потом, но вы знаете, что случилось в Гейтсхеде. Вы с Пайпер знаете лучше других. Вскоре после этого Солдаты нашли Эдмунда в нескольких милях отсюда, не наши солдаты. Он был полуживым от голода и, можно только представить, еще от чего. Они держали его больше месяца, но не мучили его. У них и так было недостаточно еды, и они не хотели тратить свои запасы на него. Мы не знаем, почему они сохранили ему жизнь. Они просто это сделали. В конце концов, они привыкли к нему и к тому факту, что он никогда не пытался двигаться, говорить или сбежать. Однажды он просто встал и ушел. Он пошел домой. Лишь Бог знает, как ему удалось добраться до дома, но он сделал это. Именно там Пайпер и Айзек нашли его, больного, голодного и молчаливого. Они сумели довести его до сарая для ягнят, где они прятались, но он так и не заговорил с ними и не рассказал, что случилось. Он молчал… — Он посмотрел на Пайпер, — больше года.

— Ты видела, что они сделали с ним, — сказал Джонатан. — Как будто он и так не страдал и не был достаточно наказан. И за что? За то, что остался в живых, полагаю.

Долгое время мы ничего не говорили.

Наконец, Пайпер сказала мягким голосом.

— А затем появился сад. Ему потребовалось много времени, чтобы начать что-то делать, а не просто сидеть на стуле. Но он начал, медленно, сперва просто копаясь и помогая с овощами и все еще ничего не говоря. Каждый день он делал все больше и больше. Это помогало ему. Можно увидеть, насколько сильно. Он полол, подрезал ветви, выкапывал старые луковицы и убирал их на зиму, собирал семена и подписывал их. А когда наступала весна, он начинал сажать растения, и не просто для еды — для чего-то еще.

Она посмотрела на меня.

— До этого он не обращал на этот сад никакого внимания, но как только он начал работать, его непреодолимо и неумолимо влекло к нему. День за днем. Он работал даже после наступления темноты. Не было никакого смысла звать его в дом. Он не смог бы остановиться, даже если захотел бы.

— Хуже всего ему было зимой. Слишком мало работы. Но даже тогда мы находили его в снегу, откапывающего ветви, чтобы они не сломались, и окутывающего растения в тряпки и сено, чтобы они не замерзли. Иногда его настойчивость пугала, но после он казался таким спокойным. Он никогда не рассказывал нам о том, как вернулся в Гейтсхед, или о том, что случилось, когда он был с солдатами. Мы так и не услышали от него, что произошло после того, как они с Айзеком разделились. Джонатан выяснил большую часть у людей, видевших его и знавших, что происходит. Он запер это внутри себя, и именно так все это выходит из него.

Она указала на густые колючие ветви Кроваво-красной Розы, подрезанные и прикрепленные горизонтально к стене, но все еще дикие и с крупными темно-красными бутонами. Мы наблюдали, как пчелы летали от одного цветка к другому, собирая нектар и покачиваясь от тяжести всего этого ботанического наследия.

И внезапно я поняла что-то, совершенно четко, но, тем не менее, с ужасом. Я поняла, что Эдмунд стал свидетелем той резни. Видел, как хладнокровно убивают людей, мужчины и женщины и дети умирают, животных убивают или оставляют голодать. Я не знала, как он выжил, и, возможно, никогда не узнаю, но я определенно знала, что он был там.

Я не могла представить, как это повлияло на него. Мне не надо было этого делать.

Я посмотрела на Пайпер. Я видела в ее глазах, что она ничего не знает. Джонатан не догадался бы. А что насчет Айзека? Разве он не знает все, что происходит с каждым из нас?

— Ну, вот и все, — сказала Пайпер. — Конец.

Но я знала, это не конец. Они пропустили главу.

Ту, где герой возвращается домой и обнаруживает, что меня нет.

Глава 6

Я стала в некотором роде садовником.

Это был единственный способ разговаривать с ним, не словами, а усердной работой и старыми инструментами, толстыми луковицами, закопанными глубоко в плодородную землю. Я наблюдала за ним и училась у него копать, сажать и заставлять растения расти. Сначала он не помогал мне, но мне не нужна была его помощь. Мне просто было необходимо сидеть там с ним на солнышке, сажать крохотные семена в раскопанную землю и желать им хорошего роста.

Теперь мы гуляем, и иногда он разговаривает со мной, говорит мне названия растений, которые мы находим в поле. Их трудно запомнить, к тому же их слишком много. Единственные, которые мне удалось запомнить, — это те, которые спасли мне жизнь.

Corylus avellana. Орешник. Rubus fruticosus. Ежевика. Agaricus campestris. шампиньоны. Rorippa nasturtium-aquaticum. Водяной кресс. Allium ursinum. Дикий чеснок. Malus domestica. Яблони.

Иногда мы сидим вместе, ничего не говоря, а просто слушая дроздов и жаворонков. Время от времени он даже улыбается, вспоминая что-то, и тогда я поворачиваюсь к нему и смотрю на его лицо, вожу пальцами по его шрамам и, не произнося ни слова, повторяю ему снова и снова, что я дома.

Спустя столько времени мы вместе, Эдмунд и я.

Факты его существования просты. Я знаю, он никогда не заглушит те непередаваемые голоса. Он слышал, как убивали людей, как они умирали. Их голоса инфицировали его, пронеслись через все его тело, отравили его. Он не знал, как отключить шум или выместить злость на всем мире, как это делали мы все. Он настроил их на себя. Это можно увидеть по его шрамам.

Айзек выжил, потому что слушал животных. Он мог помочь им, а это облегчает боль. А Пайпер? У Пайпер была я. Спасая Пайпер, я спасалась сама. И все то, что могло убить нас, также спасло нас. Упрямство, неведение, ненасытная жажда любви — все это спасло нас от разрушительного воздействия войны.

Я не имею представления, насколько сильно изувечен Эдмунд. Я просто знаю, что ему нужен покой, и его нужно любить. И эти две вещи я могу ему дать.

Поэтому теперь я здесь с ним, и с Пайпер, и Айзеком, и Джонатаном, и коровами и лошадьми, и овцами и собаками, и садом, и всей той усердной работой, которой требует управление фермой и желание выжить в стране, обезображенной и деформированной войной.

Я знаю обо всех этих условиях, только в этот раз они вне меня. К тому же, как я обнаружила, сопротивляться у меня получается лучше всего.

И спустя все это время я знаю точно, где мое место.

Здесь. С Эдмундом.

И именно так я теперь живу.

1

2

3

4