Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир

Замечательный мальчик

Однажды в магазине мне дали осмотреть одну скульптуру: у тумбочки с книгами стоял мальчик с круглым личиком и кудрявыми волосами на красивой головке.

— Какой замечательный мальчик! — сказала я, совсем не подозревая, что осматриваю статуэтку трехлетнего Владимира Ильича Ленина.

— Это Ленин трех лет, — сказала мне М.Н.

Я была очень удивлена, ибо привыкла представлять Владимира Ильича только взрослым человеком, с твердыми чертами лица, совершенно гладкой головой и небольшой бородкой. Конечно, я много читала о Владимире Ильиче, а также о его детских и юношеских годах, но представлялся он мне всегда взрослым, серьезным, все время о чем-то думающим.

В моей комнате стоит бюст В. И. Ленина, но, когда я к нему теперь прикасаюсь, я представляю его сначала этим хорошеньким кудрявым мальчиком, который мог порой и пошалить, а потом тихо сидеть где-нибудь в укромном уголке и сосредоточенно думать. Потом уже мне представляется взрослый Владимир Ильич, с серьезными, прищуренными глазами, в которых часто мелькали веселые искорки, а губы при этом раскрывались в веселом, задорном смехе.

Почему я узнала

Когда я читала «Хлеб» А. Н. Толстого, то наткнулась на следующие строки:

«По коридору к Ивану Горе, звонко в тишине топая каблуками по плитам, шел человек в бекеше и смушковой шапке.

— Я был наверху, товарищ, там сказали — Владимир Ильич прошел вниз, — торопливо проговорил он, подняв к Ивану Горе разгоревшееся от мороза красное лицо с коротким носом и карими веселыми глазами…»

Как только я прочитала эти строки, мне показалось, что рядом со мной товарищ Климент Ефремович Ворошилов. Да, я сразу узнала, что это написано о нем, и очень ясно представила себе, как он идет по длинному коридору в Смольном.

А узнала я потому, что в моей комнате был его барельеф и я сумела ознакомиться с чертами его лица, а о глазах его мне рассказывали зрячие. Когда я осматривала барельеф, мне очень нравились черты лица К. Е. Ворошилова.

А. М. Горький жив

«…В часы усталости духа, — когда память оживляет тени прошлого и от них на сердце веет холодом, — когда мысль, как бесстрастное солнце осени, освещает грозный хаос настоящего и зловеще кружится над хаосом дня, бессильная подняться выше, лететь вперед, — в тяжелые часы усталости духа я вызываю перед собой величественный образ Человека».[12]

На моем рабочем столе стоит большой бюст Алексея Максимовича Горького. Часто, прежде чем начать что-нибудь писать, я бережно, как бы к живому, прикасаюсь к скульптуре незабываемого друга. Быть может, бессознательно я прошу у него совета, ищу поддержки… Да, для меня Алексей Максимович жив: черты лица его запечатлены на этом бюсте. Его хорошие, волнующе человеческие, глубоко продуманные и прочувствованные мысли и советы — в письмах ко мне…

В этих нескольких письмах неиссякаемый интеллектуально-целебный родник; из него я черпаю жизненные силы, энергию, бодрость духа и мудрые советы, — их не читаешь, а видишь мыслью.

Мне думается, что каждый из нас должен научиться радоваться большой человеческой радостью не только за себя, за свои успехи, а за всех, за все хорошее, разумное, что творят другие. Такой радостью умел радоваться А. М. Горький, видя, как талантливые, мужественные люди нашей Родины творят чудеса — из хаотической природы создают гармонически стройное, всем нужное благо.

Но кроме больших событий А. М. Горький замечал и многое «маленькое» и тоже радовался. Помню, как глубоко тронула меня его радость по поводу моих незначительных успехов:

«…Я крайне обрадован вашим убеждением в силе разума и вашим решением посвятить себя научной работе. Вы всецело правы, говоря, что разум людей растет для того, чтобы победить „разум природы“…»

За что я люблю Горького? Об этом очень трудно говорить. Не найти достаточно сильных, ярких слов, чтобы передать хоть сколько-нибудь внятно все чувства, ощущения, восторг, внушенные образом этого человека. Горький — воплощение тысячелетних устремлений угнетенных народов к победе разума над враждебной природой, к свободному труду, красивой, здоровой жизни. В душе его было необъятное богатство чувств и мыслей, стройных и певучих, лучезарных и греющих, как солнце.

Мне хочется всем и каждому в отдельности говорить: читайте, изучайте произведения Горького! Из них вы почерпнете лучшие чувства, мысли, жизнедеятельность, которые, быть может, еще дремлют в вашем сознании. Кто хочет быть полноценным строителем социализма, честным и активным творцом советской действительности, тот должен сделать сочинения Горького своими настольными книгами.

Несколько лет тому назад я прочитала все четыре тома «Жизни Клима Самгина». Читала я не сама, а «слушала» дактилологический перевод обыкновенной книги. И хотя на это потребовалось немало времени, я увлекалась книгой от начала до конца. Более того, из «Жизни Клима Самгина» я почерпнула некоторые сведения по психологии и физиологии, узнала жизнь дооктябрьской интеллигенции, революционные события и многое другое, чего мне никто не мог бы так ясно рассказать. Помнится, я тогда сказала: «Читаю не только „Жизнь Клима Самгина“, а несколько книг сразу».

Трилогию «Детство», «В людях» и «Мои университеты» перечитывала несколько раз, благодаря тому что эти книги отпечатаны шрифтом слепых (системой Брайля). Какое разительное впечатление! Мне казалось, что я лично непосредственно наблюдала жизненный путь Алексея Максимовича, видела окружающих его в то время людей.

Я никогда зрительно не видела море, но, читая рассказ «Челкаш», «созерцала» море, «слышала» рокот бьющихся о берега волн. Также никогда не видела чаек, гагар, буревестника, но представляю их по «Песне о Буревестнике».

К числу любимых мною образов Горького следует отнести гордых красавцев-цыган — Радду и Лойко Зобара из рассказа «Макар Чудра».

В поэме «Человек» Горький как будто пытался в поэтическом образе передать нам историческое развитие человечества — от стадии человека-животного к торжеству разумного .существа над вселенной.

Свой очерк мне хочется закончить абзацем из этой же поэмы Алексея Максимовича:

«Идет он (человек), орошая кровью сердца свой трудный, одинокий, гордый путь, и создает из этой жгучей крови — поэзии нетленные цветы; тоскливый крик души своей мятежной он в музыку искусно претворяет, из опыта — науки создает и, каждым шагом украшая жизнь, как солнце землю щедрыми лучами, — он движется все — выше! и — вперед! звездою путеводной для земли…»

В Музее-усадьбе Л. Н. Толстого

Не однажды я выражала желание побывать в Музее-усадьбе Л. Н. Толстого. Мне говорили, что это не очень далеко от нашего дома. Наконец, мы с М. Н. выбрали свободный часок и направились в музей. Дело было летом. Я хотела идти пешком, чтобы представить себе расстояние от нашего дома до музея. Но не успели мы пройти и полквартала, как начался сильный Дождь. Возвращаться домой не хотелось — уж слишком я настроилась побывать в музее, к которому давно устремлялись мои мысли. Пришлось сесть в трамвай — это лучше было, чем возвращаться домой. К тому же я в трамвае имела возможность представить расстояние, считая остановки, которые я всегда отличаю от движения трамвая.

Знакомиться с усадьбой я начала от калитки, потом по дорожке мы подошли к крыльцу; я осмотрела дверь и старинный звонок. В прихожей, после того как нас записали в книгу посетителей, я осмотрела стулья и ларь. Конечно, мне приходилось читать в книгах о ларях, но я их представляла совсем не такими, какой увидела в прихожей у Льва Николаевича. Лари мне представлялись как высокие сундуки без крышки, наполненные мукой; здесь же я увидела большой крепкий деревянный диван, сиденье которого служило крышкой для сундука. Я знаю, что Лев Николаевич любил простоту в своей домашней жизни, и все же была удивлена, когда увидела, что в его доме все так просто. К моему большому огорчению, экскурсовод не разрешила заходить в каждую комнату и прикасаться к вещам руками (это мне разрешили при вторичном посещении музея). Однако кое-что я все же осмотрела, протягивая руку под веревочкой. Так, в столовой я обошла вокруг обеденного стола, осмотрела стулья и обеденные приборы — у всех членов семьи была одинаковая посуда. Мне показали стул, на котором обычно сидел Лев Николаевич. У этого стула я задержалась дольше, думая при этом: «Теперь это пустое место, а ведь: когда-то сидел здесь гениальный русский писатель…» От стола я отошла так тихо, как будто боялась, что помешаю обедать Льву Николаевичу. В спальню меня не впустили, но я и здесь проскользнула под веревочкой и осмотрела постель, кровати и ночной столик с той же осторожностью и опасением, что могу нарушить чей-то покой.

Переходя от комнаты к комнате, мы только останавливались у раскрытых дверей, и М. Н. рассказывала мне, что находилось в комнате, а также читала объяснения, висевшие у каждой комнаты. Но все это не давало мне наглядного представления об обстановке и величине комнат. Так мы обошли первый этаж и поднялись наверх, где находились зал, большая и маленькая гостиная, кабинет Льва Николаевича и другие комнаты. Здесь я уже ничего не могла посмотреть, ибо в комнаты совершенно не впускали.

У двери кабинета Льва Николаевича висело описание того, как жил и работал великий писатель. Мне чудилось, что Лев Николаевич сидит по-прежнему за своим письменным столом и пишет «Войну и мир» или «Анну Каренину». Перед моим внутренним взором, как живые, проходили герои этих произведений; мне казалось, что это были мои хорошие друзья, с которыми я только очень давно не виделась. А то чудилось, что сам Лев Николаевич вдруг встанет из-за своего рабочего стола, увидит нас и спросит с добродушно-лукавой улыбочкой: «Что, пришли на меня, старика, поглядеть? А?» Я даже вздрагивала, когда возле нас останавливались другие посетители.

Если бы мне разрешили все осмотреть руками, мое представление о доме и находящихся в каждой комнате предметах было бы ярче и точнее, а следовательно, впечатление еще сильнее. (В следующую экскурсию я побывала и в кабинете. Испытывала еще более благоговейное чувство, чем в первый раз, когда только Стояла у двери кабинета.) Тем не менее я ушла из музея довольная, стараясь мысленно дополнить те образы, которые мне были не совсем ясны со слов М. Н.

В первую же ночь после экскурсии я увидела Льва Николаевича во сне. Снилось мне, будто я стояла в прихожей у него в доме, а он спускался по лестнице ко мне. И во сне я почему-то думала, что он среднего роста, в серых брюках и в какой-то широкой, тоже серой блузе, подпоясанной узким ремешком. Об этой блузе я подумала (тоже во сне), что, вероятно, это и есть знаменитая «толстовка».

Лев Николаевич был очень старенький, но с густыми вьющимися волосами и длинной пышной бородой. Шел он ко мне не спеша, тихонько спускался со ступеньки на ступеньку, немного шаркая мягкими комнатными туфлями. Вот уже лестница кончилась. Мне чудится, что он уже остановился и смотрит на меня. Лев Николаевич протянул мне обе руки, я подошла к нему и тоже протянула ему руки; он все улыбается, а руки у него маленькие, сухие и мягкие, с энергичным пожатием… У меня был бюст Толстого, поэтому черты его лица мне знакомы. Они представляются мне и сейчас, когда я пишу этот очерк.

О Байроне

Раньше, чем я прочитала стихотворение Пушкина «К морю», я уже знала о Байроне, читала о нем, но с особенной силой его образ возник в моем представлении по прочтении стихов Пушкина. Еще не зная точно, кого Пушкин подразумевает под «властителем дум», я догадалась, что он пишет о Байроне, когда прочитала эти строки:

Мне представлялся обаятельный, но внешне суровый, холодный человек, с правильными чертами лица и густыми вьющимися волосами на красиво очерченной голове. Внутренне он был очень живой, отзывчивый, порывистый и кипучий, но внешне гордый, мрачный, порой бурно выражающий свой гнев. И всегда, когда я вспоминаю море, вспоминаю о Байроне; благодаря стихам Пушкина его образ сливается с образом всегда волнующегося моря.

Позже, когда я прочитала «Странствования Чайльд-Гарольда», в моем представлении возник еще и другой образ Байрона — образ глубоко и надолго задумавшегося человека, на лице которого сохранился отпечаток многое пережившего, перестрадавшего существа. Он многое видел в жизни, все понимал, смотрел проницательным взором в будущее, словно хотел своей огненной мыслью создать нечто такое, что нетленно будет жить в веках. Таким я его представляю, когда перечитываю эти строки:

«…Мы облекаем свою фантазию в образы для того, чтобы создать более долговечное существо, чем мы сами, и поселиться в нём, получая таким образом жизнь, которую мы сами вызвали, как это делаю сейчас я. Что я такое? Ничтожество. Но не такова ты, душа моей мысли! С тобой я облетаю невидимкой землю, видя и замечая все; сливаясь с твоей жизненной силой, я оживляюсь, ослепленный твоим зачатием, и чувствую вместе с тобой среди скудости и ничтожества своих чувств».

Мысли, высказанные в этом отрывке («Чайльд-Гарольд»), глубоко вошли в мою память. Я стала представлять себе многих писателей и думать о том, как они в своих произведениях создают «более долговечные существа», оживляют их, заставляют действовать, говорить, мыслить.

Писатель умирает, а созданные им образы живут столетиями. И кто же у нас не представляет героев Гомера, Шекспира, Байрона, Шиллера, Бальзака, Пушкина, Гоголя, Л. Толстого и др.? Все мы представляем их, действуем вместе с ними (когда перечитываем книги), полемизируем и пр. И совсем не думаем, что это «духовные дети» давно умерших творцов.

О Пушкине и Гоголе

Мне однажды читали экспромты и эпиграммы писателя В. А. Гиляровского, помещенные в одном из номеров журнала «Огонек». Некоторые из них понравились мне, и я их запомнила, в том числе и следующий экспромт:

Мне известно, что в Москве есть памятники Пушкину и Гоголю[14], стоят они не рядом и даже не на одной улице, но после прочтения этого экспромта мне представилось, что памятники стоят рядом. Разумеется, по скульптуре я знакома с чертами лица Пушкина и Гоголя, и тем легче мне представить их рядом. Экспромт Гиляровского произвел на мое воображение весьма сильное впечатление, и, когда я вспоминаю его, мне представляется следующая картина:

Николай Васильевич, словно чем-то недовольный или кем-то обиженный, сидите поникшей головой, — очень напоминает мне большую птицу, озябшую и промокшую в дождливый осенний день. Сидит эта большая птица на пьедестале, с безжизненно опущенными крыльями. Быть может, Гоголь дремлет, быть может, он относится с полным безразличием ко всему окружающему.

Дует холодный ветер, сеет, как сквозь сито, мелкий, пронизывающий дождь, а Николаю Васильевичу, этой большой птице, некуда спрятаться, он только может опустить голову и думать свою вечную думу. А рядом (как мне представляется) возвышается памятник Пушкину. Он держится твердо и стройно, со сбитой на затылок шляпой и весело смотрит на Гоголя. Выражение лица у Пушкина добродушно-задорное, чуть-чуть молодцеватое. Мне так и кажется, что Пушкин сейчас подбоченится и, улыбнувшись своей широкой улыбкой, спросит: «Что же это вы, Николай Васильевич, столь приуныли? Я от всей души смеялся над вашим „Ревизором“ — очень они забавны, этот дурак городничий, прощелыга Хлестаков и прочие персонажи. Да посмотрите же на меня, Николай Васильевич». —«Э-э, — сказали мы с Петром Ивановичем», — уныло отвечает Гоголь, не поднимая головы.

Продолжает дуть холодный ветер, сеет осенний мелкий дождь. Пушкин по-прежнему глядит бодро и весело на своего собрата по перу, но Гоголь тихо дремлет: может быть, обдумывает, как лучше написать «Мертвые души», в каком освещении выставить «херсонского помещика» Чичикова…

Позднее я ознакомилась со статуей Пушкина и узнала, какая у него поза на пьедестале. Однажды мы с М. Н. подходили к памятнику поэта и я имела возможность ознакомиться с нижней частью памятника: обошла вокруг него, а затем вместе с М. Н. мы взобрались на ступеньки пьедестала, и я даже достала рукой до слов «Пушкину» и «калмык». К сожалению, на улице собралась такая большая толпа прохожих, что мы вынуждены были спуститься с пьедестала, не желая привлекать к себе еще большего внимания.

Мне кажется, что теперь я представляю Пушкина таким, каким он изображен на памятнике. Теперь я знаю, что шляпу он держит в руке, которую откинул назад.

О том, каким мне представляется Герцен

О Герцене я знаю по его книге «Былое и думы», а также и из других источников. Поэтому у меня не всегда бывает одинаковое представление о нем. Я могу представить его и взрослым, и маленьким мальчиком.

Однажды я читала о том, что, будучи маленьким мальчиком, Герцен очень любил «умирать», когда отказывались исполнять его капризы. И вот мне представляется большая комната, пол которой устлан толстым ковром. На ковре лежит Саша, совершенно неподвижно, с закрытыми глазами, со сложенными на груди руками. На нем коротенькие бархатные панталончики и такая же бархатная курточка. Он «умер». Но вдруг он вскакивает и с криком убегает из комнаты — сделал же он это потому, что его мать — Луиза Ивановна сказала: «Люди, Саша умер, возьмите и похороните его»…

Мне не приходилось читать, в какой обстановке Саша «умирал», мне просто представляется такая комната, которую я только что описала. Мне никогда не приходилось осматривать бюст Герцена, и никто не говорил мне, каков он на портрете, но благодаря книге «Былое и думы» он представляется мне всегда задумчивым, серьезным и в то же время очень милым человеком.

Когда-то давно я читала стихи С. Я. Надсона «На могиле Герцена»:

Цоколь этого памятника (который, судя по стихам, находится на кладбище в Ницце) представляется мне в виде большого мраморного куба, возвышающегося над землей метра на два: цоколь гладко отполирован — я как бы ощущаю рукой эту гладкую и прохладную мраморную поверхность. На цоколе возвышается отлитая из бронзы фигура человека. Раньше я осматривала бронзовые статуи, что дает мне возможность тактильно представить бронзовые фигуры.

Черты лица этого бронзового человека представляются мне не крупными, не грубыми, т.е. не поражают мои пальцы резко выраженными линиями; они кажутся мне правильными, с мягкими линиями. Кажется, что губы плотно сжаты, вокруг них я ощущаю морщинки скорби. Глаза полураскрыты, что и придает лицу выражение раздумья. Общее же выражение лица — мягкая грусть. Мне кажется, что, если бы я смогла осмотреть эту фигуру, сразу бы сказала: «Это Герцен». Конечно, это мог бы быть и нё Герцен, но таким мне представляется его памятник. Я как будто всем своим телом ощущаю и знойное дыхание ветра, о котором Надсон пишет: «и знойный мистраль шелестит и вздыхает»; да, я действительно ощущаю, как теплые волны мистраля обдают бронзовую фигуру Герцена.

В общем Герцен представлялся мне но характеру меланхоликом. Каково же было мое удивление, когда я узнала из книги психологии проф. Теплова, что у Герцена был сангвинический темперамент.

Почему я думала об одной женщине, что она хороша

Однажды меня познакомили с одной незрячей женщиной — учительницей школы слепых. В то время я еще была подростком. Эта женщина очень понравилась мне. У нее были ласковые, приятные руки; казалась она мне подвижной, веселой и такой мягкой — даже при порывистых движениях. Представлялась она мне очень славной, доброй и большой умницей. Я полюбила ее, мне стало казаться, что она очень хорошенькая лицом. Я стала думать, что у нее чрезвычайно нежное лицо с красивым румянцем, а глаза хотя и не зрячие, но открытые, чистые и голубые. Я еще не знала, какие у нее волосы, но представляла их пышными, вьющимися. И этот созданный моим воображением образ представлялся мне в течение нескольких лет.

Но однажды к слову пришлось, и я у кого-то из зрячих спросила о наружности этой женщины. Мне сказали, что у нее не очень белое лицо, что она носит тёмные очки и поэтому трудно разобрать, какие у нее глаза — черные или темно-карие. Ее волосы я осмотрела сама: они не были вьющимися, не пышные, наоборот, прямые и не очень густые. Мне стало жаль, что внешность этой хорошей женщины не такая, какой я ее представляла. Тогда я стала думать, что у нее должен быть чудесный сильный голос, я не представляла себе красоты без подобных атрибутов. Мне сказали, что у нее приятный голос, хорошая дикция, но все же особенной красотой голос ее не отличается.

Я понимала, что зрячие верно нарисовали портрет моей знакомой, сказали правду о ее голосе, но, несмотря на это, каждый раз после встречи с ней в моем воображении всплывал вымышленный образ звонкого голоса — так велико было нравственное обаяние этой симпатичной женщины… И от этого она представлялась мне красивее, грациознее, изящнее, хотя я уже знала, что в жизни она совсем другая.

О том, как я узнаю людей

Зрячие и слышащие люди видят лица и слышат голоса других людей, запоминают черты лица и тембр голоса, а потом, расставшись с тем или иным человеком, стараются представить (увидеть внутренним взором) его лицо, фигуру, походку, одежду, голос и т.д. Без участия памяти и представления зрячие и слышащие ведь не могли бы долго помнить наружность и голоса друг друга. Но если зрячий безучастно смотрит на тысячи проходящих по улицам людей, не обращает внимания на отдельные личности, видит лишь толпу, он не будет никого помнить, не будет воспроизводить, восстанавливать в своей памяти и представлении виденные образы.

У меня с узнаванием людей дело обстоит сложнее: ведь я не осматриваю с головы до ног подходящего ко мне человека, тем более в первый момент знакомства с ним. В первый момент, когда знакомятся со мной, мне подают только руку, как это принято везде. Пожав протянутую мне руку, я должна обратить на нее внимание и запомнить не только особенности кожи (ее гладкость, грубость, теплоту, влажность, сухость и т.д.), но и форму руки и характерные особенности рукопожатия. А что у каждого человека свое особенное, характерное рукопожатие, с этим, наверное, все согласятся. У одних людей крепкое и энергичное, у других — вялое, безразличное (или, как я выражаюсь, безличное), у третьих — нежное, мягкое, располагающее и вызывающее чувство симпатии к данному человеку.

Расставшись с новым знакомым, особенно если он произвел на меня впечатление — все равно, хорошее или плохое, — я стараюсь припомнить и представить форму его рук, а также представить руки с их малейшими подробностями, которые я успела уловить. Например, как человек берет меня за руку (резко, мягко, быстро, медленно), чтобы писать на моей ладони своим пальцем; как он двигает пальцем, как пишет буквы, как у него вздрагивает рука в зависимости от содержания нашей беседы, как он отмахивается рукой, как отдергивает руку и пр. Без такого детального изучения и представления моих знакомых я не могла бы их сразу узнавать только по одной форме руки и особенностям кожи. Всем известно, что у каждого из нас в разное время руки могут быть холодными, когда мы озябнем, и теплыми, когда нам жарко у некоторых людей от сильного волнения руки могут быть холодами, у других от такого же волнения руки становятся горячими). Руки могут быть гладкими, временно погрубеть от какой-нибудь работы, проделанной в течение одного дня. Например, если моя сотрудница сегодня занята стиркой белья, уборкой комнаты, она на следующий день может прийти с такими загрубевшими руками, что я могла бы принять ее за постороннее лицо, если бы не знала характерных особенностей ее рукопожатия.

Если я знакомлюсь с человеком, который не произвел на меня абсолютно никакого впечатления и я даже не обратила на него никакого внимания — говорила с ним без всякого интереса и участия наблюдательности и памяти, — то в большинстве случаев я об этом человеке быстро забываю, не представляю его рук и при следующей встрече могу совсем не узнать, хотя имя его помню.

Как я узнаю некоторых людей на расстоянии

Я знаю, что зрячие люди узнают своих знакомых не только по внешнему виду, но и по голосу и по шагам. Сейчас я хочу сказать, что иногда тоже могу узнавать на расстоянии тех людей, которых я хорошо знаю благодаря тому, что особенно тщательно изучила их движения. Узнаю я их даже в тех случаях, когда они находятся за дверью моей комнаты. Вот как это происходит.

Оставаясь в комнате одна, я запираюсь. А для того чтобы знать, когда ко мне кто-нибудь хочет войти, я придумываю всевозможные сигналы. Мне приходилось жить в таких комнатах, где стук ногой по полу из коридора передавался в мою комнату. Но бывают и такие комнаты, в которые вибрация не передается, тогда мне приходится изменять сигнализацию.

Никто не мог посоветовать мне, каким образом производить сигнализацию, когда меня вселили в «бесчувственную» комнату. Несколько часов подряд я ломала голову над этой задачей. Я тщательно исследовала стены, окна, двери и всевозможные щели, ища выход из создавшегося затруднения. Осматривая дверь, я обнаружила, что она закрывается на английский замок, внутренний же замок из нее вынут. Я сообразила, что можно воспользоваться бывшей замочной скважиной, представила себе все это нехитрое приспособление и в ту же минуту приступила к его реализации. А дело вот в чем: я представила, что в замочную скважину можно продеть веревочку, сделав большой узел на том конце ее, который будет находиться со стороны коридора, а всю остальную часть веревки оставить в моей комнате.

Итак, представьте себе следующее: я сижу за столом и печатаю на машинке, веревочка от двери протянута ко мне, я придерживаю ее ногой; кто-то потянул за веревочку за дверью. Не надо думать, что все тянут одинаково. Нет, у каждого или почти у каждого из окружающих меня людей своя манера тянуть. Я жду, что скоро придет Мария Николаевна и спокойно, ,уверенно, но не резко, потянет веревочку… Прежде чем идти открывать, я уже представляю, что за дверью стоит Мария Николаевна. Она спокойно ждет, ибо уверена, что я сигнал восприняла и сейчас ей открою. Кроме этого сигнала мне знаком и другой сигнал — его я воспринимаю как «официальный», деловой, немножко нетерпеливый. Я уже представляю, что за дверью стоит Иван Афанасьевич. В течение дня ко мне может «постучаться» и Р. И.: она тянет так медленно и осторожно, что я никогда не ошибаюсь и, как только воспринимаю этот сигнал, всегда уверена, что за дверью стоит эта невысокая полная женщина. Узнаю я ее даже в тех случаях, когда она приходит совершенно неожиданно.

Однажды вечером, приблизительно в то время, когда мне Обычно приносят ужин, я занималась с Р. И. и по привычке держала веревочку. Кто-то потянул за веревочку, я узнала, что тянет школьная воспитательница М. Л. Будучи совершенно уверена, что это она, я открыла дверь и протянула руки, чтобы взять ужин. В то же время я ощутила запах яблок. Мою руку взяла не М. Л., кто-то другой, совершенно мне незнакомый. Ах, как хорошо пахнет яблоками! В следующую секунду я была крайне смущена, потому что ко мне подошли два молодых человека, один из них отрекомендовался:

— Адик Курбатов. А это мой брат Слава. Мы вам принесли яблоки из нашего сада…

Все же я не ошиблась: за веревочку тянула именно М. Л.: она провожала моих гостей до комнаты, потянула за веревочку и сразу же ушла.

Иногда вечером, когда я сижу читаю или работаю, вдруг замечаю, что кто-то отчаянно дергает за веревочку, словно прибежали пить пожар или сообщить мне о начавшемся всемирном потопе. меня это не пугает, и я не особенно спешу открывать дверь, ибо знаю, что никакой катастрофы не случилось, а за дверью стоит и нетерпеливо ждет один мой нервный знакомый, в кожаном пальто, с большим, туго набитым бумагами портфелем. Я могла бы привести еще ряд примеров из этой области, но думаю, что и этого достаточно.