Какой простор! Книга вторая: Бытие

I

Полувоенная дисциплина, введенная в фабзавуче, вскоре стала тяготить Ваню Аксенова, привыкшего распоряжаться собой по собственному усмотрению. Мало того, что приходилось вставать до света, нужно было во всем потрафлять Рожкову, а молодой мастер оказался недалеким, привередливым, самовлюбленным человеком.

Откуда-то Рожков узнал, что Аксенов — сын ветеринарного фельдшера, стало быть, интеллигент, примазавшийся к рабочему классу. Он невзлюбил независимого мальчика с озорными глазами и старался всячески унизить его, показывая свою власть.

Минуты отдыха за рабочим местом все больше сокращались. Теперь ребята совали деревяшкой в клетке и били молотком по получасу подряд, а отдыхали лишь пять минут. Постепенно тело привыкло к однообразным движениям и уж не ныло так, как вначале. Время побежало быстрей. Приближался долгожданный день, когда ученикам выдадут настоящие напильники и они станут пилить не дерево, а металл. Это ведь куда интереснее и полезней. Все было бы хорошо, если б не частые придирки Рожкова, изводившие ребят.

— Аксенов, перестань сутулиться! — режущим голосом кричал мастер с противоположного края помещения. Мальчик вздрагивал, как под ударом, и выпрямлял туловище.

— Ак-ксенов! — наливаясь кровью, кричал Рожков через пять минут. — Разговорчики!

Казалось, он не сводит с мальчика глаз.

В конце концов Ваня не выдержал, сочинил злую эпиграмму на мастера и отдал ее редактору стенной газеты Саньке Дедушкину.

Дедушкин отказался публиковать эпиграмму и, подлизываясь к начальству, тайком показал ее Рожкову.

— Значит, мало того, что плохо учится, а еще нарушает дисциплину, Демьяна Бедного из себя корчит, — прошипел возмущенный Рожков. — Хорошо, ты меня еще попомнишь, баснописец!

Как-то после звонка Ваня стремглав бросился вверх по лестнице. По дороге его на минуту задержал директор Гасинский.

Ваня вошел в мастерскую следом за Рожковым, тот оглянулся и, гася ехидную улыбочку, сказал приторным голосом:

— Аксенов, выйди из мастерской…

— Почему? — удивился мальчик, пожимая плечами.

— Будто не знаешь… Ты опоздал на урок.

— Меня задержал директор фабзавуча. Если не верите, можете спросить Юрия Александровича, он подтвердит, что я не лгу.

— Я ничего не знаю. Уходи из мастерской… Впредь не будешь показывать товарищам дурной пример… Становись! — скомандовал Рожков, поворачиваясь лицом к взволновавшимся ученикам.

Ваня вспыхнул, голубые глаза его посерели, загорелись недобрым блеском, кончики губ дрогнули.

— Хорошо, я выйду, но знай — ты злой и ничтожный дурак… Да к тому же интриган. Знаешь, что такое интриган? Если не знаешь, посмотри в энциклопедию.

Рожков, ни слова не говоря, выбежал из класса.

— Сад-дись! — подражая Рожкову, обрадованно завопил Дедушкин.

Урок был сорван. Ребята загудели. Назревал скандал. Было ясно, что Аксенову не поздоровится. Минут через пять явился бесстрастный сторож, сказал:

— Аксенов, иди на расправу, тебя сам Гасинский кличет.

— За срыв урока интеллигента не погладят по головке, — прощебетал Дедушкин.

— А ты и рад, чертов Гузырь, — вступился за товарища Альтман и сжал свои маленькие кулаки.

— Все вы, нового набора, какие-то разболтанные. Вас учить да учить надо, — поддразнивал Дедушкин.

— Ха, уж не ты ли будешь учить нас? Сначала сам научись писать и читать, а уж потом берись за других, — отпарировал Альтман.

И, как это уже много раз бывало, фабзавуч разбился на два враждующих лагеря: новички оправдывали поступок Аксенова, второгодники осуждали.

Через полчаса вернулся Рожков, громогласно объявил:

— Ваш Аксенов нагрубил не только мне, но и самому Юрию Александровичу. И директор велел судить его товарищеским судом.

— Вот тебе, Дедушкин, и юрьев день! — всплеснул руками Альтман.

Остаток урока прошел при гробовом молчании. Ученики поглядывали на Рожкова исподлобья, как на заклятого врага.

На другой день началась подготовка к товарищескому суду. В фабзавуче был школьный комитет, был и товарищеский суд, избранный на общем собрании. Как и настоящий трибунал, он состоял из трех человек. Председателем его числился Юрка Андреев, второгодник; секретарем — Зиновий Суплин, которого все товарищи звали Зинкой. Пока еще суд этот никого не засудил и только значился на бумаге у секретаря комсомольской ячейки.

Директор фабзавуча полагал, что суд заставит Аксенова продумать свое поведение и удержит других от хулиганских выходок, подтянет пошатнувшуюся дисциплину в фабзавуче.

Бюро комсомольской ячейки выделило прокурора, остановив свой выбор на Дедушкине. Ване было предложено выбрать среди комсомольцев защитника, тем более что многие рвались защищать его. Ваня отказался наотрез, сказав, что Рожков гадина, что он, Аксенов, чувствует себя правым и будет защищать себя сам, как это делал на царском суде рабочий Сормовского завода Петр Андреевич Заломов.

По виду он был спокоен. Но он волновался, и на то было немало причин. Нависла угроза увольнения из фабзавуча. Если же уволят, то он лишится жалованья и пайка: пусть это немного, но все же подспорье семье. В стране безработица, и вряд ли Ваня найдет работу. Наконец, при дурном обороте дела, предстояло неотвратимое объяснение с отцом и Шурочкой, а они вряд ли поймут его поступок.

Итак, трудовая биография Вани начиналась с большой кляксы. В будущих анкетах в графе «Были ли под судом?» ему придется писать: был!

Так впервые в жизни Ваня вступил в конфликт с обществом. Многие осуждали его поступок: комсомольская ячейка, директор, мастер, председатель губкома профсоюза. Альтман, зная беспокойный характер Вани, осторожно посоветовал — признать на суде свою виновность и тем смягчить меру наказания.

Никто не догадывался по-настоящему, как болезненно переживал Ваня предстоящий суд. Пропал аппетит, Ваня плохо спал, похудел и осунулся. Все мысли его были заняты защитительной речью. Вечерами он уходил в городскую библиотеку имени Короленко и там, просиживая до самого закрытия, читал речи адвокатов, выписывал цветистые цитаты из их речей.

Сережка Харченко принес ему книгу «Преступление и наказание» и посоветовал прочитать. Ваня прочел несколько глав, увлекся необычайной судьбой героев и за три бессонные ночи прочел толстый роман, еще более утомившись физически и духовно.

II

Суд был назначен на субботу, о чем сообщало красочное объявление, заботливо вывешенное Дедушкиным на входной двери фабзавуча. А в пятницу, вечером, выходя из библиотеки, Ваня неожиданно встретил Герцога, подметавшего улицу своим широким клешем. Они холодно поздоровались и несколько минут молча шли рядом.

— Кури, — предложил Герцог, щелкнув серебряным портсигаром. — Куренье свет, а некуренье тьма. Я все про тебя знаю. Твои новые дружки тебя засудят и вытурят из школы. С этим клеймом ты не сможешь никуда больше приткнуться. Товарищеский суд в сто раз хуже обыкновенного. В народном суде принимаются во внимание кодекс и всякие там статьи, скроенные адвокатами на всяк случай. А в товарищеском приговор выносят с потолка, кому что взбредет! — кричал Герцог, преодолевая шум ветра.

— Мне осточертели все эти разговорчики о суде. Оставь меня в покое, парень.

— А я говорю: не ходи на суд, — наседал Герцог. — Этим ты им всем плюнешь в харю. Они заранее отрепетировали комедию, распределили между собой роли, соберут зрителей полон зал. А ты и не явишься, сорвешь им все удовольствие.

— Перестань! — взмолился Ваня, сворачивая в боковой переулок, чтобы избавиться от Герцога. Но тот шел за ним.

Пробежал мальчишка-газетчик, прокричал:

— Убийство, кража! Столкновение поезда с пароходом! Свежий номер!

— Они и приговор уже нацарапали на бумаге. Мне Дедушкин по секрету шепнул. Постановлено: выгнать тебя с волчьим билетом.

Ваня остановился пораженный. Сказал потерянно:

— Товарищеский суд не полномочен выносить такой приговор.

— Товарищеский суд все может. И обжаловать некому. Никаких кассационных инстанций не полагается. Нам Полундра рассказывал: так у них было заведено на гражданской войне.

— Кто такой Полундра?

— Пойдем со мной, познакомлю… Знаменитый пахан, главарь шайки. Айда со мной на хазу. У нас все есть — и шамовка, и девочки, и марафет.

— Это что такое марафет?

— Понюхаешь, узнаешь…

Ваня смутно догадывался, что Герцог — вор. С каких это достатков он так шикарно одевается? А может, еще хуже — бандит. И он спросил в упор:

— Ты бандит?

— Да ты не бойся. Дай сюда руку. — Герцог схватил Ваню за кисть, сунул его руку в свой брючный карман. Пальцы Вани ощутили в нем таинственный, привлекательный холодок огнестрельного оружия. — Шпаер, настоящий. На шесть зарядов, а за голенищем скучает финское перо.

Они пошли дальше. Черт его знает, зачем Ваня поплелся за Герцогом. Он был ошеломлен тем, что сказал Герцог о суде, и, сам того не сознавая, искал дружеской поддержки. Все равно у кого. Он не давал себе отчета в том, что делает.

Сгибаясь, чтобы сломить силу ветра, медленно продвигались вперед и наконец вышли на площадь, голую, как пустырь. В конце ее маячила темная громада вокзала. Дряхлые старики и старухи рылись в мусорном ящике, облитом карболкой. Бездомные. Бесприютные. Видимо, и детей нет, умерли, погибли на войне.

— Сейчас увидишь наше царство-государство, — торжественно объявил Герцог.

Через бесконечные железнодорожные пути он повел вдруг оробевшего Ваню к темневшим вдали пакгаузам. Ваня на каждом шагу цеплялся ногами за рельсы.

Откуда-то вынырнули проворные мальчишки в неописуемо грязных лохмотьях, со свертками под мышками и присоединились к ним.

— Богатый улов? — небрежно спросил Герцог.

— Сам видишь.

— Как отвечаешь, шкет! — Герцог влепил мальчишке звонкую затрещину, объяснил Ване презрительным тоном: — Подзаборники, дети горьких пьяниц. Воровать и попрошайничать великие мастера. Приходится учить их благородному обхождению.

В пакгаузе, с настежь распахнутыми дверями и просвистанном ветром, Герцог подошел к двери, ведущей в подвал. Ее охраняли трое подростков. Возле них стоял пожилой человек — такой сутулый, что походил на горбуна. Он просил, чтобы его впустили переночевать. Подростки требовали деньги, которых у человека не было.

— Дерет ваш Полундра за крысиную нору втридорога, как в гостинице «Карфаген», — жаловался он, затягиваясь цигаркой и освещая огоньком свое землистое лицо.

— Нет денег — ночуй на улице, — сказал рослый подросток.

— Деньги! — сутулый человек ухмыльнулся. — Я пятьдесят лет проработал, а за всю свою жизнь ни разу не поел досыта. Денег ни гроша. Даже на марку нет, послать письмо сыну в армию.

— Проваливай, проваливай…

— Будьте вы прокляты, кровопивцы! Что мне остается? Слоняться по городу, как шелудивый пес. Ни одна душа переночевать не пустит. — Сутулый человек выругался и, втянув голову в плечи, засунув руки поглубже в карманы поношенных штанов, вразвалку побрел прочь.

— Сюда милиция боится нос показывать. Тут на прошлой неделе прикололи двух легавых, — похвастался Герцог.

— Кто приколол? Не ты ли? — спросил Ваня.

— Может быть, и я!

— Новенький? С калымом? — спросил Ваню старший подросток. — Без калыма Полундра все одно вытолкает в три шеи.

— Ослеп? Не видишь, что со мной идет? — небрежно бросил Герцог.

Подростки открыли дверь; в лицо Вани дохнуло застоявшимся, спертым теплом.

Спустились в темный, сырой подвал. Ваня семенил за Герцогом, держась за его мускулистое плечо. Подмывало сбежать, пока не поздно.

Пошли по подвалу. Натыкаясь на тела спящих, развалившихся на полу, Герцог ругался и шагал дальше. Подвальное помещение напоминало комнаты-пещеры без окон и дверей, слабо освещенные коптилками. На земляном полу сидели и лежали люди в смрадном отрепье. Какой-то чубатый парень, обнаженный по пояс, держа на коленях рубаху, уничтожал насекомых. В следующей комнатухе при свете свечного огарка отпетые босяки резались в карты. Там же на ящике, накрытом газетой, стояли недопитые бутылки, граненые стаканы, валялись огрызки пищи.

Девчонка лет пятнадцати без кровинки на худом лице, сидя на коленях верзилы в красноармейской шинели, лениво пощипывала струны гитары и вяло напевала:

— Лаура, — кивнул на девчонку Герцог, — ты ее остерегайся, у нее…

Ваня с болезненным любопытством взглянул на девочку-подростка. Миловидное, но уже поблекшее лицо ее было испачкано, в уголках губ уже наметились горькие морщинки. Видимо, она была под хмельком.

— Зарегистрированная. Три раза ее милиция силком хватала на улице, возили в вендиспансер, и всякий раз она утекала оттуда… Ее сам Полундра наградил.

— Куда мы попали? — замедляя шаги, робко спросил Ваня. Ему казалось, что он видит дурной сон, что надо сделать усилие и проснуться.

— Катакомбы! — слушая заманчиво звучащее слово, произнес Герцог. — Они пересекают под землей весь город. И никто не знает, на сколько верст они тянутся. Наверно, Чаруса когда-то была крепостью… Человеческая жизнь теперь ломаного гроша не стоит. Каждую ночь на вокзале умирают бездомные старухи и старики — это те, кому не удалось устроиться в катакомбах.

Ваня вспомнил: когда-то Лука Иванов рассказывал ему об этих городских подземельях.

— Тут собрались бездомные со всего города. А комендант катакомб Полундра — злой, но справедливый пахан. Сам себя избрал и назначил. Это он приказал доставить тебя к нему. — И для пущей важности добавил: — Живого или мертвого!

— Доставить… меня? — поразился Ваня. И снова ему подумалось, что он спит и вот-вот проснется, и все это наваждение развеется, как папиросный дым.

— Тебя. Кого ж еще?

— Кто он такой, откуда меня знает?

— Говорил, что вы дружки и будто не раз встречались.

Ваню охватило предчувствие беды.

Они шли дальше, мимо слабо освещенных конурок, тесно набитых грязными, усталыми людьми. Спертый воздух был насыщен тошнотворным запахом пищи, нечистой одежды и человеческого пота. Мужчины и женщины лежали на полу вповалку, а рядом с ними, как поленья, валялись дети-заморыши. Молодая женщина, обнажив грудь, кормила младенца, завернутого в тряпку. От всего увиденного у Вани кружилась голова, он казнил себя за то, что так безвольно согласился заглянуть в этот дикий, страшный мир, о существовании которого даже не догадывался. «Здесь пострашнее, чем на утилизационном заводе, — думал он. — Зачем я сюда попал? Сидел бы теперь дома и тайком от Шурочки готовил завтрашнюю защитительную речь».

Здесь, в этих смрадных катакомбах, предстоящий товарищеский суд не казался уже таким страшным. А впрочем, чего ему бояться? Здесь люди, много людей, а он не богач и никому не сделал зла. Грабить его бессмысленно, у него ничего нет.

На их пути лежал на спине человек, длинные руки он закинул за шею. Герцог чиркнул зажигалкой, осветил небритое, полумертвое лицо, презрительно проговорил:

— Хандра. Опять, гад, нанюхался, — и, повернувшись к спутнику, объяснил: — Тут многие марафетом балуют, будут предлагать понюхать — не соглашайся. Стоит только начать, потом не отвяжешься. Этот проклятый порошок хуже водки.

Жара становилась сильнее. Ваня вспотел, нижняя рубаха прилипла к телу. Темный ход делал множество колен и поворотов, и было непонятно, как Герцог разбирается в этом мрачном лабиринте; Ваня уже знал, что одному ему отсюда никогда не выбраться. Хорошо бы, на всякий случай, бросать по дороге камешки, как это делал мальчик с пальчик в сказке.

Наконец вдали мелькнул проблеск света. С каждым их шагом он становился ярче.

— Ну, вот он, наш штаб, до которого еще не добрался ни один легавый.

Вошли в высокое просторное четырехугольное помещение, похожее на подземную церковь. Да это, видимо, и была церковь: со стен глядели полуистертые временем, туманные лики святых, покрытые грязью и плесенью. Облака табачного дыма клубились в помещении, горьковатые, как горящий ладан.

На ковре, устилающем пол, в самых живописных позах, держа цигарки в зубах, сидели и полулежали десять парней — играли в карты.

Банковал Алешка Контуженый, Ваня сразу его узнал, хоть не видел уже несколько лет. Свет от карбидной лампы, подвешенной к железному брусу на высоте в два человеческих роста, падал на его лицо, на рот с волчьим оскалом. Трясущимися руками он сдавал партнерам атласные карты.

Герцог не стал прерывать игры и попросил Ваню подождать у входа.

Ваня осторожно огляделся. За его спиной зияла темнота — уйти было невозможно. Он стоял, прислонившись спиной к влажной кирпичной стене, и наблюдал за азартной игрой. Незаметно игра захватила его, он забыл, где находится. Ему захотелось попытать счастья, но в карманах не было ни копейки. Игроки бесстрастно проигрывали. Но вот игрок, чем-то напоминавший извозчика, пошел на все деньги, валявшиеся у ног сидевшего по-турецки Алешки, и сорвал банк.

Алешка выругался и, небрежно собрав колоду, передал ее одному из своих партнеров — мрачному волосатому типу, похожему на разбойника с большой дороги, затем поднял свои бесцветные водянистые глаза и увидел Герцога.

— Ну, привел пацана?

— Привел, Полундра, — рапортуя, отчетливо выговаривая каждую букву, отчеканил Герцог.

«Контуженый, значит, и есть Полундра», — сообразил Ваня и, оторвавшись от клейкой стены, выступил на свет. Десятки глаз уставились на него.

— Ну, что же, Ваня, садись, играй, — милостиво пригласил Контуженый, и щека его дернулась.

— Спасибо. Только у меня, как всегда, денег нет.

— Садись, мы тебе в долг поверим, под честное слово. Отдашь потом. В нашей компании слово — это все… А ты с тех пор, как я тебя видел, изменился, возмужал. Ну как твой кореш Лукашка, пишет тебе? Помню, еще до революции, на собачьем заводе сел с нами за игру и все спустил с себя, подчистую, даже подштанники. — Контуженый задергался, и Ваня не сразу сообразил, что он хохочет. — Смелый был парнишка, всегда шел напропалую. Ну садись, садись рядом со мной.

— Я могу одолжить вам, молодой человек, само собой под проценты, — сказал мужчина средних лет, услужливый и вкрадчивый, с ухватками шулера.

— Извините меня, но я дал слово маме никогда не играть в карты. Да я и не умею.

Блатные дружно расхохотались.

— Ну это беда поправимая. Поживешь с нами чуток и быстро эту науку постигнешь. Просто, как дважды два.

— Нет-нет, я уже сказал вам… И хотел бы я узнать, зачем вам понадобился?

Контуженый взглянул на него быстро и как-то косо:

— Если тебя это интересует, я сразу скажу. Ты парень ушлый, а мне в моем деле потребны грамотные человеки. Мы ворочаем большими деньгами, а денежки счет любят. Кроме того, хочу иметь подробный план этих чертовых катакомб. Герцог докладывал мне, что ты вроде бы писатель, стишками балуешься. Вот и напиши про меня сочинение. Только тех полководцев помнит народ, про которых написаны книги. Я ведь тоже не кто-нибудь, а личность известная.

Ваню словно осенило: да ведь это готовый очерк о Полундре и катакомбах. Для газеты.

— Обязательно напишу, — с жаром пообещал Ваня.

— Нравишься ты мне, парень. И хочется мне приобщить тебя к нашей жизни, сделать из тебя человека. Видишь этих бабешек, — Контуженый показал рукой на молодых женщин, жавшихся друг к другу у стены. — Выбирай любую. Тут у меня все мальчишки женатые, всех я благословляю на семейную жизню.

В помещение робко вошла женщина, грязная, космы ее были нечесаны. За ее рваную юбку держалась голубоглазая оборвашка лет трех, замурзанная и босая. С ее появлением в комнатке как бы стало светлее.

— А, Лизка Принцесса пожаловала! — с какой-то радостной нарочитостью крикнула девушка, сидевшая возле Вани. — А ну-ка побожись, Лизка.

— Ей-богу, — пролепетала девочка.

— Ты по-нашему, по-блатному божись.

С губ ребенка слетело гнусное ругательство. Ваня вздрогнул — не ослышался ли он? А девочка продолжала тарахтеть детской скороговоркой безобразные слова.

— Молодец, Лизка! — Взлохмаченный подвыпивший тип протянул девочке облепленную крошками махорки ириску.

Ваня устало закрыл глаза. Все, что он увидел в катакомбах, потрясло и прибило его. Эти набитые спящими людьми клетушки, в которых даже скот не стал бы жить…

— Ну, что молчишь? Полундра ждет, — напомнил о себе Контуженый. — Согласен остаться? Вот с этими милашками, со мной. Я тебя в обиду не дам… Твой дружок Лука Иванов уважал меня, деньгу у меня занимал, советовался со мной.

— Оставайся, парень, не пожалкуешь. Я тебя облагородю, — затарахтела полуобнаженная девица лет шестнадцати от роду, с тонкими татуированными руками.

— Какой я парень, мне ведь всего пятнадцать лет, так, мальчишка только.

— Мы тебя мужиком быстро сделаем, — защебетали хором развязные девицы.

— Ну так как же, решаешься или дрейфишь? — с явным намерением подзадорить поинтересовался Полундра.

— Подумать надо… У меня ведь отец есть и сестра.

— Подумай, подумай, я не сильничаю… Думать-то здесь будешь или дома?

Полундра хрустнул пальцами, и Ваня заметил, что ладонь его разрисована химическим карандашом.

— Чего вылупился, будто милиционер? — заметив его взгляд, грубо спросил Полундра. Но тут же смягчился, объяснил: — Каждому человеку судьба нанесла на ладони всякие там линии жизни, счастья, благополучия. У меня эти линии от природы дюже короткие или вовсе незаметные. Так я их самочинно продлил, выделил и подчеркнул. Как есть все по Брюсовой книге.

Банкомет с мертвенным, испитым лицом стасовал колоду, не спеша роздал партнерам карты. Полундра взял одну, Ваня увидел — десятку треф. С нею можно было рискнуть, пойти на весь кон.

— Если порешишь связать свою долю с моей, то придется тебе дать клятву. Все мы между собой склепаны клятвой. Ты гадаешь, Ленька Светличный угробил свою маман Просто так, за здорово живешь? Ничего подобного. Ванька Пятисотский его подначил, сыграл с ним в картишки на американку, выиграл и при урках наказал — убей собственную родительницу. А сам перед тем поспорил с ротмистром Лапшиным: мол, в моей банде все подчиняются моей воле. Захочу — любой свою мать укокошит, и назвал Леньку. Ротмистр здорово усомнился, а Ленька подчинился приказу и убил!

Ваня слушал этот дикий рассказ, и перед ним открылся освещенный солнцем Золотой шлях; возбужденная толпа ведет трусливо и бессмысленно улыбающегося Леньку. Он увидел отца Леньки, лавочника Обмылка, с обнаженной лысой головой, услышал вопрос городового: «Ну, отец, что с ним сделаем?»; не раздумывая, словно вынося приговор, Обмылок потребовал: «Убить его надо, чтобы другим было не повадно».

Все свершилось тогда с потрясающей быстротой. Щелкнул выстрел городового, зарыдал Обмылок над еще теплым трупом сына, зароптала толпа. Сначала она жаждала, чтобы Леньку убили, а потом возмутилась полицейским самосудом. Давно это было, а Ваня припомнил все до мельчайших подробностей, даже развязавшийся шнурок на новеньких желтых штиблетах Леньки. Ваня тогда пришел на утилизационный завод, в гости к Луке Иванову, и вся эта безобразная сцена разыгралась на глазах напуганных мальчиков. Впервые в жизни Ваня видел, как убивают людей. И вечером он записал себе в дневник: «Человек умирает просто, так, как гибнет срубленное дерево».

— Ну, бросайте карты, пора вечерять, — тоном приказа возвестил Полундра.

На ковре, как на скатерти-самобранке, появились хлеб и соль. Парень с хмурым лицом всадил нож в буханку хлеба. На скатерть поставили большие сахарницы.

Блатные пили самогон из сахарниц.

— Подкрепись на сон грядущий, — предложил Ване Полундра, кивком головы показывая на цибарку, наполненную самогоном, и подавая ему только что осушенную сахарницу.

— Спасибо, я не пью, — наотрез отказался Ваня. И тут же, решившись, добавил: — Утро вечера мудренее, я остаюсь здесь до утра и утром дам вам ответ.

— Воля твоя, я не сильничаю, — повторил Полундра. Он осушил еще одну сахарницу и как будто совсем забыл о мальчике.

Ваню не оставляло щемящее и чем-то приятное чувство опасности. Что-то недоступное, сильное, бесшабашное было в Контуженом-Полундре и его вольнице. В городе голод, неописуемая нищета, а Контуженый бесстыдно, как атаман, развалился на дорогом буржуйском ковре, и у ног его — кучи денег.

И его железная власть над людьми! По всему судя, Полундра в катакомбах может казнить и миловать. Откуда эта власть? Почему так покорно подчиняются ему десятки сильных, молодых, здоровых мужчин, каждый из которых способен убить его ударом кулака? Похоже, и он, как Ванька Пятисотский, может приказать кому-нибудь убить мать, и тот не моргнув глазом — убьет!

Что-то непостижимое, неизведанное царило в этом мире, в который он, как в холодную реку, бултыхнулся с разгона. Одно успокаивало — он мог поплавать, но мог и выкарабкаться на берег. Еще ничто не связывало его по рукам. Вспомнились рассказы Максима Горького о босяках. Может быть, он тоже сможет написать обо всем увиденном сегодня — стихи или очерки.

Правильно он сделал, что решился переночевать в катакомбах. А там будет видно, как уйти.

Еще когда разговаривал с Полундрой, Ваня обратил внимание на рыжую высокую девушку, диковато державшуюся в стороне от подруг. Она пристально оглядела его, когда он вошел.

Ваня приблизился к девушке, спросил:

— Как зовут-то тебя?

— Чернавка.

— Пойдем побродим по катакомбам.

— Пойдем, — сразу согласилась девочка. — Не боишься?

— А чего мне бояться?

— Я, когда впервые попала сюда, очень боялась, а теперь ничего, привыкла. Мокрыми делами тут не занимаются. Здесь свои законы. Как в донецких шахтах — нельзя убивать, запрещено пырять друг друга ножом. Вероятно, потому, что в темноте, под землей, убить проще простого… Мне тут один мой клиент, бывший шахтер, рассказывал…

Клиент! Слово-то какое паршивое… Ваня страдальчески поморщился. У этой девушки, еще почти подростка, уже есть «клиенты»!

А Чернавка продолжала:

— Он рассказывал, что в шахтах есть неписаный закон, запрещающий убийства и драки. А один коногон, по фамилии Шубин, кого-то там убил, и теперь душа его, которую не пустили ни в рай, ни в ад, бродит неприкаянная по подземельям, печалуется и стонет, пугает молодых шахтеров.

Поддерживая друг друга, они прошли несколько подземных коридоров, ведущих, казалось, в самую глубь земли. То и дело встречались бледно освещенные светцами, угасающими от недостатка кислорода, ответвления, заменявшие людям жилье. Сюда никогда не проникал солнечный свет, и люди копошились здесь, как черви. Казалось, город придавил их всей тяжестью своих домов, и людям отсюда никогда не выбраться.

— Наши катакомбы чем-то напоминают пещеры Киево-Печерской лавры, — задумчиво сказала Чернавка.

Так говорил и Кузинча, с которым Ваня, замирая от возбуждения, бродил по пыльным подземным ходам заброшенного кирпичного завода Ващенко.

Вспомнив о Кузинче, он подумал, что не худо бы посоветоваться с ним, как быть, как одолеть неприятности, гамузом навалившиеся на него. Кузинча умный мальчишка, у него уже немалый жизненный опыт. Но где сейчас Кузинча, что делает? После поступления в фабзавуч он не виделся с ним.

Миновали еще несколько запутанных ходов.

— Ты, может, есть хочешь? — спросила Чернавка. — Я припасла на утро бутерброд. На, жуй, — достав из кармана сверточек, она развернула газету и подала Ване круто посоленный кусок черствого хлеба.

— Ты-то как сюда попала? Каким ветром тебя занесло? — спросил Ваня, вонзая в хлеб крепкие зубы.

— А как все. Народ глуп: все в кучу лезут, — неохотно ответила Чернавка. — А ты тоже любопытствуешь, — она не по-доброму засмеялась, — будто кавалер. Каждый норовит залезть к тебе в душу прямо с сапожищами, всякий допытывается: как, да почему, да по какой причине стала юбочки носить «некогда мужчине».

— Перестань! Противно слушать. Я тебя как человека спрашиваю, и ты мне как человеку отвечай. Ненавижу я их, этих твоих клиентов!

— Как попала? Очень просто — как все, не от хорошей жизни. Отца деникинцы под Курском застрелили, мать от тифа в прошлом году померла. Вот я и осталась старшей над семью братишками и сестренками. Работать негде, жить негде, а детей кормить надо. Ну и приходится шататься по Фонарному переулку взад-вперед и с дозволу Полундры ночевать в катакомбах. За это плачу ему. Многие дорожки приводят сюда: болезнь, несчастный случай, смерть кормильца.

— Кто он такой, этот Полундра, что все его боятся? — спросил Ваня, все больше и больше проникаясь к нему ненавистью.

— Сволочь он, контра, вот кто он такой. Советской власти зараз не до стариков немощных да беспризорной ребятни. Приюты и богадельни на замках — нет топлива. Вот он и пользуется моментом, захватил со своей бандой катакомбы и облагает всех бездомных налогом. Тут у нас есть одна, Лаурой зовут. Так она из двух чулков связала петлю, набросила ее на железный брус — может, ты обратил на него внимание в опочивальне Полундры, — да и повисла. Ее Полундра чуть теплой снял, приласкал тогда, она и растаяла, доверилась ему.

— Ты знаешь, он мне предложил остаться у него… Меня судить хотят, — признался Ваня.

— Судья — что плотник: что захочет, то и вырубит. Тут многие прячутся и от суда, и от милиции, и от чекистов. Место тут надежное, год с огнем ищи — не сыщешь.

Ход сузился, стал ниже, пришлось согнуться, чтобы не ушибить голову. Ваня устал, попросил:

— Давай отдохнем.

— За поворотом будет пещера. Там и прикорнем.

Они наткнулись на ворох тряпья, под которым зашевелилось что-то живое. Чернавка чиркнула спичкой, осветила грязное, жалкое личико девочки лет семи. Девочка в изнеможении прислонилась к мокрой стене и, чтобы обмануть голод, сосала оловянную пуговицу, пришитую к ее грязной, не по росту большой кацавейке, которая прикрывала все ее голое тельце с головы до пят.

— Вот и еще беда горькая, — жалостливо сказала Чернавка.

Саженей через сто проход выровнялся, снова можно было идти во весь рост. В темноте Ваня наступил на кого-то, попятился.

— Осторожней топчися, скотина! — благим матом завопил женский голос. — А то живо собью с копыт!

Помогая друг другу, перебрались через кучу спящих тел и пошли дальше.

Снова набрели на берлогу, битком набитую людьми, источавшими острый запах давно не мытых тел. Они спали на покатом полу впритык, прижатые друг к другу, как сельди в бочке. У входа, с хворостиной в ручонке, бодрствовал малолетний заморыш.

— Ты почему не спишь? — спросил его Ваня.

— Я дежурный. Люди спят, а я отгоняю крыс. Вчера одна тетя нажевала хлеба в соску, дала своему младенцу, а сама ушла на работу. Крысы сожрали соску, а мальчику обгрызли и губы, и нос, и уши! Хороший такой мальчик, я его знаю, он и родился тут. Когда он вырастет, как жить будет без ушей и носа?

Прошли дальше и увидели старуху крестьянку. Она спала сидя, уткнув седую голову в острые колени; пальцы ее, словно корни дерева, вцепились в землю. Где-то в боковом ходе истошно закричал человек, его, наверное, душил кошмар.

— Что же ты дома не ночуешь? — спросил Ваня, чувствуя на своей шее теплое дыхание девушки.

— Дома? — Чернавка захохотала. — Мой дом хуже могилы — семь аршин в длину, пять в высоту и пять в ширину. И ютятся в нем семеро детей мал мала меньше, да еще тетка-инвалид. Было у нас два фикуса в горшках, да не выдержали, зачахли без воздуха. Город разрушен, угол для спанья найти труднее, чем кусок хлеба. Все наше семейство клеит спичечные коробки, но разве коробками прокормишь такую ораву? Вот я и страдаю, одна за всех. Все, что выручу, отдаю им на хлеб. Так что ты меня не осуждай.

— Я и не осуждаю, — сказал взволнованный Ваня. — Ты Сонечку Мармеладову знаешь?

— Нет, впервые слышу, откуда мне ее знать, а впрочем, много их тут таких.

— Я тебя познакомлю с нею, чудесная девушка, такая, как ты.

— Таких, как я, больше нет. Я в своем роде единственная, ты этого не забывай.

— Только вот что скажу, у меня идея появилась… Надо тебе бежать отсюда. И чем скорее, тем лучше. А то пропадешь пропадом, навсегда жизнь свою загубишь.

— Куда убежишь, когда война все порушила и разорила? Люди гибнут как осенние мухи.

— Куда, куда? — Ваня и сам не знал куда. И вдруг пришла верная мысль, словно молния вспыхнула в мозгу. — Ну хотя бы к нам, в фабзавуч!.. Я ведь фабзавучник. Советской республике требуются молодые рабочие. У нас и паек дают, правда ученический, и зарплату. Как-нибудь протянешь на первых порах.

— Скорей ноги протяну… Да и не примут меня, кругом безработица. На бирже труда зарегистрировано тридцать тысяч безработных, и все квалифицированные рабочие. Красную Армию демобилизуют. Я уж думала, нет, мне отсюда не выкарабкаться. А место гиблое. Темнота, тяжкий воздух, зловоние. Многие подумывают, не покончить бы с собой, да все оттягивают, надеются на что-то. Одним словом, трясина, или, как говорил мне однажды один чиновник, — клоака.

— Примут! — настойчиво повторил Ваня. Он забыл в эту минуту, что его ждет товарищеский суд и, быть может, исключение из школы.

Выход был найден! Они оба осознали это и, умиротворенные и обессиленные, опустились на холодную землю, прислонившись спинами к стене. Затем поцеловались, как дети, и, доверчиво прижавшись друг к другу, уснули.

III

После долгих блужданий по подземельям Ваня и Чернавка выбрались из темного чрева катакомб и зажмурились — распускалось голубое апрельское утро, щебетали воробьи, в ближайшей церкви трезвонили колокола, призывая прихожан к заутрене.

У Чернавки нашлось немного денег, и они трамваем доехали до оттаявшего Университетского сада. Позабыв обо всем на свете, долго гуляли по пустынным боковым дорожкам и наконец выбрались на центральную аллею, опускавшуюся к Ботаническому саду. В конце аллеи синело чистое небо, похожее на море.

Ваня с Чернавкой, взявшись за руки, дошли до конца аллеи, обрывавшейся над кручей. Каменная лестница уходила в заросли Ботанического сада. Не отдавая себе отчета в том, что говорит, Ваня неожиданно сказал:

— Хочешь, я перепрыгну через лестницу?

— Хочу, — бездумно ответила девушка. — Я люблю, когда ради меня делают глупости.

Отказываться было поздно. Ваня подошел к самому краю бетонной площадки и, прицеливаясь к прыжку, насчитал шестнадцать крутых ступеней. Он не знал, перепрыгнет через них или разобьется на их каменных ребрах. Но это, в конце концов, неважно! Душа его рвалась к подвигу, а какой подвиг мог он свершить в свои годы? Только взлететь над этой жалкой лестницей. Он не раздумывал. Им владело то неудержимое молодое бесшабашное чувство, которое когда-то толкало его броситься вниз с трубы кирпичного завода Ващенко.

Подошел похожий на церковного святителя старичок сторож. Две женщины, гуляющие с детьми, остановились, с любопытством и ужасом глядя на мальчика, который собирался, кажется, покончить с собой — разбиться насмерть.

Ваня отошел метров на двадцать пять, разогнался и, подбежав к бетонному краю, с силой оттолкнулся ногой, взмыл кверху. Чернавка, стоявшая на краю площадки, видела, как инерция бега и прыжка вынесла мальчика далеко вперед. Затем тело его, словно переломившись в воздухе, стало падать вниз, и пятки его шмякнулись на мягкую весеннюю землю в каких-нибудь пяти сантиметрах от последней каменной ступеньки; Ваня не смог сразу остановиться, пролетел вперед и оперся на выброшенные ладони.

Чернавка быстро спустилась по ступеням. Но Ваня уже стоял на ногах, виновато улыбаясь.

— Ударился? — крикнула Чернавка на бегу.

— Что ты? Все в порядке, — хвастливо ответил мальчик, вытирая о штаны измазанные глиной руки.

— Четверть века подметаю тут, но ни разу не видел, чтобы кто-нибудь перепрыгнул эту лестницу, — признался пораженный сторож.

Ваня с Чернавкой прошли дальше вниз и, не сговариваясь, опустились на ствол срубленного дерева.

— Я тебе не все рассказала о себе. Умирая, мама поведала мне сокровенную тайну. Она сказала мне, что я дочь царя.

— Что-что? Какого царя? — удивился Ваня и резко повернулся к ней.

— Самого настоящего, убиенного, российского. Мамка была писаная краля, и когда Николай II приезжал в Чарусу, то соблазнил ее, и как плод ихней преступной связи — народилась я.

— Да будет тебе известно, Чернавка, что царь никогда не приезжал в Чарусу. — Ваня с испугом смотрел на побледневшее лицо девушки; он подумал, что она больна, и, взяв ее руку, украдкой пощупал пульс. — Да и зачем было царю приезжать в такую дыру, как наш город?

— Не веришь? Я так и знала, что усомнишься. Я и сама и верю и не верю. Порой даже думаю, что мать пошутила, насмеялась надо мной. Но она сказала мне это на смертном одре, когда человек не будет обманывать другого человека. Да еще женщина, да еще мать своего ребенка! Ты ведь не знаешь, как она молилась на меня. — Чернавка говорила вызывающе, закрыв глаза, как в припадке.

— Все это плод твоего больного воображения. Ты нездорова, тебе надо лечь в постель…

— А где моя постель… Ты знаешь, Ваня, иногда мне хочется пострадать за людей, пойти за них на крест. Понимаешь, как бы это здорово было — женщина, и вдруг на кресте. Это в тысячу раз красивей, чем распятый мужчина. — Чернавка говорила так быстро, что Ваня не все ее слова мог разобрать.

Ваня справился о времени у какого-то военного щеголя в сапогах на высоких каблуках, и тот небрежно показал ему на часы. Было без пяти десять. — Ваня вздрогнул. На одиннадцать был назначен товарищеский суд. Что же все-таки делать: идти или не идти? Он спросил об этом у Чернавки. Как она скажет, так тому и быть.

— А ты уверен в своей правоте?

— Конечно!

— Тогда пойдем, — уже не советуя, а требуя, сказала Чернавка, и ноздри ее курносого носа раздулись. Ваня сбоку посмотрел на ее рыжеватые волосы, на губы, на выпуклые голубые глаза. Действительно, она чем-то неуловимо напоминала Николая II.

Времени заезжать домой не оставалось, и Ваня Аксенов отправился в фабзавуч без текста защитительной речи, он спрятал его от внимательных глаз сестры. Чернавка увязалась за Ваней, волновалась всю дорогу и жалела, что время, загубленное им в библиотеке, пропадет зря. Ваня, успокаивая ее, привел недавно вычитанные им слова знаменитого русского прокурора Анатолия Федоровича Кони: «Изустное слово всегда плодотворнее письменного: оно живит слушающего и говорящего».

Ваня чувствовал себя на редкость спокойно: после того, что он увидел в катакомбах, ему было все равно — выгонят его из фабзавуча или нет. Тысячи мало приспособленных к жизни людей гибли, и он готов был погибнуть так же, как они.

Он не спешил и явился с опозданием на три четверти часа. Его нетерпеливо ждали, обрадовались его появлению.

Кроме фабзавучников-трамвайщиков на суд явились ученики из других училищ, приглашенные комсомольской ячейкой. Многие не знали друг друга, и никто не обратил внимания на неприметную Чернавку, примостившуюся на подоконнике.

Ваня прошел вперед и сел на отведенное ему место, на «скамью подсудимых». Странное дело, он испытывал стыд, какой, наверное, испытывают настоящие преступники. Напротив него сидел принаряженный и подтянутый Санька Дедушкин — прокурор. За длинным столом, накрытым кумачовой скатертью, залитой лиловыми чернилами, стояли два пустых стула для членов суда, а между ними — кресло для председателя, принесенное из кабинета Гасинского.

Появился Зинка Суплин. Растягивая слова, он торжественно объявил:

— Суд идет! Прошу встать!

Из боковой комнатушки не спеша вышли трое учеников и, отодвинув стулья, важно сели за стол и положили локти на скатерть.

Председатель суда Юрка Андреев с покровительственным видом взглянул на Ваню и милостиво разрешил публике садиться. Зинка Суплин принялся медленно читать обвинительное заключение, уличавшее Аксенова Ивана Ивановича в нарушении трудовой дисциплины, злостном хулиганстве и срыве уроков.

Ваня слушал невнимательно. Он неприязненно оглядывал гостей, среди которых сразу узнал председателя профсоюза и секретаря общетрамвайного комитета комсомола Маштакова, сидевших рядом с Гасинским.

В обвинительном заключении говорилось, что Аксенов позорит высокое звание пролетария и занимает место, на которое имеется, по крайней мере, двадцать честных и дисциплинированных претендентов, желающих получить рабочую квалификацию. Эта фраза, театрально прочитанная Суплиным, больно ранила Ваню.

После чтения обвинительного заключения из соседней комнаты были вызваны на допрос свидетели. Первым появился Рожков. Он явно трусил. Из верхнего кармана его тужурки торчала, поблескивая, логарифмическая линейка, по которой вряд ли он умел считать. Сбивчиво рассказав о срыве урока, Рожков неожиданно заявил:

— Если Аксенов останется в фабзавуче, то я отказываюсь продолжать обучение ребят. — И под конец совсем уже неожиданно выкрикнул своим пискливым голосом: — Или я, или он!

Фабзавучники захохотали, они с явным неодобрением относились к товарищескому суду. Ваня видел, как недовольно поморщился Маштаков и заерзал на стуле Гасинский.

Были допрошены еще двое свидетелей из второгодников. Эти заявили, что Аксенов мешает им учиться.

Товарищи Вани возмущенно зашумели.

Юрка Андреев, призвав их к порядку, спросил Ваню, признает ли он себя виновным.

Наступила тишина.

— Нет! — наклонив голову, решительно ответил Ваня Аксенов. У него было упрямое, напряженное лицо, губы плотно сжаты, глаза блестели. Весь он сжался в комок, готовый к драке.

— Признаете ли вы, что сорвали урок? — настойчиво спросил Андреев, переглянувшись с Гасинским.

Обращение на «вы» укололо Ваню.

— Нет, не признаю. Не я, а сам Рожков сорвал урок.

— Но ведь то, что показал здесь мастер Рожков, подтверждают и ваши товарищи. — Андреев нахмурился.

— Это не мои товарищи подтверждают… Сергей Харченко, сорвал я урок или нет? — неожиданно для суда обратился к публике Ваня.

— Нет, — ответил Харченко и встал со скамьи.

— Юзик Нуллер, сорвал я урок?

— Конечно нет, что за вопрос, — послышался из толпы взволнованный голос.

— Виктор Чижов, сорвал я урок?

— Нет! — твердо ответил Чижов.

В вопросах и ответах слышалась явная насмешка. Похоже было, что все это подстроено заранее, чтобы сорвать суд.

— Мы собрались сюда вовсе не для того, чтобы опрашивать присутствующих, — возмутился председатель. — Подсудимый, я запрещаю вам обращаться к публике.

— Аксенов сам себя защищает, и я думаю, что при такой постановке дела он имеет право апеллировать к любому присутствующему в зале человеку, — с места сказал Максимов, и Ваня уловил в словах любимого учителя сочувствие к себе.

— Ну ладно, не буду, — смирился Ваня, сел на скамью и принялся глазами искать в толпе Чернавку. Он видел сосредоточенные лица учителей, Вали Овчинниковой, школьного сторожа, который явился поглазеть на суд, как на интересное зрелище, видел много незнакомых подростков.

— Слово имеет общественный обвинитель товарищ Дедушкин, — объявил Андреев и посмотрел на часы, заседая время.

Дедушкин раскрыл общую тетрадь и принялся читать свою речь. И опять Ваня сказал себе, что написанная речь не производит такого впечатления, как речь изустная, произнесенная свободно. Это был явный просчет Дедушкина. Сам Ваня решил говорить без записок, уже одним этим завоевывая преимущество над своим противником.

Дедушкин начал издалека.

— «Молодой рабочий должен быть образцом дисциплины и честности…» — начал он читать по тетрадке.

Его перебил Харченко:

— Товарищ прокурор, ты когда отдашь мне взятые взаймы деньги?

Дедушкин замялся, промямлил:

— Это к делу не относится. Об этом потолкуем после.

— И мне тоже, ты и у меня занимал. Обещал отдать в получку, а все отлыниваешь, — пролепетал Юзик Нуллер.

В зале захохотали. Посыпались фразы:

— Вот так моралист!

— У других в глазах сучок замечает, а в своем бревна не видит.

— Товарищи, тише! — задетый за живое, нервно закричал Андреев и согнутыми пальцами постучал по столу.

Дедушкин продолжал читать, но выступление его уже было испорчено в самом начале. Скудоумная и вялая была эта речь. Ваня перестал слушать. Мысли его витали далеко.

Он начал думать о том, что, если его выгонят из фабзавуча, он поедет в Кронштадт и поступит на военный корабль юнгой. Теперь он даже хотел, чтобы его выгнали. Пусть с шумом и треском! Глаза его лениво скользили по рядам. И вдруг он увидел Чернавку, о которой уже успел забыть. Сидя на подоконнике, покусывая кнопку кофточки, девушка прижала голову к проему, так что Ваня видел только ее профиль, освещенный падающим через окно солнцем. Хорошо бы написать о ней стихотворение или, еще лучше, нарисовать в образе Мадонны и повесить ее изображение в церкви, чтобы люди приходили и молились ей.

Он увидел остановившегося в дверях Герцога. Его появление не удивило и не испугало Ваню, хотя он понял, что Полундра решил не оставлять его в покое.

— В кровных интересах русского рабочего класса и пролетариата всего мира я требую исключения Аксенова из фабзавуча, — произнес Дедушкин, заключая свою речь, вытер вспотевшее лицо и неловко опустился на стул, ахнувший под ним.

«Шут и подхалим», — подумал Ваня о Дедушкине.

— Слово предоставляется подсудимому, — провозгласил Юрка Андреев, поглядев на часы, висевшие на стене, и хорошо понимая, что Аксенов не уничтожен прокурорской речью.

Неожиданно для себя Ваня поймал ободряющие взгляды Гасинского и комсомольского секретаря Маштакова и понял, что никто из них не желает ему зла. Эти партийные люди любили людей с характером, способных постоять за себя и друзей. Сейчас он нравился самому себе и видел, что товарищи любуются им.

И еще он понял, что суд над ним показательный и затеян в воспитательных целях для тех, кого в назидание пригласили из других школ, что этот суд необходим для поднятия трудовой дисциплины и не будь его, Аксенова, судили бы кого-нибудь другого, нарушившего дисциплину. Что и директору и комсомольской ячейке невозможно обойтись без сегодняшнего суда. А если бы он, Ваня, стал защищаться высокопарными фразами, вычитанными из юридических книг, он только помешал бы хорошему делу.

И пока эти мысли проносились у Вани в голове, он стоял молча, и все фабзавучники смотрели на него, не понимая, почему он молчит. В публике зашумели, противники его застучали ногами. Говорить было необходимо, и Ваня поднял руку, призывая к тишине.

— Я знаю, чего от меня хочет Юрий Александрович и бюро комсомольского комитета, — начал он и, обращаясь к Гасинскому, спросил: — Вы хотите, чтобы я признал свою вину? Да? Я ее охотно признаю. — Он видел, как обрадованно вздохнул директор фабзавуча, до этого еще не уверенный, какой оборот примет церемония суда. — Да, я сорвал урок! Даже будучи не согласным с требованием мастера покинуть мастерские — а я не согласен с ним и сейчас, — все же я должен был подчиниться дисциплине и выйти, как этого потребовал Рожков. Я не сделал этого, показал дурной пример и готов понести заслуженное наказание. Вот, собственно говоря, и все, что я могу сказать в свое оправдание. — Аксенов улыбнулся и, чувствуя невероятную усталость, опустился на свое место. Он не курил, но сейчас, впервые в жизни, ему захотелось закурить.

Такой оборот дела озадачил суд, готовый к яростному сопротивлению подсудимого, но успокоил и обрадовал Гасинского и учителей. До слуха Вани долетела фраза Максимова, с которой он обратился к учительнице русского языка:

— Какой, однако, умница!

Юрка Андреев спросил: кто из присутствующих хочет высказаться по данному делу? Слово попросил Маштаков.

— Молодец, Аксенов! — с места произнес секретарь общетрамвайного комитета комсомола. — Я знал, что у тебя хватит ума и такта сказать именно то, что ты сказал.

Минут пять Маштаков говорил о задачах, стоящих перед молодежью страны.

Андреев повторил свой вопрос.

— Я хочу сказать несколько слов! — раздался знакомый голос из задних рядов. Не веря своим глазам, изумленный Ваня увидел Луку Иванова в новенькой курсантской форме, а рядом с ним — свою сестру Шурочку и Нину Калганову с ее неизменной иронической улыбкой на губах.

— Пожалуйста, говорите, — разрешил Андреев.

Поскрипывая новыми сапогами, Лука вышел вперед, и Ваня только теперь увидел, что левая забинтованная рука его висит на черной перевязи, переброшенной через шею. Лука сказал:

— Я знаю Аксенова с детства. Я знаю его лучше, чем знаете вы. Это талантливый юноша, он много читает и сам пишет стихи. Когда в наш город ворвались белые, он не побоялся спрятать у себя дома на чердаке красноармейца-китайца.

Все присутствующие на суде изумленно посмотрели на Ваню, никто не знал этого, никому из товарищей он не рассказывал о своем подвиге. Лука Иванов продолжал:

— Я доволен, что Аксенов сам разобрался в своем поведении и произнес такую хорошую и такую короткую речь. По сути, к ней нечего добавить и нечего из нее убрать. Ваш товарищ Аксенов совершил ошибку потому, что не до конца понял, что значит в нашем обществе дисциплина. Сегодня он многое себе уяснил, да и вы тоже получили хороший урок. В этом уроке — все значение товарищеского суда. — Лука подошел к скамье подсудимых, обнял и под аплодисменты фабзавучников расцеловал Ваню, крепко прижав друга к своей груди.

— Откуда ты, Лука, какими судьбами? — бормотал растерявшийся Ваня. Ему было стыдно, что их свидание произошло в такой обстановке.

— Как чувствует себя Иван Данилович? — спросил Лука.

— Папа? Папа теперь студент, сбылась мечта всей его жизни. Поступил-таки в ветеринарный институт.

Андреев призвал к порядку расшумевшуюся молодежь и торжественно объявил, что суд удаляется на совещание. Вместе с судом ушел Маштаков. Альтман засуетился, стал доказывать товарищам, что никто не имеет права появляться в совещательной комнате, оказывать давление на суд.

Лука присел на скамью рядом с Ваней. За эти годы он возмужал, на худощавом лице его появилось выражение уверенности и силы.

— Только сегодня приехал в Чарусу и сразу же бросился разыскивать тебя. Прихожу к вам домой, а Шурочка взволнована, уверяет, что ты не ночевал дома и что это случилось впервые в жизни. Отправились в фабзавуч наводить справки и вот попали на суд. А ты даже не предупредил сестру! По-прежнему скрытничаешь.

— Постой, ты где остановился?

— У Юрки Калганова. Андрей Борисович обрадовался моему приезду. Приглашает тебя в гости. Он нас всех помнит.

— Почему не у нас? Ты меня обижаешь. — Ну, на это есть свои причины.

Подошел Гасинский, поклонился Луке, сказал:

— Молодец, Аксенов. Признаться, не ожидал этого от тебя.

— Юрий Александрович, дорогой, у меня к вам большущая просьба, — зашептал Ваня.

— Это что же, вымогательство платы за признание ошибки?

— Да нет, что вы! Сюда пришла одна девушка, она из катакомб. Хочет поступить к нам в фабзавуч. Я ей обещал от вашего имени. Возьмите ее. Если не возьмете, пропадет человек.

Гасинский нахмурился.

— Какая девушка, сколько ей лет, какое у нее образование? С нею надо предварительно потолковать. Все ты делаешь с кондачка, Аксенов.

— Да нет же, Юрий Александрович. Да вон она. — И Ваня энергичным движением руки показал на Чернавку, спорившую в стороне с Герцогом.

— Ваня, пойдемте к нам. Папа будет очень рад снова видеть всех нас вместе, — попросила Нина Калганова.

— Не могу я так сразу уйти. Мне нужно еще выслушать приговор. Юрию Александровичу мало моего признания, ему еще нужно помучить меня ожиданием.

— При чем здесь я? Ты напрасно, Аксенов, полагаешь, что суд — это моя затея. Это необходимость, продиктованная самой жизнью, — ответил Гасинский.

— Понимаю, понимаю, все понимаю… А как же с девушкой, Юрий Александрович?

— О девушке поговорим завтра.

Появился торжественный Зинка Суплин, объявил:

— Суд идет. Прошу встать!

Как на настоящем судебном процессе, публика слушала приговор стоя. Ваня тоже стоял, переминаясь с ноги на ногу и опустив голову.

Суплин читал какие-то длинные суконные фразы, а Ваня слушал плохо, взволнованный и появлением лучшего своего друга, и тем, что Герцог не отходил от Чернавки. «Зачем явился на суд этот противный тип, что ему здесь надо? Почему он не отходит от Чернавки?»

— «Принимая во внимание все вышеизложенное, товарищеский суд постановил…» — донеслось до слуха Вани. Он увидел, как Суплин, видимо нарочито, уронил на пол бумагу, наклонился, принялся искать ее.

«Вот оно, самое неприятное», — подумал Аксенов.

— «Товарищеский суд постановил, — повторил Суплин, подняв бумагу, — исключить Аксенова Ивана Ивановича из состава учеников фабзавуча…»

— Как это исключить, за что?! — взвизгнула Чернавка и ринулась вперед, расталкивая фабзавучников.

— «…Но, принимая во внимание чистосердечное раскаяние подсудимого, суд нашел возможным приговор считать условным».

Чернавка остановилась на полпути, с облегчением передохнула.

Камень свалился с души Вани, ему сразу стало легко и покойно. В руке его был зажат какой-то небольшой твердый предмет. Он разжал ладонь и увидел пуговицу, оторванную в момент, когда торопливо расстегивал ворот рубахи. Все время молчавшие фабзавучники, дослушав приговор, одобрительно зашумели.

— Ну теперь будто все. Теперь можно идти, к нам. Пойдемте, Ваня, — повторила свое приглашение Нина Калганова.

— Сейчас, сейчас… Но видите ли, я здесь не один, здесь девушка, которую я не могу оставить, — краснея и запинаясь, забормотал Ваня.

— Какая там еще девушка? — насторожилась Нина, и ноздри ее носа вызывающе раздулись.

— Зови свою девушку, и пошли, — потребовал Юра Калганов.

Чернавка ждала Ваню на улице. Рядом с нею неотступно стоял Герцог и, держа руки в карманах пальто, нагло улыбался. Увидев Ваню, Чернавка бросилась к нему, доверчиво заглянула в глаза.

— Знакомьтесь, товарищи, это… это Чернавка. — Только теперь Ваня вспомнил, что даже не спросил у девушки ее имени.

— Какая же она Чернавка? Скорее — Рыжавка, — недружелюбно и насмешливо сказала Нина.

Чернавка смело поздоровалась с товарищами Вани за руку.

— Пора, красавица, домой, — властно потребовал Герцог, сжав локоть Чернавки.

— Никуда я с тобой не пойду, отстань! Я уже сказала, что не пойду. Не по пути мне с тобой.

Ваня изумился и обрадовался. Он-то знал, сколько нужно было мужества, чтобы произнести эти слова. Девушка отказывалась от катакомб, в которых жила, отрекалась от постыдного ремесла, кормившего ее многочисленную семью. Отталкивая Герцога, она рвала с прошлым, не задумываясь над тем, что будет есть сегодня и где найдет ночлег. Буйная радость вошла Ване в душу. Первый раз в жизни человек поверил ему и не раздумывая пошел за ним. Ваня готов был броситься на Герцога, раздавить, уничтожить его.

— Так ты это вправду? Ну, еще попомнишь меня! И ты, ты тоже! — взбешенный Герцог накинулся на Ваню.

— Ну, ну, потише. Что вам от нее надо, оставьте ее в покое, — облизывая пересохшие губы, яростно сказал Ваня, заслоняя девушку своим телом.

— Замри! — Герцог поднял кулак, туго обтянутый кожаной перчаткой, но в эту минуту между ним и Ваней встал Лука. Светлые глаза его недобро вспыхнули. Герцог, сплюнув под ноги, медленно отошел в тень.

— Пойдемте с нами, — проговорил Лука и, не взглянув на Герцога, взял девушку под руку.

Герцог еще долго стоял на месте, провожая туманными глазами уходившую Чернавку.

Впервые его ужалила зависть. Этот смазливый молокосос в военной форме глядел на него с нескрываемым презрением! Он для него не Герцог, не всесильный бандит, а жалкий гаер.

Шли по Петинке, улице рабочих, обсаженной деревьями с молодой, цыплячьей, неоперившейся желтовато-зеленой листвой.

Лука спросил:

— Что это за петух набросился на тебя?

— Опасный молодчик. Рано или поздно доведется мне стукнуться с ним всерьез.

— Хипесник он, — откровенно пояснила Чернавка, — вор, обкрадывающий клиентов проститутки.

И пока шагали по длинной Петинке, Ваня подробно рассказал своему другу о катакомбах, о Полундре, о голодной девочке.

— Значит, Полундра просил тебя написать о нем и ты пообещал? — спросил Лука.

— Обещал!

— Обязательно напиши фельетон. Хлесткий, как удар плети. Ничего не выдумывая, так, как сейчас рассказал мне, — горячо посоветовал Лука. — Городская газета обязательно напечатает. Фельетоном ты наповал сразишь Полундру, освободишь от него всех этих несчастных, прозябающих в катакомбах. Обличительное слово — великая вещь. Настанет время, когда сатира заменит суд и преступников будут приговаривать к осмеянию в прессе, — говорил Лука, а сам не спускал глаз с Шурочки. Никак не мог насмотреться. Она изменилась с тех пор, как он видел ее в последний раз, выросла, из угловатой девочки превратилась в хорошенькую девушку. Она была худенькая, лицо у нее было овальное и нежное, нос точеный, прямой и добрые, очень красивые глаза.

IV

Юра с озорством нажал пальцем на кнопку звонка. Дверь открыл Андрей Борисович. На нем была серая поношенная толстовка. Пропустив гостей и сына в полутемную переднюю и здороваясь с Ваней, он радостно задержал его ладонь в своей шероховатой руке.

— Давненько не видел вас, молодой человек. Чем же вы теперь занимаетесь? Почему вас не видно у меня в доме?

— Работаю в трамвайном депо, Андрей Борисович, — Ваня запнулся, — вернее, учусь в фабзавуче.

— Фабзавуч — великолепная школа. Когда-нибудь к этой форме сведется все начальное образование нашей молодежи. Чтобы человек оставался человеком, он обязан трудиться. Недаром Владимир Ильич назвал начальные школы трудовыми, — говорил Андрей Борисович, приглашая всех к себе в кабинет.

Ничего не изменилось в этой комнате. По-прежнему здесь библиотека технических книг, пишущая машинка «Ундервуд», коллекции старинных монет и минералов, фотографический аппарат, блестящие шарикоподшипники, белая логарифмическая линейка. Только на письменном столе появилась железная модель бронепоезда, на котором белой краской написано «Владимир Ленин».

Ваня знал: это модель бронепоезда, построенного Андреем Борисовичем на паровозном заводе во время наступления Деникина на Чарусу. В городе говорили, что бронепоезд «Владимир Ленин» отличился в боях и был награжден красным революционным знаменем. Заняв Чарусу, белые арестовали Андрея Борисовича и несколько месяцев продержали в тюрьме на Холодной горе, пока его не выпустили махновцы, занявшие город. Чертежи этого бронепоезда, выписанные, за отсутствием туши, химическими чернилами, отливающими лазурью и золотом, висели на стене, под портретом Ленина.

Ваня заметил, что Лука чувствовал себя у Калгановых как дома. В кабинете у окна стояла раскладушка, накрытая байковым одеялом, — видимо, приготовили для него.

Лука ушел на кухню, и оттуда слышались веселые раскаты его молодого смеха, оживленные голоса Нины и ее матери, Зинаиды Лукиничны. Там готовили чай.

— В этом году нам понадобится более тысячи рабочих, и администрация завода возлагает большие надежды на фабзавуч, — сказал Андрей Борисович. — Я давно собирался заглянуть в мастерские к ребятам, да все некогда. Нет у нас инженеров. Рабочих достаточно, а инженеров — раз-два, и обчелся. Вот и приходится каждому спецу работать за троих… Краем уха слышал, что сегодня в фабзавуче трамвайщиков состоится товарищеский суд над каким-то хулиганом. Ненавижу хулиганов. Они мешают спокойно работать и отдыхать; как зловонные отбросы, они отравляют воздух, которым мы дышим. Надо беспощадно наказывать это пьяное отребье, подымающее руку на труженика и изрыгающего потоки хулы на женщин и детей. Хулиганам не должно быть места в нашей стране. Хулиган — это наш политический противник, это человек, который первым подымет руки в бою и не задумается предать родину. Надо сделать так, чтобы семья, в которой вырос хулиган, бандит или вор, несла не только позор, но и наказание. Очень хорошо, что фабзавучника-хулигана предали товарищескому суду. Я одобряю товарищеский суд. Товарищеский суд, или суд чести, всегда добьется большего, чем суд государственный; суд равных, суд товарищей — что может быть авторитетнее для человека!

Ваня слушал, закрыв ладонями лицо, и мучительно думал: «Знает он или не знает, что этим самым судом судили меня? Успела ли Нина рассказать отцу?»

Внезапно Юра сказал:

— Вот бы кому быть общественным обвинителем на твоем суде, Ваня!

К счастью, Андрей Борисович или не расслышал, или не понял, к чему сказал это сын.

Вкатилась полная и, как всегда, шумная Зинаида Лукинична и пригласила всех пить чай в гостиную. Оттуда уже доносился звон посуды, расставляемой Ниной.

Вошли в комнату, в которой четыре года назад, на именинах Юры Калганова, Лука поссорился с Колькой Коробкиным. Ваня не забыл злую Колькину выходку против его сестры, и то, как за Шурочку заступился Лука, и то, как возмущенный Андрей Борисович выгнал Коробкина вон из дому.

Лука говорил:

— Значит, Аля Томенко уехала в деревню и обучает ребят? Хвалю. В ней всегда было что-то смелое, она всегда рвалась идти в народ, просвещать, учить. А Коробкин, что делает наш Колька? Неужели все еще продает башмаки в магазине своего отца?

— Он знает о вашем приезде, Лука, и обещал прийти к нам. — Нина посмотрела на ручные часики. — Коля человек аккуратный, через двадцать минут он будет здесь.

— Когда-то мы поссорились в этой комнате и с тех пор ни разу не написали друг другу, — с грустью заметил Лука. — Оба упрямы как черти.

— Ну и глупо, — вставил Юра. — Мы еще не настолько взрослые, чтобы ссориться на всю жизнь.

— Ссориться вообще глупо. Но тогда он довел меня до белого каления. Я и сейчас помню его подленькую фразу, — и Лука, подражая Коробкину, пробасил: — «Скажите, мисс Аксенова, это правда, что вы имеете честь проживать во дворе ассенизационного обоза? Там ведь, наверно, дурно пахнет». Вот что сказал подлец Колька, да еще зажал пальцами свой нос. Все помню… Ну ладно, значит, Нина и Юра в этом году кончают семилетку. А потом куда?

— Я хотел бы, чтобы мои дети пошли по моей дорожке, стали бы инженерами. Самое большое человеческое счастье — это делать вещи, полезные людям, — проговорил Андрей Борисович.

— В особенности строить паровозы, — сказала Нина, разливая по чашкам золотистый чай. — Я до сих пор не могу без волнения смотреть на локомотив. В нем так много живой силы. Если хотите, он — умный. В детстве я тайком от мамы бегала на железную дорогу смотреть на поезда, а они проносились мимо как вихрь. А вечером освещенные окна вагонов сливались в одну сплошную золотую линию. Поезд пролетал передо мной, словно жар-птица.

— А гудок паровоза? Ведь это голос неукротимой жизни! — восторженно сказал Ваня. Ему понравилось это сравнение. Хорошо бы записать, да неудобно: товарищи подумают — корчит из себя литератора.

— В этом году наш завод приступит к серийному изготовлению паровозов, а в конце будущего года начнем выпускать тракторы для деревни. Уже заложили фундамент тракторного цеха. Мирная жизнь входит в нормальную колею. — Говоря это, Андрей Борисович взял в руки узорчатую розетку и потянулся к вазочке с вареньем.

Андрей Борисович всегда жил не настоящим, а будущим, и это роднило его с Лукой.

— Я одобряю Ваню, он правильно распорядился своей судьбой. Окончит фабзавуч, станет квалифицированным слесарем, начнет работать в депо, вступит в партию, будет учиться, — продолжал Андрей Борисович.

— Но он поэт. Зачем ему убивать свой талант в трамвайном депо? — возмутилась Нина.

Лука возразил:

— Поэт в чистом виде немыслим. Он обязательно должен иметь вторую профессию, делать что-то практическое в жизни, то, что питало бы его талант.

— Писать стихи еще не значит быть настоящим поэтом. В наше время кто только не строчит вирши, — стараясь по привычке поддразнить брата, сказала Шурочка. А сама тайком поглядывала на Луку, догадываясь, что он раньше срока вырвался из лазарета и поспешил в Чарусу из-за нее.

Андрей Борисович сказал:

— Лука, вы еще ни словом не обмолвились о себе. А нам интересно знать, как вы учитесь. Мы даже не знаем названия вашего училища. Как знать, может, наши мальчики тоже хотят стать красными офицерами.

— Да я с удовольствием расскажу. Учусь в Первой советской объединенной военной школе имени ВЦИК Советов. Это первое военное училище в Советской России. Организовали его по приказу Ленина. Вначале училище называлось Первой московской революционной пулеметной школой. Народ у нас просто замечательный. Ну, понятно, есть отсталые по развитию. Рядом со мной на парте сидит командир полка. На уроке алгебры ткнул меня в бок да как рявкнет на преподавателя: «Контра проклятая, работает за паек, морочит нам головы. Где ж это видано, чтобы буквы складывать?» А другой мой сосед — длинноволосый. Комиссар вызывает его, спрашивает: «Ты что, сын попа?» А тот показывает ему два ордена Красного Знамени. «У тебя, — говорит, — один орден, а у меня два». — Лука засмеялся. — Забавный у нас комиссар, однажды остановил меня в коридоре. «Ты, — говорит, — не из буржуев?» «Нет», — отвечаю. «Что-то больно рожа у тебя интеллигентная, ну гляди, вычистим в один момент…» Квартируем мы в Кремле, на нас возложена охрана правительства. Два раза мне посчастливилось стоять часовым на посту № 27 — у квартиры Владимира Ильича Ленина.

— Расскажите, расскажите, это так интересно, — попросила Зинаида Лукинична и даже отставила чашку с чаем.

— В первый раз, проходя мимо меня, Ленин остановился, подал руку и спросил, сколько мне лет. Я ответил. «Совсем еще мальчик», — Владимир Ильич улыбнулся и спросил об отце. Я сказал, что мой отец бывший командир полка, сейчас учится в Свердловке, назвал фамилию. Ленин спросил: «Отец коммунист?» «Конечно», — ответил я. «А вы?» — «А я комсомолец, в феврале в школе создана комсомольская организация». Ленин по-военному приложил ладонь к шапке и ушел к себе.

Рассказывая, Лука заново переживал свою встречу с вождем и говорил отрывисто, как тогда, с Лениным. Вторая встреча запомнилась ему еще больше.

Из квартиры Ленина вышла женщина и, стуча каблуками, торопливо пошла по коридору. Но, не дойдя до выхода, поспешно вернулась. Надежду Константиновну Крупскую Лука знал в лицо, а это была незнакомая. Лука потребовал предъявить пропуск. Женщина ответила, что именно затем и вернулась, чтобы взять забытый в квартире пропуск.

— Я вас впервые вижу и в квартиру пропустить не могу, — сказал Лука, готовый поднять тревогу.

— Как же мне теперь быть? — растерялась женщина. — Пропуск-то ведь там, на столе.

— Впустить вас в квартиру я могу только с разрешения Ленина.

Женщина не стала спорить, ушла и вскоре вернулась с Владимиром Ильичем. Идя по гулкому коридору, они заразительно хохотали.

— Что случилось, товарищ? — спросил Ленин, все еще продолжая смеяться. Он сразу узнал юного часового.

— Да вот, без документа хотят войти к вам на квартиру.

— Это ей будет наука, как забывать пропуск, — сказал Владимир Ильич. — На первый раз пропустите ее. Это моя сестра, Мария Ильинична.

Вдвоем они вошли в квартиру. Мария Ильинична тотчас же вышла опять и, словно оправдываясь, показала новенький красный пропуск.

Все это Лука рассказал с увлечением. Андрей Борисович стал понукать его:

— Очень, очень интересно, расскажите еще что-нибудь о Ленине. Как живет, как работает, как выглядит. Был такой случай: один раз Владимир Ильич позвонил по телефону на завод, спросил, как идет у нас дело с выпуском первого паровоза. До сих пор отчетливо помню каждое его слово, каждую интонацию. Рассказывайте, Лука.

— Ну что же вам рассказать еще о Ленине, чего бы вы не знали? — Лука задумался, припоминая. — В нашей школе и девушки учатся. Одна из них, Елизавета Яковлевна Барская, чтобы не выделяться среди курсантов, называла себя Иваном Ивановичем, носила штаны, стриглась «под польку», разговаривала всегда от мужского имени: понял, прибыл, исполнил. Как-то Барская стояла на посту № 27. Возвращаясь домой, Ленин подал ей руку, сказал: «Здравствуйте, товарищ. Получаете ли из дому письма?» Барская ответила: «На днях получил». «И что же пишут?» — поинтересовался Владимир Ильич. Внимательно выслушав девушку, он спросил: «А ответ вы написали?» Взволнованная беседой с Лениным, она ответила: «Нет, еще не написала». Спохватилась, да было поздно. Всегда внимательный к собеседникам, Ленин удивленно всмотрелся в лицо Барской, спросил: «Так вы женщина?» И чтобы не показаться назойливым, тут же добавил: «И не устаете на посту?» Барская ответила: «Красноармеец на посту не имеет права уставать!» Ленин по-отечески улыбнулся ей, промолвил: «Молодец, товарищ красноармеец!»

Лука досказал историю с Барской и взглянул на Нину. Жмурясь, словно от яркого солнца, она слушала не только с интересом, но и с завистью. И видно было, что ей хотелось быть на месте Барской.

В передней раздался длинный, настойчивый звонок. Юра проворно сорвался с места, побежал открывать дверь, и вскоре послышался молодой басок Коробкина.

Он ворвался в столовую с шумом, и, никого не желая замечать, сразу облапил Луку. Его янтарные четки на руке, с которыми он никогда не расставался, врезались Луке в спину.

— Жив, здоров! Да ты почти с меня ростом, настоящий гвардейский офицер, — приговаривал он, со всех сторон разглядывая товарища, щупая его твердые мускулы, заглядывая в глаза. — Что же ты мне ни разу не написал? Я-то не знал, куда тебе писать, а мой адрес у тебя в голове.

Лука в свою очередь оглядел товарища. Коробкин раздался в плечах, черты его лица стали тверже, басистый голос окреп. Это был уже не юноша, а мужчина.

— Коля, садитесь к столу пить чай, — пригласила Зинаида Лукинична, давно симпатизировавшая Коробкину: она видела в нем возможного жениха Нины.

Коробкин стал обходить присутствующих, пожимая им руки, и вдруг его взгляд встретился с испуганным взглядом Чернавки, исподлобья глядевшей на него. Он вздрогнул и даже попятился, наступив Зинаиде Лукиничне на ногу. Чернавка подала Коробкину руку, покраснела и закрыла смуглое свое лицо рукавом кофты, залатанным на локте.

— Что с тобой? — спросил ее Ваня, от которого не укрылось ни смущение Чернавки, ни секундный испуг Коробкина.

— Так, ничего. — Чернавка взяла со стола чашку, но неожиданно чашка выскользнула у нее из рук, ударилась о блюдце и вместе с ним разбилась на мелкие черепки, залив крепким чаем скатерть.

— Ах, какой ужас, чашка-то ведь из сервиза, — всплеснула полными руками Зинаида Лукинична, и лунообразное лицо ее омрачилось.

— Битье посуды к добру, — заметил Андрей Борисович, стараясь замять непонятное для него замешательство и успокоить огорчившуюся жену.

— Извините меня, пожалуйста, я куплю вам точь-в-точь такую же чашку, — пробормотала Чернавка.

— Простите, но я вынужден вас покинуть, меня ждут на заводе. — Андрей Борисович поднялся из-за стола и, сделав общий поклон, удалился.

Прошло несколько минут, и все, казалось, забыли о маленьком инциденте. Но Ваня напряженно следил за разговором, опасаясь, как бы Лука не стал расспрашивать о катакомбах или о Герцоге и Полундре. Но Лука, выпив две чашки чая, пересел на диван и подозвал к себе Коробкина. Товарищи сели рядом и дружески обнялись. Шурочка с Чернавкой подошли к граммофону, стали перебирать пластинки. Зинаида Лукинична ушла на кухню мыть посуду. Молодежь осталась одна, и в комнате сразу стало будто просторней.

Ваня с теплотой поглядывал на своих друзей по школе. Все они были дороги ему, все выросли, изменились к лучшему. Они уже не были детьми, но еще не стали и взрослыми, еще ломался у них голос и движения были угловаты.

Подойдя к шифоньеру, Ваня увидел себя в старом, потускневшем от времени зеркале. Чему же тут удивляться? Он тоже вон каким вымахал дылдой, верхнюю губу его запорошил почти незаметный пушок. «А Коробкин несомненно уже бреется», — невольно подумал он.

Лука попросил Нину сыграть, и она, вся вспыхнув от удовольствия, прошла мимо зеркала, бросила в него взгляд и присела к роялю. Повернувшись к Луке на круглом винтовом стуле, спросила:

— Что же играть?

— Все что хотите. На ваш вкус.

Не раскрыв нот, Нина уверенно ударила по клавишам, и Лука заметил, что на левой руке ее, на безымянном пальце, нет верхнего сустава. «Вероятно, повредила палец, когда делала замки на продажу в голодное время», — догадался юноша, откидываясь на спинку дивана, закрывая глаза и вслушиваясь в звуки музыки.

Нина играла что-то знакомое. Он уже где-то слышал эту музыку, и вдруг вспомнил, что четыре года назад, в этой же комнате, Нина играла для него эту самую пьесу.

И так, не раскрывая глаз, вспомнил он, как Нина приходила к нему в госпиталь, где он лежал после ранения. Она принесла ему тогда томик Буссенара «Капитан Сорвиголова». А когда Нина ушла, раненые красноармейцы стали добродушно посмеиваться над ним: «А ведь эта девочка втюрилась в тебя, Лука».

Влюбилась, это верно. А может быть, любит до сих пор. Но он всегда был равнодушен к ней; что скрывать, получив отпуск по ранению, он приехал в Чарусу только затем, чтобы повидаться с Шурочкой и Ваней Аксеновыми. Он и остановился у Калгановых, а не у Аксеновых, чтобы не смущать своим присутствием застенчивую Шурочку.

Нина играла проникновенно, не по возрасту страстно, изливая в музыке все свое смятение и свои надежды. Лука раскрыл глаза и сразу увидел на бамбуковой этажерке знакомый альбом для стихов; он взял его и принялся листать. Вот тонкие виньетки, нарисованные Виктором Соловьевым, — где-то он теперь? Нашел стихотворение Вани Аксенова, прочел первые строчки:

Стихотворение было написано четыре года назад, под ним стояла дата. Четыре года — целая вечность!

Какими они тогда были детьми…

Словно поняв, что Лука не слушает ее, Нина, не доиграв, резко захлопнула крышку рояля и перебросила две тяжелые косы из-за спины на грудь.

— Знаете, у меня блестящая идея: сфотографировать вас всех на память! Мы так редко собираемся вместе. — Нина взяла с письменного стола фотоаппарат и, вынув из футляра, вложила в него кассету. — Попрошу всех сюда, чтобы оконный свет сбоку падал на лица.

Молодежь шумно устраивалась у освещенной солнцем стены, заклеенной темно-зелеными обоями.

— А что же вы держитесь в стороне? — спросила Нина Чернавку, отошедшую к двери.

— Боюсь испортить вам фотокарточку. Все вы давно знаете друг друга, а я для вас посторонняя, совсем-совсем чужая. Никого не знаю, кроме этого вот горбоносого гимназиста, который подарил мне румынки, — и она развязно показала рукой на свои высокие ботинки.

— Как это подарил? — громко удивилась Нина, давая выход накопившемуся раздражению. Да и как было не возмущаться. Лука приехал в Чарусу, остановился у них в доме и почти не обращает на нее внимания, даже не дослушал ее игру. Уж лучше ушел бы он от них, ей будет спокойнее. Но куда он уйдет? К Аксеновым? К этой бесцветной Шурке, на которую только дунь — и она облетит, как цветок одуванчика.

— Шурочка, становитесь рядом со мной, мы ведь никогда не снимались вместе, — попросил Лука.

Шурочка зарделась и послушно подошла к нему. Луке показалось, что он видит ее впервые — столько нового было в тонких чертах ее лица и во всей изящной и гибкой фигурке. Грудь, плечи, бедра, тоненькие щиколотки ног — все в ней нравилось ему.

«Эта вялая Шурка — ни рыба ни мясо, как она может нравиться мужчинам?» — неприязненно думала Нина.

Молодые люди, подталкивая друг друга, встали к стене, освещенной бледно-золотистым предзакатным солнцем, и Нина сделала снимок, хорошо зная, что он плохо получится из-за недостатка света. Раздражение все больше овладевало ею. Она испытывала стыд, сознание своего бессилия приводило ее в ярость. Лука видел это. В ней было что-то неискреннее, фальшивое. Но что? Она хотела казаться интересней, взрослее, значительней, чем была, а выходило притворство. Твердый взгляд ее синих глаз говорил о тяжелом характере. Но что-то он слишком много думает о ней. Она же ему несимпатична. Лука поднялся, привычным движением одернул ладно пригнанную по фигуре гимнастерку, сказал:

— Ну, что ж, Нина и Юра, спасибо за гостеприимство, теперь я перекочую к Аксеновым. Мне необходимо сходить на могилу Марии Гавриловны.

— Кто это такая, Мария Гавриловна? — хмуря брови, спросила Нина.

— Мать Аксеновых. Мой старый добрый друг. Она заботилась обо мне, как о родном сыне… — Лука повернулся к Ване и Шурочке: — Вы на прежней квартире живете? Бывало, когда курсанты заснут, я закрою глаза и вижу Шурочку — сидит в кухне за столом, над книгой. А ты, Ваня, сочиняешь стихи. Гектор-то жив?

— Жив, жив! Интересно, узнает ли тебя пес, — сказал Ваня.

Нина бурно запротестовала:

— Я не отпущу Луку. Он приехал к нам — к папе, к Юре, ко мне. Ты не имеешь права, Ваня, уводить его от нас.

— Но мы же будем видеться, у меня двухнедельный отпуск. Еще успею надоесть вам, — оправдывался Лука, здоровой рукой придерживая раненую.

— А ночевать придете? Ведь это для вас папа поставил койку у себя в кабинете.

— Там будет видно, — уклончиво ответил Лука.

Гости вышли на улицу. Нина подошла к окну и, глядя на луну, приложила ладонь к губам, послала Луке воздушный поцелуй.

Коробкин отозвал Ваню в сторону. Катая в руках янтарные четки, шепотом спросил:

— Ты привел в дом к порядочным людям эту девку?

— Я! — вызывающе ответил Ваня.

— Да ведь она с Фонарного переулка.

— Дурак ты, Колька. Она дочь царя, вот кто она такая, — насмешливо сказал Ваня.

— Значит, она и тебе морочила голову своими дурацкими выдумками. Ненормальная. Придумает бог знает что и сама верит в свои бредни. Как-то я заходил к ней, живет в конце Клочковской, в холодном сыром подвале. Отец у нее калека, без двух ног, мать пьянчужка, и целый выводок сестренок и братишек. И все на ее шее сидят. Я ей румынки подарил, подковал на обе ноги… Да, брат, жизнь штука сложная. Заставляет человека приспосабливаться и комбинировать. Каждый это знает, и Чернавка тоже знает. Я вот, честно сказать, оторвался от своего времени. Говорят, нэпу скоро конец, пройдет, как сладкий сон, и останусь я у разбитого корыта. Жизнь отдельного человека ни черта не стоит. — Коробкиным все больше овладевало возбуждение. Нервничая и задыхаясь, он говорил такие вещи, которых от него никак нельзя было ждать. Ваня поневоле насторожился. Человек как бы разговаривал сам с собой. — Понимаешь, Ванька, смерть — страшная штука. Вот живут миллионы клеток моего тела, миллионы белых и красных кровяных шариков, и для них моя гибель — это конец света, смерть всей планеты!

— Ну что вы там шепчетесь? Пойдем, — сказал Лука и взял под руку Чернавку.

— Это они на мой счет лясы точат, — нахмурив бровки, отозвалась Чернавка.

Прошли пустынный Кирилло-Мефодиевский переулок и свернули на оживленную Петинку. Чернавка остановилась, решительно заявила:

— Прощайте, ребята, я ухожу.

Ваня покраснел, но не стал задерживать. Что ему было делать с этой девушкой, изломанной судьбой? Вести ее домой он не мог, не знал, как к этому отнесется отец. Шурка еще может понять, а отец — кто его знает? Возьмет и выгонит ее, да еще перетянет ремнем.

— Приходи завтра в фабзавуч, я уже договорился с директором, — крикнул он вслед Чернавке.

Девушка не ответила. Как мальчишка, она на ходу вспрыгнула на площадку проходившего трамвая, срывающего дугой зеленые искры с троллейного провода.

V

Как и ожидала Шурочка, Ивана Даниловича дома не оказалось; последние дни он поздно возвращался из института, а после лекций по нескольку часов просиживал в городской библиотеке.

В квартире было темно, неяркие звезды, высыпавшие в небе, отражались в синих окнах. Пока Ваня отпирал замок, Гектор неистово гавкал за дверью.

— Узнал, учуял вас, — уверенно твердила Луке Шурочка.

Когда подростки ввалились в темный коридор, знакомо пахнущий аптекой, скулящий Гектор бросился на Луку, вскинул ему на грудь передние лапы, несколько раз языком лизнул в лицо.

— Гектор, дурак такой, соскучился, узнал! — Лука пожал когтистую собачью лапу.

Восторг Гектора не утихал, и Лука погнал его прочь, отпихивая от себя и погружая руки в теплую шерсть собаки.

Шурочка быстро растопила плиту, подогрела вчерашний кондёр. Ваня за обе щеки уписывал обед, приготовленный милыми и худенькими руками маленькой хозяйки.

Память об их покойной матери глубоко трогала сестру и брата, но они ничего не могли сказать, только смотрели на товарища влюбленными глазами.

Покончив с кулешом, ребята шумно поднялись из-за стола.

— Ну, мы потопали, — сказал Лука.

— Идите, — разрешил Ваня. — Только долго не сидите там, на дворе свежо, да и на кладбище всякая шушера колобродит. А я за статью в газету сяду. — Он достал из книжного шкафа обломок шестигранного грифеля и ученическую грифельную доску в деревянной рамке. С бумагой было туго, приходилось экономить, и юный поэт черновики писал на грифельной доске.

Лука с Шурочкой выбрались на пустынный Золотой шлях, призрачно освещенный молодым месяцем. То забегая вперед, то возвращаясь, носился развеселившийся Гектор.

Миновали неуютные здания городских скотобоен и яры, густо, как соты, забитые многочисленными землянками бездомных. Все тут напоминало детство. Шурочка, сама не замечая этого, прислонила голову к плечу Луки. Гектор опередил их и, виляя пушистым хвостом, ждал на могиле Марии Гавриловны — ему была знакома дорога.

Ухоженная могила, на которой стоял деревянный крест, была залита лунным светом, прозрачным и нежным. Только в первые ночи весны бывает такая луна.

Лука сдернул фуражку и с непокрытой головой молча простоял несколько минут. Шурочка тронула его за плечо.

— Посмотрел могилу, а теперь пойдем домой… Жутко здесь. На Золотом шляху огарки гуляют.

Лука улыбнулся и пальцами коснулся заскрипевшей кобуры. Что ему бандиты, после всего пережитого на залитом кровью Турецком валу и при штурме Кронштадта?

— Что ты, Шурочка! Давай посидим немного, поговорим о твоей маме, очень душевная была женщина. Вот гляжу я на ее могилу и думаю — почему смерть косит всех без разбора? Нужно, чтобы хорошие люди никогда не умирали.

Шурочка сказала, что они с Ваней решили: как только начнут зарабатывать, поставят на могиле каменный памятник. Ваня уже и эпитафию сочинил. Она вспомнила тут же — только не сказала вслух, — как мама однажды полушутя-полусерьезно призналась, что ей хотелось бы видеть Луку Иванова мужем Шурочки. А Луке тогда было не больше тринадцати лет! Почему так сказала мать? Может быть, она угадывала, что детская дружба перерастет в любовь? Сейчас Шурочке пятнадцать. Смешно выходить замуж в пятнадцать лет. Еще девушки, бывает, выходят в таком возрасте, ее мать тоже вышла молоденькой, а вот юноша в пятнадцать лет — все такой же глупый, неуклюжий мальчишка. Колька Коробкин, Юра Калганов, Боря Штанге, Ваня — все они еще дети. А Лука? Лука уже почти мужчина: воевал, ранен, учится в военном училище, уверенно стоит на земле обеими ногами. Такой сумеет прокормить семью. И все же им еще очень долго надо ждать.

Лука сорвал гибкую березовую веточку и, присев на могилу, принялся пальцами растирать клейкие, пахучие почки. В прохладном воздухе разлился тончайший горьковато-вяжущий аромат.

— Лука, почему вы ни разу не написали мне? — спросила Шурочка. И тут же подумала: вероятно, этого как раз и не следовало спрашивать.

Лука ответил не сразу:

— Я и сам не знаю почему. Несколько раз принимался писать и всякий раз рвал в клочки. Вам нельзя писать обыкновенными словами.

— Ну вот еще глупости! Почему же нельзя? Всем пишут, а мне нельзя. Помните, как вы промчались мимо меня на взмыленном коне, и я сравнила вас с Печориным?

— Как не помнить! Все помню. Еще помню, как мы, мальчишки, читали в степи «Овод», и вы потом являлись мне ночами в образе Джеммы.

— А вот этого-то я и не знала. Но я не люблю Джемму, Овод лучше. — Девушка присела на сырой холмик и, съежившись, натянула на голые ноги платье. Лука поглядел на ее тонкий, освещенный луною профиль, на чуть-чуть удлиненный подбородок. Видно было, что она озябла. Лука опустился на колени и, не замечая холода влажной земли, принялся растирать ладонями ноги Шурочки, сначала подъем, затем, видя, что она не протестует и не сопротивляется, крепкие икры. И наконец, круглые прохладные колени. Никогда еще не испытанное блаженство охватило все его существо, хотелось поцеловать эти худенькие озябшие ноги. Шурочка не отстранилась и ничего не сказала. Сидела неподвижно.

Внизу, на полотне, загудел поезд, налетел будто ветер, замелькали освещенные окна вагонов, приятно защекотал ноздри запах каменноугольного дыма и отработанного пара.

Шурочка отпрянула, будто ее могли увидеть из окон поезда.

— В первый раз после войны вижу поезд с освещенными окнами, — сказала она. И вздохнула. — В хорошем месте мы схоронили маму. Отсюда вся Чаруса видна… В мае я буду сюда приходить уроки учить.

Лука поднялся, отряхнул грязь с колен. С низины, там, где извивалась железная дорога, наполз душистый весенний туман, огни Чарусы поблекли и расплылись, напоминая золотую цветочную пыльцу. Где-то далеко-далеко возникла песня. Она все приближалась, и вскоре из тумана вынырнула обнявшаяся пара. Демобилизованный красноармеец, в шинели, с тонкими ногами, обвитыми спиралью обмоток, шел рядом с девушкой, обутой в непомерно большие ботинки, и распевал. Приблизившись к Луке, красноармеец спросил:

— Табачку не отсыпешь, товарищ?

— К сожалению, я не курю, — ответил Лука.

— Курить еще не научился, а любовь уже крутишь. Эх ты, комсомол, — насмешливо пожурил красноармеец и, поддерживая под локоть свою спутницу, прошел по тропинке вниз, и вскоре они растворились в тумане.

— Что ж, пора и нам восвояси, — попросила Шурочка.

Они поднялись и не спеша пошли по тропинке через все кладбище, заросшее кустами густой сирени.

Кладбище было молодое. Здесь не было ни памятников, ни оград, только кое-где, как мальчишки, играющие в прятки, словно раскрылив руки, стояли невысокие деревянные кресты. Казалось, еще мгновение, и они разбегутся во все стороны.

У одного из крестов, ближе к тропинке, стоял парень и, обняв девушку, запрокинув ее голову, целовал в губы.

— Целуются, а, наверное, не догадываются, у чьей могилы, — ужаснулась Шурочка.

— Чья же это могила? — полюбопытствовал Лука.

— В прошлом году тут расстреляли бандита, Ваньку Пятисотского. Говорят, он путался с Врангелем, затем тайно вернулся в Чарусу, занялся прежним своим ремеслом, но его выдала собственная жена. Судили его в клубе на скотобойне. Суд еще заседал, а на кладбище уже рыли могилу, затем залили ее водой. Многие бегали смотреть на казнь.

— А ты?

— Я воздержалась. Страх как не люблю, когда убивают живое!

— Жестокое время, — согласился со своими мыслями Лука, припоминая свою встречу с Пятисотским на Турецком валу. Слова девушки вызвали в памяти отвратительную сцену расстрела Гладилина у бронепоезда и то, как он прикрыл его своим телом и не дал убить провинившегося человека. Лука поравнялся с целующейся парой, озорно крикнул:

— Бог в помощь!

Девушка и парень отпрянули друг от друга.

— Постой, постой, да это никак механиков Лукашка, узнаю его по голосу! — раздалось басистое восклицание, и на тропинку выбежал Кузинча. — Так и есть, он самый, Лука Александрович! Каким ветром тебя занесло на погост, откуда ты взялся?

Лука любил этого неуклюжего, простоватого паренька, о котором ему совсем недавно рассказывали: будучи в отряде паровозников, Кузинча с оружием в руках выгонял из города махновскую банду.

Они по-братски расцеловались.

Девушка, что была с Кузинчой, оказалась Галькой Шульгой — дочкой сторожа с утилизационного завода. Она крепко, по-мужски пожала ему руку своими грубыми рабочими пальцами. Она немного стыдилась, что посторонние видели, как она целовалась с мальчишкой: ведь он на три года ее моложе.

Пошли все вместе. Галька держалась позади, играя с Гектором.

— Как живешь теперь? — спросил Лука приятеля.

— Плохо. Служу приказчиком в отцовской лавке. Помнишь Обмылка? Так он объявился моим папашкой. Да ты, наверное, уже знаешь, слыхал.

— Ну, работа приказчика не по тебе. Ты птица вольного полета, я тебя знаю.

— Совершенно верно. Я вот у брата Шурки книгу купил про одного француза, Талейраном зовется. Прочитал с превеликим удовольствием, и захотелось мне самому сделаться советским дипломатом.

— Для этого надо много учиться, Кузинча.

— Я и учусь. Каждый вечер занимаюсь с Обмылком, а он человек разумный, хоть и лавочник.

Кузинча с Галькой проводили Луку и Шурочку до ворот Городского двора. Несколько минут постояли на улице, не решаясь расстаться. Наконец Кузинча, не выпуская Лукашкиной руки, решительно заявил:

— Спать ко мне!

Лука подумал, что ему неудобно будет ночевать у Аксеновых, и согласился. Ему вдруг захотелось повидать Обмылка, Ванду, Шульгу, пошататься завтра по двору собачьего завода — вспомнить свое детство и людей, окружавших его тогда.

Шурочка не стала его удерживать. Лука, пообещав прийти завтра, отправился с Кузинчой и его подругой вверх по Золотому шляху, по которому ему так часто приходилось ходить в детстве.

VI

Промучившись несколько вечеров над грифельной доской, Ваня в конце концов сочинил очерк о катакомбах. Он переписал его начисто на бумагу.

Утром Ваня передал исписанные листки машинистке ветеринарного отдела губмилиции, а после работы отнес свое творение в редакцию газеты «Чарусский пролетарий».

Он смело зашел в кабинет редактора и положил на его стол труд нескольких бессонных ночей.

На стене, под портретом Ленина, висел плакат, на котором было написано:

Редактор, совсем еще молодой человек, с каким-то наслаждением прочел заголовок: «Катакомбы следует уничтожить».

— Хорошее название, — сказал он и, запустив пальцы в длинные волосы, погрузился в чтение. Пробежав несколько страниц, спросил:

— Вы все это видели своими глазами?

— Конечно.

— Вы работаете в уголовном розыске?

— Нет, что вы. В трамвайных мастерских, учеником слесаря.

— Так, так… Значит, рабкор. — Редактор продолжал читать, что-то черкал на полях, что-то дописывал. Закончив чтение, он постучал пальцами по столу, сказал: — Хорошо, очень хорошо. Никак не ожидал от вас такой прыти. И заголовок наш, пролетарский. Какой-нибудь бульварный щелкопер обязательно написал бы: «Тайна катакомб» — или еще что-нибудь в таком же загадочном роде. А вы сразу берете быка за рога и в заголовке подсказываете, что надо дело делать — уничтожить катакомбы, и никаких гвоздей! Сегодня я покажу ваш очерк в губкоме партии, и мы наверняка его тиснем.

Ваня вернулся домой в каком-то полупьяном состоянии, но никому не сказал, что отнес очерк в газету и что редактор его обнадежил. Все-таки у него не было уверенности, что очерк напечатают.

На другой день Ваня стоял у тисков, обрабатывая поковку французского ключа. К нему подошел директор Гасинский, дружески хлопнул по плечу, промолвил:

— Молодец, Иван!

Думая, что похвала относится к его работе, Ваня вынул из тисков блестящую, ободранную драчовым напильником поковку, подал ее директору.

— Здорово ты этого Полундру разделал, дал ему и в хвост и в гриву!

Ваня догадался: очерк напечатали! У него перехватило дух. А директор продолжал:

— Трамвайщики прочитали твою статью. Слесаря приходили в завком, требуют: закрыть катакомбы, а Полундру — под суд. Я слышал, будто с текстильной фабрики бабы отправились к секретарю губкома с просьбой, чтобы им разрешили забрать на воспитание Лизку Принцессу.

— Покажите газету, — волнуясь, попросил Ваня.

— Она у меня в кабинете.

Дверь распахнулась. На пороге цеха возник Санька Дедушкин, уже пятый день находившийся на бюллетене, заорал:

— Ребята, почитайте, чего сочинил наш писатель: «Катакомбы следует уничтожить!» Я как прочел, так сразу и побежал в фабзавуч.

Ваня бросился к Дедушкину, вырвал из его рук газету. Очерк был напечатан на третьей странице. Все там было: и заголовок, и фамилия. Голова Вани кружилась.

— Читай, читай вслух! — теребил его Дедушкин. Он искренне был восхищен товарищем.

Фабзавучники бросили работу, столпились вокруг Вани, в один голос потребовали:

— Читай!

— Тут чтения на сорок минут, а работать кто будет?

— Читай, — разрешил Гасинский.

Ваня взобрался на табурет и вслух прочитал свое сочинение от начала до конца. Чтение заняло четверть часа: очерк в редакции сократили больше чем наполовину, выбросили все рассуждения, некоторые фразы поправили, некоторые приписали. И все-таки это было то, что писал он, волнуясь, сомневаясь и радуясь.

Ребята слушали молча, и мрачные картины катакомб возникали перед их глазами.

Когда он кончил, Юрка Андреев бросился к нему, сказал, пожимая руку:

— Правильно сделал, что заклеймил эту банду! Теперь милиция уже не станет медлить, возьмется за этих подонков, доконает Полундру.

— Что ж ты мне не сказал, что лазил в катакомбы? Я бы тоже пошел с тобой, — упрекнул товарища Альтман.

— Еще не поздно. Может, сходишь? — съязвила Валя Овчинникова.

— Послушали — и хватит. По местам, ребята! — скомандовал Рожков, и в зеленоватых глазах его впервые проскользнуло уважение к Ване. И Ваня подумал: «Рожков неплохой парень, и уж, конечно, не такой, каким показался вначале».

Ваня подошел к тискам, но интерес к работе пропал. Мысли его блуждали далеко, он думал: видели ли газету Чернавка, Герцог, Полундра?

Конечно, бандиты постараются отомстить ему за разоблачение. Надо вести себя осторожно: не шляться по улицам в одиночку, не выходить из дому ночами. Хорошо бы достать револьвер. Но револьвера ему не дадут…

Дома он застал разрумянившуюся сестру и Луку Иванова, который помогал ей стряпать обед. На кухонном столе лежала газета, видимо читанная и перечитанная: вся она была исчеркана синим карандашом.

— Здорово ты разделался с этой камарильей, — сразу заявил Лука. — То, что мне особенно понравилось я очерке, я отметил знаками плюс, а там, где места сомнительные, неясные — поставил вопросительные знаки. Шурочка во всем согласна со мной.

Пришел отец из института, торжественно пожал сыну руку. Весь обед проговорили об очерке, о катакомбах. После обеда мальчишки позвали Ваню играть в футбол. Играли на широкой зеленой поляне, за каменной оградой Городского двора. Границы ворот отмечали стопками книг, и душ двадцать ребят босиком до упаду гоняли тяжелый кожаный мяч, в котором резиновую камеру заменял бычий пузырь. В футбол в Чарусе начали играть в этом году: до войны на паровозном заводе играли только англичане.

Домой Ваня вернулся затемно. Лука с Иваном Даниловичем играли в шахматы, Шурочка сидела за столом у зажженной лампы и штопала белье. И в это время во дворе загремела линейка. В квартиру вломился заведующий горкоммунхозом Григорий Николаевич Марьяжный. Закричал с порога:

— Ну, писатель, поздравляю! Я только что из губкома. Читали там твою статью. Ведь вот как получается: все знали, что в катакомбах — гнойник, а сразу до всего не доходили руки. Твоя статья подстегнула, дала толчок. И в этом — великое значение нашей печати. Молодец ты! Решено — катакомбы уничтожить. Если не боишься, завтра мы туда спустимся.

— А чего мне бояться, я там уже бывал. Только не смогу я завтра, мне с утра на работу.

Забарабанили в дверные филенки. Лука открыл дверь. На пороге стояла растрепанная Чернавка:

— Беда! В катакомбах бунт. Против Полундры и его шайки. Там страшное дело делается! Если милиция не вмешается, побьют уйму людей.

Не теряя ни минуты, Григорий Николаевич позвонил из конторы начальнику гормилиции, попросил послать к катакомбам усиленный наряд.

Ваня схватил свою истрепанную гимназическую фуражку.

— Постой, Ваня, тебе нельзя там показываться! — Шурочка вцепилась в руку брата.

— Нет, раз уж я заварил кашу, так должен ее расхлебывать.

— И я с тобой, — сказал Лука.

— Нет, оставайся с Шуркой, а то, чего доброго, она реветь начнет…

Линейка, запряженная парой, домчала Марьяжного, Ваню и Чернавку на вокзальную площадь. Оттуда через железнодорожные пути они направились к пакгаузам, где был вход в катакомбы. У пакгаузов шумела огромная толпа бездомных, ее сдерживал усиленный наряд конной милиции.

— Что здесь происходит? — спросил Марьяжный.

— Ничего пока не ведомо, по всем признакам самый что ни на есть настоящий бунт, — ответил старшой, молодой еще милиционер.

— Послали людей в катакомбы?

— Никак нет. Боязно, товарищ начальник, как бы там не побили. Нам еще не доводилось воевать под землей.

— Раз так, я пойду сам, промедление в таких делах смерти подобно, — и, оглянувшись на Ваню, Григорий Николаевич спросил: — Пойдешь?

— А как же.

Марьяжный вытащил из кармана плоский никелированный браунинг и отдал старшому, говоря:

— Без оружия в таких случаях безопаснее.

Народ расступился. Марьяжный, а за ним Ваня и Чернавка пошли в пакгауз и один за другим исчезли в темном провале. Сегодня здесь уже не стояли караульные Полундры.

— Идите за мной, я тут все эти кренделя-закоулки знаю как свои пять пальцев. — Говоря это, Чернавка пошла впереди.

Сразу же они наткнулись на группу хилых детей, при свете зажженной свечи игравших пустыми бутылками из-под водки; бутылки были единственными их игрушками.

Марьяжный зажег электрический фонарик, осветивший бледным светом сырые стены подземелья. Теплые и влажные катакомбы напомнили ему шахту. Давным-давно, еще будучи мальчонкой, поступил он коногоном в угольные копи заводчика Мордина в Донецком бассейне. Казалось, сто лет прошло с тех пор, а вот навсегда остался в памяти теплый запах гнилой сырости.

Катакомбы будто вымерли — ни души не попадалось навстречу. Пройдя около километра, они уловили отдаленный глухой рокот; по мере того как они шли, гул становился все громче и превратился в сплошной крик массы людей.

Чернавка все замедляла шаги. Наконец испуганно сказала:

— Может, вернемся? Как бы не забили нас тут насмерть.

— Да ведь ты сама уверяла меня, что в подземельях существует неписаный закон, запрещающий убийства, — напомнил Ваня.

— Уж больно там шумят. — Чернавка прислушалась.

— Если страшно, возвращайся обратно, мы теперь и сами дойдем. Идти-то, по всему видно, недалеко, — предложил Марьяжный.

— Ладно уж, чему быть, того не миновать, пошли, — решилась Чернавка.

Навстречу им бежал всклокоченный мужчина, с ходу крикнул:

— Хотите жить, возвертайтесь на волю!

Но Марьяжный, не обратив на него внимания, продолжал идти дальше. Ваня с Чернавкой едва поспевали за ним. Становилось все светлей и светлей, впереди что-то горело. Уже можно было в общем гуле толпы расслышать отдельные выкрики: кто-то угрожал, кто-то оправдывался, просил.

За поворотом, освещенное карбидными лампами, открылось знакомое Ване церковное помещение. В глаза бросился человек, повешенный на железном проржавленном брусе, связывающем две стены. Страшный этот человек заслонил собой все. Ваня увидел стриженный «под польку» затылок, перехваченный натянутой веревкой, узкие перекошенные плечи. Повешенный медленно-медленно вращался по часовой стрелке; казалось, прошла целая вечность, пока он повернулся, и Ваня разглядел искаженное предсмертной мукой лицо, оскаленный рот.

— Полундра! — вскрикнула Чернавка и, прислонившись к Ване, ногтями впилась ему в ладонь.

На брусе болталось еще несколько петель, а под ними с бледными как мел лицами стояли Герцог и еще три парня со скрученными за спинами руками.

Люди в солдатских шинелях, возившиеся с веревками, собирались вздернуть их рядом с атаманом. Вокруг бушевала возбужденная толпа.

— Так им, подлецам, и надо!

— Головами их вниз!..

— Пусти, я ему двину, он у меня половину пайка отбирал!

Толпа плевала связанным в лица. Какая-то баба с размаху ударила Герцога, но он, видимо, не почувствовал боли — как загипнотизированный глядел на веревку, мелькавшую перед глазами. Крупное адамово яблоко выпирало на его худой шее.

Расталкивая плотно стоявших людей, Марьяжный протиснулся вперед, увидел венский стул, вскочил на него и крикнул во всю силу легких:

— От-тставить!

Люди, успевшие набросить на шею Герцога петлю, опешили. Человек в длинной, до пят, кавалерийской шинели вызывающе спросил:

— Чего орешь? — И, почувствовав недоброе, добавил: — Ты кто такой будешь?

— Представитель советской власти, вот кто я такой.

— Мандат на стол, — потребовал человек в кавалерийской шинели.

Марьяжный показал книжечку депутата горсовета, похожую на зеркальце в красном футляре. Человек взял книжечку, повертел в руках, спросил:

— Ну, и что ты желаешь? Зачем пожаловал в наше царство-государство?

— Я требую, чтобы вы прекратили самосуд. Если эти хлопцы, которым вы повязали пеньковые галстуки, в чем-либо виноваты — трибунал накажет их.

— Обыщите его, он легавый, у него в кажном кармане по нагану, — раздался надтреснутый девичий голос, и Ваня узнал Лауру; грязные патлы ее падали на лицо, она нетерпеливо отбрасывала их назад.

Десятки умелых рук проворно обшарили карманы Григория Николаевича. Пискливый голос доложил:

— Оружия при нем не обнаружено.

— Оружие мне ни к чему. Я пришел к вам разговаривать по-хорошему, потолковать по душам. — Марьяжный наклонился к Герцогу, снял с его шеи петлю. — Так-то ему, бедолаге, будет спокойнее слушать наш разговор… Что здесь у вас происходит?

— Да вот, решили своими силами расправиться с кровососами, со всей этой шпаной. У милиции руки до них не доходят, так мы сами, — объяснил человек в кавалерийской шинели.

— Придется вам подобру-поздорову разойтись, — словно не замечая повешенного, внушительно сказал Григорий Николаевич.

Какой-то вздох пронесся по толпе. Послышались приглушенные разговоры. Кажется, люди начали понимать, что зашли слишком далеко. Многие стали пятиться к выходу.

— Постойте! — крикнул Марьяжный. — Я еще не все вам объяснил. Есть постановление — катакомбы уничтожить, поставить крест над этим страшным наследием прошлого. Завтра мы завалим все входы и выходы и поставим на них печати.

— А жить, где жить прикажете нашему брату? — язвительно крикнули из толпы.

— У нас ведь детишки…

— Знаем, всё знаем, — сказал Марьяжный. — Мы еще зимой хотели прикрыть катакомбы, но зимой, действительно, куда бы вы делись? А сейчас весна, солнце пригревает, все живое из земли на свет лезет… Губком партии постановил Спасские казармы полностью отдать вам под общежитие. В ближайшие дни сколотим на Качановке несколько деревянных бараков. Так что жить, товарищи, будет где. Правда, в тесноте, но не в обиде.

— Дозволь вопрос, товарищ начальник, — примирительно сказал человек в засаленном ватнике, напяленном на голое тело.

— Пожалуйста, спрашивай. Я затем и спустился сюда, чтобы ответить на все ваши вопросы.

— Как предвидится насчет работенки? Плотник я, служил у Блюхера в конной разведке, спихнули барона в море, и с тех самых пор хожу в безработных. А через это самое ни жены у меня, ни детей, одинок как перст.

— Многие теперь ходят в безработных. Но уже в этом году на паровозный завод потребуется две тысячи рабочих. А Донбассу уже сегодня нужны рабочие руки. Поезжайте в Гришино, Горловку, Юзовку, там для всех найдется работа. Вот парнишка может записать охочих. — Марьяжный сунул Ване в руку тетрадь и карандаш.

— Раз так, пиши меня, — потребовал плотник.

— И меня!

— И меня! — К Ване протиснулась баба с грудным младенцем на руках.

Слюнявя химический карандаш и пачкая губы лиловыми пятнами, Ваня лихорадочно записывал десятки фамилий. На его глазах и при его прямом вмешательстве заколачивали вертеп, отравляющий людей своими гнилостными испарениями.

Детский голос испуганно крикнул:

— Легавые! Спасайся, кто может!

Но никто не побежал. В помещении показались милиционеры.

— Мы боялись за вашу жизнь, товарищ Марьяжный, и вот поспешили на выручку, — отрапортовал старшой, прикладывая ладонь к лакированному козырьку фуражки.

— Пока все в порядке, — ответил Григорий Николаевич и незаметно шепнул милиционеру: — Здесь хорохорился один в кавалерийской шинели, задержите его. Что-то мне кажется, это он повесил Полундру.

Взгляд его скользнул по телу повешенного, по желтым босым ногам.

«Когда же его успели разуть? — подумал Марьяжный. — Вошел я — он, кажется, висел в сапогах».

VII

Праздники и всю первую половину мая Лука Иванов прогостил в оживающей, переболевшей тяжелой болезнью Чарусе. Теплая весна пробудила надежды в измученных голодом и эпидемиями людях; на рынке появилась первая зелень, окрестные поля обещали богатый урожай; крестьяне, обнадеженные постановлениями X съезда партии, вывозили в город на продажу излишки продуктов.

Все это время Лука жил в доме у Кузинчи, и хотя мысли его были заняты Шурочкой, он избегал встреч с нею, в нем пробудилась несвойственная ему робость. Раза два они встретились, но все на людях. Судя по всему, Шурочка тоже не хотела и боялась оставаться наедине с Лукой.

На первомайский парад, состоявшийся на городском аэродроме, ходили большой компанией, в которой были и Калгановы брат и сестра, и Коробкин, и Борис Штанге. Борис юноша был любопытнейший. Всю свою школьную жизнь он обходился без учебников, а для Андрея Борисовича Калганова написал забавный трактат об использовании энергии зеркал. В этом трактате были такие рассуждения:

После красивого зрелища военного парада, после того, как тысяча школьников, одетых в спортивные костюмы, трусы и майки, впервые в Чарусе показали сокольскую гимнастику, Кузинча пригласил всю компанию к себе домой.

Шли шумной, веселой ватагой через весь город. Незаметно, за разговорами, выбрались на чистенькое Змиевское шоссе, старательно вымытое вчерашним весенним ливнем и с утра просушенное солнцем.

На горе показался знакомый всем приземистый короткотрубый утилизационный завод, а напротив него замаячил сложенный из белого огнеупорного кирпича дом Светличного с лавкой, выходящей на улицу.

Колька Коробкин вслух прочел аляповатую вывеску: «Бакалейная торговля Светличный и сын». А отец Коробкина, после введения нэпа расширивший свой обувной магазин, не догадался вынести имя сына на вывеску, которую за пару штиблет написал ему знаменитый художник Васильков, чьи картины украшали местный музей.

Как только Кузинча открыл дверь, трогательно прозвонил колокольчик, и в лавку из дома вышла раздобревшая Ванда в желтом капоте.

— Сзис момент! — Она открыла дверь во внутренние покои и крикнула мужу:. — Игнат, принимай гостей, сыновьих друзей! — и провела в соседнюю комнату притихшую компанию. — Конечно, в приятельских отношениях я состою только с одним Лукашкой, знаю его по собачьему заводу. Но про вас про всех тоже премного наслышана. Как-никак вы его дружки школьные, а детская любовь да дружба не забывается никогда. — И она подчеркнула энергичным жестом последнее слово: — Никогда!

Вошедший Обмылок со всеми поздоровался за руку и, не зная, как развлечь гостей, завел граммофон с голубовато-синей трубой, похожей на раскрытый цветок крученого паныча. Комнату наполнил чистый голос певицы Вяльцевой. Ее песня рассказывала о том, как охотник, шутя и играя, подстрелил над озером чайку.

Ваня заметил, с каким болезненным вниманием Нина Калганова вслушивалась в песню: может быть, сравнивала себя с убитой птицей. Мысленно он сравнил Нину и Шурочку. Шурочка рядом с грубоватой, несколько неуклюжей подругой казалась совсем девчонкой.

В чистой просторной комнате пахло невыветриваемым запахом бакалеи: чаем, корицей, ванилью, керосином, подсолнечным маслом, вяленой рыбой. В красном углу висели иконы, а на стенах — купленные на толкучке аляповатые картины, изображающие разных изнеженных красоток и похищение одалисок. Со всех сторон глядели рекламные листы фирмы Жорж Борман с розовыми мальчиками, похожими на наследных принцев.

Воображение Вани поразил портрет покойной жены Обмылка, Игнатихи, искусно сделанный в фотоателье. Под ним, в железной рамке, висел портрет ее убийцы, родного сына Леньки, ласково глядящего на мир светлыми, широко раскрытыми глазами. Какие чувства будили в душе старика изображения этих двух близких ему людей? Видимо, он давно простил Леньку, если каждый день глядит на его портрет.

Черствого, замкнутого в себе, практичного бакалейщика словно подменили. Большой, молодящийся, как старый петух в обществе кур с глазами навыкат, блестящими от хмеля, он мотался по горнице, желая всем угодить и всем мешая.

— Завтра Лука уезжает в Москву, и мой приемный отец с мачехой решили уважить его, пригласили к себе всех вас, его закадычных друзей, — смущенно объявил Кузинча, проводя ладонью по своему невысокому ежику.

К дому прилепилась просторная деревянная веранда, выходившая в цветущий сад. На веранде стоял длинный стол. Ванда ловко застлала его чистой камчатной скатертью и принялась расставлять обеденную посуду, раскладывать ножи и вилки.

Молодежь высыпала в сад, на освещенные солнцем дорожки, посыпанные речным песком; вдоль них уже цвели бледно-лиловые ирисы.

Шурочка подбежала к распустившейся яблоне, сунула лицо в розовую пену цветов. К ней подошел Лука. Девушка услышала его знакомые шаги, повернулась, сказала:

— Григорий Николаевич Марьяжный обещал на собрании засадить всю территорию Городского двора фруктовыми деревьями.

— Вы радуетесь так, будто собираетесь всю жизнь прожить на Городском дворе, — рассмеялся Лука. Он все еще называл Шурочку по-разному: то на «ты», то на «вы».

Нина Калганова стояла на верхней ступеньке лесенки, ведущей с террасы в сад, и, не спуская прищуренных глаз с Луки, слышала все, что он говорил.

— Пойдемте, Шурочка, я покажу вам Жучка. Помните, я рассказывал вам о диком кутенке? Он задыхался в своем ошейнике, и я с трудом разрезал его сапожным ножом.

— Как же не помнить? Я помню каждое ваше слово, Лука.

— Ну вот, это тот самый пес. Его хотели убить, содрать с него шкуру. Я еще тогда привозил его к вам, чтобы Иван Данилович вылечил ему разбитую голову.

Взяв Шурочку за руку, Лука повел ее во двор, по которому важно бродили породистые куры. У собачьей будки грелся на солнцепеке огромный черный волкодав с желтыми бровями. Возле него стояла железная миска; невдалеке от нее, собирая крошки, прыгали проворные воробьи.

— Знакомься, Жучок, это наша Шурочка. — Увидев, что на них из окна ласково глядит Ванда, он крикнул хозяйке: — Тетя Ванда, можно спустить Жучка с цепи? Пускай побалует.

— А он не покусает твоих приятелей? Пес-то ведь злой как черт, намедни меня едва не тяпнул за руку. — Несмотря на свой возраст и бурное прошлое, Ванда сохранила по-детски чистый взгляд.

— Нет, что вы! Он не кидается на хороших людей. Такого другого трудно сыскать.

— Раз ручаешься за него, снимай цепь.

Вскоре Светличный позвал ребят обедать, Ванда разлила по тарелкам мясной борщ с приятным привкусом старого сала, попросила:

— Кушайте на здоровье!

Светличный расщедрился, принес из спальни початую четверть вишневки, вынул из горки граненые фужеры и нацедил каждому гостю сладкой и вязкой, как мед, наливки.

— Ну, дети мои, за ваше здоровье, — провозгласил он, рассматривая свою чарку на свет, любуясь алым цветом наливки. — От иглы я расторговался. Игла да булавочка, а не пустая лавочка.

Дверь на веранду была открыта, в нее влетела редкой красной окраски стрекоза и, сделав полукруг, села на голову Шурочке. Никто, кроме Луки, не заметил этой стрекозы, а она, отдохнув с минуту на волосах девушки, снова умчалась в сад.

После борща Ванда положила каждому на тарелку по кусочку курицы с поджаренным картофелем, поставила на стол два графина с холодным хлебным квасом.

Зазвонил колокольчик. Обмылок неохотно встал из-за стола и осторожной походкой, словно боясь провалиться сквозь пол, ушел в лавку. Там он долго препирался и спорил с кем-то, а когда вернулся и сел на свое место, то объяснил:

— Галька Шульгина прибегала, богом просит кварту керосина в долг. Я ей говорю: у меня торговое заведение, тут покупать надо, а она все свое да свое. Уговорила-таки, чертова девка, пришлось наточить бутылку.

— На наших дрожжах у всех тесто всходит, — хвастливо добавила Ванда. — Все у нас в долгу. — Она брала от жизни все, что можно было взять в ее положении. В конце концов, теперешняя связь с Обмылком — это было самое лучшее, что она изведала в жизни. Любила ли она мужа? Вряд ли! После всего, что она испытала и видела, любовь для нее уже не имела никакой ценности.

Услышав о Гальке, Кузинча покраснел, уткнул лицо в тарелку, ждал, когда разговор пойдет по другому руслу.

Верхний ряд треугольных стекол на веранде был цветной: красные, синие, зеленые, желтые, как в церковном витраже, стекла играли всеми цветами радуги.

Ваня украдкой наблюдал за отношениями лавочника и его жены. Он знал их историю. Давно, еще до революции, Лука рассказал ему, как Обмылок, войдя в несвойственный ему азарт, выиграл Ванду в карты.

Судя по всему, супруги уважали друг друга, может быть даже любили, во всяком случае, они дополняли один другого. Вспомнилась пословица — склеенная посуда два века живет. Появление Ванды в доме открыло лавочнику Светличному смысл жизни. Теперь он трудился не только для себя, но и для жены и сына. Видимо, Ванда целыми днями была занята, и весь дом, напоминавший пузатый старинный комод, в котором все аккуратно разложено по ящикам, а может быть, и лавка лежали на ней.

— Очень жалко, что Лукашка покидает нас. Мы привыкли к нему за это время, как к родному сыну, — тараторила Ванда, — при нем даже Кузинча становится лучше. Лягут спать, а заснуть не могут: говорят-говорят всю ночь до утра. И о чем они только говорят?

— Лука нашел свою дорогу в жизни, будет командиром, а Кузинча? — вызывающе спросила Нина, раздувая ноздри своего некрасивого носа.

— Ну и что ж Кузинча? Кузинча тоже при деле. Обучается у меня торговельному ремеслу, как подешевле купить, подороже продать. Придет время, примет мое наследство, вот и вся цель его пребывания на нашей грешной земле. Опять же наукам обучается у меня, мальчик он способный, — с гордостью за своего отпрыска ответил Обмылок. Он уже привязался к сыну и полюбил его.

— Советская власть не особенно-то уважает торговцев, — с насмешкой напомнила Нина.

— Кабы не уважала, то не объявляла бы новую экономическую политику. Да нонешняя власть и сама держит кооперативы. Небось и ей потребны продавцы, — неприязненно проговорил Светличный. Насмешливый тон девушки раздражал его. По своей неопытности Нина еще не понимала, что слово — тоже действие, что словом можно оскорбить и даже сразить наповал, как пулей.

— А вы что же, дядя Игнат, по-прежнему кредитуете рабочих с собачьего завода? — поинтересовался Лука.

— Можно сказать, раньше вся торговля на кредите держалась, как дом на фундаменте, — ответил Обмылок, вытащил из кармана грецкий орех и гирей, стоявшей на подоконнике, расколол его. — Ну а теперь иначе: кого кредитуем, кого нет. За твоим папашей в старых книгах моих тоже должок записан.

— Это какой же должок? — весь вспыхнув, спросил Лука.

— Возможно и проверить. — Светличный снова встал из-за стола, достал из сундука несколько старых тетрадок и, слюнявя пальцы, перелистал их. — Вот она, милая, стоит против фамилии Иванова одна палочка, рукой моей покойной супружницы выведена, царство ей небесное. А означает эта палочка одну бутылку самогона, выданную в долг.

— Отец мой не пьет! — возмутился Лука и тут же отчетливо вспомнил, как однажды, расстроившись, выпросил у Игнатихи эту бутылку, сам ее выпил и едва не протянул ноги.

— Ну, этот ничтожный долг с такого заслуженного революционера, как механик, можно бы и списать, — проговорила Ванда, взяла тетрадь из рук мужа, вырвала из нее листок и, скомкав, бросила его под стол. — Как он там поживает с Дашкой, потомства не прибавилось?

— Пока нет, — краснея, ответил Лука.

— Что ж так? Промежду прочим, главная задача брака да и всякой любви — рождение детвы. И теперь, как в ветхозаветные времена, бесплодную жену не уважают ни муж, ни государство. Это вы запамятуйте на будущее, женихи и невесты.

— Дарья Афанасьевна учится, — сказал Лука. — И вам тоже надо бы учиться, тетя Ванда.

— А я и без образования не погано живу. У меня только птичьего молока нету, — ответила хозяйка и, поправляя полными руками прическу, как бы ненароком опустила рукава капота, чтобы все увидели на ее запястьях два дутых золотых браслета.

Но кроме браслетов Нина Калганова увидела на ее обнажившейся руке три широких оспенных следа и рисунок обнаженного борца с лихо закрученными кверху усами, напрягшего бицепсы. Нина поморщилась. Отец ее как-то говорил, что самое ужасное на свете — это татуированная женщина.

Ванда нравилась Луке, и ему было непонятно, как могли на утилизационном заводе презирать эту женщину и дразнить ведьмой. Он понимал, что дом Обмылка стал для нее тихой, надежно защищенной гаванью, в которую ее прибило течением жизни после долгой и мучительной борьбы со свирепыми штормами. Здесь она наслаждалась достатком, ела, пила, спала, потихоньку командовала старым мужем и приемным сыном. Умело ссужая деньги в долг, она постепенно прибирала к рукам тех, кто долгие годы не считался с нею как с человеком. Это была победа, и она со вкусом пользовалась ее плодами.

Обед закончился. Светличный встал из-за стола и, борясь с отрыжкой, сказал:

— Ну, что же, ребята, я подобью дневную выручку, а вы ступайте в Кабештовскую рощу гулять.

Лука протянул руку к долговым тетрадкам, перелистал их. Попадались любопытные записи, говорившие о том, что посредством кредита Светличный постепенно прибирал к рукам весь Золотой шлях. Наибольший долг числился за покойным Гладилиным, но лавочник не решался вычеркнуть его из списка своих должников, видимо не совсем веря в его гибель.

Поблагодарив хозяйку, очень довольную этим, молодежь выбралась из-за стола, гурьбой спустилась в сад и через заднюю калитку вышла к тропинке, спадающей в глубокий яр. Ванда выливала здесь помои, ссыпала печную золу, а сеятель-ветер подкармливал ею похожие на бабочек цветочки куриной слепоты.

В яру было тепло, солнце, склонявшееся к горизонту, освещало желтые глинистые стены, густая трава радовала глаз, тишина успокаивала сердце.

Прошли мимо разрушенного костяного склада, доверху засыпанного костями животных. Сюда, к дочке сторожа Марии, ходил ночевать Ленька Светличный.

На завалинке полуразвалившейся, покосившейся хибарки сидела старуха, подставив лицо под солнечные лучи. Невдалеке в густой траве паслись две козы и два маленьких забавных козленка.

«Кажется, здесь долгое время жил Кузинча», — припомнил Лука и тут же увидел, как Кузинча бросился к старушке, присел рядом, обнял ее за плечи, поцеловал в дряблую щеку. Потом он вынул из кармана штанов бумажный фунтик с сахаром, а из другого — белую булку и подал старушке.

— Что ты, Ваня! Узнает Обмылок, запорет тебя.

— Бери, бери, это не чужое, мое. Я ведь приказчиком служу у него, заработал.

— Как же ты живешь, Ваня? Я теперь так редко вижу тебя, — пожаловалась старушка.

Лука только теперь узнал, что Кузинчу зовут Иваном.

— Плохо живу, надоели мне купеческие хоромы, тянет к тебе, сюда, на простор. — Кузинча еще раз поцеловал старушку. Здесь, в этой хибарке, он прожил всю свою жизнь, с той поры, как помнил себя.

Потом он догнал ребят. Сказал Луке:

— Вот так и живет моя старушка с козами. Надоит в день три стакана молока. Один сама выпьет, два продаст, тем и сыта бывает.

Завидев издали пруд, Лука вспомнил, что в детстве он любил глядеть на него с крыши утилизационного завода, и пруд казался ему синим камнем, вставленным в зеленую оправу листвы.

Ничто не изменилось здесь: все так же сломанная береза моет белое колено в светлой воде, по-прежнему нежно шепчутся между собой собравшиеся толпой липы.

Кузинча предложил искупаться. Никто еще не купался в этом году, но мальчишки дружно разделись и, оставшись в одних трусиках, полезли на печальную вербу. Оттуда они по очереди, как ласточки, слетели в холодную воду, распугав лягушек, и наперегонки поплыли к сломанной березе.

Лука не стал купаться, на нем было солдатское белье, а не трусы: да и рука была забинтована.

— Хорошо здесь, — призналась Шурочка. Она все еще осторожно приглядывалась к нему.

Лука сказал:

— Очень хорошо. И еще лучше оттого, что с этой красотой неразрывно связано детство.

Шурочка наклонилась к воде, и в ее глади сразу отразилась ее тоненькая фигурка, ее длинные ноги и руки и милое лицо. Она улыбнулась своему облику, так внезапно возникшему в глубине темной воды. И сейчас, в присутствии Луки, Шурочка увидела, что лицо ее счастливо, и впервые ощутила себя не девочкой, а девушкой-невестой.

Нина бросила в пруд камень. Светлое изображение Шурочки дрогнуло, расплылось в одно белое пятно и исчезло.

Не ожидая, когда озябшие купальщики оденутся, Лука позвал Шурочку собирать ландыши.

Она молча пошла за ним, робко ступая на примятую его ногами траву. Пройдя по широкой, нагретой солнцем поляне, они, хохоча, побежали по яркой траве, догоняя и перегоняя друг друга. И ей и ему хотелось побыть вместе.

Нина смотрела им вслед, невольно сравнивая себя с Шурочкой. Да, Шурочка красива… Но разве умеет она пользоваться своей красотой?

Липовая роща за время отсутствия Луки так разрослась, что за кронами деревьев уже не видно неба. Здесь все было необыкновенно, даже воздух особенный, сырой и прохладный, будто настоянный на мяте. Молочные капли ландышей в траве так и манили к себе.

— И вся эта красота для нас, для людей! — Шурочка повернулась к Луке, белое платье облегло ее колени.

Луке было радостно оттого, что Шурочка так же, как и он, приходит в восторг от каждого дуновения ветерка, от шелеста травы и листьев, и это ненасытное влечение к природе роднит их, как роднит любовь к людям, к книгам, к знаниям.

Здоровой рукой Лука нарвал пучок ландышей, свежих и словно светящихся белизной, и подал его девушке. Шурочка поднесла их к лицу, вдохнув колдовской запах, и вдруг тихонько всхлипнула.

Лука посмотрел на нее и не понял, не догадался, что для Шурочки его отъезд — большое горе.

Вскоре вся компания разыскала их.

— Лука, когда отправляется ваш поезд? — спросила Нина Калганова.

— Завтра, в десять двадцать.

— Надеюсь, вы разрешите мне проводить вас?

— Стоит ли убивать время на такие пустяки. Я сегодня прощаюсь со всеми друзьями.

— Если папа сможет отлучиться с завода, то я приеду на вокзал вместе с папой. Он вас любит и уважает.

— Что за странная постановка вопроса! Все мы поедем на вокзал провожать Луку, — заявил Боря Штанге.

Солнце закатилось, стало прохладней, листва на ляпах потемнела. Незаметно наступили сумерки, но заря еще теплилась на западе полоской алого огня.

Защелкал ранний соловей, за ним второй, третий, и, будоража душу, полилась над свежими пахучими зеленями несравненная соловьиная песня.

Нина взяла Луку за руку:

— Можно вас на минуточку, по секрету?

Лука остановился. Вся компания прошла вперед, и белое платье Шурочки растаяло за деревьями. Тогда Нина прислонилась головой к груди Луки и, пересиливая себя, призналась:

— Лука, вы уезжаете завтра, я не могу больше таиться. Я люблю вас… давно, всю жизнь люблю! Как увидела в первый раз, так и полюбила.

Лука стоял, не зная, что сказать. Ему было неловко и немножко жаль эту некрасивую девушку с тяжелыми косами. Наконец он проговорил:

— Мы еще молоды, нам рано говорить о таких серьезных вещах. Ведь я еще мальчишка.

Нина с силой оттолкнула его и, задыхаясь от рыданий, что есть духу побежала к пруду. Как был прав отец, советуя ей тщательно выбирать себе друзей! Этот Лука…

А Лука подумал: «Еще утопится». Но он не последовал за Ниной, а, нагнав товарищей, сказал Юре недовольным голосом:

— Твоя сестра дурит, как всегда. Поди за ней, она побежала к пруду.

К Луке подошел Коробкин, взялся рукой за его портупею и, оттягивая ее, развязно попросил:

— Дай мне штук десять патронов.

— Зачем они тебе? — насторожился Лука.

— Просто так.

— У тебя есть наган?

— Это не для меня. Просили достать.

— Вот, что, Николай: если у тебя есть оружие, сдай в милицию, — строго сказал Лука. — Эти игрушки до добра не доведут, или застрелишь кого-нибудь со злости, или сдуру выпалишь себе в висок.

— А ты прав, Лука. Я слишком много думаю о самоубийстве. У меня такое чувство, будто я все время держу револьвер у виска, — задумчиво признался Коробкин.

Слышавший разговор Борис Штанге сказал:

— Застрелиться думаешь? Ну, этого ты никогда не сделаешь, ты трус, Колька, а трусы не стреляются. На это нужна сила воли, которой у тебя нет.

Нина не вернулась, ее светлое платье мелькало у пруда.

— Ну, что же, прогулялись, пора и по домам, — предложил Кузинча. — Луке завтра чуть свет вставать. — Он обнял Ваню за плечи, и они повернули в яр.

Шурочка и Лука молча пошли за товарищами, держась на расстоянии.

— Итак, Шурочка, завтра уезжаю, — проговорил Лука. — И я давно хотел сказать вам…

Это было признание в любви.

«Если я полюблю когда-нибудь, то только вас», — хотела ответить ему Шурочка, но не смогла. Сердце ее дрогнуло. Она громко позвала брата:

— Ваня!.. Да постойте же, пойдем все вместе!

В вышине, невидимые с земли, курлыкая, пролетали журавли. Лука с болью в сердце почувствовал горечь приближающейся разлуки. Впервые он осознал, что завтра уезжает, и, может быть, надолго.

VIII

Захваченные в плен, отец и сын Федорцы были заключены в Морскую следственную тюрьму. Их поместили в камеру, в которой содержалось десять подследственных матросов. Через месяц к ним присоединили выписанного из тюремного госпиталя отца Пафнутия. Кулак и священник неимоверно обрадовались этой нечаянной встрече. Отец Пафнутий рассказал новости с воли: комендантом Кронштадта большевики назначили матроса Дыбенко, в городе Дмитрове умер известный революционер-анархист Петр Алексеевич Кропоткин, в Китае убит генерал Дутов, в крепости проведена перерегистрация коммунистов.

— Про то, шо помер Кропоткин, не больно интересно. Ты скажи, шо у нас дома? — накинулся на попа Федорец.

— Чего не знаю, того не знаю.

Следствие проходило вяло. Назару Гавриловичу поставили в вину его связь с Петриченко и Змиевым, но он заявил, что еще до восстания ходил в Особый отдел и там разоблачил Кирилла Георгиевича Змиева, скрывавшегося в крепости под личиной хироманта Кигезми.

Особисты подтвердили правильность показания кулака, и это сильно смягчило его вину.

На вопрос, каким образом он оказался в Кронштадте во время мятежа, Назар Гаврилович ответил, что приехал на побывку к сыну. Такое объяснение выглядело правдоподобным, и в конце концов, за недоказанностью обвинений, все трое куприевцев в первых числах июля были освобождены из тюрьмы с приказом — немедленно отправиться по домам.

Старика очень тревожило, как идет уборка урожая. Поэтому он в день освобождения отправился на катере в Петроград, а вечером в сопровождении Илька и священника первым поездом уехал на Украину.

Федорец не знал, как живут дома без него, на душе его лежала невыносимая тяжесть. Ночами в камере его мучила бессонница. И даже теперь, на свободе, он не мог уснуть — сидел на деревянной лавке у раскрытого окна и, прислушиваясь к храпу своих попутчиков, думал о Хри́сте: как она там без него, родила ли уже, а если родила, то кого — дочку или мальчишку? Что скажет он в свое оправдание сыну, который пока ничего не знает. Он и не догадывается о том страшном ударе, который ожидает его дома.

Терзаемый невеселыми думами, Назар Гаврилович, не останавливаясь ни в Москве, ни в Харькове, добрался наконец со своими спутниками до Чарусы.

Не зайти ли на Городской двор к ветеринару Аксенову, — может быть, он что-нибудь расскажет о Хри́сте? Но старик отогнал эту мысль прочь. Рано или поздно все выяснится само собой, а не в его характере юлить и оттягивать неприятности. По опыту он знал, что, предчувствуя беду, лучше всего спешить ей навстречу, сокращать, а не увеличивать расстояние — все меньший будет удар при столкновении.

Вещей у путников не было никаких: ни гостинцев, ни подарков не везли они своим домашним из российских столиц. Старик предложил домой идти пешком. Заодно вдосталь поглядеть на свои поля.

Они выбрались из раскаленного солнцем города в чистое поле, впервые после всех треволнений облегченно вздохнули и по знакомой дороге, пересекающей золотые нивы, зашагали к далекому родному хутору.

Хлеба стояли великолепные, радовали хозяйский глаз кулака. Он выдернул стебель, обрадованно поглядел на колос:

— Чисто кочан кукурузы. Граммов на пятьдесят. — Взялся за конец соломины. Золотой струей стебель брызнул кверху и не сломался. — Дивная сила спрятана в урожае этого года, даже солома пружинит, как добре загартованная сталь.

Федорец срывал тяжелые колосья, вышелушивал на ладонь крупные зерна, подсчитывал их количество, а затем жевал крепкими еще зубами, наслаждаясь сладкой мякотью.

Далеко у горизонта виднелись косарки в одиночных упряжках. Крестьяне начали уборку хлеба. Думы об урожае вытеснили из головы Назара Гавриловича все, даже Христю. Пора, пора убирать пшеницу. Федорец ускорил шаги. Не оправившийся до конца от раны отец Пафнутий приостанавливался и жалобным голосом умолял не спешить.

Вскоре прошли поредевшую за последние годы Федорцову рощу, и, как слиток золота, в глаза ударило обширное поле, поросшее такой густой пшеницей, что брось в нее картуз — и он не упадет на землю, останется лежать на колосьях. Назар Гаврилович радостно перевел дыхание, сказал:

— Моя земля, мое поле!

Он по грудь вошел в высокую пшеницу, затканную по краю будяками; над их пышными малиновыми головками трудолюбиво хлопотали пчелы; Федорец побрел среди колосьев, словно в воду вошел, и руками раздвигал набегающие на него пахучие волны.

— В самый раз время косить, а бабы чухаются на постели, ни одной не видать в поле. Завтра, Илько, спозаранок выедем в поле, — наказал старик.

— Да я и сам так думаю, тато, — ответил сын, окидывая взглядом раскинувшиеся до самого горизонта поля и стараясь отыскать среди работающих людей свою ненаглядную Христю.

Назару Гавриловичу не хотелось уходить со своего поля, и он скомандовал:

— Привал!

Разулся, прилег на обочине дороги и положил голову на колени попу. Закрыв глаза, внушал себе, что в хутор надо прийти затемно, чтобы никто не видел. Несколько раз он порывался рассказать сыну о Хри́сте. Ведь лучше поскандалить в поле, чем в хате, на виду у родичей и соседей.

Послышался бег коня. Назар Гаврилович приподнял голову, увидел — по дороге из Чарусы приближалось серое облако пыли. Вскоре из него показалась лошадь, а за нею узенькие дрожки с седоком.

Еще несколько минут, и к отдыхающим подкатил Отченашенко, придержал взмокревшего коня.

— А, святое семейство Федорцов возвернулось от Иоанна Кронштадтского! Вовремя ты, Назар Гаврилович, поспел, еще деньков пять, и пшеница почнет осыпаться.

— Ну, как там наши? Христя как? — на одном дыхании спросил Илько, подходя к запылившимся дрожкам.

— Ничего Христя… Родила тебе, дурню, сына! — И, перетянув батогом лошадь, председатель сельсовета умчал так же быстро, как и появился.

— Как это родила? — еще не понимая, изумился Илько. Затем слова Отченашенко дошли до него, он сжал кулаки. — Я ведь больше года дома не был. С кем же это она… спуталась, стерва? Приду, убью.

— Н-да, вот это номер выкинула твоя хозяйка, Илько, — покачал лохматой головой отец Пафнутий.

Назар Гаврилович обрадовался внезапному появлению Отченашенко. Илько получил и перенес первый удар, теперь его будет легче обломать.

— Ну, шо ж, нечего вылеживаться, солнце в закат пошло. Потопали! Дома во всем разберемся, — проговорил старик.

Прошли версты четыре. Илько понемногу успокоился и только покусывал бескровные губы, плечи его опустились, — казалось, он состарился за какой-нибудь час. Назар Гаврилович шел рядом с ним.

— Ты, Илюшка, на меня не серчай, — примирительно сказал он, замедляя шаги.

— А чего мне на вас серчать?

— Раз говорю, значит, есть чего.

Молча прошли еще саженей пятьдесят.

— Неужто вы, тато? — Пораженный догадкой, Илько остановился и закусил нижнюю губу с такой силой, что проступила кровь, капнула на сорочку. Дыхание у него перехватило.

— Я, сынок! Но ты на меня не серчай… Шо твоя кровь, шо моя, все одно Федорцова. А нашему селяньскому роду нужны чоловикы. Сам знаешь, Мыкола загинул, ты квелый, а кому-то надо передать все мое богатство и всю мою ненависть до совецкой власти. В Куприево потребен новый, сильный Федорец, который бы мог и после моей смерти продолжить мою жизнь. — Федорец помолчал немного, а потом понес несусветную чушь, рассчитанную на доверчивость верующего сына: — Мачеха родить не может, ну я посоветовался с богом, и порешили мы с ним, с Иисусом Христом, породить тебе брата. Так шо ты не серчай, Илько.

— Да, да, батько твой беседовал в алтаре с самим господом богом, — подтвердил отец Пафнутий. — Так что на грех его испрошено божье благословение.

Илько криво усмехнулся:

— Я, батько, на флоте служил, разуверили меня морячки в боге. — Он шел как пьяный, то размахивая кулаками, то пытаясь отыскать в карманах люльку, которую потерял во время боя в Кронштадте. Назар Гаврилович держался от него на расстоянии, побаиваясь, как бы сын внезапно не кинулся в драку или, еще хуже, не ударил бы его ножом.

— Подымить желаешь? На, кури. — Отец Пафнутий сунул в руки Ильку початую пачку папирос с модным названием «Смычка». Матрос зажег папироску, с жадностью затянулся.

Воздух родных полей, дымок папиросы и легкий ветерок, дующий в лицо, понемногу успокоили Илька. Замедляя шаги, он отстал от спутников. Он мог теперь рассуждать здраво. Домой уже не хотелось. Не к чему ему видеть изменницу Христю, мачеху, соседей. Куда бы лучше, если бы успокоила его красноармейская пуля где-нибудь в кронштадтской гавани, на виду «Петропавловска». Тогда не пришлось бы всю жизнь, до гроба, сносить колючие насмешки соседей, терпеть ядовитые взгляды мачехи и сестры. Илько жадно курил, окурок обжигал ему губы, но он не замечал этого.

По деревянному мостику перешли неглубокую балочку, густо поросшую луговыми цветами, и за полем высоких желтоволосых подсолнухов, обративших к солнцу свои круглые лица, увидели старика Семипуда. Кулак, сидя на лобогрейке, докашивал делянку жита.

— Бог на помощь, Кондрат Хомич! — издали крикнул старик Федорец, шагая по цветистой некоей.

Увидев своего закадычного друга, Семипуд замотал ременные вожжи вокруг железного стульчика лобогрейки, поспешил к Федорцу на дорогу. Ветер раздувал его широченные синие запорожские шаровары.

— Ну, что тут у вас происходило на хуторах? Выкладывай как на духу, — потребовал Назар Гаврилович.

— Разверстку изничтожили, заменили продналогом. Так шо мужик теперь в курсе дела, сколько сдавать ему державе зерна. К примеру, мне теперь сдавать в три раза меньше. Это, брат, зараз главная новость: видно, дошли до бога наши молитвы. — И не удержался, уколол: — А тебя, Назар Гаврилович, поздравляю с внуком. Славный мальчишечка, я видел.

— Да слыхали уже. Отченашенко мимо нас на дрожках пробег как вихорь, но все же успел порадовать.

Илько молча кивнул головой, прошел мимо Семипуда не останавливаясь. Курил он беспрерывно, зажигая новую папиросу об окурок только что докуренной.

— Ну, отпусти меня, Назар Гаврилович. Косить треба, куй железо, пока горячо, собирай хлеб, пока восковое зерно. Повидаемся вечером. — Семипуд тяжело побежал к лошадям, которые, на ходу скусывая колосья, медленно тащили по стерне лобогрейку.

Назар Гаврилович и отец Пафнутий нагнали Илька. По дороге, густо усыпанной соломой, они уже затемно вошли в хутор; здесь пахло свежим зерном и парным молоком.

Босая Христя сидела на ступеньке крыльца и полной грудью, ослепившей глаза Илька, кормила маленького. У ног ее стояла старая сковородка с водой для кур.

Гавкнул пес. Христя вздрогнула, подняла забелевшее в сумерках лицо свое и обомлела. Она поднялась и, с ребенком в руках, все убыстряя шаги, пошла навстречу медленно приближающемуся мужу. Словно вызов, бросила она ему одно только слово:

— Бей!

— Кто? — не до конца еще поверив отцу, тоже одним словом спросил Илько и сжал сразу отяжелевшие кулаки.

— Максима… Рябова… дите, — прошептала Христя, головой и руками заслоняя махонького ребеночка с крохотным, сморщенным, как у обезьянки, личиком.

Этот ответ Христи обрадовал старика, он как бы освобождал его от ответственности и пересудов, и тут же больно уколол в сердце.

Илько растерянно повернулся к отцу:

— Шо же вы оговорили себя, батя?

— Хотел чужой грех на душу принять… Боялся, как бы ты не полез в драку с Максимом.

Из сарая с подойником молока вышла Одарка, увидела приезжих, вскрикнула, уронила подойник. Добежав до крыльца и заслоняя собой сноху, она испуганно закричала:

— Не бей, не бей!

Из хаты, вытирая руки, облепленные тестом, выбежала мать, строго сказала:

— Хватит вам, раскаркались, соседи почуют, опять по хутору сплетни понесут.

— Пошли в хату, — поддержал ее поп, взбираясь на крыльцо.

Все последовали за ним.

— Ну, мать, дай нам умыться и ставь вечерять. Ничего не жалей, все ставь на стол, и самогон тоже ставь. Как тут у вас? Все эти Отченашенки не обижали?

Старик скинул грязную, пропылившуюся в дороге сорочку, долго плескался в корыте, куда мать налила ледяной колодезной воды, печатным мылом мылил голову и разросшуюся бороду. Затем суровым рушником по-солдатски растирал покрытое седым волосом тело.

Мать наварила вареников с картошкой, щедро полила их подсолнечным маслом, поджаренным с луком, поставила на стол графин с желтым самогоном.

За стол сели только мужчины. Налили по чарке и, не глядя друг другу в глаза, чокнулись. Ели молча. Илько много пил, не пьянея, чувствуя у себя за спиной знакомое легкое дыхание жены. Подавая кушанья, Христя раза два встретилась с жестким, доселе незнакомым ей взглядом мужа, в котором она прочитала смертную угрозу.

На стол прыгнула кошка с обгрызенными крысами ушами.

— Брысь! Для тебя ложки нет! — прикрикнул на нее старик.

Илько, опрокидывая рюмку за рюмкой, испытывал горькое наслаждение утраты. После того что случилось — с Христей покончено раз и навсегда! «Надо искать новую жену», — тоскливо думал он и снова тянулся к графину.

Из-за клуни взошла яркая, полная луна, осветила просторный двор, словно малахитом вымощенный зеленым шпорышем.

Назар Гаврилович выглянул в окно, сказал:

— Развиднело, как днем. Повечеряем, Илько, и гайда в поле, косить. Пшеница не людына, она не может ждать.

— Куда тебя понесет на ночь глядя? — возмутилась жена, стоявшая у печи с рогачом.

Илько обрадовался отцовскому приказу, отодвинул от себя наполовину опорожненный графин. Он не мог оставаться с Христей в одной комнате; как побитая собака, вздрагивал при каждом писке ребенка в колыбели, подвешенной к деревянной бантине потолка.

После ужина запрягли в лобогрейку пару застоявшихся коней и отправились в поле, прихватив с собой Одарку — вязать снопы. Пока ехали, прохладный ночной ветерок выдул хмель из пьяных мужских голов.

Работали не разгибаясь, не отдыхая часа четыре, пока не зашел месяц. Степь снова окуталась темнотой.

За работой некогда было размышлять, а возвращаясь домой, Назар Гаврилович мучительно думал о вероломстве Христи, о несовершенстве брака. Как-то он, слышал от лавочника Светличного, будто у монгольского хана Чингиса было пятьсот сыновей. А раз пятьсот сыновей — значит, по крайней мере, сто жен! Вот бы ему в молодости такую лафу.

Лживое признание Христи обелило его в глазах всей семьи, но и глубоко обидело. Он уже привык к мысли, что ребенок — от него, связывал с ним так много надежд, и вдруг родная мать называет отцом ненавистного ему Рябова!

«А может быть, она и сама не знает — ведь бывает и такое, — раздумывал старик. — Или хочет меня позлить или выгородить перед Ильком? Все может быть, разве сразу раскусишь бабу?»

Так размышлял Назар Гаврилович, позевывая и подгоняя батогом притомившихся в поле коней.

IX

Проспав несколько часов, Назар Гаврилович разбудил сына, пристроившегося на сеновале, на пахучем, срезанном под час цветения сене. В десять часов всей семьей выехали в поле.

Предстояли большие работы. Надо было скосить хлеб, свезти его на ток, обмолотить. Силами одной семьи никак не управиться, и старик ломал голову, где бы ему нанять батраков.

В Куприеве вряд ли найдешь свободных людей. Объединенные в коммуну бедняки сами убирали свои поля. Вчера он видел с косами на плечах Оверка Барабаша, Максима Рябова, Фроську Убийбатько.

Илько и Назар Гаврилович погнали коней вдоль сплошной стены пшеницы. Следом за ними пошли бабы.

Христя, положив в тень арбы своего первенца, сунув ему в рот соску, трудилась не щадя сил, словно хотела в труде забыть свой позор.

Она видела, как Илько, в полдень остановив запалившихся коней, стыдливо приблизился к спящему младенцу и, взяв его на руки, перенес в глубину переместившейся вправо тени.

Она мучилась, боялась, что в груди перегорит молоко, чувствовала себя беспредельно виноватой перед мужем и хотела, чтобы он простил ее.

Мачеха и Одарка тоже работали с охотой и потихоньку пели: им вспомнилось девичество, и они помолодели, думая о минувшем. Как большинству людей, прошлое казалось им лучше настоящего.

Сладко ныли согнутые спины, болели исколотые сухим жнивьем ноги и руки, но женщины не отдыхали. Колыхая бедрами, они шли за косарками по скошенному полю, ловко наклонялись до самой земли, нежными материнскими движениями брали на руку вороха срезанной пшеницы, умело, как детей, пеленали туго сбитые снопы.

Оглянувшись, Илько увидел, как женственным движением, подобно тому, как девушка перебрасывает косу из-за спины на плечо, чтобы заплести ее, Христя брала пук колосьев, скручивала их в перевясло, затем, ловко переломив, с неженской силой подпоясывала сноп.

— Вот и возвернулся Илюшка до Христи, — изливалась перед мачехой Одарка. — А мой Степка заявится когда-нибудь или нет? Может, и в живых давно нэмае, а я все згадываю, все сохну по милому.

— Если живой, то беспременно прибудет, он тебя кохае, я знаю, — успокаивала мачеха. — Может, где в лазарете пребывает или в тюряге мается, сейчас всего ожидать можно. Вон про батька сколько месяцев ни слуха ни духа не было, а повернулись здравы и невредимы, и не один, а вдвоем с Ильком.

В два часа, по знаку Назара Гавриловича, перекусили налегке, запивая холодный вареный картофель с ломтиками сала тепловатым квасом из ржаных сухарей.

Илько, отпив несколько глотков, подал кружку Христе, и она с благодарностью приняла ее из его рук.

Она чувствовала себя несчастной, и хотя знала, что прощение если даже и придет, то придет не скоро, ждала его, тайно надеясь на свою женскую привлекательность.

После обеда косили и вязали снопы до первой звезды, украсившей зеленоватое предвечернее небо.

В темноте доверху нагрузили арбу снопами. Илько, подсадив жену и подав ей раскричавшегося ребенка, взобрался наверх и погнал коней домой.

Христя лежала на снопах навзничь и, со страхом придерживая дите, боясь уронить его, бездумно глядела на темнеющее небо, следя, как высыпают на нем звезды и начинает куриться с детства знакомый Чумацкий Шлях. Назар Гаврилович ехал сзади на косарке, гимнастерка его смутно белела в темноте.

Возле ворот нежданно встретили Грицька Бондаренко. Незаможник, погасив о каблук окурок и придерживая коня за повод, вышел из тени осокоря на лунный свет.

— Я делегирован до тебя, Назар Гаврилович… У вас три косарки. Уступи нам на время одну в коммуну, не управимся мы с одними косами.

Федорец, заставляя ждать своего ответа, почесал бороду.

— Завернули бы вы лучше до товарища Семипуда или до Каина. У них инвентаря столько же, сколько у меня, а земельки поменьше.

— Обращались! Оба кочевряжатся, до тебя посылают, говорят — ты у нас царь и бог, — закуривая, сказал Бондаренко.

— Всегда, если кому что надо, так все до меня, поют лазаря, помнят, значит, мою доброту христианскую. Добре, Грыцько, ради милого дружка и сережку из ушка. Я дам вам все три косарки, если коммуна поможет мне убрать пшеницу и ячмень. И чем скорей вы скосите, тем скорей получите косарки. Тут дело такое — услуга за услугу.

— По рукам, Назар Гаврилович. Завтра вся коммуна выйдет на твои поля.

— По рукам, — ответил кулак, хитро улыбаясь в бороду, и ударил по протянутой ладони Бондаренко. — На моих дрожжах ваша коммуна всходит.

Грицько вскочил в седло, ускакал. Глядя ему вслед, Назар Гаврилович обрадованно сказал сыну:

— Вот и разрешился вопрос с батраками. Всегда так: в самый последний час все улаживается.

После ужина сразу легли спать. Только Одарка, взяв рушник и подойник, ушла доить коров.

Илько, прихватив овчинный кожух, отправился на сеновал, но, когда все уснули, вернулся в хату, на цыпочках прошел в темную, как шахта, каморку Христи и, немного постояв над женой, осваиваясь с мраком, шепотом спросил:

— Не спишь?

— Нет!

— Думаешь все?

— Думаю!

Нетерпеливо и неловко сбросив верхнюю одежду, весь дрожа, Илько присел на краешек постели, попросил:

— Посунься!

Христя, перевернувшись на бок, чтобы дать место, откинула голову и замерла, ждала; потом голой рукой охватила шею прилегшего рядом мужа, губами отыскала его рот, с испугом и радостью надолго прильнула к нему. Илько слышал, как неистово колотилось ее сердце, и, сам не зная почему, с мучительной болью жалел ее.

Христя отдалась ему страстно, как никогда еще не было у них. Измученная и обессиленная ласками, она ждала, что он скажет. А он молча гладил ее тело, мелкими поцелуями покрывал шею, сладкие от молока груди. На какое-то мгновение Христе показалось, что Илько плачет.

Утомленная, она начала засыпать. Но он, пробудив ее от забытья, с ревнивым любопытством спросил:

— Что же, это самое… с Максимом лучше, чем со мной?

Она вздрогнула:

— Ой, что ты, Илюшечка, на всем божьем свете никого нет краше тебя.

— Краше нет, а пошла к чужаку.

— Обдурили меня, сказали, что ты в Петербурге городскую нашел и не вернешься больше никогда до хутора.

— А ты и поверила?

— Люблю я тебя, Илюша, больше всех люблю!

Тихие эти слова сразу разрушили вражду. Христя поняла, что между нею и мужем воцарился мир. Но надолго ли? Впрочем, бывает ли в семье вечный мир?

Он снова погладил ее ноги, пожалел, что не может ей подарить панталошки с черными кружевами, добытые мародерским путем и отобранные при обыске в Кронштадте.

Жалобно заплакал ребенок. Христя вздрогнула, приподнялась, хотела встать.

— Лежи. — Илько придержал ее, встал, приоткрыл тяжелое рядно, плотно занавесившее окно, взял почти невесомое тельце ребенка на руки и, покачивая его, стал вглядываться в месячном полусвете в крохотные черты личика, словно еще надеялся отыскать в них что-то близкое, свое.

Назар Гаврилович тоже не спал подле обиженной жены, думал о Хри́сте и всем существом своим чувствовал, что близкие ему люди, которым он отдал все силы свои и богатство: жена, любовница, сын — самые лютые враги его, причинившие ему много зла. Они только и ждут, когда судьба сшибет его с копыт.

«Неужели так в каждой семье? Так на черта сдались тогда эти семьи?» — со злобой думал кулак.

X

Два дня сряду, в пятницу и субботу, все коммунары вместе с детьми и женщинами работали на полях Федорца, помогали кулаку убирать урожай. Не пошел только Плющ и жену свою не пустил.

Скошенную и связанную в снопы пшеницу свозили на просторное хуторское подворье, обсаженное молодыми тополями. Здесь Назар Гаврилович расчистил ток и приготовил белые каменные катки для молотьбы.

Затем коммунары, как и договорились, взяли у Федорца три косарки и пару коней. Бондаренко, поговорив с каждым, условился, что они чуть свет выедут в степь. Велико же было его удивление, когда поутру, прискакав верхом в поле, он увидел там только Плюща да Отченашенко, вручную косивших ячмень; невдалеке от них двойка распряженных быков вяло пережевывала жвачку.

— А народ где? — спросил Бондаренко, оглядываясь.

— А это тебе видней. Ты голова коммуны, а пытаешь нас, — бормотнул неразговорчивый Плющ, не прерывая косьбы.

— Проспали, чертовы дети! Ну и всыплю же я им по первое число. — Бондаренко взял из рук уставшего Отченашенко косу и с полчаса помахал ею, нет-нет да и поглядывая на дорогу, не покажутся ли его люди.

Вспомнилось, как он впервые в жизни, задыхаясь от усталости и стараясь не отстать от взрослых, шел рядом со своим отцом, косил панский луг. Давным-давно это было, и он сам не мог бы теперь сказать когда.

В то время он работал на панском лугу, а теперь косит на своей земле. Как же ему не стараться? И, умело налегая на пятку косы, весь взмокревший от пота, Бондаренко как по нитке обрезал ряд. Даже Отченашенко залюбовался его ловкостью.

Солнце взбиралось все выше и выше, а на пыльной дороге, густо поросшей малиновыми будяками, никто не показывался. Было часов восемь, когда ветерок доплеснул заглушенный расстоянием перезвон церковных колоколов. Плющ, вытирая широченной ладонью высокий лоб, мрачно спросил:

— Какой сегодня день, председатель?

— Воскресенье, — ответил Бондаренко, и только теперь до него дошло: его коммуна отправилась в церковь. И как он не догадался сразу, не успел отвести позор! Ведь вчера ночью он встретил в поле отца Пафнутия, возвращавшегося в село с хутора Федорца. Беспременно долгогривый снова принялся за свое — отравлять опиумом религии несознательный народ.

— То-то ж и оно, что воскресенье, — буркнул себе под нос Плющ и пошел вперед, играя поблескивающей косой.

— Ну, я им покажу, как богу молиться! — крикнул Бондаренко и, схватив кожаный бич, приготовленный для быков, вскочил на спину неоседланного федорцовского коня, погнал его наметом в Куприево.

За каких-нибудь четверть часа преодолел он семь верст, отделявших поле коммунаров от села. Проскакал по главной, словно вымершей, улице, вылетел на майдан, отороченный зеленой опушкой молодых осокорей. Через крестообразные прорези в каменной ограде увидел раскрытые церковные двери и струившийся из них синеватый дымок ладана.

Босые ребятишки и опухшая от водянки мать Макара Курочки, оказавшиеся у церковных врат, завидели разъяренного всадника, стремительно приближавшегося к ним, и шарахнулись под защиту ограды. Баба с перепугу даже не разобрала, кто бы это мог быть. Конь и всадник словно вихрь промчались мимо нее, обдав пылью, одним махом взлетели на каменную паперть и исчезли в распахнутых церковных дверях.

— Антихрист, истинный бог, антихрист! — запричитала перепуганная баба.

Завидев жаркое пламя свечей и раздутыми ноздрями вдохнув горький чад лампад, боясь подавить людей, взмыленный конь поднялся на дыбы, едва не сбросив всадника, и трубно заржал.

— Свят, свят! — завопил отец Пафнутий.

От испуга он уронил на пол тяжелое, окованное серебром Евангелие и, подобрав рясу так высоко, что стали видны полотняные штаны, заправленные в сапоги, исчез в сумеречной полутьме алтаря. Позабыв о том, что женщинам строго-настрого возбранено переступать священный порог алтаря, следом за ним через царские врата, с визгом давя друг друга, кинулись бабы и девки.

— Так вот вы какие коммунары… Зерно в поле осыпается, а вы подались в церковь грехи замаливать! — заорал Бондаренко. В руке его, словно молния, мелькнул длинный кожаный бич и с треском перепоясал фигуру тихого Филимона Гусака, бывшего красноармейца.

Перепуганный Гусак свалился как подкошенный, а жена его, увидев у себя под ногами поверженного мужа, не своим голосом закричала:

— Нечистый дух насмерть поразил мово Филимона!.. Царствие ему небесное!

— Цыть, дура! — Бондаренко, повернув коня крупом к сияющему иконостасу и наезжая на толпу, стал медленно теснить молящихся из церкви. — Один нынешний день стоит двух завтрашних! — кричал он.

— И не покарает его господь бог, басурмана, — ахнул Кондрат Фомич Семипуд, осторожно пятясь к выходу.

— За такое кощунство убить его не грех, — прошипел Каин.

— Как фарисеев, изгоняю вас из божьего храма на работу и поручаю дурачку Афоньке одному молиться за всех вас. Ему все равно делать нечего! — шумел Бондаренко, кружа над головами длинный бич, отчего на паникадилах гасли свечи.

— Мы найдем на тебя управу, самому Петровскому будем жалиться! — закричал из алтаря отец Пафнутий, опомнившись от первого испуга.

— А ты, водолаз, помалкивай, а то сниму все колокола и отправлю в Чарусу, на паровозный завод, переплавлять на подшипники, — входя в азарт, погрозил Бондаренко.

Угроза подействовала. Поп сразу притих.

Гусак поднялся и, стыдливо струшивая сор с лопнувших на коленях штанов, подошел к коню. Заглядывая в звероватые глаза Бондаренко, виновато забормотал:

— Воскресенье сегодня, народ спокон веков привык в этот день в церкву ходить. А ты, не разобравшись, сдуру в драку кинулся, будто нет в украинской мове добрых, ласковых слов, какими все можно пояснить людям.

— Давай-давай-давай скорей в поле… Тоже мне коммунары! — разбушевавшийся голова коммуны конем вытеснял односельчан из церкви.

Служба была сорвана, и дьячок, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, принялся гасить лампады и свечи.

Коммунары стыдливо выбрались из церкви друг за дружкой и чуть ли не бегом огородами отправились на общее подворье. Там поспешно запрягли несколько арб.

Вместе с женами и детьми ехали они в поле, с улыбками поглядывая на своего неистового председателя, плетущегося за ними верхом, по-мальчишечьи свесив обе ноги на одну сторону.

А Бондаренко, сидя на коне, подбивал в уме: какой урожай собрал Федорец и какой соберут коммунары? Итог получался неутешительный: выходило, что все пятнадцать семей коммунаров соберут зерна меньше, чем один Федорец.

«Так до каких пор терпеть беднякам вопиющую несправедливость? Пора раз навсегда покончить со всеми этими Федорцами, Семипудами, Каинами, как покончили со Змиевым. Отобрать у них землю и сельскохозяйственный инвентарь, как когда-то отобрали в экономии Кирилла Георгиевича. Ведь это его молотилка неутомимо стучит на току коммунаров и пыхтит старенький двигатель, разрушенный вгорячах, а затем по винтику собранный руками Оверка Барабаша».

Коммунары, позабыв о празднике, работали без обеденного перерыва весь день. Бондаренко досадовал на солнце, которое так поспешно обошло небо и, утомленное, валилось сейчас за кромку горизонта. Дни всегда казались Бондаренко короткими, и он часто сетовал на то, что в сутках всего лишь двадцать четыре часа. Ему никогда не хватало времени.

Пала вечерняя роса, сразу затупив ножи косарок, затрудняя работу.

Потные, веселые косари, как по команде, принялись точить косы, поглядывая на своего вожака. Он властно махнул рукой: мол, давай дальше.

Проработали до глубоких сумерек, а когда стали шабашить, Бондаренко в наказание заставил косить еще три часа, при свете выбившегося на середину неба месяца. Ни одна душа не запротестовала. И Бондаренко отметил для себя, что люди увлеклись трудом, а старики говорят: дело, которое нравится, наполовину сделано.

Весь день Бондаренко не слезал с круглого железного стульчика, вилами скидывал с нагретой солнцем косарки тяжелые вороха ячменя, намотанные деревянными крыльями.

Следом за его лобогрейкой по колючей стерне шла босая Фрося Убийбатько, быстро вязала снопы. Она по-своему, не так, как другие бабы, брала в руки перевясло, по-своему прятала концы его в сноп, ловко подравнивала коленом. Ни одна женщина в коммуне не могла сравниться с нею в быстроте, и Бондаренко подумал, что на первом собрании надо указать на ее работу как на образец коммунистического отношения к труду.

Оглядев залитое лунным светом поле, Бондаренко вспомнил равнину перед Турецким валом. Как эти снопы, разбросанные по полю от края и до края, лежали тогда на равнине тела бойцов, полегших в дни штурма.

А вспомнив войну, председатель коммуны не мог не вспомнить Федорца. Ведь там, под Перекопом, лютыми врагами, с которыми он схватился не на жизнь, а на смерть, были сын Змиева, служивший у белых, и сыны Федорца, путавшиеся с Махно. Он побил сынов, ни Георгий Змиев, ни Микола Федорец не коптят уже белый свет. А батьки их остались, да еще, наверное, надсмехаются сейчас над ним, победителем! И опять колючие думы о том, как свалить ненавистного кулака, заняли воображение бывшего красноармейца. Выгнать его с хутора, отобрать у него землю, скот, инвентарь, пустить по миру в чем мать родила — вот единственный правильный выход. Но для такой меры нужен дозвол свыше, а советская власть, он знал, такого разрешения не даст.

Даже председатель сельсовета Отченашенко, когда Бондаренко поделился с ним своими сокровенными думами, рассмеялся и сказал:

— Не дури, Грицько, а то куры будут над тобой смеяться. У нас ничего не делается без приказа, а приказа такого пока никто не давал, разумеешь — пока! Но раз у трудового народа появилась потребность сковырнуть кулачество, приказ будет. Так что, дорогой, подожди малость, не расходуй понапрасну злость, она еще сгодится тебе.

Чтобы не терять времени даром на холостые проезды, коммунары остались на ночь в поле, возле утрамбованного тока.

Невдалеке от криницы, в балке, заволоченной ночным туманом, Фрося Убийбатько разожгла веселый костер. За каких-нибудь полчаса она наварила на всех огромный казан житных галушек, заправив их луком, поджаренным на подсолнечном масле.

Заморившиеся за день коммунары ели да только похваливали.

Бондаренко и Отченашенко, повечеряв, легли рядом на расстеленной на земле попоне. Они настолько притомились, что даже разговаривать не хотелось. Накрывшись Грицьковой шинелью, прислонившись друг к другу, прислушиваясь к людскому похрапыванию и прыжкам стреноженных, лошадей, они незаметно для себя уснули. Пробудились с восходом солнца, когда многие коммунары уже были на ногах, а детишки с учительницей Ангелиной Васильевной Томенко, сменяя друг друга, уже крутили железную ручку веялки — помогали взрослым очищать ячмень.

Крупные зерна барабанили, будто капли дождя, по брезенту; вероятно, под их монотонный, убаюкивающий стук председатель коммуны и председатель сельсовета и заспались дольше всех.

Через каких-нибудь полчаса молотьба была уже в полном разгаре. Ветер, раздуваемый деревянными лопастями веялки, крутил легкое облачко половы, золотистой пылью пудрил загоревшие лица. Весовщик, тринадцатилетний Федька Убийбатько, как две капли воды похожий на покойного отца, торопливо взвешивал зерно, возле него образовался сыпучий бархан ячменя.

На учительнице были старые, латаные-перелатанные сапоги Балайды и галифе с темным следом споротых кожаных лей, вызывавшие немало бабских насмешек. Но, подойдя к Ангелине Васильевне, Бондаренко убедился, что штаны в работе значительно удобнее для женщины, чем юбка, и подумал: не мешало бы всех баб перед выходом в поле наряжать в мужскую одежду. Полушутя он сказал об этом учительнице. Ангелина Васильевна только рукой махнула:

— И не говорите! Меня и так бабы на смех подняли.

Бондаренко сел на железный стульчик, и три косарки, каждая запряженная парой коней, натянув постромки, рванулись вперед, под корень состригая хлеба.

Пресно пахнущая солома правильными валками ложилась на жнивье.

Коммунары косили, будто состязаясь в силе и ловкости. Ячмень был высокий, выше пояса.

День стоял теплый, благодатный. В безоблачном небе висели зоркие ястреба, высматривая молодых, неопытных в полете птах. Возле потных лиц косцов, забивая режущий стрекот косарок, гудели мохнатые шмели.

В обеденный перерыв поднялся Отченашенко, смущенно откашлялся, сказал:

— Мы убираем у себя неплохой урожай, а в Поволжье зараз невиданная засуха иссушила посевы. — Старик повернулся на восток, сощурил глаза, словно стараясь увидеть вдали Волгу. — Ни весной, ни летом, ни осенью не выпало там ни одной дождинки. Горячий закаспийский ветер гонит по полям сухую пылюгу, солит ею почернелые стебли хлебов…

— Ты к чему это клонишь, голова сельрады? — спросил Филимон Гусак, откладывая в сторону деревянную ложку с нарисованным на ней золотым цветком.

— К тому клоню, шо треба нам, коммунарам, половину урожая отдать голодающим волжанам. Так советует нам секретарь губкома партии.

— Добрый совет! — рявкнул Плющ, и Отченашенко не понял, от души он сказал это или со скрытой иронией. От неуравновешенного Плюща всего можно было ждать.

А как отдать половину урожая после пережитого голода? Второй половины наверняка не хватит до будущего лета, снова придется жить положа зубы на полку. Отченашенко обвел взглядом лица коммунаров, ища поддержки. Он понимал, какую бурю вызвали в их душах его слова. Люди перестали есть и молчали.

— Ну, что же вы, словно в рот воды набрали? — спросил Бондаренко. В этом вопросе Отченашенко послышалось сочувствие.

— Я гадаю, шо такой справедливый совет подает нам в первую очередь наша коммунарская совесть, — промолвил Балайда и как ни в чем не бывало принялся за кулеш.

— Больно мал урожай у нас. Больше половины земли гуляет порожняя, незасеянная, — напомнил Василь Отченашенко и посмотрел на отца.

— Раз надо, так надо. Разговор тут короткий, оставим по десять пудов зерна на едока, все остатки государству. Но треба, шоб и куркули наши тоже раскошелились и помогли нашему обществу, — потребовал Плющ.

— Ну что же, вразумим и куркулей. Пошлем на переговоры с ними учительшу, — промолвил Отченашенко. — Вы согласны, товарищ Томенко?

— Согласна, — сказала Ангелина Васильевна. — Но полагаю, что одной агитацией их не прошибешь. После введения нэпа кулаки совсем обнаглели. И ученые: Каин собирает всю политическую литературу о нэпе.

— Силком треба брать, — в который уже раз потребовал непреклонный Плющ.

— Похоже, разногласий у нас не предвидится. Вся коммуна зараз в степу. Голосую: кто за предложение председателя сельрады? — спросил Бондаренко, обводя взглядом товарищей.

Все до одного коммунары подняли руки.

Ночью Бондаренко отправил в Чарусу пять бестарок, доверху засыпанных молодым пахучим зерном — для голодающих на Волге.

XI

Всю зиму Назар Гаврилович Федорец чувствовал себя отвратительно. Снились какие-то дурацкие сны, он вставал с постели чуть свет и целый день без толку, испытывая отвращение к самому себе, валандался по двору. Не хотелось ни есть, ни пить, ни разговаривать с домашними. Пересуды жены, дочери, сына раздражали его, он морщился, как от зубной боли. Состояние было такое, будто ему нагадили в душу. Жена, обеспокоенная резкой переменой в муже, все допытывалась, что с ним стряслось, а он или отмалчивался, или ругал ее самыми последними словами.

«Действительно, что происходит со мной?» — размышлял старик, стремясь найти истинную причину своей озлобленности. И как-то, под новый, 1922 год, вдруг ощутил болезненную потребность повидать таких же, как и он, униженных и оскорбленных, обиженных советской властью людей. Как они там живут, что думают, на что надеются? Неистовая натура Федорца жаждала деятельности.

Назар Гаврилович запряг свою лучшую лошадь в сани и, сказав жене, что вернется лишь к вечеру, отправился в Куприево. Он давно собирался поделиться своими тревогами с Семипудом, но все как-то не хватало времени, и виделись-то они мельком, на людях, перебрасываясь двумя-тремя ничего не значащими фразами. И оба сознавали, что поговорить им есть о чем, надвигаются события, касающиеся всех богатеев в округе.

Семипуд выписывал газету. Обладая цепкой памятью, он всегда был в курсе событий, происходивших в стране. За время отсидки Федорец не видел ни одного номера газеты, а вернувшись домой, занялся уборкой урожая, затем продажей зерна. Отстал он от событий, словно метель вьюживших в России. В минувшем году газеты он читал от случая к случаю, они вызывали в нем отвращение, почти физическую тошноту.

— А, не усидел-таки в своей берлоге, явился, — обрадованно пробасил Кондрат Фомич, увидев на пороге запорошенного снегом закадычного своего друга. — Заходи, дорогим гостем будешь.

Семипуд лежал на деревянном полу у печки, на разостланном кожухе.

Он надел на голое тело вышитую крестиками рубаху, заправил ее в широченные запорожские шаровары.

Друзья присели к столу, застланному синим узорчатым платом со следами пролитого взвара. Федорец оглядел комнату и заметил на подоконнике аккуратно сложенную стопку газет.

— Приехал к тебе отвести душу, полистать большевистскую прессу, — проговорил Назар Гаврилович и признался: — Отстал я от жизни на целый год. Треба наверстать.

— Раз приехал — читай, просвещайся. Немало бед свалилось на нашу голову за этот год, будь он проклят. — Семипуд переложил на стол пачку газет. — Ну ты посиди тут над газетами, а я схожу к Маценко за жинкой и Наталкой, они там гаданием занялись. Пусть приготовят нам чего-нибудь выпить и закусить, ведь завтра у людей Новый год. Помнится, в этот день я вставал до света и, набрав полные карманы пшеницы, ходил по соседям посевать и читать колядки. Давным-давно это было. Блаженное время — не то что теперь.

— Ну теперь никто посевать не станет, нет у людей пшеницы. И рады бы, да нечем. Все замели голоштанные Бондаренки, — с неукротимой злобой ответил старик.

Оставшись в хате один, Назар Гаврилович развернул пожелтевший номер «Правды» от 3 июля, отпечатанный на дурной бумаге, привычно пробежал его глазами. Обожгло сообщение: «Французское правительство отказало врангелевцам в помощи». В следующем номере газеты были напечатаны совсем уже безнадежные вести: «Врангель обратился в Лигу Наций с мольбой о спасении его армии от голода и тифа».

— Так-так, значит, и барон списан в расход. А я-то по дурости своей надеялся на него, — произнес Федорец вслух и раздраженно расстегнул ворот рубахи. В натопленной горнице было душно, сладко пахло сухим хмелем и тестом.

Он торопливо перелистал газеты, сложенные по числам, как календарные листки, с болью прочитывая короткие заголовки: «Вблизи Одессы обнаружены залежи бурого угля», «Уничтожение кулацких шаек в Тамбовской губернии», «Ликвидация махновских банд на Полтавщине», «Высший суд Англии утвердил фактическое признание Советской России и гарантировал ее золото от конфискации», «Германское и норвежское правительства решили оказать помощь голодающим России», «Фритьоф Нансен выезжает в Москву для организации помощи голодающим», «Советская власть отпустила девять миллионов пудов семян для обеспечения полей Поволжья», «В Петрограде раскрыт контрреволюционный заговор».

«В июле ничего утешительного нет. Разве что на Курской железной дороге во время катастрофы погиб Артем, изобретатель аэромотовагона, Абаковский и еще какие-то коммунисты. — Федорец не спеша перелистал августовские номера «Правды», внимательнее всматриваясь в каждую страницу. — В августе такая же неприглядная картина. Поглядим, чем порадует нас сентябрь. Персидское правительство отпустило двадцать тысяч пудов риса и сорок тысяч пудов хлеба голодающим… Чичерин послал румынскому правительству ноту с требованием выдать Махно, укрывшегося в Бессарабии. Голод, голод, голод!» Старик расчувствовался и даже вздохнул.

— А это что такое? «Смрадный труп», — прочел Назар Гаврилович.

В передовой статье с негодованием сообщалось, что Лига Наций отвергла предложение знаменитого норвежского путешественника Фритьофа Нансена — отпустить средства для организации помощи голодающим России.

«Там, над Волгой, умирают двадцать миллионов человек, они варят траву, едят глину, чтобы хоть чем-нибудь набить пустые желудки, — с нарастающим удовлетворением прочел Назар Гаврилович. — А Лига Наций надеется, что мы подпишем договор, который отдаст за кусок хлеба мировому капиталу Советскую Россию».

В горницу вместе с маленькой женой и высокой дочкой вошел хозяин. Обметая веником ноги, спросил с порога:

— Ну, отыскал что-нибудь успокоительное для души?

— Только растревожился от этих новостей. Лучше не читать чертовых газет. Вон Каин, тот, окромя Евангелия, не признает никакой литературы.

— Ну это ты напрасно, Назар Гаврилович. Есть в газетах немало радостей и для нас с тобой, но об них разговор будет опосля. Каин доведался, что ты у меня прохлаждаешься, и пожелал с тобой повидаться. Ведь ты в нашей компании самый мощной. За Живоглотом пошлем и сварганим маленькое совещаньице, потолкуем, как нам бороться с коммуною. — И, повернувшись к дочери, приказал: — Наталка, сбегай за Живоглотом, покличь его до нас, скажи, зовут на чарчину горилки. А то еще побоится прийти.

Разрумянившаяся Наталка, в желтом дубленом полушубке, с повязанным на голове пуховым оренбургским платком, выпорхнула за дверь, впустив в жарко натопленную комнату струю прохладного воздуха.

Жена Семипуда проворно затопила печь, разбила над огромной сковородой две дюжины красноватых утиных яиц и через каких-нибудь десять минут сунула сковороду на рассыпанный в печи жар.

Каин и Живоглот явились одновременно, оба в праздничных кожухах, едва уловимо пахнущих ладаном и закапанных церковным воском.

— Вот, кажется, мы и в сборе, — пожимая Федорцу руку, обрадованно прошепелявил Каин. Солнечные лучи преломлялись в затканном морозным узором окне, осветили его тщательно подстриженную рыжеватую бороду, вздернутый нос, холодные выпуклые глаза.

«Вылитый Николашка II», — с раздражением подумал Назар Гаврилович, не любивший людей, подражающих кому-нибудь, перенимающих чужие манеры и привычки.

— Позвать бы еще попа да Козыря, и, считай, весь церковный синклит в сборе, — подсказал Федорец и выжидающе посмотрел на Наталку. От нее исходил тонкий аромат духов, но Назар Гаврилович знал — это не духи, а запах невзрачной травки «ржицы»: девчата перекладывают ее колосками свою одежду и всю зиму пахнут знойным, сладковатым запахом лета.

— Зараз я их покличу, — девка, молодо зашумев юбками, исчезла.

— Идем это мы проулком и вспоминаем, как Гришка Брова сколачивал куприевскую республику. Тебя он хотел министром назначить, — сказал Живоглот и громко рассмеялся. В горке задребезжала посуда.

— Вспомянул покойника! А меж тем добрые парубки были: Гришка да мой Микола. И вот ни одного уже нема в живых, списала их советская власть. Скоро и нас, если будем сидеть сложа руки да чухаться, спишет в расход, — загробным голосом произнес Назар Гаврилович и нахмурился. Воспоминания о сыне всегда делали его злым.

Живоглота он недолюбливал. Живоглот был глуповат и не мог самосильно постоять за себя. Как-то при гетмане он продал на ярмарке в Чарусе пару волов и получил за них чувал твердых, как картон, карбованцев. А на второй день красные партизаны шуганули гайдамаков, и Живоглот на вырученные от продажи деньги только и смог купить деревянную люльку. Вот и сейчас он достал эту злополучную люльку и большим пальцем набивает в нее курево. Другой на его месте давно бы ее выкинул — свидетельство своей дурости. А он бережет — все-таки вещь, за которую дорого заплачено.

Первым пришел отец Пафнутий, вынул из широкого кармана огромный серебряный крест на цепке, надел на свою багровую шею.

— Ношу в кармане, ибо натирает на ходу выю, — объяснил поп.

Минут через пять явился невзрачный и робкий Козырь. Оглядев сборище, заикаясь спросил с порога:

— Может, не надо? Проследят, скажут, шо мы заговор против власти надумали. Собаку хорошо дразнить, когда она на цепи.

— Отвага мед пьет и кандалы трет, — напомнил Назар Гаврилович. — А мы тебя свистнули Новый год справлять вместе с нами.

— От своей тени никуда не уйдешь, товарищ Козырь, — насмешливо сказал Семипуд и кивком головы показал гостю на лавку, приглашая садиться.

Мужчины расположились за столом, на котором аппетитно скворчала яичница; хрустальный графин с самогоном отбрасывал на потолок солнечные зайчики, и они порхали там, словно бабочки-капустницы.

— Я собрал вас сюда вот зачем, — властным голосом начал Федорец, усевшийся в голове стола под иконами. — Надо нам совместно решить головной вопрос жизни. Большевики наступают, берут за горло нашего брата, а мы сидим, дожидаемся, когда нас переколотят в одиночку.

— Яешня охолонет, сначала выпейте, закусите, а там уже и побалакаете по душам, — пригласила маленькая хозяйка, ловко нарезая ломти пахучего пшеничного хлеба.

— И то дело, — согласился с женой Семипуд и принялся разливать самогон по синим граненым чаркам. — А вы, бабы, кыш с хаты.

Женщины оделись и не прощаясь ушли.

— Ну, что ж, выпьем за единение наших сил, — предложил Назар Гаврилович, подымая чарку и чокаясь со своими единомышленниками, глядящими на него покорными глазами. Каин, не дожидаясь команды, раскрыл рот, бросил в него рюмку самогонки. Все последовали его примеру, с удовольствием выпили, захрустели твердыми солеными огурцами.

После того как вылакали графин самогона и покончили с едой, подвыпивший Каин, поглаживая свою императорскую бородку, с затаенным злорадством спросил Федорца:

— А что зятек твой, Назар Гаврилович, рассказывает про властей, скоро они руки кверху подымут? Он у тебя вроде бы в большевистское правительство пробрался, декреты там сочиняет на нашу голову.

— Это какой же зятек? — не моргнув бровью, спросил Федорец, мучительно думая над тем, откуда Каин узнал тайну Бури и какими осложнениями грозит это открытие самому Федорцу.

— Ну, известно, зятек-то у тебя один — Степка Скуратов, — коварно напомнил Каин. — Все мы его знаем и хорошо памятаем.

— Погиб Степа! Загинул за наше правое святое дело. — Назар Гаврилович, поглядев на икону, осенил себя широким крестным знамением.

— Ну это ты Бондаренку своими сказками убаюкивай, а перед нами таиться нечего. Все мы знаем, что он наведывался до тебя в гости и в учительшу он пулял, — не отставал привязчивый, как репей, Каин. — Правильно я говорю, граждане односельчане? — обратился он за поддержкой к собутыльникам.

— Заткнись, Каин! Не наше это дело допытываться: приезжал, не приезжал, жив ли, убит ли? Степка наш человек, и если его не срезала чекистская пуля, то он еще сгодится для нас, еще поможет нам, — проговорил Живоглот и, рванув на себе ворот рубахи, оборвал пуговки, обнажил короткую бычью шею и грудь, заросшую седыми волосами.

— Верно! Оставим этот разговор, — поддержал Семипуд, встретившись взглядом с серо-голубыми, холодными глазами Живоглота.

— Утаить ничего не можно. Как ты правду ни топи, она все равно выплывет, — никак не мог угомониться Каин.

— Давайте лучше послухаем Кондрата Хомича. Пусть доложит нам про то, как складываются для нас международные дела. Он выписывает газеты, ему и карты в руки, — будто ничего и не слышал, сказал Федорец. Опасность разоблачения его связи с петлюровцем Скуратовым взбодрила нервы, и он снова почувствовал себя энергичным и рассудительным, хандра, мучившая его долгое время, исчезла, как ржавчина под наждаком.

Семипуд, не вставая из-за стола за газетами, полагаясь на свою память, заговорил отрывистыми фразами:

— Международная конференция помощи голодающим, собравшаяся в бельгийском городе Брюсселе, требует от Советского правительства выплаты царских долгов союзникам. С Турцией большевики подписали мирный договор. Министерство иностранных дел Италии не дало Луначарскому паспорт на въезд в Рим. Норвегия отпустила Советам в кредит продовольствие на полтора миллиона крон. Врангель издал приказ об упразднении своего гражданского управления в туретчине и о своем отъезде из Константинополя. — Семипуд замолчал и, приставив к уху ладонь, прислушался. — Будто кто прошел под окнами, — неуверенно сказал он.

— Ну кто из чужих станет ходить в такую пору? — успокоил его отец Пафнутий.

Семипуд продолжал:

— Лондонские газеты сообщают — в скором времени Англия и Франция всурьез призна́ют Рэсэфэсэрию, в январе собирается европейская конференция с участием Советской России. В Берлине открылась конференция международного пролетарского Комитета помощи голодающим в России.

Каждая фраза Семипуда больно ранила Федорца — Советы крепли, их начинали признавать за границей; похоже, что и с голодом они справятся.

— Да, чуть было не запамятовал — в Италии буйствуют фашисты, к этим молодцам следует присмотреться, народ они пригодный. Вот и все главные международные события за последнее время. — Семипуд налил из глиняной миски в рюмку огуречного рассола, с наслаждением выпил.

— Ничего утешительного, — подвел итог Живоглот.

— Есть и отрадные новости. — Семипуд поднялся из-за стола. — В ночь с пятого на шестое ноября на Петроградской телефонной станции полохнул пожар. В середине ноября там же, в Петрограде, сгорела часть Варшавского вокзала, а седьмого декабря занялись пожары на Новом адмиралтействе и на фанерном заводе Штудера.

— Есть, значит, в России людишки, не жалеющие серников, — рассмеялся Козырь, прислушался, тоже посмотрел на окно. — Как будто и в самом деле кто-то бродит у дома. Выйти бы, поглядеть.

Все прислушались.

— Кто будет ходить, собака спущена с цепи. Ну, «Правда» сообщает еще о раскрытии анархо-бандитской организации Александровича в Одессе, — быстро продолжал свой рассказ Семипуд, — о подавлении белогвардейского мятежа в Карельской коммуне, о том, что двадцать седьмого октября, а затем четвертого ноября петлюровские войска силой до двух тысяч сабель ворвались на советскую территорию.

Назар Гаврилович слушал не перебивая, лишний раз дивясь исключительной памяти Семипуда. «Такой человек был бы незаменимым начальником штаба», — подумал он, вспомнив, что Кондрат Фомич в молодости служил в лейб-гвардии, охранял самого царя.

— Да, чуть было не забыл, — спохватился Кондрат Фомич. — Пропечатано правительственное сообщение, будто двадцать третьего ноября генерал-лейтенант Слащов, генерал-майор Мильковский, комендант Симферополя Гильбах и капитан Войнаховский, послав к черту барона Врангеля, тайно прибыли в Советскую Россию. Они проехали Екатеринослав, и Слащов выступил там на митинге при открытии клуба имени тех самых рабочих, которых расстрелял генерал Слащов.

— Да ну! — усомнился всегда недоверчивый Живоглот. — За такие дела рабочие и убить могут.

— Могли, да не убили, и Слащов со своей свитой благополучно проследовал в Москву, в Реввоенсовет республики.

— Ну, что ж, примем к сведению сообщение Кондрата Фомича, — предложил Федорец с таким видом, словно они вели протокол собрания.

— Надо нам, окромя прочего, и свои дела решить, — проговорил Живоглот. Смуглое, как у монгола, лицо его закаменело, глаза сузились. — Пришел час припугнуть нашу коммунию. Бондаренко когда-то пулял в тебя, Назар Гаврилович, можно и в него стрельнуть, но только без промашки. Раз и навсегда свести с ним счеты.

— Стрелял, это правда, да промазал, — приосанясь, сказал Назар Гаврилович, — послал свою пулю за молоком.

— Придурковатый Афонька мог бы… Только разумно натравить надо, — вкрадчиво, вполголоса предложил Каин. — Афоня парень…

Каин не докончил того, что собирался сказать.

Незапертая дверь распахнулась, и в горницу, впустив поток свежего воздуха, вошли Отченашенко и Бондаренко, принялись отряхивать шинели от снега.

— Идем это мы по селу, глядим — свет в окнах. Вот и решили завернуть, поздравить Кондрата Фомича с Новым годом. Так что не обессудь, хозяин, — с нескрываемой насмешкой произнес Бондаренко. — Рассчитывали поздравить одного Кондрата Фомича, а вы тут всей стаей слетелись; и Назар Гаврилович пожаловал со своего хутора. Видать, звери одной породы всегда собираются вместе.

— Особливо хищные звери, — добавил Отченашенко, внимательно осматривая горницу.

Кулаки, потупив глаза, молчали.

— Что вам надо? Почему ввалились в чужую хату без спроса? — Федорец поднялся из-за стола и смело исподлобья поглядел на коммунистов; он хорошо знал, что нельзя обнаруживать страха перед противником.

— А чего пытаешь? Ты тут не хозяин, а такой же гость, как и мы, — обрезал его Бондаренко. — Если я не ослышался, Ванька Каин помянул сейчас дурачка Афоню. Это зачем же понадобился вам в ночь под Новый год тронутый разумом парень? Хотите натравить его на какого-нибудь коммуниста, обрез ему в руки всучить, да?

Бондаренко, приглядываясь к людям, нюхом чувствовал, кто чем дышит. Все здесь были враги советской власти, ни одного сочувствующего. «Даже не пригласили к столу, глядят как бирюки. И все у Федорца под сапогом, всех за узду держит», — подумал он.

Вмиг отрезвевшие кулаки недобро молчали.

— Так вот что, граждане куркули, подобные сборы мы запрещаем раз и навсегда!

— Выходит, больше одного не собирайся? Так разуметь твой приказ? — спросил Живоглот.

— Нечего вам по ночам шушукаться, вы же не сычи. Но раз вы уж все тут собрались, подумайте над таким вопросом: в Поволжье лютый голод, и надо вам помочь голодающим. Отвалили бы пудов пятьсот хлеба, — заявил Отченашенко.

— При дороге жить — всех не угостить, — сказал Семипуд.

— Пожертвуем! — неожиданно воскликнул Федорец и улыбнулся, обнажив два ряда зубов. — Дело большое, здесь скупиться нечего, и нам не привыкать. Все государство у нас, у добрых хозяев, харчится.

— Мало пятьсот. Давайте тысячу! — почувствовав замешательство кулаков и размахивая руками, потребовал Бондаренко.

— Тысячу не можно, а пятьсот по закромам как-нибудь наскребем, — елейным голосом проговорил трусливый Каин, поглядывая на дверь: он только и думал, как бы поскорей улизнуть от зорких глаз коммунистов.

XII

В конце февраля Ваня Аксенов встретил в трамвае редактора «Чарусского пролетария». Редактор узнал юношу и, крепко пожав ему руку, поинтересовался, как он живет и чем занимается. Ваня рассказал о своем ученье в фабзавуче.

— А не смогли бы вы написать для нашей газеты еще один очерк? Такой же боевой, как о катакомбах? — предложил редактор.

— Надо подумать, о чем писать. — Ване очень польстило это предложение.

— Подумайте, а когда выберете тему, позвоните мне. Или, еще лучше, зайдите в редакцию… Кстати, получили вы гонорар за очерк?

— А разве за напечатанное платят? — искренне удивился Ваня.

— Вот чудак, чай пьет, а пузо холодное, — рассмеялся редактор. — Зайдите в бухгалтерию, там получите.

— Вы знаете, когда очерк напечатали, я чувствовал себя не в своей тарелке. Я думал, что не мне должны заплатить, а я должен расплатиться за бумагу и за набор.

Хорошенькая кондукторша объявила остановку, и редактор поспешно вышел из трамвая. С тротуара он дружески помахал Ване рукой.

Предложение редактора окрылило Ваню. Значит, его помнят, раз обращаются к нему с такой просьбой.

В тот же вечер Ваня принялся сочинять очерк о фабзавуче, о том, как ученики, закончив обучение по ненавистной им цитовской программе, теперь уже настоящими инструментами обрабатывают металл. За это время Ваня собственными руками сделал угольник, кронциркуль, отшлифовал и вышабрил небольшую шаберную плитку, а сейчас обрабатывает стальную раму ножовки. Изготовление этих вещей потребовало много времени и энергии, и Ваня радовался трудовым успехам больше, чем первому своему очерку в газете. Жаль только, что нельзя было взять домой кронциркуль и шаберную доску, порадовать ими отца — мастера на все руки.

Засев за очерк, Ваня тепло описал своих товарищей, сидевших с ним на теоретических уроках за одним столом. Несколько абзацев он посвятил Чернавке, рассказал, как ее не хотели брать в фабзавуч, как она ходила в горком партии с жалобой и секретарь горкома заставил Гасинского принять девушку.

Но то, что вылилось на бумагу, не только не удовлетворило юного автора, но даже огорчило. Все было слишком обыденно, пресно и совсем не походило на его очерк о катакомбах. В сегодняшнем очерке нельзя было отыскать и золотника живого чувства. Язык сухой, суконный. Никуда не годился этот очерк.

Шурочка затопила печку, когда Ваня, проработавший несколько часов, порывисто поднялся из-за стола и через ее плечо сунул в огонь исписанные листки. Бумага вспыхнула и, сворачиваясь черными лохмотьями, подхваченная ветром, исчезла среди красных углей.

— Неудавшиеся стихи? — насмешливо спросила сестра.

— Нет, очерк о фабзавуче. Бился-бился — хоть убей, не получается. Даже не знаю, что бы найти такое интересное, чтобы дух у читателей захватило. Разве написать о Вальке Овчинниковой? Она учится у нас на слесаря, а хочет стать артисткой.

За окнами послышались людские голоса, ржание коней, позвякивание сбруи, и через каких-нибудь полчаса ассенизационный обоз с грохотом выехал со двора на Золотой шлях.

— Вот о ком нужно написать! О бочкарях! — Ваню, как говорится, осенило. — Это как раз то, что нужно газете, о чем будут читать с тем же волнением, как и очерк о катакомбах!

— Ну знаешь, не каждому будет приятно о них читать, — пожала плечиками Шурочка.

— А я буду писать не для всяких там чистюль, пусть они затыкают носы и прикладываются к флаконам с одеколоном. Небось какой-нибудь Игорь Северянин наворотил с тыщу пудов навоза, а при одном только слове «ассенизатор» готов шлепнуться в обморок. — Ваня живо представил себе весь будущий очерк. — Понимаешь, золотари — большая категория людей, о которых ни слова не найдешь ни в русской, ни в мировой литературе. Да и вряд ли кто-нибудь из писателей отважится разрабатывать эту неблагодарную тому.

— Ты хочешь стать первооткрывателем?

— Хочу!

— Не советую тебе писать. Такой очерк, если его даже и напечатают — в чем я сомневаюсь, — никакой славы тебе не принесет. Он вызовет кривые улыбки.

— У кого? У Кольки Коробкина или у Нинки Калгановой? Ну и пускай смеются, черт с ними, а я не особенно дорожу их дружбой. Полуграмотный Кузинча интересней в сто раз. Он-то смеяться не станет, он знает, какая каторга этот труд.

Дремавший на подстилке Гектор поднялся на ноги, потягиваясь, пошел к двери. На ступеньках послышались торопливые шаги, и в комнату ввалился отец. Потирая озябшие руки, пожаловался:

— Холод чертовский. Согреться бы рюмкой водочки.

За ужином Ваня рассказал отцу о своем решении написать очерк про людей Городского двора.

— Пиши! — одобрил Иван Данилович. — Если сосчитать, ассенизаторов на земле окажется не меньше, чем, скажем, портных. Между прочим, Григорий Николаевич говорил, что губисполком принял решение провести в городе канализацию. Так что эта грязная и унизительная профессия обречена на постепенное вымирание. Твой очерк очень нужен.

На другой день после работы Ваня пошел к Кускову. Ассенизатор, работавший ночами, уже проснулся, успел пообедать и сейчас сидел в своем низеньком, полутемном подвале возле окошка, обучал дочку Феньку грамоте по букварю. Жена Кускова кормила грудью маленького, появившегося на свет в день смерти Ваниной матери.

— Дядя Кусков, я к вам с просьбой.

— Опять какой-нибудь мяч чинить?.. Нет у меня дратвы.

— Не то, совсем не то… Возьмите меня сегодня с собой на бочку.

— Что это тебе взбрело в голову? — спросил ассенизатор и даже привстал от удивления. — Ведь ты, баба моя баяла, в трамвайном депо на слесаря обучаешься.

— Возьмите, что вам стоит?

— Взять-то я возьму, да ведь измажешься, провоняешь насквозь, за неделю не отмоешься. Мы-то народ привышный, а ты…

— Так, значит, берете! — обрадовался Ваня.

Поздно вечером, не сказав сестре, куда отправляется, Ваня вышел во двор, отыскал среди суетящихся у бочек людей Кускова и примостился рядом с ним на высокие поскрипывающие козлы.

Обоз, как всегда, быстро выехал за ворота, помчался по Змиевскому шоссе в город. На развилке Державинской улицы с десяток бочек отделились от обоза; свернул на Державинскую и Кусков. Вскоре выбрались на Петинку, в одном из переулков которой жил Колька Коробкин. Ваня сутулился на козлах ни жив ни мертв: боялся, что кто-нибудь из приятелей узнает его.

Невдалеке от клуба металлистов, возле освещенной лавчонки, лошади привычно остановились и, звеня удилами, замотали головой. Кусков проворно слез на мостовую, зашел в лавчонку, купил две французские булки и полбутылки водки, ударом ладони вышиб залитую сургучом пробку, половину содержимого опрокинул себе в горло, остаток вылил на белую хлебную мякоть и всунул булки лошадям в раскрытые рты. Кони сжевали гостинец и побежали веселей.

Проехали по гулкому Балашовскому мосту, под которым на путях чадил паровоз, и свернули в глухой Кирилло-Мефодиевский переулок. Кусков вытащил из-за пазухи наряд, посмотрел на него при свете месяца, попросил:

— А ну-ка, Ваня, прыгай на землю, погляди, где здесь дом под номером десять.

Ваня вздрогнул: в доме номер десять квартировала семья Калгановых. «Не дай бог, встретить сейчас Нину», — подумал он, с трудом преодолевая желание сбежать.

— Вон тот каменный, на углу, — бормотнул Ваня, не слезая с козел.

Кусков подогнал коней к указанному дому, громко постучал кнутовищем в деревянные ворота. С высоты козел Ваня через освещенное окно увидел знакомый кабинет Андрея Борисовича и Нину, играющую на рояле. Возле нее, пощипывая усики, стоял румяный Колька Коробкин. Нежные звуки музыки едва доносились на улицу. Нина, приподнявшись, изо всей силы ударила по клавишам, так что рояль сдвинулся с места, и в изнеможении поникла на круглом стуле. Заключительный аккорд вырвался на улицу и погас, словно пламя, задутое ветром.

Хозяин дома растворил ворота, извиняющимся тоном сказал:

— Тесно у меня, коням развернуться негде.

— А я и на пятачке развернусь, — с профессиональной уверенностью заявил Кусков.

— Штакетник только не разломайте.

Кусков ловко развернул пару высоких мослаковатых, видимо выбракованных в артиллерии, коней, подогнал бочку к деревянному нужнику, открыл крышку выгребной ямы. Споро орудуя тяжелым черпаком, насаженным на длинный деревянный держак, ассенизатор довольно быстро наполнил бочку. К тому времени хозяин вернулся из дому, расписался в наряде.

Кусков и Ваня взобрались на козлы, выехали за ворота.

Нина Калганова и Колька Коробкин стояли у порога, весело смеялись. Увидев бочку, Нина зажала нос, презрительно произнесла:

— Фу, гадость какая!

В руках Коробкина мелькнул белый платок, и в морозном воздухе на какое-то мгновение повис знакомый Ване запах духов. Коробкин и Нина брезгливо поглядели на бочкарей.

Застоявшиеся на морозе кони рванули с места, помчались рысью и вскоре вынесли бочку на пустынное Змиевское шоссе. Ваня, поеживаясь от пронизывающего ветра, мучительно думал: узнали его друзья или нет? Если узнали, засмеют до слез.

Обогнав несколько колонн бочек, проехали засыпанный снегом Городской двор, миновали притаившийся в сугробах утилизационный завод. Ваня спросил:

— Дядя Кусков, почему вы себе выбрали такую плохую специальность?

— Это, брат, не я выбирал, нужда выбирала. — Кусков умело скрутил на ветру цигарку, закурил. — Землей наша семья никогда не владала, ремесла у меня тоже никакого, вот и пришлось идти к управляющему Змиева. Благо у него половина нашего села Тишки внаймах. Ну, конечно, замолвили за меня словечко, спасибо дружкам. Многие этак лет пятнадцать повозят жидкое золото, глядишь, и наскребут карбованцев на хатенку, а кто половчее — накопит и на земельку.

Притомившиеся на взволоке кони шагом дошли до свалки. Кусков подъехал к яме, открыл чугунную дверку, вылил содержимое бочки на землю. Кони, отвернув в сторону головы, стали дышать тише, все порывались уйти от зловонной ямы.

На обратном пути, проезжая мимо Городского двора, Ваня, поблагодарив Кускова, соскочил с козел.

Дома в котле, вмурованном в плиту, всегда была наготове горячая вода. Ваня тщательно вымылся и завалился спать.

Утром за завтраком ветеринар спросил сына:

— Чем это от тебя несет? Сходил бы в баню.

Весь воскресный день Ваня трудился над очерком. Подробно описал жизнь Кускова, его жену и детей, Городской двор и даже свой дом, окруженный густой зарослью шиповника, сирени, жасмина. Он писал о труде ассенизаторов, изнурительном и тяжелом, о труде, к которому люди относятся брезгливо, но без которого они не могут обойтись, и о том, что в этом труде отпадет необходимость, как только люди возьмутся за благоустройство жизни. Уже теперь быт ассенизаторов начинает улучшаться: все они вступили в профсоюз коммунальных работников, дружно выходят на субботники, и вот на территории двора уже разбили молодой парк, расчистили и посыпали речным песком дорожки, построили новую баню.

Спустя несколько дней в газете «Чарусский пролетарий» очерк был напечатан под названием «Городской двор».

Марьяжный пришел к Аксеновым, обнял Ваню.

— Молодец, уважил народ, — сказал он, очень довольный. — Весь наш коллектив благодарит тебя за внимание. Я как-нибудь расскажу тебе про свою жизнь. Может быть, мой рассказ сгодится тебе для писаний. Я ведь цыган — сын гонимого и презираемого до революции племени. Моего батька на моих глазах кулаки живьем закопали в землю, обвинили его в краже коня.

На другой день, вернувшись из депо, Ваня увидел на столе письмо, на конверте аккуратным почерком был выведен адрес:

Ваня сразу почувствовал насмешку, вскрыл конверт. На надушенном листке бумаги с золотым обрезом была написана только одна фраза:

Он тут же сел к столу, собираясь написать язвительный ответ, но, набросав несколько фраз, разорвал бумагу — вряд ли нужно спорить с девчонкой.

XIII

С болезненным чувством присматривался Назар Гаврилович к ребенку Христи, тайком от посторонних глаз изучал его неуверенные движения, улыбки, взгляды. И вскоре решил твердо: Максим Рябов никакого отношения к ребенку не имеет.

Мальчика крестили в купели куприевской церкви, и отец Пафнутий, желая потрафить Ильку, нарек младенца его же именем — Ильей.

Разглядывая форму головы мальчика, его маленькие, но красиво вырезанные уши, нос, рот, Назар Гаврилович сравнивал их с крупными чертами лица Рябова — и ничего похожего не находил. Да и Рябов после того, как Христя родила, охладел к ней, избегал с нею встреч, перестал сманивать в коммуну.

Видимо, вгорячах раздраженная женщина оговорила безвинного человека, наклепала на него.

Когда мальчику исполнился год, в нем уже безошибочно можно было заметить сходство со старым Федорцом. Особенно схожи были круглые желтые глаза. Это сходство окончательно убедило Назара Гавриловича, что ребенок — от него, и он стал проявлять к маленькому существу несвойственную заботу и нежность; ничего этого не было, когда рождались первые дети. Он часто пощелкивал пальцами перед личиком ребенка, чтобы тот улыбнулся ему.

Однажды, купая своего орущего первенца в деревянном корыте, промывая ему холодной водой глаза, в которые попало мыло, Христя как бы ненароком крикнула:

— Весь в бабушку — мою мать, у нее такие же кошачьи очи!

Назар Гаврилович, сидя за столом над Библией, вздрогнул, будто хлестнули его крапивой, снял очки, сунул их в потертый футляр. Давным-давно не видел он свахи, чурался ее и, как ни напрягал память, не мог припомнить, какие у нее глаза. Поразмыслив, решил обязательно проведать зимой невесткину мать.

«Возьму Христю, мальчишечку, запрягем в сани коней и махнем. Благо ехать недалеко, каких-нибудь семьдесят верст», — решил старик; он не отдавал себе отчета в том, что решение это продиктовано желанием хоть на время остаться с невесткой наедине.

Старик все больше и больше привязывался к маленькому Илюшке, часто сажал его к себе на плечи и, изображая коня, возил его по хате, наслаждаясь заливистым смехом ребенка. Как-то, будучи в Чарусе, купил у Обмылка маленькую губную гармошку, видимо оставшуюся после германцев, и до слез обрадовался, когда малыш, надувая щечки, научился извлекать из нее звуки.

Илюше исполнилось полтора года, когда он отчетливо произнес первое слово, назвал Назара Гавриловича «па-па!».

Илько нахмурился, взял мальчика к себе на руки, но тот убежал от него к старику.

— Дурачок. Не он, а я тебе папа, — назидательно сказал обиженный Илько.

На троицу, когда в доме запахло свежей травой, случилось Ильку по делам отлучиться в Чарусу и задержаться там на несколько дней.

Под вечер, когда жена доила корову, а Одарка ушла к соседке, Назар Гаврилович подошел к Христе, рвавшей в огороде метелки укропа, спросил в упор:

— Не томи душу, скажи прямо — мой или не мой? — и скосил круглые глаза на ребенка, в одной сорочке важно расхаживающего среди грядок.

Счастливо улыбнувшись, невестка с такой же прямотой, задорно глядя снизу вверх на свекра, ответила:

— Ваш, тато… И нечего вам зря сумлеваться.

— Я и не сумлеваюсь… Вижу, моя кровь во всем сказывается, беспокойный, по ночам заходится криком, никому спать не дает, — обрадованно заговорил старик. И заметил, что голос и взгляд невестки потеплели.

Он взял мальчишку на руки и, целуя его в тонкую шею, щекоча бородой тельце, унес в хату, дал ему кусок сахару.

Мальчик увидел муху, произнес:

— Пцела. — Затем сказал: — Га, га, — и заливисто засмеялся.

Не сговариваясь с нею, Назар Гаврилович в полночь прокрался к невестке, спавшей с малолетним сыном, на сеновале. И после годичного перерыва старое, запретное закрутилось снова.

Как и прежде, жена узнала о возобновлении мужниной связи. Не утерпела и обо всем доложила Ильку.

Улучив момент, когда в хате они с Назаром Гавриловичем остались одни, Илько, весь потемнев от гнева и не подымая глаз, сказал:

— Пора бы вам, тато, перестать волочиться за моей Христей. Ведь вы стар и насыщен жизнью. Хватит вам одного байстрюка, не поймешь, кто он вам — сын или внук?

«Вот оно, опять начинается», — тоскливо подумал Назар Гаврилович, припоминая уже ставшие забываться частые попреки и ссоры в семье. Он взял конец бороды в рот, пожевал ее.

— А я и не волочусь, брехня все это, наговор. Ты бы поменьше мачеху слухал. Она нашепчет тебе такого, что и до смерти не разберешься.

— Так вот, батько, если застукаю вас с Христей, вилами-тройчаткой пырну. Обоих пропорю наскрозь, — пригрозил Илько. — Не забывайте, я у Махна служил, мне убить человека ничего не стоит.

Назар Гаврилович вскипел, загорелое до черноты лицо его налилось кровью.

— Богоданного родителя вилами проткнешь? Да ты что, сдурел, сукин сын? Да как ты осмеливаешься балакать со мной на таком взводе? Не будь меня на свете, и тебя не было бы, дурака.

— Мое дело упредить, а там на себя пеняйте, — бормотнул Илько и, болезненно сутулясь, поковылял из хаты. По дороге попалась ему кошка, он отшвырнул ее сапогом в угол; взлетев в воздух и даже не успев мяукнуть, кошка шлепнулась в лохань с помоями.

— Дурак скаженный! — крикнул Назар Гаврилович сыну вслед. А сам обрадовался неприятному разговору, в первый раз почувствовав в сыне признаки своего характера, который, он знал это, еще пригодится Ильку.

Дня три в доме все было спокойно и тихо. Назар Гаврилович присмирел, спать уходил в прохладные сенцы. На четвертый день, в субботу, поужинав, Илько взялся за картуз, кинул с порога:

— Сгоняю верхи к Семипудам, там сегодня собираются хлопцы, в карты гулять.

— Езжай, только не засиживайся до поздних петухов, — разрешила Христя, снимая с шеи снизку мониста. — Да не вздумай там за Наталкой волочиться.

— Тато, дали бы вы мне на разживу червонец, — униженно попросил Илько.

Назар Гаврилович вынул из жилетного кармана сложенную в восемь раз радужную кредитку, обрадованно подал сыну. Он знал: в карты у Семипудов играли до восхода солнца.

Сославшись на головную боль, Назар Гаврилович рано ушел в сенцы, лег в постель. Переворачиваясь с боку на бок, мучительно ждал, пока всех в доме сморит первый сон.

Он слышал, как Одарка с раздражающей медлительностью мыла посуду, затем вынесла помои; как раздевалась и долго молилась перед иконами жена. Управясь по хозяйству, Одарка скрылась в Христиной каморке, долго натиралась там огуречным соком.

Вскоре из полуприкрытой двери донеслось знакомое до тончайших переливов, мерное похрапывание опостылевшей жены. Назар Гаврилович подложил под голову жилистые руки и лежал с раскрытыми глазами, прислушивался к изменившимся, словно кожухом накрытым, звукам своего дома. Ждал полуночи, когда можно будет прокрасться к невестке, по-прежнему кочевавшей на сеновале.

Он уже собирался встать, когда почуял в хате тихие шаги, легкое движение воздуха, потревоженного женским платьем, и увидел Одарку. Она появилась бесшумно. Задержав дыхание, постояла с минуту у изголовья его постели, словно охотничья собака на стойке.

— Тато, вы спите? — шепотом спросила дочка и, не дождавшись ответа, выскользнула на крыльцо, прикрыла за собой дверь.

«К кому же это недотрога моя поскакала?» — беззлобно подумал Федорец.

Выждав еще минут десять, он в одном белье, вдев ноги в сапоги и на всякий случай сунув за голенище сапожный нож, вышел на крыльцо, мокрое от росы.

На дворе было темно хоть глаз выколи. Словно остывающий жар в печи, дотлевали далекие звезды. Старик постоял немного, прислушиваясь к песне, разгоравшейся на противоположном конце хутора, и воровато знакомой дорожкой, протоптанной в шпорыше, прорысил к сеновалу.

Не доходя до сарая, он уловил запах легкого табака. Успокаивая себя, подумал, что это ему чудится. Кто бы стал курить у него во дворе папиросы, да еще дорогие? К Назару Гавриловичу бросился пес, он ласково потрепал его по густой шерсти и пошел к полуоткрытой двери.

Предчувствие близкой опасности задержало его на мгновение. Но тут же его раздутые ноздри уловили дух свежего сена, теплый, раздражающий запах Христиного тела. Наверняка она ждет не дождется его. Сколько ночей они не встречались!

Старик толкнул застонавшую на петлях дверь, решительно шагнул в густую темноту.

За дверью стоял Илько.

Старик скорее угадал, чем увидел его.

— Мало вы мне, папаша, отступного всучили, всего один червонец, быстро я проигрался и вот вернулся к своей жене. А тут и вы в одних подштанниках…

— Илюшечка, богом прошу, не надо, — запричитала откуда-то невидимая Христя.

— Цыть! — сурово буркнул муж.

Назар Гаврилович шарахнулся назад, разодрал подштанники о какой-то гвоздь, ужаливший его в ногу, и успел выскочить во двор. После удушливой темноты сарая под звездным небом было как будто светлей. Старик разглядел в руках кинувшегося за ним сына остро блеснувшие вилы.

— Я вас остерегал, тато! — крикнул Илько, занося для удара свое грозное оружие. — А теперь либо сена клок, либо вилы в бок!

«Полез в драку, а в глубине души боится меня». С проворством кошки Назар Гаврилович бросился вперед, вырвал вилы, ударом о колено переломил держак и, облегченно вздохнув, перекинул обе его половины через соломенную крышу.

Кулаком, литым словно кистень, сын ударил отца в висок. Назар Гаврилович зашатался, крикнул:

— Буян, куси его!

Цепной пес с яростью вцепился Ильку в зад, и в то же мгновение старик сбил растерявшегося сына с ног, навалился на него. В его руке зло сверкнуло острое, будто бритва, кривое лезвие ножа.

Как в бреду, мелькнула страшная мысль: «Авраам, убивающий сына своего Исаака».

— Тато, что вы делаете? Вас судить будут! — задыхаясь от страха, выкрикнул Илько. — В Соловки заточат!

Чья-то сильная рука словно клещами схватила запястье Назара Гавриловича, нож выпал из его ладони, острием вонзился в землю.

— Побаловали и хватит, — раздался над самым ухом Назара Гавриловича знакомый голос, и те же сильные руки, оторвавшие его от Илька, властно поставили старика на ноги.

Перед Назаром Гавриловичем стоял высокий человек. Назар Гаврилович глянул ему в обличье и обомлел.

— Максим? — только и смогли произнести его побелевшие губы. «Что ж это выходит? Не один я, но и этот чертов красноармеец знает дорогу на сеновал», — подумал старик, чувствуя, как ревность вспарывает его сердце.

В хате на двери клацнула щеколда, Назар Гаврилович успел заметить полную фигуру Одарки в белом платье, проворно скрывшуюся в хате, и понял все: дочка его тайком путалась с коммунаром Максимом Рябовым. Он почувствовал облегчение, словно самогон разлился по жилам. Значит, не Христя, а Одарка, она почти вдовая, ей можно простить полюбовный грех.

— Ну, поигрались, побаловались ножами, и марш в хату. Ильку зад залатать придется. — Достав из блеснувшего под звездами золотого портсигара тонкую, как восковая свеча, папироску, Максим закурил.

Назар Гаврилович ощутил в прохладном воздухе знакомый сладковатый дымок, подумал: это Максим с Одаркой встречались в саду.

— Дай и мне закурить, — сказал старик.

— И мне тоже, — попросил Илько.

Взяв папироску, Назар Гаврилович полюбопытствовал:

— Это откуда ж у тебя порттабак такой дворянский?

— Трофей, — не без гордости ответил Максим и, чиркнув зажигалкой, осветил надпись на портсигаре.

Оба Федорца прочитали вслух:

— «От брата Нестора брату Савке».

— Это я в Гуляй-Поле застукал Савку, младшего братишку Махно, — похвастался Рябов. — Он дрых на постели, одетый, в шевровых сапогах. Когда я вошел в хату, проснулся и сразу руками шасть под подушку. Ну, я его опередил выстрелом. Под подушкой нашли два нагана, а в кармане вот этот портсигар. Сделали обыск, нашли пять ящиков драгоценностей: всякие там золотые часы, браслеты, брошки, обручальные перстни — все грабленое.

— А порттабак надо было сдать в фонд помощи голодающим, — сдвигая брови, злобно сказал старик.

— Ты меня не учи, Назар Гаврилович, этот портсигар мне вместо ордена дали, за храбрость. И удостоверение выписано за подписью командующего Антонова-Овсеенко, с приложением гербовой печати. — Пуская дым через ноздри, уже примиряюще Рябов добавил: — Сдавал я его Отченашенко в сельсовет, отказался взять. Возил сдавать в Чарусу, тоже не берут. Эта вещица, говорят, вроде почетного золотого оружия, так что носи на здоровье.

— Что же, и папиросы эти от Савки остались? — съязвил Илько, ощупывая раненый зад и кровеня пальцы, живо припоминая, как убили красноармейцы тихого, не похожего на брата Савку Махно.

Илько в тот день был в Гуляй-Поле и едва ушел от погони, проскакав наметом на породистом жеребце пять верст.

XIV

Вечером разразился обложной дождь с громом и молниями, озаряющими черные стекла окон. Дети, поужинав, легли спать, а Иван Данилович уселся в стареньком плюшевом кресле, подвинул к себе лампу и взялся за роман Анатоля Франса «Красная лилия». Он любил книги и ежедневно перед сном прочитывал десятки страниц.

Напуганные грозой, воробьи не спали и, жалобно чирикая, скреблись под крышей, вселяя в душу тревогу. «Воробьиная ночь», — подумал ветеринар, любивший непогоду. Вода яростно стучала по водосточным трубам, потоки свежего воздуха вливались через раскрытую форточку и бодрили уставшее за день тело.

Иван Данилович подумал: плохо сейчас людям, застигнутым непогодой на воле, и тут же услышал стук в дверь. Не спрашивая, кто это явился в столь неурочный час, он впустил в дом мокрого с головы до ног человека.

— Я до тебя, лекарь, — промолвил старик Федорец, переступая порог, — Илюшка мой захворал, боюсь, помрет. — На голову кулака был наброшен мешок, с него струйками стекала вода, образуя на полу лужу.

— Опять ты, Назар Гаврилович, за рыбу гро́ши. Ветеринар я, а тебе надо медика. Поезжай к Ольховскому, на Царицынскую улицу, его специальность — лечить людей.

— Уважь, Иван Данилович, ты у нас проверенный чародей. Тебя весь хутор и все Куприево знает. Поедем. Озолочу тебя, последнюю рубаху с плеча скину.

— Что с ним, с твоим Илюшкой? Небось перепил?

— Что ты, мелкий он, як белый грибок, сынок мой ненаглядный. Сглазила его Фроська Убийбатькова. Она вчера до Бондаренка приходила.

— Что с ним? — повторил Иван Данилович, поняв, что разговор идет о мальчике Христины.

— Весь горит. Температура сорок. На глазах гинет хлопчик. — Старик был как потерянный, в поту, глаза его запали, пальцы, пахнущие кожаной сбруей, дрожали.

Иван Данилович не стал спорить, взял саквояж с инструментами, сунул в него коробку с аспирином и облачился в старенький брезентовый плащ. На столе он оставил записку — написал детям, что уехал на хутор и вернется не скоро.

Они сели верхом на холодные мокрые бегунки; Федорец, не жалея батога, погнал пару уже измученных коней. Потоки дождя хлестали прямо в лицо, и ветеринар уткнул голову в широкую спину Федорца, заслонился ею будто щитом.

Ливень неистовствовал, не видно было ни неба, ни земли, кругом — только вода, как в библейские времена всемирного потопа. Шляпа и пальто ветеринара намокли и отяжелели.

Года полтора назад, зимой, Федорец по этой же самой дороге вез ветеринара к тифозным. Как будто и не много прошло времени, а Иван Данилович уже перешел на второй курс ветеринарного института и продвинул вперед свою работу о противосапной сыворотке. Несколько исписанных тетрадей хранит он в сундуке под замком, чтобы, не дай бог, не пропали. Загинут тетради, тогда и жить будет не к чему. Вся его жизнь, все надежды в тех записях.

Кулак нещадно бил кнутовищем по черным от дождя и пота лошадиным спинам, с них шматками падала белая пена. Отчаяние в душе Федорца сменялось надеждой. Все теперь зависело от ветеринара, от того, как быстро он довезет его к больному. Кони стлались над разбухшим от влаги шляхом, и комья грязи летели из-под копыт, обдавая нахохлившихся седоков.

— Тише! — не раз кричал ветеринар. — Лошадей запалишь.

Но Назар Гаврилович не слышал, беспощадно гнал храпевших коней. Впереди, сзади, сбоку грохотал гром, слепя глаза, вонзались в землю молнии, и было похоже, что гремит кронштадтский бой. Но как там Назар Гаврилович не верил, что его убьют, так и теперь не боялся грозовой бури.

Он гнал коней и думал о детях своих, и в голову ему приходили строки из Библии: «И сделаю потомство твое, как песок земный; если кто может сосчитать песок земный, то и потомство твое сочтено будет».

Справа показалась и вскоре исчезла громада рощи, впереди возникла какая-то неясная тень и, быстро увеличиваясь в размерах, превратилась в ветряк с растопыренными, перепончатыми, как у летучей мыши, крыльями. Вот уже и ветряк мелькнул и исчез за спиной, словно растворился в залившем весь мир ливне.

Гибкое вишневое кнутовище с треском сломалось. Назар Гаврилович, отбросив его, стал нахлестывать коней ременными вожжами. Но храпящие кони бежали все тише, начали спотыкаться. В полверсте до Федорцовой усадьбы они, поломав дышло, свалились на землю и, застонав, замотали головами, забили ногами, во все стороны расшвыривая ошметки грязи.

Федорец спрыгнул на землю, оскользнулся и упал в грязь. Поднявшись, он принялся изо всех сил бить и дергать лошадей вожжами. Все напрасно, кони хрипели все тише.

— Ах, черт, кажись, обе готовы. — И, схватив Ивана Даниловича за руку, Федорец крикнул: — Побегли!

Иван Данилович подчинился властному окрику. Задыхаясь, он побежал по заросшей мокрым бурьяном улице за Федорцом. Дождевая вода стекала за поднятый воротник и, вызывая озноб, скатывалась по спине. Вот наконец и дом, дверь настежь распахнута.

Мальчик метался в своей горячей постельке. Вышитая рубашонка его была мокра от пота.

— Это уже третья на нем за то время, как вы кинулись в Чарусу, тато, — сказала полуодетая Христя.

Илько, топтавшийся у колыбельки, взмолился:

— Иван Данилович, спасите мое дите!

Ветеринар сунул ребенку под мышку термометр. Он и на глаз мог определить: температура не меньше сорока.

Тяжело дыша, Назар Гаврилович посмотрел на старшего сына, приказал:

— Пойди, Илько, на край хутора, там наши кони попадали. Мы с доктором пёхом притопали. Может, можно еще коней вызволить. — Он снял с головы мокрый мешок, руками выкрутил его, будто тряпку.

Илько напялил на себя дождевик и молча вышел под секущие прутья дождя.

Как и ожидал Иван Данилович, термометр показал: сорок и одна десятая. На хрупком тельце маленького, беспомощного ребенка просвечивала каждая жилка. Глаза его заволокло мутной пленкой, он не слышал раскатов грома и не мог произнести ни слова — только жалостливо подымал кверху крохотный указательный пальчик. Мать понимала сына без слов, угадывала все его желания.

— Пить? Да, хочешь пить, Илюшечка? — спрашивала она и поила ребенка с ложечки прохладным, только что из погреба, сыровцем. Мальчик жадно глотал, и его тут же рвало.

— Что с ним? — спросил Назар Гаврилович.

— Испанка, — уверенно ответил Иван Данилович. — Одним словом, инфлюэнца, грипп.

Кулак обеими руками схватился за голову. Он помнил: в 1919 году, после того как деникинцы захватили Чарусу, новая, еще неведомая хвороба унесла половину жителей города, да и в Куприеве тогда почти каждодневно отпевали покойников.

— Что ж нам теперь делать? — Назар Гаврилович, не спускавший глаз с больного, беспомощно развел руками, которыми мог бы свалить быка.

— Лечить надо! — ответил ветеринар и спросил у Христи: — Есть у вас цвелый хлеб?

— Кажись, есть. — Христя заторопилась, кинулась в горницу.

Жена Федорца, услышав вопрос ветеринара, нашла несколько заплесневелых кусков черствого хлеба, приготовленного для пса Буяна.

— Соберите цвель, смешайте ее с сухой малиной, сделайте настой покрепче и давайте пить мальчишке почаще. Аспирин тоже помогает в таких случаях. — Ветеринар достал из саквояжа аккуратную коробочку, отсыпал из нее на ладонь несколько белых, заискрившихся, как снежинки, круглых таблеток.

Назар Гаврилович в изнеможении присел на окованный железом сундук. Как в бреду, видел он Христю, скребущую позеленевшие корки, Одарку, разминавшую в пальцах малину, жену свою с чайником горячей воды в руках; слышал гулкие раскаты грома и шорох дождя на железной крыше.

А мальчик все так же подымал тоненький пальчик — безмолвно просил пить, и Христя поила его сыровцем. Иван Данилович через каждые четверть часа мерил температуру; Назар Гаврилович понимал, что температура все время без удержу скачет: то падает, то поднимается.

— Помрет, не выдержит сердчишко такой скаженной температуры, — заголосила в соседней горнице Одарка.

— Молиться треба, бог милостив, — ответила ей мачеха.

— Господи, что ж это такое, за что? — побелевшими губами шептал потрясенный Назар Гаврилович, поднял глаза свои на темный образ Иисуса Христа. — Если ты оставишь мне сына, не заберешь его на небеса, я отдам тебе половину моего богатства, буду ставить перед твоим образом в храме пудовые свечи.

Он произносил эти обещания искренне, от всего сердца, веря в то, что исполнит их. Только теперь понял старик, какую страшную власть имеет над ним ребенок. И одного дня не сможет прожить без него Назар Гаврилович. Вся жизнь его, все его помыслы сосредоточились в этом маленьком, сгорающем в жару полуживом существе.

Разве он спорит? Несчастье, разразившееся над несправедливая божья кара за всю его неправедную жизнь, наказание за нарушение законов божьих, за прелюбодеяние, за ложь, себялюбие и гордыню. Как мог забыть он то, что внушали ему с детства: всемогущий, всевидящий бог жестоко карает грешников не только в аду, но и при жизни их на земле.

Старик кинулся было к сыну, чтобы взять его на руки, прижать к груди, принять на себя хворь дитяти. Но ветеринар грубо оттолкнул его прочь.

И вот в бессильном отчаянии сутулится он на сундуке, в двух шагах от задыхающегося младенца — своего собственного сына. Не мигая, померкшим взглядом глядел Назар Гаврилович в одну точку и все же, каким-то боковым зрением, видел беспредельную скорбь, разлитую на жалком лице Христи, видел, как лекарь, помешивая золоченой ложечкой в чашке, составляет целебный напиток. Проливая его на постель, ветеринар принялся поить больного мальчика.

Прошло с полчаса после того, как ребенка напоили лекарством. Иван Данилович вынул из-под мышки больного горячий термометр, близоруко, сквозь очки, посмотрел на ртутный столбик, сказал:

— Сорок!

«Температура не падает, значит, настойка из цвели и малины не помогает. Илюшечка помрет», — задыхаясь от горя, подумал Федорец.

Он вдруг схватился с сундука, дерзко, как перед дракой, крикнул:

— Не все еще загублено!

И выскочил из дому под проливной ливень. Из конюшни Назар Гаврилович вывел лошадь, проворно оседлал ее, прыгнул ей на спину, сломал над головой мокрую кленовую ветку и погнал лошадь знакомой дорогой в Куприево.

Потоп постепенно прекратился. Ветер понемногу разогнал отрепья туч, и в небе появились мелкие звезды.

Разливалось зеленое половодье рассвета, когда Федорец прискакал к погруженному в сон поповскому дому, кулаками затарабанил в наглухо закрытые ставни.

— Чего тебе? — спросил отец Пафнутий, поглядев через сердце, вырезанное в ставне, и узнав своего баламутного дружка.

— Скорей отмыкай храм божий, служи молебен во здравие отрока Ильи.

И когда поп, не привыкший противоречить Федорцу, открыл нахолодавшую за ночь церковь, Назар Гаврилович забрал из ящика все находившиеся там восковые свечи, принялся втыкать их в паникадила и зажигать.

Кулак задержался у иконы, всегда поражавшей его воображение. На иконе был изображен Авраам, занесший нож над сыном своим Исааком. Назар Гаврилович горько подумал: «Вот так и я за грехи свои расплачусь сыном своим Ильей».

Увидев, что церковь в столь неурочный час озарилась свечами, милиционер Ежов, придерживая наган, просунул голову в дверь, глухо спросил:

— Что вы тут за тризну справляете?

«Тризна! Слово какое поганое. Тризна — это поминовение усопших, поминки», — подумал старик и в сердцах крикнул ненавистному милиционеру:

— Проваливай отсюда к дьяволу, нет от тебя покоя ни днем, ни ночью, ни дома, ни в поле, ни в храме господнем!

Грохнувшись на колени у аналоя, Назар Гаврилович долго крестился, с ужасом убеждаясь, что позабыл все молитвы. Измаянная, исстрадавшаяся душа его рвалась к богу, несла ему одну просьбу — любой ценой сохранить ему сына.

— Господи, если надо, чтобы кто-нибудь отдал тебе свою душу, лучше возьми мою до свово престолу, а Илюху оставь, пусть живет, — шептал он, перемежая крик души своей возникающими в памяти обрывками молитв. Слишком редко приходилось ему в жизни обращаться с просьбами к богу.

Истратив весь пыл души своей на обращение к богу, Федорец как-то сразу обмяк. Шатаясь, он зашел в алтарь, залитый радужным солнечным светом, пробивающимся сквозь цветные стекла, и вялым голосом попросил пить.

Отец Пафнутий достал из скинии прохладную початую бутылку с церковным вином, налил в стакан, посмотрел на свет, любуясь рубиновым цветом. Назар Гаврилович выпил одним глотком; вытирая губы, попросил еще. Поп с сожалением налил второй стакан, сам пригубил из сладкого горлышка бутылки, допил остаток.

— Помрет Илюшечка — не жилец я на божьем свете! Он у меня как пуповина, что связывает меня с землей и жизнью. Оборвется пуповина — и каюк мне.

— Выдюжит, — обнадежил поп, искренне жалея своего друга, — раз чарусский ветеринар взялся лечить, вылечит обязательно. Человек он мудрый и в своем деле великий кудесник.

Весь день Назар Гаврилович провел у попа, вдали от тревожной суеты своего дома. За обедом ласково разговаривал с матушкой, хвалил постный борщ с грибами, за обе щеки уписывал вареники, посасывая сладкий кагор, и только под вечер засобирался домой.

Поп покорно оседлал отдохнувшего за день коня.

Назар Гаврилович попрощался с матушкой, молодо вскочил в заскрипевшее седло, через калитку выехал на улицу.

Навстречу, вдоль плетней, обвитых цветами крученого паныча, шла учительница Томенко. Рядом с нею шагал Балайда, поддерживая ее правой рукой за талию.

«Враги!» — со злобой подумал Назар Гаврилович. Взглянул проницательным взором на счастливую пару.

Он придержал танцующего коня, по-военному приложил ладонь к фуражке, беззлобно поздоровался.

— Как ваш малыш, Назар Гаврилович, скоро ко мне в школу его пошлете? — спросила учительница, улыбнувшись.

— Хворый он, Ангелина Васильевна.

— Ничего, поправится. Все дети болеют.

— Боюсь, как бы богу душу не отдал.

— Что вы, господь с вами. Жить ему и жить. — Учительница прошла мимо, красивая и гордая своим положением в селе.

Под впечатлением приятных слов учительницы Назар Гаврилович медленно ехал вдоль полей. Он бросил поводья на луку седла, вынул ноги из стремян, и ему представлялось, как повзрослевший Илюшечка, с новым ранцем за худенькой спиной, спешит в школу, к этой самой учительнице, которая будет учить его уму-разуму.

И в такую-то нужную на селе женщину стреляли, хотели убить! Федорцу стало не по себе, захотелось выпить, забыться, чтобы ни о чем не думать.

Потом он вспомнил, что Томенко с теми, кто отобрал у него землю, реквизировал хлеб. На время размягчившееся сердце Назара Гавриловича снова стало, твердеть.

«Подумаешь, городская учительша! Наталку Семипуд тоже можно образовать, и будет у нас на хуторах своя культурная сила».

Он уже давно подумывал, что Наталку пора втянуть в борьбу, а пока суд да дело, заставить Кондрата Фомича отправить дочку в Харьков, учиться.

Еще издали Назар Гаврилович увидел у колодца Одарку. Босая, она сидела на срубе. Максим Рябов накручивал на деревянный барабан железную цепь, доставал воду для Одарки, заразительно хохотал.

— Ну, что там дома? — спросил Назар Гаврилович у дочки, приготовившись к любому ответу и чувствуя, как у него леденеет сердце.

— Температура тридцать семь и семь. Коновал говорит: болезнь пошла на убыток, — скороговоркой ответила Одарка. Не попрощавшись с Рябовым, ловко подхватив коромыслом ведра с водой, накрытые капустными листьями, она заспешила домой.

XV

Трещал мороз, дули свирепые ветры, наметали сугробы под самые крыши хат, засыпали все дороги и тропки.

В долгие зимние ночи, когда семья спала, Назар Гаврилович предавался своему любимому занятию: читал при свете керосиновой лампы.

С нового года он выписывал газету «Коммунист». Газеты приходили в Куприево пачками, сразу недели за две. Ничего утешительного для Федорца в них не было: в европейских державах, расшатывая буржуазные устои, по-прежнему бастовали рабочие; тревожно жили люди в Лондоне и Париже, Берлине и Лиссабоне; в России, на Волге, люто свирепствовал голод, словно траву, поголовно выкашивал население целых волостей.

«Вот бы куда сплавить мою пшеницу», — думал кулак, размышляя о голоде, и на ум приходил стих священного писания: «И скопил Иосиф хлеба весьма много, как песку морского, так — что перестал и считать, ибо не стало счета». Он был умен и прозорлив, как Иосиф, и закрома его ломятся от пшеницы.

Прочитав газеты, Федорец всегда расстраивался; чтобы успокоить нервы, он доставал из-за божницы свою любимую Библию, с двумястами восемью картинами французского художника Доре. Он давно от корки до корки перечитал книги Ветхого и Нового Завета и теперь смаковал наиболее понравившиеся ему страницы, оставившие в цепкой памяти неизгладимый след.

Сам себе боясь признаться в этом, кулак завидовал Аврааму, к которому всю жизнь благоволил бог. У Авраама было все необходимое для жизни: жены и наложницы, рабы, дети, мелкий и крупный скот. Ничем не обделил его всевышний: ни разумом, ни землей, ни потомством.

Федорец брал тяжелую, будто гиря, Библию и, напялив на крючковатый нос очки, читал, вдумываясь в каждое слово:

— «Бог сказал: возьми сына твоего единственного, которого ты любишь, Исаака, и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой я скажу тебе». — Прочитав эти страшные строки, Назар Гаврилович принимался рассматривать знакомый рисунок, озаглавленный: «Авраам и Исаак, идущие к месту всесожжения». Он внимательно глядел на красивого, босого и полураздетого мальчика, покорно несущего на плече вязанку дров для костра, на котором отец намеревался сжечь его. Конечно, бедняга не догадывался, для чего собирал и куда несет топливо, иначе он наплевал бы на всесильную власть родителя и сбежал куда глаза глядят. Затем Федорец всматривался в лицо бородатого старца, опирающегося на длинный посох, отыскивал и находил в нем свои черты. Никто, кроме Федорца, не знал, что он похож на избранника бога Авраама.

Рисунок ему не нравился и раздражал. В левом крыле куприевской церкви была картина получше: связанный перепуганный мальчишка на костре, и над ним грозный отец с занесенным для удара ножом. Сам не зная почему, но, появляясь в церкви, Назар Гаврилович обязательно зажигал перед этой картиной свечу. Как-то она даже приснилась ему в кронштадтской тюрьме.

— «И простер Авраам руку свою и взял нож, чтобы заколоть сына своего», — шепотом читал Назар Гаврилович, и мурашки пробегали у него по спине. Он откладывал Библию в сторону и брал какую-нибудь другую, светскую книгу.

Однажды ему попался под руку томик рассказов в голубой обложке писателя Миколы Кадигроба, о котором раньше он никогда не слыхал. Книжку эту забыл у него, а может быть и нарочно оставил, тайно приезжавший зять Степка.

Назар Гаврилович от нечего делать осилил один рассказ. Прочитанное понравилось ему. Затем прочитал еще один и еще и схватился за голову. Третий рассказ, хлестко озаглавленный «Ворог», был написан про него, Федорца!

Со знанием дела в рассказе описывалось, как один кулак, не желая отдавать в коммуну своего лучшего жеребца, всю ночь носился на нем по дикой, целинной степи, а затем подвел его к пойлу, наполненному холодной водой, и навсегда загубил породистую лошадь, которой любовалось все село.

Давно, еще в первый год революции, именно это самое проделал и Назар Гаврилович, допустив молодую породистую кобылицу, всю в хлопьях мыла, до холодной воды. Кобылица запалилась и пропала, но Назар Гаврилович не огорчился, а обрадовался.

Да я обличьем ворог, намалеванный Кадигробом, сильно смахивает на него, Федорца: те же лютые глаза, та же раскольничья борода, такие же жадные малиновые губы. Даже степь, описанная в рассказе, оглушительно пахнет полынью, как и у них.

«Беспременно этот клятый Кадигроб сидел у меня на хуторе и списывал своего ворога с меня. Но где и когда он видался со мной, и почему я его не помню?» — ломал себе голову не на шутку встревоженный Назар Гаврилович.

Чертов рассказ не давал ему покоя, он думал о нем и днем, и ночью, против воли перечитывал его несколько раз, хотел забыть и не мог. Все думал и думал, боялся, как бы рассказ не повредил ему.

Будучи в Чарусе и зайдя в лавку процветающего Светличного, чтобы купить головку сахара, Федорец поинтересовался, кто такой этот Кадигроб. И всезнающий Обмылок объяснил ему, что Кадигроба надо искать в Харькове, все украинские писатели проживают в столице.

Светличный откупорил бутылку пива с желто-голубой этикеткой «Новая Бавария». Улыбаясь, сказал:

— Советское пиво! Какая бы ни приключилась с тобой авария, пей пиво «Новая Бавария». — Лавочник налил кружку золотистой, приятно пахнущей жидкости, бросил на пену щепотку соли.

— Как же ты живешь теперь, Игнат? — прихлебывая пощипывающее рот пиво, спросил у лавочника Федорец.

— Живу вроде не погано. Советская торговля совсем захирела, коммунисты торговать не могут, нет у них ни обхождения с покупателем, ни умения торговать, ни желания. Ну я и пользуюсь их слабостью, торгую зараз не только бакалеей, но и материей и ботинками. Обувь мне оптом поставляет известный в Чарусе торговец Коробкин. Да ты его, наверное, знаешь. После введения нэпа ожил старик, уверяет, что нэп — это отказ от Октябрьской революции, возврат к капитализму, скорая гибель советской власти. Говорит, что без нас теперь не прожить большевикам… В нашем деле нужны подручные, вот мне сынок и помогает. — Обмылок показал на Кузинчу, молча и неохотно взвешивающего на весах мешки с гречневой крупой.

После разговора со Светличным Назар Гаврилович решил наведаться в Харьков и в тот же день поехал.

Столица Украины поразила старика обилием народа; на окраинах дымили заводские трубы, по широким заснеженным улицам центра бесшумно проносились длинные заграничные автомобили; рысаки, накрытые синими сетками, куда-то увозили в крохотных санках хохочущих мужчин и женщин. В таком городе нетрудно было заблудиться.

На скрещениях улиц, в подвалах с зазывными вывесками кабачки блистали электрическим светом и звенели музыкой.

И лишь нахохлившиеся, как замерзающие птицы, инвалиды и нищие, жалобно просившие на хлеб, напоминали, что голод еще не миновал.

Назар Гаврилович остановился на квартире у дальней родственницы, которую с большим трудом отыскал в ветхом домишке в конце Журавлевки. Не виделись они лет десять, но не обрадовались встрече.

При помощи этой родственницы Федорец выяснил, что Кадигроб квартирует в Барачном переулке, в Доме писателей.

Назар Гаврилович отправился по указанному адресу. У дворника, разметавшего, снег на тротуаре, он узнал, что Кадигроб проживает на первом этаже, в квартире под номером десять.

— А какой он из себя, этот Кадигроб? — подавляя смущение, спросил Федорец.

— Обыкновенный, такой, как все, проживает с супругой и дочкой. Девочке лет восемь, ходит в первый класс… А вы кто им будете, не сродник?

— Нет, не сродник.

Разъяснения дворника охладили и даже обидели Назара Гавриловича. Где-то, в тайниках души его, теплилась надежда, в которой он даже себе боялся признаться: быть может, писатель Кадигроб не кто иной, как пропавший без вести сын его Микола. Оба сочиняют, и имена у них одинаковые.

Но восьмилетняя дочка! Такой дочки никак не могло быть у его сына.

— Да вот они сами, своей персоной шествуют, — сказал дворник и посторонился.

Чувствуя, как внезапно ослабели у него ноги, Федорец повернулся; к нему приближалась женщина с нагруженной кошелкой, — видимо, возвращалась с базара.

— Где? — выдохнул старик.

— Да вот же они, супруга ихняя, — объяснил дворник.

Мимо, не взглянув на них, прошла пожилая женщина с невыразительным, помятым лицом, закутанная в теплый деревенский платок и обутая в черные валенки.

Федорец презрительно скривил губы. Такая бесцветная баба не могла быть женой его Миколы, на шею которому всегда вешались самые красивые девки.

— Сурьезный писатель, талановитый, на манер Демьяна Бедного. Никого не принимает у себя, живет как бирюк. Только вечерами в яру за домом катается на лыжах с Любашей. Одним словом, спортсмен.

— С какой Любашей?

— Разве я не говорил тебе? Дочку его зовут Любашей.

Назар Гаврилович, не сказав спасибо словоохотливому дворнику, удалился. Сидя в холодном трамвайном вагоне, который бежал мимо больниц и школ за железными оградами, мысленно поругивал себя. Как мог он подумать, что какой-то там щелкопер Кадигроб его сын! Да если бы Микола был жив, разве не захотел бы он повидать своего родителя, не нашел бы способ подать о себе весточку? На душе было горько. В какой уже раз убеждался он, что с гибелью младшего сына потерял самое дорогое, что имел в жизни. Если бы не Илюшечка, то и жить незачем.

Раз Федорец в Харькове, то следовало сходить к Степану и раз навсегда выяснить его отношения с Одаркой. Все-таки она ему не какая-нибудь вертихвостка, а законная жена. Но Назар Гаврилович не рискнул отправиться к зятю в комиссариат. Степка строго-настрого наказывал не являться к нему, никому ни слова не говорить об их свидании, состоявшемся зимой на хуторе. Кто-кто, а Федорец умеет держать язык за зубами! Если что-нибудь потребуется, Степан сам явится.

Но растревоженные мысли Назара Гавриловича все время возвращались к рассказу «Ворог».

«Ведь знает же меня этот Кадигроб! Ради него я приехал в Харьков, истратился на билет, и на что ж это будет похоже, если я уеду, не повидавшись с этим загадочным человеком», — настойчиво думал Назар Гаврилович.

Вечером он снова пришел к писательскому дому. Осторожно побродив вблизи, боясь встретиться с любопытным дворником, он побрел к глубокому глинистому оврагу, полюбовался росшим внизу могучим, словно кованным из металла, дубом, доверху засыпанным тяжелым снегом. В яру мельтешили лыжники. Назар Гаврилович долго наблюдал, как мальчишки на санках и лыжах бесстрашно спускаются в яр.

«Придет или не придет сюда этот Кадигроб? Ведь, может, он не каждый вечер катается на лыжах?» — тоскливо размышлял кулак, не зная, что ему предпринять. Может быть, лучше пойти прямо на квартиру писателя и там все выяснить?

За спиной Федорца послышался звонкий детский смех. «Они!» — Федорец резко обернулся. К нему приближался человек с лыжами на плече, рядом с ним семенила румяная девочка в красной вязаной шапочке с помпоном.

— Папа, когда я подрасту, я буду здесь спускаться, вместе с мальчиками.

Человек не спеша приблизился, и Назар Гаврилович, не веря своим глазам, узнал в нем сына своего Миколу. То же лицо, хоть и с усами, та же ладная фигура и твердая походка — все, все Миколино. Никаких сомнений быть теперь не могло. Сердце старика оборвалось, голова закружилась, и он, призвав на помощь все свои силы, с трудом удержался на ногах.

Микола прошел вдоль кромки яра, обернулся, внимательно посмотрел на отца и как ни в чем не бывало зашагал дальше.

Назар Гаврилович не спускал глаз с удалявшегося сына.

Микола об руку с чужой девочкой дошел до невысокого спуска. Они приладили к ногам лыжи и легко и бесстрашно спустились на серебристо сверкающее дно яра.

По-зимнему ярко светила луна, и Федорец, стоя над кручей, хорошо видел сверху идущих на лыжах рядом Миколу и девчушку. На какое-то мгновение он потерял их из виду, встревожился, хотел сам спуститься в яр, но снова отыскал их в пестрой толпе лыжников.

Он и сам не знал, сколько времени простоял так, но вот Микола и девочка стали подниматься наверх. Поднявшись, они пошли в сторону Назара Гавриловича. Приблизившись, Микола остановился, глухо сказал:

— Батько, вы! — и, как в детстве, кинулся старику на грудь, прижался щекой к его лицу.

— Микола, сынок, живой! Как же ты забыл про нас? — По щекам Назара Гавриловича покатились слезы, скрываясь в густой бороде.

— Так нужно, батько… Как там живут наши: Одарка, Таня, Илько, Христя, мачеха, все наше семейство?

— Разве не знаешь? Татьяна отдала богу душу.

— Тиф?

— Тиф. Переполовинил весь хутор.

— Ничего не знаю о вас с тех самых пор, как трибунал присудил меня к высшей мере.

Девочка умными глазенками следила за ними, ничего не понимая. Микола, поймав ее недоумевающий взгляд, сказал:

— Иди, Любаша, домой, я догоню тебя.

— Папа, это мой дедушка? — догадливо спросила девочка.

— Да!.. Нет… Иди, иди, я потом все тебе объясню… Потом, только не говори никому.

Медленными шагами девочка пошла по узкой тропинке. Несколько раз обернулась.

— Откуда у тебя эта дочка? — в упор глядя на сына, ворчливо спросил Назар Гаврилович.

— Взял я чужую вдову. Она меня полуживым из могилы вытащила, выходила меня.

— Видал я ее, — признался старик и усмехнулся. — И не одобряю твой выбор. Разве тебе такая жена нужна? Ты у меня орел! Тебя даже Нестор Иванович заметил и выделил из ста тысяч, а с ним вон какие птицы летали: Лященко, Щусь, Витька Белаш…

— Не вспоминайте про них, папаша. В живых, может быть, один я остался из всех этих орлов. Да что же мы стоим тут, у всех на виду? Сделаем так. Я пойду домой, а вы через час приходите. Живу я вон в том доме, в правом крыле, квартира десять.

— Знаю, все знаю, сегодня держался за ручку твоей двери. Иди. Через час приду.

Втянув голову в плечи, Микола торопливо ушел. Назар Гаврилович, по-стариковски горбясь, бесцельно бродил по засыпанным снегом пустынным аллеям парка и все думал и думал — словно «песок земный», просеивал воспоминания о своей жизни, полной борьбы и опасностей. Горько усмехнулся — на ум пришли слова боговы:

«В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты и в прах возвратишься».

К сыну Назар Гаврилович явился в полночь, когда в доме уже погасли огни.

Микола ждал его. В комнате, занавешенной портьерами, был накрыт стол, на скатерти стоял графин с водкой и закуска.

Из кухни робко вышла Меланья, потупив глаза, остановилась в двери.

— Ну, здравствуй, невестка, — обратился к ней Назар Гаврилович и поцеловал в губы. — Значит, тоже махновка? Такое положение дела оправдывает поступок моего Миколы. Мы должны поддерживать друг друга.

Сели к столу.

— Ну, за благополучное возвращение твое с того света, — произнес кулак и с удовольствием опрокинул в рот чарку холодной водки.

Микола сдержанно, но подробно стал рассказывать о теперешней своей жизни, о литературной работе, о том, как приходится ему держаться настороже, притворяться и заметать следы, прислушиваясь ко всяким сплетням и пересудам. Видно было, что он измучен этой своей двойной жизнью. Голос его дрогнул, когда он спросил отца:

— Может, лучше всего пойти в ГПУ, признаться во всем, отсидеть сколько положено и начать жить сначала?

Как-никак перед ним был родной отец, человек, от которого можно не таиться. Но Назар Гаврилович нахмурил брови, сказал резко:

— Эта стежка не для тебя, сынок. Ты ведь определен советской властью на тот свет, и всегда помни об этом. Что бы ни случилось, а ты всегда будешь в ответе. Смертный приговор тебе никто пока не отменял.

На этом вопрос был покончен. Потом Назар Гаврилович неохотно рассказал о своих злоключениях в Кронштадте, похвалил отвагу отца Пафнутия, пожалел, что среди матросов не было Махно, и последними словами отругал трусливого и бездарного генерала Козловского.

— Не стоит он ни гроша, ни копейки, ни полушки, ни шелега. Выеденного яйца не стоит. Не генерал, а кизяк коровий.

— Бесславный конец восстания легко было предвидеть, — сказал Микола. — Нет сейчас в мире силы, способной повалить советскую власть. Уже во всех губерниях под корень подрублены банды. Ты, наверное, читал сообщение Государственного политического управления о контрреволюционной деятельности партии эсеров. Были опубликованы показания Лидии Коноплевой. Читал? И весь этот судебный процесс и демонстрация московских рабочих в память Володарского, убитого еще в 1918 году. Перед нами встает стена, батько, стена, которую лбом не прошибешь…

Говоря это, Микола поморщился, боль и ярость исказили черты его лица. Назар Гаврилович узнавал себя в родном сыне.

Он проговорил с живостью:

— Эту Лидию Васильевну Коноплеву я знавал. Она в Кронштадте руководила войсковой работой среди матросов Балтийского флота.

В глазах Назара Гавриловича встала маленькая отчаянная женщина, которая на следствии разболтала все тайны своей партии.

А Микола продолжал перечислять все беды:

— Во Владивостоке Меркулов попытался совершить переворот. Его схватило ГПУ. Генерал Бакич — правая рука барона Унгерна — расстрелян. Осталась одна надежда — на нэп, да и та слабая. Кое-кому кажется, будто идет борьба не на живот, а на смерть, вроде бы решительная схватка между капитализмом и социализмом в России. Но это только временное отступление большевиков, предпринятое затем, чтобы обеспечить себя всем необходимым и снова ринуться в атаку. Я бы добавил, что отступление это не вынужденное, а добровольное, так сказать — плановое.

— Ну, ты наперед не загадывай, еще поглядим, кто кого. — Назар Гаврилович даже привстал от негодования. — Я видел Светличного, он полон решимости биться до конца. Да и Семипуд, и Каин тоже. Помнишь Каина?

Микола засмеялся, но смех ничем не напоминал его прежнего, хорошо знакомого отцу, задорного и веселого. Этот смех был тусклый, вымученный, и смеялся Микола вполголоса, будто боялся, что его услышат.

— Ненадежных компаньонов называешь ты, батько. Все эти Каины и Семипуды — мелочь, дребедень в сравнении с такими тузами, как Колчак, Деникин, Махно. А ведь все эти козыри давным-давно биты советской властью.

— Оно-то верно, сынок, — согласился Назар Гаврилович, отламывая пальцами кусок хлеба. — Ты тут поближе стоишь к властям. Расскажи, что сейчас нового в политике, посоветуй мне, старому дураку, как действовать, к какому плетню прислониться?

— Смычка между городом и селом через торговлю — вот что сейчас самое главное в политике, — насмешливо объявил Микола. — Ну, ты, батько, конечно, знаешь: «рабочая оппозиция» не подчинилась решениям X съезда партии, не распустила фракционный центр, не отказалась от пропаганды своих взглядов, проводила подпольные собрания, делала все на руку таким, как ты.

— Накануне XI съезда двадцать два члена «рабочей оппозиции» накропали в Исполком Коминтерна кляузную бумагу, этим ты меня хочешь удивить? Да? — Старик расчесал пальцами бороду. — Ну, конечно, учредили комиссию. По докладу той комиссии пленум Коминтерна осудил бунтовщиков. Это давно даже в Куприеве известно, этим ты нас, парубок, не удивишь.

— Вот видишь, батько, все знаешь не хуже меня, а спрашиваешь. Так что можешь списать и этого своего союзника со счета, — Микола сделал резкий жест рукой. — Долой! Ну, что еще нового? После съезда партии на пленуме нового Центрального Комитета Генеральным секретарем ЦК партии избран Сталин.

Старый Федорец насторожился, спросил:

— Сталин? А это что — лучше или хуже для нас?

— Полагаю, что хуже. Ленин-то ведь тяжело болен, сказался выстрел Фанни Каплан. На пленуме Моссовета Ленин выразил уверенность, что, несмотря на огромные трудности, Россия нэповская станет Россией социалистической! В основании ленинского плана заложена идея социалистической индустриализации. Понимаешь, батько, — крупная индустрия, передовая техника, электрификация всей страны. В этом году крестьяне увеличили посевную площадь до семидесяти семи миллионов десятин и уже выполнили план продналога. Голод ликвидирован. Смутное время кончилось. Вот какие новости у нас с тобой, батько.

Назар Гаврилович слушал и никак не мог понять: одобряет сын или осуждает то, о чем говорит. Микола ничего не сказал нового, чего бы не знал старик. Но услышать эти вести еще раз из уст любимого сына, который как бы воскрес из мертвых, это было уж слишком! Хотелось крикнуть ему: замолчи! Обеими руками заткнуть уши, чтобы не слышать эти речи, похожие на приговор всем его надеждам. А сын, играя ножом, то сгибая его, то распрямляя, скучно цедил слова:

— Строительство новых заводов потребует солидных средств, а кредит ни одна держава советской власти не даст. Деньги будут искать внутри страны, у народа. Так что придется тебе, отец, раскошелиться, у тебя ведь деньга на деньгу набегает.

— Держи карман шире! Думаешь, если мужик богатый, так гребет деньги лопатой?

— Перестань баловаться, сломаешь, — прикрикнула Меланка и отобрала у мужа нож. — Ей-право, он у меня как маленький.

— Ленин требует создания коллективных хозяйств на селе. Так что ты учти это. По Ленину — коллективное хозяйство экономически выгоднее, рациональнее. При условии полного кооперирования, пишет Ленин, мы бы уже стояли обеими ногами на социалистической почве, — на память процитировал Микола. — Как ни крути, а придется тебе отдать незаможникам землю, инвентарь, коней.

— Ты хоть и сочиняешь книжки, Микола, но пророк с тебя никудышный. Не верю я в твои пророчества. У меня окромя Семипуда и Каина есть еще такие союзники, как Ллойд Джордж да Бриан. — Старик налил рюмку водки и с веселым озорством, запрокинув голову, плеснул ее в рот.

В соседней комнате часы мягко пробили три раза.

— Вам, батько, ночевать у меня нельзя. Кто знает, может, квартира моя под наблюдением. — Микола встал, показывая, что отцу пора уходить.

Старик выпил еще одну чарку водки и нехотя поднялся из-за стола.

Перед уходом он заглянул в детскую. Через приоткрытую дверь на кроватку косо падал свет. Люба блаженно спала, обняв плюшевого медвежонка.

— Пора, пора, отец, — торопил Микола.

— Вот до чего дожили, в своей хате не хозяева, — сказала Меланка, зевнула и перекрестила рот.

— Думал, порадуешь меня, Микола, а ты только расстроил, душу мне разбередил… Ну, прощевайте, дети мои, завтра вернусь на хутор и никому не скажу ни слова. Слава господу богу, что он сберег тебя здравым, Микола. — Старик поцеловал сына в лоб, обнял невестку. Как пророк, поднял руку, напомнил: — У тебя нет иного пути, как бороться до конца. Понимаешь? До конца, до победы или смерти.

Микола открыл двери, выпуская отца на площадку, слабо освещенную электрической лампочкой. У двери стоял дворник, держа в руках метлу, узнал Назара Гавриловича, почтительно поклонился ему. Федорцу показалось, что у дворника офицерская выправка, а днем он этого не заметил.

— Что вы здесь делаете, Петимка, в такой неурочный час? — не скрывая раздражения, спросил Микола.

— Вас охраняю! — ответил дворник, улыбаясь серыми наглыми глазами.

XVI

В обеденный перерыв Ваня Аксенов забежал в крохотный кабинетик Гасинского. Как всегда, окно было распахнуто настежь, и свежий ветер переворачивал листки настольного календаря.

Ваня улыбнулся. И для него время теперь летело стремительно, дни мелькали с такой же быстротой, как эти листки календаря.

— Ты что улыбаешься? — спросил Юрий Александрович Гасинский, отрываясь от бумаг.

— Смотрю, как время летит.

— Да, подумать только: давно ли вы пришли желторотыми юнцами в фабзавуч, а вот уже пора выпускать вас в люди. Тысяча девятьсот двадцать третий год! Ты что думаешь взять на пробу, Иван?

Согласно производственной программе, утвержденной Центральным комитетом профсоюза работников коммунального хозяйства, выпускники фабзавуча должны были выходить на производство, имея четвертый разряд. Пробы тоже давались на четвертый разряд, но можно было держать и на пятый, если взяться сделать клупп с тремя парами плашек к нему.

Гасинскому очень хотелось, чтобы хоть несколько учеников выдержали на пятый разряд. Это бы подняло авторитет фабзавуча в глазах начальства. Он выжидающе посмотрел на Ваню. Взгляды их встретились, и Аксенов понял, чего от него хочет решительный директор.

— Хорошо, Юрий Александрович, я возьмусь сделать клупп и думаю, что и Серега Харченко, и Дедушкин, и Зинка Суплин тоже отважатся на пятый разряд. Все-таки Рожков, хоть мы и обижались на него первое время, многому нас научил.

Ваня присел к столу и написал заявление с просьбой разрешить ему держать пробу на пятый разряд. Гасинский тут же на заявлении сбоку в углу начертал: «Разрешаю».

Ваня не удержался, похвастал перед товарищами резолюцией, и все выпускники в тот же день подали заявления на пятый разряд.

Мастер Рожков от радости ходил сам не свой. Он съездил на Петинку, в главные трамвайные мастерские, и заказал там сорок поковок клуппов. Он даже угостил кузнецов пивом, заручившись обещанием, что поковки будут с минимальным припуском.

Три дня сряду Рожков объяснял своим ученикам, как изготовлять клуппы, этот довольно-таки сложный слесарный инструмент для нарезки винтов.

Он выписал на складе новые напильники, сам наточил зубила и сверла. В своих учениках мастер был уверен и не сомневался в их успехе.

Наконец долгожданный день экзамена наступил. В фабзавуч приехала комиссия, все знакомые Аксенову люди: представитель партийного комитета трамвайщиков вагоновожатый Савостин, секретарь комсомольской ячейки Маштаков. Возглавлял комиссию председатель завкома, слесарь Никитченко, известный в городе старый большевик, худой, высокий, с острой бородкой и желтым удлиненным лицом, удивительно похожий на Дзержинского.

На изготовление клуппа и трех плашек к нему комиссия положила сорок часов — срок, но мнению Рожкова, слишком жесткий.

Взволнованные ребята получили новый инструмент и поковки, и в восемь часов утра началось невиданное в училище соревнование.

В первый день Ваня ободрал поковку драчовым напильником, привел ее в божеский вид, просверлил и вырубил в центре окно.

Он и не заметил, как окончилась смена. Он мог бы работать еще несколько часов, так захватил его трудовой азарт.

Звонок оповестил о конце смены. Председатель комиссии Никитченко проследил, чтобы все заготовки были заперты в личных ящиках, а фабзавучники, не задерживаясь, вымылись и уходили на отдых.

Ваня спал плохо. Только перед рассветом он забылся на несколько часов, но и во сие видел себя за тисками, ему мерещилось, что его поковка треснула, а потом готовый клупп украли; он вскакивал на постели весь в поту и снова забывался, и снова видел себя у тисков, покрытых инеем железных опилок.

На второй день Ваня аккуратно отделал рамку клуппа, скосил боковые грани прореза, чтобы по ним могли скользить плашки. За две смены он затратил на работу шестнадцать часов.

На третий день Ваня отрубил от квадратного стального прута несколько кусков, выпилил из них три пары плашек, просверлил, нарезал метчиками и аккуратно подогнал по рамке. Прошло двадцать четыре часа с тех пор, как он приступил к пробе.

На четвертый день Ваня явился в кузницу, закалил плашки в масле и, вернувшись в мастерскую, отшлифовал их. В запасе была целая смена, а работы оставалось не больше чем на четыре часа. Он опередил товарищей и рассчитывал первым вручить пробу Никитченко, о котором так много слышал хорошего и мнением которого дорожил. То, что он первым подойдет к председателю с готовой пробой, конечно, заметят. Ваня держал себя так, будто пятый разряд уже лежал у него в кармане.

Оставалась последняя нетрудная операция — просверлить отверстие для нажимного винта и нарезать его метчиками, а затем отшлифовать готовый инструмент бархатным напильником.

Ваня бережно вынул клупп из тисков, подул на его матовую поверхность, потер рукавами спецовки. Несколько минут он любовался, разглядывая в нем свое отражение, потом отправился к сверлильному станку.

Когда все было рассчитано и подготовлено для сверловки, к Ване подошла Чернавка, работавшая невдалеке на токарном станке. Взглянув на клупп, сказала:

— Даже не верится, что ты собственными руками сделал такую красавицу вещь. Если я когда-нибудь стану киноартисткой, то собственными руками выточу какую-нибудь замысловатую вещичку и буду держать у себя в уборной на туалетном столике.

— А ты до сих пор мечтаешь стать кинозвездой? Пора бы выбросить из головы эту глупость.

— Ты же ведь хочешь стать поэтом, почему же мне…

— Я хочу стать хорошим слесарем, а стихи — это так, между прочим, вроде увлечения голубями. Человеку надо чем-нибудь увлекаться: одни разводят голубей, другие пишут стихи. — Ваня включил мотор, мягко нажал рукоятку, медленно вгоняя остро наточенное сверло в металл и наблюдая, как кучерявится над ним тонкая, будто часовая пружина, золотисто-фиолетовая стружка.

— Теперь каждый из нас любую вещь может сделать! — похвастал Ваня, наслаждаясь приятным запахом машинного масла.

Сверло прошло металл, и Ваня, вдруг похолодев, всем существом почувствовал, что дыра получилась косой. Еще не веря в несчастье, он, шатаясь, пошел к тискам, нарезал отверстие тремя метчиками, вогнал нажимной винт.

Как он и предчувствовал, винт пошел косо. Заготовка была непоправимо испорчена. Ваня испуганно взглянул на часы: прошло тридцать семь часов с начала пробы. Что мог он исправить за оставшиеся три часа? Второй клупп за это время не сделаешь.

Отчаяние охватило Ваню. Он вернулся к Чернавке мрачнее грозовой тучи.

— Вот из-за тебя загнал вещь, оскандалился на весь фабзавуч! — и швырнул перед девушкой испорченный клупп.

— Почему же из-за меня? — возмутилась вспыльчивая девушка.

— Забила мне голову своим кино!.. Тоже мне — Ольга Жизнева.

— На тебя жалко смотреть, Ваня, ты сразу осунулся… Но не отчаивайся, ты ведь сам рассказывал, будто Ленин считает, что нет такого положения, из которого нельзя найти выход… Помозгуй хорошенько, а самое главное — не падай духом… Пойди посоветуйся с Петром Рожковым, он тебе поможет.

— Кто знает — или поможет, или наябедничает комиссии. До сих пор я не могу понять, что он за человек. А сейчас самый подходящий для него момент свести со мной счеты, испортить мне всю жизнь. Помнишь товарищеский суд?

Все в том же отчаянии Ваня вернулся к своему рабочему месту, зажал клупп в тиски. С тоской он смотрел на него, как когда-то в детстве — на издохшую кошку Мурку. Все учение, все старания его в одну минуту пошли прахом.

Рожков подошел к нему, резко спросил:

— Аксенов, что у тебя стряслось?

— Ничего. — Ваня жалко развел руками, и губы его задрожали.

— Да я ведь по лицу вижу, стоишь бледнее стены. — Мастер вынул из тисков клупп, покачал головой, с минуту соображал. — Надо увеличить отверстие более крупным, скажем — полудюймовым сверлом. Но теперь смотри в оба, чтобы просверлить строго по центру. Потом нарезать, ввинтить в него полудюймовый болт, обрубить, зашлифовать, запаять серебром и снова просверлить отверстие необходимого диаметра. Понятно тебе, Ванюшка? Дуй быстрей!

— Понятно, Петр… — Аксенов хотел назвать мастера по отчеству, но, к сожалению, он не знал отчества. У него отлегло от сердца, он готов был обнять Рожкова.

За полчаса до окончания срока Ваня сдал комиссии отполированный, блестящий клупп: даже сам бог со всей его требовательностью не смог бы придраться к его работе.

На следующий день комиссия с утра заседала в кабинете Гасинского, а в это время в классах шли экзамены по теории.

К концу смены секретарь фабзавуча, тихий и незаметный Сквирский, вывесил на доске объявлений протокол, подписанный всеми членами комиссии.

Всем выпускникам, кроме Андреева и Овчинниковой, присваивался пятый разряд. Андреев перекалил плашки и, хотя они были идеально подогнаны, все же получил только четвертый разряд. Овчинникова сделала французский ключ, а за него полагался четвертый разряд.

Выпускников построили в коридоре, пахнущем вымытыми полами, Гасинский с белой астрой в петлице новенького пиджака поздравил ребят с блестящей сдачей пробы. Он объяснил, что теперь им нужно пройти практику — две недели поездить на трамвае вагоновожатыми. После этого состоится выпускной вечер, на котором будут вручены уже заказанные в типографии дипломы. С ними они и направятся на работу в депо.

Ваню прикрепили к старому, опытному вагоновожатому Савостину, который проработал на трамвае тридцать лет.

Савостин приветливо встретил нового ученика, показал, как управлять ручками контроллера и тормозами, — это Ваня уже изучил на уроках трамвайного дела.

Работа вагоновожатого ему понравилась. Он восседал на круглом стуле, включал и выключал ручку потрескивающего электрическими разрядами контроллера, правая рука его покоилась на ручном тормозе, которым то и дело приходилось пользоваться, натягивая цепь, прижимавшую рычагами колодки к колесам. Ваня был горд, как никогда. Впервые ему, как взрослому, доверили машину, он отвечал за жизнь пассажиров и даже за жизнь пешеходов, пересекавших пути.

Сбоку от него сидел тихий, внимательный Савостин и почти не вмешивался в работу ученика. Вагон мягко катил по рельсам, останавливался по Ваниной воле на остановках и снова мчался все дальше и дальше, наперегонки с ветром, то набирая, то уменьшая скорость. Мелькали дома, скверы, улицы, площади; множество людей входило и выходило из трамвая, и, казалось Ване, все были благодарны ему за то, что он везет их.

Савостин водил свой вагон по седьмому маршруту, от Новоселовки до паровозного завода.

На Новоселовке, за линией железной дороги, в отцовском кирпичном доме жил Серега Харченко. Отец Сереги служил кондуктором на товарном поезде и редко бывал дома, все время в разъездах. Несколько раз Ваня ночевал у Харченко; мать товарища кормила его варениками и поила душистым чаем, настоянным на сухом липовом цвете.

— Пей, Ваня, чай целебный, пользительный от всех болезней, — говорила она, глядя на миловидного подростка ласковыми материнскими глазами.

Серега тоже водил трамвай и тоже на седьмом маршруте; иногда товарищи встречались в дороге и пронзительно звонили, приветствуя друг друга.

Третьей на их маршруте сдавала практику Чернавка; она тоже восторженно встречала своих соучеников. Могла ли она представить себе раньше, как много радости дает человеку самый обыкновенный, ничем не примечательный труд?

В одну из ночей, загнав в депо свои вагоны, Ваня и Чернавка вместе отправились домой. По дороге Ваня спросил Чернавку:

— Почему тебе в голову взбрело, что ты дочь царя?

Чернавка расхохоталась:

— А это меня один клиент надоумил.

— Ну, опять клиент! — сказал Ваня с досадой. — Охота ворошить старое…

— А ты сам спрашиваешь. Не простой клиент, заместитель наркома товарищ Буря, он из Харькова приезжал в Чарусу и подцепил меня на Фонарном, а потом говорит: ты вылитая царевна Анастасия. Говорят, эта царевна не казнена и живет где-то во Франции.

Однажды вагон Чернавки повстречался Ване в пути; Чернавка отвернула от Вани голову. Рядом с нею, на передней площадке, где пассажирам не разрешалось находиться, стоял Колька Коробкин и что-то шептал ей на ухо. О прошлом Чернавки в фабзавуче никто не догадывался. Колька Коробкин опять о нем напомнил.

Девушка промелькнула, как в дурном сне, и исчезла. Впечатлительный Ваня почувствовал тяжесть на душе.

Дома у Аксеновых Шурочка исправно обрывала по утрам листки численника — небрежно и бездумно обрывала она дни жизни, словно лепестки ромашки.

Быстро окончился срок Ваниной практики, отшумел торжественный выпускной вечер. Гасинский объявил, что ЦК профсоюза постановил направить выпускников на экскурсию в Москву и Петроград.

XVII

Губком профсоюза коммунальников выделил деньги на экскурсию, и выпускники фабзавуча нежданно-негаданно за государственный счет отправились в Москву и Петроград. Сопровождали ребят Гасинский и Никитченко, выделенный партийным комитетом трамвайщиков.

— Подумать только, едем в Москву! — то и дело восклицали выпускники, все еще не веря своему счастью.

Почти всю дорогу Ваня Аксенов простоял у окна, любуясь дремучими лесами, которые пересекал поезд, словно прорубал в них просеку. В фанерном чемоданчике лежала, завернутая в пару чистого белья, общая тетрадь с его стихотворениями.

Ваня решил два стихотворения отдать в журнал «Прожектор», недавно начавший выходить, а остальные, если удастся, показать поэту Николаю Северову. Как-то он осмелился послать в «Правду» свою балладу и получил из редакции несколько ободряющих строк, подписанных Северовым. Стихи этого поэта частенько появлялись в журналах и газетах.

Длинная дорога настраивала на поэтический лад, и Ваня за это время придумал несколько новых рифм и метафор. Он хорошо знал, что обязательно напишет стихи о Москве и Петрограде. Может быть, после поездки многое исправит в поэме «Бунт поэтов», над которой он все еще продолжал работать.

Вагон покачивало; многие ребята вели себя возбужденно, словно хлебнули хмельного.

Поезд был куском новой жизни, неудержимо мчащейся вперед. К Ване часто подходил высокий загорелый парень с лицом, осыпанным синими конопатинами, и, остановившись рядом, курил у раскрытого окна. Фабзавучник еще в Чарусе обратил внимание на этого парня, примостившегося в дальнем углу на чужих узлах и зубрившего «Азбуку коммунизма». Парень не выдержал, заговорил:

— Вот отважился держать экзамен в Московский университет. Получил направление из шахткома, — и в доказательство показал бумагу, меченную прямоугольным штампом и круглой печатью.

Маялись в вагоне от духоты многолюдные семьи, едущие в Сибирь, на строительство какого-то завода. Кричали малые ребятишки. Как всегда в дороге, люди много ели и спали.

Трое пожилых мужчин, похожих на монахов, громко спорили о патриархе Тихоне.

Ваня прислушался. Говорили, что патриарх Тихон распространил по церквам свое послание-прокламацию с призывом к верующим — противиться советской власти. Эта прокламация, попавшая в самые отдаленные уголки страны, превратила православную церковь в политическую организацию. Тихон был судим, отрекся от патриаршества, и вот сегодня газеты опубликовали постановление Верховного суда об освобождении из-под стражи гражданина Василия Белавина (бывшего патриарха Тихона), отмежевавшегося от зарубежной и внутренней контрреволюции.

— Надо нам теперь, отче, жить тише воды, ниже травы, — басил высокий верзила, макая бублик в стакан водки. — В мае Московский губревтрибунал благословил к стенке одиннадцать священников, сопротивлявшихся изъятию церковных ценностей. Этого, отче, нам забывать не надо.

— Как забудешь. Я и не забываю, — сокрушенно отвечал второй, прикорнувший на огромных узлах.

Перед отъездом в Чарусе стояли теплые, солнечные дни, и ребята отправились в дальнюю дорогу без пальто и плащей, да и не у всех они были.

Москва встретила холодом и дождем.

Поселились в клубе московских трамвайщиков на Пушечной улице, недалеко от Лубянской площади. В просторном клубе давно перестали топить. Никто не догадался взять с собой одеяла, и ребята, спавшие на диванах, изрядно продрогли. Ваня с Альтманом спали на полу, на пушистом пыльном ковре, накрывшись тяжелой полой этого ковра.

Никитченко, большевик с дореволюционным стажем, лично знавший Дзержинского, съездил к нему в Наркомат путей сообщения и при его помощи выхлопотал для своих питомцев пропуска в Кремль. Когда за обедом Никитченко объявил, что завтра поведет их в Кремль, фабзавучников охватило буйное веселье, они встали из-за стола, подняли на руки старого большевика и принялись его качать. Когда наконец его опустили на пол, он, отдышавшись, сказал, что это еще не все новости, и потряс пачкой билетов на «Лебединое озеро» в Большом театре. Это уже было сверх всяких ожиданий.

На другой день взволнованные ребята гуськом прошли мимо часовых за каменные зубчатые стены Кремля. В глаза ударило сияние златоглавых соборов.

Стояли у Царь-пушки. Она казалась им гигантской. В это время по широкому плацу, во главе с разводящим, прошла, чеканя шаг, группа курсантов с винтовками на плечах. Среди них Ваня узнал Луку Иванова.

— Лука! — крикнул он и бросился вслед за курсантами, но опомнился и остановился.

Лука повернул голову, тоже узнал товарища, но не крикнул, не пошевелил рукой: видимо, по уставу не полагалось разговаривать в строю. Четко отбивая шаг, курсанты красиво пересекли площадь. Ваня долго глядел им вслед, видел, как исчезли они в здании, окрашенном в ласковый желтый цвет.

«Неужели мы так и не увидимся?» — тоскливо подумал Ваня, мысленно ругая себя за то, что не взял у сестры адрес Луки. Шурка-то наверняка знает, где он живет.

Фабзавучники, сбившись кучей, стояли на площади, обрамленной островерхими зелеными елями; она знакома была каждому по фотографии, на которой во весь рост, в кепке, заложив руки в карманы брюк, снят Ленин.

Санька Дедушкин произнес мечтательно:

— Вот бы встретить сейчас Владимира Ильича Ленина! Что бы я ему сказал? Я бы ему сказал: были мы уличные сорванцы, а теперь люди с ремеслом, сыны рабочего класса, на государственный кошт прибыли в Москву и стоим посреди Кремля, любуемся…

— Ленин хворый. Или не читаешь бюллетеней о его здоровье? — спросил Альтман и, вытащив из кармана сегодняшний номер «Правды», подал товарищу.

На первой странице было опубликовано «Правительственное сообщение о состоянии здоровья Председателя Совета Народных Комиссаров Владимира Ильича Ульянова-Ленина». В нем, за подписями профессоров Форстера и Крамера и приват-доцента Кожевникова, сообщалось, что Ленин болеет острым гастроэнтеритом, указывалась температура, пульс больного.

— Ничего угрожающего пока нет, температура чуть-чуть повышена, пульс вроде нормальный, — успокоил фабзавучников Никитченко. — Это мне Феликс Эдмундович сказал.

Подростки были возбуждены всем, что им довелось увидеть: Успенский собор, Оружейную палату, опочивальню русских царей, терема и «святые сени». Страницы истории государства Российского как бы раскрывались перед их глазами. Медленно прошли они по зеркальной глади паркета под мраморными сводами Георгиевского зала, невольно задержались у мраморных скрижалей, на которых золотом были записаны полки, эскадроны и батареи русской армии, удостоенные георгиевских наград.

Андреев показал пальцем на Альтмана, внимательно читавшего списки георгиевских кавалеров, сказал:

— Ищет себя среди награжденных.

Послышался смех.

Откуда-то сверху, с хоров, раздался начальственный басок уборщицы:

— Эй вы, шпингалеты, тише там!

Ваня записывал в блокнот все, что видел.

С грустью покидали фабзавучники овеваемый свежим ветром, широкий, как площадь, двор Кремля. Ваня написал записку, указал в ней адрес клуба трамвайщиков и попросил встретившегося курсанта передать Луке Иванову. Курсант сначала отказался наотрез, но прочел записку и взял.

— Выходит, Лука твой дружок. Знаю его, хороший малый. В начале будущего года кончает школу, выйдет красным офицером.

После обеда с нетерпением ждали вечера, когда можно будет идти на «Лебединое озеро».

Пришли к театру рано, благо идти недалеко. На круглой колонне у входа висело объявление, аршинными буквами сообщалось, что главную роль Одетты-Одиллии танцует известная русская балерина Нина Белоножко.

— Бывшая артистка императорских театров, — сказал Гасинский.

У театра собиралось все больше и больше людей, стремившихся посмотреть знаменитый балет. Появлялись воинские команды, их впускали по пропускам.

Наконец фабзавучники заняли свои места в партере. Ваня оказался в седьмом ряду, справа от него сидел Гасинский, слева — притихшая Чернавка: красный бархат, позолота, гудящие ярусы как бы придавили ее.

Люстры, похожие на гигантские цветы, стали вянуть, и свет в них погас; казалось, он медленно испарился. В полумраке оркестровой ямы показалась лысина дирижера, он властно взмахнул тоненькой палочкой, и, повинуясь его движениям, рекой полилась сладкая музыка. Порыв ветра набежал на занавес, зарябил его, он подрожал немного и нехотя разошелся в стороны, открывая взорам широкое озеро, поросшее зарослями камышей и кувшинок.

Ваня знал сказку о том, как принцесса Одетта чарами злого волшебника была превращена в лебедя и что спасти ее мог только тот, кто полюбит ее навсегда, поклянется ей в верности и сдержит свою клятву.

Давным-давно тетя Наташа рассказала ему эту сказку; она всплыла в его памяти, как только он увидел на сцене молодого Зигфрида с луком-самострелом, бегущим по берегу озера, чтобы подстрелить птицу себе на потеху. О, как это страшно — выстрелить в птицу, а убить человека!

И до чего же красиво, в такт волшебной музыке, плескалось широкое озеро, ветер рябил зеленую воду, шелестел султанами камышей; казалось, ветер доносит в зал едва ощутимый запах отцветших кувшинок.

Первый акт промелькнул, словно интересная страница, перевернутая резким порывом ветра.

В антракте Гасинский отправился покурить, Чернавка ушла к Вале Овчинниковой, а Ваня весь антракт просидел в зале, раздумывая над тем, что увидел.

Начался второй акт.

Казалось, прямо с неба опустилась шумная стая лебедей, и в самом деле не поймешь, то ли это птицы, то ли девушки, и среди них всех лучше тонкая, стройненькая Одетта с маленькой короной на голове, красивая и гордая, как королевна из сказки, давным-давно читанной в детстве. Ваня так и впился в нее взглядом. Как ни ослепительна была Одетта, а очень сильно напоминала ему родную сестру. То же бледно-матовое лицо, те же гибкие, по-детски худые руки и застенчивая улыбка — все, все как у Шурочки.

— Хороша, как песня, — шепнул Ване Гасинский, не отрывая от глаз маленького, украшенного перламутром бинокля, который он взял напрокат в раздевалке.

Убаюканный волнами музыки, Ваня находился в каком-то странном полузабытьи и не услышал того, что шептал Гасинский. И даже на сцене среди сотни невиданно красивых и словно бесплотных девушек видел только ее одну, Одетту. Ему казалось, что он любит эту девушку-птицу, как никого никогда не любил.

Танцы трех и шести лебедей, танец невест, испанский, неаполитанский, венгерский, мазурка, сменяя друг друга, проносились перед ним вихрем, а он только того и ждал, чтобы снова появилась прекрасная Одетта.

И вдруг на его глазах светлая Одетта превратилась в черную Одиллию. Что-то демоническое, обжигающее, коварное появилось на ее нежном удлиненном лице. Она пугала. Девичий порыв сменился расчетливой торжествующей злобой.

Но Одиллия исчезла с рыцарем Ротбартом, прикрытая его красным плащом, и снова белая лебедь забила крыльями перед глазами очарованного Вани.

— Какая законченная техника! — шептал Гасинский. В его голосе слышалось что-то напыщенное: видимо, он строил из себя знатока. — А тридцать два фуэте! Это шедевр.

— Что такое фуэте? — спросила Чернавка.

— Ну, вертится на одной ноге, — объяснил Гасинский.

— Перестаньте болтать! — грубо попросили сзади, и этот прозаический голос на минуту спустил Ваню с небес на землю.

Не только зрители восхищались Одеттой. Ваня видел, с каким восхищением смотрели девушки-лебеди на свою подружку, на ее гибкие руки, на то, как она плывет в воздухе, будто и не касаясь земли. И только когда занавес задернулся и Одетта вышла раскланиваться, Ваня сообразил, что она не видение, а артистка.

Возникло робкое желание сказать ей что-то хорошее, ласковое, поблагодарить за доставленную радость, послать цветок или записку.

В предпоследнем антракте Ваня подошел к старичку билетеру, спросил:

— Вы не знаете, где живет Нина Белоножко?

Старичок удивленно, сквозь очки поглядел на юношу:

— Знаю, как не знать. В одном доме квартируем с нею: Дегтярный переулок, десять. Квартира балерины Белоножко — номер шесть.

— Где это Дегтярный переулок? — Ваня наморщил лоб, припоминая, не встречал ли он этот переулок, блуждая по Москве.

— По Тверской улице, между Триумфальной и Страстной.

Ваня не стал записывать адрес, запомнил его, как запоминал все, что останавливало его внимание. В толпе он узнал Гасинского, прохаживающегося под руку с незнакомой девушкой, улыбнулся. Гасинский был красив, синеглаз, молод, еще не успел жениться, и в Чарусе все трамвайные кондукторши были от него без ума.

На другой день с утра фабзавучники отправились на Масловку, в трамвайное депо, знакомились с работой московских слесарей и электриков.

После осмотра депо оставалось два часа свободного времени; Гасинский разрешил использовать его каждому по своему усмотрению.

Никому ничего не сказав, Ваня отправился на Тверскую улицу и быстро отыскал тихий Дегтярный переулок. Он смело поднялся по лестнице на второй этаж и остановился у двери под номером шесть, обитой дерматином. Ваня чувствовал дотоле не знакомое ему сердцебиение. Пришлось постоять, отдышаться. Справа у двери он увидел с добрый десяток кнопок, подумал: «Словно пуговицы на косоворотке», — в то время считалось модным носить косоворотки с густо пришитыми пуговицами.

У одной из кнопок была укреплена дощечка с надписью: «Н. Белоножко». Так обыденно и просто, словно за дверью жила не великая артистка, покоряющая человеческие сердца, а какой-нибудь обыкновенный человек, вроде Зинки Суплина или Петьки Рожкова.

Набравшись храбрости, Ваня нажал кнопку. Послышалось шарканье шлепанцев, звон цепочки, шум отодвигаемого засова, и на пороге возникла женщина с помятым недовольным лицом, — видимо, прислуга. Глухо спросила:

— Вам кого?

— Можно видеть товарища Нину Белоножко? — задыхаясь спросил Ваня.

— Сейчас.

Женщина захлопнула дверь, но дверь тотчас снова открылась, и в нее просунулась изрядно облысевшая мужская голова:

— Что вам угодно, молодой человек?

Этот вопрос незнакомого мужчины взвинтил Ваню, придал ему удальства. Ему даже в голову не пришло, что этот человек мог быть мужем или любовником артистки и мог попросту спустить его с лестницы.

— Я хотел бы видеть Нину Белоножко, — сказал Ваня с вызовом.

— Кого, кого?

— Я ведь уже сказал!

— Сию минуту. — Дверь вновь закрылась, и Ваня услышал, как мужчина крикнул: — Нина, спрашивают вас, какой-то очень юный поклонник… Из всех, кого я знаю, самый желторотый.

Дверь распахнулась в третий раз, и на этот раз на пороге показалась она — Нина Белоножко, в простом платье, в туфлях на босу ногу, совсем не похожая ни на Одетту, ни на Одиллию, ни на Шурочку. От ее золотистых волос исходило ласковое сияние.

— Я слушаю вас, — произнесла Нина Белоножко, не переступая порога. Ваня уловил в ее голосе нотку раздражения, но оно тут же сменилось любопытством.

Ваня молчал. Перед ним стоял белый лебедь, превратившийся в женщину.

— Я вас слушаю, — повторила она. — Да что же мы стоим на площадке? Пойдемте ко мне в комнату.

Ваня вошел в полутемный коридор и увидел, как одновременно раскрылись три двери, из них выглянули любопытные женские лица, чем-то похожие одно на другое.

Ваня не помнил, как очутился в светлой комнате, опустился в кресло, напротив неприятного лысого человека, дымившего папироской.

Освещенная солнечным светом, льющимся из окна, Нина Белоножко казалась еще прекрасней, чем в театре. Теми самыми живыми руками, которыми вчера взмахивала на сцене, как крыльями, она передвинула на столе букет свежих роз, покрытых каплями воды, и легко опустилась на диван.

Молчать дальше было неудобно, и Ваня пробормотал:

— Вчера я вас видел в «Лебедином озере» и вот пришел поблагодарить.

— Спасибо! — очень просто сказала Белоножко и неожиданно спросила: — Вы что же, работаете? Вы рабочий?

— Нет, — соврал Ваня и с внезапным, несвойственным ему хвастовством добавил: — Я поэт!

— Поэт? — удивился мужчина. — Простите, как ваша фамилия?

— Аксенов. Иван Аксенов.

— Никогда не слыхал, никогда не читал, — заявил мужчина и, взяв из букета белую розу, принялся старательно примеривать ее к лацкану нового, хорошо сшитого пиджака. — Блока знал, Демьяна Бедного и Маяковского знаю, а вот об Аксенове впервые слышу.

Наступило неловкое молчание.

— Вы, наверное, учитесь? — спросила Белоножко.

— Конечно, — краснея, ответил Ваня.

— Где? — поинтересовался въедливый мужчина.

— В чарусском Пролеткульте, — снова соврал Ваня. — Я пришел, товарищ Белоножко, попросить у вас фотографию на память.

Она с улыбкой посмотрела на лицо Вани, на котором отразилась сложная гамма чувств: стыд, решимость, робость, настойчивость, искреннее восхищение.

Этот застенчивый, но и храбрый мальчик понравился ей своей непосредственностью. Она подошла к письменному столу, в беспорядке заваленному книгами и заставленному статуэтками, взяла толстый альбом, вынула из него открытку, — Ваня увидел на открытке Белоножко в роли Одетты, — обмакнув перо в чернила, сделала дарственную надпись.

Освоившись, Ваня огляделся. Комната была перегорожена китайской ширмой, за которой угадывалась постель. С потолка свисала бронзовая люстра с хрустальными подвесками, стены были украшены картинами, писанными маслом, стена, к которой прислонился письменный стол, сплошь была увешана фотографиями балерины.

Докурив папиросу, лысый мужчина раздраженно ткнул окурок в горшок с фикусом.

— Ну, что ж, Ниночка, адью, — пробормотал он и, сделав рукой изящный жест, взялся за мягкую фетровую шляпу. В дверях он задержался, в надежде, что его окликнут.

— Идите, — благосклонно разрешила балерина, и Ваня уловил на губах ее надменную улыбку, ту самую, что вчера не сходила с ярко накрашенных губ Одиллии, увидел блеснувший в ее золотистых глазах насмешливый огонек.

Лысый подошел к ней сзади, коснулся губами шеи, увитой мелкими колечками волос, и, не попрощавшись с Ваней, исчез за дверью в темноте коридора, пахнущего кухней.

— Я вам позвоню вечером! — крикнул он из темноты сердитым голосом.

— Звоните, Николай Сергеевич, — ответила Белоножко.

Без стука вошла прислуга с судками и, неодобрительно взглянув на бедно одетого фабзавучника, доложила:

— Я пойду в столовку за обедом. Брать суп или щи?

— Все равно, Варенька. Идите.

Прислуга ушла, в сердцах хлопнув дверью. Нина Белоножко протянула Ване открытку. Он перевернул ее, прочел:

— Спасибо, я всю жизнь буду хранить вашу карточку.

Ваня поднялся с кресла и стал рассматривать на стене фотографии. Среди них он увидел небольшой портрет Змиева, удивленно поднял брови:

— Никак Змиев?

— Вы знаете Кирилла Георгиевича? — Белоножко накрыла полуобнаженные плечи шалью, ей сразу стало зябко.

— И знаю, и не знаю, — Ваня пожал плечами. — Как-то мельком видел его. Это наш чарусский капиталист.

— Давно вы его видели? — уже не скрывая беспокойства, торопливо спросила балерина.

— Давно! Когда мальчишкой был.

— Он предлагал мне уехать за границу. В самую последнюю минуту я нашла в себе силу воли отказаться. И это было счастье. Как ни трудно жить, я — дома, на родине. Даю концерты в рабочих клубах, выступаю в театре, я даже депутат Моссовета — вы не шутите! Работницы приходят ко мне с жалобами, пишут письма, я нужный им человек. Вот в прошлое воскресенье крестила — да нет, октябрила ребенка у одной ткачихи, девочку назвали Ниной… Чай будете пить? — Не дожидаясь ответа, балерина подхватила с пола чайник, профессионально легко выпорхнула в коридор.

Ваня закрыл глаза. У него кружилась голова. Он не слышал шагов Белоножко и очнулся, когда она положила ему на лоб свою узкую ладонь. Эта ладонь показалась ему ледяной. Он раскрыл глаза.

— Э, да у вас жар… вы больны, — сказала Белоножко тревожным голосом.

— Нет, что вы, это так, скоро пройдет…

— Я сейчас позвоню в поликлинику, вызову доктора.

— Не надо, — вяло ворочая распухшим языком, попросил Ваня и застенчиво улыбнулся.

— В таком случае измерим температуру. — Нина Белоножко скрылась за ширмой, быстро вернулась, расстегнула Ване косоворотку и сунула ему под мышку градусник.

Температура была 38,6.

Ваня собрался уходить.

— Ну хотя бы чаю выпейте. С малиновым вареньем. Малина помогает при всех болезнях.

Ваню мучила жажда. Он пил маленькими быстрыми глотками.

Ему сразу стало легче.

Потом он неловко коснулся сухими губами узкой руки Нины Белоножко и ушел как в бреду.

Его охватила невероятная усталость. С большим трудом добрался он до Пушечной улицы. В клубном фойе, где поселились фабзавучники, сидел один лишь дежурный — Санька Дедушкин, остальные ушли в кинематограф смотреть новый американский фильм «Синабар».

Ваня прилег на старый, пропитанный пылью диван и почувствовал себя совсем плохо. С трудом проглотил комок слюны. Болело горло, голова гудела, руки и ноги словно налились свинцом. Дедушкин взглянул на его изменившееся лицо, испугался, побежал к коменданту. По телефону вызвали из поликлиники врача.

Врач явился довольно быстро и осмотрел больного.

— Ангина! — произнес он и долго выписывал рецепт. Наказав Дедушкину, что надо делать, врач ушел.

Дедушкин тотчас побежал в аптеку.

XVIII

Болезнь Аксенова встревожила Никитченко. Уже были куплены билеты на завтрашний поезд в Петроград; брать же с собой в дорогу больного было и опасно и неудобно.

Но Гасинский нашел выход: оставить Ваню в Москве дня на два, на три — и вызвался сам остаться с ним. За это время больному несомненно станет лучше, и они вдвоем приедут вслед за группой в Петроград.

Делать было нечего, и фабзавучники согласились с тем, что это самый разумный выход из положения.

Ребята, попрощавшись с Ваней, уехали.

Гасинский отправился за булкой и сливками для больного. Ваня остался один в огромной комнате с высокими потолками, укутанный до подбородка плюшевым одеялом, которое где-то раздобыл для него заведующий клубом, симпатичный пожилой человек в очках.

Все, что он успел повидать в Москве, поразило его и как-то ошеломило. Впервые он осознал, какая добрая сила стоит за ним и направляет его. Эта сила была — государство. Оно проявило отеческую заботу о фабзавучниках, которые еще ничего не сделали, не имеют никаких заслуг. Бесплатный проезд по железной дороге, бесплатные билеты в лучший театр страны, бесплатное питание на все время экскурсии, бесплатный доктор! Где, когда раньше он мог бы мечтать об этом?

За день до отъезда в Петроград к нему поздней ночью приходила Чернавка, поила горячим чаем. Видимо, она испытывала то же чувство неоплатного долга, которое волновало всех уезжающих ребят. Сказала:

— Мы должны отблагодарить советскую власть. Вон что она дала нам!

— А чем ты ее сейчас отблагодаришь? Мы только берем от нее, а взамен ничего еще не дали, — отозвался Ваня, прихлебывая из стакана чай.

— Ну, чем отблагодаришь! Работой, дисциплиной, усердием. Если когда-нибудь потребуется, я не моргнув глазом умру за советскую власть, — твердо сказала девушка. — Пойду за нее на любые пытки, на любые муки.

Говоря это, Чернавка разволновалась. За последнее время она была малоразговорчива. Бледное лицо ее порозовело. Она опустила ресницы. Ваня вспомнил, как ее принимали в комсомол. Она настолько растерялась, что забыла, в каком году родилась. Ваня с замирающим сердцем ждал тогда, что кто-нибудь из ребят спросит ее о прошлом, грубо обнажит чуть зарубцевавшуюся душевную рану. Будь он трижды проклят, Фонарный переулок! Он не допускал мысли, что никто в фабзавуче, кроме него, не знает о ее темном прошлом. Наверняка знают и деликатно молчат, никто даже виду не подает. Гасинский определенно знает. Он ведь упорно не хотел принимать Чернавку в фабзавуч. Принял скрепя сердце, подчиняясь приказу секретаря горкома партии, которому Чернавка в припадке отчаяния выложила все свои обиды, обнажила все ушибы и ссадины на сердце.

В торжественный час приема в комсомол полагалось бы ей все рассказать самой. Она и решила говорить, ничего не утаивая. И не смогла. В последнее время вернулась к ней девичья стыдливость, о которой она давно забыла. Странные вещи происходили с ней. Даже в детстве Чернавка не плакала, а когда вышла перед притихшим собранием, слезы стали душить ее, мешали говорить.

Сейчас, взглянув на Ваню, Чернавка поняла, что парнишка, как по книге, читает ее мысли.

— Что с тобой делается? Какая-то ты возбужденная, уж не заболела ли? — спросил Ваня с тревогой.

— Ты мне нравишься, Иван, и я скажу тебе то, что не отважилась бы сказать никому… Я, наверное, скоро выйду замуж. Как вернемся в Чарусу, так и выйду.

— С кем же ты решилась связать свою судьбу?

— С Колькой, с Коробкиным Колькой. Не ожидал?

— С Колькой? — удивился Ваня. — Ну, знаешь, вряд ли его родители одобрят такой альянс. Ты хоть знакома с его матерью и отцом? У них ведь старорежимные порядки, взгляды.

— А мы и спрашивать их не будем. Теперь свобода, благословения на брак не требуется. И я выхожу замуж за Николая не для того, чтобы нахалом втесаться в богатую семью. Вот увидишь, я сделаю Кольку человеком. Колька — он знаешь какой, он недоволен своими родителями, раздражен тем, что выпало ему несчастье быть сынком нэпмана. Он сказал мне: «Поженимся, брошу все к черту, и махнем с тобой в Донбасс, добывать уголь».

— Нет, Чернавочка, не такой Коробкин, каким ты его себе вообразила. Я с ним за одной партой в школе несколько лет сидел. Эгоист он и никого, кроме себя, не любит, не признает никаких авторитетов. Он опрометчив и может натворить много бед. Не поедет он в Донбасс и на тебе тоже не женится. Это он просто так болтает, чтобы успокоить тебя, заинтересовать собой… Да и шашни у него какие-то с Нинкой Калгановой.

— Пойми ты, любит он меня! — почти истерически крикнула Чернавка и замолкла: на пороге появился Гасинский.

— Ну, полуночники, пора спать, — сказал Гасинский, выпроводил Чернавку и погасил свет. Выключатель щелкнул, как пистолет.

«Чернавка хорошая, а Колька дрянной. Зачем он морочит девушке голову?» — с неприязнью подумал Ваня, ворочаясь с боку на бок. Ночью его опять мучил бред. До мельчайших подробностей Ване мерещился товарищеский суд, и он все пережитое переживал снова. Видел он Саньку Дедушкина и Зинку Суплина, читавшего с нетерпимо длинными паузами слова приговора — «…суд постановил исключить Аксенова Ивана Ивановича из состава учеников фабзавуча…». Ваня просыпался, опять засыпал, и тогда все повторялось сызнова, и так до утра, до поры, пока не зашумели ребята, собиравшиеся на вокзал.

Вернулся из магазина Гасинский, принес две бутылки сливок, два пучка красно-белой редиски, большую белую булку. Все это он ловко разложил на стуле. Они позавтракали.

Ваня пополоскал горло содовым раствором, как велел доктор, выпил лекарство, закрыл глаза. Мысли его смешались, и он вскоре снова заснул.

Проснулся уже под вечер. В фойе кроме Гасинского была еще девушка, с которой директор фабзавуча познакомился в Большом театре и которую Ваня мельком видел в предпоследнем антракте «Лебединого озера». Вдвоем они хлопотали над судками с обедом.

— А, проснулся. — Юрий Александрович приложил к Ваниному лбу руку. — Жар спал. Ну подымайся, будем обедать, притащили еду из столовой. Да, чуть было не забыл, знакомься — танцовщица из студии имени Айседоры Дункан.

Ваня знал, что знаменитая американская балерина по приглашению Советского правительства прибыла в Москву и организовала балетную студию, набрав в нее девочек и девушек — детей рабочих. Она одна из первых мастеров искусства на Западе признала Советскую Россию. Луначарский писал о ней:

Юная танцовщица подала больному маленькую крепкую руку, застенчиво улыбаясь, назвала себя Люсей.

Разлили в тарелки остывший гороховый суп и не спеша, как в ресторане, принялись за еду.

Ваня украдкой наблюдал за девушкой. У нее было круглое смуглое лицо, карие глаза, вьющиеся, рассыпанные по плечам волосы. Всем обликом своим она напоминала задорного цыганенка, да и Гасинский раза два назвал ее Цыганенком.

— Вы любите стихи Есенина? — спросила Люся, полуприщуренными глазами оглядывая Ваню.

— Люблю, — ответил Ваня, — как не любить такого.

— Вы знаете, Айседора Дункан жена Есенина. Вы себе не можете представить, что это за прелестная женщина. Она называет себя танцовщицей и революционеркой. Проживая за границей, Айседора танцевала в красной тунике — изображала революцию, и звала униженных и оскорбленных к оружию. Как-то она совершенно серьезно сказала: «Уничтожение брака — одна из положительных мер, принятых Советским правительством». Она рассказала нам, что, живя в Америке, наотрез отказалась выйти замуж и, показывая личный пример, вступила в борьбу за право женщины рождать детей вне брака.

— Представляю, какие скандалы породила эта борьба, — вставил Гасинский, стараясь понять, для чего девушка говорит все это.

— Айседора говорила, что пока еще ни одна женщина в мире не поведала полной правды о своей жизни, — продолжала Люся, — она уверяла, что женщина, которая напишет правду о себе, создаст величайшее произведение. Айседора пишет такую книгу. Она великая женщина! Она прочитала все книги, посвященные искусству танца, от древних египтян и до наших дней. Она называет учителями танца Жан-Жака Руссо, Уолта Уитмена и Ницше.

— Ну Ницше это уже совсем зря, — перебил Гасинский. — Вы что же, разделяете ее убеждения?

Люся попробовала посмотреть на Гасинского убийственным взглядом и, поняв, что из этого ничего не вышло, звонко расхохоталась и продолжала:

— Айседора, напоминающая телосложением Венеру Милосскую, иллюстрировала танцами стихи Омара Хайяма, и всю жизнь создает новые формы танца и еще не открытые движения. У нее в особняке на Кропоткинской улице под стеклом висит телеграмма, подписанная Луначарским, датированная весной 1921 года: «Одно только русское правительство может вас понять. Приезжайте к нам: мы создадим вашу школу». Я помню телеграмму дословно.

После обеда Юрий Александрович полушутя попросился в кино.

— Идите! — улыбаясь, разрешил Ваня.

Он любил оставаться наедине, думать, прислушиваться к шуму крови, гудящей у него в жилах. Что-то необыкновенное и радостное свершалось в нем последнее время, увлекало, звало, обновляло тело и душу. Даже сны его переменились. Снились обнаженные женщины, сражения, бегущие табуны коней, ледоходы и молнии, океаны и горы, освещенные солнцем.

Вернулся Гасинский поздно, и опять-таки со своей девушкой. Вошли они на цыпочках, Юрий Александрович окликнул Ваню, но тот, хотя и слышал их, не отозвался.

— Спит, — шепнула девушка.

— Тсс, — произнес Гасинский и приложил указательный палец к губам.

Они сели на диван и в полутемноте дальнего уголка принялись что-то шептать и целоваться, и хотя Ваня еще не был влюблен и ни разу по-настоящему не целовался с девушками, не стал прислушиваться, подглядывать, закрыл глаза и под ласковый человеческий шепот любви уснул здоровым сном, как засыпают под шум дождя.

Утром Ваня почувствовал себя совсем хорошо и смог вместе с Гасинским отправиться в Третьяковскую галерею.

Хождение по бесчисленным залам галереи, увешанным картинами, не утомило его. Наоборот, он почувствовал прилив необыкновенной энергии. Подолгу задерживая Гасинского, Ваня останавливался у портретов русских писателей. Его обворожил всевидящий взгляд голубых глаз Пушкина, поразили скорбно сжатые на коленях рабочие руки Достоевского, высокий могучий лоб Толстого, обрамленный космами седых волос.

«Вот они, иконы народа, перед которыми не грех стать на колени», — думал Ваня.

В Третьяковке его охватила жажда деятельности, то же он испытывал при чтении романа Джека Лондона «Мартин Иден». Его потянуло немедленно сесть за стол и записать все, что он увидел и пережил в Москве; ему казалось, что из-под его пера выльется торжественная ода в честь партии большевиков.

Портрет Некрасова напомнил ему, что он собирался зайти к известному поэту Николаю Сергеевичу Северову. Адрес поэта он уже выписал из телефонной книжки. Тетрадь с собственными стихами, предназначенными специально для Северова, свернутая трубкой, оттопыривала карман пиджака.

Ваня сказал Гасинскому, что покинет его часа на два.

— В двадцать два часа будь в клубе, — напомнил Гасинский, — сегодня нам на вокзал. Как ты себя чувствуешь, голова не болит?

— Нет, все уже прошло, «как с белых яблонь дым».

По адресу Ваня добрался трамваем, благо управление московского трамвая выдало приехавшим фабзавучникам карточки с правом бесплатного проезда в продолжение месяца.

Поэт Северов проживал в старом усадистом доме, рядом с чайным магазином Высоцкого, стены которого были разрисованы бумажными корабликами и длинноусыми монголами. Вывески приходилось читать сверху вниз, по-китайски, они были написаны причудливыми буквами, похожими на иероглифы.

Квартира Северова находилась на третьем этаже, и подниматься надо было с черного хода, по узкой лестнице, неприятно пахнущей кошками и собаками.

Взойдя на третий этаж, Ваня минуты две стоял, прислонившись спиной к стене, выжидая, когда угомонится гулко стучавшее сердце. Болезнь еще давала себя чувствовать.

Не без робости нажал он кнопку звонка в конце таблички с фамилией Северова. Что-то скажет ему знаменитый поэт?

Дверь открыла полная женщина в цветастом капоте, с головой, утыканной бумажными папильотками, — видимо, жена Северова.

— Я бы хотел видеть Николая Сергеевича, — заявил Ваня, ныряя в полутемную прихожую, и назвал себя.

— Николя, к тебе.

Из комнаты, щедро залитой солнечным светом, показался лысый мужчина, одна щека его была густо намылена.

— А, Иван Иванович, заходите. Давно вас жду, — сказал лысый.

Ваня так и обомлел: перед ним был тот самый неприятный мужчина, которого он встретил на квартире у Белоножко. Однако он быстро овладел собой, шагнул в комнату, на свет.

— Какой, же вы Иван Иванович? — удивился мужчина; в руках он держал бритву.

— Очень просто! — ответил Ваня. — Произошло недоразумение: поэт Северов ждал какого-то Ивана Ивановича, а явился Ваня — тоже Иван Иванович.

— Что вам надо? — раздражаясь, спросил Северов, и по намыленному лицу его нельзя было разобрать, узнал он Ваню или нет.

— Я принес вам свои стихи… почитать.

— К Маяковскому. Дуйте к Маяковскому, это он возится со всеми встречными и поперечными, читает всякую белиберду.

В соседней комнате зазвонил телефон. Жена позвала поэта:

— Николенька, Сережа Есенин спрашивает тебя.

— Скажи, что меня нет дома… Ушел, мол, в Сандуновскую баню.

Опомнился Ваня только на площадке. Задорно захохотав, вприпрыжку, как мальчик, он спустился по крутой лестнице.

Ему не терпелось записать в дневник события текущего дня. И не забыть, что в цветущих липах у Третьяковской галереи жужжали пчелы, видимо, залетевшие в город из деревень. Северов изрядно насмешил его. Такой родной матери копейки не даст взаймы. А разве сквалыга может быть настоящим поэтом?

В просторном фойе за круглым столиком, накрытым бархатной скатертью с бахромой, тесно прижавшись друг к другу, сидели Гасинский и Люся, перед ними стояла початая бутылка лимонада. Аксенов настолько убедил себя, что друзья его на Воробьевых горах, что, увидев их, даже попятился.

— А, Ваня! — обрадовался Гасинский.

— О чем это вы здесь толкуете?

— Да вот Юрий Александрович рассказывает о своей службе в Конармии. Только что поделился интересным анекдотом: Семен Михайлович Буденный, связавшись по телефону с каким-то генералом, приказал послать на станцию Суковкино белогвардейский бронепоезд. Бронепоезд, конечно, не замедлил прибыть, и щеголь-поручик, приняв Буденного за Мамонтова, отрапортовал ему: «Господин генерал, бронепоезд «Слава офицерам» прибыл в ваше распоряжение». Здо́рово, а? Вот она, романтика революции! — Девушка подняла стакан с лимонадом, посмотрела его на свет и выпила с наслаждением, как вино.

— До революции продавалась шипучка братьев Лагидзе. Выпьешь стакан — целый день шибает в нос, — вспомнил Гасинский и посмотрел на часы. — Пора, Вань, собираться.

Вечером они отправились на вокзал. Гасинский подарил Люсе свою карточку для бесплатного проезда в трамваях.

Около часа стояли в длиннющей очереди. Люся разглагольствовала:

— Если раньше искусство Дункан было связано с нарядными хороводами античных танцев, то теперь, после ее приезда в Россию, оно исходит из ритма трудовых движений. То, что артистка берет у рабочих: их радостное чувство, возникающее из ритма труда, — она возвращает им в танце.

— Для вас Дункан — это уже не имя, это программа, — смеясь говорил Ваня, заглядывая в карие глаза девушки.

С большим трудом приобрели билеты, и Ваня с директором фабзавуча уехали в Петроград, как последнюю память о Москве сохранив образ хорошенькой девушки, прощально взмахивающей носовым платком на перроне.

XIX

Отдел кадров трамвайного треста Ваню Аксенова, Сергея Харченко, Льва Альтмана и Юзика Нуллера направил на работу в Пискуновское депо.

Получив отпечатанное на машинке направление, ребята шумной стайкой отправились в депо. Принял их в своем крохотном кабинете начальник депо Иван Николаевич Доценко, рыжеволосый, болезненный человек, бывший слесарь. Он состоял в партии, еще задолго до революции, пять лет промаялся на каторжных работах в Сибири.

Ребята знали и любили Доценко. Не раз он приезжал в фабзавуч, интересовался учебой, критически относился к цитовскому методу и однажды выступил на комсомольском собрании с короткой, надолго запомнившейся ребятам речью. Говорил он тогда о великих задачах, возложенных историей на российский пролетариат, о профессиональной гордости рабочих.

Приветливо улыбаясь, Доценко поздравил подростков с вступлением в ряды рабочего класса, каждому пожал руку, сказал, что посылает их на самую трудную работу, в бригаду слесарей по текущему ремонту вагонов. Бригадир — бывший матрос Антон Король — предупрежден о прибытии пополнения и ждет их всех в депо к двенадцати часам ночи. Бригада работает в ночной смене.

В половине двенадцатого ночи ребята гуртом ввалились в депо. Встретил их у ворот бригадир Король. Это был высокий, подвижной человек лет тридцати, с черной бородой и усами, похожий на карточного трефового короля.

— Значит, нашего полку прибыло. Один из вас будет работать электриком, остальные слесарями. В электрики пойдет вот этот парень, он вроде бы пожиже остальных. — И бригадир ткнул обкуренным пальцем в Альтмана. — Работа электрика вроде бы чище и деликатней слесарной. Но хороший трамвайщик должен быть одновременно и слесарем, и электриком, и вагоновожатым.

На соседней церкви часы глухо пробили двенадцать. Начало смены. Подростки увидели рабочих в измазанных спецовках, с инструментом, спускавшихся в канавы. Отныне эти рабочие становились их товарищами.

— Скипенко, возьми с собой паренька, введи его в курс дела! — крикнул Король высокому человеку в красноармейской фуражке и показал ему на Альтмана.

— Пошли, парень, — коротко сказал Скипенко, подавая Альтману ящик с инструментом. Альтман покорно взял ящик и пошел за рабочим.

Аксенов, Харченко и Нуллер спустились с Королем в пахнущую мазутом канаву, над которой на рельсах стояло три ярко-красных трамвайных вагона.

Темная канава пахнула сыростью и холодом, она была неглубока, и под вагонами приходилось идти согнувшись. Нуллер, шагавший впереди, больно ударился головой о выступ вагона, набил на голове шишку.

Король включил переносную электрическую лампу, осветил два мотора с вытертыми до блеска днищами, колеса, сложную систему тормозных рычагов, покрытую толстым слоем пыли и грязи.

— В этом вагоне нагревается подшипник мотора, и мы его сейчас заменим, — объяснил Король.

Бригадир тяжелым торцовым ключом отвинтил дюймовые гайки, снял залитые маслом буксы, подогнал по дну канавы рабочую тележку и, приподняв с ее помощью тяжелые лапы мотора, вытащил два медных, отсвечивающих тусклым золотом подшипника, на которых мотор покоился на толстой оси ската.

Ребятам хотелось вырвать у Короля инструменты, но на первый раз он, показывая, все делал сам, и все у него выходило легко и просто.

Замена подшипника отняла минут сорок. Время приближалось к часу ночи, и вскоре в депо один за другим стали въезжать трамваи. Поставив вагон на канаву, вагоновожатый в специальную, книгу, находящуюся у дежурного мастера, записывал обнаруженные в трамвае неисправности.

Выписав заявки вожатых на специальных листках, богатырского сложения мастер Семен Васильевич Гордеев отдал их бригадирам электриков и слесарей.

В одной заявке было написано, что на прицепном вагоне согнут буфер. Король снял покореженный ударом буфер, вместе с Ваней отнес его в кузницу. Два кузнеца — один молодой, другой старый, с лихо закрученными усами — ковали тормозные коромысла.

В горне шумело синее пламя, алели раскаленные угли; все было так, как в детстве, когда Ваня впервые в жизни, в кузне Городского двора, ковал подковы под приглядом дяди Миши.

— А, Антон явился! Садись, Антоша, закурим, — пригласил старик кузнец Короля и, сунув остывающее коромысло в зашипевший огонь, отвернул кожаный фартук, достал из плисовых штанов початую пачку кременчугской махорки.

Король скрутил цигарку, с наслаждением затянулся острым дымком.

— В цирк «Дядя Ваня» приехал, привез Ваньку Шемякина. Не знаешь, Семен Васильевич будет бороться с ним или сдрейфит? — поинтересовался кузнец.

— А ты сам у него спроси… Скрытный, черт старый. — Возбужденный разговором о борцах, Король поднял с земляного пола кузницы ровный буфер и, как дубину, бросил его себе на плечо.

Вернувшись к вагону, он вдел буфер в подбуферную раму и, оставив Ваню наверху, молодцевато спрыгнул в канаву. Там бригадир провозился несколько минут, крикнул:

— Ванюшка, толкай на меня!

Что было силы Ваня двинул тяжелый буфер вперед, и тотчас ухо его резнул истошный крик Короля:

— Ой, назад!

Испуганный Ваня дернул буфер на себя и снова услышал крик бригадира.

Вблизи оказался мастер Гордеев; пригибая деревянные половицы, прибежал на помощь. Из канавы вылез бледный Король, держа во рту окровавленный палец.

— Что там с тобой приключилось? — насмешливо спросил Гордеев.

— Хотел пальцем направить дыру буфера против дыр гнезда, а парень и прихлопнул палец, сначала с одного бока, затем с другого.

— Простите, дядя Король, я не хотел, — виновато пробормотал Ваня.

— Да это и без твоих объяснений понятно, что не хотел, — усмехнулся Семен Васильевич.

Гордеев был мужчина лет пятидесяти, могучий, он шутя разгибал подковы, пальцами гнул медные пятаки, грудь и плечи у него были как у библейского Самсона, руки — клещи, их ни один человек не мог разжать. В депо слесарем работал его сын Афонька. Как-то шутя отец хлопнул его кулаком по спине, и с тех пор стал парень горбатым.

Семен Васильевич Гордеев был большим любителем французской борьбы и часто посещал цирк. По заведенному обычаю приезжие борцы, выйдя на арену, бахвалились своей силой. Положив на столик жюри в залог большую сумму денег, они вызывали желающих из публики потягаться с ними в борьбе. Всякий раз происходило одно и то же: товарищи начинали подзадоривать Семена Васильевича выйти на арену. После долгих отнекиваний он наконец не спеша, красный от смущения, вваливался на манеж, схватывал борца, немедленно ставил его «в партер» и там держал, не давая подняться. В конце концов Семен Васильевич клал противника на обе лопатки, получал призовые деньги и в тот же вечер пропивал их с товарищами. Он был знаком с известным русским борцом, чемпионом мира Иваном Максимовичем Поддубным. Гастролируя по России и попадая в Чарусу, Поддубный неизменно приглашал Семена Васильевича стать профессиональным борцом, но Семен Васильевич всякий раз отказывался.

Приезжие борцы, выступавшие под масками разных цветов, хорошо знали Гордеева, боялись его и избегали встреч с ним на ковре.

Покончив с ремонтом вагонов по заявкам, бригада Короля пошла по канавам; осматривали вагоны, обнаруживая сломанные тормозные колодки, болты без гаек и шплинтов; все неполадки тут же исправлялись; в это же время человек, шагавший по крышам вагонов, заменял протершиеся алюминиевые вставки на дугах.

Часто Ваня видел у вагона деревянную лесенку, и на ней женские ноги, то старые, в поношенных чулках, то голые — молодые. Уборщицы мыли стекла. Одна пара ног понравилась ему, он выглянул из канавы и увидел маленькую, чуть-чуть полноватую девушку с румяным лицом и крупным пунцовым ртом. Девушка пела песню о том, как ветер сломал березку.

Часто из вагона на головы слесарей сыпался мусор. Словно снежные хлопья, кружась, опускались трамвайные билеты — это уборщицы торопливо подметали вагоны.

Ваня жадно присматривался к окружавшей его жизни, к лицам рабочих, вслушивался в их разговор; рабочие подтрунивали друг над другом, беззлобно шутили, помогали друг другу. Внимание Вани привлек худой, неразговорчивый старик, носивший с собой две огромные масленки. Старика называли Гончаровым.

Гончаров был смазчик — заливал буксы вагонов пахучим мазутом, а подшипники моторов голубым олеонафтом.

— Почему Гончаров такой скучный? — спросил Ваня Короля.

— У него жена недавно померла. Проработала здесь в депо тридцать лет уборщицей, — ответил Король.

Ваня призадумался.

«Тридцать лет изо дня в день подметать вагоны и мыть окна — достойна ли человека такая безрадостная работа?» — тоскливо подумал он.

Как-то, глянув кверху через раскрытый деревянный люк, Ваня увидел склоненное над мотором счастливое лицо Альтмана. Спросил:

— Ты что делаешь, Лева?

— Меняю щетку. — Альтман показал прямоугольный кусок угля, похвастал: — А меня уже током шарахнуло. Открыл контроллер, а рубильник забыл выключить, ну и получил удар в пятьсот пятьдесят вольт. Почище нокаута в боксе.

— Тебе хорошо работать наверху, а мы вот в канавах маемся, — пожаловался Харченко. Только теперь он уразумел, что электрики находятся в более выгодном положении, чем слесари, у них и работа чище, и больше времени они проводят наверху, в сухих вагонах, осматривая, очищая и смазывая контроллеры, меняя перегоревшие лампы.

Ваня мельком взглянул на круглые часы, словно нахохлившаяся птица дремавшие на стене. Стрелки-перышки показывали десять минут пятого; он зевнул, почувствовал во всем теле невероятную усталость. Сон борол его, веки слипались. Собрав все свои силы, Ваня зажал торцовым ключом отошедшую контргайку на моторе, пахнущем мазутом и сухой пылью, и, растопырив локти, положил их на пятки рельсов. Он заснул стоя.

И приснился ему странный сон. Будто он вагоновожатый, ведет вагон в депо вдоль сквера у Народного дома. В вагоне, кроме пожилой кондукторши, съежившейся от холода, никого нет. Стоит глухая осенняя полночь. Ваня мучительно всматривается в плохо освещенный передним фонарем скользкий и мокрый путь, видит тусклый блеск рельсов, слышит, как разросшиеся за лето кусты сирени задевают вагон, будто пытаются остановить его стремительный бег, и мучительно думает, что вот сейчас из-за темного куста обиженная жизнью женщина бросится под вагон и что в таком подозрительном месте полагалось бы ехать потише, — ведь об этом не раз предупреждал его учитель Савостин.

Вагон, покачиваясь, летит как птица, как бы даже и не касаясь рельсов, ручка контроллера включена на параллельный ход до предела, оба мотора работают самостоятельно, а Ване, охваченному мальчишеским восторгом движения, хочется мчаться еще быстрее. Оголенные ветром деревья отбрасывают черные тени, мелькающие на пути, как шпалы. Еще каких-нибудь сто саженей — и окончится сквер, на душе станет легче. Но тут из-за кустов, как и ожидал Ваня, показался человек и упал под вагон.

Ваня, едва не подняв трамвай на дыбы, сразу дает электрический тормоз, визжат колодки ручного тормоза… Но человека на рельсах нет. Ваня и напуганная кондукторша выпрыгивают из вагона на влажную холодную землю. Чье-то жалкое тело замерло у острых передних колес. Ваня вбегает в вагон, поспешно открывает деревянный люк над мотором и видит космы огненно-рыжих волос, запутавшиеся между шестернями.

«Чернавка», — осеняет его страшная догадка.

Он дает медленный задний ход и вместе с кондукторшей вытаскивает самоубийцу, всматривается в искаженное болью бескровное лицо. Да, это действительно Чернавка. Она открывает грустные-прегрустные, заплаканные глаза и, не узнавая Вани, бормочет:

«Эх, люди, люди, даже умереть по-человечески не дадут».

Страшные, полные горького смысла слова. Занести бы их в записную книжку. Но записной книжки нет, да и не до нее сейчас.

Сзади подходит трамвай, принимается нетерпеливо звонить, чтобы дали ему дорогу, и Ваня, весь в холодном поту, просыпается. Он чувствует, как ноют остывшие на железных рельсах руки. «К чему бы этот сон, вся эта белиберда?» — думает он. А сознание отмечает: уж слишком подробный привиделся сон, выписан, как хороший рассказ.

Звонки трещали все настойчивей, их становилось все больше и больше, и вскоре начался настоящий перезвон, как на колокольне, и Ваня спросонья не сразу догадался: в депо явилась первая смена вожатых, принимает вагоны перед выходом на линию.

Появились кондукторши, в большинстве молодые девушки, с кожаными сумками и катушками билетов на груди.

— Слесаря на вагон номер шестьдесят! — раздался знакомый Аксенову голос.

— Ну-ка, Ваня, сходи посмотри, что там стряслось, — попросил Король, появляясь из темноты канавы с переносной лампой в руках.

— Савостин зовет, — обрадовался Ваня, удивив Короля тем, что знает фамилию вожатого.

На вагоне номер шестьдесят Ваня проходил производственную практику, водил его по седьмому маршруту, изучил все его капризы, а у каждого вагона свой характер, как у человека.

Савостин дружески обнял Ваню за плечи и поздравил его с вступлением в трудовую жизнь. Потом он попросил подтянуть тормоза.

Ваня знал, что на вагоне номер шестьдесят слабая левая штанга. Сколько раз возились с нею слесаря на конечных остановках! Он уверенно и независимо подошел к вагону и подтянул штангу горбатым тормозным ключом.

Со всех сторон раздавались требовательные возгласы: у одного не включался контроллер, у другого не горел свет, третий, взобравшись на крышу вагона, требовал смазать дугу. Слесаря и монтеры с инструментами торопливо бежали на зов вожатых.

Один за другим вагоны выходили на линию, и вскоре все канавы опустели. Только три вагона сиротливо жались друг к другу на двадцатой канаве. Их оставили на ремонт дневной смене. На одном надо было сменить скат с ослабевшим бандажом, на двух были пробиты верхние катушки моторов, а для того чтобы заменить катушки, следовало поднять на домкратах вагон, вынуть и разобрать мотор. Работы целой бригаде на всю смену.

Король открыл мотор, достал из него масленку с густым олеонафтом, вылил на руки, быстро смыл грязь, насухо вытер ладони и пальцы «концами» — пучком ниток, забракованных на текстильной фабрике.

Ученики смутно догадывались, что это делать нельзя, но последовали примеру своего бригадира и тоже вымыли руки олеонафтом.

Затем отправились в душевую и с ног до головы вымылись горячей водой с мылом, казенное мыло выдали каждому по куску.

До конца смены оставалось минут пятьдесят, но Король скомандовал:

— Можно шабашить. — И, переодевшись в чистую одежду, качающейся походкой пошел за настежь, распахнутые ворота; под мышкой он нес «шабашку» — метровый кусок доски.

Во время странствий по канавам Ваня узнал, что Король живет за городом, в дачном поселке Покотиловка, в собственной хате, и домой ему надо добираться пригородным поездом.

Усталый, но до краев счастливый, Ваня вернулся домой. Отец уже ушел в институт, Шурочка — в школу. На столе, накрытая полотенцем, стояла тарелка с теплым вареным картофелем.

После завтрака Ваня занавесил окно и лег спать. Во сне он видел Гордеева, боровшегося с Шемякиным на манеже цирка, растерзанную Чернавку на трамвайных рельсах и в то же время слышал все звуки, доносившиеся со двора.

XX

Первого августа 1923 года в Нижнем Новгороде, на Волге, открылась ярмарка Союза Советских Социалистических Республик. Газеты сообщали, что в ярмарке принимают участие государственные и кооперативные предприятия, а также частные купцы, понаехавшие туда со всех концов страны. Советская власть перед всем народом держала торговый экзамен, показывала свое умение торговать.

Владелец обувного магазина Тимофей Трофимович Коробкин внимательно прочитал в «Правде» все, что писалось там о ярмарке. После этого он отправился на Качановку и уговорил лавочника Светличного ехать с ним в Нижний. После отсидки в ЧК Коробкин никуда не отваживался выезжать в одиночку. Даже по улицам Чарусы предпочитал ходить с провожатым.

Обмылок поначалу сказал, что нельзя без присмотра кинуть лавку и дом. Он и в самом деле боялся хоть на время оставить свою крепость. Но после настояний Ванды, желавшей людей посмотреть и себя показать, Обмылок скрепя сердце согласился.

— То не купец, у кого деньги дома, — сказала Ванда. Она настояла, чтобы Обмылок вынул из несгораемого шкафа все наличные деньги и взял с собой.

Поехали скорым поездом, в купе первого класса: Коробкин с сыном Николаем и Светличный со своей Вандой. Светличный не без страха оставил свое хозяйство на попечение Кузинчи — у этого парня мозги набекрень, и, как убедился названый отец, он не хочет, да и не способен быть лавочником. Правда, двор надежно сторожит Жучок, этот никого чужого не пустит, но собаку могут отравить, могут кинуть ей кусок хлеба с иголкой.

В пути Светличный внимательно присматривался к отпрыску Коробкина, пытался разговаривать с ним, но ничего интересного в парне не обнаружил.

Николай валялся на верхнем диване с книгой в руках, дамской шпилькой разрезал страницы. Случилось так, что книга упала. Светличный поднял ее, посмотрел обложку — «Граф Монте-Кристо».

Однажды Николай ни с того ни с сего брякнул:

— Для себя я центр вселенной, и с моей смертью погибнет весь мир.

Отец прикрикнул на него:

— Перестань молоть свои глупости! Надоел мне твой акафист!

Отец был куда значительней сына. Протирая кусочком замши пенсне, рассказывал, как учитель:

— В Нижнем родились Николай Добролюбов, изобретатель-самоучка Иван Кулибин, родились Горький, брат Ленина Александр и сестра Анна. Отец Ленина Илья Николаевич Ульянов преподавал в шестидесятых годах в Нижегородской мужской гимназии. Козьма Минин в 1611 году обратился к согражданам с призывом — не жалеть ни жизни, ни имущества, «жены и дети закладывали» для спасения Отечества.

Ванда внимательно слушала. Такие разговоры нравились ей.

У Тимофея Трофимовича Коробкина в Нижнем жил со своим многочисленным семейством родной брат, один из бывших акционеров общества «Салонил», владевших до революции небольшим салониловым заводом в пригороде Канавино. За синей Окой, невдалеке от песчаных дюн, топких болот и недорубленного хвойного леса, и расположилась ярмарка.

Узнав о том, что Тимофей Трофимович во все время пребывания на ярмарке будет жить у брата, Светличный надул губы, но ничего не сказал. Только подумал, что Коробкин затем и приехал в Нижний, чтобы повидаться с братцем, а его прихватил с собою в попутчики, не желая скучать в дороге. Но вскоре он убедился в своей ошибке. Уже в первый день приезда Коробкин по дешевке закупил несколько тюков ароматной дубленой кожи, привезенной купцами из Монголии, и, при помощи брата, отправил ее по железной дороге на Украину, по адресам знакомых ему сапожников.

Выяснилось, что и Ванда раньше бывала в Нижнем, жила в Канавине.

— Я сюда в царское время на гастроли приезжала кажное лето, — похвалилась она некстати.

— А ты разве артистка?

— А ты разве не знал? — вопросом на вопрос ответила Ванда и опустила долу коричневые глаза, чтобы скрыть вспыхнувшее в них озорное лукавство.

Признание жены обидело лавочника, он-то знал, что раньше на нижегородские ярмарки собирались проститутки со всей России, приезжали кокотки из Парижа. Что удивительного, если на гастролях бывала здесь и Ванда?

Поселились Светличные невдалеке от мельницы Башкирова, в отдельном номере деревянной, наспех сколоченной гостиницы, пахнущей свежей сосной. Таких гостиниц понастроили к ярмарке несколько десятков, и все они были набиты приезжим народом.

А народу собралось на ярмарке тьма-тьмущая. В красивых магазинах с утра до вечера невообразимая толчея, шум, гам, вавилонское столпотворение. Кого только не встретили Светличный и Ванда, прохаживаясь под ручку по широким тенистым аллеям ярмарки, по которым текли цветные человеческие реки. Хохлы в шапках решетиловской смушки, казанские татары в расшитых тюбетейках, кавказцы в черкесках с серебряными газырями и кинжалами, угрожающе болтающимися на животах, узбеки в теплых полосатых халатах, подпоясанные шелковыми платками, русские в пиджаках и цветных косоворотках. И ни одной шинели, ни одной выгоревшей гимнастерки со следами снаряжения, словно и не было четырех лет гражданской войны.

Были здесь и балаганы, и цирк — высокий брезентовый шатер, в котором вечерами выступали борцы и знаменитые клоуны Бим и Бом, о которых в Чарусе ходили слухи, будто их давным-давно расстреляла Чека.

Были и «американские горы», по их отвесным спускам скатывались железные вагонетки, набитые любителями острых ощущений; были и лодки-качели, карусель, тир и, конечно, «кривые зеркала», у которых, как ребенок, заливалась смехом счастливая Ванда.

Однажды поздно вечером, когда Ванда улеглась спать, Светличный от нечего делать забрел в казино и сразу увидел у рулетки бледного, без кровинки в лице, Николая Коробкина. Он держал правую руку в кармане брюк, и было похоже, что еще минута — и он в отчаянии пустит себе в висок пулю.

— Что с тобою, Коля? — спросил Обмылок.

— Дайте мне взаймы червонец. Я взял у отца без спроса триста золотых рублей и проиграл их все до копейки.

— Отец бил сына не за то, что играл, а за то, что отыгрывался. Пойдем домой.

Лавочник силком увел с собой Николая. Не нравился ему этот Николай, недаром Ванда, злая на язык, окрестила его щеголем-жеребчиком.

На ярмарке все продавалось и все покупалось. Обмылок быстро смекнул, что тон задает государственная торговля, а купцы, понаехавшие со всех краев республики, петушатся зря. Куда ни глянь, повсюду магазины «Главспички», «Главсахара», «Главстекла», «Главрезины».

Возы, сапоги, ситец, сельскохозяйственные машины, одежду, мешки с крупой и солью, косы и вилы продавало государство, и конкурировать с ним купцам-одиночкам было трудно. Правда, ситец привезли с морозовских фабрик, посуда — кузнецовской выработки, самовары были разрисованы медалями Баташовых, полученными на Парижской выставке. Но все эти богатства продавали в государственных и кооперативных магазинах и ларьках какие-то дотошные, опытные в торговле люди. Видно, государство, вопреки надеждам Светличного, все же торговать научилось.

По железнодорожным веткам, проложенным среди болот и песка, паровозы круглые сутки везли вагоны с товарами, а с низовьев Волги буксирные пароходы, надрываясь в борьбе с течением, ежедневно приволакивали пузатые баржи с керосином, мазутом, скотом, жалобно мычащим и блеющим под раскаленным летним солнцем. Вода плескалась в берегах цветная, пестрая, словно реку накрыли лоскутным одеялом. Видно, недаром Нижний Новгород считался перевальным пунктом, соединяющим волжский водный путь с железными дорогами Западной России.

Ванда любила людей со всеми их добродетелями и пороками, любила человеческую сутолоку. С утра до вечера таскала она за собой нелюдимого, быстро устающего мужа.

— Наше дело такое — одно купи, другое продай, — поучала она Обмылка.

Она приценивалась к дорогим мехам с метками знаменитого в России купца Сорокоумовского, со знанием дела щупала пахучую пеньку и просмоленные канаты, часами любовалась новенькой деревянной мебелью, которую охотно раскупали рабочие Сормовского завода.

— Купи мне шубу, — едва переводя дыхание, приставала она к Обмылку.

— Зачем тебе шуба? Мы ведь живем на юге.

— Мех то же золото: всегда можно продать и вернуть назад свои денежки.

— Хорошо, куплю, только не сейчас.

— А когда же?

— Когда будем возвертаться.

— Ну спасибочко! — Ванда, не стесняясь, при всем честном народе целовала Обмылка в облысевшую голову, а он блаженно улыбался.

Как-то пожилой усатый мастеровой обрадованно крикнул из толпы:

— Ванда? Ты? — и поспешно пробрался к ней, схватил за руку.

— А, это вы… — стараясь припомнить и не узнавая мастерового, промолвила Ванда.

— Ты что здесь делаешь? — спросил мастеровой, и глаза его загорелись.

— Приехала с мужем на ярмарку. Знакомьтесь.

— У тебя муж? — удивился мастеровой и, критически оглядев толстого лавочника, не прощаясь скрылся в толпе.

— Кто это? — ревниво спросил Обмылок.

— А я и сама не знаю кто.

Встреча эта больно кольнула ревнивое сердце Обмылка.

Через день густая октава окликнула Светличного из толпы:

— Игнат!

Лавочник никак не предполагал встретить в Нижнем знакомых. Вздрогнув, он приостановился. Перед ним были куприевские мужики Отченашенко и Бондаренко, частенько заглядывавшие в Чарусе к нему в лавку. С ними стояла хорошенькая светловолосая женщина, застенчиво улыбалась.

— Вы что здесь делаете? — спросил лавочник, обрадовавшись землякам.

— Прибыли купить для коммуны трактор.

— Купили?

— Потратились! Американские сенаторы, приезжавшие в Ростов и Харьков, пообещали ввезти в Россию десять тысяч тракторов. Выходит, скоро в каждой коммуне будет свой трактор, — ответил Бондаренко. — Только вот закавыка: как этот «фордзон» переправить до дому? На железной дороге не хотят принимать, не желают даже разговаривать с такой мелкотой, как мы. Ну что же мы стоим как казанские сироты? Пройдемте хоть пива изопьем, надо нашему трактору обмыть копыта.

— Пора уже свои тракторы заводить, — сказал проходивший мимо мужчина в белой толстовке, в фуражке-капитанке и дружески улыбнулся.

Мужики ответили ему такими же теплыми улыбками. Мысли их совпадали.

— Знакомьтесь, это наша учительница Ангелина Васильевна Томенко. Она у нас и за советчика и за бухгалтера, — представил женщину Отченашенко.

Спустились в прохладный подвальчик со сбрызнутым водой каменным полом и, присев к круглому столику, застланному залитой скатертью, заказали ведро пива и сотню вареных раков.

— Кто же у вас трактористом будет работать? — поинтересовался любознательный Светличный.

— Пока поработает Балайда, он в Красной Армии на шофера обучался, а подрастет Федька Убийбатько — обучим его, — охотно ответил Отченашенко. Он был рад поговорить, поделиться со свежим человеком впечатлениями, накопившимися за время ярмарки.

— Видал, сколько богатств навезли, — отхлебывая из кружки пенистое холодное пиво, хвастался Бондаренко с таким видом, будто все эти богатства принадлежали ему. — На ярмарку привезли миллион пудов грузов. Из одного Тавриза персы приволокли сто тысяч пудов товаров. За первые двадцать дней оборот достиг ста миллионов рублей золотом. Вот, лавочник, как надо торговать!

— Какая у нас торговля, — отшутилась Ванда, нащупывая за пазухой деньги. — Продал на рубль, пропил полтину, пробуянил другую — только и барыша, что болит голова.

Но Светличный сознавал, что ярмарка научила его многому. Видать, недаром прибыл он сюда. Он убедился еще раз, какую силу имеют реклама и кредит, главное же, он уразумел, что частная торговля, так пышно расцветшая в начале года, уже неспособна конкурировать с государственной! Открой государство рядом с его лавчонкой на Золотом шляху потребиловку или кооператив — и он пропал, погиб, как швед под Полтавой.

Накануне отъезда Светличного из Чарусы Центральный кооператив начал долгосрочное кредитование рабочих паровозного завода. При условии поручительства цехового профсоюзного комитета каждый мог в рассрочку на шесть месяцев купить костюм, ботинки, пальто, белье, мебель.

Это кредитование сразу отразилось на доходах обувного магазина Коробкина, на что Тимофей Трофимович жаловался Светличному в вагоне.

Пиво было холодное, приятное на вкус. Бондаренко посыпал его солью, как суп.

За соседними столиками люди гудели, заключали сделки, пили водку, ударами ладоней в донышки бутылок вышибая пробки.

— Барыш барышом, а магарыч даром! — кричал бородатый купец, насквозь пропахший кожей.

— Купил не купил, а поторговать можно, — басил из темного угла протяжный протодьяконский голос.

Из раскрытого окна видно — во всю стену соседнего дома большими буквами написано:

— Значит, жалишься, что нет возможности препроводить трактор до дому? — спросил Светличный, отрывая взгляд от этого объявления. — Ну, такое дело мы вмиг обтяпаем, хотя придется вам барашка в бумажке дать.

— Это какого такого барашка? — не понимая, насторожилась учительница.

— Не разумеешь? — спросила Ванда, щуря глаза. — Это по-нашему, по-купечески так говорят. А по-вашему — просто дать взятку.

— Ну это, брат, шалишь, мы, коммунары, люди передовые и на такое безобразие не пойдем, — отрезал Бондаренко.

Неприятный субъект в соломенной тирольской шляпе, подсевший к девице легкого поведения за соседним столиком, весело рассмеялся:

— Я ходил третьего дня на поклон к начальнику станции, просил дать мне товарный вагон. Говорю: «Вы мне вагон, а я вам пятьсот рублей золотом, и никому ни слова». А он, прохвост, расхохотался да как рявкнет: «Нет, ты мне дай пять тысяч и можешь говорить об этом кому угодно».

— Ну, и дальше что? — выпив пива и разламывая красный хрустящий панцирь рака, полюбопытствовала Ванда.

— Пришлось дать. И вот теперь всем рассказываю, в том числе и вам.

Неприятный субъект заказал подбежавшему старичку официанту графинчик холодной водки и два пирожных «наполеон». Девица робко посмотрела субъекту в глаза, прикрытые темными очками, и тихонько попросила:

— Мне бы, милый, котлетку.

— Хватит с тебя и пирожного. И водку, и пирожное заказываю сверх уговора. Это тоже следует принять во внимание.

— Тошнит меня от этих пирожных… — и, глотая слюну, добавила: — Несвежие они.

Девица была тоненькая, совсем молодая, с бледным чахоточным лицом.

— Как это — несвежие? Нехорошо так наговаривать, барышня, — возмутился официант, терпеливо ожидавший приказаний.

Ванда, пристально глядевшая на девицу, щелкнула ридикюлем, достала новенький бумажный червонец и сунула его в узенькую девичью руку:

— Плюнь ему, мерзавцу, в морду и беги отседова.

Девица робко поднялась, пробормотала:

— Спасибо, мадам… У меня дома голодный ребенок, — и, все время кланяясь, пятясь, неслышно выскользнула из подвала.

— Их тут, вертихвосток, вечерами как бабочек у фонаря, — объяснил официант, полотенцем, перекинутым через руку, вытирая высокий, с залысинами вспотевший лоб.

— Кем я только не была, а вот мадамой — никогда. Так что это она зря ко мне.

— А вас не Вандой звать? — осторожно спросил официант, все время присматривавшийся к ней.

— Нет! И точка. Получай за пиво и раки — и гуд бай! — Ванда щедро расплатилась, подмигнула официанту и потянула за собой на улицу всю компанию. Не может человек раз и навсегда освободиться от своего прошлого, оно нет-нет да и напомнит о себе.

Они вышли из прохладного подвала на раскаленный солнцем тротуар; к ним бросилась бойкая стайка мальчишек, торгующих сливочными ирисками и штучными папиросами.

Отмахнувшись от них, Бондаренко спросил:

— Кому же этого самого барашка следует отвалить?

— Коробкину Тимофею Трофимовичу, — сказал Светличный.

— Кому, кому? — Оба крестьянина приостановились от удивления.

— У него есть родной братец, большими делами ворочает на железной дороге. Все может.

— Сколько? Сколько надо дать? — В старческих глазах Отченашенко молодо вспыхнула ненависть.

— Думаю, пятьсот целковых устроит его, — прикинула Ванда. — Ведь он тоже кому-то должен дать.

— Выходит, укупорка дороже товара, — нахмурился Отченашенко.

— Да так уж издавна повелось: за морем телушка полушка, да рубль перевоз, — насмешливо напомнила поговорку Ванда.

— Ну, что ж, веди к этому Коробкину, — решил Бондаренко. — Погрузим свой трактор — и айда домой. Я уж и гостинцев детишкам своим накупил, у меня их шестеро душ.

— Не пойдем мы. Валяйте к нему сами, скажите — я послал.

Светличный назвал адрес Коробкина.

— Может, не пойдем? — робко спросила учительница.

— Ничего не попишешь. Издержки нэпа. Надо считаться с ними. Пошли, — решительно сказал Бондаренко.

Когда земляки ушли, Обмылок взял Ванду за руки и, заглядывая в ее красивые глаза, сказал:

— Ты знаешь, что я надумал в пивной?.. Потратить всю нашу деньгу на покупку облигаций.

— Ты что, Игнат, рехнулся или белены объелся? — Ванда пристально посмотрела на мужа. — Вроде бы, окромя пива, и не пил ничего, а несешь такую околесицу.

— Садись, дорогая. — Светличный подвел жену к парковой скамейке, они сели. Подождав, пока прохожие прошли, и убедившись, что их никто не слышит, Светличный продолжал: — На двадцатое августа назначили второй тираж выигрышей по государственному шестипроцентному золотому займу. Под Новый год состоится третий тираж, и так до бесконечности. Понимаешь, за пятерку можно выиграть сто тысяч рублей золотом. Но дело тут не в одном выигрыше. Мало я в это дело верую, тут и подтасовать могут, сделают так, что выиграют те облигации, что лежат в банке. Золотой рубль сейчас в самом соку. Уже объявлено: червонец будет котироваться на рижской бирже, заграничные буржуи уже признают его силу. Если купить сразу на десять тысяч облигаций, то через год можно содрать с государства шестьсот рублей процентов. Вот оно главное, что я хотел тебе сказать.

Ванда слушала молча. Слова мужа пробудили в ней давно угасший азарт игрока. Она не прочь хоть сейчас поставить все свое состояние на кон.

Игнат никогда не был дураком и сейчас говорит дело. Выходит, можно и при советской власти жить с ренты, стричь купоны и попивать дорогое винцо. Заем — дело прибыльное; вслед за первым займом государство выпустит второй, третий, и так до второго пришествия.

— Государство еще спасибо мне скажет. В сегодняшней «Правде» пропечатаны вопросы и ответы какого-то мудреца. Как поднять заработную плату? Прекратить обесценение денег! Как прекратить обесценение денег? Массовой покупкой облигаций! Вот она, высшая мудрость нашей жизни. — Обмылок достал шагреневое портмоне, вынул из него пять пятирублевых облигаций синего цвета с белыми процентными талонами.

— Вот, купил сегодня на двадцать пять рублей, а заплатил всего двадцать. Выгадал пятерку.

— Как это?

— Да так — есть распоряжение властей распределять облигаций среди нетрудового элемента в принудительном порядке. Ну, распределяют, конечно, и по учреждениям, среди безответных служащих. Вот людишки и продают, не хватает у них пороха ждать десять лет. Каждый думает: лучше я получу сейчас четыре рубля, чем через десять лет пятерку… Ну как же, Ванда? Пустим в оборот наш капитал или будем дожидаться у моря погоды?

— А ты все обдумал, Игнат? Все ли подбил на счетах? Не обдурит нас государство? От нашего государства всего можно ждать.

— Волков бояться — в лес не ходить, — неопределенно ответил лавочник и даже пожал плечами.

— А сколько у тебя денег?

— Десять тысяч с лишком в золотом исчислении.

— Удалой долго не думает. Покупай облигации на все десять тысяч, — решилась Ванда. — Видно, плакало мое манто из норки.

— Что сделано, то свято, — решительно заявил Светличный, и лицо его преобразилось, стало значительным и властным, почти как у механика Иванова.

— А как же наша лавка? Товар-то ведь покупать надо, — всполошилась Ванда.

— Хо, лавка! — Светличный осклабился. — Еще весной покалякал я с Ванькой Аксеновым. Знаешь — пацан-пацан, а дока, доказал мне, что, объявив нэп, большевики дали свободу торговли не лавочникам и буржуям, как мы по наивности думаем, а мужикам. Почему? Да потому, что, подымая сельское хозяйство, мужики дают возможность быстрее восстановить государственную промышленность. В этом, дорогая, заключается весь фокус с нэпом. А посему над лавкой рано или поздно придется поставить крест.

— Да, это похоже на правду, — согласилась Ванда.

— Так что наше от нас не уйдет.

Нельзя было забывать, что на ярмарке могут обокрасть и даже убить. Как бы напоминая об этом, мимо скамейки прошли двое, похожие на бандюг, с обнаженными руками, покрытыми татуировкой. Покачиваясь, они скрылись в боковой аллее, но еще долго звучала их песенка:

XXI

Любаша была уверена, что Микола Кадигроб — ее родной отец. Она привязалась к нему и любила его, как дочка. Правда, иногда ей снился могучий человек с усищами, ласково убаюкивающий ее на своих огромных руках. И хотя ей никто об этом не говорил, она знала, что человека зовут Каллистрат, фамилия его Тихоненко, его убили красные, и он не чужой ей, но это упорно скрывают в семье.

Года два назад мать, роясь в сундуке, привезенном из деревни, обронила на пол фотографию мужчины в военной форме, в высокой нелепой шапке с белым султаном. Люба мельком увидела снимок и обомлела — на нем был изображен снившийся ей могучий человек.

В другой раз мать обиделась на нее, шлепнула, проговорила в сердцах:

— Упрямая, вылитый Каллистрат!

А значительно раньше, когда Люба была совсем маленькой и еще не ходила в школу, ее обидела дочка дворника. Люба пригрозила ей, что пожалуется папе. Девочка рассмеялась и во всеуслышание крикнула на весь двор:

— Папа у тебя не родный, все знают, одна ты, дурочка, ничего не знаешь!

Услышав эти обидные, резкие слова, Люба как побитая ввалилась домой и тогда впервые в жизни самостоятельно взялась за арифметическую задачу и решила ее — вычла из двадцати одного шесть. Таким образом она узнала, что Микола Кадигроб старше ее только на пятнадцать лет. Потом она узнала, что мать ее старше мужа вдвое. Все эти несоответствия в возрасте настораживали и пугали. Черные тучи собирались над ее маленькой головкой.

У Любы была отдельная, большая и светлая комната, называемая детской, но она предпочитала учить уроки в прохладном кабинете отца, где всегда, зимой и летом, была открыта форточка. Забравшись с ногами на диван и положив на колени тетрадку в клетку, девочка решала задачи, заданные на дом учительницей Вероникой Степановной, а отец сидел напротив, за письменным столом, и, забыв обо всем, писал, вымарывал написанное, комкал и рвал бумагу или читал, что-то подчеркивая карандашом в книге, лежащей перед ним.

Работая, Кадигроб часто задумывался, и тогда тонкое лицо его, освещенное светом настольной лампы под зеленым абажуром, становилось беспомощным и грустным, как у больного. Девочке становилось жаль отца, она подбегала к нему, взбиралась на острые колени, своей милой болтовней отвлекала его от мрачных мыслей.

Любе нравился уютный кабинет, массивные книжные шкафы, набитые книгами в красивых переплетах. Отец часто покупал книги в городе и приносил их домой. В кабинете появилась этажерка, наполненная томиками произведений советских украинских писателей. Были среди них: сборники поэзии Чумака, Блакитного, Рыльского, Тычины, Сосюры, новеллы Хвилевого и Пилипенко, юмористические рассказы Остапа Вишни. Многие книги были с дарственными надписями. Люба знала всех этих писателей, они жили в одном с ними доме, иногда ненадолго заходили к отцу.

Когда в квартире никого не было, девочка доставала толстые фолианты и, перелистывая их, рассматривала картинки. Нарисованное ей всегда доставляло большее удовольствие, чем написанное, и Дон-Кихота, с которым она познакомилась по детской книжке, она видела, закрыв глаза, таким, каким изобразил его на своих рисунках художник.

Тайком от взрослых Люба интересовалась книгами, которые перечитывал отец, и частенько заглядывала в них. В большинстве своем они были неинтересны и непонятны, но встречались и такие, от которых прямо-таки захватывало дух.

Она была в восторге от небольшого стихотворения Тараса Шевченко, называвшегося «У тієї Катерини», перечитывала его много раз и часто, лежа в постели или сидя на неинтересных уроках в школе, воскрешала в своем воображении чернобровую красавицу Катерину и влюбленных в нее запорожцев: Семена Босого, Ивана Голого, Ивана Ярошенко.

Девочка закрывала глаза и явственно слышала, как Катерина говорит трем приятелям-запорожцам, готовым за нее жизнь отдать, что в Крыму, в неволе, томится ее единственный брат. Затем в воображении Любы возникали запорожцы, скачущие на конях по необозримой степи, заросшей цветами, вызволять ее брата; она видела, как один из них утонул в гирле Днепра, как второго схватили и посадили на кол в Козлове, видела, как Иван Ярошенко вызволил из Бахчисарая брата и вместе с ним вернулся к своей Катерине.

А Катерина выбежала навстречу и, заливаясь смехом, небрежно заявила, что это вовсе и не брат ее, а милый. Разгневанный Ярошенко саблей срубил прекрасную голову Катерины и, побратавшись с ее милым, вместе с ним на быстрых конях ускакал на Запорожскую Сечь.

Читая это стихотворение, Люба думала, что никогда бы не поступила так жестоко, как эта воспетая Шевченко Катерина. Люба с детства ненавидела ложь, и всякая неправда обижала и больно ранила ее маленькое сердечко.

Однажды она листала толстый том, взятый на столе у отца. На нем было написано: «Анна Каренина». Люба пробежала глазами страницу, выбранную наугад, в середине романа, увлеклась и принялась читать дальше. И хотя книга была не для детей, Люба все понимала.

«— Сережа! Мальчик мой милый! — проговорила она, задыхаясь и обнимая руками его пухлое тело.

— Мама! — проговорил он, двигаясь под ее руками, чтобы разными местами тела касаться ее рук», — шевеля губами, вслух читала Люба и, как живых, видела перед собой Анну Аркадьевну и ее маленького сына в одной рубашонке.

«Сонно улыбаясь, все с закрытыми глазами, он перехватился пухлыми ручонками от спинки кровати за ее плечи, привалился к ней, обдавая ее тем милым сонным запахом и теплотой, которые бывают только у детей, и стал тереться лицом об ее шею и плечи.

— Я знал, — открывая глаза, сказал он. — Нынче мое рождение. Я знал, что ты придешь. Я встану сейчас.

И, говоря это, он засыпал.

Анна жадно оглядывала его, она видела, как он вырос и переменился в ее отсутствие. Она узнавала и не узнавала его», — читала Люба, и крупные слезы, как у взрослого человека, скатывались из ее глаз, струились по щекам, впитывались в пожелтевшие страницы книги. Девочка увлеклась и не видела отца, стоявшего в переплете двери и кулаком вытиравшего глаза.

— Любочка, девочка моя, что же ты плачешь. — Потрясенный тем, что увидел, Микола Кадигроб бросился вперед, схватил Любу на руки.

— Жалко мне мальчика и всех, всех людей тоже жалко, — по-детски захлебываясь слезами, всхлипывала Люба.

Кадигроб посадил падчерицу на колени и, борясь со спазмами в горле, по ее просьбе дочитал до конца главу. Он сам был близок к тому, чтобы расплакаться. Сколько раз ни перечитывал он эту главу с описанием встречи Анны Карениной с сыном, никогда она не производила на него такого сильного впечатления, как сейчас, в присутствии плачущей девочки и при виде ее вздрагивающих худых плечиков.

В конце концов Люба успокоилась, в ней вспыхнула неудержимая нежность к отцу, она проговорила:

— Папа, ты знаешь, сегодня к нам в школу приходил герой гражданской войны с красным орденом. Его пригласили старшеклассники, но Вероника Степановна и нам разрешила послушать. Герой служил в Конармии Буденного, — лепетала девочка. — Папа, ты ведь тоже герой войны, правда, па?

— Правда, правда, мой ангел.

— Почему же ты не придешь к нам в школу и не расскажешь, как ты крошил беляков? Я хочу, чтобы все в школе знали, что папа у меня тоже гражданский герой.

— Когда-нибудь приду. Обязательно приду. Сейчас некогда, надо писать роман, зарабатывать нам на хлеб.

— Па, а почему все взрослые обманывали Сережу, говорили, что его мама умерла? — вспомнив об «Анне Карениной», спросила Люба. — Для чего взрослые всегда лгут?

— Не знаю. Пора спать, выпей молока и ложись. — Кадигроб подождал, пока девочка неохотно выпила молоко, раздел ее, уложил в постель, бережно накрыл одеяльцем. Потом он присел на стул рядом с кроваткой, и, когда ему показалось, что девочка уснула, она вдруг спросила, не открывая глаз:

— А это правда, что ты мой папа? — Микола вздрогнул, так неожиданно прозвучал вопрос Любаши.

— О чем ты спрашиваешь! Конечно правда, я ведь люблю тебя, даю тебе молочка, укладываю спать.

— А почему мама, давно-давно, когда мы приехали сюда из деревни, подвела меня к твоей постели, ты тогда в тифу, лежал, и спросила: «Ну, узнаешь дядю Колю?» Почему она не спросила: «Узнаешь папу?»

— Это тебе так показалось, Любаша, спи, спи. Уже поздно. Все дети спят.

Временами Кадигроб и сам начинал верить, что Люба его родная дочь, он любил ее, как свою кровную, баловал, покупал ей игрушки, занимался с нею и чувствовал, что девочка привязана к нему сильнее, чем к матери. Любаша была способная, хорошо училась, все хотела знать, могла самостоятельно решить любую задачу, которую задавали в школе, но почти всегда просила Кадигроба помочь ей — лишь бы побыть с ним несколько лишних минут.

У Кадигроба был фотоаппарат, он снимал Любу, и в доме накопилось несколько альбомов с ее карточками, которые вечерами любила рассматривать Меланка.

Девочка скрашивала однообразие жизни писателя, заменяла ему товарищей. Ему нравилось болтать с нею, отвечать на ее неожиданные вопросы, зачастую ставившие его в тупик. Он всегда испытывал прилив нежности и счастья, когда Любаша возвращалась из школы.

Приходила она всегда оживленная, румяная, веселая и сразу начинала рассказывать всякие необыкновенные истории, которые случались с ее сверстниками, соучениками по школе.

Иногда Люба приводила в дом школьных подруг, бедно одетых девочек. Они располагались в детской и часами возились там с куклами, шили им платья, кормили из детской посуды.

Устав возиться с игрушками, Люба звала отца, он охотно шел в детскую, и тогда начиналось самое интересное — игра в жмурки и «панаса».

Кадигроб всегда соглашался быть «панасом», ему завязывали платком глаза, и он, нелепо растопырив руки, ловил разбегавшихся во все стороны девочек. Поймав какую-нибудь из них, он должен был назвать ее по имени, а если ошибался, то приходилось ловить заново. Он натыкался на кровать, на шкаф, на стол. Тогда девочки дружно кричали: «Огонь!», задним числом предупреждая его об опасности.

Игра шла шумная и продолжалась долго, до поры, пока в детской не появлялась мать и, говоря, что жалуются соседи, требовала немедленно прекратить безобразие.

Мать тоже занималась с дочерью. По субботам, вернувшись из церкви, пахнущая воском и ладаном, она читала ей по складам историю Ветхого Завета. Однажды в беседе с Вражливым Микола Кадигроб сказал, что это самые поэтические в мировой литературе новеллы. Люба запоминала все, что отец говорил при ней.

Из ветхозаветных сказаний девочке больше всего понравилось видение Иакова. Как стихотворение, запомнила она торжественные слова, будто вкованные одно в другое:

«И увидел во сне: вот лестница стоит на земле, а верх касается неба; и вот ангелы божие восходят и нисходят по ней».

И, вспоминая эти песенные слова, Любаша видела спящего под деревом Иакова и лестницу, наверху которой восседал озаренный лучами бог, и красивых ангелов с белыми крыльями за спиной, толпившихся на светлых невесомых ступенях. И ей самой хотелось быть ангелом, чтобы летать, как они. Невидимой прилететь в дом к Вражливым и посмотреть, что делает их мальчик Костя, — вот уже почти три года не появляется он у них в доме, и они тоже почему-то к ним не ходят.

Ветхий Завет мать всегда читала на кухне. Она все свое время проводила на кухне и держала себя не как жена известного писателя, а как прислуга. Это обижало впечатлительную девочку.

Иногда, чаще всего по воскресеньям, в дом являлись гости: Степан Буря с дочкой Машенькой, женой и ее подругой Серафимой Аполлоновной Сатановской.

Пятилетняя Машенька, хорошенькая и жеманная, играла на пианино и задавалась, что ездит гулять в парк на папином автомобиле. Несмотря на это, Люба привязалась к ней и любила ее больше всех школьных подруг.

Взрослые ужинали в столовой, пили водку из хрустальных рюмок, а затем садились за карты, которыми мама гадала в свободное время: играли в подкидного дурачка. Буря хвастливо называл себя чемпионом мира по подкидному дураку. Играл он, по словам жены Анны Павловны, божественно. И действительно, редко кому удавалось его обыграть.

Пока взрослые резались в дурачка, Люба с Машенькой, попив в детской чай, играли в куклы. Вскоре усталая и счастливая Машенька засыпала на диване, и родители увозили ее домой сонной.

Люба хорошо помнила: давно, когда они еще только поселились в этой квартире, в гости к ним приходили со своими женами Остап Александрович и Никодим Васильевич, которым отец был чем-то обязан. Но затем с ними случилась какая-то беда, тяжелая, хуже всякой болезни, и они перестали появляться в их доме.

Мама говорила, что Остапа Александровича и Никодима Васильевича исключили из партии, но Люба не могла понять, как это можно исключить из партии, ведь партия не школа, и почему после исключения люди не могут ходить в гости к своим друзьям.

Серафима Аполлоновна, носившая бархатные платья, прекрасно пела. Поболтав о театре, музыке и живописи, выпив несколько рюмок водки, она присаживалась к пианино и, ловко перебирая пальцами белые и черные костяшки клавиш, заливалась соловьем.

Люба враждебно относилась к Серафиме Аполлонов-не, потому что она была интересней матери и пение ее нравилось отцу. Как-то в зеркале, висевшем на стене, девочка уловила взгляд отца, восторженно остановившийся на матовом лице Серафимы Аполлоновны, и с того времени невзлюбила шумную, болтливую женщину, упорно не желавшую замечать ее, Любу.

Несмотря на неприязнь к этой женщине, Люба, боясь признаться самой себе, любила ее пение. Слушая романсы в исполнении Серафимы Аполлоновны, она убеждалась, что пропетое слово значительнее сказанного и даже написанного и долго продолжает звучать в душе. Пела Серафима Аполлоновна умело, красиво приподнимая тонкие дуги бровей. Отец как-то заметил, что поет она умно и за такое пение не грех дать ей орден.

Вот и сегодня воскресный день проходит по заведенному порядку. Правда, воспользовавшись тем, что мать с утра ушла в церковь молиться богу, Люба читала, а затем отец дочитал ей вслух интересную главу из романа о маленьком Сереже Каренине. Но затем все пошло как по школьному расписанию.

В пять часов обедали, а вечером приехали гости: Буря с женой, но без Машеньки и неизменная Серафима Аполлоновна Сатановская; был ужин, и, как всегда, резались в карты.

Люба играла с котенком в комнате, где взрослые сидели за картами, слушала неинтересный их разговор. Говорили о предстоящей чистке партии в наркомате, в котором работал Буря; Сатановская хвалила новый сборник стихов Павла Тычины; явившийся позже всех совершенно лысый человек (девочка видела его впервые), тасуя карты, тараторил о том, что троцкисты считают деревню колонией, из которой следует, не брезгуя никакими средствами, выколачивать деньги для развития крупной промышленности.

Было непонятно, осуждает или одобряет лысый, что троцкисты предлагают установить сельскохозяйственный налог в шестьсот миллионов рублей, тогда как ЦК партии установил сумму налога в триста пятьдесят — четыреста миллионов рублей.

Люба понимала и не понимала разговор за столом. Такие перепалки в доме велись не впервые. Она догадывалась, что где-то ведется какая-то нехорошая драка, а кто, с кем и из-за чего дерется, не могла понять, но чувствовала, что интерес со стороны взрослых к этой борьбе с каждым днем растет.

— Как вы не хотите понять, что правые выступают против повышенного обложения кулаков, требуют бережного отношения к ним! — сверкая маленькими медвежьими глазками, кричал Буре лысый.

— Налоговая политика — точный регулятор советской власти по отношению к капиталистическим элементам. Надо только приветствовать постепенную замену натурального налога денежным, — застенчиво улыбаясь, говорил отец.

Любе, наблюдавшей за ним, казалось, что отец говорит по-нарочному, не то, что думает. И еще ей казалось, что все эти люди видят друг друга насквозь, но почему-то все время лицемерно спорят. Любе нравилось, что отец никогда не спорил, не горячился, ничего не доказывал, со всеми соглашался и говорил, наверное, лишь потому, что было неловко молчать.

— Опять завели свое! Бог вымочит, бог и высушит. Давайте лучше споем, — предложила мать, но на нее никто не обратил внимания. И это обидело девочку.

— Декретом о сельхозналоге до двадцати процентов крестьянских хозяйств полностью освобождаются от налога. Местным органам власти запрещено произвольное обложение крестьян, установлен классовый принцип взимания налогов. Как не приветствовать такие законы! — кипятился лысый, наскакивая на Бурю, хотя Буря ни словом не возражал ему.

— Недавно я беседовал с одним знакомым кулаком, — присоединился к беседе отец. — Вы знаете, что он заявил? Крестьянство, говорит, довольно своим теперешним положением.

— Коротка молитва «Отче наш», да спасает, — как бы невзначай заметил Буря.

Любе становилось скучно слушать эти непонятные речи, смотреть, как словоохотливый лысый человек беспрерывно отхлебывает остывший чай. И в то же время ей не хотелось покидать отца. Ей все казалось, что лысый в конце концов разозлится до того, что ударит отца или возьмет и побьет всю посуду.

Затем заспорили о боге. И хотя в доме не было глухих, лысый кричал:

— Французский писатель Стендаль уверял — единственное оправдание бога в том, что он не существует.

— Я тоже не верю в бога, — признался Кадигроб. — Но без религии жить нельзя, религия дисциплинирует человека, и законы ее — это тысячелетиями выработанный кодекс морали: не убий, не укради…

— Не пожелай жены ближнего твоего, — со смехом вставил Буря и лукаво посмотрел на покрасневшую Серафиму Аполлоновну.

— Ведь я верю, что земля вращается вокруг своей оси, хотя хорошо знаю, что никакой оси нет, — продолжал Кадигроб. — Почему же нельзя верить в несуществующего бога? Человек должен во что-то верить, этим он и отличается от животного.

— В коммунизм должен верить, — подсказал лысый.

— Бог — это природа, — заявила Сатановская и потерла накрашенные ногти о красивое платье.

«Нет бога? Вот еще чего выдумали, — размышляла Люба, вспоминая прекрасные, как стихи, молитвы и образ богоматери с младенцем на руках у нее в спаленке. Этот образ всегда напоминает ей мать. Бог существует! Можно солгать учительнице, можно солгать маме, но богу-то не солжешь, он все видит, все знает и наказывает за грехи. Вот чудаки: нет бога! А лестница на небо!»

Котенок запищал на коленях Любы, больно царапнул ее руку.

— Любка, перестань мучить божью тварь, — прикрикнула мать, — оставь кошку в покое!

— Любонька, ты еще не спишь, дорогая? Пора баиньки. — Отец, как маленькую, взял ее за руку и повел в полутемную детскую, освещенную бледным светом моргасика.

— Па, миленький, расскажи сказку…

Он присел на стул, на спинку которого было накинуто платье Любы, пахнущее каким-то особенным детским запахом, и принялся рассказывать уже знакомую ей историю о Гулливере. Видимо, ему тоже не по душе была скучная болтовня, которой гости убивали время.

XXII

В начале осени 1923 года в Чарусе было несколько рабочих клубов. Там показывали спектакли и кинофильмы, там были устроены читальни, библиотеки; книги дозволялось брать домой. Пролетариат города любил свои клубы.

Профсоюз металлистов, объединявший паровозников, выстроил на пустыре, на Плехановской улице, собственный клуб, разбил вокруг нового здания молодой парк; в дни субботников комсомольцы выкопали между двумя аллеями красивый пруд, соорудили раковину для оркестра и площадку для танцев.

Фронтон нового здания украшала отлитая из бетона эмблема: огромная шестерня, обрамляющая увитые колосьями серп и молот, а пониже ее четыре внушительные цифры «1921» — год постройки здания.

Ване Аксенову, с детства питавшему слабость ко всяким гербам, нравилась эмблема, украшавшая голую стену клуба. Он хорошо помнил этот тяжелый для страны, голодный и тифозный год, подкосивший его мать. Ваню радовало, что даже в то тяжкое для страны время советская власть, отрывая крохи от своего скудного бюджета, сумела построить для рабочих прекрасный Дворец культуры, похожий на театр.

В просторном купеческом особняке на Сумской улице, напротив сквера с бронзовым бюстом Гоголя, профсоюз коммунальников, куда входили трамвайщики, тоже открыл свой клуб и назвал его именем Тараса Шевченко. При клубе работали кружки и секции. Ваня Аксенов записался в спортивную секцию, и на общем собрании физкультурников, по предложению Маштакова, его избрали председателем секции.

Клуб располагал лучшим в городе гимнастическим залом, оборудованным турниками, брусьями, кольцами. Вдоль всего зала тянулась шведская стенка, деревянный пол застилали ковры, на которых вечерами, под руководством Семена Васильевича Гордеева, занимались борцы.

Бюро физкультурной секции предстояла большая работа — надо было подготовить к летнему сезону пять футбольных команд. Был составлен обширный список, куда записалось свыше ста юношей, увлекавшихся футболом, становившимся русской национальной игрой.

Большинство в этом списке составляли ребята, окончившие фабзавуч, и ученики нового набора, юные возрастом, но не новички в футболе — игроки уличных команд.

Пять команд надо было иметь для того, чтобы получить право участвовать в розыгрыше первенства города по первому классу.

Президиум профсоюза на одном из своих заседаний, на котором присутствовали Маштаков и Ваня Аксенов, отпустил крупную денежную сумму на физкультурную работу.

На часть этой суммы, казавшейся комсомольцам баснословной, было решено купить сто комплектов футбольного снаряжения.

На Екатеринославской улице сапожник Гарагуля держал магазин спортивного инвентаря, но так как был лишен фантазии, то назвал его бездарно: «Гаврик». Финансировал этот магазин известный в городе торговец обувью Коробкин.

Ваня съездил к Гарагуле и за наличные деньги купил по сто пар бутс, фуфаек, трусов, гамаш, приобрел кожаные мячи и резиновые камеры к ним с новенькой маркой завода «Треугольник».

Аксенову пришлось съездить в клуб «Металлист» и там заключить договор — на право пользования стадионом, принадлежавшим паровозникам и построенным еще до империалистической войны англичанами, входившими в акционерное общество, владевшее заводом.

Осматривая уютный клуб, Аксенов натолкнулся на броское объявление литературного кружка. Именно в этот день и час местный писатель Самуил Радугин проводил занятия.

Ваня отправился на кружок. В просторной комнате, с полу до потолка завешанной яркими плакатами, собралось человек тридцать разного возраста. Они внимательно слушали своего руководителя, небольшого лысеющего человека с мелкими чертами лица.

Рассудительным и ласковым голосом Радугин учил, как надо писать, иллюстрируя это примерами собственного творчества. И хотя стихи у него были неважные, Ваня слушал с интересом и дельные советы записывал на листке бумаги. Старый литератор рассказывал много такого, чего Ваня не знал.

— Вдохновение — душа поэзии! — тихим голосом вещал Радугин и тут же спрашивал: — Что же такое вдохновение? — Окинув восторженным взглядом слушателей, он громко отвечал на свой вопрос: — Вдохновение — это умение привести себя в состояние, наиболее пригодное для работы. Следовательно, вдохновение есть плод труда. Хороший поэт заставляет себя работать ежедневно. В конечном счете все зависит от работы.

Старик говорил о мастерстве, о живописи, — словом, о том, как следует изображать пейзаж и писать портрет человека. Он много знал, любил то, что знал, и охотно делился своими знаниями.

Ваня слушал его и думал:

«Хорошо бы организовать литературный кружок в клубе коммунальников, но вряд ли на предприятиях коммунхоза наберется хотя бы с десяток пишущих людей. Да и где достанешь руководителя? Чаруса не Москва и не Харьков, и самый крупный поэт здесь, которого почему-то не печатают столичные газеты и журналы, — Самуил Радугин».

Руководитель кружка располагал к себе, и Ваня сел поближе к нему, любуясь его добрым, тщательно выбритым лицом, изрезанным старческими морщинами. Перед писателем лежал потертый кожаный портфель, сверх меры набитый поэтическими сборниками.

После лекции Радугина выступали молодые поэты — рабочие и фабзавучники паровозного завода. Многие из них, видимо, пришли прямо с работы: на них были спецовки.

Один высокий парень с роскошным чубом, одетый в солдатскую шинель, по фамилии Кальянов, сравнивал только что взошедшую луну с орденом Красного Знамени. Ване понравился этот поэтический образ.

читал молодой поэт, вызывая в Ване хорошую зависть.

Радугин взял из рук чубатого парня листок бумаги с записанными стихотворениями и подержал его в тонких пальцах, словно пробуя на вес. Потом сказал, что берет стихи для альманаха. Ваня Аксенов понял, что литкружок готовится к изданию произведений своих членов. Ему тоже захотелось напечататься в альманахе — ведь пока ни одно его стихотворение не было опубликовано.

Ваня подошел к Радугину, спросил, можно ли ему записаться в кружок? Радугин, оглядев его с ног до головы близорукими глазами, ответил, что можно, вынул потрепанную записную книжку, долго искал чистую страницу и, не найдя, где-то сбоку записал фамилию Вани.

— Кружок занимается каждую пятницу, с шести часов вечера, приходите, мы будем рады, — радушно сказал Радугин.

С этого вечера Ваня Аксенов стал самым дисциплинированным членом литературного кружка при клубе «Металлист». За месяц он не пропустил ни одного занятия, но все еще не решался прочитать новым товарищам свои стихи, хотя кружковцы знали, что он — автор нашумевших в Чарусе очерков о катакомбах и Городском дворе.

Все произведения, читаемые на кружке, подвергались убийственному по придирчивости разбору товарищей, а Ване не хотелось попадать под огонь критики, не хотелось разочаровываться в своем творчестве, не хотелось огорчаться.

Как-то Радугин после занятий объявил, что в Чарусу, проездом из Кисловодска, прибудет Владимир Маяковский и он уговорит поэта выступить в клубе перед рабочими паровозного завода. Радугин не удержался и показал открытку, присланную ему Маяковским с Кавказа.

— Устроим цикл литературных вечеров, — весь загоревшись, пообещал Радугин. — Сначала Маяковский, затем Бабель. Исаак Эммануилович обещал приехать. Кто не знает его рассказа «Соль»? Прочитайте обязательно.

Владимир Маяковский был самым громким поэтом Советской России. Ване нравилась смелая манера, в которой работал поэт, энергично ломавший все привычные литературные формы.

Вскоре в городе появились афиши, объявлявшие, что Маяковский выступит в здании цирка в субботу, в не совсем обычное время — в 21 час 15 минут.

Ваня, экономя деньги, купил билет на галерку. Заняв свое место у барьера, он с нетерпением поглядывал на часы. Впервые в жизни представилась ему возможность увидеть знаменитого поэта, чьи стихи заучивались школьниками наизусть. Встреча Вани с Николаем Северовым в Москве, понятно, в счет не шла.

В шестом ряду партера Ваня увидел Нину Калганову и ее отца. Рядом с ними, держа на коленях стопку книг, сидел аккуратный Борис Штанге.

Ваня улыбнулся, — Нина всегда кичилась перед подругами тем, что ее окружают поклонники, но Ваня-то не сомневался, что билет Борису она купила сама. В первом ряду, о чем-то споря, сидели Гасинский и Доценко.

Часы показали 21 час, затем подошло время выступления. Но миновали еще четверть часа, томительно длинных, а Маяковский все не показывался на арене. Публика стала выказывать нетерпение, раздались хлопки в ладоши, на галерке дружно застучали ногами.

Маяковский, взволнованный и потный, появился в половине одиннадцатого, рукавом вытер свой квадратный подбородок. Его узнали и сразу забыли, что он заставил себя ждать. Вспыхнули аплодисменты. Кто-то дружески свистнул. Маяковский стремительно подошел к столу, снял широченный пиджак, бережливо повесил его на спинку стула; из кармана вынул записную книжку и широким жестом бросил ее на стол.

— Я не люблю, когда одежда мешает работать, — объявил поэт, обеими руками оттягивая новенькие подтяжки. — На вокзале мне сказали, что в Чарусе нет поэтов. Это поклеп на интеллектуальную жизнь вашего города. Я приглашаю местных поэтов вместе со мной читать здесь свои стихи.

Из первого ряда вышел Радугин и, поздоровавшись с Маяковским, присел на стул, изо всех сил стараясь не коснуться спиной висящего пиджака Маяковского.

— Вот и хорошо, председатель вечера есть. Теперь остановка за поэтами.

Широко расставив длинные ноги, высоко подняв голову и потрясая кулаками, Маяковский начал читать. Читал он проникновенно, без выкриков, без ложной декламации; казалось, каждое слово парит в воздухе.

Во втором ряду поднялась высокая тоненькая женщина и, наступая на ноги соседям, извиняясь перед ними, торопливо пошла к выходу. Маяковский заметил ее, прекратил чтение, громовым голосом пробасил:

— Эй вы, гражданка, из ряда вон выходящая…

Женщина робко остановилась и тихо ответила в наступившей тишине:

— Простите меня, Владимир Владимирович, вы слишком много времени заставили себя ждать, а у меня дома ребенок… Его надо кормить… Я должна уйти.

Маяковский насупил брови, молча подождал, пока женщина скрылась за дверью, занавешенной портьерой, и без прежнего энтузиазма дочитал стихотворение до конца.

Ваня сидел сам не свой, — Маяковский предлагал местным поэтам читать вместе с ним свои стихи. Значит, и ему, Аксенову, предоставлялась возможность выступить перед многочисленной аудиторией, а самое главное — Маяковский мог оценить или отвергнуть его талант. Ведь у него дома в столе лежала готовая поэма «Бунт поэтов». Юноша прикинул — если бегом, то он сможет добраться домой за пятьдесят минут. Пятьдесят минут туда, пятьдесят назад — час сорок минут. Он успеет вернуться в цирк с рукописью, и еще останется время выступить перед народом.

Ваня поспешно спустился в раздевалку, оделся, вышел из цирка и побежал.

Весь день лил дождь, на слабо освещенных улицах Чарусы повсюду расползлись лужи, ветер бросал в лицо пригоршни дождя, а он все бежал и бежал. Вначале задыхался, но затем дыхание восстановилось.

Ваня влетел в дом, кинулся к своему столу.

— Что с тобой? — пораженная видом брата, спросила Шурочка. — Посмотри на себя, на кого ты похож!

— Ура! Маяковский согласился слушать мои стихи. Понимаешь ли ты, что это значит? — Ваня знал, что Шурочка не принадлежит к поклонницам Маяковского, что она относится к нему недоверчиво и раздраженно. Не понимает, что такие поэты, как Маяковский, служат для советского общества мерилом его культуры.

— Маяковский? — удивилась Шурочка. — Все у него непонятно, пишет странными, вычурными словами, так что и читать его не хочется. Не люблю я твоего Маяковского, ведь это он призывал сбросить Пушкина, Достоевского и Толстого с парохода современности.

Несколько охлажденный словами сестры, Ваня сунул тетрадь с поэмой за пазуху и помчался обратно в цирк, не замечая ни грязи, ни дождя, ни усилившегося ветра.

Он вернулся на галерку, когда Радугин доканчивал чтение своего стихотворения. Маяковский сидел за столом и автоматической ручкой правил строфы стоявшего рядом с ним Кальянова. Ваня спросил сидевшую рядом студентку:

— Что он тут читал без меня?

— «Последнюю страничку гражданской войны», «О дряни», «Люблю», «Сволочи», «Моя речь на Генуэзской конференции», «Балладу о доблестном Эмиле», «Бюрократиаду», «Прозаседавшиеся». Все это он написал в последние два года.

Тихим, задумчивым голосом Радугин окончил читать и, прикрыв ладонью больное сердце, вежливо поклонился публике. Раздались аплодисменты.

Затем выступил незнакомый Ване курносый вихрастый парнишка. Он прочитал на странном языке, являвшем смесь русских и украинских слов:

Маяковский заразительно расхохотался, потом спросил: кто еще из поэтов хочет читать?

— Владимир Владимирович, разрешите мне! — крикнул Ваня.

— Пожалуйста! Вы будете читать с галерки или снизойдете на землю?

Ваня мигом сбежал на арену, посыпанную опилками. В публике раздался дружный смех и аплодисменты: Ваня весь, с ног до головы, был забрызган грязью, с его мокрой головы стекали струйки воды и струились по разрумянившимся от волнения щекам. Но он ничего не замечал, никого не видел — монументальная фигура Маяковского заслонила от него весь мир.

— Что же вы будете читать, молодой человек?

— Поэму «Бунт поэтов».

— Вот как? — удивился Маяковский и мельком взглянул на ручные часы. — Для поэмы у нас уже не останется времени. Меня предупредили — через полчаса электростанция прекратит подачу тока в цирк.

— Тогда «Марш слесарей». Можно? — спросил Ваня.

— Что, что?

— «Марш слесарей», — повторил Ваня.

— А вы что — слесарь?

— Конечно! — И Ваня протянул к нему руки, все в ссадинах, царапинах и мозолях. Маяковский порывисто пожал эти пахнущие несмываемым мазутом протянутые к нему руки.

В публике горячо зааплодировали. Стихи собирался читать свой брат, рабочий, ведь на три четверти цирк был заполнен рабфаковцами.

— Ну раз слесарь, то вам и карты в руки. Читайте! — разрешил Маяковский.

Ваня прочел:

Ваня встретился с насмешливым взглядом Нины Калгановой, на какое-то мгновение запнулся, но тут же, почувствовав внимательный, сочувствующий взгляд Маяковского, забыл о насмешливой девушке.

Где-то недалеко, за дощатой стеной, зарычал тигр.

— Недурно. Во всяком случае, тигры довольны, — похвалил Маяковский.

Ободренный похвалой, Аксенов продолжал читать по памяти:

И окончательно освоившись с непривычной обстановкой, убедившись, что публика слушает его с интересом, Ваня прокричал во весь голос:

Всю силу своего голоса Ваня вложил в последнюю строфу. Если бы он прочел еще хоть одну строку, то тут же упал бы от изнеможения.

Маяковский шагнул к Ване, крепко сжал ею в своих ручищах и затем, легонько оттолкнув, во всеуслышание заявил:

— Молодец, Аксенов! Значит, есть-таки в Чарусе последователи Лефа.

Антрепренер в очках объявил об окончании вечера, и тут же электрические лампочки предупреждающе трижды погасли и зажглись. Заскрипели скамьи. Публика повалила к вешалке.

Ваня ждал подходящего момента, чтобы попрощаться с поэтом, но Маяковский сам подошел к нему.

Предложил:

— Пойдемте погуляем по улицам Чарусы.

— Но ведь на дворе дождь.

— Люблю непогоду. Пошли. — Маяковский взял из рук антрепренера свое модное широкое пальто-реглан, закрыл шею цветным кашне, по самые глаза нахлобучил кепку. В толпе, валившей, к выходу, раздавались противоречивые суждения:

— Талантище… Обличитель… Штукарь… Певец революции…

Вышли из цирка. На улице Маяковского поджидали местные поэты, среди которых был Радугин, Кальянов и вихрастый парень, читавший стихи о самых лучших в мире бараках. Маяковский снял со щита намокшую афишу о своем выступлении, бережно свернул ее, сунул в широкий карман.

Окружив своего кумира, поэты по безлюдным, плохо освещенным улицам через весь город направились в университетский сад. Долго бродили там по темным, глухим аллеям. Маяковский расхваливал Леф.

— При ближайшем сотрудничестве литераторов Лефа работает Мейерхольд и немало других талантливых режиссеров. Лефовцы обтачивают материал для их постановок. Мы ставим пьесы, производим продукцию массового потребления, делаем обложки книг для сочинений Луначарского, для папиросных коробок, для Моссельпрома.

— Владимир Владимирович, вы были в Харькове, а сейчас приехали из Киева. Что там? — спросил Радугин.

— Консервативная часть русских поэтов остановилась в своем понимании украинской поэзии на Тарасе Шевченко. Шевченко для них предел. Совершенно иное представление об украинской поэзии у ассоциации Леф. Поэтам, объединившимся вокруг журнала «Леф», отлично известны имена новых украинских поэтов: Семенко, Шкурупия, Слесаренко. Мы договорились с украинскими футуристами. Достигнута полная согласованность в работе, в обороне, в наступлении. — Маяковский посмотрел на часы. Времени на широкий разговор не хватало.

Он заговорил отрывочно:

— Поэзия должна быть верной служанкой жизни… Люблю устные литературные вечера, они расширяют понятия слушателей… В языке следует оставить все свежее, современное, остальное — на помойку. Язык, как и социальная структура, как быт, одежда и все прочее, требует чистки, проветривания, мытья. Нельзя бояться корявых слов и корявых выражений. Больше того, за них надо драться с редакторами и отстаивать их. Нужно учиться «телеграфному» языку — писать как можно короче, — и тут же спросил, печатает ли «Чарусский пролетарий» местных поэтов.

Узнав, что печатает, обрадовался, заявил:

— Вы мне нравитесь. От вас даже не пахнет всеми этими символизмами, акмеизмами, натурализмами, которыми все еще продолжают грешить в Москве и Петрограде… Жаль, мне не удастся побывать в редакции «Чарусского пролетария», оставить им на развод два-три стиха. В пять часов мой поезд уходит в Москву.

Было очень тихо. Где-то на далекой колокольне глухо прозвучали два удара — приближалось утро.

Ваня опомнился. Он настолько увлекся Маяковским, что забыл: ему давно пора идти на работу. Такое случилось с ним первый раз в жизни.

— Владимир Владимирович, простите меня, но я в ночной смене и уже опоздал на два часа.

— Я напишу вам оправдательную записку. — Маяковский вырвал из блокнота листок и написал на нем:

Вышли из парка. Последний трамвай, забрав дежурных слесарей на конечной остановке, уходил в депо. Ваня узнал этот вагон, вчера он заменил на нем четыре тормозные колодки. Простившись с Маяковским, он прыгнул на переднюю площадку тронувшегося с места вагона.

XXIII

В воскресенье Лука Иванов получил увольнительную и с двумя товарищами по училищу Никифором Четкиным и китайцем Ли Фу-чженем отправился в общежитие Свердловки, к отцу в гости. Под мышками, чтобы, не дай бог, не увидел комендантский патруль, курсанты несли бережно завернутое в газеты и завязанное бечевками грязное белье.

Пока Лука учился, мачеха стирала и чинила ветхое его исподнее, обмывала и обшивала его. Помогала, чем могла, не только пасынку, но и его товарищам. Многие курсанты знали тетю Дашу и любили ее, как мать.

Александр Иванович с женой ждали гостей. Был день рождения Дарьи Афанасьевны. Лука это знал и, несмотря на свою занятость, не мог не прийти. Стол был накрыт клеенкой, на ней поистерлись рисованные эпизоды Отечественной войны. В широкой миске дымились свежие пироги с капустой, на мраморном подоконнике, заваленном книгами, со вчерашнего вечера желтели две бутылки с пивом.

По праздникам в общежитии Свердловки было настолько шумно, что не было никакой возможности заниматься. Вот и сейчас: в соседней комнате танцуют, в конце коридора поют, беспрестанно стучат двери, дети, пришедшие в гости к родственникам, носятся по лестницам с этажа на этаж.

Александр Иванович, окруженный соседскими ребятишками, строгал им из кусков дерева сабли, когда в комнату вбежали две девушки. Закричали:

— Идут! Лука идет, а с ним раскосый китаец и еще один чернявый. Все с покупками.

— Ну, ребята, три сабли изготовил вам, на сегодня хватит, — сказал Александр Иванович, сбрасывая на пол пахучие стружки, и выпроводил мальчишек.

В комнату вошел Лука со своими товарищами.

— Располагайтесь как дома, — радушно приветствовал их Александр Иванович. — Скоро вернется жена, будем обедать, — и поглядел на стенные ходики.

Обедал Иванов, по морскому обычаю, всегда в полдень, никогда не отступаясь от раз заведенного в доме порядка.

Вскоре пришла зарумянившаяся с мороза Даша. Разматывая пуховый платок весь в блестках снежинок, затараторила:

— А я письмо получила из Чарусы, от какой-то Нины, интересуется, почему ты, Лука, словно в воду канул, не подаешь ей весточки. Беспокоится, не случилось ли с тобой чего дурного…

Лука покраснел, попросил:

— Покажи письмо.

Даша вынула из-за зеркала небольшой конверт, дразня, долго не отдавала пасынку. Он изловчился и вырвал конверт у нее из рук. Только тогда она захлопотала у стола, с любопытством расспрашивая:

— Это какая же Нина?.. Я ее знаю? Из Качановских?

Письмо было от Нины Калгановой. Сначала шли вопросы о Луке, а дальше — скупые сведения о его чарусских товарищах. Витиеватым, неразборчивым почерком девушка сообщала, что она кончает химический техникум, брат заканчивает торгово-промышленную школу — ЧТПШ. Николай Коробкин пытался продолжать образование, но мандатные комиссии трех техникумов вот уже два года подряд бракуют его, как сына нэпмана.

Коробкин ходит темнее тучи, и она, Нина, побаивается, как бы юноша, нервный и с гусарскими наклонностями, по малодушию не учинил над собой какой-нибудь глупости. Ваня Аксенов превратился в заправского рабочего, дни и ночи проводит в своем депо, в комсомольском комитете и клубе.

— Так, так… — Лука, отложив конверт, задумался над судьбой своих сверстников. Ему было жаль Коробкина и обидно, что Нина даже не упомянула о Шурочке Аксеновой. А она ведь тоже учится и почему-то так и не написала ему ни одного письма с тех пор, как они в последний раз виделись в роще у Кабештовского пруда. Он тоже сразу не написал ей, а потом с каждым днем труднее было взяться за письмо, надо было найти оправдание своему молчанию. А такого оправдания не было, и он не отваживался браться за перо.

— Ну, что ж, ребята, мойте руки, и прошу к столу. Рука-то у тебя, Лукаша, я вижу, зажила, но гляди не повреди, старые раны часто открываются, — сказал Александр Иванович сыну.

— От раны осталось одно воспоминание, — улыбаясь, ответил Лука.

Курсанты, захватив с собой мыло и полотенце, вышли в длинный, полутемный, как во всех общежитиях, коридор, в конце которого находилась общая умывальная.

Когда они вернулись, стол был уже накрыт и в тарелках пунцовел красный борщ; сильный его аромат сразу защекотал ноздри. Даша откупорила бутылки и бережно, не проронив ни капли, разлила пиво по стаканам.

— Ну, Дарья Афанасьевна, с днем твоего рождения. — Александр Иванович выпил пиво, остальные последовали его примеру, чокнувшись своими стаканами со стаканом Даши.

В курсантской столовой о таком борще даже и мечтать не могли! Лука не догадывался, какой дорогой ценой дался этот обед. Ради того чтобы угостить его и товарищей, Даша продала на толкучке почти новые ботинки-румынки, приобретенные ее мужем после победы на Перекопе у шелудивой барыньки, не успевшей улизнуть в Турцию.

Несколько раз за обедом отец самодовольно поглядывал на сына, любуясь его широкой грудью и узкой талией. Лука еще больше вырос и возмужал и всем своим обликом напоминал покойницу мать, о которой механик, сойдясь с Дарьей, думал все меньше, но окончательно забыть не мог.

— Итак, в этом году вы кончаете училище, ребята. Куда же думаете навострить лыжи? — спросил Александр Иванович.

— Да, нынешним летом уже будем командирами, — мягким голосом и с неистребимым акцентом ответил Ли Фу-чжень. Он был на три года старше Луки; Александр Иванович знал, что китаец участвовал в гражданской войне, служил в интернациональном полку, которым командовал чешский писатель Ярослав Гашек.

— Куда пошлют, туда и поедем, — за всех ответил Лука. — В нашем возрасте служить везде интересно.

— Все это хорошо. Только не связывайте себя по рукам и ногам ранней женитьбой. Тридцать семь лет — вот самый подходящий возраст для мужчины, чтобы вступить в брак, — не то шутя, не то серьезно сказал Александр Иванович.

Курсанты дружно захохотали.

— Ты не слушай отца, вечно он со своими выдумками… Ты бы снялся, Лука, на карточку при всей форме, при оружии, чтобы была у нас с отцом памятка о тебе. А то зальешься на край света, днем с огнем тебя не сыщешь, — попросила Даша, и механик невольно подумал, что, если повесить такую фотографию на стену, она всегда будет напоминать ему об Ольге, Лукашкиной матери.

— Ну, а как твои занятия идут, тетя Даша? — спросил Лука, вспоминая, как обучал ее азбуке на утилизационном заводе и как она добрые слова: «хлеб», «любовь», «счастье» — упорно, несмотря на все его указания, писала с большой буквы.

За жену ответил механик:

— Учится она, дорогой, хорошо, дай бог нам с тобой так учиться. Самостоятельно решает задачи по алгебре и геометрии. Половина моей стипендии уходит на книги для нее.

— Ну а ты, папа, куда? Ты ведь тоже в будущем году кончаешь Свердловку? — спросил сын. — Разлетимся мы из Москвы в разные стороны.

— Куда партия пошлет, туда и пойду. Тянет меня на хозяйственную работу, хочется строить, создавать, делать кирпич, железо, возводить электростанции. Живем-то мы, ребята, в небывалое время. Для каждого найдется работа по душе и по сердцу. Посмотрю. Может быть, попрошусь в Чарусу, на паровозный завод. — Он помолчал; взгляд его остановился на портрете Ленина, висевшем над узкой солдатской койкой. — Вы там, в Кремле, поближе стоите… Как здоровье Ильича, есть хоть какая-нибудь надежда? — тревожно спросил Александр Иванович, вставая из-за стола.

— Плохо здоровье, — ответил Четкин, — совсем плохо. Да об этом и по правительственному бюллетеню можно судить.

— Вот оно, горе неминучее, надвигается на народ, а остановить его никто не в силах, — сказала Даша и принялась убирать посуду.

— Что это вы панихиду запели! Владимир Ильич крепкий человек, он нужен революции и умереть не может, — проговорил Лука.

После обеда механик и Ли Фу-чжень уселись на кровать, застланную солдатским одеялом, играть в шашки. Китаец изумительно комбинировал, и, хотя Александр Иванович в полку слыл не последним игроком, он проигрывал своему молодому партнеру партию за партией и злился.

— Меня Гашек учил играть, — объяснял китаец. — Удалой был командир, хваткий. И писать мог, и на митинге взять за сердце сразу тысячу человек.

Четкин — большой ценитель литературы — подошел к книжному шкафу. Он любил запах старых книг, любил прикасаться к шершавым корешкам, листать как бы одушевленные страницы.

Лука подсел к Даше, мывшей посуду, спросил:

— Ну как же ты живешь, тетя Даша?

— Живем не горюем, хлеба не купуем, а с базара кормимся, — с прежней бойкостью ответила Дарья и ласково улыбнулась ему.

— Нет, я серьезно спрашиваю.

— А я серьезно и отвечаю. Теперь главная цель моей жизни — образование. И чем больше пропитываюсь я всей этой людской премудростью, тем больше задумываюсь. Взять, к примеру, Змиева. Какие он круглые прибыли наживал на одном только собачьем заводе! Вот я и думаю: а ведь эта утилизация — разумнейшее дело. Поставить бы его по-ученому, так, чтобы в нашей баламутной жизни ничего не пропадало: ни ржавый гвоздь, ни рваный башмак, ни всякие там объедки, что падают со стола под ноги. Когда ты по ранению ездил в Чарусу, заходил на завод?

— Нет, тетя Даша, не заходил. Но Гальку Шульгу видел. Она говорит, что такие же мысли тревожат ее отца.

— Галька! — Даша вздрогнула, уронила стакан, он ударился о пол, но не разбился. — Хорошая, работящая дивчина. Как она там, не вышла замуж? Я ведь ей когда-то ногу попортила из ревности, выстрелила из ружья, дура. Ведь убить могла. Виновата я перед нею: через эту ногу, может, и замуж ее никто не берет.

— Возьмут. За ней Кузинча увивается.

— Кузинча? — И, подумав немного, спросила: — Кто такой Кузинча? Что-то я такого не помню…

Четкин рылся в учебниках, густо исчерканных карандашом, переложенных записками. Среди учебников попалась поэма «150 000 000». На обложке имя автора не было указано, но кто же не знал, что поэма написана Владимиром Маяковским!

— Увлекаетесь футуризмом? — с едва уловимым осуждением в голосе спросил Четкин.

Александр Иванович ответил:

— Нет, зачем же, я верный поклонник Пушкина и Шевченко и никогда им не изменю. Но у нас в Свердловке все твердят: Маяковский талант, Маяковский гений, пророк нового искусства. Вот я и решил присмотреться к нему поближе. И должен сознаться: читаю и не чувствую никакой поэзии.

— Маяковский зовет в атаку на «генералов-классиков», — напомнил Лука, и нельзя было понять, то ли одобряет, то ли осуждает этот призыв.

— Утверждает, что лишь футуристическое искусство может называться искусством пролетариата. В хрестоматии футуристов «Ржаное слово» сказано: футуризм — государственное искусство, — вмешался в разговор Ли Фу-чжень, сразу побивая три шашки зазевавшегося противника.

А Даша сказала восхищенно:

— Как-то мы с Александром Ивановичем целый вечер посвятили этому Маяковскому. Ходили на Никитский бульвар, в Дом печати, слушать его стихи. И, знаете, он ведь чудесный русский парень и сочиняет сильно. Ну прямо берет человека за грудки и не отпускает. Да и сам из себя такой видный.

— Вот видишь, папа, твоя жена опередила тебя в понимании передового искусства, — шутя заметил Лука. В разговоре он все чаще сбивался на шутливый покровительственный тон, режущий отцовское ухо.

В квартиру ворвалась шумная орава ребят, все загалдели сразу:

— Одевайся, Лука, пойдем с нами в снежки играть!

— Не могу, ребята, дайте мне потолковать с матерью и отцом.

Даша покраснела. Впервые пасынок назвал ее матерью, да еще при отце и посторонних людях.

Лука и сам смутился, подошел к окну. На дворе по-зимнему быстро темнело. Мороз тонкими иглами выгравировывал на стекле замысловатый узор.

Александр Иванович многих дворовых ребят знал по имени и сейчас, глядя на всех этих галдящих Ванек и Колек, почувствовал, как болезненно защемило у него сердце.

Он искренне и глубоко любил Дашу, и Даша отвечала ему взаимностью. Ему нравилось их тихое семейное гнездо. Но, возвращаясь домой из Свердловки, он всегда чувствовал какую-то неполноту, неудовлетворенность, чего-то не хватало в доме. А чего не хватало — не задумывался, для этого не было времени.

И вот сейчас, глядя на чужую ребятню, механик вдруг понял, чего ему так недостает для полноты семейного счастья. Пошел четвертый год, как он жил с Дашей, а детей у них не было и, похоже, никогда не будет. Он ни разу не говорил с женой на эту деликатную тему, но знал, что Даша тоже думает об этом, но таится от него.

— Папа, тетя Даша, собирайтесь в кинематограф, через сорок минут начало сеанса. У нас есть два лишних билета, выпросили специально для вас у секретаря комсомольской ячейки, — тоном, не терпящим возражения, возвестил Лука и, словно веером, помахал билетами в воздухе.

XXIV

В кинематографе показывали недавно вышедший на экраны и расхваленный в газетах фильм «Помещик» — печальную историю о праве первой ночи, о том, как мужественный крепостной человек, любящий свою невесту, убил деспота-помещика.

Фильм и огорчил, и обрадовал Александра Ивановича. Огорчил потому, что весь был обернут в прошлое, а обрадовал тем, что все-таки это был первый советский фильм. За ним последуют другие, лучшие, может быть — о гражданской войне, о современности.

Подойдя к дому, Александр Иванович пропустил Дашу в подъезд, вошел за нею следом и уже на лестнице, повинуясь какому-то непонятному, знакомому по войне предчувствию, оглянулся: в полутьме, у входной двери, сутулился невысокий человек. Иванов вгляделся и скорее догадался, чем узнал Лифшица.

— Арон, ты?.. Ты ко мне? — растерявшись от неожиданности, спросил Александр Иванович и тут же подумал, что не надо было спрашивать, это обидно для товарища. Ведь и так ясно, что комдив мог прийти в этот дом только к нему.

— Да, к тебе. Битых два часа жду, выкурил целую коробку папирос.

Лифшиц, подойдя, поцеловал товарища в губы.

— Ну пойдем, что же мы тут стоим? — не слишком радушно пригласил Иванов гостя. Неожиданное появление Лифшица, несмотря на их прежнюю дружбу, сейчас было неприятно ему.

Смущение и скованность Арона при встрече в Кремле настораживали. И затем этот его отказ ехать на подавление кронштадтского мятежа. Лифшиц сослался на желание послушать Троцкого, возглавлявшего оппозицию против Ленина. Все это еще тогда возмутило Александра Ивановича — так это не походило на прежнего Лифшица, которого он знал не один год.

Но делать было нечего, отказать боевому товарищу в свидании Александр Иванович не мог, хотя его могли потянуть на партбюро за то, что он впустил в общежитие Свердловки оппозиционера. А в том, что начдив оппозиционер или вскоре станет им, Александр Иванович не сомневался.

Два года Лифшиц не подавал о себе никаких вестей и вдруг свалился как снег на голову! Каким-то врожденным чутьем, по едва уловимым повадкам гостя механик понял, что этот визит неспроста.

Втроем они вошли в комнату, слабо освещенную уличным фонарем. Даша повернула выключатель, но свет не вспыхнул.

— Опять пережгли пробки, — с досадой сказала Даша. — Нет ли у вас, Арон, спичек?

Пошарили по карманам. Спичек ни у кого не оказалось.

Александр Иванович подошел к мраморному подоконнику, заваленному книгами и освещенному с улицы желтым светом, сказал усмехаясь:

— Вот всегда так: кто-то из соседей пережжет пробки, а мне приходится зубрить здесь, на подоконнике, как заправскому студенту. Благо уличный фонарь горит до утра.

— Ну, что ж, это даже к лучшему, полумрак располагает к задушевной беседе, — улыбнулся Лифшиц, вешая шинель на гвоздь, вбитый в стену.

— А ты пришел ко мне на задушевную беседу? — спросил Иванов и насторожился. Он догадывался, о чем пойдет речь.

— Да!

— Ну что ж, садись, Арон. Я и сам собирался покалякать с тобой по душам, да не знал, где тебя искать. Ковалев, бывший председатель ревтрибунала, учится со мной в Свердловке, он говорил мне как-то, что ты осел в Одессе, командуешь дивизией, дружишь с Цатисом, переведенным с Балтики на Черноморье. Познакомился и с Ковалевым в Кронштадте, несгибаемый большевик… Не нравится мне, Арон, что ты не поехал тогда с нами в Кронштадт. И то, что ты любуешься Троцким, тоже не нравится.

— Помилуй, дорогой! Троцкий — предреввоенсовета республики, второй человек в стране. Им восхищается Ленин, — быстро сказал Лифшиц и, достав из кармана брюк перочинный ножик, принялся чистить ногти.

— Ну, насчет восхищения — это ты брось. Ленин много испортил крови в спорах с твоим Троцким. Стоит Ленину выдвинуть какой-нибудь жизненно важный дли народа или государства вопрос, как Троцкий тут же взвивается на дыбы. Странная у него позиция. Это уже начинает походить на контрреволюцию.

— Ну что ты, милый Саша! Мы с тобой люди верные, он наш начальник, наш вождь, нам не к лицу такие слова.

— Не знаю, как для тебя, а для меня вождь один — Ленин! — отрезал Александр Иванович, нахмурившись, наклонив лобастую голову, и даже кулак опустил на стол. — Я поражаюсь долготерпению Ильича, который так стоически сносит его фокусы.

— Вот и ты, не замечая этого, критикуешь Ленина. — Лифшиц закрыл нож, опустил его в карман, похрустел сплетенными пальцами.

— Я не критикую, я повторяю только то, что у нас в Свердловке говорят.

— Вот как? Значит, все-таки говорят! Волнуются, спорят… Ты меня обрадовал этим своим заявлением.

Спор принимал резкий характер. Даша накинула на плечи платок, отыскала огарок свечи и пошла к соседям просить огонька.

— Мы с тобой, Саша, не один пуд соли съели. Видели в жизни всякое: и плохое, и хорошее. Один Перекоп чего стоит. Я приехал к тебе из Одессы, чтобы уверить тебя, что ты неправ, нападая на Льва Давыдовича, — говорил Лифшиц, всматриваясь в механика. За эти годы высокий лоб Александра Ивановича словно стал шире, крупный нос с горбинкой заострился, полные, всегда добродушные губы стали тоньше. Человек потихоньку старел, из ушей торчали седые волосы, на виске появилась темная бородавка.

— Не я нападаю. Это твой фракционер Троцкий кидается на партию, и пора бы уже, говоря попросту, дать ему по зубам. Затеял дискуссию о профсоюзах, затем предложил строить заводы за счет эксплуатации и разорения крестьянства, потребовал в хозяйственных интересах закрыть Путиловский и Брянский заводы. Черт знает что такое!

— Мне не веришь, поверь центральному органу партии. Почитай в «Правде» от четырнадцатого марта статью Карла Радека «Лев Троцкий — организатор победы», — самоуверенно проговорил Лифшиц и вынул из кармана потертую на изгибах газету. — Вот, читай! Просвещайся!

Вошла Даша с зажженным огарком, воткнула его в горлышко пустой бутылки, поставила на стол. В комнате приятно запахло стеарином, у стены возникла ножная швейная машина, невидимая в темноте.

— Чай будете пить? — спросила хозяйка.

— Конечно, будем, русскому человеку без чая никак нельзя, — ответил Лифшиц, хотя вопрос относился не к нему, а к Иванову.

— Я живо сбегаю на кухню, титан, наверное, еще не остыл. — Даша взяла чайник и вышла из комнаты.

— Ну как же ты живешь, Саша? — спросил Лифшиц после затянувшегося тяжкого молчания и внимательно поглядел на Иванова. Руки механик сложил на животе, тесно сплетая пальцы. — Два года большой срок.

— Жизнь моя вся на виду, прятать мне от товарищей нечего. Днями и ночами учусь, жена тоже, мне в подражание, зачастила в вечернюю школу. Так и маемся вдвоем, точим зубы свои о гранит науки… Ты бы лучше о себе рассказал, Арон.

— Рассказывать, собственно говоря, нечего. Нэп выбил меня из седла. Все, за что мы с тобой боролись, во что верили, — все пошло прахом.

— Ну ты брось эти песни! — Иванов посмотрел на глаза Лифшица с покрасневшими белками. Арон устало прикрыл их веками, постучал пальцами по «Правде», лежащей на столе.

— На душе противно и грязно, застрелиться впору. Повсюду тон задают недорезанные буржуи.

— Ты ошибаешься, Арон… Партия видит далеко. Нэп — явление временное.

Но Лифшиц продолжал гнуть свое:

— Рабочие носят одежду из мешковины, а нэпмачи щеголяют в бобровых воротниках. Не могу с этим мириться. Комиссары обзавелись крашеными пишбарышнями, вместо оружия таскают брезентовые портфели. Черт знает что такое! Торжествуют дельцы, люди без совести и чести. Весь гнусный элемент вылез на поверхность. Только Лев Давыдович не сдал позиций и борется против нэпа.

— Теперь мне понятно, какая сила вывернула тебя наизнанку, Арон, — сказал Иванов.

— Много ты понимаешь! — огрызнулся Лифшиц, вытирая пот на землистом лице.

Он был начальник дивизии, ему было обидно, что командир полка, которого он считал ниже себя по должности, по образованию и развитию, разгадал его сокровенные цели. Вспомнились Мурованные Куриловцы, чахлый провинциальный городок на юго-западе Украины. Там, в маленькой кустарной мастерской, мальчишка Арон чинил замки, паял примусы, там он обучился несложному слесарному делу, оттуда начал свой путь в революцию. Заслышав быстрые шаги в коридоре, он произнес вяло:

— За торговыми вывесками красных знамен не видно.

Даша внесла синий эмалированный чайник, не спеша достала дешевые граненые стаканы, и по тому, как она хлопотала за столом, как ласково глядела в глаза своего мужа и вдруг, не стыдясь, поцеловала его бритую голову, Лифшиц понял: эта семейная пара обрела свое счастье, которое никакая сила не способна разрушить.

Он с любопытством присматривался к женщине. Перед ним была уже не та Даша, которую он знал по Чарусе и видел на Перекопе с винтовкой в руках. Она заметно располнела, смуглое лицо ее округлилось, у черных с косинкой глаз лучились едва уловимые морщинки. И хотя у нее были все те же густые ресницы и темные, словно нарисованные брови, она теперь не напоминала цыганку, не было в ней былой прыти, и ходила она не так легко, как прежде. Несколько седых нитей пробилось в ее черной прическе с пробором посредине. Александр Иванович погладил руку жены.

Торопливо проглотили по стакану остывшего чая. Лифшиц вслух прочитал заголовок в газете, лежавшей на столе, и низким поучающим голосом принялся говорить:

— Новая экономическая политика допускает образование в нашей стране смешанных акционерных обществ и концессий, сиречь некапиталистических предприятий, применение наемного труда, трудовую аренду земли. Как могли мы докатиться до таких безобразий! — Он нервно побарабанил пальцами по столу, его голос упал до шепота: — Я прихватил с собой сборник «Смена вех». Вышел летом 1921 года в Праге. Любопытная книжица. Тебе почитать полезно. В нем буржуазные политики возвещают, что нэп — не временная тактика большевиков, а внутреннее перерождение Советской Республики в буржуазное государство. Сменовеховцы призывают буржуазную интеллигенцию сотрудничать с советской властью для того, чтобы ускорить переход страны на рельсы капитализма. Да разве можно сомневаться, что после экономических уступок неизбежно последуют и политические уступки буржуазной демократии, — говорил Лифшиц.

Александр Иванович, сжав зубы, слушал не перебивая.

Лифшиц замолчал. Он видел, что Иванов возмущен его словами. Иванов положил свои руки на стол, сказал:

— Да знаешь ли ты, кто такие сменовеховцы? Их главный заправила — бывший министр колчаковского правительства, профессор Устрялов!

— Неважно, кто автор, важен смысл написанного. — Лифшиц прошелся по комнате, задержался у двери. Он боялся, что их подслушивают из коридора, что может зайти бывший председатель ревтрибунала Ковалев. С ним он не хотел встретиться.

— Это все, чем ты хотел поделиться со мной, Арон?

— Пожалуй, все.

— Так вот, говорю тебе: пока не поздно, освободись от всей этой контрреволюционной ереси. Иначе ты окажешься по ту сторону баррикады.

Лифшиц понимал, что настало время принять окончательное и бесповоротное решение. Ему давали время подумать в последний раз. Если он не согласится с товарищем сейчас, то после сегодняшнего разговора пути назад уже не будет. Согласиться с Ивановым — значит круто порвать с Троцким. Тысячью невидимых нитей связан он с этим человеком. «Может быть, Иванов все-таки прав», — Лифшиц сам удивился своему быстрому перерождению, но тут же вспомнил, что стремительному выдвижению в начдивы обязан Троцкому.

— Нет, я твердо стою на своем… Ленин смертельно болен. Он уже не вернется к руководству. Его место займет Троцкий, больше некому! Только Троцкий может поднять нас на недосягаемую высоту, Саша, если мы поддержим его в эту критическую для него минуту…

Говоря это, Лифшиц знал, что бессилен убедить Иванова, что механик уже смотрит на него как на врага.

Иванов порывисто встал, на столе жалобно звякнули стаканы.

— Смерти желаешь Ильичу?.. Раз так, уходи, Арон!

Бледный Лифшиц медленно встал со стула.

— Куда же ты меня гонишь ночью, Саша? На улицу? В Москве у меня нет друзей. Ты ведь мой боевой друг…

— Это меня мало тревожит, к кому ты теперь пойдешь! Единомышленников у тебя в Москве, вероятно, немало. Уходи!

Александр Иванович заметил, что левый глаз у Лифшица неприятно сощурен и, словно прицелившись, глядит на него, открыл дверь в темный коридор. Ветер тревожно заиграл пламенем догорающей свечи.

— Значит, ссора? — еще надеясь все превратить в шутку, спросил Лифшиц и повернул свою седую голову к Даше.

Она смотрела на него взглядом, полным жалости. Только теперь бросилась ему в глаза разительная перемена, происшедшая с этой хорошо знакомой ему женщиной. И глаза ее, и губы, и ноздри словно были освещены каким-то ласковым светом, движения по-девичьи легки, даже голос ее изменился, стал более певучим.

— Не только ссора, а разрыв — навсегда, на всю жизнь! — Александр Иванович взял Лифшица за худые плечи и вытолкнул в коридор.

Повинуясь взгляду мужа, Даша вынесла гостю шинель, фуражку и чемодан. В коридоре она торопливо пожала его дрожащую руку, проговорила шепотом:

— Вот они какие нехорошие получились у нас росстани после стольких лет дружбы.

XXV

Как один шумный день, пролетели месяцы после того памятного вечера, когда Ваня впервые появился в депо. За этот срок он и его товарищи по фабзавучу освоились со своим новым положением и теперь могли самостоятельно выполнять любую работу слесарей-трамвайщиков. Аксенов и Харченко вдвоем смело раскрывали теплый, пахнущий пылью мотор и вынимали из него якорь — эта операция требовала сноровки, опыта и риска, и Доценко доверял ее лишь высококвалифицированным рабочим.

Зарабатывал Ваня в полтора раза больше отца.

Ване нравились строгие порядки, заведенные в депо.

Старичок кассир в полотняной толстовке требовал предъявить медную марку с выбитым на ней рабочим номером. После этого он выдавал деньги в холщовом конверте, в котором лежала расчетная книжка с аккуратно внесенными в нее записями вычетов.

В первую же получку Ваня обрадовал Шурочку — купил ей дешевенькие туфли на невысоком венском каблучке; во вторую приобрел ботинки для себя, а отцу купил полбутылки водки. Все оставшиеся деньги, до последней копейки, он отдал сестре, которая вела хозяйство.

Заработки Вани сразу поправили положение семьи. Два раза в неделю Шурочка ходила на базар за снедью, готовила дома мясные обеды, покупала на завтрак пузанки — небольшие серебристые сельди, и пахучий пеклеванный хлеб.

Она окрепла и превратилась в хорошенькую худенькую девушку; на нее уже заглядывались на улице незнакомые мужчины.

По настоянию отца Шурочка поступила в фельдшерскую школу, которую и должна была окончить в будущем году.

Однажды в трамвае Шурочка встретила свою школьную подругу Алю Томенко. Они не виделись два года. Аля Томенко познакомила ее со своим мужем — красивым крестьянским парнем, назвавшимся Балайдой.

— Станешь фельдшером, приезжай работать к нам в Куприево. У нас крепкая коммуна, и люди прекрасные, бескорыстные, — сказала Аля.

И Шурочка не раздумывая дала согласие.

Как-то в трамвайное депо, в ночную смену, явился секретарь комсомольской ячейки Маштаков. На нем была финская шапочка с помпоном. Он собрал бывших фабзавучников и, расспросив об их работе, как бы между прочим спросил, не знает ли кто-нибудь из них Арона Лифшица.

— Как не знать, я знаю, — ответил Ваня. — Известный в нашем городе революционер. Сейчас он командир дивизии. Мне о нем Лука Иванов не одну историю рассказывал, Лука у него в дивизии служил.

— Был конь, да изъездился, был революционер, а стал фракционер. Свихнулся человек, стал загнивать, как надкушенное яблоко, — заявил Маштаков, закуривая папиросу. — Короче говоря, залетел к нам в Чарусу воду мутить, пытался выступить на партийном собрании на паровозном заводе. Но его сразу раскусили, прогнали взашей. Возможно, завтра он попытается выступить у нас на открытом партийном собрании. Я бы хотел, чтобы на собрание явилось побольше комсомольцев. Нельзя давать ему разглагольствовать.

— А как ты ему не дашь? — усомнился Нуллер. — На глотку ведь не наступишь. Да и глотка у него широкая.

— Ну, для этого много есть способов. Например, свист. Среди вас, наверное, найдутся заядлые голубятники? — спросил Маштаков.

— Удобно ли? — задал вопрос Альтман.

— В борьбе все средства хороши, — непримиримо ответил Маштаков и выкинул окурок папиросы в канаву.

Лифшиц в сопровождении мордатого военного явился на собрание в самый разгар прений, когда лучшие ораторы Никитченко, Евтушенко и Гасинский уже высказались по докладу директора трамвайного треста. Никто не заметил, как приезжие вошли и тихо сели в конце зала на свободные стулья.

Лифшиц послал в президиум записку. Председательствующий на собрании начальник депо Доценко, прочитав записку, дал Лифшицу слово. Доценко хорошо знал его по совместной работе в Чарусском ревкоме и не слишком верил слухам, распускавшимся в последнее время об этом человеке. Было полезно выслушать его и удостовериться, чем дышит он, что думает.

Лифшиц, на ходу пожав руку председателю, уверенно взошел на трибуну, сбросил шинель, и все увидели на его суконной гимнастерке блеснувший алой эмалью орден Красного Знамени. Лифшиц был известный в городе человек, и многие трамвайщики узнали его. В разных концах зала раздались приветственные хлопки.

— Многие присутствующие здесь знают меня по совместной подпольной борьбе, — начал Лифшиц и из стакана, стоявшего на трибуне, отхлебнул глоток воды. — И я приехал к вам издалека для того, чтобы разъяснить точку зрения Льва Давыдовича Троцкого по ряду вопросов, изложенную им в его нашумевшем письме, адресованном в ЦК партии. — Лифшиц вынул из кармана гимнастерки два документа, отпечатанных в типографии. — А также хочу прочитать вам заявление 46-ти, подписанное видными троцкистами, «децистами», «левыми коммунистами», «рабочей оппозицией». Эти товарищи утверждают, что партийный аппарат подменил партию, и требуют свободы фракций.

В президиуме собрания стали пожимать плечами, переговариваться друг с другом. Доценко, побледнев настолько, что на его лице проступили веснушки, грубо оборвал оратора:

— Ты не член нашей парторганизации, и нам не к чему выслушивать твои бредни. Мы уже достаточно наслышаны о всех точках зрения Троцкого и на этот счет имеем свое твердое партийное мнение. Так что разъяснять нам ничего не надо.

Сжав зубы, Ваня глядел в искаженное негодованием лицо Доценко. Ему подумалось вдруг, что начальник депо похож на его отца — такой же трудолюбивый, честный, решительный. Даже лица их были похожи.

— Товарищи! — Лифшиц, делая вид, что не замечает председателя, театрально поднял руку.

— Долой с трибуны! — потребовал Король, срываясь со своего места.

— Убирайся вон! — крикнул Гасинский.

Сережа Харченко, заложив пальцы в рот, залихватски, с переливами, свистнул; молодой слесарь Сергей Евтушенко бросил в оратора яблоко. Круглый плод ударился в ребро трибуны и, словно плевком, обдал лицо Лифшица сочной мякотью. Лифшиц вытер лицо рукавом гимнастерки, на котором мелькнули два малиновых суконных ромба — отличительный знак начальника дивизии.

Собрание застучало ногами о деревянный пол, и сотни глоток во весь голос завопили:

— Долой! Долой!

Лифшиц, сразу ставший как бы меньше ростом, пытался что-то объяснить, но его никто не слушал, и ни одного слова его нельзя было разобрать. Прошла минута, две, три, а Лифшиц все не уходил с трибуны, терпеливо дожидаясь, когда уляжется буря протеста.

И тогда собравшиеся увидели, как, покачиваясь на ходу, вперед вышел мастер Гордеев. Он медленно приблизился к сцене, схватил трибуну вместе с Лифшицем и, подняв ее над головой, прошел через весь зал и вынес вон.

— Так-то оно лучше, все меньше вони, — отрапортовал Гордеев, вернувшись в зал. — Выбросил его к чертовой бабушке, прямо в снег. Жаль только, трибуну сломал — разбилась в щепки.

— Спасибо, Семен Васильевич. Может, хочешь высказаться? — спросил Гордеева успокоившийся председатель собрания.

— Не мастак я молоть языком, а вот слушать умные речи люблю, — признался мастер и опустился на свое место так порывисто, что застонал весь ряд кресел.

— Кто еще хочет слово? — улыбаясь спросил председатель.

— Разрешите мне… от комсомола, — сорвался Альтман. Кусая полные губы, Альтман вышел на сцену. Волнуясь, одергивая руками короткую курточку, он взглянул на Маштакова, встретился с его ободряющим взглядом и быстро овладел собой.

— Нет спора, в нашем городе знали Арона Лифшица как стойкого революционера, как первого председателя Революционного военного комитета. Именно поэтому фракционеры и послали его к нам. Будучи мальчиком, я тоже однажды слушал на площади его речь. Но того Лифшица, которого знала, уважала и даже любила Чаруса, уже нет. Тот Лифшиц сам сейчас загубил себя. Мы присутствовали при его политическом самоубийстве. Теперь есть другой Лифшиц, изменивший Ленину, изменивший партии, и прав был Семен Васильевич, когда вышвырнул его вон. Я хочу заверить старших товарищей, хочу заверить коммунистов, что комсомольцы-трамвайщики всегда будут верны генеральной линии партии.

— Молодец, Лева! — крикнул Гасинский.

Альтман устало спрыгнул с высокой сцены и сел в полутемном зале на свое место, рядом с Аксеновым.

— Ловко ты его отбрил, — похвалил Ваня, довольный резким выступлением товарища.

— Чему же здесь удивляться, я ведь сын парикмахера и должен уметь брить. Впрочем, Арон Лифшиц тоже парикмахерский отпрыск, из местечка Мурованные Куриловцы. Притулилось такое захудалое местечко невдалеке от города Каменец-Подольска, на всю Россию поставляло портных и слесарей-ремесленников, мастеров по изготовлению замков, лудильщиков. Он и к большевикам пришел из Бунда.

— А ты откуда знаешь такие подробности из его биографии?

— Папа мне рассказывал. Он ведь тоже из Мурованных Куриловцев.

После собрания Ваня Аксенов и Лева Альтман отправились домой вместе, им было по пути. Шагая по Петинке, они вслух возмущались выступлением Лифшица и радовались тому, что рабочие выгнали его с собрания, никто не захотел слушать.

Так они дошли до одноэтажного дома Коробкиных, пять его окон, выходящих на улицу, были освещены. Ваня, остановившись, спросил:

— Ты Кольку Коробкина знаешь?

— Кто он такой? Впервые слышу.

— Давай зайдем к нему. Когда-то мы вместе учились в трудовой школе, и хотя он нэпманский сынок, я все же делаю все возможное, чтобы обратить его в нашу рабочую веру.

— Да стоит ли заходить? Чужие люди, чужой дом.

— Пойдем, пойдем, он чудесный парень, ты сам убедишься. — Ваня с озорством дернул ручку колокольчика.

Дверь отворила мать Кольки, на ней было боа из перьев.

— Дома Коля?

Мать замялась, но откуда-то из глубины дома послышался голос Кольки:

— Кто там?

— К тебе Ваня Аксенов и еще один мальчик, — ответила мать.

— Пускай заходят.

Дама пропустила их в переднюю, и они с удивлением увидели на вешалке рядом с штатской одеждой командирскую шинель с ромбами на петлицах.

— Лифшиц! — шепнул Альтман.

— Похоже, — согласился Ваня. — Когда же он успел?

Вышел Коля и молча проводил гостей в свою пропахшую папиросным дымом комнату. Рядом с этой комнатой находилась гостиная, оттуда доносились приглушенные голоса.

— Давненько мы с тобою не виделись, Иван, — сказал Николай.

— Все некогда. А сейчас шли мимо, дай, думаю, зайду. Знакомься, это мой друг Лев Альтман.

Юноши пожали руки и изучающе осмотрели друг друга с ног до головы.

Ваня понял: оба остались недовольны.

— Ну, садись, рассказывай, как живешь. Все пишешь? Что нового сочинил? — спросил Николай.

— Некогда писать. Я, брат, готовлюсь в институт, алгебраические задачки решаю.

— Ну, что ж, тебя примут. Ты теперь рабочий класс — гегемон, а вот мне дорога к образованию заказана, — с какой-то несвойственной ему горечью проговорил Николай. Вынув из кармана серебряный портсигар, он, не предлагая гостям, достал из него папироску и закурил, жадно затягиваясь.

Дверь распахнулась. На пороге показался Арон Лифшиц. Окутав себя голубым папиросным дымом, он скрестил на груди руки.

— А, молодежь, наследники всей нашей славы! Можно к вам? — спросил Лифшиц, прищуренными глазами изучая лица незнакомых юношей.

— Заходите, — нахмурившись, разрешил Николай. — Знакомьтесь: Ваня Аксенов, Лева Альтман.

— Да, будет время — Лева станет Львом, — возвестил Лифшиц. — Люблю племя младое, незнакомое, не могу жить без него. Как только сойдусь с юношами, сам становлюсь моложе. — Лифшиц сел на спартански жесткую кровать Кольки. — Вы что же, рабочие парни? — спросил он, кивнув на их спецовки.

— Да!

— Чем люди дышат у вас на заводе? Какие проблемы волнуют рабочий класс? — задал Лифшиц прямолинейный вопрос.

— Проблема у всех одна — индустриализация страны, — сдержанно ответил Ваня.

Лифшиц скривил рот, иронически заметил:

— Ого! — И тут же добавил докторально: — Без социалистической революции в Германии, во Франции и Англии социализма в крестьянской стране не построить.

— Вот как! — удивился Альтман.

— Это у вас идет от бундовской закваски, от неверия в русского пролетария, — едко и даже злобно откликнулся Ваня.

В комнату заглянула мадам Коробкина, певучим голосом позвала:

— Господа, прошу в столовую, пить чай. Коля, приглашай своих друзей.

— Пошли, ребята, — позвал Николай.

В просторной столовой, у кадок с мясистыми фикусами, стояли хозяин дома Тимофей Трофимович Коробкин, лавочник Светличный, бывший владелец мельницы Сенин. Все трое явно были недовольны появлением в их компании рабочих парней.

Горничная внесла мурлыкающий самовар, заварила чай.

Лифшиц с раздражением раздавил в розетке окурок папиросы. Мадам поморщилась, поставила перед ним стакан чаю в серебряном подстаканнике, на котором были вырезаны два играющих лебедя. Лифшиц положил в стакан варенья, принялся размешивать его ложечкой.

«Странный человек, чего он хочет? Знает ли он, что мы только что были свидетелями его позора?» — думал Ваня, не спуская глаз с ордена на гимнастерке Лифшица. Этот орден гипнотизировал Ваню и как бы принуждал с уважением относиться к начальнику дивизии.

Горничная вошла с половой тряпкой, брезгливо вытерла мокрые следы, которые оставили на полу оттаявшие ботинки Альтмана. Юноша покраснел, поджал под себя ноги. Он чувствовал себя неуверенно среди незнакомых ему людей. Правда, в лицо он знал их всех, за исключением Светличного.

Неделю тому назад Альтман заходил в магазин Коробкина, на Университетской горке, и купил пару ботинок. Эти ботинки сейчас были на нем.

— Так на чем мы прервали наш разговор, Арон Львович? — спросил Сенин, почтительно обращаясь к начальнику дивизии.

— Вы начали рассказывать анекдот и, не досказав, ушли в детскую, — напомнил Светличный.

— Анекдот этот не для молодежи, и поэтому я пока воздержусь.

— Мы уже достаточно взрослые, — обиженным баском напомнил Николай.

Выпив стакан лаю, Лифшиц высокомерно и небрежно принялся расспрашивать о знакомых ему горожанах. Память у него была прекрасная, и он помнил многих.

Он поинтересовался, как живет инженер Калганов, квартирует ли на прежнем месте.

Тон вопросов начдива не понравился Ване. Допытывается, будто сыщик, пытается разузнать о настроении интеллигентов.

Аксенов и Альтман собирались извиниться перед хозяевами и уйти, но Лифшиц вдруг обратился к ним:

— Ну, а как вы, ребята, думаете: можно в нашей отсталой, чумазой, мужицкой стране построить социализм?

«Вот оно, опять начинается», — подумал Ваня и сжал кулаки, словно готовясь к драке.

Альтман встал и, смело глядя в глаза начдива, сказал твердо:

— Можно!

— Вот как? — удивился старший Коробкин, салфеткой вытирая кончики пальцев.

— А вы как думаете? — вопросом на вопрос ответил Альтман, не спуская глаз с Лифшица.

— А я полагаю — нельзя. Все заводы в России, в том числе и ваш паровозный, не что иное, как государственно-капиталистические предприятия. Вот Тимофей Трофимович нэпман, и он согласен с нами, что нэп — это не что иное, как ничем не прикрытое отступление партии к капитализму…

Альтман, заикаясь от волнения, перебил Лифшица:

— Если вы затеяли этот разговор специально для нас, для меня и вот для Вани Аксенова, то совершенно зря. Мы презираем галиматью, которой вы отравляете людей, и никогда не станем вашими единомышленниками. — И обратился к товарищу за поддержкой: — Правильно я говорю, Ваня?

— Мы комсомольцы, и нам не к лицу слушать контрреволюционные разговоры. Пошли, — сказал Ваня. Мысленно он унижал Лифшица, срывал с него все знаки достоинства, но сказать вслух то, что думал, не решался. Не мог обидеть человека.

— Вы еще цыплята и многое не разумеете. Лев Давыдович… — начал Лифшиц, но Альтман снова перебил его:

— Мы все это уже слышали от вас какой-нибудь час назад на открытом партийном собрании, в трамвайном депо. Мы видели, как рабочие, невзирая на ваш орден и командирские знаки, вышвырнули вас вон. Я, я тоже свистел и кричал: «Долой!» Вы не узнали меня. Да и как вам было узнать, когда кричали все до одного. Пятьсот человек освистали вашу оппозицию. Вы повсюду ищете единомышленников, не нашли их в рабочей среде — и вот пришли сюда, к торговцам, к нэпманам, к тем, кто все покупает и продает, не считаясь ни с совестью, ни с честью, ни с революцией. Эти-то, разумеется, поддержат вас, они надежные союзники! — Альтман нервничал, миловидное лицо его исказилось, покрылось красными пятнами.

Хозяин дома, досадливо сморщив лицо, кусал губы, хозяйка сконфуженно улыбалась, Светличный злорадно ждал, не дойдет ли дело до драки, и, не замечая этого, сильными пальцами гнул чайную серебряную ложку. Лифшиц был явно смущен откровенной враждебностью рабочих парней.

Что-то вроде жалости шевельнулось в Альтмане к этому свихнувшемуся человеку. Он с внутренней болью выкрикнул ему в лицо:

— Подумайте, куда вы скатились. Опомнитесь!

Как было бы хорошо, если бы все это оказалось дурным сном!

— Молодой человек, прекратите безобразие, — едва сдерживая себя от гнева, сказал Тимофей Трофимович Коробкин.

Но Альтман уже не мог остановиться. Он продолжал скороговоркой:

— Как вам не стыдно, товарищ Лифшиц! Вы сами втоптали в грязь свои революционные заслуги, да еще пляшете на них!

— Это Маштаков научил тебя так разговаривать с заслуженными деятелями партии! — крикнул Лифшиц. Он покрылся испариной и весь как-то сразу осунулся, узкие плечи его опустились; уже не было ничего самонадеянного в его броской фигуре. Ему было неприятно, что нэпманы узнали о его провале. Ведь только что он рассказывал им о своем успехе на собрании трамвайщиков.

— Молодой человек, извольте покинуть мой дом, — строгим тоном изрек Тимофей Трофимович и показал рукой на дверь, в которую заглядывало лицо привлеченной шумом горничной.

Мадам схватилась за сердце. Светличный иронически улыбался: он был ярый антисемит и не жаловал Лифшица.

— Пошли, ребята! — скомандовал Николай Коробкин и, схватив со стола горсть конфет, потащил своих гостей в прихожую. Пока они одевались, из столовой доносился полный злобы голос начдива:

— Молокососы!.. Разнузданное хамье!.. Им надо розгами вколачивать политическое сознание!

— Розга — самый надежный метод воспитания, — поддакнул весь вечер молчавший Сенин.

Расхрабрившийся Альтман заглянул в столовую, крикнул:

— Гражданин Лифшиц, уезжайте из Чарусы, пока вас здесь не побили! Вы здесь не ко двору. Вы, вы… — От гнева он не находил слов.

— Пошел вон, щенок! — крикнул раздраженный начальник дивизии.

Проводив гостей, Николай Коробкин вернулся домой, а Ваня спохватился, что забыл в Колькиной комнате книжку журнала «Красная новь» со стихами Сергея Есенина, взятую в библиотеке. Но возвращаться за журналом после баталии с Лифшицем было неудобно.

…Через неделю, возвращаясь с работы, Ваня встретил на Змиевском шоссе Гальку Шульгу, по глаза закутанную в теплый платок. Обрадованные случайной встречей, они постояли несколько минут на пронзительном ветру, поговорили о Кузинче. Девушке не нравилось, что Кузинча попал в кабалу к Обмылку; куда бы лучше, если бы он пошел работать на паровозный завод, тогда, может быть, ему удалось бы поступить учиться. Многие молодые рабочие учатся сейчас на рабфаке.

— Грызу его ежедневно: кидай своего папаню вместе с его лавкой! Молчит, упирается. Но я своего добьюсь, я сделаю его человеком.

Не придавая тому значения, но с присущим ей юмором рассказала Галька, что на утилизационный завод приезжал Лифшиц, всю ночь напролет проговорил с ее отцом, читал ему какой-то катехизис, пытался обратить его в свою новую веру.

— Но из этого ничего не вышло, — призналась девушка. — Тато сказал ему: «Повертайся туда, откуда заявился. Мы народ рабочий, нам с тобой не по пути!»

XXVI

Чистка партии, проводившаяся в республике по постановлению ЦК РКП(б), затянулась. В Украинском народном комиссариате, в котором работал Степан Буря, чистка началась лишь в декабре 1923 года.

Комиссия заседала в просторном зале только что отремонтированного Дома писателей. Зал был битком набит работниками культуры. Пришли известные писатели, артисты, художники, подтянутые и приодетые. Буря, знавший многих в лицо, отметил, что беспартийных собралось раз в десять больше, чем коммунистов: дело партии стало кровным делом всего народа.

Три члена партии с дореволюционным стажем, входившие в комиссию по чистке, вышли на сцену и сели за стол, на который комендант Дома писателей поставил вазу с живыми цветами, бог весть где раздобытыми зимой.

Председательствовала жена заместителя командующего Украинским военным округом, высокая, энергичная женщина с орденом Красного Знамени на вязаной кофте.

Поначалу чистка проходила медленно. Особенно долго задержались на первых трех товарищах. Каждый из них робко выходил на трибуну и сбивчиво, анкетными словами рассказывал свою биографию. Затем члены комиссии задавали вопросы, на которые проходившие чистку коммунисты тут же давали ответы. Беспартийные имели право во всеуслышание критиковать коммунистов, из публики непрерывно сыпались вопросы, и это были, как правило, самые придирчивые вопросы.

Когда на трибуне стоял, весь потный, секретарь комиссариата, бывший политрук роты, какой-то старичок с нафабренными усами задал ему из зала ядовитый вопрос: любит ли он водку?

Секретарь зябко пожал плечами и ответил, что он пьет, но в меру, не больше, чем другие. Но въедливый старичок хотел знать точно, сколько водки выпивает секретарь в день.

— Ну, стакан. От силы, может быть, полтора.

В зале раздался легкий смешок.

— А поконкретней, — требовал старичок.

— Когда как. Бывают дни, когда я и капли в рот не беру.

— Позвольте вас спросить, сколько бывает таких дней в месяц? — не отпускал свою жертву старичок, и остроконечные усы его, казалось, готовы были уколоть секретаря.

Председательница комиссии вынуждена была прервать затянувшийся допрос и осадить зарвавшегося старичка, работавшего, как выяснилось, счетоводом в бухгалтерии наркомата. Секретарь, совершенно мокрый, спустился с трибуны.

Четвертый товарищ — нарком Затонский — прошел чистку быстро. Теребя свои рыжие волосы и то и дело поправляя очки, он начал было рассказывать о своем участии в революционном движении, но из публики закричали:

— Знаем! Всё знаем!.. Достоин оставаться в партии.

Степан Буря сидел в зале рядом со своей женой, закутанной в меховое манто. Его вызвали на трибуну пятым по счету.

Твердой походкой Степан Буря вышел на сцену, крепко пожал руки председательнице и членам комиссии, положил на стол партийный билет. Не прошло и минуты, как он уже стоял на трибуне и, размахивая руками с вылезавшими из рукавов белыми манжетами, непринужденно рассказывал, как он во главе партизанского отряда громил гайдамацкие и петлюровские банды в лесах под Винницей, на реке Псел у древнего города Гадяча.

Буря был высок и осанист, темная борода его, подстриженная на заграничный манер, блестела, живые сиреневые глаза сверкали. Ни дать ни взять — испанский король Филипп. Председательница невольно залюбовалась им. Плавная речь Бури производила впечатление, и публика слушала его внимательно. Раза два в разных концах зала даже вспыхнули аплодисменты.

Увлекшись, Степан Буря пустился в живописные подробности: однажды, отважившись, он отправился один в петлюровский полк имени Тараса Шевченко, прочитал солдатам стихи из «Кобзаря», зажег их, и полк в полном составе, при двух батареях шестидюймовок, арестовав командный состав, перешел на сторону красных. Из публики крикнули:

— Где это было?

— Между Никополем и Екатеринославом, — не моргнув глазом ответил Степан, внимательно и настороженно приглядываясь к человеку, задавшему вопрос.

Но тот же голос из публики подтвердил:

— Был такой случай… Я сам служил в этом полку. Командовал полком помещик Багмет.

Степан Буря облегченно вздохнул. Кажется, пронесло. Своего заклятого врага, механика Иванова, он уже не боялся. Он знал наверняка, что посланная им в Особый отдел VI армии анонимка, обвинявшая Иванова в связях с Махно, попала в цель: механика арестовали, его судил трибунал и приговорил к смертной казни. На этом опасном свидетеле своего прошлого Степан мог поставить крест.

— Есть вопросы к товарищу Буре? — спросила председательница, перелистывая его партийный билет и проверяя уплату членских взносов по месяцам.

— Вопросов нет… Коммунист правильный, — раздались из публики голоса.

— Может быть, кто-нибудь хочет высказаться? — спросила председательница.

Наступило молчание. Степан, выждав минуту, шагнул к столу комиссии и протянул руку за партийным билетом. Но в это мгновение в конце зала раздался робкий, неуверенный, едва слышный женский голос:

— Я хочу…

Степан вздрогнул, опустил руку. Кто бы это мог быть? У него были связи с женщинами; при желании любая из них могла запятнать его безупречную по виду биографию, поведать такое, за что следовало не только отобрать партбилет, но и упрятать его в каталажку. Но Буря привык встречать опасность с открытым забралом и смело посмотрел в зал. Он хотел увидеть женщину, которая осмелилась сейчас говорить о нем. А то, что она будет говорить плохое, он не сомневался. Все хорошее мог сказать о себе только он сам. Но бабы… Ему достаточно взглянуть этой женщине в лицо, чтобы узнать, в чем она его станет обвинять и как ему защищаться. Одно время он жил с машинисткой комиссариата, взбалмошной женой высланного офицера, и бросил ее. Не она ли? Или это хрупкая, тоненькая балерина из театра, или дочь одного из сотрудников комиссариата? Да мало ли было их…

Степан Буря смотрел в полутемный конец зала и ничего не видел, словно пыль запорошила зоркие его глаза. Все головы повернулись на голос, многие встали, заслонив собой ту, которая уже шла к сцене.

Он увидел в первых рядах растерянное, покрытое красными пятнами лицо жены Зяблюши. Но вот мелькнула в проходе по-мальчишечьи подстриженная голова незнакомки, платок, покрывавший ее плечи. Женщина подошла ближе, и Степан, весь охолонув, узнал Одарку. Он ждал встретить кого угодно, только не ее — эта могла рассказать про него такое, что и сотня баб не придумала бы. Что-то оборвалось внутри Степана.

Боже мой, как изменилась Одарка с тех пор, как он видел ее в последний раз! Лицо похудело, глаза лихорадочно блестят, и эта стриженая, как у подпаска, голова… Чего ради она остриглась? Как попала в Харьков, как узнала о чистке, о часе, когда он должен был отчитываться перед народом? Неужели Назар Гаврилович не сдержал своего слова и безбожно предал его? Нет, не таков у него тесть. Скорее всего, сама Одарка с женской мстительностью выследила его, выведала всю его подноготную и подстерегла подходящий момент, чтобы одним ударом поразить его в сердце, надежно, как щитом, прикрытое партийным билетом.

Одарка поднялась на сцену, встала невдалеке от Степана и, ни разу не взглянув на него, объявила:

— Я его знаю… Это мой муж!

По залу словно волна прокатилась. Зяблюша поднялась со своего места и тотчас села снова, закусив зубами батистовый носовой платок. Сатановская, сидевшая рядом, обняла подругу.

— …и никакой он не красный партизан, а известный петлюровский бандит и гайдамацкий сотник, и вовсе не товарищ Буря, как вы его тут величаете, а Стенька Скуратов. В городе Чарусе все гицеля его знают, так что мои слова нетрудно проверить на людях. — Говоря это, Одарка захлебывалась от волнения. Нечаянным, порывистым движением она разорвала нитку кораллового мониста, и красные кораллы, брызнув во все стороны, покатились по груди ее, будто кровь. — Это наскрозь фальшивый человек, и борода у него фальшивая! — До глубины души возмущенная Одарка кинулась к мужу и неожиданно дернула его за эспаньолку. Буря вскрикнул от боли. В публике засмеялись.

— Товарищ председатель, призовите распоясавшуюся гражданку к порядку, — не теряя достоинства, потребовал Степан, медленно приближаясь к столу комиссии.

Зал продолжал смеяться. Кто-то озорно крикнул:

— Он ее столярным клеем укрепил!

Председательница с трудом успокоила развеселившуюся публику и, когда тишина понемногу установилась, попросила Одарку продолжать рассказ.

Степан Буря, прислонившись к трибуне, внимательно и по виду спокойно слушал. Всякий наблюдательный человек смог бы угадать, что у Степана есть надежный козырь. Ни одна жилка на его лице не дрогнула. А между тем вряд ли какой-нибудь прокурор смог нарисовать столь убийственный портрет Степана, как это сделала его жена, неграмотная деревенская баба. Ревность исказила ее невыразительное лицо.

Окончив сбивчивый, страшный рассказ, ослабевшая Одарка медленно побрела к своему месту в конце зала. Кто-то подхватил ее под руки, усадил в кресло, участливо спросил, не принести ли воды.

— Буря, или… Скуратов, что вы скажете комиссии в свое оправдание? Чем опровергнете все то, что было сейчас произнесено? — спросила председательница.

Степан, по-прежнему владея собой, вышел на трибуну, отодвинул на край графин с водой, чтобы он не скрывал его лица.

— Самое страшное из того, что сказала сейчас эта бывшая когда-то моей женой, — правда! — Степан смело посмотрел поверх голов публики. Воцарилась гробовая тишина. — Я действительно служил в бандах гетмана и Петлюры. — Степан выдержал длительную паузу, играя на нервах слушателей. — Но служил… по заданию Чека. Сейчас пришло время, когда можно сказать об этом во всеуслышание, не таясь. Комиссия может послать телеграфный запрос начальнику Особого отдела ГПУ товарищу Генриху Ягоде, и он подтвердит, что я говорю сущую правду!

Раздались аплодисменты. Под их разрастающийся гул Степан сошел с трибуны, медленно прошел по залу и с ледяным хладнокровием опустился в свое кресло рядом с Зяблюшей. Она вспыхнула. Он дружески пожал ее трясущуюся руку.

Но здесь, будто ветер, налетела Одарка и обеими руками вцепилась в прическу Зяблюши, прижала ее голову к резной спинке кресла. Разъяренную женщину едва оторвали от ее насмерть перепуганной жертвы. Вызвали милиционера, и он увел ее.

— До чего только ревность не доводит баб! — в сердцах проговорил член комиссии, рабочий паровозного завода, с отвращением наблюдавший за безобразной сценой.

XXVII

Темные силы надежно поддерживали Степана Бурю. Его заявление было подтверждено, и он вышел чист из беды. Таиться больше было не к, чему, и Степан Скуратов-Буря отправился к тестю.

В нем снова проснулось неудержимое влечение к Одарке. В ее отчаянном поступке он видел проявление неутихшей, непобежденной любви к нему. Это и было главной целью поездки. Но существовали и другие, чисто деловые причины. Степан пригласил с собой в поездку тридцатилетнего мистера Фрэнка Кейбла, представителя американской Барнздельской корпорации. Эта корпорация на пятнадцать лет заключила договор с Советским правительством на производство буровых работ в Баку. Уже в текущем 1923 году американцы обязались своими машинами пробурить двести нефтяных скважин.

Пока заокеанские пароходы не спеша везли оборудование в Россию, мистер Кейбл совершал вояж по Советской стране, ко всему принюхиваясь и присматриваясь. Больше месяца он провел на Нижегородской ярмарке, совершил там несколько выгодных сделок, посетил первую сельскохозяйственную и кустарно-промышленную выставки, ездил в Читу, где присутствовал на суде над генералом Пепеляевым. Перетрусивший генерал там же, со скамьи подсудимых, обратился с пространным воззванием ко всем белогвардейцам, призывая их отказаться от борьбы с советской властью. С удивлением узнал Кейбл, что комиссия по пересмотру дел заключенных, организованная по распоряжению Калинина, освободила из читинской тюрьмы двести одного арестанта.

Кейбл интересовался русским искусством, он познакомился с украинским художником Васильковым, который и привел напористого американца к заместителю наркома Буре. Уже в первую их встречу Степан раскусил бизнесмена, по дешевке скупавшего произведения живописи и потихоньку сплавлявшего их в Новый Свет.

Попивая холодный боржом, Буря сказал своему новому знакомому, что у его тестя много картин, которые тот не прочь уступить по сходной цене. Американец так и загорелся и стал просить отвезти его в деревню.

Буря как бы нехотя согласился. Кейбл стал настаивать, чтобы вместе с ним отправился художник Васильков. Степан понял, что американец не слишком-то разбирается в живописи и ему нужен опытный и знающий консультант. Возможно, Васильков уже приобретал для него картины, и на этой почве возникла их дружба.

До Чарусы доехали поездом, а оттуда на хутор отправились в санях, запряженных добрыми конями. На этих самых конях Степан в свое время приезжал в Куприево, чтобы проучить зазнавшуюся учительницу Томенко. Правда, из этой затеи, кроме срама, ничего не вышло.

Назар Гаврилович встретил гостей радушно, расцеловал и зятя, и его спутника.

Кейбл поздоровался по-военному, поднеся руку к полям шляпы, — этот скупой, строгий жест не ускользнул от внимательных глаз старика.

— Привез вам, батько, оптового покупателя на ваш залежалый товар. Наш американский гость намерен закупить все ваши картины, — сказал Буря бесцеремонно.

— Самое время их продать, а то сгинут на чердаке, засохнут и покорежатся. — И старик ткнул указательным пальцем в потолок.

Илько принес запылившиеся картины в горницу. Васильков, дрожа от негодования, рукавом пиджака старательно стирал с них пыль, пальцами собирал пучки мохнатой паутины. Привел в порядок картину и, поставив ее так, чтобы свет из окна падал сбоку, залюбовался ею, с восторгом промолвил:

— Шевченко! Этой картине цены нет.

Бизнесмен мельком взглянул на автопортрет поэта и отвернулся, выжидая, когда перед ним поставят новую картину. Он не знал, кто такой Шевченко, имя это ничего ему не говорило.

Затем привели в порядок несколько пейзажей кисти Трутовского; прозрачную акварель Сергея Васильковского на запорожский сюжет, серию батальных картин Миколы Самокиша — красочные сцены империалистической войны.

— А это вот подлинник Ренуара, — торжественно произнес Васильков и бережно поставил старое полотно, изображавшее розовую голую женщину. — «Купальщица» — шедевр импрессионизма, — объяснил художник. — Картина попала к Назару Гавриловичу из экономии Змиева. Помещик собирал картины.

При имени Ренуара американец оживился, толстыми руками поднял картину с пола, внимательно вгляделся в нее.

— О, шедевр! — бормотнул он и здесь увидел на стене портрет Назара Гавриловича, писанный Васильковым. — Какой великолепный русский бандит! — Американец сорвал со стены портрет и присоединил его к стоявшим на полу полотнам.

Федорец обрадовался. Если портрет его увезут в Америку, он наверняка сохранится для потомства, а в России, не приведи бог, обязательно погибнет.

— Покупайт все, — на плохом русском языке сказал американец и вытащил из внутреннего кармана просторного клетчатого пиджака бумажник. Тут же он сунул пачку долларов в широкую ладонь кулака.

Назар Гаврилович присел к столу, с ловкостью опытного кассира пересчитал хрустящие зеленые бумажки — их было на пять тысяч — и остался доволен. Доллары — самая надежная валюта в неустойчивом, бастующем мире; сейчас, как сообщали газеты, катастрофически падают в цене и германские и французские деньги. Первого августа «Правда» сообщила, что один доллар стоит миллион немецких марок, а в Варшаве за доллар дают двести тысяч польских марок. При нужде с американской валютой можно и за границу махнуть, это не керенки, не гетманские карбованцы, не бандитские «эх, кума, нэ журыся, в Махна гроши завэлыся». А, зародившись в мозгу, эта мысль сразу же породила другую: «Не продешевил ли? Больно легко расстался буржуй со своими ассигнациями. Поторговаться бы, заломить цену повыше, как за пшеницу на ярмарке. Но, с другой стороны, ни один русский спекулянт таких гро́шей не даст. Молодец Степка, что приволок этого туза!»

— А теперь камуфляж, — тоном приказа обратился Кейбл к Василькову. — Маскироват…

Художник отыскал в кладовой закапанный маслом старенький мольберт и, вытащив из саквояжа палитру, кисти и краски, осторожно принялся замазывать шедевры живописи нелепой кубистской мазней.

— Пикчерс надо переправлят через границ, — говорил американец художнику.

В хату вошла раскрасневшаяся на морозе Одарка, по глаза закутанная в теплый пуховый платок, в хромовых сапожках на высоких каблучках, увидела Степана, испуганно попятилась к порогу, перекрестилась.

— Не ожидала? — весело спросил Степан. — Ну ладно, я уже простил тебя за твою бабью дурость, за то, что осрамила меня на весь свет. Стосковался я по тебе, Одарка, понимаешь — соскучился, и вот прилетел, как голубок к своей голубке.

— А меня прощать не за что, — вызывающе ответила Одарка и тут увидела, как Васильков кроваво-красной краской покрывает бледно-розовое, прекрасное тело «Купальщицы», столь схожее с ее телом. — Зачем вы мараете, губите такую красу? — накинулась она на художника, видимо позабыв о Степане.

— Не ввязывайся, так треба! — прикрикнул на дочку старик. — Накрывай на стол, готовь вечерю, встречай своего блудного мужа.

Повинуясь приказу отца, Одарка отошла к печке, зашумела горшками.

За обильным ужином, когда все изрядно выпили, Навар Гаврилович попросил Степана:

— Ты бы завтра смотался на своей тройке в Куприево, показался на очи Отченашенку и Бондаренку. Пусть не забывают, что зять у меня нарком.

Мистер Кейбл, отведав первачу-самогону, незаметно уснул, уронив отяжелевшую голову на стол. Его раздели и уложили на лавке, у печи, накрыли его собственной шубой, подбитой канадской цигейкой.

— Ну что ж, и нам пора на боковую. Стели, Одарка, своему мужу. Я ж казав тоби, дурочка, шо возвернется он. Не может не возвернуться, ибо таких, как ты, на всем божьем свете одна-две, да и обчелся. — Назар Гаврилович зевнул, торопливо перекрестил волосатый рот.

— Муж! — Одарка дерзко рассмеялась и повела тонкими, подсурмленными бровями. — Какой он мне муж, потаскун несчастный! Ему бы только бегать за городскими юбками. Надень на телеграфный столб юбку, он и к столбу пристанет.

— Ну не сердись, не сердись, стели на двоих. Хватит тебе одной горе мыкать. Я тебе за все унижения уважу, — примиряюще попросил Степан и потянулся, окидывая взглядом ладно сбитое тело жены, ее черноволосую, коротко стриженную, как у мальчишки, голову, раздутыми ноздрями вдыхая сладковатый, до боли знакомый запах Одаркиного тела.

Одарка раскрыла двухспальную постель, на которой так долго спала одна, взбила ворох подушек, но спать полезла на печь, к мачехе. Илько, промолчавший весь вечер, чем-то недовольный, ушел в соседнюю комнатушку, к своей Христе, долго укачивал там проснувшегося ребенка.

Назар Гаврилович, по своему обыкновению, не раздеваясь улегся под божницей на деревянной лавке, прикрылся кожухом. Треск фитилька в лампадке, запах горелого деревянного масла, красные блики навевали ласковые, тихие сны.

Степан ворочался на жаркой постели, сон не шел к нему. Когда все уснули и горница наполнилась мерным храпом и беспокойной мышиной возней, он поднялся на ноги и подошел к печи.

— Спишь? — прошептал он.

— Сплю! — вызывающе ответила Одарка, и Степан увидел в темноте, как по-кошачьи сверкнули ее глаза, блеснули белые зубы.

— Ну не дури, посердилась — и хватит, иди ко мне. Пойми, из-за тебя я приехал на хутор. Летел, как на пожар, едва коней не загнал.

Одарка проворно спрыгнула с печи и торопливо принялась одеваться.

— Ты что, сдурела?

— Уйду я. Не могу оставаться с тобой под одной крышей. Уйду, к Максиму Рябову уйду. Он человек, а ты… — задыхаясь, она не могла подобрать обидного слова, которое могло бы передать всю ее ненависть и презрение.

— Одарка, шо ты, опамятуйся! Муж он ведь тебе, — назидательно проговорила мачеха, свесившись с печи и прислушиваясь к шуму.

Но Одарка, проворно всунув ноги в валенки, стоявшие наготове у порога, и накинув на нижнее белье кожух, выбежала из горницы, крикнула из сеней:

— Будьте вы все прокляты… Осточертели вы мне со своими законами! Не желаю весь век быть для вас наймичкой!

— Не забывай, шо ты куркульская дочка, — напомнил проснувшийся Назар Гаврилович, — куда бы ты ни подалась, а тебе этот грех всегда припомнят.

— Максим не станет напоминать! — крикнула Одарка и в сердцах так хлопнула дверью, что в сенцах зазвенели железные ведра и упало что-то тяжелое.

Заместитель наркома встретился с насмешливыми глазами Василькова. Степану казалось, что он досконально знает Одарку, все ее желания, все движения тела, даже мысли, и он всегда может угадать, что она скажет по любому поводу и сделает в любой обстановке. Ан нет, на поверку вышло, что он совсем не знал ее. Столько времени прожил с нею вместе, а даже не догадывался о силе ее характера.

Но через минуту он уже думал по-прежнему: «Чем женщина злее, тем легче ее скрутить. Я еще заставлю Одарку мне ноги мыть и грязную воду пить».

Вскоре на дворе загавкал пес, послышались возбужденные голоса, и в незапертую хату вошли неразлучные Максим Рябов и Оверко Барабаш. Рябов, не здороваясь, сказал Степану:

— Ты что ж это, гражданин, на чужих баб кидаешься?

— Как это — на чужих? — возмутился Буря. — Она жена моя. Весь хутор знает.

— Когда-то была твоей, это верно, а теперь, извиняюсь, моя, и прошу не займать ее, а то наживешь неприятностей.

— Я заместитель наркома и попрошу со мной не разговаривать таким тоном, — стиснув зубы, сказал Степан.

— Знаем, что заместитель. — Разглядывая расставленные вдоль стен для просушки картины, покрытые яркой мазней Василькова, Рябов насмешливо спросил: — Батюшки, а это что за натюрморты?

— Футуризм, современная живопись, — сразу успокоившись, объяснил Буря.

— Как же они попали в наш хутор? — спросил Барабаш.

— Привез показать батьку. Это вот, — Степан ткнул пальцем в цветные круги и квадраты, — «Тайная вечеря». Посредине Иисус Христос, а с боков апостолы. Крайний справа — Иуда Искариот.

— Всяк по-своему бога хвалит, — рассмеялся Рябов; не спрашивая разрешения, закурил и, кликнув своего дружка, удалился из хаты.

Утром, погрузив в сани не просохшие как следует полотна, Степан, Васильков и не совсем протрезвевший Кейбл по выпавшему за ночь снегу отправились в Чарусу.

В тот же день поездом они выехали в Харьков. Васильков, выйдя на узловой станции из вагона, быстро написал письмо в Управление погранвойск. Не подписавшись, он сообщал в письме о махинациях, проделанных с картинами, и советовал пограничникам конфисковать картины, смыть с них свежие краски.

Такое же письмо, полное орфографических ошибок, сочинила Одарка, в ту ночь навсегда ушедшая к Максиму Рябову, в крохотную его хатенку, прилепившуюся на краю хутора, на отлете, над глинищем.

На соломенной крыше этой хатенки было гнездо, и каждую весну, к великой зависти Федорца, селилась в нем пара влюбленных аистов.

Кто-кто, а уж Назар Гаврилович знал, что аист стережет счастье, не пускает в хату беду.

Уход дочери, как он считал, был «следствием политики». Самая надежная в семье — и вдруг ушла. «Ну и черт с нею. Может быть, это и к лучшему, что Одарка поставила крест на Степане, ушла к другому мужчине. Степан человек прошлого и ничего, кроме горя, дать ей не сможет, а Максим — человек будущего, — беззлобно думал кулак, сразу же примирившись с дерзким поступком всегда послушной дочки. — Но Максим все-таки мой враг, и он сделает все, чтобы отобрать не только мою дочку, но и мою землю и мой дом. Впрочем, еще не поздно: в любой момент можно хату спалить и податься за кордон, благо у меня теперь есть закордонные деньги».

XXVIII

Владимир Ильич жил в Горках, в особняке, принадлежавшем до революции московскому градоначальнику Рейнботу. Небольшой особняк этот, имевший телефонную связь с Москвой, по приказу Дзержинского с большим трудом приискал для Ленина комендант Кремля Мальков.

Впервые Владимир Ильич вместе с Надеждой Константиновной посетил Горки в конце сентября 1918 года и с тех пор по настоянию врачей несколько раз отдыхал в полюбившемся ему доме, среди соловьиных, живописных рощ Подмосковья.

В 1923 году Ленин окончательно поселился в Горках.

Охраняли вождя пролетариата небольшие отряды, выделяемые 4-м Видземским полком латышских стрелков, и курсанты 1-й Советской объединенной военной школы имени ВЦИК Советов.

21 января 1924 года в карауле находился Лука Иванов. Ему и раньше приходилось дежурить в Горках, и он не раз видел, как выздоравливающий Владимир Ильич с крестьянами ближайшей деревни отправлялся в санях на охоту.

Минувшая неделя выдалась солнечной и морозной, а 21 января небо нахмурилось с утра; к полудню его совсем заволокли свинцовые тучи, придавившие землю.

Мрачная погода сказалась на настроении молодого курсанта. Он тоскливо шагал по снежной длинной аллее, обсаженной высокими тополями. Небо темнело, и темней становилось на душе Луки.

Когда холодные тучи скрыли солнце и густые тени их зачернили снег, сердце Луки заныло. Почти физически чувствовал он приближение неотвратимой и близкой беды.

«Что бы это могло быть? — стараясь избавиться от тревожного предчувствия, думал Лука. — Может быть, что-нибудь случилось с отцом или мачехой?» Но ведь вчера, в воскресенье, он обедал у них в общежитии у Сретенских ворот, и они оба пребывали в добром здравии. Шурочка? Но третьего дня пришло от нее письмецо, в котором девушка сообщала о своих учебных занятиях, о том, как интересно исцелять больных, облегчать страдания. Школа? Но и с этой стороны ему ничто как будто не угрожало. Учился он хорошо, был дисциплинирован, начальство было довольно им.

Лука долго ходил взад-вперед по парку, сбивая снег с кустов бересклета, останавливаясь у замерзших прудов, покрытых толстым слоем снега. Голые деревья трещали на морозе, и этот сухой треск, звучавший в застоялой тишине, настораживал и пугал.

И вдруг Луку обожгла догадка: Ленин! Лука даже попятился, словно шагнул на край пропасти. Но ведь часовой, которого он сменил в полдень, сказал, что Ильичу значительно лучше. Вот уже больше года газеты не печатают тревожных правительственных бюллетеней о его здоровье.

Из аллеи был виден светло-желтый, окрашенный охрой двухэтажный особняк с шестью круглыми белыми колоннами и деревянным балконом, видны были отсюда освещенные окна комнаты, в которой жил Ленин. Они горели, как это казалось Луке, каким-то болезненным светом.

Он знал, что еще в прошлом году, в начале марта, Ленина настиг третий приступ болезни. Паралич правой руки и правой ноги, приковавший больного к постели, протекал мучительно.

В солнечные дни второй половины июля здоровье начало улучшаться. Ильич дышал медовым запахом цветущей гречихи, доносимым ветром, выполнял упражнения, чтобы восстановить утраченную речь, учился писать левой рукой.

В сентябре Лука видел, как Ленин сходил по лестнице со второго этажа. Он бросился помочь ему, но Ильич, улыбаясь, отстранил его здоровой рукой и, хватаясь за перила, сам сошел вниз. Начиная с этого дня Ленин ежедневно в своем большом автомобиле «делонэ бельвиль» выезжал на прогулку по глухим дорогам среди окрестных полей и рощ, затянутых тончайшей пряжей бабьего лета.

В середине октября Ленин ездил в Москву, и шофер рассказывал дежурным курсантам, что Ильич навестил Кремль и заезжал на Всероссийскую сельскохозяйственную выставку.

В начале ноября Ильича посетила делегация рабочих Глуховской фабрики, которая привезла ему вишневые деревца для оранжереи в Горках. Правда, делегация пробыла у него всего пять минут.

Последний консилиум в Горках с участием знаменитого профессора Бехтерева состоялся 15 января, состояние больного было признано удовлетворительным.

Горничная, по утрам убиравшая кабинет Ильича, по секрету рассказала своему ухажеру-курсанту, что третьего дня Надежда Константиновна читала мужу рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни». После этого Лука раздобыл в библиотеке неразрезанный томик Лондона и вслух прочитал этот рассказ товарищам-курсантам.

Нет, все говорит о том, что Ленин пошел на поправку! Вот и вчера приезжал известный окулист, профессор Авербах, осмотрел глаза Ильича и остался доволен; уехал в веселом расположении духа, с какой-то книгой, которую ему подарил вождь.

«Все хорошо, напрасно я тревожусь», — пытался успокоить себя Лука, но сердце не верило разуму, чуяло недоброе.

Стемнело. В глубине парка послышались торопливые шаги, кто-то бежал, задевая звенящие, покрытые стеклянной наледью ветви. Лука взял винтовку на изготовку. Еще издали узнал Тишку, десятилетнего мальчика из соседней деревни, который частенько с такими же, как он сам, огольцами бывал у Ленина.

У ног мальчика прыгала собака.

— Дяденька, дяденька, не случилось ли тут у вас какой беды? — издали запричитал Тишка.

— А что? — спросил Лука, вешая на плечо винтовку.

— Ох, чует сердце мое беду!.. Я вот не испужался, через мазарки прибег, узнать, как здоровье дедушки Ленина!

— Хорошо здоровье!.. Да и доктора неразлучно с ним.

— А ты поди спытай. Меня отец с матерью послали, и соседи тоже, они забоялись, кабы не случилось несчастья…

— С чего это вы вдруг все взяли — несчастье? Какое несчастье, откуда? — разозлился Лука, но, встретившись взглядом с ясными глазами мальчонки, доверчиво глядевшими ему в душу, сразу успокоился. — Ну хорошо, пойдем узнаем.

Они взошли на каменное, очищенное от снега крыльцо. За колонной, хоронясь, стоял бородатый садовник в фартуке.

— Надежда Константиновна покликала профессора Форстера и Осипова. Баит, Ильич тяжко и неправильно дышит. Да и доктор Елистратов у них. Кабы не случилось чего, — доверительно поделился своими опасениями садовник.

— Давно вызвала? — деловито спросил Тишка.

— Да часа два, как они там. Елистратов звонил в Москву, вызвал на подмогу еще докторов, и Семашку звали. Сказывали по телефону, будто у Ильича перегрев тела.

— Перегрев — это плохо. Снег прикладывать к голове надо при перегреве, — как взрослый, посоветовал Тишка. — Снегом нашу бабку отходили. Ты пойди им скажи, дохтора могут и не знать про снег. Они все больше пилюлями да микстурой облегчают.

Лука робко вошел в полутемную прихожую, и сердце его оборвалось: по лестнице со второго этажа неестественно, как-то боком, торопливо спускалась сестра Ленина — Мария Ильинична. Оторвав от глаз мокрую ладонь, она увидела знакомого часового, с трудом проглотила слезы, спросила: «Не приехал Семашко? — С минуту молчала, пристально-пристально всматриваясь в вооруженного человека, и вдруг, заломив худые руки, с невыразимым отчаянием в голосе произнесла: — А вы знаете? Володя умер… Наде совсем плохо», — и, согнувшись под тяжестью горя, пошла наверх, подобрав юбки и громко стуча каблуками по ступеням лестницы.

Лука задохнулся, судорожно глотнул воздух, почувствовал, как в сердце его медленно входит пронзительная, отдающая во всем теле боль. Впервые в жизни он почувствовал, как болит сердце. Всегда, всю жизнь будет он чувствовать, что Ленина уже нет с ним, никто, ни один человек в мире не сможет заменить ему Ленина.

— Помер!.. Дедушка Ленин помер!.. — заголосил Тишка, услышавший разговор через открытую дверь, и, обливаясь слезами, потеряв на бегу облезлую заячью шапку, напрямик, через кладбище, кинулся к себе в деревню.

Лука, чувствуя, что у него кружится голова и подкашиваются ноги, боясь расплакаться и все же всхлипывая, вышел на мороз, приложил снег к разгоряченному лбу и оперся спиной о стену дома.

«Что же теперь будет, как станет жить без Ленина советский народ, как будут жить пролетарии всего мира? Люди осиротели. Умер наш умный и добрый отец», — одна за другой проносились в голове Луки мысли, причиняющие щемящую боль.

Луке казалось, что густая темнота, обволакивающая землю, никогда не рассеется, никогда не появится в небе солнце, не раскроются цветы, не запоют птицы и весь мир навсегда погрузился в черную пучину траура. Впечатление было такое, будто земной шар, все время привычно вращавшийся вокруг своей оси, внезапно остановился, и что теперь будет — никто не знает.

Лука пошел в дальний, заглохший уголок парка. Ленин умер, и охранять его теперь не надо. Часовые могут уйти.

Перед ним оказалась садовая скамейка, на которой часто — он это видел сам, — окруженный крестьянскими детьми, отдыхал Ленин. Тысячи людей будут приезжать в Горки, чтобы взглянуть на место, где жил и умер Ильич.

Мысли юноши набегали одна на другую, мешались. Добежал ли до села Тишка? И какую бурю горя подымет его сообщение? Смерть подводит черту всему. Все гибнет и все умирает. Хорошо, что люди не думают о том, что умрут, иначе и жить было бы нельзя.

Он стоял, не чувствуя крепчавшего мороза, и словно сквозь дрему слышал людские голоса, доносившиеся от дома, уловил шелест подъехавших автомобилей: одного, другого, третьего.

«Может быть, все это снится мне? — с надеждой подумал Лука и горько усмехнулся. — Никто меня не сменял в карауле, и я обязан идти к дому. Часовые всегда должны быть на своих постах. Часовые оправдали доверие народа, а вот врачи чего-то недоглядели, допустили смерть к изголовью великого человека».

Лука приблизился к дому. У подъезда стояло несколько крытых автомобилей, остро пахло бензином, по двору торопливо ходили незнакомые, тепло одетые люди. Шофер наркома Семашко, упав на капот машины, обхватив руками голову и, видимо, крепясь изо всей силы, сдержанно рыдал.

Никогда еще в Горки не съезжалось столько народу.

Обойдя дом, ставший сразу каким-то угрюмым и неживым, Лука вернулся на тихую аллею. Противоречивые чувства одолевали его — то тянуло к людям, то хотелось остаться одному. На любимой скамье Ленина сутулилась одинокая фигура. Лука подошел ближе и в человеке, одетом в армейскую шинель с поднятым воротником и в меховой шапке, узнал Сталина. Сталин глубоко задумался и не заметил приблизившегося к нему часового.

Лука повернул обратно. Он мало знал Сталина, видел его только несколько раз, мельком, всегда куда-то спешащим.

Было восемь часов вечера, когда Луку сменили в карауле. У него раскалывалась голова от непривычной, тягучей боли, и, хотя еще было рано, он решил лечь спать. Душевное смятение лучше всего лечить сном. Он вошел в северный флигель, в котором жил обслуживающий персонал и отдыхала охрана, разделся и повалился в кровать, но уснуть долго не мог, все прислушивался к тревожным звукам во дворе. Наконец не выдержал, снова оделся, вышел во двор, взглянул на прояснявшееся небо, зашагал по аллее. Сталин все в той же позе сидел на скамье, курил трубку. Чтобы не потревожить его, Лука бесшумно повернул обратно.

Кто-то из шоферов, только что приехавших из Москвы, рассказывал, что в городе пока еще никто ничего не знает и жизнь течет своим чередом.

Пришли крестьяне из соседнего села, принесли на плечах дубовый гроб, сделанный для Ильича деревенскими плотниками.

Лука выбрался за распахнутые ворота. Там топталась толпа крестьян, среди них метался расстроенный Тишка. Крестьяне передавали друг другу, что здоровье Ильича внезапно похудшало, в половине шестого вечера дыхание зачастило, больной впал в беспамятство, и в 6 часов 50 минут Ленин скончался.

— Где же он лежит-то?

— В верхних комнатах.

Люди разговаривали вполголоса:

— Есть ли кто при нем? Покойнику нехорошо одному лежать. При нем должны быть люди.

— И жена и сестра не отходят от него. Да и наркомы там.

Начальник караула позвал Луку ужинать, но юноша отказался. Ему не хотелось ни есть, ни пить, он не находил себе места и все шагал, шагал как заведенный по тропинкам, протоптанным в снегу. Горестные мысли одолевали его. Что станет с его отцом, когда он узнает о смерти Ленина, выдержит ли его уставшее сердце такой удар? Кто теперь станет во главе революционной страны?

В четвертом часу ночи Лука снова лег в постель и на этот раз моментально заснул. Спал он долго, глубоко, без сновидений. Измученный мозг его отдыхал. Товарищи-курсанты разбудили Луку в полдень. Он вскочил, ничего не понимая, и отправился бродить в соседний лес.

Когда Лука вернулся, приехавший из Москвы профессор Абрикосов уже вскрыл тело усопшего. Об этом сказал Луке всезнающий садовник.

В четыре часа дня Лука снова заступил в караул, в нижнем этаже дома. Он слышал, как наркомздрав Семашко, подавляя сухие рыдания, диктовал по телефону бюллетень. В нем сообщалось, что в результате вскрытия обнаружено резкое изменение кровеносных сосудов мягкой мозговой оболочки в области четверохолмия: это и послужило причиной смерти.

«Обязательно нужно узнать, что такое четверохолмие и мягкая мозговая оболочка», — думал Лука, слушая, как Семашко перечисляет фамилии профессоров Форстера, Осипова, Абрикосова, Дешина, Бунака и докторов Гетье, Елистратова, Розанова, Обуха и Вейсброда, подписавших бюллетень.

Тяжело ступая, Семашко поднялся наверх.

Раздался резкий телефонный звонок, и так как поблизости никого не оказалось, то Лука, облизав пересохшие губы, снял трубку.

— Говорит Дзержинский, — услышал он заглушенный расстоянием металлический властный голос. — Немедленно разыщите Сталина и попросите его к телефону.

— Сейчас позову, товарищ Дзержинский, — ответил Лука и увидел спускавшегося по лестнице Сталина в распахнутой шинели.

Сталин взял телефонную трубку, подул в нее.

— Сегодня в одиннадцать часов утра, открывая заседание XI Всероссийского съезда Советов, товарищ Калинин объявил делегатам о тяжелой потере, постигшей партию и народ, — зарокотала телефонная трубка. — Под моим председательством заседала комиссия по организации похорон. В специальном бюллетене мы известим население столицы, что тело покойного прибудет в Москву в час дня… Порядок встречи тела делегациями, а также порядок шествия от вокзала до Дома Союзов объявим особо… Кроме делегаций, никто в район вокзала допускаться не будет… Тело Владимира Ильича до похорон будет находиться в Колонном зале Дома Союзов. — Дзержинский закашлялся, и сухие звуки кашля с минуту отзывались в трубке. — Доступ к гробу будет открыт с семи часов вечера 23 января… О дне похорон объявим особо… Моссовет все спектакли, киносеансы, концерты и всякие увеселения с 22 по 27 января отменил. Экстренный выпуск газет «Правда» и «Известия» выйдет с Воззванием ЦК РКП(б) к партии и ко всем трудящимся, с Воззванием Исполкома Коминтерна и Приказом Реввоенсовета республики.

— Экстренный выпуск надо напечатать как можно раньше и обязательно совместный, объединив обе газеты, — сказал Сталин и, помолчав, вслушиваясь в слова, несущиеся по проводам, добавил: — Надежда Константиновна заснула. — Не взглянув на замершего часового, Сталин рывком повесил трубку и пошел к выходу твердой походкой, с нажимом на каблук.

Закутанные в теплые шубы, осыпанные бисерными капельками растаявшего инея, Каменев, Бухарин и Зиновьев, только что прибывшие из Москвы, расступились перед ним, давая дорогу.

Всю ночь в Горки съезжались члены ЦК партии, наркомы, депутаты ВЦИК, военачальники Красной Армии. Молча подымались они по крутой лестнице в маленькую комнату, где в дубовом гробу, обитом красной материей, одетый в неизменный зеленый френч с кожаными пуговицами, лежал Ленин. Тут же, прислоненная к стене, стояла, отбрасывая радужные лучи, стеклянная крышка гроба.

Бросив беглый взгляд на спокойное, словно у спящего, лицо Ленина с подстриженными усами и небольшой бородкой, каждый из приехавших смахивал навернувшуюся на ресницы слезу и выходил, уступая место другому.

Мария Ильинична и Надежда Константиновна с опухшими от слез лицами всю ночь провели у гроба.

Не выходил из комнаты и Сталин. Иногда он приближался к высокому окну и, глядя в темноту ночи, покусывая кончики черных усов, думал. Фигура его неясно отражалась в стекле окна, и он как бы стоял у собственного портрета.

Все комнаты нижнего этажа заняли приезжие. Никто не курил. Разговаривали вполголоса. Верхняя одежда была кучей свалена в телефонной комнате.

Лука, выделенный в караул, который должен был сопровождать гроб до Москвы, лег в постель рано. Утром он вышел из северного флигеля и, подняв воротник шинели, посмотрел на термометр — синий столбик упал до тридцати.

Светало. Невыспавшиеся люди поспешно одевались, выходили во двор и, углубившись в аллею, жадно курили.

— Пора! — послышалось наверху.

Было десять утра.

Гроб с телом Ленина понесли вниз по узкой лестнице и мимо засыхающей елки, увитой золотой канителью, ягодами стеклянных бус и полусгоревшими цветными свечами, — забавы маленьких друзей дедушки Ленина. Задели за ветку, осыпавшуюся желтыми иглами хвои. Было тихо, только кинооператоры нарушали покой треском своих аппаратов.

Гроб вынесли во двор, и тотчас к нему бросилась толпа крестьян. Женщины, мужчины, старики, дети заголосили вразнобой. Снежинка, покружив в воздухе, упала на высокий лоб Ленина и не растаяла.

Мужчины сняли шапки и тут же нахлобучили их по самые глаза. Лютый мороз щипал за уши.

Калинин с искаженным му́кой лицом попросил приопустить гроб, наклонился над ним, поцеловал Ленина в губы, сказал:

— Закройте тело. — Гроб накрыли стеклянной крышкой. И, возвысив голос, Калинин сказал: — Пошли!

Большевики гуськом двинулись по разметенной аллее, четверо передних несли гроб на плечах. Фрунзе поддерживал под руку состарившуюся за две бессонные ночи Надежду Константиновну.

Толпа крестьян шла сбоку аллеи. Лука, идя в группе курсантов позади гроба, видел, как впереди мелькал между березами Тишка в огромных материных валенках, а рядом с ним прыгал и кувыркался в снегу лохматый пес. Этот Тишка знал, что Ленин пожертвовал голодающим свою большую золотую медаль, полученную при окончании Симбирской гимназии.

Аллея оборвалась, и впереди, будто море, засверкало чистое заснеженное поле. Выбрались на широкую дорогу, ведущую к станции. Сильный ветер нес навстречу колючую поземку. Впереди на розвальнях, запряженных одной лошаденкой, ехал бородатый мужичонка, посыпал свеженарубленным ельником путь.

На холмах вдоль дороги, расчищенной за ночь, стояли толпы крестьян. Когда процессия медленно проходила мимо них, мужчины снимали шапки, бабы кончиками платков вытирали горючие незамерзающие слезы. Многие пристраивались в конце шествия.

Показалась станция Герасимово.

Калинин снял варежку, посмотрел на часы и, словно не доверяя стрелкам, приложил часы к распухающему, примороженному уху. Надо было торопиться, чтобы вовремя прибыть в Москву.

Гроб поспешно внесли в уставленный венками и знаменами первый от паровоза вагон. Кроме родственников покойного и членов комиссии по похоронам, в вагоне никого не было.

Жалобно прозвонил медный станционный колокол.

Лука стоял на посту на холодной площадке вагона. Поезд медленно оторвался от молчаливой толпы и, набирая скорость, преодолевая встречный беспокойный ветер, пошел к Москве.

Мелькнул полустанок, забитый народом. Лука успел прочесть название: «Расторгуево». На полном ходу проехали полузасыпанную снегом Потаповку. Тысячи людей в пути осыпали поезд еловыми ветвями.

Из вагона вышел одетый в военную форму Серго Орджоникидзе, взглянул на людей, стоявших вдоль железнодорожного полотна, сказал:

— С ночи ждут. — Достал тоненькую папироску, жадно закурил, протянул портсигар Луке. Юноша отрицательно покачал головой.

Показались заводские трубы, вытянувшие в небо траурно-черные дымы; замелькали невысокие деревянные домики. Поезд, замедляя бег, входил в притихшую в глубокой печали Москву.

Вагон залихорадило на входных стрелках. Приближались к приземистому Павелецкому вокзалу. На перроне у приспущенных знамен, обвитых черными лентами, шеренгами стояли делегации. Замелькали окаменевшие от горя лица рабочих. Грянул хватающий за душу похоронный марш. У музыкантов губы примерзали к трубам.

Лука не помнил, как выносили гроб, как присоединился к процессии сводный эскорт войск, как миновали забитый народом Зацепский вал, Кузнецкую и Пятницкую улицы, перебрались через Чугунный мост, прошли Балчуг. Только на Москворецком мосту он опомнился от шума низко пролетающих аэропланов, разбрасывающих листовки с портретами Ленина.

Процессия медленно двигалась мимо красно-черных полотнищ, как паруса надутых ветром, укрепленных на покрытых инеем, поседевших зданиях, мимо молодых солдат, шпалерами построившихся вдоль тротуаров. Озябшие толпы были окутаны паром дыхания.

Сотни тысяч людей широко раскрытыми глазами провожали тело вождя и тут же, придавленные гнетущим горем, опускали головы.

Гроб несли восемь человек; через пятьдесят саженей их сменяли новые восемь. Каждый считал честью для себя нести тело великого человека. Так, с плеча на плечо, двигался гроб к Дому Союзов, у которого волновалось живое людское море. Его не в силах был сковать лютый мороз, на лету убивающий птиц.

Старая женщина, вся в черном, прорвалась сквозь оцепление, упала коленями на мостовую, протянула руки вперед и заголосила по-бабьи. Ее осторожно подняли с земли, внесли в расступившуюся толпу. Высокий усатый военный, увидев поравнявшийся с ним гроб, свалился без чувств. Санитары в белых халатах с красными крестами унесли его в ближайший подъезд.

В узком проезде между Историческим музеем и Кремлевской стеной Лука видел, как его отец и Ковалев подставили свои могучие плечи под гроб и понесли его дальше, мимо склоненных знамен и плачущих детей и женщин.

О чем они думали сейчас, отец и Ковалев, о чем думают тысячи людей? Мысли всех полны одним — продолжать дело Ленина, сделать ленинизм бессмертным. Нет, не умер Ильич, если оставил на земле стольких верных последователей!

На площади Революции Лука отыскал глазами в толпе свою мачеху. Даша стояла с женой Ковалева Валентиной Сергеевной, у которой ветер вырвал из-под платка белую прядь волос, и нельзя было понять, то ли это седина, то ли изморозь. Обе плакали, рукава их пальто были перехвачены черным крепом. Лука знал, что, несмотря на тридцатипятиградусный мороз, женщины останутся на улице до семи часов вечера, когда откроют доступ к телу для прощания.

Гроб с телом Ильича установили в Колонном зале. Здесь было много красных знамен, венков и живых цветов.

Лука очень хотел присутствовать на похоронах, но простудился в пути из Горок в Москву, у него болело горло, и его свезли в больницу.

Навестивший его отец рассказал: в первый день было объявлено, что доступ к телу Ленина будет разрешен до двадцати четырех часов; но наступила полночь, а закрыть распахнутую дверь было невозможно, сотни тысяч людей собрались у Дома Союзов, толпа напирала, оттеснила конных милиционеров. Многие улицы перекрыли трамваями, но люди перелезали через вагоны.

Столица не спала. Четверо суток без перерыва в несколько потоков текла живая человеческая река мимо высокого гроба Ильича, окруженного гигантскими свечами белых колонн, освещенного светом люстр и сиянием хрустальных подвесок, переливавшихся текущим синим, зеленым, красным и желтым огнем. Оркестр Большого театра непрерывно играл реквиемы Вагнера и Бетховена. Печальная музыка подчеркивала безмерное горе народа.

Люди стояли в очереди по двенадцать часов. Многие входили в Колонный зал с детьми на руках, чтобы и дети взглянули в лицо Ленина, запомнили его на всю жизнь.

На московских улицах пылали жаркие костры, возле них собирались озябшие люди. Повсюду слышались нескончаемые и трогательные рассказы о Ленине. Многие лично знали его.

На траурном заседании Всесоюзный съезд Советов переименовал город Петроград в Ленинград.

Хоронили вождя на Красной площади в воскресенье 27 января, в 4 часа дня. На похоронах присутствовал весь дипломатический корпус, во главе с германским послом Брокдорф-Ранцау.

Ночью выпал снег, и люди шли по ослепительно белому, чистому ковру.

Похоронную процессию, двинувшуюся на Красную площадь, замыкали почетные артиллерийские запряжки и эскорт кавалерии.

— Понимаешь, Лука, вороные кони идут по свежему снегу, всадники саблями салютуют Ленину, по пояс накрытому боевыми знаменами, — так нарисовал Александр Иванович картину похорон.

Слушая отца, Лука вспомнил полынную горечь прощального салюта, донесшегося к нему в больничную палату, траурные гудки московских заводов в минуту внесения гроба в деревянный мавзолей и подумал, что никогда не забудет этот прощальный вопль, продолжавший звучать в ушах; и в который уже раз в мозгу его пронеслась мысль: лучше бы умер я, а Ленин пускай бы жил!

XXIX

Вернувшись с Нижегородской ярмарки, Светличный на все свои наличные деньги купил облигации Золотого займа. Врожденным внутренним чутьем лавочник угадывал, что правительство, задумавшее строить заводы и гидростанции, будет ежегодно выпускать займы, и если действовать умеючи, то на них можно здорово нажиться. За пятирублевую облигацию он платил вначале четыре, а затем три рубля, и народ был доволен, ибо банки только продавали, но не покупали облигации. Более доходную спекуляцию трудно было себе представить. Получалось так, что Светличный негласно как бы входил в сделку с самим государством. Тираж состоялся в начале января.

Светличный, позвав Ванду, проверил облигации. Три из них выиграли по двадцать рублей. Выигрыш был мизерный, но все же это был выигрыш, его можно было положить в карман.

Все бы шло хорошо в семье лавочника, если бы неразумный Кузинча не поднял бунт против частной собственности. Недорослю не нравилась лавка, не нравилось то, что он жил в собственном доме, не нравилось, что отец его скупает облигации. Он не желал быть наследником состояния Светличного.

Как-то после обеда, в присутствии Ванды, Кузинча, потупив глаза, мрачно заявил:

— Уйду я из дому… Надоело мне все у вас до чертиков… Женюсь на Гальке Шульгиной, заберу ее и подамся в Донбасс, или на шахты, или пристроюсь там на какой-нибудь металлургический завод, тянет меня к огню.

— Женишься на Гальке? — Брови Обмылка поднялись, как два вопросительных знака. — Да ведь у нее ноги кривые.

— Абы петь умела. — Кузинча виновато улыбнулся толстыми губами. Он всегда смущался при разговоре с отцом.

Обмылок принялся уговаривать сына не делать глупостей, но никакие доводы не помогали, Кузинча настаивал на своем: уеду да уеду!

В разговор осторожно вмешалась Ванда. После упрямых возражений пасынка она поняла, что он по-настоящему любит Гальку, что они, видно по всему, еще не перешли последней черты близости и отговорить Кузинчу от принятого решения невозможно. Он и женится и уйдет.

— Раз приспичило, пускай отправляется из дому с миром. Человек по сердцу — половина венца. Устроим ему свадьбу у нас, — сказала Ванда мужу. — Нехай созывает дружков закадычных, сбивших его с пути истинного. Я давно знала, что дружба его с Ванькой Аксеновым до добра не доведет, сагитирует его Ванька в свою рабочую веру.

Выбрав удобный момент, когда в доме никого не было, Ванда по душам поговорила с пасынком, и он согласился свадьбу играть дома. Но венчаться в церкви наотрез отмазался.

— Ты не партийный, не комсомол, что тебе станется? А нам с отцом радость и уважение.

— Нет и нет, я стал сознательный и бога никак не признаю. Выдумка одна этот бог.

— Если стыдишься перед Ванькой Аксеновым, то поедем в Куприево, поп Пафнутий окрутит вас, ни одна душа знать не будет.

— Нет. Распишемся по-советски, сгуляем свадьбу дома и в тот же вечер уедем шукать свою долю.

Видимо, парень хоть и петушился, а все же был заинтересован, чтобы его свадьба была по всем правилам. Ванда растрогалась, прижала губы к его короткому колючему ежику на голове, неумело перекрестила. После итого она отправилась в город, купила для невесты фату, белые туфли и померанцевые цветы.

В тот же день Кузинча сходил на Городской двор и пригласил на свадьбу брата и сестру Аксеновых; через них он послал приглашение Юре и Нине Калгановым.

— Не рано ли? Жена не лапоть: с ноги не сбросишь, — пожурил товарища Ваня. — Я вот женюсь не раньше чем в тридцать семь лет.

Кузинча расхохотался:

— Поживем — увидим. В мире существует закон парных событий. Стоит сгулять одну свадьбу, как обязательно женится еще кто-нибудь из дружков. А ты обязательно скоро женишься, и я даже скажу, на ком: на Нинке Калгановой.

В тот же вечер к Обмылку в лавку явился сторож Шульга. С несвойственной ему застенчивостью предложил купить у него на сто пятьдесят рублей облигаций.

Светличный купил, заплатил по нарицательной стоимости — рубль за рубль, небрежно сунул их за портрет Карла Маркса, висевший в лавке.

Поздно ночью, когда Кузинча и Ванда легли спать, Светличный стал проверять купленные облигации по последней тиражной таблице. Проверил двадцать штук, ни одна из них не выиграла. Принялся за последний десяток — и вдруг так и обомлел. Не померещилось ли? Пятирублевая облигация, только что приобретенная у Шульги, выиграла сто тысяч рублей. Носовым платком лавочник протер очки; не веря своим глазам, еще раз сверил номера. В «Правде» сообщалось, что сто тысяч рублей золотом пали на облигацию под номером 1 735 410, серии 04. Эти же счастливые цифры стояли и на облигации, лежавшей перед ним.

— Милая ты моя! — Обмылок поцеловал облигацию; словно на кредитке, долго рассматривал водяные знаки.

Огромное богатство, магически заключенное в клочке синей бумаги, лежало перед ним, будто случайно найденный клад. И самое интересное: чтобы овладеть этим богатством, он не сделал ни малейшего усилия, не ударил палец о палец. Бывают же на свете такие удачи!

Светличный лег в постель, но не смог уснуть до утра, все думал и думал, рисуя перед собой картину одну заманчивей другой. Он представлял себе, как придет получать выигрыш и там же, в банке, при всех служащих, сделает благородный жест: на всю выигранную сумму приобретет новые облигации. Это, бесспорно, патриотический поступок, о нем, конечно, напишут в газете, поместят его портрет. Ведь повсюду висят назойливые плакаты с призывом: «Покупайте облигации Золотого займа».

Чрезмерную глупость следует вознаградить. Сторож Шульга скоро станет его сватом, и Светличный преподнесет ему небольшой подарок, купит берданку или, еще лучше, хорошую пенковую трубку. Пускай старый дурак, не давший себе труда заглянуть в тиражную таблицу, дымит себе на завалинке.

Свадьбу, по горячему настоянию Кузинчи, решили справлять в ближайшее воскресенье, но без попа, по новым законам. Ванда не стала возражать, так как ближайшее воскресенье было последнее перед постом, а в пост православная церковь запрещает браки. Ванда, сама никогда не венчавшаяся, заявила, что перед свадьбой положено говеть. Но Кузинча только нетерпеливо махнул рукой.

В назначенный день утром жених в новом шевиотовом костюме, подаренном мачехой, отправился с хромой Галькой на Петинку, в загс. Там, в чистой светлой комнате с пальмами, с аквариумом, в котором плавали забавные золотые рыбки, их уже ждали принаряженные свидетели — Ваня Аксенов и Нина Калганова, явившаяся с фотоаппаратом.

Галька вся расцвела и была прелестна. Новое шерстяное платье лилового цвета туго стягивало ее пышную грудь. Она была на голову выше жениха и походила на сестру, которая за руку привела с собой любимого младшего брата.

Нина, подавая молодым руку, ласково-насмешливым взглядом окинула их. И ей подумалось, что она тоже невеста, в белом платье, а рядом с ней — Лука Иванов в военном костюме.

Пожилая регистраторша не спеша записала в толстой тетради полагающиеся сведения о женихе и невесте. Акт подписали новобрачные и скрепили своими фамилиями свидетели. Регистраторша с ласковой улыбкой представила молодым вышедшего из другой комнаты депутата горсовета Марьяжного. Григорий Николаевич торжественно поздравил Кузинчу и Галю с законным браком, от имени советской власти подарил им книгу Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства», вручил свидетельство. Вся процедура венчанья была закончена в каких-нибудь пять минут. Но зато какие это были минуты для молодых людей!

— Ну вот, дорогая, теперь мы с тобой муж и жена, — шепнул Кузинча и, приподнявшись на цыпочки, долгим поцелуем поцеловал Гальку в губы.

Ваня взял из рук Гальки свидетельство, вслух прочел еще никогда не виденный им документ с оттиском гербовой печати.

Из загса в коляске на дутых шинах новобрачные и свидетели направились в дом Светличного, где уже был накрыт стол и гости ждали возвращения молодых.

Шел не то снег, не то дождь, но, несмотря на это, возле лавки толпились жители Качановки. Издавна уже так повелось, что свадьбы и похороны привлекали массу народа. Мальчишки первыми увидели приближающийся экипаж, запряженный парой гнедых рысаков под синими сетками; запыхавшись, вбежали на расчищенное крыльцо, застучали кулаками в двери, закричали:

— Едут! Едут!

Игнат Светличный и Ванда поспешно вышли на Золотой шлях, на глазах всех поцеловали невестку и сына, осыпали их легким хмелем.

Из города в наемном автомобиле примчался Коробкин с сыном Николаем, привез картонку с двумя парами туфель: женскими на высоких каблуках — для невесты и желтыми мужскими — для жениха.

Критически оглядев невесту, Колька сказал Ване:

— Я бы никогда не женился на такой.

— Почему?

— У нее волосатые ноги.

Ваня улыбнулся. Неужели это может оказывать влияние на такие серьезные вещи, как любовь и женитьба?

Новобрачных посадили за стол в переднем углу, под образами. Справа и слева от них сели родители.

Хозяин, одетый в новую поддевку, рядом с собой посадил Ивана Даниловича Аксенова. После смерти Ильича, в дни ленинского набора в партию, ветеринар стал коммунистом. Он был единственным партийцем, посетившим лавочника в столь торжественный для него момент.

За столом тесно сидели качановские девчата, подруги Гальки, вразбивку с товарищами Кузинчи — Губатым, Жоркой Аношкиным и Вениамином Дымовым. Все трое — рабочие с паровозного завода.

Всем приглашенным не хватило места, и пришлось Ванде накрывать кухонный стол, делить гостей на два сорта. Кузинча услышал за тем столом свистящий шепот:

— Непорядок это, свадьбу справлять в жениховом доме.

— А где ты ее справишь, ежели на собачьем заводе у невесты заместо фатеры собачья конура?

Покусывая губы, Кузинча нахмурился. Крохотная сторожка утилизационного завода давно была притчей во языцех.

Старик Шульга, против ожидания, щедро одарил девчат, роздал им половину денег, вырученных от продажи облигаций. Таков обычай, который нельзя нарушать. Шульга был в новой рубахе, подпоясанной вязаным поясом, чувствовал себя смущенно и держался в сторонке, подальше от именитых горожан.

Ванда, преодолев скупость мужа, не пожалела денег, чтобы угодить гостям. Широкий стол прогибался под тяжестью мяса, рыбы, студня, яиц, икры, сыра; сверкали откупоренные бутылки дорогого вина с пестрыми этикетками.

Назар Гаврилович Федорец, тоже приглашенный лавочником, войдя в жарко натопленную горницу, с удовольствием читал вслух названия вин:

— «Мадера», «портвейн», «кагор», «шампанское», — брал в руки бутылки, разглядывал их на свет, прищелкивая языком.

Светличный, убедившись, что все уселись и нетерпеливо ждут команды, попросил гостей наполнить бокалы и, когда вино было разлито, произнес витиеватую речь, поздравил молодых, не удержался, съязвил:

— Ждали из заморья, а прибыла из задворья, — и тут же, спохватившись, закричал: — Горько!

Словно лесное эхо, по всему дому зарокотало:

— Горько, горько!

Пришлось молодым целоваться при всех, а люди все пили и все кричали: «Горько!»

Федорец встал за столом величественный, как пророк, и, подняв руку, установил тишину. На память он процитировал из Библии:

— И сотворил бог человека по образу своему, по образу божию сотворил его, мужчину и женщину, сотворил их. И благословил их бог, и сказал им бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею.

Через час, когда все изрядно захмелели, качановский гармонист, тонкостанный Жорка Аношкин, растянул мехи гармошки, девчата повыскакивали из-за стола и перебрались подальше от взрослых, на пустую, холодную веранду, в щели которой задувал пронзительный ветер. Начались танцы. Николай Коробкин пригласил Нину Калганову, закружился с нею в вальсе и забыл все на свете.

Двор и улицу заполнил народ. В окна заглядывали довольные, веселые лица. Бабы радовались Галькиной удаче. Она была счастлива, и счастье преобразило ее грубоватое лицо, сделало его прекрасным; мужики завидовали Кузинче. В летней кухне стояла конская цибарка с самогоном. Отец Жорки Аношкина — ломовик, друживший с Обмылком, черпал железной кружкой и потчевал каждого подходившего огненной влагой.

У собачьей будки стояла запряженная в сани и накрытая попоной лошадь Федорца, похрустывала сухим сеном. На улице детвора облепила длинный открытый «фиат», в котором прибыли Коробкины.

На дворе стемнело, и Ванда зажгла свечи, воткнутые в пшеничный каравай и кувшины, доверху наполненные зерном.

Волосатый, похожий на бога Саваофа, подвыпивший Шульга, поглаживая огромными ладонями седую голову, смазанную деревянным маслом, отважился сказать Светличному:

— Игнат, кто бы мог подумать, что мы с тобой станем сватами, что моя вековуха наречется твоей невесткой и будет как равная сидеть за одним столом с Коробкиным и Федорцом!

Лавочник отвечал неопределенно:

— Неисповедимы пути господни. — Он презирал голоштанного сторожа и хотел отделаться от его излияний.

— Дочку замуж выдать — не пирог испечь, — хвастался Шульга и приставал: — Давай, друг любезный, дербалызнем по баночке.

В углу горницы у несгораемой кассы Назар Гаврилович, размахивая ручищами, доказывал Коробкину, что песенка Троцкого спета и Сталин скоро вышибет его из Политбюро.

Ванда проворно убирала со стола остатки закусок, стаканы, бутылки, сменила облитую вином скатерть чистой, внесла из кухни теплые пироги, вазочки с вареньем и медом, пригласила гостей к чаю. Шульга приволок из кухни огромный кипящий самовар.

Выпив стакан крепкого чая, Кузинча неожиданно поднялся, сказал:

— Спасибо за все родителям и гостям, нам пора ехать, — и в доказательство вынул из верхнего кармана пиджака железнодорожные билеты с дырочками посредине.

— Как это ехать, куда ехать? — удивился старший Коробкин. — Пригласил на свадьбу — и ехать? Любите вы, молодежь, разводить всякие антимонии.

— Да вот, получается, что он блудный сын, покидает престарелых родителев, катит в Донбасс, на заработки, будто я не способен прохарчевать его с молодой супругой, — пожаловался Светличный.

— Как — в Донбасс? — в один голос спросили Коробкин и Федорец. — А лавка!

— Но я его уважу, на всю жизнь уважу. Вот здеся, в каменном доме своем, при всем честном народе объявляю волю мою, — встав во весь рост, торжественно произнес Светличный; ветеринар отметил, что венок седины, обрамляющий лысину Обмылка, стал за это время посветлей и пожиже. — После смерти моей и моей супруги все свое движимое и недвижимое имущество, и весь капитал свой, и лавку со всеми товарами завещаю сыну моему Ивану, прозванному по глупости друзей его Кузинчой. Об этой воле моей составлено завещание и заверено, как положено, нотариусом Нахимсоном, проживающим на Знаменской улице в собственном доме. Но это еще не все. Я жалую тебе, Ваня, сей момент сто тысяч рублей золотом.

— Какие сто тысяч? — сорвался с места Федорец, и круглые желтые глаза его заблестели. — Откуда у тебя такие скаженные гро́ши?

— А вот откуда. — Светличный торжественно вынул из синей купеческой поддевки газету с колонками цифр последнего тиража. — Тимофей Трофимович, ты среди нас самый образованный, погляди, какой тут номер припал на сто тысяч.

Коробкин поспешно взял газету и, насадив на тонкий длинный нос золотое пенсне, назвал номер.

— А теперь назови номер этой облигации и скажи, прав я или неправ. — Светличный подал ему облигацию.

— Она! Выиграла сто тысяч! — застонал торговец обувью, лоб его покрылся испариной.

— Не может быть, не верю! — завопил Федорец, схватил облигацию и газету, долго сверял номера, с надсадой признал: — Действительно выиграла!

Колька Коробкин отбросил янтарные четки, с которыми не расставался весь вечер, хищно протянул дрожащие пальцы с длинными ногтями и попросил задыхаясь:

— Дайте мне поглядеть.

Облигация переходила из рук в руки, и все убеждались, что на нее пал выигрыш в сто тысяч рублей.

— Так вот, я дарю тебе, Ваня, эти сто тысяч. Имея такой капитал, зачем тебе, как батраку, плестись в Донбасс на заработки? Ты мое чадо, мой единый наследник, — словно пьяный, лепетал Обмылок, передавая сыну облигацию. — На, возьми, и знай отцовскую доброту, любовь нашу.

Кузинча взял облигацию без всякого трепета, словно то была обыкновенная бумажка. Все, отрезвев, молча смотрели на него, ждали, что он скажет.

— Я — новый человек и не намерен играть с Советским государством в очко, обыгрывать советскую власть, Мне эта облигация ни к чему, да и тебе, отец, тоже. А раз так, то надо ее уничтожить, чтобы и следа от нее не осталось. Ведь за такую бумаженцию Колька Коробкин зарезать может.

— Как это уничтожить?! — возмущенно вскричал Назар Гаврилович и, расталкивая гостей, рванулся вперед.

— А вот так, — сказал Кузинча. Он поднес облигацию к горящей свече. Бумага почернела и неохотно загорелась с краю.

Светличный стоял бледнее своей белой рубахи и, словно в беспамятстве, глядел, как в огне свечи гибла облигация.

— Что он делает? Остановите его, он не в своем уме, сумасшедший! — закричал ошеломленный Коробкин. — Ведь это же целое состояние!

Нина Калганова стояла ближе всех к Кузинче. Она крепко схватила его правую руку, пытаясь вырвать облигацию, но Кузинча переложил облигацию в левую и, повернувшись к девушке спиной, любовался тем, как огонь медленно пожирает рисунок и навсегда стирает счастливые цифры — счастье, выпадающее человеку один раз в жизни.

— Молодец, сынок, так и надо! От этих чертовых денег все горе на земле, и вешаются из-за них, и убивают друг друга, — одобрил старик Шульга, с восторгом глядя в глаза зятя. Эти глаза как бы говорили: «Я счастлив, и мне ничего больше не надо. У меня есть жена, которая любит меня, и мы поступим так, как решили. Никто и ничто не в силах нас остановить».

Ветеринар Аксенов, не вставая из-за стола, искренне любовался Кузинчой. Что знал он об этом, таком невзрачном с виду пареньке, который вдруг вырос на голову выше всех? Лука как-то рассказывал ему, что в детстве Кузинча жил и воспитывался у неграмотной нищенки, работал гицелем на собачьем заводе, после революции стал усиленно заниматься самообразованием, много читал, с рабочими паровозного завода изгонял махновцев из родного города. Видно, Галька, слывшая придурковатой, раньше всех сумела увидеть душевную чистоту и гордость этого смелого паренька. И вот сейчас он сжигал все мосты за спиной, уходил в неизведанную жизнь и увлекал с собой молодую, любящую его женщину. Да, люди куда интереснее и умнее, чем кажутся с первого взгляда. Ветеринар перебрал в памяти всех своих знакомых, подыскивая, кто бы из них мог поступить так же, но ни на ком не мог остановиться. Он спросил самого себя: «А ты смог бы?» И не решился Ответить положительно, чтобы не соврать.

Облигация сгорела, превратилась в комочек черного пепла. Кузинча с отвращением смахнул его на пол, раздавил, как паука, ногой, вытер руку о штанину.

— Прямо как Настасья Филипповна. Как там у Достоевского сказано: «Прощай, князь, в первый раз человека видела», — шепнул Ваня отцу.

— Нет, это посильнее. Там ведь деньги все-таки не сгорели, Настасья Филипповна выхватила из камина пачку… А это — публичный отказ от собственности! Так могут поступать только люди, у которых коммунизм уже в крови. Я и в самом деле впервые увидел человека будущего, — сознался вмиг отрезвевший ветеринар.

Галька напомнила:

— Ну, Ваня, нам пора. — Всхлипывая, она принялась целовать родичей и подруг. Затем облачилась в старенькое пальтишко и взяла в руки фанерный чемодан, в котором уместилось, все ее приданое.

Кузинча сказал по-книжному:

— Наступили наши лучшие годы, и надо спешить наполнить их содержанием. — Он тоже распрощался со всеми и, убедив друзей и родных не провожать, вышел вместе с женой из дому.

По Золотому шляху они вдвоем зашагали на Балашовский вокзал.

— Значит, отправились в свадебное путешествие, — сыронизировал старший Коробкин, вставая из-за стола.

— Блудные сыны завжды возвертаются, — напомнил Федорец, — а жених и невеста что лошади: товар темный.

Как только новобрачные покинули пиршество, гости стали расходиться по домам. Взяв с собой брата и сестру Калгановых, первыми уехали Коробкины в автомобиле. Следом за ними Назар Гаврилович Федорец на санях отправился на свой хутор; ушел и ветеринар со своими детьми, почему-то сказав на прощанье:

— Как с похорон идем.

XXX

В начале лета 1924 года в семье Ивановых одно за другим произошли два радостных события: Александр Иванович окончил Свердловку, Лука прошел курс обучения в военном училище и получил командирское звание.

На второй день после торжественного вечера, на котором вручались дипломы, все выпускники Свердловки были приглашены в Центральный Комитет партии и приняты секретарем ЦК. Секретарь выслушивал каждого и выдавал за своей подписью направления на работу.

Александра Ивановича по его просьбе назначили директором паровозного завода в Чарусу, вместо товарища, отозванного в Харьков, в распоряжение ЦК КП(б)У. Ковалев, не разлучавшийся с Ивановым, получил назначение в небольшой донбасский городок Краматорск, на должность секретаря горкома партии.

Луке дали месячный отпуск, после чего он должен был явиться в штаб Дальневосточного военного округа, для дальнейшего прохождения службы.

На семейном совете, под председательством Дарьи Афанасьевны, чувствовавшей себя на седьмом небе, решено было всем ехать в Чарусу и провести там вместе хотя бы неделю, отдохнуть после напряженного учения и набраться сил для предстоящей работы.

Все эти радостные события совпали с XIII съездом партии, проходившим в Москве. Ковалев был делегатом съезда от кронштадтской партийной организации и просил друзей подождать его. 31 мая съезд, продолжавшийся свыше недели, окончил свою работу, и в ту же ночь немногочисленные семьи Ивановых и Ковалевых, сдав свои комнаты в общежитии и собрав нехитрые пожитки, поездом отправились в Чарусу.

Ехали в синем вагоне первого класса, заняв два смежных купе. Мужья и жены — в одном, Лука в соседнем, вместе с семьей работника ГПУ, едущего из Москвы на Украину, к месту нового назначения.

Как водится в дороге, встали поздно. Пока мылись, покупали на станции еду и завтракали, прошло полдня.

На крупной узловой станции хорошенькая официантка принесла из ресторана горячий обед. Пообедали, соснули еще часок, затем почитали свежие газеты, в Харькове прогулялись по перрону вокзала, и длинный день подошел к концу.

В вагон задувал свежий дождевой ветер. Александр Иванович через раскрытое окно бездумно глядел на кружившиеся степные дали, подернутые нежнейшими сиреневыми сумерками. Ковалев набивал табаком тонкие гильзы.

— Что ты там все рассматриваешь? — спросила мужа Дарья Афанасьевна и по привычке подергала волоски на своей родинке.

— Воевал я здесь… Прекрасные, но бандитские места.

— Да и теперь довольно часто попадаются в газетах заметки о нападениях на поезда. Во вчерашнем «Коммунисте» сообщают, что был ограблен одесский курьерский, — Ковалев подал газету.

Поезд, тяжело дыша, медленно взбирался на подъем. Александр Иванович по-прежнему не отрывался от окна. Наконец увидел памятную ему каменную будку путевого обходчика, разглядел босую женщину со свернутым зеленым флагом в руке и медным рожком, подвешенным к кожаному поясу. Женщина провожала глазами поезд, ее взгляд скользнул по зеркальным окнам синего вагона и безразлично встретился с насторожившимся взглядом Иванова. Женщина не узнала его. Сколько людей видела она ежедневно в поездах, пролетающих мимо! Но Иванов ждал встретить ее и узнал. Он не мог ошибиться. Это была Евдоха, та самая, у которой он провел полный треволнений день после своего бегства из-под расстрела. Давненько это было, и все же сердце защемило от воспоминаний, воскресивших драматическую страницу его жизни.

Рядом с Евдохой стоял высокий мужчина в сапогах, со стриженой непокрытой головой. «Муж или любовник?» — ревниво пронеслось в голове Иванова.

На насыпи, поросшей сочной травой и щедро осыпанной цветами, паслась пятнистая корова; чуть в сторонке, с цигаркой в зубах, сидел босой, очень знакомый по виду подросток. «Да это же сын Евдохи!» — сообразил Иванов. Как же он вырос! И будка, и женщина с мужчиной, и корова, и подросток все уменьшались, удаляясь, и вскоре исчезли из глаз.

Иванов закрыл веки, вновь переживая суд, свое отчаянное бегство из сарая смертников, мучительные поиски выхода из тупика, в который его тогда так неожиданно затолкала судьба.

Он снова чувствовал запах тела Евдохи, чуть-чуть отдающий мазутом и стиральным мылом, слышал, как она горячо дышит и говорит: «Мы с тобой родились не для того, чтобы воевать или чинить железные путя, а чтобы оставить на земле детей, да и помереть с богом. Вот уйдешь ты, а у меня, может, дитя под сердцем завяжется от тебя».

Александр Иванович внезапно похолодел. «А что, если она и в самом деле родила от меня ребенка? А я даже не поинтересовался, не спросил, не написал и вот проезжаю мимо, как чужой».

— Саша, что с тобой, дорогой? Закрыл глаза и шепчешь какие-то заклинания, — сказала жена, и ее обыденный, привычный голос сразу отогнал полузабытые видения, словно тряпкой стер нарисованный памятью рисунок. Евдоха была прошлым, а к прошлому не к чему возвращаться.

— Так, ничего. Гарцевал я в этих знаменитых краях. Здесь меня чуть не убили.

— Чуть — не считается, — улыбнулась жена Ковалева Валентина Сергеевна и, поправив свои красивые волосы, выглянула в коридор, попросила проводника принести чаю.

«Вот и Федя Ковалев скоро станет отцом — первый раз в жизни», — подумал Александр Иванович. Этим своим счастьем Ковалев поделился с ним в ЦК, когда они сидели в приемной секретаря и ждали вызова, Словно во сне, слышал Александр Иванович голос жены, и внезапное чувство неприязни к ней впервые шевельнулось у него в душе. Женщины рожают детей, и только она бесплодна. А ему так хочется иметь ребенка, носить его на руках, качать в колыбельке, слышать его милый лепет.

Поезд преодолел подъем и весело мчался под уклон. Мимо замелькали посадки диких маслин, темно-зеленые хлеба, пролетели, словно стая белых птиц, мазанные мелом сельские хаты, и снова потянулись поля и посадки, наливающиеся густой синевой.

Темнело, словно все заволакивала дождевая туча: деревья, воздух, небо. В вагоне зажглись электрические лампочки с красными угольными нитями, из окна повеяло влажной прохладой, смешанными запахами молодой полыни, укропа, увядающих цветов повилики. Запахи были устойчивые, как тогда на сеновале у Евдохи. «Какой тогда был месяц?» — старался припомнить Иванов.

Мелькнуло несколько дорожных знаков, и землю затянула сплошная чернота ночи. Сверкающий огнями курьерский поезд мчался среди этой ночи.

Женщины, придерживая указательными пальцами витые ложечки, пили чай. Лука собирался идти к себе в купе.

Впереди мелькнула далекая зарница. Машинист дал резкий, похожий на крик свисток и принялся тормозить. Испуганно завизжали чугунные колодки, влажно запахло отработанным паром, из верхней сетки вывалился чемодан, ударился о пол, раскрылся.

— О, гицем паровоз! — насмешливо вскрикнули за стенкой.

Поезд, дернувшись всем своим телом, нехотя остановился. Где-то впереди, у паровоза, треснул выстрел, словно пастух хлопнул бичом. Послышались возбужденные голоса пассажиров. Александр Иванович выглянул в окно и скорее услышал, чем увидел, скачущих вдоль поезда всадников. По коридору задыхаясь пробежал кондуктор, истошным голосом завопил:

— Спасайся, кто может… Банда!

Ковалев открыл кожаный саквояж и переложил из него в карман пиджака пахнущий машинным маслом револьвер. Всегда желтое, как у китайца, лицо его еще больше пожелтело.

— Что же делать теперь? — в страхе спросила Валентина Сергеевна, задергивая на окне занавеску.

— Полезай на верхнюю полку и спи, — посоветовал муж. — Все обойдется.

Свет погас.

Снаружи послышались возбужденные голоса, брань, крики, лошадиное ржание. Бандиты приблизились к вагону, застучали в запертую железную дверь.

Кто-то снаружи молодцевато скомандовал:

— Из вагонов не выходить, из окон не высовываться, за нарушение — пуля в лоб!

В коридоре жалобно просили:

— Не открывайте, ни в коем случае не открывайте. Пускай ломают… Все двери не вышибут…

Но бандиты ворвались через тамбур из соседнего вагона и пошли по купе, отбирая документы, деньги, оружие.

Сотрудник ГПУ, с которым ехала жена и хорошенькая дочурка, вынул наган, но в него тут же выстрелил дядько в смушковой шапке. Сотрудник схватился руками за грудь, упал на колени, жена его потеряла сознание, девочка заплакала, побежала по коридору.

Трое бандитов рванули незапертую дверь в купе, в котором находились Иванов и Ковалев с женами и Лукашка.

— Документы на бочку, — хладнокровно потребовал детина, стрелявший в сотрудника ГПУ; в огромных волосатых ручищах бандита дымился обрез.

— А вы кто такие, что требуете документы? — спокойным голосом спросил Ковалев.

— А вот мы зараз шлепнем тебя, сразу узнаешь, кто мы такие, — бормотнула бородатая личность из коридора, пронизанного сквозняком, и многозначительно крутнула барабан нагана.

— Зачем же сразу так вдруг и шлепать. Много мы шлепали друг друга на гражданской войне, пора бы и перестать, — примиряюще начал Иванов.

— Убирайтесь отсюда вон! — крикнула Дарья Афанасьевна, и Александр Иванович снова увидел ту, прежнюю, созданную для баррикад Дашу, которую он видел в бою на Турецком валу.

— Щось вроде знакомый чоловик. — Небольшой росточком бандит присветил карманным фонариком. Жидкий свет скользнул по бледным от страха лицам женщин, задержался на бритой голове Александра Ивановича, вырвал из темноты его нос, светлые глаза, крепко сжатые волевым усилием губы. — Никак товарищ Иванов? — спросил бандит и растерянно опустил руку с фонарем, осветив свои потертые рыжие сапоги с приставшей к коротким голенищам зеленой ряской.

— Да, Иванов. А вы кто такой?

— Служил я у вас в полку. Вместе на Турецкий вал рвались, через колючий терен.

Александр Иванович присмотрелся к человеку, узнал:

— Гусак, ты?

— Он самый, Филимон Гусак, — обрадованно и смущенно сознался бандит.

— Что ж это — все люди работают, а ты легким ремеслом занялся, проезжих на большой дороге обираешь?

— Та оно как сказать, бедных нихто не забижает. Что с бедного возьмешь? Мы все больше нэпманов да коммунистов трясем, — и, сообразив, что этого не надо было говорить, как не надо было и называть себя, добавил: — Да и меня-то взяли в дело в первый раз. Свояк подбил: поедем да поедем.

— Прызнали тебя, Гусак, а в нашей справи промышлять треба без свидетелев, — пробормотала из коридора бородатая личность. — Иванов! Значить, москаль, а их нихто на Украину не кликал. Дай я его полечу свинцовой примочкой, — и угрожающе щелкнул взводимым курком.

— Что ты, господь с тобою, таких пулями не лечат, на такого рука не подымется. Мы разом с ним не одну бочку горя хлебанули, а такое не забывается вовек, — сказал Гусак и оттолкнул бородача, от раскрытой двери.

— Ну ладно, цилуйся со своим комиссаром, а мы пошли дали, — сказал бородач, и хриплый голос его показался знакомым Александру Ивановичу. Где-то он уже слышал этот голос. Но где?

Два бандита прошли дальше, Гусак задержался в купе.

— Как же ты, бывший красноармеец, пошел в бандиты, — укоризненно сказал Александр Иванович.

— Землю дали, а коня немае, нечем поле орать. А тут покликали, я и подался.

В конце вагона раздалась звонкая пощечина, женский визг, мерзкая брань, стук винтовочного приклада в дверь купе. Опасливые пассажиры не открывали замок.

— Открывай, стрелять будем.

— По коням! — раздался крик снаружи. — Атаман дал отбой!

— Извините меня, товарищ комполка, — проговорил Гусак, исчезая за дверью.

Бандиты покинули вагон, поспешно спрыгивая со ступенек. Послышался звон подков, и Александр Иванович, прильнувший к темному окну, увидел сквозь сетку полившего дождя, как по сереющему в темноте шляху вдоль железнодорожного полотна промчалось несколько тачанок, а следом за ними пролетел отряд вооруженных всадников.

В вагоне, неся впереди себя фонарь с красным, зеленым и белым стеклами, появился кондуктор, объявил:

— Утекли бандюги… Подмели деньгу в почтовом вагоне подчистую… Ударили ножом машиниста… Второе ограбление поезда за последний месяц на этой дороге… И куда только гепеушники смотрят?

— Вот куда, — в сердцах сказала Дарья Афанасьевна и показала на залитого кровью сотрудника ГПУ.

Лука помог положить раненого на диван. Над ним при свете стеариновой свечи склонилась Валентина Сергеевна. Она разорвала свою нижнюю рубашку на узкие полосы и умело перевязала кровоточащую рану на груди раненого.

— Гусак нам известен, теперь ГПУ разыщет всех остальных, важно ухватиться за одно звено, чтобы вытянуть всю цепь, — убежденно сказал Лука.

Кондуктор проговорил:

— Один бандит все же остался на месте, но убили его свои. Я видел. Сзади к нему подлетел бородатый цыган, пальнул в затылок.

Иванов выбежал из вагона. На траве, в полосе слабого света, легшего из окна, валялся убитый Филимон Гусак, маленький, словно подросток. В руке он зажал пучок душистого чебреца.

— Далеко до Чарусы? — спросил из тамбура взволнованный женский голос.

— Верстов пятьдесят осталось.

Убитого внесли в тамбур. Вагоны дернулись и, весело звеня тарелками буферов, все время набирая скорость, покатили вперед. В купе устойчиво запахло валерьянкой.

— Какая ближайшая станция? — поинтересовался мужской бас.

— Верст через пятнадцать будет Куприево, — ответил проводник вагона, — но доктора там не найти. Раненого придется везти до Чарусы.

XXXI

Семья Ивановых поселилась на Петинке, в новом доме, недавно построенном для рабочих паровозного завода.

Милая Чаруса, навсегда ушедшая из их жизни, снова вернулась. После Москвы город показался меньше, дома — ниже.

Директор завода облюбовал себе квартиру из двух небольших комнат. Мебели у новоселов не оказалось, пришлось Александру Ивановичу просить в конторе на время стол, шкаф, железную кровать и два венских стула.

Дарья Афанасьевна, воспользовавшись тем, что муж чуть свет отправился на завод, а пасынок ушел к Аксеновым, сама побелила стены, вымыла полы и окна. Критическим взглядом окинула новое свое гнездо, сердце ее радостно забилось. Впервые в жизни у нее была отдельная квартира.

Она попросила у соседки корыто, выстирала белье и развесила сушить во дворе. Обед тоже приготовила сама. Жены рабочих, ревниво присматривавшиеся к новой директорше, остались ею довольны.

На второй день по приезде к Ивановым пожаловали гости: ветеринар Аксенов с детьми и Ванда с Обмылком. Женщины давно не виделись, обрадовались встрече и расцеловались, как родные сестры.

Пришлось Дарье Афанасьевне бежать к соседям занимать чайник и посуду.

Иванов ласково смотрел на постаревшее, осунувшееся, доброе лицо ветеринара, на котором глубокие морщины лежали, как трещины.

Иван Данилович, смущаясь, рассказал подробно, как вступал в партию.

— Понимаешь, волновался ужасно. Ведь в ленинский призыв принимали только рабочих, а я сугубый интеллигент. Но на собрании выступил Григорий Николаевич Марьяжный и сказал, что я советский ученый. Он мне и рекомендацию написал. — Рассказывая о себе, ветеринар держал на коленях кожаный картуз с голубым крестом вместо кокарды.

За чаем предавались воспоминаниям, сердечно и много говорили о знакомых, и жизнь на собачьем заводе спустя столько лет уже не казалась каторжной и беспросветной. Видно, время заносит пылью забвения и грязь и язвы.

Александра Ивановича заинтересовал Кузинча. Очень ему понравилась его расправа с облигацией — об этом без тени сожаления рассказывала возбужденная встречей Ванда. Ведь она тоже когда-то, на утилизационном заводе, заглядывалась на механика, не побоявшегося идти против самого царя.

— Кузинча — парень с характером. Такой далеко пойдет. Такие люди позарез нужны Советскому государству. Жаль, что умчался в Донбасс, для него нашлось бы место и на паровозном заводе, — сказал Александр Иванович, выслушав рассказ. Он представил себе эту картину до того ярко, что почувствовал запах горящей свечи и паленой бумаги, ясно увидел перед собой жадные, растерянные лица Коробкина и Федорца. Эти-то за лишнюю сотню собственных детей продать готовы.

Лука с Шурочкой ушли в кино. Ваня остался, имея свои виды на Александра Ивановича. После чая Ваня подошел к механику.

— Рассказали бы вы мне о своей молодости, Александр Иванович. Может быть, мне удалось бы написать ваш портрет.

— Разве ты ко всему еще и живописью занимаешься? — спросил Иванов, удивленно приподнимая брови.

— Нет, я хотел бы написать портретный очерк. Ведь я за время вашего отсутствия напечатал два больших очерка в «Чарусском пролетарии», — не удержался и похвастался Ваня.

— Читал. Всем семейством штудировали, твой отец прислал мне газеты в Москву. Молодец, сочинил хорошо, в особенности о катакомбах. Но обо мне, пожалуй, писать преждевременно. Я ведь только приехал на завод, даже не успел обойти все цеха, не успел поговорить с мастеровыми.

— Ваш отец кто был, рабочий?

— Шахтер.

Вспомнился Александру Ивановичу день похорон: мертвого отца и еще десять шахтеров, вытащенных из завала, бородатых и босых, уложили в сосновые гробы и под заунывное пение певчих закопали в одной братской могиле. Где она, эта могила? Разве мог он, семилетний мальчик, запомнить?

— А дед? Кто был ваш дед? — допытывался Ваня.

— Дед был крепостным помещика Змиева. То же и по женской линии. Мать работала под землей откатчицей, бабка гнула спину на помещичьей земле, — медленно ответил Иванов и перевел разговор на другое. — Сегодня ко мне в контору приходил один парень из вашей компании, Николай Коробкин, просился на работу. Квалификации у него никакой, делать, конечно, ничего не умеет. Я предложил ему оформиться чернорабочим, с оплатой — полтинник в день. Представь себе, согласился и обещал завтра выйти на работу.

— Коробкин? — удивился Ваня. — Это для меня новость. Значит, взял-таки пример с Кузинчи… У вас были братья или сестры? — спросил Ваня и достал из кармана блокнот, послюнил карандаш.

Иванов улыбнулся:

— Если хочешь стать настоящим журналистом, никогда не записывай ответы на свои вопросы. Во всем полагайся на память. Как только вынул карандаш и бумагу, так на тебя сразу начинают смотреть как на следователя. А народ терпеть не может следователей.

После чая взрослые принялись за игру в подкидного дурачка. Ванда с Обмылком в паре против Александра Ивановича и Даши.

Ветеринар с Ваней с интересом разглядывали книги, привезенные из Москвы и сложенные пока на полу у стенки. Большинство из них были учебники, по которым учился Александр Иванович.

Среди книг попалась пачка тоненьких ученических тетрадей, туго связанных веревочкой. На верхней тетради, на бумажном зеленом переплете было написано: «Дарья Слеза».

Ваня вздрогнул от приятного изумления. Дарья Афанасьевна еще до революции была ученицей Луки, он терпеливо обучал ее азбуке и арифметике. Ваня не выдержал, развязал веревочку, полистал исписанные тетради, на обороте которых были напечатаны таблица умножения и недавно введенная в обиход метрическая система мер.

Теперь женщина свободно решала сложные задачи по алгебре и геометрии. В сочинении, написанном ее рукой, на восьми страницах было всего три орфографических ошибки.

Значит, годы, проведенные Дарьей Афанасьевной в Москве, не пропали даром, она много узнала и многому научилась и теперь, возможно, даже поступит в институт.

Ванда играла рассеянно, Обмылок сердился на нее, она думала о любви, о том, что с легкой руки Кузинчи пойдут теперь свадьба за свадьбой. Она не сомневалась, что Шурочка выйдет замуж за Луку, что Нина Калганова выскочит за Ваньку Аксенова.

Все в мире спаривается. Даже глупые бабочки летают парами.

Она с горечью подумала, что у нее никогда не было свадьбы, вспомнила своего первого. В конце концов, и Гладилин, и Обмылок, и другие до них были всего лишь продолжением того первого унылого мальчишки, обманувшего ее, когда ей не было и пятнадцати лет. Он, кажется, ничего не обещал ей, просто наступила такая пора, и их неудержимо потянуло друг к другу, да и случай представился подходящий — все взрослые уехали в гости, оставив их вечером в доме одних. С него все и началось.

А окончится на ком, неужели на Обмылке? Ванда, тасуя карты, улыбнулась так, что все на нее посмотрели. Много у нее было мужиков, и все продолжали первого, и в каждом она настойчиво и терпеливо искала своего первого.

Затем она стала думать о противоречиях любви, о том, что самое прекрасное в мире — зачатие детей — люди окружают стыдом: соединяются тайно и трусливо, в темноте, а слова о самом величайшем таинстве природы — зачатии человеческого плода — стали грязным и мерзким ругательством, достоянием не поэтов, а пьяниц и хулиганов.

Ванда рассеянно побила червовую даму пиковым валетом, при бубновых козырях.

— Ты опять мухлюешь, — обиделась хозяйка дома и смешала карты, снова приглашая пить чай.

Поздно вечером вернулись смущенные Лука и Шурочка.

— Знаешь, Ваня, закон парных случаев все-таки существует. Еще памятна нам свадьба Кузинчи, а уже Коля Коробкин женится, и на ком бы ты думал?.. На Чернавке! Вот Нинка Калганова взбеленится. Венчанье назначено на воскресенье, в Благовещенском соборе, — сказала Шурочка.

— Венчанье? — усомнился Ваня. — Да ты откуда знаешь?

— Мы с Лукой встретили Коробкина с Чернавкой в кино. Зовет всех нас и тебя тоже на свадьбу.

— Как же так — венчанье? Почему венчанье, ведь Чернавка комсомолка, ее из комсомола исключат. Она сама как-то брякнула, что любовь — буржуазный предрассудок.

— Я и сама удивилась. Но на венчании настаивают родители Николая, да и он сам тоже хочет идти в церковь. Говорит, поступлю так, как поступали предки мои.

— Это, конечно, вызов, — возмутился Лука. — Всю жизнь Колька держал себя вызывающе против товарищей, учителей, власти. Дикая, необузданная натура. Вся эта история его с Чернавкой тоже вызов семье и обществу.

— Замужняя комсомолка. Надо признаться, звучит несколько дико, — заметила Ванда, пожимая круглыми плечами.

В субботний вечер Иванов с женой решили прогуляться по городу.

— Куда же мы пойдем? — спросил Александр Иванович, когда они вышли на безлюдную в этот час улицу.

— Давай, Шура, пройдемся по нашему Золотому шляху. Давненько я там не была.

Трамваем супруги доехали до ветхой, полузакрытой акациями Михайловской церкви в начале Змиевской улицы и дальше пошли пешком.

Ряды знакомых домишек как бы вернули их в мир, который стал уже забываться. Сколько раз ходили они по этой окраинной улице, где им было знакомо каждое деревцо и каждая изъеденная временем плита каменного тротуара. Даша обратила внимание на то, что со многих домов исчезли таблички хозяев, дома эти перешли в собственность города.

В глубине широкого мощеного двора Змиевских казарм солдаты поили у деревянных корыт лошадей.

У ворот стояли молоденькие часовые с куцыми кавалерийскими карабинами. Две старухи, сидя на камне, торговали семечками, гранеными стаканами насыпали их солдатам в карманы шаровар.

Прошли еще квартал, и на свежевыкрашенном одноэтажном доме увидели новую вывеску портного Штанопрудова. Большими цветными буквами портной извещал, что принимает заказы на военную и цивильную одежду.

— Раньше этой вывески не было, — сказала Дарья Афанасьевна.

— Чему же удивляться? Порождение нэпа, — ответил муж.

По шоссе, стуча ошинованными колесами, проезжали пустые пароконные подводы, запряженные сытыми конями. Подвыпившие ломовики возвращались домой, на Качановку. Навстречу прошло с пастбища блеющее стадо белых коз. Колокольчики позванивали. Стадо подгонял маленький седенький старичок с кнутом под мышкой. Дарья Афанасьевна узнала его: это был брат известного в городе владельца бакалейных магазинов Жевержеева.

Мостики, дома, заборы вызывали в памяти полузабытые воспоминания. Справа от шоссе показалась свалка мусора. На обочине, под тенью гигантского дуба, стоял ветхий одинокий домик сторожа свалки.

— В этих хоромах я как-то трое суток прятался от жандармов, — припомнил Александр Иванович.

— Интересно, жив ли старик? — спросила Дарья Афанасьевна. — Мальчишки дразнили его Медной Бородой.

— А что с ним станется!

Скрипнула дверь, и из дома вышел сторож. Предзакатный луч упал на его рыжую бороду, она полохнула, будто огонь. Старик приложил ладонь к глазам, произнес:

— Никак комиссар Иванов…

— Он самый.

— Привлекают, видать, родные места, — сказал старик и почтительно предложил: — Может, зашли бы ко мне, кипяточку отведать?

— Нет, спасибо, — за себя и за мужа поблагодарила Дарья Афанасьевна. — Мы только что о вас вспоминали, а тут вы и появились, как в сказке.

— Куда же путь держите? — полюбопытствовал старик. — На Городской двор, на скотобойню или на собачий завод? Дорога одна, а больше идти по ней некуда.

— Просто так решили пройтись по знакомым улицам. Мы ведь несколько лет прожили в Москве. Муж учился. — Дарья Афанасьевна помахала сторожу рукой на прощанье. Они пошли дальше. Даша сказала мужу: — Вот смотрю я на свалку и думаю — сколько здесь денег зря гниет.

— Каких денег? — не понял Иванов.

— Этим мусором топить можно, можно поля удобрять. Доходное дело — утилизация. Если я получу образование, обязательно займусь утилизацией. Я еще вернусь на собачий завод, хозяйкой вернусь.

Александр Иванович сбоку влюбленно посмотрел на жену. Ему приятны были ее суждения, ее решительность и задор.

Дорога круто спадала вниз. Прошли небольшой, ничем не огражденный мостик через овражек, по дну его змеился грязный ручей — гиблое место, которого боялись по ночам прохожие. Здесь еще до революции как-то было совершено убийство. Дальше пошли по дорожке, протоптанной среди диких запыленных трав, поднялись на взволок и справа увидели розоватое от заката озеро, опушенное мехом порыжевших камышей.

— Эй вы, богомольцы! Садитесь, подвезу, — сдерживая коней, крикнул проезжавший мимо краснорожий ломовик.

Дарья Афанасьевна махнула ему рукой: мол, проезжай, дойдем и без тебя.

Вскоре, сигналя, проехал по шоссе угловатый, как коробок, ярко-красный автобус. Поглядев ему вслед, Александр Иванович, сказал:

— Фирмы «Бюсинг». Горсовет купил их в Германии десять штук, теперь окраины связаны с центром города.

Прошли под железнодорожным мостом; по нему, сотрясая бетонные устои, пронесся пассажирский поезд. Окна вагонов были освещены, свет их вытянулся в одну ленту. День окончился, наступил вечер.

Так незаметно, перекидываясь словами, дошли Ивановы до утилизационного завода, на котором прожили столько лет. Неприятный запах, портивший воздух вблизи завода, куда-то исчез. Легкий, ветерок доносил с поля пресный аромат цветущей пшеницы.

В кабинете ветеринара горел электрический свет, пробиваясь сквозь ветви дерева. До революции в этом конце города электричества не было.

— Никак Иван Данилович у себя? — удивилась Дарья Афанасьевна.

— Зайдем, — предложил Александр Иванович. — Я всегда любил его.

Они вошли через раскрытую калитку во двор и по дорожке, светлой от речного песка, направились к заводу вдоль ивового штакетника, из-за которого выглядывали прутья дикой смородины. Навстречу им пронеслась ватага орущих босоногих мальчишек, вооруженных выстроганными из палок саблями, — новое поколение качановской ребятни, пришедшее на смену Луке, Кузинче, Губатому, которых хорошо помнил Иванов и которых уже не было на заводе.

Кабинет ветеринара находился в пристройке, примыкавшей к самому заводу; она была окружена палисадником, там пахло влажной, взрыхленной землей.

Окно в кабинете распахнуто. Ветерок играл белой марлевой занавеской; когда он приподымал ее, была видна освещенная лампой под зеленым абажуром голова ветеринара, склоненная над микроскопом.

— Может, не надо ему мешать? — спросила Дарья Афанасьевна. — Ведь он работает.

Но Иванов окликнул ветеринара:

— Иван Данилович!

Аксенов оторвался от микроскопа. Дарья Афанасьевна заметила, как по его желтому лицу пробежала тень недовольства и досады.

— Ну, что еще? Кто там? — грубо спросил он, подходя к окну и близоруко, через очки, всматриваясь в сумерки.

— Добрый вечер, Иван Данилович. Можно к тебе? — спросил Иванов.

Ветеринар узнал гостей, засуетился. Еще до революции он считал Иванова своим закадычным другом. Он распахнул дверь. Муж и жена вошли в кабинет, пропахший лекарствами. Повсюду на полках стояли банки с заспиртованными внутренностями животных. Широкий письменный стол, освещенный лампой, был завален книгами, рукописями, листками исписанной бумаги, пробирками, стеклами с красными и лиловыми мазками, хирургическими инструментами, камнями и минералами. Невообразимый хаос на столе не удивил Иванова. Это был стол ученого, и в кажущемся беспорядке, возможно, заключался порядок, понятный только одному хозяину.

Дарья Афанасьевна с волнением прошлась по полу, крытому коричневым линолеумом. Когда-то она мыла его, содержа в чистоте. Сейчас Дарья Афанасьевна заметила светлую полосу, пролегшую на линолеуме, которой раньше не было. Нетрудно было догадаться, что эта полоса вытерта подметками Ивана Даниловича, часами шагающего тут в уединении из угла в угол.

Ветеринар сказал, словно оправдываясь:

— Вот работаю потихоньку, занимаюсь опытами, ищу и… не нахожу. Понимаете, чем больше проделываю опытов, тем больше убеждаюсь, что неживая природа способна порождать жизнь. Больше того, все эти камни и минералы, — он ткнул указательным пальцем в сторону стола, — были когда-то живыми организмами. Ну, песок, нефть, все это понятно, но даже простой булыжник и тот…

— Сказать можно все что угодно, а вот доказать… — проговорил Александр Иванович.

Ветеринар горестно улыбнулся:

— Понимаю, понимаю. Вот я как раз по вечерам, в свободное от учения время, занимаюсь поисками этих чертовых доказательств. Путем бесчисленных опытов я пришел, даже страшно говорить об этом, к потрясающему выводу: в определенных условиях микробы способны превращаться в кристаллы, а кристаллы, в свою очередь, в микробы! — Ветеринар выговорил все это одним дыханием и, обессиленный, умолк, всматриваясь в лица своих собеседников, желая угадать, как отнеслись они к его зыбкому и непроверенному открытию.

Мимо палисадника, задевая за ветви кустов, вновь пробежала ватага ребят.

— Эй, Пятисотский, сдавайся, ты со всех сторон окружен милицией! — визгливо крикнул мальчишка.

— Пятисотский никогда не сдается…

Топот босых ног и голоса стали удаляться и вскоре совсем затихли.

— Бандита Пятисотского давно расстреляли чекисты, а дети все еще играют в него, — сказал ветеринар и вдруг засуетился, забегал по кабинету. — Вы у меня в гостях, чем же вас угощать?

Он проворно зажег спиртовку, поставил на нее синий эмалированный чайник, достал из шкафчика кружку, две мензурки, кулечек с сахаром и, переложив со стола книги на пол, застлал его газетой, как скатертью.

— Полагалось бы угостить водкой, но ни водки, ни спирта нет ни грамма. Да и пью я теперь мало, здоровье не дозволяет.

Чайник быстро вскипел, и ветеринар ловко, как женщина, разлил кипяток в посуду.

— Я полагаю, что природу не стоит делить, как яблоко, на две искусственные половины — органическую и неорганическую. В мире существует только одна-единственная природа, и все, что мы встречаем и видим, порождено жизнью. Все, все, и камни тоже. — Он зачерпнул ладонью горсть холодных камней. — Трудно себе представить, чтобы что-то возникло само по себе, из ничего, без рождения. — Иван Данилович закрыл глаза и говорил не своим голосом, напряженно и патетично. — Я много времени провожу за микроскопом, люблю этот прибор и убедился, что изменчивость микробов является результатом их приспособления к изменившимся условиям внешней среды. Все так называемые дезинфекторы — кислоты, щелочи, формалин, адская жара — не способны, не могут убить микробов полностью и окончательно, они только изменяют патогенные свойства. — Ветеринар тер лоб и говорил теперь торопливо, как в бреду: — Убитые на первый взгляд микробы при соответствующих условиях могут ожить и вызвать в человеке или животном болезнь. Мне вот в этой кустарной лаборатории удалось выделить живых микробов, считавшихся убитыми, из химических вакцин, из лечебно-профилактических сывороток, считавшихся стерильными препаратами, тоже удалось. Вот здесь все это я записал. — Ветеринар схватил кипу бумаг и потряс ею над головой; несколько листков упало на пол.

Дарья Афанасьевна быстро подняла листки и, подув на них, бережно, как деньги, положила на стол.

— Ты говорил об этом с учеными, объяснял, чего хочешь, показывал свои записи профессорам в институте? — спросил Александр Иванович, пораженный всем, что услышал.

— Покажи им, а они сразу же сбондят, припишут себе чужое изобретение, — сказала Дарья Афанасьевна. — Я этих царевых ученых знаю.

— Показывал ли? Конечно показывал, открыто, ничего не тая. Но все они смотрели на меня свысока, снисходительно, будто на дурачка. И, как сговорились между собой, твердят одно и то же, что все это бред и чепуха. С такими учеными каши не сваришь. — Ветеринар говорил с раздражением, треща сухими пальцами. — Только один военком в институте заинтересовался мной. А я все размышляю о механике иммунитета, все присматриваюсь к работам заграничных ученых: Пастера, Эрлиха, Коха. И если хочешь знать, не во всем я с ними согласен.

— Мне трудно судить, прав ты или неправ. Все, о чем ты здесь говорил, для меня — темный лес. Но я люблю людей, которые ищут. Пусть они ничего не найдут, но они все-таки ищут! А поиски нового — это самое главное в человеческой деятельности, — сказал Иванов, отставляя пустую кружку и с уважением оглядывая кабинет и лежащие повсюду книги.

Как здорово встряхнула революция полуграмотного пьяницу-ветеринара! А впрочем, чему удивляться? Разве его самого не изменила новая жизнь? Разве она не изменила к лучшему Дашу и всех обитателей казармы на утилизационном заводе?

— Ну, что ж, Иван Данилович, нам пора домой. — Дарья Афанасьевна поднялась со стула. — Если желаете, мы с Шурой проводим вас до дому, ведь нам по дороге.

Ветеринар быстро собрался, погасил свет, запер кабинет, ключ сунул под камень, куда его прятали еще до революции, когда Иванов работал на утилизационном заводе.

Втроем они вышли на Золотой шлях, залитый мягким лунным светом. На противоположной стороне улицы, у лавки Светличного, на скамейке сидели двое. Дарья Афанасьевна присмотрелась, узнала лавочника и Ванду. Она поморщилась, не окликнула их, не желая встречаться с бывшей подругой. Заспешила по тропинке.

Ветеринар продолжал говорить Иванову:

— Эти мысли появились у меня еще в детстве. Я думаю: есть дерево мертвое и есть живое. Как-то я наблюдал, как рубят лес. И вот тогда еще задумался — растет живое дерево и вдруг становится мертвым. Где же та невидимая черта, которая отделяет жизнь от смерти? Если ты заметил, у меня штакетник покрыт листьями. Это я рублю лозу и втыкаю ее в землю, и, знаешь, она принимается, без корней пускает листья. Но только до девятого дня. Все восемь дней после того, как ее срубили, мертвые, казалось бы, ветки живут, а через девять, хоть плачь, — умерли.

Иван Данилович говорил непрерывно, но, заметив, что его плохо слушают, переменил тему, стал говорить о своих детях: хвалил Шурочку, несшую на своих плечах все заботы по дому, не мог нарадоваться на Ваню, из которого, по всему видно, выйдет толк. Он зарабатывает уже больше отца.

Дарья Афанасьевна слушала внимательно. Она была уверена, что рано или поздно их Лука женится на Шурочке.

Она даже не удивилась, когда увидела их обоих у ворот Городского двора.

— Ну, что ж, спокойной ночи, — сказал Лука ветеринару, собираясь уходить с родными. — Завтра свадьба.

— Это чья же? — спросила Дарья Афанасьевна.

— Коля Коробкин женится на Чернавке.

И вот наступило воскресенье — день свадьбы.

Лука с Ваней вошли в большой дом Коробкиных, когда молодые уже вернулись из-под венца.

Николай и Чернавка, украшенная флердоранжем, приняли поздравления своих опоздавших друзей. Ваня сразу заметил, что оба они расстроены и каждый навязчиво думает о чем-то своем.

«Наверное, Чернавка раскаивается, что согласилась венчаться в церкви, и теперь боится, как бы ее не выгнали из комсомола», — подумал Ваня, пожимая холодную, как лед, руку Чернавки.

Горбоносое лицо Николая осунулось, щеки горели нездоровым румянцем, он отвечал невпопад и напоминал пьяного. Костюм его из черного кастора был закапан воском. Увидев, что Лука с интересом смотрит на его побитые, в ссадинах руки, он оживленно объяснил:

— Я теперь пролетарий, сын рабочего класса, тружусь на заводе у твоего отца. — И, вытянув руку с обручальным кольцом на пальце, поправился: — Еще не рабочий, а чернорабочий. Вчера огреб получку за неделю: три рубля с полтиной. Купил у Пащенко в кондитерской три порции мороженого и проел весь свой недельный заработок за десять минут… Это ведь ужасно: всю жизнь с места на место перетаскивать какой-то железный хлам, пахать землю, в поте лица своего добывать хлеб насущный… Бр, противно! А не пройдешь через всю эту ханжескую комедию — не поступишь в институт. Так что придется терпеть, и, наверное, не один год и не два. Впрочем, жизнь моя принадлежит мне, и я волен распоряжаться ею, как захочу!

Мать Николая, полная, невысокая женщина с заплаканными глазами, чем-то неуловимо похожая на сына, пригласила гостей в столовую, к великолепно сервированному столу. Пока гости шумно отодвигали стулья, Нина Калганова, барабаня пальцами по спинке стула, успела шепнуть Луке:

— Напрасно вы не пошли в собор. Это ведь так интересно, столько огней, и певчие поют «Исайя, ликуй». Между прочим, Чернавка хитруля — первой ступила на ковер у аналоя. Теперь Коле всю жизнь быть у нее под башмаком. Я тоже обязательно буду венчаться, это красиво.

Лука посмотрел в слегка расстроенное лицо Нины и припомнил, что Зинаида Лукинична, мать Нины, хотела, чтобы она вышла замуж за Колю Коробкина.

— Впрочем, жениться на такой — как против ветра плюнуть, все на тебя полетит, — сказала Нина.

В дом к жениху съехались владельцы крупнейших магазинов города со своими женами и взрослыми детьми. Среди них ходил, сверкая лысой, похожей на дыню, головой, хозяин паровой мельницы Сенин, на продолжительное время куда-то исчезавший из Чарусы и только недавно вернувшийся. Обмылок со своей неразлучной Вандой держались в сторонке от незнакомых именитых гостей, располагавших капиталом.

Разряженные женщины критически оглядывали Чернавку, бледную, как ее фата и белое парчовое платье. Она казалась еще выше в белых туфлях на высоких каблуках. Уловив насмешливые взгляды, брошенные со стороны на невесту, Ваня Аксенов с огорчением подумал, что, возможно, это дрянное бабье знает или догадывается о темном прошлом Чернавки. Во всяком случае, отец и мать жениха и большинство гостей осуждали выбор Николая. С нескрываемым презрением поглядывали они на бесприданницу, опустившую глаза в тарелку.

— Значит, красный офицер, — узнав Луку, сидевшего рядом за столом, обрадованно сказал Обмылок. — А ведь я помню, как ты собак гонял… Мой тоже вот обкрутился, вчера получил от него телеграмму, пишет — устроился на шахте коногоном. Эка почетная должность! Живет со своей Галькой в казарме, просит, чтобы я отправил к ним нищенку, у которой он детские годы жил в приймах.

Николай, чувствуя на себе сострадательные взоры родных и гостей, чтобы забыться, выпил несколько бокалов шампанского. Чернавка не отговаривала его, она как бы ничего не видела и не слышала. Лицо и шея жениха налились кровью, глаза сузились, в них был недобрый блеск. Лука подумал: не болен ли он, не повязать ли ему голову полотенцем и не уложить ли в постель?

В настежь распахнутые окна доносились крики мальчишек, шум толпы, веселившейся на улице, за забором. Тимофей Трофимович Коробкин не забыл выставить соседям два ведра водки.

Гости вскоре подвыпили, и в разных концах длинного стола стала завязываться шумная беседа, изредка прерываемая нелепыми возгласами пьяного Обмылка. Лавочник все порывался петь, но Ванда останавливала его.

Николай потянулся за бутылкой шампанского, опрокинул ее, разбил узенький, как цветок лилии, хрустальный бокал. По скатерти брызнули похожие на капли дождя дробные осколки. Мать на другом конце стола поморщилась, истерически заломила руки. Разбитая посуда на свадьбе предвещала несчастье.

Молодежь вскоре перешла в гостиную. Нина села к роялю, и пальцы ее проворно забегали по клавишам. Несколько пар закружились под веселые звуки вальса, и по комнате полетел душистый ветер, раздуваемый девичьими платьями.

Лука подошел к роялю, увидел на черной лакированной крышке две обожженные венчальные свечи, которые, видимо, впопыхах забыли вставить в киот.

Из столовой вышел Николай, долго глядел в окно; над черепичной крышей соседнего дома, все окрашивая в бледно-розовый цвет, всходила круглая луна.

— Ночь-то какая прекрасная, — проговорил Николай и предложил Луке: — Пойдем гулять. Всей компанией, как прежде. Помнишь, когда мы были еще детьми, мы приходили к тебе на утилизационный завод и потом на целый день отправлялись в поля, даже до Федорцовой рощи доходили. Я там еще на одном дереве вырезал имя Али Томенко, а рядом с ним свое… — И будто спросонья добавил: — Меня не будет на свете, а дерево с вырезанным на коре моим именем останется. Ну, что же мы топчемся? Пойдем!

— Пойдем, пойдем! — подражая маленькой девочке, захлопала в ладоши Нина и с грохотом бросила крышку рояля.

— Зовите жену, — поддержала подругу Шурочка, всегда чувствовавшая себя неловко на вечеринках.

— Жену? Ах да, я теперь муж, — с неожиданной злостью проговорил Николай и поморщился, как от зубной боли.

Ваня вызвал из столовой Чернавку. Она обрадовалась, но все же робко спросила:

— А не обидятся гости? Ведь они собрались ради нас.

— Ты серьезно так думаешь? — криво улыбнулся Николай. — Им теперь не до свадьбы. У них свои дела. Они редко собираются вместе, а поговорить есть о чем. Скоро советская власть их загонит на Соловки.

— Все-таки я скажу маме, что мы уходим, — сказала Чернавка и пошла на кухню, где ее измочаленная жизнью, бедно одетая мать, так и не рискнув показаться гостям, помогала прислуге мыть посуду.

Компания молодых людей шумно вывалилась из освещенного дома.

— А самое-то главное я и забыл, вот растяпа! — обругал себя Николай и вставил английский ключ в замок захлопнувшейся двери.

— Возвращаться после того, как вышел на улицу? — удивилась Нина, приподымая брови. — Это не к добру.

Николай молча вошел в дом. Вернулся он быстро, его провожала мать. Она попросила, остановившись в дверях:

— Николя, ради бога недолго, а то я буду волноваться, у меня весь день побаливает сердце. Да и гостям исчезновение новоневестных может показаться странным. Что подумают Сенины?

— Мамочка, ты моя голубушка, дай я тебя поцелую, — с каким-то неожиданным надрывом пробормотал Николай и, обняв обеими руками ее седеющую завитую голову, трижды поцеловал в подкрашенные губы и в оба глаза.

— Ой как нехорошо целовать в глаза, — со своим обычным суеверием заметила Нина.

— Что ты все каркаешь, будто ворона. Еще накличешь беду, — обиделся на девушку Ваня.

— Куда же мы пойдем? — спросила Шурочка; ей хотелось остаться с Лукой наедине.

Шурочке все нравилось в Луке. Он умел трезво мечтать, справедливо судил о людях, хорошо разбирался в литературе и искусстве. Еще в первый свой приезд он небрежно, как бы между прочим, заявил, что со временем будет командовать дивизией. И хотя сказано это было слишком уж самоуверенно и даже дерзко, Шурочка знала, что так и будет, как он решил. Лука, наделенный здравым смыслом и уже имеющий жизненный опыт, достигнет всего, к чему стремится.

«Если он женится на мне, это будет самое большое счастье, на какое я могу надеяться в жизни, — впервые подумала она. — Я люблю его!»

— Куда же мы пойдем? — капризно повторила нетерпеливая Нина.

— Куда же мне идти? Только на кладбище… Рано или поздно мы все там будем, его никому не обойти, — раздражаясь, ответил Коробкин. — Вообще людям перед смертью полагалось бы писать письма для близких, всякие там напутствия. Впрочем, излияния вызывают лишь насмешку у дураков, да и какой смысл всю жизнь оправдываться и извиняться перед каждым? — Он говорил быстро, словно в бреду, и Чернавка с болью прислушивалась к словам мужа. Может быть, она одна вдруг поняла, к чему он клонит.

Вышли на Петинку, сели в прицепной вагон трамвая и через четверть часа были на кладбище, словно зеленое море шумевшем за каменным забором паровозного завода.

Здесь не было ни души. Упоительно трещали в траве цикады, и, словно соперничая с их жизнерадостной музыкой, в кустах щелкали и заливались неугомонные соловьи.

— Давайте вернемся. Не люблю я погостов, — попросила Шурочка. Никто ей не ответил.

А Лука глядел на нее и думал: «Всегда вся в белом, как невеста. Она лучше всех женщин, когда-нибудь воспетых поэтами, лучше Беатриче, Лауры, Татьяны. У нее самое прекрасное на свете лицо!»

Впереди шли Николай и Ваня, о чем-то возбужденно спорили. Лука прислушался.

— Ну и что с того, если меня не будет, что изменится в подлунном мире? — все с тем же нервным раздражением спрашивал Николай, будто рассуждал сам с собой. — Ни Наполеона, ни Менделеева, ни Магеллана из меня никогда не выйдет. Хоть убей меня, но я ни за что не вспомню закон Ома, а ведь гимназистом зубрил его денно и нощно.

— Ты дурак, Колька, и не лечишься от дурости, — пробовал отшутиться Ваня.

— Вообще, что потеряло бы человечество, если бы я не родился вовсе? — настойчиво продолжал спрашивать Коробкин, перебирая пальцами сухо пощелкивающие янтарные четки. — Я полный неудачник: женился и через час возненавидел свою жену. Ведь ты знаешь, что она принадлежала всем, как Даная Рембрандта. Бр, как отвратительно! Не желаю я больше прозябать, я протестую. Какой же у меня остается способ протеста?.. Да, еще один вопрос: существует ли загробная жизнь, как ты полагаешь? Не переселяются ли наши души куда-нибудь на луну?

Он говорил, закрыв глаза, и, наверное, видел то, о чем говорил.

— Коля, ты просто пьян, тебе нужно в постель, пойдем домой, — решительно сказал Ваня, не на шутку напуганный бредовой болтовней товарища.

Но Николай словно не слышал.

Подошли к ярко освещенному луной памятнику жертвам революции 1905 года. В мраморную надгробную плиту были намертво впаяны железные розы. Об этих чудесных цветах, откованных искусными руками местного кузнеца Сафонова, Ваня Аксенов когда-то написал стихи.

Собравшись в тесный кружок, молодежь минут пять молча стояла перед памятником.

— Одну минуточку. Я сейчас, — пробормотал Николай Коробкин и, взглянув жалким взглядом на жену, свернул в темную боковую аллею, где старые деревья обнимались с крестами.

— «Мы жертвою пали в борьбе роковой…» — донесся из аллеи голос запевшего Николая, и сразу же грянул сухой выстрел.

Установилась могильная тишина, даже соловьи замолкли.

— Коленька! — вскрикнула Чернавка и шатнулась. Ее подхватил Ваня.

Когда насмерть напуганные друзья вбежали в аллею, Николай лежал на земле, свернувшись, как ребенок, калачиком; из косо подстриженного виска его била черная струйка крови, левая рука сжимала револьвер, тот самый, который видел у него Ваня Аксенов и о существовании которого догадывался Лука.

— Скорей, доктора!.. — крикнул Боря Штанге и бегом помчался на проходную паровозного завода, вызывать по телефону карету «скорой помощи».

Потрясенные Лука и Шурочка, взяв Чернавку под руки, увели ее с кладбища. Она упиралась, не хотела идти, все порывалась назад.

Нина Калганова дрожала. От всегдашней дерзкой самоуверенности ее не осталось и следа. Из всех очевидцев она была самым близким другом самоубийцы. Некоторые, до женитьбы Николая, ее считали его невестой.

С всегдашней своей практичностью она прикидывала в уме, чем грозит ей самоубийство Коробкина. Ее, конечно, вызовут в прокуратуру как свидетельницу, будут задавать каверзные вопросы, могут спросить: целовалась ли она с Николаем, знала ли, что у него был револьвер? Надо обдумать все возможные вопросы, заранее приготовить ответы.

Затем она стала думать о том, что целый день придется загубить на похороны, идти на кладбище, с постной миной сидеть на поминках в доме Коробкиных, утешать мать и Чернавку. Еще долго-долго этот идиотский выстрел не будет давать ей покоя. Она была возмущена самоубийством Николая, обижена тем, что, дав ей надежду, он равнодушно и жестоко вычеркнул ее из своего сердца и соединил жизнь черт знает с какой особой. Смешно даже подумать — жена лощеного франта Николая причесывает свои рыжие лохмы пятерней!

Карета «скорой помощи» не заставила себя ждать, и вскоре пара взмыленных коней храпела у ворот кладбища. Но было поздно: Николай Коробкин был мертв, тело его остывало быстро, как земля после заката солнца.

…Писатель Кадигроб гулял по безлюдной липовой аллее городского парка в Харькове. Это было его любимое место. Здесь, в одиночестве, он обдумывал свои рассказы, приводил в гармонию противоречивые чувства, раздваивавшие его душу. Великое это дело — размышления, никто и никогда не узнает, о чем ты думаешь, что тайно любишь, что ненавидишь.

Два ряда старых деревьев переплетали наверху свои ветви, создавая тенистый, прохладный коридор.

С полей, вплотную подходивших к парку, дул свежий ветер, шевелил густой листвой, успокаивал, настраивал душу на мирный лад.

Кадигроб присел на почерневшую от времени скамью, сплошь покрытую девичьими именами, написанными самым стойким пером — ножом, и, закрыв веки, погрузился в бездумье.

В траве что-то зашелестело, словно пробежал дикий зверек. Кадигроб открыл глаза. Ветер подкатил к его ногам скомканную газету. Он увидел начальные буквы заголовка «Чарус…».

Это была газета его родного города, там он жил, учился в гимназии, впервые полюбил. Девушку звали Ангелиной Томенко. Где она теперь? Он ни разу не попытался отыскать ее, послать ей свою книгу, написать письмо. А ведь он хорошо помнил ее адрес: Журавлевская улица, 22.

Кадигроб поднял газету, расправил лист. В газете была опубликована статья начальника горкоммунхоза Марьяжного. Он писал, что в городе заканчивается прокладка канализации, увеличивается на десять километров сеть водопровода, проложены новые трамвайные линии на Холодную гору и Новоселовку, начато строительство театра на Конной площади.

Кадигроб прочитал статью и почувствовал, как теплая волна радости прокатилась по всему телу. Все делалось для блага людей, и цифры в статье были живые, в них текла питьевая вода и струился электрический ток.

На литературной странице в глаза бросилась заметка критика Романовского под названием: «Пригоже ли слесарю заниматься лирикой?»

Критик сообщал, что в редакцию к ним частенько заходит голубоглазый паренек, по профессии слесарь, и приносит задушевные лирические стихи. Фамилия поэта не была названа, но Кадигроб подумал, что этот паренек, вероятно, сын ветеринара Ваня Аксенов. Не так давно он с интересом прочел его очерк о городских катакомбах, а еще раньше видел в альбоме Али Томенко его смелые по форме, музыкальные стихи.

На последней странице газеты, в рубрике «Происшествия», Кадигроб прочел о самоубийстве Николая Коробкина. Несколько бесстрастных слов, набранных мелким шрифтом, заставили его поежиться от холодка, который он почувствовал в сердце.

Он хорошо помнил Николая. Когда-то они вместе ухаживали за красавицей Алей Томенко и даже, помнится, были соперниками. Николай жил беспечно, в прекрасной квартире отца, у него водились карманные деньги, он был завсегдатаем скачек и шлялся по бильярдным.

Что же произошло? Почему парень, который никогда не думал о куске хлеба, вдруг лишил себя жизни? Колька далеко не Вертер. Несомненно, это самоубийство на политической почве. Человек зашел в тупик, в который загнала его эпоха. Что же он сделал над собой: повесился, застрелился, принял яд, утопился в Кабештовском пруду, перерезал вены или вонзил себе в сердце кинжал? Об этом газета не сообщала ни слова. А могло быть и так: Колька взобрался на колокольню Благовещенского собора и ринулся вниз. Пожалуй, такая картинная смерть больше всего отвечает характеру молодого Коробкина.

Ему нужны были зрители, нужна была толпа. Умереть в одиночку — это не для него.

Раздумывая над судьбой Николая, Кадигроб вдруг отчетливо представил себе, что рано или поздно он тоже покончит с собой; его тоже точит червь сомнения: надо ли, стоит ли жить? Исподволь, каждый день этот червь подтачивает его волю.

Мысль о самоубийстве не раз приходила ему в голову. Да и есть ли на свете такой человек, который хоть раз в жизни не думал об этом?

Кадигроб вновь перечитал бесстрастные слова заметки. Коробкин не заслужил некролога, а сам, наверное, одержимый зудом карьеризма, с удовольствием читал некрологи, печатавшиеся в газетах, эти своеобразные путеводители продвижения в жизни.

Взволнованный Кадигроб поднялся со скамьи, пошел по пустынной аллее, нервно обламывая душистые ветви.

Светило солнце. Наступила пора, когда зацветают липы и к ним прилетают первые пчелы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь плотную листву, набрасывали на землю световую сетку, похожую на пятнистую шкуру леопарда, и человек шел по этой красивой земле, как по ковру. Неожиданно, словно вспышка молнии, его осенила мысль: не написать ли роман о сломанной жизни этого непокорного мальчишки?

Кадигроб тайно поедет в Чарусу, соберет сведения о жизни и смерти Николая и напишет о нем взволнованную и правдивую книгу. Он даст этому произведению краткое, броское и притягательное название: «Самоубийца».

Насилие человека над собой всегда связано с тайной, а люди любопытны, и каждому захочется приоткрыть покров чужой тайны. Книга о самоубийце будет иметь успех.

Он передаст в этом творении все, что передумал о жизни и смерти человека, что волновало его в пулеметной атаке, когда он, задыхаясь от едкого конского пота, слившись с «максимом», вылетал на тачанке навстречу красным; и то, что заставило его выжить, в последнюю минуту обмануть смерть и затем долгие годы маскироваться, прятаться от зорких людских глаз. Он напишет реквием Коробкину, но это будет его собственная исповедь, ибо писатель всегда пишет лишь о себе, наделяя собственными мыслями и переживаниями своих героев. Князь Андрей, и Левин, и Вронский, и Позднышев — это все один и тот же человек — Лев Толстой!

Кадигроб был убежден в этом. Он полной грудью вдохнул воздух, наполненный запахом липового цветенья.

Навстречу шла молодая пара, видимая издалека. Высокий юноша, охватив стан золотоволосой, голубоглазой девушки, очень похожей на Алю Томенко, весело смеялся, показывая крепкие зубы.

Молодые люди торопливо прошли мимо, не обратив никакого внимания на Кадигроба, словно его и не было на их пути, а пройдя мимо, замедлили шаги и звучно поцеловались за его спиной.

И Кадигроб подумал: может быть, не стоит тратить время на роман «Самоубийца», а лучше написать книгу лирических стихов и назвать ее «Ветер и поцелуи». Но тут же эта мысль увяла. Для такой книги у него не хватит ни свежести чувств, ни таланта, ни желания.

Мысль о стихах пришла из другого, далекого и чужого для него мира. Такие мысли порой тревожили его воображение, но он всегда бестрепетно отбрасывал их прочь. Нет, он напишет роман, который давно уже задумал, и вложит в него весь яд, накопившийся в душе за долгие годы притворства, двуличия и страха разоблачения. Он чувствовал себя разбитым, на душе было скверно. Позади — долгая и безуспешная борьба, и он не видел ей конца, этой борьбе, истощившей его сердце и разум.

«Я, как пчела, ужалю и умру!» — подумал Кадигроб. И чтобы не забыть понравившуюся фразу, записал ее в блокнот, с которым никогда не расставался.