КАЛЕНДАРНЫЙ ПРАЗДНИК И ЕГО МЕСТО В ЕВРОПЕЙСКОЙ НАРОДНОЙ КУЛЬТУРЕ

С. Я. Серов

В подзаголовках трех томов серии «Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы» отчетливо была выражена основная мысль составителей: обычаи и обряды, соотносящиеся с определенными датами, функционируют как неотъемлемая часть праздника, и сам их смысл объясняется значением того или иного сезонного праздника.

Однако, что собой являет праздник? Современное понимание русского читателя прежде всего обратится к первичному смыслу слова: «праздник» — это «пустой» день, не наполненный работой. Такое толкование, хотя и отражает одну из существенных характеристик праздника, все же недостаточно. В западно-славянских языках название нерабочего дня связано с его небудничным, сакральным содержанием (święto, svátek, svätok). Романские же и германские языки восприняли этот термин от латинского restum, feriae, fanum, где также чувствуется связь с сакральностью.

Все же и этимологическое толкование не полно, оно дает представление лишь о генетическом аспекте. Но в наше время существуют праздники самого разнообразного содержания. Государственные, местные, церковные, трудовые, спортивные, корпоративные и так далее. Многие из них закреплены за какой-либо датой календаря. Нас интересуют в первую очередь традиционные народные праздники, более или менее четко соотносимые с временем года.

Какова же суть праздника, что его выделяет из остального времени? Уже было отмечено формальное противопоставление «праздник — будни» по степени наполненности работой. К этому можно добавить, что и эмоциональный фон у праздника ярче, чем у будней: он ощущается как необычный день. Поэтому некоторые исследователи основной характеристикой праздника считают веселость. Другие необходимым минимумом праздника, придающим ему отличие, признают хоть какой-то набор особенных блюд. Третьи видят стремление выделить день из череды будней в ношении нарядных одежд. Такое же разнообразие существует в вопросе о смысле праздника. Роже Кайюа видел в нем род социального пароксизма, в котором стремятся проявить себя наиболее инстинктивные и неупорядоченные компоненты человеческой жизни. Джон Пайпер, много занимавшийся этим вопросом, наоборот, объясняет праздник потребностью выразить всеобщее приятие мира как целостности.[98] М. М. Бахтин справедливо относит празднество к первичным формам культуры. Излишнюю резкость некоторых его утверждений, кажется, можно объяснить внутренней полемикой с социологизацией, процветавшей в годы написания работы. Празднество, писал он, «нельзя вывести и объяснить из практических условий и целей общественного труда или — еще более вульгарная форма объяснения — из биологической (физиологической) потребности в периодическом отдыхе».[99] Опять же Бахтин, должно быть, ориентировался на позднестадиальный, средневековый праздник, которому и посвящена его книга. «Вывести и объяснить» архаичный праздник из целей общественного труда, не противопоставляя последний «миру высших целей человеческого существования», а рассматривая их в неразрывном единстве, например, удалось А. Н. Веселовскому и О. М. Фрейденберг еще до написания М. М. Бахтиным его блестящего исследования о Рабле и карнавальной культуре.[100] А успехи последних десятилетий в изучении биоритмов, возможно, дадут базу для объяснения замеченной прежде регулярности основных календарных праздников. В частности, имеются в виду более или менее равные интервалы (около 40 дней) между днем св. Мартина (11 ноября) — для многих европейских народов это начало зимы — зимним солнцеворотом (21 декабря), к которому приурочены рождественские праздники; между рождеством (25 декабря) и сретением (2 февраля) — фиксированным аналогом карнавалу, как будет показано ниже; между сретением и весенним солнцестоянием (21 марта), а в скользящих датах — между карнавалом и пасхой; между весенним солнцестоянием и 1 мая; наконец, между 1 мая и летним солнцеворотом, к которому приурочены иоанновские праздники.[101] При этом речь идет, вероятнее всего, не просто о «потребности в периодическом отдыхе» каждые 40 дней. Праздник, требовавший выполнения сложных, а часто и трудных обрядов, был не отдыхом, а скорее отдушиной в монотонности будней. Возможно, близки к истине те, кто видит в празднике прежде всего переключение эмоционального строя человека (и М. М. Бахтин, впрочем, отмечал, что для того чтобы «передышка в труде» стала праздничной, к ней должно добавиться «что-то» из сферы духовно-идеологической).[102]

Прежде чем перейти к попытке классификации праздников, надо отметить общую для всех них роль, вероятно — первичную. В традиционном обществе время часто различается по своей большей или меньшей наполненности трудом — «насыщенное» и «пустое». Но таким образом ощущается только качество, а не количество времени. Как физическое пространство человек формирует при помощи перспективы, так и во времени, чтобы определить его движение и измерить собственные действия, человеку надо было установить ориентиры. Праздничные фиксированные даты и стали вехами, помогающими измерить время, дать ему направление: от праздника к празднику.

«Промежуток между двумя последовательными праздниками одного и того же типа, — считает Эдмунд Лич, — это „период“, обычно имеющий название, т. е. „неделя“, „год“. Без праздников такие периоды не могли бы существовать, и весь порядок исчез бы из общественной жизни». Правда, тут же Лич заходит слишком далеко, заявляя, что мы неправильно «говорим об измерении времени, как если бы время было конкретной вещью, ожидающей измерения; фактически мы создаем время, создавая интервалы в общественной жизни. До тех пор пока мы этого не сделали, нет времени, которое надо бы было мерить».[103]

Оставим на ответственности заслуженного этнографа забвение или неприятие объективности времени. Нам важны сейчас те формы, которые человек придает времени. Поэтому здесь достаточно отметить, что для линейного, исторического времени чередование праздников является принципом измерения.

Праздники не только меняют качество времени, нарушая его монотонность. Они в определенной мере противодействуют его тенденции к прямолинейности. Праздничное обрядовое время родственно мифологическому и соответственно подобным же образом организовано: оно также циклично.[104] Вопрос о первичности мифа или обряда, не раз поднимавшийся в работах как советских, так и зарубежных ученых, вообще представляется искусственным: логичнее всего, пожалуй, рассматривать их в том идеологическом единстве, в котором они и существовали. Словесный и обрядовый тексты мифа в таком случае — два варианта его общественной реализации. Не противоречит, как кажется, такому методическому подходу предположение, что цикличность мифического времени (на более высоком таксономическом уровне, чем у отдельного текста) определяется — не генетически, а типологически — необходимо циклической организацией годичных календарных праздников.

В историческом же линейном времени праздничные даты являют собой как бы разрывы, где время движется в другом направлении. Историческим изменениям праздник вроде бы не подвержен: из года в год он начинается с той же точки, что и прежде. Может забыться его первоначальный смысл, а форма останется та же. Вернее, праздничная форма в ходе истории изменяется — не может не изменяться, так как переменчивость феноменов исторически закономерна, а праздник есть также историческое явление. У него иная внутренняя организация, но как комплекс он несется в «потоке времени» и понемногу размывается. Все же скорость изменений у праздничных форм гораздо ниже, чем у форм быта, хозяйства, общественной организации. Потому и праздничные одежды старомодны либо вообще невозможны в «нормальной жизни» (ряжение); обряды, имитирующие трудовое действие, совершаются коллективно, хотя реальная работа давно уже — частное дело, и т. д. Праздник по сути своей архаичен, и смысл его существования — не в том, чтобы просто дать людям отдохнуть, а в том, чтобы позволить им немного задержаться, не превысить скорость прогресса, не оторваться от традиции. В празднике реализуется коллективная память. Недаром в античности сатурналии воспринимались как временный возврат золотого века. Недаром в сюжете праздников, посвященных историческим событиям, основное место занимает воспроизведение этих событий: мистерия, театральное действо, вербализованное воспоминание в речах и т. д.

Наличие праздников с их цикличностью на прямой дороге исторического развития реальных форм жизни постоянно затормаживает «бег времени» — в этом смысле их роль можно уподобить той, которую в механике играет полезное сопротивление. Направленность истории выражается, таким образом, через борьбу прямолинейного и цикличного времени (что находит свою параллель в сосуществовании рационального и мифологического мышления). Праздничный день не просто выпадает из будней — он должен «надломить» их прямую, сбить в сторону, замкнуть в круг. Точнее — не круг, а многоугольник с количеством углов, равным количеству праздников. Круг может быть образован лишь годом с 365 будничными днями. Но попытки создать «вечный праздник» случались не раз в истории и неизменно кончались крахом. И беспраздничная, будничная жизнь не может длиться — ее ход будет разорван эмоциональным бунтом. Суть — в равнодействии этих двух противоположностей. Нарушение равнодействия в тот или иной исторический период создает своеобразие периода.

Архаичное мышление (не обязательно примитивное — его выразителями были и Пифагор, и Экклезиаст) видит смысл (или бессмысленность) существования человечества в движении по кругу. Постепенно набиравшее силу противоположное представление через эсхатологию пришло в XVIII–XIX вв. к крайней формуле безудержного прогресса. Сомнение в последней еще в прошлом веке и крушение ее в нынешнем привело к осознанию их диалектического единства. Взаимодействие двух видов времени — праздничного и исторического, выражаемых в образах круга и прямой, дало конечный их образ, принятый современным диалектическим мышлением: спираль.

* * *

Теории происхождения праздника подробно рассматриваться здесь не будут. Как исходный пункт принимается теория обрядового генезиса, вполне соответствующая материалу трех книг серии. Гипотеза о первоначальном «синкретическом» состоянии самой обрядности принимается постольку, поскольку с ее помощью можно понять даже поздние формы некоторых трудовых и символических действий.[105]

Возникновение обрядности и соответственно праздника коренится, вероятно, в специфике мышления человека, требующей образной мультипликации практических действий. «Тождество субъекта и объекта, — считала О. М. Фрейденберг, — мира одушевленного и неодушевленного, слова и действия (курсив мой. — С. С.) приводит к тому, что сознание первобытного общества орудует одними повторениями. Тождество и повторения ставят знак равенства между тем, что происходит во внешнем мире и в жизни самого общества; переосмысляя реальность, это общество начинает компоновать новую реальность, иллюзорную, в виде репродукции того же самого, что оно интерпретирует: это и есть то, что мы называем обрядом и что в мертвом виде становится обычаем, праздником, игрой».[106] «В мертвом виде» здесь значит — отчужденное, приобретшее самостоятельное существование. Но собственно и обряд, достаточно оформившись, выделился из этого «прасинкретического» бытия и тоже стал «мертвым» в понятиях прежней стадии. Однако при этом обряды, символизированные дубликаты космических и общественных действий, не утратили прежнего значения: для достижения результата в трудовом процессе человек считал нужным совершать не только физические усилия, но и условные акты, предваряющие или повторяющие их. Эти условные акты, обряды, считались столь же важными, сколь и физическая работа.

В истории развития праздничной обрядности выделяются следующие моменты:

В комплексе праздника, быть может, еще в большей степени, чем в отдельном обряде, играет роль не только определенный набор элементов, но и эмоциональный фон, игровой характер совершаемых действий. С ходом истории этот игровой характер начинает преобладать и вытесняет «серьезный», конкретный смысл обрядовой структуры. Выпадение либо добавление того или иного обрядового жеста не мешает до поры существованию праздника.

Выделенное в цитате курсивом место относится к самой сути возникновения и бытования обрядовых элементов, на которую в последнее время обращается внимание фольклористов. Различные формы обрядности (жест, слово, ряжение, пляска, действия с огнем, водой, зеленью и т. д.), как правило, служат параллельными формами выражения одной необходимой идеи, определяемой в каждом конкретном случае.[107]

В основе формирования обрядов и развившихся из них праздников лежит не только трудовая деятельность в узком ее понимании и не только отражение космического цикла. Этот процесс был двуединым, и как хозяйственные действия человека (охотника и собирателя, земледельца и скотовода) протекали в годичной смене сезонов, так и обряды отражали причастность человека и к работе, и к жизни природы. Потому-то при выделении обрядовых элементов из «синкретического» трудового комплекса они «притягивались» к наиболее значительным дням годичного цикла. Дни эти могли быть установленными объективно (солнцеворот, солнцестояния) или условно, в зависимости от климата, типа хозяйства (большинство дат, позднее получивших церковные названия). Важнее, что они приобрели особую функцию: обеспечить существование жизни на земле, в том числе успех трудовым действиям, при помощи которых человек добывает себе пищу, жилище и одежду.

Особо надо оговорить, что процесс перехода от «синкретичности» к «специализации» не сводится к механическому перераспределению составляющих на оси времени. В сфере культуры при выделении какого-либо феномена из комплекса он зачастую остается существовать в этом комплексе по-прежнему, так что такие термины, как «разложение», «распад» не определяют сути процесса. Математический метод для истории, как принципиально нестрогой науки, может быть лишь прикладным. Взаимоотношения культурного комплекса с выделившимися из него (либо самостоятельно возникшими в ходе истории) феноменами, образующими новые комплексы, создают новую, более сложную, чем прежде, культурную систему, где основное — не более или менее стабильные феномены, а «напряжение» между ними.

* * *

В календарном празднике мы обычно можем выявить несколько функций, как в одном обряде, в одном заклинании — несколько пожеланий: чтобы и скот был здоров, и земля уродила, и виноград созрел, и в семье были все здоровы. Такая сложность объяснима и отмеченным выше параллелизмом символического мышления, и тем, что праздничные обряды (более, чем оставшиеся прикрепленными к какому-либо трудовому акту) соединились, смешались. При смене типов хозяйства в прежнюю словесную формулу включались новые слова, обрядность инициальной магии начинала служить не только прежним заботам, но и оттеснившим (не вытеснившим) их новым.

Все же и в этом многофункциональном единстве есть первостепенные и дополняющие элементы. Вычленить смысл того или иного праздника — значит определить его особенность, отличающую от других, даже сходных с ним внешне (или сближающую с ними).

При предварительной попытке классифицировать годичные праздники хотя бы на основе материала, изложенного в посезонных томах серии «Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы», бросается в глаза их разделение на три типа:

1 Праздники, связанные с завершением хозяйственного года (вторая половина лета — сентябрь; у некоторых народов и октябрь).

2. Праздники, связанные с зимним (21 декабря) и летним (21 июня) солнцеворотами: святочный и иоанновский циклы.

3 Праздники, связанные с началом нового хозяйственного года, пробуждением природы («весенние праздники»).

Деление это условно постольку, поскольку в каждой из групп имеются обряды, сходные с обрядами других групп. Более того, в празднествах зимнего солнцестояния, например, присутствует — в более явном виде, чем в иоанновские дни, — идея «начала года», определяющая характер празднеств третьей группы; и в рождественских, и в весенних гуляньях можно заметить обряды, долженствующие обеспечить успех в труде, сходные с теми, что мы видим в цикле позднего лета — осени. Однако различия заметнее.

Вообще, если в зимних и весенних праздниках смысл действия часто спрятан за довлеющей ему обрядностью и требуется дополнительный анализ для раскрытия этого смысла, то праздники и обряды конца лета — осени недвумысленно зависят от уборки урожая (жатвы, молотьбы, сбора фруктов, винограда), пригона скота с летних пастбищ и т. п. Они совершаются «по случаю» и как сами трудовые действия не закреплены строго за определенной датой, а зависят от сроков вызревания урожая, так и обряды этого рода не столь жестко фиксированы во времени. Впрочем, и здесь можно выделить два вида обрядов:

те, в которых сохранилась первоначальная «синкретичность», совершаемые непосредственно в процессе уборки урожая (начало жатвы, «завивание бороды», оставление на поле последних колосьев или на дереве — плода и т. п.). В них меньше «чистой игры», чем в календарных фиксированных, больше осознанной практичности. Сюда же относятся и обряды, связанные с возвращением скота;

те, что определены сроками и характером трудовых актов, но совершаются до или после сбора урожая. В них много элементов, общих с обрядами конца весны — начала лета. Прежде всего действия с последним сжатым снопом, центральные в дожиночных праздниках, очень близки тем, что совершаются с майско-троицким деревом; более того, в осенних праздниках «майское дерево» играет важную роль. Такой важный и распространенный обряд, как игровое убийство петуха (олицетворяющего дух зерна), частое в послежатвенных праздниках типа кирмеса, встречается также в карнавальных и в иоанновских играх.[108] Пляски на дожиночных праздниках у чехов и словаков, где имитируются сельскохозяйственные работы, относятся скорее к исключениям — в большинстве своем кирмесы, храмовые послежатвенные празднества скорее схожи с карнавалом (не только по разгульности, но и по набору обрядовых элементов).

В трудовых обрядах отчетливее, чем в празднествах более символизированных, можно заметить двойственность организации календаря, борьбу двух стремлений: фиксировать дату, прикрепить к ней сельскохозяйственные работы; не догматизировать календарные сроки, руководствоваться практическими условиями. Скотоводы, например, стараются начинать выгон скота на летние пастбища 24 апреля, в день св. Георгия. Если погода в этом году не благоприятствовала, то скот ненадолго выгоняли (у венгров, например) за околицу для соблюдения обычая, но реальный отгон начинался в зависимости от погоды. Норвежцы считают завершением сенокоса день св. Олафа — олсок и в этот день устраивают праздник. Кончают же косить траву в разные сроки, в зависимости от того, какова она в том или ином году.[109]

На еще более высоком уровне заметна наряду со стремлением обязательно отмечать конец года и начало следующего (особенно в праздниках зимних и весенних), отделить один год от другого и тенденция связать нынешний год с будущим. Именно это ощущение неразрывности и требует сохранения какого-то количества зерен от первин до следующего года; эти зерна подмешивались в посевные семена, чтобы новый урожай был не хуже последнего. Возможно, этим же можно объяснить и обычай сохранять последние колосья на борозде. Смысл обряда с последним снопом («завивание бороды», коллективное срезание, бросание в него серпов) достаточно убедительно объяснен В. Маннхардтом. Однако поверье о том, что в последних колосьях прячется дух зерна, не объясняет, почему в одних случаях последний сноп торжественно везут или несут домой и тут чествуют того, кто сжал последние колосья, а в других — пытаются оставить последки недосжатыми. Вероятно, следует рассматривать эти два обычая как две традиции, равнозначные по смыслу. В каждой из них не только проявляется почитание духа зерна (а потому «убивший» его освящается в обряде — через прославление либо через инвективу), но и видно отмеченное желание связать этот урожай с будущим. В одном случае (где ярче выражена идея «убивания и воскрешения») урожай следующего года обеспечивается более активным участием человека; в другом — божество плодородия не убивается, а умирает (и затем воскресает) со всей природой. Такая форма, по всей вероятности, более архаична.

Если же рассматривать обряд праздники преджатвенные, «синкретичные» с рабочими действиями, и послежатвенные как единое целое, то можно выделить в общих чертах следующее их соотношение.

Перед началом и в ходе сельскохозяйственных работ обряды направлены на будущее, на достижение результата. Речь идет не столько о гаданиях в первый день работ, сколько о явно выраженном стремлении угодить «духу зерна» (или плодов). Ему приносятся символические умилостивительные жертвы (убийство петуха, оскорбления или связывание зашедшего на поле чужака). Но и после сбора урожая, когда результат, казалось бы, достигнут, обязательны «подводящие итог» в обрядовой форме праздники. Дело, вероятно, не в одном только стремлении отдохнуть от трудов и повеселиться — это можно было бы устроить и попроще. Все оформление трудовых праздников и обрядов представляется как бы осуществлением договора человека с силами природы в рамках идеи космической взаимности. Сначала природным божествам приносят жертвы, чтобы добиться их расположения и соучастия в труде. После с ними делятся собранным урожаем. Другое дело, что дележ этот метафорический; божеству достаются то вершки, то корешки, в зависимости от того, сажал крестьянин репу или сеял рожь. Главное, что человек соблюл договор и может надеяться на расположение сил природы и в будущем году.

Второй тип выделяемых праздников — это те, что имеют своим апогеем зимний и летний солнцевороты. Следует отметить, что зимний цикл вмещает в себя большее число праздников с одинаковой структурой и длится несколько месяцев; летний же, стесненный, с одной стороны, забравшимися и в июнь весенними праздниками (последними из них можно считать троицкие), а с другой — начинающейся сразу после летнего солнцеворота страдой, продолжается в «чистом виде», т. е. при большем или меньшем структурном единстве, не дольше двух недель.

Праздники солнцеворотов, как можно предположить, — древнейшие из календарных. До XX в. у многих народов Европы сохранилось характерное для доземледельческих стадий деление года лишь на два периода: зимний и летний. Начало каждого из сезонов не было фиксировано: для зимы это конец октября — первая половина ноября; для лета — конец апреля — начало мая. Самые твердые даты, принятые за середину сезона, — это 21 декабря и 21 июня. Впрочем, как мы видели хотя бы на примере юрьева дня и олсока, для крестьянина вообще не существовало твердых дат. Они появились в жреческом, а затем — в церковном календаре, не столь связанном с сельскохозяйственной практикой. Как обстояло дело прежде, мы можем заключить хотя бы из того, что самым коротким днем в считается в народном календаре и 13 декабря (св. Люция), и 25 (рождество); впрочем и 21 (св. Томас). Соответственно сходна их обрядность.

Так же обстоит дело и с празднествами самого длинного дня: они совершаются не только 24 июня (рождество Иоанна Предтечи), но растянуты на 14 дней (аналогично святочному 12-дневью и менее заметному — от св. Люции до рождества), от св. Вита (15 июня) до св. Петра и Павла (29 июня).[110] Не фиксировано жестко и начало зимы и лета. Зима начинается, например, у французов и бельгийцев и на св. Мартина (11 ноября), и на св. Екатерину (25 ноября), и на св. Андрея (30 ноября); у немцев — и на св. Галлуса (16 октября), и на св. Мартина, и на св. Клемента (23 ноября), и на св. Екатерину, и на св. Андрея; у западных славян — и на св. Андрея, и на св. Люцию; у румын — на св. Андрея и на св. Николая (6 декабря); у греков — на св. Филиппа (15 ноября) и на св. Андрея. У финнов, если новый год начинался с 28 октября, то его встреча длилась до дня св. Мартина, и в эти 12 дней совершались обряды (в частности, гадания о погоде на будущий год), аналогичные святочным у других народов или в период от св. Люции до рождества у западных славян.[111]

Подобная «растянутость» тождественной обрядности по периоду уже была отмечена для весенних праздников.[112] Таким образом, в народном сознании календарный праздник являет собой не «точку» фиксированного дня, а скорее «пятно», в котором сливаются несколько дат. Обычно эти даты не идут одна за другой (исключения редки и сводятся почти только к масленично-карнавальному празднеству), а выглядят как сгустки определенного праздничного фона (даже в святочном 12-дневье наибольшая эмоциональная и обрядовая насыщенность приходится на три дня — сочельник, канун Нового года и крещение).[113]

Зима и лето противостоят друг другу как ночь и день;[114] солнцеворот зимний и летний также взаимосвязаны в народном сознании (недаром церковь, приноравливаясь к традиции, сделала их датами двух рождеств: Иисуса и Иоанна Крестителя). При этом контрастном единстве основная характеристика праздников солнцеворота, выделяющая их из всего годичного цикла, — то, что их обряды имеют первичной целью не успех в конкретных хозяйственных действиях (как, например, жатвенные) и даже не заботу о природном плодородии (как главным образом в весенних празднествах), а обеспечение общекосмических задач, непосредственное использование человеком первичных сил природы.

Обрядность этих дней — игровая, но такая игра глубоко серьезна по своей сути и когда-то, вероятно, осознавалась как ответственнейший труд, усилие, направленное не на то, чтобы рос хлеб и плодился скот (такого рода обряды, совершаемые в эти дни, по-видимому, — позднейшие наслоения), а на то, чтобы не прекратилась жизнь. По пословице, «Будет день — будет хлеб». Если весенние и летне-осенние обряды имеют своей главной целью, чтобы был хлеб, то обрядность солнцеворотов — чтобы был день. Ярче всего это видно в зимних праздниках — аналогия зимы со смертью, которую надо побороть, общеизвестна. Впрочем, хотя иоанновские дни, казалось бы, приходятся на расцвет природы, но именно сходство их обрядности со святочными подчеркивает тот парадокс (давший обильную пищу Томасу Манну для медитаций в «Волшебной горе»), что солнце с этой точки начинает умирать и год склоняется к зиме. И если человек в зимних обрядах помогает солнцу в момент, когда оно слабее всего, то в летних — загодя, в начале ослабления солнца поддерживает его.

Соотношение будничного и праздничного сознания можно выразить еще одним образом: архаическое (и один из видов его — праздничное) мышление часто сравнивается с зыбким болотом, неверной почвой. Будничные, уютные формы рационального сознания в таком случае — гать, которую человек мостит на этом болоте. Моменты праздников — проломы в мостовой, и в эти проломы выбивается архаика, изжитая в обыденной жизни. Время теряет свои измерения, перестает быть — на день или несколько дней наступает необходимый для дальнейшего обновления «конец света». Хаотично смешиваются и современные, и древнейшие формы. Сказанное относится ко всем календарным праздникам (каждый из них в какой-то мере конец и начало года). Но для праздников солнцеворота такая открытость неупорядоченных космических сил и стремление людей уловить этот момент, использовать в своих интересах (излечиться, разбогатеть, узнать судьбу и повлиять на нее) имеет определяющее значение.

Приведем несколько примеров такого «пролома времени». Особенный разгул нечистой силы, по верованиям большинства европейских народов, бывает на святки (главным образом в сочельник, канун Нового года, на крещение). В это же время мертвые выходят из могил и навещают родственников. Другие важнейшие даты зимнего периода: св. Мартин, св. Андрей (оба — начало зимы), св. Люция, св. Томас. Летом «тот свет» открыт для общения на иванов день (вообще во все 12-дневье); у немцев и скандинавов также на св. Варфоломея (24 августа). Вероятно, с евангельским сюжетом связано поверье о том, что на крещение раскрываются небеса, но румыны верили, что то же происходит и на рождество, и на Новый год, и в пасхальное воскресенье, а югославы — на иванов день. Общеизвестно предание о возможности найти клад в купальскую ночь. А у скандинавских лопарей, кроме этой ночи, заколдованный клад можно обнаружить и в святки. В ночь на Новый год, по поверьям славянских и германских народов, животные могут говорить человеческим языком, но и в сочельник тоже.

В кельтских районах Великобритании (о. Мэн, Шотландия, Ольстер) ряженые ходят по домам, славя Новый год, не 31 декабря, а 31 октября: у кельтов год начинался 1 ноября. А в Нидерландах и Бельгии «колядуют» на св. Мартина, так как здесь этот день — начало зимы. В этот же день шведы изгоняют нечисть.

В летнее время персонажи народной мифологии — «силы света», слишком яркого и жаркого (полуденницы, самовилы и др.) были столь же опасны, сколь «силы тьмы» зимой. Впрочем, благодатная мощь солнца и расцвет природы открывали много возможностей.

Купальская ночь — время наивысшего могущества природы (в прошлом понимавшегося как могущество хтонических божеств); травы, собранные в эту ночь, считались лучшим лекарством, как и роса этой ночи. На св. Иоанна больных протягивали для исцеления через расщеп в дереве либо через венок ивановских трав.[115]

И конечно, в эти переломные дни, когда перемешиваются времена и будущее становится настоящим, можно узнать судьбу. Гадания совершаются главным образом индивидуально, а не коллективно. Даже пускание девушками венков по воде (река — дорога на тот свет) в иванову ночь, хотя и могло совершаться публично, но было делом рук каждой отдельной девушки. То же и с крещенскими гаданиями. А в большинстве случаев общаться с темными силами следовало индивидуально и по возможности тайно.[116] Такие гадания совершались чаще всего в те же «переломные дни» — в святочное 12-дневье, на св. Мартина, на св. Андрея и св. Люцию.

С гаданиями тесно связаны и магические действия, совершаемые в «переломные» даты (не только в солнцеворот). Желание войти в контакт с неосвященным миром особенно проявляется в сопутствующих магии действиях. Одежда — знак принадлежности к упорядоченному миру, тем более что такие элементы, как пояс, головной убор, орнамент на рукавах, подоле и вороте, играют роль оберега. В иванову ночь «для здоровья» девушки катаются по росе голыми (и ведьмы обнажались для колдовства, и в обрядах, например «опахивания», женщины сбрасывали одежды). Как даже скот может говорить в сочельник или на Новый год, так человек при совершении некоторых магических действий в «ночи перелома» должен молчать. Немота — в фольклоре признак принадлежности к миру мертвых; молча, «став своим», человек может принести нужное ему из того мира. Вода, которую обязательно молча набирают в такие моменты для магических целей, так и называется «немая вода». Молодая полька молча рвет и приносит домой цветы в ночь на св. Яна, чтобы положить под подушку и увидеть во сне суженого. У немцев молча копали цикорий в ночь на св. Якоба (либо Петра и Павла — все это дни ивановского цикла) и в полдень св. Лаврентия искали уголь.

На зимние даты, особенно на канун Нового года, приходится и попытка повлиять на будущее, так называемая «магия первого дня»: что сделаешь в первый день года, то будешь делать и весь год.

При всем единстве праздников зимнего и летнего солнцестояний каждый из них обладает собственными, более того — контрастными в отношении другого характеристиками. Летние праздники, как уже говорилось, — дни самого яркого света (даже слишком яркого, выходящего за нормальные пределы), самого большого тепла, расцвета жизни. Естественно, что заметная в весенних праздниках эротическая направленность в эти дни достигает своей кульминации. В соответствующем томе «Календарных обычаев и обрядов в странах зарубежной Европы» приведен обильный материал как о позволительности в эти ночи нарушения сексуальных запретов, так и о символическом заключении союзов («кумовья св. Иоанна», гадания с венками и огнями, прыгание парами через костер).

В зимних же праздниках, напротив, подчеркивается идея смерти, присутствия мертвых. Их «кормят» специальной едой, для их умилостивления совершаются обряды, аналогичные поминальным. Раздача в эти дни еды беднякам являет собой одну из форм «кормления мертвецов». Бедняк, особенно нищий, социально тождествен мертвецу в сфере биологической. Можно видеть в этом обычае и другой смысл: поддержки общиной неимущих сочленов. Но, во-первых, кормят не только бедняков-соседей, но и бродяг; во-вторых, такой обычай характерен лишь для рождественско-святочного периода. Бедность в фольклоре часто объясняется тем, что человек либо лишился живительной сверхъестественной поддержки, либо к нему привязалось «горе-злосчастие», т. е. он отрицательно сакрализован. Не противоречит такому пониманию, кажется, и тот факт, что в те же дни обрядовая пища достается и детям. Ведь до женитьбы, до перехода в социальную группу самостоятельных хозяев, член общины неполноценен и как бы не существует. Семантически он ближе к мертвым, чем к живым — труженикам и производителям. При таком взгляде становится не столь уж существенным и различие в возрасте колядовщиков: в одних случаях это взрослые (но не женатые) парни, в других — малолетние дети. У европейцев (в последние века, по крайней мере) инициационные группы сравнительно немногочисленны, те и другие колядовщики находятся в одной группе.

Смерть даже в зимних праздниках подразумевает рождение новой жизни, но эта жизнь (до весны) принципиально не эротична. Если купальские праздники требуют соучастия парней и девушек в обрядах, если в «мужских» и «женских» весенних праздниках, в агоническом контрастном двуединстве (шуточные перебранки и бой, травести) уже наличествует хотя бы потенциальная эротичность, то в зимних праздниках она практически отсутствует. Гадания о женихах в расчет не могут быть приняты, потому что, во-первых, они индивидуальны, а не коллективны, а во-вторых, имеют целью именно брак, создание собственной семьи и хозяйства. Даже в специфически святочных общих обрядах (колядование) роль девушек сугубо пассивна: они получают песенное благословение колядовщиков на брак, но сами в колядовании не участвуют. Исключения так редки, что невольно возникает соблазн счесть их поздней формой обряда. Более того, у многих народов зарубежной Европы обход домов девушкой, олицетворяющей св. Люцию, напоминает скорее визиты Перхты (негативная форма приобщения) — недаром девушка должна в течение всего обхода молчать. У венгров если первый посетитель рождественским утром будет женщина, — дому грозит беда.

«Девичьи» коляды у западных славян подробно рассмотренные Л. Н. Виноградовой,[117] имеют, по-видимому, ту же основную функцию, что и «господарские» коляды и щедровки: заклятие социального и хозяйственного благополучия. Кажется, сравнительным изучением структуры коляды и заговора еще никто детально не занимался.[118] Но даже поверхностное сравнение позволяет предположить их близость. Как в одном, так и в другом случае полная формула предполагает сообщение, показывающее, что исполнителю известна ситуация (у колядовщиков — место и время действия, у заклинателя — свойства объекта). Затем следует активная часть: благословение или проклятие колядников, приказ (пожелание) у заклинателя.

Таким образом, колядование можно считать заклинательным обрядом, совершаемым в дни наибольшей опасности, не просто «переломные», но специфически зимние праздники.

В подтверждение оговорки о том, что весенние праздники — своего рода начало года, и тем самым тоже «разлом» на месте встречи старого и нового времени, можно привести такие параллели.

Разгул нечисти и возвращение покойников в мир весной происходит согласно поверьям, чаще всего на сретение (2 февраля), когда «зима с весной встречаются»; на карнавал (масленицу); в середине поста (также у некоторых народов время встречи зимы и весны); на св. Георгия — день начала лета в двухсезонном году; со страстного четверга по страстную субботу; на 1 мая (Вальпургиева ночь); в троицко-вознесенский период. Гадания обычны на сретение и на масленицу.

Наиболее богатая обрядность как раз и группируется по этим основным праздникам весеннего календаря: сретение, карнавал, пасхальная неделя, начало мая. У народов Юго-Восточной Европы георгиевский (юрьев) день потеснил майские праздники или слился с ними. В троицких же празднествах, формально связанных с пасхой, преобладает не связанная с христианством обрядность майского типа.

Самый популярный, самый изученный из этих праздников — карнавал, в котором наиболее заметна одна главная тема: веселые проводы старого года. Ход и смысл карнавальных шествий достаточно подробно исследованы,[119] поэтому здесь ограничимся лишь определением специфики карнавала как календарного праздника.

Прежде всего при ближайшем рассмотрении можно увидеть, что карнавал — не единственная веха, отмечающая начало весны: у нее несколько начал. Пасха, как известно, даже официально открывала новый год до тех пор, пока в конце XVI в. не был утвержден нынешний календарь. Майские или юрьевские дни, когда нет сомнения в том, что весна наступила, по своей обрядности схожи с карнавалом, хотя эмоционально они — не столько проводы старого года, сколько встреча нового. В комплексе их можно рассматривать как растянувшийся праздник с контрастными перерывами, где карнавал — завязка сюжета, а май — кульминация. Впрочем, как майские праздники в ослабленном виде переходят в троицкие, так и у карнавала есть свой, не столь заметный, предшественник — сретение, близкое к карнавалу и по времени, и по структуре, и по персонажам.

Наиболее известное олицетворение карнавала — пузатый весельчак с подчеркнуто фаллическими признаками. Его возят или водят по всему поселку, а затем торжественно «казнят» (сжигают, топят, расстреливают). Если роль Карнавала исполняет человек — казнь совершается символически. Если это чучело, то сожжение или утопление реальны. Однако те же действия мы находим и в другие весенние праздники: шествия с центральным персонажем, а затем — расправа с ним. Конкретные детали, естественно, различаются не только по праздникам, но и географически.

Антропоморфность дона Карналя, Сан-Пансара — как бы ни называлось олицетворяющее карнавал чучело — не должна нас смущать. Не в одном этом обряде человеческий образ вытеснил предшествовавшие ему зооморфные или фитоморфные персонажи. Но они остаются на периферии действия: или в том же самом празднике на менее заметных ролях, или в центре обрядности второстепенных праздников того же типа. В сретенских действах, например, медведь занимает место Карнавала.[120] В них же, как и в карнавал — масленицу, как и в майские праздники, место медведя иногда заступает «дикий человек», «лесной человек», закутанный в зелень или в гороховую солому. Он прячется в лесу; его находят и «убивают». «Воскреснув», он должен обойти под конвоем все село; нередко его при этом запрягают в плуг.

Уже то, что «охота на дикого человека» — не только масленичный, но и майский обряд, наводит на мысль об их однозначности. Но майские персонажи в обоих видах (одетый в зелень или скрытый внутри увитого зеленью каркаса человек и «король» с «королевой» мая) олицетворяют ту же идею, что и «медведь», и «дикий человек», и чучело Карнавала: эротическое торжество героя праздника, его смерть (и воскресение). Как правило, «король» и «королева» символизируют первую часть комплекса, а «май», одетый в зелень, — вторую. Носимый им каркас топят, его самого символически разрывают, коллективно обрывая с него зелень. Архаичность такой формы «убийства», общественное разрывание (подразумевается затем и поедание) божества, аналогичное греческому спарагмосу, позволяет счесть такую форму ряжения первичной, а избрание «короля» и «королевы» — поздним оформлением феодальной эпохи.

Итак, в трех праздниках — сретение, карнавал, начало мая — разыгрывается одна и та же мистерия персонажами, имеющими различную внешность, но одну роль. В этот же круг входит и привнесенный в европейскую народную культуру позднее, но также уходящий корнями в миф об умирающем и воскресающем божестве пасхальный праздник. Сходство их обрядности приводило некоторых наблюдателей к мысли, что карнавал являет собой пародию на пасхальную мистерию. Действительно, в карнавальные процессии включены действия, пародирующие церковную обрядность. Но, вероятнее всего, это — результат длительного сосуществования обоих праздников, столь схожих по основной идее. Карнавал все-таки древнее пасхальных действ. Скорее страстная неделя — как и карнавал, праздник торжества, смерти и воскресения — использовала готовые элементы популярного праздника, сублимировав их в своем контексте. Пасха стала «торжественной пародией» карнавала. А степень серьезности или шутовства — вопрос формы: в любом обряде, любом празднике творчески самовыражается homo ludens, «человек играющий».

Известно, что церковь вела много веков борьбу с языческим разгулом карнавала, но уничтожить этот праздник, заменив его христианским, оказалось невозможно — слишком глубоко он внедрился в народную жизнь. Церковь ограничилась тем, что отгородила пасху от карнавала глубоким сорокадневным провалом поста, контрастным обоим праздникам. Слишком контрастным: в сравнении с постом еще виднее изначальное сходство карнавала и пасхи. Впрочем, пост как не просто отсутствие веселья, а как подчеркнутое «антивеселье» тоже относится не к будням, а к сакрализованному времени и являет собой праздничный период, но с обратной по отношению к карнавалу и пасхе знаковостыо.

Даже в организации поста видно сходство с карнавальными празднествами: в первое воскресенье и в середине поста бывают «всплески праздничности». Особенно выразителен средопостный праздник «распиливания старухи». Большинством информаторов он осмысляется как маркирование середины поста, а «старуха» олицетворяет пост. Однако, если вспомним, что обрядовые надругательства над маской старухи совершались и на св. Агату, и по другим весенним датам, то не исключено, что такая интерпретация — позднейшая. Первоначально старуха могла быть наряду с другими масками символом зимы, немощи, увядания — т. е. уходящего старого года. Тогда мы не удивимся, встретив в зимнем цикле, основная тема которого — смерть природы, структуру праздников, аналогичную весенней, и те самые обряды первостепенной важности, что и в карнавальных.

Трехдневной кульминации карнавала предшествуют три подготовительных четверга. Так же и перед рождеством в восточной Франции молодежь колядует в четверги трех предшествующих недель, причем дело не ограничивается только пением: колядовщики совершали также обряд разбрасывания зерна по дому, устраивали «кошачьи концерты» (шум, в противоположность молчанию, — жизненное начало).

Этот обычай, вероятно, немецкого происхождения: в Германии, Австрии и Швейцарии также отмечались три четверга адвента с шумными шествиями молодежи, бросанием в окна гороха и бобов, отдариванием хозяевами ряженых. Кстати, и в этих процессиях одна из главных масок — «гороховый медведь». Интересна привязанность этих «подготовительных» дней к четвергам. Ограничиться объяснением, что четверг был посвящен громовнику, первичному божеству, и успокоиться отсылкой к гипотезе «основного мифа» индоевропейских народов (о борьбе громовника с хтоническим противником), мешает явно выраженный манический характер этих обрядов. К тому же у балканских славян (главным образом сербы, черногорцы) обряды неколядного типа совершались в три предрождественских воскресенья.[121]

Сходство в структурной организации и в обрядности весенних и зимних праздников еще раз напоминает об условности их разделения. Они не контрастны: при всей специфичности в них есть и общие моменты. Прежде всего сретенско-карнавально-майские праздники, как и зимние, тоже символизируют «начало года», и в этом смысле в них также наличествует идея «разлома времени». Сельскохозяйственная и природная их оформленность выражает большую, чем в зимних, обусловленность историческими формами хозяйства. Они — результат солнцеворота и если сретение — карнавал, можно сопоставить с майскими праздниками как конец и начало цикла, то святочный и карнавальный периоды могут быть рассмотрены в таком же единстве. В зимних же обрядах, особенно рождественско-святочных, многие обряды имеют целью обеспечить плодородие людей, полей, скота.

Один из главных обрядов, общих новогодним и карнавальным праздникам, — обрядовая пахота. Для карнавала, вероятно, это основной, первичный обряд — ведь не только шествие с плугом обязательно в эти дни, но частое присутствие в шествиях корабля, колесниц придает убедительность выведению слова «карнавал» из латинского currus navalis, при том что currus — не только колесница, но и плуг, и корабль; а семантическое единство «пахоты», «плавания» и «езды» показано, в частности, советскими учеными еще в 30-е годы. И если сретение и майские праздники роднит с карнавалом общая идея пробуждения природы (в том или ином олицетворении), то «пахота» подчеркивает именно инициальный характер новогодних и карнавальных обычаев. Обрядовая запашка, может быть, наиболее яркий пример выхода «чистого» обряда из «синкретического» состояния, прикрепления его к определенному дню и через обрастание дополнительными элементами превращения в праздник.

Пахота по снегу или на улицах в праздник «перелома», конца — начала года имеет тот же смысл заклинания, создания обрядовой модели для успеха реальной пахоты, что и исполняемая, например, параллельно действиям с плужком «колядка пахаря», в которой содержатся пожелания удачи тому хозяйству, где исполнялся обряд. Здесь виден уже отмеченный выше параллелизм слова и жеста в обрядах.

Впрочем, при единстве смысла зимней и весенней символической запашки они включены в разные праздничные комплексы. В различных контекстах один и тот же обряд может связываться с несходными осмыслениями. Первичная цель обрядовой пахоты и в том и в другом случае — обеспечение успеха трудовых действий через участие вне-человеческих сил. Но в сфере зимних манических праздников идеальную модель будущих реальных работ создают мертвые (олицетворяемые колядовщиками либо ряжеными). В системе же обрядов, отражающих веру в умирающее и воскресающее божество природы, запашку производит изображающий это божество «царь», «жених» (общественные эквиваленты, семантически равнозначные) или же зооморфный персонаж («хозяин» природы), являющий собой раннюю стадию оформления обряда. Той же зависимостью от общего смысла праздника объясняются и различия в сюжете «пахоты». Зимних пахарей одаривают, как и положено поступать с колядовщиками, их задабривают, как вообще задабривают мертвых в эти дни. В разыгрывание же весенней обрядовой пахоты входит явно или скрыто «убийство» божественного пахаря.

Идея смерти и воскресения наиболее отчетливо выражена в праздниках весеннего цикла и связанных с ними мифах и обрядах. Но эта же идея — «представить переход смерти в жизнь, смену старого и нового года, регенерацию из вчерашнего умирания… в сегодняшнее новое оживание»[122] — заметна и в трудовых праздниках конца лета — начала осени, и — в меньшей степени — в зимних.

Функция праздника как мерила времени, отмеченная в начале, вполне может определять эту идею. Праздник «создает» (формулировку Э. Лича можно использовать метафорически) время, разделяя его линию на отрезки разной величины. Тем самым он заканчивает один отрезок и начинает новый, «убивает» прежнее время и «возрождает» его на новом этапе, в новом качестве.

В праздниках карнавального толка эта идея оформляется главным образом через «перевернутость», противоположение праздничных норм обычным. Но карнавал, сатурналии и подобные им — лишь один из видов празднества. Другие воплощают ту же идею иным способом. Конкретное же оформление, реалии зависят от исторического этапа, хозяйственных процессов, сезона, климатических условий и этнических традиций.

Загрузка...