Калипсо

Калипсо — афро-карибский музыкальный стиль, образовавшийся на Тринидаде и Тобаго в XX веке, произошёл от западноафриканского кайсо, популярного там же и в других странах, преимущественно Карибского бассейна, таких как Гренада, Белиз, Барбадос, Сент-Люсия и Доминика, появился в Западной Африке, особенно среди народов Эфик и Ибибио в Нигерии. Был популярен в 1950-х годах. Считается, что стиль калипсо возник в XIX веке у африканских рабов на сахарных плантациях.

Исполнитель калипсо Роринг де Леон («Рычащий лев») в своей книге «Калипсо от Франции до Тринидада, 800 лет истории» («Calypso from France to Trinidad, 800 Years of History») утверждает, что калипсо произошло от музыки средневековых французских трубадуров.

Восходит в своих истоках к традиционным африканским жанрам «иронического» пения (тексты калипсо, как правило, носят сатирический, моралистический или даже социально-критический характер, комментируют актуальные, новостные, злободневные темы, часто посвящены тяжёлой доле негров, жителей Тринидада).

Исполнители калипсо расширили границы свободы слова, тексты их песен передавали все новости, включая политические, о жизни на острове. Когда английская власть на острове стала более тоталитарной, цензура стала тщательно отслеживать слова песен, но калипсо продолжало быть источником новостей. Для калипсо характерны вопросно-ответная форма пения (запевалы и хора), использование полиметрии и полиритмии, нарочито ускоренное произнесение текста.

Первые записи калипсо, которые сделала тринидадская музыкальная группа «Lovey’s String Band», появились в 1912 году. Первые звёзды появились в конце 1930-х годов: это Аттила ДеХун, Роринг де Леон и Лорд Инвадер (под руководством Лорда Китшенера записывались вплоть до 2000 года). Элементы калипсо также внедрились в джаз, что наблюдается в таком стиле, как калипсо-джаз.

В этом городе осень часто проходит впустую. Здесь не так много парков, и никогда не бывает буйства красок листвы, достаточного для того, чтобы ошеломить чувства. Небо часто бывает сырым и серым от последствий тропических штормов, родившихся в Карибском бассейне и унесённых бушующими ветрами далеко на север. И только в октябре оно иногда синеет. Именно тогда, в пору увядания, воздух свежеет.

В сентябре, как обычно, шёл дождь.

Двое мужчин, идущих сквозь ночную грозу, выглядели по-осеннему. У того, что повыше, был цвет лица как у кофе с молоком, а под плащом он надел жёлтую шёлковую рубашку и красные шёлковые брюки. Жёлтый цвет отсвечивал в V-образном вырезе плаща, красный вспыхивал под подолом и в прорехах, открывавшихся при каждом шаге длинноногого.

В левой руке он держал футляр с гитарой. Футляр раскачивался в такт его торопливым шагам. Низкорослый мужчина с трудом поспевал за ним. У него был более тёмный цвет лица, насыщенный шоколадно-коричневый, мокро блестевший под проливным дождём. На нём была зелёная лыжная куртка и брюки, почти совпадавшие по цвету с его кожей. Когда он улыбался, как сейчас, в передней части рта поблёскивал золотой зуб.

«Ты был сенсационен», — сказал он.

«Да», — без энтузиазма ответил высокий мужчина.

«Ты сразил их, парнишка, я не знаю, что мне сказать, чтобы убедить тебя.»

«Ага.»

«Посмотри, какая была толпа. Триста человек около сцены, ещё пятьдесят у входа. Это большая толпа, Джордж.»

«Это мало. Для вечера пятницы это очень мало.»

«Нет, нет, это не мало. При вместимости в четыреста человек? Ты собрал почти полный зал. Нет, сэр, я не считаю, что это мало.»

«Никто из них не знал, что я делаю, чувак.»

«Они всё ловили, Джордж. Ты выкладывался по полной, малыш, а они внимали. Как ты думаешь, почему они так кричали и вопили? Когда ты сделал это…»

Выстрелы раздались из затенённого дверного проёма многоэтажки.

Произошла вспышка жёлтого цвета, бледнее рубашки высокого мужчины, а затем раздался сопровождающий звук выстрела. Пуля вошла в левую часть его шеи и вылетела через выходное отверстие с противоположной стороны, кровь брызнула на дождь. Он попятился в поисках опоры, зашатался, уронил чехол с гитарой и повернулся, чтобы увидеть вторую вспышку. Пуля раздробила ему левую скулу и с диким треском пробила верхнюю часть черепа, раскроив голову в потоке хрящей, костей и крови.

Реакция коротышки была замедленной. Он уже повернулся к дверному проёму, когда дуло снова вспыхнуло жёлтым светом. Сверху сверкнула молния, раздался звук выстрела, а затем раскат грома, который, казалось, усилился и отозвался эхом. Он вздрогнул от неожиданности, а затем понял, что пуля пролетела мимо него. Он начал бежать. Услышав позади себя ещё один выстрел, он свернул в сторону, как квотербек (ключевой игрок в американском футболе, задачей которого является продвижение мяча по полю — примечание переводчика), уворачивающийся от соперников, — бесполезная реакция, учитывая скорость пули. Но прицел снова был неточным, он всё ещё был на ногах и бежал, и ему начало казаться, что он уйдёт невредимым. Пятая пуля попала ему высоко в левое плечо. Пуля сильно ударила его, так что сначала он почувствовал только давление, как будто кто-то с замаха шарахнул кувалдой ему по спине, а затем ощутил жгучую боль, когда пуля пробила плоть и кость, и резко упал плашмя на тротуар. На другой стороне улицы он услышал чей-то крик. В водосточной трубе справа от него послышался шум воды. А потом он услышал нечто, от чего внезапно ужаснулся. Шаги. Шаги, стремительно удаляющиеся от подъезда к тому месту, где он лежал, истекая кровью, на тротуаре.

Он сказал: «О, Господи, пожалуйста», — и поднял голову. Он увидел только кончики чёрных кожаных ботинок под узкими чёрными брюками. Он прищурился сквозь шум дождя, поднял голову чуть выше и увидел руку в чёрном рукаве, направленную ему в голову, и кисть, сжимающую чёрный пистолет. Снова сверкнула молния, сначала он подумал, что это вспыхнуло дуло, услышал гром и принял его за выстрел пистолета. Вместо этого раздался щелчок. Он донёсся до него сквозь хриплый шёпот дождя. С улицы доносились крики, хор голосов приближался. Раздался ещё один щелчок, и ещё. Ещё мгновение он видел кончики чёрных кожаных ботинок, а потом они исчезли. Он услышал шаги, удаляющиеся под дождём, а затем ещё шаги, приближающиеся с противоположного направления, голоса над ним и вокруг него. «Мужик, ты это видел?», «вызовите полицию», «кто-нибудь, вызовите скорую», «ты в порядке, парень?», а затем он потерял сознание.

На помощнице по административным вопросам в отделе связи была надета телефонная гарнитура с одним наушником, а мундштук с микрофоном находился у её подбородка. Она сидела перед консолью, похожей на телевизионный экран с клавиатурой для печатной машинки под ним. Справа от неё находилась ещё одна консоль с тридцатью двумя кнопками; именно она активировалась по звонку 911 из любого из пяти отдельных районов города. В двадцать минут пополуночи замигала кнопка, соответствующая Айсоле, и она тут же сказала в рупор: «Оператор семьдесят четыре. Где чрезвычайная ситуация?»

Из телефонной будки на углу, неподалёку от того места, где на тротуаре лежали два человека, истекающие кровью, раздался взволнованный голос: «Здесь застрелили двух парней. Они лежат здесь на земле.»

«Где это, сэр?»

«Калвер-авеню, около Южной Одиннадцатой.»

«Подождите, пожалуйста.»

Её рука метнулась к клавиатуре пишущей машинки. Её указательный палец нажал сначала на клавишу «I», а затем на «Q». На экране над пишущей машинкой светящимися зелёными буквами на тёмно-зелёном фоне высветилась двухчасовая сводка по сектору:

Компьютер только что сообщил ей, что звонивший не сообщает о чрезвычайном происшествии, о котором уже сообщалось в течение последних двух часов. Она сказала в трубку: «Сэр, в данный момент идёт стрельба?»

«Нет, он убежал. Человек с пистолетом убежал. Они лежат здесь, на тротуаре, вдвоём.»

«Как вас зовут и с какого номера вы звоните, сэр?»

На линии раздался щелчок. Это был город. Одно дело — сделать доброе дело, другое — ввязаться в это дело. Не удивившись, помощница набрала четыре цифры на своей телефонной консоли и начала печатать, пока её звонок проходил через Centrex (составное слово из двух слов, central и exchange, буквально центральный коммутатор — примечание переводчика).

«Скорая помощь», — сказал женский голос.

«Двое мужчин с огнестрельными ранениями, тротуар на углу Калвер и Южной Одиннадцатой.»

«Принято», — сказала женщина.

На линии раздался ещё один щелчок. Помощница продолжила печатать. По мере того, как она набирала текст, слова появлялись на экране консоли яркими электронными буквами:

Она потянулась к кнопке ввода на клавиатуре и сразу нажала её.

Мгновенно в другой части отдела связи на почти такой же консоли в комнате экстренных диспетчеров вспыхнул зелёный свет. Диспетчер, сидевший перед консолью, тут же нажал кнопку «Q». На его экране появилось сообщение, которое только что набрала и ввела помощница.

Он нажал кнопку «TRANSMIT» («передача» — примечание переводчика) на консоли справа от себя. Когда он заговорил в микрофон, висящий над пультом, то уже начал печатать.

«Адам Два», — сказал он, — «вы свободны?»

«Подтверждаю, Центральный.»

«Десять-двадцать четыре, двое мужчин с огнестрельными ранениями на тротуаре на углу Калвер и Южной Одиннадцатой.»

«Десять четыре.»

На экране появилась надпись «ES ADAM 2». «Адам Два» — это фургон экстренной службы, обслуживающий этот район города. Диспетчер знал, что скорая помощь уже едет; помощница, принимавшая звонок, сообщила, что это случай скорой помощи, и он знал, что она сразу же связалась бы с приёмным отделением скорой помощи. Он предполагал, что фургон «Адам Два» прибудет раньше, чем скорая помощь. Если бы речь шла о прыгуне на одном из городских мостов, или о человеке, зажатом под грузовиком, или об угрозе взрыва, или о любой другой чрезвычайной ситуации, требующей более тяжёлого оборудования, чем то, что перевозится в фургоне, он бы также связался по рации с «Транспортёр Два» и попросил бы их приехать, если бы они были на месте. Как бы то ни было, он знал, что «Адам Два» справится с этим в одиночку. Он нажал две цифры на своей телефонной консоли, открывая связь с одним из диспетчеров мобильного подразделения на этаже.

«Мобильное подразделение.»

«Срочно», — сказал он. «Десять-двадцать четыре, двое мужчин с огнестрельными ранениями на тротуаре на пересечении Калвер и Южной Одиннадцатой.»

«Понял, Фрэнк.»

Радиочастота, используемая диспетчером мобильного подразделения и всеми патрульными машинами в Айзоле, не совпадала с частотой, используемой экстренным диспетчером. В фургоне «Адам Два» водитель и его напарник следили за обеими частотами, но люди в отдельных патрульных машинах были настроены только на диапазон мобильного подразделения. Диспетчер знал о местонахождении каждой патрульной машины в Айзоле; на этаже находились ещё четыре диспетчера, отдельно контролировавшие машины в Риверхеде, Калмс-Пойнте, Беттауне и Маджесте. Диспетчер в Айзоле знал, что Калвер и Южная Одиннадцатая находятся в 87-м участке. Он также знал, что машина Бой, находящаяся там, отреагировала на вызов 10–13 — помощь офицеру полиции — тремя минутами ранее, покинув свой обычный сектор, чтобы присоединиться к машине Адам на углу Калвер и Южной Третьей. Машина Чарли только что отреагировала на вызов 10–10 — подозрительный человек — и ответила по рации 10–90 — необоснованно.

Диспетчер сказал в микрофон: «Восемь-Семь Чарли, десять-двадцать четыре, двое мужчин с огнестрельными ранениями на тротуаре на углу Калвер и Южной Одиннадцатой.»

Человек, ехавший в машине Чарли, несомненно, был новичком в этом деле. Он сразу же сказал с явным волнением: «Десять тридцать четыре, вы сказали?»

«Двадцать четыре, двадцать четыре», — нетерпеливо сказал диспетчер, отличая для новичка уже совершённое преступление от готовящегося.

«Десять четыре», — подтвердил новичок. В его голосе звучало разочарование.

Пять минут спустя, в ответ на сообщение, поступившее из машины Чарли в здание участка, на место происшествия прибыли детективы Стив Карелла и Мейер Мейер из 87-го участка. Через пять минут после этого детективы Моноган и Монро из отдела по расследованию убийств стояли на тротуаре и смотрели вниз на мёртвого мужчину в жёлтой рубашке и красных брюках.

«Наверное, какой-то музыкант», — сказал Моноган.

«Гитарист», — сказал Монро.

«Да, это чехол для гитары», — сказал Моноган.

«Он отлично поработал головой», — сказал Монро.

«Это его мозги, на которые мы смотрим», — сказал Моноган.

«Разве я не узнаю мозги, когда увижу их?»

«Каково состояние другого парня?»

Он обратился с этим вопросом к Карелле, который молча смотрел на труп. На лице Кареллы появилось страдальческое выражение. Его глаза — слегка восточные, скошенные книзу, — казалось, преувеличивали выражение скорби, создавая ложный образ человека, который может внезапно разрыдаться. Высокий, атлетически сложенный, стройный белый мужчина стоял под дождём, засунув руки в карманы, и смотрел на труп. В дверном проёме за его спиной человек из фото-отдела щёлкал своим полароидом (обиходное название фотокомплектов одноступенного фотопроцесса, а также фотоаппаратов для съёмки на эти комплекты — примечание переводчика), его вспышка стробоскопа мигала, как далёкая звезда. В коридоре один из лаборантов искал стреляные гильзы.

«Карелла? Ты слышишь меня?», — сказал Моноган.

«Его увезли на фургоне до того, как мы приехали», — сказал Карелла.

«Патрульный в машине Чарли сказал, что у него кровотечение спереди и сзади.»

«Но всё ещё жив, да?»

«Жив», — сказал Карелла и снова посмотрел на мертвеца.

«Эй, Пети (сверхминиатюрные фотокамеры Petie, производившиеся и распространявшиеся на территории ФРГ с 1950-х до 1960-х годов — примечание переводчика), ты закончил со съёмкой?», — обратился Моноган к фотографу.

«Да, у меня есть всё, что нужно», — ответил фотограф.

«Ты уже обыскал его?», — спросил Моноган Кареллу, жестом указывая на мертвеца.

«Я как раз собирался, когда ты пришёл.»

«Не надо ему мозги пудрить», — сказал Монро.

Карелла опустился на колени рядом с трупом. В правом кармане задней части брюк — «присоске», которую мог незаметно подрезать любой карманник, — Карелла обнаружил коричневый кожаный бумажник с водительскими правами, в которых покойный значился как Джордж К.

Чеддертон. Его адрес был указан как 1137 Раучер-стрит, вверх по району Даймондбэк. Рост — шесть футов четыре дюйма, пол — мужской, а дата рождения — должно было исполнится тридцать лет десятого ноября, если бы он столько прожил. В удостоверении также указывалось, что оно действительно только в том случае, если предъявитель носит корректирующие линзы во время вождения.

Джордж К. Чеддертон, лежавший на тротуаре мёртвым, не носил очков, если только они не были контактными.

За правами лежала запечатанная люцитом (также полиметилметакрилат, термопластичный прозрачный пластик, может подвергаться окрашиванию и тонированию — примечание переводчика) карточка, гласившая, что он является действительным членом местного отделения Американской федерации музыкантов, — подтверждение личности, впрочем, и не требовавшееся. В бумажнике не было регистрации транспортного средства, но это ничего не значило: большинство автомобилистов хранят регистрацию в бардачках своих машин. В отделении для наличных денег Карелла нашёл три стодолларовые купюры, пятёрку и две по одному доллару.

Стодолларовые купюры обеспокоили его. Они не походили на купюры, которые человек мог бы носить с собой в этом районе — если только он не толкач или сутенёр. Или Чеддертон направлялся домой после концерта? Тем не менее триста долларов казались больше, чем любой гитарист мог заработать за одну ночь. Неужели это его плата за неделю работы? Он перевернул мужчину на бедро и потянулся к левому заднему карману. В нём оказался только испачканный носовой платок.

«Не испачкай руки соплями», — весело сказал Монро.

Дождь барабанил по тротуару. Карелла был без шляпы, в тёмном плаще, а по обе стороны от него стояли громоздкие фигуры детективов из убойного в чёрных плащах и чёрных фетровых шляпах. Их руки были засунуты в карманы. Они наблюдали за Кареллой с чем-то меньшим, чем интерес, но большим, чем любопытство. В этом городе расследованием убийств занимался детектив из участка, принявший вызов. Детективы убойного отдела реагировали на это как само собой разумеющееся, и последующие бумажные отчёты регулярно доставлялась им. Но, по сути, они были зрителями. Или, возможно, судьями. Карелла, сгорбившись и присев на корточки под дождём, обшарил правый боковой карман мертвеца. У Чеддертона было шесть ключей на кольце, но ни одного от машины, 67 центов мелочью и жетон метро. Киоск метро на линии Калвер-авеню находился всего в двух кварталах. Был ли он убит по дороге в метро? Или он и другой мужчина шли к припаркованной где-то поблизости машине?

«Как его зовут?», — спросил Моноган.

«Джордж Чеддертон.»

«Мило», — сказал Монро почти про себя.

«Медэксперт уже в пути?», — спросил Моноган.

«Должно быть», — сказал Карелла. «Мы уведомили его.»

«Разве кто-то сказал, что это не так?», — сказал Моноган.

«Что с тобой сегодня?», — спросил Монро. «Ты выглядишь подавленным.»

Карелла не ответил ему. Он был занят тем, что складывал в мешок и помечал вещи, извлечённые из карманов мертвеца.

«Дождь ввёл тебя в депрессию, Карелла?», — спросил Моноган.

Карелла по-прежнему ничего не говорил.

Монро кивнул. «Дождь может повергнуть человека в уныние», — сказал он.

«Почему же у нас нет зонтиков?», — неожиданно спросил Моноган. «Ты заметил это?»

«А?», — сказал Монро.

«Ты когда-нибудь видел полицейского с зонтиком? Я никогда в жизни не видел полицейского с зонтиком.»

«Я тоже», — сказал Монро.

«Как же так получается?», — спросил Моноган.

«Не позволяй дождю угнетать тебя», — сказал Монро Карелле.

«Посмотри, что это сделало с Чеддертоном», — сказал Моноган.

«А?», — сказал Монро.

«Ходил вот так, с открытой макушкой, и в результате убит», — сказал Моноган и начал смеяться.

Монро рассмеялся вместе с ним. Карелла подошёл к лаборанту, который всё ещё работал в коридоре. Он передал ему вещи мертвеца.

«Содержимое его карманов», — сказал он. «Нашли что-нибудь?»

«Пока ничего. Вы знаете, сколько выстрелов было сделано?»

«Мейер сейчас разговаривает с одним из свидетелей. Хотите послушать?»

«Зачем?», — спросил техник.

«Узнаете, сколько выстрелов было сделано.»

«На улице идёт дождь», — сказал техник. «Я могу узнать, сколько выстрелов было сделано прямо здесь, если найду гильзы.»

Мейер и свидетель стояли под открытым навесом булочной. Окна магазина были закрыты на ночь. Мужчина, с которым разговаривал Мейер, был худым светлокожим пуэрториканцем. Этот район представлял собой смесь латиноамериканцев и афроамериканцев: пуэрториканцы с Мейсон-авеню переместились на Калвер-авеню в последние несколько лет, и трения были постоянными. Карелла уловил лишь конец фразы мужчины. Он говорил с сильным испанским акцентом.

«…наверное позвонил», — сказал он.

«Вы знаете, кто это сделал?»

«Никто не хочет знать, кто это сделал», — сказал мужчина. «Мы не хотим вмешиваться, понятно?»

«Да, но кто в конце концов вызвал полицию?»

«Какой-то чёрный парень, не знаю кто.»

«Где вы были, когда услышали выстрелы?», — сказал Мейер.

Это был высокий плотный белый мужчина с фарфорово-голубыми глазами, одетый в плащ Burberry (британская компания, производитель одежды, аксессуаров и парфюмерии — примечание переводчика) и клетчатую шляпу профессора Хиггинса (персонаж пьесы «Пигмалион» Бернарда Шоу — примечание переводчика), которая делала его похожим скорее на инспектора из Скотланд-Ярда, чем на детектива из восемьдесят седьмого полицейского участка. Шляпа была новым приобретением. Она скрывала тот факт, что он совершенно лыс. Сейчас шляпа была мокрой и бесформенной. Над его головой навес стекал бахромой дождя на тротуар. Он ждал ответа свидетеля. Тот, казалось, раздумывал.

«Ну?», — сказал Мейер.

«Мы просто болтались по бильярдной», — сказал он и пожал плечами.

«Сколько вас?»

«Пятеро или шестеро, точно не знаю.»

«И что дальше?»

«Услышали выстрелы.»

«Сколько выстрелов?»

«Quién sabe? (по-испански „Кто знает?“ — примечание переводчика) Много.»

«И что дальше?»

«Мы прибежали.»

«Видели кого-нибудь с оружием?»

«Мы видели, как убегает мужчина. Высокий мужчина, одетый во всё чёрное.»

«Можете описать его?»

«Высокий. Тощий. Весь в чёрном. Чёрное пальто, чёрная шляпа, чёрные ботинки.»

«Вы видели его лицо?»

«Нет, я не видел его лица.»

«Он был белым или чёрным?»

«Я не видел его лица.»

«Вы видели его руки?»

«Нет, он убежал.»

«Какого он роста?»

«Выше среднего, что-то в этом роде.»

«Сколько, по-вашему, он весит?»

«Он был худой. Как мальчик, знаете ли.»

«Вы сказали „мужчина“.»

«Да, но худой, как мальчик. Como un adolescente, comprende? („Как подросток, понимаете?“ — примечание переводчика)» «Я не знаю, что это значит. Как это по-английски?»

«Él parecia tener diecinueve años. („Он выглядел так, будто ему было девятнадцать.“ — примечание переводчика)» «Кто-нибудь здесь говорит по-испански?», — крикнул Мейер.

Патрульный в чёрном прорезиненном дождевом плаще подошёл к тому месту, где они стояли. На пластиковой табличке под щитком он значился как Р. Серрано. «Помочь?», — сказал он.

«Спросите этого парня, что он только что сказал.»

«Что вы хотите сказать детективу?», — спросил патрульный.

«Человек, которым он интересуется, казался подростком.»

«Что он сказал?», — спросил Мейер.

«Он сказал, что парень, который разыскивается, выглядел как подросток.»

«Хорошо, спасибо», — сказал Мейер. «Передайте ему спасибо. Грасиас», — сказал он, обращаясь к самому мужчине, — «скажите ему, что он может идти. Передайте ему, что мы с ним закончили. Грасиас», — повторил он и повернулся к Карелле. Патрульный деловито переводил свидетелю.

Свидетель, казалось, не хотел уходить. Пока его допрашивала полиция, он, похоже, считал себя звездой. Он был явно разочарован, когда патрульный сказал ему, что он может идти. Он начал спорить с патрульным. Патрульный по-английски сказал ему, чтобы он проваливал, а затем вернулся и встал под дождём там, где были установлены полицейские баррикады. Картонные таблички «МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ — НЕ ПЕРЕСЕКАТЬ», прикреплённые к баррикадам, уже начали вянуть под непрекращающимся ливнем.

«Ты это слышал, Стив», — сказал Мейер. «Высокий худой подросток.»

«Сколько в этом городе высоких худых подростков, как ты думаешь?»

«Господи, я не знаю, как зовут того парня! Эй!», — крикнул Мейер. «Эй, ты! Подожди минутку!»

Свидетель, который ещё минуту назад не хотел уходить, теперь услышал, что его срочно вызывают. Он поступил так, как поступил бы любой человек в здравом уме. Он начал бежать. Пуэрториканский полицейский, который переводил для Мейера, начал его преследовать.

Он завернул за угол, поскользнулся и чуть не упал на мокром асфальте.

Дождь лил уже сильнее. Молнии и гром уже стихли, остался только непрекращающийся сверлящий дождь. Моноган и Монро подошли к ним и встали под навесом.

«Где этот чёртов судмедэксперт?», — сказал Моноган.

«Разве он не знает, что идёт дождь?», — сказал Монро.

«Мы вам ещё нужны здесь?», — сказал Моноган.

«Нам всё ещё нужна причина смерти», — сказал Карелла.

«Это будет большая загадка», — сказал Моноган. «Парню разнесло голову, что, по мнению судмедэкспертов, его убило? Цветочный горшок, упавший с подоконника?»

«Может, дождь», — вспомнил Монро и снова рассмеялся. «Может быть, на него обрушился дождь, как ты и сказал.»

«Я был бы признателен, если бы вы подождали, пока приедет медэксперт», — тихо сказал Карелла.

Патрульный, который побежал за свидетелем, вернулся из-за угла, запыхавшись. Он подошёл к тому месту, где под навесом стояли мужчины. «Я потерял его», — сказал он.

Моноган посмотрел на его табличку. «Отличная работа, Серрано», — сказал он. «Повышение по службе не за горами.»

«Как зовут вашего капитана?», — спросил Монро. «Мы объявим благодарность.»

«Фрик», — сказал патрульный. «Капитан Фрик.» Он выглядел обеспокоенным.

«Капитан Фрик, запомни это», — сказал Моноган.

«Понял», — сказал Монро.

«Мы хотим поехать в больницу», — сказал Мейер, — «поговорить с другой жертвой. Вы можете завершить здесь дела вместо нас?»

«Что, под дождём?», — сказал Моноган.

«Вы можете остаться под навесом», — сказал Мейер.

«А вот и судмедэксперт», — сказал Карелла и вышел под дождь к обочине, где под углом к одной из патрульных машин притормаживал чёрный автомобиль с символикой города.

«Насколько закончили остальные?», — спросил Моноган.

«Фотограф вот-вот уйдёт», — сказал Мейер. «Я не знаю, сколько времени займёт у техников. Они захотят отметить положение тела…»

«Как насчёт эскизов? Вы уже сделали свои эскизы?»

«Нет, но…»

«Тогда какого чёрта вы собираетесь покинуть место преступления?»

«Потому что другой парень может умереть раньше, чем мы до него доберёмся», — терпеливо сказал Мейер.

«Вы ведь команда, не так ли?», — сказал Моноган.

«Напарники», — сказал Монро.

«Пара.»

«Два копа, а не один.»

«Команда», — сказал Моноган. «Один из вас может остаться здесь, чтобы завершить, а другой отправится в больницу. Так будет лучше.»

«Это единственный способ сделать это», — сказал Монро.

«Мы бы так и поступили.»

«Только так мы и поступим.»

«Присылайте нам своё бумажное дерьмо», — сказал Моноган.

«В трёх экземплярах», — сказал Монро, и оба детектива из отдела убийств вышли под дождь и направились к месту, где был припаркован их чёрный седан «Бьюик».

Мейер вздохнул.

Заявление умирающего человека является допустимым доказательством в суде, но Амброуз Хардинг был далеко не при смерти.

Более того, ему очень повезло. Если бы пуля вошла ему в спину чуть ниже и чуть правее, она могла бы перебить позвоночник. Даже если бы пуля не задела позвонки и заднюю часть грудной клетки, она могла бы пройти через лёгкое, раздробить одно из передних рёбер и выйти через грудную стенку — в этом случае ему бы немедленно сделали операцию, и сейчас он находился бы в отделении интенсивной терапии с трубкой респиратора, торчащей из гортани, ещё одной трубкой, дренирующей грудную клетку, и ещё несколькими трубками, по которым ему внутривенно вводили декстрозу, воду и кровь. Вместо этого, поскольку пуля вошла ему в спину высоко в левое плечо, пропустив лопатку и сломав при выходе только левую ключицу, он сейчас находился на ортопедическом этаже больницы, его левое плечо было обездвижено гипсом, но в остальном он находился под лёгкой седацией и чувствовал себя довольно хорошо.

Детектива, который с ним разговаривал, звали Стив Карелла. Они бросили монетку, чтобы выяснить, кто останется на месте преступления под дождём, и Мейер проиграл. Иногда Мейер подозревал, что у Кареллы есть монета с двумя орлами. Но даже когда Мейер подбрасывал монету, Карелла выигрывал. Возможно, у Кареллы также была монета с двумя решками. А может, Карелле просто везло.

Амброузу Хардингу точно повезло. Он рассказал Карелле, как ему повезло, и Карелла — который сразу же сообщил ему, что Чеддертон мёртв, — заверил его, что ему действительно повезло.

«Пытался убить нас обоих, это уж точно», — сказал Хардинг. «Стоял надо мной с пистолетом в руке и целился мне в голову. Нажал на курок три раза, стоя надо мной вот так. Пистолет был пуст. Иначе я был бы мёртв.»

«Сколько всего было произведено выстрелов, вы знаете?»

«Я не считал, чувак. Я бежал.»

«Расскажите мне, что случилось.»

«Мы шли, вот что случилось, говорили о концерте…»

«Каком концерте?»

«Джордж давал концерт в зале на углу Калвер и Восьмой. Мы направились в центр города к тому месту, где я припарковал машину.

Что будет с моей машиной, чувак? Я вернусь туда и найду на ней парковочный талон?»

«Скажите, где вы её припарковали, я прослежу, чтобы она не была помечена.»

«Это перед ломбардом на углу Калвер и Двенадцатой.»

«Я позабочусь об этом. Когда вы говорите „концерт“…»

«Джордж дал концерт.»

«Что за концерт?»

«Он пел калипсо. Вы когда-нибудь слышали о Короле Джордже?»

«Нет, простите.»

«Это Джордж Чеддертон. Так его звали. Король Джордж. Я его управляющий делами. Раньше, наверное, так и было», — сказал он и покачал головой.

«Во сколько начался концерт?»

«Восемь тридцать.»

«И когда закончился?»

«В одиннадцать или около того. Когда мы вышли из зала, было, наверное, не знаю, одиннадцать тридцать. Пришлось взять гонорар, ну, знаете, поздороваться с некоторыми людьми…»

«Сколько заплатили за работу?»

«Триста пятьдесят. Я взял пятьдесят в качестве комиссионных, а он остался с тремя купюрами.»

«Сотнями?»

«Да.»

«Хорошо, продолжайте. Вы вышли из зала в…»

«Одиннадцать тридцать, что-то около того. Мы шли к машине, дождь лил как из ведра, мы говорили о концерте, ну, вы понимаете, как вдруг кто-то выстрелил из здания.»

«Вы видели человека, который стрелял?»

«Не сразу.»

«Когда?»

«Когда он стоял надо мной и пытался меня убить. Тогда меня уже подстрелили, я лежал плашмя на тротуаре.»

«Он был белым или чёрным?»

«Я не знаю. Я видел только пистолет, направленный на меня.»

«А как насчёт его руки? Вы видели его руку?»

«Я видел его руку, да.»

«Белая или чёрная?»

«Чёрт его знает. Всё, что я видел, это… сначала я увидел его ботинки, чёрные ботинки, потом эти облегающие ноги брюки, а потом я поднял глаза и увидел пистолет, направленный на меня.»

«Рука, державшая пистолет, была белой или чёрной?»

«Я не знаю. Он был одет в чёрное пальто, рукав пальто был чёрным.»

«А рука?»

«Не знаю, чувак. Всё, что я видел, это как этот огромный пистолет смотрел мне в глаза.»

«Насколько большой?», — спросил Карелла.

«Большой, чувак.»

«Вы знакомы с оружием?»

«Только из армии.»

«Был бы он такого же размера, как, например, 45-й калибр?»

«Большой, как пушка, чувак! Когда пушка направлена тебе в голову, это уже пушка, неважно, какого она калибра. И вообще, почему вы меня спрашиваете? Разве ваши люди не могут разобраться в этом? Разве у вас нет людей, которые могут сказать, что это была за пушка? Калибр и всё такое?»

«Да, у нас есть люди, которые могут это сделать.»

«Потому что, чувак, всё, что я знаю, это то, что я думал, что всё кончено — прощай, приятно было встретиться с тобой. Я лежал, смотрел на эту штуку и думал: через две-три секунды в моей голове будет дыра. А потом — щёлк, мужик, а штука пуста! Он трижды нажал на курок, пытаясь меня убить, но пистолет был пуст.»

«Что случилось потом?»

«Он сбежал, вот что. Услышал, что идут люди, и решил, что ему лучше убраться оттуда, а стоять под дождём с оружием — не самое лучшее занятие.»

«Расскажите мне о концерте», — сказал Карелла. «Как всё прошло?»

«Прекрасно.»

«Никаких проблем?»

«Нет. Толпа любила его.»

«Никто не подбадривал его из зала или…»

«Нет, мужик, они были в восторге от него, они любили его.»

«Сколько человек, по вашему мнению, там было?»

«Триста пятьдесят, если верить парню из зала. Но он жулик, и, возможно, продал билетов больше, чем говорил.»

«Что вы имеете в виду?»

«Нам полагалось по доллару за голову. Вместимость была четыреста человек, и мне показалось, что место было почти полным.» Хардинг вздохнул, потом покачал головой и снова вздохнул. «Теперь это уже не имеет большого значения, не так ли?»

«Как зовут этого человека? Того, кто управляет…»

«Лу Дэвис.»

«Белый человек?»

«Чёрный.»

«Вы говорили с ним о подсчёте посетителей?»

«Джордж сказал ему, что он мошенник, вот и всё.»

«Что он ответил?»

«Кто? Дэвис? Он смеялся, вот и всё.»

«Как он выглядит, этот Дэвис?»

«Коротышка-толстяк.»

«Коротышка-толстяк», — повторил Карелла.

«Эти ноги в облегающих брюках не были ногами Лу Дэвиса, если вы об этом подумали.»

«Расскажите мне побольше о толпе.»

«Я же говорил, они его любили.»

«Молодая толпа?»

«По большей части нет.»

«В ней есть подростки?»

«Я не видел ни одного. Дети не очень любят калипсо. В калипсо нужно думать, нужно прилагать усилия, чтобы услышать, что говорит человек. Сегодняшние дети не любят много думать. Им нравится, когда их кормят с ложечки. Когда Джордж выкладывался на полную, нужно было думать головой. Вы знаете, что такое калипсо, вы знакомы с калипсо?»

«Только Гарри Белафонте (американский певец, актёр и общественный активист, прозванный королём музыки калипсо — примечание переводчика)», — сказал Карелла.

«Настоящее калипсо — это то, что вы сами придумали. На островах, если вы поёте чужое калипсо, на вас смотрят свысока. Джордж придумал своё собственное калипсо, такое, каким вы его представляете, таким, каким оно было в самом начале. Знаете, как зародилось калипсо? С рабов, с самых низов. Им не разрешалось разговаривать друг с другом, пока они работали, поэтому они распускали все сплетни песней, дурача таким образом уайти (уничижительный термин для обозначения белого человека — примечание переводчика). Джордж спел тогда новое калипсо. Социальный комментарий. Протест. Говорил о сцене. Он был королём, он назвал себя правильно. Он был Королём Джорджем. Через три-четыре года он стал бы большой звездой. Я не знаю, почему это должно было случиться, я просто не знаю, почему, чёрт возьми, это должно было случиться.»

В комнате воцарилась тишина. Карелла вдруг почувствовал, как дождь барабанит по окну. Где-то на улице прозвучал сигнал, явно обозначавший скорую помощь.

«Когда вы говорите „социальный комментарий“…»

«Да.»

«И протест…»

«Да.»

«Могло ли это сегодня раздражать кого-нибудь?.. Возможно ли это…?»

«Всех, чувак. Я знаю, что вы имеете в виду, и говорю вам: всех. В этом весь смысл калипсо. Вызвать у людей раздражение, заставлять их задуматься над ситуацией.»

«Таких, как кто?»

«Всех, начиная с мэра.»

«Он пел о мэре сегодня вечером?»

«Он всё время пел о мэре. Это был один из его самых больших номеров, посвящённых мэру.»

«О ком ещё он пел сегодня вечером?»

«К чему это?», — спросил Хардинг и усмехнулся. «Не думаете ли вы, что мэр мог быть тем, кто убил его?»

«Вы видите, куда я иду…»

«Конечно, я понимаю, к чему вы клоните. Джордж написал песню о копах, о крысах и мусоре, о соседском толкаче, о чёрной девушке, торгующей своей задницей с белыми парнями, о выпрямлении волос и отбеливании кожи… Он сделал целый сценарий. Это калипсо.»

«Какой район?»

«А? О. Верхний город. Даймондбэк.»

«В этой песне… он назвал конкретного толкача?»

«Я не знаю, о ком он пел», — сказал Хардинг.

«Ну, вы же слышали песню…»

«Если человек говорит, что кто-то — мэр, значит, он поёт о мэре.»

«А как насчёт того, что мужчина говорит, что кто-то толкает?»

«Тогда вы знаете, что он поёт о том, что кто-то толкает.»

«Каком толкаче?»

«Кто знает?», — сказал Хардинг. «Толкач, вот и всё.»

«Может ли любой толкач в Даймондбэке…»

«Я не знаю, кто мог бы обидеться или нет.»

«Была ли песня оскорбительной?»

«Песни Джорджа были социальным комментарием. Он рассказывал о том, каково это — быть чёрным в белом мире.»

«Вы бы сказали, что он пел о конкретном толкаче?»

«Насколько я знаю, нет.»

«Кто-нибудь мог, например, обидеться и убить его?», — Карелла сделал паузу. «И попытался убить вас?»

«Я не знаю, кто это мог быть.»

«Представляете ли вы музыкантов-наркоманов?»

«Нет.»

«Джордж был наркоманом?»

«Нет. Время от времени курил травку, но кто не курит?»

«Кто ему поставлял?»

«Да ладно, мужик, в этом городе можно купить травку где угодно.»

«Я знаю. Но у кого Джордж её покупал? Имел ли он с кем-то постоянные отношения?»

«Я так не думаю, мы никогда об этом не говорили. Кто говорит о покупке травки? Это то же самое, что говорить о чистке зубов.»

«Я пытаюсь выяснить, была ли эта песня о толкаче…»

«Я знаю, что вы пытаетесь выяснить.»

«Возможно, он определил конкретного толкача, с которым имел дело сам Джордж.»

«Насколько мне известно, у него не было никого подобного. Он не был наркоманом, он просто курил время от времени, как и все остальные, кого я знаю. Сейчас травка легальна.»

«Не совсем. А торговля травкой — вовсе нет.»

«Несмотря на это, песня была о тяжёлых наркотиках. О парне, который продавал героин молодым чёрным ребятам.»

«Джордж знает кого-нибудь подобного?»

«Если вы живёте в Даймондбэке, то должны знать сотню таких людей.»

«Лично? Он знал кого-нибудь подобного лично?»

«Вы когда-нибудь были в Даймондбэке?»

«Да», — сказал Карелла. «Я там бывал.»

«Ну, там все знают, кто такие толкачи.»

«Но не все пели о них», — сказал Карелла.

«Я думаю, вы не на том пути», — сказал Хардинг. «Я не думаю, что песня Джорджа кого-то обвиняет. Не настолько, чтобы он пришёл за Джорджем и убил его. В любом случае, я ни о ком не пел, а тот парень меня тоже пытался убить.»

«Он мог подумать, что вы его видели и могли опознать.»

«Возможно», — сказал Хардинг.

«Эти другие музыканты, которых вы представляете. Вы сказали, что никто из них не наркоман. А кто-нибудь из них хотя бы случайно связывался с тяжёлыми наркотиками?»

«Никто не связывается случайно с тяжёлыми наркотиками», — сказал Хардинг.

«Кто-нибудь из них экспериментирует?»

«Вы всё ещё продолжаете заниматься толкачами, да?»

«Я всё ещё занимаюсь этим», — сказал Карелла.

«Почему? Потому что Джордж был музыкантом?»

«Это часть дела.»

«А что за другая часть?»

«Деньги. На наркотиках крутятся большие деньги. Если бы Джордж разбил чью-то миску с рисом, это могло бы стать достаточной причиной для убийства.»

«Я же сказал, что не думаю, что в песне речь идёт о ком-то конкретном.

Она была о развращении наших детей, вот и всё, наших чёрных детей.»

«Эти другие музыканты, которых вы представляете…»

«Ещё один клиент.»

«Кто это?»

«Группа под названием „Чёрный понедельник“.»

«Рок?»

«Рок.»

«Есть соперничество?»

«Между Джорджем и группой? Никакой. Они — рок, он — калипсо. Это разные миры, чувак.»

«Эта чернокожая проститутка, что делает трюки для белых мужчин…»

«Этим промышляют все чёрные проститутки.»

«Но Джордж в своей песне не указывал на конкретную проститутку, да?»

«Насколько я знаю, нет.»

«Мог ли человек, стрелявший в вас, быть женщиной?»

«Может быть, и так, я не знаю.»

«Но вы сказали, что это был мужчина.»

«Я подумал, что тот, кто использует оружие, должен быть мужчиной.»

«Но вы не знаете, кем мог быть этот человек?»

«Совсем нет.»

«Насколько близки вы были с Джорджем?»

«Близки», — сказал Хардинг и поднял правую руку, плотно прижав указательный и третий пальцы.

«Сказал бы он вам, если бы получал письма с угрозами или телефонные звонки?»

«Он бы сам мне сказал.»

«Он упоминал что-нибудь подобное?»

«Ни слова.»

«Он когда-нибудь использовал музыкантов, когда…»

«Только он сам и его гитара.»

«Тогда он не был бы должен денег никаким помощникам или…»

«Никогда не пользовался услугами сайдменов (задействованные только в ансамблевых партиях, не исполняющие импровизационные соло — примечание переводчика). Во всяком случае, не в последнее время. Одно время у него была группа, но последние шесть лет он работает в одиночку.»

«Как называлась группа?»

«Не знаю. Это было ещё до меня. Я начал управлять делами Джорджа только тогда, когда он ушёл в самостоятельную деятельность.»

«А вы знаете, кто был в группе?»

«В ней участвовал его брат, но если вы надумаете его искать, то его уже давно нигде не видно.»

«Что вы имеете в виду?»

«Разошлись пути семь лет назад.»

«Куда он делся?»

«Не знаю. Может быть, вернулся в Тринидад.»

«Они оттуда родом?»

«Джордж и его брат родились здесь, но их отец был родом из Тринидада. Может, Санто вернулся в поисках своих корней. Его отец тоже, видите ли, уехал. Давным-давно, раньше, чем Санто.»

«Санто? Это имя брата?»

«Да. Это испанское имя. Их мать была из Венесуэлы.»

«Она ещё жива?»

«Она умерла шесть лет назад. Джордж говорил, что она умерла от разрыва сердца. Санто исчез и всё такое.»

«Это был младший брат, старший брат?»

«Младший, но я не знаю его точного возраста. Вам придётся спросить…

О, Боже. Хлоя ещё не знает, да? О, Господи.»

«Хлоя?»

«Жена Джорджа. О, Господи, кто расскажет Хлое?»

Хлоя Чеддертон ответила на их настойчивый стук сонным голосом.

Когда они представились полицейскими, она приоткрыла дверь и попросила их показать значки. Только убедившись, что это действительно полицейские, стоящие в коридоре, она сняла дверную цепочку и открыла дверь.

Это была высокая стройная женщина лет двадцати пяти, цвет лица — безупречный бежевый, соловые глаза — тёмные и светящиеся в узком овале лица. Стоя в дверях в длинном розовом халате поверх розовой ночной рубашки, она выглядела сонной и немного раздражённой. Ни в глазах, ни на лице не было предвкушения, ни ожидания плохих новостей, ни чувства тревоги. В этом районе визиты полиции были обычным делом. Они постоянно стучались в двери, расследуя ту или иную кражу со взломом или ограбление, обычно днём, но иногда и ночью, если преступление было более серьёзным.

«Миссис Чеддертон?», — спросил Карелла, и на её лице мелькнуло первое слабое подозрение. Он назвал её по имени, это не было обычным расспросом от двери к двери, они пришли сюда специально, чтобы поговорить с ней, поговорить с миссис Чеддертон; время было два часа ночи, и её мужа ещё не было дома.

«Что такое?», — сразу же спросила она.

«Вы Хлоя Чеддертон?»

«Да, что случилось?»

«Миссис Чеддертон, мне жаль говорить вам об этом», — сказал Карелла, — «но ваш муж…»

«В чём дело?», — спросила она. «Его ранили?»

«Он мёртв», — сказал Карелла.

Женщина вздрогнула от его слов. Она отступила от него и, покачивая головой, вышла из дверного проёма, вернулась на кухню, к холодильнику, и, покачивая головой, уставилась на него.

«Простите», — сказал Карелла. «Мы можем войти?»

«Джордж?», — спросила она. «Это Джордж Чеддертон? Вы уверены, что не ошиблись…?»

«Мэм, мне очень жаль», — сказал Карелла.

Тогда она закричала. Вскрикнув, она тут же поднесла руку ко рту и сильно прикусила костяшку согнутого указательного пальца. Она повернулась к ним спиной. Она стояла у холодильника, крик перешёл в захлебывающееся рыдание, которое вылилось в поток слёз. Карелла и Мейер стояли у открытой двери. Мейер смотрел на свои ботинки.

«Миссис Чеддертон?», — сказал Карелла.

Заплакав, она покачала головой и, по-прежнему стоя к ним спиной, жестом одной руки, широко расставленной за спиной, погладила пальцами воздух, безмолвно прося их подождать. Они подождали. Она пошарила в кармане халата в поисках носового платка, не нашла, подошла к раковине, где над доской висел рулон бумажных полотенец, сорвала одно и зарылась в него лицом, всхлипывая. Она высморкалась.

Она снова начала всхлипывать и снова зарылась лицом в полотенце.

Дверь в коридоре открылась. Из неё высунулась женщина с волосами, замотанными в лохмотья.

«Что такое?», — крикнула она. «Хлоя?»

«Всё в порядке», — сказал Карелла. «Мы — полиция.»

«Хлоя? Это ты кричала?»

«Они из полиции», — пробормотала Хлоя.

«Всё в порядке, спите», — сказал Карелла, вошёл в квартиру следом за Мейером и закрыл дверь.

Хлоя Чеддертон не могла вернуться ко сну. Она хотела знать, что произошло, и они рассказали ей. Она слушала, оцепенев. Она снова заплакала. Она попросила подробностей. Они рассказали ей подробности. Она спросила, поймали ли они того, кто это сделал. Они сказали, что только начали работать над этим. Все ответы по формуле.

Незнакомые люди, ставшие свидетелями обнажённого горя незнакомки. Незнакомцы, которые теперь должны были задавать вопросы, в десять минут третьего утра, потому что кто-то лишил жизни другого человека, и эти первые двадцать четыре часа были самыми важными.

«Мы можем вернуться утром», — сказал Карелла, надеясь, что она не будет просить его об этом. Ему нужен был запас времени. У убийцы было всё время в мире. Только детективы работали против времени.

«Какая разница?», — сказала она и снова начала тихо плакать. Она подошла к кухонному столу, взяла возле него стул и села. В распахнутом вороте халата, они увидели длинные стройные ноги и кружевной край ночной рубашки бэби-долл. «Пожалуйста, садитесь», — сказала она.

Карелла занял стул за столом. Мейер стоял у холодильника. Он снял шляпу профессора Хиггинса. Его пальто было мокрым от дождя на улице.

«Миссис Чеддертон», — мягко сказал Карелла, — «скажите, когда вы в последний раз видели своего мужа живым?»

«Когда он вышел из квартиры сегодня вечером.»

«Когда это было? В какое время?»

«Около семи тридцати. Аме заехал за ним.»

«Аме?»

«Амброуз Хардинг. Его менеджер.»

«Звонили ли вашему мужу по телефону, прежде чем он покинул квартиру?»

«Никаких звонков.»

«Кто-нибудь пытался связаться с ним после того, как он ушёл?»

«Никого.»

«Вы были здесь весь вечер, миссис Чеддертон?»

«Да, весь вечер.»

«Тогда бы вы услышали телефон…»

«Да.»

«И ответили на звонок, если бы он прозвучал.»

«Да.»

«Миссис Чеддертон, приходилось ли вам в последние недели отвечать на телефонные звонки только для того, чтобы абонент бросил трубку?»

«Нет.»

«Если бы вашему мужу поступали звонки с угрозами, он бы рассказал о них вам?»

«Да, я уверена, что так и было бы.»

«Были ли такие звонки?»

«Нет.»

«Получали письма с ненавистью?»

«Нет.»

«Не было ли у него в последнее время ссор с кем-нибудь из-за денег или…»

«У всех бывают ссоры», — сказала она.

«Ваш муж недавно с кем-то поссорился?»

«По какой причине?»

«О чём угодно, какой бы незначительной ни казалась причина в тот момент.»

«Ну, у всех бывают споры», — снова сказала она.

Карелла на мгновение замолчал. Затем очень мягко спросил: «Вы с ним о чём-то спорили, не так ли?»

«Иногда.»

«О чём, миссис Чеддертон?»

«О моей работе. Он хотел, чтобы я бросила работу.»

«В чём заключается ваша работа?»

«Я танцую.»

«Где вы танцуете?»

«Во „Фламинго“. На Лэндис авеню.» Она колебалась. Её глаза встретились с его глазами. «Это клуб для топлесс.»

«Понятно», — сказал Карелла.

«Моему мужу не нравилось, что я там танцую. Он просил меня бросить эту работу. Но это приносит деньги», — сказало она. «Джордж не так уж много зарабатывал своим калипсо.»

«Сколько, по-вашему, он обычно…»

«Две-три сотни в неделю, в некоторые недели. В другие недели — ничего.»

«Он был кому-то должен?»

«Нет. Но это только из-за танцев. Вот почему я не хотела бросать работу. Иначе мы бы не смогли свести концы с концами.»

«Но если не считать споров о вашей работе…»

«Мы больше ни о чём не спорили», — сказала она и вдруг снова разрыдалась.

«Мне очень жаль», — сразу же сказал Карелла. «Если вам сейчас тяжело, мы вернёмся утром. Вы бы предпочли это?»

«Нет, всё в порядке», — сказала она.

«Тогда… вы можете сказать, ссорился ли ваш муж с кем-нибудь ещё в последнее время?»

«Никого, о ком я могу подумать.»

«Миссис Чеддертон, за последние несколько дней вы не замечали никого, кто проявлял бы особый интерес к приходам и уходам вашего мужа? Например, кого-нибудь, скрывающегося снаружи здания или в коридоре.»

«Нет», — сказала она, покачав головой.

«Как насчёт сегодняшнего вечера? Заметили кого-нибудь в коридоре, когда ваш муж уходил?»

«Я не выходила с ним в коридор.»

«Слышали ли вы что-нибудь в коридоре после его ухода? Кто-нибудь мог подслушивать или наблюдать, пытаясь выяснить, дома ли он?»

«Я ничего не слышала.»

«Может, кто-нибудь ещё что-нибудь слышал?»

«Откуда мне знать?»

«Я имел в виду, был ли кто-нибудь здесь с вами? Сосед? Друг?»

«Я была одна.»

«Миссис Чеддертон», — сказал он, — «я должен задать следующий вопрос, надеюсь, вы простите меня за него.»

«Джордж не водился ни с какими другими женщинами», — сразу же заявила она. «В этом состоял вопрос?»

«Да, вопрос был об этом.»

«И я не дурачилась ни с какими другими мужчинами.»

«Причина, по которой он должен был спросить», — сказал Мейер, — «это…»

«Я знаю, почему он должен был спросить», — сказала Хлоя. «Но я не думаю, что он задал бы такой же вопрос белой женщине.»

«Белые или чёрные — вопросы одни и те же», — категорично заявил Карелла. «Если у вас были проблемы в браке…»

«В моём браке не было никаких проблем», — сказала она, повернувшись к нему, её тёмные глаза пылали.

«Отлично, тогда вопрос закрыт.»

Он не был закрыт, насколько мог судить Карелла. Он вернётся к этому позже, хотя бы потому, что реакция Хлои была такой бурной. А пока он снова перешёл к той линии допроса, которая была обязательной при любом убийстве.

«Миссис Чеддертон», — сказал он, — «в течение последних нескольких недель…»

«Потому что, наверное, двум чернокожим людям невозможно быть в хорошем браке, верно?», — сказала она, снова возвращаясь к этому вопросу, который, очевидно, ещё не был закрыт для неё.

Карелла размышлял, что сказать дальше. Стоит ли ему повторять избитую фразу «Некоторые из моих лучших друзей — чернокожие»?

Должен ли он объяснить, что Артур Браун, детектив 87-го участка, на самом деле счастлив в браке и что он и его жена Кэролайн часами обсуждали в доме Кареллы вопросы приучения к туалету, организации школьного автобуса и, да, даже расовые предрассудки? Должен ли он защищать себя как белый человек в мире белых людей, когда муж этой женщины — чернокожий мужчина — был лишён жизни в районе участка, который по меньшей мере на 50 процентов состоит из чернокожих?

Должен ли он игнорировать возможность того, что Хлоя Чеддертон, которая немедленно вспыхивала при упоминании о супружеской неверности, была так же подозрительна в этом деле, как и все остальные в городе? Более подозрительна, на самом деле, несмотря на крики, вопли и слёзы, несмотря на оцепенение, когда она выслушивала подробности.

Белые или чёрные, все они казались оцепеневшими, даже те, кто часом ранее вонзил ледоруб в чей-то череп; все они казались оцепеневшими.

Слёзы иногда были искренними, а иногда нет; иногда это были слёзы вины или облегчения. В этом городе, где мужья убивали жён, а любовники — соперников; в этом городе, где детей морили голодом или забивали до смерти родители, а бабушек убивали внуки-наркоманы за несколько долларов в кошельках, любой ближайший член семьи был не только возможным убийцей, но и заслуживающим осуждения.

Статистика преступлений здесь менялась так же часто, как погода, но последние данные свидетельствовали о возвращении к так называемым семейным убийствам, в отличие от убийств совершенно незнакомых людей, когда и жертва, и убийца были неизвестны друг другу до последнего момента непристойной близости.

Свидетель описал убийцу Джорджа Чеддертона как высокого худого мужчину, почти мальчика. Мужчина, похожий на подростка. Хлоя Чеддертон была ростом, пожалуй, пять футов девять дюймов, с гибким и стройным телом танцовщицы. Учитывая плохую видимость в дождливую ночь, разве она не могла сойти за подростка? Во времена Шекспира именно мальчики-подростки исполняли женские роли в его пьесах. Хлоя обиделась на обыденно заданный вопрос и теперь решила затуманить его чёрным негодованием, возможно, искренним, а возможно, призванным лишь смутить и запутать. Карелла смотрел на неё и думал, что же ему сказать дальше. Быть жёстким? Извиниться?

Проигнорировать вызов? Что? В тишине дождь стучал в единственное окно на кухне. Карелле казалось, что дождь никогда не прекратится.

«Мэм», — сказал он, — «мы хотим найти убийцу вашего мужа. Если вам удобнее общаться с чёрным полицейским, у нас много чёрных полицейских, и мы пришлём нескольких. Они зададут те же вопросы.»

Она посмотрела на него.

«Те же вопросы», — повторил он.

«Задавайте свои вопросы», — сказала она и сложила руки на груди.

«Хорошо», — сказал он и кивнул. «В течение последних нескольких недель вы не замечали ничего странного в поведении вашего мужа?»

«В смысле странного?», — сказала Хлоя. В её голосе всё ещё звучал гнев, а руки всё ещё были сложены на груди в защитной манере.

«Что-нибудь необычное, какие-нибудь нарушения в его привычном распорядке — я так понимаю, вы знали большинство его друзей и деловых знакомых.»

«Да, это так.»

«Были ли подобные перерывы в его обычном распорядке?»

«Я так не думаю.»

«Вёл ли ваш муж календарь встреч?»

«Да.»

«Он здесь, в квартире?»

«В спальне. На комоде.»

«Могу я взглянуть на него, миссис Чеддертон?»

«Да», — сказала она, поднялась и вышла из комнаты. Карелла и Мейер ждали. Где-то снаружи, далеко внизу, постоянно и шумно капала водосточная труба. Когда Хлоя вернулась в комнату, в руках у неё была чёрная записная книжка. Она протянула её Карелле, и тот сразу же открыл её на двух противоположных страницах, посвящённых сентябрю.

«Сегодня пятнадцатое», — сказал Мейер.

Карелла кивнул, а затем начал просматривать записи за неделю, начавшуюся одиннадцатого сентября. В понедельник в 15:00, согласно записи, написанной чёрными чернилами в квадрате за эту дату, Джордж Чеддертон пошёл стричься. Во вторник в 12:30 он обедал с человеком, которого называл только Чарли. Карелла поднял глаза.

«Кто такой Чарли?», — спросил он.

«Чарли?»

«Обед в 12:30, Чарли», — прочитал Карелла.

«О. Это не человек, а место. Ресторан „Чарли“ на Гранада-стрит.»

«Не знаете, с кем ваш муж обедал в тот день?»

«Нет. Он постоянно встречался с людьми, обсуждал концерты, контракты и тому подобное.»

«Разве Амброуз Хардинг не вёл все его дела?»

«Да, но Джорджу нравилось знакомиться с тем, для кого он будет играть, — с промоутером, владельцем зала или кем-то ещё.»

Карелла кивнул и снова посмотрел на календарь. В нём не было никаких записей на среду. На четверг, четырнадцатое число, было две записи: «Офис, 11 утра» и «Обед в 13:00, Гарри Кейн».

«Что такое „Офис“?», — спросил Карелла.

«Офис Аме.»

«А кто такой Гарри Кейн?»

«Я не знаю.»

Карелла снова заглянул в записную книжку. На сегодняшний вечер, пятницу, пятнадцатое сентября, Чеддертон написал: «Грэм Палмер Холл, 8:30, Аме Пикап, 7:30». На завтра, субботу шестнадцатого, он написал: «Си Джей у Си Си, 12 часов дня».

«Кто такой Си Джей?», — спросил Карелла, подняв глаза.

«Я не знаю», — сказала Хлоя.

«Как насчёт Си Си? Вам это о чём-нибудь говорит?»

«Нет.»

«Как полагаете, это человек или место?»

«Понятия не имею.»

«Но вы знаете большинство его друзей и деловых знакомых?»

«Да, это так.»

«Были ли в последнее время разговоры или встречи с незнакомцами?»

«Незнакомцами?»

«Людьми, которых вы не знали. Например, этот Си Джей. Были ли люди, чьи имена вы не узнавали, когда они звонили? Или люди, с которыми вы его видели, но которых…»

«Нет, никого такого не было.»

«Кто-нибудь по имени Си Джей когда-нибудь звонил сюда?»

«Нет.»

«Ваш муж упоминал, что завтра в полдень у него встреча с этим Си Джеем?»

«Нет.»

«Не возражаете, если я возьму это с собой?», — спросил Карелла.

«Зачем вам это нужно?»

«Я хочу изучить это более внимательно, составить список имён и посмотреть, сможете ли вы опознать кого-нибудь из них. Вы не против?»

«Да, хорошо.»

«Я дам вам квитанцию на записную книжку.»

«Отлично.»

«Миссис Чеддертон, когда я сегодня вечером разговаривал с Амброузом Хардингом, он упомянул, что в песнях вашего мужа — некоторых из его песен — речь шла о ситуациях и, возможно, личностях здесь, в Даймондбэке. Это правда?»

«Джордж писал обо всём, что его волновало.»

«Мог ли он в последнее время общаться с теми, о ком писал? Чтобы собрать материал или чтобы…»

«Чтобы узнать, что происходит в Даймондбэке, не нужно проводить исследования», — сказала Хлоя. «Всё, что вам нужно, — это глаза в голове.»

«Когда вы говорите, что он написал эти песни…»

«Он записывал песни, прежде чем их исполнить. Я знаю, что это не то, чем считается калипсо, люди обычно придумывали их прямо на месте.

Но Джордж записывал их заранее.»

«Слова и музыка?»

«Только слова. В калипсо мелодия почти всегда одна и та же. Есть дюжина мелодий, которые они используют снова и снова. Главное — слова.»

«Где он написал эти слова?»

«Что значит где? Здесь, в квартире.»

«Нет, я имел в виду…»

«О. В блокноте. Блокнот на спирали.»

«У вас есть этот блокнот?»

«Да, он тоже в спальне.»

«Можно посмотреть?»

«Полагаю, да», — сказала она и устало поднялась.

«Интересно, можно ли мне заодно порыться в его шкафу», — сказал Карелла.

«Зачем?»

«Сегодня он был одет необычно: красные брюки и жёлтая рубашка.

Мне стало интересно…»

«Это было для концерта. Он всегда так одевался для концертов.»

«Один и тот же наряд?»

«Нет, разные. Но всегда красочные. Он пел калипсо, он пытался заставить людей думать о карнавале.»

«Могу я посмотреть другие наряды?»

«Я до сих пор не знаю, почему.»

«Я пытаюсь понять, мог ли кто-нибудь узнать его только по костюму.

Шёл сильный дождь, как вы знаете, видимость…»

«Ну, костюм никто бы не увидел. На нём был плащ.»

«Пусть так. Надеюсь, ничего страшного, если всё-таки посмотрим?»

Хлоя пожала плечами и бесшумно вышла из кухни. Детективы последовали за ней через гостиную, а затем в спальню, обставленную помятой кроватью королевских размеров, парой ночных столиков, большим комодом из красного дерева и торшером, стоящим рядом с мягким креслом. Хлоя открыла верхний ящик комода, порылась там среди носовых платков и носков, и нашла блокнот на спирали в потрёпанной синей обложке. Она протянула блокнот Карелле.

«Спасибо», — сказал он и тут же начал листать страницы. Там были написанные карандашом тексты, кажется, дюжины или более песен.

Были страницы с каракулями, которые, очевидно, были набросаны в ожидании вдохновения Чеддертона. На одной из страниц, исписанной печатными буквами, наложенными друг на друга и пересекающимися, были слова «В ЖИЗНИ». «Что это?», — спросил Карелла и показал страницу Хлое.

«Я не знаю. Может быть, название песни.»

«Он пел что-нибудь под названием „В жизни“?»

«Нет, но, может быть, это просто идея для песни, просто название.»

«Вы знаете, что означает это выражение?», — спросил Карелла.

«Да, я так думаю. Это относится к преступникам, не так ли? Людям, которые… ну, в общем, живут преступной жизнью.»

«Да», — сказал Карелла. «Но ведь ваш муж не был связан с преступниками?»

«Насколько мне известно, нет.»

«Ни с кем из тех, о ком он писал?»

«Насколько мне известно, нет.»

«Это распространённое выражение среди проституток», — сказал Карелла. «В жизни.»

Хлоя ничего не ответила.

«Этот шкаф?», — спросил Карелла.

«Да, вот здесь», — сказала она, жестикулируя головой. Карелла передал Майеру блокнот на спирали, а затем открыл дверцу шкафа. Хлоя наблюдала за ним, пока он переставлял вешалки и одежду. Она пристально наблюдала за ним. Он гадал, понимает ли она, что он не ищет ни одного из красочных костюмов, которые её муж надевал на различные выступления, а ищет чёрные ботинки, чёрный плащ и чёрную шляпу — желательно мокрую. «Это то, что он носил, да?», — спросил он.

«Да. Их сшила для него женщина на Сент-Сабс.»

«Мило», — сказал Карелла. Хлоя всё ещё наблюдала за ним. Он отбросил в сторону несколько предметов одежды на вешалках и заглянул в шкаф.

«Миссис Чеддертон», — сказал Мейер, — «скажите, не казался ли ваш муж в последнее время обеспокоенным или подавленным? Были ли какие-то необъяснимые отлучки, не казалось ли ему, что его жизнь в опасности?»

Обыскивая шкаф и надеясь, что его поиски выглядят непринуждённо, Карелла понял, что Мейер похоронил свой вопрос о «необъяснимых отлучках» в куче маскировочного мусора, возвращаясь к вопросу о возможной неверности таким образом, чтобы не взъерошить и без того сильно взъерошенные перья Хлои. В шкафу лежало несколько пальто, ни одно из них не было чёрным и ни одно не было мокрым. На полу лежали женские туфли на высоком каблуке, несколько пар мужских ботинок, женские прогулочные туфли на низком каблуке и пара женских сапог на среднем каблуке — коричневые. Хлоя всё ещё не ответила на вопрос Мейера. Её внимание снова сосредоточилось на Карелле.

«Миссис Чеддертон?», — сказал Мейер.

«Нет. Он выглядел таким же, как всегда», — сказала она. «Что вы ищете?», — резко спросила она Кареллу. «Пистолет?»

«Нет, мэм», — сказал Карелла. «У вас ведь нет оружия?»

«Это должно быть какое-то комедийное представление», — сказала Хлоя и вышла из спальни. Они последовали за ней на кухню. Она стояла у холодильника и снова плакала.

«Я не убивала его», — сказала она.

Ни один из детективов ничего не сказал.

«Если вы закончили, я бы хотела, чтобы вы ушли», — сказала она.

«Могу ли я взять блокнот с собой?», — спросил Карелла.

«Возьмите. Просто уйдите.»

«Я дам вам расписку, мэм, если вы…»

«Мне не нужна расписка», — сказала она и разразилась новыми слезами.

«Мэм…»

«Не могли бы вы, пожалуйста, уйти?», — сказала она. «Не могли бы вы убраться отсюда к чёрту?»

Они молча ушли.

В коридоре Мейер сказал: «Мы были неуклюжими.»

«Мы были ещё хуже», — сказал Карелла.

В тишине отдела в три часа ночи он сидел один за своим столом и думал, что, чёрт возьми, с ним происходит. Утром ему придётся позвонить ей, извиниться, сказать, что это был долгий день и долгая ночь, рассказать, что иногда в этом деле убийц приходится искать под каждым камнем, объяснить… Он обращался со скорбящей вдовой как с чёртовым убийцей. Этому не было оправдания. Он устал, но это не было оправданием. Он слушал, как Моноган и Монро шутили о смерти и умирании, и его раздражало их подшучивание, но и это не было оправданием. Дождь тоже не был оправданием. Ничто не могло оправдать того, что он играл в полицейского с женщиной, которая испытывала лишь сильное горе из-за смерти мужа. Иногда ему казалось, что если он останется на этой работе достаточно долго, то совсем забудет, что значит вообще что-либо чувствовать.

«Это ваше дело», — советовало руководство, — «продолжайте расследование». Ведите его под проливным дождём, когда человек лежал со вскрытым черепом, из которого мозги просачивались на тротуар, ведите его в больничной палате, пропахшей антисептиком, ведите его в многоквартирном доме в два часа ночи, когда часы отбрасывали минуты в пустые часы ночи, пока женщина плакала о своём мёртвом мужчине. Обыщите её шкаф в поисках одежды, которую носил убийца. Заставьте её рассказывать о возможных изменах мужа.

Будьте чёртовым копом.

Ему следовало пойти домой. Часы в отделе показывали без десяти минут три. Формально уже наступило утро субботы, хотя всё ещё чувствовалось, что это вечер пятницы, и всё ещё шёл дождь. Формально его смена закончилась в полночь, и он отправился бы домой ещё тогда, если бы вызов по делу Чеддертона не раздался без четверти двенадцать, как раз когда Паркер и Уиллис должны были их сменить.

Он был измотан и раздражён, чувствовал себя огромной лошадиной задницей за своё обращение с женой Чеддертона и, кроме того, испытывал лёгкую жалость к себе, бедному государственному служащему, вынужденному иметь дело с самой жестокой стороной жизни, низкой зарплатой, переработками, паршивыми условиями труда и ведомственным давлением, требующим быстрых арестов и приговоров, — ему следовало бы пойти домой спать. Но блокнот был здесь, на его столе, в потрёпанной синей обложке и со страницами текстов, написанных мертвецом, и призывал к проверке. Он встал, потянулся, подошёл к кулеру с водой, выпил воду из бумажного стаканчика, и вернулся к столу. Часы на стене показывали 3:05 утра. В отделе царила тишина — слабо освещённый мавзолей с пустыми столами и неработающими печатными машинками. За деревянными перилами, отделявшими помещение от коридора, он видел свет, горевший за матовой стеклянной дверью в раздевалку, а за ней — перила железных ступеней, ведущих в комнату для сбора личного состава на втором этаже здания. Внизу зазвонил телефон. Он услышал, как патрульный приветствует другого патрульного, пришедшего с улицы. Оставшись один в комнате, Карелла открыл блокнот.

Он никогда не был на Тринидаде, никогда не был свидетелем грандиозных конкурсов калипсо, которые проводились в карнавальных шатрах в Порт-оф-Спейн (столица Республики Тринидад и Тобаго, её политический, экономический и культурный центр — примечание переводчика) каждый год перед Пепельной средой (день начала Великого поста в латинском обряде католической, англиканской и некоторых лютеранских церквей, отмечается за 46 календарных дней до праздника Пасхи — примечание переводчика). Но сейчас, когда он листал страницы блокнота, слова, нацарапанные карандашом, казалось, вдруг начали пульсировать афро-испанскими ритмами, которые были их основой, и он мог оказаться там, на Марди Гра (вторник перед Пепельной средой и началом католического Великого поста, последний день карнавала, праздник, который знаменует собой окончание семи «жирных дней» — примечание переводчика), раскачиваясь под музыку, доносившуюся из палаток из гофрированного железа и пальмовых листьев, мужчины и женщины в зале щёлкали пальцами и выкрикивали призывы и ответы, исполнители изобретательно переиначивали ритмы и рифмы, воспевая свой сарказм, свой протест, своё возмущение: «Теперь я говорю вам, друзья мои, в этом городе есть мэр, он думает, что сидит очень красиво, живёт в центре города, сосёт сиську своей жирной жёнушки, никогда не обращая внимания на то, что ниггеры живут дерьмово. Теперь этот мэр покупает красивое голубое платье для своей толстой жены, и устраивает шикарный бал в мэрии в центре города, пока ниггер танцует на виду у толкача, неподалёку тут же в центре, а ниггерша гоняет крыс по всему городу. Что мэр забыл, так это будку в школе. В ноябре, когда ниггер будет играть очень круто, закройте занавес, дёрните за рычаг, ниггер не дурак. Мэр — вон, жёнушка — вон, это совершенно новое правило.»

Улыбаясь, Карелла подумал, не стоит ли ему поискать мэра. Подобная песня была достаточным поводом для убийства: в ней высмеивалась тучная жена мэра, Луиза, и разрекламированный Бал шампанского (мероприятия, периодически, иногда ежегодно, организовываемые власть имущими — примечание переводчика), который она спонсировала в апреле прошлого года. Он покачал головой, провёл рукой по лицу и снова сказал себе, что пора идти домой. Вместо этого он перелистнул следующую страницу в блокноте.

Схема рифмы и ритм следующей песни были похожи на первую, но он почти сразу обнаружил, что она написана для исполнения в гораздо более медленном темпе — ещё до того, как он прочёл первые несколько строк. Он попытался представить себе мёртвого Джорджа Чеддертона, поющего слова, которые он записал в блокнот. Он представил, что на его лице не будет улыбки, а в глазах — боли. Осознав замысел песни, Карелла вернулся к тексту и начал читать его с начала: «Сестра, женщина, чёрная женщина, сестра, женщина моя, зачем она носит одежду, показывая половину своей задницы? Зачем она ходит по улице, зачем работает в очереди? Разве доллар белого человека заставляет её так хорошо себя чувствовать? У неё нет мозгов, у неё нет гордости, и она позволяет доллару белого человека превращать её в дешёвку?

Принимая доллар белого человека, позволяя ему…»

Белый мужчина, подошедший к ней, держал над головой зонтик. Она стояла прямо напротив главного железнодорожного терминала города — длинноногая, симпатичная чернокожая девушка лет двадцати пяти, в светлом парике, бежевом пальто и чёрных туфлях из лакированной кожи на высоком каблуке. Она в короткой чёрной юбке стояла у дверей закрытой лавки деликатесов, распахнув пальто и демонстрируя розовую блузку с глубоким вырезом. Под блузкой не было бюстгальтера, и от прохладной сырости сентябрьской ночи её соски топорщились на тонкой атласной ткани. Было десять минут третьего утра, и с тех пор, как она начала работать в десять, прошло уже восемь приёмов. Она изнемогала от усталости и хотела только одного — вернуться домой, в свою постель. Но ночь ещё только начиналась, как часто напоминал ей Джоуи, и если она не принесёт домой больше денег, чем уже есть в её сумке, он, скорее всего, вышвырнет её голой под дождь. Когда белый мужчина приблизился, она поджала губы и издала звук поцелуя.

«Хочешь свидание?», — прошептала она.

«Сколько?», — спросил мужчина. Ему было около пятидесяти, как она предполагала, невысокий мужчина почти без волос, в очках, на которые попадали брызги дождя, несмотря на зонтик над головой. Он оглядел её с ног до головы.

«Двадцать пять за работу руками», — сказала она. «Сорок за минет, шестьдесят, если хотите трахаться.»

«Вы… а… были у врача в последнее время?», — спросил мужчина.

«Чистая, как свисток», — сказала она.

«Сорок — это многовато для… для того, что вы сказали.»

«Минет? Это то, что вас интересует?»

«Возможно.»

«Что вас удерживает?»

«Цена. Сорок звучит определённо дорого.»

«Сорок — это то, что я получу.»

«Под дождём много не нагребёшь», — сказал он и рассмеялся собственной шутке. «Три часа утра», — сказал он. «Под дождём не очень-то постоишь.»

«Вы не получите другой цены, кроме сорока долларов», — сказала она и рассмеялась вместе с ним. «Подумайте об этом. Не торопитесь.»

«Отличный… ах… набор у вас», — сказал он.

«М-м-м», — сказала она, улыбаясь.

«Очень мило», — сказал он и протянул руку, чтобы коснуться её груди.

Она застенчиво увернулась. «Нет, пожалуйста», — сказала она. «Не здесь.»

«Где?»

«Есть место за углом.»

«Сорок долларов, не так ли?»

«Сорок, такая цена.»

«У вас хорошо получается?»

«Я не Линда Лавлейс (американская порноактриса, мемуаристка и общественный деятель, считается первой в истории порнозвездой, до неё имена актрис „фильмов для взрослых“ были неизвестны аудитории — примечание переводчика), но обещаю, что вы не пожалеете.»

«А вы чистая? Вы были у врача?»

«Прохожу обследование каждый день», — солгала она.

«Всё равно», — сказал он, покачав головой. «Сорок долларов.»

Она ничего не сказала. Он уже был на крючке.

«Ну, ладно», — сказал он, — «наверное, да.»

Она обхватила его руку и вместе с ним шагнула под зонтик. «Сестра, женщина, чёрная женщина, почему она так поступает? На спине, на коленях, чтобы белый человек заплатил? Она рабыня, сестра, женщина, она рабыня, раз так поступает, на коленях, на спине, чтобы белый человек заплатил. На коленях, сестра, женщина, самое время молиться, не обращая внимания на то, что скажет белый человек. Пусть белая девушка делает…»

«Это мой первый раз с цветной девушкой», — сказал мужчина.

«Всегда бывает в первый раз», — сказала она. «Измените свою удачу. Не желаете ли дать мне сорок, пожалуйста?»

«О, конечно», — сказал он, — «конечно», — и, достав из заднего кармана бумажник, вытащил пачку банкнот. «Как вас зовут?», — спросил он.

«Си Джей», — сказала она. Она ждала, пока он искал сороковник.

Однажды Джоуи спросил её, может ли она разменять сорокадолларовую купюру (купюры такого номинала в США нет — примечание переводчика). Он чертовски удивился, когда она достала мелочь из сумки. Думал, его бесплатно обслужат, придурка.

«Можешь разбить сотню?»

«Конечно, милый, как тебе удобнее? Двадцатки или десятки?»

Вот в этой же комнате. Иногда ей разрешали пользоваться комнатой в одном из массажных салонов, когда там не было занято обычных девушек. Заходишь туда, зеркала на стенах, бутылочки с маслом разных цветов на полу, и думаешь, что попал в арабский бордель. Этот номер в отеле стоил ей пять долларов за то время, которое ей понадобится, чтобы отсосать у этого чувака и отправить его в путь. Двуспальная кровать и комод, раковина в углу, мягкое кресло у окна, на нём абажур, никаких занавесок. Пять баксов за полчаса максимум. Она занималась не тем бизнесом, ей следовало бы стать владелицей отеля.

«Отсчитаешь сорок?» — спросила она.

«Да, да», — сказал он. «Вы не против однодолларовых купюр?»

«Однодолларовых? Сорок долларов купюрами по одному доллару?»

«Я официант», — сказал он, как будто это всё объясняло.

«Я тоже собираюсь стать официанткой», — сказала она, — «и ждать сорок.»

Он снова посмотрел на неё, потом рассмеялся и сказал: «Извините», — и начал отсчитывать ей сорок долларов, по одной купюре на ладонь протянутой руки. Она слушала, как он отсчитывает деньги, и думала, что этот чёртов дурак будет всю ночь платить ей, так и не приступив к делу.

«…тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять и сорок», — триумфально заявил он. «Надеюсь, это будет хорошо.»

«Всё будет очень хорошо», — сказала она. «Не волнуйтесь. Хотите пойти помыться?»

«Помыться?»

«М-м-м, помойте свой маленький член, милый. Чтобы я оставалась чистой, я должна быть уверена, что вы тоже чистый.»

«Да, хорошо», — сказал он. «Очень хорошо. Да.»

«Это ваш первый раз с проституткой?», — спросила она.

«Нет, нет.»

«Держу пари, это ваш первый раз», — сказала она, улыбаясь.

«Нет, но близко к действительности», — сказал он и подошёл к раковине в углу.

«Но вас никогда раньше не просили помыться, да?»

«О, конечно, да», — сказал он.

«Теперь хорошенько вымойте его», — сказала она и забралась на кровать. Трусиков на ней не было. Она широко раздвинула ноги, решив, что даст ему попробовать бобрик, когда он повернётся, и, возможно, уговорит его на трах за шестьдесят долларов. Впрочем, минет был быстрее. Всё в процентах, подумала она. «Ну давай же, придурок», — подумала она. «Я сказала помыть, а не простерилизовать.» Он повернулся от раковины, увидел её, лежащую с широко раздвинутыми ногами, и, чёрт побери, покраснел!

«Идите сюда», — сказала она, улыбаясь.

У него был маленький белый член, и он сушил его одним из полотенец, когда подходил к кровати. Он всё ещё краснел, маленький лысый хонки (уничижительный термин, используемый в США для обозначения белых людей — примечание переводчика) лет пятидесяти, моргая на неё из-за очков, покрасневший от подбородка до макушки своей лысой бобовой головы.

«Может быть, вы хотите немного этой сладкой киски?», — спросила она, приподнимая бёдра. «Это обойдётся вам всего в двадцать долларов.»

«Нет, нет, всё в порядке», — сказал он.

«Могучая сладкая киска», — сказала она.

«Нет, нет, спасибо.»

«Только минет, да?»

«Да, пожалуйста.»

«Просто нежные губы Си Джей, да?»

«Да, пожалуйста, только это.»

«Ну, ладно», — сказала она. «Садитесь сюда, на кровать. Как вас зовут, милый?»

«Фрэнк», — сказал он.

«Фрэнк», подумала она. «Чёрт, тебя зовут Марвин или Ральф. Я постоянно получаю долбаных Фрэнков», подумала она.

«Может, вы… снимете одежду?», — спросил он.

«Конечно», — сказала она, — «если вы так хотите.»

«Да, мне бы этого хотелось.»

«Вы босс», — сказала она.

Она молча разделась. Он наблюдал за ней, пока она раздевалась. Надев только белокурый парик и туфли на высоком каблуке из лакированной кожи — её рабочий комбинезон для постельных утех, — она вернулась к нему.

«Готовы, Фрэнк?», — спросила она.

«Да, пожалуйста», — сказал он.

Её рот опустился. «Сестра, чёрная женщина, на коленях отдаёт голову.

Тому, кто хочет видеть её мертвой. Разве она не видит, разве она не видит, разве она не читает в его голове? Она рабыня по его воле, и мужчина хочет её смерти. Она точно негритянка, она рабыня, всё ещё в цепях, и белый человек выпорет её…»

Когда они вместе вышли на улицу, дождь всё ещё шёл. Фрэнк, или как там его звали, поблагодарил её за услуги и сказал, что как-нибудь найдёт её снова. Она ответила: «Хорошо, Фрэнк, рада, что вам понравилось.» Они расстались на углу у отеля. Накрыв голову зонтиком, он вышел под дождь. Она подняла воротник пальто на шею, пригнув голову от дождя, и снова начала идти к железнодорожной станции. Было почти три тридцать. Ещё несколько трюков, и можно идти спать. К чёрту Джоуи. У него нет сердца, чтобы послать шлюху на улицу в такую ночь. Что ж, это ненадолго. Я предупредила его, сказала, что, если ты и дальше будешь так со мной обращаться, я расстанусь с тобой навсегда, ты только подожди и увидишь. Он сказал ей: «Если ты меня бросишь, детка, я проломлю тебе голову. Тебя найдут в канаве с черепом, разделённым на две половинки, если ты меня бросишь.»

Конечно, Джоуи, подумала она, но ты просто подожди и увидишь. У меня сейчас двадцать шесть сотен в банке, деньги, о которых ты ничего не знаешь, мужик, все они на сберегательном счёте в центре города, на имя Клара Джин Хокинс, вдали от места прозябания, мужик, не хочу, чтобы ты видел, как я делаю вклад. Пока что двадцать шесть сотен, а будет ещё больше. По двести каждую среду вечером. А завтра я снова буду разговаривать с этим человеком, сяду с ним за ланч, и мы снова будем говорить об этом альбоме. Я скажу ему, что к концу месяца у меня будет три тысячи, а этого вполне достаточно, чтобы его записать, сказал он мне, и тогда ты знаешь, что ты можешь сделать, не так ли, Джоуи? Ты можешь взять свои предупреждения и угрозы и засунуть их себе в…

Позади неё раздались шаги.

Звук, щёлкающий сквозь дождь.

Она повернулась, думая, что это Джоуи приближается. Прищурившись сквозь дождь, она смогла разглядеть лишь кого-то высокого и худого, одетого во всё чёрное. Она поджала губы и издала звук поцелуя.

«Хотите на свидание?», — спросила она.

В ночь прогремели четыре выстрела подряд. Первая пуля прошла мимо неё, но вторая вошла в тело чуть ниже левой груди и убила её мгновенно. Третья пуля пробила ей гортань, а четвертая, когда она, дёргаясь, замертво падала на спину, вошла ей в лицо справа от носа и выбила выходную рану размером с полдоллара на затылке. Её парик упал, когда она рухнула на тротуар. Он лежал на тротуаре рядом с её раскроенным черепом, дождь заливал его синтетические светлые волокна, и размазывал по луже густой красной крови. «Сестра, женщина, чёрная женщина, неужели она не услышит мою песню? То, что она делает таким образом, должно быть неправильно. Поднимите голову, поднимите глаза, пойте слова, сильные слова, сестра, женщина, чёрная женщина…»

Карелла ненавидел детективные рассказы.

В детективных рассказах никогда не было похорон и поминок. В детективных рассказах жертву застрелили, зарезали, задушили или забили дубинкой до смерти, а потом о ней благополучно забыли. В детективных рассказах труп был лишь средством, чтобы заставить кипеть следственный котёл. В реальной жизни жертвой убийства становился человек, и у этого человека обычно были родственники или друзья, которые устраивали поминки и достойное погребение.

Покойнику, согласно племенным обычаям, оказывалось то же уважение и достоинство, которое он заслужил бы, если бы мирно скончался во сне. Ведь когда-то он был человеком, а людей нельзя заметать под ковер только для того, чтобы частный сыщик мог вести дела в быстром темпе.

Поминки по Джорджу Чеддертону проходили в похоронном бюро Монро на Сент-Себастьян-авеню в Даймондбэке. Дальше по городу, возле Петтит-лейн, проходили аналогичные поминки по молодой чернокожей проститутке по имени Клара Джин Хокинс, убитой накануне вечером в Южном Мидтауне, в то время как Карелла просматривал записную книжку Чеддертона. Карелла не знал о втором убийстве. Это был очень большой город, а участок Южного Мидтауна находился в добрых трёх милях от Восемьдесят седьмого. Человека, который занимался делом Хокинс, звали Алекс Леопольд, он был детективом третьего класса, которого перевели из участка Калмс-Пойнт три месяца назад. Он не знал Кареллу и никогда с ним не работал. Двое полицейских из отдела убийств, которые в обязательном порядке явились на место второго убийства, были не Моноган и Монро, которые ушли домой спать после того, как покинули место убийства Чеддертона, а похожая пара мудаков по имени Форбс и Фелпс.

Обязательные вскрытия были проведены на трупах Чеддертона и Хокинс, а найденные пули уже были отправлены в баллистический отдел. Но два разных человека в баллистическом отделе работали над двумя разными делами за микроскопами в шести футах друг от друга, и у них были инструкции только докладывать о своих выводах двум разным детективам, работавшим над этими двумя делами в разных участках Айзолы. Не было ни одного свидетеля второго убийства — ни одного гражданина, готового заявить, что Клару Джин Хокинс убил высокий, стройный мужчина или женщина, одетая в чёрное. В десять минут двенадцатого утра той субботы, 16 сентября, когда Карелла подходил к дверям похоронного бюро, ни он, ни кто-либо другой в полицейском управлении не имел ни малейшего представления о том, что эти убийства могут быть связаны между собой.

Дождь всё ещё шёл. Он был одет в промокший плащ и ещё более промокшую шляпу и чувствовал себя так, как и выглядел после всего шести часов сна на раскладушке в раздевалке участка. Блокнот Чеддертона лежал в промокшем конверте для улик, который он носил под мышкой. Он изучал его до пяти утра и не нашёл в нём ничего, что могло бы указать на возможного убийцу. Из календаря встреч Чеддертона он составил список имён, о которых хотел расспросить Хлою. Он собирался сделать это, когда вернёт ей оба блокнота — с извинениями за своё поведение накануне вечером. Утренний звонок в офис судмедэксперта известил Кареллу, что тело Чеддертона забрали из больницы в восемь утра, чтобы перевезти в похоронное бюро на Сент-Сабс. Предположительно, из тела уже выкачали кровь и содержимое желудка, кишечника и мочевого пузыря.

Предположительно, гробовщик уже ввёл с помощью троакара (хирургический инструмент, предназначенный для проникновения в полости человеческого организма через покровные ткани с сохранением их герметичности в ходе манипуляций; классический троакар представляет собой полую трубку, в которую вставляются специальные стилеты, снабжённые рукояткой — примечание переводчика) или трубки раствор формальдегида, вызывающий коагуляцию белков тела. Предположительно, гробовщик работал с воском и косметикой, чтобы восстановить разбитую левую скулу Чеддертона и замаскировать зияющие дыры в шее и верхней части черепа. Карелла поинтересовался, будет ли гроб открытым. Обычно скорбящие предпочитали видеть своих усопших любимых мирно спящими; или же они предпочитали не видеть их вовсе.

Директор похоронного бюро — невысокий смуглый чернокожий мужчина — сообщил Карелле, что тело будет готово к осмотру в 14:00 в Голубой часовне (вероятно, намёк на бывший монастырь в Юнион– Сити, округ Гудзон, штат Нью-Джерси; своё название получил от тонированных синим окон, которые были частью первоначальной часовни — примечание переводчика). Он также сообщил Карелле, что миссис Чеддертон была там сегодня, чтобы получить тело и сделать все приготовления, и ушла примерно в 11 утра, сказав, что вернётся не раньше пяти. Карелла поблагодарил мужчину и снова вышел на улицу под проливной дождь. Через минуту он вернулся и спросил, можно ли воспользоваться телефоном. Мужчина провёл его в кабинет напротив Розовой часовни. В справочнике «Айзола» Карелла нашёл адрес Джорджа К. Чеддертона: улица Раучер, 1137. Он набрал номер и дал ему прозвонить двенадцать раз. Но ответа не последовало. Не представляя, что Хлоя Чеддертон отправилась на работу на следующий день после убийства мужа, он нашёл номер клуба «Фламинго», набрал его и поговорил с женщиной, представившейся одной из барменш. Она сказала ему, что Хлою ждут в двенадцать часов дня. Он поблагодарил её, повесил трубку, записал адрес клуба в блокнот и вышел на улицу к месту, где припарковал машину. Он забыл закрыть окно со стороны водителя, которое ранее частично открыл, чтобы не запотевало лобовое стекло. Сиденье было мокрым, когда он забрался внутрь.

Обе стеклянные витрины клуба «Фламинго» были выкрашены в розовый цвет. В центре левой витрины красовалась огромная вывеска с надписью от руки: «Топлесс, без низа, с полудня до четырёх утра». Клуб, очевидно, предлагал больше зрелищ, чем Хлоя рассказала ему вчера вечером. «Это клуб топлесс», — сказала она, и разница между «без верха» и «без низа» была сродни разнице между непредумышленным убийством и убийством первой степени (согласно законодательству США, это убийство человека, совершённое с заранее обдуманным злым умыслом — примечание переводчика). В другом окне висела такая же большая вывеска, обещавшая щедрую выпивку и бесплатный обед.

Карелла был голоден — на завтрак он выпил только стакан апельсинового сока и чашку кофе. Он открыл одну из двух входных дверей и шагнул в тусклый интерьер клуба. Приспособившись к полумраку, он встал прямо перед входными дверями, прислушиваясь к рок-музыке, которая звучала из динамиков по всему помещению.

Впереди виднелась длинная овальная барная стойка. Две девушки, по обеим сторонам от барной стойки, извивались в такт рок-музыке. Обе девушки были одеты в блестящие туфли на высоком каблуке с ремешками на лодыжках и облегающие стринги (предмет одежды, состоящий из узкого куска материала, едва прикрывающего гениталии, напоминающего верёвку, который проходит между ягодицами, и очень тонкого пояса вокруг бёдер — примечание переводчика). Обе девушки были с голой грудью. Ни одна из них не носила ничего под G-стрингами. Ни одна из них не была Хлоей Чеддертон.

Теперь он заметил, что по периметру комнаты стоят небольшие столики. Здесь было немноголюдно. Он подозревал, что дождь отпугивает клиентов. Но за одним из столиков танцевала белокурая девушка — если это можно было так назвать — исключительно для удовольствия мужчины, который сидел там один, потягивая пиво. За барной стойкой сидели четверо мужчин, по двое с каждой стороны, трое из них были белыми, один — чёрным. Карелла занял место в середине барной стойки. Одна из барменов — молодая рыжеволосая девушка в чёрном купальнике и чёрных чулках в сеточку — подошла к тому месту, где он сидел, и её туфли на высоком каблуке застучали по твёрдому деревянному полу.

«Желаете что-нибудь выпить, сэр?», — спросила она.

«У вас есть что-нибудь безалкогольное?», — спросил Карелла.

«О, да, конечно», — сказала она, закатила глаза и глубоко вздохнула, сразу же придав его безобидному вопросу сексуальный подтекст. Он посмотрел на неё. Она решила, что совершила ошибку, и тут же сказала:

«Есть „пепси“, „кола“, „Севен Ап“ и имбирный эль. Это будет стоить столько же, сколько и виски.»

«Сколько это стоит?»

«Три пятьдесят. Но это включает обеденный бар.»

«Кола или пепси, любое из этого подойдёт», — сказал Карелла. «Хлоя Чеддертон уже приходила?»

«У неё сейчас перерыв», — сказала рыжеволосая, а затем небрежно поинтересовалась: «Вы полицейский?»

«Да», — сказал Карелла, — «я полицейский.»

«Ничего себе. Приходит парень, хочет мороженое с содовой, и он, должно быть, дежурный коп. Что вам нужно от Хлои?»

«Это касается только её и меня, не так ли?»

«Это чистое место, мистер.»

«Никто не говорил, что это не так.»

«Хлоя танцует так же, как и другие девушки. Вы не увидите здесь ничего такого, чего нельзя было бы увидеть в любом из легальных театров в центре города. В центре есть большие сценические шоу с обнажёнными танцовщицами, как и здесь.»

«Угу», — сказал Карелла.

Рыжая отвернулась, откупорила ему прохладительный напиток и налила в стакан. «Здесь никому не разрешается трогать девушек. Они просто танцуют, и точка. Так же, как и в центре города. Если в легальном театре это не запрещено законом, то и здесь это не запрещено.»

«Расслабьтесь», — сказал Карелла. «Меня не интересуют бюсты.»

Девушка снова закатила глаза. На мгновение он не совсем понял её реакцию. А потом понял, что она намеренно приравнивает жаргонное полицейское выражение, означающее арест — термин, который, он был уверен, она слышала уже сотни раз — к тому, что бурно рвётся наружу из чёрного купальника. Он снова посмотрел на неё. Она искусно пожала плечами, отвернулась и пошла к кассе в конце бара. Одна из танцовщиц сидела на корточках перед одиноким чернокожим клиентом, широко расставив ноги и откинув бахрому стрингов, чтобы полностью обнажить себя. Мужчина уставился на её обнажённые гениталии.

Девушка улыбнулась ему. Она облизнула губы. На мужчине были очки.

Девушка сняла очки с его глаз и медленно провела их над своим отверстием, изобразив на лице издевательское выражение шокированной пристойности. Она вернула очки мужчине на голову, а затем выгнулась дугой, поддерживая себя руками, подставила свою открытую промежность к его лицу и навалилась на него, пока он продолжал пялиться. Прямо как в легальных театрах в центре города, подумал Карелла.

Законы штата о непристойности были определены в статье 235, раздела 2 Уголовного кодекса, согласно которому «производство, представление или режиссура непристойного спектакля или участие в его части, которая является непристойной и способствует непристойности такового» считалось правонарушением класса А.

Соответствующее положение — PL 235.00, подраздел 1 — гласило: «Любой материал или представление являются „непристойными“, если (а) они рассматриваются в целом, и их преобладающая привлекательность связана с распутным, постыдным или болезненным интересом к наготе, сексу, выделениям, садизму или мазохизму, и (б) они существенно выходят за обычные рамки откровенности в описании или представлении таких вопросов, и (в) они совершенно не имеют искупительной социальной ценности.»

Карелла не сомневался, что девушка, сидящая за барной стойкой, с выгнутой спиной и собственной рукой, которая сейчас возится с её вульвой к явному удовольствию сидящего перед ней мужчины, совершает акт, в котором преобладает интерес к наготе и сексу. Но, как заметила ему рыжеволосая барменша минуту назад, здесь не было ничего такого, чего нельзя было бы увидеть в некоторых легальных театрах в центре города, если бы у вас было место в первом ряду. Если же вы не сможете увидеть бюст, то окажетесь втянуты в бесконечные судебные споры о разнице между искусством и порнографией, тонкую грань, которую сам Карелла — и даже Верховный суд Соединённых Штатов — не были готовы определить.

Если задуматься — а он часто задумывался об этом, — что, чёрт возьми, такого ужасного в порнографии? Он видел фильмы с рейтингом «R» (не допускаются лица моложе семнадцати лет, если они не находятся в компании взрослых) или даже «PG» (рекомендуется родительский контроль), которые казались ему грязнее, чем любой из порнофильмов с рейтингом «X», идущих в захудалых кинотеатрах вдоль Стэма. Язык в этих социально приемлемых фильмах был идентичен тому, что он слышал в участке и на улицах каждый божий день своей жизни — а он был человеком, чья работа заставляла его постоянно контактировать с самыми низкими элементами общества. Секс в этих одобренных фильмах был столь же откровенным, избавляя зрителей лишь от откровенного полового акта, фелляции и куннилингуса, характерных для фильмов с рейтингом «X». Так где же провести границу? Если для известной мужской кинозвезды было в порядке вещей заниматься имитацией любви с абсолютно голой женщиной в многомиллионной эпопее (при условии, что он не снимал штанов), то почему нельзя было изображать реальный половой акт в малобюджетном фильме с неизвестными в главной роли? Выведите на экран серьёзную актрису, покажите, как она имитирует половой акт (но, упаси боже, никогда не совершает его на самом деле), и каким-то образом это стало высоким киноискусством, в то время как «Глубокая глотка» (американский порнофильм, снятый в 1972 году — примечание переводчика) осталась дешёвым порно. Он догадался, что всё дело в ракурсах. Он догадывался, что был полицейским, который не должен был так часто задумываться о законах, за исполнение которых ему платят.

Но что, если он прямо в эту минуту пройдёт по бару и повяжет танцовщицу за «участие в непристойном представлении» (завинчивать в одно место очки мужчины — это, конечно, непристойно, не так ли?), а затем повяжет владельца заведения за «производство, представление или руководство непристойным представлением» — что тогда? Это правонарушение относится к категории проступков класса А и наказывается не более чем годом тюрьмы или штрафом в тысячу долларов. После вынесения приговора (что было маловероятно), через три месяца они снова окажутся на улице. Тем временем по городу бродили убийцы, насильники, грабители, вооружённые разбойники, растлители малолетних и наркоторговцы. Что же оставалось делать честному полицейскому? Честный коп потягивал пепси или кока-колу, в зависимости от того, что подавала ему рыжая с изобретательным порнографическим умом, слушал рок и смотрел на голый зад белокурой танцовщицы, сидящей напротив, когда она наклонялась, чтобы поднести свои огромные груди к губам клиента.

Без двадцати минут час Хлоя Чеддертон — голая, если не считать туфель на высоком каблуке и серебристых трусиков-стрингов с бахромой — вышла на барную стойку в дальнем конце зала. Танцовщица, которую она заменяла, та самая, что протирала очки чернокожего мужчины о то, что полиция нравов назвала бы её «приватным хозяйством», похлопала Хлою по спине, когда та прошмыгнула мимо неё и спустилась по пандусу, ведущему с барной стойки. На проигрыватель опустилась новая рок-пластинка. Широко улыбаясь, Хлоя начала танцевать под неё, проходя по барной стойке мимо чернокожего мужчины в очках, тряся обнажённой грудью, покачивая бёдрами, притопывая и прихлопывая в бешеном ритме электроакустических гитар, и наконец остановилась прямо перед Кареллой. Всё ещё дико трясясь, она стала перед ним на колени, руки вытянуты над головой, пальцы широко расставлены, грудь трепещет, колени раздвинуты — и вдруг узнала его.

На её лице появилось выражение потрясённого смущения. Улыбка исчезла с её губ.

«Я поговорю с вами во время следующего перерыва», — сказал Карелла.

Хлоя кивнула. Она поднялась, на мгновение прислушалась, чтобы уловить ритм, а затем длинноногим шагом направилась туда, где на другом конце барной стойки сидел чернокожий мужчина.

Она танцевала полчаса, а потом подошла к маленькому столику, за которым Карелла ел сэндвич, приготовленный ему в обеденном баре.

Она сразу же объяснила, что у неё всего лишь десятиминутный перерыв. Казалось, её смущение прошло. На ней был тонкий нейлоновый халат, подпоясанный на талии, но под ним она всё равно была обнажена, и когда она наклонилась, чтобы положить сложенные руки на столешницу, он увидел её груди и соски в V-образном вырезе халата.

«Я хочу извиниться за вчерашний вечер», — сразу же сказал он, и она широко раскрыла глаза от удивления. «Мне очень жаль. Я старался рассмотреть все варианты, но, похоже, перестарался.»

«Всё в порядке», — сказала она.

«Мне очень жаль. Я серьёзно.»

«Я сказала, что всё в порядке. Вы смотрели блокнот Джорджа?»

«Да. У меня с собой», — сказал он, потянувшись под кресло, где лежал конверт из манильской бумаги (бумага, получаемся из растительного, грубого, значительно одеревенелого волокна, получаемого из растений семейства банановых — примечание переводчика). «Я не нашёл ничего, что могло бы мне пригодиться. Вы не будете возражать, если я задам вам ещё несколько вопросов?»

«Валяйте», — сказала она и повернулась, чтобы посмотреть на настенные часы. «Только помните, что в баре полчаса и десятиминутный перерыв. Мне не платят за то, что я сижу и разговариваю с копами.»

«Они знают, что ваш муж был убит прошлой ночью?»

«Босс знает, он прочитал об этом в газете. Не думаю, что кто-то из остальных знает.»

«Я удивлён, что вы сегодня пришли на работу.»

«Надо на что-то есть», — сказала Хлоя и пожала плечами. «О чём вы хотели меня спросить?»

«Начну с того, что вам снова станет больно», — сказал он и улыбнулся.

«Продолжайте», — сказала она, но не улыбнулась в ответ.

«Вы солгали об этом месте», — сказал он.

«Да.»

«Вы лгали о чём-нибудь ещё?»

«Нисколько.»

«Точно?»

«Точно.»

«Неужели между вами и вашим мужем не было никаких проблем?

Никаких необъяснимых отлучек с его стороны? Никаких таинственных телефонных звонков?»

«Почему вы думаете, что такое могло иметь место?»

«Я просто спрашиваю, вот и всё.»

«Между нами не было проблем. Вообще никаких», — сказала она.

«Как насчёт необъяснимых отлучек?»

«Его часто не было дома, но это никак не было связано с другой женщиной.»

«С чем это было связано?»

«С бизнесом.»

«Я выписал несколько имён», — сказал Карелла, кивнув. «Взял их из его календаря встреч: люди, с которыми он обедал или встречался за последний месяц, люди, с которыми он должен был встретиться в ближайшие несколько недель. Интересно, сможете ли вы их опознать?»

«Я постараюсь», — сказала Хлоя.

Карелла открыл блокнот, нашёл нужную страницу и начал читать.

«Бастер Грирсон», — сказал он.

«Саксофонист. Он пытался уговорить Джорджа присоединиться к группе, которую он собирает.»

«Лестер… Хэнди, да?»

«Хэнли. Он тренер Джорджа по вокалу.»

«Ладно, это объясняет регулярность. Раз в две недели, верно?»

«Да, по вторникам.»

«Хокинс. Кто это?»

«Я не знаю. Как его зовут?»

«Никакого имени. Просто Хокинс. Впервые появляется в календаре десятого августа, это был четверг. Затем снова двадцать четвёртое августа, ещё один четверг.»

«Я не знаю никого по фамилии Хокинс.»

«Как насчёт Лу Дэвиса?»

«Он — владелец Грэхем Палмер Холла. Это место, где Джордж…»

«О, конечно», — сказал Карелла, — «как глупо.» Он снова заглянул в свой блокнот. «Джерри Линкольн.»

«Девушка-певица.» Ещё одна идея Джорджа для альбома. Он хотел сделать с ней двойной альбом. Но это было очень давно.

«Видел её тридцатого августа, согласно его календарю.»

«Ну, может, она снова начала его доставать.»

«Между ними был просто бизнес?»

«Вам стоит её увидеть», — сказала Хлоя и улыбнулась. «Строго бизнес, поверьте мне.»

«Дон Лэтэм», — сказал Карелла.

«Глава компании под названием „Лэтэм Рекордс“. Лейбл — „Чёрная сила“.»

«Си Джей», — сказал Карелла. «Ваш муж видел его — или кого-то ещё», — сказал он, пожав плечами, — «тридцать первого августа и ещё раз седьмого сентября, и он должен был пообедать с тем, кто бы это ни был, сегодня — я полагаю, это должен был быть обед — в двенадцать часов дня. Вам это о чём-нибудь говорит?»

«Нет, вы спрашивали меня об этом вчера вечером.»

«Си Джей», — повторил Карелла.

«Нет, простите.»

«Хорошо, кто такой Джимми Талбот?»

«Я его не знаю.»

«Дэйви… Кеннемер, да?»

«Кеннемер, да, он трубач.»

«А Артур Спессард?»

«Ещё один музыкант, я забыла, на чём он играет.»

«Ну вот и всё», — сказал Карелла и закрыл блокнот. «Расскажите мне о брате Джорджа», — резко сказал он.

«Санто? Что вы хотите о нём узнать?»

«Правда ли, что он сбежал семь лет назад?»

«Кто вам это сказал?»

«Амброуз Хардинг. Это правда?»

«Да.»

«Амброуз сказал, что он мог вернуться в Тринидад.»

«Он не ездил в Тринидад. Джордж отправился туда в поисках его, но его там не было.»

«Есть идеи, где он может быть?»

Хлоя колебалась.

«Да?», — сказал Карелла.

«Джордж подумал…»

«Да, что?»

«Что кто-то убил его брата.»

«Почему он так решил?»

«То, как это произошло, как он просто исчез из виду.»

«Джордж называл какие-нибудь имена? Кого-нибудь, кого он подозревал?»

«Нет. Но он всё время этим занимался. Не проходило и дня, чтобы он не спрашивал кого-нибудь о своём брате.»

«Где он спрашивал?»

«Везде.»

«В Даймондбэке?»

«В Даймондбэке, да, но не только там. Он был вовлечён в целое большое частное расследование. Полиция ничего не могла сделать, поэтому Джордж пошёл на дело сам.»

«Когда вы говорите, что его брат просто исчез, что вы имеете в виду?»

«После работы, однажды ночью.»

«Расскажите мне, что случилось.»

«Я не знаю, что именно произошло. Как и никто другой, если уж на то пошло. Это было после работы — они вместе играли в группе, Джордж и его брат.»

«Да, я знаю это.»

«Джордж и ещё два парня из группы ждали в фургоне, пока Санто выйдет. Он пошёл в мужской туалет или что-то в этом роде, я точно не знаю. В любом случае, он так и не вышел. Джордж вернулся в дом, обыскал его сверху донизу и не нашёл.»

«Другие музыканты, которые были там в тот вечер, — вы их знали?»

«Я знаю их имена, но никогда не встречала.»

«Как их зовут?»

«Фредди Боунс и Винсент Барраган.»

«Боунс? Это его настоящее имя?»

«Думаю, да.»

«Как пишется другое имя?»

«Я думаю, это Б-А-Р-Р-А-Г-А-Н. Это испанское имя, он из Пуэрто-Рико.»

«Но вы никогда не встречались ни с одним из них?»

«Нет, они оба были ещё до меня. Я была замужем за Джорджем всего четыре года.»

«Откуда вы знаете имена?»

«Ну, он часто их упоминал. Потому что они были там в ту ночь, когда исчез его брат, понимаете. И он постоянно говорил с ними по телефону.»

«Недавно?»

«Нет, не в последнее время.»

«Четыре года», — сказал Карелла. «Значит, вы так и не видели брата Джорджа.»

«Никогда.»

«Санто Чеддертон, не так ли?»

«Санто Чеддертон, да.»

«Это ваш первый брак?»

«Да.»

«А у Джорджа?»

«Нет. Он был женат раньше.» Она заколебалась. «На белой женщине», — сказала она и посмотрела ему прямо в глаза.

«Развёлся с ней или как?»

«Да, развёлся с ней.»

«Когда?»

«Через пару месяцев после нашего знакомства. Когда мы сошлись, они уже разошлись.»

«Как её зовут, не подскажете?»

«Айрин Чеддертон. Это если она всё ещё использует свою замужнюю фамилию.»

«Как её девичья фамилия?»

«Я не знаю.»

«Она живёт здесь, в городе?»

«Раньше да, но не знаю, находится ли ещё в городе.»

«Могла ли она знать Санто?»

«Думаю, да.»

«Может ли она знать что-нибудь о его исчезновении?»

«Все, кто когда-либо имел отношение к Джорджу, знают об исчезновении его брата, поверьте мне. Это было похоже на чёртову одержимость. Это ещё одна вещь, из-за которой мы спорили, ясно? Мои танцы здесь, а он всё время говорит о своём брате! Постоянно ищет его, проверяет газеты, судебные протоколы, больницы и сводит всех с ума.»

«Вы говорили мне, что у вас хороший брак», — категорично заявил Карелла.

«Не хуже других», — ответила Хлоя, а затем пожала плечами. При этом движении лоскут платья соскользнул с одной из грудей, обнажив её почти полностью. Она не сделала ни малейшего усилия, чтобы закрыть платье. Она посмотрела в глаза Кареллы и сказала: «Я не убивала его, мистер Карелла», а затем повернулась, чтобы снова посмотреть на настенные часы. «Мне пора возвращаться, меня ждут зрители», — сказала она с придыханием и неожиданно лучезарно улыбнулась.

«Не забудьте это», — сказал Карелла, протягивая ей конверт.

«Спасибо», — сказала она. «Если вы что-то узнаете…»

«У меня есть ваш номер.»

«Да», — сказала она, кивнула, ещё мгновение смотрела на него, а затем повернулась и пошла к бару. Карелла надел пальто и шляпу — всё ещё мокрые — и подошёл к кассе, чтобы оплатить чек. Выходя из заведения, он снова посмотрел в сторону бара. Хлоя находилась в той же позе, что и другая танцовщица менее сорока пяти минут назад: спина выгнута дугой, локти сцеплены, ноги широко расставлены, яростно улыбается и терзает клиента, сидящего в полуметре от её промежности. Когда Карелла открыл дверь, чтобы выйти под дождь, клиент засунул долларовую купюру в пояс её трусиков-стрингов.

Было уже почти два часа дня, когда он вернулся в участок и начал просматривать телефонные справочники. Ни в одном из пяти городских справочников не оказалось ни Айрин Чеддертон, ни Фредерика Боунса, но в справочнике «Калмз-Пойнт» он нашёл имя Висенте Мануэля Баррагана. Он набрал номер справочной службы, чтобы получить дополнительную информацию, и оператор сказала, что у неё нет никаких сведений об Айрин Чеддертон в городе, а если и есть сведения о Фредерике Боунсе, то они не опубликованы. Карелла назвал себя работающим детективом, и она сказала: «Придётся перезвонить, сэр.»

«Да, я знаю это», — сказал он. «Я нахожусь в 87-м участке, номер здесь — Фредерик 7–8024.»

Он повесил трубку и стал ждать. Он знал, что оператор сначала проверит номер, который он ей дал, чтобы убедиться, что он действительно звонит из полицейского участка. Затем ей потребуется разрешение начальства, прежде чем она сообщит неопубликованный номер Боунса — даже полицейскому. Телефон зазвонил через десять минут. Карелла поднял трубку. Оператор дала ему номер в Айзоле, а когда он спросил адрес, сообщила и его. Он поблагодарил её и подошёл к тому месту, где Мейер Мейер рассказывал анекдот Берту Клингу, который сидел на вращающемся стуле за своим столом, положив ноги на стол, и слушал его с чем-то похожим на детское ожидание. Клинг был самым молодым детективом в отделе, высоким, светловолосым, крепким парнем (они считали его ребёнком, хотя ему было уже за тридцать) с бесхитростными ореховыми глазами и открытым лицом, больше подходящим для фермера-свекловода в Гранд-Форксе, Северная Дакота, чем для детектива здесь, в большом плохом городе.

Подойдя к столу Клинга, Карелла уловил только самую суть: «Я спрашиваю, старина, ты пытаешься сбежать?»

Клинг и Мейер одновременно разразились хохотом. Мейер стоял рядом со столом, глядя на Клинга и смеясь над собственной шуткой, а Клинг сидел в кресле, свесив ноги на пол, и смеялся так сильно, что Карелла подумал, что тот намочит штаны. Оба мужчины смеялись, казалось, целых три минуты, хотя на самом деле это были всего лишь тридцать или сорок секунд. Карелла стоял и ждал. Когда Мейер наконец перестал смеяться, он протянул ему лист бумаги, на котором были указаны имена, адреса и номера телефонов Фредерика Боунса и Висенте Мануэля Баррагана.

«Мы ищем информацию о том, что произошло в ночь исчезновения Санто, семь лет назад.»

«Думаешь, его действительно кто-то убил?», — спросил Мейер.

«Его брат так считал, это точно. Он проводил расследование по всему городу и даже вернулся в Тринидад, чтобы найти его. Если кто-то действительно убил парня…»

«И если Джордж был близок к тому, чтобы выяснить, кто это сделал…»

«Верно», — сказал Карелла. «Так что давай узнаем, что произошло тогда, хорошо? Что ты думаешь?»

«Они звучат как водевильная команда», — сказал Мейер. «Барраган и Боунс.»

«Я подкину монету», — сказал Карелла.

«Не с твоей монетой», — сказал Мейер. «Если мы подбрасываем, то используем нейтральную монету.»

«Моя монета нейтральна», — сказал Карелла.

«Нет, твоя монета кривая. У него кривая монета, малыш.»

«Я спрашиваю, старина, ты пытаешься сбежать?», — сказал Клинг и снова начал смеяться.

«У тебя есть четвертак?», — спросил Карелла.

Всё ещё смеясь, Клинг потянулся в карман. Карелла принял монету, рассмотрел обе стороны и передал её Мейеру для одобрения.

«Хорошо», — сказал Мейер, — «орёл или решка?»

«Орёл», — сказал Карелла.

Мейер подбросил монету. Она ударилась об угол стола Клинга, отлетела от него под углом, ударилась краем об пол и покатилась через всю комнату, чтобы столкнуться со стеной за кулером для воды.

Карелла и Мейер побежали через комнату. Присев на корточки возле кулера, они осмотрели монету.

«Это решка», — триумфально заявил Мейер.

«Хорошо, ты получаешь водевильного исполнителя по твоему выбору», — сказал Карелла.

«Барраган чертовски далеко в Калмз-Пойнт», — сказал Мейер. «Я выбираю Боунса.»

В некоторые дни вы не можете заработать ни цента.

Адрес Фредерика Боунса действительно был 687 Даунс, что находилось в самом сердце (или, возможно, почке) Айзолы и всего в пятнадцати минутах езды на метро от дома, где размещался участок. Мейер проехал это расстояние до центра города на своём старом побитом «Шевроле», а его жена, Сара, воспользовалась правами на вторую машину семьи, подержанный «Мерседес-Бенц». Мейер точно знал, что сказал бы его отец (упокой его душу), если бы дожил до покупки этой машины: «Ты уже покупаешь у немцев?». «Что ты за еврей?», — иногда задавался вопросом Майер.

У него не было сомнений в том, каким евреем был его отец Макс. Его отец Макс был комическим евреем. Именно Макс решил отправить своего единственного сына в жизнь с двуствольным прозвищем — Мейер Мейер, очень смешно, папаша. «Мейер Мейер, еврей в огне», — называли его дети, когда он рос в районе, где жили почти одни язычники. Он всё время пытался придумать умные насмешки, которыми можно было бы ответить. Так или иначе, «Доминик Риццо, полное дерьмо» не помогло, тем более что в тот самый день, когда у Мейера случилось поэтическое вдохновение, Доминик набросился на него с бейсбольной битой, из-за чего Мейеру пришлось наложить шесть швов на правую сторону головы, чтобы ухо не отвалилось. А в результате заявления «Патрик Кэссиди, поцелуй мою задницу» пятнадцатилетний двухсот-фунтовый Патрик гнался за двенадцатилетним сто-двадцати-фунтовым Мейером восемь кварталов, прежде чем настиг его, после чего Патрик спустил штаны, показал огромную похожую на Луну задницу и приказал Мейеру поцеловать её, если он не хочет снова получить разбитую голову хебе (этническое оскорбление для еврея — примечание переводчика). Вместо этого Мейер укусил Патрика за задницу — неспровоцированное и бесцеремонное нападение, которое мало способствовало снятию иудео-гибернийской (латинское название Ирландии — примечание переводчика) напряжённости. Вернувшись домой после этого, Мейер прополоскал рот листерином (ополаскиватель для полости рта и дёсен — примечание переводчика), но вкус ирландской задницы Патрика остался и не улучшил вкус маминых финекнейдлов (возможно, названия традиционных еврейских угощений на идиш — примечание переводчика). В тот вечер за обеденным столом его комичный отец Макс рассказал анекдот об итальянском работнике канализации, который жаловался на то, что ему нагадил еврей.

Только когда Мейеру исполнилось шестнадцать лет, а его рост составлял пять футов одиннадцать и три четверти дюйма, соседские дети перестали его обзывать. К тому времени он начал поднимать тяжести, а когда не качался железом, то работал заправщиком на местной станции технического обслуживания и мечтал поскорее набрать лишние четверть дюйма, которые сделают его шестифутовым.