Он решил, что, когда его рост достигнет шести футов, а вес — ста девяноста фунтов, он схватит Доминика и Патрика за загривки и стукнет их головами друг о друга. Он был так занят измерением себя, что не заметил, как прекратились обзывательства. Доминик Риццо поступил на флот и погиб на войне. Патрик Кэссиди стал полицейским.
Собственно, именно Патрик уговорил Мейера бросить юридическую школу и самому стать копом. Сейчас Патрик был заместителем инспектора, временно прикомандированным к офису окружного прокурора и расследующим дела об организованной преступности.
Всякий раз, сталкиваясь с Мейером, он спрашивал его, не хочет ли он посмотреть на следы зубов, которые всё ещё оставались у него ниже спины. Мейер всегда чувствовал себя неловко в его присутствии. Но он не чувствовал себя виноватым в том, что купил «Мерседес».
Он припарковал «Шевроле» в квартале от многоквартирного дома Боунса — это было самое близкое место, которое он смог найти, — и пошёл под проливным дождём к дому 687 по Даунс, опрятному коричневому строению в ряду таких же опрятных зданий. В вестибюле он поискал почтовый ящик с именем Боунса, не нашёл его и позвонил в звонок с надписью «консьерж». Дверь во внутренний вестибюль открыл белый мужчина лет пятидесяти. Мейер показал свой полицейский значок и удостоверение, и сказал, что ищет Фредерика Боунса.
«Фредди Боунса, да?» — сказал управляющий. «Вы просто разминулись с ним.»
«На сколько?», — спросил Мейер.
«На три месяца!», — сказал управляющий и разразился хохотом. Зубы у него были в табачном налёте, на щеках и подбородке красовалась всклокоченная трёхдневная борода. Он громко гоготал в коридоре и, казалось, был поражён тем, что Мейер не разделяет его веселья.
«Переехал, да?», — спросил Мейер.
«Уехал», — сказал управляющий и снова разразился хохотом.
«Куда?», — спросил Мейер.
«В Каслвью, на севере штата.»
«В тюрьму?»
«В тюрьму, точно», — сказал управляющий.
«Чёрт возьми», — сказал Мейер.
Район, в котором жил Висенте Мануэль Барраган, ещё пять лет назад был итальянским гетто, но теперь он был почти полностью испаноязычным, и неоновые вывески, поблёскивающие под падающим дождём, возвещали о bodega и carnicería и joyería и sastrería (с испанского: магазин, мясная лавка, ювелирный, ателье — примечание переводчика). Бульвар Паттерсона представлял собой широкую аллею, по центру которой тянулась засаженная деревьями разделительная полоса. Деревья ещё не начали разрастаться; листья висели вялыми и зелёными под ливнем. Под деревьями, между плотно прилегающими друг к другу булыжниками, которыми была вымощена разделительная полоса, пробивались участки травы. Когда-то и сам проспект был вымощен булыжником, но теперь его заасфальтировали, и чёрная поверхность блестела под дождём, отражая отблески уличных фонарей, уже зажжённых для защиты от трёхчасового мрака. Светофор на углу переключился с красного на зелёный, и чёрная дорога отозвалась на это изменение: впереди на дороге внезапно появился мерцающий зелёный шар. Карелла нашёл место напротив дома 2557, поблагодарил свои счастливые звёзды, опустил козырёк, на котором была прикреплена резиновая табличка с надписью от руки «дежурный полицейский», и вышел из машины, не забыв на этот раз закрыть окно.
Под проливным дождём он перебежал через дорогу к дому Баррагана, взбежал по двум ступенькам на крыльцо, распахнул застеклённую входную дверь и шагнул внутрь, в небольшое фойе, уставленное латунными почтовыми ящиками. Чёрная пластиковая вставка под одним из почтовых ящиков сообщила ему, что Барраган находится в квартире 3C. Он позвонил в звонок, а затем потянулся к ручке на двери во внутренний вестибюль, как раз в тот момент, когда раздался гудок автоответчика.
Здание было безупречно чистым. Внутренний вестибюль, отделанный сине-белой плиткой, стены, недавно выкрашенные в приглушённый голубой цвет, лампочки во всех бра, нигде ни следа граффити.
Ступеньки пахли лизолом (медицинское дезинфекционное средство — примечание переводчика). Он поднялся по ним на третий этаж и, пройдя по коридору к квартире 3C, услышал, как кто-то играет на деревянном духовом инструменте — кларнете или флейте, он сначала не смог определить. Музыка доносилась изнутри квартиры, как он догадался, это была флейта. Он позвонил в звонок, и музыка прекратилась на середине октавы.
«Кто там?», — спросил мужчина.
«Полиция», — ответил он.
«Полиция?», — сказал мужчина. «Какого чёрта?»
Карелла услышал шаги, приближающиеся к двери. Дверь не открылась.
Вместо этого откинулась заслонка глазка, и мужчина сказал изнутри:
«Покажите мне, пожалуйста, ваш значок.»
Карелла сверкнул полицейским значком.
«Хорошо», — сказал мужчина. Заслонка глазка вернулась на место.
Карелла услышал, как щёлкнул замок. Мгновение спустя открылась и сама дверь.
«Мистер Барраган?»
«Это я», — сказал мужчина. Это был светлокожий латиноамериканец с густыми чёрными усами под аквилонским (город в Италии, расположен в регионе Кампания — примечание переводчика) носом, густыми чёрными волосами, мягко спадающими на лоб и уши, и тёмно-карими глазами, которые теперь с любопытством изучали Кареллу. «В чём дело?», — спросил он.
«Никаких проблем», — сказал Карелла. «Я расследую убийство и подумал, что вы сможете мне помочь. Ничего, если я войду?»
Барраган посмотрел на него. «Это из-за Джорджи?», — спросил он.
«Да. Вы знаете, что его убили?»
«Я читал об этом в газете. Заходите», — сказал Барраган и отступил в сторону, пропуская Кареллу. За фойе Карелла увидел открытую арку, ведущую на кухню, и ещё одну арку, ведущую в гостиную. В центре гостиной стояла музыкальная стойка, за ней — стул с прямой спинкой.
На сиденье стула Карелла увидел флейту — он не ошибся.
«Хотите пива или чего-нибудь ещё?», — спросил Барраган.
«Не положено», — сказал Карелла, — «но спасибо.»
«Не возражаете, если я возьму одну? Я тренировался последние три часа, в горле пересохло.»
«Нет, продолжайте», — сказал Карелла.
Он ждал в фойе. На кухне он увидел, как Барраган открыл сначала дверцу холодильника, а затем банку пива. Когда он снова вернулся в фойе, в одной руке у него была банка пива, а в другой — стакан. Вместе они прошли в гостиную и сели бок о бок на диван. Сквозь большие, мокрые от дождя окна гостиной Карелла видел вдалеке эстакаду Калмс-Пойнт Экспресс-вей, оживлённую транспортом, который медленно пробирался сквозь ливень.
Барраган налил пива в стакан, сделал глубокий глоток, сказал: «А-а-а, хорошо», поставил банку на пол и стал неторопливо потягивать из стакана. «Что вы хотите знать?» — спросил он.
«Много лет назад вы играли в группе с Джорджем и…»
«Да, это так», — сказал Барраган.
«…и его братом Санто, не так ли?»
«Санто, да. Он играл на бонго. У нас был Джорджи на гитаре, я на флейте, Санто на бонго, и парень по имени Фредди Боунс на стальном барабане. Это его настоящее имя, Фредди Боунс. Чёрный парень с Ямайки. Это было не такое уж плохое комбо. Я слышал и похуже», — сказал Барраган и улыбнулся. Его зубы казались поразительно белыми под густыми чёрными усами.
«Я хочу знать, что произошло семь лет назад», — сказал Карелла.
«Вы имеете в виду, когда Санто исчез?»
«Он исчез? Или с ним что-то случилось?»
«Кто знает?», — сказал Барраган и пожал плечами. «Полагаю, он ушёл по собственной воле. Джорджи потом навёл справки в полиции, и там не было никаких сообщений о том, что с Санто что-то случилось, так что я думаю, он просто решил уйти и ушёл.»
«Куда?», — сказал Карелла.
«Я не знаю куда. Калифорния? Мексика? Европа? Кто знает, куда человек отправляется, когда решает уйти?»
«Почему он решил уйти?»
«По той же причине, по которой группа потом распалась.»
«Что это было?»
«Слишком много звёздной болезни. Слишком много Джорджи Чеддертона. Не хочу говорить плохо о мёртвых, но этот человек был занозой в заднице, понимаете? Постоянный эгоист. Думал, что все остальные здесь только для того, чтобы он выглядел хорошо. Я имею в виду, чёрт возьми, я неплохо играю на флейте, а Фредди был потрясающим на стальном барабане, он мог заставить эту штуку звучать как грёбаный оркестр. Так что Джорджи взял на себя всё соло.
На гитаре, не меньше. Типа, чувак, если ты не выдающийся гитарист, всё, на что годишься, — это накладывать аккорды на инструменты, которые могут исполнять мелодию. Очень немногие гитаристы могут исполнить мелодию. Вот группа, в которой есть флейта и стальной барабан — и для чего эти два инструмента, а, чувак? Для мелодии, я прав? Ну, Джорджи заставлял нас играть риффы (небольшая остинатная мелодическая фраза, выполняющая функцию рефрена музыкальной пьесы — примечание переводчика) за его придурковатыми гитарными штучками. Вэнг, вэнг, вэнг, а за ним — я, делающий то-то и то-то, и Фредди, бьющий двух-нотные аккорды на стальном барабане. На подхвате, чувак. В конце концов, нам это надоело.»
«Когда это было? Когда группа распалась?»
«Через год после исчезновения Санто, я думаю, где-то так.»
«Расскажите мне, что произошло той ночью.»
«Это было очень давно, старик. Я не уверен, что могу вспомнить всё.»
«Сколько сможете вспомнить», — сказал Карелла. «Прежде всего, когда именно это было? Вы можете вспомнить дату?»
«Где-то в сентябре», — сказал Барраган. «Субботний вечер на первой или второй неделе сентября, я точно не знаю.»
«Хорошо, продолжайте.»
«Шёл дождь, я это помню. У группы был микроавтобус „Фольксваген“, в котором мы путешествовали, бордово-белый, и мы брали его с собой везде, где выступали. Концерт в тот вечер…»
«Кому принадлежал фургон?»
«Всем нам. Мы скидывались. Когда группа распалась, Фредди выкупил наши доли.»
«Извините, продолжайте.»
«Как я уже сказал, в тот вечер шёл сильный дождь. Концерт проходил в отеле „Паломар“ в Айзоле — в центре города, знаете такое место? Рядом с театром „Паломар“? Очень большой отель, очень стильный. Мы были рельефной группой, в те дни мы играли много латинского дерьма, румбы, самбы, ча-ча-ча, весь набор. Это было до того, как Джорджи отправился в своё калипсо-путешествие. Другая группа — я забыл имя — Арчи Купер? Арти Купер? Что-то в этом роде. Большая группа, десять или двенадцать человек. Это был большой маскарадный бал — в костюмах, понимаете? Какое-то благотворительное мероприятие, я уже забыл, что это было — в помощь больным рассеянным склерозом или мышечной дистрофией, одно из двух. Джорджи устроил нам благотворительный концерт через парня, игравшего на второй трубе в группе Купера — Арчи? Арни? Джорджи оказал ему некоторую услугу, и когда парень услышал, что им нужна латинская группа для помощи, он вспомнил о Джорджи и позвонил ему. Это был хороший концерт. Когда мы были вместе, то давали неплохие концерты. Ну, как я уже говорил, я слышал группы и похуже.»
Дождь хлестал по окнам гостиной. Карелла смотрел на обтекающие стёкла и слушал Баррагана, который рассказывал о дожде в ту ночь, семь лет назад. Дождь лил вёдрами, когда музыканты, закончив выступление и собрав инструменты, бежали к припаркованному фургону «Фольксваген» в два тридцать утра, его стальной барабан висел на ремне на левом плече и бился о бедро, когда он бежал под дождём, а Джорджи ругался и жаловался, что его новый футляр для гитары промокнет, сам Барраган смеялся и бежал, поскальзываясь и чуть не падая, его футляр для флейты был заправлен под плащ, чтобы защитить его. Именно он открыл дверь фургона, именно он первым забрался внутрь, а Джордж сел за руль и всё ещё жаловался на дождь.
Боунс прикурил сигарету. Джорджи завёл двигатель, потом вытер рукой в перчатке лобовое стекло и посмотрел в сторону вращающихся дверей у входа в отель, где под навесом выходили мужчины и женщины и искали такси. «Где Санто?», — спросил Джорджи, и все трое посмотрели друг на друга, и Барраган сказал: «Он был прямо за мной, когда мы вышли из туалета», а Джорджи сказал: «И где же он сейчас?», снова протёр лобовое стекло и снова посмотрел в сторону вращающихся дверей. «Он будет здесь через минуту», — сказал Боунс. «Успокойся, почему бы тебе не успокоиться? Ты всегда на взводе.»
Они подождали ещё десять минут, а потом Джорджи вышел из фургона и вернулся в отель, чтобы поискать брата. Его самого не было минут десять, прежде чем Барраган и Боунс решили зайти внутрь и поискать уже его. «Этот грёбаный отель сегодня поглотит всю семью Чеддертон», — сказал Боунс, и оба мужчины, смеясь, прошли через вращающиеся двери, а затем поднялись наверх, в так называемый бальный зал «Звёздная пыль», который был не Большим бальным залом, а бальным залом поменьше на антресольном этаже отеля.
Вокруг ещё оставались гости, они смеялись и разговаривали, но большинство из них разошлись, когда музыканты начали собирать вещи. Барраган и Боунс зашли в бальный зал, поговорили с саксофонистом из группы Купера — Харви Купер, вот как! — и спросили его, не видел ли он где-нибудь Джорджи, и тот ответил, что последний раз видел Джорджи, когда тот заходил в мужской туалет в конце коридора. И они пошли по коридору к мужскому туалету, причём Боунс сказал, что, возможно, Санто и Джорджи провалились туда, а Барраган рассмеялся, и они толкнули дверь в мужской туалет, но Джорджи там не было, как и Санто. Они нашли Джорджи у бокового входа в отель, разговаривавшего со швейцаром и спрашивавшем его о Санто. Портье не видел, чтобы кто-то выходил с набором барабанов бонго. Джордж описал своего брата. Швейцар также не видел никого, подходящего под это описание.
«Как он выглядел?», — спросил Карелла.
«Санто? Симпатичный парень, ещё светлее, чем его брат, чёрные волосы, глаза янтарного цвета.»
«Какого роста?», — спросил Карелла, записывая.
«Пять футов девять, может десять дюймов, примерно так.»
«Вы можете предположить, сколько он весит?»
«Вроде как худой парень. Ну, не тощий. Я думаю, это можно назвать стройностью. Мускулистый, знаете ли, но стройный. Мускулистый, я думаю, сказали бы вы. Да.»
«Сколько ему тогда было лет, вы знаете?»
«Семнадцать. Он был ещё ребёнком.»
«Сейчас ему двадцать четыре», — сказал Карелла.
«Если он жив», — сказал Барраган.
Даже ведя машину изо всех сил под проливным дождём, Мейер добрался до Роули на севере штата только после шести вечера. Сначала он позвонил, чтобы убедиться, что человек по имени Фредерик Боунс действительно находится в тюрьме Каслвью, а затем позвонил Саре, чтобы сообщить, что его не будет дома к ужину. Сара вздохнула. Сара уже привыкла к тому, что его не бывало дома к ужину.
Государственная тюрьма Каслвью располагалась на участке, вдающемся в реку Харб, — естественном полуострове, над которым возвышались серые каменные стены, теснившие его со всех трех сторон. Бетонный фундамент высотой около тридцати футов уходил в воду, создавая образ сказочного замка, окружённого рвом. На стенах стояли восемь сторожевых башен: по одной на каждом углу узкой части тюрьмы, по две вдоль каждой стены, обращённой к главным воротам, и по одной на каждом углу стены, обращённой к подъездной дороге.
Массивные главные ворота были сделаны из прочной стали толщиной в четыре дюйма. Мейер позвонил в колокольчик, расположенный рядом с ними, и панель в воротах открылась.
«Детектив Мейер, 87-й участок», — сказал он лицу за решёткой. «Я заранее позвонил. У меня назначена встреча с одним из ваших заключённых.»
«Покажите ваше удостоверение личности», — сказал охранник.
Мейер показал ему свой полицейский значок и удостоверение личности в люцитовой оболочке. Панель захлопнулась. Раздался звук отбрасываемого засова, а затем звук падения тяжёлых ригелей. Ворота открылись. Мейер оказался в небольшом внутреннем дворике, по обе стороны от которого возвышались стены, а прямо перед оным находились внутренние ворота со стальными решётками. Охранник сказал ему, что он выбрал неподходящее время для визита: мужчины ужинают. Вот где я должен быть, подумал Мейер, но не сказал. Вместо этого он спросил, можно ли посмотреть записи Боунса, пока он ждёт окончания ужина. Охранник отрывисто кивнул, снял трубку телефона, висевшего на стене сразу за входной дверью, коротко поговорил с кем-то на другом конце, а затем вернулся к чтению своего журнала с девками. Через несколько мгновений второй охранник подошёл к зарешёченным внутренним воротам, отпер их, раздвинул и спросил:
«Вы, детектив, хотите посмотреть чьё-то досье?»
«Да, есть такое дело», — сказал Мейер.
«Вы выбрали чертовски удачное время, чтобы прийти сюда», — сказал второй охранник. «Вчера у нас во дворе зарезали заключённого.»
«Извините», — сказал Мейер.
«Ничуть не жаль», — сказал охранник. «Ну, идёмте.»
Он впустил Мейера во двор, а затем закрыл за ним ворота. Тюремные стены громоздились вокруг них, пока они шли под дождём к зданию слева. На сторожевых вышках Мейер мог видеть дула пулемётов, направленные вниз, во двор. У Мейера здесь было много друзей — точнее, так сказать, деловых партнёров. Всё это часть игры, подумал он.
Хорошие и плохие парни. Иногда он задумывался, кто из них кто. Взять хотя бы такого копа, как Энди Паркер…
«Здесь», — сказал охранник. «Записи в конце коридора. Кто вас интересует?»
«Человек по имени Фредди Боунс.»
«Не знаю его», — сказал охранник и покачал головой. «Это его настоящая фамилия?»
«Да.»
«Не знаю его. Вон там, дальше по коридору», — сказал он, указывая.
«Ужин закончится в семь. Если хотите поговорить с этим парнем, придётся сделать это тогда. Они злятся, если пропускают свои телепередачи.»
«С кем мне надо увидеться после того, как закончу здесь?», — спросил Мейер.
«Офис помощника начальника тюрьмы находится за углом от отдела записей. Я не знаю, кто там сейчас дежурит, просто поговорите с тем, кто там есть.»
«Спасибо», — сказал Мейер.
«Попал в него ледорубом», — сказал охранник. «Четырнадцать дырок в груди. Неплохо, да?», — сказал он и оставил Мейера в коридоре.
Клерк из отдела записей не захотел открывать тюремные досье без письменного распоряжения, разрешающего ему это сделать. Мейер объяснил, что расследует убийство и что ему будет полезно узнать кое-что о биографии Боунса, прежде чем говорить с ним. Клерк всё ещё выглядел неубеждённым. Он сделал короткий телефонный звонок кому-то, а затем повесил трубку и сказал: «Всё в порядке, я думаю.» Он нашёл папку Боунса в потрёпанном ящике для документов, видавшем лучшие времена, и устроил Мейера за небольшим столом в углу офиса.
Папка была столь же краткой, как и телефонный звонок клерка. Это было первое преступление Боунса. Он был осуждён за «незаконный сбыт одной унции или более любого наркотика» (в его случае наркотиком был героин), преступление категории A–1, которое — по условиям жёстких законов штата о тяжёлых наркотиках — могло повлечь за собой от пятнадцати лет до пожизненного заключения.
Сделка о признании вины, которая допускалась только в отношении преступлений категории A, принесла ему десять лет. Его могли освободить условно-досрочно через три с половиной года, но это было бы пожизненное УДО; плюнь он на тротуар или пройди мимо светофора, и он снова окажется за решёткой.
Мейер закончил изучение досье и посмотрел на часы. Было четверть шестого. Он отнёс папку туда, где клерк деловито печатал что-то, несомненно, важное. Клерк не поднимал глаз. Мейер стоял у его стола с папкой в руках. Клерк продолжал печатать. Мейер прочистил горло.
«Вы закончили?», — спросил клерк.
«Да, спасибо», — сказал Мейер. «Где-нибудь можно купить сэндвич и что-нибудь выпить?»
«Вы имеете в виду внутри стен?»
«Да.»
«Через двор есть качалка. Покажите значок, и вас впустят.»
«Спасибо», — сказал Мейер.
Он вышел из отдела записей, зашёл в кабинет помощника начальника тюрьмы, чтобы сообщить, что он здесь и готов поговорить с Боунсом, и договорился, чтобы его привели в комнату для посетителей ровно в семь. В качалке для охранников, расположенной через двор, стояли автоматы, продававшие сэндвичи и прохладительные напитки. Мейер купил себе апельсиновый фреш и хлеб с ветчиной. Он подумал, что сказал бы его отец по поводу ветчины. Охранники не говорили ни о чём, кроме как о заключённом, которому накануне сделали вентиляцию грудной клетки. Мейер догадался, что дела в тюрьме идут туго, как внутри, так и снаружи.
Без пяти минут семь он подошёл к комнате для посетителей, его впустил охранник и попросил занять место по одну сторону длинного стола, стоявшего во всю длину комнаты. В семь часов в комнату вошёл высокий, чрезвычайно красивый чернокожий мужчина в тюремной одежде и занял место напротив Майера за длинным столом. Их разделял лист прозрачного пластика толщиной в три дюйма; Мейер где-то слышал, что этот пластик использовался в орудийных башнях бомбардировщиков во время Второй мировой войны. Перед обоими мужчинами по разные стороны стола стояли телефоны. Каждый бокс был отделён от другого по обе стороны звуконепроницаемыми перегородками, обеспечивающими хотя бы минимальное уединение для посетителей и заключённых. На стене висела табличка, сообщавшая, что часы посещений заканчиваются в 17:00, и просившая не превышать пятнадцати минут. В комнате было пусто, кроме Мейера и человека, сидевшего напротив него. Мейер взял трубку своего телефона.
«Мистер Боунс?», — сказал он, чувствуя себя как обычный человек в представлении менестрелей (многозначный термин для поэта-музыканта в разные периоды европейской истории — примечание переводчика).
«Что я натворил на этот раз?», — спросил Боунс в свой телефон. Он улыбнулся, задавая вопрос, и Мейер неосознанно улыбнулся в ответ.
«Ничего, насколько я знаю», — сказал он. Он достал небольшой кожаный футляр, позволил ему раскрыться над своим полицейским значком и прижал значок к пластиковой перегородке. «Я детектив Мейер из 87-го участка в Айзоле. Мы расследуем убийство, и я подумал, что вы могли бы дать мне кое-какую информацию.»
«Кого убили?», — спросил Боунс. Он больше не улыбался.
«Джорджа Чеддертона», — сказал Мейер.
Боунс лишь кивнул.
«Вы не выглядите удивлённым», — сказал Мейер.
«Я не удивлён, нет», — сказал Боунс.
«Насколько хороша ваша память?», — спросил Мейер.
«В порядке.»
«Вспомните, что было даже семь лет назад?»
«Даже тридцать лет», — сказал Боунс.
«Я хочу знать, что произошло в ночь исчезновения Санто.»
«Кто сказал, что он исчез?»
«Разве нет?»
«Он сбежал, вот и всё», — сказал Боунс и пожал плечами.
«И с тех пор о нём ничего не слышно.»
Боунс снова пожал плечами.
«Что случилось, вы помните?»
Боунс начал вспоминать. Насколько мог судить Мейер, он вспоминал очень подробно и с максимальной точностью. Только спустя несколько часов, когда Мейер сравнивал записи с Кареллой по телефону, он понял, что рассказ Боунса не лишён противоречий. На самом деле между историей, которую Барраган рассказал Карелле, и той, которую Боунс рассказал Мейеру, было всего два совпадения: оба мужчины согласились с тем, что Джордж К. Чеддертон был самовлюблённым придурком, и оба согласились с тем, что в ночь исчезновения Санто Чеддертона шёл дождь. Что касается остального…
Боунс вспомнил, что дело происходило в отеле «Шалимар» в центре Айзолы, таком же роскошном заведении, как и тот отель, который запомнил Барраган, но в десяти кварталах от него и на северной стороне города, а не на южной. Мейер, слушая Боунса, ещё не знал, что Барраган определил отель как «Паломар», записал в блокнот: «Отель „Шалимар“», а затем спросил: «Когда именно это было, не подскажете?»
«В октябре», — сказал Боунс. «Где-то в середине октября.»
Позже Майер узнал, что Барраган вспомнил такую дату: «Где-то в сентябре. Субботний вечер на первой или второй неделе сентября.»
Пока же, блаженствуя в своём неведении, Мейер просто кивнул и сказал: «Да, продолжайте, я слушаю.» И действительно, он внимательно слушал каждое слово Боунса и добросовестно переписывал каждое из них в свой блокнот, чтобы впоследствии указать на недостатки свидетелей, даже если они не попадут в японский фильм.
Работа, по словам Боунса, была свадебной. Две светские семьи, имён он не помнил. Но жених только что окончил медицинскую школу, доктор, как же его — подождите-ка, Боунс сейчас вспомнит, — доктор Кулидж, не так ли? Он был уверен, что парень был врачом, на свадьбе в тот вечер было много врачей, Купер, вот как его зовут. Доктор Харви Купер! Все в смокингах и длинных платьях, настоящая шикарная вечеринка с красивыми мужчинами и роскошными женщинами, особенно с одной блондинкой, которая всю ночь торчала у эстрады, не сводя глаз с Санто.
По словам Боунса, эта блондинка — которая в рассказе Баррагана не фигурировала ни разу — была одной из тех высоких, здоровых, полногрудых и длинноногих женщин, которые всегда ассоциировались у него с Калифорнией. Таких женщин было достаточно, чтобы вывести мужчину из себя, особенно если этот мужчина был музыкантом, каковым и являлся Боунс. Он вспомнил, как однажды — это было уже после распада группы Чеддертона — он устроил серию ночёвок на тихоокеанском побережье, от мексиканской границы и до…
Мейер сказал, что ему не хотелось прерывать, но он предпочёл бы вернуться в город в приличное время, а также не хочет мешать Боунсу просматривать телепередачи.
«Нет, всё в порядке», — сказал Боунс, — «телевидение всё равно воняет, все эти копы и грабители», — и продолжил свой рассказ о женщине, которую он встретил в Пасадене, большой теннисистке калифорнийского типа, длинные ноги и большие сиськи, жемчужно-белые зубы, взял её к себе в номер в мотеле, показал ей, как чёрный человек делает подачу, да, показал ей несколько маленьких трюков, которые она не успела освоить там, на побережье.
«Ну, это прекрасно», — сказал Мейер, — «но насчёт Санто…»
«Я просто хочу сказать», — сказал Боунс, — «что есть определённый тип женщин, которых можно легко отнести к калифорнийским, понимаете?»
«Я веду расследование», — сказал Мейер.
«Этот тип, чувак, вы меня понимаете?»
«Я вас понимаю», — сказал Мейер. «Вы говорите, что эта женщина, которая болталась у эстрады в тот вечер, была калифорнийского типа, я вас понимаю. Блондинка, высокая и…»
«С большими сиськами.»
«Да, и длинноногая.»
«Точно, и много белых зубов. Калифорния, чувак. Вот что это такое, чувак, калифорнийский тип. Теперь вы меня поняли?»
«Да, я понял», — сказал Мейер. «Так что же случилось с этой женщиной?
Вы ведь не помните её имени, верно?»
«Её звали Маргарет Хендерсон, она была замужем за человеком по имени Томас Хендерсон, который оказался председателем танцевального вечера, который они устраивали в теннисном клубе, где Маргарет победила в женском одиночном разряде.»
«Это в Пасадене, вы имеете в виду.»
«Да.
Маргарет Хендерсон.
Большая высокая блондинка с великолепными ягодицами и самым большим набором…»
«Я имел в виду ту, что была в „Шалимаре“.»
«Нет, у той не такая большая, как у Маргарет. Красивая, понимаете, полная, очень красивая — но не такая, как у Маргарет.»
«Я имел в виду её имя», — сказал Мейер.
«О. Нет, я не знаю её имени. Это Санто проводил с ней всё время.»
Боунс рассказал, что Санто проводил время с загадочной блондинкой без имени, танцуя очень близко к ней, пока группа поддержки (Боунс считал, что группа поддержки — это другая группа, а Барраган считал наоборот) играла очень медленные мелодии, от которых человек мог уснуть. Но Санто не уснул, когда в его объятиях была эта великолепная безымянная леди калифорнийского типа, одетая во всё белое: облегающее белое атласное платье с разрезом почти до бёдер, загорелые ноги теннисистки, виднеющиеся по обе стороны платья, золотые браслеты на руках, сверкающие белые зубы, длинные светлые волосы, спадающие на обнажённые плечи, милая калифорнийская леди, м-м-м, милая.
«Чувак, она держала его в своих чарах с первой минуты», — сказал Боунс.
«Что вы имеете в виду?», — спросил Мейер.
«Таскала его по полу, словно загипнотизированного.»
«Ага», — сказал Мейер и поднял глаза от своего блокнота. «Он вообще покидал с ней бальный зал? И где это было?»
«Отель „Шалимар“, я же говорил вам.»
«Да, я знаю, но какой именно бальный зал?»
«Бальный зал „Лунное сияние“.»
«Он куда-нибудь уходил с ней? Вы видели, как он уходил с ней?»
«Однажды. Позвольте мне поправить вас. Я не видел, как он уходил с ней, но я видел его с ней.»
«Где вы видели их?»
«В коридоре снаружи. Я шёл в мужской туалет и увидел, как Санто и блондинка поднимаются по лестнице.»
«Откуда?»
«Наверное, с вестибюля внизу», — сказал Боунс и пожал плечами.
«Когда вы говорите, что он выглядел загипнотизированным…»
«Это было просто выражение.»
«Вы же не имели в виду…»
«Дурь?», — сказал Боунс.
«Дурь, да.»
«Я не думаю, что Санто употреблял наркотики.»
«Даже немного травки время от времени?»
«Нет», — сказал Боунс, — «я так не думаю. Только не Санто. Нет, определённо нет. Он слишком уважал своё тело. Всякий раз, когда у нас была репетиция — мы репетировали в подвале Первой епископальной церкви в Даймондбэке, — Санто заходил в женский туалет и…»
«В женский туалет?»
«Да, потому что там было зеркало, зеркало в полный рост. В мужском туалете тоже были зеркала, понимаете, но они были над раковинами, а Санто хотел видеть своё великолепное тело в полном виде, понимаете?»
«Да, я понимаю», — сказал Мейер. «Значит, он заходил в женский туалет, так?»
«Ну, не было никакой опасности, что кто-то зайдёт к нему. Мы ведь были там одни, репетировали. Это было в подвале церкви, представляете?»
«Я понимаю. Кем он был, тяжелоатлетом или кем-то ещё?»
«Как вы догадались? Погоди-ка, вы ведь и сами кое-что поднимали, не так ли?»
«Давным-давно», — сказал Мейер.
«Вы заходили в дамскую комнату и любовались собой?»
«Нет, не в женский туалет.»
«Для своего возраста вы выглядите неплохо», — сказал Боунс. «Кстати, а сколько вам лет?»
Майер не хотел говорить Боунсу, сколько ему на самом деле лет, потому что тогда ему пришлось бы объяснять, что лысоголовые мужчины иногда принимают вид, который не соответствует их истинной молодости, а иногда и вовсе кажутся чопорными и забитыми, когда их сердце действительно молодо, — и тут он вспомнил, что не снял шляпу профессора Хиггинса. Она по-прежнему находилась у него на голове, скрывая лысину и заставляя задуматься, что ещё в нём есть такого, что могло бы побудить случайного наблюдателя назвать его «мужчиной вашего возраста».
Он решил проигнорировать вопрос Боунса, решил также избегать дальнейших разговоров о тех днях, когда он был простым мальчишкой, качающим железо в своей спальне, чтобы нечаянная подсказка — например, упоминание имени императора или ссылка на гонки колесниц на той неделе — не позволила Боунсу более точно определить его дряхлость. Но вместо этого, и исключительно потому, что в картине появилась роковая женщина — очень здоровая, длинноногая, полногрудая, калифорнийского типа — и, похоже, околдовавшая Санто в тот самый момент, когда скользнула по полу бального зала «Лунное сияние» и устроилась у него на плече, пока он играл на бонго, Мейер задал вопрос, который — при правильном ответе — мог бы, по крайней мере, приподнять занавес трёхактной драмы, известной как «Исчезновение Санто» (её переименуют в «Расёмон» (японский кинофильм, в котором впервые в кинематографе одно и то же событие показано с точки зрения разных персонажей; повлиял на появление в популярной культуре и жизни Эффекта Расёмона, принципа субъективного восприятия и интерпретации событий — примечание переводчика), как только Мейер сравнит ноты с Кареллой), и вопрос был следующим:
«Скажите, мистер Боунс, возможно ли, что Санто покинул отель с этой женщиной? После работы, я имею в виду? Возможно ли, что он просто ушёл с ней?»
Всё, конечно, было возможно, но вопрос — на первый взгляд — был просто абсурдным. Если Боунс видел, как Санто выходил из отеля с загадочной блондинкой (которая позже станет ещё загадочнее, когда Карелла уточнит, что Барраган ни разу не упомянул о ней), если у Боунса было хоть малейшее подозрение, что Санто и блондинка исчезли в бурной ночи вместе, возможно, под одним зонтом, то почему бы ему не упомянуть об этом покойному Джорджу Чеддертону? И разве этот благородный джентльмен (по мнению и Баррагана, и Боунса) не ограничил бы свой поиск только калифорнийскими длинноногими и большегрудыми дамами? Разумеется. Даже понимая это, Мейер затаив дыхание ждал ответа Боунса.
«Да», — сказал Боунс, — «думаю, именно это и произошло.»
«Не могли бы вы рассказать об этом подробнее?», — сказал Мейер.
«Думаю, он сбежал с ней.»
«И что потом?»
«Я не знаю, что», — сказал Боунс.
«Когда вы видели его в последний раз?», — сказал Мейер.
«Во время последнего выступления.»
«И что дальше?»
«Он вышел в коридор с Винни.»
«Винни?»
«Винни Барраганом.»
«По коридору…»
«Чтобы отлить», — сказал Боунс.
«И что дальше?»
«Мы с Джорджи собрали вещи и спустились вниз, чтобы подождать их.»
«Где вы ждали?»
«Под навесом. Под навесом отеля.»
«Да, продолжайте.»
«Мы увидели Винни, выходящего из лифта, и побежали к фургону.
Через пару минут Винни подошёл к фургону, но Санто с ним не было.
Мы вернулись в отель и стали искать его, но его уже не было.»
«И вы думаете, что он ушёл с блондинкой, не так ли?»
«Разве не так бы вы поступили, чувак?»
«Что ж», — сказал Мейер, оставив этот вопрос без внимания. Он, честно говоря, не знал, что бы он мог сделать, если бы красивая блондинка в облегающем белом платье пришла и наложила на него чары, но он точно знал, что сделала бы его жена Сара, если бы заметила его выходящим из отеля «Шалимар» или любого другого отеля с такой блондинкой под руку. Через несколько минут копы Северного Мидтауна начали бы расследовать странную и непонятную смерть лысого детектива, чей череп был размозжен чёрствым бубликом. «Вы говорили об этом Джорджу?» — спросил он. «Что его брат мог уйти с блондинкой?»
«Нет», — сказал Боунс.
«Как же так?»
«К чёрту его», — сказал Боунс, подытоживая свои чувства к покойному Джорджу Чеддертону.
«Эта блондинка», — сказал Мейер, — «не могли бы вы описать её поподробнее?»
«Великолепная», — сказал Боунс.
«Какого она была роста?»
«Не меньше пяти футов десяти дюймов», — сказал Боунс.
«Сколько ей было лет?»
«Сначала я подумал, что ей двадцать, но полагаю, что она могла быть и старше. Ей было около тридцати, я бы сказал.»
«С чего вы это взяли?»
«Это видно по тому, как девчонка себя ведёт, понимаете? Эта была старше. Может, тридцать, а может, и чуть больше. Здоровая, понимаете, весь этот калифорнийский типаж, здоровые как чёрт, мужик, они могут обмануть вас всем этим здоровьем, вы можете подумать, что им двадцать, когда на самом деле им пятьдесят.»
«Но этой женщине на вид было около тридцати лет, верно?»
«Нет, но она себя так вела.»
«Я не понимаю», — озадаченно сказал Мейер. «Она выглядела на тридцать, или она…?»
«Откуда мне знать, как она выглядела?»
Мейер моргнул. «Что вы имеете в виду?», — сказал он.
«На ней была маска», — сказал Боунс.
«Маска?», — сказал Мейер и снова моргнул. «На свадьбе?»
«О», — сказал Боунс. «Да.» Он тоже моргнул. «Может, я что-то перепутал, а?», — сказал он.
Карелла и Мейер, разговаривая по телефону в восемь тридцать вечера, сошлись во мнении, что кто-то — либо Барраган, либо Боунс — точно что-то перепутал. Мейер предположил, что Боунс был человеком с дефектами памяти, а Карелла согласился, что, возможно, высокая стройная блондинка действительно была плодом воображения музыканта, поскольку она, похоже, осталась совершенно незамеченной Висенте Мануэлем Барраганом, который в остальном обладал полной памятью, когда речь шла о событиях той ночи семь лет назад, вспоминая даже обрывки диалога, такие как замечание Боунса о том, что отель поглотил всю семью Чеддертон. Ещё более странным показалось Карелле то, что теннисистка Боунса в Пасадене оказалась точной копией блондинки, которая первой заманила Санто на танцпол, где они танцевали щека к щеке под звуки оркестра Харви Купера (удивительно, что в истории Баррагана Купер был руководителем оркестра, а в истории Боунса — женихом), а затем вышли в ночь, где вместе и соответственно (выражаясь корректно) изгнали из себя его пубертатную страсть и её наступающую менопаузу, после чего навсегда исчезли с лица земли. По версии Баррагана, группа выступала на маскарадном балу, что казалось более вероятным, чем свадьба, о которой помнил Боунс, тем более что блондинка — если она вообще существовала — вдруг стала носить маску, когда Боунс задумался о ней чуть дольше. Барраган, похоже, был уверен, что это мероприятие проводилось в пользу больных рассеянным склерозом или мышечной дистрофией. Может быть, именно там Боунсу пришла в голову мысль, что Харви Купер был не только женихом, но и человеком, недавно окончившим медицинскую школу? И где это было — бальный зал «Звёздная пыль» или «Лунное сияние»? Или ни то, ни другое? Или всё вместе?
«Думаю, нам придётся ещё поработать над этим утром», — рассудительно заметил Карелла. «А пока они ждут меня за столом.»
«Кто они?», — спросил Мейер.
«Тедди. И Берт с женой.»
«Одни люди едят в хороших ресторанах», — сказал Мейер, — «а другие — в тюрьмах на севере штата.»
«Я поговорю с тобой утром», — сказал Карелла.
«Да, спокойной ночи», — сказал Мейер.
«Спокойной ночи», — сказал Карелла.
В ту ночь, лежа в постели с Тедди и прижимая её к себе в темноте, когда дождь хлестал по оконным стёклам, Карелла сразу понял, что она не спит, и, приподнявшись, включил лампу и озадаченно посмотрел на неё.
«Тедди?», — сказал он.
Она лежала к нему спиной и не видела его губ. Он тронул её за плечо, она перевернулась лицом к нему, и он с удивлением увидел, что в её глазах стоят слезы.
«Эй», — сказал он, — «эй, дорогая… что…?»
Она покачала головой и снова отстранилась от него, закрывшись от него подушкой — если она его не видела, то и не слышала; её глаза были её ушами, её руки и лицо — её голосом. Она лежала, всхлипывая в подушку, и он снова осторожно положил руку ей на плечо, она фыркнула и снова повернулась к нему.
«Хочешь поговорить?», — сказал он.
Она кивнула.
«В чём дело?»
Она покачала головой.
«Я что-то сделал?»
Она снова покачала головой.
«Что такое?»
Она села, взяла салфетку из коробки на прикроватном столике, высморкалась, а затем положила салфетку под подушку. Карелла ждал.
Наконец её руки заговорили. Он наблюдал за ними. Он знал этот язык, он хорошо выучил его за эти годы, теперь он мог и сам говорить на нём лучше, чем нерешительно говорить языком жестов. Пока она говорила с ним, слёзы снова начали катиться по её лицу, руки дрогнули, а потом и вовсе остановились. Она снова фыркнула и потянулась к скомканной салфетке под подушкой.
«Ты ошибаешься», — сказал он.
Она покачала головой.
«Я говорю тебе, что ты ошибаешься.»
Она снова покачала головой.
«Дорогая, ты ей очень нравишься.»
Её руки снова принялись за дело. На этот раз они выплеснули на него поток слов и фраз, говоря с ним так быстро, что ему пришлось попросить её сбавить темп, но даже тогда она продолжала говорить в слишком быстром для него темпе. Он поймал обе её руки в свои и сказал: «Ну же, милая. Если ты хочешь, чтобы я тебя выслушал…» Она кивнула, фыркнула и заговорила уже медленнее, её пальцы были длинными и подвижными, а тёмные глаза блестели от навернувшихся на них слёз, когда она снова сказала ему, что уверена, что Августа Клинг её недолюбливает, что Августа много чего наговорила и натворила сегодня вечером…
«Каких вещей?»
Руки Тедди снова зашевелились. «Вино», — сказала она.
«Вино? А что с вином?»
«Когда она произносила тост.»
«Я не помню никаких тостов.»
«Она произнесла тост.»
«По какому поводу?»
«За тебя и Берта.»
«За дело, ты имеешь в виду. За раскрытие дела.»
«Нет, за тебя и Берта.»
«Дорогая…»
«Она оставила меня в стороне. Она пила только за тебя и Берта.»
«С чего бы ей так поступать? Она одна из самых милых людей…»
Тедди снова разрыдалась.
Он обнял её и прижал к себе. «Милая», — сказал он, и она подняла голову, вглядываясь в его лицо, изучая его рот и следя за тем, как слова складываются на его губах. «Дорогая, ты очень нравишься Августе.»
Тедди покачала головой. «Дорогая, она так сказала. Помнишь, ты рассказывала историю о детях… о том, как Эйприл упала в озеро на том пикнике? И Марк прыгнул в воду, чтобы спасти её, когда глубина воды была всего два фута? Помнишь, ты рассказывала…?»
«Тедди кивнула.»
«А потом ты пошла в дамскую комнату, ты помнишь?»
Она снова кивнула.
«Как только ты ушла, Августа сказала мне, какая ты потрясающая.»
Тедди поднял на него глаза.
«Именно так она и сказала. Она сказала: „Господи, Тедди потрясающая, я бы хотела рассказывать такие истории, как она.“» Слёзы снова начали литься.
«Дорогая, почему ты ей не нравишься?»
Она смотрела ему прямо в глаза. Её руки начали двигаться.
«Потому что я глухонемая», — сказала она.
«Ты самая замечательная женщина на свете», — сказал он и поцеловал её, и снова прижал к себе. А потом он смахнул слезы с её лица и глаз и снова сказал ей, как сильно он её любит, сказал то, что сказал ей в тот день много-много лет назад, когда в двенадцатый раз попросил её выйти за него замуж и окончательно убедил её, что она намного больше, чем любая другая женщина, хотя до этого момента она считала себя кем-то меньшей. Теперь он снова сказал ей: «Господи, я люблю тебя, Тедди, я люблю тебя до смерти», — а потом они занялись любовью, как в молодости, когда были намного моложе.
Он знал, что она на острове, он слышал, как катер причалил к причалу больше часа назад, но она до сих пор не пришла к нему, и он задумался, не сделал ли он что-то такое, что могло бы ей не понравиться. Она покинула остров вскоре после того, как покормила его в пятницу вечером, и с тех пор его не кормили. Часы на стене — новое приобретение, которое ему пришлось выпрашивать, — показывали 9:15.
Сегодня он не завтракал и не обедал, и теперь он гадал, не собирается ли она забыть и об ужине. Иногда он проклинал часы. Без часов он испытывал почти блаженное чувство дезориентации. Минуты перетекали в часы, которые становились днями, а затем неделями и месяцами. И годами. Он взглянул на часы, когда услышал вчера вечером звук стартера — 8:30 вечера, что означало, что она будет на материке к 9:00, именно столько времени занимает поездка, полчаса. Если учесть, что до города оставалось около двух часов, то в Айзоле она окажется чуть раньше 11:00.
Он гадал, куда она ходит по городу, интересовался её жизнью за пределами этой комнаты и острова. Он видел её в городе всего один раз, в ночь их знакомства, и было это семь лет назад — она разрешила ему вести календарь, прежде чем позволила взять часы. Он пытался считать дни, но в комнате не было окон, и он никогда не знал, когда солнце встаёт или садится. В первый год он ошибся в подсчёте на целый месяц. Он думал, что наступила Пасха. По его расчётам, которые он вёл, пытаясь засечь время без часов, отмечая дни в календаре наугад, он думал, что уже наступила Пасха. Она рассмеялась и сказала ему, что сегодня только двенадцатое февраля, он пробыл здесь всего пять месяцев, неужели она так быстро ему надоела?
Комната — так он называл свою клетку — была, пожалуй, пятнадцать футов в ширину и двадцать в длину, и он оббежал её сразу же, когда она заперла его здесь. Тогда он пробыл на острове всего неделю и сказал ей, что хочет вернуться на материк, а она ответила: «Конечно, ей просто надо позвонить, почему бы ему не налить себе выпить, немного расслабиться, она не задержится ни на минуту.» Тогда он ей поверил, а после недели траханья по всему дому — в её спальне, на полу в гостиной, на кухне с её голой задницей на столешнице и ногами, обхватившими его талию, в игровой комнате и в этой комнате, которая до того, как стать его клеткой, была комнатой для гостей и, как она ему сказала, до покупки дома была кабинетом психиатра. Это объясняло двойные двери.
Двери были массивными, сделанными из прочного дуба: одна открывалась в комнату с ручкой слева, другая — наружу с ручкой справа.
Если вы находились внутри комнаты и открывали первую дверь, то оказывались впритык ко второй. Это было сделано для уединения.
Когда дом принадлежал психиатру, он не хотел, чтобы кто-то слышал разглагольствования сумасшедших, которые платили ему 60 долларов в час за то, чтобы лежать на его кушетке. Толстые двойные двери.
Массивные петли на каждой из дверей, и вы не могли вынуть ни одного штыря или снять двери с петель, потому что не было ни одного открытого штыря, который можно было бы вынуть. Замки на обеих дверях, внутренней и внешней. Ни в одной из стен не было окон, потому что эта комната была частью большого шлакоблочного подвала прямоугольной формы с печью в одном углу, пока психиатр не построил стены вокруг печи и не разделил оставшееся пространство на равные половины — игровую комнату по соседству, где Санто трахал её на бильярдном столе в первую неделю своего пребывания здесь, и эту комнату, его клетку, которая когда-то была кабинетом психиатра, а теперь стала настоящей гостевой комнатой с тумбой напротив кровати, диваном у одной из стен, картинами на стенах, и, конечно же, большой двуспальной кроватью, и отдельной ванной комнатой с раковиной, туалетом и ванной.
«Конечно», — сказала она ему, — «расслабься, сделай себе что-нибудь выпить. Мне нужно отвлечься от телефонных звонков, а потом прыгай в лодку, и я отвезу тебя на материк, хорошо, милый?» «Конечно, милая.» Он подошёл к бару, который был частью стены напротив кровати, и сделал себе виски с содовой, а потом сел на диван, слушая стереосистему. Это было семь лет назад, но уже тогда коллекция пластинок была старой, и большинство мелодий были очень и очень древними. За прошедшие семь лет она не сменила ни одной пластинки, и он слушал одно и то же снова и снова, пластинки износились и поцарапались, как износился и поцарапался он сам, семь лет, семь лет в этой комнате. Но в тот давний вечер, после того как они провели вместе неделю на острове, прекрасном в сентябре, женщина с собственным островком у косы Сэндс, он был поражён! Она сказала ему, что ей двадцать восемь лет, но он видел в гостиной её выпускную фотографию из колледжа, на которой стояла дата, и решил, что люди заканчивают колледж в двадцать два года, верно? Ну, может, и младше, если они действительно умные, так что, если дать ей повод для сомнений, допустим, и она окончила колледж в двадцать лет, а никто не заканчивает колледж младше двадцати, то, судя по дате на обратной стороне выпускной фотографии, ей было бы тридцать два года, а не двадцать восемь, как она утверждала. А значит, теперь ей уже тридцать девять лет, старухе.
Где его ужин, неужели она не принесёт ему сегодня ужин, неужели она собирается морить его голодом, как морила две недели в тот раз, когда он чуть не сбежал? Он бы даже сбежал, если бы не собака. Она знала, что он боится собак, он говорил ей об этом, разговаривая с ней в подушку в первую неделю их совместной жизни, — боится собак, понимаете, о чём я? Когда мне было восемь лет, меня укусила собака на крыше. Чёртов фокстерьер, парень затащил его зачем-то на крышу, чёртова шавка набросилась на меня и вырвала кусок из ноги. Пришлось делать уколы от бешенства, вам когда-нибудь делали уколы от бешенства? Боже, какая боль. С тех пор я боюсь собак, даже если собака приближается ко мне, я обделаюсь. Он перелезал через стену, когда она выпустила собаку — большую немецкую овчарку, мчалась за ним с оскаленными клыками, повалила его на землю, он кувыркался в высокой морской траве у кромки океана, вцепившись ногтями в большую голову собаки, пытаясь удержать зубы подальше от себя, океан бил ключом, её голос доносился сквозь шум прибоя: «Нет, Кларенс, нет», чёртово имя для убийцы, немецкой овчарки — Кларенс! Взяв в одну руку поводок собаки, она велела Санто вернуться в дом, как послушному мальчику, увидела, что тот взломал замки на обеих дверях, и заперла его на ночь в ванной, а собака осталась сидеть за дверью. Всю ночь он слышал рычание собаки. Следующие две недели она морила Санто голодом в наказание за попытку побега, а когда наконец снова накормила его, в еде оказалось что-то такое, что полностью выбило его из колеи. Он не знал, сколько пробыл в отключке, но, когда очнулся, на обеих дверях были новые замки, засовы, которые он не смог бы взломать, даже если бы был профессионалом. И с тех пор собака всегда находилась за этими большими двойными дверями, сидя в коридоре.
Но это было позже, это было… Он потерял счёт времени. В первый раз, когда она заперла его здесь, да, он слушал, да, её пластинки, потягивал скотч, наслаждаясь звуком и думая, что скоро снова будет в городе, отыграет очередной концерт с Джорджи и ребятами, потягивал, улыбался, а потом сразу осознал время, посмотрел на наручные часы и понял, что её не было добрых полчаса. Что ж, спишем это на женское, она отправляется сделать несколько телефонных звонков и это занимает целую вечность. Улыбаясь, он поднялся с дивана, подошёл к двери и повернул ручку так, как обычно, ничего не подозревая, а потом обнаружил, что дверь заперта, и она заперла её на ключ. Он стал кричать, чтобы она отперла дверь, но если она и услышала его, то не пришла. Он вообще сомневался, что она его услышала через эти большие двойные двери. Она вернулась только на следующее утро, чтобы принести ему поднос с завтраком. Когда она вошла в комнату, в руках у неё был пистолет, и он не знал, был ли он у неё в доме всё это время или она поплыла на лодке на материк, чтобы купить его. Он ничего не смыслил в оружии, не мог отличить один калибр пистолета от другого. Но это не было похоже на маленький изящный пистолет, который леди держат в сумочке. Это был пистолет, способный снести человеку голову. Она велела ему отойти от двери, а он сказал: «Эй, да ладно, что это такое?», она помахала ему пистолетом и просто сказала:
«Назад.» Затем она поставила поднос с завтраком на пол и сказала: «Вот твоя еда, ешь», — и вышла, заперев за собой обе двери.
В тот завтрак она впервые подмешала ему что-то в еду. Он выпил апельсиновый сок, потом съел кукурузные хлопья и выпил кофе, и не знал, что из того, что он съел или выпил, было наркотиком, но что-то точно было, потому что почти сразу после этого он потерял сознание, а когда очнулся снова — он не знал, через сколько часов, — он лежал на кровати голый, вся одежда исчезла, наручные часы пропали, запястья были связаны за спиной, а ноги связаны в лодыжках. Он снова начал кричать, звать её. Но он опять не знал, слышит ли она его через двойные двери. В любом случае он начинал понимать, что она придёт к нему только тогда, когда сама этого захочет. Бессмысленно было кричать или вопить, бессмысленно было делать что-либо, кроме попыток найти выход.
Он знал, как выглядит остров: она показала ему его в первую неделю, когда он был ещё гостем, а не пленником, трахал её на лодке и на пляже, трахал её в маленьком сосновом лесу, который тянулся вдоль южного берега, трахал её днём и ночью, никогда в жизни не встречал такой женщины, как она, и говорил ей об этом. Но, знаете, он скучал по городу, хотел вернуться в город — «Я тебе надоела?» — спросила она.
«Нет, нет, просто хочу снова ходить по этим улицам, слышать, как гудят тротуары под ногами, да, детка? Я городской парень, родился и вырос там, моя мама из Венесуэлы, а папа из Тринидада — не видел его с тех пор, как мне исполнилось три года, и он уехал с девушкой, работавшей официанткой в Даймондбэке, — но я и мой брат Джорджи на сто процентов американские мальчики-янки-дудл-дэнди, да», — сказал он и разразился хохотом. «Оставайся ещё на денёк», — сказала она.
В ту первую неделю она рассказала ему, что папа купил остров для неё, когда ей исполнилось шестнадцать, в подарок на день рождения; ты единственная шестнадцатилетняя девочка в мире, у которой есть свой собственный остров, сказал ей папа. Санто представлял его этаким придурковатым богачом в белых утиных брюках и двубортном синем блейзере, с белой яхтенной кепкой на голове: «Вот тебе, дорогая, твой личный остров» — в то время как люди по всему миру копаются в мусорных баках в поисках еды. Построил ей дом на острове, когда она вышла замуж, сказал дочери, что у неё должно быть маленькое местечко, где она могла бы уединиться от всего этого, маленький приморский уголок в получасе езды от материка, только он оказался не таким уж маленьким — в нём было четыре спальни, не считая игровой комнаты в подвале и комнаты для гостей, которая раньше была кабинетом психиатра…
Это был первый раз, когда он поймал её на лжи. Это было в первую неделю; тогда он ещё не был её пленником, они всё ещё, знаете ли, занимались этим днём и ночью и обещали друг другу нерушимую любовь. Он поймал её на лжи и сказал: «Слушай, а почему, если твой папа купил тебе этот остров, когда тебе было шестнадцать, а потом построил для тебя этот дом, когда тебе исполнился двадцать один год и ты вышла замуж, — почему ты сказала мне, что купила этот дом у человека, который был психиатром и поставил внизу большие двойные двери, чтобы никто не слышал, как его пациенты кричат, что они Наполеоны, — как так получилось, а?»
Тогда она призналась, что купила дом вовсе не у психиатра, а вышла замуж за того самого психиатра, который установил внизу большие двойные двери, чтобы его пациенты могли свободно разглашать самые сокровенные тайны своего запутанного прошлого, не будучи подслушанными никем. Но Санто всё равно показалось, что это очень подозрительно, и он так ей и сказал. Это было на четвёртый день, как он полагал. Тогда они ещё ели, пили и веселились. На следующий день она наконец рассказала ему правду, или, по крайней мере, он догадался, что это правда, но точно сказать не мог. Они гуляли по пляжу. На нём был старый свитер, который она одолжила ему, сказав, что он принадлежал её мужу-психиатру, который вовсе не был психиатром, но, конечно, он узнал об этом только после того, как она рассказала ему правду. Над выброшенной на берег мёртвой рыбой кружили чайки, поднимая страшный шум: белые и серые на фоне ясного сентябрьского неба, их клювы были более насыщенного жёлтого цвета, чем бледное золото солнечного света, в котором они плавали. Океан был очень спокоен. Её голос тоже был очень спокойным.
Она сказала ему, что это правда, что её отец купил остров для неё, когда ей было шестнадцать, и ещё она сказала ему, что это правда, что он построил здесь дом для неё и её мужа, когда они поженились. «Когда мне был двадцать один год», — сказала она, — «сейчас мне двадцать восемь», что было ещё одной ложью, но он обнаружил это только после того, как посмотрел на обратную сторону выпускной фотографии в гостиной и увидел дату. В общем, как она рассказывала, муж ушёл от неё, прожив в браке всего полгода, просто взял и ушёл в один прекрасный день, и у неё случился… ну, то, что можно назвать нервным срывом. Отец отказался поместить её в больницу, поэтому организовал частный уход в доме на острове, и именно тогда он установил двойные двери с замками. Чтобы она не навредила себе. Она, видите ли, стала склонна к суициду. Когда от неё ушёл муж. Она несколько раз пыталась покончить с собой. Двойные двери, надёжно запертые, были для её собственной защиты. Медсестра сидела за ними днём и ночью. Это случилось, когда ей был всего двадцать один год, и от неё ушёл муж.
Санто выслушал всё это и подумал: «Ну вот, на этот раз я подцепил настоящего клопа.» Но он выразил сочувствие по поводу всего, что ей пришлось пережить, бедняжке, и спросил, как она себя чувствует сейчас, а она ответила: «Разве ты не можешь выразить, как я себя чувствую? Я чувствую себя чудесно!» Он допускал, что это правда, она выглядела здоровой и сильной, а трахалась как кролик, но когда-то он знал умственно отсталую девчонку в Даймондбэке, которую трахали все в квартале, забирали на крышу и трахали, и, хотя у неё не всё было в порядке с арифметикой и правописанием, она точно знала, как вывести мужчину из равновесия. То же самое можно сказать и об этой девушке, правда, она говорила, что ей двадцать восемь, но он знал, что ей тридцать два, — возможно, её следует держать за закрытой дверью, за исключением тех случаев, когда она трахается, что, будь её воля, она бы делала день и ночь до самого Рождества, но он сказал ей, что ему пора возвращаться на материк.
Ему потребовалось тридцать секунд, чтобы понять, что он в плену. Если бы она не рассказала ему историю о нервном срыве и запертых двойных дверях, он бы, возможно, подумал: ну, женщина немного пошутила со мной, заперла меня здесь, но через некоторое время она спустится сюда в одном лишь чёрном поясе с подвязками, чулках в сеточку и туфлях на высоком каблуке из лакированной кожи, обрызгает меня взбитыми сливками, съест живьём и попросит прощения за то, что сыграла со мной такую злую шутку, заставив думать, что я здесь заключённый. Так бы он и подумал, если бы двумя днями раньше она не рассказала ему историю о том, что сошла с ума, когда её муж ушёл чуть не сразу после свадьбы. Возможно, она лгала и об этом, но он не думал, что кто-то лжёт о том, что у него психическое расстройство. Нет, эта комната, в которой он оказался, — эта тюрьма, эта клетка — раньше была её тюрьмой, её клеткой, за которой сидела медсестра, возможно, готовая надеть смирительную рубашку или сделать укол, чтобы вырубить её, — кто, чёрт возьми, знает? А теперь он был заключённым, и она сидела снаружи, подсыпая ему в еду дурь, когда хотела, и приходила в комнату, чтобы скоротать с ним время, и показывала ему большую матёрую немецкую овчарку в тот самый день, когда она её купила, а это было через три дня после того, как она его заперла — это было после того, как она подсыпала ему в еду дурь в первый раз, и он лежал связанный по рукам и ногам на кровати. Двери открылись, и она ввела немецкую овчарку, чёртову тварь, похожую на медведя гризли, такая она была большая. Санто отступил от неё, а она, сука, улыбнулась, показав ровные белые зубы и откинув длинные светлые волосы. «Не бойся, милый», — сказала она, — «Кларенс — самая добрая собака на свете.» Кларенс! И Кларенс зычно зарычал, как никогда не делают мягкие человеколюбивые существа, он зарычал, и его чёрные губы или как их там ещё называют, эта мягкая чёрная плоть вокруг рта оттянулась назад, чтобы показать зубы, каждый из которых длиной в шесть дюймов. Самое мягкое человеколюбивое существо на земле выглядело так, словно готово было вырвать из ноги Санто толстый кусок мяса, а может, и вцепиться ему в горло и вырвать трахею. А она улыбалась. Улыбнулась, сука. «Отныне на острове будет жить Кларенс», — сказала она. А позже, после того как он попытался сбежать в тот первый раз и за ним погналась собака, она сказала ему, что Кларенс отныне будет сидеть возле его комнаты, как сидела там её медсестра, всякий раз, когда у неё были проблемы. «Если тебе что-нибудь понадобится», — сказала она, улыбаясь, — «ты просто попроси Кларенса.» Улыбаясь.
Поначалу Санто думал, что сможет удержать её. Ладно, сука, хочешь держать меня в плену на этом грёбаном острове с грёбаной немецкой овчаркой, бродящей по территории, так знаешь, что ты от меня получишь? Ты получишь это, сестрёнка, вот что ты получишь, ты не получишь ничего, ноль, ноль, ноль, ни черта, вот что! Но когда она вошла в дом, чтобы заняться любовью в тот первый раз — это было недели через две-три после покупки собаки, — она заперла за собой двери, обе двери, повесила ключи на ошейник Кларенса и сказала:
«Сидеть, Кларенс», и эта чёртова шавка уселась прямо у двери и наблюдала за ней, пока она шла к кровати. На ней была бледно-голубая ночная рубашка, под ней ничего не было, он мог видеть её тело сквозь тонкий нейлон, красивое тело, именно оно привлекло его в первую очередь, высокое и стройное, с хорошей грудью и длинными ногами, она подошла к кровати, села на край и сказала: «Разве ты не хочешь заняться любовью, Санто?», а он ответил ей, что не хочет заниматься любовью, что не будет заниматься любовью ни с кем, кто держит его в плену с чёртовой собакой по имени Кларенс, готовой его загрызть, убери отсюда собаку, убирайся сама, я не хочу заниматься любовью с такой сукой, как ты!
Но… понимаете… прошло уже почти три недели, три недели, как у него вообще не было женщины, три недели, как они не занимались этим день и ночь, и вот теперь она здесь, ползёт на кровать рядом с ним, выворачивается из халата, берет его в руки, а потом в рот, А потом вдруг отстранилась от него, перевернулась на спину и широко раскинула ноги, как в ту ночь на кухне, и он оказался на ней сверху, и ему было всё равно, пленник он или раб, или ещё кто, он только хотел её, хотел её и ненавидел себя за то, что хочет её.
Он постоянно мечтал о побеге. Однажды он прихватил вилку с подноса — она никогда не позволяла ему иметь нож, сука, она всегда резала ему еду, когда приносила её, — оставил вилку себе и попытался выковырять дыру в стене ванной, выбраться из этой грёбаной комнаты в подвал, как-то обойти собаку, но вилка сломалась о шлакоблок, и когда она потом обнаружила пропажу, она снова наказала его, всегда наказывала, когда он делал что-то неправильно, что-то, что она считала неправильным. В другой раз он притворился больным, засунул палец в горло и заблевал весь пол, сказал ей, что думает, что у него аппендицит или что-то в этом роде, и подумал, сможет ли он заставить её вызвать врача… но нет, она сказала ему, что никакого врача нет, заставила его вытереть рвоту, он сказал, что умрёт, она ответила: «Нет, ты не умрёшь.» Постоянно мечтал о побеге. Выбраться отсюда, добраться до лодки. Освободиться.
Он услышал, как поворачивается ключ во внутренней двери. Он подождал. Дверь открылась. Она стояла там, держа в одной руке поводок Кларенса. Она улыбнулась, провела Кларенса в комнату, сказала: «Сидеть, Кларенс», а затем вышла в коридор за подносом с едой для Санто. Она отнесла его на журнальный столик перед диваном, поставила и, всё ещё улыбаясь, спросила: «Ты голоден, милый?»
Он не ответил ей. Он сразу же сел и начал есть.
«Ты скучал по мне?», — спросила она.
Он по-прежнему ничего не говорил. Он продолжал поглощать еду. В другом конце комнаты, прямо за дверью, сидел Кларенс и наблюдал за происходящим.
«У меня были кое-какие дела в городе», — сказала она.
«Мне это неинтересно», — сказал он.
«Я так и думала.»
«Нет.»
Она пожала плечами, подошла к двери и снова взяла в руку поводок собаки.
«Я вернусь позже», — сказала она.
«Ты когда-нибудь задумывалась, что будет, если ты умрёшь?» — спросил он, внезапно подняв глаза от еды на своём подносе. «Я бы умер здесь от голода, ты понимаешь это?»
«Да, это так», — сказала она. «Но не волнуйся, милый, у нас впереди долгая жизнь.»
Он ничего не сказал.
«Что мне надеть потом?», — спросила она.
«Мне всё равно, что ты наденешь», — сказал он.
«Что тебе нравится? Я хочу сделать тебя счастливым сегодня вечером.»
«Ты можешь сделать меня счастливым, оставив меня в покое.»
«Я в это не верю.»
«Поверь, это правда.»
«Мне надеть чёрный парик?»
«Я же сказал, что мне всё равно.»
«Доедай свой ужин», — сказала она. «Я сделаю тебе сюрприз, хорошо? Я надену то, чего ты никогда раньше не видел.»
«Если хочешь сделать мне сюрприз, приди позже и скажи, что я свободный человек.»
«Нет, я не могу этого сделать.»
«Почему бы и нет?»
«Ты нужен мне, Санто.»
«Я хочу уехать отсюда.»
«Да, я знаю это.»
«Я здесь схожу с ума. Если ты будешь держать меня здесь ещё дольше, я сойду с ума. Я умру, ты понимаешь? Я умру в этой комнате.»
«Ты не умрёшь», — сказала она и снова улыбнулась. «Только если я не захочу, чтобы ты умер. Пожалуйста, помни об этом, Санто.» Она посмотрела на часы. «Я вернусь через час. Будешь ли ты готов принять меня через час?»
«Нет.»
«Будь готов», — сказала она.
«Я ненавижу тебя», — тихо сказал он.
«Ты любишь меня», — ответила она и снова улыбнулась. Она уже выходила из комнаты, когда, казалось, что-то вспомнила. Она повернулась, посмотрела на него и сказала: «Кстати, Си Джей больше не будет нас навещать.»
Утром в понедельник, 18 сентября, когда Мейер разговаривал по телефону с Ассоциацией мышечной дистрофии и Национальным обществом рассеянного склероза, пытаясь выяснить, спонсировали ли они по отдельности или совместно благотворительный бал в начале сентября семь лет назад, Карелла принял звонок от человека по имени Генри Гомбс из отдела баллистики.
«По этим стреляным пулям, найденным на месте преступления», — сказал он.
«Это дело Чеддертона?», — спросил Карелла.
«Чеддертон, Чеддертон», — сказал Гомбс, явно сверяясь с лежащим перед ним листом бумаги, — «да, Чеддертон, Калвер и Южная Одиннадцатая, пятнадцатое сентября, всё верно.»
«Верно», — сказал Карелла.
«Я пришлю отчёт позже», — сказал Гомбс, — «а пока не хотите ли вы узнать кое-что?»
«Продолжайте», — сказал Карелла.
«На месте происшествия не обнаружено ни одной стреляной гильзы, что указывает на то, что оружие не было автоматическим пистолетом.
Однако было найдено пять пуль, три из которых сильно деформированы…»
«Это были те три, которые попали в жертв», — сказал Карелла.
«Две жертвы, не так ли?»
«Да.»
«Насколько я понимаю, один ещё жив.»
«Именно так.»
«Он сказал, сколько выстрелов он слышал?»
«Он не смог вспомнить.»
«Причина, по которой я спрашиваю… Тот факт, что на месте преступления было найдено только пять пуль, не обязательно указывает на то, что револьвер был рассчитан только на пять выстрелов.»
«Обойма была пуста, когда убийца попытался его добить», — говорит Карелла.
«Вот как? М-м-м… В любом случае, все найденные пули имеют диаметр 0,3585 дюймов (около 0,91 сантиметров — примечание переводчика), что говорит о том, что мы имеем дело с патроном „Смит и Вессон“ 38-го калибра. Поворот в дюймах — 183/4 вправо, диаметр канавки — 0,357, что соответствует маркировке, которую револьвер „Смит и Вессон“ 38-го калибра оставил бы на пуле, и что — в сочетании с пятью найденными нами экземплярами — довольно убедительно указывает на револьвер „Смит и Вессон“ 38-го калибра, стреляющий патронами „Смит и Вессон“ 38-го калибра. У нас есть полицейская модель 33 (револьвер с четырёхдюймовым стволом двойного действия, то есть самовзводный, при нажатии на спусковой крючок курок сначала взводится, а затем срывается со взвода, в результате чего происходит выстрел, производится с 1974 года — примечание переводчика), использующий патроны „Смит и Вессон“ 38-го калибра, и есть модель 32 (небольшой пятизарядный револьвер с 2-дюймовым стволом под патрон 38-го калибра со спиральной или плоской боевой пружиной и круглой мушкой — примечание переводчика), которая также использует патроны „Смит и Вессон“ 38-го калибра, и эти оба пистолета рассчитаны на пять выстрелов. Теперь касательно „Chiefs Special“ (модель револьвера с J-образной рамкой, представлен в 1950 году и до сих пор выпускается — примечание переводчика) и „Bodyguard Model“ (небольшой револьвер с J-образной рамкой и скрытым курком, доступен в двух калибрах под патрон „Смит и Вессон“ и „Магнум“ — примечание переводчика), а также „Centennial“ (модель револьвера с J-образной рамкой, в зависимости от калибра, барабан вмещает от 5 до 8 патронов, имеют полностью закрытый курок — примечание переводчика) которые идут под патрон 38-го калибра „Смит и Вессон специальный“, и у которых такой же поворот и канавка, как и у обычного 38-го калибра, но у 38-го специального калибра диаметр отличается от диаметра 38-го калибра, и показания, которые мы получили — как я уже говорил — составили 0,3585 дюймов, что соответствует диаметру пули 38-го калибра, а не 38-го специального калибра. Наши микрометры здесь откалиброваны до одной тысячной дюйма, так что я не думаю, что мы ошиблись с калибром этого пистолета, это 38-й калибр, всё верно, и, учитывая все остальные факторы, я бы сказал, что это „Смит и Вессон специальный“ 38-го калибра, либо 33-й модели „Regulation Police“, либо 32-й модели „Terrier“, оба имеют пятизарядную ёмкость. Какое оружие вы носите, Карелла?»
«Специальный (модификация модели 10, шестизарядного револьвера с ударно-спусковым механизмом двойного действия под патроны 38-го калибра, производится с 1899 года до сих пор — примечание переводчика).» «М-м-м, ну, „Regulation“ 33-й модели поставляется только с четырёхдюймовым стволом, а „Terrier“ поставляется с двухдюймовым стволом, и это более лёгкое оружие — семнадцать унций против восемнадцати у „Regulation“ (600 против 635 грамм — примечание переводчика). Мы имеем дело с мужчиной или женщиной?»
«Мы ещё не знаем.»
«Не то, чтобы унция имела значение, но более короткий ствол мог бы.
Легче засунуть в сумочку, понимаете?»
«Да», — сказал Карелла.
«Вот и всё», — сказал Гомбс. «Револьвер „Смит и Вессон“ 38-го калибра, либо „Regulation“ модель 33, либо „Terrier“ модель 32. Надеюсь, я смог вам помочь», — сказал он и повесил трубку.
Мейер всё ещё разговаривал по телефону. Карелла спустился в канцелярию и попросил Мисколо связаться с отделом коммуникаций и попросить их разослать по всем участкам межведомственную листовку с просьбой сообщить любую информацию о подозрительном револьвере «Смит и Вессон» 38-го калибра, «Полицейская модель 33» или «Терьер модель 32», который использовался в стрельбе со смертельным исходом в ночь на 15 сентября. Мисколо сказал, что позвонит в отдел коммуникаций, как только допьёт кофе. Карелла вернулся по коридору в детективный отдел, где Мейер как раз вешал телефонную трубку.
«Есть успехи?», — спросил он.
«Это была не мышечная дистрофия и не рассеянный склероз», — ответил Мейер. «Может, это всё-таки была свадьба. Может, жених был доктором Харви Купером, а может…»
«Давай попробуем обратиться в Американскую федерацию музыкантов США и Канады», — сказал Карелла. «Выясним, есть ли у них член по имени Харви Купер. Если да…»
«Да, но вели ли они записи о работе все эти семь лет?»
«Стоит попробовать. Если есть шанс на то, что получится, надо действовать. Я хочу начать посещать некоторых из тех людей, которые были в календаре встреч Чеддертона.»
«Сколько у тебя имён?»
«Десять или около того. Дай-ка подумать», — сказал Карелла и начал считать имена, которые он перечислил в своём блокноте. «Восемь, которые смогла опознать Хлоя Чеддертон, два, которых она не знает, и два набора инициалов — Си Джей и Си Си.»
«Ты уже звонил кому-нибудь из них?»
«Я как раз собирался это сделать.»
«Хочешь разделить со мной список?»
«Сначала посмотри, что ты получишь в федерации музыкантов.»
Синтия Роджерс Харгроув была одета в стёганый халат поверх, похоже, бабушкиной ночной рубашки с кружевным воротником «Питер Пэн».
На шее у неё висел жемчужный чокер (элегантное украшение, которое плотно облегает шею — примечание переводчика). Миссис Харгроув было семьдесят шесть лет, если считать по дням. Она сидела напротив Мейера Мейера за покрытым дамастом (ткань, обычно шёлковая, одно-или двухлицевая с рисунком, обычно цветочным, образованным блестящим атласным переплетением нитей, на матовом фоне полотняного переплетения — примечание переводчика) столом в обеденном алькове своей квартиры на Холл-авеню, и проливной дождь заливал восточные окна, которые в ином случае могли бы быть залиты солнечным светом. Миссис Харгроув говорила таким голосом, который Мейер ассоциировал только с очень богатыми людьми — не только в Британии голосовые интонации выдавали принадлежность человека к тому или иному классу. Миссис Харгроув была выпускницей колледжа Вассара (частный университет в городе Покипси, штат Нью-Йорк, основан в 1861 году, был первым высшим учебным заведением для женщин в Соединённых Штатах — примечание переводчика) из школы Розмари-Холл (сейчас частная школа-пансион совместного обучения, готовящая к поступлению в колледж, в Уоллингфорде, штат Коннектикут; до 1978 года была школой для девочек, основана 1890 году — примечание переводчика), а не частной начальной школы где-то в городе. Миссис Харгроув — это гладкие шлюпы, гоняющиеся у.
Ньюпорта. Миссис Харгроув — это послеобеденный чай в Палм-Бич.
Миссис Харгроув — это завтрак в десять часов утра в понедельник, когда почти все остальные жители города вставали с семи и принимали первую за день пищу до восьми. В этой стране свободных и храбрых, в этой нации, где все люди созданы равными, миссис Харгроув была живым свидетельством поговорки о том, что некоторые люди созданы равнее других. В её присутствии Мейер чувствовал себя несколько запуганным. Возможно, потому, что он никогда не ел поджаренную английскую булочку с настоящим шотландским крыжовниковым джемом. Когда он откусил кусочек, ему показалось, что хруст был слышен в самом центре города и в самом детективном отделе 87-го участка. Он торопливо отхлебнул кофе, надеясь заглушить звуки жевания.
Мы называли его «Бал блондинок», — сказала миссис Харгроув.
Мейер посмотрел на неё, а потом сказал: «Бал блондинок?»
«Да. Вы знаете героев комиксов? Блонди и Дэгвуд (персонажи американского газетного комикса, выпускаемого с 1930 года и до сих пор — примечание переводчика)? Они вам знакомы?»
«Да, конечно», — сказал Мейер.
«Это была наша тема. Комикс. Ещё кофе?» — спросила она и потянулась к серебряному кофейнику, стоявшему справа от её тарелки. «Как вы попали ко мне?», — спросила она, наливая.
«Я позвонил в федерацию, — сказал Мейер, — и они…»
«Федерацию?»
«Американская федерация музыкантов.»
«Да, конечно», — сказала миссис Харгроув.
«Да», — сказал Мейер, — «и спросил их, можно ли проверить их записи… Я обнаружил, что лидер должен заключать с ними контракты, лидер группы…»
«О, да, пожалуй», — сказала миссис Харгроув.
«Да», — сказал Мейер, — «и я попросил их проверить музыканта по имени Харви Купер…»
«О, да.»
«Это имя что-то говорит для вас?»
«Да, он тот человек, которого я наняла для этой работы.»
«Да», — сказал Мейер, — «это было семь лет назад, одиннадцатого сентября, если быть точным, и это вся информация, которую дал мне профсоюз. А ещё они предоставили мне ваше имя и адрес, которые были указаны в контракте, который вы подписали.»
«Да, очень просто.»
«Нам потребовалось некоторое время, чтобы прийти к этому», — сказал Мейер. «Раньше мы искали что-то, спонсируемое Ассоциацией мышечной дистрофии или Национальной ассоциацией рассеянного склероза…»
«О нет, ничего такого грандиозного», — сказала миссис Харгроув.
«Возьмите ещё один кекс, мистер Мейер. Иначе они пропадут зря.»
«Но ведь это был благотворительный бал, не так ли?»
«Да. Но это можно назвать частной благотворительностью, а не одной из национальных организаций, вы понимаете?»
«Что это была за благотворительность?»
«Мы пытались создать стипендиальный фонд для местной средней школы. Чтобы достойные подростки могли поступить в колледж.
Большинство местных жителей, как вы понимаете, отправляют своих детей в подготовительные школы, когда те достигают совершеннолетия. Но окружная средняя школа действительно очень хороша, и мы посчитали, что её ученикам должны быть предоставлены те же возможности, что и более привилегированным подросткам.»
«Понятно», — сказал Мейер. «Значит, целью бала было собрать деньги для этого стипендиального фонда?»
«Да.»
«Сколько вы надеялись собрать?»
«Примерная стоимость четырёхлетнего обучения и проживания студента в качественном высшем учебном заведении составляла около двадцати тысяч долларов. Мы надеялись собрать достаточно средств, чтобы отправить трёх студентов в колледж на полный четырёхлетний срок.»
«Значит, вы надеялись собрать шестьдесят тысяч долларов?»
«Да.»
«И сколько же вы на самом деле собрали?»
«На двадцать тысяч больше. Бал был весьма успешным. Думаю, тема „Блонди“ сыграла в этом не последнюю роль.»
«Что это значит», — спросил Мейер, — «тема „Блонди“?»
«Ну, это был маскарадный бал, вы понимаете. Женщины должны были прийти в образе Блонди, а мужчины — в образе Дэгвуда. Некоторые, конечно, привели с собой своих собак, изображающих Дейзи, собаку из комикса. Я старалась не допустить этого, в пригласительных объявлениях я ясно дала понять, что животные не приветствуются, надеясь, конечно, что они поймут, что мы не хотим иметь множество Дейзи. Но некоторые люди не поняли, как бы прямо я это ни сформулировала. У нас было триста двадцать Блонди, столько же Дэгвудов и не меньше дюжины Дейзи.»
«Вы имеете в виду, что собаки бегали вокруг?»
«Да. Ну, не совсем бегали. Мы, видите ли, были готовы к такому случаю.
Мы связались с организацией, которая предоставляет услуги выгульщиков собак…»
«Выгульщиков собак?»
«Да. Обычно студенты колледжа, которые берут собак на ежедневные прогулки в течение дня, например, в ситуации, когда оба человека в браке работают, или в течение недели, если кто-то просто не хочет брать на себя ответственность за выгул животного — позиция, которую я нахожу вполне понятной, кстати. Я ненавижу собак, а вы?»
«Ну, я бы не сказал, что я…»
«Просто отвратительные», — сказала миссис Харгроув. «Впрочем, все животные такие. Почему люди хотят держать домашних животных, я не представляю. Мерзкие твари, все они. В любом случае у нас был штат обученных собаководов, чтобы, так сказать, доставить любого заблудшего щенка туда, откуда он пришёл. Только двое из посетителей возражали. У одного из них была такса, которая должна была представлять Дейзи, можете себе представить, а у другого — пекинес.
Мы поместили их в отдельные гардеробы — собак, а не покровителей — и таким образом решили проблему. Но на самом деле, вы можете себе представить, какой бы у нас был бедлам, если бы каждому разрешили привести собаку? У некоторых людей совсем нет разума, когда дело касается животных. Вообще никакого. Отвратительные твари, все они.»
«Когда вы говорите, что у вас было триста двадцать блондинок…»
«Да, мы продали столько входных билетов. По двести пятьдесят долларов за пару. Триста двадцать женщин, маскирующихся под Блонди, и триста двадцать мужчин с волосами, торчащими вперёд, как у Дэгвуда, — у бедняги на лобной части головы косичка, — и в галстуках-бабочках. Блонди и Дэгвуд.»
«С какой целью вы это сделали, миссис Харгроув?»
«Цель? О, это была просто уловка, мистер Мейер. Но мы заработали восемьдесят тысяч долларов на входных билетах, что совсем неплохо. А кадиллак, который мы подарили в качестве первого приза за лучшую пародию, был подарен местным дилером.»
«Был ли конкурс на лучший костюм?»
«Ну, не только костюм. В конце концов, в комиксе Дэгвуд и Блонди одеты не так уж и необычно. На самом деле, я думаю, что именно простота темы объясняет её успех, разве вы не видите? Женщины, в конце концов, могли носить всё, что им вздумается, лишь бы они были блондинками. А мужчинам требовались только галстук-бабочка и немного помады для волос. Но приз вручался именно за общее впечатление. То, как пара шла и двигалась, её презентация, пародия на Блонди и Дэгвуда. Они все были в масках, вы понимаете…»
«В масках, да.»
«Да. Так что касательно судей не было абсолютно никаких сомнений в фаворитизме. Они могли судить только по… нематериальным параметрам. Действительно ли пара создала образ оживших персонажей комиксов.»
«Понятно. Если я правильно понимаю, то все женщины были в светлых париках.»
«Ну, не все.»
«Вы сказали.»
«Да, но некоторые из них были натуральными блондинками.»
«О, да, конечно.»
«Или, если не натуральные блондинки, то хотя бы принимающие небольшую помощь косметолога. Этим женщинам, конечно, не нужны были парики.»
«Конечно, нет.»
«Но вы правы, полагая, что общее впечатление от бального зала, полного трёхсот двадцати блондинок, впечатляет.»
«Да», — сказал Мейер.
«Да.»
«И все они в масках», — сказал Мейер.
«Да. И вот тут-то, по-моему, самое интересное, не так ли? Вы можете представить себе комнату, полную блондинок в масках? Разве это не выглядит очень весело?»
«Да», — сказал Мейер, — «это так. Миссис Харгроув, в профсоюзе музыкантов мне сказали, что дело происходило в отеле „Паломар“…»
«Да, в центре города, прямо напротив театра „Паломар“.»
«Какой бальный зал, мэм, вы можете вспомнить?»
«Да, бальный зал „Звёздная пыль“.»
«Это большой бальный зал?»
«Не такой большой, как их Большой бальный зал, но мы не хотели, чтобы зал был настолько огромным, что люди в нём будут метаться.
Нам очень хотелось, чтобы все эти блондинки в масках и мужчины в галстуках в горошек танцевали щека к щеке и ягодицы к ягодицам в более интимном зале. Вот почему мы выбрали бальный зал „Звёздная пыль“. В этом, видите ли, и заключалось всё веселье.»
«У вас была возможность поговорить с кем-нибудь из музыкантов в тот вечер, миссис Харгроув?»
«Только с мистером Купером. Мистер Купер занимался всеми приготовлениями для меня, мой контракт был заключён с мистером Купером, он предоставил обе группы. Они были очень хороши. Другая группа играла музыку латинского типа, вы знаете?», — сказала она и, подняв обе руки, щелкнула пальцами.
«Но, кроме мистера Купера, вы не разговаривали ни с кем из музыкантов обеих групп?»
«Нет, сэр, я не делала этого.»
«Значит, имя Джорджа Чеддертона ничего вам не говорит?»
«Ничего вообще.»
«Или Санто Чеддертона?»
«Ничего», — сказала миссис Харгроув.
Всю дорогу вверх по городу Мейер вспоминал выражение, которое использовала миссис Харгроув: «множество маргариток». Если вывести последнее слово из разряда собственных имён и отнести его, так сказать, к общему существительному во множественном числе, то получится «плеяда маргариток», что, как показалось Мейеру, было на редкость удачным названием для романа. В последнее время он стал замечать, как много паршивых романов имеют очень хорошие названия, и начал подозревать, что хорошего названия достаточно, чтобы продать даже самую захудалую книгу. Он мог видеть название «Плеяда маргариток», украшающее обложку романа в твёрдом переплёте. А на обложке книги в мягкой обложке оно было напечатано, возможно, менее изысканным шрифтом: «Плеяда маргариток». Он мог видеть это в огнях на рекламном щите кинотеатра: «ПЛЕЯДА МАРГАРИТОК». Ему очень нравилось это чёртово название.
Вернувшись в отдел, он рассказал Карелле о встрече с миссис Харгроув, а Карелла — о своих визитах к двум людям из списка имён — Бастеру Грирсону и Лестеру Хэнли, которых с Чеддертоном связывали сугубо деловые и несколько случайные отношения. Один из них выразил удивление, что он мёртв, другой прочитал об этом в газетах. Карелла и Мейер согласились, что чертовски жаль, что в тот вечер семь лет назад среди присутствующих было так много блондинок — натуральных, обесцвеченных или без волос, — ведь всё, что они знали о женщине, которая провела с Санто значительное количество времени, — это то, что она была высокой, ивовой блондинкой калифорнийского типа. Это был первый случай, когда слово «ивовая» прозвучало в их речи; Мейер использовал это прилагательное, возможно, потому, что с тех пор, как он покинул миссис Харгроув, он стал мыслить романически.
«Я получил от неё список всех гостей», — сказал он, — «и я…»
«Бал блондинок», — сказал Карелла, покачав головой.
«Да, „Бал блондинок“. Не те, кто купил билеты у входа, а все остальные.
Я подумал, что могу проверить „Паломар“, просто чтобы узнать, не снимал ли там номер кто-нибудь из гостей в тот вечер.»
«Можешь проверить», — сказал Карелла, — «но я думаю, это будет пустой тратой времени. У нас полно блондинок…»
«Не говоря уже о множестве маргариток», — сказал Мейер.
«И мы даже не знаем, кто из них настоящие блондинки. Так что даже если кто-то из постояльцев и заселился в номер с Санто, как об этом узнает регистрационная книга отеля? Всё, что мы узнаем, — это то, что кто-то из тех, кто был на балу, остановился в отеле в ту ночь. Чего мы не узнаем…»
В этот момент зазвонил телефон.
Это был детектив Алекс Леопольд из Южного Мидтауна, звонивший сообщить, что ему попалась их рассылка о подозрительном 38-м калибре, и он подумал, что между их делом и делом, которым он занимается, есть связь — проститутка, застреленная на тротуаре поздно вечером в пятницу из оружия «Смит и Вессон» 38-го калибра, по данным баллистической экспертизы.
Алекс Леопольд оказался маленьким диспепсическим (с нарушением нормальной деятельности желудка, затруднённым и болезненным пищеварением — примечание переводчика) человечком (маленьким для полицейского детектива; на самом деле его рост составлял пять футов десять дюймов), который сразу же сказал Карелле и Мейеру, что хотел бы вернуться в 11-й участок в Калмс-Пойнте. В 11-м участке не убивали проституток в субботу вечером. В 11-м участке, окружавшем эксклюзивный район Калмс-Пойнт-Хайтс («Си-Пи-Эйч», как его ласково называли патрульные, которым посчастливилось отнести этот район к своему району), самым громким преступлением за воскресный месяц было ограбление квартиры известного романиста или похищение призовой собачки из дома художника из пригорода, который использовал адрес «Си-Пи-Эйч» в качестве места жительства в городе. В «Си-Пи-Эйч» всё ещё горели фонарные столбы на старых причудливых мощёных улочках. В «Си-Пи-Эйч» не было проституток на старых причудливых мощёных улочках; в 11-м участке Алекс Леопольд очень удивился бы, обнаружив на пороге мёртвую проститутку.
Проститутку, найденную мёртвой в пятницу вечером (на самом деле в 4:12 утра субботы, но на улицах было темно, и на улицах — ночь, и хотя отчёт окружного прокурора был датирован 16 сентября, Леопольд мысленно считал что это 15 сентября), нашли не совсем на пороге его дома. Но всё же достаточно близко к нему: дом участка «Южный Мидтаун» находился на Джефферсон и Перди, в трёх кварталах от того места, где Клара Джин Хокинс осталась истекать кровью на тротуаре со смертельной пулей, пробившей тоннель в её груди и сердце, ещё одной — в гортани, и ещё одной — в лице, чуть правее носа. Леопольд принял вызов в 4:15 утра, через три минуты после того, как один из граждан позвонил по номеру службы спасения 911 и сообщил, что на тротуаре кто-то истекает кровью. Когда он прибыл на место происшествия, Форбс и Фелпс из убойного отдела уже стояли там под дождём и суетились. За все годы работы Леопольда в 11-м участке он ни разу не занимался убийствами. А ведь он проработал там двадцать два года. Он совершил ошибку, упомянув об этом Фелпсу или Форбсу — он не мог их различить, да и не заботился об этом, — и они тут же причислили его к копам-слабакам из участка шёлковых чулок, что было недалеко от истины, но что выводило его из себя в 4:15 утра в дождливую пятницу/субботу, когда на тротуаре лежала мёртвая чёрная девушка, вся в дырках.
Единственным удостоверением личности в её сумочке была карточка социального страхования с её именем: Клара Джин Хокинс. Ни водительских прав, ни кредитных карт, ни счетов за электричество или телефон, только карточка социального страхования. На месте происшествия Форбс или Фелпс, а может, и оба, предположили, что, возможно, девушка была проституткой — ведь было четыре часа утра и всё такое, — но Леопольд отбросил эту мысль, привыкший к возвышенным преступлениям на территории 11-го участка. Он привычно сделал то, что нужно было сделать, а затем вернулся в офис, чтобы просмотреть городские телефонные справочники. Только в справочнике Айзолы было семьдесят восемь объявлений о Хокинс.
Решив позвонить по каждому из них — было уже пять часов десять минут утра, когда большинство добропорядочных граждан спали, — он начал набирать номера и в пять часов двадцать семь минут утра нащупал нужную информацию, когда сонная женщина по имени Дороти Хокинс сказала, что да, она знает Клару Джин Хокинс, Клара Джин была её дочерью.
Теперь, в четверть часа пополудни, через пятьдесят пять часов после того, как Леопольд нашёл мать девушки, он доложил Карелле и Мейеру.
«Оказалось, что последние несколько месяцев она не живёт дома», — сказал он. «Её мать говорит, что она была проституткой и жила в квартире, которой управлял сутенёр по имени Джоуи Пис. Я никогда о нём не слышал, я из 11-го участка.»
«Я тоже никогда о нём не слышал», — сказал Мейер.
«Это только всё подтверждает», — сказал Леопольд и философски мотнул головой.
«Вы пытались получить на него информацию из информационного отдела?», — спросил Карелла.
«Никаких записей. Во всяком случае, не под псевдонимом Пис. Это должно быть псевдоним, вы не находите? Джоуи Пис? Это не может быть его настоящим именем.»
«А в телефонном справочнике не искали?», — спросил Карелла.
«Да, Писа нет. Мать погибшей девушки не знает, кто он такой, она только слышала, как дочь упоминала это имя. Не знает она и о других девушках, трёх других, которые должны были жить в квартире вместе с её дочерью и этим Писом. Так что же мне делать дальше? У меня есть определённое заключение на девушку, и я знаю, чем она зарабатывала на жизнь — по словам её матери, во всяком случае. Но это всё, что я знаю на данный момент, и всё, что я, скорее всего, узнаю, если только ваше дело не прольёт свет на моё.»
«Есть несколько вариантов, которые мы должны проверить в первую очередь», — сказал Карелла.
«Например?», — спросил Леопольд.
«Что ж», — сказал Карелла, — «думаю, нам стоит заглянуть в различные отели в районе Южного Мидтауна, выяснить, не узнает ли кто-нибудь имя девушки или её фотографию, и попытаться таким образом выйти на её сутенера. При обычных обстоятельствах мы бы не добились никакого сотрудничества. Но это убийство, поэтому возможно, они захотят рассказать нам всё, что знают. Далее, я думаю, нам стоит проверить массажные салоны. Вопросы те же — знаете ли вы кого-нибудь по имени Клара Джин Хокинс? Знаете ли вы кого-нибудь по имени Джоуи Пис? — Скажите им прямо, что девушка мертва, и мы пытаемся найти её убийцу, намекните, что это может быть какойнибудь психованный клиент-сексоголик, немного напугайте их. Далее, не помешает поболтать с кем-нибудь из действующих сутенёров в Южном Мидтауне, уверен, в вашем офисе есть на них досье — удивлён, что у вас нет хотя бы данных из картотеки на этого Джоуи Писа. В любом случае, давайте выясним, кто работает на территории участка, и поболтаем с ними, без угроз ареста, ничего такого, просто мило побеседуем на обочине, всё, что мы хотим знать, — кто такая Клара Джин Хокинс и кто такой этот парень Джоуи Пис. Возможно, мы найдём компромат, кто знает? Ну, как? Сначала отели и массажные салоны, а потом и сами сутенёры. А пока мы разошлём листовку о Джоуи Писе, просто информационный запрос во все участки. Возможно, в каком-то из них найдётся что-нибудь на него в их досье. Я очень рад, что вы позвонили, Леопольд. А то мы уже почти зашли в тупик.»
«Да», — сказал Леопольд. На его лице появилось ошеломлённое выражение. Он не был уверен, что так уж рад своему звонку.
Копы не любят ничего больше, чем постоянство, даже если для его обеспечения требуется пара трупов. До того, как Алекс Леопольд поднял свою озадаченную голову, Карелла и Мейер искали связь между мёртвым Джорджем Чеддертоном и его пропавшим братом Санто.
Теперь же, благодаря нескольким пулям 38-го калибра от «Смита и Вессона», они искали связь между мёртвым певцом калипсо и мёртвой проституткой, оба чернокожие, оба из Даймондбэка, оба, возможно, убиты из одного и того же оружия. Теперь, когда предварительная связь была установлена, Карелла попросил баллистиков сравнить пули, которыми была убита Клара Джин Хокинс, с пулями, которыми был убит Джордж Чеддертон, чтобы точно определить, использовалось ли в обоих убийствах одно и то же оружие. Он попросил поторопиться со сравнительными тестами, и Гомбс пообещал, что свяжется с ним к четырём часам пополудни, сказав, что обычно он взялся бы за работу раньше, но только что был достигнут, казалось бы, прорыв в деле снайпера, которое уже несколько месяцев не давало покоя 36-му полицейскому участку, и он должен сначала заняться этим. Он перезвонил в десять минут пятого и сообщил, что в обоих убийствах совершенно точно использовался один и тот же пистолет, скорее всего, «Смит и Вессон» 38-го калибра, либо «Regulation», либо «Terrier». Он спросил Кареллу, может ли он ещё чем-нибудь помочь ему в данный момент. Карелла ответил отрицательно, поблагодарил его, а затем повесил трубку и несколько мгновений сидел, уставившись на телефон.
К тому времени он уже провёл большую часть дня с Леопольдом и Мейером, выполняя всю ту работу, которую ранее предлагал. Вместе они обошли все злачные места Южного Мидтауна — гостиницы и массажные салоны, поговорили с большинством сутенёров из досье участка, но так и не смогли выйти на Джоуи Писа. Вздохнув, Карелла снова снял трубку и позвонил сначала Дэнни Гимпу, а затем Фэтсу Доннеру, высоко ценимым полицейским информаторам, чтобы спросить, не знают ли они проститутку по имени Клара Джин Хокинс или сутенёра по имени Джоуи Пис. Фэтс Доннер, который был более сексуально ориентирован, чем Дэнни Гимп, рассмеялся, услышав имя сутенёра, а затем спросил, пишется ли оно П-И-С, что, по его мнению, было бы необычайно хорошим именем для сутенёра. Тем не менее он никогда не слышал о джентльмене, который называл бы себя подобным образом. Дэнни Гимп тоже не слышал. Оба мужчины пообещали пойти на улицы, но каждый выразил сомнение, что ему удастся что-нибудь придумать. «Очень часто», — говорил Фэтс в своей самой развязно-маслянистой, бледно-пузырной манере, — «сутенёр использует прозвище, известное только девушкам из его собственной конюшни. Это защита от других сутенёров, не говоря уже о законе.»
Карелла поблагодарил его за бесценную информацию о самой древней профессии в мире, а затем повесил трубку.
Он был раздражителен и вспыльчив. Согласно календарю встреч Джорджа Чеддертона, певец виделся с Кларой Джин Хокинс в общей сложности четыре раза до убийства их обоих, и ещё одна встреча с ней была запланирована на следующий день после убийств. В первых двух записях календаря она называлась «Хокинс», а в остальных трёх — «Си Джей». Не исключено, что эти андрогинные (человек, не подходящий под определение ни маскулинной, ни фемининной гендерной роли — примечание переводчика) пометки, учитывая род занятий дамы, были призваны сбить с толку Хлою Чеддертон. Но если певец пользовался профессиональными услугами мёртвой девушки, зачем ему было вообще рисковать, указывая в списке свои встречи с ней? Если бы их отношения носили чисто сексуальный характер, разве он, ради всего святого, стал бы излагать их в письменном виде? Нахмурившись, Карелла подошёл к тому месту, где Мейер набирал отчёт о визите к миссис Харгроув.
«Думаю, нам пора провести совещание по этому проклятому делу», — сказал он.
В самом деле, пора было надеть старые шапочки для размышлений, пора стать дедуктивными детективами, пора стать рассуждающими сыщиками, пора заглянуть в старый хрустальный шар и разобраться в этом деле. Поэтому они собрались вместе в рамках старого как мир полицейского ритуала, надеясь размять дело — подбросить идеи и предположения, отбросить одни теории, развить другие. В этой игре участвовали Карелла и Мейер, детективы, официально занимавшиеся делом Чеддертона; лейтенант Питер Бирнс, который командовал отрядом и имел полное право знать, чем занимаются его подчинённые; детектив Коттон Хоуз, чьё пуританское воспитание часто помогало вернуть к суровой бостонской реальности любую теорию, отклонявшуюся слишком далеко от северного магнитного полюса; и детектив Берт Клинг, чья мальчишеская внешность скрывала ум, невинный, как задница младенца.
«Он, должно быть, новичок на этой работе», — сказал Мейер.
«Пока никаких арестов», — сказал Карелла.
«Вот почему на него ничего нет в информационном отделе», — сказал Клинг.
«Или в различных досье по всему городу», — сказал Карелла.
«И именно поэтому у него в хлеву всего четыре тёлки», — сказал Хоуз, совершенно не понимая, что перепутал метафору. Он сидел на краю стола Мейера, и мокрые от дождя стёкла прочерчивали по его лицу узор, придавая ему несколько пугающий вид. Его вид усиливал тот факт, что через рыжие волосы, чуть выше левого виска, проходила белая полоса — память о нападении с ножом начальника строительного управления в те времена, когда Хоуз был ещё неофитом-полицейским, не смешивающим метафоры.
«В телефонной книге ничего нет, да?», — спросил Клинг.
«Ничего.»
«Ладно», — сказал Бирнс несколько грубовато, — «пока что вы ведёте дело Леопольда блестяще. Вы выслеживаете сутенёра, на которого работала девушка, — замечательно, когда-нибудь вы его найдёте, и, возможно, узнаете, что ему не понравилось, как она делает маникюр или причёсывается, так что, возможно, он всадил в неё пару пуль 38-го калибра в прошлую пятницу вечером, — отлично. Если вы окажетесь правы, то раскроете дело Леопольда, и он получит повышение до детектива первого класса, отлично. А пока, что вы делаете, чтобы найти убийцу Чеддертона?»
Бирнс произнёс эту несколько пространную (для Бирнса) речь тоном, полностью лишённым сарказма. В его голубых глазах не было ни малейшего следа злобного веселья, рот не выдавал ни ухмылки, ни оскала, слова были мягкими, как весенний ветерок, тёплый бриз которых все детективы, собравшиеся за столом Мейера, предпочли бы пронизывающему дождю за стенами отдела. Но все они хорошо знали Бирнса, за годы работы привыкли к его ровной манере изложения и бесстрастному виду, к седым волосам железного оттенка и голубым глазам, следящим за вами, как трассирующие пули в ночи. Они слышали, как каждое слово падает на крышку стола Мейера, на зелёный линолеум вокруг стола, как большой щенок мочится на бумагу под кухонной раковиной.
«Ну, вот что мы думали…», — сказал Карелла.
«И что же вы подумали?», — спросил Бирнс, опять же без сарказма, но почему-то его слова всё время омрачали ситуацию.
«Мы подумали, что есть связь между девушкой и сутенёром…»
«Ага?»
«Это… э-э… Чеддертон написал песню о проститутке.»
«Написал, да?», — сказал Бирнс.
«Да, сэр», — сказал Карелла. «В которой он увещевает её…»
«Увещевает?», — сказал Бирнс.
«Да, сэр. Увещевает, верно?», — спросил Карелла у Хоуза.
«Конечно, увещевает.»
«Увещевает, чтобы она перестала быть шлюхой, понимаешь?»
«Угу», — сказал Бирнс.
«Так что мы думали…», — сказал Мейер.
«Мы подумали», — сказал Карелла, — «что если этот Джоуи Пис — тот, кто убил девушку, то, поскольку это тот же самый пистолет и всё такое, поскольку баллистики установили, что это тот же самый пистолет, то, возможно, он убил Джорджа Чеддертона, потому что Чеддертон пытался убедить девушку завязать с жизнью шлюхи и всё такое».
«Где это написано?», — спросил Бирнс.
«Что написано?»
«Что Чеддертон пытался убедить девушку Хокинс уйти от сутенёра.»
«Это всего лишь предположение», — сказал Карелла.
«Ах», — сказал Бирнс.
«Но он написал песню о проститутке», — сказал Хоуз.
«Где сказано, что песня посвящена именно этой проститутке?», — сказал Бирнс.
«Ну… Я не знаю», — сказал Хоуз. «Стив, дело в этой конкретной проститутке?»
«По мнению Хардинга, нет.»
«Кто такой Хардинг?», — спросил Клинг.
«Бизнес-менеджер Чеддертона. Он говорит, что песни Чеддертона не были посвящены кому-то конкретному.»
«Значит, он писал не о девушке Хокинс», — сказал Бирнс.
«Ну, я… думаю, нет», — сказал Карелла.
«Тогда где же связь?»
«Пока не знаю. Но, Пит, они были убиты из одного и того же чёртова пистолета. А это уже достаточная связь, не так ли?»
«И будет очень здорово, если, найдя этого Джоуи Писа, вы обнаружите и „Смит и Вессон“ 38-го калибра „Police Special“…»
«Нет, либо „Regulation“ либо „Terrier“», — сказал Карелла.
«Неважно», — сказал Бирнс. «Будет очень здорово, если вы найдёте орудие убийства в его носках или трусах, и будет очень здорово, если он признается, что убил девушку, а заодно и Чеддертона, потому что Чеддертон написал песню о ком-то, кто мог быть девушкой Хокинс. Так что да, будет очень здорово, если Джоуи Пис — ваш человек. Но, джентльмены, после долгих лет работы в этом паршивом бизнесе я могу сказать вам, что ничего и никогда не бывает так просто, как кажется, и никогда не будет. И если в эту самую проклятую минуту дождь перестанет идти, я, чёрт возьми, буду очень удивлён.»
Дождь не прекращался с той самой проклятой минуты.
Единственное, что закончилось в ту минуту, — это совещание. Хоуз и Клинг отправились домой, Бирнс вернулся в свой кабинет, а Мейер вернулся за свой стол, чтобы закончить печатать отчёт. Карелла позвонил в Южный Мидтаун и попросил соединить его с детективом Леопольдом, намереваясь доложить ему о положительном заключении баллистиков. Детектив по имени Питер Шерман сообщил ему, что Леопольд уехал на весь день. Карелла повесил трубку, проверил в списке личных телефонов имя «Паласиос, Франциско» и набрал номер.
Франциско Паласиос владел и управлял магазином, где продавались лекарственные травы, книги снов, религиозные статуэтки, книги чисел, карты Таро и тому подобное. Гаучо Паласиос и Ковбой Паласиос держал другой магазин позади этого, и там продавались такие одобренные медициной «супружеские принадлежности», как фаллоимитаторы, французские щекоталки, трусики с открытой промежностью, вибраторы (восьми– и десятидюймовые), кожаные маски палача, пояса целомудрия, плети с кожаными ремешками и вагинальные шарики из пластика и позолоченных пластин. Продажа этих товаров не была незаконной в этом городе; Гаучо и Ковбой не нарушали никаких законов, но они не поэтому держали свой магазин позади магазина, принадлежащего и управляемого Франциско. Вообще они делали это из чувства ответственности перед пуэрто-риканской общиной. Например, они не хотели, чтобы в их магазин забрела старушка в чёрной шали и упала в обморок при виде игральных карт с изображением мужчин, женщин, полицейских собак и лилипутов в пятидесяти двух брачных позициях — пятидесяти четырёх, если считать джокеров. И Гаучо, и Ковбой гордились своей общиной, не уступая самому Франциско. Франциско, Гаучо и Ковбой, по сути, были одним и тем же человеком, а все вместе — полицейским информатором.
«Паласиос», — сказал голос.
«Ковбой, это Стив Карелла, мне нужна помощь.»
«Назови его», — сказал Гаучо.
«Я ищу сутенёра по имени Джоуи Пис. Слышал о нём когда-нибудь?»
«Ни разу. Он отсюда, из el infierno (ад по-испански — примечание переводчика)?»
«Не знаю о нём ничего, кроме имени. Предполагается, что в его конюшне было четыре проститутки, одна из которых была убита в прошлую пятницу вечером.»
«Как её звали?»
«Клара Джин Хокинс.»
«Белая? Чёрная?»
«Чёрная.»
«Хорошо, сейчас я всё проверю. Ты будешь завтра на месте?»
«Я буду здесь», — сказал Карелла.
«Я позвоню тебе.»
«Спасибо», — сказал Карелла и повесил трубку. Дождь всё ещё шёл. Он подошел к Мейеру, который деловито печатал на машинке за своим столом, и сказал ему, что направляется в Даймондбэк, чтобы поговорить с матерью погибшей девушки — не хочет ли Мейер пойти с ним? Учитывая тон голоса Кареллы, Мейер решил, что лучше всего будет принять приглашение любезно.
Дороти Хокинс была чернокожей, но со светлым оттенком кожи, женщиной лет пятидесяти, как догадался Карелла, её тело было скорее худощавым, чем стройным, а лицо — скорее исхудалым, чем точёным; даже Мейер с его новообретённым романическим складом ума мог бы подобрать эти более жесткие прилагательные для определения женщины, которая открыла им дверь и впустила в свою квартиру на Петтит-лейн. Время было 6:30 вечера. Миссис Хокинс объяснила, что только что вернулась с работы. Она занималась сборкой транзисторных радиоприёмников на фабрике в Беттауне. На кухонном столе перед ней стоял стакан с виски; она объяснила, что это бурбон, и спросила детективов, не желают ли они выпить.
«Снимете холод после этой дождливой погоды», — сказала она.
Когда детективы отказались, она выпила виски одним глотком, а затем подошла к шкафу, достала наполовину полную бутылку и налила себе ещё порцию. Детективы сидели напротив неё за кухонным столом.
Настенные часы отбивали минуты. В квартире не было запахов готовящейся пищи; Карелла подумал, не собирается ли миссис Хокинс употреблять спиртное вместо ужина. Снаружи неоновая реклама подкрашивала косой дождь, превращая струйки на оконном стекле в гнёзда потревоженных зелёных змей.
«Миссис Хокинс», — сказал Карелла, — «мы с моим партнёром расследуем дело, которое, как нам кажется, связано со смертью вашей дочери, и мы хотели бы задать вам несколько вопросов по этому поводу. Если вы сочтёте нужным ответить на них, мы будем очень признательны.»
«Да, всё, что угодно», — сказала она.
«Во-первых», — сказал он, — «вы знаете кого-нибудь по имени Джордж Чеддертон?»
«Нет», — сказала она.
«У нас есть основания полагать, что он знал вашу дочь. Она когда-нибудь упоминала о нём в вашем присутствии?»
«Не помню, чтобы я слышала его имя, нет.»
«Или Санто Чеддертон, возможно?», — спросил Мейер.
«И его тоже», — сказала миссис Хокинс.
«Мэм», — сказал Карелла, — «вы сказали детективу Леопольду, что ваша дочь была проституткой…»
«Да, это правда.»
«Откуда вы это знаете?»
«Клара Джин сказала мне.»
«Когда она вам это сказала?»
«Две-три недели назад.»
«До этого момента вы не знали, что она…»
«У меня было подозрение, но я не была уверена. Она говорила мне, что работает по ночам в каком-то отеле в центре города. Делала какую-то работу клерка в центре города.»
«Она упоминала какой-нибудь отель по названию?», — сразу же спросил Карелла.
«Да, но сейчас я об этом забыла.»
«Где в центре города?»
«Я не помню. Я не слишком хорошо знаю другие районы города, кроме Даймондбэка.»
«Когда она перестала здесь жить, миссис Хокинс?», — спросил Мейер.
«О, должно быть не меньше шести месяцев. Сказала, что ей нужно жить поближе к работе, к отелю, где она работала по ночам. Сказала, что опасно ездить на метро в центр города после работы, в три-четыре часа утра. Я с пониманием отнеслась к этому, мне это казалось разумным.»
«И вы ничего не заподозрили в тот момент?»
«Нет, она всегда была хорошей девочкой, с ней никогда не было проблем. Она никогда не шаталась по уличным бандам, как некоторые другие девочки в этом районе, никогда не баловалась наркотиками.
Она была хорошей девочкой, Клара Джин.»
«Вы уверены, что она не принимала наркотики, не так ли?», — сказал Мейер.
«Определённо. Спросите доктора, который делал вскрытие. Спросите его, нашёл ли он наркотики внутри моей маленькой девочки, нашёл ли он какие-нибудь следы на её руках или ногах, просто спросите его. Я следила за ней как ястреб, осматривала её руки и ноги каждый день, когда она приходила из школы, каждый вечер, когда она возвращалась со свидания. Если бы я обнаружила хоть малейший след, я бы проломила ей голову.»
«Где она училась, миссис Хокинс?»
«Прямо здесь, в Даймондбэке. Школа Эдварда Виктора.»
«Она закончила школу?»
«В январе прошлого года.»
«И что дальше?»
«Она взяла отпуск на месяц, сказала, что хочет немного отдохнуть, прежде чем начать искать работу. В марте она устроилась официанткой здесь, в Даймондбэке, но много денег на этом не заработала, так что в апреле, должно быть, ушла оттуда и устроилась клерком в отель в центре города — по крайней мере, так она мне сказала. Переехала отсюда в мае. Сколько это месяцев?»
«Пять, мэм.»
«Я думала, шесть. Я ведь говорила вам шесть, не так ли?»
«Да, мэм.»
«Ну, значит, теперь пять.» Она покачала головой. «Казалось, что дольше.»
«Где она работала официанткой?», — спросил Мейер.
«„Уголок Карибу“, здесь, в Даймондбэке. Это стейк-заведение, не знаю, почему они дали ему такое ужасное название. Карибу (северный олень — примечание переводчика) — это кажется вроде большого лося или что-то вроде того, не так ли?»
«Думаю, да», — сказал Мейер.
«От таких названий не хочется есть стейки, это я вам точно говорю.»
«Уголок Карибу», — сказал Карелла. «Си Си (Caribou Corner — примечание переводчика).»
«Извините?», — сказала миссис Хокинс.
«Точно, вот что это значило», — сказал Мейер. «Клара Джин в „Уголке Карибу“.»
«Миссис Хокинс», — сказал Карелла, — «вы уверены, что ваша дочь никогда не упоминала никого по имени Джордж Чеддертон?»
«Я уверена.»
«Когда она переезжала, она забрала с собой всё, что у неё было? Все свои личные вещи? Дневники, записные книжки…»
«Она не вела дневник. Но все остальные вещи она забрала с собой, да.
Вы имеете в виду, где она хранила все свои номера телефонов?»
«Да.»
«Забрала их с собой.»
«Она оставила здесь что-нибудь своё?»
«Ну, несколько ночных рубашек и несколько бюстгальтеров и трусиков, вроде этого. На случай, если она приедет на день и ей понадобится что-то для сна или смена белья, они будут кстати.»
«Она часто сюда приходила?»
«Время от времени.»
«Когда вы в последний раз видели её живой?»
«В четверг.»
«Она была здесь в прошлый четверг?»
«Ну, последние два месяца она приходила домой каждый четверг.»
«Почему?»
«Наверное, чтобы увидеть маму», — сказала миссис Хокинс и вдруг избежала взгляда Кареллы.
«Угу», — сказал он. «Это что-то новенькое, да? Визиты по четвергам?»
«Ну, последние пару месяцев.»
«Вы говорите, что она съехала в мае…»
«Да, в мае.»
«А это сентябрь.»
«Именно так.»
«Значит, если она начала навещать вас по четвергам пару месяцев назад…»
«Точно, по четвергам.»
«Это значит, что она начала навещать вас в июле, верно?»
«Думаю, да», — сказала миссис Хокинс.
«Приходила ли она к вам вообще в мае и июне?»
«Нет, тогда она просто переехала.»
«Но в июле она стала приходить сюда каждый четверг.»
«Да», — сказала миссис Хокинс. Её глаза по-прежнему не встречались с его глазами. Она внезапно поднялась, подошла к шкафу, достала бутылку бурбона и налила себе ещё рюмку. Она сразу же осушила стакан и снова налила полный. Детективы молча наблюдали за ней.
«Миссис Хокинс», — сказал Карелла, — «вы не знаете, почему ваша дочь вдруг стала приходить сюда каждый четверг?»
«Я же говорила вам. Увидеть свою маму», — сказала миссис Хокинс и снова подняла рюмку.
«Во сколько она обычно приходила?»
«Ох, примерно поутру.»
«В котором часу утром?»
«Ох, где-то до полудня. Я, видите ли, на работе, но обычно я звонила в обеденный перерыв, и она уже была здесь.»
«Спала?»
«Что?»
«Когда вы позвонили, она уже спала?»
«Нет, нет, она не спала.»
«Она когда-нибудь упоминала, что работала накануне?»
«Ну, я никогда её не спрашивала. Когда она только начала приходить, я думала, что она работает в отеле, понимаете. В среду вечером она получала зарплату, сказала она мне, а в четверг приезжала в город к маме.»
«Со своей зарплатой?»
«Ну, это были наличные.»
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги