Калитка, отворись!

Глава вторая. Городок остается за холмом, и — раз-два-три-четыре! — две пары ног шлёпают по пыльной дороге

День ушёл на сборы и на мамины слёзы. Плача, мама совала в рюкзак огурцы, варёные яйца, картошку в мундирах, колбасу, хлеб, консервы, сыр, копчёную рыбу, пирожки, конфеты, соль, пачки печенья. Зина топала ногой:

— Забери! Не в голодный край отправляемся — в лагерь!

А Нюрка — лиса! — молчала и делала Зине знаки глазами: да ладно, смирись, в пути всякая картошка сгодится.

Наутро следующего дня мохнатая и пузастенькая больничная кобылёнка Лупа тащила по дороге телегу; на ней был ящик с медикаментами, который надо было завезти в попутное селеньице, дед Петрован и две девчонки. Они глядели друг на дружку понимающим взглядом: ведь у них была уже общая еда и общая тайна — Зинина мама думала, что они, как маленькие, будут отдыхать, а у них было письмо — письмо о том, чтобы им дали настоящую работу.

Нюрка, в телогрейке поверх жёлтого сарафанчика, растянулась, удобно подложив руки под голову, как дома на постели. Зина же сидела, свесив ноги, одной рукой упёрлась в край телеги, другой придерживала рюкзак. Капроновые бантики в её косах вздрагивали, как две тропические бабочки.

Дорога была вся в росе. Роса покрывала два бесконечных узора от автомобильных колёс, подобных вышивке на украинской рубахе. Даль становилась румяной, лениво зарделось облачко, заискрились капли на кустах боярки и жимолости, а за кустами справа и слева шевелились без ветра колосья, стряхивая сон, сливаясь вдали в живой солнечный ковёр. Само же солнце появилось за спиной неожиданно, и, так как Зина забывала почаще взглядывать на него, ей казалось, что оно выходит из-под земли толчками, будто кто-то, поднимаясь по лесенке из погреба, выносит его на поднятых руках. Она попыталась вспомнить, когда видела в последний раз, как восходит солнце, и вдруг поняла, что еще никогда не видала рассвета летом…

Лупа всё резче взмахивала хвостом: просыпались мухи и принимались за своё исконное дело — всем мешать.

Дорогу перебежал суслик, потом заяц, больше ничто не нарушило её великого однообразия — всё то же большое поле тянулось справа и слева, всё те же кусты стояли у дороги, и, если бы не солнце, казалось бы, что телега едет не вперёд, а по кругу.

Нас всех с раннего детства автомобили, кино и книги приучили уже к быстроте, к постоянной смене одного интересного кадра другим, не похожим на первый, — а как всё же велика, однообразна и подробна земля! И как необходимо для человеческого счастья прожить её всю, шаг за шагом, каждый куст и каждый колосок, а не махать ей рукой из автобуса, поезда или самолёта!..

Нюрка не выдержала, соскочила и, сняв босоножки, пошла пешком. Зина последовала её примеру. Земля просохла, была тёплой и мягкой. Под кустами рос дикий горошек, его малиновые кораблики пахли розой. Дед снял стёганку, солнце припекало его обтянутую красной рубахой спину; он дремал и думал о том, как заедет к куму и какое его там ожидает угощение.

— Это пшеница? — робко спросила Зина, кивнув на поле.

— Пшеница, — ответила Нюрка и прибавила: — Люминисценс.

Папа немного учил Зину латыни, и она теперь сообразила, что значит это слово — сияющая.

— Красиво! — сказала она; но это относилось уже не к слову, а ко всему, что было вокруг. — Хоть бы дорога никогда не кончалась!

Нюрка свистнула и махнула рукой в неопределённую даль:

— Ничего, там будет ещё лучше, вот увидишь…

— Пожалуй, — неуверенно протянула Зина. — Мы там будем работать. Сами. И ловить бабочек. И собирать фольклор.

— Чего?

— Будто не учила в школе! — Зина рассердилась и тряхнула головой так, что тропические бабочки взлетели над сё плечами, а когда сели снова на спину, долго не могли успокоиться. — Устное народное творчество. Здесь его никто и никогда не записывал. А мы запишем. Первые. Понимаешь?

— Н-но, — без особого интереса ответила Нюрка; «но» у неё означало «да».

А впереди уже виднелись дома.

Это не была ещё Алтайка, где находился лагерь. Маленькое селеньице даже не имело имени, а называлось цифрой — «пятый». Должно быть — Пятый участок. Посреди единственной улочки стоял большой дом с резными ставнями. Половину его занимала изба-читальня, где временно хранились овощи, во второй половине жил и работал фельдшер. Остальные домики были маленькие. На седых деревянных крышах росла трава. Стояли домики не строем, а вольно. Какие смотрели на улицу, какие на зады, а одна избушка даже повернулась к улице углом, красиво сложенным «в клеть». Дворы разъединялись плетнями и покоробленными заборами. Эту картину старого-престарого селения дополняли ряды новеньких столбов, две телевизионные и пять-шесть радиоантенн на крышах и прислонённый к забору возле лавочки пыльный мотоцикл.

В недисциплинированной избушке как раз и жил дедов кум, старец с толстыми ушами, из которых рос зеленоватый пух. Он один в целой деревне, кроме фельдшера, сидел дома в такую пору. То ли ему по старости вышел отпуск, то ли у него был выходной, а может, его двор служил здесь детским садом… Во всяком случае, по двору ползало и ходило вперевалочку много малышей. Двое из них тянули друг у друга вечное перо и тихо ругались:

— Отдай! Тоже мне — авторучки не видел!

— Сам не видел! Я её чинил!

Кум в это время устанавливал на крыльце пол-литра, предварительно обтерев бутылку полой пиджака, и, слушая этот спор, ухмылялся:

— Вот видишь, Петрован, как они спешат присвоить? То-то! А нам говорят: сдавай телёнка, корову, не сегодня-завтра всё будет общее. Или вот ещё: вся ребятня из Алтайки к нам на сортоучасток прикатила. Школьная бригада называется. На полном доверии — без учителей. Поверили то есть, что от них без присмотра работа будет. Ещё у батьки с мамкой да если погрозишься ремнём, ну, то, конечно, будут работать. А так… Неясно мне, как станут жить, если вдруг всё совсем общее — и никакого ремня.

— Без ремня, думаю, не будет сроду и во веки веков. А общее — чего неясного? — Дед Петрован выковырнул ногтем большого пальца картонную пробку. — Становись в очередь, подставляй котелок — и насыпят.

— Стало быть, как в солдатах? Да ведь и там нет полной справедливости. Свой кашевар своему поболе каши насыпет. Петрушке — верхушки, Ивашке — подонки.

— А верно, — неожиданно согласился Петрован. — Уж на что наш доктор Василь Константиныч святой — и тот о себе беспокоится. Он потому и лекарствий вам так быстро прислал, что ему своих девок до Алтайки надо отвезть. Не могли пешочком, барыньки. Слышите, девки? Уж если так охота кататься, походите-ка пока, разомнитесь. Ну, хоть в бригаду эту, к девкам. Вечерком, уж так и быть, отвезу, по холодочку.

— И пойдём! — буркнула Зина, старательно отворачиваясь от Нюрки: не хотелось, чтобы Нюрка видела, как задели её вроде бы и незлобивые дедовы обвинения. — Пошли, Нюра.

Малыш, который только что отобрал у своего соперника авторучку, вызвался в провожатые: видно, хотел поскорее унести свою добычу.

Он привёл их на огород. Там девушки, девочки и девчонки убирали раннюю капусту, подсекая под корень каждый вилок. Познакомились. Гостям тут же с их согласия вручили лопаты.

Зине сперва работалось в охотку, обида на деда подхлестывала её. Но, когда солнце поднялось так высоко, что капуста перестала отбрасывать тень, у неё заныла спина. К тому же, сколько она ни силилась, все стали обгонять её. Сперва на полшага, потом на шаг, потом… потом она сказала как могла непринуждённее:

— Девочки, давайте сделаем перерыв!

Они согласились и сели возле капустной пирамиды поболтать. Зина говорила много, чтобы протянуть время, и бойко, потому что в глубине души стеснялась незнакомых людей.

Нюрка же не сразу поняла, что перерыв. Она по-прежнему плавно шла вперёд.

— Вот размахалась! — позавидовала низенькая цыганочка в зелёной косынке, по имени Эльвира.

Зине тоже было завидно: «Не человек — машина какая-то. Вот бы когда спросить — думает она что-нибудь? Наверное, только одно: ах, какая я ловкая, как я здорово работаю, полюбуйтесь на меня».

А Нюрка, и верно, немного любовалась собой, но она вовсе не работала, она играла — или нет, воевала. Из земли росли злодейские головы. Вот это сплетница тётя Феня, которая всегда наговаривает на маму. Р-раз — и голова напрочь! Вот это драчливый Петька. Взмах — и покатилась голова по полю. Вот жулик Погидаев из сельпо. Хрясь! Мой меч — твоя голова с плеч. Тут фамилий и имён Нюрке не хватило. Не беда. Пьяница? Долой! Жадина? Вот тебе! Получай! Лгун — и нет лгуна. Трус — и нет труса…

— Нюрка! — позвала её Зина. — Да Нюрка же! Иди отдыхать!

Нюрка провела рукой по лбу и пошла к пирамиде, волоча за собой лопату. Над зарослями поспевающей ржи показалась мальчишечья фигура верхом на лошади.

— У-у, противные! — всполошились девочки. — Уже завидки их взяли, что мы перервались! Вон Володька Корчагин скачет, философ несчастный. Почуяли!

Володька подскакал, закричал обиженно:

— Нечестно! До перерыва ещё час!

— Часов не носим! По солнцу смотрели! Норму мы ещё лучше вас выполним, а не в своё дело не лезьте!

Зина боялась — а вдруг сейчас укажут на неё: вот кто первый сказал «перерыв». Но такого не случилось. Володька, против её ожидания, спешился и присел среди девочек, скрестив ноги, сдвинув кепку на затылок:

— Эх, работнички! Фиг нам с вами присвоят, а не звание комбригады!

— И без того не присвоят. Дядька из райкома сказал, что школьникам всё равно нечего соваться.

Зине удивительным показался этот Володька, и разговоров таких в своей школе она не слыхала; ну и школьники, совсем взрослые.

— Но у вас тут правда нет учителей? — полюбопытствовала она.

— Приезжают иногда.

— И вы не разбегаетесь? — удивилась Зина ещё больше, и голос у неё стал совсем как у мамы.

Нюрка подхватила, ехидно глядя на неё:

— Как это они не боятся, ваши учителя, что вы тут без них спать будете круглые сутки? Или молиться начнёте? Или перережетесь все, или переженитесь?

Зина обиделась: «И зачем Нюрка издевается? Я совсем не как мама и не как дедов кум, а спросила просто, чтобы убедиться…» Но, к счастью, никто не понял, в чём дело. Володька скорчил гримасу и весело ответил:

— Они нам верят, что мы хорошие. Мы же такие и есть. Вот если бы ещё всех девчонок уничтожить как класс — был бы полный порядок.

— Ещё кто кого! — Девчонки с хохотом кинулись драться.

— Ну-ну! Не все сразу! Ой, да не царапайтесь! Хоть бы драться честно умели!

Он отбежал к коню, поставил ногу в стремя, но и оттуда продолжал громить девчонок — не без расчёта произвести впечатление на приезжих.

— А жадины вы — у-у-у! Саньку-учётчика заели: «мне сколько» да «мне сколько»! Я предлагал — давайте сложим деньги в кучу и купим трактор. Дурак был, слова на таких жадоб тратил!

— Мальчишки твои тоже не согласились!

— Ну помолчите хоть под конец!

— Гляди — коняга дёрнет, полетишь вверх тормашками, — предупредила Нюрка.

Володька улыбнулся:

— Не, он у меня смирный, — и ускакал.

Зине было жаль, что она ничего не успела сказать Володьке. Это уже много времени спустя она поняла, что как раз эти девочки и опровергают слова кума «свой своему поболе каши насыпет». А сейчас показалось, что только двое здесь поняли правду: она и этот Володька; и что девочки на Володьку рассердились точь-в-точь, как, бывало, мама сердилась на неё, когда Зина раздавала в школе свои завтраки.

Но больше всего её брала досада на Нюрку. Она тут была совсем своя. Ей что?.. О других и не подумает… Хотелось, чтобы подольше тянулся перерыв; чтобы девочки снова с ней заговорили; чтобы Нюрка как-нибудь показала девочкам, что любит её, Зину, больше, чем их… А Нюрка вместо этого спросила у Эли:

— Как по-твоему, нас бы приняли в вашу бригаду?

Зина стала подвигаться и ней, делая знаки руками: мол, ты же едешь со мной в лагерь! Что же ты!

Нюрка ничего не замечала.

— Если директор позволит, — ответила Эля. — Вот в среду он приедет.

— Нюрка! — придушенным голосом сказала Зина. — А я?!

Увидев слёзы у неё в глазах, Нюрка растерялась:

— Что ты! Я же так, к примеру.

Поссориться им помешал конец перерыва. Нюрка снова с азартом накинулась на капусту, и Зине волей-неволей пришлось идти за ней.

Между тем старики не теряли времени даром. Когда девочки вечером пришли с огорода, малыши расползлись по всей улице, матери, ругаясь на чём свет стоит, собирали их, а из недисциплинированной избушки доносился нестройный, в два голоса песенный рёв.

— Ну его, этого пьяного! Давай завтра утром пойдём пешком, — сказала Нюрка.

А Зина не успела первая это сказать, хотя и собиралась. Досада её усилилась.

— Где ночевать? На улице?

— Здесь тебе не город, всякий пустит. Пустишь? — обратилась Нюрка к Эле-Эльвире, которая шла рядом; косынка сбилась у неё на макушку, в ушах покачивались медные полумесяцы.

— А то не пущу! — удивилась та.

Всплывали над крышами дымки. Отовсюду слышалось теньканье молока о жесть подойников, и пахло тоже молоком, и дрожжами, и полынью. И осенью — неизвестно почему: был конец июля, ещё и хлеб не начали убирать.

Помаленьку девчата собрались все вместе, уселись на лавочке и просто на траве. Откуда-то появилась гитара.

— Ох, устала! — говорила то одна, то другая свежим голосом, и чувствовалось, что, не будь они в ссоре с мальчишками, никакая усталость не помешала бы плясать до утра. И Нюрка тоже как все:

— Ох-хо-хонюшки, уморилась!

— А я вот ничуть, — через силу похвастала Зина и помахала блокнотом. — Вот буду ещё записывать фольклор.

— Валяй, кто тебе не даёт.

запели тихо под перебор струн.

Самая маленькая девчушка, Жанна, сидя на краю лавочки и ковыряя царапину на коленке, тянула всех тоньше и серьёзнее:

Окончив песню, помолчали, завели новую — «Подмосковные вечера». От нечего делать Зина тоже стала подтягивать. Уже спели и про новосёлов, которые едут по земле целинной, и про монтажников-высотников, а Зина всё мурлыкала себе под нос, рисовала кренделя и ждала фольклора. Наконец, не вытерпев, подошла к Эле и, держа наготове карандаш, попросила:

— Запой что-нибудь своё, что только у вас поют.

— Пожалуйста, — с готовностью ответила та. — Хочешь «Джонни»? Или «Два сольди»? Или, может быть, «Санта Лючия»? А то вот — «Когда стилягу хоронили, стиляги все за гробом шли»…

— Да нет, может, ты знаешь что-нибудь старинное?

— Мы же не пьяные! — обиделась Эля. — Если тебе так надо, слушай вон, как старики орут.

Все засмеялись. Нюрка попросила гитару, поглядела поверх крыш и взяла аккорд, да такой, что огни в окнах заморгали, а трубы на крышах затаили дыхание и перестали выпускать дым.

Блокнот выскользнул у Зины из рук. Это уже не Нюрка играет, это просто песня сама по себе. Красиво это — но ой как печально! И одиноко… Где же это она вдруг очутилась? Проснуться бы на своём диване, под абажуром с кистями, тень от которых колышется по стенам, как ветви плакучей ивы над водой. Читать бы книгу о путешествиях и замирать от лёгкого страха… Как всерьёз пугает настоящая даль! И это хищное облако с клювом и крыльями на всё небо…

А песня уже бьётся глухо внутри гитары, ей становится тесно там, становится тесно в девичьем кругу, в деревне, она вырывается и летит навстречу облаку, не спрашиваясь, что с ней будет дальше.

Эля опустила голову к самым коленям. А в избах женщины сложили руки на груди, не думают звать дочерей домой, перестали бранить кума, что плохо глядел детей. Военные вдовы вспомнили своих мужей, матери — сыновей, которые тоже, как в песне, покинули их, ушли в Барнаул на заводы, в армию, учиться, на стройку в Кучук, на железную дорогу…

Нет, наверное, это кажется, наверное, никто не слушает Нюркину песню. А как хорошо было бы Зине слушать песню, если бы не было тут никакого Пятого, никаких стариков, никакой бригады — только Зина да Нюрка, две сестры.

Дальше в песне должны быть слова о том, что казак умирает и могилку его заносит снегом, но Нюрка переходит совсем на другую мелодию — с таким концом она не согласна. Так не должно быть — и так не будет. Станет казак во главе войска — и победит. И казачка отыщет его, и пойдут они вместе…

Нюрка играет и тогда, когда все расходятся и возле неё остаются только Зина и Эля.

— Я этого никогда не слыхала. Что это за музыка? — спрашивает Эля.

Зина опять не успевает вставить своё слово, хотя ей и хотелось спросить это первой.

Нюрка в ответ:

— Не знаю…

Всю ночь Зина проворочалась, не могла уснуть на чужой постели, вспоминала дом.

Бывало, ей нравилось, когда что-нибудь случалось с ней впервые. Про себя она звала такие моменты «началами», хотя ещё и не объясняла себе подробно, как это.

А это вот как. Увидела ты впервые звёзды — начало! Буквы сложились вдруг в слова, и ты, не веря себе, поняла, что умеешь читать, — начало! А вот ты почувствовала, что вода держит тебя на себе, и поплыла… Разве такое забудешь?.. Всё потом изменится в человеке: и рост, и цвет волос, и нервные клетки, и кровь, по-другому будет он жить, — но этими-то воспоминаниями о началах и скреплён единый человек, «личность», как мы говорим, хотя видимое лицо тут и ни при чём.

Первая бессонница — тоже, конечно, начало. И хорошо, если она от восторга, от избытка мыслей, от нежности — много будет от неё добра на много лет. Совсем другое дело, если у тебя всё болит, и ты зла на всё на свете — и на себя, и на растрёпанный тополь за окном, и на своего друга… Но что поделать, даже первый костюм не всякий может выбрать себе по собственной воле и вкусу, не то что первую бессонницу.

Зина очень старалась уснуть; пробовала, как папа учил, представлять слонов — одного, пять, десять… Но вместо слонов представлялись пьяные старики, Володька на коне, Нюрка, которая издевательски хохочет. Нюрке что! Она не устала, у неё не болит спина… Если бы не спина — встать бы, уйти бы домой. Нет, спина пустяки, но Нюрка станет смеяться: струсила, струсила!.. «И пускай смеётся. Я её терпеть не могу. Скорей бы очутиться без неё!.. Где этот костёр, который хочет оторваться от земли и рассыпает искры до самых звёзд? Зачем она выдумала этот костёр?.. Ой, меня что-то укусило!.. «Когда стилягу хоронили, стиляги все за гробом шли!..» Что это Нюрка играла?.. Ей все свои здесь, а я… Отставлена я ото всех, как большой палец на руке…»

Заснула она под утро и только начала видеть первый сон, как Нюрка растормошила её:

— Пора!

Дорога лежала длинная и скучная. Крылатая туча ушла как была, целая, не пролилась. Из пыльных кустов тянуло затхлостью, как из сундука с лежалым платьем. Не стоило так далеко уходить, чтобы встретить этот запах.

Идти было тяжело. На Нюрку смотреть стыдно. «Если бы ока могла догадаться, о чём я думала! Неужели все люди так — разговаривают, идут рядом, а про себя затаили друг на друга зло?» Тем не менее с каждым шагом её раздражение против Нюрки усиливалось.

А Нюрка ещё торопила:

— Скорей! Не надо часто отдыхать — эдак хуже устанешь! Раз-два, раз-два!

«Зачем я отдала ей свой рюкзак? Надо было нести самой. Я ей в тягость. Ну и сказала бы честно — нет, не скажет… Не надо мне её наставлений! Я и не думаю отдыхать — иду, потому что сама хочу…»

— Нюр, у тебя много подруг? — спросила Зина неожиданно. Почему-то ей хотелось, чтобы Нюрка тоже чувствовала себя одинокой и можно было бы её пожалеть.

— А то! Много! Теперь прибавилась ещё одна — Эля.

«Эля. А я, значит, нет. И зачем я только с ней пошла!»

— Да ты не замедляй шага. Ну! Раз-два!

— А ты не командуй! — прорвалось наконец у Зины, и от этого даже стало легче. — Вот захочу — и сяду.

— Садись. Я пойду одна.

— Попробуй! — Зина аж улыбнулась от злости, от желания сделать ей больно. — Тебя одну в лагерь не возьмут. Письмо-то у меня!

Оглушённая подлостью собственных слов, Зина застыла на месте, но улыбка никак не сходила с лица.

А Нюрка побледнела и пробормотала:

— Разве я тебя просила? Зачем?

Спустила с плеч лямки, поставила рюкзак и прежним шагом пошла назад. Её удаляющаяся спина, жёлтый подол сарафанчика, жёлтый завиток на затылке — всё было неумолимо, как точка в конце книги. И Зина поняла — не умом, а испугом поняла, — что Нюрка не может плохо думать о человеке и идти рядом с ним.

— Нюра, стой! В рюкзаке остались твои вещи!

Нет, не то. Хорошо, что это сказалось тихо — она не услышала.

— Погоди, погоди же, я пошутила!

Зина вцепилась в лямку рюкзака, поволокла его по дороге.

Пыль закрыла и Нюрку, и солнце, и кусты. Зина бежала, ничего не видя, и кричала:

— Постой, где же ты?

Вслепую наткнулась на неё, обняла за шею, и они долго сладко ревели, сидя в кустах. Слёзы оставляли свежие зелёные крапинки на листьях, падали в пыль, скатывались в мохнатые шарики; ветер беспорядочной цепочкой гнал их по дороге.