Калитка, отворись!

Глава шестая, которая грустнее, чем хотелось бы

Дождь прыгал перед окнами; дома стояли в воде, и река не отличалась от земли; непонятно выглядел мост среди моря.

Зина благодарна дождю — можно не выходить.

Она жила здесь уже неделю. Слёт ветфельдшеров уже окончился, они разъехались по домам. Укатил в Барнаул бухгалтер. Пётр Алексеевич переселился на полевой стан. В последние дни он был неразговорчив, должно быть, презирал её за то, что она не поехала в Кучук. Но ведь она же хотела здесь поступить на работу — разве не всё равно? Он не смеет презирать её! Зина попробовала было объясниться, но Пётр Алексеевич сердито морщил лоб, будто отталкивал её, и она чувствовала, что расплачется, если начнёт говорить, и покажет свою слабость — а это, как известно, она запретила себе специальным правилом. И поэтому она ходила перед Петром Алексеевичем, с вызовом подняв голову. Кто он такой, чтобы её презирать? Герой? Учитель? Путешественник? Обыкновенный шофёр… Наверное, «возит налево» и «сшибает калым», так, кажется, это у них называется. И был в молодости хулиганом — иначе откуда у него такая татуировка? «Очутился бы он в моей шкуре, посмотрела бы я на него!»

Она побывала в правлениях всех трёх колхозов, в кожевенной артели, в «Заготзерне», в больнице. Везде спрашивали, кто она и откуда, приходилось врать, краснеть, путаться. И она боялась заходить вторично в те же места… Сперва Зина надеялась на секретаря райкома: казалось, человек, который пишет стихи, должен понять её; но он уехал в глубинку, и неизвестно, когда вернётся. А в гостинице Зину предупредили, чтобы скорее уезжала: у неё нет паспорта и за неё может влететь.

Последнее учреждение, куда она пошла, — районная библиотека.

— Данте какую-нибудь работу.

Пожилая библиотекарша в школьном платье с отложным воротничком обрадовалась. Она поняла это так, что вот еще одна школьница хочет записаться в «друзья книги», и тут же дала ей груду зачитанных шпионских повестей — подклеивать. У Зины стал комок в горле, но она так и не сказала правды. Библиотекарша славная, но, расскажи ей всё, сразу решит, что Зина тёмная личность. Или, чего доброго, напишет домой…

Может, совсем и неплохо вернуться домой, не думать ни о работе, ни о деньгах, ни о Викторе… Есть хороший обед… скажем, утку с яблоками. Сверху она вся коричневая и хрустит, а внутри сочная, а яблоки мучнистые, чуть кисленькие, а подлива золотая, с глазками жира… Вкуснее всего лапка. Мама знает, что Зина любит лапку, и всегда даёт ей лапку. Мама любит Зину, потому и бывает несправедливая. Трудно быть справедливым к тому, кого любишь.

Зина была голодна, она съела бы не только утку с яблоками, а хоть жареную кошку. Каждый день приходилось платить за постель, а на еду она разрешала себе тратить очень немного. Купила чёрствого хлеба, чтобы не так быстро съедать, и халвы. И ела только хлеб с халвой, запивая кипятком, который брала в гостинице. Несмотря на это, деньги подходили к концу. Надо было что-то делать. Но домой — нет! В лагерь — ни за что! Вот если бы это вышло само собой, без её участия… Чтобы кто-то что-то сделал, а она бы и не знала.

В библиотеке Зине разрешили досыта рыться в книгах. Что ж, когда читаешь, не так хочется есть… И потом, во всех книгах написано про неё! Как она понимала теперь книжных героев, которые ушли из дому! «Отец, я верил в вас, как в бога, а вы мне лгали всю жизнь!» («Я верила тебе, мама, а ты… ты неправильно меня воспитывала!») В книгах боролись против собственности и за правду. Она тоже боролась против собственности и за правду, в лагере: это её пусть единственный, но зато несомненный ПП. И её никто не признал! Что ж, когда Данко вывел людей из леса, кто-то тоже наступил ногой на его сердце, чтобы не случилось пожара. И героев забывают друзья, как забыла её Нюрка… «Вообрази, я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должна»… Ещё точнее получается, если читать: «Вообрази, я голодна, никто меня не понимает…»

Вчера вечером она пошла в клуб на бесплатный концерт самодеятельности. Едва объявили первый номер, как она, похолодев, увидела впереди, через два ряда, Виктора с Лидией Сергеевной. Виктор, положив руку на спинку кресла Лидии, наклонясь к её лицу, говорил ей что-то смешное. Зина не хотела этого видеть! Она ушла в гостиницу. Спать. Но уснуть не могла. Ночью полил дождь. Не перестал он и утром. Она стояла у окна. Потоп. Конец света. Да ну их всех! Почему нужно думать о них?.. Почему Нюрки не было в клубе? Должно быть, они ей не сказали, что концерт. Она им теперь не нужна. Страдает, наверное. Ну и пусть. Если не из-за меня, то пусть из-за них…

Она зевнула, подумала, снова легла на койку. Надо бы сходить за хлебом, вчера доела последний. Но не в ресторан: там дороже. В магазин. «Подожду, пока кончится дождь…»

Приснился сон. Непонятно, что в нём было страшного, но она знала, что сон страшный, вздрагивала и пыталась проснуться. А снилась ей длинная улица, и она шла по одной её стороне с письмом, которое надо было бросить в ящик. Но, как назло, ни одного ящика не было. Все они висели на другой стороне улицы, а она почему-то не могла перейти дорогу. Она и не пыталась, но знала: если попытается — не сможет. И всё шла, шла, шла, и улица никак не кончалась, а все почтовые ящики были на той стороне, куда ей нельзя… Это был очень страшный сон!

Потом на неё навалился кто-то мокрый и приподнял её. Она вскрикнула, открыла глаза:

— Папа!

— Вот дурочка, вот дурочка? — повторял он. С плаща его натекла целая лужа. — А худющая! А грязная! Вот дурочка!

Дежурная смотрела на них, стоя в дверях, улыбалась.

— Это она, она? — закричала Зина, опомнившись, и люто взглянула на дежурную. Та скрылась в коридоре.

Теперь, когда случилось так, как она втайне ждала, Зина возмутилась. Неправда! Ничего такого она не хотела! И она уже искала виновных — кто посмел вмешаться в её жизнь!

— Что — она? — осторожно спросил папа.

— Написала вам обо мне.

— А разве ты ей что-нибудь рассказывала?

— Нет… Это Пётр Алексеевич?

— Да, и он. Видать, хороший человек. — Папа повесил плащ на вешалку. — У него тоже дочь. Он подумал: а если бы моя так заблудилась? Смотрю на эту несчастную девочку — и сердце болит.

— Он так и написал — несчастную?

— Кажется. Да ты не огорчайся. Может, и не так. Я уже не помню. Не сердись, глупенькая. Из лагеря тоже написали, сразу два письма: Олег Владимирович и директор. Но, если бы не Пётр Алексеевич, я бы не знал, где тебя искать… И хорошо, что все они писали не домой, а в больницу — мама бы с ума сошла. Она и так всё плакала, всё гнала меня: поезжай в лагерь, забери Зиночку. Вот — взял отпуск… Ох!

Он схватился за живот и сел на кровать.

— Что с тобой?

— Всё то же. Язва разыгралась.

— А ещё пишешь статьи о желудочных болезнях!

— Ты ведь знаешь нашу маму. Если бы она увидела, что я болен, она бы сама тут же слегла от волнения. Приходится притворяться здоровым и в доказательство есть селёдку! Ох!

— Папка!

— Ничего, уже отпустило.

— А я бы хотела селёдки…

— Ты голодна?

— Нет, но мне бы хотелось селёдки…

— Пойдём в ресторан!

— Нет, лучше посидим здесь…

— Ты, кажется, забываешь одну вещь: я твой отец. И я тебе приказываю: пойдём в ресторан.

— Ты мой отец. Но лучше посидим здесь.

— Что у тебя вышло в лагере?

— Я им хотела доказать, что нужно уничтожить собственность. А они меня выгнали.

— Разве ты не сама убежала?

— Нет, они меня выгнали.

Она рассказала про близнецов и общее варенье. Чем больше проходило времени, тем крупнее казался именно этот случай, когда она была без оговорок настоящей. И казалось, что так она поступала не один раз, а всю жизнь.

— И это всё? — недоверчиво протянул папа.

— Да.

— А Нюра где?

— Там. Ты тоже считаешь, что я несчастная?

— Почему ты сразу не вернулась домой?

Она вспомнила о его письме и о своей ненависти к нему в момент, когда узнала содержание этого письма. Но с удивлением заметила, что ненависть стала как-то глуше.

— Из-за тебя. Они же из-за твоего письма хотели принять меня отдыхающей, понял?

— Не вижу в этом ничего унизительного. Ты же ещё маленькая — как же я мог написать, чтобы тебя всерьёз взяли на работу?

— И взяли бы! У них вожатых не хватает. Ещё неизвестно, как они там без меня справляются.

— Н-ну, не волнуйся, отлично справляются и без вас. Пойдём, угощу тебя селёдкой.

Он обнял её. Давно её никто не обнимал. И так хотелось есть! «Жаль его всё же. Такой больной!.. Ладно уж, сделаю ему удовольствие».

Папа обрадовался, надел плащ, прикрыл одной полой Зину, они спустились во двор и прошли в ресторан. Прямо из гостиницы туда ходу не было.

Зина ела, папа смотрел на неё. Рядом за столиком бородатые мужчины пили пиво. И за другими столиками было полно народу, в основном шофёров: перед окнами стояло много машин. Говорили на разные лады по-русски — акали, окали; по-украински; на всяких алтайских диалектах; по-казахски; по-немецки. Зина старалась есть не очень быстро, но у неё кружилась голова, и она плохо соображала.

— Так Нюра, значит, там? Знаешь, надо бы всё же узнать, что с ней, — сказал папа, испытующе глядя на Зину. — Ведь это я предложил Маше привезти её к нам погостить. Неловко.

— Я туда не пойду! — вскрикнула она.

— Ешь, ешь, я сам пойду.

— Нет, и ты не ходи!

Зине и самой хотелось знать, что делает Нюрка, соскучилась она по Нюрке. Но ведь Нюрка же станет над ней смеяться!

— Хорошо, иди… но… папочка, я очень тебя прошу — скажи ей, что нашёл меня не здесь, а на Кучукстрое. Ладно?

Она опрокинула рукавом солонку и стала сметать соль со стола себе на ладонь.

Зачем она это попросила? Разве не всё равно, что папа скажет Нюрке? Да ведь и на Кучукстрое Зина могла бы точно так же сидеть без работы, в чем же разница?

— Почему именно там?

— Я… я написала в записке, что еду туда.

— Где ты выучилась врать?!

Папа откинулся на спинку стула, обхватил руками колено и молчал. Сперва из-за шума Зина не заметила, как долго он молчал, и она всё ещё старалась не слишком быстро есть. «Не хочу, чтобы меня жалели! Даже он! Это я-то маленькая! «Без вас отлично справляются»… «Без вас»… Почему не «без тебя», а «без вас»?»

Она быстро допила чай, вскинула на папу глаза. Он кашлянул и поморщился.

— Погоди… Где Нюрка, папа? Они о ней тебе написали, да? Она в лагере?

— Ты же знаешь.

— Не знаю! — испуганно крикнула Зина, загораживаясь от него, будто он собирался её бить.

На них стали оглядываться.

— Выйдем отсюда… Так вот. Да, директор мне написал. Она ушла сразу за тобой. Искать тебя. И как раз — на Кучукстрой. Довольна?

И вот она узнала то, что должна была узнать, ещё когда стояла в сумраке палатки и смотрела, как Нюрка спит. Или в тот же день утром, когда оркестр играл «Берёзоньку», а она не выглянула в окно. Или хотя бы вчера, когда видела волосы Лидии Сергеевны и профиль Виктора, но пошла не к ним, а от них. Или ещё раньше, давно, когда они с Нюркой плакали под пыльными кустами и поняли, что они вместе навсегда.

Больше у Зины не было против Нюрки никакой досады, никакого зла, хотя и против себя у неё не было зла. Только всё больше хотелось видеть Нюрку, идти с ней босиком по дороге, слушать, как она играет на гитаре… «Теперь я бы слушала по-другому. Я бы ей сказала, какая это музыка. Это ее музыка. Ей никто ещё про это не говорил, а я бы сказала. Пусть обрадуется. Как я могла думать, что Нюрка забыла меня? Если Нюрка не попала под поезд, если с ней ничего не случилось — а с ней не должно ничего случиться! — то теперь я найду её и больше никуда не отпущу. Пускай она останется жить у нас. И всё будет новое, по правилам, без вранья».

— Не плачь, — сказал папа.

— Откуда ты взял, что я плачу? Но мы поедем за ней?

— А мама?

— Подождёт немножко. Не пробуй меня отговаривать — я решила. Если ты не поедешь, я убегу от тебя и поеду сама. Но лучше вместе. Ты же виноват перед тётей Машей.

— Ой! — сказал папа и слегка согнулся.

— Вот видишь — поедем. Сможешь пока соблюдать диету, не придётся есть селёдку.

— Зина!

— Поедем, поедем, поедем, поедем. Я тебя не слушаю. Я заткнула уши. Поедем! Поедем!

Папа смотрел на неё немного растерянно: собственно, он сам хотел предложить ей ехать в Кучук, а получается, что она его вынудила. До чего похожа на мать! Он пошевелил губами, но Зина внезапно сама перебила себя:

— А вдруг Нюрки уже там нет, вдруг она уехала?

— Да нет, она там, — сказал папа, довольный этим наводящим вопросом. — Я знаю точно! Когда я проезжал Пятый…

Когда папа проезжал Пятый, его одна девочка попросила подвезти её до Алтайки. Некая Эля. Оказалось, Нюркина подружка. Нюрка ей оттуда писала, что работает, но временно. Работа уже подходит к концу, а мама — то есть тётя Маша — пробудет на курсах животноводов до самого сентября. Нюрка просила поэтому узнать у директора Алтайской средней школы, не примут ли её до сентября в школьную бригаду. И Эля как раз для того и шла из бригады в Алтайку, чтобы, как она выразилась, «отбить» Нюрке телеграмму: директор разрешил. Конечно, папа сказал Эле, что теперь никаких телеграмм «отбивать» не надо — он забирает племянницу до начала учебного года к себе.

Зина выслушала всё это, и на душе у неё стало совсем легко. Ясно. Нюрка поехала искать её. Она, точно, в Кучуке. Теперь Зина найдёт Нюрку. Вот и повезло наконец после стольких неудач! Да ещё как блестяще повезло!

— Спасибо! — воскликнула она. — Папочка, ты молодец! Я тебя очень люблю! Только я должна Петру Алексеевичу деньги. Ты беги в правление колхоза имени Чкалова, отдай ему, ладно? А я подожду здесь. Только не задерживайся: грузотакси на Бийск уходит ровно в одиннадцать.