Каменные колокола

Коммуна Перевод А. Тер-Акопян

Живым — благословение солнца, усопшим — цветы.

Погиб единственный сын матушки Наргиз. Пошел на охоту в горы, и вдруг снежный обвал. Ну и скинуло человека со скалы в бездну.

Стояла зима. Поэтому и не поднесли цветов усопшему. Однако многие плакали.

Лавочник Даниэл печально подошел к матушке Наргиз, тихо промолвил слова утешения, мельком зыркнул на ее пригожую пышненькую сноху, вздохнул и отошел.

Монархист Ваче помял меж пальцев кончик папиросы, приблизился к матушке Наргиз, повздыхал, посочувствовал, глянул исподлобья на молодую вдову и тоже отошел.

Молодуха ходила в черном, слезы лила и клялась:

— Пусть хоть князь сватается, ни за кого не пойду.

А матушке Наргиз это в утешение.

— Пока Сатик есть, жив мой сын. Храни ее господь...

Разнесчастный человек Монархист Ваче. Год назад померла у него жена, оставив двух ребятишек. Крестьяне при встрече всякий раз не преминут спросить:

— Ваче, жениться не собираешься?

— Да нет...

— Ребятишек бы пожалел. Каково им без женской-то заботы...

Ежели ночью снега навалит, Ваче ни свет ни заря во дворе. Курит, глядит в сторону дома Наргиз. Знает: вот-вот Сатик появится, примется снег расчищать. Ваче тоже берется за работу и при этом тяжко вздыхает:

— Эх, дом без женщины лучше спалить...

Лавочнику Даниэлу уже за тридцать. Покупатели не скупятся на советы, не забывая при этом о собственных интересах:

— При хорошей жене, парень, и доходы твои умножатся... Одолжи-ка пару кило сахара.

— Еще года два-три потянешь, ни одна девица за тебя не пойдет... Налей-ка мне литров десять керосину, деньги попозже занесу...

А Даниэлу больше всех девиц одна молодка люба — сноха матушки Наргиз.

«Скромница — сторонится колхоза и комсомола».

Солдат Овак старательно выводит при тусклом свете лампы:

«Уездному комитету Кешкенда. Просим разрешить двадцати пяти хозяйствам села Арпа организовать коммуну...»

На широкой тахте лежит его жена, тоскливо глядит на благоверного:

— Овак!

— Что?

— Правда, что ты с Сатик целовался?

— Чушь!

Но жена серчает:

— Я знаю, ты Сатик тоже в коммуну записал.

— Ваче посоветовал.

— А ты и согласился?

— Как же я могу против воли крестьян идти?

Дом у Овака новый. Стены еще не оштукатурены.

При зыбком освещении дом кажется пустым.

— Салвизар, я отнесу заявление на подпись и вернусь.

Жена беременна. Ей чудится, что Овак идет к другой, и она молча плачет.

Сатик румяная, пухленькая, росточку небольшого.

Всё дома, дома. Двор подметет и опять в дом, опять дверь на засов. Правда, нет-нет да пошлет ее свекровь в лавку. Сатик так платком замотается, что только глазищи горят. По улице не идет, а несется, по сторонам не глядит.

А Ваче ей вслед украдкой вздыхает. В лавке же Даниэл пытается ее задержать — не спешит отпускать товар.

Ваче высокий, ладный, ему под сорок, усы торчком торчат. Верхняя губа коротковата, оттого он улыбчивым кажется. В дни революции участвовал в партизанских боях. Спросили его как-то: «За что воюешь?» Ответил: «Армению, Грузию и Азербайджан присоединим к России и создадим монархию». Оговорился — хотел сказать «союз»[15]. С тех пор к нему и прилепилось прозвище Монархист.

Ваче заметный человек в селе. Биография у него что надо и конь что надо — гнедой, резвый.

Даниэл приземистый, кряжистый. Ходит в сапогах со скрипом. Перед тем как выйти за порог, надраивает их до блеска. Не успеет рассвести, Даниэлу уже известно, что ночью произошло. А к закату все дневные новости при нем.

В селе две лавки. Одна кооперативная, другая — Даниэла. То, чего в кооперативе не купишь, у Даниэла всегда найдется.

Сатик белье во дворе вешала. Ваче увидал ее, сердце у него защемило, вывел он во двор своего гнедого на длинной веревке, взмахнул кнутом:

— Эй, красавец!

Жеребец у него молодой, упитанный, в силе — ржет, встает на дыбы, ходит по кругу.

Сатик помедленней стала белье вешать — нет-нет да зыркнет украдкой. Даниэл подметил это, подумал: «Вот негодяй — Сатик завлекает». Приблизился:

— Продай коня, Ваче, я куплю.

А Ваче вроде бы и не слышит — только в глазах зажглась довольная хитринка.

— Эй, красавец!

— Корову за него дам.

Даниэл говорит громко, чтоб Сатик слыхала. А Ваче ухмыляется — вроде бы цена мала.

— Черт возьми, я и теленка дам в придачу.

— Хм...

— И кинжал с серебряной рукоятью.

Тут откуда ни возьмись тронутый Бабо с хворостиной в руке. На нем пиджак с чужого плеча — рукава такие длинные, что пальцев не видать.

Отец Бабо погиб в мировую войну, мать пожелала замуж выйти, только женихи всё попадались больно старые. Так в мужья никого из них и не выбрала — стала путаться с кем придется. Бабо мал был, не понимал, отчего в дом к ним чужие люди ходят, засиживаются и уходят, когда он уже спит.

Ребятишки принялись дразнить его. Стоит повздорить с ними, обзываются:

— Шлюхин сын.

Кое-кого Бабо отлупил, еще не понимая смысла этих слов. А когда понял, убежал из дома. Его несколько дней разыскивали, нашли в овраге. Мать слезы лила, уговаривала — уломала-таки, привела домой. И столько было боли в ее слезах, что Бабо уже не верил мальчишкам. Обнял мать за шею и стал просить никого больше в дом не пускать. На другой день маленькими своими кулачками колошматил он пацанов — за честь матери вступился. А в тех, кто пытался в их дом зайти, камнями запускал. Но кое-кто к ним все-таки продолжал захаживать. Мать его спать укладывала. Ложился-то он ложился, да не спалось ему. А если днем дело было, мать за чем-нибудь отсылала. Уходил нехотя, возвратиться старался поскорее. А однажды не стерпел — избил мать, поправшую память павшего отца. А чего добился? Мать его при соседях прокляла: «Один у меня сын был, да и тот негодяй». Он нигде не работал и не учился. Тот, кто в родной матери разуверился, в других опоры уже не найдет. Люди перестали в их дом заглядывать: чувствовали, что мальчишка опасен. Кое-кто угощениями его задобрить пытался. Угощенья-то он брал, а наставления пропускал мимо ушей. Слабаки избегали его, сильные лупили.

...Бабо заявился в распрекрасном настроении: размахивая хворостиной, кинулся к коню. Нашел себе развлечение. Конь пустился вскачь, Бабо помчался рядышком. Ваче рассвирепел:

— Пошел отсюда, сукин сын!

Бабо поднял с земли камень, запустил в Ваче и задал деру. К счастью, промахнулся.

— Тьфу, такой день испортил! — подосадовал вслух Ваче, отвел коня в конюшню, привязал.

При нэпе началась торговля. Нэпа не стало, теперь ожидали равенства.

Кто-то вздохнул с надеждой:

— Наконец-то!

Другой усмехнулся:

— Это все пустые разговоры. Не было равенства и не будет. Жизнь — это торговля. Одно отдаешь, другое берешь.

Нет, прошляпил торгаш свое время, минуты сочтены.

Равенство... Чтоб всех под одну гребенку, ряд к ряду, быстро да ладно.

Жило равенство в сердцах, а теперь вот хотят его на земном шаре утвердить.

Овак вышагивает от порога к порогу и, прежде чем дать человеку бумагу на подпись, зачитывает ее:

— «В уездком Кешкенда. Просим разрешения основать коммуну двадцати пяти хозяйствам села Арпа...»

— Слыхал?

— Ага...

— Все домочадцы согласны?

— Да.

— Тогда подписывай.

Торгаш философствует:

— Не обманешь, не продашь — так ведь? Стало быть, без обмана нет торговли. А без торговли нет жизни. Кто бы власть ни взял, тот или этот, а мир на торговле как держался, так и будет держаться.

Ночь — бессонная, бескрайняя...

Овак натянул одеяло на голову, задумался: «Попросить у Ваче коня, чтоб в Кешкенд ехать, или пешком топать?» Представляет себя то конным, то пешим на пути в Кешкенд.

А у жены схватки начались.

— Овак!

— Чего?

— Ежели я вдруг помру, ты снова женишься?

— Ну тебя! Поумней бы чего придумала.

— Ох! — стонет жена. — Боюсь не выдержать.

А Овак уже снова мысленно на пути к Кешкенду.

— Овак-джан!

— Что?

— Спросить хочу у тебя... Только ты мне правду скажешь?

— Ага.

— Ежели помру, ты на Сатик женишься?

Овак вспылил:

— Хватит молоть пустое!

Салвизар тихо зарыдала. Овак повернулся к ней, заботливо укрыл одеялом.

— Дуреха, да на что мне жизнь без тебя?

Господи, сколько тайн-то в ночи!

Бабо положил подушку на тонир, закутался в пиджак, съежился — спит. Мать разбудила его, велела в постель ложиться. Бабо схватил подушку, запустил в мать и снова уснул на голом полу. Мать принялась клясть его на чем свет стоит, потом пошла спать. И вдруг представила, что Бабо умер. Сперва вроде ничего — что толку-то от него живого! Потом ужаснулась. Он ведь мальчишка — стало быть, умереть может только от несчастья. А всякой матери это нож в сердце. Представила, как Бабо уводят в Ереван в психиатричку. Заплакала. Чего только не передумала она в ту ночь. Вспомнила вдруг Бабо грудным малюткой — живой был, смешливый. В груди защемило. Взяла одеяло, укрыла сына, потом уж вернулась, легла в постель.

Ночь, темень. Нет у нее лица, чтоб взглянуть в него, нет у нее длины, чтоб измерить, нет веса, чтобы взвесить. Мысль меняет свой налаженный ход, рвется куда-то, приспосабливаясь к фантастическому нраву ночи. Нету цепей ни на мыслях, ни на руках — дерзай, совершай!

Горы, чудится, вот-вот двинутся, и картины сорвутся со стен — пойдут бродить по свету. Бедный ищет богатства, богатый — надежности. Утоляется чувство мести, торжествует любовь. Наступает власть «я».

Ночь — бескрайняя, бессонная, удивительная ночь...

Узкая комнатенка. Широкая тахта. Над тахтой коврик, на нем красный конь. Ничего ему не стоит сейчас соскочить со стены и помчаться галопом, он может вылететь из ердыка и воспарить в небе, а потом воротиться и вновь прилепиться к коврику. На тахте две постели — на одной съежилось сухонькое тело матушки Наргиз, на другой — ее распаленная молодостью сноха. Матушка Наргиз укуталась поплотнее одеялом — мерзнет. Сатик вся раскрылась, и все равно ее в жар кидает. При тусклом пламени светильника настенный конь вдруг качнулся, сорвался вниз и взыграл, подобно гнедому Ваче. Сатик только нынче заметила, что конь жеребец. Она потрогала свое разгоряченное тело, погладила.

Дыхание старухи было спокойным, ровным. Сатик вдруг вообразила, как Ваче похищает ее на своем гнедом красавце. Даже дух захватило от этой картины, из груди вырвался стон. Конь мчался неведомой дорогой, а вокруг не было ни души — безмолвие, полумгла. Ей хотелось, чтобы дорога эта не кончалась — все бы лететь, лететь...

Дыхание старухи сделалось вдруг прерывистым. Она беспокойно задвигалась, приподнялась, кликнула тревожно:

— Сатик!.. — И тут же вновь рухнула на подушку.

Сатик подняла голову — видение с конем исчезло.

— Что, мам?

Тишина.

— Что тебе, мам?

— Да что ты мне спать не даешь? Разбудила — теперь уж мне не уснуть.

— Да ведь это ты меня кликнула, — голос Сатик задрожал.

— Ну и придумаешь! Как я могла тебя кликнуть, ежели я спала?

— Да не знаю как...

Старуха заснула не сразу. А в снах Сатик замелькали иные картины.

На заре старуха пробудилась, протянула к снохе руку, и по сердцу ее разлилось тепло. Укрыла сноху одеялом получше — зори холодные, не простыла бы...

Нет у ночи ни дна, ни покрышки, ни конца, ни начала. День пестрый, ночь черным-черна, день разный, в картинках, как в лоскутьях, ночь — целая глыба. Тишина, ни звука, безмолвие. И если вдруг крик прорежет тишину, тысяча отзвуков родится в ночи, вся необъятность черного пространства всколыхнется.

Огромная чаша гор, а в ней — село. Один край чаши отбит, — наверное, для того, чтоб после полудня солнышко могло глянуть на другой край. Вон скала наподобие стула с высокой изящной спинкой, днем она вся солнцем залита. Кто не успел надгробие поставить на могилу усопшему, тот выбил крест на гладкотесаных камнях часовни. А ребятишки с радостью увеличили число крестов, нацарапав их железной проволокой. Ваче выбрал на стене подходящий камень и тоже выбил крест. Потом присел возле могилы жены, заплакал. Прежнее вспомнилось. Молодость жены всплыла в памяти. Потом вдруг перед очами встала пышная сноха Наргиз — двор метет, белье вешает.

Сперва небеса сделались темно-фиолетовыми, потом черными. Все растворилось во мгле: и кривые улочки, и крохотные сады, и глинобитные ограды. Арпа, колотя берега что есть мочи, раскалывала грохотом и ревом ночное безмолвие. Река неслась глубоко в ущелье, в котором были тысячи пещер, а в пещерах обитали белые и черные чудища. Безлунными, беззвездными ночами высыпали они из пещер — наломают скал, как щепок, и давай швырять в реку. То и дело всплески раздаются, вопли:

— Вуа-а-а!

Тот, кто помер молодым, восстает из гроба и примешивает свой крик к ночным голосам, а потом, слившись с тенями, преследует одиноких путников.

Ваче не сразу очнулся. И вдруг ощутил свое полное одиночество. Ушей его коснулся шепоток жены. Потом шепоток перерос в шепот, который вознесся на ближайшее дерево. И вот уже шепот перешел в птичий крик, сорвался с дерева и очутился на куполе часовни. Из-за надгробий стали выплывать тени. Крик, отлетев от купола часовни, перенесся через реку и, ударившись о скалу, разбился вдребезги.

Во тьме сумрачным многоголосьем ухала река:

— Ва-ва-ва!.. Че-че-че!.. Ва-че!.. Ва-че!..

Студеный ветер хлестнул его наотмашь по лицу, потом прошибло. «Господи Иисусе...»

Представилось, как хоронили жену. А из-за могильных плит выступили тени и двинулись в мрачном шествии. Ваче задал деру. А толпа теней ринулась вслед за ним.

— Ва-ва-ва!.. Че-че-че!.. Ва-че!.. Ва-че!..

Добежал до дому, увидал ребятишек, перемолвился с ними несколькими словами и наконец-то перестал задыхаться. Лег в постель, долго ворочался без сна, но потом его все-таки сморило. И приснился Ваче такой сон: будто бы Бабо вцепился гнедому в заднюю ногу и никак не отцепится. Копь и так и сяк — то подскочит, то лягнет, а Бабо все нипочем. Нету сил у гнедого, чтоб отпихнуть Бабо. И бедное животное взывает к помощи:

— Вуаа!.. Ва-че!.. Ва-че!..

А Ваче ему ничем помочь не может.

Даниэл еще вечером приметил, что в кооператив товар завезли. Издали наблюдал за разгрузкой. А когда продавец один остался, будто невзначай подошел к нему:

— Что привезли?

— Сахар.

— Я его весь покупаю.

— А ежели меня спросят — когда продать успел?

— Ладно, два пуда себе оставь.

— Ночью забирай.

До полуночи таскал Даниэл мешки в свою лавку.

Здравствуй, доброе утро со всеобъемлющим оком!

Взошло солнышко, и исчезли кладбищенские кошмары. Коричневатые камни монастыря попробовали было рассмеяться, да не вышло.

На берегу реки Арпы пробудилось село Арпа. Река — длинная-предлинная, бежит себе мимо гор и теснин. На берегу реки село — с покосившимися развалюхами, с кривыми ухабистыми улочками, то подымающимися верх, то спускающимися вниз. Возле домов — крохотные палисадники, огороды, небольшие сады. Ограда такая высокая, что спелых плодов с улицы не видать. Так задумано — чтоб чужие глаза не зыркали, чужие руки не тянулись.

В селе, как обычно, мирно, тихо. Из ердыков подымается столбиками прозрачный дымок. Струйки дыма, сливаясь воедино, заволакивают туманом гору Кап. Река то колотится о берега, а то и выходит из них, выхлестывается на дорогу, обивает с утесов камни и, кидая друг на друга — грох, грох! — катит их, колотит, расшибает. Выворачивает деревья и волочет, волочет...

Светозарное утро Вайоца. На склонах гор журчание вешних вод, в долине — пробуждение земли, на вершинах гор — снежные звезды.

С восходом солнца ожили сельские улицы. Вон кот несется с душераздирающим мяуканьем — к хвосту его прилажена пустая жестяная банка. А вслед за котом с криком, гиканьем бежит Бабо.

Кое-кто бросился догонять Бабо. Да куда там! Одного он словом отбил, в другого булыжник запустил, третьему кулаком погрозил. Короче, скрылся.

Парни его уже нагоняли, когда он влетел во двор матушки Наргиз и в ужасе завопил:

— Сатик!..

На крик его выскочила Сатик, впустила в дом, дверь за ним заперла.

— Ну, балда, опять что-нибудь натворил? За что тебя поколотить хотят?

В дверь постучали:

— Давай сюда Бабо!

— Уходите, здесь Бабо нет!

Заслышав шум, вышел из дому Ваче. Он был бледен.

Но увидал солнышко, народ и ожил.

— Эй, что вам надо? Я вас спрашиваю! — он крикнул нарочито громко, чтобы в доме слышали. — Пошли отсюда! Еще раз возле этого дома увижу, вам не поздоровится!

Как из-под земли вырос лавочник Даниэл:

— Кто к этому двору подойдет, со мной будет дело иметь! Убирайтесь, сукины дети!

Сатик слыхала, как Ваче и Даниэл отогнали парней, поздоровались друг с другом.

— Ваче, я слыхал, что ты в коммуну записался?

— Да.

— Что-то не соображу, чем коммуна от колхоза отличается?

— Не один ты, Даниэл, разобраться не можешь. Люди не знают, а разъяснения спросить не желают. Коммуна — это коммунистическое хозяйство: каждому по потребностям. Сколько б душ ни работало, на каждую душу и еда и одежка положена.

«Так вот почему Ваче в коммуну потянуло, — подумал Даниэл. — У него двое малолеток, не сегодня завтра женится, будет в семье четверо душ. Работник один, а всего получать будет на четыре рта».

— Тебе, Ваче, это выгодно, — сказал Даниэл и отошел.

Про себя он размышлял так: «Ну и негодяй! У тебя двое ребятишек, и Сатик ты чуть ли не в отцы годишься. Найди себе ровню и женись. Что молодым дорогу перебегаешь?»

А Ваче пошел к себе, думая: «Ну и разбойник! Тебе ведь ни в одном доме в невесте не откажут, потому как ты толстосум! Что ж ты счастью моему помешать хочешь?»

Они возненавидели друг друга, и каждый был убежден в том, что его ненависть справедлива.

Асатур сидел возле своего порога на камне, бородавки считал на руках... пять... восемь... Он срезал ветку ивы и продырявливал ее — сколько бородавок, столько и дырочек на палке. Верил в то, что, когда свирель будет готова, когда она высохнет, бородавки исчезнут.

Ему было за пятьдесят. В штанах из козьей шерсти, в ватнике. Штанины заправлены в белые вязаные носки, перемотаны веревкой. Он вытянул ноги, чтобы прохожие видели его новые трехи. Крупный нос красовался на небольшом лице. Свесит голову, и вместо головы видна папаха, вместо лица — нос.

Подошла жена:

— Асатур, давай-ка двух баранов продадим, купим матерьялу, постели обновим.

— Ну вот еще!

— Ты ведь в коммуну записался, там тебя никто спрашивать не станет, почему ты десять овец даешь, а не двенадцать.

— Ну и зануда! Вся в мать. Та, бывало, обед поставит варить, а сама за порог — лясы точить на улице. Бедный тесть из-за нее помер.

Жена взбеленилась:

— Не скажет небось, что мать моя из-за тебя померла! Я тебе сейчас курицу принесу — зарежь. Что-то курятины хочется.

— А мне, между прочим, яиц хочется.

— Завтра из коммуны придут, заберут наших кур — поглядим, кто тебе яйца нести будет.

— Коммуну не утвердят.

— А ежели утвердят?

Асатур подумал-подумал и смягчился:

— Потерпи еще пару деньков: ежели об утверждении всерьез толковать начнут, тогда зарежем.

Асатур просверлил дырочки на свирели, направился в хлев, опрокинул корзину вверх дном, чтобы встать на нее и втиснуть свирель между бревнами в потолке.

Тут появился Ваче:

— Здорово, Асатур.

Асатур протянул свирель Ваче:

— Ты поднимись — как-никак помоложе меня.

Ваче встал на плетенку, вложил свирель меж бревен, спустился.

— Асатур, Овак и матушку Наргиз в коммуну записал. Хорошо сделал — верно?

Асатур присел на корзину.

— Ну-ка разъясни, что сказать хочешь?

Ваче прислонился к яслям:

— Раз мы члены одной коммуны, стало быть, мы одна семья. Так я говорю?

— Так.

— А у Наргиз, кроме тебя, другой родни нету. Ты ей и племянник и брат. Так?

— Ну, так.

— Пойди потолкуй с ней, пусть за меня Сатик отдаст, а уж за ней самой я, как за родной матерью, ходить буду. А тебе за услугу я новый архалух подарю.

Под вечер Асатур отправился к матушке Наргиз.

— Наргиз, иди в моем доме живи.

— Ну вот еще! А сноха как же?

— Она молодая, пусть себе мужа найдет. Если за Ваче ее отдадим, он за тобой, как за родной матерью, ходить станет. Твое, конечно, дело...

У матушки Наргиз голос задрожал от гнева:

— Да ты что — заживо меня похоронить надумал?

Тысячу проклятий обрушила на голову Ваче, а Асатура просто за порог выставила. Как только Асатур ушел, она на сноху с кулаками набросилась:

— Ты, потаскуха, небось с ним уже сговорилась? Сама зазвала?

Сноха клялась, что ни словцом с Ваче не перемолвилась, Асатура же вообще давным-давно не видела. Свекровь ей не поверила. Долгое время после того случая она даже по имени сноху не называла — все окриком: «бесстыжая» да «гулящая». Сноха отмалчивалась — терпела.

Даниэл прослышал про все это — тайно порадовался: «Ну и дурак Ваче — нашел себе свата».

Овак был участником революционных боев в России. Об этом вся округа знает. А он уж, о чем бы речь ни шла, непременно свою революционную сознательность показать спешит.

Кто-то, к слову, сына отлупил — Овак тут как тут:

— Не подымай на ребенка руку. Нашими законами битье запрещено. Собственность исчезнет, и все мы будем на детей работать. Все на равных...

Матушка Наргиз купила в лавке Даниэла пять литров керосина. Лавочник ее на пол-литра обжулил, да еще и сдачи недодал. Овак со старухой направляется к Даниэлу:

— Ты, бесстыжий, старого человека обманул!

— Кто обманул? Что ты треплешься?

Овак берет меру, доказывает — четыре с половиной литра.

— Вот, гляди! Ты ограбил неграмотную гражданку!

Овак сам доливает в бидон старухи пол-литра. Та воодушевляется:

— Ты на что денежки мои тратить собрался, ворюга?

— Мелочь возврати, — требует Овак.

Даниэл озлился:

— Да это же мой собственный товар! По какой цене хочу, по той и продаю!

Овак рассвирепел:

— За нарушение правил торговли потребую закрыть твою лавку!

Даниэл тут же делается шелковым:

— Ты ведь мне кум, Овак, не сердись. Ошибка вышла, матушка Наргиз. Керосин тебе задаром отдаю. Вот твои деньги. Я ведь и тебя и кума Овака очень уважаю.

Овак постоянно ходит в гимнастерке, в шинели. Ему кажется — стоит снять военное, тут же потеряет влияние на сельчан. Износится одна гимнастерка, другую покупает.

«Надо в себе солдатскую душу блюсти, — говорит он, — а то порядка не будет...»

Папаха на вершине горы вся в дырах — из дыр вешние воды бегут. На склоне горы часовенка без купола, стены полуразрушены. Посередке лежит черный камень, весь в воске от свечей. Сюда по воскресеньям женщины приходят, жгут свечи в часовенке, режут жертвенных животных, варят их рядышком, возле ручья.

Матушка Наргиз истово молится. Чуть поодаль женщина говорит ребенку:

— Поцелуй святой камень, чтоб твоя мечта сбылась.

Овак приближается к ним, тяжело печатая сапогами шаг. Возмущен:

— Что вы делаете? Сами грязный камень облизываете, так вам мало, еще ребенка заставляете. Эх, темнота, темнота! Не знали, так знайте, камень заразный!

— Молитву мою испоганил, — брюзжит матушка Наргиз.

Однажды видят женщины, что часовенка разрушена, их подношения богу раскиданы там и сям, а черный камень скинут с горы. В один голос решили, что это дело рук Овака. Его за глаза проклятьями осыпать стали, а жену его — в глаза.

— Салвизар, чтоб тебе без благоверного остаться — он храм разрушил!

— Салвизар, чтоб тебе не разродиться, вы над верой надругались!

— Салвизар, десятерых детей родишь, и пусть все десять помрут!..

Салвизар плакала. Тайком от Овака сходила к черному камню, опустилась перед ним на колени, возвела очи к небу:

— Прости, господи, грешника...

Схватила кружевную косынку — из подношений богу в часовенке, спрятала на груди. Утром и вечером на нее молилась. А вскоре дитя зачала, добавила к косынке еще и свой подарок, отнесла в часовню.

Родила двойню. Оба мальчика померли. Один корью заболел, хворь не распознали, искупали его, он посинел и помер. Второго в колыбели змея ужалила.

Матушка Наргиз с укорами набросилась на бабу, которая Салвизар проклинала:

— Ведьма ты! Проклятия твои сбылись! Отец виноват был, а мать при чем? А дети-то при чем? Ведьма!

Та в слезы:

— Пусть на мою голову проклятье обрушится! Ведь не вправду ж я такого хотела!

Салвизар еще одного сына родила. Матушка Наргиз повитухой была. А та баба, что проклятьями когда-то Салвизар осыпала, теперь в часовенке жертву принесла — черную курицу зарезала.

— Сохрани, господи, чадо Салвизар!

Малыш был еще совсем несмышленышем, когда ребятишки, играя с ним, унесли его на берег речки. Там они резвились, потом забыли про малыша. Тот потопал к воде, набежала волна, и...

Салвизар опять понесла. Сходила к кузнецу, попросила сережки сделать. Кузнец ударил по металлу семь раз, протянул Салвизар сережки. Когда у нее родовые схватки начались, Салвизар те семь ударов молота по наковальне вспомнила: «Пусть дурной глаз меня минет».

С тех пор как забеременела Салвизар, Овак почти перестал вмешиваться в дела сельчан. Жалкий весь какой-то стал — не оттого, что в проклятье поверил, а оттого, что детишек потерял. Правда, попробуй кто-нибудь еще раз дурное слово сказать жене, на куски разорвал бы. Матушка Наргиз лоскут от его рубахи взяла, сходила в храм, помолилась и засунула лоскут в расщелину между камнями стены, чтоб бог простил грешного.

Овак завернул лаваш в тряпицу, положил в полевую сумку, в нагрудный карман спрятал заявление, посмотрел на жену:

— Салвизар...

— Уходишь?

— Ага. Я живо: завтра там, послезавтра уже дома.

— Попроси матушку Наргиз со мной побыть, а то мне одной страшно.

— Попрошу. Прямо сейчас к ней и зайду...

На улице Овака окружили члены будущей коммуны.

— Овак-джан, ты уж там получше разузнай, что нам сдавать в коммуну, что себе оставить, чтоб после недоразумений не было, — наставлял его Асатур.

— Постарайся из уездкома кого-нибудь с собой привезти. На носу весна, земля нас дожидаться не станет, — посоветовал Монархист Ваче и тут же смылся, пока никто не сообразил попросить коня для Овака.

Секунда к секунде, шаг к шагу.

— Раз — смирно!

— Два — шагом марш!

Так четко дни будут двигаться.

— Будет коммуна, и наступит равенство.

— Счастливого тебе пути, Овак!

— Доброго пути тебе!..

Равенство... До равенства надо бы еще братство принести в мир.

Рабочие Парижа побратались на вершинах Монтгомери. В сердцах их уже жила коммуна. Они наступали на город. Опрокидывали подводы, катили бочки — сооружали баррикады...

Их расстреляли в Пер-Лашезе. Коммуну убили, осталась простреленная Стена Коммунаров.

Рабочие Чикаго дружными рядами вышли на улицу.

— Равенство!

Что там прежние пожары в Чикаго! Нынче кровь полыхала. Буржуй по самую глотку утопал в крови.

Сдвинулись горы, сомкнулись в дружные ряды — объединились, образовав горные цепи. От Урала, Кавказа, Поволжья до самого Петрограда земля оказалась опоясана грядами гор, рядами людей. Босое, полуголодное, продрогшее, хлынуло братство неотступным рокочущим потоком, заполонило Россию. Овак шагал нога в ногу с другими, на плече винтовка. Приказали:

— Огонь по старому миру! Пли!

Дрогнула Стена Коммунаров в Париже.

По дорогам России двинулись братство и равенство.

Когда отзвук их докатился до Вайоца, гулко загрохотало в ущелье. И принес тот отзвук мечты о коммуне.

Никто не сомневался, кому быть председателем коммуны, если ее утвердят, — конечно же Оваку! Да он и сам это знал и направлялся в Кешкенд уверенный в успехе.

Даниэл подозвал маленького мальчонку и за две конфеты приобрел пару резвых ног.

— Узнай, куда Овак пошел.

Тот узнал, сообщил.

Даниэл присел у порога лавки и представил себя казначеем в коммуне. Он мысленно взял из ящика пачку денег и направился в свою собственную лавку. И вот Даниэл превратился в двух Даниэлов: один покупатель, другой продавец. И как ни пытался продавец надуть покупателя, ничего у него не выходило. И покупателю не удалось обдурить продавца. Тогда оба Даниэла слились воедино, чтоб обжулить коммуну. Потом он представил себя закупщиком на торговой базе в Ереване. Каких только товаров нельзя было накупить от лица коммуны, а потом... потом перепродать их в соседнем селе. И увидал себя Даниэл владельцем несметных богатств — таким, как купцы в старину. Разве ж ему при таких деньжищах в селе прозябать! Он мысленно обнял упитанную сноху матушки Наргиз и переехал в Ереван.

«Надо бы с Оваком наладить отношения. Кто его знает, что завтра будет».

Салвизар попросила позвать матушку Наргиз. Старуха направилась к ней. Даниэл видел, как она из дому вышла. «Ну, она не из тех, что скоро возвращаются». И украдкой прошмыгнул в дом Наргиз.

Сноха прихожую подметала. Не заметила, как появился лавочник.

— Сатик!..

Она испугалась, обернулась на голос, инстинктивно запахнула рубашку на груди:

— Ой!..

На мгновение перед очами выросла старуха и тут же исчезла.

— Сатик, а я к тебе пришел.

Голос его лился, обласкивал, заставлял кружиться голову. В голосе было столько мужского, что дрожь пробежала по ее телу, дрожь охватила колени.

— Свекрови дома нет. Есть тебе что сказать, ей говори, я в домашние дела не вмешиваюсь.

— Сатик, хочу, чтоб ты моей была... Честное слово... Я б тебя прямо сейчас украл, ежели ты согласна...

Она окинула Даниэла взглядом, а в ушах зазвенел крик старухи: «Потаскуха! Шлюха! Это ты его зазвала!.. Где тебя Даниэл видал? Небось подмигнула ему на улице?..»

Сатик в испуге попятилась в комнату, быстро закрыла дверь.

— Сатик!..

— Нет! Нет!.. Если ты не уйдешь, я отравлюсь!

— Пока ты мне не ответишь, не уйду!..

Но в ответ раздались тихие рыдания.

Старуха успокоила Салвизар:

— Не тревожься, у тебя еще дня четыре есть.

Поднялась Салвизар, просить стала, чтоб старуха хоть часок у нее побыла, но старуха нашла повод, чтоб уйти:

— У меня обед в тонире стоит, я сноху не предупредила, чтоб последила.

Вышла с такими мыслями: «Ежели увижу, что сноха к соседям пошла, волосы ей повыдергаю. Будь у нее муж, другое дело».

Пришла домой — наружная дверь открыта, а дверь в комнату изнутри заперта.

— Ты что, девка, плакала?

— А что — мне плакать не о чем?

«Мужа вспомнила, — подумала старуха, глубоко вздохнула, пожалела сноху и мысленно обратилась к небу: — Ну и черный же ты бог, раз с моими молодыми такое сделал...»

Под вечер Сатик занемогла. Матушка Наргиз, наспех помолившись, тоже легла. Сатик сказала, что дверь заперла, а то старухина бессонница ей покоя не дает. Среди ночи, того и жди, о чем-нибудь спросит. И кажется, что наготове у нее для снохи ругань: «Потаскуха! Шлюха!..»

Лунный луч скользнул по стенке, коснувшись неоседланного красного коня. И вдруг Сатик почудилось, что Даниэл прячется под тахтой — сейчас вскочит, распахнет двери, схватит ее на руки, и... поминай как звали.

«Я б тебя прямо сейчас украл, ежели ты согласна...»

Представила, как Даниэл крепко держит ее в объятиях и мчится на коне Монархиста Ваче в Кешкенд. Из груди невольно вырвался вздох. Тут старуха шевельнулась, потом заворочалась, задышала прерывисто и вдруг тревожно окликнула ее:

— Сатик!..

Сатик медленно приподнялась, ощутила темноту комнаты и собственное одиночество — Даниэла не было.

— Что с тобой, мама?

Старуха зарыдала, обняла сноху:

— Сатик, доченька... единственная моя...

— Мама...

— Без тебя я и дня не проживу.

— О чем ты, мама?

— Мне дурной сон привиделся...

Сатик тоже заплакала.

Дорога от Кешкенда до Арпы извилистая, вдоль Айназура проходит.

На попутной телеге двинулся Овак в Кешкенд, на попутном фургоне возвращался — добрался до Айназура. В доме знакомого своего перекусил и пошел пешим ходом домой. А весть о нем как на крыльях долетела сперва до Чивы, потом до Арпы. Монархист Ваче встретил его уже за околицей.

— Ваче, из уездкома приехать сюда собираются, чтоб на партсобрании коммуну утвердить.

— Стало быть, мы с тобой теперь родня, — похлопал Ваче его по спине не очень искренне.

«Хороша родня, — подумал Овак. — Коня пожалел дать...»

— Что же ты у меня коня не попросил, Овак, когда в Кешкенд собрался? — будто прочел Ваче его мысли. — В другой раз надумаешь ехать и не попросишь, смертельно меня обидишь.

Асатур бегом примчался в дом к Оваку. Тот сидит за столом, перед ним хлеб, сыр и студеная вода в глиняном кувшине, ест с аппетитом, водой запивает.

— Узнал, что коммуну утвердили. Дай тебя в лоб поцеловать.

Обнял Овака, поцеловал.

— Садись, Асатур, перекусим.

— А как же, надо это дело отметить.

Он сходил в лавку, купил бутылку водки. Лавочник Даниэл, узнав про коммуну, задумался: «Коммуна, стало быть, будет. Асатур с годик проработает, а потом заявит: мы с женой уже старые, пусть коммуна нас содержит. Этот своего не упустит... А кто же у них будет казначеем?»

Он прихватил еще одну бутылку водки, сунул в карман и направился с Асатуром к Оваку.

Закусили, и Овак принялся толковать о политике:

— Мы строим социализм. Это значит, надо обобществить землю, имущество. А потом работать, строить, чтобы у всех всего было поровну. Не по душе тебе колхоз — вступай в коммуну. Вольному воля. Мы должны окрепнуть и ударить по частному сектору. Пока частник не исчезнет, коммунизм невозможен. По моему убеждению, коммуна — самое верное оружие против частника. Я лично за коммуну. Я и в Кешкенде говорил, и где угодно скажу: частную собственность надо уничтожить одним махом. А то вон как землю поделили: это тебе, а это колхозу. И каждый себе кусок побольше утянуть старается. Вот увидишь, что в конце концов победа будет за коммуной.

Даниэл терпел эти речи скрепя сердце. Ему хотелось послать коммуну куда подальше, но с губ срывались лицемерные слова: «Джан коммуна!»

— Коммуна — мужественная организация. Сердце у человека должно быть твердым, чтоб он мог сразу отказаться от своей собственности, а общественную собственность беречь как зеницу ока. Коммуна — это истинное братство.

— Говорят, она к нам из Франции пришла. Верно?

— Верно.

Даниэл оживился:

— Кум Овак, не хочу тебе перечить, но ведь Франция — капиталистическая страна. Нам вроде бы совестно ей подражать. Нужно все по-другому, по-советскому обмозговать.

Асатур изумлялся уму Даниэла: «Вылитый отец. И тот был башковитый». Взглянул на Овака: «Давай отвечай».

— А ведь Даниэл верно говорит, Овак. Франция капиталистическая страна, а мы — советские. Так что давайте придумаем что-нибудь свое.

Овак сурово посмотрел на Асатура, и взгляд этот означал: «Туповат ты, Асатур».

— Коммуна — это идея. И француз ее принимает, и советский гражданин. Кулака мы прогнали? Прогнали. И, значит, можем осуществлять идею. Как только французы своих капиталистов и помещиков уничтожат, они тоже создадут коммуну. Всего у всех станет поровну.

Асатур обратился к Даниэлу:

— Ты вроде бы грамотный, а иной раз такое ляпнешь. Какое отношение имеет Франция к нашей коммуне? Разве ж у французов есть Красная Армия? Как французам коммуну-то создать, а? Ведь буржуи тут же на дыбы встанут. А у нас другое дело. Мы советские. Все равны...

В селе шло веселье. По улицам разносился аромат мяса. До полудня из ердыков валил дым. А в полдень раздались звуки зурны и барабана.

— Джан-джан!.. Играй, парень, туш! Ведь равенство!..

Кто-то двух своих баранов зарезал — собрал родню, друзей.

— Бейте в барабан, ребята! Джан коммуна! — Распростерши руки, он танцевал и пел. — Будь проклят отец того, кто не выпьет за здоровье коммуны!

Асатур увидал такое, призадумался: «Не послушал я свою старуху, курицу резать не решился, а эти вон баранов зарезали... Эх ты, голова!..»

Он поспешил домой.

— Давай, мать, нож — я козу зарежу.

— Ты что, спятил?

— Ведь коммуна ж! Что ж я, в ее честь козу зарезать не смею?

Зарезал козу, дал старухе кое-какие указания и вышел на сельскую улицу.

— Народ, а у меня что же, дом не дом? Я что — не член коммуны? Ко мне прошу пожаловать с зурной и барабаном!

Монархист Ваче украсил коня шелковыми шалями и принялся гарцевать на сельской улице. Сынок его вел двух ягнят.

— Зарежьте на площади, — велел он. — Пируйте, веселитесь — ведь общее братство!

И посылает мясо матушке Наргиз. Матушка Наргиз возвращает ему мясо с парой теплых слов. Ваче делает вид, что не слышит.

— Ешь, танцуй, народ!..

Увидал все это Овак и подумал: «В счет коммуны режут свой скот. Асатур считает, что, зарезав свою козу, он угощает народ за счет Ваче. А Ваче — за счет Сегбоса. Пока из Кешкенда уездкомовцы прибудут, чтоб собрание провести, ни одной овцы не останется».

И вдруг он почувствовал себя в ответе за все происходящее. Крупными шагами подошел к толпе, встал в ее центре:

— Что вы ножи повытаскивали — скот изводите? А завтра в коммуну что сдадите? Хочешь, Асатур, всех овец зарежь. И ты, Ваче. Режьте, режьте. А потом шерсть понадобится — кто ее вам даст? Возле вас молодежь стоит — не сегодня завтра свадьбы предстоят. Так ведь? На чем молодым спать? На голых паласах? Что — завтра ваши ребятишки хлеба не попросят? Стыд и позор! В чьем бы хлеву ваш скот ни стоял, он все равно ваш. Орете о равенстве, а каждый что-то себе прикарманить спешит.

У Салвизар начались схватки.

— Овак, иди за повитухой.

Пошел. Заговорил тревожно, а матушка Наргиз выслушала его спокойно.

— Как я и сказала... Я еще ни разу не ошиблась. — Потом, обращаясь то к Оваку, то к снохе, велела: — Овак-джан, ты в мое дело не вмешивайся. Хоть ты и коммунист, помолись про себя святому кресту. А уж от меня требуй здорового ребятенка... Сатик, никуда не ходи.

Запрись и сиди. Я, может статься, задержусь... Овак, бегом домой, воды наноси, лохани наполни... Сатик, ежели кто стучать будет, не отворяй...

Овак заспешил домой, еще двух соседок поднял на ноги и, как велела повитуха, взял ведро, пошел за водой. Матушка Наргиз направилась к роженице, деловито приосанившись. Из окна своей лавки Даниэл увидал это и смекнул: «Видать, ее к Салвизар позвали». Запер лавку и направился к дому Овака — поглядел издали, увидал бабью суматоху и обрадовался: «Мое счастье. Пусть бог хранит младенца Салвизар, а мне такого случая упускать нельзя».

Сатик не захотелось запираться среди бела дня. Села, прясть принялась. И до того она себя в тот день чувствовала молодой и беззаботной — прямо как в девичестве. Вроде сроду и в снохах не ходила. Хоть и была сурова с ней старуха — не смей и взглянуть ни на кого, — только разве ж запрет помеха? Задорно крутилось веретено, и руки Сатик легко вспархивали в воздух, и грудь ее вздымалась, и юная вдова испытывала блаженство от свободы собственных движений. Ей казалось, пряди она так вот неделю, месяц — не устанет.

И вдруг дверь распахнулась — явился Даниэл. Вдовушка ойкнула, покраснела, растерялась, но... кричать не стала, чтоб голос ее, не дай бог, не донесся до ушей соседей, чтоб они не пришли, не застигли гостя...

— Зачем ты явился?.. Уходи! Уходи!..

Нет, лавочник не затем пришел, чтоб сразу уйти. Он чуть отступил, встал в сторонку.

— Сатик!..

Сатик поднялась. Даниэл почувствовал, что она сейчас соображает, как бы удрать. Преградил ей путь:

— Ты, козочка, меня не бойся. Я пришел за тобой, украсть тебя хочу...

Сатик попятилась назад, вся съежилась, глаза ее наполнились слезами, она взмолилась:

— Нет, нет, ни за что... Уходи!..

Даниэл приблизился к ней. Сатик, почувствовав опасность, закричала. Лавочник в испуге отпрянул.

— Я тебя все равно украду. Будь готова завтра, послезавтра. Клянусь, что в другой раз без тебя я из этого дома не уйду.

Опасаясь соседей, он поспешил удалиться.

Сатик прижалась к печке и долгое время не могла опомниться. Как теперь быть? Кричать, звать на помощь, молчать?

Кругом было тихо.

Дома суматоха, а Овак сидит во дворе на камне, вобрал голову в ладони, мучается: «Очаг мой проклят, это так. Но за что же все-таки дети мои помирают?»

Прислонился спиной к стене. Почудилось — стена непрочная, рухнуть может. Представил усопших своих ребятишек подросшими. Того, что от кори помер, — в синей одежде, худого, печального. Того, которого змея ужалила, — сильным, молодым, храбрым. А резвого болтушку-малыша, который утонул, — веселым умным студентом. Стоят трое за его спиной, а он... Чем он виноват? Исчезли — остался он у непрочной стены один-одинешенек. И горы вроде бы заволокло какой-то мутью, и улицы потемнели, и прохожие из людей в тени превратились.

«Да отчего ж ни одно дитя мое не выживает?»

...Салвизар грохнулась на колени, орет:

— Помираю!.. Помираю!..

Женщины успокаивают ее:

— Тише, девка! Не впервой рожаешь. На улице услышат — совестно.

А она им не внимает:

— Помираю!..

Под коленями ее земля звенит, дрожит. Откуда-то из недр земных шипение исходит. У всего есть свой голос, и все вопит от боли.

— Помираю!..

Село живет своей жизнью. Ваче коня в ручье моет.

К нему подходит Даниэл:

— Ваче, а коня ты отдашь в коммуну?

— Что?

— Коня, говорю, отдашь?

— Кому?

— Коммуне.

— Коня?

— Да.

— Наверно, нет.

— Заберут.

— Силой?

— Уговорами.

— Не дам.

— Заберут. И на глазах у тебя его запрягут. Коммуна и впрямь хорошая штука, Ваче. Если коня потребуют, не перечь, отдай.

Асатур в прошлом году продал в Шаруре бычка, купил ковер — с мягким ворсом, красными да зелеными узорами.

— Асатур-джан, спросить хочу, только ты не обижайся, — благоговейным голоском начала жена, — ковер ты коммуне отдашь?

— Что? — Асатур вроде бы не слыхал.

— Ковер, говорю, отдашь?

— Кому?

— Коммуне.

— Говоришь, ковер?

— Ага.

— Откуда знать, собрание утвердит коммуну или не утвердит...

— А ежели утвердит?

— Тогда, может, потребуют, а может, и не потребуют.

— А ежели потребуют?

— Может, отдам, а может, не отдам, — и вдруг неожиданно вскипел: — Я ведь велел тебе курицу поймать, чтоб зарезать!..

Салвизар все еще надрывалась:

— Помираю!.. Помираю!..

— Ну потерпи еще чуток...

Земля, сделавшись вдруг малой горстью, ускользала из-под ее колен. Что-то невыносимое, мучительное должно было вот-вот отделиться от нее и утащить половину ее существа.

— А-а-а-а!..

Пол, потолок, стены — все обрело голос.

Дом наполнился жизнью. Прекратились содрогания недр. Вещи заняли свои прежние места, потолок перестал ее давить. Салвизар попыталась повернуться, чтобы взглянуть на дитя. Ее поостерегли:

— Потише!..

— Свет очам твоим, Салвизар! Сынок!

Матушка Наргиз, которая напряжена была в течение всех родов, с облегчением перевела дух:

— А ну, Салвизар, пересчитай бревна в потолке.

Роженица по предыдущему опыту знала, для чего заставляют бревна пересчитывать. Попыталась исполнить приказ повитухи. Приподняла голову. Бревна отчего-то стали разбегаться. Но она все-таки принялась считать.

— Сколько?

— Восемь?

— С восемью сыновьями за столом сидеть будешь.

Одна из женщин вышла на улицу, с хитроватой улыбкой подошла к Оваку:

— С тебя причитается.

И вдруг сделалось светло и солнечно, горы и ущелья обрели положенные им краски, а прохожие из теней превратились в людей.

— В долгу не останусь.

Он чуть было не расцеловал женщину. Та вовремя улизнула от такого позорища. Уже ничего с него не надобно, только б головы не терял.

Хотела было войти в дом, да вдруг обернулась:

— Что расселся? Заберись на крышу да пальни из ружья три раза.

— Мальчик или девочка?

— Парень!

— Джан! Пальну, да еще как пальну!

Овак знал, что из ружья стреляют, когда рождается ребенок, для того чтоб изгнать злых духов из дому. Сам-то он в них не верил, но решил угодить Салвизар: «Заберусь на крышу, стану палить, Салвизар услышит выстрелы, догадается, что я сидел возле порога, ждал, и обрадуется».

Залез на крышу и тут же об этом пожалел: «Люди меня увидят, нехорошо это». Спустился, завернул за угол дома, достал наган и трижды выстрелил.

Село узнало, что родился человек.

На выстрел явился Даниэл:

— Кто, Овак, — мальчик или девочка?

— Какая там девочка, ты что! Мальчик!

— С тебя причитается.

Овак тут же позабыл, что когда-то ненавидел Даниэла. Обнялись, поцеловались. И Даниэл в свою очередь забыл, что хотел к Оваку подлизаться. В воображении его возникла Сатик и родила ему лучезарного младенца. Малыш просиял улыбкой и исчез. Даниэл искренне порадовался за Овака и ощутил в своем сердце сладость отцовства. Сбегал в лавку и вернулся с бутылкой водки и стаканом. Всем прохожим протягивал стакан:

— У нашего Овака сын родился, выпей и доброе слово скажи. Только попробуй не выпить...

Никто не отказался. Каждый пожелал младенцу счастья расти с отцом-матерью.

И в душе Овака плеснулось счастье.

Повитуха не спешила отрезать пуповину, чтоб новорожденный жил подольше. Помазала ему щечки кровью, чтоб краснощеким рос. В люльку теплой золы насыпала, уложила мальчика. Салвизар посмотрела на младенца — губки его сами собой искривились. И в груди Салвизар сладостно защемило. Она знала, что без этого существа только боль найдет пристанище в ее сердце. Великая нежность разлилась по всему ее телу, а по лицу улыбка, заключавшая в себе тайну. Она легонько коснулась его рукой. И в душе ее родились для него наитеплейшие слова.

Повитуха положила на таз с мукой кусок соли, покрутила трижды над головой роженицы и передала таз пробегавшему по улице босоногому пацану:

— Отнеси своим.

Буденовку Овака нахлобучила на голову Салвизар, чтоб злые духи подумали, будто в постели лежит мужчина, и отступили. Сняла со стены старую кобуру, сунула Салвизар под подушку:

— От нее мужичий дух идет. Пусть возле тебя будет.

С гор пригнали отару. Асатур отобрал своих овец, погнал домой.

«Двенадцать голов. И всех до одного заберут. У Овака сын родился. Надо ему в подарок барана дать. Не все ли равно, из чьего он хлева, — из моею ли, из его ли — все едино, из нашего общего».

И погнал барана к воротам Овака.

— Салвизар!

На оклик вышла повитуха.

— Я дитю его долю выделил. Пусть растет большой, да не одни, а с десятью братьями-сестрами.

Повитуха благословила его, загнала барана в хлев и поспешила к младенцу. Смочила пеленку в теплой воде, обтерла новорожденному попочку, ножки и зашептала:

— Иисус Христос, святой Оганес, святой Арегак, святой Лусняк, жизнь дитю этому продлите на долгие годы.

Велела Овака с улицы позвать. Передала новорожденного отцу:

— Пусть растет с отцом-матерью.

Нанизала на шампур три белых луковицы, вышла из дома и, обратив лицо к востоку, принялась молиться:

— Я, грешная, молю тебя, господи боже, дай дитю его долю от щедрот своих, от небес и земли пусть возьмет он то, что пожелает.

Вошла в комнату и осенила крестом углы:

— Да хранит тебя отчая десница.

Провела бутылкой круг, в центре которого находилась роженица, чтоб злые духи не могли проникнуть за заговоренную черту, не могли приблизиться к матери с младенцем.

Дала Салвизар хавиц[16] и чай с медом.

Овак наблюдал за всем этим, но не вмешивался:

«Ежели им это по душе, пусть делают...»

Пришли женщины проведать Салвизар. Принесли ей разной снеди. Повитуха передавала младенца из рук в руки и брала угощение за отрезание пуповины. Кое-кто спрашивать стал: «А с пуповиной что сделали?» Повитуха ответила: «Под тониром зарыли, чтоб ребенок хозяйственным вырос».

Женщины это одобрили.

Лавочник Даниэл бахвалился на улице:

— У меня в лавке не меньше двадцати пуповин зарыто, чтоб дети к торговле пристрастились. Что там ни говори, а торговля штука хорошая, в ней вкус и смак жизни.

Кто-то из комсомольцев возразил:

— Хочешь — зарой пуповину, хочешь — на помойку выкинь, а ребенок будет повторять то, что рядом видит.

Даниэл с ним не согласился:

— Не говори зря. В Ереване у меня знакомый есть, так его дочку с улицы в дом не загонишь. Мать на чем свет стоит повитуху клянет, говорит: «Мне назло пуповину на улицу выкинула».

Стемнело. Заглохли голоса на улицах, тьма поглотила домишки. Даниэл запер дверь лавки изнутри, сомкнул деревянные ставни на окне, накинул железную скобу и принялся считать недельную выручку. Раздался стук в дверь.

— Кто там?

— Это я, Асатур!

Спрятал деньги в ящик, отпер дверь.

— Я тебе тут кое-что принес.

И кинул на прилавок ковер:

— Продаю.

Даниэл ухмыльнулся:

— Продаешь, чтоб коммуне не достался?

— Это уж мое дело.

— У меня с деньгами туго, Асатур.

— Потом отдашь.

— Да на что мне твой ковер?

«Зачем мне в это ввязываться? Узнают, пришьют еще дело. Будет нужен мне ковер, в Ереване куплю».

Как ни настаивал Асатур, как на расхваливал свой товар, как ни пытался уступить его по дешевке, осторожный Даниэл не поддался на уговоры. Асатур вздохнул, свернул ковер и ушел понурив голову.

Не успел он уйти, не успел Даниэл за ним дверь запереть, как явился Ваче:

— Давай с тобой столкуемся. За моего коня мне хорошую цену дают, ты сам знаешь, но я хочу тебе его продать. Прямо сегодня с этим и покончим.

— Да хоть даром отдавай, я все равно не возьму, мне конь не нужен.

— Ладно, тогда пусть этот разговор остается между нами.

Лунный луч скользнул по картине. Конь закачался, закачался — вот-вот сорвется с картины и примется скакать во дворе. И появятся Даниэл с Ваче. Вдруг раздался окрик:

— Сатик!

Это был голос мужа.

Сатик в ужасе натянула одеяло на голову: «Господи боже мой... Господи боже мой...» Стала заклинать, чтобы покойник исчез. Но он не исчезал.

Явился и засмеялся, как смеялся когда-то. Явился и обнял ее, как при жизни. И вдруг мигом представился ей холодным и страшным мертвецом. Сатик охватил ужас — хоть бы был рядышком кто-то сильный и спас ее от ночного бестелесного гостя.

— Сатик!

Голос был живой. Раздался он с крыши, из ердыка.

Глянула наверх, а там, в ердыке, голова. Сатик вздрогнула.

— Ты кто?

— Да не бойся, это я, Асатур. Дверь отвори.

«Может, его Даниэл подослал. А может, и сам он тут с ним — меня похитить хотят».

— Не отворю, свекрови дома нет.

— Послушай, девка, я ковер принес, хочу, чтоб вы у себя его подержали. Оставлю и тут же уйду.

— Все равно не отворю.

Так и не отперла. Асатур поворчал, позлился, да и ушел ни с чем.

Матушка Наргиз выплеснула на спинку младенцу полный кувшин воды и сказала:

— Ну, с богом!

А купая его дальше, заговорила с ним ласково:

— Это покой тебе даст, сладкий сон принесет. Во сне к тебе святой Саргис придет, и ты ему улыбнешься. Рукой коснется он тебя, ты сильным сделаешься, богатырем вырастешь. Ревой-коровой не будешь...

Она завернула младенца в новую простынку, уложила в новую кроватку. Зарыла возле порога золу и драное тряпье — от дурного глаза.

Явилась женщина, которая в свое время проклинала Салвизар, встала в дверях, послала мальчишку повитуху кликнуть.

— Ежели войду, Салвизар не осерчает?

Салвизар услыхала ее голос, ответила:

— Не приходи, пока ребенку сорок дней не исполнится. Я зла на тебя не держу, только все равно лучше не приходи.

Та домой к себе воротилась, хавиц приготовила, передала с соседкой. Салвизар к еде не притронулась. Зато матушка Наргиз с аппетитом принялась есть и громко нахваливать — хотела, чтоб зло ушло из сердца Салвизар, а то молоко прогоркнет.

Девчонка совсем еще маленькая была, а ее уже учили шерсть теребить, прясть, носки вязать. Ничего не поделаешь — в магазине только шелковые женские чулочки продаются. А мужчинам как же — босиком, что ли, ходить? Магазинные чулочки непрочные, тут же рвутся, их только весной носить можно, свекрови снохам не велят их зимой надевать. И каждая мать дочку свою наставляет: «Ноги в тепле держи...»

Матушка Наргиз подслеповата, носки у них в доме Сатик вяжет. Она опустила ноги в тонир, прикрыла колени шалью, и спицы мелькают в ее руках.

Матушка Наргиз вернулась с полным передником всякой снеди, а в кармане ее звенели медяки. Придирчиво оглядела комнату — кругом чисто. Искала, к чему бы придраться, — причина состояла в том, что больно уж долго невестушка ее одна в доме находилась, уже одно это злило старуху.

— Ты чего-нибудь состряпала, девка?

Сатик кивнула.

— Чай поставила?

— Ага.

— Сахар в доме есть?

— Не.

— Почему нету? Я ведь кусок в горшке припрятала.

Сноха пожала плечами — мол, не знаю.

Старуха сунула руку в горшок — пусто. Запамятовала, что сама сахар оттуда вынимала.

«Видать, мать ее навещала, она ее чаем поила, та наставляла дочку...»

Поворчала, достала из кармана деньги:

— Сходи сахару купи.

У снохи сердце екнуло: «В магазин к Даниэлу? Ни за что!»

— Ты сама сходи, мам.

Матушка Наргиз валилась с ног от усталости, а то бы, конечно, сноху не посылала, чтоб та лишний раз носу из дому не казала.

— Это тебя мать подучила. Стоит ей заявиться, тебя как подменяют.

Невестка поникла — не пойдешь, загрызет свекровь.

Взяла деньги, накинула шаль на голову, лицо наполовину закрыла и направилась в кооператив. Спросила сахару.

— Сахар у Даниэла...

Превозмогая себя, пошла в лавку. Завидев ее, Даниэл удивился, сердце его наполнилось нежностью.

— Сатик!

Сатик лицо еще больше прикрыла, деньги протянула:

— Дай сахару.

Даниэл взял деньги. Сатик отошла от прилавка, отвернулась к стене, понурилась. Даниэл подумал — а может, Сатик ради него пришла и сахар только предлог? И поспешил заговорить:

— Сатик, солнышко мое, это хорошо, что ты пришла. И не уходи от меня. Скажу председателю сельсовета, что мы с тобой поженились, и дело с концом.

Сатик безмолвно двинулась к двери, приостановилась и грустно сказала:

— Если ты мне сейчас же не взвесишь сахару, я уйду.

Даниэл понял, что она таки действительно уйдет. Принес головку сахара.

— Не бойся, не трону тебя сейчас. Подумай еще неделю. Но через неделю явлюсь — хоть кричи, село созывай, все равно тебя умыкну. Запомни, в среду, как стемнеет, я у ваших дверей буду.

Сатик быстро схватила сахар, натянула платок на лицо и вылетела из магазина, так ничего лавочнику не ответив.

Ежели показалась в селе бричка, стало быть, кому-то худо, из центра врача привезли. А может, просто прибыли важные лица. И тот и другой случай возбуждал в сельчанах любопытство. Новости прежде всего узнавали у возницы:

— С добром к нам прибыл?

— Председателя уездкома привез.

Нет сомнений, приехал он по делам коммуны. Посыльный из сельсовета принялся стучать в двери:

— Коммунисты, на собрание! Эй, партийное собрание!

Пока в доме собрание идет, уездкомовский возница у всех встречных спрашивает, кто мед продает, у кого можно хорошего масла купить, чей сыр лучший. Не упускает он случая поинтересоваться также вином и соленьями.

Возница за расспросами не заметил, как Бабо, прицепившись к колесу, пытается свернуть бричку с дороги. Мимо шел Ваче — спешил на собрание. Заметил проказы Бабо, подкрался сзади — и хлоп его по башке. Бабо обернулся, идиотским взглядом посмотрел на Ваче. И тут раздался женский крик:

— Бессовестный!..

Это крикнула Сатик. Она несла кувшин с водой, шла с родника. Опустила кувшин на землю, подбежала. Возница уже заметил, что происходит. Как замахнется кнутом! Удар пришелся по Сатик — она быстрее обняла Бабо, чем возница успел отвести кнут. Тут уж Ваче заорал на возницу:

— Ты что, сволочь, женщину бьешь? ..

Возница попытался оправдаться, пробормотал слова извинения. Сатик даже не взглянула ни на него, ни на Ваче. Подняла кувшин, схватила Бабо за руку и почти силой потащила его за собой.

В это время из конторы вышел Асатур. Он был весь взмыленный, — видать, духотища царила внутри. Достал из кармана пачку табаку, оторвал кусок газеты, сделал самокрутку. К нему подошел Ваче:

— Ну, что там?

— Коммуну утверждают.

И оба замолчали, пытаясь сообразить, что же уготовит им новое хозяйство.

Собрание закончилось. Председатель уездкома вышел из конторы под руку с Оваком.

— Друг, — сказал он ему, — вы хотели иметь коммуну, получайте. Но мой долг предупредить, что люди, привыкшие к частному хозяйству, не сразу сумеют отказаться от своей земли и крупного рогатого скота. Мне кажется, многие с этим смириться и приспособиться к новым условиям не смогут, начнутся внутренние разногласия. Вам следует об этом подумать.

— Частный сектор надо разбивать одним ударом, — ответил Овак. — Первые три-четыре года нам, ясное дело, будет нелегко, а потом мы к новым условиям приспособимся. Кусок земли, который вы оставляете крестьянину, развивает в нем тягу к частной собственности. Коммуна — единственное истинно коммунистическое хозяйство.

Председатель уездкома только плечами пожал:

— Ну, как знаете.

Потом он дал Оваку несколько деловых советов и уселся в бричку.

Ваче, выскочка, на прощание руку председателю протянул. Тот вежливо улыбнулся и, пожимая ему руку, пожелал успехов. Это вызвало зависть в Асатуре. Он тоже поспешил протянуть председателю руку.

Бричка тронулась. Но не успела она отъехать самую малость, как появился Бабо. Он вырвался от Сатик и затаил на возницу злобу. В бричку полетело подряд несколько булыжников. Крестьяне с шумом понеслись за Бабо, но того и след простыл. Бричка остановилась. Председатель уездкома вышел и изумленно спросил:

— Друзья мои, в чем дело? Неужели я здесь кого-то обидел?

Ваче, представив, как в один прекрасный день Бабо запустит здоровенный булыжник и в его башку, поспешил объяснить, что в селе есть сумасшедший мальчишка, который в кого угодно может камень кинуть, даже малышей не щадит.

— Если он сумасшедший, почему его в больницу не отправите? — И, подозвав председателя сельсовета, велел: — Тут же отправляйте мальчишку на лечение!

Председатель сельсовета поразмышлял-поразмышлял и пришел к выводу, что, ежели Бабо не изолировать, не упрятать в дурдом, про это непременно прознает председатель уездкома. А тот решит, что крестьяне села Арпы нарочно покрывают того, кто на него покушался.

Председатель сельсовета поручил двум крепким парням достать Бабо хоть из-под земли и привести в сельсовет.

Привели.

Парням было оказано весьма серьезное сопротивление: у одного рука была прокусана, у другого исцарапана физиономия. У Бабо же руки висели как плети. Видать, жестоко их ему выворачивали. Бабо заставили сесть на скамейку. Открыли окна — контору после собрания еще не проветривали. Председатель предложил нескольким крестьянам составить акт о действиях Бабо. Ваче написал отдельное заявление, в котором требовал, чтобы Бабо, как опасный элемент, был изолирован. Акт подписало человек пять-шесть. Все оправдывали себя тем, что делают мальчишке доброе дело, — в конце концов надо же выяснить, болен он или здоров.

В конторе держать Бабо было невозможно. А отправлять нынче же в Кешкенд было уже поздно. Отпустить — означало дать ему возможность смыться. После долгих раздумий председатель наконец нашел выход. Недалеко от конторы, возле церкви, стояла маленькая часовенка. В ней крестьяне обычно покойников на ночь оставляли. А в восемнадцатом году дашнаки превратили часовенку в тюрьму. Несколько суток провел в ней и сам председатель сельсовета вместе с еще двумя товарищами, большевиками. После двадцатого года часовенка опять стала служить моргом. Ребятишки чурались этой мрачной постройки из грубого неотесанного камня.

Председатель велел отвести Бабо в часовню и запереть там, посыльный должен был ключ хранить у себя и сообщить матери Бабо, чтоб та принесла мальчишке хлеба и воды.

Приказание было исполнено. Бабо уже не сопротивлялся — видно, боялся, что ему опять начнут выкручивать руки.

Посыльный явился к матери Бабо со словами:

— Сын твой спятил, стал кидать камнями в председателя уездкома. Мы его изолировали, чтоб он тебя ночью не придушил.

Мать его выслушала, уставилась на посыльного бессмысленным взглядом и вдруг, слабо вскрикнув, упала.

Пока на улице шумели и в дверную щель дневной свет проникал, Бабо еще терпел. Даже не пытался удрать. Руки у него страшно болели. Он прилепился к щелке, разглядывал прохожих и плакал. Слезы принесли ему облегчение, тело обмякло. Он расстелил пиджачок на холодном каменном полу и уснул. Разбудил его голос матери:

— Бабо-джан!..

Он в ответ ни звука. Кругом темень. Не окликни его мать, он бы и не определил, где дверь.

— Бабо-джан, родимый мой, что стряслось-то?

И опять нет ответа. Мать, вся в тревоге, крикнула:

— Да чтоб пусто вам было, изверги! Сына живьем в покойницкую упрятали! Бабо-джан, сыночек мой, голос подай, не боишься ли ты там?

До Бабо вроде бы только теперь дошло, что он в часовне. Сколько раз они с ребятами издали наблюдали, как с плачем и причитаниями выносили из часовни покойника. И тут его охватил ужас. Почудилось — стоит руку протянуть, коснешься гроба. Истошно закричал:

— Ма!..

Кинулся к двери, принялся колотить в нее, скрестись.

— Откройте!.. Мне страшно!.. Мне страшно!..

Мать всей своей силой налегала на дверь, да куда там.

В это самое время в конторе колхоза «Землероб» происходило общее собрание коммуны. Выбирали состав правления. Асатур взял слово, предложил кандидатуру Овака, Овак — Ваче, Ваче — Асатура. Как все и предполагали, председателем стал Овак. Он вышел из конторы, окруженный членами правления. До слуха его донесся душераздирающий крик:

— Сюда, люди! Только поглядите, что они сделали?..

Овак ускорил шаг, понял, в чем дело, и поразился, как мог председатель сельсовета поступить так жестоко с больным мальчишкой.

— Бабо, отойди в сторонку, я дверь сейчас вышибу, — крикнул Овак и со всей силы ударил в дверь ногой. Отскочила одна доска. Он принялся выбивать и остальные.

Как птаха, заключенная в клетку и обретшая внезапно свободу, вылетел Бабо из часовни и мгновенно скрылся во мраке. Мать поспешила за ним с криком:

— Бабо!.. Бабо-джан!..

Ваче направился домой, опустив голову, — будто не в курсе происшедшего.

Бабо с ревом добежал до дома матушки Наргиз.

Схватился за ручку двери — дверь была на запоре. Принялся колотить в нее кулаками:

— Сатик!.. Сатик!..

Сатик отворила. Бабо влетел в дом, забрался на тахту, съежился.

— Что стряслось, Бабо-джан?

— Меня избили, в часовне заперли... А там покойник...

Уж кто-кто, а матушка Наргиз прекрасно знала, что часовня пуста.

— Это тебе померещилось, Бабо-джан. Не бойся, видишь, мы рядом. Воды попей... Сатик, воды принеси.

Сатик дала ему воды. Бабо опорожнил кружку с жадностью. Потом матушка Наргиз вобрала его ладони в свои и принялась молиться:

— Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое...

Семь раз повторила «Отче наш», увидала, что страх мальчишку покинул, и предложила лечь спать.

В полночь в дверь снова постучали. Это была мать Бабо, глаза заплаканные:

— Бабо у вас нету?

— Тут он, спит.

Она вошла, грохнулась на колени и так, на коленях, рыдая и причитая, подползла к сыну.

Бабо увидал мать, приподнялся, сел и тоже зарыдал.

На другой день матушка Наргиз встретила председателя сельсовета на улице.

— Изверг, — сказала она ему, — до чего мать с сыном довел. Наверху бог есть, он тебе этого не простит.

А вечером столкнулась с Ваче. Выпалила ему в лицо:

— Чтоб дверь твоя черной сделалась! Разрушитель моего дома!..

Распахните дверь шире!

Равенство, которого чаяли пять тысяч лет, явилось наконец!

Из века в век искали его те, что внизу, и душили те, что наверху.

А теперь вот наверху говорят: отворяйте двери, встречайте его! А внизу каждый свою дверь открывает настолько, насколько хочет.

Солнце равномерно льет свой свет на землю. Сколько лугам и полям достается, столько же и людям. Кто хочет, пользуется им. Кто не хочет, в тень прячется.

Солнце следует как дар принимать. Оно одаряет землю, земля же — людей. Так отчего у тебя должно быть много земли, стало быть, и солнца много, а у меня мало? Надо все поделить поровну!

Нет, нет и нет!.. Не сажайте землю в клетку, не оскорбляйте солнце!

— Пошли работать. Кто больше наработает, больше и получит. А лодырь пусть голодный ходит.

— Как идти-то?

— Дружными рядами, нога в ногу.

— Это почему ты будешь ходить в белом, а я в черном? Мы оба давай в зеленом ходить станем! Почему ты смеяться будешь, а я плакать? Поделим поровну радость и горе. Вместе смеяться начнем, вместе плакать.

— Как делить-то, если у меня дома свои заботы, у тебя свои, у меня крыша худая да низкая, у тебя высокая да новая?

— Заботы-хлопоты у нас у всех единые станут. Вместе их одолевать начнем.

— У меня пятеро ребятишек, у тебя один. Мне и ночью вкалывать приходится. Как же мои слезы с твоим смехом смешать?

— Объединим участки, общим будет урожай. Прибавим пятерых твоих ребятишек к одному моему, будет у нас шестеро общих. А когда мы состаримся, твои пятеро да мой один нас содержать станут.

Равенство!.. Двери перед ним пошире распахните!..

Овак свою дверь настежь распахнул:

— Начнем с моего дома. Всё выносите!

Отворили дверь хлева. Вывели одну корову, восемь овец. Асатур, глядя на скот, подумал: «Зря я ему двух баранов не подарил — ведь все равно наше общее».

Открыли амбар, наполнили мешки мукой. Наткнулись на крупу в горшке:

— А с этим что делать?

— Забирайте! — велел Овак.

Салвизар укуталась в одеяло, подсела к окошку, наблюдала. Сердце у нее кровью обливалось, будто от него кусок оторвали. Взяла на руки дитя, словно пытаясь им восполнить исчезающее и вызвать в людях жалость.

«Не все забирайте-то, видите, какой я крохотный...»

Нашли стакан рису:

— А это куда?

— Берите! — сказал Овак.

— Ну а ссыпать куда?

— И амбар разбирайте, выстроим новый, большой, в нем и будем все хранить.

Асатур в панике кинулся к дому.

«Все уносят, да еще как уносят, у Овака ничего не осталось». Свернул ковер, попытался было его в хлеву спрятать, да не нашел подходящего места. Потом сообразил: постелил ковер на голую тахту, а сверху прикрыл рогожей.

«Ежели принуждать станут, отдам, конечно. А так не дам. Интересно, Ваче свой ковер сдаст? Он себе на уме — спрячет, чтоб другие на нем не сидели. Кто бы нашелся да сказал ему: «У тебя ковер вон какой большой, не то что у других! Что ж ты его не сдаешь в коммуну?»

У Ваче все забрали, только конь остался.

— Ваче, а конь?

Ваче же будто и не слышит.

— Ваче!

— Не мешайте дело делать.

— Так ведь спрашиваем же...

— Говорю, не мешайте!.. Нашли время для вопросов.

Один из членов коммуны выделил для общих вещей просторную комнату. Принялись всё переносить в нее.

Кладовщик давал указания:

— Это направо. Это налево... Поосторожнее, не разбейте! ..

Со лба Ваче стекал пот. Карандаш в его руке быстро бегал взад-вперед по бумаге.

— Из дома Исаянцев полтора кило сырого мяса.

Кладовщик не принимает:

— Его не сохранить, назад несите.

Ваче возражает:

— Порядок есть порядок, ты обязан принять.

— Ваче, а с конем как же быть? — подает голос кто-то сбоку.

Тут Ваче обрушивается на кладовщика:

— Тебе ведь велено мясо принимать! Мы, в конце концов, члены правления! Раз сказано — должно быть сделано!

Бабо слоняется по улицам. При виде подозрительного человека прячется. С удивлением наблюдает за тем, чем заняты люди. Суматоха ему по душе. Вон один, скрючившись в три погибели, хлеб волочет, чтобы сдать на склад. Бабо преграждает ему путь:

— Постой.

Отломил кусок, сунул себе в карман. Владелец хлеба не сердится, зато Бабо говорит ему сердито:

— Это теперь не только твой хлеб — коммуны!

Другой сыр несет.

— Постой.

Отламывает себе здоровый кусище. Крестьянин злится:

— А ну клади на место!

— Тебе-то что сделается? Это я у коммуны беру. Коммуна потребует вернуть, тогда верну.

Лопает Бабо хлеб с сыром, шатается по улицам.

До поздней ночи носили люди продукты из дому на склад. Иногда взъедались на кладовщика:

— Ты почему канистру с керосином поставил в мой медный таз?

И другой тут же встревал:

— Гляди, парень, не поколоти моих цветастых тарелок...

Он пытается втолковать владельцу таза, что фарфоровые тарелки сдал, — неужто после этого его канистра с керосином недостойна стоять в медном тазу? Подумаешь, великое дело!

И от женских глаз ничто не ускользнет.

— Что ж вы крупу-то мою с крупой Цагик Асоянц смешали? Моя чистенькая, перебранная, мытая, зернышко к зернышку.

— Мою муку отдельно кладите, она из отборной пшеницы.

Когда скот в хлев загоняли, пастух хлестнул хворостиной одну корову. И тут же его схватила за ворот рука хозяина и — хлоп!

— Что — больно? А скотине, думаешь, не больно?

Пастух принялся шуметь. Хозяин коровы стал оправдываться:

— Моя корова и вон та бок о бок шли, дошли до дверей хлева, моя вперед двинулась, та сама спешит первой войти. Да разве ж моя пустит? Ну, и застряли обе в дверях. А этот хворостиной мою хлещет. За что мою-то? Почему не другую?

Кромешная тьма, ни зги не видать, а во тьме голос тишины: «Больше нету... Нету больше...»

В амбаре безмолвие пустоты. И в сердце Асатура опустел уголок, заполнился мраком.

Темень. А во тьме — дневные голоса.

«Ваче, а конь?»

«Что ж ты канистру с керосином в мой медный таз ставишь?»

«У меня зернышко к зернышку».

«Что — больно?»

Голоса вспыхивали и гасли в сознании Асатура. Он лежал на толстом матрасе, набитом овечьей шерстью, укрывшись стареньким одеялом, и чувствовал отсутствие ковра под матрасом. Припомнил, как вел телка в Шарур на продажу, поторговался-поторговался, да и купил ковер на вырученные деньги. И столько в доме было радости!

Из хлева донесся какой-то звук.

«Там же пусто, в хлеву-то... А, голуби!..»

Голуби свили гнездо под потолком хлева. Голубей не забирали. А впрочем, куда их ни забирай, они все равно к хозяину вернутся.

У него возникло неодолимое желание заглянуть в хлев. На мгновение даже почудилось, будто все дневные происшествия — мираж. Осторожным шагом двинулся к хлеву. В темноте наступил на какую-то тварь. По визгу понял, что это его собственный пес.

«Вай, Мурик-джан, и как это я про тебя забыл?»

Так ведь пес же весь день не кормленный!

«Сторожить нечего, — стало быть, и собака на что?.. Вай, Мурик-джан».

Асатур понимал, что пес умоляет накормить его. Но чем?.. Асатур так разволновался, что прижал голову пса к своей груди.

«Больше тонир разжигать не станем, Мурик-джан. Нету у нас больше ни овец, ни пеструшек... И хлеб печь больше не будем. Так чего ж я тебе дать могу, Мурик-джан?..»

Открыл дверь.

— Иди, живи сам по себе.

Вошел в хлев, лампу зажег, оглядел все вокруг. Ясли пустые. Небось грустит его скотина в чужом-то хлеву. Сел на ясли, задумался: «Что лучше — колхоз или коммуна? У колхозников в хлеву скотина. Хозяин ее и погладит, и накормит. Председатель уездкома верно сказал, что мы к скоту привычные, а тут одним махом дом опустошили. Вай, Овак, Овак...»

Не стерпел, пошел к общему хлеву, разбудил пастуха:

— Где мою коровушку привязал?

— Отдельно ее привязали. Она как бешеная, всех коров перебодала.

Асатур и удивился, и радость испытал:

— Ничего, браток, это же скотина, она без понятия. Только не бей ее, христом-богом прошу.

Вернулся домой — пес в дверь скребется. Завидев хозяина, принялся возле ног виться, руки лизать.

— Не хочешь уходить, Мурик-джан? А что ж нам делать-то? Ну ладно, оставайся. Завтра из коммуны принесу тебе остатки еды.

Минута к минуте — ровнехонько, нога в ногу. И рассвет, и закат — все в едином ритме, в общем порядке.

Раз! — стройсь!

Два! — смирно!

Три! — шагом марш!

Всегда труден первый шаг, так же как первое слово.

Как ни пытался Овак научить людей шагать в ногу стройными рядами, ничего из этого не вышло. Нашел выход:

— Кто в армии служил, вперед встаньте.

Вперед встать поспешили многие. И не только те, кто в армии служили, но и члены правления. Овак не решился одернуть их при народе. Велел построиться по росту. В хвосте колонны оказались подростки.

— Шагом ма-а-арш!

Первый шаг...

Один с левой ноги пошел, другой с правой. У одного шаг широкий, другой семенит. Ряды качнулись, покривились, однако первый шаг все-таки был сделан.

Первый шаг...

Коммуна двинулась вперед... Привет тебе, грядущее!.. Привет вам, равные в будущем души!..

Обернитесь-ка. Вот те, что на нашем беспокойном земном шаре сделали первый шаг равенства.

Мы зашагали. Было трудно. Мы кровь проливали во имя первого шага. Пали сотни и тысячи. Души и тела наши были в ранах. Земля горела под нашими ногами. Но мы не знали, как внести в ряды единый ритм. И все-таки шли...

Коммуна двинулась.

Овак шагал сбоку.

— Раз — правой! Два — левой!..

Кто-то трехом своим врезался в чужой красный носок. Хозяин носка чуть опустил лопату, которую нес на плече. Мужик в трехах испуганно отшатнулся. Крестьянин в сапогах крепко впечатывал в землю шаг, чтоб послышнее было. А у впереди идущего шнурок, стягивающий шерстяной носок, развязался. Сапог вдруг как придавит шнурок, он и оторвался, носок сполз по самую щиколотку.

Но коммуна продолжала идти. Слышите:

— Правой! Правой! Ровнее! Ровнее!

Крестьяне колхоза «Землероб» собрались, глазеют. Ну а для ребятишек великое удовольствие бежать вслед за колонной, подражая старшим. Среди зевак кто смеется, кто советы дает:

— Мисак, правой, правой!..

— Аракел, лопату повыше держи, а то человека поранишь!

Смех.

Бабо откуда-то вырос. Как врежет ногой под зад последнему коммунару и тут же смылся. Встал в сторонку и грозит кулаком тому же человеку. Гогот. Из рядов коммуны понеслась ругань.

— Что стряслось? — спросил Овак.

Но зеваки не сказали, в чем дело, — больно уж потешное зрелище.

— Равнение, товарищи, равнение!

Люди пытаются идти в ногу, приноровиться к шагу соседа. Кто шагал с левой, стал шагать с правой, а кто с правой — с левой. И опять — каша.

Сузится улица, и колонна вытягивается, а если на пути ямы-колдобины, она и вообще разрушается. Кому-то пятки отдавили, кому-то лопатой по башке заехали. Озлились друг на друга, но стерпели, рядов не покинули.

— Равнение, товарищи, равнение!

До чего же четок журавлиный клин. А коммуна только-только в стаю собирается. Непривычны люди к строю, каждый шагает не в склад, не в лад.

— Равнение держать! Держать равнение!

Было три отдельных участка, а нынче их объединили. Когда-то этот кусок земли принадлежал вой тому сельчанину. Сельчанин волнуется:

— Получше, получше копайте, ребята!

Да, любовь к земле, тоска по ней.

Асатур не вышел на работу. Ему было поручено хлеб работникам принести.

В селе тесто замесили, тонир разожгли, хлеб пекут.

Лавочник Даниэл глядит из-под ладони на дым. Из двадцати пяти домов дым валить больше не будет, на двадцать пять покупателей у него теперь меньше. На двадцать пять дворов уменьшилось для Даниэла село.

«Вай, чтоб пусто было тому, кто эту коммуну выдумал! А нам что — жить не надо? Наше ремесло — торговля, так дайте ж нам торговать по-людски!»

Даниэл непроизвольно пошел на дым. Каково же было его изумление, когда среди женщин, пекущих хлеб, он увидел матушку Наргиз и Сатик, раскатывающую тесто. Перед глазами у него поплыли зелено-красные круги.

«Нынче хлеб пеки, завтра траву коси, послезавтра... Это все мерзавец Ваче придумал...»

Даниэл, разъяренный, стал прохаживаться взад-вперед, пытаясь перехватить взгляд Сатик и дать ей понять, что он ненавидит коммуну и ревнует к ней Сатик. Но Сатик на него так и не взглянула. В это время его другая женщина заметила и громко крикнула:

— Иди, Даниэл, бери пару свежих лавашей!

Даниэл удалился, не произнеся ни слова в ответ.

В полдень коммунары пришли в село на обед. Столы расставили у дверей склада — недалеко от кухни. Их уставили тарелками с пловом. Тридцать работников — тридцать тарелок. На запах еды собрались собаки со всего села. Ребятишки пытались отогнать их камнями. Женщины прислуживали мужьям. Каждая следила за тем, чтоб ее муженек поплотнее пообедал. Женщины поедят отдельно, детишки отдельно.

Один сельчанин продал два года назад свой виноград и купил фарфоровые тарелки в цветочек. А ему плов в глиняной миске подали. Так он к еде даже не притронулся. Отстранил тарелку, поднялся. Глянул на стол, увидал свои тарелки. Одна из его тарелок досталась человеку, у которого, кроме глиняных горшков, и посуды-то никакой сроду не было. Владелец тарелок разозлился, пунцовый сделался, ему захотелось расколотить свою миску вдребезги. И громко сказал в сторону кухни:

— Я когда-нибудь дома в глиняной миске ел? Никогда. От обеда отказываюсь.

Овак поднялся, мысленно выругался, а вслух сказал:

— Равенство есть равенство. Завтра все мы будем есть из одинаковых тарелок. Садись, брат, ешь. Считай, что в дом твой пришли гости и ты им подал лучшие тарелки.

Женщины сели отдельно, подальше от мужских глаз. Каждая чадо свое усадила рядышком. А те из ребят, которые заявили: «Не хочу есть», получили затрещину. Ясное дело почему: до вечера их уже никто больше не накормит.

В сумерках в горах завыл ветер, потом сорвался с гор и понесся вдоль по сельским улицам. Кто был во дворе, вбежал в дом. А кому требовалось из дому выйти, тот поостерегся. Необычный был ветер: голова его драконья в село вползла, а хвост меж макушками гор извивался.

Овак поспешил в дом войти. Устал смертельно, но прожитым днем был доволен. Работал он со всеми наравне — руководители коммуны были обязаны трудиться наравне со всеми. Только при чрезвычайных обстоятельствах руководитель имел право оставить черную работу и заняться другим делом.

Салвизар встретила его слезами:

— Безжалостный! В доме нет ни кусочка сахара, чтоб хоть чаю попить.

Овак снимал пиджак, да так и застыл. Ведь за делами коммуны он о родной жене, о родном дите забыл!

— А что ж, тебе из столовой коммуны так ничего и не принесли?

— Принесли. Только мне не нужно было то, что они принесли.

Овак снял пиджак, повесил на гвоздь, сел, погрузился в мечты о будущем. Родились дети, но уже в больнице коммуны. Врач советы дает, чем кормить больного, а кухня тут же это готовит и обслуживает больных. Для ребятишек есть ясли, детский сад. И нет у коммунаров поводов для огорчений. Все улыбаются, все довольны жизнью. Это так отчетливо нарисовалось в воображении Овака, что он встал, подошел к жене, погладил ее по голове:

— Потерпи еще чуток, Салвизар. Вот увидишь: откроем больницу, будет кухня матери и ребенка, ясли, детский сад. Пойми, родная, коммуна — честное хозяйство. Пока трудно, а потом...

— Я-то поняла, — невесело прервала его жена. — А ты ребенка спроси — он понял?

Овак замолчал. Вышел на улицу, ходил-ходил, нашел выход.

— Салвизар, где моя гимнастерка?

— Которая?

— Новая.

— В сундуке погляди.

Сундук Салвизар принесла в приданое. В нем она хранила разную мелочь, напоминающую ей о детстве и юности: фотокарточки близких, подарки, несколько писем Овака и кружева, которые она вязала для своего приданого и которые так и не пригодились. Там же хранила и наган мужа, когда Овак не брал его с собой.

Овак вытянул сундук из-под тахты, открыл, достал гимнастерку с блестящими медными пуговицами, краше которых Овак и представить себе не мог. Опять затолкнул сундук под тахту, свернул гимнастерку, сунул ее под мышку и двинулся к двери.

— Ты куда это гимнастерку понес? — остановила его Салвизар.

— Отдам Даниэлу, кое-чего для дома за нее возьму.

— Не смей! — закричала жена, спрыгнула с кровати, выхватила у него гимнастерку. — Не дам! Не нужен мне сахар! Да я помру, ежели его в твоей одежке увижу!

Подложила гимнастерку под голову младенцу.

Овак безмолвно сел на табурет. Глянул на малыша, на жену и вдруг таким счастливым себя почувствовал. Представил, что у него четверо сыновей. Который от кори помер, в синей одежде. Которого змея ужалила, плечистый, бесстрашный. Тот, что утонул, — умненький, смешливый. И младший лепетун. Четверо мужчин! Потом трое на миг исчезли. А младший вырос, возмужал, сделался видным парнем. Тут появились и старшие трое, встали рядом с ним. Но теперь почему-то младший оказался самым старшим. А сам он, Овак, старенький-старенький...

Из-за темной черты сверкнул серебряный лучик. Миллионы лет скользил он в пространстве, всего перевидал на своем веку, но тоску по воде так и не утолил. Нырнул в волны и рассмеялся.

А река понесла его, понесла...

Осел хлебнул речной воды вместе с лучом, поднял вверх морду и заревел, будто вопрошая, куда же подевался блик. Только небу-то откуда знать?..

Осел потихоньку пошел по узкой прибрежной стежке.

Навстречу ему двигались два силуэта — мужчина и женщина.

— Там человек? — прошептала женщина.

— Нет, осел, — тихо ответил ей мужчина.

— Помилуй нас, господи Исусе, — вздохнула женщина.

И опять луч блеснул на реке. Тысячи людей глядят, а ведь в голову не придет вопрос: откуда быть лучу, если нет на небе ни солнца, ни луны? Впрочем, может быть, свет этот исходит из такой невероятной дали, что ему пришлось проделать путь в миллионы лет? Но сейчас главное не это, а осел, перекрывший тропку, — мужчина ударил его ногой. Это означало: ты мешаешь нам в этом просторнейшем мире. И осел его лягнул, что, видимо, означало: у меня нет ни малейшего намерения спешить. Ослам действительно торопиться некуда. Если бы они умели удивляться, удивились бы в первую очередь людской спешке — куда спешат? зачем? И при этом еще ослам от них покоя нет. Мужчина оказался упрямым — толкнул осла к реке. Но и осел был упрям — он оттолкнул мужчину к горе. Человек чуть было не завопил в ярости:

— Эй, ишак, дай пройти, пока нас люди не увидали!

Сноха матушки Наргиз семенила вслед за ним с узелком под мышкой — в одном глазу смех, в другом слезы, — удирала из дома свекрови. Если бы кто-то вдруг крикнул: «Наргиз идет!» — она на месте бы померла, в камень обратилась. А на другой день сельчане обнаружили бы ее каменное изваяние. Если сейчас вдруг оступится и в реку с обрыва полетит — даже не вскрикнет: почтет это наказанием за содеянные грехи.

Ступала осторожно, будто боялась, что земля завопит. Добраться б скорее, а уж там — дверь на замок, и все. И ни падений в реку, ни бабки Наргиз. Перед миром же пусть Даниэл ответ держит. Он и есть теперь у нее один на всем свете.

Ослу же будто шлея под хвост попала: не дает пройти, и все тут. Вдруг Даниэла осенило: оседлать его надо! Уперся обеими руками ослу в хребет. Осел почувствовал, что сейчас его оседлают, крутанулся, путь и приоткрылся.

Теперь Даниэл держал Сатик под руку, шли быстро. Подошли к лавке. Даниэл выбрал угол потемнее:

— Постой тут, пока отопру.

Отпер дверь, позвал ее рукой. Сатик вкатилась в лавку. Даниэл запер наружную дверь, в темноте обнял Сатик.

— Солнышко мое... Дай мне твою руку...

Взял ее вместе с узелком на руки. В темноте душа путь ему освещала. Пронес Сатик через всю лавку в свою комнату и дверь комнаты запер тоже.

Ослик, без седла и узды, все еще стоял на тропе возле речки, обмахиваясь хвостом, убивая время. А луч света все еще пробивался к речной ряби из далеких миров.

Матушку Наргиз позвали в один из верхних домов еще до заката. Хозяйка занемогла, жар никак не спадал. Муж оседлал коня и прямиком в Кешкенд, за доктором. А матушка Наргиз задержалась в сиделках до полуночи. Мокрое полотенце на грудь ей клала — не помогало. Отвар шиповника дала — не полегчало. Сырой картофель очистила, кружочками на лоб больной уложила, тело мукой натерла. И снова все без толку. В полночь доктор прибыл. Сделал уколы, больная уснула. Матушка Наргиз узнала, что опасности большой нет, благословила больную и воротилась домой. Увидала на двери замок.

«Видать, кто-то за мной приходил, кликнул, а сноха не отозвалась. Гость решил, что дом пустой, и замок навесил. А то куда ей в такой поздний час деваться?»

Отперла дверь, вошла. В сенях тускло горела лампа, свисавшая со стояка. Сатик обычно оставляла лампу зажженной, когда свекровь допоздна задерживалась, — чтобы старуха ни на что не наткнулась, не растянулась. Матушка Наргиз сняла со стояка лампу, вошла с нею в комнату. Никого. Даже постель не расстелена.

— Сатик!..

Молчание.

Опустила лампу на тахту, подошла к двери хлева:

— Сатик!..

Опять тишина. Сердце ее тревожно Застучало.

— Сатик!..

«Наверно, наскучило ей одной сидеть, а может, страшно стало, она и пошла к соседям... Бесстыжая, что тебе у соседей в такой час делать?»

Соседи — одни за другими — прошли перед мысленным взором старухи. Припомнила парней в этих семьях и взъелась.

— Бесстыжая! — крикнула громко, чтоб сноха услыхала, если войдет. — Что ты у соседей позабыла, шлендра?!

И вдруг старухе почудилось, что лампа перестала свет испускать. Старуха поспешила вон из темноты, засеменила на улицу, стала стучать к соседям. Открыли ей не сразу, нехотя — час-то поздний.

— Сноха моя не у вас?

Удивились — за полночь, а ее дома нет?

— Нет, не видали.

К другим соседям постучала.

— У нас ее нету.

Третьих через ердык расспрашивать стала.

— Нет, к нам не заходила.

Сердце старухи разрывалось от тревоги. «Может, по воду пошла и что-нибудь стряслось?»

Дошла до родника — ни души. Спустилась на берег реки — пусто. «А вдруг ее течением унесло?»

— Сатик!..

«Ежели б что-нибудь стряслось, увидали бы, сказали».

Но тревога стала еще больше, она была сильнее ревности. Старуха привязалась к снохе, жизни без нее себе не представляла.

Пошла домой. «Она, наверное, уже вернулась».

Нет, не вернулась.

И все вещи вдруг утратили смысл. Остались голые стены, сосуд пустоты. Сноха — единственный человек, привязывавший ее к жизни. Старое сердце съежилось в грудной клетке, не в силах вынести непривычной безлюдности комнаты.

Снова вышла на улицу. Каждое дерево, каждый столб походили на человека. Каждая тень рождала надежду, каждую тень спросила она:

— Сатик?..

Нет, не было Сатик.

«Может, к родителям отправилась? — Старуха ударила себя по коленям. — Что я натворила! Случалось, ворчу на нее. А какая свекровь на сноху не ворчит? Что мое ворчанье-то — ветер! Поругаю ее и тут же отойду. — Вспомнила мать Сатик: — Пришла, увела!.. Молодую сбить с толку — пустяковое дело...»

И она закачалась стоя.

Рассветало. Матушка Наргиз, измученная поисками, слезами, в бессилии опустилась на тахту. Прикрыла колени одеялом, скрестила руки на груди — сидела без слез, покачиваясь взад-вперед.

«Пусть вернется — ни словом ее не укорю. Святой Саргис, святой Карапет, пусть язык у меня отсохнет, ежели ворчать примусь...»

Сквозь ердык виднелись звезды. Не звезды, а целые созвездия! Хоть бы уж рассвело поскорее. Рассвет — а невестушки нет дома.

Нет, не нужно рассвета.

«Лишь бы воротилась. Пусть умру, если после этого скажу ей: встань оттуда, сядь сюда. Она ведь молоденькая. Черт меня дернул ворчать на нее. Вот она и обиделась...»

Звезды погасли.

Рассвело.

Поутру Даниэл отправился к председателю сельсовета. Попросил его выйти, во всем сознался. Председатель после долгих раздумий заключил:

— Это не преступление. Закон позволяет вам жениться по взаимному согласию. Старуху жаль, да ничего не поделаешь, ведь и сноху жалко. Приходите в сельсовет, зарегистрирую ваш брак.

Даниэла попросил, чтобы во избежание лишних встреч Сатик неделю не показывалась на люди. Оформление брака отложили на неделю. Даниэл ушел от него довольный.

Жена председателя сразу после его ухода полюбопытствовала:

— Что он за товар тебе такой принес, не посовестился ни свет ни заря тебя будить? Может, что-то запрещенное. Гляди не влипни...

— Он сноху Наргиз умыкнул.

— Даниэл?

— Ага.

— Сатик?

— Ага.

— Разнесчастная Наргиз, зачем ей жить-то теперь?

Жил в селе один поганец. И хромотой, и слепотой, и немотой его казнить мало. Отовсюду, из всех углов, он сплетни собирал, на свой аршин мерил, а уж потом кроил-корежил как хотел и в почтовый ящик опускал. Если кто-нибудь ему за что-то выговорит, он в глаза смолчит, но зато потом примется кляузы строчить на обидчика. Чужим успехам завидовал он до зуда в теле. Честных людей оговаривал — мол, такие-сякие, кого хочешь ни за понюшку табаку продадут. И скольких запятнал!

Выл он гнусный, как гиена: алчен, ленив, неблагодарен. Одним словом, доносчик. Его мальчишка задрал соседской девчонке подол и хохотать принялся. Та в слезы, родителям пожаловалась. Мать ее рассвирепела, отлупила в своем доме мальчишку и сказала: «Каковы отец с матерью, таково и отродье». В тот же день направляется мерзавец к председателю сельсовета и заявляет, что те-то и те-то муж с женой поносят советскую власть.

А в сельсовете он услыхал о том, что сбежала сноха матушки Наргиз.

Пошел домой, чтоб настрочить донос в Ереван, и вдруг встретил матушку Наргиз. Идет, руки скрещены на груди, вся сама не своя.

— Наргиз, — произнес он таким тоном, будто они с детства дружат, в песочек вместе играли, — как же это Даниэл у тебя из-под носа сноху-то твою умыкнул? Вай, Даниэл, Даниэл... Ну ничего, сноха твоя в хорошие руки попала...

Матушка Наргиз подняла на него глаза и долго их не опускала. Ноги у нее подкосились. Она села и принялась сгребать вокруг себя землю и сыпать себе на голову. И вдруг пальцы перестали ее слушаться, глаза закатились, она лишилась сознания.

К ней люди подошли, а кляузник поспешил смыться, пробормотав:

— Прикидывается.

Старушку привели в чувство.

— Поплачь, матушка Наргиз, поплачь.

А у старушки и слез нет. Одна пожилая женщина, которая в селе покойников обмывала, умела заставить плакать женщин в скорби. Она садилась возле покойника и принималась так рыдать, что все к ней невольно присоединялись. Сейчас ее искусство было как нельзя более кстати. Она присела возле матушки Наргиз и прошептала ей на ухо:

— Я плакать начну, а ты подхватывай.

И вдруг как запричитает:

— Черный-черный ми-и-ир!.. Надежду мою у меня о‑о-о-отнял!.. Плачь, Наргиз. Сын твой до сего дня жив был, нынче по-о-омер!.. Сегодня мы его похорони‑и-или!.. Плачь, Наргиз, пла-а-ачь!..

Грудь матушки Наргиз заходила ходуном, и она заплакала грустно, певуче. Плакальщица ей сперва чуть-чуть подвывала, как говорится, «Вводила ее в русло», а потом поднялась и сказала:

— Ну, теперь уж ничего не случится. Пусть выплачется, ей полегчает, а потом уж домой ее отведем.

Но матушка Наргиз домой идти не собиралась. Она направилась в лавку Даниэла. Женщины двинулись рядом. Шла она с проклятьями и причитаниями. Дверь была заперта изнутри. Постучала:

— Даниэл, ты мой дом разрушил, так пусть и твой рухнет! Чтоб радости тебе не видать! А тебе, Сатик, чтоб без потомства век прожить... От тоски по дитю своему помереть, как я помираю!.. Даниэл, сколько всего я от снохи своей вытерпела, столько и мать твоя вытерпит!..

Пытались утихомирить, успокоить старушку, она не успокаивалась. От лавки свернула к кладбищу. Упала на могилу сына, плакала, рыдала, била себя, смерти у бога молила...

Взяли ее под руки, повели домой.

Председатель селькоопа отправился в Ереван. Поехал налегке, а вернулся с грузом. Столько товаров для хозяйственных нужд привез, что негде их хранить было, пришлось комнату снять.

Даниэл вместе с другими зеваками следил за разгрузкой. Он впервые вышел в село после похищения Сатик. Ни на кого внимания не обращал, людей пытался сторониться. Тем паче что был озабочен. Количество закупленного селькоопом товара его бы из себя не вывело, если бы он не увидал фабричных пакетов и специальных мешков с новыми ярлыками и наклейками. Стало быть, на государственную основу поставлено производство этих товаров — и частнику скоро хана!

Даниэл постоял немного и пошел в лавку.

В дверь с силой заколотили. Даниэл со дня похищения Сатик не торговал — закрыл на время лавку. Чуть ли не круглые сутки дверь лавки была заперта изнутри. Ни один покупатель так дерзко никогда в дверь не стучал.

— Открой! — раздался голос.

— Я не торгую! — предчувствуя недоброе, отозвался Даниэл.

— Мы от имени закона!

Перед законом дверь либо настежь распахивают, либо поплотнее ее запирают. Да что толку в запорах — для закона нет замков с секретом. Даниэл прекрасно знал, что благодарность выражать закон ему не станет.

«Выхода нет — дверь не отопру, через крышу проникнут».

Послал Сатик во внутреннюю комнату, отпер дверь.

На пороге стояли председатель сельсовета и еще двое.

— Во чудак! — слукавил Даниэл. — Что ж ты себя не назвал? Разве перед тобой я стал бы двери запирать?

— Если причина будет, запрешь, — важно заявил председатель сельсовета и, покачав головой, посмотрел вокруг.

Прежде всего ему бросился в глаза бак с керосином.

— Даниэл, исключи керосин из продажи, — сказал он, легонько постукивая по баку носком сапога. Словно хотел по звуку определить — полный бак, не полный?

— Исключу, — скрепя сердце согласился Даниэл.

Председатель подошел к мешку с сахаром:

— Откуда сахар?

— Купил.

— Купил по дешевке, продаешь втридорога. Убирай отсюда.

Даниэл не нашел ответа.

— Одним словом, ты имеешь право продавать только те товары, которые сам производишь.

Такого удара Даниэл не ожидал.

— Я ничего не произвожу. Я только посредник между производителем и покупателем, — сухо, с трудом сдерживая гнев, произнес Даниэл.

Председатель увидал, какое впечатление на лавочника произвели его слова, и решил показать ему свои полномочия.

— Спокойно! Я тебе не Наргиз, так что голоса не повышай. Между производителем и покупателем есть один-единственный посредник: сельский кооператив. До нынешнего времени имелся частный производитель, и потому частная торговля дозволялась. А теперь нет частного производителя. Так что между кем и кем ты посредник? Между государством и колхозником? Не выйдет. Наше государство не такое нищее, чтобы делать частника посредником. Так что закрывай свою лавочку.

Последние слова прозвучали приказом. Потом председатель подтащил пустой ящик к прилавку, сел. Двое — те, что сопровождали председателя, — последовали его примеру. Даниэл, сдерживая обиду и ярость, запер дверь изнутри. Он не намеревался портить отношения с председателем, тем более что брак его еще не был зарегистрирован. Кто знает, как все завтра может обернуться.

Даниэл заставил себя смягчиться.

— Неси, поглядим, что у тебя есть, — не отводя взгляда от лавочника, сказал председатель.

— Сейчас принесу. — Даниэл подошел к двери комнаты и крикнул: — Сатик, неси вино, закуски!..

Председатель растерялся:

— Чудак! Речь идет о списке товаров.

— Черт с ними, с товарами. Хочешь, все спишем.

— Мне был сигнал из уездкома, что ты подрываешь государственную торговлю. Нет, брат, хлеб твой я есть не стану.

— Лавку закрою, но сердце для нашей дружбы не закрою. Вы в дом вошли, а мы с Сатик только что поженились. Так неужто за это по стаканчику не опрокинем? Лавку я нынче не закрою, потом закрою. Но нам из села бежать некуда, друг друга видеть придется.

Даниэл говорил убедительно. Уполномоченные переглянулись между собой, потом посмотрели на председателя. Тот был обезоружен.

— Верно говоришь, Даниэл. По обычаю, мы должны были прийти поздравить вас, но, поскольку брак твой ты еще не оформил, мы медлили. Ведь мы живем по закону...

Сатик тут же принесла на стол вино, хлеб, вареное мясо. Она стеснялась смотреть людям в глаза и выглядела очень растерянной.

Поели, вина попили. И председатель сказал:

— А теперь давай товар твой посмотрим.

Опорожнили ящики. То, чем разрешено было торговать, отложили в сторону. А то, чем запрещено, уполномоченные старательно нагромоздили в середине лавки, будто готовились стрелять по этим товарам, как по мишени. У Даниэла сердце кровью обливалось, но на лице при этом он изображал такую счастливую улыбку, будто люди исполняют его желание. Затем председатель сам составил список товаров, которыми дозволено торговать, поставил под списком круглую сельсоветскую печать и повесил листок на стену. Этим он как бы запрещал покупателям брать все, что вне этого списка. Тут уж Даниэл не стерпел.

— Ну как же быть? — сказал он убито. — Что мне делать с оставшимся товаром? Позвольте его распродать, и все.

— Чтоб тебе с ним не мучиться, мы его просто конфискуем? И тебе спокойнее, и нам, — предложил председатель.

— Я государство не обманывал, чтоб мой товар конфисковывали. Во время нэпа мне разрешили торговать, я и торговал. Теперь не разрешают, я и не буду. Но ведь я закупил товары до этого постановления, — значит, имею право их распродать. А если б закупил после постановления, тогда конфисковывайте, ваше право.

Председатель понял, что Даниэл крепкий орешек. Но и сам он был не лыком шит.

— А может, до постановления ты закупил целый эшелон товара, так что — и при коммунизме его продавать будешь? Закон есть закон. И точка. Приходите в сельсовет, узаконю ваш брак, а то старуха жаловаться начнет, разлучить вас придется.

Всю ночь не спал Даниэл, а на рассвете все-таки вспомнил, что нужно идти в сельсовет. Оживился. На миг даже позабыл об обрушившейся на голову беде. Стал торопить Сатик. Оделись, вышли на улицу. Сатик вся сжалась, платок на самые брови натянула, от Даниэла ни на шаг.

В конторе она села на скамейку у стены и опустила голову. Председатель задал ей вопрос:

— Ты по своей воле пошла к Даниэлу или он тебя силой увел?

«Вчера пил за наше здоровье, а сегодня провокациями занимается», — подумал Даниэл.

— Это я для проформы спрашиваю, — словно прочитав его мысли, тихо добавил председатель. — Это моя обязанность.

Сатик не ответила. Председатель повторил свой вопрос, на сей раз присовокупив:

— Если ты не по доброй воле ушла к нему, Даниэла следует судить.

Сатик кивнула.

— Значит, по доброй воле?

— Да.

Регистрация состоялась.

— Ну, идите, больше никто не имеет права вас оговаривать, а если станут, обращайтесь ко мне, я их приструню.

Вернувшись домой, Сатик несколько раз перечитала брачное свидетельство, спрятала его в сундук, заперла на замок и подумала: «А что сейчас маре[17] делает?»

Ей хотелось сходить к матушке Наргиз, попросить прощения, сказать: мол, я молодая, не устояла, да и страшно бывало одной. Если бы матушка Наргиз простила ее, она почувствовала бы себя вполне счастливой.

Выбрав удобный случай, она зазвала к себе соседку:

— Как маре живет? Хоть бы весточка какая от нее...

— А что тебе до маре? — насупилась соседка. — Если б родная была тебе, так возле б тебя находилась.

Сатик заплакала.

— Мы ведь столько лет под одной крышей жили.

Соседка смягчилась:

— После тебя исхудала вконец, кожа да кости. Заперлась в четырех стенах, слезы льет.

Сатик зарыдала, слезы принесли облегчение.

— Возьми сахару, передай ей, только не говори, что от меня.

«Дело доброе, — подумала соседка, — за это в селе только похвалят».

— Трудно, что ли, — передам.

Сатик дала ей пять голов сахару. Вернувшись домой, соседка тут же две головы припрятала, а остальные расколола так, что еще пять голов получилось. И понесла сахар матушке Наргиз.

— Ослепнуть твоей снохе, но тебя она все-таки не забывает. На, матушка, чаю попьешь.

— Лучше б она меня сперва отравила, а потом уж сбегала, — простонала старуха.

Коммуна пыталась шагать в ногу.

— Раз — правой!.. Два — левой!..

Матушка Наргиз уселась на придорожный камень, грустно смотрит на коммунаров и различает в их рядах своего сына.

Господь с тобой, матушка Наргиз. Только в мыслях он твоих, а рядом с тобой нету сына.

Разве ж в молодые годы помышляла она о такой старости? Все предрекали ей десятерых сыновей. Поступь у нее была уверенная, взгляд сияющий, солнечный. Однажды попытался ее было потискать соседский паренек.

Она схватила его в охапку и так стиснула, что у того кости захрустели.

— Ступай и знай свое место, — сказала она ему.

Он ушел как побитый и даже имени ее не решался больше вслух произносить.

Матушка Наргиз была родом из села Пахлеван. Что в ней осталось-то от прежней стати да силы? Зачем жить?

Из труб дым валит, на улицах голоса звенят. А ее очаг погас, и голоса она не подает.

— Правой!.. Правой!.. Держать равнение!..

Никто не подойдет, не спросит: матушка Наргиз, зачем ты из коммуны ушла?

«А что у меня есть-то, чтоб к их добру добавить? Раньше надеялась, что сноха работать станет. На что коммуне лишний рот?»

Вспомнилось, скольким из теперешних молодых она пуповину отрезала, купала, молитву читала, обратив лицо на восток. «Что ж ты меня, господи, не вознаградишь?..»

Эх, старая, разве люди думают о том, кто отрезал их пуповину? Разве кто-нибудь брался содержать старушку, которая ему пуповину отрезала?

Один сын у нее был, целый мир у нее был, и чувствовала она себя матерью мира. А какая мать такой себя не чувствует? Что есть-то у матери? Две руки. Сынок скажет: обними — и они вкруг него обовьются. Два глаза. Сынок скажет: погляди на меня. И взор и слух ее обращен на сына, она растворяется в его существе и жить без него не в силах.

Счастлива земля: одряхлеет, а ее подкормят, и она снова молодая. Бессмертно материнство земли: один ее покинет, другой с нею. Потому что грудь ее всегда полна молока. А какой толк от иссохшей груди старухи?

Она зашла в дом Овака, присела возле Салвизар.

— Я одна-одинешенька на всем белом свете, — сказала она. — Если коммуна хочет, пусть берет мою землю — распашут, засеют. А мне что надо-то: ломоть хлеба.

— Я Оваку скажу, — пообещала Салвизар. — Как ты одна-то живешь, матушка?

— Весь день на улице. Гляжу-гляжу, может, негодница сноха покажется, скажу ей, что думаю, на сердце полегчает. Да на глаза мне все не попадается.

— Не нужно ее бранить, молоденькая она, пожалей.

— А меня она пожалела? Хоть бы уж предупредила меня, уговорила...

— Ежели предупредила бы, ты б ее все равно прокляла... Зачем тебе одной жить? Переходи к нам. Места всем хватит. И я все время с тобой буду.

— Нет, я уж в своем доме век доживу. Со стенами своими говорить буду.

Сатик укладывала товары, снятые с продажи. Сахар перетаскала в амбар. Подумала: «А у маре сахар не кончился?» Мыло сложила в ящик: «А у маре мыло есть?.. Да откуда ему быть?» Рулон материи спрятала в ящик: «У маре одна рубаха, да и та, видать, износилась». Взглянула на платки: «Не отослать ли один маре?»

Осмелилась спросить:

— Даниэл, можно одни платок маре передать?

Сказала и покраснела до ушей. Словно великий грех совершила перед небом и перед Даниэлом. Даниэл опешил: не думал, что после всего случившегося матушке Наргиз можно что-нибудь послать. Отложил в сторону платок:

— Раз подумала, отошли. И несколько метров материи отрежь, отошли.

Сатик обрадовалась, и Даниэл приободрился.

Когда Даниэл вышел из дому, она отрезала материи, завернула в нее конфет, сахара, мыла. Вспомнила, что у матушки Наргиз лампа треснутая. Лампу новую взяла, спичек и все это с трудом приволокла в дом к Оваку.

— Салвизар, — сказала она, — не обижайся, что я в дом твой пришла, не считай меня бесстыжей.

И заплакала.

Это был первый дом, в который она зашла после побега.

— Да почему ж я тебя бесстыжей считать стану? — удивилась Салвизар. — Муж твой не в армии, не в тюрьме, чтоб сказать: не дождалась, бросила. Какая вдова замуж не хочет?

Салвизар дом заперла, чтоб случайно матушка Наргиз не заглянула и не нарвалась на сноху.

— Даниэл хороший человек, хороший хозяин, — добавила она, — а ты терпеливая женщина, на все руки мастерица.

— Салвизар, я к тебе с просьбой. Умоляю, не откажи. От своего имени вот это передай маре. День и ночь за тебя молиться буду.

Салвизар взглянула на увесистый узел:

— Доброе у тебя сердце, Сатик. Я, конечно передам. Но пройдет время, скажу, что от тебя.

— Не надо, она обо мне слышать не хочет. Как вспомнит Даниэла, и рубаху, и шаль — все выкинет.

— Ну как хочешь, — согласилась Салвизар.

Сатик быстро шла по улице — домой возвращалась.

Вдруг оклик:

— Бесстыжая! Вроде бы не видит!.. Хоть бы уж другой дорогой ходила!

Она подняла глаза. И увидала прямо перед собой матушку Наргиз. Ноги у Сатик задрожали, сердце оборвалось, она грохнулась на колени:

— Прости меня, маре, я молодая, не устояла.

Из глаз ручьями полились слезы.

— Дала б мне стакан яду, а потом уж ходила, шлендра! Стакана яду пожалела?

— Маре!..

И не нашла больше слов.

На улице показались люди. Матушка Наргиз заплакала снова по покойному сыну и вся в слезах ушла. Сатик закрыла лицо платком, побежала домой.

К Асатуру гости заявились из соседнего села. Сняли обувь, забрались на тахту, уселись на ветхом паласе.

— А говорили, что Асатур хороший ковер купил, — сказал один из гостей, большеротый.

Второй, у которого ногти были такой длины, что вот-вот завиваться станут, одернул его:

— Тебе-то что? Может, и не покупал.

— А пусть спросит, в этом дурного нет, — встряла жена Асатура. — Был у нас ковер, как же не был! Асатур его из Шарура привез. Но коммуну создали — и ковер отобрали, и от дела нас оторвали, и от людей.

Она сказала это таким тоном, будто коммуна — разбойник с большой дороги, появился ночью на пороге дома Асатура, наставил ружье на него, схватил ковер — и поминай как звали.

— Ой-ой-ой! — покачал головой большеротый, сочтя это большим несчастьем.

Он так и не понял, зачем понадобилось отбирать ковры и утварь, ведь вещи эти нужны только в домашнем обиходе, а теперь валяются без дела на складе.

Три десятилетия войн и невыносимых испытаний, резня, потоки беженцев, повсеместный голод до такой степени изнурили село, что все, что можно было продать, крестьяне старались продать за кусок хлеба. Во время нэпа началось некоторое оживление. Даже покупка простейшей утвари говорила о том, что люди уже начинают вставать на ноги. Ведь в течение многих лет крестьянин не представлял, что можно купить что-нибудь, кроме продуктов питания. И, видимо, поэтому и ковер, и другие приобретения в их глазах обладали теперь повышенной ценностью. А вот взяли и во имя равенства все отобрали. Лица гостей приняли сочувственное выражение. Они пришли издалека, притомились, проголодались — надо было их угостить. Старуха беспокойно то и дело выходила, в надежде, что муженек явится и сообразит, чем накормить гостей. Она заметила, что гости уже начинают недоумевать, почему хозяйка не предлагает им поесть.

Асатур пришел поздно. Жена вызвала его в сени и недовольно зашептала:

— Люди голодны. Что мне делать? Пусть твоя коммуна их накормит.

Асатур и сам понимал, что это необходимо. Пошел к кладовщику. Но тот заупрямился:

— Принеси мне письменный приказ, я тебе и хлеб дам, и сыр, и курицу.

Асатур бегом к Оваку. Тот развел руками:

— Не могу дать разрешения без согласия членов правления.

— Стало быть, нам теперь людей избегать придется?

— В конце концов все будет хорошо. Гостиницу откроем, при ней будет кухня. Гости будут жить в гостинице, кормиться за счет коммуны. Принимать гостей мы будем честь по чести.

Асатур вернулся домой в обиде на коммуну и Овака.

Жена была уверена, что Асатур принесет всякой снеди. Она оживленно расспрашивала гостей о том о сем, время от времени притворно сокрушалась:

— Асатур все не идет, чтоб за стол мы сесть могли. Знаю, что вы голодны с дороги.

Асатур явился мрачный, понурый. Это даже гости заметили. Сделал знак жене, чтоб вышла. Та сразу:

— Принес что-нибудь?

— Нет.

— Какой позор! — жена ударила ладонями по коленям. — Что мне теперь делать?

Гости переглянулись. Оба смекнули, в чем дело. Большеротый подмигнул товарищу, что означало: «Пошли».

— Не стесняйся, Асатур, мы знаем, что ты член коммуны, и на тебя не в обиде. На нет и суда нет. Нам надо идти, — сказал большеротый.

Хозяева их не удерживали.

Случай этот очень подействовал на Асатура. «Дурака нашли. Стройся в один ряд со вчерашними голодранцами. Овак командует, а я шагай... Вай, дурная моя голова, во что влип! Чтоб гости из дома моего удирали? Опозорен я теперь на весь белый свет...»

Время — это птица, распростершая крылья, которая в вечном полете. Не за что ему зацепиться, чтоб задержаться, остановиться, не знает оно усталости, чтоб рухнуть на лету.

Минута к минуте, к шагу шаг. Солнце движется в раз и навсегда заведенном ритме, луна вертится по своим законам.

Раз — стройсь!

Два — вперед!

Пошли...

Солнце где угодно может печалиться, но в Джавахке оно всегда смеется.

Ваче не знал, что и в Джавахке создали коммуну. Он не предполагал, что коммуна вообще где-либо еще может существовать. Подобного хозяйства в Кешкендском уезде больше не было. Из уездкома пришло указание послать несколько человек в Джавахк для обмена опытом.

Среди тех, кого послали в Джавахк, был и Ваче.

Вот что он увидал: котловина окружена горами, на пять верст окрест луга, покрытые густой высокой травой. В ней — птичьи гнезда с пестрыми яичками. Вода в ручье не успеет пересохнуть, а птенцы, уже оперившись, летают. Трава в человеческий рост. Из нее, зеленой, циновки плетут, а сеном набивают подушки и тюфяки. Говорят, если на них спать, сильным будешь и долго молодым останешься.

Здесь, среди лугов, расположено село Сулда. Оно раздвоилось — разбилось на два мелких селения: одно называется Позали, второе — письменно Мясникян, а устно Коммуна. Жители сел — сплошная родня: кумовья да сватья.

Коммунары Мясникяна радушно встретили гостей. Заявили:

— Речи потом, сперва поесть надо.

Поели.

— У вас все дома новые — с чего бы это? — спросил Ваче.

— Государство деньги дает, вот мы и строимся, — весело ответили хозяева.

— А как вы живете?

— Государство деньги дает, мы продукты покупаем, делим между собой, так и живем.

— Ну а одежда?

— Государство материю дает, мы шьем.

— А чем вы занимаетесь?

— Пока что дома для себя строим.

— Вот это настоящая коммуна! — воскликнул Ваче.

«Коммуна похожа на недоношенного новорожденного. Не знаю, найдется ли врач, который его спасет, — сказал во время беседы один из коммунаров Джавахка. — Но раз уж вы ее создали, старайтесь беречь ее честь».

Потом он дал совет коммунарам Арпы взять у государства ссуду, приобрести сельскохозяйственные орудия, открыть ясли и детский сад, сшить для членов коммуны одинаковую форму, обувь и при необходимости помогать им.

Умнее предложения невозможно было себе представить.

Гостей весело, с хлебом-солью, на конях, проводили.

Когда хозяева поотстали, Ваче накинулся на Овака:

— Видал, какой коммуна должна быть? Дома — один к одному, кругом достаток, народ веселый.

— Только вернемся, сразу ссуду просить начну. Не откажут.

— Это почему ты будешь ходить в красном, а я в черном?

— Оба будем в белом ходить.

Государство выделило кредит, и все коммунары оделись в белое.

— Раз — стройся!..

— Два — равняясь!..

Приближалась зима. Члены коммуны более не могли обедать на улице. А урожай выдался такой богатый, что негде было хранить зерно.

— Раздадим всем поровну.

Раздали.

Из труб вновь повалил дым.

— Ух, — обрадовалась жена Асатура, — дом не дом, если в нем еда не варится... Еще б буренушку вернуть...

Соседка, запыхавшись, ворвалась в дом:

— Матушка Наргиз, Сатик помирает... Рожает, а ей совсем худо... Человека послали в Кешкенд за доктором, пока не приехал... А у нее уже сил не осталось. Помрет...

«Помрет... Помрет... Помрет...»

У матушки Наргиз сердце оборвалось.

— Чтоб у ее похитителя глаза повылазили!..

Когда она так бежала? Когда? Давно — в молодости...

...Сатик по голосу матушку Наргиз узнала, не успела та порог переступить.

— Вай, похоронить мне вас, вы ж ее криво усадили, — заорала матушка Наргиз на собравшихся женщин. — Дальше!.. Дальше!..

Подошла, обняла Сатик. Та, захлебываясь слезами, воскликнула:

— Помираю, маре-джан, спаси меня!..

У матушки Наргиз откуда силы взялись: выпрямила сноху, строго сказала:

— Терпи! Разве ж я допущу, чтоб с тобой что-нибудь стряслось? А боль, она пройдет...

Женщинам велела:

— Мариам, зайди справа... Шушан, встань слева... Нунуфар, держи Сатик...

Даниэл, закрыв лицо руками, сидел на камне и размышлял: «Не натворила б старуха дурного, еще придушит моего ребенка от ревности...»

Подошел Овак, сел возле него:

— Не переживай, Даниэл. Во время родов у всех боли. Без этого не бывает...

— Овак, пошли к нам Салвизар, как бы повитуха что-нибудь с дитем не сделала.

Овак вспылил:

— Дурной ты человек, Даниэл.

Лавочник пожал плечами:

— Не знаю, Овак, может, и дурной.

Ребенок родился до приезда врача. Вышла из дома одна из женщин, поздравила Даниэла и велела:

— Лезь на крышу, стреляй!

Даниэл никогда ружья в руках не держал. Растерялся.

— Свет очам твоим, Даниэл, — обрадовался Овак и протянул ему свой револьвер. — Тут семь патронов, все расстреляй.

Стал стрелять, и село узнало, что у Даниэла родился сын.

Матушка Наргиз искупала младенца и зашептала:

— Господи Иисусе, святой Оганес, святой Арегак, святой Лусняк, сделайте долгою жизнь ребенка.

Перекрестила, спеленала, положила младенца возле матери.

На шампур нанизала три белых луковицы, вышла из дома и, повернувшись к востоку, прошептала:

— Молю тебя, господи, я, грешная, младенцу этому...

И тут увидала Даниэла. Руки у нее задрожали, шампур закачался, слова заклинания позабылись. Она начала снова:

— Молю тебя, господи...

Не смогла продолжать, бросила Даниэлу:

— Уйди с моих глаз.

Даниэл все понял, недовольный удалился.

— Молю тебя, господи, я, грешная: младенцу этому дай его долю, да поскорее, да побольше, пусть он получит желанное от небес и земли.

Заклинание произнесла, но с места не сдвинулась.

«Нет, не от души сказала. Помилуй меня, господи Иисусе, — прими прямым то, что криво сказано».

И еще раз это повторила. Потом вошла в комнату и бутылкой перекрестила все четыре стены.

«Да хранит тебя крест и отчая десница».

Нет, что-то не то. Переделала одно слово: «Да хранит тебя крест и господняя десница».

Явились женщины навестить роженицу. Снеди натащили. Повитуха должна была передавать дитя из рук в руки и брать причитающуюся мзду. Но она денег брать не стала. Дала Сатик нужные советы, пожелала выздоровления и ушла.

Множество сказок бродит по свету. В сказках этих есть страшные чудища. У белокожих народов чудища черные, у чернокожих — белые. Есть чудища одноголовые, есть семиголовые и даже сорокаголовые. Если герой отрубит все головы, а одну не сумеет, чудище продолжает жить и приращивать к туловищу отрубленные головы.

Все чудища пожирают людей. И живут они за семью горами, за семью морями. Нашелся герой, который отрубил все до одной головы, пало чудище, народ возликовал, и теперь уже не так сложно стало одолеть семь гор, семь морей.

Множество сказок бродит по свету. И все они — о равенстве.

Равенство...

— Даниэл, говорят, ты лавку закрыл?

— Нынче на торговле не заработаешь, — и глубоко вздохнул. — Асатур, это правда, что коммуна от села отделяется? Говорят, государство вам ссуду дает, чтоб вы себе новые дома построили.

Асатур приосанился:

— А как же! Ваче с Оваком в Ахалкалахе побывали, поглядели на их коммуну, подивились: у всех там новые дома. А мы ни одной крыши не починили. Что ж это за коммуна? У нас с головы до ног все должно быть новое.

— Асатур, сделайте меня казначеем. А?

— С Оваком поговори, Даниэл. Если он на правлении вопрос поставит, я буду за тебя.

Даниэл поспешил к Ваче — того подготовить.

— Даниэл, — сказал тот, — что ты деньги с толком тратить станешь, не сомневаюсь. Что товары самые лучшие купишь, тоже уверен. Но в граммах и копейках нас же обманывать станешь. Как же я, зная это, сам тебя зазову?

— Не буду обманывать, Ваче.

— А ежели обманывать не хочешь, иди в поле работай. На что тебе непременно казначейство?

— У каждого свое ремесло.

И Овак ему отказал.

— Ваче не против того, чтобы тебя вообще в коммуну принять. А я против. Даю слово коммуниста, я тебе добра желаю. Но даже если мои родной брат, который по соседству живет, скажет — выхожу из колхоза, прими меня в коммуну, — я его не приму. Из него коммунара не выйдет.

— Хорошо, — сказал Даниэл, — как мне доказать, что страсть к собственности, о которой ты говорил, у меня исчезла?

— Отдай ключи от дома Ваче. Скажи: оставь в доме только то, что мне положено, остальное забирай на склад коммуны.

— Э, — вздохнул Даниэл, — у меня вчера ребенок родился, а я его нынче без куска хлеба оставлю?

— А у меня что, не родился ребенок?

— Ты — это ты, а я — это я.

И ушел.

Матушка Наргиз купала младенца. Сатик, лежа в постели, внимательно за ней следила. Так же осторожно и ласково старуха обходится с ее дитем, как с другими, или не так? Может, обида все еще гложет ее? Но матушке Наргиз не в чем было упрекнуть себя. Вылила первый ковш воды на младенца и прошептала: «Господи Иисусе...» И испытала тот же внутренний трепет, который всегда испытывала, выливая на голову младенцу первый ковш.

А когда лила последний ковш, принялась ласково приговаривать:

— Это тебе покой принесет, крепко уснешь, во сне придет к тебе святой Саргис, коснется тебя, и вырастешь ты богатырем.

Она вытерла ребенка, запеленала, положила возле матери и тихо предупредила:

— Ножки покрепче да поровнее пеленай, чтоб кривоногим вырос. Когда на руки берешь, рукой спинку поддерживай. Подушку пониже положи, чтоб у него спинка ровная была. Перед кормлением грудь теплой водой мой. Как только покормишь, укладывай его в люльку.

Лицо ему не закрывай, а то дышать будет нечем. Если плакать станет, грудь дай. А не угомонится, меня позови...

Выходя из дома, она с Даниэлом столкнулась. Глянула на него исподлобья и засеменила прочь. А Даниэл с ней даже не поздоровался. Вошел в комнату, вынул хлеб из сундука, принес сыру и хмуро принялся за еду. Сатик подумала — он мрачен из-за того, что матушка Наргиз с ним неприветлива. Попыталась успокоить мужа:

— Не сердись, Даниэл. Она много несчастий на своем веку перевидала. Сердце сразу не оттает.

— О ком ты?

— О маре.

— Сдалась мне твоя маре! — разозлился Даниэл. — На свете все вверх дном перевернулось, а ты все про свою маре!

С улицы донесся шум. Даниэл вышел поглядеть. Там толпилось человек десять — повздорили двое колхозников из колхоза «Землероб». Один с большим опозданием на работу вышел, но потребовал, чтобы ему полный трудодень выплатили. Бригадир же ни в какую. Колхозник кричал:

— Я вдвое больше твоего всего в колхоз сдал! А теперь разок опоздал и уже за полдня получу? Отдавайте мою землю, я из колхоза выхожу!

Никакие уговоры не помогали. Он, может, думал, что, если выйдет из колхоза, все умолять его начнут вернуться, а то без него колхоз пропадет. Однако колхозники в свою очередь тоже оскорбились, потребовали общего собрания.

У Даниэла тут же настроение поднялось. Вернулся в дом веселый:

— Сатик, запомни, что я тебе скажу: и колхоз, и коммуна недолго проживут. Только торговля — дело основательное.

Мир — не безделушка, которую можно подарить кому вздумается. Лишь мыслящая душа человека ощущает его безмерность, и лишь мыслью можно объять его.

Но и крохотный земельный участок порой целый мир.

Руки его обрабатывают, а сердце крадет для себя одного. И человек в своем крохотном мире чувствует себя глыбой.

Мир — это чувство. Злым словом могут отравить душу, добрым словом заставят почувствовать себя властелином мира.

Мир... Растяжимое понятие. Он распростерся в миллионах душ. Стоит копнуть, в каждой душе он есть. И каждый скажет: верни, он мой!

И несведущие друг о друге души спешат изменить облик мира. Грядущие поколения об умерших скажут: старый мир.

Отмер старый мир, а новый ой как трудно строить. Новый фундамент, новый орнамент.

Состоялось общее собрание коммуны. Всех будоражила мысль о новых домах, новом селе. Вынесли решение, составили заявление, и Овак, оседлав коня Ваче, отправился в Кешкенд.

Председатель месткома прочел заявление, отложил его в сторону, потом вынул из ящика циркуляр и протянул Оваку:

— Читай.

Овак прочел, удивился, помрачнел.

— Что это значит?

— Это означает: разогнать коммуну и присоединить ее к колхозу «Землероб».

Овак похолодел, потом вдруг весь взмок от пота.

— Но почему разогнать?..

Новость потрясла все село. А колхозники «Землероба» позлорадствовали:

— Во чудаки! Чтоб в колхоз вступить, целый год маршировать учились.

— Пока не построитесь и не гаркнете все вместе: «Да здравствует колхоз «Землероб»!» — мы вас к себе не возьмем.

— Что для вас государство — дойная корова? Коммуна! Организация лодырей!

А Даниэлу это как маслом по сердцу.

— Помнишь, Сатик, что я тебе говорил?

— Это про маре-то?

— Да при чем тут маре? Про колхоз!

— Нет, Даниэл-джан, не помню.

— Коммуну разгоняют! А не сегодня завтра колхоз разгонят! Вот увидишь.

Пришел новый циркуляр: все село — колхоз.

Овак всю ночь глаз не сомкнул. Вспоминал, с каким воодушевлением сколачивал коммуну. И как впервые ряды коммунаров маршировали под гогот односельчан. Они же, наступая друг другу на пятки, все-таки шагали. Вспомнил, как отдавали люди последнюю горсть зерна во имя желанного равенства, которым сам он их вдохновлял. Мысленно он уже осуществил большое строительство коммуны, и казалось оно столь реальным, что невозможно было представить несостоявшимся, существующим только в мечте — вне времени и пространства.

В конторе яблоку было негде упасть. Толпа стояла в дверях, люди глазели в окна. А председатель исполкома взволнованно объяснял:

— Что мы делаем? Создаем коммуну, свободную от всех обязанностей. Она только то и дело что-нибудь требует. Товарищи, поймите меня верно — мы должны усилить мощь нашей армии, развить промышленность. Для этого в селах должно вестись коллективное хозяйство. По частной собственности надо бить отовсюду!..

Потом он дал слово Оваку. Для того это было неожиданностью.

— Я не просил слова, товарищ председатель.

— Вы один из активнейших организаторов коммуны. Года вполне достаточно для того, чтобы увидеть все недостатки подобного хозяйства. Расскажите об этом.

Овак обратился к собравшимся:

— Товарищи! У коммуны один недостаток: бедность. Через несколько лег упорного труда этот недостаток можно одолеть. Будет возможность вернуть государству ссуду, семена. Не разгоняйте коммуну! С частной собственностью надо покончить одним ударом, вырвать ее из душ. Товарищи, я призываю вас защитить коммуну!

Председатель исполкома растерялся. Но тут же совладал с собой и спросил сдержанно, спокойно:

— Товарищ Овак, вы коммунист?

— Да, коммунист.

— Значит, должны шагать в ногу с партией.

— А я с партией.

— Партия считает, что для укрепления советской власти следует разогнать коммуны...

— Я не покину коммуну...

Тут попросил слова секретарь партячейки Арпы:

— Товарищи, вам может показаться, что сегодня обычное собрание. Нет, товарищи. Сегодня мы обсуждаем вопрос государственного землевладения. Мы стоим на границе старого и нового мира. Старый собственнический мир не оправдал себя, потому что делал человека рабом. Человек обрабатывал землю, а сам жил впроголодь. Собственность создала такие формы правления, при которых рабочего человека держали в темноте и невежестве. Мы разрушили эту систему. Следует создать новую систему, при которой земля равным образом принадлежала бы всем. Вот какая трудная задача легла на плечи нашего поколения. В городе рабочие изготовляют для нас тракторы, но трактор-то за заборы ваши не перелезет. Ему нужен простор. А для этого надо объединить все земельные участки. Трактор может за год удвоить нашу посевную площадь. А без этого невозможна окончательная победа советской власти. Овак считает, что у человека следует разом отобрать всю собственность. А мы придерживаемся другого мнения. Почему у крестьянина не должно быть личного приусадебного участка, чтоб выращивать то, что ему хочется? Ведь планомерная обработка общей земли не в силах учесть вкусы каждого. Крестьянина нельзя также лишать крупного рогатого скота. Дверь колхозного склада не может без конца открываться: ради каждого ребенка, каждого гостя, каждой роженицы, каждого больного. Опыт коммуны показал, что недовольство рождается именно из-за этою. Я предлагаю поддержать мнение председателя исполкома. Давайте же все как один проголосуем за колхоз...

Слова эти ударились о темные ветхие стены и влились в людские души.

— Весь скот отымут. Надо что-то придумать. То, что на собрании наобещали, это все вранье...

Коммуну распустили. На последнем собрании председательствовал Ваче. Большую часть скота из загонов и хлевов коммуны сразу же передали колхозу «Землероб». Посуду, ковры, разную домашнюю утварь, которую не брал колхоз, было решено вернуть хозяевам. Решение правления было утверждено на общем собрании коммуны.

Даниэл пристрастился к чтению. Сядет у стены дома, поднесет газету к глазам и читает все подряд.

— Что пишут, Даниэл?

Даниэл изображает озабоченность:

— Положение сложное. В России бандитизм. Во власть стреляют.

Другому говорит:

— Коллективизацией многие недовольны. Взять Арпу. Сколько у нас народу не хотело в колхоз вступать? А ежели их силой заставлять, ничего хорошего из этого не выйдет. А государство продохнуть не дает — мол, немедленно вступайте.

А с третьим он уже во внешнюю политику ударяется:

— Скоро раскулачивать станут. Народ разбегаться начнет. А англичане только того и ждут...

— Ну и что будет?

— Откуда мне знать? Государство хитрит, впрямую ничего не скажет...

— Давай матушку Наргиз к себе возьмем, пусть с нами живет.

Сатик просияла, обняла Даниэла:

— Даниэл-джан...

И слов не нашла, чтоб благодарность свою ему выказать.

— Это я для тебя делаю, Сатик. Может, мне придется из дому надолго отлучиться — чтоб ты одна дома не сидела.

В тот же день вдвоем оправились к матушке Наргиз. Завидев сноху, старуха обрадовалась. А в сторону Даниэла и не глянула: «Этот черный пес зачем еще в мой дом заявился? По мне соскучился?»

Даниэл заговорил первым:

— Матушка Наргиз, не сердись, что я в твой дом пришел. И меня мать родила, и у меня душа есть. Скажем, не сын бы твой погиб, а я, и у меня осталась бы молодая жена, и твой сын ее умыкнул бы. Ты б его проклинала так, как меня проклинаешь?

Он говорил так прочувственно, что у старушки сердце дрогнуло.

— Бог меня наказал, милый, пусть твоя мать никогда такого горя, как у меня, не увидит.

— Каждый сын хочет возле себя мать иметь. А ты и мне и Сатик мать. Мы пришли за тобой — заберем тебя, живи с нами.

— Нет, — отрезала матушка Наргиз, — не пойду.

Сатик заплакала, упрашивать ее принялась.

— Нет, — упорствовала старушка, — в этих стенах я всегда с сыном разговариваю. Как мне его с собой в ваш дом забрать?

— Маре, — настаивал Даниэл, — пошли в церковь, усынови меня...

Старушка снова покачала головой:

— Нет, не пойду. Я тебя уже и раньше простила, а теперь уважать буду, по дом свой бросить не могу.

— Маре, а ежели меня по месяцу, по два дома не будет, как же ты Сатик и внучонка своего одних оставишь? Ты ж им обоим родная.

— А я к вам приду, по неделям жить буду, но дома моего меня не лишайте.

Даниэл больше ни на чем не настаивал, он цели своей добился.

В полночь Даниэл разбудил жену:

— Сатик, давай товар закапывать.

— Какой товар?

— Да то, что у нас есть. А то придут, заберут — как жить станем?

— Кто заберет, Даниэл-джан?

— Черт заберет! Не задавай вопросов. Слушай то, что говорю тебе. Ежели я в горы уйду, время от времени весточки о себе слать стану. Но ты об этом ни гу‑гу! Ясно?..

У Сатик тут же глаза наполнились слезами, она зарыдала и не сумела сказать в ответ ни слова.

Стояла ночь. Овак одиноко слонялся по улицам. Пустота улиц перетекала в душу. Он походил на генерала, который воодушевил солдат на бой, вел их в самое пекло сражения, провел через тысячи испытаний, ценой больших жертв отхватил высоту, еще не утихли возгласы победы, и вдруг приказ отступать.

«Но почему? Почему?»

На улице появился Бабо. Он стянул у кого-то кожаную плеть, обмотал ее металлический проволокой и шел теперь, лихо размахивая плетью над головой. И вдруг больно хлестнул Овака по лицу. Не придав этому значения, Бабо продолжал свой путь.

— Тьфу! Будь проклят твой отец! — разозлился Овак и набросился на Бабо, чтоб отнять плеть.

Тот увернулся, задал деру. Увидев, что Овак его уже не догонит, он остановился и заорал:

— А ты что на моем пути встал?

Овак рассвирепел вконец:

— Да я тебе все уши оборву!

Бабо нагнулся, поднял камень:

— А ну попробуй!

«Да он и впрямь помешанный. Не стоит с ним связываться», — подумал Овак и пошел дальше. Только отошел на несколько шагов, мимо уха его просвистел булыжник, запущенный Бабо...

Равенство...

Дни относятся друг к другу почтительно — не толкаются, не налезают друг на друга. Потому и у недель свой порядок. Потому и месяцы знают, когда им пробуждаться. Потому и век, прежде чем стукнуться со следующим, должен пройти путь в сто лет, не потеряв при этом ни одного своего мгновения.

Вот бы обществу такой же точности и порядка — крадет время у самого себя, а от бега столетий отстает.

Равенство... Шаг к шагу, ряд к ряду, в солнечном ритме. Равенство жило в душах, и люди пытались его на земле утвердить.

Весть о роспуске коммуны несказанно обрадовала кладовщика. Он позвал на склад братьев жены, запер дверь изнутри и стал запихивать в мешки материю, кожу. Все это велел тащить домой. Во второй заход они все трое волокли продукты и кое-какую утварь.

И вдруг наткнулись на Овака.

«Склад грабят», — смекнул тот. Он чуть не лопнул от ярости. Преградил им дорогу:

— Сволочь! Вор! Вот с какой душонкой ты в коммуну вступал!

У кладовщика посыпались из-под мышки цветастые тарелки и вдребезги разбились.

— Ты чего? Чего дерешься? — в испуге завопил кладовщик. — Ребята, сюда! Он меня душит...

На крик примчались братья его жены, побросали мешки. Один набросился на Овака сзади:

— Вот тебе, пес! Вот тебе, разрушитель храма!

И другой его ударил:

— Вот тебе, контра!

И кладовщик от них не отставал:

— На государство покушался, кулацкая бацилла? Вот тебе!..

Овак явился домой измордованный, окровавленный. Рухнул на тахту, закрыл лицо руками и зарыдал в голос. Салвизар в испуге подошла к нему:

— Овак!.. Овак-джан, что стряслось?..

— Коммуна у-мер-ла... — простонал Овак.

Бандиты Перевод А. Тер-Акопян

Каждое утро отворялась дверь хлева, и стадо коров выходило на ухабистую улицу. Люди, которые раньше батрачили на Сого, по одному его окрику бежали вслед за стадом, теперь глядели на Сого как на осужденного. Сого не имел права голоса, не мог ни избирать, ни быть избранным, а вчерашний голодранец Еранос мог вдруг сделаться депутатом, вмешиваться в государственные дела и решать, как поступить с Сого.

Сого бесился. Громко ругался — а кого ругал, было неясно. Неважно — лишь бы люди знали: живет в Сого сила, подтверждающая, что он не ровня прочим. Все можно утратить, кроме чувства превосходства.

Он гнал стадо заливными лугами, следил за тем, чтоб скот не разбредался, и, опершись на палку, слушал мычание коров. В такие минуты казалось, что он ничего не ощущает, ни о чем не думает, что он безразличен ко всему, касающемуся белого света и человека. А на самом деле он уносился мысленно в Тавриз, где никогда не был, но где жил его сын Мурад.

Сого мечтал дать своему единственному сыну торговое образование — с тем, чтобы он открыл магазин в Тифлисе, Баку, Ереване. Однако сына прельстили военные погоны — погоны капитана. Долгое время он командовал в Кешкенде эскадроном. Однажды крестьяне поколотили его палками за то, что он бесстыдно волочился за сельскими девушками. К моменту прихода большевиков был он уже порядком изувечен. Оседлал коня и махнул в Тавриз. Два года назад один человек тайком переплыл Аракс и принес Сого весточку о сыне: раны его затянулись. Сого обрадовался. «Он связан с английской разведкой». Сого возликовал. «Мурад вернется, как только англичане сдержат слово — начнут войну». Сого засмеялся и заплакал, опять засмеялся и опять заплакал.

Через месяц тот же перебежчик вновь появился. От сына принес письмо. Мурад сообщал, что коллективизация в России вызвала недовольство. Англичане готовы встать на защиту раскулаченных. Скоро и сам он приедет домой, потому что есть у него в Армении дела. «Я все выдержу — пусть хоть каленым железом жгут, пусть хоть небо на голову рушат...»

Он тосковал по своим землям, подогревал чувство мести, помнил прежние дни.

«А ты есть, есть ты, господи...»

Он возвращался домой. Во дворе, под абрикосовым деревом, кто-то лежал. Это был Мисак, когда-то верный ему слуга!..

При большевиках Мисак от Сого отдалился, чтоб получить землю и денежную ссуду. Сого упрашивал Мисака вернуться в его дом, но тот проявил твердость. Съездил в Ереван, купил себе каракулевую папаху, сапоги со скрипом, костюм, воткнул кинжал за пояс, затем махнул в Кешкенд и принялся слоняться по улицам: жениться надумал. Разных девиц показывали ему, да ни одна не пришлась по душе. Захаживал он в винные лавки, попивал вино и клял на чем свет стоит Сого. Даже прикончить его грозился. Вызвали Мисака в милицию, отобрали кинжал и отпустили.

Сого все это знал, да терпел.

Кончились у Мисака деньги. Он снова ссуду попросил, на сей раз ему отказали. Потребовали, чтобы он прежний долг погасил. Мисак вымолил себе год отсрочки. Год пролетел, он стал уговаривать, чтоб еще на два года отсрочку ему дали. Но не уговорил. Из финотдела пришла бумага — выкладывай денежки. А откуда их взять-то? Папаха прохудилась, костюм потерся, сапоги давно уж перестали скрипеть, он продал их за бесценок сапожнику.

Разлегся под абрикосом в саду Сого и думает: «Ежели б не было у меня долгов, я б за словом в карман не полез, речь бы на собрании толкнул, у нас ведь страна бедняков. А я батрак...»

Мисак умел спекульнуть на том, что он неимущий. Да вот долг проклятый...

— Мисак!

Он вскочил, низко поклонился бывшему хозяину.

— Говорят, кто государственного долга не вернул, тому арест грозит. Это верно?

— Ведь и у меня долг, хозяин.

— А как тебе без долгов обойтись? У тебя за спиной теперь нет Сого, чтоб зерном тебя нагрузить — мол, забирай себе...

— Верно, хозяин, верно...

— Попаси-ка мое стадо. Потом поглядим — ежели прижимать станут, что-нибудь с твоим долгом придумаем.

— Вай, спаситель ты мой!..

Сого слова лишнего не скажет — осторожный. Налог взимают — пожалуйста. Насмехаются — молчит, терпит. Он вообще молчун. Днем ходит как неприкаянный вокруг своего дома, тут чего-нибудь сделает, там чего-нибудь приладит. А стоит прохожему объявиться, отворачивается, чтоб «здравствуй» не сказать и на «здравствуй» не ответить. Малыши, которые только-только начинают без матерей выходить на улицу, боятся Сого: только покажется — в сторону шарахаются. Сого детей не любит. Ненависть, которую питает к их отцам, и на детей перенес.

Однажды у него случайно палка из рук упала. Один мальчуган быстро поднял ее, протянул Сого в надежде услышать ласковые слова от этого мрачного деда. Любой бы сказал: «Молодец, расти большой». А Сого безразлично взял палку и продолжал путь, погруженный в собственные думы.

Часто его можно было видеть за околицей села — там стояло четыре новых дома, и Сого подолгу их разглядывал. Дома эти принадлежали четырем крестьянским семьям, которые в свое время все, от мала до велика, батрачили на Сого. После установления советской власти батраки получили землю, покинули Сого и первыми изъявили желание создать коллективное хозяйство. Совместными усилиями выстроили дома, объединили скот, и хозяйство их стало неуклонно расти. Когда Сого смотрел на эти дома, его каждый раз охватывало тягостное предчувствие. А глаза оставались внешне равнодушными, когда он дотошно пересчитывал коров и овец, выходящих из общего хлева, кур, кудахтавших во дворе, и все то, что в понимании крестьянина является богатством.

Прогулку за околицу села он предпринимал каждую неделю. Потом его можно было увидеть у подножия горы, возле полей бывших батраков. Придирчиво вглядывался, как вспахана земля, чем засеяна. Мысленно подсчитывал урожай и мрачно шел назад. Проходя мимо четырех новехоньких домов, останавливался, опершись на палку, и все смотрел, смотрел. У него сердце обрывалось, когда видел, что в колхозном стаде прибавилось коров или овец. Стало быть, еще одна-две семьи в колхоз подались. Бессловесные твари, скотина казалась ему повинной в том, что собственное его хозяйство рушится.

«Почему скот не собьется с пути, не станет добычей волков? Почему не затянет его трясина? — исходил ядом Сого. — Почему коршуны не летают над этими домами?..»

Представлял, как проклятья его сбываются: с грохотом рушатся дома, с диким мычанием дохнут коровы, раздается предсмертное блеянье овец, в воздухе реют пух и перья — гибнут куры. Все — женщины, мужчины, стар и мал — в панике, все рыдают, оплакивают свою участь.

В такие минуты Сого ликовал. Он опять чувствовал себя хозяином, богачом, с полей которого доносится унылый оровел[18] батраков.

А потом мираж рассеивался.

Сого осознавал, что проклятия его бессильны. Без конца проклинает, а колхозные поля зеленеют себе. Оружие необходимо, оружие!

«Ах, Мурад...»

Вот-вот придет весна. На пастбищах пока скудно, голодно. Не наесться там скоту, его в хлеву подкармливают. В горах снег, в теснинах — бестравье.

Сого быстро шагал к магазину. Увидал фундамент возле новых домов. Стало быть, еще одни дом вырастет. Сого постоял, посмотрел, проворчал себе под нос: «Хотел, чтоб прежние рухнули, а они новый строят?»

Показался Шаварш, председатель исполкома, — высокий, горбоносый, в солдатской шинели, на голове буденовка, на боку револьвер. Возле него шел, что-то доказывая, усач, тоже высокий, крепкого сложения, было ему, видно, уже под сорок.

— Не дам, и все, — говорил усач, — даже ягненка не дам. Весь скот зарежу...

— Дашь, — спокойно ответствовал Шаварш, — никуда не денешься. А не то раскулачим.

— Меня?

— Тебя.

— Да вы ко мне в дом войдите, взгляните...

«Это Левон, — узнал усача Сого, — партизан Левон... — Воздел руки к небу. — Есть ты, боже, есть! У них промеж собой дрязги. Пусть перегрызутся...»

Стемнело. Комаров тьма-тьмущая. Мисак, хлопнув себя по загривку, бежит к дому:

— Хозяин, раскулачивают!

Сого рассматривал обручи на бочке. Встряхнулся:

— Что ты мелешь?.. Кто кулак? Кого раскулачивают?

— Тсс! Услышат.

А Сого уже вскипел. Двинул бочку ногой так, что она покатилась. Заорал:

— Да говори же толком!

— Хозяин, только чтоб не знали, что я тебе это сообщил... Быстро прячь все, что имеешь. Из Эривани человек приехал, заседают, решают, кого кулаком объявить. Давай я часть твоего добра у себя спрячу. Мне за это ничего не надо, хозяин дорогой, только долг мой покрой. А добро свое, как только скажешь, я тебе верну.

— Ха-ха! Мисак Сого выручать вздумал! Ступай восвояси. Нету у меня добра...

Сого всю ночь не смыкал глаз. Припомнил все свое имущество, что, когда и почем оно куплено. Даже пустые бочки не забыл, утварь и... хлеб. У Сого еще амбар полон зерна.

А утром его вызвали в исполком. Он нарочно оделся победнее: в ветхую чуху, трехи, которые сроду не носил. Председатель предложил ему сесть. Он остался стоять.

— Вызвали... Зачем?

— Сого, продай лишнее зерно государству.

«Стало быть, государству туго...»

— А у меня ни зернышка нет.

— Есть.

— Бог свидетель. — Достал из нагрудного кармана бумагу, положил на стол председателю: — Откуда быть хлебу при таких налогах? Вон сколько отдал и еще столько же должен. Откуда взять? Уменьшили б налоги...

— Налоги не я назначаю.

— В твоей власти — захочешь, уменьшишь.

— Налог утвержден в соответствии с имуществом. Не отдашь, мы тебя раскулачим...

«Стало быть, и налог плати, и остальное зерно за копейки отдавай, чтоб они жрали да меня хаяли. Не дам! Ни зернышка! Пусть друг друга жрут».

Ему навстречу шел отец Агван. Одно время он был священником, имел приход. Потом стал дьяконом. От тех дней сохранилась у него черная ряса — ей, казалось, сносу нет. Отцу Агвану было уже около девяти десятков лет — мрачный старец, вспыльчивый. Он ленился на приветствие ответить, но ему не лень было пешим ходом добираться до кочевьев Абаны, чтоб раздобыть свежее масло и мацун. Если умирал кто-то из сельчан, он тут же появлялся на кладбище и с аппетитом поедал поминальное угощение. Женщины ахали: дети мрут, а отец Агван все живехонек. Никакие извивы судьбы, никакие случайности его не тронули. Люди судачили: «И не упадет ни разу, старый хрыч, ногу себе не сломает». Почтение к старикам, неистребимое у кешкендцев, отца Агвана не касалось. И он это знал, и все это знали. Чем больше его проклинали, тем здоровее он становился. Советскую власть отец Агван невзлюбил сразу, но скрывал это, мыслями своими ни с кем не делился.

Сого поздоровался, отец Агван кивнул в ответ.

— Не знаешь, Агван, кто в селе зерно продает?

— Не знаю.

— Узнай, скажи мне. Купить хочу. Вдвойне заплачу.

— На что тебе?

— Сожгу.

Отец Агван пристально посмотрел на Сого, словно пытаясь убедиться, не спятил ли тот. Потом, ни слова не сказав, собрался идти дальше.

— Постой, Агван, я тебе монету дам.

Отец Агван приостановился, взял монету.

— Я тебе и десять дам... И двадцать... И тридцать.

Возле дома у Сого имелись бурты. Он трудился весь лень, освобождая их от картофеля. А вечером пришел Мисак:

— Хозяин, в горах люди объявились.

— Плевать!

— Они из Тавриза.

Сого оставил работу:

— А что ж ко мне не зашли?

— Боятся, что схватят. Говорят: пусть хлеб уничтожит.

— Ну, это старо. А нового ничего не сказали?

— Нет, хозяин.

Теперь уж они вдвоем всю ночь вкалывали, засыпая зерно в бурты. Сверху зерно землей завалили. Поутру Мисак снова в горы отравился. Сого подметал двор, когда пришли двое из сельсовета.

— Сого, излишки зерна ты обязан продать государству.

— А что, государство с голоду помрет, ежели у Сого хлеба не будет?

— И без тебя выживет, но зерно ты все-таки продать обязан.

— Нету у меня ни грамма. Не верите — в амбар взгляните!

Работники сельсовета, ни слова больше не сказав, удалились. Сого горшок разбил вдребезги: от ворот поворот, и чтоб больше носу не казали!

Но сердце ему подсказывало: тихо ушли, да шумно вернутся.

В селах Араратской долины началось раскулачивание. Многих выслали неизвестно куда. В Кешкенде состоялось собрание, и говорили на нем только о продаже зерна государству Сого же чувствовал, что рано или поздно заговорят и о раскулачивании. И день этот настал.

— Рас-ку-ла-чивают!..

Первым в списке значился Сого.

Сого узнал об этом еще до того, как закончилось собрание. «Раз той ночью не пришли, на рассвете придут, чтоб застать скотину в хлеву, а хозяина дома».

Сого решительно пошел в сарай, прихватив с собой ржавый кинжал, точило, и долго там натачивал. Кинжал блестел все ярче. Коснешься лезвия — обожжет. Сого про себя порадовался.

Наточил кинжал, вытер его травой, небрежно отшвырнул точило, кинжал спрятал под чуху и вышел во двор. Послонялся вокруг дома, бесцельно поднялся на крышу, посмотрел на поля, на горы, спустился, вошел в дом, прошелся по всем комнатам, потом выглянул в амбар, поглядел на раскиданную там и сям утварь, паласы. Опять зашел в дом, в свою комнату, уселся на тахту, подложил под спину подушку и застыл.

Тут пришел Мисак.

— Новости с гор есть? — спросил его Сого.

— Нет, хозяин. Мне снова бумага пришла, долг требуют.

— Мисак, на рассвете будь за мостом, возле родника. Жди меня, я тебе двести рублей принесу. Ну иди.

Уже стемнело, а Сого все не двигался. Даже скот в хлев не загнал — оставил это жене. Сидя в комнате, он размышлял: «Каждый год обкладывают меня налогами, тянут мое добро. Сегодня им пятьдесят коров подавай, а завтра двести. Зерно им давай, деньги им давай... Да почему?»

И дом заполнился голосами, донесшимися из Тавриза в Кешкенд: «Не давай!.. Не давай!..» Он потрогал кинжал. «Будь я не один... Хоть пяток нас был бы, десяток... армия... Ах, Мурад...»

Перед мысленным взором Сого прошли те, кого он прикончил бы первыми. Сого машинально крутанул кинжал и взвесил его на ладони.

Дверь со скрипом отворилась, и на пороге показалась его старуха в потертом фартуке, с лампой в руках.

— Послушай, я ведь уже стара, как мне с такой работой поспевать?

— Коров подоила? — сурово прервал ее Сого.

— Подоила.

— Овец в хлев загнала?

— Загнала.

— Дай мне лампу, а сама иди спи.

В старухе шевельнулось недоброе предчувствие. Она с ужасом глядела в глаза Сого, полные сдерживаемой ярости.

— Что я тебе велел?

Старуха растерянно дошла до двери, приостановилась.

— Иди!

Она пошла.

А немного погодя вышел в ту же дверь и Сого. Сердце его бешено колотилось. Он в своем собственном доме двигался, как вор. Будто вот-вот повыскакивают из темных углов люди и с криком на него навалятся. Он быстро вошел в хлев, замкнул дверь. Коровы, привязанные по две возле яслей, жевали сено, равнодушные к Сого и ко всему прочему на свете. А в другой стороне просторного хлева, за дощатыми воротами, лежали овцы. Сого встал посреди хлева, пристально оглядел коров, повернулся, посмотрел на овец. Глядел Сого на свое добро, будто на самого себя.

«Эх, началась бы война...» И так ему сделалось приятно от этой мысли, будто выпил он стакан шербета.

Вспомнил, как совсем недавно шла война, страшная война. Чего только не делал Сого — деньги тратил, хлеб раздавал гарнизону Кешкенда, людей вооружал, но голытьба все-таки победила, установила свою власть. Теперь у них земля, дом за домом растет, и все эти дома у дома Сого солнце отнимают. Множатся их стада, и стада эти затопчут стадо Сого. Орут: «Равенство!» — и тащат свое добро в общий котел.

«Ничегошеньки им не дам — ни цыпленка, ни теленка, ни козленка».

Сого казалось, что, если он своим добром не поделится, колхоз погибнет. Своя рубашка ближе к телу — над своим-то дрожишь, чтоб не пропало, не то что над общим...

«Мне не достанется, так и вам не достанется...»

Он вошел в овчарню. Схватил первого попавшегося барана за ноги, поднял его, грохнул спиной оземь и зарезал. С тем же остервенением он повалил второго, третьего, десятого... И ринулся к коровам. По хлеву поплыл запах крови. Коровы замычали, забеспокоились, затрясли головами, пытались разорвать веревки, которыми были привязаны к яслям. Но Сого ничего не видел, ничего не слышал. В ушах стоял звон, руки тряслись. Казалось, он ворвался в чужой хлев и, за что-то мстя хозяину, принялся резать скот, опасаясь, что вот-вот сюда ворвутся люди, застигнут его на месте преступления и учинят расправу.

Вдруг словно очнулся, взглянул на свои жертвы и в ужасе отбросил кинжал. В этот миг угасла, безвозвратно исчезла его энергия, сила. Он сразу обмяк, постарел.

Неверным шагом попятился назад, не отрывая глаз от зарезанного скота. Вышел во двор и быстро запер дверь. А потом еще долго стоял перед хлевом, пытаясь осмыслить, что же такое он сделал. Ему хотелось открыть дверь, будто забыл он там нечто очень дорогое, и вместе с тем было страшно.

Уже светало. Мутно прорисовывались очертания дома. Сого вошел в спальню, разбудил жену:

— Жена! Проснись! Дом мой рухнул. Я коров и овец своих зарезал!..

И плечи его заходили ходуном в рыданиях.

Потом он открыл сундук, достал шкатулку, вынул из нее шкатулочку поменьше, отсыпал в нагрудный карман немного золотых монет, пошел зарыл шкатулку в сарае и вернулся в дом.

Старуха сидела на тахте окаменевшая.

— Я закопал шкатулку в сарае, в правом углу. Сверху навозом завалил. Ежели со мной что случится, Мураду место укажешь.

Старуха подняла голову. Сого взял ее руку, поднес к губам, поцеловал.

— Я тебя много обижал. Ты мне и женой была, и матерью, и сестрой, и светлые, и темные дни со мной делила.

— Хочешь оставить меня?..

— Жди... Жди, покуда не ворочусь. Я и Мурада с собой приведу.

И ушел. Возле двери обернулся, поглядел. У старухи в два ручья сбегали по морщинам слезы.

— Ну, я пошел...

Старуха не проронила ни слова.

— Храни, господи, мой очаг...

Старуха не пошевелилась, не встала. Не проводила его в путь — окаменела.

Старик всю ночь глаз не сомкнул: слухи о бандитах были все тревожнее, а Шаварш поехал по селам, в нет как нет его.

Старику мерещились темные дороги. В пещерах прячутся вооруженные разбойники.

«Сого ушел в горы, теперь кровь польется...»

В висках топот копыт, тело зябнет и страдает от какой-то тупой боли.

«Хоть бы кто-нибудь заглянул ко мне, что ли...»

Он уже третий месяц был прикован к постели. Пилил во дворе дрова, и вдруг ему как стрельнет в поясницу — вытянулся, будто аршин проглотил, и закричал от боли. Его на руках в дом внесли, и с тех пор он с постели не вставал: паралич разбил.

«Сого ушел в горы...»

Конский топот продолжал стучать в виске. Возле него сидела добрая девушка с волосами цвета спелой пшеницы. Не девушка — огонь. В Кешкенде злословили: мол, она ради Шаварша старика выхаживает. А он это мимо ушей пропускал.

— Я читаю, вы слушаете? «Был высокий столб, а на нем гнездо. Там жили два аиста. Мать-аистиха перевязала травинками лапки птенцам, чтоб те не вывалились из гнезда. А они крылышками хлопают, готовятся к полету...»

— Много тех, что в горы ушли?

— Я только про Сого знаю.

— Раз Сого в горы ушел, значит, будет кровь литься.

Молния на мгновение озарила комнату. Загремел гром. Небо извещало о наступлении весны.

— Вы верите сказке про золотой город?

— Верю. Верю в то, что фасоль будет с орех, а ячмень с шиповник. Люди сочинили, чтобы достичь этого...

Кто-то кашлянул в коридоре. Потом в комнату вошел человек в синей шинели. Девушка растерялась:

— Пап, ты?..

Отец искоса взглянул на нее, снял мокрую шапку, отряхнул ее.

— Хороший хозяин собаку в такую погоду не выгонит...

— Какие новости, Симон?

— Пастухи отказываются в горы идти, хотя им дали оружие, а твой сын храбрец из храбрецов.

— Он никогда своей храбростью не хвастался, — сказала девушка.

— Что ты отцу перечишь? А еще учительница! Забываешь, что образование-то я тебе дал. Не корю за то, что сюда ходишь, но ведь и мать твоя хворает...

Девушка поставила лампу возле старика, на табурет — чтоб он мог до нее дотянуться.

Дочь ушла. Отец почувствовал неловкость.

— Назик моя — сердечная девушка, заботливая. Но ведь сплетников полно — судачат. Вот и приходится ей выговаривать...

— А ты не верь болтовне.

— Хочешь верь, хочешь не верь, а людям рот не заткнешь. Дочку замуж никто не возьмет.

— Замолчи. Сам ведь знаешь, что они любят друг друга.

— Так это у каждого первая любовь — соседская девушка. Сейчас еще милуются, а там, глядишь, и поссорились. Вам-то что — у вас сын председатель исполкома. Скажете ему — другой, что ли, не найдешь? А у нас-то не так...

— Это правда, что в комсомольца Назара стреляли? — перевел старик разговор на другую тему.

— Правда. Его недавно с гор в село перенесли... Он церковь разрушил. Я хоть и неверующий, но церкви рушить не дело...

«Назара убили... Террор начинается...»

Симон ушел. Старик долго думал о Назик, Симоне, комсомольце Назаре и о разрушенной церкви. Нет, не за церковь бандиты с ним расправились — Назар был одним из активистов колхозного движения.

Дверь вдруг с таким стуком распахнулась, что старик вздрогнул. Ему почудилось, что рухнули разом все окрестные скалы, а люди, прятавшиеся в пещерах, с криком, шумом принялись спасаться.

«Сого ушел в горы... А ночью ему ничего не стоит в село спуститься...»

Старику захотелось погасить лампу, и тут раздался оклик из коридора:

— Эй! Что — тут хозяев нет? Где председатель исполкома, почему не выходит?

Все замерло на белом свете — ни шороха, ни движения.

И вдруг тишина ожила — раздался шум шагов в комнате больного. Вошел человек — широкоплечий, злой, с густыми усами, в потертой шинели нараспашку, на боку револьвер. Из грубого солдатского сапога торчала рукоять финки. Не обращая внимания на старика, протопал по всем комнатам — людей искал. Не найдя, подошел к постели:

— Ты один, старый хрыч? И дверь не заперта. Бандитов не боишься? Умные люди теперь на семь запоров запираются.

— Левон, ты?

Старик узнал пришельца, и к нему возвратилось дыхание. Заговорил:

— Откуда ты?

— С неба. Не ждал? — Снял с табурета лампу, переставил на шкаф, сел, сдвинул шапку на затылок. — Подумал, я теперь с бандитами?

Старик вдруг заметил, что у него в крови руки. Закричал:

— Ты убил человека!..

Левон взглянул на свои руки. Видно, и сам впервые заметил на них пятна крови. С болью покачал головой:

— Я себя убил, собственными руками. Ух, как безжалостно я себя убивал! Зарезал семьдесят овец и пять коров за раз. Как я только это выдержал?

— Да в тебе теперь твоего ничего не осталось! — закричал старик. — Ты мертв, человек!..

— Мертв?.. Это ты верно сказал. Помер, да похоронить забыли. Если б кто пережил с мое, теперь бы, как бешеный пес, всех перекусал.

И замолк. Как очумелый уставился в одну точку. Потом сжал голову ладонями и зарыдал, зарыдал. Старик побоялся лишним словом подлить масла в огонь. Левон же распахнул на груди рубаху, обнажил грудь и ударил в грудь кулаком:

— Я тебя спрашиваю — было тут сердце или нет?

— Было, — вздохнул старик. — Когда-то тут было доброе сердце.

— Значит, было? — Он застегнул рубаху. — А больше нет... Выкрали... Друг мои выкрал! Помнишь, старик, что я имел? Две руки, нож да наган. И сражался за эту власть. Тогда героем считался. А потом как это из героя в кулака превратился? Припомни-ка двадцать первый год. Государство ссудило мне деньги. Купил я двух овец и одну корову. Землю дали — сплошной камень. Я на карачках земли туда наносил, камень засыпал, чтоб потом уж хлеб вырастить. Тогда Шаварш мне другом был. В дом мой заходил, стакан подымал за то, чтоб дом мой был полная чаша, чтоб добро мое удвоилось. Да я не из тех, кто на двойном остановится. За десять лет впятеро добро мое выросло. Кому от этого вред? А? Овец берег, они мне всё двойни приносили. Землю холил, она мне хлеб рожала. А в колхоз записываться не по душе мне было. Как мне на одном поле работать с лодырем Ераносом и бездельником Сегбосом? Уже десять лет этой власти, а они всё хвастаются, что неимущие, что батраки. Есть у них стыд и совесть? Как же вышло, что я, в поте лица трудясь, сделался кулаком, а они, бездельничая, стали угодными власти? Я помру, старик, от стыда помру!

— Так что ж, по-твоему, из-за двух лодырей колхозов не создавать? — сказал старик. — Ты честный человек? Так первым бы вступил в колхоз, организовал дело, приструнил бездельников. Кто не работает, тот не ест.

— Я, старик, не умею зря время терять. Ни свет ни заря уже вкалываю. Некогда мне с ераносами да сегбосами возиться. Рядом со мной труженик мне под стать должен быть... Ты с душой моей поговори, старик. У меня в глазах черно — я скот свой зарезал! Жену в кровь измордовал! Пришел с Шаваршем свести счеты, а потом податься куда глаза глядят...

— Ты что, спятил? — вскрикнул старик. — Товарищ в товарища чтоб стрелял?

— Товарищ!.. Сказанул!.. Да товарищ разве ж своего честного товарища в кулаки запишет, чтоб потом раскулачивать? Что я — на чужом горбу добро наживал? Я — да кулак? Нажитое за десять лет в один день по ветру пущено. Теперь я опомнился, старик, — отличаю врага от друга. — И направился к двери. — Скажи сыну — пусть в горах на меня не нарвется.

И хлопнул дверью.

— Сумасшедший!.. Сумасшедший! — раздался ему вслед безнадежный крик старика.

Вечереет. С гор в село спускается отара. Пастух ее понукает. Мисак спрятался за каменной глыбой, потом кубарем скатился к отаре. Увидел ягненка, понюхал его, лизнул и — раз на плечо добычу! Скалы отвесные, ущелье глубокое, по дну ущелья речка бежит, а вдоль речки — тропка. Недалеко от тропки есть пещера. Мисак передал ягненка в пещеру, Сого его принял. Потом и самого Мисака поглотила темная пасть пещеры.

— Мисак, Мурад мой должен этой ночью явиться. Так что давай прибережем ягненка, при нем зарежем.

— Кто тебе сказал, хозяин?

— Архангел Габриэл мне сказал. Говорит: «Мурад придет, и я с ним, чтоб врагов твоих придушить...» Этой ночью, Мисак...

Наступила ночь. На небе показалась щербатая луна, которая вскоре заплыла в облака, и ущелье погрузилось во мрак.

— Мисак, слышишь? Это Мурад!

Голос его донесся до бредущих во тьме фигур.

— Ах, Мурад, Мурад!..

— Отец!..

Людей было десятка три. Голос ударился о голос, дыхание о дыхание, сердце припало к сердцу.

— Господи!..

Старик вспомнил солнце. Глядел, глядел, глядел на него. Шаварш оседлал коня, ускакал. Шаварша и солнце старик видел одновременно. Солнце стало клониться к закату, село за церковь, и воображение старика не сумело вернуть Шаварша.

Небо перебирало краски — посинело, затем почернело. Ночь, как вишап[19], распахнула пасть и проглотила горы и ущелья. Старику стало одиноко, холодно. Мысленно он возвратил солнце. И Шаварш теперь вновь седлал коня. Но небо опять перебирало краски, остановившись на черной; из мрака сияла звездочка, в окошко светил теперь месяц. Показалось, молния прочертила в небе зигзаг. Нет, не она. И звезда не упала. И месяца никакого нет, а светится щель в сторожке — там лампа горит.

«Сумасшедший... Сумасшедший...»

Как ни пытался он воротить солнце, ничего не выходило. Вспомнил Левона. «Сого ушел в горы — будет кровь литься».

Представил Шаварша в комнате. И как в него целятся из револьвера через окно. И как сам он бросился, закрыл грудью сына.

Представил Шаварша на дороге. Из-за камня ружейный ствол торчит — в Шаварша метятся. Опять бросился, заслонил сына.

Скала стала рушиться. А под ней Шаварш проходил. Кинулся, успел сына назад оттянуть.

Гром загремел, будто конь заржал. Ружье выстрелило. Все будто в самом деле.

— Шаварш!..

Темнота небесная влилась в дом, и дом в ней растворился, исчез. Тьма, тьма, тьма-тьмущая... И вдруг все поглотило забытье.

В полутьме показалась вдруг буденовка — казалось, она сама по себе висит в воздухе. Но старик все же разглядел под буденовкой лицо и длиннополую шинель.

Его окликнули:

— Пап!

Уже рассветало.

— Шаварш? Ты? ..

Сын склонился над отцом, приложил ладонь к его лбу; больной почувствовал, как струя жизни влилась в тело.

...Тик-так... тик-так... Я — ты... Мы — вы...

Так, оказывается, часы все время шли...

К постели подошел коротышка:

— Еще один укол, и все пройдет.

Сделал укол, а старик и не почувствовал.

— Что со мной?

...Я — ты... Мы — вы... Тик-так... тик-так...

— Небольшой обморок. Со всяким может случиться...

Часа через два он пришел в себя окончательно. Шаварш сидел рядом и виновато смотрел на него. Назик готовила завтрак. От керосинки в комнате стало тепло. И тепло отдавало ароматом Назик. Она сменила старику постельное белье, подложила ему под голову еще одну подушку, покормила его и ушла. Отец с сыном остались вдвоем.

...Я — ты... Я — ты... Тик-так...

Шаварш был грустен, молчал.

Старику показалось — его что-то заботит. Сам он был похож на сухой осенний лист — дунет ветерок, сорвет. Но нет, цепляется еще за древо жизни. Хочется ему увидеть своими глазами счастье сына...

— Не смей стрелять в Левона... Выстрелишь — ты мне больше не сын...

Шаварш принялся нервно шагать по комнате.

— Какие вести ты принес?

— Еще один в горы сбежал. Приказано было сдать змеиную кожу и шкурки мышей. Он не сдал. Пригрозили ему лишением права голоса.

— Несправедливо...

— Я и сам против этого налога возражал. Что мы — кошки, чтоб мышей ловить. А если змеи нужны, пусть такую ферму откроют...

— Не смей в Левона стрелять. Ни люди тебе этого ни простят, ни земля...

Черный как трубочист человек со скрипучим ведром принес каменный уголь, поставил ведро возле печки. Подкинул кусок угля в печку, пламя разбушевалось. Ребятишки фыркнули.

В Кешкенде впервые жгли каменный уголь. Ребятишки собрались возле здания исполкома, чтоб стянуть по куску угля и удивить домашних. Шаварш увидал их, рассмеялся:

— Ребята, подходите, дам вам угля!

Они подбежали.

— Не топи мой рабочий кабинет. Раздай ребятне уголь. Пусть увидят, что такое Донбасс. Без каменного угля доменную печь не разжечь. Тут кизяком и дровами не обойдешься.

Не успел он войти в кабинет, секретарша к нему с известием:

— Новая беда! Жена Левона дом поджигает.

— Как так поджигает? Чей дом?

— Свой. Из милиции позвонили, она узнала, что муж ее в банду подался...

— Чертово отродье! Взбесилась!.. И из-за чего?..

Дом Левона стоял над обрывом. Трехкомнатный, одноэтажный, с плоской крышей... Неподалеку от дома находился хлев — всякий, кто вошел бы в него, содрогнулся: как попало валялось семьдесят зарезанных овец. По хлеву сновал туда-сюда некто в тряпье, обнюхивая, как пес, жертвы, словно решая, с какой же наконец начать свой пир. Отец Агван прослышал про то, что Левон овец зарезал, и, схватив нож, бросился в его хлев воровать овечьи селезенки.

Теща Левона, не баба, а ведьма, уселась у порога и, воздев вверх руки, причитала:

— Вай, Левон-джан!.. Рухнул твой дом! Дверь его затворилась!.. Хлев твой опустел!.. Дочь, спали дом, чтоб люди обо всем узнали!..

Отец Агван, равнодушный к ее причитаниям, выбирал овцу пожирнее, вспарывал ей живот и вырезал селезенку. Жена Левона яростно отбрыкивалась от милиционеров, которые пытались отвести ее в милицейский участок. Семилетний мальчишка цеплялся за подол матери и плакал. Чуть поодаль валялась керосинка. Чем громче причитала мать, тем больше и больше свирепела дочь. Пробовала вырваться из рук милиционеров, платье разорвалось, в прорехе белело плечо. А толпа стояла и глазела. Кое-кто сочувствовал бедной женщине. Старуха это понимала и поэтому кричала уже в полный голос:

— Нет у нас больше Левона!.. Нет у нас больше отары!.. Дочь, спали дом, чтоб все узнали, каково нам!..

При появлении Шаварша многие подтянулись. Даже старуха на минуту прекратила голосить. С ненавистью взглянула на председателя исполкома.

— Ты что разоралась? — налетел он на старуху.

— Пропал наш Левон! — нараспев заголосила старуха.

— Посмей еще пикнуть! Вмиг велю тебя в тюрьму отвести! — пригрозил ей Шаварш и обратился к милиционерам: — Так вцепились в женщину, будто сам дьявол перед вами. Дом спалить хочет? Черт с ней, пусть поджигает. Шантажирует советскую власть. — Придвинул к женщине керосинку, кинул коробок спичек: — Ну, поджигай! Пусть зола останется. Детей твоих в приют отдам, а тебя, скандалистку, в тюрьму посажу, чтоб тебе там мозги вправили. Ну, поджигай!.. Хочешь, и сама гори вместе с домом.

— И подожгу! — закричала женщина в ярости. — Но пусть разрушится очаг того, кто мой дом порушил!..

— Расходитесь по домам! Чего рты поразинули — цирк, что ли? — заорал на толпу милиционер, однако никто не двинулся с места.

— Мы для детей школы открываем, а вы овчарни расширяете! — продолжал Шаварш. — А мне наплевать на ваших овец! Дети должны посещать школу, чтобы стать полезными членами общества, промышленность развивать... Она дом поджигает! Шантажирует нас! Вчера бы подожгла, пусть нынче дело уж сделано было бы!

— Пусть! Пусть! Пусть!.. — она ударяла при каждом слове кулак о кулак.

И Шаварша оскорбила ее несдержанность и непочтительность.

Раньше Шаварш готов был простить ее, даже если бы она в отчаянии и впрямь подожгла свой дом.

А теперь в сердце его не было больше места для прощения.

Он с ненавистью посмотрел на женщину, из рук которой не раз принимал стакан с вином. Она попирает честь его друга!

— Ах, вот ты какая! — бросил он ей в лицо ядовито. — Муж твой заблудился, сбился с верного пути. А ты имя свое позоришь! Завтра муж твой, может быть, вернется, и овец новых купите, а уж доброго имени не купишь. — Повернулся к толпе: — Смотрите, что творят! Хлев в морг превратили! Такое Сого сделал — ну, там дело понятное. Кулак — последний оплот капитализма в нашей стране. Они организовывают антикоммунистические выступления, выдают себя за середняков и бедняков. Из-за угла стреляют в наших лучших людей. Подстрекают крестьян к уничтожению скота, распространяя слух, что колхоз все равно отнимет. А крестьяне верят.

Левон поддался на провокацию. Черт с ними, с овцами, — мы его, Левона, потеряли! Вот о чем тужить надо. Мы предложили ему вступить в колхоз, он отказался. Это его дело. Потребовали, чтоб он ребятишек не отрывал от школы, — не послушал. Хотел, видно, вырастить из них таких людей, как Сого. Жене запретил ликбез посещать — мол, бабе грамота ни к чему. А кто ж, как не мать, следить должен, чтоб ребятишки получше да побыстрее читать выучились? Стали ему разъяснять его заблуждения, а он ухмыляется. Я лично ему вдолбить пытался, что он идеи наши предает. Действительно, добро свое он потом нажил, но это же добро мешало ему правильно жить. Я пригрозил ему раскулачиванием, а он подался к Сого в горы. Так вот кое-кто и сбрасывает маску, и хватается за нож. И нож этот он попытается всадить во власть. А господа капиталисты в любую минуту готовы переправить им пушки. — Шаварш повернулся к милиционерам: — Составьте акт, пусть свидетели подпишутся, передадим дело в суд. А детей прикажу в Эривань в приют отправить.

— Господи, умереть мне за тебя! — поспешно крикнула старуха и обняла ноги Шаварша. — Не совершил Левон преступления! Несколько овец зарезал, так ведь свои же овцы-то!.. Не таи зла!

Жена Левона, обескураженная, сгорающая со стыда, опустилась на порог.

— Ну так придите в себя, — сказал Шаварш, — Левон не умер. Не сегодня завтра наши люди его приведут, и, может быть, он повинится.

— Да услышит господь твои слова! — воскликнула старуха, обезумевшая от страха потерять внучат.

— Не надейся, что Левон повинится, — с тихим отчаянием сказала жена Левона.

Шаварш то ли не слышал этого, то ли сделал вид, что не слышит, сунул руки в карманы шинели и зашагал своим упругим шагом.

В ту же минуту воровато смылся и отец Агван с мешком на плече.

Молния вытянулась на миг во всю длину неба, словно пытаясь его измерить. Тучи подали друг другу голос, и ветер, подхватив его на лету, разнес на сотни верст.

И Шаварш что та молния, и у мысли его разбег ветра. В Шаварше жила вера в землю, вера в родину. Земля и родина были для него тем самым безмерным небом. Безграничность веры рождала безграничность ощущения свободы.

Вот гектара два земли, а посреди — развалюха. Снег растаял, оголил землю, показались кочаны капусты, оставшиеся еще с прошлого года. Грядки свидетельствовали о том, что были засеяны овощами.

Шаварш постучал в дверь. На пороге показался взъерошенный человек. Он еле держался на ногах — хоть подпорки подставляй.

— Здравствуй, дядя Хачо.

— Доброе утро. Заходи в дом.

— Нет, я тебе тут скажу все, что хочу сказать. Решили тебе еще два гектара земли дать.

Хачо удивился, перекрестился:

— Когда-то день и ночь о земле молил, никто не давал. А теперь у других урывают, мне дают, чтоб с кулаком меня сравнять.

Шаварш засмеялся:

— Земля — земледельцу, дядя Хачо.

— Эх, где мне сил взять, сынок, чтоб работать?

— А мы тебе людей дадим. Выращивай овощные культуры. В этом году продашь колхозу семена. Ты сам себе хозяин. Одно попробовал вырастить, — не получается, другое выращивай.

— Спасибо, сынок. Сколько хватит ума и сил, все вам отдам, чтоб вашему делу помочь.

Шаварш тоже поблагодарил старика, хотел уйти. Потом вспомнил, что не все сказал:

— Дядя Хачо, за счет исполкома дом твой отремонтируем. Возле дома склад построим, чтоб семена не гнили. Придут мастера — ты им растолкуй, как строить.

Старик понял, что Шаварш закладывает фундамент опытной станции. Обрадовался: «Слава те господи...»

Стены кирпичные, сложены вкривь и вкось, они вроде самого бедняка Ераноса. Комната просторная, да пол ухабистый, глинобитный. Потолок из закопченных бревен. Икона богоматери. Тонир обложен по краям паласами. В тонире пепел, на нем закрытый горшок, а в горшке шорва... шорва... [20]

Вчера, сегодня, завтра...

Возле двери длинная тахта, покрытая узорчатым ковром. Сбоку — обернутые соломой фигуры из необожженной белой глины.

Перед тахтой на полу звериная шкура: охотник хозяин-то.

В темноте расстилают сложенные на тахте постели — в одной пяди одна от другой.

И тусклый вечер при свете керосиновой лампы. И темная безмолвная ночь.

От лика богоматери исходит свет, вырывается в дверною расщелину к небу, а с неба свет проникает в дом: хозяева набожны. В темноте шепот молитвы.

Обшарпанные стены, облупившаяся штукатурка. Со стены доносится некий звук: полушипение-полупопискивание. Может, змея поселилась в доме? Убивать не станут — не к добру. Ежели мышь — это забота кота. А если птаха свила гнездо, пусть живет.

Есть и амбар. Обычный — низкий, длинный, широкий. На стене вырезаны цветы, листья, девушка с косами, двуглавый Арарат. Амбар разделен на три части, одну от другой отделяют дощатые ворота, на каждых воротах по три засова. Есть еще три небольших квадратных оконца, закрывающиеся снизу вверх деревянными ставнями. Из одного оконца мука сыплется, из другого зерно.

В амбаре масло и сыр, подсолнечное масло и картошка, лаваш и мед. Ну а коли не станет всего этого — пустота зазвенит.

Случается, ежели в доме угарно, на крыше амбара спят.

Симон когда-то к своему большому дому пристройку добавил. Это все ради будущих тоненьких рюмочек да фарфоровых тарелок в цветочек. В амбаре их держать не станешь. А с полки кошка скинет. Да много ли причин надобно стеклу, чтоб расколоться? А покупка за собой новую влечет.

Назик аккуратно разместила стекло в ящики. В амбаре скатерть расстелила, на ней швейную машинку поставила. Вокруг тетради и книжки рядком разложила. Упросила окошко в стене прорезать. Сядет на коврик, вяжет кружева себе в приданое, чтоб украсить в мужнином доме скатерти и простыни.

Мать сидит на тахте, прислонившись к подушке, четки перебирает.

Чет, нечет, чет, нечет... «Чет» — Назикино счастье.

А все Назикино приданое-то — небольшой старый сундук, обитый погнувшимися жестяными обручами, да ржавая коробочка с потрепанной книжечкой заговоров. От деда осталась в наследство. Нет-нет да кто-нибудь попросит :

— Достань-ка книжку, Назик, глянь, как боль в животе лечить.

Назик загоняла в хлев коз, приостановилась: Шаварш шел мимо. Нарочно прикрикнула на коз. Шаварш ее заметил. Назик пошла в сторону хлева. Мол, иди сюда, стена нас от улицы заслонит. Шаварш поправил кобуру на боку, сдвинул на затылок буденовку, подошел к ней. Девушка запылала — щеки как маков цвет. Да и само счастье, наверно, такого же цвета.

— А я к вам, Назик,

— Ну вот и пришел.

— Женюсь!

Девушка носком ботинка ковырнула землю.

— Старику своему сказал, что отвечу на треп моих недругов свадебным барабаном. Он обрадовался.

Шаваршу захотелось завершить свое объяснение поцелуем. Он обнял девушку, прижал к груди:

— Я на тебе женюсь, Назик.

Девушка вскрикнула и тут же об этом пожалела — из хлева вышел ее отец, Симон.

— Охальник! — закричал он. — Бесстыжий!

Назик бросилась в дом, дрожащая, бросилась на грудь матери, все ей рассказала, ища у нее защиты от неминуемого отцовского гнева. Рассказала и расплакалась.

Симон зло посмотрел на Шаварша. Ему так хотелось залепить Шаваршу пощечину, да разум удержал его.

— Что ж ты не по-людски ведешь себя? Думаешь, раз я в твоем подчинении, так можно и дочь мою позорить?

Шаварш растерялся:

— Я... я жениться хочу... Ей со мной хорошо будет.

— Тебе лучше пока голову свою поберечь.

— Что?

— Сын Сого, Мурад, из Тавриза добрался до наших гор. Я-то уж знаю, какая это сволочь. Служил у него в свое время. Вот! — Он нагнул голову, задрал рубаху, на плече обнажился глубокий шрам. — Выхватил у меня скребок и как саданет. У такого рука не дрогнет человека убить. Может, его шайка сейчас рыщет, чтоб в тебя пулю всадить. Сперва разряди в них наган, а потом женихайся.

— Черт возьми, ты не за меня душой болеешь! Боишься, что бандиты меня прикончат и дочка твоя вдовой останется!

— А как же — я отец, должен все в расчет брать. Плохое время, а ты опасности не чуешь. Ходишь куда вздумается и когда вздумается.

— Я свое дело знаю, — сухо отрезал Шаварш.

— А я свое, — так же сухо отозвался Симон.

Прибой... Души-волны, ударяясь о горы, колотясь об утесы, разбиваются вдребезги, низвергаясь в ущелье, — русло ищут, чтоб с морем слиться.

От их шума и гомона в ярости горы.

А души — туда-сюда, взад-вперед, взад-вперед.

Бесы, да и только, черти, да и только.

Море кинувшие, заблудшие...

Если встретятся двое, тут же спрашивают — какие вести с гор? Партячейки готовились начать розыски заговорщиков. Пастухи отказывались пасти в горах скот. Нет дня, чтоб не пропадали овцы, коровы. Женщины жили в тревоге за взрослых сыновей и мужей. Средь бела дня группа вооруженных людей заходила в лавку Гидеваза за керосином, мылом, спичками. На дороге требовали у прохожих от имени милиции документы, а потом просто грабили. Грабеж был ими доведен до степени искусства.

Шаварш полагал — достаточно напасть на след бандитов, Чека их за день ликвидирует. Но на деле все оказалось куда сложнее.

В уездкоме собрались на тайное совещание. Из паркомата прибыл чрезвычайный уполномоченный. Он должен был руководить боевой операцией по ликвидации банды.

Было принято решение вооружить уездный актив и установить круглосуточное дежурство во всех населенных пунктах.

Шаваршу пришлось побывать в нескольких селах. И хоть села располагались далеко друг от друга, приняли в расчет то обстоятельство, что он там многих знает. Это было необходимо для быстрой организации обороны.

Был полдень. Водитель предупредил, что дорога кое-где еще завалена снегом. Но Шаварш решил во что бы то ни стало ехать на машине. К нему подошел чрезвычайный уполномоченный:

— Вас будут сопровождать два милиционера. Это необходимо. Не возвращайтесь ночью.

Отец Агван, опершись на палку, злобно смотрел на Шаварша. Их взгляды встретились. Отец Агван отвернулся. Шаварш направился к дому.

— Пап, я уезжаю. Возле тебя будет медсестра.

По щекам старика покатились слезы.

— Ты плачешь?

— Нет, это у меня глаза слезятся...

Беседуют сердце с сердцем, голос с голосом. В каждом сердце — свое слово, в каждом голосе своя печаль.

Беседуют день со днем, век с веком. Каждый день — лишь шажок на пути, каждый век — нить от старого к новому. Столетие — путник, идущий по нескончаемой дороге.

Шаварш отдался наплыву голосов. Ему самому было что сказать. Шагать в ногу с временем от старого к новому, верить веку. И ощущать в душе своей и новизну, и бессмертие вечности...

Машина набрала скорость, какую только позволила ухабистая дорога. На дороге показался отец Агван. Шагал он быстро, постукивая палкой по булыжнику. Когда подъехала машина, он поднял сразу обе руки.

— Чего слоняешься, старый хрен? Сидел бы дома, — пробурчал водитель.

Однако Шаварш велел остановить машину. Отец Агван сел на заднее сиденье и недовольно забормотал:

— Чтоб тебе пусто было! Не мог, что ль, подальше остановиться? Чуть не задавил меня! Нет, не осталось в людях почтительности...

— Вот и делай после этого добро, — нахмурился водитель.

А Шаварш спросил:

— Куда направляешься, отец?

— Да так...

— Наверняка где-нибудь барана режут, он запах учуял.

— Сперва я доеду, а потом уж резать начнут, — ответил отец Агван.

— А баран-то жирный?

Отец Агван взглянул на Шаварша, глаза его на миг загорелись и тут же угасли.

— Да не слишком...

Водитель, недовольный новым пассажиром, поинтересовался:

— Где тебя высаживать, святой отец?

— Я в Салли еду, сынок, — льстиво ответил отец Агван, опасаясь, что его высадят из машины раньше времени.

— А мы в Егегис едем.

— Мне в Кешкенде сказали, что вы в Караглух отправляетесь.

— Туда позже поедем.

— Тогда ссадите меня в Шатине, оттуда пешком доберусь.

Егегис располагался справа от развалин старинного города на берегу одноименной речки, притока Арпы. Речка брала начало от сорока родников. С двух сторон село окружали горы. Справа на вершине горы по сей день сохранились высокие крепостные стены сюникского князя Смбата. Тут вступили в бой остатки армянской конницы, дошедшей из Аварайра до Вайоц дзора и ищущей защиты в горах. В мирное же время крепость привлекала экскурсантов. В годы коллективизации крепость наводила на крестьян ужас. Поговаривали, что там бандитское логово, хотя никто туда не поднимался и бандитов там не видел. Просто уж очень подходящим для укрытия местом она была.

Тени как только не изламывались в горах, какие только формы не принимали. Взлетела птаха с общипанным хвостом — либо мальчишки-озорники ее когда-то поймали, либо побывала она в когтях у дикой кошки.

Пчела подлетела, будто принюхиваясь, к завязи цветка шиповника и потом улетела, выискивая расцветшую фиалку. Пичужка прощебетала в ответ на подобный щебет. Каждое существо искало в мире свое соответствие. Камень скатится, и тот об камень стукнется, будто найдя его. Звезда приблизилась к звезде, росток возле ростка проклюнулся. Вдали от леса умерло дерево. Небо глоток воды морской выпило, воспарилась она вверх, чтобы после дождем опять в море вернуться.

Снова весна. Меж скал пробился родничок. Жаба первая воду на вкус попробовала. Возле скалы цветок распустился, змея первая его понюхала. Когда даст плоды дикая груша, лучшие из них медведь сожрет.

Стоит весна-малышка, попивает себе солнышко. И еще походит она на девчонку в цветастом сарафане, в котором солнечные лучи запутались. Для всего сущего на белом свете зажглось светило.

Шаварш разглядел весну в зазеленевших горах. А слышал безмолвие — горное, прохладное. Близ дороги были полуразвалившиеся дома, и безмолвие казалось окаменевшим шумом, окаменевшими голосами. Сердце у него дрогнуло.

— Мы здесь выстроим новые города, подымутся заводы. Что там ни говорите, а нам еще шагать и шагать. Так ведь, отец Агван?

Отец Агван хорошо знал Шаварша, потому и не вышел в Шатине. Доехали до Егегиса. Выходя, Шаварш велел шоферу подбросить старика до Салли. Шофер недовольно повиновался и повел машину по узкой дороге, вздымая за собой тучи пыли.

Шаварша тут же окружила толпа крестьян. Один парень, с револьвером на боку, всячески старался произвести впечатление делового человека. Подошел к Шаваршу, протянул руку:

— Я секретарь комсомола. Зовут меня Марклен.

— Как то есть Марклен? — удивился Шаварш.

Этим новым именем одарила новорожденных Октябрьская революция. Однако возраст комсомольского вожака заставлял усомниться в том, что его родители осмелились так назвать сына в годы реакции, — ведь это сочетание имен двух вождей пролетариата: Маркса и Ленина.

Секретарь самодовольно улыбнулся:

— Меня звали Гарник, я сам себе имя сменил.

Шаварш попросил собрать в конторе коммунистов и комсомольцев. Собрали.

Когда Шаварш вошел в контору, она была битком набита людьми, многие стояли. Секретарь комсомола подошел к мужчине средних лет и движением руки дал ему понять, чтобы тот встал. Поправил кобуру и уселся напротив Шаварша. Это не ускользнуло от взгляда председателя исполкома.

— Как идут комсомольские дела? — спросил он.

— Хорошо, — оживился секретарь. — Собрания проводим, обсуждаем важные вопросы. Вчера на собрании окончательно выяснили, кого следует объявлять кулаком.

Шаварш сощурился:

— И кого же?

— Тех крестьян, у которых больше двадцати кур.

— А если у кого-нибудь двадцать одна курица и ни одной коровы, что ж, он тоже кулак?

— Конечно. Ведь это развитие частного сектора.

«Развитие частного сектора...» — мысленно повторил Шаварш.

— И сколько вы таких частных секторов выявили?

— Две семьи. Этой ночью мы их раскулачили.

— А как поступили с людьми?

— Решением комсомольского собрания они лишены права голоса. Председатель сельсовета, который связан родственными узами с кулаками, помешал довести дело до конца. На рассвете кулаки сбежали из села. На сегодняшнем комсомольском собрании мы поставим вопрос об исключении из партии председателя сельсовета.

Председатель сельсовета слушал этот разговор. Ему было уже под пятьдесят — с серебром в волосах, худощавый, грустный.

— Да это же самоуправство! — испуганно воскликнул он. — Двадцать первая даже не курица вовсе, а худущий цыпленок!

Секретарь комсомола, взглянув на него, покраснел от злости:

— А когда эти сволочи во время раскулачивания принялись советскую власть ругать? Вы попустительствовали им бежать в горы! Вам еще отвечать придется за усиление бандитизма!

— Я с бандитами никак не связан, а вот чтоб эти люди власть ругали, этого я не слыхал.

— Не слыхал?.. Что кричал Шахгялдян, когда ребята в мешки кур упрятали? А? Кстати, чего только одна фамилия стоит — Шах-гял-дян. Ну, «гял» — это слово турецкое, интернационализм соблюден. А что значит «шах»? Сама фамилия утверждает, что под флагом интернационализма скрывается классовый враг!

— Еще какие вопросы вы обсуждаете? — вконец помрачнев, спросил Шаварш.

— Решаем, как покончить с бандитами.

— Насущный вопрос. И как же?

— Потребовать, чтобы бандиты сложили оружие!

— А если они не подчинятся?

— Должны подчиниться.

Шаварш повернулся к председателю сельсовета:

— А вы, партячейка, чем заняты?

— Да этот парень не дает нам дух перевести. Стоит задумать какое-нибудь дело, он тебе тут же десять возражений. Начинаешь ему растолковывать, объявляет тебя «контрой».

— Слышите, товарищи? — обратился Шаварш к собравшимся. — Комсомольская организация, не считаясь с партячейкой, выносит решение считать кулаком владельца двадцати одной курицы. Комсомольская организация может вынести приказ об аресте, может держать в страхе сельсовет, может обсуждать вопрос члена партии. Кто теперь может вернуть назад те две семьи, что бежали ночью в горы, к бандитам? Вы, уважаемый, — ткнул он пальцем в комсомольского секретаря, — взяли имя Маркса и Ленина, а на деле вы враг их идей. У вас в ваши годы качества профессионального авантюриста. Советская власть не карает людей за имущество. У одного может быть четыре гектара земли, но это еще не кулак, а у другого ничего не будет, но он кулак. Надо души кулацкие раскулачивать! Несколько дней назад тот же молодой человек объявил кулаком скромного учителя, который имел неосторожность приобрести в городе граммофон и керосинку. Это, мягко говоря, разбой средь бела дня. Для кого же мы тогда производили граммофоны и керосинки?

Комсомольский секретарь, взволнованный, красный, с выкаченными в страхе глазами, вскочил:

— Товарищ председатель исполкома!..

И тут Шаварш сорвался:

— Ты, сволочь, бьешь по советской власти! У человека двадцать кур! Великое дело! Я бы хотел, чтоб у него сто двадцать было! Не вынуждать людей в горы бежать надо, а в колхоз звать! Не угрожать, а разъяснять важность дела! А уж коли до него не дойдет, будет мешать жить и другим, и собственным детям, тогда бы я вынес вопрос на рассмотрение общественности, и только после этого может идти речь о раскулачивании.

Председатель сельсовета был изумлен — он словно бы родился заново и не мог скрыть своей радости:

— Так ведь и мы то же самое говорили!

— Наша цель, — продолжал Шаварш, — осуществить важнейшую задачу, поставленную советской властью, — коллективизацию. Это следует делать осторожно, без насилия, выявляя настоящего классового врага — того, кто до революции наживался на крестьянском поте и крови, а теперь мечтает вернуть былое богатство. Твои авантюры на руку нашим классовым врагам. Ты, парень, двух солдат подарил кулаку Сого. Отравил душу их детям! Заставлял коммунистов жить в постоянной тревоге! Столько вреда вряд ли сумела бы причинить целая бандитская шайка. Немедленно сдай оружие!

При этих словах председатель сельсовета подошел к секретарю комсомольской ячейки и, положив руку на его револьвер, сурово сказал:

— Сдавай оружие!

Парень протянул ему револьвер, едва удерживаясь от рыданий. Шаварш подождал, пока председатель сельсовета сядет, а потом продолжал:

— Наша ближайшая задача — ликвидировать банду. Как это сделать, товарищи коммунисты и комсомольцы?..

И он изложил план действий. Утвердили состав патрульных отрядов, решили раздать оружие и беспартийным колхозникам, преданным советской власти.

Наступали тревожные сумерки. Ущелья наполнялись подозрительными шорохами, пещеры зияли устрашающе. И кажется, на каждой дороге — засада. И неизвестно, что на уме у встречного-поперечного. Медведь вылез из берлоги, змея притаилась под камнем. Смутное время, одним словом...

Тучи, рождаясь в одной точке, расползались затем по всему небу, заволакивая горизонт. Они громоздились друг на друга, словно стог на стог.

Шаварш заторопился к машине. Увидал подметенный двор, в котором месили глину. Глядели на него. С каждого двора хоть кто-нибудь да выглядывал. Его появление принесло с собой селу радость.

— Счастливого тебе пути!..

Вдруг хлынул дождь. Дорожные выбоины заполнились тяжелой липкой грязью. Мотор болезненно зафыркал. Шаварш не ощущал ни утомительной тряски, ни ударов дождя по крыше кабины. Переживал события дня. Представил себе секретаря комсомола на посту повыше. В душе всколыхнулась злость и против него, и против председателя сельсовета — испугался ничтожного шантажа!

«Что творится вокруг нас... У нас на глазах...»

Стемнело. Впереди слабо вычерчивалась дорога. Но свет фар вторгался во мрак, и дождевые капли сверкали жемчужинами. Водитель немигающим взором смотрел на дорогу, стараясь избегать по мере возможности выбоин и колдобин. Подъезжая к селу Салли, он нарушил тишину:

— Я что-то отца Агвана не понял. Вышел, не доехав до села.

— Его сам черт не разберет, — добавил милиционер.

Шаварш не отозвался.

В свете фар мелькнуло несколько фигур — перебежали через дорогу. Машина замедлила ход.

— В ущелье какое-то движение, — встревожился шофер. И вдруг вскрикнул: — Глядите, все вооружены! Нас окружают!..

— Погаси фары, — приказал Шаварш.

Шофер выключил и фары и мотор и, воспользовавшись наклоном, повел машину назад. С выключенным мотором можно было доехать до ближайшего поворота. При наступившей тишине отчетливо послышались шаги.

Сверху скинули большущий камень, он пролетел перед самой машиной, и ущелье огласилось грохотом. За первым камнем покатились следующие. Один краем своим коснулся машины, и кабина сотряслась.

— Выходите, — приказал Шаварш. — Наверху есть пещера, а внизу сады.

Все взяли оружие, вышли. Поблизости чернела скальная пещера, которая тут же поглотила маленькую группу людей. Отовсюду слышались выкрики, но один голос перекрыл остальные:

— Если вы мне змееныша живым не доставите, я со всех шкуру спущу!

Это был давно знакомый Шаваршу голос Сого.

Сверкнула молния. Небо выдало людей.

— Вон они где! В пещере!

Их стали окружать.

«У меня уже три дня как глаза сами собой слезятся», — вспомнились Шаваршу слова отца.

— Выходите, — приказал он, — спускайтесь в ущелье, а дальше садами к Салли.

Они вышли из укрытия. Шаварш, прижимаясь спиной к скале и пользуясь покровом темноты, стал двигаться к дороге. За ним последовали оба милиционера, потом водитель. Следовало незамеченными перейти дорогу. И тут небо вторично озарилось молнией.

— Удирают! Удирают!.. — послышался пронзительный крик.

За ним последовали выстрелы. Однако они, все четверо, благополучно перешли через дорогу и открыли по бандитам дружный огонь. Но бандиты сумели окружить их — те, что прятались в ущелье, ударили по ним с тыла. Один из милиционеров вскрикнул и упал. Шаварш попытался было оттащить его в ущелье. И в третий раз сверкнула молния. Громыхнуло с такой силой, что почудилось — рядом разорвалась граната. В этот миг у Шаварша сильно вздрогнула и тут же повисла плетью левая рука. Он хотел поддержать ее правой, и вдруг у него вылетел из правой руки наган: рухнул милиционер. Шофер успел скользнуть в сад и исчезнуть во мраке. Второй милиционер, раненный в ногу, заполз за каменную глыбу, затаился. Бандиты с шумом и гамом окружили раненых. Вновь раздался голос Сого:

— Не убивать! Мой голубок.

Кто-то весело свистнул, словно сзывая голубей, вылетевших из голубятни. Шаварш из последних сил обхватил милиционера, сделал шаг вперед, но нестерпимая боль в плече пронзила все его существо. Рука просто отваливалась. И в тот же миг под чьей-то тяжестью он рухнул — боль из плеча перехлестнулась в мозг.

Он потерял сознание.

— Мисак, стреляй! Куда глядишь, бестолочь?

Мисак выстрелил. Милиционер застонал и опрокинулся навзничь. Мисаку показалось, что в тот же миг оборвались все нити, связывавшие его с жизнью. Осталась одна нить — Сого.

Шоферу удалось замести следы в ивовой роще. А второй милиционер пополз к воде. Долго лежал на берегу, потом двинулся к Салли.

Автомобиль перевернули, облили его бензином и подожгли. На месте побоища долго еще горела машина, и пламя рассеивало нестерпимую предательскую тьму.

Есть пташка, самая маленькая на свете. Весь день она ест и все равно голодна. Одна у нее страсть: есть бы, и есть, и есть.

Есть люди, у которых одно стремление: копить, копить, копить. У скупца одна любовь: к вещам. Одна страсть — деньги. Подружился с тобой — обманет. Одна у него правда: владеть. Чувства у скупца притуплены. А животный инстинкт всегда начеку.

Страшенная старуха в черном сидит в темноте, на коленях у нее большой клубок черных ниток — вяжет на блестящих спицах. Она может раскрыть крылья, взметнуться в небо и оттуда разразиться диким хохотом. Но невдалеке от нее находится голова, выросшая на метле, и голова эта следит за старой хрычовкой. Если голова исчезнет, костлявые руки превратятся в могучие крылья, вознесут старуху вверх, оттуда взорвется хохот, и еще одно дыхание угаснет.

Голова медленно покачивается на метле, кротко смотрит вокруг и курит.

С неба свесился черный столб, скрутился наподобие ленты и тяжело вдавился Шаваршу в плечо. Двигаться нельзя: упадет столб, рухнет небо...

А голова на метле покачивается, неспешно покуривает.

Кто-то укрыл его шинелью, присел у него в изголовье, тихо запел.

Он вспомнил ночь, полыхавшую машину. Вскрикнул. Это был крик боли, застрявший в горле. Голова снялась с метлы, поднимая за собой солидное тело. Приблизилась к Шаваршу:

— Рана болит?

Но Шаварш не мог повернуть головы. Только чувствовал, что человек стоит с ним рядом. Человек подошел с другой стороны, и Шаварш его увидел. В руках винтовка. Смотрит печально. Шаварш даже запах почувствовал — овечий: когда-то пастухи загоняли в пещеру овец. Снизу доносился шум реки.

— Где мы? — спросил Шаварш.

Тог только рукой махнул:

— Разве не все равно, где помираешь. После смерти пусть хоть в море кинут.

Шаварш постарался получше оглядеть пещеру. Напротив, в нескольких метрах от него, к стене было приставлено в ряд около пятидесяти винтовок различных систем. Кто-то постирал белье и повесил его сушиться на штыке.

Из ущелья донеслись голоса. Из-за кустов полыни показалось несколько голов, а потом уж и фигуры. Обветренные, загорелые, обросшие лица, в разной одежде, с разным оружием. В глазах дикий, кошачий блеск, которым их одарило новое ремесло. Своим европейским костюмом выделялся среди них сын Сого — Мурад. Тридцатилетний, неженатый. У него никого из родни на свете не было, кроме отца. Мог стрелять куда угодно, уверенный, что в родню не попадет. К его прежней заносчивости Тавриз добавил форс и легкомыслие. При виде Шаварша он коротким жестом достал маузер, стволом сдвинул на затылок каракулевую папаху, потом сунул его назад в кобуру и подошел:

— Гутен так, мусье, проснулся? — скривился он. — Советская власть должна мне немножко золота. Ты его не прихватил с собой?

— Нет, — усмехнулся Шаварш, — не нашлось верблюдов и мулов.

— Пардон, сказали бы мне, я бы выслал несколько вагонов. — Сел рядом, выдернул у Шаварша несколько волос. — С пса хоть шерсти клок... — Взял двумя пальцами, подул. — Фьюить! Улетели в Индию, на радость тамошним девицам.

— Щенок! — с отвращением бросил Шаварш.

— Пардон, мы развлекаемся, — усмехнулся сын Сого и принялся расстегивать пуговицы на подштанниках Шаварша.

Шаварша прошиб пот, в глазах потемнело. Хотел было приподняться, но от нестерпимой боли голова его упала, глаза закрылись.

— О! — воскликнул сын Сого, уже завершивший свое дело. — Подходящий товар для Индии!

Эта распущенность никому не пришлась по душе. Подошел пожилой крестьянин и, хмуря брови, сказал:

— Господин, наш народ знает, что такое честь и совесть. Убей, но измываться мы тебе не дадим.

Сын Сого вскочил, хлопнул его по голове, оттолкнул в сторону и плаксиво воскликнул:

— Ты кривишь душой! Пообещают тебе прощение, ты меня и продашь! Отец мой этого не понимает. Что смотришь?.. Уже жалеешь, что с нами, по назад ходу нет — Чека прихлопнет! У тебя что отняли, а? А меня ограбили! Тоннами всего забирали!..

Крестьянин, делая вид, что не слушает его, склонился над Шаваршем, застегнул его подштанники, взял его руку в свои ладони, разжал ему кулак. Шаварш пришел в сознание.

— Турецкое отродье! — бросил он в лицо Мураду.

В пещеру вошло человек восемь. Впереди — Сого, высокий, хмурый, в черной чухе на желтой суконной подкладке, словно для того, чтоб выделяться из толпы, — в одеянии лучших своих дней. В этом облачении Сого ощущал себя хозяином, движения были раскованными, поступь гордой. За ним следовал Левон — за поясом два револьвера, на плече винтовка. Четверо крестьян тащили две освежеванные бараньи туши. При виде Шаварша Сого остановился. Мохнатые брови этого мрачного великана заставляли трепетать кого угодно. Он встал над Шаваршем, взглянул на него сверху.

Левон и Шаварш встретились глазами — взглянули друг на друга не мигая, и Левон не отвел взора. Шаваршу вдруг вспомнились причитания старухи, крик жены Левона, вид груды зарезанных животных. И Шаварш ужаснулся: друг стал врагом!

«Нс смей стрелять в Левона...». И губы скривились в насмешке.

Левон прошел мимо него. И слуха Шаварша достигло его глубокое, животное дыхание.

Сого обратился к крестьянам:

— Овец в ущелье, разожгите костер! Тут чтоб никого не было! Вон!..

Крестьяне нехотя повиновались. Мурад остался сидеть.

Сого был самым влиятельным лицом в банде — атаманом. К советской власти его ничто не тянуло. Он за банду думал, он принимал решения. Большие надежды связывал он — через сына — с английской разведкой в Тавризе. Был убежден, что сын перейдет границу с большим количеством людей, оружия, обмундирования. Сого лелеял надежду увидеть танки и гранаты. Но Мурад принес с собой одни лишь обещания да пятьдесят английских винтовок, которые с великим трудом удалось перетащить через границу. С ним явилось всего десятка два авантюристов. Это были бежавшие в двадцать первом году в Персию дашнаки, которые конечно же после февральской заварухи не могли рассчитывать на прощение. Английская разведка в Тавризе уверила их, что в Армении началась гражданская война и Ереван не сегодня завтра будет взят. Ну, они и поспешили к месту событий, чтобы вернуть былую славу своих маузеров. Но в Армении их ожидало разочарование. Несколько сот Сого в горах, рассеянных там и сям и занятых разбоем, — вот и все. А путь назад был отрезан. Англичане пообещали им войти в Армению в том случае, если часть Армении будет уже дашнаками занята и создано новое правительство. А Сого нужно было, чтобы англичане сами захватили Армению и сказали ему: пожалуйста, Кешкенд ваш. Сын его уже потерял уверенность в этом. И стал Сого атаманом. Надежда на возвращение назад с помощью Шаварша тут же исчезла, как только Сого встретился глазами с его хмурым взглядом. Нет, Сого не собирался махать рукой на утерянное богатство. У него с советской властью свои счеты. Он порядком поистратился и на сына, а что взамен? Не стал тот пока торговцем. Это тоже, думал кулак Сого, должок советской власти.

Вторым значительным лицом в банде был Левон. Его дерзкий, вспыльчивый нрав хорошо знаком Сого с двадцатого года, когда они были смертными врагами. Теперь Сого с Левоном очень считался — ни одного решения без него не примет, нужный человек Левон.

— Левон, давай поглядим — ежели даст он нам такую бумагу, хорошо, а нет, так заколю кинжалом.

Сого решительно подошел к раненому. Ножны так ладно прилегали к чухе, словно являлись неотделимой частью его тела.

Левон тоже приблизился к Шаваршу. Лицо его очень изменилось — сделалось мрачным, а глаза приобрели дикое выражение. Левон сел возле Шаварша, а Сого напротив, сурово откинул полы чухи, уперся ладонями в колени и, глядя прямо в глаза Шаваршу, с издевкой произнес:

— Узнали, что ты за нами едешь. Видим, твой конь прихрамывает, решили навстречу поехать. Говори, по какому ты к нам делу?

Шаварш не ответил.

— Ну говори, красный дьявол. Ах, не собрание! Это там у тебя язык скачет, как взбесившийся бык. Может, отец твой отару овец пригнал, мне подарил? Отец твой мне землю дал? Отец твой наполнил мой амбар отборным зерном? Сколько вы у меня всего забрали, а? Куда унесли? И что мне за все это заплатили? Думали, я у вас в ногах валяться стану? Нет, долг платежом красен, ждите от меня подарки!

Усы Сого подскакивали при каждом слове. Так что не надо было и в глаза ему смотреть, чтоб увидеть степень его ярости. Шаварш смотрел на его усы и думал: «Есть ли такая сила, которая растолковала бы этому гаду наши идеи? Ведь у него животная страсть к собственности!» И сам еще глубже понял, что такое классовый враг. Вот он — ненасытный, кровожадный. Да, в теперешнем его, Шаварша, беспомощном положении нужны сверхчеловеческие усилия для того, чтобы сохранить свое достоинство. Шаварш испытывал боль, муки, догадывался о предстоящих пытках, только покорности этому, смирения в нем не было. А покорность так искал Левон в его глазах.

— Что глядишь на меня, как лиса, которая угодила в капкан? — продолжал Сого. — То, что вы у меня отняли, вам поперек горла встанет. Власть называется! Поглядите-ка на рожу того, кто у власти! Думают, страной управлять — это хлеб с сыром есть! Каждый пастух нынче царь! Разбойники наверху, и вся страна — шайка. На место Исуса Иуда уселся! И мать свою продаст, и жену, и церковь разрушит!.. Господи, и откуда эти псы взялись? — И, испытав новый прилив безудержной ярости, он схватил Шаварша за ворот и стал трясти: — Явились, без ножа зарезали, ограбили! Ну-ка скажи мне, сколько стоит целый хлев скота, а? Сколько стоит отара овец? Можешь цену пониже назвать. А двадцать насестов кур? А шесть упряжек волов? А семь коней? Не ответишь, прирежу тебя, как барана!

И снова принялся трясти Шаварша. От нестерпимой боли Шаварш закрыл глаза. И голос Сого доносился теперь до него откуда-то издалека-издалека.

— Я бил батраков, да! Отняли их у меня, чтоб самим бить? Так им и надо! Будь они прокляты! Ну, говори же! Что, язык отсох? То, что имел, я б и за два пуда золота не отдал. Верните мне хоть половину! Да хоть половину половины! — Он выхватил кинжал, приставил к груди Шаварша. — Зарежу, как свинью, отвечай — вернешь или нет?

Левон схватил его за руку:

— Что ты натворил, старый хрыч! Человек ведь концы отдал! Тьфу!..

Как — боль прорвалась в голосе Левона? Человек в нем пробудился? Или вспомнил он давние деньки, когда делили они с Шаваршем кусок хлеба и спали под одной шинелью? Какое число овец может выключить из памяти ту дружбу? Были ведь они с Шаваршем одной душой, одним телом, одним сердцем. Между ними овцы межу проложили. Горечь потери овец была слишком велика. И Левон не сжалился над товарищем. Просто мучить человека было не в его характере. Он не был способен толкать и трясти раненого, хоть этот раненый и приговорен к смерти.

Окрик Левона заставил Сого опомниться. Сперва он недоуменно посмотрел на закрытые глаза раненого, потом буркнул:

— Помер? — И вдруг закричал в сторону ущелья: — Воды! Воды скорей! Нельзя, чтоб змееныш сейчас подох!

— Отойди! — Левон оттолкнул Сого, обнял Шаварша, который был без сознания, положил его к себе на колени, раздвинул ему челюсти, потряс.

Подошел Мурад с одним из крестьян, который нес в кувшине воду, взял кувшин, дал крестьянину ногой под зад — мол, пошел! — и небрежно с высоты плеснул воду в лицо Шаваршу.

— Пардон, маршал, разве можно так орать? Человека со страху кондрашка хватила!

— Нет, этих так легко кондрашка не хватит, — пробурчал Сого и сделал такое движение, будто собирался кинуться на сына и расправиться с ним за свои обманутые в связи с английской разведкой надежды.

Это был первый выпад против сына после возвращения из Тавриза. Мурад поставил наземь кувшин, совершенно не реагируя на негодование отца, перекрестил Шаварша и спустился в ущелье. Левон поднял кувшин и побрызгал водой в лицо Шаваршу. Сого был недоволен собой.

— Как же так вышло-то, а?.. Совсем я запамятовал, что змееныш ранен.

— Пес от хромоты не сдохнет, — тихо ответил ему пословицей Левон.

Шаварш открыл глаза. Ему показалось, что он возвращается к свету из далекой-предалекой тьмы. Вокруг царил густой туман, который начал мало-помалу рассеиваться. Шаварш услышал голос Левона, но смысл слов еще не доходил до него. Вспомнил, где он находится, и окончательно пришел в себя. Ему так хотелось, чтобы рядом был хоть один близкий человек и рассказал ему, как все произошло и отчего у него, у Шаварша, так нестерпимо болит грудь. Сого подкрался к нему мягко, по-кошачьи.

— Что — мой кинжал очень холодный, оттого ты не выдержал? — заговорил он. — А как же ты мне нож в сердце всадил? Думал, помру? Нет, я не помру. Мне еще с вами рассчитаться надо.

— Сволочь, — с трудом выговорил Шаварш, — тысячи таких псов, как ты, подохнут, а советская власть будет жить.

Сого готов был зубами перегрызть ему глотку. Но только выругался и подошел поближе к раненому:

— Я не стану тебя убивать, бог свидетель. И скот свой у тебя назад не потребую. И дом пусть вам остается. Но верните мне за все хоть половину денег, я все тут брошу и подамся куда глаза глядят — в Персию, Англию, Францию, к черту на рога, лишь бы сын мой мог там обосноваться. Вы мне осточертели, видеть больше ваши поганые рожи не хочу! Голову твою я б и на паршивого пса не променял раньше, а теперь, как золото, беречь буду. Ночью отвезу тебя в Кешкенд, отпущу, ступай на все четыре стороны. Я тебе жизнь дарю... Но, слыхал я, есть у вас право закупать. Хлеб закупаете, товары разные. А у меня вы все забрали: половину под налог подвели, половину просто так украли. Так вот оформи, будто я все государству продал — пусть по дешевке, за копейки. Я тогда вам еще хлеба дам. Сделаешь?..

— Все власть меняешь, негодяй? Хочешь золото получить и смыться? Тебе одно только дать стоит — веревку, чтоб ты повесился.

— Нет, не стерплю, — процедил Сого сквозь зубы. — Сейчас я из него кишки выпущу! — перешел он на крик.

На его голос поднялись из ущелья люди.

— Пошли отсюда! — заорал на них Левон. — Приди в себя, Сого! Дело надо по-умному закончить!

— Ладно, сам поступай как знаешь, — с безнадежностью в голосе произнес Сого, — а я уйду, чтоб сдержаться, не придушить его, не затоптать, глаза не выколоть. Ухожу. Вот тебе бумага. — Потом Сого крикнул столпившимся у входа в пещеру: — Что вы в чужие дела нос суете? У меня дело особое. Кто из вас столько овец потерял, сколько я? А коней, а быков, а земли, а кур?.. Что стоите рот раскрывши? Вон отсюда!..

Кое-кто, скрывая недовольство, снова спустился в ущелье, где костер уже полыхал вовсю. Сого подошел к огню и улегся на чьей-то разостланной шинели, подложив под голову руки.

Шаварш холодным взглядом смотрел в хмурое лицо Левона. Потом устало смежил веки. Левон потряс его за здоровое плечо:

— Что — уже помираешь?

Шаварш открыл глаза, усмехнулся:

— Нет, жив пока. — Посмотрел в глаза Левона, не выражавшие сочувствия. Странно, ненависти к нему Шаварш не испытывал. — И ты просишь золотом с тобой рассчитаться? Сколько же ты хочешь?

Сын Сого укрылся в зарослях близ пещеры — обгладывал баранью кость и прислушивался.

— Я вам счета за скот предъявлять не стану, — ответил Левон, и Мурад подполз поближе к пещере. — Я вам счет за свою душу предъявлю. Можешь мне ответить, с какого такого дня я кулаком сделался?.. Ты мне ссуду дал, чтоб я корову купил. Ты мне землю дал... Ты первый меня с новосельем поздравил...

— Ну и что? Мы для того революцию совершали, чтоб ты сутками в хлеву пропадал? — Шаварш говорил на удивление спокойно, боль в руке притихла. Ни обещание свободы, ни смерть — ничто его более не волновало.

— А почему вы сразу не начали с коллективизации, когда ни у кого ничего не было? — Левон спрашивал строго, сдержанно. — Почему я теперь должен своих семьдесят овец отдавать колхозу, а кто-нибудь другой даже ягненка не даст? А права у него со мной равные будут на мой скот! Почему лодырь за мой счет жить должен?..

— В то время мы не могли создать колхоз, — с прежним спокойствием объяснял Шаварш. — Голод был, время требовалось, чтоб жизнь наладить. Нам основа нужна была, фундамент... А теперь у нас основа есть...

— В гробу я видал вашу основу! Людей пораскулачивали, отняли скот, согнали его в Араздаян. Куда дальше погоните? И зачем? Он ведь дохнет от холода, голода, вашей бесхозяйственности! В день сотен пять овец дохнет! Конечно, вы своего пота не проливали, чтоб над скотиной трястись! — И, вспомнив про скотину, опять вскипел, а Мурад подполз еще поближе. — У тебя душа есть, а?.. Люди вы или нет? Получим мы, наконец, деньги за свой скот или нет! Будут виновные наказаны или нет?..

— Я уже все сказал.

— Что мы веревку получим?

— Ты, может, и свинец.

— Ну, Шаварш, не пощажу я тебя.

— Все это не имеет смысла.

— Убью, говорю!

— Убивай! Я умираю, но знаю, за что умираю. А ты... ты... Взгляни на себя. Ведь ты же труп, живой труп... Что в тебе осталось? Хочешь убить меня — убей. Одного убьешь, десятого, сотого, а после?.. Как ты сам-то себя назовешь? Кровавое чудовище. Моей крови тебе захотелось? Дай стакан, я ее сам тебе налью, лакай! Знай, что теперь уже, не проливая кровь, ты жить не сможешь. Сого тебя вышвырнет из шайки, а податься тебе некуда...

Левон выхватил наган:

— Вставай!

— Убивай здесь!

— Вставай!

Левон отшвырнул в сторону шинель, которой был укрыт Шаварш, схватил его за грудки, поднял и толкнул наганом в спину:

— Иди вперед... Что — дрожишь? Думал, мы христосы — молиться станем за наших мучителей?..

Куда исчезла боль? Мышцы онемели, а голова была ясной.

— Ты когда-нибудь видал, чтоб я над жизнью трясся, как заяц? Ведешь — пойду.

Он решил не оглядываться, не поддаваться страху. «Все равно ведь убьет. Так хоть по-людски умру. Пусть это будет утешением старику отцу».

И тут раздался голос Сого:

— Ты что — уже в расход его? А как с бумагой?

— Какая бумага?! — заорал Левон. — Ты, видать, совсем из ума выжил. Что к советской власти попало, то пропало!

— Тогда приканчивай его! — со злостью выкрикнул Сого.

Он с удовольствием своими бы руками придушил этого ненавистного врага, но уступил это дело Левону. Матерый волк отлично понимал, что, убив Шаварша, Левон отрежет себе всякий путь назад. Так что уж потом Левона можно будет использовать как угодно.

Левон снова толкнул Шаварша в спину:

— Иди!..

Шаварш пошел вперед. Странно — никакой боли, легкий шаг. Вышли из пещеры, поднялись немного в гору, оттуда открылся вид на долину Тух-Манук. Вдали паслась отара овец. Казалось, что кто-то оттуда смотрит на них, видит все. А в спину тыкался наган Левона. Вот Назик показалась — взглянула, вскрикнула. Вот отец простер к нему руки: «Шаварш! Шаварш!..» Появился Симон: «Ты сперва наган в бандитов разряди!..» Отец Агван встал перед ним: «Овечка жирная?..» — «Да нет, не очень...» Солнце ускорило свой ход по небосводу и исчезло. Горы и теснины наполнились криком: «Шаварш!.. Шаварш!..» Смертные, душераздирающие, скорбные крики: «Шаварш!.. Шаварш!..»

Он вздрогнул, остановился:

— Ну стреляй же!

— Иди! — жестко сказал Левон и опять толкнул его.

Откуда ни возьмись появился Мурад и, поигрывая маузером, преградил им дорогу.

— Пардон, генерал, — обратился он к Левону, — что ты намерен делать?

— Убью, обезьяна! — пророкотал в ответ Левон. — Расхрабрился, на пути моем встаешь?

— Пардон, — повторил сын Сого, лицемерно сглотнув обиду, — хорошо придумали... Отец Агван благословит тех лис, которые сожрут расстрелянного. Может, здесь расстреляете? Это мой совет.

И тут произошло неожиданное. Левон на мгновение окинул сына Сого жестоким взглядом и процедил сквозь зубы:

— Неплохой совет... Он мне по душе. Расстреляю... Всех!.. Всех!.. На этом свете нет чистых людей!.. Вы все — звери!.. На твою долю, гиена!..

И дважды выстрелил в сына Сого. Тот схватился за живот, присел, взглянул на Левона с ужасом и изумлением и упал. Шаварш видел, как побледнело его лицо, как задрожали губы, как закапала из носу кровь. Содрогнулся, застыв взглядом на корчащемся в предсмертных судорогах человеке. Прикоснулся к собственной смерти и ужаснулся...

— Шаварш!.. Шаварш!..

Закричал Левон — не услышал. Толкнул его — он не почувствовал. Толкнул сильнее — Шаварш пошел, то и дело оглядываясь. Равнина Тух-Манук заполнилась мертвыми Мурадами. На каждом шагу — Мурад...

«Почему, сволочь, не стреляет?»

Ноги у него задрожали, подкосились. Устал? А может, смерть настигла его прежде пули?.. И вдруг перед ним распахнулась огромнейшая пасть и засверкали два страшенных глаза, каждый с дом величиной. Еще два шага, и пасть проглотит его... Остановился.

— Не пойду! — выкрикнул почти истерически. — Стреляй тут!..

Никакого ответа. А за спиной чувствовал дуло нагана и дыхание Левона. Он здесь — куда он денется? Здесь он.

— Стреляй, говорю тебе!..

Резко обернулся. Никого. Задохнулся, зарыдал.

— Где ты?!

И вдруг увидел на небе солнце. Кошмар рассеялся. Он, Шаварш, один. Вдали на горной тропке, не оглядываясь назад и не спеша, уходил одинокий и понурый Левон.

Нет, это вовсе не было неожиданностью. Но не было и наградой за ту заботу, которую в свое время Шаварш о нем проявлял. Горечь, вызванная потерей отары, была столь велика, что Левон готов был расправиться с двадцатью председателями исполкома, даже если бы все они оказались его братьями. Он должен был разрядить свой наган. И разрядил. А там уж ему все равно, жив Шаварш или погиб. Он убежден, что ни жизнь Шаварша, ни смерть его ничего в мире не изменят. Но теперь у самого у него нет пристанища. В село вернуться не может. Такое ему даже в голову не приходит. Куда же податься? За границу? Да нет уж, он себя вне родной земли не представляет. Не привлекает его ни нарисованное Сого торговое будущее, ни роскошь. Горсть каменистой земли, физический труд, семья, тепло детворы — вот его мир. С Сого свел его случай — случай и развел.

Куда же идти? Дорога вела к ущелью. Опасаясь встречи с колхозниками, он свернул в сторону и сел под скалой, дожидаясь тьмы.

— Э-ге-ге!.. — донесся с вершины скалы голос пастуха. — Идите овец заберите, а то пропадут!.. Эй!..

Стало быть, у людей еще есть своя собственность, и при этом они живут свободно, никого не страшась. А почему ж его жизнь сложилась иначе?..

И затосковал по земле, по дому. Захотелось узнать, как живут родные. Поле засеяли?..

Стемнело. Казалось, черная громада гор тень свою откинула на равнины. Левон проверил оружие, поднялся и направился в сторону горы Гиж.

Вспугнутый конь вновь затопал в висках старика. Снова выстрелили из-за скалы, а он грудью, как щитом, прикрыл сына. Он погиб, а Шаварш остался жив. Снова рухнули скалы. Ему на спину рухнули, а Шаварш успел пройти. Уже тысячу раз он мысленно вернул сына домой, принялся наставлять его, тысячу раз ни свет ни заря проводил его в путь, а ночью в тревоге ожидал его возвращения.

Назик сидела возле старика, читала:

— «Был высокий столб, а на столбе-гнездо...»

— Не читай больше, не надо.

— Сегодня вы какой-то беспокойный.

— Душа не на месте.

Пришла соседка, принесла молока и, скрестив руки на груди, заговорила о бандитах:

— Милиционера убили. Его ночью привезли в больничный морг. Мать клянет их на чем свет стоит. Что творят, проклятые!..

Потом явилась медсестра:

— В Сейлане бандиты убили комсомольца Сикуча, в Гермере — двух коммунистов... Говорят, скоро они на Кешкенд нападут...

Старик побледнел:

— Уходи.

Пришла Назик, весело обняла старика:

— Шаварш в Караглухе. Я в земотделе узнала. Ночью звонил, чтоб машину прислали. Наверно, его машина вышла из строя. Сегодня непременно вернется.

Старик хотел поцеловать девичью руку, лежащую у него на груди. Назик еле вырвала руку.

— Ты плачешь?

— Да слезы сами собой текут.

— Ох, что в уездкоме творится! Одну из комнат земотдела освободили под оружие. Всем винтовки раздают, даже женщинам... Ну ладно, пойду тебе поесть приготовлю...

Ушла и вернулась не скоро.

— Меня отец из дому не выпускал, — сказала, задыхаясь. — Женотдел мобилизовали. Комсомольцам поручено патрулировать в селе. В списке есть и моя фамилия. Я буду дежурить ночью. Все подчиняются начальнику земельного отдела. Надо только видеть, как он направо и налево отдает приказы! Группу парней отправил за село... Тьфу, забыла сахару принести...

Вечер. Старик рассказывает Назик сказку. И вдруг шум с улицы. Топот копыт. Старик напряг слух:

— Вроде бы сюда...

Девушка вышла во двор. И тут окрик:

— Дорогу! Дорогу!..

А потом в комнату ворвался крик Назик:

— Шаварш!..

Глаза старика широко распахнулись, и взгляд застыл на двери. Руки вцепились в одеяло, тело подалось вперед, слух обострился. Заметил он или просто почувствовал, что Шаварша несут на носилках?

Сильно кольнуло в спину, словно там что-то лопнуло — то, что не давало ему распрямиться. Распрямился и... встал с постели, сделал шаг в коридор...

Носилки пронесли мимо него в соседнюю комнату. Взглянул в измученное, бледное лицо сына. Подошел заговорить. И Шаварш услыхал его голос.

— Пап, ты на ногах?..

Старик в белой ночной рубахе, задыхаясь от рыданий, нагнулся, поцеловал сына.

— Кто стрелял?

По щекам его катились слезы.

Сого искал Левона и не находил. Скатит камень — заглянет под камень, срубит куст — средь кустов ищет. Все вверх дном перевернул. Каждого спрашивает: «Не видал Левона?» — «Нет». Тогда накидывается на встречного с кулаками. Шайка дрожит — боится гнева Сого.

Час от часу стареет Сого.

Ночью он покинул шайку.

— На рассвете вернусь, — сказал. — Иди со мной, Мисак.

Ушли.

Сого почти бежит, Мисак за ним еле поспевает. Перед ними темная гряда гор. Над ними небо, а в небе звездочка. Мисак уставился на нее: «Может, это вовсе не небо со звездой, а гора с костром».

— Куда мы идем, хозяин?

Сого не слышит.

— Хозяин!..

Голос достигает Сого, касается его и со звоном разбивается у его ног. Сого топчет осколки, молчит. Мысленно он уже в Кешкенде — вошел в дом Левона, детям глотки перерезал. Слышит рыдания Левона. Чувствует скорбь Левона, его муки. И это Сого успокаивает.

— Хозяин!..

Голос достигает слуха Сого.

— Не отставай!

Ночь на исходе. Они дошли до садов Котура. Мисака продрал озноб. Холодом тянуло из Кешкенда.

— Хозяин, куда мы идем?

— Душу мою остудить идем. Душа крови просит.

— Хозяин, так Левона же дома нет.

— Жена, дети дома ведь, дурак...

Мисак остановился:

— Хозяин, все твои приказы я выполнял, а на это не пойду.

Сого положил на кинжал руку.

— Хозяин, я детей убивать не стану!..

— Я убью.

Сого достал кинжал. Мисак схватился за наган. Сого поразился:

— Наган против меня, гад?

Наган выстрелил впустую. Мисак сам упал.

А Сого распрямился — руки в горячей крови, одежда в крови. Ведь душа крови просила. Вот она, кровь!

Что это — патруль?

Сюда Сого шел быстро, а возвращался назад еще быстрее.

Чрезвычайный уполномоченный Чека в своей тяжелой шубе с трудом поместился на скамейке. Не успел смежить веки, его тут же стали одолевать кошмары — будто кто-то толкает в пропасть. Углубился в сон и чуть не кувырнулся наземь. Очнулся, и так повторялось несколько раз. В конце концов он разозлился, расстелил шубу на земле, растянулся на ней и уснул без сновидений. Его разбудили выстрелы, которые раздались поблизости.

Чрезвычайный уполномоченный подскочил, одернул форму и поспешил к месту происшествия. Возле садов обнаружили труп. Под строгим наблюдением отправили его в морг. Один из патрулей узнал в покойном Мисака.

Настало время расправиться с бандитами, покончить с ними.

Золотой туман Перевод М. Мариносян

Мальчик бросил камень — птица взлетела. Сверху упал ястреб, чтобы схватить ее. Птица с писком забилась под камень. Там отдыхала большая змея. Увидела, удивилась:

— Завтрак!..

И съела.

Пилос видел, как ребенок кинул камень, как ястреб преследовал птицу, но куда же она исчезла?

«Наверное, под камнем было ее гнездо. Интересно, есть ли там яйца?»

Отбросив ногой маленькие камушки, он нагнулся, пошарил под большим камнем — гнезда не нашел; посвистел, пошумел — птица не появилась.

Змея скользнула между камнями и, извиваясь, уползла в бурьян.

Пилос ушел, насвистывая песенку. Вдруг почувствовал, что идти ему стало легче. Что-то забыл!

— Посох!..

На рассвете он стоял на выгоне, где собиралось стадо, и, опираясь на посох, наблюдал, как хозяева пригоняют коров.

Заведующий фермой, проходя мимо, сказал:

— Пилос, сегодня в Абану приезжает председатель исполкома.

Пилос пожал плечами:

— Добро пожаловать.

— На машине приедет, — с хитрой улыбкой добавил заведующий.

Глаза Пилоса заблестели.

— Правда?

— Правда.

Заведующий фермой ушел. Пилос подумал, подумал и побежал к соседу.

— Еранос!

Еранос чинил крышу. Услышал окрик, спустился.

— Чего тебе, Пилос?

— Я с тебя не возьму годовую плату за то, что пасу твою корову.

— Это хорошо.

— Еранос, я для тебя свяжу веник.

— Молодец.

— Поведи сегодня стадо вместо меня...

— Ну-у...

— Я тебе еще сплету корзину.

Еранос немного подумал и согласился:

— Ладно, давай посох...

— Пилос, а ты разве не в горах? — удивлялись встречные.

— Разочек и нам можно остаться в деревне. Говорят, в Абану приезжает председатель исполкома.

— А что за дела у тебя с председателем?

— Как, а нам участка не нужно? Мы новый дом не строим?

Люди улыбались. Пилос и не догадывался, что всем известна его мечта увидеть машину. Ведь нельзя же, чтоб и дети видели машину и рассказывали о ней, а он — нет.

Теснина называлась Гоми дзор — ущелье Хлевов. На пологом склоне в беспорядке расположились каменные дома, пустующие восемь месяцев в году. Летом кешкендцы угоняли своих коров и овец в Абану. Каждый хозяин имел в Абане свой домик. Была построена и колхозная ферма. Там готовили масло и сыр, складывали в бочонки и на телегах и фургонах отправляли в Кешкенд.

Стара Абана. Никто не знает точно, кто и когда построил первую хижину. Вероятно, это был человек, любящий цветы. Здесь столько цветов, что не всем успели дать название. Впрочем, есть и цветы, у которых несколько названий. Бескрайние пастбища, свежий горный воздух, вкусная вода должны были давно соблазнить кешкендцев навсегда перебраться в Абану. Тем более что Кешкенд полон комаров, в Абане же нет ни одного. Горную тишину там нарушает лишь шелест ветерка.

Люди приезжали в Абану в праздничном настроении. Возникала любовь, устраивались веселые забавы, рассказывались легенды о мужественных и смелых предках, которые умели похищать девушек и коней.

Пилос был бессменным пастухом Абаны. От колхоза он получал трудодни, а от частных владельцев коров — деньги. Получал он много, но уж очень был невезучим: с его собственным скотом постоянно что-то случалось. Если коровы его не падали с обрыва, то болели. Врач, как правило, находил для болезни какое-нибудь новое название. Требовал заколоть животное, а мясо закопать. Пилос убивал животное, мясо отдавал сварить, сначала пробовал сам, и только потом ели его домочадцы.

— Если верить врачу, ничего нельзя будет есть. Кушайте, вреда не будет.

Пилос бродил по Абане, вглядываясь в дорожную пыль и прислушиваясь.

От людей он слышал, что за движущейся машиной, подобно лисьему хвосту, клубится пыль.

Наступил полдень, а председатель все не приезжал. Пилосу захотелось есть, и он пошел домой. На зажженной керосинке стояла кастрюля с водой. В ней плавали разбухшие зернышки. Рядом с керосинкой в глиняном черепке была окрошка.

— Назлу, сегодня приезжает председатель исполкома.

Назлу пригладила волосы на затылке Пилоса.

— Назлу, я решил поговорить с председателем. Попрошу участок, построим новый дом.

— Ой, какая у тебя чудесная родника! Я раньше не замечала.

— Это не родинка. Комар укусил.

— Ну так что же, пусть даже комар укусил.

Назлу поцеловала его в «родинку».

— Так поговорить?

— Хочешь — говори, хочешь — нет.

Назлу поцеловала «родинку» еще раз. Пилос забыл и о председателе и о машине. Назлу заставила его забыть весь мир.

Солнце... солнце...

В горах солнечная тишина. Пчелы своим жужжанием сверлят эту тишину. Щебет птиц, отдающий приятным благоуханием.

Пилос, лежа на обочине, снова высматривал автомобиль.

Дорога извилиста, дорога пуста.

Машина не приехала.

День клонился к вечеру.

Стадо вернулось в деревню. Горы и ущелья — все наполнилось мычанием.

Пришел Еранос с пучком затвердевшего бохи[21] под мышкой и с цветами на палке. Видно было, что этим он занимался больше, чем стадом. Он вернул посох Пилосу:

— Возьми, а корзину и веник не забудь. Кроме того, ты не возьмешь годовую плату за мою корову. Человек должен выполнять свои обещания.

— Не забуду, Еранос. Как можно забыть.

«Хоть бы корзину не обещал». Пилос взял посох и отправился домой.

Рассвело, рассвело!..

Прокукарекал петух, приветствуя восход солнца.

Он был язычником.

Зачирикали птички, потянувшись к солнцу.

Они были солнцепоклонниками.

Тоненькими лучиками засияли на востоке краски зари.

Пламя сорвалось со светильников, и они погасли.

Солнце вошло в дома.

Рассвело, рассвело!..

Заржал конь, тоскуя по подруге.

Заблеял ягненок, призывая мать.

Замычал теленок, узнав об уходе матери.

Девушки спросонья лениво щурились на солнце.

Рассвело!..

Женщины несли в чей-то дом ведра с молоком. В ведро опускали деревянную палочку, измеряя уровень молока. На палочке в нужном месте делали зарубку, чтобы потом в том же количестве получить в дом масло и сыр.

У Пилоса нет дойной коровы, и Назлу встала поздно, ее волосы волнами рассыпались по плечам и спине. От дыхания высоко вздымалась грудь. Увидев женщин, несущих молоко, позавидовала им. В ней вспыхнула ярость. Вспомнила, что вчера сын одной из них бросил в ящерицу камень, и он докатился до их ворот. Назлу собрала волосы, вышла, нашла камень и отшвырнула. Потом начала швырять другие камни, проклиная тех, кто бросает их к ее воротам.

Опираясь на посох, Пилос стоял на пастбище. Подгоняя корову, подошел какой-то мальчишка.

— Дядя Пилос, вчера в Абану приезжала машина. Хотели тебя покатать, а ты опоздал.

Пилос не растерялся:

— Машина приезжала, чтобы увезти твою мать.

Мальчик обиделся. Отошел. Но обида заставила его обернуться.

— Бр-р-р, авто-Пилос! — поддразнил он Пилоса.

Тот не обратил на это внимания. Помахал посохом в сторону стада:

— Э-ге-ге!..

Говорят, в горах Абаны есть белокрылые голуби. Возле ручьев они сбрасывают крылья, превращаются в девушек и плещутся в воде, наполняя все вокруг говором и смехом. Затем, набрав цветов, плетут венки, украшают ими волосы и танцуют.

Голоса их сладки.

Смех очаровывает.

Их песня далеко слышна.

Пилосу кажется, что он когда-то видел их, когда-то слышал. Даже в песне они говорили: «Пилос, Пилос».

— Э-ге-ге!..

В полдень черная корова Шахбаза замычала и повела все стадо к роднику Дарбина. Коровы напились и улеглись на мох. Пилос сел у родника позавтракать.

Вода из родника стекала по склону, образуя внизу болото. На болоте буйными фиолетовыми соцветиями росли перловник и камыш.

Пилос поел, выпил воды и, разнежившись, лег на тряпки. Он вообразил себя отважным юношей из сказки. Стая девушек-голубей опустилась на землю недалеко от ручья. Они осторожно осмотрелись и, убедившись, что вокруг никого нет, с шумом бросились к воде. Пилос незаметно подкрался, взял пару сброшенных крыльев и спрятал. Увидев Пилоса, девушки-голуби всполошились, с криками схватили крылья и, надев их, улетели. Осталась одна. Съежившись в воде, она взмолилась:

— Добрый Пилос, верни мне крылья, чтобы я смогла догнать своих подруг.

Он не дал.

— Станешь моей женой?

— Стану.

Пилос сжег крылья, чтобы она больше никогда не смогла улететь. Девушка-голубь приняла облик Назлу и заговорила ее голосом. Сказка кончилась.

Неподалеку в кустах поблескивало что-то величиной со спичечную коробку. Солнечные зайчики играли перед глазами Пилоса. Он вспомнил, что неделю назад заметил тот же блеск. «Кто знает, может, это глаза какого-нибудь зверя», — подумал он тогда и не подошел. Два дня назад было то же самое. «Наверное, дикая кошка», — подумал он и опять не подошел. «Наверное, стеклышко», — решил Пилос в этот раз и подошел.

Взял эту вещь, приподнял. Она была прикреплена к ремню, зарытому в землю. Пилос разглядел, что «ремень» — это серебряная цепь, а предмет похож на золото.

Достал нож, начал копать. Острие ножа наткнулось на металл. «Какая-то посудина».

Сердце затрепетало. Руки задрожали. Вытащил посудину. Это была большая бадья[22]. А в ней — золото: ожерелья и монеты, монеты, монеты. Пилос начал перебирать их. Металл звенел. Звон коснулся его сердца, и оно звонко заколотилось. Звон проник ему в голову и остался там. Зазвенели горы и равнины.

Он взял бадью и прижал к груди. Ш-ш-ш!.. «Никого нет». Погладил стенки бадьи.

«Хорошая посуда для спаса[23]? У Шахбаза есть такая же, только белая».

Пилос зачерпнул пригоршню золота и поднес к глазам. Высыпал обратно. Понял, что это его золото, и стал обнюхивать.

— Э-ге-ге!.. — донесся зов.

Надо было отвечать. Крик пронесся по горам.

— Э-э-э!..

Солнце слегка померкло, потом засияло сильнее прежнего. Золото заблестело, словно говоря: «Бери кто хочет. Не к тебе, так к нему пойду». Пилос накрыл бадью тряпкой и хитро, по-лисьи, осмотрелся. Никого не было видно. В нем проснулась жажда деятельности. Отложив бадью в сторону, он выкопал под кустарником новую яму.

Пилос копал, а девушки-лебеди пели. Он копал, а девушки танцевали. Он все копал. Из-за камней и кустов кто-то подглядывал.

Пилос выбросил из ямы последнюю пригоршню земли, опустил туда бадью, засыпал землей, поднялся. Огляделся вокруг. Кешкендский пастух Минас брал из родника воду. Увидев Пилоса, он сказал:

— Здравствуй, Пилос.

Затем поднес кувшин к губам в стал пить. Он пил и нарочно пил воду так, чтобы в кувшине булькало. Напился, остаток вылил, набрал еще воды и хотел уже идти, как вдруг заметил, что Пилос стоит на том же месте и тупо на него смотрит.

— Что, Пилос?

Никакого ответа.

Минас удивленно подошел к нему:

— Слушай, с тобой что-нибудь случилось? В лице ни кровинки.

— С-случилось?.. Что случилось?

— Послушай, может, волки здесь прошли?

— В-волки з‑здесь пробежали...

«Видать, здорово напугался».

Трах!

Пилос схватился за щеку и с ужасом посмотрел на Минаса. Минас был здоровый, сильный. Пилос — маленький, щуплый.

— Выпей немного воды, — пастух подал ему кувшин.

— Не хочется.

Минас насильно приложил кувшин к его губам:

— Пей.

Он выпил.

— Еще.

— Хватит.

— Хоть тресни, а должен выпить.

Пилос выпил еще.

— Ох, спасибо, Минас, насилу очухался.

— Ну, вот и все, испуг прошел, — воодушевился Минас. — Не бойся: волки в одиночку к стаду не подходят.

Он погрузил кувшин в родник, набрал воды и пошел.

Немного погодя его голос послышался уже с другой стороны горы:

— Э-ге-ге!..

Гора заслонила солнце.

Петухи вошли в курятник и притихли. Куры уселись на насест. Стадо Абаны еще не вернулось.

Пастух молодняка еще до захода солнца пригнал телят, чтобы до возвращения стада их привязали и они не встретились с коровами. Телята уже давно на привязи, призывали матерей.

Стада все не было.

Пастух Минас принес известие: «В горах появились волки. Пилос испугался, ой как испугался! Влепил я ему разок, дал выпить кувшин воды — он пришел в себя».

«С Пилосом что-то случилось!»

Весть дошла до Назлу. Она выбежала на улицу, заголосила, хотела идти в горы — мужчины не пустили.

«Кто знает, что там стряслось. Женщина ведь, еще пойдет, увидит...»

Несколько человек взяли дубинки и поднялись на гору Гогр. Навстречу им стадо. Коровы целы. Пилоса нет.

— Пилос!..

— Эй, Пилос!..

— Эгей, Пилос!..

Двое мужчин вместе со стадом спустились в деревню. Все узнали, что Пилос исчез. Кто был свободен, поспешил в горы: «Пойду посмотрю, что там стряслось». Кто был занят, закончил работу и тоже отправился туда: «Пойду узнаю, нет ли вестей о Пилосе».

Две женщины подхватили Назлу под руки. Она рыдала.

— Пропади они пропадом, ваши коровы!.. Извели моего Пилоса...

С плачем и причитаниями женщины шли за мужчинами в горы. Мелькнула какая-то тень. Догадались, что это человек. Подошли поближе. Тенью оказался Пилос.

Он еще издали услышал голос Назлу и хотел крикнуть:

— Назлу, я иду!.. Иду!

Но, увидев, что с ней еще кто-то есть, притаился. Потом не выдержал:

— Назлу, я иду!.. Иду!..

— Ой, Пилос-джан, вырвался из когтей волка, бедный мой!

Назлу хотела сказать «любимый», но постеснялась и сказала «бедный». Пилос не хромал, и по нему не видно было, чтобы он был ранен. Завернув бадью в тряпку, он привязал ее к палке и перевесил через плечо. Окруженному женщинами Пилосу показалось, что на него напали разбойники. Он снял с плеча узелок и взял его под мышку.

— Ну, рассказывай, что случилось?

Занятый своей бадьей, Пилос и не заметил, что коровы в свой обычный час вернулись в деревню и он остался в горах один. Теперь надо было что-то сочинить.

— Проклятые волки напали, чуть не перегрызли все стадо. Я взял дубинку, погнался за ними... э-э-э... завели меня в ущелье... я вернулся... э-э-э... а стада нет.

Все поняли, что Пилос говорит неправду, но простили ему. Со слов Минаса они знали, что Пилос напуган, и не хотели огорчать его. Поблагодарили бога, что в стаде не было потерь, и вернулись домой. Более опытные предположили, что Пилос наелся диких ягод, у него заболел живот, вот он и остался в горах, а сказать стесняется. Некоторые в недоумении пожимали плечами: «Так мы и не добились толку от Пилоса».

Войдя в дом, Пилос положил узелок на пол и сел на него. У Назлу была привычка доставать из узелка ягоды, зелень, грибы. Но в этот раз ей и в голову не пришло спросить: «Пилос-джан, что ты принес?» Сел на узелок, — значит, ничего в нем нет.

Пришли любопытные соседи. Пилос отвечал на вопросы, не вставая с узелка. Поужинал, сидя на нем.

Наступила ночь. Назлу постелила постели. На одну уложила мальчика.

— Пилос-джан, давай и мы ляжем.

Пилос знал, что Назлу засыпает поздно. Она еще развернет узелок и достанет сумку, чтобы положить туда хлеба на завтра. Он не двинулся с места.

— Пилос!

— Мне не хочется спать, Назлу, ты ложись.

— Как это? Ведь утром тебе снова в горы идти. Вставай.

Подошла и своими пальчиками расстегнула рубашку Пилоса. Она была такая нежная, такая добрая, что у Пилоса появилось желание сказать: «Знаешь, Назлу, я нашел бадью». Но он подумал, что ребенок еще не спит, и ничего не сказал. «Пойдет на улице разболтает».

— Ладно, Назлу-джан, только выйду сейчас и вернусь.

Улучил момент, взял узелок и вышел.

Темная ночь, беспокойные звезды. Они, наверное, о чем-то кричат, но их голоса не доходят до нас. Пилос поднялся на крышу. Там был маленький стог сена. Он сам скосил, траву притащил на спине и сложил сюда, чтобы потом купить корову. Разворошив край стога, он спрятал туда бадью. Потом встал во весь рост и посмотрел на Абану. На ферме еще были люди. Взял тряпки и спустился в дом. Назлу решила, что Пилос их вытряхивал.

— Ну, иди ложись.

Он лег.

Абана...

Дома, далеко отстоящие друг от друга; за ними гора, а там — цветение, благоухание.

Темно. А в темноте песня: «Взяла кувшин, ушла в горы...»

Песня вливается в дом, в сердца. Мелодия сверлит душу и завораживает. А в песне — солнце, яркое, горячее. Мелодия исходит из камышовой дудки.

Есть у меня любовь — цветущая девушка.

Есть ревность. Милая пошла к роднику и задержалась.

Дома маленькие, окна открыты, двери шатки, молодые безумны.

Пилос и Назлу лежат в постели.

Пилос повернулся, чтобы избавиться от тяжести и скуки, а в мыслях снова поднялся на крышу, сел возле стога — золото звенело в бадье, а он слушал.

Назлу вздохнула: «Чего не бывает с мужчиной от страха».

Абана. Дикая... Дикая...

Как только ложатся спать, тушат лампу, чтобы сэкономить керосин. Воздух чист, забот мало. Спят здесь крепко.

Волки рыщут вокруг фермы. Собаки скулят и хором подвывают. Лисы, вынюхивая кур, кружат вокруг домов. Собаки лают бойко, с надрывом. Сторож покрикивает:

— Го-гой!..

И кто-то откликается:

— Кто это? Эй!..

Пилос привстал в постели, прислушался. Назлу тоже привстала.

— Пилос-джан!..

— Назлу, на крыше кто-то есть.

«Горе мне, как он напуган!»

— Тебе показалось. Пилос-джан, ложись.

Мысленно она пообещала петуха в жертву святому из Малишки. Укрыла Пилоса одеялом, приласкала и, наверное, еще и колыбельную бы спела, но слезы стали душить ее.

Когда в Назлу пробуждались материнские чувства к Пилосу, Назлу-жена исчезала, Назлу-мать становилась нежной, ласковой, теплой и могучей. Пилос превращался в ребенка, подчинялся ей, и Назлу заменяла ему целый свет.

— Назлу!

— Что?

— Я тебе куплю новый материал на платье.

— Да, Пилос-джан!

Помолчали.

— Назлу!

— Что, дорогой?

— Большой дом построю. Куплю у Шахбаза теленка от черной коровы, и у нас будет корова.

— Пилос-джан, мне ничего не нужно, лишь бы ты был здоров.

— Я ведь тебе не покупал кольца. Правда?

— На что оно мне? Кто сейчас носит кольца? Назовут «пережитком прошлого» и посмеются над нами.

— Ладно, дам тебе золотой пояс, спрячь в сундук. На черный день.

— Да, Пилос-джан, спи. Видишь, и Вираб наш спит, и у соседа Ераноса тоже все спят.

Если бы Пилос заснул, она бы горько-горько заплакала. Святому из Малишки пообещала в жертву барана. Грустным тихим голосом запела. Это была старинная свадебная песня, которая сейчас сошла за колыбельную, и Назлу заснула.

Пилос мысленно поднялся на крышу и сел возле бадьи. Открыл ее и по одной перебрал все золотые вещи. Сел в машину, поехал в Ереван, попробовал кантарского шашлыка, поглядел на канатного плясуна, вернулся, построил дом и...

Кажется, на крыше кто-то ходит. Шаги. Он приподнялся. «На крыше явно кто-то есть».

Осторожно встал с кровати. Тихонько открыл дверь, посмотрел. Все тонуло во мраке. Опасливо прижимаясь к стенке, обогнул дом. Оттуда подняться на крышу было легче.

Назлу, в ночной сорочке, шла за ним.

— Пилос-джан!

Пилос, вздрогнув, обернулся:

— Ай-ай-ай!..

— Пилос-джан, не бойся, это я.

— Странная т-ты женщина, я только хотел проверить, а не украдут ли наше сено.

Вошли в дом. Назлу надела платье.

— Пилос-джан, ты ложись, а я сейчас приду.

Назлу хорошо знала улицы Абаны. Помнила, где на дороге камни, где рытвины. Она ни разу не споткнулась о камень, не угодила в яму. Дошла по тропинке до хижины тетушки Арегназ, постучала в темное окно:

— Тетушка Арегназ!..

— Кто там? — спросил визгливый старушечий голос.

— Назлу.

Она всхлипнула и запричитала, чтобы тетушка Арегназ поторопилась.

Зажглась спичка, потом лампа.

Выглянула дряблая, черная, некрасивая тетушка Арегназ. Надела старое черное платье. Сняла изнутри засов. Назлу продолжала всхлипывать.

— Что случилось, ахчи?[24]

— На Пилоса напал страх. Спать не может: все вертится, вздыхает.

— Вуй-вуй-вуй!..

— Сам с собой разговаривает...

— Господи Иисусе!

Слезы Назлу тронули сердце тетушки Арегназ. Она стала утешать ее:

— Ладно, не плачь. Испугался — поворожу, пройдет. Дома вата есть?

— Нет.

— Ну, идем.

Пришли.

— Пилос-джан, не удивляйся. Шахбазовская собака напала на меня, я испугалась. Позвала тетушку Арегназ, чтобы она заговорила страх.

— Ну да, — подтвердила тетушка Арегназ.

Пилос все понял, но промолчал. Старуха села на кровать и подозвала Пилоса:

— Давай и за тебя помолюсь. Весь день мотаешься по горам.

Взяла его за руку и посадила против себя. Назлу стояла рядом, сложив руки на груди.

Тетушка Арегназ, держа Пилоса за обе руки, забормотала:

Сказала и зевнула.

— О-ох, дошла молитва. В понедельник не стирай рубашку мужа. Ну, подойди, и твой страх изгоню.

Тетушка Арегназ быстренько «изгнала страх» Назлу.

В это время Пилос начал зевать. Старуха подмигнула Назлу:

— Успокоился!

Провожая тетушку Арегназ, Назлу попросила:

— Умоляю, никому не говори!

Сунула ей в руку деньги. Старуха сейчас же запихнула их в глубокий карман.

— Что ты, стольких я избавила от страха — кто об этом знает?

Утром люди вывели своих коров на выгон. Пилоса не было. Каждый стал рядом со своей коровой.

Послали за Пилосом. Пришла Назлу. Сложив руки на груди, сказала:

— Пилос заболел, найдите другого пастуха.

Коровы разбрелись в поисках корма. Их соблазняла росистая зелень, вылезающая из трещин камней. Коров сгоняли, а они опять разбредались. Все почувствовали, что пасти скот — нелегкое дело.

Колхозный скот остался без присмотра. Обеспокоенный заведующий фермой направился к выгону, увидел, что Пилос ходит возле своего дома. Подошел:

— А сказали, что ты болен, Пилос?

— Нет, — бледный, грустный и обиженный, ответил Пилос.

— Тогда веди стадо на пастбище.

Пилос представил, что он находится в горах, а ребятишки в Абане играют в прятки. Один из них поднимается на крышу, прячется в сене: «Ребята, бадью нашел!»

— Не пойду.

Заведующий фермой рассердился:

— Сказал бы вчера, нашли бы замену.

— Пусть Еранос идет.

— Думаешь, мы каждому можем доверить общественное имущество? Еранос одно дело, ты — другое.

Пилос снова покачал головой:

— Не пойду.

— Поработай еще два дня, пока мы тебе замену подыщем. Не пойдешь — вынужден буду пожаловаться председателю исполкома.

— Жалуйся кому хочешь, — вмешалась подошедшая Назлу. — Я не хочу потерять мужа из-за вашей скотины. Если бы еще моя корова была в стаде. Иди, Пилос-джан, иди домой.

Пилос много слышал о похитителях золота и пещерных разбойниках. Стоило ему представить себя вне Абаны, как его тут же окружали разбойники, которые хватали его и бросали в темную пещеру.

Он нуждался в друге, который и золоту знал бы цену, и в дружбе был искренен.

Пилос вспомнил, кому можно доверить тайну: «Кузнец Саак».

У его бабушки было много золота. Она носила золотые украшения. На пальцах — золотые кольца, на запястьях — браслеты. И за покупки она часто платила золотом. Женщины деревни, у которых было золото, просили, чтобы Саак проверил. Он легко отличал настоящее золото от подделки. У него были знакомые ювелиры в Ереване.

«Половину золота спрячу, позову Саака и остальное поделю с ним, а уж превратить золото в деньги — его забота».

Жена Саака, опустив в тонир большой медный чан, готовила сыр.

— Сестрица...

— Это ты, Пилос? Что случилось?

Опустив длинную мешалку в сыворотку, она накручивала на нее волокна сыра.

— Где Саак?

— Уехал в Кешкенд.

— Когда приедет?

— Поздно приедет, Пилос.

Пилос ушел. Поразмыслил, поднялся на крышу, спустился. Снова явился.

— Саак не пришел?

— Нет.

Стоя в дверях, он опять долго думал. Потом ушел, занятый мыслями, и пришел позднее. Жена Саака, кончив работу, поставила на огонь большой чан с водой, чтобы помыться. Мысли ее были заняты теплой водой.

— Сестрица...

— Ну, что тебе? Надоел!

— Сестричка, я должен ему кое-что сказать по секрету. Значит, Саак поздно придет?

Он шагнул к ней.

«Э, да у него не то на уме».

— Приходи попозже.

День клонился к вечеру. Пилос попытался отворить дверь Саака, но она была заперта изнутри на засов.

— Сестрица...

— Поди свои секреты жене расскажи.

Пилос, удивленно пожав плечами, ушел.

Сколько звуков в Гоми дзоре! Вот жаворонок, вот куропатка. А это скворец, а это канарейка, и все они поют, перекликаются.

Сколько цветов в Гоми дзоре! Пойдешь налево — увидишь горный ковыль, киндзу. Пойдешь направо — там тропинка. На ней следы лошади, которая несла девушку в длинном платье, с длинными косами, загорелую, черноволосую. Прошел путник, погоняя навьюченного осла и покрикивая: «А‑чу!.. А‑чу!..»

В Гоми дзоре русло потока безводное, высохшее, безобразное. Сколько ям в Гоми дзоре...

Пилос взял клад и встал на краю высохшего русла. «Зарою здесь, а ночью вдруг нагрянет сель и унесет все... Разве не бывает, что в безоблачный солнечный день вдруг хлынет целый поток? Я своими глазами видел. Подняться налево — могут заметить девушки, собирающие киндзу. А направо — тропинка. Могут увидеть прохожие».

Так он и ходил с бадьей под мышкой, пока наконец не нашел какую-то яму. Он залез в нее, опустился на корточки, посмотрел вокруг, потом сидя посмотрел, потом — лежа.

«Здесь хорошо. Очень хорошо. Умный человек клад на крыше держать не будет».

Зарыл бадью в яму.

Солнце опустилось на вершину горы. Солнце, как большая круглая звонкая монета, коснулось горы, подпрыгнуло и со звоном покатилось по склону.

Вечерело. Петух засеменил к курятнику.

Еранос бросил коров, сердито покосился на дверь Пилоса и пошел домой. В руках у него была вязанка ивовых прутьев. Шахбазова невестка собрала зелень в корыто и крикнула свекрови с крыши:

— Скажи детям, пусть придут помочь.

Пилос поднялся из ущелья. Большими шагами подошел Саак и преградил ему дорогу.

Трах...

— Ой!..

— Вот тебе!

— Но за что?

— Хотел посекретничать с моей женой? Я тебя!..

— Я?!

Трах-тарарах!..

— Ой, матушка, умираю!..

— Вот так-то.

Саак, тяжело дыша, вернулся в деревню.

Пилос лежал избитый и измученный. Вернулась с поля Назлу. Она принесла целую вязанку авелука[26].

Увидела мужа — оторопела. Выронила вязанку из рук:

— Пилос-джан!

Глаза пастуха наполнились слезами.

— Разве я на чужих жен когда-нибудь засматривался?

— Кто это сказал? Чтоб у него глаза повылазили!

— Саак... — Пилос горько заплакал.

— Расскажи, как все было.

Пилос плакал и рассказывал, рассказывал и плакал. Только вот о золоте ничего не сказал. Ведь Назлу женщина — может обидеться: мол, я, по-твоему, и Саака не стою, мне ничего не сказал, к нему пошел.

Если бы Назлу сказали, что видели Пилоса с другой женщиной, она бы все равно не поверила. Она хорошо знала своего мужа. В другое время она, может, стала бы посреди удины и крикнула бы вслед Сааку: «Бесстыдник, у самого жена развратница, а винишь других!» Может, и камень швырнула бы ему вслед. Но Саак обидел ее больного мужа. Назлу-жены не было. Назлу-мать возмутилась. Назлу-отец разгневался, Назлу-брат рассвирепел. Назлу-жена присоединилась к ним. Вину за историю с волками Назлу тоже взвалила на Саака.

Саак, мрачный и грозный, ужинал. Его жена искупалась и теперь вытирала стаканы, стоя спиной к мужу. Когда она поднимала руку, платье тоже поднималось.

Назлу вошла и, не сказав ни слова, взяла глиняный горшок и разбила его о голову Саака.

— Будешь знать, как моего мужа бить.

Саак закрыл глаза и, не проронив ни слова, бесшумно лег на пол. Жена Саака с визгом бросилась на Назлу, схватила за руку, та вцепилась ей в волосы и повалила на землю.

— Мой Пилос тебе сказал, что... Ах ты шлюха! Самой небось хотелось, так ты на него сваливаешь... На платье свое посмотри, сиськи раскрыла, так-то ты мужу кушать подаешь, бесстыжая?

Жена Саака оставила в кулаке у Назлу прядь волос и с криком выбежала, чтобы созвать людей. Саак приходил в себя.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — Назлу трижды плюнула на него. Пришла домой, обняла Пилоса и заплакала, превратившись в несчастную, слабую женщину. — Пилос-джан, не думай, ты не муж мне, а брат, я не жена тебе, а сестра...

— У-у-у, — заплакал растроганный Пилос.

Абана — сплетница!.. Слово мячиком катится из одного дома в другой. Старые, черные, неровные стены, о которые ударяется слово, тупыми зубами начинают терзать его, рвать на части.

Вместо улиц извилистые тропинки, каменистые, пыльные, в сплошных рытвинах. Попадет слово в яму — начинает хромать, доходит до места с опозданием. Стукнется о камень — заострится. Потом запустишь им в кого-нибудь, поранит. А запылится — спрячут его, чтобы потом, сдув с него пыль, подновить и снова пустить из уст в уста.

Под каждым словом прячется еще слово. Из-под одного слова слой за слоем достают другие, пока последнее не совпадет с первым.

По улицам Абаны катятся сплетни.

Стали разбирать, что произошло. Разжевали, растерзали Саака, Назлу, Пилоса, перемыли им косточки.

После того как она избила Саака, Назлу боялась ходить за зеленью. Теперь, куда бы ни пошла, всегда брала с собой сына. Сил на вторую драку с Сааком у нее уже не было.

Невестка Шахбаза — высокая, струйная, всеми уважаемая женщина — из дому выходила редко. Но вдруг решила пойти за зеленью. Подвязавшись фартуком, спустилась к соседке.

— Хачануш!

Хачануш, маленькая черноглазая красивая смуглянка, приветливо встретила гостью.

— Пойдем посмотрим, что за тряпье спрятал в ущелье Пилос. Два дня подряд он все поднимался на крышу и спускался. Из стада хорсцев пропала корова. Наверное, украл, зарезал, а шкуру спрятал под кустами, потом побоялся, что поймают, и отнес в ущелье.

— Да нет...

— Значит, я ничего не знаю.

— Пилос испугался волков. Тетушка Арегназ заговорила ему страх. Говорят, он ночами убегает из дому. Бедная Назлу!

— Какие волки? Это все Минас выдумал. Ты что, не знаешь, что Минас сам вор? Нарочно пустил слух, что Пилос волков испугался, чтобы хорсцы подумали, будто их корову съели волки. Вставай.

— Что ж, пойти, что ли?

— И-и-и, я тебе дело говорю, торопись.

— А коль увидят, что мы вошли в ущелье, что скажут?

— А мы идем за зеленью, — она показала на фартук.

— А знаешь, там, наверное, и вправду что-то есть. Постой, я тоже надену фартук, и пойдем.

Две красивые молодухи спустились в ущелье.

Пилос сошел с ума! Слово покатилось сверху вниз, потом — снизу вверх. Попало в яму, ударилось о камень, взметнуло тучу пыли. Стар и млад стали судить и рядить.

— Кто не верит, пусть пойдет посмотрит.

— Люди, люди! Сатен для меня спас принесла, я поел, а бадью спрятал в ущелье. Кто взял, пусть вернет!

«Зачем ему надо было есть спас в ущелье? ..»

«Зачем бадью в ущелье спрятал, дома у него нету, что ли?»

«Это какую же бадью украли? Вон она у него в руках. Спас украли».

«Сатен говорит: я спаса не варила сегодня, у нас и бадьи-то нет, у нас горшок».

Определенно Пилос сошел с ума.

Кто-то стал проклинать кузнеца Саака:

— Чтоб ему пусто было, ударил человека по голове, вот он и свихнулся.

Другой вздохнул:

— Добрый был человек. Соседской курицы и то бы не обидел.

Третий предостерег:

— Если болезнь усилится, он может повредить детям.

Саак в страхе запер за собой дверь.

Пилос с бадьей в руках пошел по домам, умоляя каждого:

— Люди, отдайте хоть половину.

«Половину бадьи... хи-хи-хи!»

«Нет, половину спаса... ха-ха-ха!»

Невестка Шахбаза и Хачануш вернулись с гор. В завернутых фартуках они несли зелень. Гомидзор на юге, а они пришли с северной стороны — откуда им знать, что случилось в деревне. Порасспросили, узнали, и тоже начали сокрушаться:

— Несчастный человек! Бедная Назлу! Что же она будет делать?

И быстро ушли, чтобы опростать фартуки. А Пилос кричал:

— Люди!.. В ущелье я спрятал золото. Кто взял, пусть хотя бы половину отдаст. Ведь и у меня дети есть... Бога побойтесь!

«Назлу!..» — услышала голос Пилоса. Вывалила содержимое фартука прямо на пол, прибежала и схватила его за руку:

— Пилос-джан, ну пойдем домой, пойдем.

— Но ведь золото же взяли! В ней было полно, — он показал на бадью.

Назлу предположила, что в припадке безумия он взял бадью у кого-то в доме.

— Ничего не украли, Пилос-джан. Скажи, чья это бадья, отдадим хозяевам и пойдем домой.

— Наша... будь она проклята! В тот день, когда случилась эта история с волками, я ее нашел у родника Дарбина. Вы говорите: волка испугался... Да какой там волк, какая лиса — золото унесли! У-у-у...

Назлу заглянула в бадью, увидела в ней три монеты. Вырвала бадью, пощупала, поняла, что произошло, и заголосила:

— Горе тому, кто это золото взял! Все дома обойду, все равно разыщу. Кто взял, пусть вернет по-хорошему!

Люди стали потихоньку расходиться, чтобы их не заподозрили. Подходили другие, чтобы узнать, что же произошло.

Назлу случайно заметила, что бадья красноватого цвета, а монеты почерневшие. Взяла монету, посмотрела, повернулась к Пилосу и разочарованно спросила:

— Все золото такое было?

— Да, да, да...

Назлу оживилась:

— Чтобы взявшему неладно было! А я-то подумала, что оно настоящее. Такое золото мой Вираб тысячу раз находил, приносил домой, а я выбрасывала. Мозгов у них нет — бадью оставили, а какую-то ерунду взяли.

— Значит, это не золото?

— Какое золото? Медь это. Ну, взять взяли, а что будут с ней делать?

У Пилоса гора с плеч свалилась. Обрадовался. Посмотрел на Назлу и как будто впервые увидел ее.

— Вай, Назлу-джан!

Он облегченно вздохнул:

— Ну так черт с ним, пошли домой!

У Хачануш была свекровь — сущий зверь. Сидя у дверей, следила за каждым шагом невестки: куда пошла, зачем пошла, когда ушла, когда пришла. Свекровь сидела у порога, когда невестка вернулась с поля. Она злилась и ворчала:

— Ты где это была, ахчи? Сказать мужу, а?

Хачануш не обратила на нее внимания, вошла в хлев и долго не выходила. Содержимое фартука спрятала, осталось лишь немного зелени.

Увидев это, свекровь еще больше разозлилась:

— Весь день шаталась по горам, и это все, что ты принесла?

— Зелени не было, всё уже собрали, откуда же мне было взять?

— Молчи, бессовестная! А как же Назлу в день по две охапки приносит?

— Видно, она знает хорошо места.

— Не оправдывайся! Где ты была? Что делала до сих пор? Погоди, все мужу скажу.

— Говори. Я же не одна ходила.

Муж Хачануш работал на ферме. Домой приводил поздно. Когда он пришел, старуха уже спала. Хачануш была рада этому. Как только легла в постель, спросила мужа:

— Слышал о бадье Пилоса?

— Слышал. Интересно, это правда?

— Говорят, в ней были николаевские деньги. Если бы там было золото и половину дали бы тебе, что бы ты сделал?

— Поехал бы в Россию.

— А меня бы взял с собой?

— Я же не навсегда бы уехал, зачем же тебя брать? Обменял бы золото на деньги и вернулся.

— Не хочешь меня брать, чтобы там, в России, жениться на другой. Говорят, когда ты служил в армии, там у тебя была одна. И ребенок у тебя есть. Женщины говорят. Хочешь к ним вернуться?

— Ладно, ладно, спи, нам пока еще не дали того золота, чего зря волнуешься?

Муж шахбазовской невестки был каменщиком. Строил для соседнего колхоза телятник. В Абану он не приезжал. Свекровь ее была добрая женщина. Она доверяла невестке и никогда не спрашивала: «Где была, почему задержалась?» И сейчас она только сказала обеспокоенно:

— Задержись ты еще немного — и я бы уже пошла за вами. Не задерживайся, доченька, в горах, там полно всякого зверья.

— Не беспокойся, маре, я ведь не далеко хожу.

На этом разговор между свекровью и невесткой кончился. Несмотря на такие теплые отношения, невестка не открыла ей своей тайны.

«Вдруг старуха кому-нибудь скажет — кто потом будет расхлебывать кашу?»

«Но-о, но-о...»

Из Кешкенда прибыл фургон с хлебом. Жители Абаны стали расспрашивать фургонщика:

— Дядя Согомон, как там наши?

— Хорошо, хорошо.

Он их и не видел, но важно то, что ничего плохого о них он не слышал.

— Дядя Согомон, привез нашего малыша?

— Места не было, места не было...

Подошел грустный Пилос:

— Кум Согомон, отвези нас в Кешкенд.

— Я должен бочку везти. Погрузим ее, если место останется, повезу.

Пилос закатал постель, увязал и положил ее на траву недалеко от фермы. Вираб сел на нее. Назлу смотрела на фургон, держа в руках бадью.

— Кум Согомон, хоть Назлу и ребенка посади, а я рядом пойду.

— Нет, груза много, тяжело, останемся на дороге.

— А что, если все трое сядут, заболеют твои лошади? — вмешалась невестка Шахбаза. — Ты так ломаешься, будто они не колхозники.

— Пойди принеси постель и положи в фургон, посмотрим, как это он вас не повезет, — поддержала ее Хачануш.

Не поздоровавшись прошел мимо них мрачный кузнец Саак. Хачануш демонстративно показала ему вслед растопыренную пятерню[27]. Пилос увидел и остался доволен.

— Дядюшка Согомон...

— Ладно, ладно, на спусках будете сидеть, а на подъемах пойдете пешком.

Три лошади — две молодые и одна старая — потащили фургон и остановились рядом с Назлу. Пилос погрузил вещи.

— Но-о, но-о!..

Тетушка Арегназ пожелала им счастливого пути и подолом фартука вытерла глаза.

Невестка Шахбаза подошла к фургону. Поцеловала Вираба. Прослезилась. Назлу и Пилос растрогались.

— Но-о, но-о!..

Придя домой, Хачануш разбила треснутый горшочек: «Счастливого им пути».

Кузнец Саак избил жену.

— Бесстыжая, из-за тебя опозорились на весь Кешкенд.

Колеса — с деревянными спицами, на них металлические ободья. Кузов фургона из сухого дерева. Кузов без конца скрипит и дрожит. Дрожь передается сидящему. Он не может ни думать, ни говорить, ни слушать. В мире существует лишь одно: гр-р-р...

— Кум Согомон, ты видел автомашину?

Голос Пилоса, смешавшись с гулом, дошел до Согомона.

— Будь проклят тот, кто придумал автомашину! Жизни от нее не стало. Сколько раз выскакивала прямо передо мной, лошади шарахались, сходили с дороги, разбивали фургон. Сколько раз просил: подъезжая к фургону, не делайте «ту-ту». Э-э-э... Кому ты это говоришь? Но-о!

На берегу Арпы играла музыка. Цыгане. Цыгане, как аисты, прилетали и улетали.

Им дали землю, сказали: постройте дома и живите. Они согласились, но через месяц-другой затосковали по своей бродячей жизни.

— Пусть ваша земля вам останется, а мы пошли.

Теперь вот снова прилетели на старое гнездовье.

Пилос вдруг почувствовал, что и он, как цыган, свободен. Нет стада, привязывающего его к горам. Даже о бадье забыл. Это было какое-то наваждение, сон, мечта. Счастливый, он крикнул цыганам:

— Э-эй!..

Узкая улочка, низенький дом. Одна-единственная комната с земляным полом. В комнате — тахта, амбар[28] и тонир. Тонир теснит амбар, амбар теснит тахту. Испуганная этой теснотой, вся посуда взгромоздилась на полку.

В Кешкенде, в родном доме, забылись заботы горца. Назлу наводила в доме порядок. Пилос вышел на улицу.

— Пойду поищу работу.

Шумно в Кешкенде.

Открыли новую широкую улицу. Пыль и грязь, камни и рытвины. Будут еще асфальтировать. На углу улицы строят здание гостиницы из черного мозского камня. Потом фасад оштукатурят, чтобы выбелить известкой.

Тут-тук-тук... Монотонно работает каменотес. Пилос сел рядом с ним. Тот сделал вид, что не замечает этого. Праздные люди раздражали его.

— Какая у тебя прибыль в этом деле? — спросил Пилос.

Каменотес отложил обтесанный камень, хотел взять другой, но вспомнил, что ему задали вопрос. Посмотрел на Пилоса.

— Встань и подай мне камень, который под тобой.

Пилос подал.

— Теперь иди.

— Куда?

— К себе домой. И если у тебя нет другого дела, открывай и закрывай свои двери.

Тут-тук-тук...

Возчик привез камни, а разгружать было некому. Грузчики, молодые ребята, проработав две недели, уговорили начальника перевести их учениками к каменщику.

Возчик обратился к Пилосу:

— Ты ведь не занят?

— Нет.

— Давай вместе поработаем.

— А зарплата будет?

— А как же.

— Ну давай.

Пилос сел на телегу и поехал на развалины Моза за камнями.

Какой-то человек прохаживался взад и вперед-перед домом Пилоса. Назлу мыла во дворе шерсть. Заметила человека и подумала: «С чего это милицейский конюх Аршо околачивается возле нашего дома?»

Напевая какую-то любовную песенку, Аршо прошел мимо нее, затем вернулся и снова запел.

В полдень на телеге приехал Пилос, выгрузил камни снова отправился в Моз. Вираб поел и вышел поиграть. Назлу расстелила шерсть для просушки, а сама села рядом, чтобы сразу же собрать ее, если вдруг поднимется ветер. Начала вязать чулок.

Аршо опять пришел. Теперь он пел новую песню. Увидел Назлу, перестал петь. Остановился:

— Дай мне стакан воды.

На другой день Назлу старательно наводила чистоту во дворе. Опять мурлыча что-то под нос, подошел Аршо.

— Назлу, — сказал он, нарочно придав своему голосу побольше мужественности, — не постираешь ли ты мой платок?

Назлу слегка смутилась, потом оскорбилась.

— Отдай своей жене, пусть стирает.

Аршо криво усмехнулся. Назлу помрачнела. Аршо повернулся, что-то коротко пропел и ушел.

Набежала туча. В мыслях у нее был гром, за пазухой — молния. Пошел дождь. По улицам побежал ручеек, смывая пыль, и потек в сторону ущелья. Арпа забурлила, зарокотала. Мутный поток смешался с чистыми водами.

Аршо вбежал в дом Пилоса. Назлу лежала на тахте. Ее платье задралось, ноги были открыты. Аршо отряхнулся. Подмигнул Назлу, затем через полураскрытую дверь посмотрел на небо:

— Это не скоро кончится.

Закрыл дверь, запел. Назлу прислушалась, песня ей понравилась. Аршо понял это и запел с еще большим воодушевлением, стараясь при этом, чтобы голос его звучал как можно мужественнее. Потом вдруг повернулся к Назлу и сказал:

— Погляди, кажется, мне что-то попало за ворот, щекочет.

Назлу хотела посмотреть, но заметила в глазах Аршо какой-то нехороший блеск. В его взоре была страсть и коварство. Она почувствовала возмущение, которое росло с каждой секундой. Они смотрели друг на друга. Аршо показался Назлу ужасно сильным, и ей захотелось кричать от страха. Она попятилась и схватила скалку. Аршо усмехнулся, открыл дверь и вышел.

Теперь, выходя на улицу, Назлу проверяла, нет ли поблизости Аршо. При виде ее Аршо подмигивал, улыбался и, пропев одну-две ноты, удалялся.

«Если скажу Пилосу, может выйти нехорошая история. Душа у него чистая — замутится. Посоветоваться с соседкой — а вдруг она передаст кому-нибудь? Слух пойдет, один поверит, другой нет. Что же делать?»

Аршо думал: «Назлу — это ерунда, зато я подобрался к золоту. Все по монетке вытащу».

Назлу спустилась к роднику, оставив свою дверь открытой. Наполнив кувшин водой, взяла его на плечо и понесла. Вошла в дом, поставила кувшин на пол, закрыла дверь — и вдруг две руки обхватили ее сзади.

— Ха-ха-ха!

Это означало: «Посмотри, какой я хитрый. Тайком от тебя пришел и спрятался».

Назлу вздрогнула, хотела вырваться. Аршо толкнул ее на тахту.

— Пилос!.. — отчаянно позвала она, но Пилоса не было.

Назлу собралась с силами, скатилась с тахты, схватила крышку от тонира и ударила ею Аршо. Он выпустил ее. Назлу взяла с полки бадью и швырнула, но не попала. Из бадьи выкатилось несколько почерневших монет. Аршо решил, что это медные деньги, и даже не посмотрел на них. Назлу была в бешенстве.

— Ха-ха-ха!.. — Аршо фальшиво засмеялся. Он ожидал, что после такой вспышки ярости женщина наконец проявит слабость. Но Назлу была не из таких. Аршо понял, что проиграл. Он захотел ее унизить и выругался. Грязно выругался и ушел. Назлу села на тахту и от обиды заплакала. Плакала долго.

Стемнело. Пилоса не было. Вдруг Вираб потянул мать за платье:

— Мама, ты почему плачешь?

— Так, ничего, сынок.

Мальчик тоже заплакал, думая, что случилось какое-то несчастье. Мать перестала плакать, и ребенку надоело лить слезы. Он стал играть: собрал разбросанные по полу монеты, одну бросил в бадью, другая попала в горшок с окрошкой. Мать рассердилась, и третью монету Вираб не стал бросать, а спрятал к себе в карман. Назлу повязала платок и предупредила мальчика:

— Никуда не ходи. Я сейчас вернусь.

Вышла. Нашла на улице большой камень, зажала в руке, а руку спрятала под платком. Вошла в милицейскую конюшню. Аршо разжигал лучину. Увидел Назлу, удивился. Однако сдержался и сделал вид, что не замечает ее. Только чуть заметно улыбнулся. Назлу подошла поближе.

Трах! Аршо покачнулся и ухватился за столб. Трах! Аршо, обхватив столб руками, опустился на колени.

Назлу отбросила камень и сняла башмак.

Трах-тах, трах-тах!

— Тьфу, тьфу, тьфу! — трижды плюнула Назлу и вернулась домой. Никто ничего не видел.

Получив первую зарплату, Пилос вернулся домой. Он купил Назлу ситец на платье, Вирабу — резиновый мячик. И себя не забыл: в ситец завернул бутылку вина.

Назлу была рада. Она давно не была так рада.

Втроем сели за стол.

— Пилос-джан, я тоже выпью, ладно?

— Пей.

Пилос выпил и начал хвалить свою работу. Назлу выпила, раскраснелась, громко засмеялась и обняла Пилоса, ласково, нежно.

Пилос рассказал, что был в городе Мозе. Вулкан разрушил его, и сокровища остались под землей. Назлу с детства слышала об этом, но даже если бы это было для нее новостью, она все равно не стала бы слушать. Она вспоминала избитого Аршо и ликовала.

Потом она постелила Вирабу постель над амбаром.

— Мама, я тоже хочу спать на тахте, — жалобно сказал мальчик, который привык спать рядом с родителями.

— Ты уже большой, — объяснила Назлу. — Спи один.

Вираб не понял. Он надулся, захныкал, но под конец утешился тем, что он уже взрослый.

«Слава тебе, господи, — мысленно прошептала Назлу, — вернул мне моего Пилоса».

Жители Абаны вернулись в Кешкенд. Пришли ночью, на телегах и пешком, взрослые и дети, в одиночку и группами, с шумом и гамом. Абана опустела.

Теперь туда придут волки и лисицы, чтобы хозяйничать в оставленных домах и на улицах. Не будут лаять на них собаки. Собаки ушли со своими хозяевами.

На рассвете Кешкенд наполнился голосами пришедших с гор людей. Крики детей, блеяние животных. Двери домов раскрылись, чтобы принять горцев. Пилос услышал мычание стада. Не вытерпел, встал. «Интересно, пастухом все еще Еранос?»

Еще раньше, чем Ераноса, он увидел шахбазовскую черную корову. Старшая невестка вела ее домой. Увидев Пилоса, корова вытянула шею и замычала. Пилосу показалось, что она с ним поздоровалась. Но невестка Шахбаза догадалась, что та зовет теленка.

Бывший пастух погладил корову по шее:

— Похудела.

— Разве Еранос пастух? — ответила Шахбазова невестка. — Как он стал пастухом, молока меньше стало.

Пилос был польщен.

— Конечно, смотреть за скотом не каждый может. Говорят, в этом году очень мало корма.

— Да, — озабоченно сказала невестка Шахбаза.

— Чем же будете кормить скотину?

— Мы купили в Гергере два воза сена. Посмотрим, может, хватит.

— Это хорошо, хорошо.

— Пилос, у тебя в Абане было сено, что ты с ним сделал?

— Оно и теперь есть.

— Купи теленка. Пусть и у Назлу будет корова.

Пилос вздохнул:

— Не всякого ведь теленка домой приведешь. Вот если бы продавали такого, как теленок вашей черной коровы...

Невестка Шахбаза давно разгадала мысли Пилоса.

— Наш теленок дорого стоит.

— А за сколько отдадите?

Искоса посмотрев на них, прошел Еранос. Он был усталый, невыспавшийся. Невестка Шахбаза почувствовала, что разговор затянулся. Разве подобает замужней женщине стоять на улице и вести разговоры с посторонним мужчиной? Она заторопилась.

— А пожалуй, я продам тебе теленка черной коровы. Деньги отдашь, когда будут. Узнай, сколько стоят два барана, за столько и продам теленка. Но если спросят, говори, что ты дал за него пятнадцать пудов зерна. Скажи, что шесть пудов мы еще с прошлого года тебе задолжали, еще три мы должны за то, что ты пас нашу скотину. А остальные шесть отдашь из урожая нынешнего года, понял?

— Понял.

— Смотри не подведи меня, а то я и быка должна продать: цена упадет. Я хочу, чтобы у вас была корова. Я корову дою без теленка, так что можешь взять его. Деньги принесешь, когда будут.

Пилос, накинув на шею теленка веревку, повел его домой.

Невестка Шахбаза грустно смотрела им вслед. Встретила соседок и сказала:

— В этом году у вас мало хлеба. За пятнадцать пудов зерна я продала нашего теленка.

Соседки решили, что это очень дорого, но сказали:

— Стоило, даже за двадцать стоило.

Вираб обнял теленка, поцеловал. Отдал ему свой кусок хлеба. Назлу погладила его, взяла ведро, представила, что несет в нем молоко и молока у нее больше, чем у всех остальных. Каждое утро она будет давать мужу сливки. Заставит Вираба пить только что надоенное пенящееся молоко. Назлу ликовала.

Пилос попросил телегу, поехал в Абану, привез траву и сложил ее на крыше кешкендского дома.

Для теленка нужен был хлев, для сена — сеновал. Забот прибавилось.

Он попросил начальника стройки:

— Завтра воскресенье, мы не работаем. Разреши мне поехать и привезти из Моза два воза камней.

Начальник стройки подумал, подумал и ответил:

— Пиши заявление.

Пилос принес заявление, и ему разрешили ехать.

На телеге, выделенной для строительства, Пилос привез из Моза камни. Свалил их у ворот, отвез телегу обратно и вернулся. Посмотрел на камни и остался доволен. Радость Назлу удвоилась.

— К свадьбе Вираба у нас будет приличный дом.

Пилос взял льняную бечевку и что-то стал измерять вокруг дома. Мимо проходил Аршо, увидел — сердце его сжалось. Нахмурился и прошел, глядя под ноги. Возчик увидел, подошел:

— Поздравляю.

— Спасибо.

— Головы у тебя нет, Пилос. Ведь полдня ты в Мозе проводишь без дела. Отделай камни и уже обтесанными привези.

— Инструментов нет.

— У нас дома есть тесак.

Назлу тотчас же пошла и принесла тесак.

Белый мячик луны. Луна далеко-далеко. Заходит за облака, смотрит кокетливо и нежно. А если нет облаков, луна становится скромной, светлой хозяйкой неба. Осенняя луна большая...

Пилос тесал камни. Из двух камней один раскалывался. И снова, тук, тук...

Звук доносился до милицейской конюшни.

«Говорят, золото у них украли — а как же дом строят?»

Аршо казалось, что все удары молота приходятся ему по голове.

На стене здания губкома висела афиша, на которой кривыми буквами было написано: «Сегодня женское собрание».

А ниже: «Говорящее кино. Механик Петик».

Некоторые поняли, что Петик — киномеханик, другие решили, что это название фильма.

Курьер ходил по домам, предупреждая мужчин, чтобы те отправили своих жен на собрание.

Еще в полдень дети окружили агитпункт, где должны были показывать кинокартину. Даже если бы в эту минуту налетела целая туча комаров, то и она не смогла бы разогнать их.

Некоторые уже рассказывали содержание фильма. Дети были уверены, что будет показана война красных и белых, и рассказывали друг другу о войне.

Пилос весело улыбался. Он нарочно пришел с работы пораньше. Аршо, интересовавшийся всеми событиями в городе, уже был на улице. Пилос подошел к нему:

— Здравствуй, кум.

Между ними не было прямого кумовства. Просто это было старое словцо, шедшее еще от дедов. Они даже не знали, чей дед был кумом другого.

— Здравствуй, — сухо ответил Аршо.

— В фильме машина есть?

— Есть.

Мимо прошли дети. Пилос и у них спросил:

— Эй, ребята, в фильме машина есть?

— Да.

Дети были убеждены, что в кино все должно быть.

— Я же сказал, что есть, зачем еще детей спрашивать? Я как-никак связан с милицией, знаю.

Аршо придавал большое значение своей причастности к милиции, но был недоволен тем, что всего-навсего конюх. В годы коллективизации Аршо проявил большую активность и привлек к себе внимание. У него были все возможности попасть в губком, но во время раскулачивания он притащил к себе домой трех конфискованных баранов и на этом попался. Он утверждал, что купил их. Кое-как выкрутился. Но подозрение осталось. В годы бандитизма он уверовал, что власть изменится. Днем по поручению губкома патрулировал, а по ночам носил бандитам еду. Его снова начали подозревать. Аршо решил, что его отец кому-то проболтался. Его вызвали на следствие, но он опять вывернулся. Бандит, которому он носил хлеб, погиб. Виновность его не была доказана, но подозрение усугубилось. Аршо сумел устроиться в милицию конюхом. В тот же день он поссорился с отцом, швырнул камнем в отцовскую дверь, выругался и ушел.

Аршо догадался, что Назлу ничего не сказала Пилосу. Он обрадовался.

— У меня, кум, знакомый ювелир есть.

Пилос не понял, к чему он это говорит. Сначала недоумевал, а потом решил, что это, должно быть, почетно, и сказал:

— Ну и хорошо.

— Принеси несколько золотых, сплавим ему. Купишь куме платье.

— Поверь, кум, золото украли.

— Все равно ты золото не превратишь в деньги. Поймают — отберут, а тебя в Сибирь сошлют.

— Говорю тебе: украли золото. Пусть того, кто украл, и посылают в Сибирь.

Пилос ушел, недовольный кумом. Аршо издал глубокий вздох, похожий на фырканье.

Лампы, висевшие на стенах зала, зажглись. Окна плотно закрыли, чтобы внутрь не проникали крики детей.

Из Еревана приехала женщина с коротко подстриженными волосами, в туфлях на высоких каблуках и в белой как снег блузке.

Председатель исполкома пригласил ее на сцену, предложил сесть и... осмелился взять за руку. Некоторые из собравшихся поражались терпению жены председателя исполкома. Женщина из Еревана посмотрела в зал и рассмеялась:

— Уважаемые мужчины, сегодня женское собрание. Что вы пришли — хорошо. Будьте гостями. Но хозяева зала — женщины. Освободите стулья, чтобы женщины могли сесть.

Женщины скромно жались в дальнем углу зала и наблюдали, чем все это кончится.

Мужчины оставались на своих местах. Председатель исполкома поднялся:

— Всем встать.

Скамьи и стулья сердито загрохотали. Каждый подозвал свою жену и постарался устроиться рядом с ней.

Невестка Шахбаза и Хачануш сидели рядом. По обе стороны от них сидели мужья.

— А говорят, что в городе женщины ходят с открытой грудью и руками, — шепнула Хачануш.

— Ну и что? — встала на защиту городских женщин невестка Шахбаза, пользовавшаяся в доме большой свободой, хотя сама никогда и не подумала бы ходить с открытыми руками.

— Если муж разрешит, откроешь?

— У меня ведь дети, мне не к лицу.

Женщина из Еревана попросила тишины. Все замолчали. Она заговорила:

— С тех пор как человечество стало вести оседлую жизнь и возделывать землю, всегда было так, что один властвовал, а другие ему служили. Есть такая страна, где люди сказали: почему мы должны день и ночь работать, а плоды нашего труда будет пожинать богатый? Совершили революцию и добились равенства. Это наша страна.

Пилос обрадовался тому, что все понимает в «собрании».

«А что здесь трудного?..»

— Если мы прогнали хозяев, — продолжала женщина из Еревана, — значит, все мы должны хорошо жить. Правильно?

— Да, да! — закричали с мест.

— Да, — поддержал Пилос, вспомнив о черных камнях, которые он привез из Моза.

— Теперь мы хорошо живем? — спросила женщина из Еревана.

— Да! — закричали несколько человек и Пилос вместе с ними.

— Нет, — ответила она. — Жить хорошо — это не значит иметь амбары, полные масла, риса и муки. Нет. Мы возим с поля урожай на тех же скрипящих телегах. Мы молотим зерно так же, как молотили тысячу лет назад. Живем в плохих домах. Сидим при свете свечи. Мы больше занимаемся коровами и овцами, чем своими детьми. Потому что производство материальных благ все еще требует от нас больших усилий. Нам нужны тракторы, комбайны, автомашины. Вы должны построить Дом культуры, новую школу, кинотеатр, чтобы каждый день смотреть кинофильмы.

Зал оживился. Женщина из Еревана всем понравилась.

«Каждый день смотреть кино. Сказка!..»

— Мы окружены капиталистическими странами, — продолжала женщина из Еревана, — они каждую минуту готовы нас растерзать, но боятся Красной Армии. Они объединяются в стаи, вооружаются новой техникой. Мы должны дать Красной Армии танки, пушки, самолеты. Для этого необходимы такие материалы, производство которых у нас еще не налажено. Мы вынуждены покупать их на золото.

Хачануш толкнула невестку Шахбаза, та искоса посмотрела на нее.

— Золото есть у народа. И вот партия и правительство спрашивают вас: будем создавать тяжелую промышленность? Будем строить мощный морской, воздушный и сухопутный транспорт?

— Да, да! — закричали не имеющие золота.

— Наши матери в грозную годину жертвовали для родины всем дорогим. История армянского народа помнит много таких случаев. Нам пожертвования не нужны. Во всех концах нашей страны открываются магазины торгсина. Товары там будут продавать на золото. Имеющееся у вас золото обменивайте на деньги или вместо него берите товары. Особо обращаюсь к вам, женщины.

Она села. Все поняли, что такое торгсин.

— Женщины, предлагаю покупать товары в магазине торгсина! — выкрикнул с места какой-то активист.

Выступил председатель исполкома. Потом говорили другие. Разговоры продолжались на улицах, во дворах, в домах — где громко, где шепотом. Многие думали, что и кино сообщит им какие-то сведения о торгсине. Иначе почему же его показывают сразу после собрания?..

Назлу была обижена:

— Пилос, почему ты меня не повел в кино?

— Кино не было.

— Как не было?

— Было женское собрание.

— Сказал бы, и я бы пошла.

— Э, чего ты там не видела?

— А потом и кино показывали.

— Ладно, поем и расскажу про кино. Не все ли тебе равно — считай, что видела.

Поели, и он рассказал:

— Пришли белые, чтобы взять город. Наши вскочили на автомашины, взяли пулеметы и поехали. Били, били — часть перебили, а остальные сдались. Наши вскочили на автомашины и вернулись домой.

— И-и-и, это разве кино?

— Не веришь — спроси у кума Аршо. Он сидел рядом со мной. Несколько раз спрашивал: «Пилос, что это они делают?» Я объяснял, чтобы ему было понятно.

Назлу помрачнела. Встала, постелила постели, уложила ребенка. Пилосу захотелось приласкать ее.

— Назлу-джан!

Назлу, не оборачиваясь, сказала:

— Оставь, я хочу спать...

Пилос заснул в сторонке.

Ласковая осень, золотая... Деревья опустились на колени:

— Срывайте плоды!

Собирали фрукты в тюки, в корзины, несли в горные селения, чтобы обменять на картофель и зерно.

Кто на этой неделе не был в Кешкенде, тот узнал в деревне, что там открылся магазин торгсина.

— Пускай, от двух магазинов вреда не будет.

Продавец был приглашен из Еревана. У него был кругленький живот и редкие волосы. Он их заботливо зачесывал набок и приветливо всем улыбался. Это был очень улыбчивый человек. Он привез с собой маленькие весы с никелированными гирями. На них он взвешивал золото.

В доме Пилоса вспыхнула последняя спичка, сгорела последняя капля керосина. Пилос по этому догадался, чего у них еще нет. Расстроился.

— Назлу...

— Что?

— Назлу-джан, я о тебе плохо забочусь, да?

— Не переживай, Пилос-джан, мы очень хорошо живем.

— Сахара нет.

— Ну и что? Подумаешь. Кто у нас пьет чай?

— Керосина нет.

— А мы будем рано ложиться.

— Соли нет.

— О соли не беспокойся. Зять Цахик поехал в Нахичевань. На днях должен вернуться. Обещал привезти соль. Привезет, и мне дадут.

— А мыло?

— Ну-у, мыла лет — мойся золой. А стирку буду делать глиной. Я уже выстирала рубашку Вираба, посмотри, как побелела.

Пилос утешился. Поужинал при свете лучины, растянулся на тахте. Назлу плотно закрыла окна и двери.

— Вот, утро вечера мудренее. Ну давай спать.

Теплая постель, ни долгов, ни богатства, ни врагов.

Над головой крыша, под крышей — крылатые сны. Комната, а в комнате Вираб и хорошенькая невестка, хлев, а там две коровы. А они живут в той же хижине и спят на той же тахте.

Во сне Пилос видел машину, а Назлу — ведра, полные молока. Пилос, посадив Вираба в машину, мчался по небу. Девушки-голуби стаями залезали в машину. Назлу ухаживала за невесткой.

«Будь у меня хорошая невестка, я бы стала такой же свекровью, как мать Шахбаза. Чтобы называла она меня мамой. Искренне называла. Невестку буду любить не меньше, чем Вираба».

На крыше послышались шаги. Назлу прислушалась. Вначале подумала, что это собака, потом взглянула на ердык и заметила, что он открыт.

«Совсем недавно я сама закрыла ого, чтобы дождь не намочил Вираба. Как же он открылся?»

Назлу никогда не боялась, что к ним может влезть вор. У нее никогда не было ничего ценного, что могло бы кого-то заинтересовать.

«Но я же точно закрыла ердык».

Пока она раздумывала, в отверстии показалось чье-то лицо. «Человек!»

Приблизив голову к отверстию, человек прислушивался.

— Пилос, проснись, но ничего не говори... Ш‑ш‑ш...

— Ч-что?

— На крыше кто-то есть.

Посмотрев в просвет, Пилос убедился в этом. Сон с него слетел, он весь собрался. Осторожно приподнялся, встал на ноги, подошел на цыпочках к двери и открыл ее.

— Пилос-джан, не ходи, пусть себе смотрят, устанут — уберутся.

Пилос не слушал. Вытащил из-за двери палку. Насколько он был простодушен, настолько же и смел. Размахивая палкой, не таясь стал подниматься на крышу. В ту же самую минуту кто-то торопливо оттуда спускался.

— Аршо?..

Пилос удивился, Аршо растерялся.

— Я решил: час поздний, — заговорил он, — дай, думаю, посмотрю: если спят, не буду будить. Хорошо, что встали. Добрый вечер, кум.

Пилос не ответил.

— Даже здороваться не хочешь? — обиделся Аршо. — Может, мне и говорить не стоит?

Сердце подсказывало Назлу, что это Аршо. Взяв кочергу, она вышла и стала рядом с Пилосом. Аршо увидел, усмехнулся и сквозь эту сатанинскую усмешку сказал:

— Кумушка, у меня гость, как бы мне достать щепотку соли?

— Залез на крышу, подслушиваешь. Ну и что услышал, а? — гневно сказала Назлу. — Мы не воры и не развратники. Уходи! — она взмахнула кочергой. — Говорю тебе, уходи!

— Хочешь, чтобы я и Пилос поссорились? — двусмысленно ответил Аршо. — Нет, мы не будем ссориться. Спокойной ночи.

Назлу и Пилос до самой полуночи не могли уснуть. Они старались понять, какую цель преследовал Аршо, подглядывая за ними. Назлу по-своему понимала это, но, слушая мужа, пыталась уточнить, нет ли у него других подозрений. Но Пилос никогда не подозревал жену. Чувство ревности было незнакомо этой семье. В конце концов Пилос поверил словам Аршо. «Ну для чего же еще он мог подняться на крышу?»

Начальник милиции Сагат был человек с изуродовавшим лицом. Во время русско-турецкой войны снаряд разорвался недалеко от него, осколок попал ему в подбородок. Под левым глазом был шрам величиной в зернышко, из-за которого одни глаз казался больше другого. Сагат был известен в районе своими подвигами. Ему еще не было сорока лет, но волосы у него уже поседели.

Он вернулся поздно, бросил поводья Аршо и зашел в дежурку.

— Новости есть?

Дежурный доложил:

— В Малишке опять была драка. Двое на почве ревности избили друг друга.

— Что еще?

— Наш Аршо уверяет, что...

— Что?

— Что Пилос спрятал бадью с золотом.

— Нет, у него украли золото. Это проверено.

— Он говорит: почему же бадью не украли?

— Позови Аршо.

Инспектор милиции Саркис подошел к Пилосу:

— Пилос, начальство тебя требует по одному делу. Пойдем.

Пришли к зданию милиции. Спустились в подвальный этаж. Саркис открыл какую-то узкую, низенькую дверь.

— Входи, Пилос.

— А что там?

— Входи, узнаешь.

Пилос вошел. Саркис запер за ним дверь.

— Побудь здесь до прихода начальника.

Пилос посмотрел вокруг. Это была узкая, низкая, холодная комната с крошечным решетчатым окном. Противно пахло сыростью. Он захотел открыть дверь, но ручки не было. Толкнул. Она была заперта.

«Саркис пошутил».

— Ну ладно, Саркис, открой дверь, я выйду.

Звук удаляющихся шагов.

— Саркис!

Тишина.

«Это тюрьма».

Пилос встревожился: «Но как же это? Что я сделал?» Он стал вспоминать, какое преступление мог совершить. Не вспомнил ничего. Разозлился, стал двумя руками колотить в дверь.

— Откройте дверь, откройте!

На двери приоткрылась маленькая щелка. Показался глаз, потом послышался голос:

— Не шуми, сиди спокойно, пока не придет начальник.

— Где Саркис?

— Откуда я знаю где?

— Почему меня заперли?

— Откуда мне знать, почему заперли?

Щелка закрылась. Пилос в отчаянии остался стоять перед дверью.

«Бессовестный, обманул!..»

Он подумал, что, когда стемнеет, а его все не будет, Назлу забеспокоится, станет выяснять, где он, и тогда — берегись, инспектор Саркис!

Вспомнил случай с кузнецом Сааком и всем существом почувствовал, что он счастлив. Это его успокоило. Счастье придало ему силы. Он стал искать в камере место, где бы можно было сесть.

Начальник милиции, инспектор Саркис и двое милиционеров ходили вокруг дома Пилоса, осматривая стены и крышу.

Инспектор Саркис был высокого роста, с гладко зачесанными волосами. Ходил спокойно, сосредоточенно, держа под мышкой папку. К людям приходил по-родственному, говорил не торопясь. Казалось даже, что он человек, совершенно неспособный к оперативной работе.

Начальник милиции открыл дверь и вошел в дом, остальные последовали за ним. Он стал посреди комнаты, окинул внимательным взглядом потолок, стены, полку.

Назлу поняла, что они пришли не в гости. Подошла к инспектору Саркису:

— Где Пилос?

— Не потеряется, Назлу. Пилос взрослый человек. Что ты беспокоишься? Придет, придет.

Саркис посмотрел на начальника, начальник на Назлу. На его изуродованный подбородок было страшно смотреть. Не напрасно многие называли Сагата просто «Подбородком». Раньше он пользовался славой человека с рыцарскими наклонностями, но с тех пор, как начал работать в милиции, его стали побаиваться. Он сделался замкнутым, мрачным, иногда даже грубым.

— Ну, невестка, как живете?

— Хорошо живем.

— Хотим немножко покопаться в вашем доме.

«Я ведь знала, что у тебя другое на уме».

— Ваше дело.

Назлу скрестила руки на груди. Начальник кивком головы подал знак. Гоп — и тахта двинулась с места. Инспектор Саркис взял палку и стал стучать по полу. Там, где звук казался им подозрительным, копали. Начальник милиции взял с полки бадью, повертел в руках, постучал по ней.

— Откуда это у вас?

— Пилос нашел.

— Что в ней было?

— Николаевские деньги.

— Где они?

— Украли.

— Если ты говоришь, что в ней были николаевские деньги, значит, ты видела их до того, как украли.

— В ней остались три монеты.

— Что вы с ними сделали?

— Вираб играл и забросил на полку.

Начальник внимательно осмотрел полку, но денег не нашел.

— Вон одна в бадье, — заметила Назлу.

Действительно, одна из монет лежала на дне бадьи.

Начальник милиции взял ее, протер тряпкой и спрятал в карман.

— Почему вы решили, что это николаевские деньги? — снова поинтересовался начальник.

— Очень просто: на них не было серпа и молота.

— Сядь и составь акт об обыске. Сестрица Назлу, а где остальные две монеты?

— Не знаю, Вираб играл с ними. Наверное, он потерял или я выбросила.

Тем не менее в кувшине с таном обнаружили вторую монету. Третья так и не нашлась. Начальник не стал больше этим заниматься, решив, что ее действительно потеряли.

Милиционеры разворотили пол, пошарили в щелях между бревнами на потолке, открыли тонир, заглянули в сундук, но ничего не нашли. Назлу с грустью наблюдала за ними. Инспектор Саркис записывал. Наконец милиционеры устали. Разочарованно стали перед начальником.

— Сестрица Назлу, — опять обратился к ней начальник, — как видишь, мы на работе. Просим прощения, но мы и тебя должны обыскать. Для этого мы позовем женщину-депутата.

Назлу не возражала: «Что хотят, пусть делают. Не буду их сердить, а то Пилосу хуже будет».

Женщина-депутат пришла, попросила прощения, обыскала Назлу, ничего не обнаружила и ушла.

— Куда ушел твой сын?

— Играет во дворе.

Начальник милиции хотел и его обыскать, даже довольно долго думал об этом, но потом это показалось ему низостью. «Не имеет смысла. Мы уроним свой авторитет».

Инспектор Саркис протянул Назлу акт об обыске:

— Подпишись, сестрица.

— Подписываться не умею.

— Опусти палец в чернила и приложи к бумаге.

Назлу подчинилась. Считая дело законченным, они хотели уйти.

«Пришли, разворотили мой дом, меня обыскали — я ни слова не сказала. Теперь взяли бадью и уходят. К черту бадью: бог дал, бог взял. Но почему о Пилосе ничего не сказали?»

— Братец Саркис, где Пилос?

— Начальника спроси, начальника.

— Товарищ начальник, вы уходите, а о Пилосе ничего мне не скажете?

— Пилос в милиции. Дело есть. Как только выяснится, придет домой.

«А дело-то в золоте... Думаете, что в бадье золото было. Чтоб вам провалиться! Думаете, что Пилос все сам проел, а вам ничего не оставил...»

— Пришли, все здесь вверх дном перевернули — и не выяснилось?

Назлу с отчаянием посмотрела на начальника, на Саркиса и милиционеров, сердце ее переполнилось, и она зарыдала:

— Да как же так, куда вы уходите, погодите... а Пилос?

— Э... надоела! — рассердился инспектор Саркис. — Сказали, придет.

Отчаяние Назлу постепенно перешло в ярость.

— Надоела, да? Бессовестный обманщик! Отвел бы этих к себе домой, пусть бы твою жену обыскали! Чей же это дом ограбил Пилос, что у него должно быть спрятано золото?

Начальник растерялся. Начинался скандал, и он поспешил вмешаться:

— Если будете продолжать шуметь, нам придется прибегнуть к силе.

Назлу подбоченилась:

— Увели невинного Пилоса, теперь и меня уведете? — Она повернулась к Саркису: — Ты-то можешь. Ну, донес, и что же вы нашли в моем доме?

Начальник почувствовал, что все попытки заставить Назлу замолчать будут напрасными. Приказал милиционерам уйти. Назлу, громко плача, осыпала их проклятиями и угрозами.

Кешкенд узнал о случившемся.

Начальник милиции Сагат пришел ночью на работу. Вызвал продавца из торгсина. Продавец явился. Несмотря на то что его подняли с постели, он успел привести себя в порядок. Почтительно поздоровался с начальником, придвинул стул и без приглашения сел.

— Откуда ты?

— Родился в Тифлисе.

— Как же случилось, что из Тифлиса попал в Вайоц дзор?

— Я как товарищ, разбирающийся в золоте, командирован сюда из Еревана.

— Какой счастливый случай научил тебя отличать золото от серебра?

— Я ювелир. Дедовское ремесло.

— Ювелир делает золотые вещи, а не занимается торговлей золотом.

— Я как коммунист...

— Ты коммунист?

— Я как примкнувший к большевизму считал своим долгом...

Начальник прервал его:

— Тот наполеоновский золотой, что я тебе дал, у тебя?

— У меня, товарищ начальник.

— Никто не приносил похожую монету?

— Нет, товарищ начальник.

— Если узнаю, что принесли, а ты мне не показал или сболтнул кому-нибудь, что мы интересуемся подобными монетами, — шкуру спущу. Ну, иди!

Пилоса привели на допрос. Инспектор Саркис взял ручку и начал:

— Имя, фамилия?

Пилос растерялся:

— Ты что, не знаешь, как меня зовут? Ты разве в доме моего отца не был? Разве мы с тобой тысячу раз не натравляли собак на кошек?

Инспектор отложил ручку.

— Пилос, я это знаю, но, может, в метрике у тебя другое имя.

— Нет, мое имя Пилос. Считаешь себя важным человеком. Пиши: Пилос, Пилос, Пилос.... Хочешь невинного Пилоса в тюрьму посадить? Я тоже человек. Пиши — меня зовут Пилос.

— Пилос, скажи свое отчество.

— Слушай, и тебе не стыдно?..

Инспектор ударил кулаком по столу и закричал:

— Отвечай!

Дежурный открыл на шум дверь, заглянул и снова закрыл. У Пилоса дрожь пробежала по телу.

«И чего я препираюсь с ним?.. Власть в его руках, что захочет, то и напишет... Кто ты, Пилос? Лучше спокойно отвечай, посмотрим, чем все это кончится».

— Отца зовут Арам, Арам...

— Расскажи, где нашел бадью с золотом, что с ним сделал?

Пилос услышал, и его осенило: «Значит, из-за золота вызвали. Нехороший человек. Спросил бы сразу, у моего дома, я бы и сказал, а то в милицию потащил».

— Раньше бы сказал. Разве из-за этого сажают в тюрьму?

Инспектор смягчился. Пилос начал рассказывать.

На виду у всех Пилоса повезли в Абану.

На берегу реки весело танцевали цыгане. Далеко разносились звуки бубна. Казалось, все вокруг заполнено беспокойными, волнующими призывами, бесшабашной удалью. С голосами цыган сливался зов девушек-голубей. Все они были знакомы и близки Пилосу, как его собственный голос. Танец цыган — это целое театральное представление. На них красные и зеленые платья. В эти же цвета были одеты приезжавшие из Еревана в Кешкенд танцевальные ансамбли. Пилос восхищенно смотрел на танцующих, но инспектор поторопил его:

— Пилос!

Он не слышал. Инспектор сказал громче:

— Эй, Пилос!

— Давай еще немного поглядим. Абана никуда не денется.

Милиционер взял Пилоса за руку и подтолкнул его вперед:

— Иди же, дались тебе эти бродяги!

Вдруг цыгане перестали танцевать. Ущелье словно опустело, сузилось. Пилосу стало грустно. Он оглянулся. Цыгане заметили это, замахали руками. Какая-то девушка сорвала с головы платок и помахала им. Сердце Пилоса наполнилось восторгом.

— Поторопись!

Они зашли за поворот. Пилос так и не узнал, продолжили цыгане свой танец или нет. Их голоса больше не долетали до Пилоса. А когда возвращались, уже была ночь.

Пилос был уверен, что после поисков в Абане его освободят. О каких еще подозрениях может идти речь? Однако на всем обратном пути следователь расспрашивал его о золоте. По возвращении в Кешкенд его поместили в ту же темную камеру, а в полночь снова повели на допрос.

— Если теперь не скажешь правду, Пилос, это может очень плохо для тебя кончиться.

— А что я сделал?

Бум!..

Стол задрожал.

— Золото!

— Да украли же, украли!..

Пилос описывал предметы, которые находились в бадье. Инспектор Саркис заносил это в протокол. Потом разложил на столе золотые изделия, принесенные из торгсина.

— В бадье было такое?

— Не было.

— Что из этого знакомо тебе?

Пилос почесал затылок.

«Если я скажу, что это знакомо, то владельца арестуют, скажут: бадью украл ты. Откуда мне знать, то или не то? Золотые-то вещи все похожи друг на друга. Мастер ведь не одну штуку сделал. А что потом будет делать этот несчастный? Тому, кто попадется к этим в лапы, нужно четыре шкуры иметь — чтобы три оставить в милиции, а в одной вернуться домой».

— Нет, ничего не знакомо.

— Ох, умаялся я с тобой!.. Пилос, скажи правду, кого ты подозреваешь?

— Не хочу грех на душу брать. Еранос повел стадо. Шахбазовы мужчины были в горах, а невестка вместе с Хачануш рано утром пошла за зеленью. Пришли поздно. Сам видел. Откуда же мне знать, какому дьяволу оно досталось?

— За сколько золотых ты купил шахбазовского теленка?

— Грешно вам. Они должны были мне шесть пудов зерна за прошлый год, еще три — за этот год, а шесть я должен отдать из урожая будущего года.

Невестку Шахбаза вызвали в милицию. Она испугалась. Пришла с мужем. Инспектор Саркис стал допрашивать:

— За сколько золотых продала теленка от черной коровы?

— Какое золото?

— Пилос сказал, что теленка за золото продала. Вам-то что, товар продали, скажите и идите домой.

— Теленка за зерно продали.

— Неправда!

Невестка Шахбаза поднялась и потянула мужа за руку:

— Вставай! — Она повернулась к следователю: — На меня еще никто не кричал. Ступай на жену свою кричи, бесстыжий! Да будь они прокляты — и золото, и тот, кто его украл!

Инспектор сказал уже мягче:

— Но ведь неправду же говорите.

— Говорим: за зерно продали, — значит, за зерно.

— У Пилоса нет зерна.

— Шесть пудов мы ему должны с прошлого года, три за этот год, а шесть он отдаст из урожая будущего года.

— Ладно, идите, но чтобы никто не знал, зачем я вас вызывал.

«Дай выйти отсюда — а там пускай хоть весь мир узнает».

Начальник милиции и инспектор долго беседовали.

— И какой разбойник унес это золото? Ни Пилос, ни Назлу не появлялись у дверей торгсина. Обыски не дали никаких результатов. Допросы ничего не прояснили. Но есть бадья, есть две монеты, — значит, были и остальные. Если украли, то где же его прячут? Может, Пилос хитрит? «Крестьянин скорее согласится отдать свою шкуру, чем золото». Пилоса надо еще допросить.

Ключ повернулся в скважине. Дверь широко распахнулась.

— Выходи, Пилос.

Пилос подумал, что его опять ведут на допрос. Покорно, с отчаянием вздохнул. Но когда заметил стоявшего у дежурки с папкой в руках и в плаще инспектора Саркиса, понял, что ошибся.

«Наверное, опять в Абану повезут».

Дежурный протянул ему старый пиджак, который заранее принесли из дома Пилоса:

— Надень, чтоб не простудиться.

Руки Назлу касались пиджака, в нем остался запах дома. Пилос чуть было не начал его обнюхивать, но постеснялся.

— Ну, пошли, — поторопил инспектор.

Перед зданием милиции стоял черный грузовик с крытым кузовом, приспособленный для перевозки арестантов. Пилос получил возможность совсем близко видеть и трогать машину. Моросил дождь. Было холодно. В кузове открылась дверца.

— Садись, — сказал инспектор.

— Я?

— Да, да.

Пилос совершенно забыл все свои страдания и бессонные ночи. Раны души зажили, обида прошла. Инспектор Саркис снова стал добрым человеком.

— Сесть?

Пилос растерялся. Как он должен сесть? Кто знает, может, там есть что-то такое, до чего нельзя дотрагиваться. Инспектор почувствовал его колебания и поднялся в машину первым. Пилос за ним. Последним сел милиционер с ружьем. Дверца закрылась. В маленьком темном кузове стало темно. Они устроились на жестких деревянных скамейках, которые показались Пилосу верхом роскоши. Мотор затарахтел. Машина задрожала. Эта дрожь передалась Пилосу. Пилос ликовал: он сидит в машине. Весь превратившись в улыбку, он посматривал то на инспектора, то на милиционера, которые почему-то не улыбались.

Пилосу казалось, что, когда он сядет в машину, будет ясный, солнечный день.

Хлюп-хлюп, преодолевая залитые водой ямы, машина поехала по дороге, ведущей в Ереван.

Свекровь Хачануш была любопытная женщина. Она садилась у дверей и наблюдала за жизнью Кешкенда. Осенний ветер нашел старуху и свалил ее в постель. Она слегла, ее стало лихорадить.

— Поешь, маре, — увещевала ее Хачануш.

— Нет.

— Что мне приготовить для тебя?

— Ничего... Для меня не существует ни воды, ни хлеба. Я чаем жила. А как кончится сахар, умру.

Как-то раз она рассердилась на Хачануш:

— Родители у тебя плохие люди. Нет чтобы с твоим приданым дать несколько золотых. Небось не обеднели бы.

«Чтоб тебе пусто было! Хромая я была или лысая, чтоб еще и золото дали в придачу?»

— Ты же знаешь, что я не разговариваю с родителями. Я с ними в ссоре.

— Умру ведь я, а сыну хоть бы что. Все твердит: Россия, Россия. Видно, хочет, чтоб я скорее умерла. Возьмет тебя тогда и уедет.

«Уедет, как бы не так».

— Маре, может, продать мое кольцо и купить тебе сахар?

— Обручальное кольцо не теряй, несчастье будет.

«А что же мне делать, карга ты этакая? Мне, что ли, превратиться для тебя в сахар?»

— Ах, матушка, что же мне делать, сама скажи.

— Не нужно, не нужно... Кольцо не отдавай.

Через два дня старухе стало хуже.

«Жалко ее, умрет ведь, — думала Хачануш. — Что, если взять одну монету и купить сахар? А не куплю, как потом перед господом богом отчитаюсь?»

Муж ушел на работу. Ребенок играл во дворе. Хачануш открыла большой амбар, вынесла оттуда сверток с сокровищами, достала золотую диадему с тоненькой цепочкой. Отделила цепочку, диадему положила на место, завернула и опять зарыла в зерно.

У дверей торгсина стояли люди. У нее не хватило храбрости войти. Стемнело, люди разошлись по домам. Продавец жил в комнатке при магазине, поэтому после захода солнца в магазине долго горел свет и дверь была всегда открыта. Уже совсем поздно Хачануш вошла в магазин.

— Братец, взвесь этот кусочек золота. Сколько ты дашь за него сахара?

Продавец взял цепочку. Это была нежная золотая вязь, весящая около одного грамма.

— Где же здесь золото, сестричка, и полуграмма не будет.

Взвесил.

— Почти полграмма. Это что за цепочка?

— Еще девушкой получила в подарок.

Сказав неправду, она покраснела. А продавец подумал, что она это получила от какого-нибудь парня, и улыбнулся.

— Значит, сахару дать?

— Ага.

Продавец обманул в весе золота, обманул в цене и сахар недовесил. Золото опустил в карман: «А это нам». Протянул сахар Хачануш.

— Сестричка, если у тебя еще есть кусочек, принеси. Об этом будем знать лишь ты да я.

— Откуда у меня может быть золото?

Взяла пакет и пошла домой. Она хотела спрятать сахар и сказать старухе, что принесла всего два-три кусочка от соседей, а остальное представить потом как подарок матери, но не успела. Муж беспокойно ходил около дома. Они встретились у дверей. Он вырвал пакет.

— Где была?

— В магазине.

— Что принесла?

— Сахар.

— Иди в дом.

Прошли в спальню. Еще засветло Хачануш постелила постели, чтобы не зажигать вечером лучину и не коптить стены. Теперь, испугавшись темноты, зажгла светильник, в котором осталось несколько капель керосина.

Сероп сделал несколько затяжек, отбросил папиросу и подошел к жене:

— На что же ты купила сахар?

Хачануш ждала этого вопроса, но ответа не находила.

Придумала наивную ложь:

— На деньги.

— На деньги сахар не продают.

— Попросила для старухи, продавец не отказал.

Пощечина.

— Я заплатила двойную цену.

— Лжешь! Я предлагал пятидесятку — он не дал. Говори, что у тебя было с этим прилизанным, приехавшим из города? Шлюха!..

Пощечина, пощечина, пощечина...

— Обоих зарежу!

Он сделал бы это: глаза у него налились кровью.

— Грех на душу берешь.

— Весь Кешкенд с голоду сдохнет — он кусочка сахара не отдаст. Как же это тебе дал?

Вдруг Сероп начал бить себя по голове, застонал, заплакал. От этого плача он еще больше распалился. В нем проснулась тупая, слепая, страшная злоба. Он снова набросился на жену:

— Скажешь или нет?

— Поверь, я честная женщина... Сахар на деньги купила...

— Врешь, бесстыжая!

Он разорвал у нее на груди платье. Порвалась и рубашка. Схватил за волосы, бросил на пол. Хачануш закричала. Этот крик не тронул Серопа. Он поволок жену к столбу, привязал, отстегнул кожаный пояс и начал бить, бить. Хачануш обессилела. Она уже не могла говорить. Сероп вытащил нож и приставил к ее груди:

— Говори, а то зарежу!..

Хачануш в ужасе закрыла глаза. Она почувствовала прикосновение стали. Только мгновение отделяло ее от смерти. Умереть — но во имя чего? Кто для нее этот человек, живущий лишь мечтами о России? Он лежал рядом с ней, а думал о России. Что она получила от него, чтобы бояться разлуки с ним?

— Скажи, на что купила?

Она спокойно и смело посмотрела мужу в глаза. Казалось, впившиеся в тело тоненькие веревки уже не причиняли ей боли.

— На золото.

Сероп посмотрел на руку жены. Кольцо было на пальце.

— Откуда у тебя золото?

— От дьявола. Чтоб оно пропало, это золото, и ты, и твоя мать!.. Извели вы меня. Это я украла золото Пилоса... Оно в амбаре, поди возьми и подавись!

Забыв о жене, Сероп побежал к амбару, одним ударом сбил замок, открыл дверь, разворошил зерно, нашел сверток. Подбежал к лампе. Развязав узел, увидел золото и забыл обо всем на свете. Он даже не заметил, что жена, лишившись чувств, поникла на веревках. Он опять завернул сокровища, повернулся к жене. Только теперь до его сознания дошло случившееся.

— Хачануш!..

Он перерезал веревки и уложил жену в постель. Хачануш пришла в себя. Она долго смотрела на Серопа застывшими глазами.

— Сбываются проклятия Назлу... Поделом мне...

— Хачануш!

— Отойди от меня! Уйди! Уйди!..

Сероп заплакал, держа в руках сверток с золотом. Это были притворные слезы, имевшие целью вымолить прощение и присвоить золото.

— Уходи! Возьми золото, а с ним и мое проклятие! Не подходи ко мне!..

Старуха с опозданием услышала шум. Встала, вошла в спальню сына. Картина, которую она увидела, ужаснула ее.

— Сын, что ты наделал?

— Ничего, — простонала Хачануш, — случилось то, что должно было случиться.

День, как колесо, катится, катится. Оседлав эти дни, мы со смехом и плачем катимся с ними. Где-то мы сели, а где-то должны сойти. Дни шли до нас, будут идти и после нас.

Весенний день напоен солнцем, летний день — ароматами, осенний день приносит нам плоды, а зимний — снегу по колено. То холодно, то жарко. Жизнь — это сказка и скука. Вчерашний день — сон, завтрашний — туман. А мгновение подсказывает: жить, жить, жить...

Назлу с утра до вечера работала за себя и за Пилоса. Она копала фундамент для дома, таскала с гор камни для этого фундамента, чтобы не трогать уже обтесанные камни из Моза.

«Пока еще осень, надо заложить фундамент, чтобы люди не говорили: «Что за работник Пилос?» Надо, чтобы яма для фундамента не увидела снега».

По ночам она мысленно входила в камеру Пилоса, приводила его домой, смеялась и плакала вместе с ним. В день проливала столько слез, посылала столько проклятий, что их хватило бы на три дня. Она проклинала и владельца клада, и того, кто украл его.

Говорили, что секретарь укома добрый человек. Назлу взяла Вираба за руку и пошла к нему. Вираба взяла, чтобы пробудить в нем жалость. Сказала с мольбой:

— Родимый, то, что было в бадье, украли. Если вы думаете, что там было золото, найдите вора и отберите у него...

Секретарь пообещал помочь. Назлу благословила его и ушла. На следующий день пришла опять.

— Следствие еще продолжается, так что вмешиваться я пока не имею права.

Назлу вышла на улицу и закричала:

— Небо, сделай так, чтобы укравший подавился этим золотом, пусть оно в кровь превратится, смешается с хлебом!

Невестка Шахбаза услышала, вошла в дом и закрыла дверь. Свекровь Хачануш подошла к постели невестки:

— Ахчи, тебе опять плохо?

— Нет.

— Не закрывай глаза, а то сердце мое разрывается. Слышала Назлу?

— Нет.

— Проклинает того, кто украл золото. Говорит: пусть в кровь превратится, смешается с хлебом. Если наверху есть бог, то проклятие сбудется. Разрушилась у бедной семья. Ахчи... Потеряла сознание! Горе мне! Воды!..

Допрос в Ереване также не дал никаких результатов. Пилоса вместе с папкой инспектора Саркиса вернули в Кешкенд.

Начальник милиции долго думал о Пилосе:

«Есть бадья, есть золотые монеты, но, может быть, правда, что Пилос потерял золото? На какие же деньги он строит дом? Почему в начале лета бросил стадо в Абане, вернулся в Кешкенд и сразу же купил скотину? Если даже украдено, то, очевидно, не все золото. Должно быть, оно по частям спрятано в разных местах. Жена должна знать, куда делось золото, потому что без ее согласия он не оставил бы стадо и не занялся бы постройкой дома».

Он решил дать возможность супругам встретиться. Может, как-то обмолвятся о золоте. «Даже если только глазами говорить будут, и то поймаю».

Послал человека.

— Назлу, приходи повидаться с Пилосом. Если хочешь, возьми с собой немного еды. Он, наверное, стосковался по твоему хлебу.

Назлу обрадовалась. Разожгла тонир, испекла гату.

— С какой радости, Назлу? — спрашивали ее соседи.

Она отвечала:

— Это для Пилоса. Я должна пойти к нему на свидание.

Слово «свидание» ей нравилось. Она повторяла его и в уме, и вслух.

Гату завернула в белый головной платок, взяла Вираба за руку и пошла.

Начальник говорил с ней ласково, а инспектор Саркис даже улыбнулся:

— Заходи, заходи, сестрица Назлу. Я же говорил, что начальник хороший человек.

Он ни разу не говорил этого, но Назлу подтвердила и благословила родителей начальника.

Их отвели в маленькую комнатку. Несколько минут прошло в тревожном ожидании.

Привели Пилоса. Он похудел, побледнел. При виде Назлу глаза его наполнились слезами. А при виде Вираба слезы потекли по щекам, закапали на пол. Назлу пыталась его успокоить:

— Чего ты плачешь, что случилось? Тюрьма — для людей. Ну что за мужчина, если он ни разу не был в тюрьме?

Сказала, а у самой защемило сердце.

— Назлу-джан, если бы хоть было за что...

— Чтоб у того, кто привел тебя сюда, дом обвалился! Думаешь, они не знают, что ты чист как ангел?

Спохватившись, она испуганно огляделась. Сидевший у дверей милиционер мирно курил. Назлу раскрыла сверток, достала одну гату, протянула милиционеру:

— Возьми поешь, братец.

Тот не взял. Дала Пилосу. Милиционер встал, положил папиросу на спинку стула, взял гату из рук Пилоса и разломал ее на куски, ища в ней записку. Не найдя, разрешил съесть.

— Назлу-джан, на что мне гата? Я уже ни есть не хочу, ни пить. Сделай что-нибудь, чтоб я вышел отсюда.

— Да, Пилос-джан, все пороги обобью, тебя из этого ада вытащу.

Свидание закончилось. Назлу пошла домой. Соседи и знакомые собрались, чтобы узнать новости о Пилосе. Каждый старался что-то посоветовать.

— Почему ты сидишь в Кешкенде? Езжай в Ереван.

— Дороги не знаю.

— Спрашивая, до Индии можно дойти.

На следующий день Назлу сказала Вирабу:

— Я отведу тебя в Аяр, побудь у деда, а сама по отцовским делам поеду в Ереван и скоро вернусь.

Одела сына в новое платье. Когда снимала старое, из кармана штанов выпала почерневшая монета. Назлу с проклятием подняла ее. «Пойду положу на стол начальнику. Разве из-за этого людей сажают? Я не сообразила — надо было насобирать по улицам, отнести и сказать: вот забирайте ваше золото... пропади вы пропадом!»

Вираба отвела в Аяр к своим родителям.

— Пусть Вираб у вас побудет, а я поеду в Ереван.

Пошла к куму Согомону, взяв с собой несколько яиц.

— Дорогой кум, когда в Ереван собираешься? Возьми меня с собой.

Кум увидел яйца, подозвал жену:

— Ахчи, возьми это. — Повернулся к Назлу: — В Ереван не могу, но вот завтра я еду в Шарур, чтобы привезти для торгсина соль и керосин. Довезу тебя до Шарура, а оттуда поедешь на поезде.

— Но как же это?

— Не твое дело, на следующий день будешь в Ереване.

По дороге домой она встретила невестку Шахбаза. Та пригласила Назлу в дом. Назлу вошла. Невестка Шахбаза вытащила из глубокого кармана платья деньги:

— Возьми на дорогу. До сих пор мы от Пилоса не слыхали ни одного дурного слова. Вот и хотим сделать для вас маленькое доброе дело.

Назлу поблагодарила и попросила:

— Я оставлю тебе ключ, ты до моего приезда присмотри за домом и за теленком.

— Давай ключ. И за домом присмотрю, и за теленком, и за курами.

Вечером пришли соседи. Одни принесли яйца, другие масло и сыр.

— Назлу, для освобождения Пилоса ничего не жалей.

Назлу растрогалась:

— Я знала, что соседи уважают Пилоса.

Она просеяла муку, испекла гату, завязала узелок, сняла с полки пустой кувшин, чтобы налить туда масла и взять с собой.

«Сделаешь добро — добро и получишь». Масло налила в кувшин, завернула в тряпку, завязала бечевкой. В ведро постлала солому и уложила туда яйца. Увязала вещи и осталась довольна собой. Подошла к тониру, на нее дохнуло теплом, и ей захотелось искупаться.

«Весь день в грязи возилась. В чужом доме буду спать, надо бы помыться».

Поставила котел на тонир, сходила несколько раз к роднику, пока котел не наполнился водой. Выходя, закрывала дверь на засов. В последний раз пришла и увидела, что дверь открыта. «Забыла». Заперла дверь изнутри, зажгла лучину. Размешала в тонире угли, чтобы вода быстрее разогрелась. Поставила корыто рядом с тониром, туда же поставила котлы с горячей и холодной водой.

Сняла платье, ступила в корыто...

Невестка Шахбаза пришла проведать Хачануш. Свет восковой свечи, полумрак, пожелтевшая, как воск, Хачануш.

— Глупая, тебе-то что за дело до того, что у старухи нету сахара, пусть бы ее сын думал.

Слезы.

— А где он?

— Не знаю, пусть хоть совсем не возвращается.

Слезы полились сильнее.

— Я принесла настойку, дай посмотрю раны.

Откинула одеяло, обнажила тело. Синяки на белом нежном теле. Большие волдыри, следы металлической пряжки ремня. Серые раны от веревок. Невестка Шахбаза прикоснулась к больной, та вскрикнула:

— Умираю!

— Чтоб он сам умер, изверг!

Она разогрела настойку, смазала раны.

— Хачануш, ты мужу не сказала, что золото мы вдвоем нашли?

— Нет.

— А что сказала?

— Ох, не спрашивай, сил нет говорить.

Невестка Шахбаза успокоила Хачануш, а сама, встревоженная, ушла. «А вдруг у Серопа найдут золото? Начнут допрашивать Хачануш, она все расскажет, что я тогда буду делать? Муж меня выгонит из дому... Горе мне!..»

Хачануш осталась одна. Она хотела задуть свечу, но не смогла подняться и позвала старуху:

— Погаси свет.

— Поешь чего-нибудь, ахчи.

— Не могу, внутри у меня болит.

— Вах, вах, вах!

Старуха погасила свечу.

— Уйди, оставь меня одну.

Старуха ушла. Мрак, тишина.

Назлу, стоя в корыте, стала с наслаждением лить себе на голову воду из большой кружки. Помылась, вытерлась старой простыней, надела прямо на тело платье. Воду в корыте вынесла и вылила, прибрала комнату, заперла дверь изнутри, погасила лучину.

«Рубашку утром надену, пусть чистая останется».

...Хачануш была неспокойна. «Сероп запаздывает. Может, уехал в Россию? Бог с ним, пусть едет куда хочет, лишь бы предупреждал, я же не раба ему».

...Невестке Шахбаза не спалось. Она допытывалась у мужа, что люди говорят о Серопе:

— Этот развратник избил жену...

— Ну, жена тоже хороша. Ее видели выходящей затемно из торгсина.

— Неправда! Хачануш порядочная женщина. А вот он развратник. В России у него есть женщина и ребенок. Он изводит жену, чтобы уехать отсюда.

— Ну и черт с ним, дай мне спать.

— В городе о нем ничего не говорят?

— Не знаю, меня это не интересует. Хватит болтать...

Назлу разнежилась под теплым одеялом. Ей понравилось лежать нагой. Сама себя погладила, ощупала. Ей уже представлялись сладкие видения предстоящего путешествия. Вдруг огромная черная глыба рухнула на тахту.

Она закричала, но крик застрял в горле.

Тяжелое тело навалилось на нее, придавило. Назлу не могла ни говорить, ни сопротивляться...

Далеко за полночь. Сероп не вернулся. Хачануш было плохо. Сердце бешено колотилось.

— Воды...

Рядом кто-то пошевелился. Две ручки коснулись ее, в темноте над ней заблестели чьи-то глазенки, и детский голос спросил:

— Ма?..

Ребенок ночью ушел от бабушки и лег рядом с матерью. Согрелся и заснул. Хачануш, забыв боль и жажду, прижала его к себе.

— Милый мой!..

Пилос, скрючившись в тюремной камере, унесся мыслью в горы Гергер. Он видел девушек-голубей. Потом к ним присоединились цыгане. Девушки-голуби танцевали под музыку цыган. Цыганки, сняв головные платки, махали ими.

— Пилос, иди потанцуй с нами!

— Пилос, Пилос! — вторили им девушки-голуби и манили его своими крыльями.

Пилос подошел, музыка прекратилась. Одна из цыганок, совершенно голая, подбежала к палатке. Пилос последовал за ней. У цыганки были такие же волосы, как у Назлу.

— Сюда, Пилос...

Он не пошел.

Цыганка заплакала голосом Назлу.

— Назлу!..

Пилос очнулся от своего голоса.

Аршо поднялся, сел и начал тихим голосом что-то напевать.

— Не пой, — прервала его Назлу.

Аршо замолчал. Встал, начал искать стакан, чтобы попить воды. Пошарил на полке, ничего не нашел. Выпил воды. Принес и для Назлу. Она не стала пить. Он вылил воду на пол. Стакан поставил обратно на полку. При этом не забыл еще раз внимательно осмотреть всю посуду, словно искал чего-нибудь поесть. Затем опять вытянулся рядом с Назлу.

— Уходи, кто-нибудь может прийти.

Аршо усмехнулся:

— Кого ждешь?

Назлу поняла иронию. Она полностью осознала свое положение. Отвернулась, чтобы не видеть его, и тихо заплакала.

— Назлу, — заговорил Аршо, — давай я увезу тебя в Ереван.

— У тебя есть жена, у меня — муж, как же это?

— Жена — ерунда, главное, что ребенка нету. Вираба тоже возьму. Неужели я твоего Пилоса не стою?

— Не стоишь. Пилос — человек.

— А я кто?

— Зверь.

Аршо замолчал. «В Ереван едет, — значит, везет с собой хоть немного золота, надо же ей там жить на что-то. Но где она его прячет?»

Он оглядел потолок, стены, одежду. Где же ему искать? Он потушил свет, взял платье Назлу. Ощупал карманы. Нашел платок, связанный в узелок. В нем была монета. Аршо показалось, что он нашел целый клад. Узелок сразу же перекочевал в его карман. Платье отлетело в сторону.

Назлу представила Вираба, усыновленного Аршо, грустного и растерянного, и Пилоса, удивленного случившимся, обезумевшего. Почувствовала, что к ней возвращаются силы. Она крикнула:

— Уходи!.. Убирайся из моего дома, собака!

— А, ладно... уйду...

Аршо ушел. Назлу встала, чтобы закрыть дверь. Ей было страшно. Из глаз текли слезы.

Послышался стук колес.

— Нo-о, но-о!..

«Кум Согомон...»

Фургон остановился у дверей. Кум Согомон увидел полуоткрытую дверь. «Наша невестка, видно, всю ночь не спала».

Назлу только сейчас вспомнила о своей наготе. Закричала:

— Не входи!..

«Одевается».

Оделась и настежь раскрыла двери.

— Хоть бы свет зажгла, ахчи.

Не зажгла.

— Я для тебя сено постелил в фургоне, из колхозного стога, чтобы мягче было. Собаки чуть не загрызли. Что там у тебя, дай положу в фургон.

Она заплакала.

— Ох, да скорее же! Я ради тебя ночью встал, чтобы ты на поезд успела.

Назлу не ответила, прислонилась к столбу и громко зарыдала.

— Слезы за собой еще большие слезы несут. Перестань.

— Дядюшка Согомон, я не поеду.

— Как это так? Ты же единственная надежда несчастного человека. Если не поедешь, не похлопочешь, он же в тюрьме останется. Пошли, пошли...

Назлу еще больше расстроилась. С плачем принесла вещи, уложила, закрыла дверь, села в узенький кузов спиной к вознице.

— Но-о...

Три лошади — одна старая, две молодые. Две побежали, третью заставили бежать.

Тах-тах... гррр...

Поехали.

Темная улица, в конце улицы — большой дом. Во дворе дома одинокая каморка: кровать, два стула, маленький стол, с потолка на цепочке свисает лампа. Аршо живет один, по найму, у него есть жена, и когда его спрашивают, почему он оставил ее в родительском доме, он отвечает: «Еще не устроился». Жена приходит, с неделю живет у него, а потом на месяц уезжает в Караглух. Договорились о цене за дом. Он должен был платить по частям, но не платил. «Когда-нибудь вместо денег верну им их дом. Разве мне в Кешкенде нужен дом?»

Было темно, когда Аршо пришел домой. Зажег лампу. Керосин он принес из милицейской конюшни. Завесил окно покрывалом, запер дверь изнутри, спустил лампу до самого стола, вытащил из кармана завязанный узелком платок, развязал. Ожидал увидеть желтую круглую монету — увидел черную. Внимательно осмотрел, потер шерстяным носком. Монета пожелтела.

— Золото!..

«Я знал... знал!..»

Он ни во что не ставил бумажные деньги. Если бы была возможность, он их и не брал бы. Но ничего, вот она плата за его любовь к Назлу.

Аршо ничего не делал даром.

«Если есть одна монета, значит, есть и остальные. Идиоты, думают, что обыскали. Назлу обыскивали — не нашли. Значит, золото попало в карман позже. Где-то это золото должно же быть: она ведь только одну монету взяла, а бадья была полная. Надо узнать, где оно. Узнаю».

Тах-тах...

Фургон катится. Назлу плачет от стыда, бьет себя по коленям. Звезды исчезают. С неба льется молочный свет. Становятся видны камни на дороге. Горы из черных теней превращаются в серые громады.

Светает.

Аршо не видит дневного света. Окно завешено. Желтое пламя лампы, желтое обаяние золота... Он мысленно осматривает стены дома Пилоса.

«Если есть одна монета, должны быть и остальные... Но где же они?»

Он спрятал монету за подкладкой пиджака. Пошел покрутился возле дома Пилоса. Пытался угадать, где можно спрятать золото.

«Здесь нет удобного места... Значит, монеты уже после обыска принесли в дом. Голову дам на отсечение, что золото там».

По пути в милицию Аршо прошел мимо торгсина. Обычно он так не ходил. Почему он на сей раз прошел этой дорогой, он не мог бы объяснить. Продавец поставил у дверей какой-то ящик и, сидя на нем, смотрел на прохожих. Аршо неожиданно для себя самого поздоровался и улыбнулся продавцу. То было удовлетворение от ночной победы, которым он поделился с человеком, имеющим золото. Продавец ответил на приветствие. Он отлично знал значение этих улыбок и уже не сомневался, что Аршо любит золото. Долго смотрел ему вслед, пока тот не завернул за угол здания.

Назлу устала плакать. Вытерла глаза, но сердце продолжало ныть от стыда и горя. Она смотрела на незнакомые горы, поля, дома. Это вытеснило из памяти ее дом. Он остался за горами. Она с любопытством разглядывала шумный Шарур.

У кума Согомона на станции был знакомый. Он поставил фургон к нему во двор, выпряг лошадей и привязал их к толстому колу, расстелил сено, чтобы они спокойно ели и не вздумали вдруг забрести куда-нибудь.

Потом опять запряг лошадей и сказал Назлу:

— Пойдем купим тебе билет на поезд.

Согомон хорошо знал станцию. Взял кувшин и пошел вперед. Назлу шла за ним, держа в руках сверток с сыром и полное ведро яиц.

У-y!.. Пуф-пуф!..

Назлу никогда не видела паровоза и не слышала его свистка. Она пришла в ужас.

— Дядюшка Согомон!..

Согомон остановился:

— Не бойся, Назлу, паровоз не сойдет с рельсов. Ты только будь осторожна, не становись на рельсы, а здесь ходи сколько хочешь, ничего не будет.

Прошел товарный поезд. Назлу удивилась. Позабыла все на свете.

«Значит, вот он какой, поезд». Вспомнила поговорку: Прицепим друг к другу наш дом, ваш дом, теткин дом, дядин дом — и получится поезд».

— Дядюшка Согомон, а говорят, что поезд бывает крытый, а у этого крыши нет.

— И крытые есть, пойдем, увидишь.

Подошли к кассе, поставили вещи на землю. Кум Согомон деловито направился к маленькому окошку в стене.

— Дочка, давай деньги на билет.

Назлу сунула руку в карман — денег не было. Она похолодела. Быстро ощупала грудь. Нет. Опять проверила карман. Пусто. Растерялась. Со слезами в голосе сказала:

— Дядюшка Согомон...

— Ну, давай же деньги.

— Нету... потеряла.

— Тьфу, разиня!.. Где потеряла?

Назлу вспомнила, что она бережно повесила платье у изголовья тахты, однако, когда одевалась, платье почему-то оказалось на подушке.

— Э... да что с тобой?

Кум Согомон подхватил ее под руку.

— Послушай, опомнись, ну, пропали так пропали, невелика беда. Наверное, в фургоне выронила.

— Не знаю.

— Ты постой, а я пойду посмотрю.

Пошел посмотрел, вернулся:

— Нет, в фургоне нету. Что же делать? И у меня нету, а то я бы дал.

Кассир слушал их. Увидел ведро с соломой, сообразил, что там яйца, спросил:

— Куда едете?

— Не я еду, голубчик, кума моя едет. Деньги потеряла.

— Сколько яиц?

— Назлу, он спрашивает, сколько яиц,

— Штук его.

— Продайте мне. Вот и сделаю я вам доброе дело.

— Продадим, Назлу, не возвращаться же с полпути.

Назлу согласилась, тем более что сама не знала, кому везет яйца.

Кум Согомон взял билет. Остальные деньги отдал Назлу:

— На обратный путь хватит.

Подошел поезд. Согомон вместе с ней поднялся в вагон, устроил ее, стал давать наставления:

— К чужим людям в дом не ходи. И в гостиницу не надо. Женщине это неприлично. Масло и сыр оставишь где-нибудь у добрых людей, а сама ночуй в зале на станции. Там много народу. Если встретишь кого-нибудь из наших мест, можете поболтать до рассвета. На четвертый день, считая с сегодняшнего, я приеду сюда за товаром. Буду ждать поезда, так что ты приезжай, я тебя отвезу в деревню.

Согомон вышел. Назлу осталась одна. А когда поезд, подрагивая, тронулся, положила вещи к себе на колени, чтобы не мешать сидящим в купе. Один из пассажиров сказал:

— Сестричка, положи вещи вниз, не украдем.

Назлу нужен был только повод для слез. Все вокруг было чужим, в сердце был страх. Страх женщины, не видевшей мира, страх перед неизвестным. И так страшно, а они издеваются.

— Сестричка, не обижайся, мы пошутили.

Она не ответила.

Поезд бежал, и колеса его в такт повторяли:

«Про-па-ди ты про-па-дом, про-па-ди ты про-па-дом...»

— Это уже Ереван?

— Да нет же, сестричка, когда доедем до Еревана, скажем.

Доехали. Назлу вышла из вагона и, растерянная, стала на платформе. «Куда мне теперь идти?». Ей вдруг захотелось снова сесть на поезд и поехать обратно.

«Кум Согомон, наверное, получил товар и вернулся. Сейчас я уже могла бы быть в ущелье Арпы».

Прохожие толкали ее:

— Посторонись, дай пройти.

«Все эти люди куда-то идут, и я пойду за ними».

Людской поток вынес ее на улицу.

Дзинь!..

«Наверное, это и есть трамвай», — догадалась Назлу.

На остановке собрались люди. Она тоже стала ждать, поставив кувшин со свертком на тротуар. Подошел трамвай, уехал. Она осталась. «Куда идти?»

Какой-то человек лет пятидесяти, в хорошем костюме развернул газету и стал читать. Назлу с интересом посмотрела на его костюм, широкополую шляпу и подумала: «Это умный человек. Он наверняка все знает». Оставила кувшин и сверток, подошла к нему:

— Братец!

Человек перестал читать и спокойно взглянул на нее. Назлу смутилась.

— Вы хотите что-нибудь спросить?

— Я приехала из Кешкенда. Моего мужа ни за что посадили в тюрьму. К кому мне можно обратиться?

— За что же его посадили?

— Говорят, будто он золото нашел и спрятал его.

— А может, действительно нашел?

— Да какое там золото — черные николаевские деньги, да и те украли.

Человек с подозрением посмотрел на Назлу. Подумал: «Темное дело», а вслух сказал:

— Жалуйтесь кому хотите.

— Но кому? Хоть бы кто научил.

— Обратитесь к прокурору.

Подошел трамвай. Человек поспешил к вагону. Назлу решила, что она наконец нашла того, кто может указать ей правильный путь. Повернулась, чтобы взять свои вещи, — узелок был на месте, а кувшин исчез.

— Кто взял мой кувшин?

Посмотрела вокруг — никого. Заголосила:

— Чтоб вы провалились, кто взял мой кувшин?

В то же время она смотрела на человека в широкополой шляпе. Он садился в трамвай.

«Буду искать кувшин, упущу этого». Взяла узелок, побежала и кое-как втиснулась в трамвай. Расталкивая пассажиров, она пробилась к своему новому знакомому. Как будто он мог ей сказать: успокойтесь, вот ваш кувшин. Назлу оплакивала пропажу и громко проклинала того, кто взял ее кувшин. Скоро в вагоне уже все знали, что у приехавшей из деревни женщины пропал кувшин с маслом. Одни спрашивали: «Откуда ты?» Другие интересовались: «Зачем приехала в город?» Она ответила: «Мужа моего ни за что посадили. Приехала жаловаться». — «А куда сейчас едешь?» — «Не знаю». Назлу посмотрела на человека в широкополой шляпе. Образованный, вежливый, а все равно чужой. Она почувствовала себя ничтожной и беспомощной. Тихо заплакала. А люди подумали, что она плачет из-за кувшина. Человек в шляпе, который до сих пор был к ней совершенно равнодушен, сказал сидящему рядом юноше:

— Встаньте, пусть женщина сядет.

Тот посмотрел на Назлу и неохотно встал.

— Сестричка, садитесь, пожалуйста.

Это ее приглашал человек в широкополой шляпе.

В ней проснулась надежда. Она поверила учтивому человеку. Успокоилась. Посмотрела в окно трамвая, и только теперь ей захотелось увидеть город. Проехала машина. Назлу провожала ее взглядом, пока машина не скрылась из виду. Через две-три остановки она увидела еще одну машину. «Сколько здесь машин...»

Трамвай остановился. Человек встал, кивнул Назлу:

— Пойдем.

Они сошли с трамвая. Человек шел впереди. Она пошла за ним, сама не зная куда. Они вошли в какой-то двор, где играли дети. Подошли к большому трехэтажному зданию. Две женщины о чем-то горячо спорили. Увидев человека в шляпе, обе замолчали и с уважением поздоровались. Назлу и ее спутник поднялись на второй этаж. Человек нажал на кнопку, вделанную в дверь, раздался глухой звонок. Дверь открыла миловидная женщина в халате и домашних туфлях. Увидев женщину, Назлу окончательно почувствовала себя в безопасности. Смущенно подошла к двери.

— Проходите, не стесняйтесь.

Женщина решила, что Назлу что-то продает, и посмотрела на сверток.

— Она по делу приехала в город. У нее здесь нет никого. Пусть поживет у нас день-два, — сказал муж.

— А у тебя и нет других забот, кроме как привечать бездомных, — с заметным недовольством проворчала жена.

Назлу не обратила на это внимания и вошла.

Вечером хозяин расспрашивал Назлу, она отвечала. Он написал заявление от ее имени. Пока он писал, Назлу смотрела в окно на электрические столбы, на которых горело по две лампы. «Вот если бы одна из них висела над моей дверью».

В это же самое время в Кешкенде невестка Шахбаза пошла проверить, привязан ли теленок черной коровы, не открыта ли дверь хлева и сидят ли куры на насесте. У груды камней заметила человека. Он положил два обтесанных камня на ручную тележку и, подталкивая ее, уходил.

«Кажется, это Еранос».

Невестка Шахбаза ускорила шаги.

— Братец Еранос, что ты делаешь?

Еранос поднатужился, и тележка покатилась быстрее. Когда невестка Шахбаза его догнала, он был уже у своего дома.

— Ты что это воруешь чужие камни, старый хрыч?

— Вот дура, разве камни стоят того, чтобы из-за них ругаться...

Невестка Шахбаза подняла крик, собрались люди.

— Тебе какое дело, чего ты вмешиваешься, — разозлился Еранос.

— Как это какое дело? Мои соседи оставили у меня ключ, чтоб я присмотрела за домом. Люди добрые, взгляните на этого негодяя!

Собравшиеся поддержали невестку Шахбаза. Еранос питался оправдаться:

— Чего орете, всего-то два камня взял. Все знают, что Пилос мне должен одну корзину и два веника. Теперь мы в расчете. Вот и все.

Возчик, работавший на строительстве гостиницы, подумал: «Растащат имущество Пилоса. А как же. Дом без хозяина или обвалится, или его разграбят. Тот, кто крадет камни, и тесак мой украдет».

Он обратился к невестке Шахбаза:

— Сестрица, если ключи у тебя, пойдем, я возьму мой тесак.

— Ты что, боишься, что Пилос умрет и не вернет твой тесак?

— Да нужен он мне, потому и говорю.

— Вот Назлу вернется — отдаст.

— Мне он сейчас нужен.

— Идем, и тебе наш тесак отдам.

Возчик досадовал на Пилоса:

— Берут вещи, не возвращают вовремя, а потом тебе же должно быть стыдно. Правильно говорят: у делающего добро дырявая голова.

Невестка Шахбаза всю ночь не могла уснуть. «Если вдруг украдут теленка черной коровы, Назлу сойдет с ума». Растолкала мужа:

— Григор!..

— Ну чего тебе?

— Ты слышал, что сделал Еранос?

— Слышал.

— Но ведь и теленок черной коровы привязан у них в доме, а мы спим спокойно. Давай приведем его к нам.

— Ночью приведешь — увидят, скажут: они сами и воруют.

Он заснул.

— Григор...

— Что?

— Шел бы ты ночевать в дом Пилоса. Жалко ведь их.

— Ох!.. Раньше бы сказала. Куда я пойду среди ночи? Ничего не случится, спи, спи...

Он заснул, жена — нет. Ей все представлялось, что теленка уволят, Назлу плачет. Потом задремала, увидела сон. Наводнение. Пилос стоит в грязной воде. Затем Пилос исчез, а она осталась в грязи. Вскочила:

— Григор!..

— Ох...

Григор поднялся, зажег свечу, надел штаны и носки, натянул туфли, набросил на плечи пиджак.

— Давай ключ...

Григор подошел к дому. Из дома доносились какие-то звуки. Он не был верующим, но перекрестился. «Господи Иисусе, замок на дверях. Кто же это там?»

Прислушался. «Что-то гремит. Видно, теленок отвязался».

Снова прислушался. «Веревкой зацепился за что-то и не может выпутаться».

В третий раз прислушался. «Ну конечно, теленок».

Он отпер замок, толкнул дверь, вошел. Хотел зажечь спичку, поискал в карманах — не нашел: забыл взять. И тут ему показалось, что в глубине что-то светится. Но как только он открыл дверь, стало темно. «Господи Иисусе, что за напасть?» Прошел вперед, чтобы найти теленка и привязать. Лицо коснулось чего-го шевелящегося. Веревка! она свисала из дымового отверстия.

Кошмар!..

Григор быстро повернулся, хотел выбежать, но упал.

Он не понял: то ли сам головой стукнулся о камень, то ли его кто-то ударил.

Начальник милиции Сагат слушал отчет ночного дежурного.

— Говорят, Сероп убежал в Россию.

— Какой Сероп?

— Был один такой лодырь.

— А если из России погонят, куда денется?

— Говорят, в России у него есть жена и ребенок. Женился, когда был там на военной службе. После демобилизации приехал, чтобы получить согласие родителей и привезти ее сюда. Они не разрешили. Женили на Хачануш. Он никак не мог забыть первую жену и ребенка, вот и уехал.

— Это тот Сероп, который из ревности избил жену?

— Он.

— Скажи почтальону, чтобы зашел ко мне, а ты иди домой.

Только дежурный ушел, как пришла новая весть:

— В доме Пилоса убили человека!..

Кешкенд переполошился. В дом Пилоса ночью залез вор и убил Григора.

— А что делал Григор в доме Пилоса?

— Кто знает...

Прибыл отряд милиции. Григора перевезли в больницу. Череп был сильно поврежден, но он еще дышал. Его ударили каким-то тупым предметом. Произвели осмотр на месте происшествия. Запечатали дверь.

Начальник милиции недоумевал: «Тут какая-то тайна. Надо немедленно допросить пострадавшего, выяснить, что он делал в доме Пилоса. Что он видел? Кто его ударил? Мы снова выходим на след украденных сокровищ».

Инспектор Саркис пошел в больницу, но скоро вернулся.

— Безнадежно. Судебный врач поставил диагноз — сотрясение мозга... Пробита черепная коробка... Если даже выживет, либо немым останется, либо невменяемым.

— Ничего не удалось узнать?

— Он молчит. Сегодня перевезут в Ереван.

— Вызовите его жену.

Невестка Шахбаза пришла в милицию из больницы.

Она не говорила, а только тупо смотрела вокруг. Она уже несколько раз теряла сознание, и ее приводили в чувство водой. Позвали врача, он сделал ей укол, она заговорила.

— Сестричка, зачем Григор пошел к Пилосу?

Она рассказала.

— Как ты думаешь, кто это сделал?

— Божья кара... Это со мной должно было случиться, со мной!..

— Сестричка, может, ты знаешь, кто это мог сделать?

— Еранос, только он один... Будь ты проклят, Еранос!

Она стала рвать на себе волосы. Ее удержали. Решили, что она обезумела от горя. Больше не стали допытываться ни о чем. Женщину отвезли на повозке домой.

Начальник милиции распорядился.

— Ераноса арестовать.

Солнце снопами, урожай мешками приносит в Вайоц дзор осень.

Против скалы, называемой Красным камнем, — широкая равнина. Арпа спокойна. Осень шуршит в пожелтевшей траве.

Жители Малишки приехали на праздник урожая. Тут и там зажглись костры. Девушки танцевали кочари: «Джан!.. Джан!..»

В Вайоц дзоре — праздник урожая.

В Вайоц дзоре — языческая золотая осень.

На верху фургона устроили буфет. Сельский кооператив отпустил для этого конфеты, сахар, соль. Правление колхоза выписало овец. Вино в Малишке густое, шипучее...

Аршо вывел на луг милицейских лошадей.

Продавец торгсина пришел к Красному камню, чтобы выпить стаканчик вина, если, конечно, ему предложат, послушать, о чем люди говорят, узнать, у кого есть золото. Ему хотелось танцевать с тоненькими девушками, но он опасался деревенских парней.

Его со всех сторон приглашали:

— Иди выпей с нами стаканчик.

Приехавшие из Малишки угощали, думая: «Если посторонний пришел к Красному камню, значит, хочет вина. Пусть пьет на здоровье, чтобы не говорили потом, что жители Малишки скупы. Тем более что в Вайоц дзоре ходят такие слухи».

Аршо бродил вокруг лошадей, думая о чем-то своем. После происшествия в доме Пилоса прошло два дня. Аршо по-своему понял, зачем Григор приходил ночью в дом Пилоса. О Григоре он не думал. Его мучила мысль, что он не нашел клада. «Теперь Григор будет считаться пострадавшим, а на самом деле пострадавший — это я. Три ночи не спал, а клада не нашел».

Продавец торгсина любезно беседовал с какой-то женщиной. Обычное празднословие, за которым кроется взаимный интерес мужчины и женщины. Женщина давно хотела поближе познакомиться с сахаро-керосиновым владыкой и, если удастся, подцепить его на крючок. Продавец же был не прочь пару раз встретиться с этой легкомысленной особой.

Аршо подошел, поздоровался, демонстративно держа в руках папироску, попросил спички. Общительная женщина успела сказать, что спичек нет, потому что «приехавший из Еревана сердцеед, как черный дракон, сидит на ящиках со спичками и взамен требует либо девушек, либо золота». Шутка послужила поводом к тому, чтобы Аршо присоединился к ним. Он хотел заманить продавца к берегу реки, где никого не было. «Случай подходящий. Кто обратит внимание, что конюх милиции разговаривает с продавцом торгсина? Малишкинцы решат, что мы были знакомы еще в Кешкенде. А если нас увидят в Кешкенде, могут другое подумать. Такой удобный повод нельзя упускать».

Получилось так, что продавец всем мило улыбнулся, в особенности женщине, которая так любила шутки, и пошел к реке, делая вид, что он восхищен окружающими горами. На самом же деле он завлекал туда женщину, но та отказалась идти за ним. Аршо тотчас подошел. Продавец с детской любознательностью спросил:

— Почему река называется Арпа?

— Не знаю.

— Мне объяснили, что Арпа означает «рассвет, заря, солнце». Река рождена солнцем. Она берет начало в растаявших снегах.

— Может быть.

— Какой у вас прекрасным народ. Искренний, добрый. Я восхищен. Вот вы стоите рядом со мной, от вас пахнет землей. Хотя мы и не знакомы, но достаточно того, что вы из Вайоц дзора. Я всех полюбил. Хочу снять здесь участок, построить дом, жениться и остаться тут навсегда. Вашим девушкам можно верить. Если мне удастся познакомиться с начальником милиции, попрошу, чтобы меня прописали в Кешкенде. Говорят, он добрый человек. Я тоже так думаю. Как-то видел его на улице — у него открытое лицо. Ох, только бы избавиться от этого торгсина! Буду работать в кооперативе, это приятнее.

После этого монолога продавец хотел уйти. Казалось, он беседовал с горами и рекой.

«Или у него не все дома, или он хитрит. Хочет, чтобы я помог ему прописаться в Кешкенде. А что тут трудного? Разок зайти в паспортный отдел. Дай пообещаю ему».

— Если вы очень хотите прописаться в Кешкенде, я вам помогу.

— Вы меня очень обяжете, — любезно ответил продавец и сразу переменил тему разговора: — Посмотрите, как хорошо танцуют девушки. Посмотрите на детей, хочется обнять их и прижать к сердцу. Честное слово, эти девушки станут знаменитыми актрисами!

И он пошел к танцующим.

«Это или ненормальный, или мошенник. К нему надо осторожно подступиться».

Продавец подумал: «Иди, голубчик, если у тебя есть что мне сказать, то и в кармане должно быть кое-что. Даже если это краденое, я возьму».

— Приятель, — снова, подойдя к нему, начал Аршо, — я хочу тебя кое о чем попросить.

«Клюнул! Проси, голубчик».

— О, сделайте одолжение. — Глаза продавца радостно забегали.

— Зуб у меня разболелся, нужно вырвать. Хочу для зуба достать золото. Как ты думаешь, какое золото будет лучше?

«Сейчас мы тебя подцепим».

— Я думаю, зубной врач лучше знает об этом.

— Хочу сам выбрать, чтоб не обманули.

«Не такой ты фрукт, чтобы тебя можно было обмануть».

— Думаю, вам подойдет наполеоновская золотая монета.

Аршо на минуту растерялся, но потом оживился. Продавец наблюдал за его лицом.

— Помоги достать наполеоновскую монету.

— Вы знаете, я не могу, просто не могу.

— Никто не приносил тебе такой монеты?

Продавец небрежно ответил:

— Почему же, случалось.

Аршо снова растерялся.

Продавец сделал вид, что смотрит на танцующих, но на самом деле он отлично видел Аршо. Рассмеялся:

— Знаете, просто забавно, приносит наполеоновскую золотую монету и спрашивает: «Братец, эта николаевская монета чего-нибудь стоит?» Я ей объяснил, что это наполеоновский золотой. Бедная женщина, как она обрадовалась!

Кровь закипела и бросилась в голову Аршо.

— Кто эта женщина?

— Не имею права говорить. В моем деле необходимо хранить тайну.

«Для торговца болтливость равносильна расточительности». Лицо продавца приняло такое выражение, словно он говорил: «Что же мне, несчастному, делать, если я вынужден хранить тайны?»

Аршо вытащил украденные у Назлу деньги и демонстративно сунул их в карман продавцу.

— Что вы делаете? Не нужно, возьмите обратно!

Сказал и засунул деньги поглубже в карман.

— На зуб потратиться стоит. Ведь негде взять его, это проклятое золото. Скажи мне, кто эта женщина? Я у нее за деньги куплю такую золотую монету.

«Может, начальник милиции дал, голубчик».

— Знаете, я сейчас не могу назвать эту женщину. Я не знаю их по именам. Не могу же я у всех спрашивать, как зовут женщину, которая принесла мне золотой. Я должен подождать, пока случайно не увижу ее и не узнаю ее имя. Может, просто я сам куплю у нее одну монету и дам вам.

«Сволочь, я должен узнать, где все золото! Очень мне нужна твоя монета». Но, опасаясь вызвать подозрение, Аршо сказал:

— Спасибо... Если удастся, я буду очень благодарен.

Продавец любезно попрощался.

«Ослик мой, то, что ты видишь при свете, я вижу и в темноте. Думаешь, я не знаю, что ты в милиции работаешь? Либо у тебя есть золото и ты хочешь его сплавить, либо меня проверяешь по поручению начальника милиции, либо хочешь напасть на след Пилосовой бадьи. Я тоже хочу, дорогой, я тоже. Думаешь, я хуже тебя знаю вкус золота».

Аршо пошел к лошадям. Лег на сухих желтых листьях. Стал думать о продавце. Продавец подошел к танцующим, встал в сторонке и начал хлопать, подзадоривать, время от времени бросая взгляд в сторону Аршо. Заметил дым от папиросы.

«Вот мерзавец, ведь только что спички просил...»

— А ну пляши веселей!..

Через некоторое время продавец сел в случайный фургон и вернулся в Кешкенд. На улице встретил инспектора Саркиса.

— У меня к вам просьба, — сказал продавец, — видите, что кругом делается. Судя по всему, в Вайоц дзоре есть убийца. Этак когда-нибудь и в магазин войдут и меня убьют. Повсюду у людей, имеющих дело с золотом, есть оружие. Я прошу, чтобы мне дали револьвер.

— Это не мое дело. Обратитесь к начальнику.

— Что вы говорите! Если люди увидят, что я вхожу в милицию, больше никто не подойдет к дверям моего магазина.

Инспектор Саркис задумался.

— Ладно, приходите ночью.

Хозяин дома водил Назлу из одного учреждения в другое, рассказывал там о случившемся. В двух-трех местах у них потребовали заявление. Вечером он писал, на следующий день вместе относили.

Утром третьего дня Назлу встревожилась:

— Я одного не могу понять, освободят Пилоса или нет?

— Скажут, не торопись, — успокоил хозяин.

— Но ведь завтра кум Согомон приедет в Норашен, я должна быть там, чтоб он отвез меня в Кешкенд.

— Отправим тебя, не беспокойся.

— А если спросят, как там дела, что я скажу?

— Скажи, что сообщат письмом.

Назлу опечалилась и больше вопросов не задавала. На четвертый день хозяин остановил фаэтон и сказал Назлу:

— Садись.

Хозяйка дала ей сверток, в котором было несколько поношенных платьев, мужские брюки, шляпа, старые туфли и та тряпка, в которую Назлу заворачивала сыр. Женщины во дворе смотрели на них. Назлу со всеми попрощалась. Некоторые улыбнулись. Хозяйка сказала им шепотом: «Очень чистоплотная женщина. Совсем не скажешь, что из деревни». Назлу своими ушами слышала.

Фургон тронулся. Приехали на станцию. Поезд уже ждал пассажиров. Подошли к вагону. Хозяин сказал: «Поднимайтесь». Назлу вспомнила, что не купила билет.

— А билет?

Хозяин улыбнулся:

— Я еще вчера купил.

Назлу стало стыдно, но она подумала: «Ну что ж, взамен я им сыру привезу. А эти деньги сохраню, — может, я еще раз приеду в Ереван».

Кум Согомон ждал на станции Шарур.

Назлу весело вышла из вагона.

— Ну, что скажешь хорошего?

Назлу рассказала, как доехала до Еревана, как потеряла кувшин с маслом, как встретила доброго человека. Она начала рассказывать еще на вокзале и до Кешкенда все говорила и говорила.

— А о Пилосе ничего не сказали? — спросил кум Согомон, которому наскучил рассказ.

— Сказали, что письмом сообщат.

— Э, если дошло до письма, значит, толку не будет. Разве женщина способна на какое-нибудь дело? — И он погнал фургон прямо к себе домой.

Назлу вышла из фургона, поздоровалась со всеми, взяла сверток, хотела уже идти домой, но Согомон ее окликнул:

— Постой, не ходи.

— Нет, дядюшка Согомон, большое тебе спасибо за все, пойду приведу свой дом в порядок.

— Назлу, тут вот какое дело. В ваш дом забрался вор. Ничего, правда, не взяли. Мы присматриваем за курами и цыплятами. Только вот милиция запечатала дверь.

Назлу ударила руками по коленям:

— Ох, чтоб они сгинули, чего им нужно в нашем доме?

Побежала домой. Согомон пошел за ней. У дверей стоял милиционер. Назлу не позволили войти в дом. Она заплакала, стала проклинать всех вокруг. Отчаявшись, вернулась к куму Согомону.

Неожиданно погода изменилась. Поднялся ветер, по небу поплыли тучи. Утром люди встали и видят: выпал снег. Входя в дом Пилоса, инспектор Саркис и криминалист оставили следы. Они всё осмотрели в лупу, нашли отпечатки пальцев, сделали снимки, составили протокол. Кешкендцы, собравшись, наблюдали издали. Инспектор Саркис подозвал Назлу и сказал:

— Сестричка Назлу, посмотри, ничего не пропало из дома?

Назлу с проклятиями и причитаниями осмотрела дом и сказала, что исчез завязанный узелком платок, где были бумажные деньги, которые ей дала невестка Шахбаза, и одна николаевская монета.

«Если я скажу, что это Аршо взял, все узнают, что он был здесь ночью. А может, и не брал? Набезобразничал, правда, но зачем же ему воровать?»

— Сестричка Назлу, а другого такого платка у тебя нет?

— Нет, братец Саркис, нету.

Записали все, что надо, Назлу разрешили жить в ее доме и ушли.

Ночью смех звучит громче, а во взглядах блестят огненные точечки, оставшиеся от дневного солнца.

— Ну что же, раз нету, не буду пока вырывать больной зуб.

Это означало: «Знаешь, я могу и отказаться от своего намерения, а ты лишишься той выгоды, которую мог бы получить от меня».

Продавец сделал вид, что очень заинтересован в том, чтобы у Аршо был золотой зуб.

— Будь я уверен, что вы умеете хранить тайны, — отойдя от окна, сказал он, — я бы, может...

Он не стал продолжать и тянул это «может» до тех пор, пока Аршо не прервал его:

— Будь уверен.

— Да? Честное слово?

— Честное слово.

Оба знали, что «честное слово» не стоит ни гроша.

— Тогда я дам вам один золотой.

Продавец прошел через маленькую дверь в смежную комнату и через некоторое время вернулся с наполеоновской монетой в руках. Аршо впился глазами в монету. Он вырвал ее из рук продавца и поднес к глазам. «Такая же».

— Эта немного стерлась. Подождите, я принесу другую.

Аршо был потрясен. Продавец этого «не заметил». Он скрылся за маленькой дверью и задержался там. Вернулся, неся два золотых. Не доходя до прилавка, внимательно осмотрел их.

— Нет, эти тоже стерлись.

Снова ушел. Вернулся опять с двумя монетами. Подошел к Аршо, еще раз осмотрел их и, выбрав одну, вторую бросил через дверь в другую комнату, прямо на постель. Первую протянул Аршо.

— Кажется, вам одна нужна? Конечно, я мог бы вам предложить хороший браслет, ожерелье, этого у меня немало, но все говорят, что наполеоновская монета для зуба просто незаменима. Все остальное вам дорого обошлось бы.

Аршо спросил дрожащими губами:

— Дружок, кто дал тебе эту монету?

— Не могу сказать. О, не спрашивайте, не могу сказать.

— Много дал?

— Много, но предложить могу только одну. Обещала сегодня или завтра принести еще.

«Сегодня или завтра принести еще! Бадья!.. Наконец-то я напал на след!»

Аршо подошел к окну и выглянул на улицу. Никого не было. Вытащил из кармана деньги:

— Это тебе. Скажи, кто принес.

Продавец кончиками пальцев с удивительной осторожностью взял деньги и положил на матерчатый пакет.

— Вы уже потратили столько денег, что вам хватило бы на несколько зубов. Стоит ли? Кто знает, может, у этой женщины нет больше золота?

— Сказала же — придет, — повысил голос Аршо.

— Приходите завтра или послезавтра.

Они расстались.

«Как ни прикидывай, следы ведут в торгсин».

Спи спокойно, доброй тебе ночи, Кешкенд!

Аршо в темноте прошел по всем улицам, заглянул во все окна, окинул взглядом все крыши — хотел выяснить, у кого в доме горит керосиновая лампа. Керосин покупают на золото. Может, золотые монеты идут из кармана того, кто покупает керосин?

Свет горел только в кабинете начальника милиции и в здании губкома. Кешкенд был погружен в кромешную тьму.

— Тьфу!..

«Даже тот, у кого есть керосин, только от случая к случаю жжет его, чтобы соседи не спросили ненароком: откуда?»

Аршо постучал в дверь торгсина. Продавец подошел к окну:

— Кто там?

— Я, открой.

«Ишь, повадился, мерзавец, кто знает, что у него на уме».

— Вы пришли очень поздно, я не могу открыть дверь, не имею права. Но могу ответить. Та женщина опять приходила. Пожалуйте завтра, поговорим.

Аршо был доволен. Всю дорогу до дома повторял: «Та женщина приходила». Надежда!..

На следующий день, выбрав момент, Аршо вошел в магазин. Продавец, облокотившись на подоконник, смотрел на улицу. Увидев входящего Аршо, поздоровался и снова стал смотреть на улицу. Аршо оглядел помещение. На дверях висел замок, в котором торчал ключ. Чуть дальше еще два ключа от того же замка. Наконец хозяин вспомнил об Аршо. Подошел, придвинул ему ящик, предложил сесть.

Аршо не стал садиться.

— Узнал что-нибудь, приятель?

— О чем?

— О монетах.

Продавец был занят своими мыслями.

— Честно говоря, ничего не помню, какие монеты?

— Наполеоновские.

— A-а! Для зуба? Нет, не узнал.

Аршо помрачнел: «Ишь разбойник, как виляет».

— Вечером ты сказал, что та женщина приходила.

— Пришла, ушла, но имени своего не сказала. Кстати, ваши женщины что-то очень уж скромные.

— Хоть бы узнал, из какой она деревни.

— Спросил — не сказала.

— Сам не догадался?

— Догадался. Из Кешкендского района, но вот из какой деревни — откуда мне знать? Район большой, деревень много.

«Запутать меня хочет». Аршо взглянул на замок, потом на товар в лавке. Продавец опять подошел к окну и стал смотреть на улицу. Будто Аршо и не было.

Кум Согомон узнал, что начальника милиции вызвали в Ереван. Пошел сообщил Назлу.

— Видишь, чего ты добилась? Начальника милиции вызвали в Ереван. Должно быть, это устроил тот добрый человек. Поглядим, будет ли избавление нашему бедному Пилосу.

— Конечно, это наших рук дело, — с гордостью ответила Назлу. — Хорошенько его там пропесочат — вернется и освободит Пилоса.

Она побежала на улицу — рассказать о своем «подвиге» соседям.

Народный комиссар внутренних дел был добрым человеком. Он коллекционировал образцы металлов: на столе у него лежал недавно полученный от знакомого геолога кусок руды весом в килограмм. Он предложил начальнику милиции Сагату сесть.

— Значит, так. Капиталистические страны поставили перед собой цель побить нас металлом. Необходимо металлом укрепить основу нашего молодого государства, металлом вооружить и металлом же ответить. Мы должны поднять наш авторитет в глазах народа. А вы не долго думая набрасываете цепь на шею человеку и тащите его в тюрьму.

— О ком вы говорите, товарищ народный комиссар?

— О пастухе Пилосе. Ко мне поступают жалобы на вас. Он золото нашел или украл?

— Нашел.

— Неужели найти золото — преступление?

— Сокрытие золота — преступление.

— А если не подтверждается, что он скрыл золото? Может, вы на неправильном пути? Возвращайтесь, пересмотрите дело. А золото надо искать. Искать и найти. Если выяснится, что вы применяли недозволенные меры наказания, я призову вас к ответу.

Народный комиссар достал из ящика заявление, прочел его, положил на место, закрыл ящик и продолжил:

— Ваш конюх в прошлом был активистом. Его заподозрили в связях с бандитами. В своем письме он просит принять его рядовым милиционером. Тщательно проверьте его. В милиции должны работать люди с абсолютно чистой, незапятнанной репутацией. А сейчас пойдите в хозяйственную часть и получите новую форму. Чтоб я вас больше не видел в таких потрепанных сапогах. Вы свободны.

Начальник милиции вернулся в Кешкенд в новой форме и в прекрасных скрипящих сапогах с блестящими шпорами. Назлу работала во дворе. Увидела его и, взволнованная, побежала к Согомону.

— Дядюшка Согомон, видно, мой Пилос еще долго будет сидеть в тюрьме. Начальник милиции вернулся в новой форме и сапогах.

И она начала проклинать тех, кто дал начальнику милиции новые сапоги.

Аршо снова пришел в магазин торгсина. Облокотился на прилавок рядом с замком и ключами и вопросительно посмотрел на продавца.

— Садись.

— Я не рассиживаться пришел.

Продавец скрылся за маленькой дверью и задержался там. Аршо ждал, что он сейчас выйдет, держа в руке золотые монеты. Отодвинул от себя замок с ключами и начал беспокойно ходить взад и вперед. Продавец вернулся. Одна папироса во рту, другая — в руке. Он протянул ее Аршо:

— Кури.

Зажег обе папиросы.

— Женщина приходила?

— Нет. Наверное, нашла другое место, куда можно сплавлять золото. Мало ли в Армении магазинов торгсина.

— Значит, те деньги, что я тебе дал, ничего не значат? На улице я их нашел, что ли?

— Друг мой, тебе нужно золото для одного зуба, а мне оно нужно для тридцати двух зубов. С чего ты взял, что я хуже тебя знаю цену золоту? Я и сам хочу скупать золото, но все на свете не купишь. Средств нет. Когда мои средства кончатся, тогда покупай ты, что останется.

Аршо долго смотрел на него изучающим взглядом.

— Ладно, — сказал он и вышел.

«Вот мы и узнали, что у тебя на уме, — потирая руки, подумал продавец. — Хочешь напасть на след золота и стащить его. Я тоже этого хочу, дорогой мой. Только между нами есть некоторая разница. Ты осел. Если повезет, золото само поплывет к тебе в руки. Как дойдет до тебя — хватай. А коли сам пойдешь за ним — где-нибудь да споткнешься».

Начальник милиции вызвал инспектора Саркиса и долго беседовал с ним. Просмотрели дела, обменялись мнениями. Потом связались по телефону с прокурором в попросили о встрече. Долго совещались в кабинете прокурора. В тот же день вывели Пилоса из камеры, проводили к начальнику. Тот посмотрел на худое и бледное лицо Пилоса и почувствовал угрызения совести.

— Пилос, по своей глупости ты и сам извелся, и меня заставил грех взять на душу.

Пилос решил, что это новая форма допроса. Собрался опять убеждать, что содержимое бадьи украли, что он не лжет.

— Если бы ты в свое время сдал бадью государству, — продолжал начальник милиции, — то получил бы законные проценты, построил бы себе дом. И никто бы не сказал: Пилос, откуда это у тебя?..

— Ох, не говори!.. — вздохнул Пилос. — Что делать, я бедный человек, вздумал сразу разбогатеть. И кой черт меня дернул...

— Жадные вы больно, с ног до головы одна жадность.

— Ох, не говори...

— Сейчас я тебя отпускаю. Отправляйся домой. Если нападешь на след золота или заподозришь кого-нибудь, сообщи мне. Ну, иди.

Пилос хотел повторить очередное «ох, не говори», но вдруг до него дошел смысл слов начальника. Лицо его медленно просветлело, расцвело.

— Идти домой?

— Иди.

Пилос посмотрел на дверь: там стоял милиционер. Он разочарованно подумал: «Издеваются» — и остался на месте.

— Иди, иди, — настаивал начальник милиции. — Если что и было не так — сам знаешь, такова уж наша работа. Никому ничего не рассказывай. Ну, иди обрадуй жену.

Пилос вдруг весь превратился в радость. Он чуть было не заплакал.

— Господи боже, благодарю тебя, не оставил моего ребенка сиротой!..

Назлу, скрестив руки на груди, сгорбившись, сидела в задумчивости на камне у дверей своего дома. Хотела войти, но дом казался ей чужим. В темных углах комнаты ей мерещились тайники. Она мысленно перенеслась в Абану... Пилос вернулся с пастбища домой. Она согревала воду, чтобы вымыть ему руки и ноги...

Вдруг Назлу заметила, что кто-то идет по улице. Кто-то очень похожий на Пилоса. Человек посмотрел на нее, улыбнулся.

— Вай!.. Пилос вернулся!..

Она бросилась в объятия к мужу. Забыла обо всем на свете. Ужас и тревога исчезли. Она не выдержала и зарыдала.

Вошли в дом. Назлу вспомнила ночь измены. Ударила себя по коленям: «Что я ему теперь скажу? С какой совестью лягу в постель?»

Дом Пилоса наполнился взрослыми и детьми. Люди приходили с поздравлениями, приносили подарки. Больше всего принесли яиц. Пришел возчик, обнял Пилоса:

— Я о тебе много думал. Ведь не чужие, вместе работали, — он вытер глаза, — а тесак мой оставь себе, можешь сколько угодно им пользоваться.

Кум Согомон похвалил Назлу:

— Спасение Пилоса — твоя заслуга. Молодчина. Сказала — сделала.

— Конечно, — с гордостью ответила Назлу, — ты бы слышал, как я говорила. Хозяин удивился. Однажды даже спросил: «Назлу, ты какую гимназию окончила?» Сказала, неграмотная, — не поверил.

— Да, — поддержал кум Согомон, — правильно говорят: у крестьянина на ногах лапти, в голове — Европа.

Пилос всех благодарил.

Аршо стал милиционером. С винтовкой на плече, с пистолетом на поясе разъезжал по улицам на красной лошади.

Назлу проклинала его:

— Чтоб ни одно твое желание не исполнилось! Кто знает, сколько семей разрушил.

Аршо подъехал к зданию милиции, окликнул конюха:

— Ты что спишь? Видишь, человек едет, выйди подержи лошадь.

Конюху за пятьдесят. Он покорно бежит исполнять приказание. Аршо соскакивает с лошади, бросает ему поводья. Лошадь не вспотела и не устала, но конюх прогуливает ее, держа под уздцы. Аршо смотрит и ликует. Он стал смелее, самоувереннее. На виду у всех заходит в торгсин. Отодвигает от себя замок, который постоянно лежит на прилавке, и облокачивается на стойку.

— Ну что?

Продавец слегка улыбается:

— Женщина говорит, что у нее нет больше золота. Одна монета осталась, но она хочет использовать ее на коронку.

Аршо понимает, что продавец издевается над ним.

— Берегись, парень!..

— Ничего не поделаешь...

Аршо еще раз смотрит на замок и выходит.

«Подлец, небось все золото по монетке вытянул из нее. Голову дам на отсечение, что это так. Получишь ты его! Получишь, если я позволю».

Аршо был у начальника милиции, когда к тому пришел продавец.

— Товарищ начальник, — не обращая внимания на Аршо и даже не замечая его, заговорил продавец, — у меня накопилось довольно много золота. В магазине держать опасно. Дайте мне провожатого, я повезу золото в Ереван.

— Когда думаешь везти?

— Завтра.

— Ладно, — согласился начальник.

Аршо беспокойно заерзал на месте. Он словно вдруг лишился способности рассуждать.

«Увозит, бандит! Золото увозит...»

Едва продавец вернулся в магазин, как явился Аршо.

— Если не скажешь имя той женщины, тебе же хуже будет, — угрожающе начал он.

Продавец с усмешкой посмотрел на него и пошел за прилавок, отодвинул замок с ключами на середину, потом опять придвинул к себе. Из стеклянного сосуда кончиками пальцев осторожно вытащил деньги, которые дал ему Аршо.

— Отпечатки пальцев лучше всего сохраняются на монетах. Если попытаешься действовать против меня, знай, я отдам это криминалисту.

Аршо побледнел. Продавец демонстративно унес деньги в соседнюю комнату. Он отсутствовал долго. Затем вышел оттуда с двумя папиросами. Одну сунул в рот, другую положил на прилавок перед Аршо. Зажег спичку. Это означало: «Мы еще можем продолжить наш разговор». Бывший конюх быстро взял папиросу, прикурил.

— Не лучше ли, чтобы ни один из нас не садился в тюрьму? Выгода нам от той женщины невелика — всего двадцать — тридцать золотых. Дам тебе один — и на этом покончим.

Аршо строго взглянул на продавца:

— Давай поделим сокровища.

— Сокровища?

— Да.

— А может, вдвоем и вправду лучше? Согласен. По рукам.

Они пожали друг другу руки.

— Я тебе скажу, где клад, найдешь — бери. Только, чур, поровну.

— Ладно.

Продавец с иронией посмотрел на него и полунасмешливо сказал:

— Отправляйся, друг мой, в город Моз. Там спрятаны царские сокровища, ищи их. Но если найдешь, не забудь про наш уговор. А мне нора. — Он приблизился вплотную к Аршо: — Легкомысленные женщины есть и в Малишке. За ночь я плачу им один золотой.

И снова прошел в соседнюю комнату. На этот раз он задержался еще дольше. Когда вернулся, Аршо не было. Продавец посмотрел на валявшиеся на прилавке ключи и с облегчением вздохнул:

— Наконец-то!..

Новость!... Оказывается, снег белый.

Люди давно об этом знают, но что им мешает еще раз проверить, так ли это?

В Кешкенде жил человек по имени Манас. В детстве, играя в прятки, он забирался в амбар и больше оттуда не выходил. Стоило ему найти какую-нибудь дыру, как он тут же залезал в нее. Когда подрос, его стали брать на уборку травы. Он зарывался в стог, и ни жара его не палила, ни дождь не мочил. Как-то раз пошел он на свадьбу в соседнюю деревню, ночью решил вернуться. По дороге встретил медведя. Правда, медведь не причинил ему вреда, но с тех пор Манас от испуга сделался заикой. Ночью, перед сном, ему казалось, что на него нападают медведи, что он влезает на дерево и из охотничьего ружья убивает десять — двадцать медведей. Так он охотился до тех пор, пока его не одолевал сон. Люди издевались над Манасом. Он обижался. Решил днем спать, а ночью работать, чтобы не встречаться с людьми. Стал ночным сторожем в магазине.

В тот день продавец позвал его и сказал: «Манас, я еду в Малишку на крестины. Прими печать». Манас принял печать, и продавец уехал.

Перед входом в магазин стояли ящики. Манас устроил себе под ними удобный уголок. Залез туда и загородился пустым ящиком. Никому и в голову бы не пришло, что за ящиком кто-то есть. Ему снился сон. Кто-то пришел и сказал: «Манас, дай я пощекочу тебе живот». Ткнул Манаса в живот, начал тормошить, щекотать. Манас терпел, терпел, даже стал понимать, что это сон. Он силился проснуться, прийти в себя. Кое-как это ему удалось. Отдышался. Но в руках была страшная слабость. Манасу захотелось узнать, долго ли еще до рассвета. Посмотрел в щель и увидел: какая-то тень открывает дверь магазина.

«Продавец вернулся. Не остался в Малишке. Эх, городской человек, не захотел ночевать в доме крестьянина. Подожду. Войдет — встану, чтоб не подумал, что я сплю».

Кошмар!..

Аршо легонько толкнул дверь, бесшумно открыл. Темнота. Осторожно закрыл спиной дверь, подождал. Тишина. «Этот негодяй, точно, пошел к какой-нибудь шлюхе».

Эта мысль его воодушевила. На всякий случай он держал наготове нож.

Манас осторожно отодвинул ногой ящик и вышел. Вытащил за ствол ружье из своего укрытия и снова задвинул ящики. «Вдруг увидит, скажет: теплое местечко нашел, спишь по ночам. Еще отберет ящики». Он подождал, пока продавец зажжет свет. «Если в темноте войду в магазин, может подумать, что я что-то взял».

Аршо сориентировался в темноте и осторожно, по-кошачьи пошел к маленькой двери.

«Если бы продавец был в доме, он не закрыл бы дверь на замок, не запечатал бы ее. Но кто знает, какие фокусы могут выкинуть ереванцы. Будем осторожней...»

Нашел маленькую дверь, открыл. Гнетущая тишина, ни малейшего шороха. «Нету...» Достал спички. «Если б знать, где постель...» Хотя это и опасно, но единственный способ оценить обстановку — это зажечь свет. Аршо отступил на шаг, стал так, чтобы можно было обороняться в случае неожиданного нападения, и зажег спичку. Никого не было. Маленькое решетчатое окно было закрыто двойными ставнями. Свет не проникал на улицу. Аршо остался доволен. Он мог искать золото при свете.

Аршо осмотрел все углы, где, по его мнению, могло храниться золото. Не нашел. Вскрыл какой-то пакет, передвинул ящики, даже заглянул в посуду, выставленную для продажи. Постепенно свирепея, он разворотил весь магазин, но ничего не нашел.

Манас услышал шум.

«Эге, что же он в темноте-то делает? Должно быть, спички и керосин экономит. И правильно делает. Пока он не заснул, дай кашляну, пусть сам выйдет. Спросит: в чем дело, Манас? Скажу: ты дверь оставил открытой, хотел предупредить, — может, и табаку даст».

Закашлял:

— Кхе-кхе!..

У Аршо бешено заколотилось сердце. Глаза так широко раскрылись, что, казалось, выскочат из орбит. Он замер на месте. Весь напрягся с ножом в руке.

«Может, Манас не заметит, что дверь открыта, уйдет... И откуда он взялся, черт!..»

Манас ждал, ждал — ответа не было.

— Кхе-кхе!..

Аршо осторожно направился к двери. «Этот болван может войти. Увидит меня — поднимет крик, это уж точно». Продавец не выходил. Тишина.

«Как быстро заснул, — думал Манас. — Постучу-ка в дверь, пусть не думает, что я вслед за ним вошел». Постучал. Тишина. Вошел, громко спросил:

— П-почему д‑дверь оставил открытой?

Тишина. В сердце закралось подозрение: «А может, вор?»

— К‑кто т‑тут?

Вдруг грудь ему обожгло, в горле застрял комок, он упал.

Жил на свете жалкий человек по имени Манас...

Начальник милиции мирно спал.

Тук-тук-тук!

— Кто там?

— Товарищ начальник, ограбление, убийство!..

Начальник милиции приказал дежурному:

— Вызвать всех.

Инспектор Саркис сонный бормочет:

— Эй, кто это, чего вам?

— Срочно к начальнику!

— Аршо!..

Аршо подходит к дверям, прислушивается.

— Эй, парень, крепко же ты спишь! Вставай!

«Конец...»

Тук-тук-тук — стучат в дверь.

Тук, тук, тук — стучит сердце.

— Кто там? Чего надо?

— Иди на службу, соня, целый час стучусь!

— Что случилось!

— Ограбление...

— Только ограбление?

— Нет, еще сторожа убили.

Аршо вздрогнул. «Манас умер... И откуда взялся этот дурак? Я был уверен, что он у себя дома. Его нигде не было видно...»

Времени для размышлений не было. Если притвориться больным, это может вызвать подозрения.

— Хорошо, иду.

Аршо завесил окно, зажег лампу, внимательно осмотрел одежду — никаких следов крови не было. Посмотрел на руки: одна чистая, другая... Ужас! Он сунул руку в карман — карман тоже был в крови. И рукоятка нагана, хотя он им и не пользовался.

Принес ведро воды, бросил туда нож, вымыл руку, рукоятку нагана, выстирал карман брюк.

«Пиджак!»

Пиджак висел на спинке кровати. Аршо осмотрел его.

«Ого!»

Сунул в ведро. Ведро с водой задвинул под кровать...

«Потом все уберу».

Весь личный состав милиции был в сборе. Начальник приказал:

— Седлайте лошадей. Скачите по всем дорогам, ведущим из Кешкенда. Проверяйте каждого встречного: куда идет, что несет?

Аршо пришел с опозданием. Начальник рассердился:

— Собираешься, как барышня. Научитесь вы наконец порядку? Уже час, как объявили тревогу, а тебя нет. Быстренько седлай коня, поедешь в Котур, Шатын, Караглух. Внимательно следи за всем, узнай, кто ночью не был дома, почему. Одним словом, собирай сведения.

Аршо заторопился. Светало. У торгсина он увидел огромную толпу. Прокурор и инспектор Саркис требовали, чтобы все отошли от магазина и не топтали следы. Аршо поискал взглядом Манаса, не нашел.

«Кхе-кхе!.. П‑почему дверь оставил открытой?..»

Жена Манаса безутешно рыдала, ее причитания потрясли Аршо до глубины души. Он пришпорил коня:

— Но-о!..

Магазин заперли, опечатали, позвонили в Ереван. Попросили прислать собаку и криминалиста. Искали продавца, но его не было. Продавец уехал в Малишку на крестины. Он взял с собой отрез красного сатина для ребенка. Для хозяина керосин, спички, сахар. Почетный гость. В комнате зажгли четыре лампы. Редкая расточительность для того времени. У продавца еще с праздника урожая были в Малишке знакомые. Он весело пировал. В Малишку приехал милиционер. Расспросил сторожей, узнал, что действительно были крестины и продавец сейчас находится там. Пошел туда сам, лично убедился в этом, вызвал продавца.

— Поезжай в Кешкенд, магазин ограбили.

«Аршо!..»

— Как ограбили? Дверь взломали?

— Замок отперли. Кажется, ключом.

— Вора поймали?

«Ищите, а не найдете — тем лучше».

— Магазин-то ладно — бедного Манаса убили.

— Манаса?!

Продавец опешил. Сразу же исчезли ночная усталость, действие вина, напряжение. Он в своих расчетах не учел Манаса. «Подлец!..»

Он всем сердцем пожалел сторожа. Чуть было не заплакал, но было не до этого. Он сделал вид, что взволнован только пропажей.

— Вай, мои товары!.. Золото мое!.. А я-то, дурак, думал, что в Кешкенде все честные...

Женщины говорили друг другу: «Бедняжка, как он побледнел! Разорили человека».

— Сколько ты товара получил?

За вопросом прокурора последовал быстрый ответ продавца.

— Пожалуйста, вот фактура.

— Сколько золота сдал?

— Пожалуйста, вот банковские бумаги.

— Сколько золота еще не сдано?

— Ничего не осталось, все украли.

Показал место, где прятал, объяснил, почему там хранил, сообщил, что несколько раз просил выдать ему металлический сейф — не выдали. Пожаловался, что начальник милиции отказался временно принять золото на хранение. Доказал, что он не мог хранить золото в гостинице или положить в карман и уехать с ним в Малишку на крестины.

Была зафиксирована крупная пропажа золота. Проверили остальные товары. Исчезли тюки дорогой материи и другие ценные вещи.

Аршо задержался в деревнях на три дня, потом вернулся с длинным списком подозрительных личностей. Кто в этот день отсутствовал в деревне, кого видели в поздний час по дороге в Кешкенд. Кто в ночь убийства принимал гостей, кто был в гостях. Список вручил участковому следователю, который тут же занялся тайным расследованием.

Аршо был спокоен. Никому и в голову не приходило заподозрить его.

Вдруг на улице лицом к лицу столкнулся с продавцом торгсина. Зло посмотрел на него, тот хотел пройти не поздоровавшись. Это означало: «Мы не знакомы и знать не знаем друг друга». Аршо с подозрением подумал: «Разбойник, даже не здоровается, хочет меня выдать. А может, уже выдал». Он преградил продавцу путь.

— Бандит! — не удержавшись, тихо проговорил бывший конюх. — Мало того, что стащил золото, еще и все товары из магазина унес.

Продавец ласково и виновато улыбнулся:

— Кто-кто, а ты знаешь, что это правда. Ах, бедный Манас! Интересно, какой сволочи понадобилось его убивать? Дружище, думаю, ключ тебе больше не нужен. Честно говоря, и мне он не нужен. Я сменил замок. До свидания. Да, дорогой мой, мне совсем не хочется садиться в тюрьму. Я думаю, тебе тоже. А о деньгах потом поговорим, — может, поровну, по-братски... Ах, бедный Манас!..

На шестой день продавец явился в кабинет начальника милиции:

— Ну как, напали на след вора?

— Напали, остается тебе доложить.

— Простите, у вас свои заботы, у меня свои. Шестой день магазин закрыт, ни соли нет, ни сахара. А отвечать перед населением должен я.

— Говори, что у тебя на уме.

— Дайте мне провожатого, я съезжу в Ереван за товаром.

— Получи товар в Шаруре.

— Я должен получить в Ереване то, чего нет в Шаруре.

— Чтобы при этом успеть смошенничать?

— Вы со мной разговариваете так, как будто я преступник.

— Я всегда думал, что ты ангел.

— Я буду жаловаться народному комиссару на такое отношение. Из-за бандитизма заведующим складами и продавцам было разрешено перевозить товары под охраной милиции.

— Бандитизм продолжается три месяца, а вы уже три года просите телохранителей.

— Ах, значит, бандитизм длился три месяца? А что, разве укравших Пилосову бадью уже нет в живых? Или нашли человека, который залез к Пилосу? Или узнали, кто убил Манаса? Это не бандиты? По вашему мнению, человек, ограбивший магазин в центре села, не может ограбить в дороге продавца?

Факты были убедительны.

— Ладно, — сердито прервал начальник, — дадим тебе человека.

В разговор вмешался присутствующий при этом инспектор Саркис:

— Мы же все равно должны послать в Ереван отчеты, пусть кто-нибудь поедет с продавцом.

— Пошлем Аршо.

Продавец похолодел. Он прекрасно понимал, что сейчас Аршо ничего не нужно, кроме его крови. Отправиться в путь с Аршо — все равно, что добровольно идти на смерть.

— Э-э-э... может, кого другого пошлете?

Начальник строго взглянул на него:

— А что, это тоже вас касается?

— Аршо новичок, неопытный...

— Ах, неопытный! — усмехнулся начальник. — Это потому, что он строгий человек, потачки вам не даст. Вот он вам и не по душе.

— Товарищ начальник, — снова заговорил инспектор Саркис, — разрешите мне поехать. Я должен кое-что купить в Ереване. Дети мои совсем босые ходят.

Начальник милиции задумался, затем вытащил из кармана деньги и протянул их инспектору:

— Вот возьми и для меня соли и сахару. Если будут спички, тоже прихвати. Одним словом, что попадется.

— Я вам дам и соли и сахару, — с готовностью заявил продавец. — Право, неудобно же, чтобы вы и это в Ереване покупали. Я вам обоим пришлю на дом.

— Свое держи при себе, — резко оборвал начальник милиции. — Я же говорю, что ты мошенник... Если у всех нет, то откуда же у тебя?

— Я покупаю все это на деньги в Ереване, — ответил продавец, — мне ведь тоже нужно. Не все использовал — что осталось, вам предлагаю. Не хотите — ваше дело. Слава богу, магазин проверяли, все в порядке, недостачи нет.

Продавец обычно приезжал в Кешкенд ночью. От Шарура до Кешкенда ехал в фургоне. Он был уверен, что они поедут на санях по обычной дороге, и был удивлен, когда инспектор сказал ему, что придется скакать верхом по дороге из Ахавнадзора в Давалу, так как у него есть небольшое дело и в Ахавнадзоре и в Давалу, всего на пять — десять минут.

— Если тебя это не устраивает, можешь взять другого проводника и ехать в Шарур.

Продавцу невыгодно было терять такого надежного провожатого, каким был инспектор Саркис. Кроме того, не было никакой гарантии, что начальник милиции назло ему не назначит сопровождающим Аршо.

— Я еду с тобой, — согласился он.

— Оденься потеплее, чтоб не простудиться, — посоветовал инспектор.

Рано утром они отправились в дорогу. Инспектор перекинул через седло два мешка: в одном вез маринованное бохи для инспектора милиции в Веди. Тот летом прислал ему большой ящик отборных персиков и винограда. В другом мешке был сыр для проживающего в Ахавнадзоре знакомого учителя из Еревана. В Ереване Саркис часто останавливался у него дома. «Стыдно человеку даже сыр за деньги покупать».

Лошадь продавца была нагружена чемоданами, которые он придерживал, свесив с седла.

Садясь на лошадь, инспектор поглядел на него и заметил:

— Замерзнешь, туфли у тебя красивые, но не теплые, а перчатки как у барышни. Оставь чемодан, чтобы руки были свободны. Станет теплее, отвезешь.

— Ничего, — улыбнулся продавец, — как-нибудь довезу. А других туфель у меня нет. Я не думал, что мне придется путешествовать верхом.

— Подожди, я принесу тебе пару сапог из милиции.

— Не нужно. — Продавец торопился поскорее выехать из Кешкенда. Там был Аршо, который каждую минуту мог попасться навстречу, косо взглянуть на него и, кто знает, начать преследовать его. После убийства Манаса, чтобы сохранить тайну, он не пощадит ни его, ни инспектора.

День был солнечный. В Ахавнадзоре учитель из Еревана угостил их местным вином. Инспектор выпил один стакан, продавец отказался. Лошади отдохнули.

Когда выехали из Ахавнадзора, погода изменилась. Руки у продавца стали мерзнуть. Он подносил к губам то одну, то другую ладонь, дышал на них, согревая пальцы.

— Дай мне чемодан, а руки сунь в карман.

— Нет, спасибо, не хочу стеснять тебя.

Поведение продавца инспектор расценил как робость и, перегнувшись, почти силой отнял у него чемодан.

— И вовсе ты меня не стеснишь. Давай.

Чемодан был довольно тяжелый. Инспектора заинтересовало, что за продукты или товары в его деревне могли пленить ереванца. Есть такие вещи, которыми местные жители гордятся: «У нас есть, а у вас нет». Интерес инспектора не шел дальше этого простодушного любопытства.

— Что везешь домой из Кешкенда?

— Это мое старое платье. Везу, чтобы жена постирала, — поспешно ответил продавец. И, чтобы не оставить места для подозрений, добавил: — И еще немного сахару взял. Дом все-таки, семья...

Темнело. Подъехали к Давалу. Ноги у продавца закоченели. Мороз пронизывал до костей. Зубы стучали. Инспектор пожалел его:

— Возьми мои перчатки.

Тот взял. Немного погодя инспектор предложил растереть ноги снегом.

— Нет, что вы! — с ужасом отказался продавец.

— Послушай, на мне две пары носков. Давай разотрем ноги снегом, а потом я дам тебе одну пару. Перестанешь мерзнуть.

Продавец от носков не отказался, но тереть ноги снегом счел глупостью. Мороз был так силен, что и носки не помогали. Дорога была плохая, лошади часто соскальзывали с узенькой обледеневшей тропинки, проваливались в снег. Как назло, в долине Давалу поднялась метель. Инспектор погнал лошадь вперед, предоставив продавцу следовать за собой. Продавец смотрел на чемодан в руках инспектора и старался ни на шаг не отставать от него. «Кто знает, с какой целью он поехал вперед?»

Когда они въехали в Давалу, продавец уже не в состоянии был даже говорить. Несмотря на это, он решил взять чемодан и расстаться с инспектором. «Постучусь в любую дверь — впустят. Переночую и поеду дальше».

— У меня в Веди тоже есть знакомые, — сказал он инспектору, — дайте чемодан, я пойду к ним.

— Мы ночью поедем дальше. Лучше быть вместе. Мой знакомый — хороший человек. Переночуем у него, — ответил инспектор и пришпорил лошадь.

Продавец вынужден был последовать за этим «твердолобым провинциалом». «Может, это и к лучшему, кто знает? Промокший дождя не боится».

В Давалу местный инспектор милиции оказал своему коллеге из Кешкенда сердечный прием. Вся семья засуетилась. Жена растопила печь, приготовила ужин. Продавцу предложили опустить руки и ноги в холодную воду, чтоб отошли. Он отказался. Выяснил, на какой кровати он будет спать, положил под нее чемодан и лег. Через некоторое время у него поднялась температура. Хозяева забеспокоились.

— Был бы сахар, дали бы ему два-три стаканчика чаю из шиповника, чтоб пропотел, — сказала мать инспектора.

— Сахар есть, — радостно ответил Саркис.

Сразу же поставили чай. Саркис подошел к продавцу:

— Ты, кажется, говорил, что у тебя есть сахар?

Продавец притворился спящим.

— Послушай....

Тот не слышал.

«Вот тебе на!.. Только что глаза были открыты. Неужели у него горячка?»

Он тронул продавца за руку:

— Эй!..

Вдруг продавец приподнялся и сердито сказал:

— Что тебе надо? Дашь ты мне поспать наконец?

Инспектор не ожидал такой грубости. Однако не обиделся, приписав это болезни.

— Чай поставили. Ты, кажется, говорил, что у тебя есть сахар.

— У меня ничего нет, — все так же сердито ответил продавец. — Ничего не хочу, оставьте меня в покое, — и повернулся лицом к стене.

«Если ему не станет лучше, придется завтра здесь оставаться, — подумал инспектор, — а разве у меня есть столько времени?»

Нагнулся, вытащил из-под кровати чемодан, хотел открыть. Но чемодан был заперт. Задвинул его обратно. «Вот дерьмо. Запер свое тряпье. И от кого? От себя же».

Продавца заставили выпить чаю. Накрыли его двумя одеялами. Он пропотел. Старуха принесла чистую, выглаженную рубаху сына и дала инспектору:

— Смените ему рубашку.

Саркис опять подошел к продавцу:

— Встань, поменяй рубаху.

— Не хочу, не хочу, не хочу!.. — истерически завопил продавец.

Это взбесило инспектора.

«Он не болен и не упрям. Здесь что-то другое».

Он насильно сорвал рубашку с продавца и отшвырнул ее в сторону. Продавец попытался нырнуть под одеяло. Инспектор успел заметить под рубашкой белую материю, опоясывающую талию. Кое-где под ней что-то заметно выступало. Несомненно, в материи что-то было спрятано. Саркис сделал вид, что ничего не заметил. Быстро набросил на него рубашку.

— Боже мой, что тут было трудного? Расшумелся. Ну теперь лежи спокойно.

Продавец надел новую рубашку, съежился под одеялом. Его стало лихорадить. Никто не понимал причины озноба, кроме инспектора Саркиса. Он взглядом вызвал хозяина из комнаты и что-то шепнул ему на ухо. Хозяин вышел. Инспектор вернулся в комнату и сел рядом с больным. Через полчаса хозяин пришел в сопровождении двух милиционеров.

Из Давалу продавца повезли обратно в Кешкенд. Начальник милиции был ошеломлен, когда из чемодана на стол стали выкладывать дорогие ткани, а рядом с ними высыпали звенящее золото. Он долго смотрел на продавца изучающим взглядом, затем печально сказал дежурному:

— Этого «честного» человека поместите в приличествующую ему камеру.

«Я пропал, — думал Аршо, видя все это, — продаст, сволочь, как пить дать продаст...»

А сам он, Аршо, молчал бы, если бы они поменялись местами?..

У него заболела голова. Ему разрешили идти домой. Дома рухнул на стул и стал думать: «Что делать?»

Как ни прикидывал, выход был один.

Запертый в камере продавец бил себя по голове: «Идиот, для чего я выдумал, что у меня есть сахар? Зачем мне нужна была эта ложь? Надо было и золото положить в чемодан. Давали рубашку, нужно было с благодарностью взять и тихо под одеялом переодеться; кто бы стал меня обыскивать? Идиот!»

Он собирался уехать в Ереван, поступить на новую работу — и прощай Кешкенд. А что получилось?..

«Идиот». Он искал выхода и, сколько ни думал, надежда была одна — Аршо.

Ночь. Аршо — дежурный. Продавец — заключенный. Аршо попросил начальника разрешить ему съездить на два дня в деревню, навестить «больную» жену. Для этого пришлось перенести день дежурства.

Дежурный сержант, который в этот день был старшим, дремал у печки. Аршо беспокойно ходил взад-вперед, посматривая на часы. Сержант предложил второму дежурному сыграть в нарды.

— Займемся, чтоб не заснуть.

Они начали бросать кости.

— Четыре — пять...

«Черт бы вас побрал!» — злился Аршо.

Он искал повода поговорить с продавцом. Надо пообещать тому все, даже свободу, надо предотвратить предательство, покуда он, Аршо, не выработает более определенного плана действий.

Начальник милиции уехал в Ахавнадзор. Сейчас уже поздно, он сегодня не вернется. Инспектор недавно ушел, уже, наверное, спит. Манаса похоронили.

«Бедный Манас...»

— Завтра я еду в Ереван, — неожиданно сказал сержант, — повезу этого разбойника из торгсина. Начальник не подумал, как можно ночью назначать человека дежурным, а утром отправлять его в дорогу.

— Наверное, другого пошлет, — вмешался милиционер.

— Нет, я поеду, — повторил сержант. — В Ереване у меня дела. В кои-то веки подвернулся случай, я его не упущу.

Поздно ночью раздался звонок.

На чьей-то свадьбе началась драка. Родственники жениха пытались поцеловать сестру невесты. Возлюбленный сестры невесты сгоряча пырнул кого-то ножом. Сержант обругал и невесту и ее сестру. Приказал милиционеру ехать на место происшествия.

Через некоторое время произошел другой случай: отцу сержанта стало плохо. Надо было срочно вызвать врача. Дежурный попросил Аршо не отлучаться из милиции и поспешил домой.

Теперь в милиции остались лишь Аршо, Еранос и продавец торгсина.

— Эй, слышишь меня?

Продавец увидел, как окошко в двери камеры открылось. Это был Аршо.

— Слышу.

— Завтра тебя повезут в Ереван.

— Знаю.

— Хочешь, я тебя выкраду?

Аршо открыл дверь. Продавец почуял близость свободы.

— Золото дам. У меня кое-что припрятано.

Продавец соврал. «Только бы выйти из этой проклятой дыры. А там — что мне Аршо, что Кешкенд? Спасение за границей».

Не успел он сделать и шагу, как был оглушен ударом по голове. Аршо вытащил спрятанную под пиджаком веревку, затянул петлю на шее продавца. «Покончил с собой. Ну и черт с ним. Откуда мне знать, кто дал ему веревку? Надо подвесить к потолку».

Аршо увидел бревно, поддерживающее крышу. Вытянулся, чтоб привязать к нему веревку, но не достал. Принес стул. Труп взвалил на спину и стал на стул. Не успел он привязать веревку, как стул перевернулся и Аршо вместе с трупом покатился на пол. Он с руганью поднялся, бросил петлю, затем поднял продавца, хотел снова привязать веревку, но вдруг услышал голоса. Начальник милиции вместе с охранником вернулся из Ахавнадзора. Пришел узнать, нет ли происшествий, чтобы потом идти домой.

— Что это такое? Дверь открыта, дежурного нет.

— Эгей, кто там? — в ужасе прокричал Аршо. — Помогите!..

Начальник милиции и охранник вбежали в камеру.

— Что тут происходит?

— Негодяй повесился... я еле снял его. Думаю, уже подох.

Зажгли спичку. На земле лежал бездыханный продавец с петлей на шее. Над ним разведя руки стоял испуганный Аршо.

Судебно-медицинская экспертиза без труда установила, что смерть наступила до удушения. Одним словом, покойник «повесился» уже после смерти. Данные под строжайшим секретом представили начальнику.

Аршо, якобы напуганный происшествием, лежал дома больной. Группа милиционеров окружила ночью его квартиру. Взломали дверь. Нашли Аршо съежившимся в углу кровати. Когда к нему подошли, он заплакал:

— Это не я сделал, я ничего не знаю...

Его поместили в ту же камеру.

Инспектор Саркис сразу же снял у него отпечатки пальцев.

— Вот кто ударил шахбазовского Григора...

Обыскали дом. Нашли туфли, которые оставили на снегу такой же след, какой был сфотографирован у магазина в ночь убийства Манаса.

Аршо со связанными руками повезли в Ереван.

Когда расследование было закончено, состоялся суд, Аршо приговорили к высшей мере наказания.

На рассвете открылась дверь камеры. Аршо забился в угол, сжался в комок.

— А-а-а!.. Убивают!.. А-а-а!..

Утром прокурору республики сообщили, что приговор приведен в исполнение.

Начальник милиции Сагат медленно поднялся по лестнице, вошел в приемную народного комиссара и попросил принять его.

— Прошу вас, — немного погодя сказал секретарь, открыв узкую, обитую кожей дверь.

Увидев Сагата, народный комиссар пошел ему навстречу:

— Дорогой мой, что это у вас делается? Садитесь, пожалуйста. Хуже всего то, что подлец носил форму милиционера. Безобразие! Не понимаю, как он сумел втереться в доверие?

Сагат не слушал его. Он расстегнул пояс и положил на стол комиссара свой пистолет в кобуре, потом сорвал знаки отличия и бросил их рядом с пистолетом.

— Разрешите идти, товарищ народный комиссар?

— Не разрешаю. Объясните, что все это значит?

— Товарищ народный комиссар, я человек, у которого нет никакого другого богатства, кроме этого изуродованного подбородка. Я...

— Не надо. Я вас давно знаю. Мне известно, что о вас даже песни слагают. Вряд ли найдется человек, который усомнится в вашей преданности.

— Если найдется такая сволочь, я шкуру с нее спущу. Но... — глаза Сагата наполнились слезами, — я думал, все преданы нашему делу. В дни революции я был уверен, что коммунизм уже не за горами. Достаточно только прогнать буржуазное правительство, очистить страну от паразитов — и коммунизм постучится в нашу дверь. Бандитизм разубедил меня. Потом... потом я поверил, что, покончив с врагами коллективизации, мы завершили ликвидацию пережитков прошлого. Но... не видел нашего настоящего врага.

— А кто этот враг?

— Золото, товарищ народный комиссар. Оно принесет нам еще много испытаний. Я солдат, привык сражаться лицом к лицу с врагом, но против золота я бессилен. Не могу, товарищ народный комиссар. Оно изнутри грызет души людей... брата, отца, друга... Ты и не подозреваешь, а человек, оказывается, твой враг.

— Вы правы, — задумчиво ответил комиссар, — но как вы думаете, что получится, если все честные люди будут считать борьбу с золотой заразой выше своих сил? Нет, дорогой друг, революция не закончена. Революция продолжается. Мы должны осуществить самое трудное. Возьмите ваше оружие и знаки отличия. Я отправляю вас на два года в специальную школу милиции. Кто может заменить вас до вашего возвращения?

— Инспектор Саркис. Пусть он продолжает поиски похищенного клада.

Народный комиссар протянул руку Сагату:

— Желаю успеха...

Ераноса освободили, он вернулся домой, молча сел и после длительного раздумья спросил жену:

— Это правда, что Григора убили?

— Вот тебе на! А за что же тебя арестовали?

— Откуда я знаю? Говорили, говорили, да я ничего не понял.

В груди у Назлу приятно заныло. Что-то кольнуло и прошло.

«Ой, то же самое было во время Вираба».

Словно у нее на талии завязали пояс и этот пояс день ото дня затягивался все туже.

Она поняла, что беременна.

«Господи ты боже мой, Пилос же совсем недавно вышел из тюрьмы... Это не от Пилоса».

Потом подумала: «Как мне избавиться от этой напасти?»

— Мама больна, схожу проведаю ее и вернусь, — сказала она Пилосу.

— Иди.

Пилос и Вираб проводили ее до реки. Расставшись с ними, Назлу заплакала. Придя к матери, она по секрету рассказала ей о случившемся.

— Избавься от него, дочка. Пусть у такой змеи не будет наследников. Не обманывай мужа.

Назлу плакала, плакала...

Прошла неделя. Назлу не возвращалась. Прошла вторая. «Наверное, теще совсем плохо, — подумал Пилос. — Пойду проведаю, а то неудобно».

Взял Вираба за руку и пошел в Агаракадзор, к тестю. Теща была здорова. Назлу лежала. Увидев Вираба, обняла, прижала к груди, заплакала. Подозвала Пилоса, обняла.

— Назлу-джан, что с тобой?

— Знобило ее, — сказала мать, — мыли мы шерсть, будь она неладна. Назлу вспотела и простудилась.

— Ничего, все уже прошло, — сказала бабка.

Цирюльника не было, а то и он придумал бы что-нибудь. За два пуда зерна он обещал забыть все, что здесь произошло.

Пилос рассердился на тещу:

— Старая, нашла время, зимой стирать шерсть! Верно говорят: взял девушку — не пускай ее больше в отцовский дом.

— Говори, Пилос-джан, говори, тебе легче станет.

Назлу не сказала ни слова. Погладила Пилоса по волосам, смотрела, как будто впервые увидела его, впервые поняла, что он принадлежит ей... Добрый... Любит ее... Единственный в мире. Из глаз выкатились две слезинки. И все страдания и боль выкатились вместе с этими двумя капельками... Ей стало легче. Вытерла глаза.

— Назлу-джан, ну скажи хоть слово... Как ты?

Назлу не посчиталась с присутствием бабки и матери. Она их не видела. Притянула Пилоса к себе и шепнула на ухо:

— Как хорошо, что ты пришел... Завтра пойдем домой.

Бабка подмигнула матери:

— Выйдем, пусть говорят...

— Слава тебе господи...

Приехал новый продавец торгсина.

Дядюшка Согомон привез его на санях, нагруженных всяким товаром.

Кешкендцы сразу же обступили магазин.

Продавец был средних лет. Приехал и поздравил:

— Люди, золото подорожало, это вам на пользу.

Народ, наученный горьким опытом, с подозрением принял нового продавца.

Начальник милиции Саркис вызвал продавца в свой кабинет, закрыл дверь.

— Садись.

Тот сел.

— Откуда ты?

— Из Еревана.

— А зачем приехал в Кешкенд?

— Меня, как разбирающегося в золоте товарища, командировали сюда.

— А где ты научился разбираться в золоте?

— Отец мой был золотых дел мастер.

— Ты из богатой семьи?

— Нет, из бедной. Когда установилась советская власть, у нас уже ничего не было.

— Спрятали?

— Нет, что вы, просто не было.

— Вот что я тебе скажу, разбирающийся в золоте товарищ. Будешь жить в гостинице или снимешь квартиру. Это уже твое дело. Ночевать в магазине запрещается. Каждый день, закончив торговлю, будешь сдавать золото в Государственный банк. При этом будет присутствовать наш представитель. Без моего ведома чтоб ни кусочка золота в Ереван не отправлял. Понял?

— Понял, товарищ начальник.

— Больше никто об этом не должен знать, иначе берегись.

— Хорошо, товарищ начальник.

— Ну, иди.

— До свидания, товарищ начальник.

Не успел он проводить продавца торгсина, как позвонил прокурор:

— В горах, недалеко от границы, охотники нашли труп.

Саркис опешил:

— Вот тебе на... никак не покончим с трупами.

Группа уехала на место происшествия.

От трупа остался один скелет. Единственное, что уцелело, — это медная пряжка ремня и кучка золота, небрежно рассыпанная возле скелета. Не было сомнения в том, что человек этот пытался перейти границу, но встреча с барсом помешала ему.

Один из милиционеров внимательно посмотрел на пряжку и удивленно воскликнул:

— Это ремень Серопа!..

Хачануш и свекровь тоже узнали ремень Серопа. Дом огласился плачем. Больная и исхудавшая Хачануш только теперь поняла, что любила мужа.

Пилос сразу опознал содержимое бадьи:

— Это то золото, что я нашел... Как же это?.. — И он заплакал. Подтвердил, что это только половина. Его попросили идти домой и никому ничего не говорить.

Начальник милиции Саркис зачастил в дом Серопа, и приходил все больше вечером. Он долго расспрашивал о Серопе: «С кем он был связан? Кто приходил к вам в дом? Почему он хотел уйти из дому? Откуда у него золото?» Скорбь переполняла душу Хачануш. Ей захотелось сказать всю правду. «И с себя грех сниму, и с несчастного Пилоса. Будь что будет».

Она все рассказала. Только скрыла, что в краже принимала участие и невестка Шахбаза. «У нее и так немало горя, зачем еще добавлять».

Весна, любушка моя, пришла наконец!.. Стать бы цветком, пчелой в объятиях твоих.

Горный ветерок! Стать бы твоей мелодией и улететь на твоих крыльях. Пронести свои слова через горы, чтобы они пропахли горами. Красками гор окрасить слова, чтобы заиграли радугой...

На улице играли мальчики. Девочки босиком побежали во двор. На них были синие платьица и красные шапочки. У девочек были туфли, но они спрятали их, чтобы надеть на Первое мая. Две босые девочки стояли прижавшись друг к другу. Третья, без шапочки, с рассыпавшимися по плечам волосами, хлопала в ладоши и пела:

— Бум!.. бум!.. бум!.. Набежала тучка, принесла с собой гром.

Девочки бросились по домам. Мальчики, оставив игру, побежали к стене и прижались к ней спиной. Казалось, весь ветхий Кешкенд закачался.

— Моя спина крепче камня, моя спина крепче камня...

Небо разорвалось. По улицам словно ветер пронесся. Это были куры. С шумом и кудахтаньем, хлопая крыльями, они неслись к дому.

Полил дождь.

По дороге в Кешкенд двигался фургон.

— Но-о, но-о... поторапливайся!

Кузов фургона был устлан соломой. На ней лежал Григор Шахбазанц. Жена сидела рядом. Как только пошел дождь, она сняла платок и накрыла лицо мужа.

— Григор-джан, как бы ты не промок.

— Убери, я хочу смотреть.

— Головная боль прошла?

— Головная боль — это ничего, вот глаза... глаза... не разберу, какого цвета твой платок.

— Это пройдет, Григор-джан. Помнишь, доктор сказал: будешь хорошо питаться — пройдет.

— Но-о!..

Мальчишки спрятались от дождя на шахбазовском сеновале. Улеглись на сене, стали рассказывать сказки. Одному из них это наскучило, и он зарылся в стог.

— Где я?..

Его схватили за ногу и вытащили из сена. Он вытянул с собой ведро, до половины наполненное застывшим клеем.

Шахбазовский мальчик рассердился и отнял ведро:

— Не трогай, это наше! Наверное, отец здесь спрятал.

Ведро отставили в сторону.

Др-р-р-р...

Подъехал фургон.

— Шахбазанц Григор приехал!

Собралась вся деревня.

— Слава тебе господи, человек живой вернулся.

У дверей торгсина стояли дети. Посетителей не было.

Продавец сидел у магазина. Дети окружили его.

— Сказать тебе скороговорку?

— Скажи.

— Сахару дашь?

— Дам.

— Покажи сахар — скажу.

Продавец зашел в магазин за кусочком сахара. Проходя мимо бочки с керосином, вспомнил, ведро прохудилось. Он ручным насосом выкачивал керосин из бочки в ведро и уже из ведра разливал покупателям.

Взял кусочек сахару, вернулся.

— Ну, говори.

— На дворе трава, на траве дрова.

Продавцу стало скучно.

— Возьми сахар и иди.

— Хочешь, я тебе песню спою?

— На что мне песня? Вот если кто принесет мне старое ведро, тому я дам десять конфет.

Детям не по душе торговля. Они разошлись по домам. Один из мальчиков вспомнил о шахбазовском ведре. «Десять конфет».

Засунув руки в карманы, он ходил вокруг шахбазовского сеновала. Никого не было. Поднялся на крышу и через дымовое отверстие спрыгнул на сено. Схватил ведро и, запыхавшись, прибежал в магазин. Никто не обратил на него внимания.

Увидев клей, продавец недовольно сказал:

— Кто станет это отмывать? — Достал из ящика две конфеты: — На, а ведро выбрось в реку.

Мальчик взял конфеты, оставил ведро и убежал. Целый день ведро стояло возле бочки с керосином. Продавец мысленно обругал мальчика и сказал сторожу:

— Выбрось это грязное ведро.

Сторож взял ведро и вышел на улицу. Прошел немного, увидел играющих детей и подозвал одного:

— Выбрось куда-нибудь.

Ребенок взял ведро и побежал. Увидел яму, полную дождевой воды. Швырнул туда ведро и бегом возвратился продолжать игру.

— Го-го!..

Строится здание новой гостиницы. Прораб приказал:

— Уберите строительный мусор, очистите территорию!

Возчик везет мусор. Пилос с лопатой на плече идет за ним.

— Го-го...

Тележка остановилась на краю ямы.

— Давай, Пилос, засыплем яму, выровняем дорогу.

Пилос влез на телегу, чтобы высыпать мусор, но вдруг заметил, в яме ведро. Спустился посмотреть.

«Может, не дырявое, в доме пригодится».

Взял и начал осматривать. Возчик крикнул:

— Слушай, брось ты это грязное ведро. Ты же не Еранос: что ни увидит, все к себе тащит.

Пилос бросил ведро, снова влез на телегу, высыпал мусор в яму, сошел, разровнял дорогу.

— Го-го...

Телега поехала обратно.

Невестка Шахбаза искала, искала ведро, не нашла.

Побежала к Хачануш.

— Пропало!

— Не беспокойся, я у тебя не потребую доли.

Та заплакала. Хачануш все равно не поверила. Невестка Шахбаза поклялась всеми святыми. Пришла домой, избила сына.

— Скажи, на сеновал лазил?.. Ведро видел?..

Он рассказал все как было.

Невестка Шахбаза решила, что кто-нибудь из детей нашел золото и взял ведро. Стала бить себя по коленям:

— Ох, кому-то еще принесет оно несчастье?..

Каменные колокола Перевод А. Тер-Казарян

Село наше находилось далеко от центральной магистрали. Дома, казалось, карабкались в гору: верхние на самом краю косогора, нижние — внизу, в ущелье. В середине апреля здесь цвели вишни, а на косогоре все еще искрились белые звездочки снега. В дождливые дни вода ручьями сбегала во дворы, размывала прилипшие к склону кровли, заливала дома. И каждое лето сельчане с недовольным ворчанием латали свои кровли. В селе поговаривали, что нас будут переселять, землю отведут под пастбища, однако перемен пока не предвиделось. Село жило старыми, однообразными буднями.

Мой отец, смуглый, крепко сбитый мужчина лет за сорок, с детства пас телят, потом взялся за колхозное стадо коров. Он копил деньги, чтобы построить для меня новый дом наподобие того, который возвел Бородатый Смбат, наш колхозный счетовод. Это был один на все село двухэтажный дом с садом и бассейном. Часто можно было видеть там уважаемых гостей из райцентра. Бородатый Смбат надменно говорил, что он решает важные для всех вопросы. Отец мой недовольно бурчал: «Дом-то на наши деньги построил, негодяй». Зато моя мать не больно задумывалась над тем, кто в каком доме живет. Ее занимало одно: услать меня подальше от «вековых хлевов». Она хотела, чтобы ее единственный сын устроился в Ереване и взял их к себе.

Неожиданно в наших краях появился новый учитель — лет за тридцать, в бежевом костюме, большеглазый, с густыми темно-русыми волосами. Он приехал, чтобы сделать наше село живой частицей мира, бесчисленными невидимыми нитями связать его со вселенной. И уроки географии у нас в школе стали оживленней.

— Итак, ребята, все вы, наверное, знаете, что одна зажженная на всю ночь электрическая лампочка съедает два кубометра севанской воды. А ведь лампочка горит зря.

Я мысленно прикинул, сколько электрических лампочек зажигается по всей Армении, и воды озера Севана представились мне неиссякаемыми водами океана.

— Папаян, подойди, пожалуйста, к карте.

Я подошел. Он очертил указкой белые полярные просторы:

— Что это, по-твоему?

— Ледяные поля.

— Так вот тебе задание. Построй-ка здесь поселок на тысячу жителей. У них должны быть теплые и светлые жилища, парники и, что самое главное, — работа.

Я в растерянности посмотрел на карту. Недолго поразмыслив, я решил с помощью ледоколов проложить путь и на судах доставить стройматериалы. Учитель поправил меня:

— Вот видишь? Только собираешься вступить в жизнь, и уже подавай вам все на тарелочке. Каждый из вас должен быть готовым к организации производства, а для этого в первую очередь необходимо обрести яркое воображение. Итак, в нашем распоряжении палатки, трубы, генераторы и знания. Что нужно для постройки дома? Камень? А мы берем лед. Лед надо резать? Мы -не режем, мы берем воду, которая моментально замерзает в полярных условиях. Нужна оболовка? Расходуем несколько палаток. Где достать воду? Из океана. Прогрызаем лед с помощью прогревателя, привязанного к проводу. Вода в трубах замерзает? Как быть? Ведь не иссякла же наша фантазия... В льдинах методом протаивания бурим туннели, строим ледяные дворцы. Ну же! Каждый из вас пусть самостоятельно построит сказочный город. Но с оговоркой. Там будете жить вы с вашими каждодневными заботами. И помните, ребята, ведь то, что у нас сегодня, вся наша действительность, тоже было когда-то сказкой.

Он так легко переносил нас в мир своего воображения, что мы, обыкновенные сельские ребята, и не догадывались, с каким увлечением и как глубоко усвоили заданный урок. И этот урок становился той ступенькой знаний, по которой мы обретали фантазию. Мы мысленно достигали самых отдаленных уголков нашей Родины: на Севере строили города из льда, в болотах Сибири — судоходные каналы, в пустынях устанавливали электростанции, работающие на ветру. Колхозные поля вспахивались электрическими плугами. С посевных площадей в тысячи гектаров пневмонасосы гнали пшеницу по трубам на десятки километров, сушили, просеивали, доставляли на элеватор. Уже с ученической парты мы учились смело смотреть в будущее. В построенных нами поселках люди дышали чистым, без дыма и копоти моторов, воздухом. Солнце, ветер, вода снабжали нас неиссякаемой энергией.

В такие минуты глаза нашего учителя загорались, в них светилась таинственная сила, которая делала его особенным и внушающим почтение. Мысль его летела с такой быстротой, словно все тайны космоса, мироздания он держал при себе и мог преподнести в любой миг.

— Папаян, подойди к карте Армении. — Я подхожу. — Покажи озеро Севан. Так. Молодец. А теперь выйди к реке Арпе по прямой. Что ты встретил по дороге?

— Горы.

— Есть проект: по трубопроводу перекачать в Севан воды реки Арпы. Возможно ли это?

Я смотрю на карту. На территории Кечута Арпа выше уровня моря на 2000 метров. Самая высокая точка Варденисского хребта — 3200 метров.

— Нет, невозможно.

— Предложенный проект состоит в следующем: построить на реке Арпе электростанцию и с помощью мощных насосных установок перекачивать воду в Севан. Это обойдется республике чрезвычайно дорого. Помоги проектировщикам создать более доступный вариант.

На помощь мне приходят ребята:

— Папаян, установи ветряную станцию. Это стоит дешевле.

— Пожалуй, так. Но есть еще более смелый вариант. Прокладка туннеля. Вот что предлагают гидростроители. На территории Советского Союза осуществить строительство самого длинного туннеля в мире. Это дело чести. Да, друзья мои, завтра восходит новая заря армянского туннелестроения... Стройка Арпа — Севан принадлежит не только гидростроительству. Сооружение туннелей с еще бо́льшим размахом должно быть продолжено в градостроительстве и дорогостроительстве. На сотни километров сократятся пути. Опасные повороты будут отправлены в тартарары. В городе девушка, сидящая перед открытым окном, станет дышать свежим воздухом, насыщенным кислородом. Двадцатый век подверг испытанию атмосферу, землю, воду, но поставил начало всемогущему Новому. Завтра строители уже будут здесь. Я должен выйти им навстречу.

Я представил себе эту зарю по-своему. Тысячи людей в солнечных лучах бьют молотами по скалам, и скалы звенят как каменные колокола. Весь мир переполнен неумолкаемым каменным перезвоном.

Одержимый безудержным желанием ехать вместе с ним, я попросил об этом товарища Арамяна. Он с радостью согласился.

— И меня возьмите, — попросился Артак Кароян.

За день до того я его отлупил, чтобы он не катался больше на нашем осле. Я не хотел, чтобы он ехал с нами, однако прекословить Арамяну не посмел. Тот согласился.

— Только имейте в виду: возможно, нам придется прошагать пешком километров десять — пятнадцать.

— Папаян, а может, на вашем осле поедем?

Я хмуро глянул на Артака. Арамян забарабанил указкой по столу:

— Кончайте пререкания.

Стояло раннее утро. Село было погружено в предрассветную дымку. Кое-где отворялись ставни в окнах и обозначались желтые квадраты электрического света. С трудом преодолев утопающую в грязи дорогу через поле, мы выбрались на шоссе. И, садясь в попутную машину, счищали с обуви и подолов пальто прилипшую грязь.

Проехав немного, мы увидели впереди себя, в стороне от дома, грузовик с прицепом, на прицепе — домик. Человек шесть-семь, сгрудившись вокруг дорожного складного стола, завтракали. Завидев их, Арамян просветлел:

— Вот они-то и нужны нам. Стой!

Мы вышли из машины. С весенней оттепелью воды прибыло. Там разлилась прудом, тут рассекалась и уходила в землю талая вода. В расщелинах между камней и на небольших холмах появились травинки. Я знаю, где-то очень далеко выглянули подснежники, раскроются скоро кувшинки. А птичий гомон, хотя не видно ни одной птахи! Говорят, аисты спешат сюда из дальних стран — испить талой водицы. Может, оно так и есть.

Люди, обступив дорожный столик, едят лаваш, колбасу и сыр. Кто-то принес ведро воды, поставил рядом. Моя мама всегда предупреждала: «Не пей талой водицы, сынок, захвораешь». А аисты не болеют.

Лица людей у стола кажутся мне знакомыми. Это удивительно. Каждый из них словно что-то взял от моего отца. У одного на руках заскорузлая кожа, другой ест с аппетитом, споро, у третьего из-под ушанки выбился чуб, ниспадает на лоб, будто облепленный мошкарой. На одежде пятна грязи и масла, все обуты в грубые сапоги. Нетрудно понять, что люди привыкли работать под открытым небом.

Ничуть не похоже, чтобы эта горсточка людей несла на своих плечах «новую зарю» армянского туннелестроения. Арамян уверенным шагом делового человека подошел к нам. С того самого момента, когда остановилась наша машина, люди, повернувшись, смотрели на нас. От группы отделился мужчина лет сорока, сдвинул очки и, сунув руки в карманы, пошел нам навстречу. Из-под поношенного черного полупальто выглядывали синий пиджак и шерстяной свитер с высоким воротом. Голова была непокрыта. Арамян, улыбаясь ему как старому знакомому, подал руку и представился. Мужчина не спеша вытащил руку из кармана и, изучающе глядя на пришельца, произнес:

— Багратян.

— А это мои ученики. Приехали вас встречать.

— Рад... Очень рад. — Багратян взглянул на Артака, подмигнул ему, потом хлопнул меня по спине: — Вот мужчина что надо! Ты только на его плечи посмотри. И откуда такой?

— Вам повезло, что ни разу не садились на их осла, — успел ввернуть Артак.

— Лупит? И поделом! Никак от рода былинного богатыря Давида Сасунского начало ведет...

— Так оно и есть — Давид!

К месту, где мы стояли подъехали три самосвала, груженные мешками с цементом, и остановились чуть в стороне от домика на прицепе. Затем подошел один самосвал с досками. Водители вышли из машины, подали друг другу руки, подошли к столу.

Багратян вновь обернулся к нам:

— Не хотите закусить?

— Спасибо, мы завтракали, — ответил Арамян и спросил: — Скажите, пожалуйста, когда начнется проходка туннеля?

— По первому забою — скоро. А мы еще должны проложить дорогу к третьей шахте. Она будет проходить через ваше село. Было бы у меня человек пятьдесят таких, как вы, ребята, вот бы жару дали, а?

Он направился к рабочим, собравшимся у стола:

— Ну что, двинемся? Поздно уже, ребята.

Рабочие быстро убрали со стола. Водители поспешили к машинам. Багратян пригласил нас в домик на прицепе.

Там одновременно могли ночевать человек семь. Но в тот день вместо кроватей он был нагружен лопатами и кирками. Здесь были также ручные тележки на колесах, приспособленные для перевозки камня и цементной смеси. В углу стояла печь. Прямо к полу были прикреплены скамьи. Вскоре подошли рабочие и сам Арменак Багратян. Арамян, примостившись рядом со мной, прошептал мне на ухо:

— Мы первые обитатели этого домика. Ты этого никогда не забудешь.

Сидя в просторном, грубо сколоченном домике, я представлял, что мы герои художественного фильма. Каждый знает свое дело назубок, и лишь я не могу взять в толк, как можно начать громадную современную стройку с допотопными лопатой и киркой. Я не знал еще, что они едут выполнять самые простые земляные работы. Начальник дорожного строительства Арменак Багратян не намеревался терять время. А на ереванских железнодорожных станциях шла разгрузка оборудования и машин, высланных на строительство.

Напротив нашего древнего селения, возле широкой площадки машина неожиданно остановилась. Заинтересованные, мы вышли из домика. Мои односельчане загородили путь машине. От толпы отделился самый почтенный старец села Саак-бидза, который пятьдесят лет был пастухом. Рядом с ним появился мой отец с подносом в руках. Саак-бидза взял из рук отца поднос и протянул Багратяну:

— Мы принесли вам благословение наших односельчан от мала до велика. Примите хлеб-соль нашу, сынок.

Оказалось, Багратян из тех, кто может расчувствоваться.

— Этот почет я отношу всем организаторам Арпа-Севанского строительства, — с волнением сказал он. Приняв поднос от Саак-бидзы, он отдал его снова моему отцу и обнял старика.

Наши сельчане словно этого и ждали. Взяли рабочих в кольцо. Мне и Артаку тоже перепало объятий и поцелуев.

— Добро пожаловать!

— Добро пожаловать! — слышалось со всех сторон.

— Неужели можно было на такое торжество смотреть издали? — прошептал мне на ухо Арамян. Видишь, все рассветы начинаются от радости рабочего человека. Вот это всенародное ликование, Давид!

Из нашего села была видна площадка, на которой строился рабочий поселок. Ее отделяло от нас глубокое ущелье с садами. В поселок из села можно было попасть по крутой извилистой тропе.

За несколько дней число привозных домиков увеличилось, затем поднялось здание первого двухэтажного общежития. Чуть поодаль от него началось строительство трех новых домов. Многие из нашего села работали на строительстве.

— Крепко стройте, красиво! — воодушевляли они друг друга. — После завершения строительства Арпа — Севан эти дома подарят нашему колхозу.

Отец посматривал в сторону рабочего поселка, заходил в дом, выходил и, потупившись, отдавался своим мыслям. Наконец позвал мать:

— Что скажешь, а, не продать ли нам осла? Будущим летом и за полцены не сбудешь.

— Тебе виднее, — ответила она и занялась своим делом.

Отец задумчиво шагал по двору. Видать, не отказывался от мысли расстаться с ослом. На следующий день он проснулся раньше обычного, пошел в хлев. Взял щетку и долго приглаживал ослика. Потом умылся, молча позавтракал и бросил мне:

— Вставай, пойдем осла продавать.

Тропа круто спускалась в ущелье. Отец шел впереди, выбирая проход поудобнее. Здесь на каждом шагу грозила опасность скатиться в ущелье. По извилистой тропе мы вышли на широкое ровное место.

Я стыдился того, что мы пустились в путь с ослом. Это было подобно тому, как если бы кто-то вышел на улицу одетый в лохмотья. Я не преминул сказать об этом отцу. Он косо глянул в мою сторону и с издевкой произнес:

— Сегодня с ослом в путь идти стыдно. Завтра с отцом-пастухом по улицам Еревана ходить будет совестно. А! Чу! — ударил он прутом животное. — А то как же, стыдно ведь...

Эти горькие слова заставили меня замолчать. В полдень мы достигли соседней деревни. Отец привязал осла веревкой к дереву. Детей послал по домам сообщить, что привели, мол, продавать. Сели мы друг подле друга на камнях в ожидании покупателя. Осел шевелил ушами и хлопал хвостом по бокам, отгоняя мух. Отец задумчиво курил. Я смотрел на видневшуюся вдали нашу деревню. Дома так тесно жались друг к другу, что казалось — нечего и думать, чтобы растить сады и возделывать огороды. На плоских кровлях и во дворах громоздились стога сена и кизяка. От некоторых домов шел дым, тонкой струйкой голубого тумана тянулся вверх, к вершине горы.

Мимо нас проходил черномазый мальчуган. Ему взбрело в голову поиздеваться над нами:

— Дяденька, этот осел у вас один или дома еще есть?

Отец нагнулся за камешком, мальчуган дал деру.

Спустя некоторое время появились покупатели. Отец усердно перечислял достоинства нашего осла, всячески стараясь поднять цену. Наконец один из покупателей не выдержал:

— Скоро скажешь — твой осел портной, каменотес, пилот. Все одно — осел же. Ты цену назови, за сколько отдашь?

Отец назвал солидную сумму. Покупателей как ветром сдуло. Только один упорно уговаривал поменять осла на мотоцикл. Отец ни за что не соглашался, и тот тоже отошел с ворчанием:

— Подумаешь, больно нужно! Завтра начнут строительство Арпа — Севан, ты мне денег дашь, чтоб я твоего осла потерял...

Мы решили вернуться в деревню до захода солнца. Отец был в радостном настроении. Он даже стал петь. Видать, радовался, что осла не удалось продать.

Мы подходили к рабочему поселку. Несколько ребят играли в волейбол. Завидев нас, некоторые оставили игру и подошли. В группе любопытных я заметил миловидную девушку, должно быть мою ровесницу. Одета она была в джинсы и желтую рубашку.

— Что это за осел, дядя? Куда ведете? — спросил один из ребят.

— Наш осел, ведем в наш дом, — с напускной сердитостью отвечал отец.

К счастью, ребята были настроены миролюбиво. Кое-кто из них вежливо поздоровался.

— Даже в фильмах я не видела такого красивого осла, — восторженно сказала девушка и тут же застенчиво добавила: — Я всегда мечтала хоть раз прокатиться верхом на осле. Но ни разу не представлялось случая.

Отец мой медлил с ответом. Он заметил пакеты с цементом. Прошептал: «Богато живете». Потом улыбнулся девушке:

— Не надо просить, дочка. Садись, раз сердцу хочется.

Девушка, довольная, подошла к ослу, несмело погладила. Ребята стали уговаривать, чтобы не упускала случая, таких красивых осликов хозяева не часто предоставляют чужому седоку. Девушка поинтересовалась, не брыкается ли он. Я сказал, что наш осел смирный, и помог ей взобраться.

Почувствовав на себе чужого, осел дернулся и побежал в сторону деревни. Ребята схватились за животы, покатывались со смеху, пока девушка не исчезла из виду. Сколько у меня было сил в ногах, я побежал вдогонку. По каменистой крутой тропинке осел спускался в ущелье.

Девушка не могла остановить его, в страхе кричала. Я наискосок перерезал им путь, кое-как придержал осла. Девушка с готовностью приняла мою помощь. Я снял ее с осла и опустил на землю. Почувствовав себя неловко, она залилась краской.

— Меня зовут Давид, — заговорил я первый, чтобы вывести ее из неловкого положения. — В этом году я перейду в десятый класс.

— А меня Сона́, — девушка протянула руку. — Я тоже перейду в десятый. Я приехала в гости к папе. Он начальник дорожного строительства.

— А! Арменак Багратян! Я его знаю. Что говорит твои папа — скоро закончат строительство дороги?

— Нет, пока село переселять будут. Дорога проляжет через ваше село до самой трассы Арпа — Севан.

Я не знал, грустить мне или радоваться. Смешанные чувства охватили меня. Сона стала объяснять, какие преимущества будет иметь новое село. Но я ее уже не слушал. Ребята с шумом и гамом появились на краю площадки. Вслед за ними, тяжело ступая, шел мои отец, прижимая к животу большой тяжелый пакет с цементом. Еще издали он крикнул мне:

— Давид, гони сюда осла!

Я быстро распрощался с Сона́ и поспешил к отцу. Чуть погодя под радостные восклицания ребят отец, положив пакет с цементом на седло, произнес, довольный собой:

— Вот и выгода сегодняшнего дня. А осла продадим после.

Методы преподавания Арамяна не нравились директору. А директор наш, Гарсеван Смбатыч, был старшим сыном Бородатого Смбата. По селу ходили слухи, что он и в институт поступил нечестным путем. А после окончания отец, дескать, подсказал ему: «Становись директором, сынок. Руководить легче, чем преподавать».

Вскоре пошли разговоры, что на одном из педсоветов он ядовито заметил Арамяну:

— Как же это так получается, товарищ Арамян: кого из ребят ни спрошу: «Где бы вы хотели учиться?» — все в один голос отвечают: «На географическом факультете». Они буквально стали презирать другие предметы. Преподаватели жалуются.

Арамян спокойно отвечал:

— Вы совершенно правы, ребята любят мой предмет. И знаете почему? Вы в классе ищете чемпионов по успеваемости. Между тем всех ребят равным образом надо подготовить к большой жизни. Вот вы говорите — преподаватели жалуются. Особенно недовольна преподавательница физики, ваша супруга. Спросите ее, почему ребята прекрасно знают закон Ома, но не умеют починить утюг. Да, они знают, что такое термометр, но кто им объясняет, что со ртутью надо быть осторожным. Отравление ртутью может привести к бесплодию. Внуки не знают, как оказать бабушке элементарную медицинскую помощь. Вы раздаете аттестаты зрелости незрелым людям. Ни девушки не готовы стать матерями, ни юноши не несут ответственности за завтрашний день. — И он нанес директору еще один удар: — Я вынужден снова проходить с учениками ваши предметы, чтобы мой предмет они усвоили полностью.

Оранжевые лучи солнца угасали на склоне горы. Ущелья покрылись голубоватой мглой. Постепенно мгла окутала тропы и скалы. Пустынные улочки деревни наполнились мычанием коров и телят. Тут и там раздавался лай собак. С пастбища возвращался домой табунок ослов. Впереди шел наш, высоко подняв голову, как подобает лишь коням. Шел, и из-под копыт отлетали камешки на идущих сзади. Весь белый, подобного на селе ни у кого не было. Я поспешил навстречу, обнял его за шею. Сколько раз целовал я его в морду, когда был маленьким? В его чистых глазах светилось мое детство. А он мордой тыкал меня, принюхивался.

Вдруг я заметил человека, который тяжело передвигался за табунком, и страшно растерялся, узнав в нем Арамяна. Он шел прихрамывая. Лицо было в крови, рубашка разорвана. Я подбежал к нему. Он опустил руку на мое плечо, глубоко вздохнул и сказал:

— Упал я...

Я проводил его домой. Арамян снимал комнату, которая располагалась недалеко от хозяйского коровника. Ему предоставили короткую, почти детскую кровать, стол и один стул. В углу комнаты в ящике лежали книги, а на стенах были развешаны карты. Застыдясь своего жилища, он оправдывался:

— А потом сетуют, что специалисты не приживаются в деревне...

Он сел на кровать, попросил воды, взял полотенце, зеркало. Влажным полотенцем вытер лицо. К счастью, на лице оказались лишь царапины. Когда же сменил рубашку, настроение поднялось, он даже улыбнулся:

— Я хотел посмотреть, каковы ослы на воле. Нет, не обрести им больше своей вольной гордости...

На следующий день он на урок не пришел. Зато пошел слух, будто Арамяна за деревней кто-то изрядно поколотил.

Спустя два дня произошел случай, достойный внимания. Отец одного из учеников Арамяна у всей деревни на виду отколошматил брата жены Гарсевана Смбатыча. При каждом ударе срамил его:

— Людей избиваешь? Это твой зять научил, да?.. Ну теперь всей родней ступайте жаловаться.

Это был не первый случай, когда директор через Карапета сводил счеты со своими противниками, и это был первый случай, когда Карапет — высокий здоровенный мужик — барахтается в грязной луже.

Дом, где обитал Арамян, стоял недалеко от школы. Учитель проходил по двум-трем плоским кровлям, спускался по двум-трем узким каменным ступеням и появлялся во дворе школы. Точно в это же время отворялась дверь дома тетушки Эгине и куры с шумным кудахтаньем устремлялись во двор школы.

И по всей школе разнесся писклявый голос хозяйки:

— Джуджу-джу... Ох, чтоб вы околели! Тут кормятся, в чужом доме несутся... Чтоб вас засыпало, окаянные...

Арамян щурился, слушая ее, шагал по классной комнате и сердито просил:

— Закройте окно.

На этот раз окно закрылось. Он окинул учеников взглядом, потом концом указки постучал по столу:

— Вы знаете, что такое небо? Вот если мы спросим пастуха Папаяна, отца нашего Давида, он скажет: небо — это звездная кровля земного шара. Чтобы ночевать под ним, умные люди берут с собой теплое пальто, хлеб на день и спички.

Голос тетушки Эгине пробивался и через его голос. Теперь она приказывала дочери:

— Ступай сядь на тот черный камень и гляди в оба. Скажешь мне, от чьих ворот выйдет рябая курочка. Смотри не упусти.

Арамян больше не стал прислушиваться к посторонним звукам.

— В воскресенье отправляемся на Севан. — В классе сразу же все оживились. — Из деревни выйдем до рассвета. Возьмите с собой теплую одежду и еду. Перед тем как отправиться, у нас будет возможность ознакомиться с осенним небом. А теперь, Давид, повесь карту экономических областей СССР.

На карте пестрели разноцветные стрелки, кружочки, эллипсы, треугольники и вопросительные знаки, значение которых знал лишь один Арамян.

— Электрической энергии недостаточно для великих требовании нашей страны. Нам необходимо найти новый неиссякаемый источник энергии. Этот поиск выпадает на нашу долю: мою, вашу... вашу... вашу, — указал он на каждый ряд в отдельности. — А мы знаем, есть такая энергия! Человечество давно пользуется ее услугами. Смотрите. — Мы посмотрели в окно. На одной из плоских кровель женщина расстелила карпет и, высоко подняв над ним сито с крупой, просеивала ее. Крупа сыпалась на карпет, а ветер уносил шелуху. — Видите, в этом случае ветер — помощник. Человек пользуется ветром, когда он дует. Нам же энергия нужна беспрерывная. На этой карте цветные круги показывают вид ветра, место возникновения, продолжительность и силу. Треугольники — это так называемые парусообразные ветросборочные опоры. — Он фантазировал так уверенно и четко, будто речь шла о настоящих действующих станциях. На мгновение он умолк, видно подумал о чем-то, и с тем же вдохновением продолжал: — Эти стрелки представляют собой трубы. Посредством труб я направляю ветер к центральному узлу. Вот сюда. — Он прижал конец указки к большому трехцветному кругу, к которому примыкали стрелки, идущие в самых различных направлениях. — Если в одном конце ветер прекращается, то в другом он продолжает дуть. Я переправляю ветер, как переправляют нефть, газ, воду. Пожалуйста, поместите в главной ветронаправляющей трубе столько турбин, сколько вам нужно. Вы берете его энергию, он служит вам, не иссякая, не теряя своего качества. Люди недальновидные в поисках новой энергии говорят: раскройте недра земли, пользуйтесь вечным горнилом. Достать эту энергию — значит лишить землю молодости и сдавить ее, как сдавливают прогнивший арбуз. И без этого кора земного шара имеет опасные трещины. Отними у земли эту энергию, и она проглотит океаны как стакан воды. — При этих словах он окинул класс возбужденным взглядом и добавил: — Да, ребята, давайте немного отойдем от учебника и ради нашей любимой планеты Земля вообразим...

Его фантазия не знала границ. Но он был единственным человеком, кто распахивал запертые ворота нашего воображения, роднил нас со скалами нашей страны, ее лесами и пустынями. Каждый раз, завершив тему урока, он говорил примерно так:

— Вы уже знаете, что и дорога в космос берет начало с нашего порога. Теперь попробуем приобретенное нами с помощью нашего воображения осуществить у себя в деревне...

В тот день я вышел из школы, как всегда, окрыленным. Тетушка Эгине опять громко спорила с соседкой:

— Утром, гляжу, курочка при яйце, вот-вот снесет. Выпустила из курятника, смотрю — бежит к вашему дому. Никак зерна ты бросила ей поклевать? Ну так ступай принеси яйцо.

Соседка недовольно бурчала:

— Завела кур, вот и смотри за ними, чтобы неслись в твоем доме.

Я быстро прошел мимо них, вернулся домой, лег на кровать и попытался уподобить земной шар арбузу — корка толстая, внутри пусто. Может, и пусто, кто его знает? Отец мой задумчиво обновлял вьючное седло осла. Поначалу я не обратил внимания. И вдруг меня будто ошпарило — отец собирается снова продавать осла! Энергетические изобретения Арамяна выскочили из моей головы, уступив место нашему белому с ясными глазами длинноухому ослику.

— Папа...

— Сперва встань, потом говори, бесстыдник. Разлегся тут, понимаешь, в присутствии старших.

Я быстро сел на кровати:

— Хочешь избавиться от длинноухого?

— С одним едва справляемся. Книг в руки не берешь...

Отец накинул на осла седло, похлопал, укрепил, похлопал еще раз, остался доволен. Встал, глубоко вздохнул, посмотрев на меня. Что-то хотел сказать.

Спустя немного времени они уже шли вниз по крутому спуску. Мне показалось, какие-то могучие руки отняли у меня детство и уносят безвозвратно. Я почувствовал глубокую боль утраты и заплакал.

Машина поднималась все выше и выше. В какую бы сторону ни поворачивались наши взгляды, мы видели горы с коническими вершинами и плоскогорьями из вулканических наслоений. Наконец на треугольной вогнутой равнине показалось озеро Севан. Северные склоны Варденисских гор круто спускались к озеру и сливались с прибрежными равнинами. Скалистые Гегамские горы под уклоном нависли над озером. Пройдя еще один поворот, мы оказались на берегу этого сине-голубого чуда. Озеро было спокойно. Зеркальную гладь воды пронизывало сияние солнца. Асфальт дороги тянулся по белым наслоениям, некогда бывшими дном озера.

Мы проезжали мимо седловидного холма, верх которого был покрыт жухлой травой, а у подножия поблескивал известняк. По требованию Арамяна автобус остановился. Мы поспешно выскочили из машины, с шумом и гамом побежали к воде. К счастью, день выдался теплым, и мы воспользовались редчайшей возможностью искупаться в чистоводном озере. Близ берега озеро сильно обмелело. Более чем на двести метров вода едва была нам по пояс. Это говорило о том, что скоро и эта часть его станет сушей.

На воду села стая диких уток. Медленно покачиваясь, они подплывали к берегу. Арамян взглянул в их сторону, потом, не отводя глаз от воды, сказал:

— Севан — это песня. Это чудо чудес, что осталось нашему народу. Без Севана наши родники могут высохнуть. Без Севана мы — дети земли, жаждущей влаги.

Серая «Победа» свернула с шоссе, обогнув холм-седло, и остановилась метрах в ста от нас. Из машины вышел мужчина в очках. «Багратян!» — полоснуло по сердцу.

— В тысяча девятьсот двадцатом году нашу вновь созданную республику можно было назвать страной сплошного мрака. В самом прямом смысле слова у нас не было промышленности. Наши отцы вели сельское хозяйство с помощью орудий феодальных времен...

В моем воображении купаются русалки, а на дне озера серебристо ржет огненный конь из сказки. Мне является Сона, сияя золотом короны и белым платьем...

— ...Необходимо было найти мощный источник энергии. И вот наши взоры обратились к Севану... Папаян, конечно, ты меня слышишь?

— Да-да, — быстро отвечаю я и замечаю, что утки приплыли к берегу.

— На реке Раздан был сооружен каскад Раздан — Севан, живительный пульс нашей республики. Воды озера стали орошать Араратскую долину и десятки тысяч гектаров плодородных земель предгорной полосы. Прекрасный Севан, воспетый поэтами, превратился в могучую энергетическую силу. Нашему поколению остается выразить свою признательность и поспешить сохранить навеки эту реликвию природы.

Волны лениво слизывают с берега песок. На них не остается следов от ног. Багратян готовится сойти в воду. Из машины выходит девушка в купальном костюме, прыгает на месте и со смехом бежит к озеру. Смех звенит в моей душе. Я закрываю глаза. Губы мои вот-вот шепнут «Сона». Озорник Кароян кладет руку на мою голову. Арамян улыбается:

— Я могу продолжать?

— Конечно... — застревает у меня в горле, и я заливаюсь краской.

— Было решено с верхнего течения реки Арпы переправлять в Севан двести восемьдесят миллионов кубометров воды ежегодно...

На постеленном у машины карпете сидит женщина, накинув на плечи платок. Я бегу мысленно к Сона. Какая-то сила, исходящая от взгляда женщины, сковывает меня.

— Перемена, — говорит Арамян.

Все бегут смотреть уток. Я отделяюсь от группы. «Подойти — не подойти?» — гадают мои пальцы. Не сосчитав до десяти, быстро подхожу к Сона.

— Здравствуй, — первая здоровается со мной она.

— Здравствуй.

Я снова вижу ее верхом на нашем белом осле, в желтой кофточке и в джинсах. Потом от нее отделяется девушка в купальнике и как в чудо-сказке оказывается на песках.

— Вы в походе?

— Ага...

— На автобусе приехали?

Мы оба смеемся. Я окунаюсь в ее сияющий взгляд, он меня укрывает от всех остальных.

Женщина на карпете смотрит в нашу сторону.

— Сона, вода холодная, вернись!

Я понимаю так: «Сона, немедленно отойди от этого парня».

— Сейчас, — отзывается Сона и поворачивается ко мне.

Утки, крякнув, взлетели и вновь опустились на воду подальше от берега.

— Я тебя очень хотел видеть.

Я двигаю ногами, они все дальше и дальше уходят в песок.

— Я тоже, — шепотом отвечает Сона, поворачивается и бежит к матери.

«Я тоже, я тоже, я тоже!» — шепчут сотни русалок и ныряют в озеро. У них один образ, один голос. Со дна озера я слышу ржание огненного коня, протяжное и призывное. Гладь озера опускается все ниже, ниже, до той глубины, где живут русалки.

Я слышу голос:

— Постой... стой, говорю!

Я вздрагиваю. Видение исчезает. Я чувствую холод и глубину озера. Арамян, тяжело дыша, плывет ко мне. Берег остался далеко. Страх охватывает меня. Почему я до сих пор не чувствовал холода воды? Все собрались на берегу. Я не разбираю лиц, но понимаю, что они в тревоге следят за нами. Арамян советует мне повернуться на спину, отдохнуть и уж потом плыть назад.

Когда я пришел в себя, то лежал у машины прямо на карпете. Меня укрыли множеством пальто и пиджаков. Ко лбу прижалась чья-то ладонь — это рука матери Соны. Меня сильно трясет, кружится голова. В нескольких шагах у машины стоит Сона. Двое ребят из нашего класса сильно трут руки начальника строительства. У моих ног, бледный и понурый, сидит Арамян.

— Опасность миновала, — услышал я голос матери Соны.

Я попытался припомнить, что случилось, однако непрекращающаяся дрожь не давала мне думать. После уж я узнал, что нам на помощь подоспел отец Сона. Арамян едва сумел дотянуть до мели. Ему помогли ребята, а начальник строительства, взвалив меня на плечи, вынес на берег.

Вот так произошло мое объяснение в любви...

— Как ты себя чувствуешь?

Я лишь улыбнулся. Кароян пошутил мне под руку:

— Кто же на его месте почувствовал бы себя плохо?

Остальные тоже стали шутить. Люди вновь обрели свою прежнюю веселость. Арамян велел собрать вещи. Я не имел возможности попрощаться с Сона наедине. Поблагодарил всех. Мать Сона тикин[29] Сатеник тихим голосом сказала:

— Будь осторожен, мой мальчик, с севанской водой не шутят.

Сона достала бумагу и карандаш, написала номер телефона, под ним красивым почерком, какой бывает только у девочек, буква к букве, вывела «Сона».

В древнем нашем селе стояла церковь, выложенная из черного тесаного камня, которая служила когда-то колхозным складом. Массивная дверь, напоминающая хачкар[30], сохранилась. Это была работа какого-то знаменитого мастера. На стене церкви была прибита табличка: «Охраняется государством». Днем на складе оживление, а вечером, когда амбарный замок тяжело повисал на двери, приходила тетка Эгине, демонстративно протирала стены тряпкой, а по воскресным дням на камне возле двери зажигала свечку.

Мой отец не был верующим. Меня даже удивляла логика этого хладнокровного человека.

— Со скотом я по неделе оставался в горах, и тьму видал кромешную, и волка доводилось. Черт не посмеет явиться туда, где я близко. Но я тоже из плоти и крови сотворен. А мой страх и ужас — это Бородатый Смбат. Десять ягнят приплода дашь, он девять запишет, одного в уме оставит. Застукаю на этом деле — прибавит в книге, не замечу — что он взял, того уж не вернешь.

Как-то отец заметил, что моя мать стоит у дверей склада, слушает тетку Эгине. Вернувшись домой, мать стала ворчать на отца:

— Парню скоро восемнадцать, а все некрещеный...

Отец рассердился:

— Да-а? Своею рукой золотую цепь на его шею накину, поведу в церковь, привяжу к двери, поп захочет — отвяжет, навьючит его, захочет — сядет верхом.

Мать попыталась уговорить:

— Погос, дорогой, пойми ты, некрещеное дитя...

Отец зажег спичку, прикурил, затянулся, попыхтел и наконец нашел что сказать:

— Иди сядь напротив меня.

Мать заколебалась:

— Стоя буду слушать, говори.

— Нет, ты сначала сядь. — Мать повиновалась. — Бывает, нас называют деревенщиной. Так?

— Так.

— А бывает, говорят «мужичье неотесаное».

— Ох, чтоб им...

Отец рассердился, не услышав прямого ответа.

— Ну скажи — верно?

— Верно, — согласилась мать.

— Теперь прикинь-ка. Я деревенщина, чурбан, ты же ученая, городская. Спрошу — ответь. Разве фашисты, те, что крестились, щадили кого?

— Нет.

— Так вот мой сын по фамилии армянин. Понятно? — И повысил голос: — Церкви нам не надо. Построю новый дом.

Мать вздохнула:

— Кто тебе земли даст, чтобы ты дом строил?

— Будет у меня земля, вот увидишь.

Мечта моих родителей постепенно начинала сбываться. Однажды сказали, что председатель колхоза созывает общее собрание. Будут обсуждать вопрос о расположении нашего нового села. Чтобы уточнить, так ли это, отец открыл узкое окно нашей маленькой комнаты, посмотрел в сторону дома Бородатого Смбата. Во дворе стояла машина, из тонратуна[31] поднимался дым.

— Верно говорят, — подтвердил отец. — Пойду на собрание.

Председатель исполкома — молодой человек в черном костюме и красном галстуке, с ровными волосами, доходившими до шеи, — когда говорил, красиво жестикулировал. Я сравнил его с киноактером. Он произнес длинную речь о перспективах села. Гарсеван Смбатыч сидел рядом с ним и курил, не глядя на собравшихся в зале и на председателя. Последний, воодушевляясь своей речью, продолжал перечислять, какое строительство будет осуществлено в новом селе. Амбарцум прервал его:

— Закрой форточку!

Гарсеван Смбатыч быстро стряхнул пепел с сигареты и посмотрел на Амбарцума. Председатель исполкома растерялся, виновато улыбнулся, потом тихим голосом спросил:

— Что вы хотите сказать?

Амбарцум поднялся с места:

— Дорогой председатель, я говорю — дует, пусть форточку закроют.

Пастух Мовсес поспешил призвать к порядку безалаберного садовода.

— Амбарцум, не мешай, человек он из наших краев, пусть говорит.

Гарсеван Смбатыч окинул угрожающим взглядом собравшихся, отставил пепельницу в сторону и, уверившись, что всех усмирил, сказал:

— Продолжайте, Ваган Вартаныч.

В глазах председателя мелькнула хитрая улыбка. Я догадался, что он попытается «наказать» насмешника. И наказал. Во время беседы о необходимости дорожного строительства он, найдя удобный момент, сказал:

— Друзья, сейчас во всей нашей республике не найдешь столько ослов, сколько есть у вас в селе. Мы это видим...

Мой отец, не дав ему договорить, встал и поднял руку, что означало: хочу сказать. Из последних рядов крикнули:

— Петрос, не посрами нас!

Отец тяжело переступил с ноги на ногу, стал поудобней и наперед улыбнулся:

— Товарищ председатель! Это верно, что в нашем селе много ослов. Но то, что ты сказал «мы это видим», тут ты ошибся. Потому как ослы в хлеву, а здесь ихние седоки собрались. Мы требуем смерить приусадебные участки и раздать их по жеребьевке. Если же вы будете делить по списку Гарсевана Смбатыча, мы пойдем домой, ослов пришлем сюда, на собрание.

Гарсеван Смбатыч погасил сигарету, зажег новую. Председатель поднял руки:

— Так и быть. Земельные участки будем распределять по жеребьевке. Медлить нельзя. Дирекция строительства Арпа — Севан торопит нас. Что же касается остальных моих слов, я мало сказал, вы много поймите.

Участки были распределены по жеребьевке. По мнению моих родителей, мы получили «прекрасный» участок. Отец поспешил взять у архитектора планировку дома. В тот же день он сломал сени нашего старого дома, бревна и доски потолка перевез на участок, в два дня соорудил сарайчик, где можно было держать инструмент и даже ночевать.

Дни моего отрочества проходили. В груди трепетала любовь. У нее был свой образ, свое имя. Ее я видел в вечерних огнях рабочего поселка, на мелком песке берега Севана, на залитых светом улицах Еревана. Я стал мечтательным и ревнивым.

Отец заметил перемену, происходящую во мне.

— От лени имя человека ржавеет, парень...

Он еще не закончил свое слово, а уши мои уже горели огнем.

— И пусть ржавеет, и пусть...

Отец спросил:

— Ну и кем ты собираешься стать наконец?

— Ослом! — вне себя от боли, воскликнул я.

— Я тебе не Смбат Бородатый. Мы с самых прадедов твоих честным трудом жили. Сядь, занимайся.

Отец серьезно беспокоился за меня. Ему казалось, без знакомства невозможно поступить в институт. Он пригласил Арамяна домой. После Севана это был первый случай, когда мы встречались вне школы. Я очень стеснялся смотреть на него. Арамян улыбнулся мне и ласково взъерошил мои волосы. Мать быстро расставила на столе всякую всячину. Отец пригласил Арамяна сесть.

— Ты мне что родной брат. Должен помочь сыну поступить в институт.

Арамян откинулся на спинку стула, провел ладонью по волосам и глубоко вздохнул:

— Сказать, что порядок приема в вузы у нас идеален, не могу. Но думать, что для поступления в институт нужно особое знакомство, также ошибочно. Твой сын поступит, я не сомневаюсь в его знаниях.

Отец стал жаловаться, что я не занимаюсь, не помогаю по дому. И тут Арамян подоспел мне на помощь:

— Думаю, ваш сын вскоре обретет себя вновь.

На следующий день Арамян позвал меня на прогулку. Был приятный осенний день. Мы бродили в садах ущелья. Хоть урожай давно собрали, можно было на верхушках деревьев среди листьев заметить редкие груши, яблоки, сливы. Часть из них поклевали птицы. Мы сели у родника. Недалеко от нас один из соседей, Амбарцум, не мог сладить с высохшим абрикосом. Повалил дерево, разрубил, пытался по частям вытащить пень. Мы слушали мерный стук его топора. Осел, привязанный к дереву, стоял как изваяние, изредка дергал хвостом. Десятилетний сын Амбарцума собирал дрова в вязанку.

— Человек — чудо природы, — заговорил Арамян. — Он одарен разными чувствами. Но венец всего — любовь. Появляется она как подснежник, возвещая о приближающейся зрелости. — Он говорил не торопясь, не глядя в мою сторону. — Чтобы почувствовать всю радость любви, надо иметь доброе и благородное сердце.

Некоторое время нас занимал караван журавлей в небе. Молча проводили мы их взглядом, пока они не скрылись из виду. Амбарцум помогал сыну навьючить на осла вязанки дров. Закончив дело, потрепал загривок скотине:

— Чу!.. Отвези, парень, до дому, да побыстрее воротись.

Арамян подождал, пока мальчик с ослом прошли мимо нас. Зачерпнул воды, выпил из ладони, вытер руки платком.

— В душе каждого человека живет отвага. Это великая добродетель. Платой за отвагу и добродетель бывает самая красивая избранница. Видишь, с незапамятных времен люди желали красавицам достойной любви. Если она придет, носи ее как подобает, с достоинством.

Появился новый клин журавлей. Наши взгляды вновь устремились в небо. Амбарцум сидел на пне, курил. Увидев, что мы любуемся журавлями, прокричал:

— В этом году поздно отлетают. Осень продолжительной будет.

Арамян кивнул ему и продолжал:

— Видишь стаю журавлей? Еще чуть-чуть — и мы взлетим к великой цели, как эти птицы. Каждый должен осознать, что его участие в коммунизме начинается с него самого. — Он встал, провел рукой по волосам. Это был знак того, что нам пора двигаться.

Амбарцум, поддев лом под пень, охая и кряхтя, выкорчевал его. Затрещали гнилые корни. Заметив наши взгляды, направленные на него, он на миг остановил работу, вытер пот со лба и объяснил:

— Место очищаю, новое дерево посадить.

В село прибыл представитель исполкома. Созвал всех на общее собрание, сказал, что в Совете Министров решен вопрос о переселении колхозников на равнинное место и о превращении колхоза в совхоз.

Бородатый Смбат через своих родственников распустил слухи, что в совхозе многие работы выполняются механизмами, крестьяне остаются без дела. В колхозе общее собрание решает, как распределить прибыль, а в совхозе каждый сам себе голова.

Арамян на первый взгляд не вмешивался в колхозные дела. Силами учащихся составил карту рельефа, которая вскоре была повешена в классной комнате. Арамян вошел в класс, посмотрел на карту, поинтересовался отсутствующими. Заметив сидящую во дворе тетку Эгине, велел закрыть окно, выходящее в ее сторону.

— Татевик, подойди к карте.

Татевик — девочка с черными густыми волосами и столь же черными глазами. Так быстро, как она, никто не может читать карту. Стоит ей только взглянуть, может назвать высоту местности над уровнем моря, определить почву и климатические особенности данной местности.

— Ты собираешься продолжать свое образование в педагогическом институте. Сегодня представился прекрасный случай проверить свои возможности здесь. Мы ученики, ты — учительница.

Арамян зашагал к последней парте, обернулся и встал, скрестив руки на груди. Татевик уверенно подошла к столу. Арамян специально подготовил ее к этому уроку, это было мне хорошо известно, поскольку последнее занятие после уроков мы провели вместе. Вот сейчас она скажет: «Папаян, подойди к карте».

Как в воду глядел. Я встал спиной к карте и стал говорить:

— Нашей деревне более чем тысяча лет. Выбирая место для поселения, наши прадеды в первую очередь учли местоположение. Внизу ущелье, слева и справа отвесные скалы. Это удобные укрепления против врага. Большая часть занимаемых угодий камениста и изрезана оврагами...

Это был первый случай, когда наше село стало темой урока. Все внимательно слушали. Арамян, кивая, подбадривал меня. На карте я показал земельные угодья села, разъяснил трудности, связанные с их обработкой, и, кончив, посмотрел на Татевик.

— Продолжаем урок. А чем, по-твоему, отличается колхозное хозяйство от совхозного?

Арамян медленно прошелся по классу, встал у последней парты следующего ряда. На губах Татевик появилась загадочная улыбка.

— В колхозе средства производства — автомашины, тракторы, другие сельскохозяйственные инструменты — являются собственностью колхоза.

Перед моим взором неожиданно появилась Сона. Она садится туда, где только что сидела Татевик. В этот же миг под окном тетка Эгине повела громкий разговор с соседкой:

— Пусть переделывают в совхоз, еще лучше. Буду получать пенсию и сидеть дома.

Татевик выглядывает в окно:

— Тетушка Эгине, вы нам мешаете.

— Ой! — Тетка Эгине отходит.

Я наконец обретаю спокойствие:

— Колхозники общими усилиями обрабатывают землю, полученный урожай продают государству, вырученную сумму делят между собой. Каждый получает в меру своего труда. Все, что составляет собственность колхоза, приобретается либо строится средствами колхоза. Лишь свои дома колхозники строят на собственные средства...

Татевик с удовольствием помахивает указкой и продолжает сама:

— Я вынуждена напомнить. Совхоз — сокращенно означает «советское хозяйство». — Она говорит, шагая между партами так спокойно, словно это ей было поручено ответить на вопрос. — В совхозе средства производства принадлежат государству. Рабочие выполняют порученную работу и получают зарплату в установленных размерах. Совхоз обязан предоставлять рабочим квартиры с коммунальными удобствами и земельный участок.

— Татевик, когда ты одна говоришь, это скучно.

Татевик и тут не теряется:

— Когда умные ученики ни с того ни с сего немеют, что остается делать учителю? Вы удивительный народ. В воображении своем для любимой девушки строите дворцы. Для этого усилий не требуется, только пожелай — и готово. А приходит время, и девушке выделяется угол в старом отцовском доме — пожалуйста, чем богаты... Вашим отцам трудно с ходу решить, как перестроить хозяйство, а вы, парии, в шестнадцать лет не вмешиваетесь: мы, мол, дети, нас еще кормить надо и одевать посовременней. Посмотрите вокруг. Деревни стали городами, мы же все живем в домах, построенных нашими дедами. В республике автомашины считают десятками тысяч, а ваше средство передвижения — осел. Разумеется, стыдиться нечего. Наследство. Вы забываете, что через несколько лет ваши жены будут требовать с вас все новое, хорошее. А вы, может, скажете: ой, мы еще дети! Что скажет Папаян своей Сона?

В классе воцарилась тишина. Татевик была героем дня, но я был зол на нее. Сразу, как прозвенел звонок, я вышел из класса, встал во дворе школы. Спустя немного появилась Татевик. Подруги окружили ее. Видно, восхищались тем, что так здорово уколола парней. Когда она уже поравнялась со мной, я попросил ее отойти от группы.

— Что надо? Говори здесь, — остерегаясь, потребовала она.

— Хорошо, скажу. — Я почувствовал, что краснею. — Ты откуда выдумала все это?

Татевик с удивлением посмотрела на меня:

— А почему «выдумала»? Сона — дочка начальника строительства. Получается так, что все знают, что ты любишь ее, только ты один этого не знаешь. Вот так рыцаря нашла себе Сона!

Девочки со смехом убежали. Я почувствовал себя униженно, и сам был тому причиной. Лишь признание могло вернуть мне мою отвагу и гордость:

— Да, люблю!.. Люблю!..

На уроке истории Гарсеван Смбатыч несколько раз с нескрываемым раздражением взглянул в мою сторону, затем решительно сказал:

— Папаян, встань. Объясни, что значит волостное собрание? — Явно выбирал вопрос особо. Я молчал. Один из ребят шепотом подсказывал мне. Гарсеван Смбатыч сделал ему строгое замечание, затем самодовольно подтянул узел на галстуке. — Чем ты был так занят, что не выучил урока?

Татевик попыталась прийти мне на помощь:

— Мы составляли карту рельефа села, большую часть измерении сделал Папаян.

Вот это и вывело Гарсевана Смбатыча из терпения:

— Измерения... Измерения... Вместо того чтобы уроки учить, чем вы заняты? Превратили класс в колхозную контору. Папаян, марш на место, зачем тебе учеба? Все равно скот будешь пасти, как отец.

Класс затаил дыхание. Я, едва сумев совладать с собой, вышел из класса. В дверях до меня донесся голос Гарсевана Смбатыча:

— Посмотрите на него!..

Кто-то сообщил об этом Арамяну. Он не преминул в присутствии учителей подколоть директора:

— Когда учитель в классе в адрес родителей ученика говорит обидные слова, можно усомниться, что сам он рожден от достойных родителей.

На следующий день Гарсеван Смбатыч отправился в Ереван. Это было не случайно. Вернулся он с инспектором Министерства просвещения. Завуч поспешил собрать педсовет. Ученики сперва шепотом, потом вслух сообщали друг другу, что на заседании будет говориться об Арамяне.

В саду Бородатого Смбата появился баран, через некоторое время он уже висел, безголовый, на дереве. Из тонратуна поднялся дым, по всему было видно, что разговор завершится не в пользу Арамяна. Мы, несколько ребят и девушек, собрались во дворе школы.

— Надо что-то придумать, — взволнованно сказала Татевик. — Во-первых, узнать, что происходит в кабинете директора.

— Ребята, я вот что придумал, — шепотом проговорил Кароян. — Одна стена кабинета директора — это дощатая перегородка. Помните, он взял часть читальной комнаты себе под кабинет?.. Если нам удастся проникнуть в библиотеку, даже шепот сможем услышать.

Не теряя даром времени, мы, трое, отошли от группы и тайно стали протискиваться в окно библиотеки. Тетка Эгине была единственной свидетельницей. Она не удержалась и удивленно воскликнула:

— Что делают, а?!..

Татевик стала увещевать ее:

— Тетушка Эгине, важное дело есть, тсс...

— Да чтобы девушка с двумя парнями лезла в комнату?!.. Срам-то какой!..

Не обращая внимания, мы забрались в библиотеку и припали к дощатой перегородке. В ней была щель, в которую по очереди мы смотрели. Говорил инспектор министерства:

— Школе в связи с научно-техническими преобразованиями нужны зрелые кадры. Наши учебные планы согласованы с требованиями времени. Каждая перемена требует научного подхода. А товарищ Арамян сам, лично, разрабатывает новые темы и организует свои походы за счет урока. — Инспектор говорил быстро, переводя взгляд с одного учителя на другого. — Мы спрашиваем вас, товарищ Арамян, для чего существуют учебники?

Арамян вытер платком лоб. Потом встал с места и ответил:

— Учебники — это справочники по материалу того или иного урока. Плохо ли, хорошо ли усвоили учебник ученики, они приобрели определенную информацию. А тому, как теория претворяется в жизнь, учит учитель. Книгу можно прочесть и дома, под наблюдением папы, а потом потребовать у школы аттестат. Учитель — это главное лицо. Он первый прививает общественные принципы завтрашнему гражданину. Он должен так воспитать подростка, чтобы тот, прежде чем вступит в жизнь, сумел разобраться в себе, оценить свои силы, выбрать профессию. Если, закончив школу, юноша или девушка не решили, кем быть, можно смело сказать, что аттестат зрелости им дали рано.

Арамян говорил так, словно объяснял новый урок.

Татевик смотрела в щелку, изредка поворачиваясь к нам и шепотом выражая свой восторг.

Арамян продолжал:

— Со школьной скамьи им надо объяснять, вразумлять, что ученики должны сказать свое, новое слово, сделать то, что еще не сделано другими. Вот первоочередная задача практической работы. Следует разгрузить учебники от устаревших тем и повторений. В школьных программах должно найти место и спортивное воспитание. И еще. Наших профессоров педагогического мира мало занимает тот факт, что тысячи девочек, став женами, матерями, не знают, как вести дом: шить, готовить, воспитывать детей. Мы же порой требуем от них знаний об образе жизни лишь одноклеточной амебы. От многих щепетильных вопросов, интересующих ребенка, мы отмахиваемся. А ответы он получает на улице. Кто объяснил, тот и учитель.

Гарсеван Смбатыч развел руками и привстал. Арамяну показалось, что директор хочет говорить, и он умолк, вопросительно глядя на Гарсевана Смбатыча. Инспектор министерства движением головы дал Арамяну знак продолжать.

В этот момент в окне библиотеки стало темно. Несколько ребят один за другим ввалились в зал, затем показалась половина тетушки Эгине в давно выцветшем жакете и пестром платке:

— Татевик! Ну-ка выходи отсюда!

— Тетушка Эгине, умоляю, не мешайте! — слезно взмолилась Татевик.

Эгине повысила голос:

— Ты смотри у меня, сейчас за отцом пойду!

— Давайте! — рассердилась Татевик. — Только уходите.

Тетка Эгине ушла с ворчанием:

— Стыда никакого...

Арамян продолжал:

— Нельзя учить всех детей по одинаковым правилам. Учитель один, детей много. Все они разные. Я считаю, главная задача учителя — научить ребенка самодисциплине, помочь ему найти себя и дать правильное направление его фантазии. Что же касается заданного урока, здесь уже требуется конкретный и научный подход. Теперь о школьном режиме... — Он обошел стул, рукой оперся о его спинку и продолжал: — Рабочие и служащие, проработав восемь часов, возвращаются домой усталые, но впереди их ждут еще два выходных дня, между тем как детей от семи до семнадцати лет всю неделю, включая субботу, мы держим по пять-шесть часов, после чего они еще делают уроки и необходимую работу по дому. У них нет времени заняться своим любимым делом. Спросите наших многоопытных педагогов, и они скажут: «Мы всячески стараемся завершить урок в классе и по возможности сократить домашние задания». В восьмом классе ребенок — это установившийся характер. Часто он прямо говорит: «Этот предмет я не могу выучить, не мучьте меня». Но мы, порой унижая его перед одноклассниками, требуем и требуем...

— Простите, — Гарсеван Смбатыч прервал его. — Знаете ли вы, что такое обязательное обучение?

— Да, да, конечно! — отвечал Арамян. — При бесплатном обучении это одна из гуманнейших инициатив нашего правительства. Только тут требуется пояснение. Обязательное обучение — это не значит навязывать ребенку предметы, которые он не может воспринять. Главная задача обязательного обучения — выявить и развить в ребенке те способности, благодаря которым он может стать человеком, полезным обществу и семье. Это должны сделать учителя и родители общими усилиями.

Татевик посылает воздушные поцелуи за стену...

Уже выступили другие учителя. Осторожно, чтобы не вызвать гнев Гарсевана Смбатыча, они нашли, что в словах Арамяна есть доля истины. Затем прозвучал голос инспектора. Сердце мое сильно стучало. Мгновение длилось вечность. Каждое слово печаталось в моем мозгу.

— Благодарю вас за здравые мысли и искренние выступления. Нам придется собраться еще раз. Возможно, завтра. Хочу посидеть в классе на уроках, и только после этого я смогу высказать свое мнение. Хочу переночевать в вашем селе. Если товарищ Арамян не будет возражать, я бы стал его гостем.

В этот день Татевик суждено было блеснуть сноровкой.

— Ребята, так ведь у Арамяна нет второй кровати. Этот неряха, может, и в комнате-то не прибрал. Бегом к нему!

— А ключ?

— Когда это было, чтобы он дверь запирал?

Мы торопливо вывалились из окна во двор. Распределили, кто что может принести. Две девочки поспешили убрать в комнате. Я помчался домой. Когда моя мать узнала, что у Арамяна почетный гость, она приготовила целый поднос с такими яствами, что его можно было поставить на голову как дорогой дар и плясать на любой свадьбе. Кароян приволок кровать. Татевик — постель и покрывала. Спустя немного времени в комнате было прибрано, стол накрыт. Мы как появились, так и улизнули тайно. У края ущелья на зеленом лугу все еще дымил тонратун Бородатого Смбата.

Был вечер. Мы с ребятами бродили в ущелье, делились впечатлениями дня и радовались нашим проделкам.

Гарсеван Смбатыч особенно не беспокоился, что инспектор вежливо отказался обедать в его доме. Вместе с родственниками он ужинал как ни в чем не бывало. Их веселые восклицания доносились до ущелья. Понемногу в саду стали появляться кое-кто из его гостей. Брат жены — толстопузый Карапет — под руку с женой спустились к роднику в ущелье. Нам стало неприятно их присутствие, мы поднялись выше, и тут совершенно неожиданно навстречу вышли Арамян и инспектор министерства.

— Вот и сами виновники, — завидев нас, сказал Арамян. — Папаян, не надо прятаться, идите сюда.

Как застенчивые ягнята, мы подошли к ним. Инспектор пожал каждому руку.

— Если бы в селе были гостиница и столовая, можно было сделать вам замечание. Сейчас, честно говоря, остается поблагодарить за гостеприимство.

Арамян предложил нам присоединиться к ним. Мы медленно зашагали к поселку. Арамян рассказывал инспектору, с какими трудностями мы составили карту рельефа местности. Потом он неожиданно остановился, прищурил левый глаз, выпрямился. Нам хорошо было известно, что это означает. Он уже уносился в прекрасный мир своего воображения.

— Давайте сегодня поговорим о природе. — Он на миг умолк. Мы обступили его. Инспектор добродушно смотрел на Арамяна. Наверное, это еще больше вдохновило его. — Представьте себе следующее: весь коллектив нашей школы решил перейти на хозрасчет. Мы сами будем зарабатывать деньги на наши нужды. Школе предоставили обширный земельный участок, но он состоит лишь из оврагов и непригодных к использованию косогоров. Какое хозяйство мы можем основать? Ну-ка подумаем.

Инспектор потер худой подбородок, сел на ближайший камень и жестом предложил сесть и нам. Мы разместились на больших, сорвавшихся со скалы камнях.

— Кароян.

Кароян поднялся, хитро улыбнулся я почесал затылок.

— Вы меня обеспечите средствами?

— Средствами? Нет. Я вам могу дать только полиэтиленовую пленку и веревки из стеклянной нити.

— Ну хотя бы железные прутья на арматуру, цемент, самосвал?

Пришло время отплатить ему за его шуточки, и я спросил:

— А может, еще бетонщиков, водителей, прорабов? А счетовода не надо?

— Верно говорит, — добавил Арамян. — Слишком много потребовал. Того, что имеешь, достаточно.

Инспектор растерянно и удивленно глянул на Арамяна. Может, он хотел понять, шутит тот или нет. Потом, переведя взгляд на Каротина, вопросительно посмотрел на него. Тот провел рукой по красивым кудрям и повернулся в мою сторону:

— Папаян, видишь этот овраг?

Я, разумеется видел, но все же счел уместным подняться.

— Согласно твоим подсчетам, длина его составляет шестьсот метров. Застели овраг полиэтиленовой пленкой.

— Не могу. Как бы я ни стелил, ветер унесет.

— Тогда придумай выход.

— Выхода нет, на куски изорвет.

— Выход есть, — вмешался Арамян. — Соедините пленку в нескольких местах с опорными трубами. Но помните, я вам металлических труб не дам. Этим вы не только покрытие укрепите, но и отведете в трубы дождевые воды. Подумайте о том, чтобы не порвать покрытие.

Наше воображение создало сельскую школу с мощным подсобным хозяйством. Мы работаем, умножаем прибыли... Затем хозяйство превращается в учебную лабораторию, где каждый ученик может заниматься любимым делом, выбирать свое специальное направление. Один становится животноводом, другой — агрономом, третий — инженером. На мою долю выпадают подземные работы. Склады, коммунальное хозяйство, магазины и спортивные площадки, мастерские по бытовому обслуживанию и даже добрую часть дорог я помещаю под землей и этим освобождаю для посева плодородные почвы. А Каротину поручено построить парник, который в зимние месяцы должен поставлять на фермы быстрорастущие виды свежих кормов. Только он начал распалять свою фантазию, как мы заметили подходящих к нам Карапета с женой Змрухт. Они вполголоса спорили. Потом Змрухт оставила Карапета и приблизилась к нам. Это была довольно миловидная женщина лет двадцати четырех — двадцати пяти. Кароян замолчал, выжидая, что скажет Змрухт. Она поздоровалась со всеми и кокетливо обратилась к инспектору:

— Мы столько всего наготовили, чего же вы не пришли? Как же поедешь, не отведав мацуна моей закваски? Давайте вот так все вместе пойдем к нам домой.

Змрухт хорошо было известно, что все бы мы не пошли. Она задалась целью каким-то образом изолировать инспектора. Гость поблагодарил за приглашение. Сказал, что не отказал бы, да только сейчас очень занят. Арамян, заметив Карапета, побледнел. Он с неприязнью слушал Змрухт. Видя, что она и не думает скоро уходить, строго сказал:

— Кароян, продолжай. Где мы будем устанавливать парник?

Артак указал на ущелье.

— Парник будет построен вот здесь. Это исключает ограничения в камне и металле. Длина — девятьсот метров, ширина — сто двадцать.

— Господи! — воскликнула Змрухт. — Карапет, поди-ка сюда!

Восприняв этот возглас жены как наше приглашение, Карапет подошел и робко поздоровался. Кароян нарочно повысил голос, чтобы заглушить его приветствие:

— Парник получает энергию от солнечных батарей и ветряной станции. Будут установлены склады резервной энергии. Готовый корм из парника на место будем переправлять на вертолетных тележках, предусмотренных для коротких перелетов и работающих на батареях. Для фермы, расположенной в ущелье, готовим воздушные механические телеги.

Змрухт ущипнула Карапета:

— Зимой на базаре кило помидоров семь рублей? Знаешь об этом?

Карапет кивнул в знак согласия. Змрухт, не теряя времени, обратилась к инспектору:

— Я всегда говорила, что совхоз лучше колхоза. Примите нас, пожалуйста, меня и мужа, на работу в парник.

Поднялся хохот. Змрухт обиделась:

— Лучше нас, что ли, работников где найдете? Мы ведь тоже умеем гостей принимать-провожать.

Инспектор разъяснил, что пока это все только мечты. Ребята просто урок рассказывают. Змрухт же показалось, что ее за нос водят, и она обиженно сказала:

— Пошли, Карапет. Не сегодня завтра начнут строить Арпа — Севан... Нам ничего не нужно.

Арамян проводил их ироническим взглядом. Затем повернулся к инспектору:

— Плохой муж — что прогнивший потолок, но плохая жена хуже тесной обуви.

Я впервые слышал, чтобы Арамян вслух выражал свою неприязнь к человеку. Как же глубоко оскорбил его поступок толстобрюхого Карапета! Я знаю, никогда, ни при каких обстоятельствах не забыть ему этого горького случая.

Подул прохладный вечерний ветер. Инспектор встал. Мы все последовали его примеру и зашагали в сторону села. Инспектор взял Арамяна под руку:

— Кстати, вот что нам поручено: на участках строительства Арпа — Севан открыть новые школы. Представьте себе, ребята шести-семи национальностей в одном классе. Мы нуждаемся в хорошем организаторе. Может, вы подумаете об этом?

Тучи, подобно ворчливым старухам, сыпали на село свои стылые воспоминания. То падали дождем и снегом, то оцепенело дремали в небе над селом, пока прилетевший невесть откуда ветер не гнал их дальше.

В середине марта в ущелье была уже весна, а на косогорах толстый слой снега только начал таять. Шоссе, тянувшееся от села до райцентра, покрылось грязью. Кто подсчитает, сколько ослов завязнет, сколько людей потеряет обувь в грязи, пока солнце ее подсушит и она станет твердой. По дороге тянулись редкие грузовики. Они же привозили новости из райцентра: «Гарсевана Смбатыча в исполком берут». Новость была февральская. А в начале марта директор закрыл за собой дверь школы. Мой отец сказал:

— Повысили, чтобы было куда спускать.

На том и успокоился.

В эти месяцы я ни на миг не забывал Сона. Каждую ночь, забираясь в постель, я вновь видел нашего осла на крутой дороге и Сона на нем, кричавшую от страха. Я долго держал ее в своих объятиях. Душа замирала бывало, часами искал я слова для письма. И все они казались мне обыденными. Дни шли своим чередом, а письмо мое так и осталось ненаписанным.

И вот пришел заветный час.

Мы с классом выехали в Ереван на экскурсию. При первом же удобном случае я позвонил Сона. Заикаясь и захлебываясь от радости и волнения, я объяснил ей, что звоню из Еревана и хочу ее видеть. Оказалось, что я находился совсем недалеко от ее дома, и через несколько минут она уже стояла передо мной. Я почувствовал, как кровь прилила к моему лицу.

— Пойдем домой! Мама велела пригласить тебя, — радостно заявила она.

А мне бы погулять с ней, пройтись по улицам Еревана, зайти, может, в кафе, посидеть, взять ее за руку и говорить, говорить, говорить...

— Может, в кино сходим? — робко начал я.

— Нет, как можно! Мама ведь ждет.

Я все стоял, не двигаясь с места.

— После в кино сходим! — Сона легко тронула меня за руку.

Мы прошли за дом и оказались на маленькой улочке, по обе стороны от которой выстроились одно-двухэтажные дома-особняки. Подошли к одному из них. Сердце мое колотилось.

— Папа дома? — шепотом спросил я.

— Нет.

Это меня приободрило.

У порога нас встретила тикин Сатеник. Улыбнулась мне:

— Пожалуйста, проходите.

Дом, в котором жила Сона, показался мне хоромами. Широкая прихожая, светлая просторная кухня, в полуоткрытую дверь видна часть ванной комнаты. В глубине прихожей деревянные ступени ведут на антресоль. Мы прошли в комнату. Кажется, в ней ничего нет, но очень уютно. Пол застелен ковром, у стены пианино. На большом столе у окна раскрытые книги, тетради. Видимо, Сона занималась, когда я позвонил.

— Ох, эти задачи замучили меня, — сказала Сона, с тоской глядя на тетради. — Когда же пройдут эти несколько месяцев! Я в саду вырою большую яму, брошу туда все учебники и засыплю землей.

Я подошел к столу. Это были довольно простые задачи по алгебре.

— А что тут трудного? — Я взял ручку, тетрадь, быстро решил задачу, объясняя вслух каждое действие.

Сона слушала молча и, часто поглядывая на ее просветленное лицо, я думал, что, может, ей нравится, что я так быстро и просто решаю задачи. Мне выдался удобный случай предстать перед Сона во всем блеске своих математических способностей. В школе точные науки мне особенно удавались, и теперь я чувствовал себя как рыба в воде.

Вдруг я заметил в дверях мать Сона. Опершись о дверной косяк, она пристально смотрела на меня, и мне показалось, что она о чем-то сосредоточенно думает. Встретив мой взгляд, тикин Сатеник выпрямилась и тихим голосом произнесла:

— Идите обедать.

— Пойдем, — Сона прошла к двери, взглядом приглашая меня следовать за ней, и, остановившись, обернулась и шепотом сказала: — Мама позволит нам в кино сходить. Я уже попросила ее.

Дни и ночи напролет я не поднимал головы от книг и тетрадей. Арамян то и дело проверял мои знания и оставался доволен. Наш добрый классный руководитель не переставал интересоваться учениками. Он даже бросил на время экзаменов свои изобретения. Видя мое усердие, родители освободили меня от всех домашних работ. Днем отец уходил на ферму, а вечером возвращался, и они с мамой спешили на участок.

После выпускных экзаменов я позвонил в Ереван. Оказалось, что Сона также успешно сдала все экзамены. Мы поздравили друг друга, потом она сказала, что ее мама хочет поговорить со мной.

— Давид, дорогой, — услышал я в трубке ласковый голос тикин Сатеник. — Нам бы очень хотелось, чтобы вы вместе с Сона готовились к вступительным экзаменам.

Перед глазами у меня стало необыкновенно светло.

— Я приеду! — пообещал я, ни секунды не колеблясь.

Уговорить родителей оказалось нетрудно.

— Где же ты будешь жить, сынок? До экзаменов еще два месяца, — поинтересовался отец.

— Наверное, в общежитии.

Мой отец мысленно прикинул, насколько целесообразно жить в общежитии, и выразил свое веское мнение:

— Для человека, знающего честь, неплохо. А станешь тому-другому показывать свое исподнее, тогда не стоит. Лучше сними комнату. — И обернулся к матери: — Неси-ка сюда узелок.

Мать достала из сундука узелок, положила на маленький столик перед отцом. Отец торжественно развязал его. В узелке была сберкнижка и небольшая стопка двадцатипятирублевок. Отец пересчитал деньги, отдал мне:

— Вот тебе на житье. Попусту не трать, а надо будет, не жалей, вышлю еще.

Когда же я поднял тяжелый чемодан с книгами, отец в волнении вздохнул:

— Как жаль... Рано мы осла продали.

Пришел август. За таинственными запертыми дверями какие-то люди должны были оценить, чего стоят наши знания. По мнению Сона и тикин Сатеник, я должен был сдать экзамены на «отлично». К счастью, этот прогноз подтвердился. Когда я сдавал последний экзамен, меня сфотографировали. Снимок появился в газете. Там же говорились теплые слова о моем отце-пастухе и учителе Арамяне.

А вот Сона пришлось трудно. Пол-очка не хватило, и ей грозило не пройти по конкурсу. И тут на помощь пришел авторитет отца — Арменака Багратяна. Наконец фамилия Сона появилась в списках поступивших. По этому случаю со стройки прибыл сам Арменак Багратян. Он крепко пожал мою руку, поблагодарил за помощь дочери и добавил, прямо глядя мне в глаза:

— Хочу верить, что ты сын хороших людей.

Смысл этих слов стал мне понятен на следующий день. Я собирался ехать к своим на несколько дней до начала занятий в институте и пришел к Багратянам попрощаться. Как обычно, тикин Сатеник предложила позавтракать и словно невзначай спросила:

— Где ты будешь жить в Ереване?

— Пока не знаю, — ответил я. — Скорее всего в общежитии.

— Не надо, мой мальчик, — сказала она. — Будешь жить у нас, в нашем доме. В комнате на втором этаже. Постель и остальное привозить не надо. У нас все есть. У моей Сона нет брата. Ты меня понял?

Я почувствовал, как пылают мои щеки. Про меня всегда говорили, что я родился под счастливой звездой. Все, что ни пожелаю, исполняется. Но сейчас, когда я оглядываюсь назад, слова эти задевают меня за живое. Сейчас я уверенно могу сказать, что все мои удачи я заслужил.

Я поблагодарил тикин Сатеник и с радостью согласился. Она предложила следовать за ней, мы поднялись на второй этаж. В небольшой квадратной комнате стояли кровать, стол и шкаф.

— Здесь жил мой брат. Сейчас он известный ученый в Ленинграде, — не без гордости сказала она.

Я до слез обрадовал родителей, неожиданно появившись на пороге. В красивой рамке на стене висела статья, вырезанная из газеты, с моей фотографией. Отец обнял меня, прижал к груди, долго не отпускал. Имя отца тоже часто появлялось в газете. Его даже показывали по телевидению. В передаче показали и фотографии животных, выхоженных моим отцом. Это послужило поводом, чтобы он сострил: «Показывают только достойных!»

Долгие годы труда принесли отцу немало почестей и славы. Но все они ничто, говорил он, перед тем счастьем, которое он испытал, когда я приехал домой из Еревана. Отец выпустил меня из своих объятий, вышел из дома, чтобы я не видел его слез. И все напряжение этих месяцев враз отпустило меня, я опять стал маленьким мальчиком, когда почувствовал себя в объятиях мамы.

Прежде чем сесть за стол, я положил перед отцом деньги, из которых убыла лишь половина. Отец пересчитал их и вручил матери:

— На, возьми. Будешь считать это первой зарплатой своего сына.

Родителей интересовала моя жизнь в Ереване, вся, до мельчайших подробностей. Об экзаменах я рассказывал с некоторым самодовольством, и отец, чувствуя это, улыбался. Разумеется, добрым словом я вспомнил семью Багратяна. Мать тотчас же насторожилась, а отец от души рассмеялся, когда узнал, что Сона та самая девочка, которую хотел умыкнуть наш осел.

— Зря мы осла продали, — уже в который раз пожалел он. — Пригласил бы я ее в деревню, пусть катается сколько сердцу хочется.

Мама сказала:

— Подумай хорошенько, может, не стоит, чтобы сын в их доме жил.

— По счастью своему не бьют, — рассердился отец. — Наш осел был умнее тебя. Как только девушка села на него, тут же домой поскакал.

За время моего отсутствия в селе произошли значительные перемены. Общее собрание вынесло решение создать совхоз на базе колхоза. Все сельчане начали строительство новых домов. Кто уже создал сам какие-то удобства, у кого устанавливали газовые плиты, которые питались от баллонов со сжиженным газом. Селу отвели новые пастбища, вскоре они должны были стать орошаемыми. Хоть эти территории были довольно далеко, однако совхоз должен был получить новые машины и тракторы. Я заметил, что многие строили гаражи рядом с домом. Никто из нас пока не имел машин, однако гаражи считали необходимым подсобным помещением.

По плану наш дом был двухэтажным. Отец ходил подняв голову. С волнением объяснял он мне, какие деревья посадит в саду. А мать жаловалась, что отец все время в горах. Домой приходит от случая к случаю. Мы только-только с фундаментом справились, а другие уже подняли стены. Однако в ответ на жалобы матери отец сказал:

— Ничего. Найму рабочих, в два месяца управятся. На какой же случай я берегу деньги? Завтра и пойду!

— Как завтра? Завтра, говорят, собрание, будут разбирать заявление Арамяна, — напомнила мать.

— Да, я ведь должен принять участие, не то Смбатов сын все косточки ему перемоет.

Дело в том, что мой учитель направил письмо в Центральный Комитет, откуда пришло письмо в райком, из райкома — в исполком, из исполкома Гарсеван Смбатыч должен приехать, разобраться.

На следующий день в село прибыли Гарсеван Смбатыч и заведующий отделом. В нашу старую избу-читальню, которая одновременно служила и клубом, и залом для собраний, пришли активисты села. Ученики окружили дом. Никому не было известно, какие вопросы затронет Арамян. Лишь знали, что он потребует публично разобрать письмо.

Представитель райкома начал объяснять, какие грандиозные перемены произошли на селе. Правительство предоставило огромные средства, чтобы глухая старая деревня превратилась в мощное современное хозяйство.

— И именно на этой межевой черте началась власть отдельных лиц! — воскликнул с места Арамян.

Воцарилось молчание. Большего обвинения трудно было представить. Это была та шахматная партия, где с самого начала жертвуется королева. Подобные партии не закапчиваются вничью. Все понимали, что разбор обвинения может вырасти в небывалый скандал. Завотделом райкома в растерянности взглянул на Гарсевана Смбатыча. Тот повел плечами.

— Вы можете подтвердить обвинение, выдвинутое вами? — спросил завотделом райкома. — Может, вы неверно выразились?

— Нет, прошу дать мне слово.

— Говорите.

Арамян вышел к столу, разгладил складки красного сукна, выдавая свое волнение. К трибуне он не подошел, встал у края стола так, чтобы видеть зал и при необходимости обернуться к сидящим за столом. В такой же позе он вставал у карты, в том же бежевом костюме, с густыми, волнами сбегающими на плечи волосами. Меня охватила дрожь. А вдруг он не сумеет совладать с собой? Вдруг не сможет сдержаться? Собьется, отойдет от конкретных фактов, станет легкоуязвим?.. К счастью, Арамян начал спокойно. Он объяснил всенародное значение экономического сдвига в республике. Назвал Армению одним из незыблемых центров широкомасштабного коммунистического строительства. Как же важно, чтобы эта перестройка была совершена четко, без передряг и расточительства.

Кто-кто, а мы хорошо знали, какую неприязнь питает Арамян к расточительству. Хоть он и говорил спокойно, но я будто видел горевший внутри него огонь.

— Каждому ученику известно, — он подходил к своей главной мысли, — что совхоз должен обеспечить рабочего квартирой. Министерство сельского хозяйства обязано построить дома и через исполком отдать их сельчанам. Таково решение Совета Министров республики. Для этих целей правительство уже спустило в стройбанки необходимые фонды. Как же расходуются эти средства? Специалисты исполкома ходят, измеряют, производят подсчет и начинают переговоры с хозяином дома: «Дружище, твой старый дом мал, мы же напишем, что он велик. У тебя деревьев нет, мы напишем, что они есть. За это мы будем тебе деньги давать. Вы должны были меньше получить, даем вам больше. Ну и вы нас не забывайте». Из оплатных документов выясняется, что мы не древнюю деревушку снесли, а утопающий в садах великолепный поселок. Ну и что в том? Деньги дает Арпа — Севан. Ведь дорога будет проходить по старому селу. Эта священная стройка только началась, но уже нечистыми руками полезли в ее кошелек.

Кто-то кричит с места: «Ложь!» Другой шикает на него: «Пусть говорит!» Несколько человек восклицают: «Верно говорит!» Арамян стоит невозмутимый. Во взгляде та же глубокая печаль, что появляется у него, когда он остается наедине с собой. Председательствующий стучит по столу, требуя тишины.

— Продолжайте, товарищ Арамян.

— Что же происходит нынче в селе? — продолжает свое Арамян. — Так называемые строители Министерства сельского хозяйства уговаривают сельчан: побыстрее стройте, друзья. Стройматериал нужен? Поможем. Им выдают стройматериал, отпущенный для их же домов, и — как вы думаете? — за двойную цену! Но на этом не кончается. Составляют справку о том, что воображаемые бригады сельстроя проработали столько-то, и получают за них зарплату.

— Довольно клеветать! — не выдержав, выкрикнул с места Гарсеван Смбатыч. — Тебе участка не выделили, потому ты жалуешься. Приехал, хорошо сделал, твои года кончились.

Арамян грустно улыбнулся:

— Кроме меня в полуразваленных домах живут еще трое учителей. После окончания института их обязали работать в районе. В городе у них нет работы, в деревне — до́ма. Что же требовать, если вы хозяева села? В этом районе одним дано всласть пользоваться своим служебным положением, другим — служить? И не случайно вы требовали от учителей врать детям, что, мол, мерзавцы бывают лишь в романах.

Гарсеван Смбатыч решил нанести Арамяну сокрушительный удар:

— Ты не служить приехал в район. Ты из города бежал. Объясни народу, почему ты бросил жену и ребенка?

В зале стало тихо. Удивленные взгляды направились на Арамяна. Тот ответил с той же грустной улыбкой:

— Детей у меня, к сожалению, не было. А жену я не бросил, это она меня бросила. Не пожелала жить рядом с такими людьми, как вы. Она так и сказала: «Не надейся, что там тебя ждут с распростертыми объятиями. А я не собираюсь обивать всю жизнь чужие пороги да еще и платить за это».

Мы и не знали о семейном несчастье Арамяна. Мой отец неспокойно заерзал на стуле. Я чувствовал, что он сейчас взорвется. Только Арамян закончил свое слово, отец поднял руку и, не дождавшись позволения, встал с места:

— Смбатов сын, Гарсеван, сколько человек в тебе сидит? На скольких кроватях ты спишь ночью? Ты что, тот самый Мукуч из Гюмри, что папаху на одном фаэтоне отправлял на свадьбу, а сам на другом ехал?

— Без личных оскорблений, — сделал замечание завотделом. — Хотите что сказать, говорите прямо.

— И скажу. Я депутат, хочу — здесь скажу, хочу — на сессии. Непременно скажу.

Острословы села оживились:

— Верно, Петрос, слово в себе будешь держать, жену зря побеспокоишь.

— Интересные места два раза повтори.

— Так уж и быть, а кого мне бояться? — продолжал мой отец. — Так вот, Смбатов сын, пока земли-то распределяли, вы с отцом считались одним семейством. Вдвоем два приусадебных участка получили: мол, две семьи, два участка вам требуются. А как только твой отец поставил ограду, вы разделились через сельсовет, отмежевались, теперь ты стал опекуном родителей жены, опять два участка получил. А в райцентре тебе квартиру дали государственную согласно числу членов твоей семьи.

— Ну так это ж добра на четыре-пять фаэтонов получается, Петрос, а ты о двух говорил!

— Не одна же папаха у Гарсевана-то!

Завотделом снова постучал по столу:

— Прошу, тише. Товарищ Папаян, сядьте. По поводу заявлений товарища Арамяна и товарища Папаяна я сейчас не могу сказать что-либо определенное. Само собой разумеется — факты нужно проверить. Если есть еще жалобы, прошу говорить.

Словно медведь улей перевернул. Беготня по домам, короткое «здравствуй» и вопрос во дворах. Тетка Эгине, широко распахнув двери, сидит у порога своего дома на стульчике. Останавливает каждого встречного-поперечного:

— Твой-то дом обмерили?

— Да.

— Заплатили?

— Да.

— Сколько?

— Откуда мне знать?

— Ох, чтоб их землей засыпало, сказала же, пару деревьев на мое имя запишите, не записали. Ну пусть идут ответ держат теперь.

Моя мать на кровле дома шиповник сушит, чтобы дать мне с собой в Ереван. Запоминает слова, услышанные с улицы. Никто не говорит, кто записал, кто получил. Имен нет. Ясно одно: какой-то был пал, какие-то волки съели. Захар с диким ревом из верхнего дома бежит в нижний, из нижнего с ворчанием поднимается в верхний. Завидев его, тетка Эгине перестает жевать жвачку.

— Захар? Отчего это неспокойно тебе?

— От твоей любви, старая ведьма!

Тетка Эгине озирается по сторонам: не слышал ли кто?

— Поди-ка сюда, что скажу, — манит его рукой.

Захар подходит.

— Раньше из-под юбки моей не выходил — ангелом была, теперь ведьмой стала, да? Чтоб тебя засыпало! Ну ступай теперь.

Чья-то корова заблудилась, стала у входа в разваленный дом. Пройти не может, время от времени коротко мычит. Где-то собака яростно лает на кошку, что выгнулась дугой на крыше. На выступе косогора одиноко, невозмутимо стоит старый комбайн села. Опускаются сумерки, и комбайн превращается в тень. Отец тяжелым шагом входит в дом. Голоден, знаю, но не ужинает. Зовет мать:

— Сядь.

— Только шиповник уберу.

— Сядь.

Мать молча садится.

— То, что я скажу, держи про себя, в уме.

— Ну говори же скорее, тысяча дел у меня.

— Организатор этого подлого дела — Смбатов сын, Гарсеван. Ну ступай теперь, делом займись.

Деревня просто превратилась в развалины. Несмотря на то что переехали редкие семьи, многие снесли часть своих домов, желая использовать стройматериал. Чтобы пройти от одного места к другому, часто приходилось преодолевать земляные насыпи. Я искал Арамяна. Пошел к нему. Меня не удивило то, что дверь была заперта на замок. Нетрудно было догадаться: Арамян опасается коварства Гарсевана. Я спустился в ущелье и застал там учителя, под яблоней, с садовником Амбарцумом. Еще издали я услышал голос.

— Молодец, душа моя, — подбадривал его Амбарцум.

Я подошел, присел рядом. Арамян обнял меня за плечи:

— Честное слово, современным отцам нет причин для недовольства.

Амбарцум поднялся с места и почтительно поздоровался со мной. (Опубликованная в газете статья сделала меня уважаемым человеком.)

— Отец приглашает вас к нам, — сказал я Арамяну.

— Нет-нет, Арамян сегодня мой гость, — перебил меня садовник. — Я раньше вас пригласил. Пусть завтра приходит к вам.

Уже основательно стемнело. Комбайн исчез во мгле. Мы втроем поднимались в село. Навстречу нам вышел механик Захар и, признав Арамяна, остановился.

— Что же ты натворил, а, учитель? Страх и дрожь у меня в душе. Негодяи и на мое имя пятьдесят деревьев записали, деньги унесли. — Он тяжело дышал.

— Унесли, так пусть принесут, — невозмутимо отвечал Арамян.

— Так ведь и мне долю оставили.

— Ну, а это ты зря. Зря взял.

— Так не говорили же, что хищение это.

— Сорок лет ты работал в колхозе, свое добро от чужого отличал. Не должен был ты обмануться.

Амбарцум поспешил успокоить механика:

— Ступай отдай копейки, что в левую руку получил, правой рукой верни свои рубли. Ступай, Захар. Мы тоже, люди, скажем свое слово.

Проходя мимо склада, я снова увидел тетку Эгине. Зажгла, прикрепила к камню две свечки. Заметив Арамяна, она сказала громко:

— Сынок, ты в бога веруешь не веруешь — дело твое. Я за тебя поставила вот эти две свечки. — Она усердно перекрестилась и прикрыла ладонями пламя, чтобы его не загасил ветер...

Прощальный вечер состоялся в школе, в нашей классной комнате. Организатором была Татевик. Она бойко отдавала распоряжения:

— Папаян, ты неровно расставил стулья. Артак, убери руки, и так рыбы мало. Девочки, кто это положил вилку справа от тарелки?

— Ты забываешься, Татевик, мы же не твои ученики, — заметил Артак.

— Вы — нет, а то, что твои дети будут моими учениками, в этом ты не сомневайся.

— Ах, когда же придет этот день? Не дождусь!

Арамян был страшно взволнован. Он уже знал, кто из нас поступил в институт, кто не прошел по конкурсу.

И только Артак сделал сюрприз:

— Я изменил свои планы, учитель. Отправил заявление в военный комиссариат, попросил, чтобы меня взяли на службу... и только на границу.

— Он верно поступает, — добавила Татевик. — Сперва выполни долг, потом подумай о себе.

— Ну и конечно же чувство долга довезло тебя до Ленинграда?

— Нет, желание быть подальше от тебя...

— Умные люди говорят — большая тоска рождается вдали, — завершил разговор Артак.

Весь вечер у Арамяна были влажные глаза. Он с нами переживал, с нами радовался. А в конце попросил всех помолчать, послушать его.

— Я верю в вас, родные мои. Верю в вашу звезду. У этой звезды прекрасное имя — Отчизна. Когда нам удается открыть в себе красоту ее завтрашнего дня, мы сильны. Так адресуем же ей лучшие наши деяния. Она будет горда нами, и тогда великая радость вольется в наши сердца.

Моя мама была занята особыми приготовлениями. Шила мешочки. В один насыпала плоды шиповника, в другие — разные засушенные травы и крупы. Я досадовал. Мне казалось, что, когда я открою чемодан, Сона станет смеяться надо мной. Мама уговаривала меня:

— Сынок, всего этого в городе не найдешь. Все это имеет свой особый запах, свой особый вкус. Ты свези их в Ереван, чтобы эти добрые люди и твою мать знали.

Я выехал из села накануне начала занятий. Отец сунул мне в карман денег и велел передать хозяйке дома.

— Возьмут — хорошо, не возьмут — раз они на рынок сходят, раз — ты.

И в самом деле тикин Сатеник с восторгом приняла мамины продукты:

— Какая крупа! А шиповник нам очень нужен. Буду настаивать каждый день.

Тикин Сатеник, женщина добрая, имела, подобно многим другим, свои женские слабости. Любила выставлять хрусталь, верила в гадание на кофейной гуще. Почти каждый день собирались они с соседками, пили кофе и начинали гадание. Я понимал ее. Она хотела знать, когда, как скоро вернется тот, кого она всегда ждала. Она была недовольна профессией мужа. Бывало, даже плакала украдкой. А стоило Арменаку Багратяну появиться на пороге, она радовалась и краснела, как девочка. Старалась, чтобы в эти дни стол был накрыт особенно.

Случалось, муж приходил домой с друзьями-строителями. Чаще всего в воскресные дни. Мы с Сона бежали в магазин, на рынок. Для них я был уже «своим парнем» и «доверенным» и «совершенно честным». Тикин Сатеник при соседях говорила, что я как брат для Сона. Я же чувствовал, как они усмехаются про себя. Мне хотелось кричать, просить «не говорите так», но не мог. Днем держал себя, как и подобает брату, ночью плакал, тоскуя по моей любви.

Сона одевалась со вкусом. Какое платье ни купит, что-то убавит, что-то прибавит, и платье совершенно меняется. Ей особенно шел коричневый кожаный жакет. Тогда редко кто носил такие. Вместо пуговиц на нем были застежки. Из белой кожи Сона сама смастерила цветы и прикрепила к груди. В моем присутствии Сона чувствовала себя более уверенно. И от сознания этого я был беспредельно счастлив.

В холодное декабрьское утро приехал Арменак Багратян. Он оставался в городе на один день. На следующее утро отец Сона должен был отправиться на Кечутский участок Арпа-Севанского строительства на церемонию первого взрыва. Сона умолила отца, чтобы он взял ее с собой.

— Но оттуда мне надо будет выехать на строительство. Как же я тебя отправлю обратно?

— Давид поедет со мной. Вернемся на автобусе.

Багратян, чуть подумав, согласился.

Дорога в Джермук проходила через дивное Арпинское ущелье. Быстроводная Арпа сбегала по большому откосу, жалась к своему скальному ложу, с ревом металась и, когда боковые скалы отходили, ширилась, разливалась, и в ней выступали небольшие островки. Зимними месяцами, когда земля становилась влажной, особенно в дождливые дни, со скал отрывало ветром большие и малые камни, они скатывались на автотрассу Ереван — Джермук. Поэтому возникло предложение опасные отрезки трассы взять под бетонные покрытия.

«Победа» Арменака Багратяна, пыхтя и исходя дымом, поднималась извилистой дорогой. Я сидел рядом с Багратяном и наблюдал, как осторожно он ведет машину.

Мы переночевали в джермукской гостинице. На следующее утро, сразу после завтрака, поспешили на участок.

Дорога вновь тянулась по берегу Арпы. Но теперь прибрежные массивы по обе стороны реки были покрыты густыми рощами карликовых дубов. То тут, то там выступали остроконечные скалы, подобно зубам злой колдуньи из сказки, редкие, острые, ржавые... Слева на пологом склоне скалы разместилось село с разбросанными тут и там домами. Одни белые, другие из черного камня, покрытые шифером или жестью. В воронке, окруженной горами, расстилался широкий луг, которому суждено было покрыться водами будущего озера. Весной этот луг покрывали и пышный пырей, и чернильный гладиолус, и желтоокий одуванчик. Поздней осенью в тихие и солнечные дни можно было обнаружить здесь и фиолетовые цветы, возвещавшие второе рождение луга. А предзимние ночные заморозки скашивали их весенние грезы, и начиналась продолжительная тяжелая зима. По скоплению гальки текла чистоводная Арпа, затем постепенно луг начинал сужаться, тесниться между подошв двух противоположных скал, и река низвергалась по скалистому руслу. Вот здесь-то, между стоящими друг против друга скальными стенами, должна была подняться плотина водохранилища.

В самом центре луга был источник минеральной воды. Вода была прозрачна, чуть кисловата и насыщена слабыми газами. Здесь собралась группа людей. Наша машина остановилась недалеко от источника.

Навстречу нам вышел худощавый мужчина лет сорока. Он был одет в утепленную куртку, на голове — меховая ушанка.

— Заботишься о себе, Варданян, — обнимая его, сказал Багратян.

Оказалось, что начальник участка — близкий друг Багратяна. Он с радостью проводил нас к собравшимся.

— Пожалуйста, знакомьтесь. Здесь герои дня. Жирайр Норайрыч — писатель. Не удивляйтесь. На стройку прибыл с первого дня. Создал здесь партийную организацию и является ее секретарем. Сегодня он начальник нашего штаба.

Жирайр Норайрыч смеющимися глазами смотрит на нас из-под черных густых бровей. Начальник участка указывает на другого молодого человека. Тот сидит как на иголках — торопится.

— Это Юрик Мкртчян, начальник смены. Сегодня по мановению его руки произойдет первый взрыв. Будем надеяться, что и последний тоже свершится по его приказу.

Не успел Варданян познакомить нас со следующим товарищем, Юра извинился и попрощался. Жирайр Норайрыч поймал его за рукав:

— Пойдем вместе. Прошу нас простить. Приятно было познакомиться, но на беседу нет времени.

Только сейчас я заметил собранные в скатерть остатки завтрака. Одни из присутствующих, взяв сверток, направился к ближайшему финскому домику у источника. Багратян, желая предотвратить скучную церемонию знакомства, поприветствовал присутствующих и взял Варданяна под руку:

— Больше всех торопишься ты. Пойдем.

Спустя немного времени мы уже находились в головном участке будущего туннеля. Взрыватели не спеша заряжали шпуры взрывчаткой. Подходили все новые и новые люди. Кто-то громко предупредил:

— Товарищи, уберите с территории взрыва автомашины. Вы понимаете, что я говорю?

Сона взяла меня под руку. Она ни на секунду не отходила от меня. Словно я мог потеряться в этой растущей толпе.

— А что будет сейчас? — время от времени спрашивала она.

Я объяснял ей как мог, хотя сам не вполне представлял себе это, призывал на помощь арамяновское воображение.

В тот день мне суждено было услышать первый звон каменных колоколов, прочесть первое слово, с которого начинается великая летопись. Начальный аккорд героической симфонии.

Часть прибывших обступила небольшую площадку у косогора, где будет входной портал туннеля. Кто-то стоял на дороге, кто-то прямо — в пестрящей цветами траве. Народ все прибывал. Так стекаются люди лишь на большие праздники, например такие, как праздник урожая. Сейчас провозгласят здравицу арпасеванцам. За тех, кто берет почетный старт гигантского марафона туннелестроения.

— Что сейчас будет? — спрашивает Сона.

— Наверное, нам велят покинуть взрывную площадку...

Сигнал не запаздывает. Народ медленно отступает.

— Дальше отходите, дальше, еще! — слышится строгий голос.

Сона рядом со мной. Никогда она не была так близко... С гор дует холодный ветер, а я согреваюсь теплом ее руки. Мы идем к дощатому мосту, который связывает узкую кечутскую дорогу с ереванской магистралью. Багратян то исчезает в толпе, то вновь появляется. Встаем у моста. Сона опять шепотом спрашивает:

— Что сейчас будет?

Грохот взрыва заглушает ее слова. Огромные каменные глыбы вспарывают воздух, точно сноп ракет. Залп повторяется, теперь внутри меня. Снова глыбы камня взлетают в небо и застывают там, обернувшись солнцами

— Что же ты встал? Пойдем.

Слышу многоголосое «ура!». Люди бегут к площадке у косогора. Взявшись за руки, бежим и мы с Сона. Я вижу Арамяна. Он машет руками над головой, кричит. Я знал, что он будет здесь, будет непременно. Пробиться к площадке уже невозможно. Останавливаемся на порядочном расстоянии. Уже связывают доски в помост, кто-то будет на нем говорить речь. Ищу взглядом моего учителя и не нахожу. Нестерпимо хочу обнять его. И вдруг со всей силой прижимаю к груди Сона, крепко целую ее.

— Ты с ума сошел! — вырывается она, испуганно глядя по сторонам.

Багратян смотрит на меня, точно громом пораженный.

Я опускаю глаза. Ох как хочу, чтобы все камни, вся земля от взрыва посыпались на мою голову и скрыли меня под собой! Где-то недалеко все еще звучит «ура!» Арамяна. Сона стоит передо мной, лицо залито краской. И вдруг — вот так везение! — к отцу Сона подходит парень в каске:

— Вас товарищ Варданян спрашивает. Просит поскорее.

Багратян, набрав в легкие воздух, шумно выдыхает его и быстро отходит; в его глазах извечная родительская ревность.

— Что теперь будет? — шепотом спрашивает Сона, и в голосе ее я слышу слезы.

— Не знаю.

Но одно я знаю хорошо: что бы ни случилось, я не вправе оставить Сона одну. Она бесконечно моя. Я люблю ее и могу сказать об этом всем-всем...

— Не бойся. Должен же он узнать когда-нибудь. Теперь нам надо подумать о том, как сказать маме.

— Мама знает, — беспечно говорит Сона.

— То есть как это знает? Давно?

— С того дня, как ты пришел к нам домой. Помнишь, звонил из автомата и я вышла тебя встречать?

Голова моя идет кругом. Господи, что за женщина! Будь у меня сестра, моя мать ее жениха и на порог бы не пустила, мимо дома пройти бы не дала, пока сватов не пришлет.

Звенят бурильные молотки. В первом забое начинается проходка. Вот она — заря большого туннелестроения, которой отныне не будет конца. К нам направляются Багратян с Арамяном. Оба взволнованно говорят, подкрепляя слова жестами. Непохоже, чтобы разговор шел о стройке. Останавливаются на небольшом расстоянии от нас. Я улавливаю слова Арамяна:

— Сам же его из Севана вытащил, поручил жене и дочке: сделайте, мол, из него человека. Никудышный пловец, но жених видный. Твои слова? Ну так покамест поженим их, а плавать уже после выучится.

Мы с Сона, счастливые, тайком жмем друг другу руки. Багратян молча глядит на Арамяна, потом, резко повернувшись, идет к нам.

Арамян следует за ним и весело кивает мне.

— Садитесь в машину, — мрачно говорит отец Сона.

Мы с Сона, понурив головы, идем к машине, и я тихонько шепчу ей на ухо:

— Ур-ра первому взрыву!

— Тсс... Услышит, — стискивает она мою руку.

Открываю перед ней переднюю дверцу:

— Садись с папой.

— Нет, я с тобой сяду.

Усаживаемся на заднем сиденье.

— Хочешь, открою тебе секрет? Никому не скажешь?

— Нет.

— Ну так слушай. После твоего отъезда мама сказала папе: «Парень чистое золото. Будет жить неизвестно где, обманут, уведут у дочки. Такого она больше не встретит. Да и любят друг друга они. Пусть поживет у нас. А люди пусть подумают, что комнату ему сдала».

Отец Сона, недолго поговорив с Арамяном, идет к машине. Мы торопливо отскакиваем друг от друга и забиваемся по углам.

Дома у нас и в округе пошли разговоры о моей женитьбе:

— Бедный парень, сам-то ведь еще ребенок...

В ответ на это отец торжественно напоминал слова древних:

— Только в двух случаях человек наверняка выигрывает: когда рано встает и когда рано женится.

Находились умники, которые давали моей матери такой совет:

— Пусть девушка живет в доме своего отца, закончит институт, потом ее с дипломом в руках приведете в дом.

На это мать отвечала:

— Пусть моя невестка родит много детей, нам ее диплом не нужен.

Все вопросы разрешились сами собой, но моя мама никак не соглашалась, чтобы после женитьбы мы с Сона жили у Багратянов.

— Не для того я сына растила, чтобы к теще в дом отдавать.

Отец иначе подходил к вопросу. Он долго прикидывал, что и как, потом позвал мать:

— Иди к столу, сядь напротив меня.

Где бы, при ком ни повысила мать голоса, но при отце она была послушной, точно сноха в доме. Молча пришла, села.

— До сих пор сын где жил?

— Ну и что? — Догадываясь о намерении отца, мать решила броситься в наступление. — Сатик ребенка моего схватила, увезла, чтобы в дочку свою влюбить.

Отец стукнул ладонью по столу. Это означало — ответь на мой вопрос кратко.

— Невесткой довольна?

— Другой такой не сыскать.

— Багратян какой человек?

— Слов нет, хороший человек.

— Ну, а сватья твоя, Сатеник? Не жалуемся, нет?

— Светлая душа.

— Выходит, Багратян хорош, жена хороша, дочь хороша. Почему бы не жить им всем вместе? Сатик будет готовить, дети будут учиться! Ну, что скажешь?

Тикин Сатеник радовалась тому, что не только единственную дочку удержала в доме, но и зятя в дом взяла.

Я уже был зятем, и счастье мое было полным: рассвет встречал я в глазах Сона, и в ее глазах загоралась вечерняя заря.

В первых числах июля у нас закончилась сессия, и мы стали готовиться к поездке к моим родителям.

— А если бы и мне захотелось поехать с вами, вы бы мне позволили? — как-то спросила тикин Сатеник.

Мы с Сона одновременно кинулись ей на шею:

— Конечно. Мы были бы рады хоть какое-то время пожить под одной крышей с двумя папами и мамами.

Как и обещали, мы поехали в село сразу же после последнего экзамена. Арменак Багратян не доверил свое «семейство» случайному водителю. Привез нас в село сам.

Издали был виден наш новый дом. Исполком обещал разрешить сельхозстройтресту в первую очередь завершить дома животноводов. Мой отец с гордостью рассказывал, что дом наш построен «в высоком темпе». Уже зазеленели в саду деревья. В огороде краснели помидоры. Моя добрая мама не забыла также посадить для невестки цветы. Отец одну из комнат первого этажа превратил в гараж и со стороны улицы поставил ворота. Арменак Багратян с удовольствием въехал в эти ворота, бережно запер их, положил ключ в карман и шутя сказал отцу:

— Очень ты загордился: мол, у сына твоего в Ереване хороший дом. Видишь, не хуже дом у моей дочки в селе.

На третий день Сона попросила показать ей наш старый дом:

— Хочу посмотреть, где ты родился, вырос.

Я сказал, что от старой деревни остались одни развалины. Но она упрямо твердила свое:

— Тогда я пойду с мамой.

Мне пришлось уступить.

Был вечер. Радостно беседуя, мы прошли знакомую площадку и по каменистой тропе стали подниматься в гору. Покинутые дома спина к спине все еще поддерживали друг друга. Во мне пробуждались воспоминания моего детства. На кровлях дети играли в каркытык[32]. Когда в ущельях разговаривали люди, на склоне звучали их голоса. В доме было слышно, о чем говорят у соседа; кто что купил, кто что потерял, село узнавало в тот же день.

Голос Сона прервал мои воспоминания:

— Помоги мне.

Мы поднялись на небольшую квадратную площадку, которая когда-то называлась крышей. Сона потянула меня за руку. Мы подошли к хижине тетушки Эгине. Дверь была снята. Почудилось, что сейчас появится в пустом дверном проеме вездесущая Эгине и позовет: «Цып, цып, цып, чтоб вас засыпало...»

Сердце мое заныло при виде этого печального зрелища. Мое детство превратилось в руины, которые вскоре обратятся в холмы.

Мы зашагали к нашему бывшему дому. Двери, окна были сняты. Единственная комната разрушена. Только тонратун сохранил что-то от прежних дней.

— Вот наш дом. Я здесь родился. В этой самой комнате.

Сона с нескрываемым удивлением смотрела вокруг. Я объяснял ей, пытаясь восстановить образ старого дома.

— Здесь был выступ в стене. На нем моя мама аккуратно расставляла стеклянную и глиняную посуду. Вот здесь стояла тахта. На тахте расстилали постель и покрывали полосатым карпетом.

— Пойдем, — почувствовав мое волнение, попросила Сона. — Если захочешь, придем сюда в другой раз.

День уже погас. Мы, видно, долго оставались в старом доме. Несмотря на то что был теплый летний вечер, я чувствовал непонятную дрожь. Мы шли к центру села. И вдруг послышался знакомый крик. Какая-то собака отозвалась лаем. С кровли ближайшего дома спрыгнула кошка и, громко мяукая, засеменила к ущелью.

Сона крепко схватила меня за руку. Меня захлестнула радость: в селе еще есть жизнь! Осел нашего соседа растерянно стоял перед грудой камней у разрушенного хлева. Завидев нас, он захлопал глазами, слабо потряс головой, но не посмел тронуться с места. Я погладил его.

Наверное, вот-вот хозяин явится, уведет его.

По развалинам домов мы осторожно спускались к ущелью. Я шел впереди. Сона неожиданно вскрикнула:

— За нами следом идет!..

Мы спустились в ущелье, потом по крутой тропе поднялись к ровной площадке. Осел шел за нами до самого сада Бородатого Смбата. Потом мы услышали короткий рев. Так они дают знать о своем присутствии, когда встречают другого осла.

Тьма совершенно покрыла горы и ущелье. Перед нами раскинулось новое село. Яркие электрические огни издали казались маленькими кострами...

Я очень обрадовался, увидев у нас дома Арамяна. За ужином он давал отцу советы:

— Кур держи, яйца сдашь государству, купишь комбикорм. Корова обязательно нужна, свинья...

— Не нужна, — прервал отец. — Совхоз не дает корма.

— Теперь при заготовке кормов совхоз учитывает частный скот. Дает корма сколько надо, естественно вычитая с частника стоимость корма. Там, где не дает, совхоз проигрывает, так как хозяин либо добывает корм правдами-неправдами, либо продает свой скот. Я советую также держать осла.

— Осла? — удивился отец. — Для чего?

Арамян не сразу ответил. Посмотрел печально:

— Хотя бы для спокойствия души.

Мой отец насупился:

— Люди бросили своих ослов, а я приведу и буду держать у себя. Пусть Смбат держит, Амбарцум! Нам нужны куры, свиньи, собака, кошка и все!

Совхоз получил более десятка грузовых машин и тракторов. А что же будет с нашими телегами и волами?.. Я спросил об этом отца. Он не замедлил с ответом:

— А что нам оставалось? Подкормили волов и сдали на бойню.

Я плохо спал всю ночь, просыпался. То мне снился брошенный осел, то наши волы...

Утром, только рассвело, я оделся, снова пошел в нашу старую деревню. Велико было мое изумление, когда я увидел на кровле одного из домов дым. Это был дом бабушки Софии. Я обрадовался. В моей душе словно возродилась вся деревня. Бабушка София собрала с развалин соседнего дома несколько досок и несла к себе. Кошка, прижимаясь к ее подолу, следовала за ней.

— Здравствуй, бабушка София.

Одной рукой бабушка придерживала доски, другую козырьком приложила ко лбу.

— Ты чей будешь-то?

— Из Папаянов я. Погосов сын.

— Как же это случилось, что пришел? Другие при новом старое забыли. Человеческого лица не вижу.

Кошка у ее ног потянулась, мяукнула и вошла в дом.

— Бабушка София, отчего ты не хочешь жить в новом селе?

— Не хочу! Почти все мои родные на здешнем кладбище. А кладбище — вот оно, под самым моим носом. Нет, не хочу.

Она внесла доски в дом и снова вышла, отряхивая широкую юбку.

— Нет, не хочу...

Я видел последнего обитателя нашей старой деревни. По-след-не-го. Пройдут годы, и останутся одни руины. Тогда я вспомню ее, обхватившую одной рукой доски, другую руку козырьком державшую у лба, кошка жмется к ногам... И обеим по тысяче лет...

В покинутом саду Бородатого Смбата грудились шесть ослов. По-видимому, они всю ночь провели под открытым небом. Но почему они собрались тут? Отыскивая ответ на свой вопрос, я зашагал к саду. Когда я подошел к строению, бывшему когда-то домом Смбата, заметил входящих и выходящих через сломанные окна и двери собак. Видимо, ночью ослы, боясь волков, искали соседства и защиты.

Сона сидела перед раскрытым окном, срывала лепестки с ромашки:

— Мальчик — девочка, мальчик — девочка...

Тикин Сатеник была занята серьезными приготовлениями.

В тот день, когда мы отвезли Сона в больницу, к нам в Ереван приехала и моя мама. Прошли два дня, полные тревог. Родился наш первенец!

В девятнадцать лет я был уже отцом.

Багратян предложил назвать нашего первенца именем моего отца.

— Каждый порядочный человек одного из своих детей должен назвать именем своего отца. Если хотите знать, это самый ценный дар.

И мы назвали нашего малыша Погосом.

Маленькой Сатеник было уже три месяца, когда я перешел на четвертый курс. В дни летних каникул я должен был ехать в стройотряд к Арпа-Севанскому туннелю, на Кечутский участок. А для тикин Сатеник и Сона уже стало привычкой проводить летние каникулы в селе у моих родителей. Здесь они чувствовали себя как дома.

Вечером пошел проливной дождь. По небу полоснула молния. Потом на ребрах гор примостились тучи, понеслись далеко по ущельям; звезды то исчезали, то появлялись вновь и наконец из растрепанной ночной мглы возникло воскресное утро. Синее небо обещало погожий день.

Сона, склонившись над чемоданом, складывала мои вещи и, часто всхлипывая, давала мне советы:

— Носовой платок меняй каждый день... Рубашки привезешь, я постираю. Зубную пасту не забудь взять.

— Сона, я еще не видел, чтобы тикин Сатеник провожала мужа со слезами на глазах.

— После плачет, — уже зарыдала Сона.

С улицы донесся знакомый сигнал автомобиля.

— Папа приехал! Ну вот! Видишь, как здорово! Вытри глаза.

Лицо Багратяна выражало радость, которую он всегда испытывал при встрече с родными. В сердце этого беспокойного человека жила любовь к жене и дочери. Он знал, что воскресным днем я еду на строительство, и прибыл рано утром.

— Ну вот и хорошо...

Вскоре мои родители ушли на ферму. Мы вчетвером завтракали и одновременно решали, как провести те несколько часов, которые были в нашем распоряжении.

— Решим по дороге в Арпинское ущелье, — предложил Багратян.

— Согласны! — почти одновременно воскликнули я и Сона, представив себе красоту ущелья, по которому протекает река Арпа.

Спустя некоторое время мы уже были в дороге. Проезжали мимо механического парка совхоза. Там стояла черная «Волга». Чуть поодаль мы увидели Арамяна и управляющего сельхозстройтрестом. Судя по их жестикуляции, они спорили.

— Как вы думаете, не взять ли Арамяна с собой? — убавляя ход машины, спросил Багратян. — С ним веселей.

— Конечно же пригласим, — живо откликнулась тикин Сатеник.

Багратян свернул к площади и остановился на некотором расстоянии от черной «Волги». Мотор заглох, и донесся голос управляющего:

— Вы отличаете проектное учреждение от строительной организации?

— Отличаю, как сибирского кота от пепельницы. Главное здесь...

Управляющий, круглолицый человек с таким же круглым животом, сердито вытер платком лоб.

— Может, не стоит мешкать? — спросил Багратян.

— По-моему, самое время позвать его, — выразила мнение тикин Сатеник.

Багратян протянул руку и открыл дверцу машины с моей стороны:

— Ступай, Давид, позови учителя.

Я подошел, но не посмел прервать разговор. Уж кому-кому, а мне хорошо было известно, каков Арамян, возбужденно говоривший с собеседником.

— Все, что происходит вокруг меня, происходит со мной, — говорил Арамян. — Все, что является государственной собственностью, — мое. Даже если на далекой Камчатке выходит из строя ценное оборудование и я могу быть полезен, я должен спешить туда.

— Я рад, умница моя, рад, — последовали подбадривания управляющего. — Но сейчас у меня нет денег. Одни только голые руки.

— Голых рук не бывает, есть только голые мысли.

— Ну так я тебе дам мыльный порошок, пускай пузыри, может, из них навес образуется.

— Давид, ты видишь телефонные провода, идущие к старому селу?

— Вижу.

— Сними их. Даю тебе также и водопровод старого села, достань трубы. Сооруди из них навес для этих машин.

В тот день я отвечал Арамяну свой последний урок. Тотчас же перекинул я мысленно над стоянкой три трубчатых свода, покрыл сеткой из проводов и поверх нее накинул полиэтиленовую пленку. Это было одним из самых примитивных строений нашей фантазии. Строили мы их для «временных» и «скорых» служб.

Арамян зажегся:

— Найди еще один вариант. Возведи строение более крепкое, более надежное.

Управляющий махнул рукой и быстро отошел, проворчав:

— Мне не советы нужны. Мне нужны деньги.

— Деньги, деньги... всем денег дай, — бросил ему вслед Арамян.

Услышал или не услышал управляющий последние слова, не знаю. Дверца черной «Волги» хлопнула, и заурчал мотор.

Багратян подошел к Арамяну и взял его под руку:

— При пустом кошельке не найдешь общего языка с управляющим. Поехали лучше с нами.

Арамян сначала стал отказываться, видимо чувствуя себя неловко. В разговор вступила тикин Сатеник:

— Вы же нам все равно что родной человек, и ваше общество было бы нам очень приятно. Конечно, если вы располагаете временем...

Сев рядом с Багратяном, Арамян долго не мог успокоиться.

— Как только в Стройбанке убывают средства, всякая работа заканчивается, все умывают руки. А ты не в состоянии отрубить эти руки, ведь и твои они, больно. Я на место этого самодовольного начальника посадил бы двадцатидвухлетнего молодого человека со светлой головой.

Прекрасный вид реки Арпы живет в моей душе как любимая песня, родной голос, слово, имя. Много раз мне приходилось проезжать по этому сказочному ущелью, но ни один из дней не дарил мне столько чувств, как тот, когда Багратяны и мой любимый учитель провожали меня на строительство. Я ехал на временную работу, не зная, что раз и навсегда связываю свою жизнь со строительством туннелей и это только начало — прекрасное и незабываемое.

Багратян лег на берегу прямо на траву, в плавках, с белым носовым платком на голове. Арамян постеснялся снять даже рубашку и сел напротив Багратяна. Стали играть в шахматы. Тикин Сатеник сидела на камне, опустив ноги в воду, и предавалась воспоминаниям. Я и Сона долго бродили по ближайшим лесочкам. Затем спустились к реке. Послышались оживленные молодые голоса, и мы увидели нескольких парней. Один из них со спины показался мне знакомым. Высокий, с коротко остриженными кудрявыми волосами, с непомерно широкими плечами, он сильно выделялся среди всей группы. Одет он был в темно-зеленую полотняную рубашку и полотняные брюки. Подвернув брюки выше колен, он стоял в воде, медленно подтягивая к себе рыбацкую сеть.

Артак... Артак Кароян!

— Артак!

Он оглянулся, увидел меня, помахал рукой:

— Папаян! Салют! Сейчас посмотрим, что на твое счастье выпадет!

Артак с силой потянул сети, и парни с криком бросились к нему.

— Ты перешел все границы, Артак!

Артак по одной доставал из сетей рыбу.

— Этот — малек... А вот буржуй, смотри, как надулся. Тащите к Николаю. Только запомни, Коля, сперва следует его насадить на шампур и прожарить хорошенько на огне. Это тебе не болотный карасик.

Из сетей выпал кохак. Артак кинул его на берег и сказал:

— Коля, бери-ка эту Змрухт. Ничего из себя не представляет, но смотри, как куражится-ломается. Сохрани, отошлем Карапету.

Он передал сети с содержимым одному из ребят и направился ко мне.

Мы не обнялись. Но смотрели друг на друга истосковавшимися глазами, как смотрели бы в наше детство,

— А это Сона?

— Да.

Они пожали руки. Я ждал, что Артак вспомнит Севан. Но нет. Молчал он довольно долго.

Я знал, что Артак служил на границе, а после демобилизации отправился в Бухтарму. А сейчас...

— Я на строительстве, Давид. Арпасеванстрое.

Весть меня страшно обрадовала. На участке у меня будет близкий друг! А с Артаком не соскучишься.

Ребята все еще шумели в реке. А мы вспоминали. Сона оставила нас одних, срывала цветы с кустов шиповника. Артак рассказал мне, что, пока я гулял по лесочкам, он уже видел Арамяна, познакомился с Багратяном и тикин Сатеник. Затем мы условились встретиться на участке, и он побежал к ребятам.

Но Артаку с его друзьями не суждено было продолжать рыбалку. Рядом с «Победой» Багратяна остановился вездеход милиции. Несколько милиционеров одновременно выскочили из машины и, не дав ребятам опомниться, всем велели собраться. Немного погодя на траве лежало килограммов восемь рыбы, чуть подальше валялись сети со свинцовыми шариками. Начальник ОВД района, крупный мужчина, заложив за спину руки, сердито ходил взад-вперед. Багратян и Арамян оставили шахматы, следили за ним. Тикин Сатеник и Сона сидели у воды и напряженно смотрели в их сторону. Я в растерянности остановился на некотором расстоянии от ребят.

Начальник коснулся носком ботинка сетей:

— Кто из вас организатор этого позорного дела?

Артак поднялся с места. Его веселый взгляд и дерзкая осанка не могли не покорить всякого, кто смотрел на него.

— Как звать? — раздался голос начальника.

— Артак.

— Где работаешь?

— На Арпасеванстрое.

— Это кто такие?

— Николай Сухомин.

Высокий жилистый парень со светлыми усами слабо улыбнулся.

— Того, другого, зовут Александр. Любит рыбу форель.

— Покороче, — осадил его начальник.

Артак указал на остальных ребят:

— Ну а эти, как сами видите, наши. Разом закаркают или по одному, но рекоред поставить надо. Кстати, это наш общий недостаток.

Ребята оживились. Артак прикрикнул на них:

— Черт подери, нет чтобы поумнеть чуток — мам своих обрадовать.

Начальник милиции вновь зашагал взад-вперед. Видно, думал, насколько надо быть строгим с таким славным парнем.

— Так, значит, это ты бригадир проходчиков Артак Кароян? По-зор! Стыд и срам!

— Товарищ начальник, понимаете, есть серьезная причина...

— Ну-ну.

— Отец жены Николая из Тулы приехал повидать дочь. Нам, извините, хорошо известно, какого сорта Колин тесть. Я так ему и сказал: «Коля, он тебя отлупит. Дай-ка организуем вечер знакомства, может, обмякнет человек». А не то старый матрос... Во ручища-то! Жалко ведь парня...

Губы начальника расползлись было в улыбке.

— Ну так что ж, нельзя было купить продуктов? И как вам в голову взбрело, из реки рыбу красть?

— Не красть, а ловить.

— Молчать! Если тысячи берегут, а один берет — это грабеж.

Кто-то из ребят легко коснулся ногой Артака. Сержант у машины в свою очередь делал ему знаки замолчать. К начальнику подошел другой сержант, стал что-то шептать на ухо, а тот переводил взгляд с Артака на ребят. Наконец сержант отошел. Начальник вплотную приблизился к Артаку.

— Неделю назад на вас был составлен акт. Почему акт не подписан?

— Товарищ начальник, согласно этому акту получается, что мы — арпинские акулы, то есть преступники.

— Вы дважды преступники. Подпишитесь под актом, в противном случае вещественных доказательств достаточно, чтобы отдать вас под суд. На сей раз я отправлю дело в товарищеский суд вашего участка. Но если еще... Если хоть одной рыбой в реке меньше станет...

Артак прыснул.

— Встать! — грянул начальник.

— Я стою.

— Молчать! Почему смеешься?

— Товарищ начальник, вы всех рыб в реке пересчитали?

— Рыб не считал, зато браконьеров знаю.

— Что же делать-то? — жалостливо протянул Артак. — В России таких рыб не сыщешь. Ну я и хотел ребят удивить нашим добром. Они же не сберегли своих карасей. Понимаете?

— Вы откуда приехали?

— Мы с Колей из Бухтармы, остальные из Братска, Донецка,а один из Красноярска.

— Так. Рыбу будете ловить на удочку. Арпасеванцам мы разрешаем. В порядке исключения.

— Товарищ начальник! Это ж забава для пенсионеров. Нам некогда.

— Молчать! — Начальник подозвал сержанта: — Карояна с Сухоминым возьмешь с собой. Остальные пусть расходятся по домам. Сети конфисковать и составить акт. Рыбу сдашь в торг товароведу, пусть оценит и продаст через магазин бригаде Карояна.

Взгляд начальника остановился на мне. Видно, я подошел довольно близко.

— А ты кто такой? Из них, что ли?

Я не успел ответить, Арамян крикнул:

— Из них, товарищ начальник, из них...

Начальник, усомнившись, на всякий случай обратился к Артаку:

— Он из твоей бригады?

— Точно, из моей. Парень что надо.

— Из твоей, не из твоей, все марш отсюда! Чтоб духу вашего тут не было!

Сона вскочила с места, подбежала ко мне.

— Что вы говорите? Это мой муж.

Грянул хохот. Сона застеснялась и, потупившись, стала тереть глаза.

Начальник подошел к сидевшим на берегу Багратяну и Арамяну. Оба одновременно поднялись.

— Вы, как я вижу, приехали отдыхать. Разумеется, рыбацких сетей с собой не взяли.

— Нет-нет, — ответил Багратян, — будьте покойны. Что же касается того славного парня, то он действительно из них. Мой зять. С завтрашнего дня будет работать на строительстве туннеля.

Начальник еще раз окинул меня взглядом, сказал: «Ну, хорошо» — и направился к шоссе. Только теперь я заметил, что там его поджидает другая машина, а рядом с ней стоит и смотрит в нашу сторону Гарсеван Смбатыч.

В забое нет времен года. Нет дня и ночи. Все те же сырые скальные стены, свод и великое таинство недр.

Прямо с небольшой площадки у входного портала тянулись в глубь туннеля узкие рельсы. Где-то на сотом метре от входа дневной свет постепенно гас и начиналась змеевидная гулкая пустота. По идущему вдоль правой стены широкому трубопроводу в забой нагнетался свежий воздух. Во время взрывов по тому же трубопроводу выводился наружу воздух, насыщенный газами.

...Вуааа... — ревел вентилятор.

В нескольких местах с потолка прямо на мою каску струилась теплая вода, приятной судорогой бежала по спине.

Пройдя около километра, я услышал шум электровоза. Он напомнил многократно умноженный и растянутый ход часов. Вагонетки из забоя вывозили породу. Я смотрел вокруг и представлял ту огромную работу, которая уже была совершена. Сердце мое переполнялось чувством почтения и восхищением.

Продолжая продвигаться вперед по безлюдному туннелю, я наконец заметил чей-то силуэт. У насоса, откачивающего воду, стояла молодая женщина. Решив немного отдохнуть, я поздоровался и взглядом поискал, где бы сесть. Мое намерение не ускользнуло от нее.

— Извините, но мы тут кресел не держим, потому как гостей не ждем. Встретил кого, поздоровался — и дальше, в путь.

Намек был ясен. Я уселся прямо на воздуховоде.

Спецовка горнопроходчика мне чем-то напоминала военную форму, а женщина — сестру милосердия.

— Знаете, проходчики народ строгий. Не терпят, когда во время работы рядом с ними слоняются посторонние.

— Я не посторонний. Я из стройотряда. Наши все на строительстве жилых домов, а я в забой попросился бетонщиком.

— A-а, ну, стало быть, после института начальником к нам. А мне показалось, вы из любопытства. Любопытных-то у нас хоть пруд пруди. Ох, запретить бы им всем ходить в туннель раз и навсегда! — И, неожиданно улыбнувшись, она сказала: — Меня зовут Зина. Мой муж, Сухомин Николай, бригадир проходчиков. Только в забое сейчас бригада Карояна.

— А я думал, Николай из бригады Артака.

— Да просто они близкие друзья, не разольешь водой. Оба свой выходной под воскресенье подгоняют — вместе провести. — Зина глубоко вздохнула. — И опять на рыбалку, и опять плати штраф.

Простившись с ней, я зашагал дальше. Шел и думал: вот вам женщина — выросла в Туле, работала в Бухтарме, вышла замуж и перебралась с мужем в этот далекий, богом забытый уголок, где теперь ее дом.

Шум вагонеток прервал мои размышления. Электровоз направлялся в забой. Я помахал рукой. Машинист замедлил ход и помог мне подняться. В забой я прибыл в тот самый момент, когда маркшейдер, закончив свои измерения, мелом ставил метку на скалистом лбу забоя.

— Вот ваш центр.

Артак велел ребятам взять молотки, не забыв при этом подшутить над маркшейдером:

— Дядя Петрос, теперь до сбойки какую веревку будешь искать, из хлопка или синтетики?

Ребята словно этого и ждали. Наперебой стали острить:

— Да не слушай ты его, дядя Петрос. Вешаться сейчас немодно. Сходи-ка лучше в лес, пусть тебя медведь съест.

— Лучше бы вам не каркать, вороны.

Маркшейдер ушел, ворча себе что-то под нос.

— Зря вы так, ребята, — заговорил проходчик постарше. — Сколько маркшейдеров не выдерживали, кончали самоубийством. Вот, говорят, маркшейдер нашего Джаджурского туннеля тоже... Эх, судьба-то какая, а? Похоронили его, пробурили еще тридцать метров, и надо же, сбойка состоялась. Оказывается, высчитал-то верно, а нервы не выдержали. А может, это неправда, может, придумал кто так, разговора ради.

Ребята притихли, молча взялись за молотки.

Бурился центральный шпур. Длинный бур соскальзывал с отметины. Артак рукой брал бур и держал его на метке.

— Запускай...

От перфораторного молотка стоял страшный треск. Бур крутился в ладони Артака. Он держал его долго, пока, пробив дыру, бур не врезался в скалу и не пошел по отметине. Я восхищенно следил за Артаком. Как сумел он стать таким мастером?

Когда от молотков пошел уже ровный гул, Артак приблизился ко мне и прокричал, стараясь перекрыть шум:

— Ну что задумался? Никак ваш осел в нашем дворе заблудился?

— Да так, думаю вот, как это наш осел сумел так далеко продвинуться... — прокричал я в ответ.

— В этом продвижении виноват Коля Сухомин. Шесть месяцев бил меня палкой, пока сам не признался, что из меня человека сделал.

Артак оставил меня и быстро подошел к одному из проходчиков:

— Коси́шь, Саша. Будь внимательней. Та-ак, хорошо! Вова, — обратился он к другому, — твой бур подозрительно урчит. На, бери мой! Мы конечно же в итоге выясним, куда это дядя Петрос нас по недрам гонит.

Артак вернулся ко мне, стал рядом.

— Жаль, на временную работу не берем, не то быть тебе в моей бригаде. — И, подумав, добавил: — Ничего, на бетоне тоже неплохо. Главное, что ты от наземного труда сбежал. Там, на солнышке, работа для девиц.

В тот день бригада Артака прошла целый цикл. На лбу забоя пробурили тридцать два шпура глубиной в два с половиной метра. Затем уступили место взрывникам, заранее отнеся подальше от забоя молотки и шланги. Бригада отошла к выходу, и все встали поближе к стенам. Показались взрывники. Они уже зарядили шпуры взрывчаткой, подожгли фитили, и я представил себе, как пламя бежит теперь по земле к заряженным шпурам. Послышался глухой грохот, по туннелю прошла теплая волна воздуха.

— Центр взорвался, — услышал я голос Артака у себя под ухом.

Затем последовали второй, третий взрывы. Насыщенная газами волна стремительно пронеслась по всей длине туннеля. Взревели воздухоочистители, вытягивая из забоя воздух, полный газов, и нагнетая струю свежего. Вереница порожних вагонеток, лязгая и звеня, пронеслась в глубь забоя. Ребята спешили погрузить на них породу — глыбы взорванного камня — и тем завершить цикл.

Теперь подошла смена бетонщиков, с которыми мне суждено было работать.

На следующее утро, не успев выйти из своей комнаты, я столкнулся с Артаком. Словно уговорились. Он был тщательно одет. Рубашка отутюжена, ботинки начищены до блеска. Протянул мне руку:

— Может, пойдешь со мной? К Николаю сходим. Солнце еще не взошло, а у них уже тарарам.

Пока добирались до соседнего дома, Артак со свойственным ему юмором рассказывал о семействе Сухоминых:

— Как-то Зина получила телеграмму, что мать умерла. Перед самым отъездом Сухомин сказал: «Зиночка, дорогая, в таких случаях профком оплачивает дорогу, надо будет взять деньги, не забыть. И еще один совет. Папочку нельзя оставлять одного. Привезем его с собой. Ну а потом, когда общими усилиями вы меня доконаете, папаня тебе нового мужа отыщет».

Уже подойдя к дому, мы услышали голос Николая; стоя на балконе и высоко подняв ржавый велосипед, он кричал во всю мочь:

— Я собирался продать это, покупателя уже нашел. Сломал, будь добр заплати за вещь.

Отец Зины, дядя Вася, высокий худой старик с чуть выдающимся подбородком, пытался оправдаться:

— Я тут, понимаешь, хотел было гаечки подтянуть, а он взял да сломался...

— Коль, ну как тебе не стыдно? — заметил снизу Артак.

Тут на балкон вышла Зина. Увидев Артака, схватила ботинок, запустила в него. Затем схватила второй, третий, и посыпалась вниз всякая обувь.

— Ну что ты, Зиночка что ты? Так всем домом босиком бегать будете.

Сухомин в свою очередь попытался успокоить жену:

— Зинаида Васильевна, веди себя как положено. Ну что о тебе подумают?

— За велосипед я заплачу. Сколько с меня?

— Ну и мудрая у меня жена! — широко раскинул руки Сухомин. — На мои же деньги товар у меня покупает.

Зина сунула ему тридцать рублей, схватила велосипед и выбросила его на улицу вслед за обувью. Артак тут же подобрал его, велел мне собрать обувь, и мы со всем этим добром в руках поднялись на второй этаж. Артак торжественно вручил велосипед Николаю.

— Разумный человек должен ценить свое имущество. На, Коля, возьми. Он нам еще пригодится.

Сухомин послушно принял велосипед.

— Ты прав, пусть пока побудет тут. Может, еще удастся перепродать.

На трассе Арпасеванстроя все четыре шахты одна за другой начали работу. Проходка шла уже по всем одиннадцати забоям. Особенности рельефа препятствовали установке даже тех механизмов, которые на других подобных стройках страны оправдали себя. Много было непредвиденного и нового. Уже надо было определять возможности проходов с одного участка на другой для обмена передовым опытом и организации действенного социалистического соревнования. Время работы каждого проходчика тщательно фиксировалось: сколько за одну минуту, за час, за смену пробурено, облицовано. Минута для одной смены ничего не значит; когда же она берется по всей трассе, то составляет уже дни. Блокнот Артака был испещрен записями. Ежедневно после работы каждый член бригады осведомлялся, каково его участие в цикле по времени. Затем сравнивались результаты недели, определялся рост производительного труда. А результаты бригады обсуждались в управлении.

Работали днем и ночью, а выходные дни назначались согласно заранее составленному графику.

Бригадам бетонщиков также было поручено сделать подсчеты. На меня смотрели как на «неопытного», серьезных поручений не давали. Однако я внимательно следил за работой моих товарищей и свои записи отдавал бригадиру Енгибару. Он был из села Кечут, физически крепкий, трудолюбивый и упорный человек. Прочитав некоторые из моих записей, Енгибар поручил вскоре эту работу мне.

— Видать, ты парень не промах. Так и продолжай. Желаю успехов.

Трасса готовилась к рекордной проходке. Мне было непонятно, что это означает, ведь и без того днем и ночью не умолкали отбойные молотки.

— Мобилизация, дорогой, мобилизация сил, — по-своему объяснил Артак. — Водитель грузовой машины, секретарша начальника и даже посудомойка в столовой могут ускорить или притормозить нашу работу. Что будет, если жена проходчика утром стукнет тарелкой мужа по голове и только потом отправит его в забой? Отсутствие одного резака будет означать, что мы на весь день оставим бур в бездействии. Мы должны уточнить возможности проходки одного забоя в месяц в условиях коллективного единства. А потом, дорогой, мы сделаем это плановым показателем.

И, словно в подтверждение слов Артака, поселок зажил по-новому. У входа в клуб появилось объявление: «Сегодня собрание женщин поселка. На повестке: как оберегать мужчин. Докладчик Н. Каладзе». Ниже кто-то приписал карандашом: «Нона, сперва выйди замуж». Другой зелеными чернилами добавил: «За меня».

Женщины готовились к собранию серьезно. Из дому несли кофе, фрукты, пирожные. Наиболее любопытные мужчины пытались проникнуть в клуб. Устав от борьбы с ними, женщины повесили новое объявление: «Участие мужчин строго нежелательно».

Решения женского собрания стали известны лишь на второй день. Несколько уполномоченных от стройкома женщин побывали в столовой и произвели там такой осмотр, какого не проводила еще ни одна комиссия. Было составлено меню на месяц вперед. К обязанностям кухни прибавился стол заказов. Другая группа побывала в общежитии, затем прошлась по квартирам. Как говорится, вытрясла на голову коменданту пыль простынь и ушла. В эти дни не бездействовал и партийный комитет. Комиссия специалистов при партийном комитете осмотрела туннельное хозяйство, проверила состояние механизмов, оборудования, коммуникаций в забое.

В поселке каждый искал свое дело, чувствовал себя ответственным за завтрашний день.

Рекорд не интересовал лишь двух людей. Одной была Змрухт, которая спокойно работала в промтоварном магазине продавцом, другим — Карапет, который был оформлен ночным сторожем поселкового магазина.

На третий день моего приезда в поселок Артак попросил меня переселиться к нему на квартиру.

— Поживем вместе. Уверяю тебя, лягаться не буду.

Я с радостью переехал к моему другу. После смены мы часто вспоминали радостные дни нашего детства. Я рассказывал и рассказывал без устали о шалостях Погосика и Сатеник, потом, увлекшись, мысленно уносился домой, слышал детские голоса.

Утром первого июля бригада Николая Сухомина первой вошла в забой. Их должна была сменить бригада Артака. График рекордной проходки вступил в действие.

В тот же день неожиданно нас посетил Арамян. Артак готовил на кухне обед, и я услышал его голос:

— Добро пожаловать!

Я выскочил из комнаты. Арамян обнял нас обоих:

— Как хорошо, что вижу вас вместе.

Мы втроем прошли в комнату. Арамян положил на стол кожаную папку и стал осматриваться. Взгляд его приковала карта на стене, а на карте — знакомые разноцветные стрелки, кружочки. Он улыбнулся:

— Должно быть, вы без дела не сидите.

— Это работа Артака, — сказал я.

Арамян положил руку Артаку на плечо:

— Ты тут, я гляжу, через сибирские болота длинные дороги прокладываешь. Это сколько же лет должен народ трудиться, чтобы построить эти дороги?

— Необычные это дороги, учитель. Я строю их из пенопласта.

— Пенопласт на воде?..

— Понимаете, они изготовлены из пенопласта и покрыты сажей. Очень легкие. С боков закреплены обыкновенными бревнами. А над ними для электровертолета протянут троллей.

— Где же ты найдешь благодетеля, который даст тебе электроэнергию?

— А я беру ее от ветростанций.

— Предположим, дорога готова, электроэнергия получена. Что же ты ищешь в этих болотах?

— Сначала, естественно, провожу изыскательские работы.

Apaмян окинул взглядом полярные просторы.

— Здесь можно погреться? — спросил он.

— Это — полярные сады. Здесь растут субтропические культуры.

— Откуда же они берут энергию для роста?

— Полярным днем — от солнца, а ночью — от двигателей ветровых станций.

— А это что за водные линии в Араратской долине?

— Водная трасса для катеров, следующих по маршруту Ереван — Октемберян. А это — троллей, обеспечивающий электричество для коротких вертолетных перелетов по маршруту Ереван — Горис. Я предусмотрел такие вертолеты также для сельскохозяйственных и строительных работ.

Артак воодушевленно продолжал фантазировать, когда дверь неожиданно отворилась и раздался голос Ноны Каладзе:

— Артак, дорогой, когда готовишь на кухне, не отходи от плиты. Там такой чад, что все мои платья насквозь пропахли.

В открытую дверь потянуло дымом. Артак побежал на кухню, приговаривая:

— Ох, извините, Нона Арсеньевна... Ради бога, извините...

— Открой окно... Но постой, я сперва закрою свое.

Мы открыли дверь и окна, вышли в коридор. Квартира проветрилась. Только хотели вернуться, появилась Каладзе. Видимо, она куда-то собиралась. На ней было такое красивое платье, что Артак и в самом деле почувствовал себя виноватым.

Нона работала в туннеле насосчицей. Многим казалось, что живет она не так, как могла бы. С ее внешностью, умением шить, одеваться и выдумывать всевозможные прически она могла бы получать гораздо больше, если бы устроилась на работу в парикмахерскую. Но девушка любила свою профессию, и в свободное время занималась еще и общественными делами. Из неработающих женщин поселка она организовала своеобразную комиссию, которая называлась «Недремлющее око». Женщины опекали молодых девушек и помогали начинающим семьям. Так как в поселке многие не знают друг друга, сплетни порой ни на чем не основаны. Оговорить девушку просто, а ведь ей еще жить. Вот женщины и решили, что главное — вовремя остановить злые языки, вовремя подсказать молодым, как обойти тот или иной острый угол.

Увидев нас в коридоре, Нона растерялась:

— Боже мой, трое мужчин... Интересно, чем вы были заняты, что не заметили, как все сгорело?

— Нона Арсеньевна, знакомьтесь, пожалуйста, с нашим учителем. Это самый хороший человек на свете. Такие, как он, не часто рождаются.

Арамян покраснел и посмотрел на Нону. В его взгляде появилось удивление, и он с минуту не мог оторвать от нее глаз. Девушка растерялась, тихо прошептала свое имя и добавила:

— Ваш учитель очень приятный человек. Я рада познакомиться.

Она быстро ушла. Войдя в комнату, Арамян сел на стул, лицо его выражало печаль, которую редко кто замечал в учителе.

Все поручения Артака я выполнил аккуратно. Сначала убрал в квартире, затем собрал на лугу цветы, поставил в вазу. В столовой заказал разные вторые блюда, закуски, расставил все на столе и прикрыл газетой.

Вернувшись со смены, Артак тщательно побрился, надел чистую рубашку. Немного погодя явился Арамян, и Артак вышел пригласить нашу милую соседку.

— Нона Арсеньевна, вы не забыли, что сегодня ваш день рождения?

— Свой день рождения я прекрасно помню. А что?

— Мы хотим, чтобы вы были нашей гостьей.

Девушка на минуту задумалась.

— А ваш учитель здесь?

— Здесь. Приходите, пожалуйста.

Нона Арсеньевна снова умолкла, затем почти шепотом сказала:

— Идите, я сейчас приду.

Когда она вошла, Арамян встал, и они мельком, будто остерегаясь выдать себя, взглянули друг на друга.

— Поздравляю вас с днем рождения, — торжественно произнес Арамян.

Нона догадалась, что учитель всерьез воспринял шутку ребят, но возражать не стала.

— Благодарю вас.

Артак с шумом открыл шампанское и наполнил бокалы. Потом взял свой и поднялся с места:

— Простите, учитель, мы пошутили, что сегодня день рождения Ноны Арсеньевны. Но все равно души наши сегодня переполняет радость. Мы вас очень-очень любим. Правильно говорю, Давид?

— Конечно. — Я тоже встал.

Невольно поднялись и Нона Арсеньевна с Арамяном.

Секунду царило молчание, и казалось — это был миг молчаливого благословения. Отчего лицо Ноны залилось краской? Почему смутился Арамян?

Мы молча стали ужинать. Первая заговорила Нона:

— Вы, наверное, преподаете в сельской школе?

Артак опередил Арамяна:

— В настоящее время он представитель Министерства просвещения. В работе нашей поселковой школы скоро будут серьезные преобразования. Вы еще услышите его на ближайшем заседании стройкома.

— Вы занимаетесь системой школьного обучения? А что за преобразования вы предлагаете, если не секрет? — поинтересовалась Нона Каладзе.

Арамян провел рукой по своим густым вьющимся волосам. Этот жест обычно выдавал его волнение.

— То, что я задумал, нельзя назвать преобразованием. Горняцкий поселок имеет свою специфику и не похож ни на какой другой населенный пункт. Предстаньте себе ребят семи-восьми национальностей в одном классе. Одни из Ленинграда, другой из казахского горняцкого поселка, третий из глухой армянской деревни... Разные обычаи, разные языки, и объединяет их, конечно, труд, общее дело родителей. Но у каждого своя неповторимая психология, свое восприятие действительности.

Нона Каладзе внимательно слушала, Арамян увлекал ее в мир своего воображения.

— Во-первых, я думаю, нужно заранее узнать размеры дошкольников и школьников, закупить для них одежду на каждое время года...

Взгляд Ионы Арсеньевны выразил удивление.

— По возможности одинаковую, — уточнил Арамян. — Во всяком случае, чтобы она отвечала требованиям моды на детскую одежду. Костюмы не должны уступать один другому по качеству и фасону. Не будет разнобоя, ненужной пестроты и, что самое главное, извечного «у меня лучше, у него хуже» и отсюда «я лучше его» и наоборот. Мне кажется, это поможет перевоспитать и некоторых родителей. Но здесь есть одна трудность — как сиять мерки с ребятишек?

— Ну, это вполне разрешимо, — оживилась Нона Арсеньевна. — Тут наши женщины будут как нельзя кстати. Я с радостью вам помогу. Только не получилось бы так, будто в поселке дети голые, а мы собираемся их одеть. И обязательно надо поставить этот вопрос на обсуждение партийного комитета, узнать их мнение.

Предусмотрительность Ноны Каладзе понравилась Арамяну. Он не смог сдержать улыбки и тут же ответил:

— Я уже говорил. Секретарь сказал, что это отклонение от законов торговли, но не нарушение. Товар будет продаваться за наличный расчет и только согласно списку, предъявленному стройкомитетом. При мне он связался по телефону с директором ОРСа и заручился его согласием.

— О, вы успели решить довольно много вопросов!

— Между прочим, — вмешался в разговор Артак, — Нона Арсеньевна — член стройкома.

— А вы хотели через стройком осуществить вашу идею? — поинтересовалась Каладзе.

— Да, только через него.

— О, и с удовольствием буду защищать ее. Это очень кстати еще и потому, что в поселке не всегда можно найти необходимую одежду для детей.

Артак посмотрел на Арамяна. Тот снова поднялся.

— Нона Арсеньевна... — Он смутился, но тут же, взяв себя в руки, продолжил: — Мне достаточно одного взгляда, чтобы оцепить человека, и не помню, чтобы я ошибся. Не спрашиваю, когда вы родились, но надо просто радоваться тому, что вы есть. Спасибо, Нона Арсеньевна.

Беда грянула неожиданно. На пятнадцатый день рекордной проходки в стройуправлении зазвонил телефон.

— Завал, — коротко сообщил начальник участка.

Самое страшное слово у проходчиков. Весть каменной глыбой обрушилась на оживленный рабочий поселок.

К счастью, завал последовал за взрывом. Жертв не было, но выяснился другой факт: есть виновники. Нельзя было вести проходку дальше, не поставив креплений на опасном поясе. В туннеле бетонщики всегда отстают от проходчиков. Геодезист обязан постоянно следить за породой и при малейшем подозрении вправе сразу же остановить проходку. Но тут, поддавшись общему настроению и захваченный всеобщим подъемом, решил управиться до конца месяца. После он говорил: «Я так был уверен, что порода выдержит, что не учел опасности взрывной волны».

Мы возвращались домой молча. Первым, кого мы встретили в поселке, был киномеханик Вачик — маленького росточка неразговорчивый парень. Завидев его, Енгибар тут же решил шуткой поднять нам настроение:

— Пойду с дочкиной куклы мерки сниму Вачику на штаны.

Вачик исподлобья глянул на огромного бетонщика, но не ответил. Ребята тоже не откликнулись на шутку бригадира, хмуро разошлись по домам.

Вскоре специальная комиссия выяснила худшее: со свода забоя не перестают валиться камни. Входной портал туннеля забили досками, проходка была остановлена.

Даже в самые трудные минуты жизни людям свойственно улыбаться, петь песни. Жители поселка шли в клуб.

На афише фильм «Дикая собака Динго» переименовали в «Дикая собака Енго», и взбешенный Енгибар разыскивал по всему поселку маленького Вачика, затаившего на него обиду.

После тщетных поисков Енгибар подошел к афише и хотел было уже сорвать ее, но Артак удержал:

— Енго-джан, дружище, уважь, пусть повисит денек-другой. Ну что с тобой будет?

Кто один, кто с женой пришли в клуб лучшие бригадиры нашего участка. Уж им-то, как никому другому, известно, что значит завал. Полетел к черту труд десятков дней, а то и месяцев, и сиди теперь сложа руки, жди, пока разберут, что к чему. Еще неизвестно, сколько метров породы село, сколько еще осядет. Выгребай ее теперь, разбирай разрушенные крепления с бетоном, ставь новые, надежные, и только потом продолжай проходку.

Николай Сухомин идет под руку с Зиной. Он оживленно рассказывает ей о каком-то Юре Варосяне, который в труднейших условиях Сахалина вышел в передовики железнодорожной стройки. В конце Николай не может удержаться от улыбки:

— Из холодного Ленинакана в знойный Сахалин. Хочешь не хочешь, а в передовики выбьешься.

Еще одна пара — Змрухт с Карапетом. Он в новом костюме, она — в вечернем платье с блестками. Поравнявшись с нами, она спрашивает, обращаясь больше к Артаку:

— Ребята, а кино после собрания будет?

— Зачем же после? — отвечает Артак. — Во время собрания покажут. Про войну.

Карапет косится на нас, но молчит.

Мимо нас проходит секретарь парткома и начальник стройуправления. Ловлю фразу из их разговора:

— Конечно же единственно верное решение — это поговорить с коллективом.

Зал был набит до отказа. На сцене за длинным, покрытым красным сукном столом сидит начальник стройуправления — сухощавый мужчина с острым подбородком. Секретарь парткома говорит с трибуны. Не спеша описал ситуацию. Виновниками аврала помимо геодезистов оказались и бригадиры проходчиков. Выяснилось, что каждый из них в отдельности просил: «С облицовкой подождем, братцы, бетонщики дохнуть не дают, по пятам следуют. Видишь, порода сама нам помогает, проходим через выносливые горы».

— Нет выносливых гор, есть халатные и беспечные люди, а это может привести к серьезным последствиям, как, собственно, и привело. Забой стоит под завалом. В том, что случилось, виноваты мы все. Это должно послужить нам уроком. Сейчас надо вынести коллективное решение о нашей последующей работе.

Кто-то прокричал из зала:

— Сколько денег дадите? А то — соберу ребят, разберем завал.

Начальника стройуправления словно сорвало с места, он стукнул рукой по столу:

— Не дам! Ни копейки не дам! Кто хочет воспользоваться авралом, чтобы нажиться, тому не место на стройке!

Артак нагнулся и прошептал мне на ухо:

— Вот вам и кино про войну.

Секретарь, жестом попросив начальника стройуправления успокоиться, обратился к залу:

— В дни Великой Отечественной войны сотни тысяч советских людей ушли на фронт добровольцами. Оставили дома жен, детей, матерей и ушли. Они все знали, что их ждут тяжелейшие испытания, но никто не спрашивал у Родины: «Сколько денег дашь? А то — брошусь на амбразуру противника, грудью заткну ей пасть. Родина, сколько же дашь?..» — Секретарь умолк.

Люди в зале словно окаменели.

— Мы не доверим «золотоискателям» ни туннеля, ни Родины. В решительный час они продадут и то и другое. Завал будет ликвидирован силами добровольцев. Это и есть наше задание на сегодняшний день. Я обращаюсь к нашим опытным проходчикам: кто согласен сегодня ночью, прямо сейчас, идти с нами в забой?

Тяжелое молчание нависло над залом. Сердце мое вырывалось из груди: «Я, я согласен! Я пойду с вами!.» Но кто я в этом грозном деле, где нужны умелые руки специалиста? Малейший промах — и не только ты, но и твой товарищ в опасности. Меня все равно не возьмут.

Артак хитро улыбался и поглядывал вокруг. Почему он молчит? Я мечтал, чтобы он вызвался первым и, положив руку мне на плечо, сказал: «Со мной пойдет Папаян».

Напряжение в зале достигло предела, и вдруг словно гром грянул:

— Ну, мужчины!

Зина... Она выкрикнула эти два слова так, что зал вздрогнул. Вот так Зиночка... Наша простая, добрая, нежная...

— Ну, Николай! — воскликнул кто-то из последних рядов.

По залу прокатилась волна смеха, перешла в хохот.

— Посмеялись, и хватит! — перехватила эстафету Нона Каладзе. — А теперь пусть мужчины встанут.

Четверо проходчиков одновременно поднялись с мест — Ромик, Артем, Григорьев, Артак. Затем, посмеиваясь, встал и Николай.

— Коля, отстаешь, — заметили из зала.

Артак поспешил на защиту друга:

— Николай старый бегун и знает правила: не поспешишь на старте, первым придешь к финишу.

И тут заговорил Григорьев:

— Аврал ликвидирую я с моими ребятами.

Николай попытался перехватить у него инициативу:

— Брось, Саша, это дело мое! — И повернулся к сидящим на сцене: — Прошу доверить мне. Правильно говорю, Зина?

— Правильно, — подбодрила его жена. — Мы еще дома обговорили. — Она встала. — Начальство мало ценит Николая. Правда, Коля слишком любит, когда его хвалят, но разве есть другой такой точный бригадир?

Артак прыснул:

— Верно, Зиночка! Николай никогда не забывает купить тебе одеколон на Восьмое марта, а мне на ухо говорит: «Спирт — продукт не портящийся».

Начальник стройуправления постучал по столу, призвав развеселившихся горняков к порядку, и попросил у секретаря слова.

— Сядьте, друзья мои. Нам нужно всего восемь человек, и один из них я. Берем двух знающих дело бетонщиков и пятерых бригадиров-бурильщиков. Сегодня вы — рядовые проходчики, я ваш бригадир.

Многим в поселке не спалось в ту ночь. Тревожно звонили телефоны. «Ну что в забое? Что слышно?» — беспокойно спрашивали друг друга люди.

Я все не мог успокоиться, не мог себе простить, что не встал, не попросился в состав бригады. Как назло, постоянно вспоминались слова Арамяна: «Если уверен, что сможешь помочь людям, не жди, пока тебя попросят об этом». Мне шел уже двадцать второй год, мы с Артаком были ровесники. До сих пор мне казалось, что во всех ситуациях я должен быть одним из первых. Но вот я даже не последний. Я не там, с ними. Я никто. Ведь была возможность проверить свое мужество, и я не решился. Да, пора уже разобраться, кто я, чего стою. И прежде чем я смогу сравниться с Артаком, мне предстоит закончить институт, отслужить в армии и проработать пару лет в забое.

Я вышел из дома. Поселок был ярко освещен; группами, парами бродили люди по дворам, выходили на улочки перед домами. Рабочая столовая была открыта. Обычно, когда случалась авария, многие, не дожидаясь распоряжений, шли на свои рабочие места.

В столовой я застал повариху и дядю Васю. Потягивая пиво, он тихо о чем-то разговаривал с ней. Я попросил у поварихи бутылку пива. Наверное, просто так, чтобы оправдать свой приход в столовую. Повариха бросила мелочь в ящик прилавка, вышла. Вернувшись с бутылкой, она снова уселась напротив дяди Васи. «Спой мне», — попросила она, и тот запел старинную русскую песню. Потом остановился, спросил, давно ли повариха живет в Армении, не скучает ли по родной Украине. Она ответила, что вышла замуж за армянина-горняка, и вот уже двадцать лет как живет тут, и скучать ей нет нужды, раз она у себя дома, рядом с мужем и детьми. Дядя Вася молча допил пиво, встал. Немного погодя я догнал его на берегу реки.

— Дядя Вася, а знаешь, что ты ходишь сейчас по дну будущего озера?

Он повел плечами и ответил вопросом на вопрос:

— А сколько денег вложили в это дело?

Я назвал сумму. Лицо дяди Васи вытянулось от удивления. Я сказал, что это надо, чтобы сохранить настоящий уровень воды Севана. Озеро мелеет.

— Арпинской водой? Так этот же ручеек гуси вброд перейдут.

В его душе шумели полноводные русские реки и бурные моря. Память о бескрайних просторах таилась в его глазах, он тосковал.

Дядя Вася пошел домой. Я остался один. Видимо, настроение его передалось мне. Никому нет дела до меня. Поселок живет своими заботами и радостями. Я здесь чужой, приехал и уеду.

Я вернулся домой. Только поднялся на второй этаж, как на лестнице услышал знакомый голос:

— Нона Арсеньевна, я должен сказать вам что-то очень важное. Прошу, впустите меня на минуточку...

Это был голос Гарсевана Смбатыча. Я вспомнил Арамяна, чистого, застенчивого человека. Он смотрел на меня со скрытой печалью в глазах, о которой никогда не говорил. Я вошел в коридор. Гарсеван Смбатыч меня не заметил. Он снова постучал в дверь.

— Нона Арсеньевна, здесь никого нет. Отопри же...

— Я прошу вас уйти, — донесся голос Ноны Каладзе из-за дверей. — Если я похоронила мужа, это вовсе не значит, что вместе с ним похоронила и свою честь. Уходите немедленно!

— Ну зачем же так?

Вдруг я увидел Сона, маму, тикин Сатеник, Зину,

Артака. Они смотрят на меня, Ждут, как я себя поведу.

И я крикнул что было мочи:

— Не смей!

Гарсеван Смбатыч вздрогнул. Посмотрел на меня растерянно. Узнал, наверное, и это немного успокоило его.

— Папаян, это же я...

— Убирайся! — В голосе моем прозвучала угроза.

Гарсеван Смбатыч нахмурил брови.

— Слюнтяй, — бросил мне он. — Как ты разговариваешь со мной!

— Не смейте стучать в эту дверь.

Он окинул меня презрительным взглядом:

— А, так это твое право открывать-закрывать эту дверь?

Со мной случилось что-то странное. Артак шепнул мне на ухо так явно и отчетливо, словно стоял тут, рядом: «Давид, бей!»

Я пришел в себя, когда услышал голос Ноны:

— Давид, генацвале, оставь ты его, пусть убирается. — Она тянула меня в комнату. Потом обернулась к Гарсевану Смбатычу: — Немедленно уходите!

Я очутился в комнате Ноны Каладзе. Закрыв лицо руками, я заплакал. В тот день у меня было много причин для слез. Потом я почувствовал, как Нона Арсеньевна гладит меня по голове, открыл глаза и взглянул на нее. Склонив красивую голову, она беззвучно плакала. Может, от обиды, может, от тоски по безвременно ушедшему мужу. Я выпрямился, Нона прижала мою голову к груди и прошептала на родном языке: «Цмао чемо».

Почти всю ночь я не спал, а когда проснулся, солнце еще не взошло. Наскоро оделся, выбежал из дома. На улице не было ни души. Даже обидно. Неужели все спят, когда там, в туннеле, люди насмерть бьются со стихией. Во всяком случае, такой представлялась мне их работа. Я поспешил на участок. Здесь собралось много женщин. Начальник участка досадливо их убеждал:

— Ну что вы собрались? Ну что? Все будет в порядке! Я не стоял бы тут с вами, там был бы, если что... Ступайте же по домам...

Но женщин не так-то легко можно было успокоить. И они стояли до тех пор, пока в туннеле не показался электровоз. Мы все бросились навстречу, и я услышал голос Артака:

— Николай, тебе что, жить надоело?

Сухомин разлегся на передней площадке электровоза. Артак стоял рядом с машинистом, а все остальные ехали в пассажирском прицепе. Машинист, опасаясь толпы, остановился, не доезжая до портала. Люди кинулись друг другу в объятия. Я подбежал к Артаку, прижал его к себе и вдруг почувствовал, как от радости по щекам моим текут слезы.

Николай предложил пойти к нему. Артак согласился и побежал в столовую. Он догнал нас, когда мы уже входили в поселок.

Григорьев торжественно шел рядом с нами и говорил:

— Сейчас прямо в клуб пойду. Боюсь, как бы на афише «Енго» не переделали в «Динго».

— Да черт с ним, пусть висит как есть, — весело ответил Енгибар. — Динго хорошая собака.

Когда мы вошли в дом, Зина, уже приодетая, ждала мужа. Она радушно пригласила нас в гостиную и вышла на кухню.

— Ребята, присаживайтесь, — предложил Сухомин, разглаживая на столе скатерть.

Обернувшись к кухне, Артак громко спросил:

— Зиночка, ну как, велосипед продался?

— Еще чуть-чуть, и я пожалею, что пустил тебя в дом, — пробурчал Николай. — Зинок, принеси-ка кусок хлеба с сыром. Правда, ему и этого много.

Зина подошла к столу, в руках две тарелки, с сыром и солеными помидорами.

— Знаю я вас, обоих знаю. И не надо мне сказки рассказывать. Рыбьи ворюги.

— Зинуля, ты его не упрекай. Он, бедняга, пятнистую форель только на картинках видел.

Николай не на шутку обиделся:

— Вы только поглядите на этого пловца-ловца! Да ты скажи спасибо советской власти, что в Енисее искупался. Он объясняет мне, что такое рыба! И вся-то Арпа — твоя кормилица — полторы ложки воды. Скажешь — нет? Так у нас в области, прямо рядом с нашим хутором, озеро есть с ваш Севан. Мы его прудом называем.

— Никак болотце, Сухомин, припомни-ка лучше, — заговорил дядя Вася, выходя из соседней комнаты и застегивая на ходу рубаху. Он подошел к зятю, принюхался. — Фу, а дух-то болотный никак не сойдет.

Вдруг заговорила Зина:

— Ребята, какие вы все славные, храбрые, сильные! Как я вас всех люблю! Почему мы приехали сюда, что привело нас в эти горы? Мы же никогда не спрашивали об этом друг друга. Бывает, вода в туннеле до колен доходит, а может случиться, придется и потолки каменные скрести. Все это ерунда! Потому что есть вы, ребята, потому что рядом со мной ты, Николай. И я могу крикнуть на весь мир: родной!..

Она хотела еще что-то сказать, но волнение сдавило горло. Зина села, положила голову Николаю на плечо. На лице ее были заметны следы пережитых ночью волнений.

Подходил сентябрь, и тревога Арамяна росла. Он несколько раз встречался с преподавательским коллективом по поводу учебно-методических пособий, готовился отправить отчет в министерство, ждал, когда ОРС выполнит поручение стройкома. Это первое свое начинание он хотел обязательно отметить в отчете. Вначале ОРС мотивировал отказ тем, что требуемые товары приобрести трудно, поскольку часть их — дефицит. Подождали еще. Потом от стройкома в Ереван поехал представитель. Оказалось, что еще в июле товар был отправлен в поселковый магазин. Но единственный продавец магазина, Змрухт, была больна. Стройком поручил Ноне Каладзе самой раздать детям одежду.

Магазин был закрыт. Нона узнала, что Змрухт отправилась в деревню к родителям, лечиться, и пошла к председателю ОРСа. Тот только пожал плечами:

— Единственный продавец, ничего не поделаешь. Подождем чуток, выздоровеет.

Прошло еще две недели, Змрухт все не появлялась, но по поселку пошли слухи, что ее видели в Егегнадзоре, Сисиане, в селах Азизбековского района. Словом, она бывает всюду. Карапета вызвали в стройком и велели сообщить жене, что, если в течение двух дней она не появится, будет составлена специальная комиссия и дверь магазина взломают.

Змрухт появилась в поселке как ни в чем не бывало. Сначала она зашла в кабинет председателя стройкома.

— Как же это понимать? Что, мой ребенок не имеет права заболеть?

Чтобы не затевать ненужного спора, председатель строго приказал ей открыть магазин и немедленно начать продажу одежды.

— Продавать будете только согласно нашим спискам. И никаких исключений.

— Никаких списков я не знаю. Товар получила, цена при нем. Какой покупатель придет, тому и отдам. Что тебе нужно, приходи и бери, а чтобы у меня из-за кого-то голова болела...

Через некоторое время председатель стройкома стал замечать, что в поселке есть дети, которые одеваются не так, как все. В магазине часто толкутся какие-то подозрительные люди, прежде он их не видел. Змрухт запирает за ними дверь, а выпускает их через задний двор. Он позвонил начальнику ОВД и потребовал немедленной ревизии. Приехал также представитель ОРСа. От стройки были председатель и Нона Каладзе.

Когда Змрухт открыла дверь и члены ревизионной комиссии вошли в магазин, они были поражены. Торговый зал был оформлен под стать городскому универмагу. Придраться было не к чему. Проверили весы, метр, кассу. Выяснилось, что за время болезни Змрухт продолжала работать и регулярно сдавала деньги в Госбанк. Нона Каладзе была уверена, что заказанная одежда находится на складе, но, тщательно осмотрев помещение, вернулась ни с чем. На складе оказалось пусто. У Ноны зазвенело в ушах.

— Где одежда? — вне себя закричал председатель стройкома.

— Какая еще одежда? — искренне удивилась Змрухт.

— Наш заказ?

— Какой такой заказ?

— Тот, что ты получила пятнадцать дней назад, до болезни?

— A-а, это вы о детской одежде? Так бы и сказали.

— Ну?

— Да как же я могу пятнадцать дней держать товар в магазине? Получила и сразу продала.

— Как же ты могла продать, когда магазин был закрыт?

— Вот те раз... Когда это магазин был закрыт? Я всего три дня болела, бюллетень представила. А товар продала. С гор пришел народ, раскупили, увезли. Я и месячный план выполнила, пусть только попробуют премию не дать!

— Негодяйка... — вдруг сорвалось у Каладзе.

Змрухт невозмутимо глянула на нее:

— Это еще кто? Посмотрите на нее! От негодяйки и слышу! Поняла?! — Потом Змрухт повернулась к председателю стройкома: — Небось вспомнил, как ночью приходил, стучался в дверь, да я не открыла. Так теперь со зла наговариваешь на меня? Ты погоди, вот как отстрочу на тебя жалобу в ЦК...

Арпа — Севан — почетная стройка, арпасеванец — почетный строитель. Трасса уже имела свои авторитеты. Одним из них был мой друг Артак.

Многим со стороны могло показаться, что Артак беспечный и всегда веселый человек. Но часто я заставал его задумчивым, он сидел часами за письменным столом, смотрел в одну точку поверх раскрытой книги. О чем он думал в эти минуты, было для меня загадкой.

Однажды я рискнул и спросил его, но прямого ответа так и не получил.

— Да это у меня ветер в голове гуляет. Вот посижу-посижу, соберусь и выдую его разом, — пошутил он.

Но вскоре тайна его раскрылась.

Артак был в забое, когда в дверь постучались. Почтальон вручил мне письмо и ушел. Я прочел обратный адрес: «Ленинград... Сардарян Татевик».

Так это наша Татевик!

Вечером мы оба сидели дома, я готовил на кухне ужин, Артак, растянувшись на кровати, решал кроссворд. Я знал, что он уже прочитал письмо.

— Ну, негодный, признавайся, с каких это пор вы начали переписываться?

Он сразу понял, о ком речь, и, недолго думая, ответил:

— С десятого класса. Остальное после, идет?

На следующий день мы собирались в деревню, откуда я должен был вернуться в Ереван. Попрощаться с нами пришли все ребята нашей бригады. Мы собрались в столовой. Пришли и Николай с Зиной, дядя Вася и Нона Каладзе.

— Давид, родной, не забывай нас, — сказала Нона Арсеньевна и обняла меня. — Дорогой ты мой, цмао чемо...

Я обещал непременно вернуться.

Мы с Артаком выехали из поселка в полдень. Небо было без единого облачка, солнце обволакивало своим теплом землю, и здесь, под ярким его светом, мы чувствовали себя свободными птицами, вырвавшимися из тесного, душного туннеля. Мы ехали, радуясь красоте нашей природы, вспоминая свое детство, и остаток пути через нашу старую деревню решили пройти пешком. Я попросил водителя притормозить, и мы быстро выскочили из машины. Обдав нас пылью, она умчалась вперед. Десять — двенадцать километров отделяло нас от цели.

До новой дороги мы добрались легко и увидели, что строительные работы уже закончены. Пересекли поле и вышли к широкому нагорью, косо пересеченному ущельем. Тут и там в воздухе мелькали пестрые крылышки жучков, стремительно проносились пчелы, и жужжание их, чуть отстав, неслось следом за нами.

— Ну и как ты собираешься жить дальше? — спросил Артак. — На попечении тестя-папеньки и на харчах тещи-маменьки?

Я остановился:

— Видно, ты по моему кулаку соскучился.

Артак усмехнулся.

— Да просто я хочу сказать, жалко, что такой человек в стационаре пропадает, годы теряет. Ты, брат, родился быть львом, а тебя мурлыкать учат, потому что это нравится теще-маменьке. Уважай их, ничего не имею против, но живи своим трудом, на свой заработок. Ведь ты самый заслуженный человек среди нас: у тебя двое детей.

— Хорошо, я подумаю. А каковы твои планы?

— Татевик советует мне подавать на заочное. Думаю, верно говорит. Буду учиться на стройфаке. Хочу соорудить бурильную установку для наших туннелей. Возможно, мне это полностью и не удастся, но свои мысли на этот счет у меня есть. Не многие конструкторы знают недра, как я. Татевик будет преподавать географию в русской школе, ведь куда бы мы ни поехали, в поселках горнопроходчиков везде говорят по-русски. Будет у меня детей девять штук, шестеро сыновей, три дочки. Всё. Один — военный, другой — врач, третий — пилот, четвертый — конструктор, пятый...

Последних слов Артака я не слышал. Из-за противоположного холма показался табунок ослов. Неторопливо шли они вдоль узкой расселины.

— Смотри! — воскликнул я.

— Наши, — прошептал Артак.

В табунке среди всех других выделялся белый самец.

— Смотри, вон тот белый не наш? — волнуясь, спросил я.

— Да никак твой...

Точно сговорившись, мы разом сорвались с места и побежали к табунку. Я громко кликнул своего осла. Он мотнул головой и первым тронулся с места. За ним пошли другие. Постепенно убыстряя шаг, они уходили от нас.

— Одичали, — прошептал я.

— Одичали, — повторил Артак.

Как-то в третьем классе учитель дал нам задание нарисовать дом. Не сговариваясь, мы все нарисовали домики с плоской крышей, над ней — солнце, у дома — ослик на привязи...

Эти животные, тысячелетиями презираемые за покорность, шли теперь, чтобы обрести свою независимость. Откуда было мне знать, что вижу их в последний раз. Наступит зима, долгая и холодная, и потом...

Артак дернул меня за рукав:

— Пошли, темнеет уже.

...Наши отцы и деды рыли туннель кирками и лопатами. Землю и камни таскали в обыкновенных ручных тележках. Кайлом выламывали в скале русло для канала. И когда первенец нашего гидростроительства дал свет, вся Армения ликовала. Это был первый факел, осветивший наш путь в будущее. Потом факелы умножились, засверкали в горах, в полях, ущельях — всюду, где есть хоть один армянин. Моя Армения мечтами своими юна, молодостью души прекрасна. Я вижу ее шествие — стремительное, прямое. Ее твердостью мы стойки, ее нежностью мы добры. Ее преданностью мы едины с другими народами нашей Родины.

Я читаю историю первого поколения гидростроителей республики. Переношу в свой блокнот их фамилии. Их много, им нет числа. Огонь несли они в своей груди, и пламя его осветило новую страницу в истории нашего народа.

Не могу читать дальше. Сердце мое учащенно бьется, я уже понимаю, что судьба навсегда связала меня с гидростроительством. Сона спит. Спят наши малыши. Душу мою переполняет радость. Я склоняюсь к жене и шепчу ей на ухо:

— Сона...

Не слышит.

— Сона...

Она медленно поднимает руку, обхватывает мою шею и улыбается сквозь сон. Я не хочу будить ее.

«Завтра поговорим... завтра...»

На следующий день я сообщил Сона, что решил перевестись на заочное отделение и поехать на строительство.

Она посмотрела на меня, долго не отводила взгляда, потом тихо сказала:

— Только обещай почаще навещать нас.

Глаза ее наполнились слезами. Я обнял ее и поцеловал.

— Я и вас возьму к себе. Как же я буду жить без вас?

Сона тяжело вздохнула:

— Ты не сможешь нас взять, дорогой. У нас будет третий ребенок. Мы останемся здесь, в селе. Здесь воздух чистый, нам с детьми будет хорошо...

И мне вспомнились слова одной женщины: «Ты родился под счастливой звездой».

Через месяц я вернулся на строительство с направлением в кармане и с чемоданом, в который Сона аккуратно сложила мои вещи.

Я подходил к третьему пикету. Бетонные своды дрожали от грохота вагонеток, доверху нагруженных породой. Они прошли сквозь струи льющейся с потолка воды. Проезжая мимо меня, машинист приветственно махнул рукой.

У насосной станции собрались люди. «Экскурсанты», — почему-то подумал я, но, подойдя ближе, увидел Арамяна, окруженного учениками. На единственном стуле у насоса сидела Нона Каладзе и с улыбкой отвечала на вопросы учеников.

— Скажите, пожалуйста, каким вы представляете себе будущее?

Спрашивала младшая дочь садовода Амбарцума из нашего села — Наргиз. Она училась в десятом классе. Я пожал Арамяну руку и встал рядом. С Ноной Арсеньевной мы обменялись кивками.

— Моя бабушка часто наказывала нам: «А что хорошее задумаете, не говорите никому, чтобы сбылось», — ответила Нона.

— Ну, это субъективно. А объективно то, что будущее человечества — это коммунизм, — сказала девушка и в эту минуту она напомнила мне нашу Татевик. Наргиз помолчала немного и снова спросила: — Скажите, пожалуйста, этот насос отечественного производства?

— Да, отечественного.

— Воздух перекачивает?

— Нет, воду.

— Одно из трех основных условий существования. А скажите, вы когда-либо чувствовали себя счастливой?

— С чего это вы взяли, что я сейчас несчастна?

— Что вы, вы неправильно меня поняли. Достаточно того, что вы участвуете в строительстве Арпа-Севанского туннеля. Ваша каска может стать украшением любого школьного музея. Но я говорю о личном счастье, к которому стремится каждая женщина.

Нона внимательно смотрела на девочку, та все больше и больше ей нравилась. Арамян слушал молча, не вступая в разговор.

— Я была счастлива в школе, — заговорила Нона Каладзе, — но понимала, что это только начало. Когда я вышла замуж и уезжала из своего города, на вокзале, прощаясь с родителями, я почувствовала, что кончилась пора беззаботности, но эта потеря была так мала по сравнению с тем, что меня ожидало. В Братске мы долго жили в общежитии. Мне казалось, счастье придет ко мне в тот день, когда у меня будет своя квартира, я обставлю ее, куплю нейлоновый тюль на занавески, сяду на балконе и стану ждать мужа с работы. Я не знала тогда, что уже счастлива... Мечтала о детях, их будет у нас пятеро. Пятеро здоровых и умных детей. Но после... — слово задрожало на ее губах, — муж погиб в автомобильной катастрофе. Сейчас я одна, а разве может одинокий человек иметь личное счастье?

— Я думаю, оно еще улыбнется вам, — по-взрослому серьезно сказала Наргиз. — Вы непременно встретите очень-очень хорошего человека. Вы такая добрая...

Нона Арсеньевна встала с места, обняла нашу новую Татевик:

— Спасибо тебе, девочка моя.

Рассказ взволновал Арамяна, и, чтобы скрыть это, он обратился к классу:

— Говорят, эту громадную стройку невозможно закончить силами только нашей республики. Это неверно. Испокон веку боролся труженик армянин с камнем, из поколения в поколение передавал он опыт работы под землей. Эта стройка сама по себе стала выражением воли нашего народа, горячим его желанием. Но строительство может продлиться очень долго, и тогда жизнь Севана окажется под угрозой. Вот почему братские республики поспешили нам на помощь. Сейчас на строительстве работают сыновья и дочери двадцати восьми народов, и среди них Нона Арсеньевна Каладзе. Да, она непременно найдет свое счастье... Я верю в это...

И лишь я один понимал, что Нона рассказывала свое горе Арамяну, а Арамян выдал свои чувства.

После недолгого разговора с Арамяном я встретился с начальником участка. Он стал настаивать на том, чтобы я продолжал работать в бригаде Енгибара. Я объяснил, что перевелся на заочное затем и только затем, чтобы работать бурильщиком. Начальник участка подумал и наконец сказал:

— Ну ладно, приходи завтра на участок.

Артак с Николаем сидели за столом уже довольно долго. Оба были голодны. Зина плакала на кухне. Артак тихонько забарабанил по столу:

— Николай, ты ведь в армии был поваром.

— Был. Даже несколько почетных грамот получил.

— Так вот. Если Зина вытурит тебя из дома, будем жить вместе. Я буду пол мести, посуду мыть, а ты вкусно готовить.

— Чего бы я ни сготовил, все борщом да кашей будет пахнуть.

— Коля, не горюй, если еда будет невкусная, станем почетные грамоты кушать.

Зина громко всхлипывала.

— Плачет. Гражданская совесть ее мучает, — нарочито громко пояснил Артак.

— А когда милиция вас поймает, ты будешь на суде плакать, — ответила Зина сквозь рыдания.

— Ну, наверное, платок найдется слезы-то вытереть.

— Для такого случая полдюжины пришлю, не пожалею, — не унималась Зина.

— Половину твоему Николаю отдам. Надо не надо, все хвалит тебя: «Ах, как моя Зиночка готовит, пальчики оближешь!»

— Ну, а Татевик твоя небось тебя хвалит не нахвалится. Сегодня же письмо ей отправлю: «Поздравляю, твой хваленый парень настоящий браконьер».

— Слово-то какое! Вот так и напиши. Она велит мне быть умником, никуда из дому не выходить. Я пообещал ей стоять в комнате неподвижно, как сундук. Она даже может сесть на меня верхом. А когда состарюсь, пусть не жалеет и выкинет вон. Кому нужен старый пустой сундук? Ровно человек голодный...

— Ах, вы голодные... Ну и правильно. Все равно вам есть не дам, пока не пообещаете, что на рыбалку не пойдете.

Артак подмигнул Николаю.

— Ладно, — махнул рукой тот. — Не пойдем. Теперь довольна? — И тихо прошептал: — Скажем, что едем в Джермук.

Мне предоставили квартиру на втором этаже двухэтажного дома. Это была довольно просторная однокомнатная квартира со всеми удобствами. Бывшие обитатели отделили занавеской часть комнаты и сделали из нее спальню. Здесь стояла деревянная кровать, накрытая цветастым покрывалом. Комната была обставлена старой мебелью, но мне все казалось новым: ведь здесь начиналась моя трудовая биография.

Начало октября... Рабочий день кончился, одарив меня счастливой усталостью: мы прошли полтора цикла. Мне удалось также позвонить Сона, и я обещал ей скоро приехать.

Дома я сел заниматься и просидел до полуночи. Я не услышал даже, как начался дождь, и только тогда поднял голову, когда молнии стали сечь небо. Я посмотрел в окно: дождь стучал по стеклам. Вдруг подобно орудийному залпу грянул гром, и свет погас. «Должно быть, на подстанции замыкание», — подумал я, зажег спичку, отыскал фонарь и, сняв с крючка каску и надев резиновые сапоги, бегом кинулся на участок. В подобных случаях горняки не спрашивают, у кого какие обязанности. Кто что умеет — вот что главное.

— Не было печали, — осмотрев щиты, проговорил электрик. — Щиток вышел из строя. Тут работы часов на шесть.

Это большая потеря времени. Начальник участка в подобных случаях обязан быть в туннеле, самолично вывести всю смену и поставить вахтенного у входа. Я стоял рядом с ним, ожидая указаний, и он предложил мне пойти с ним. Едва мы прошли километр в глубь туннеля, послышались голоса. Из забоя выезжал электровоз, работавший на аккумуляторах.

— Все здесь? — спросил начальник участка.

— Все, — откликнулись ребята. — Зря не ходите.

Мы поднялись в вагонетку и выехали из туннеля вместе с ними.

Вернувшись домой, я понял, что заниматься больше не могу, и лег в постель. Только сомкнул глаза, явилась Сона, как-то обиженно взглянула на меня и сказала: «Как же вы ее одну-то оставили?..»

Я вскочил. «Нона», — пронеслось в голове. Я быстро оделся, взял фонарь и побежал в забой.

Я бежал по рельсам и все время помнил, что видел ее днем на участке. Перешила робу туннельщика, вышила на груди цветок. Из-под каски выбились пряди волос. Была она чуть бледна, наверное от бессонницы. Я ей сказал, что такие цветы вышивает моя Сона, сказал еще, что она сама шьет себе платья. «Надеюсь, мы скоро познакомимся», — улыбнулась Нона, показывая ровные белые зубы.

Я все бежал и бежал.

Человек полнее воспринимает мир, когда ему есть с кем поделиться. Я не думаю, чтобы кто-нибудь почувствовал прелесть висячих садов Семирамиды, бродя там в одиночестве. И в радости, и в печали нам необходимо плечо друга, а в беде — особенно. Когда ты один и вокруг могильная тьма, туннель полон ужасов, страх подобно иглам прокалывает тело, уступает место тяжелому кошмару, и ты кажешься себе беспомощным как ребенок.

Несмотря на охватывающий меня страх, я бегу и зову: «Нона!..» Ни единого звука. Будь она в туннеле, хоть фонарь бы горел. Может, видение меня обмануло... я все иду и иду вперед. Вот и насос. Никого нет. «Значит, действительно вышла». Вернуться или пройти еще немного? Я продолжал продвигаться вперед, но уже шагом. Решил дойти до забоя и вернуться.

Вдруг я услышал приглушенные рыдания.

— Но-на! — закричал я и испугался своего голоса.

Последовало тяжелое молчание. При тусклом свете фонаря ничего не было видно. Рыдания повторились, и до меня донесся голос Ноны:

— Давид... цмао...

Она лежала между рельсами.

— Что ты тут делаешь?

Она протянула ко мне руку:

— Помоги...

Я помог.

— Не поднимай меня, — встав на ноги, сказала она. — Я буду за тебя держаться.

— Ты почему не поехала с ребятами на электровозе? — спросил я.

— Мне стало плохо. Может, отравилась, не знаю. Зашла за насос, и даже крикнуть сил не было. А темно, вот и не заметили... Кликнули пару раз, я не смогла отозваться, ну и подумали — ушла уже. Мне казалось, выйти будет не так уж трудно...

— Но почему ты шла к забою?

— Фонарь у меня погас, я осталась в темноте, повертелась туда-сюда, может, кто покажется, и, видно, пошла в обратную сторону, к забою.

Нона ослабела и уже совсем не могла идти. Когда я на руках вынес ее из туннеля, уже светало.

На узкой площади поселка, затерявшейся среди домов, собралось человек десять — пятнадцать, с любопытством разглядывая видавший виды мотоцикл. Хозяин машины, пожилой горняк, с жаром перечислял достоинства своего товара.

— Двенадцать лет был мне что брат родной. Ну а теперь годы мои не позволяют водить мотоцикл.

О том, что мотоцикл постарел вместе с ним, он, разумеется, не говорил. И, заметив, что Сухомина заинтересовала его машина, продолжал:

— А вот для молодого человека такая машина даже лучше автомобиля. Дешево, гараж не требуется, бензина мало уходит. Шумит, правда, соседи жалуются, но это не беда. Если обращать внимание на их брань, то и радио не сможешь включить. — Он широко развернул платок, вытер пот со лба и снова торопливо заговорил, чтобы его вдруг не прервали: — Хочешь на охоту — пожалуйста, хочешь — к реке спустись, хочешь — поезжай в лес.

Артак с Николаем его не слушали. Они внимательно разглядывали мотоцикл и вели непонятный разговор:

— Бак бензина можешь оставить хозяину... Ось выдержит. Руль и крылья тоже можно выкинуть.

— Тут выкидывать много чего придется. А не испытать ли нам разок?

— Ты справишься?

— У меня еще со школы права.

— Ух ты! И где ты такую школу нашел? Садись же, чего встал!

Сухомин взял у хозяина ключ, осторожно повернул его и с силой нажал на педаль. Мотор фыркнул, затарахтел. Собравшиеся отступили. Мотоцикл сорвался с места и понесся к шоссе. Кто-то предположил, что машина сейчас врежется в женщин, идущих по дороге, и женщины с визгом бросились врассыпную. Но, надо признаться, это было совершенно излишне. Сухомин сбавил скорость и, постепенно овладев машиной, окончательно подчинил ее себе. Собравшиеся перевели дух. Сухомин сделал круг, вернулся.

— Послушай, сколько просишь за этот твой хлам? — сойдя с машины, спросил он.

— Хлам не хлам, а меньше чем за триста не отдам.

— Сто пятьдесят — красная цена, — вмешался в разговор Артак.

— Можно подумать, я осла продаю, — возмутился владелец мотоцикла, но по всему было видно, что он ничего не имел против предложенной суммы.

Наконец сторговались. Пока Сухомин считал деньги, дядя Вася осмотрел, ощупал мотоцикл, потом высказал свое мнение:

— Надо только руку приложить, и машина будет что надо.

По случаю покупки Сухомин предложил мне быть его гостем. Я с радостью согласился. Они с Артаком зашли в магазин и быстро вернулись с продуктами. Немного погодя мы уже были у Сухомина. Зина засуетилась на кухне, но Артак остановил ее:

— Погоди, Зиночка, у нас еще дело есть.

Николай кинул на стол листы ватмана и чертежные карандаши. Артак с удивительной быстротой начертил схему мотоцикла и, добавив непонятные мне черточки, сказал:

— Коля, поздравляю, получается. Только будет вернее сначала использовать колеса от велосипеда.

— Угу, — согласился Николай. — Третье нужно.

— Ты купи для дяди Васи новый велосипед, а я колесо стяну.

Я только в тот день понял, что дружба между Артаком и Николаем намного глубже, чем кажется, так как их связывает еще и общее дело. Разделить их невозможно.

— Это и есть ваша бурильная машина? — сразу же сообразил я. — Так это ж скорее тележка.

— Тележка, — подтвердил Николай.

Артак глубоко вздохнул:

— С бурильной установкой покончено. На сегодняшний день лучшими считаются советские и шведские машины. Но, как видишь, в наших условиях они неприменимы. — Артак прямо посмотрел мне в глаза. — А хочешь правду? На мои взгляд, все современные бурильные методы малопродуктивны. — Он взял лезвие, провел острием по бумаге. — Смотри, достаточно разреза в ноль целых одну десятую миллиметра, чтобы мы рассекли любое твердое тело. Между тем, чтобы получить готовый туннель, мы дырявим и кромсаем всю поверхность. Наконец, то, каким должен быть перфоратор завтрашнего дня, инженеру определить трудно. Эту задачу должны решать физики и химики. Во-первых, надо точно знать, на какой энергетической основе будет работать машина.

— Какую же энергию предлагаете вы?

— Такую, от которой возникает секущий лучевой поток.

— Ты имеешь в виду лазер?

— Отчего же только лазер? Такой сильный луч можно получить и другими путями. Но, оказывается, это сейчас не нашего ума дело, — заключил Артак, достал из кармана конверт, вынул письмо и протянул мне: — Прочти вот эти строки.

«Я поговорила с профессором Макарченко, он мне сказал: сейчас в Армении растет могучее поколение физиков и химиков. Думаю, нет необходимости ехать в Ленинград».

Артак взял у меня письмо, сложил и засунул в карман.

— А ты хочешь учиться на физико-математическом факультете?

— Нет, на физико-химическом. Решено.

Склонившись над чертежом, Николай увлеченно чертил.

В этот момент Зина позвала нас с балкона:

— Ребята, смотрите-ка, там друг друга колотят!

Мы подбежали к ней.

Карапет схватил за ворот одного из членов стройкома, который проверял в магазине весы, и тащил его на улицу.

— Что ты лезешь, куда не просят?! Тебе кто разрешил? — орал Карапет.

— Карапет, не трогай его! — Змрухт пыталась разнять их, со страхом думая, что вот-вот приедет милиция.

Мы бросились вниз. Народу собралось довольно много, большей частью женщины. Завидев нас, они наперебой стали жаловаться, что продавцы постоянно их обвешивают. Артак подошел к Карапету, резко взял его за локоть и втолкнул в магазин:

— Иди, иди, разбойник. Коля, за мной! Давид, никого не выпускай из магазина.

Громадного Карапета швырнуло из «объятий» Артака в угол.

— Вот там и сиди. А встанешь, встрянешь в разговор, пеняй на себя.

Змрухт попыталась защитить мужа:

— Да вы кто такие? Посмотри на них! А ну-ка мотай отсюда!

— Чтоб я не слышал тебя, — зло посмотрев на нее, сказал Николай.

Змрухт притихла, отошла в сторону. Представитель стройкома поправил галстук, еще раз проверил весы, затем начал взвешивать уже проданный картофель. Кто-то из собравшихся тут же достал ручку и бумагу и стал записывать, сколько картофеля было продано и сколько денег заплатили покупатели. Результат был ошеломляющим. Вдруг Змрухт кинулась к прилавку, лихорадочно достала из ящика деньги и запихнула в сумку, крикнув на ходу:

— Карапет, вставай!.. К черту и магазин, и товар, чтоб у них в горле застряло все это...

Я преградил ей дорогу.

— Пусти! — Змрухт попыталась пройти у меня под рукой.

В моих ушах прозвучали слова, сказанные когда-то Арамяном: «Людей, потерявших совесть, жалеть не надо...» И, не считаясь с тем, что передо мной стоит женщина, я грубо оттолкнул ее:

— А ну назад! Прикарманила чужие деньги и бежишь?

Змрухт нарочно упала на груду картофеля и притворно заплакала; тогда представитель стройкома, взяв ее за руку, с силой поднял. Артак забрал у нее сумку и, одной рукой схватив Карапета за шиворот, сунул ему пачку денег под нос:

— На, подавись, мерзавец... Вот тебе сотня... вот тысяча... Подавись! Люди, давайте еще денег! Давайте у кого сколько есть! Этой ненасытной утробе все мало...

Николай, остерегаясь, как бы Артак не задушил свою жертву, потянул его за руку:

— Оставь его...

Представитель стройкома попросил кого-нибудь позвонить в милицию, а остальных — не расходиться.

В тот день дяде Васе исполнилось семьдесят пять лет, и мы собрались в просторном зале столовой. Сухомин купил тестю новый велосипед, украсил его красными и зелеными лентами, а на руль посадил две куклы в свадебных нарядах, удивительно похожих на него с Зиной. Дядя Вася с волнением принял подарок.

Нона Каладзе надела костюм как у Чарли Чаплина и, ловко вертя тростью, подражала движениям великого комика. Девушки-зарядчицы пели хором, их песня неслась на улицу, билась о скалы.

Весь поселок веселился с нами. Если бы вы знали, каким светом озаряется день, когда у горнопроходчиков праздник!

Приходили все новые и новые люди. Вдруг как-то тревожно стало в зале. Все озабоченно начали перешептываться. Артак кивнул мне, и мы вышли на улицу.

— В третьем забое беда, — тихо сообщил мне он. — Насосы встали, клеть застряла в шахте, смена сидит в забое.

— Едем.

Парень из бригады Артака пригнал свою машину, и мы поехали в Кармрашен.

Кармрашен — древнее село Гютен, расположенное у подножия самой высокой из Вайских гор, называемой Гиж, то есть Сумасбродной.

Кармрашенский участок считался одним из важнейших на стройке и находился под началом Кечутского стройуправления. С самого начала стройки от центральной автодорожной магистрали до Кармрашена проложили шоссе. В селе стали подниматься двухэтажные жилые дома, и древнейшее поселение переросло в горняцкий поселок. Прежде здесь жили армяне и азербайджанцы, но с началом строительства в поселке все чаще и чаще можно было встретить представителей многих национальностей.

В Кармрашен мы приехали поздно вечером. Небо было покрыто тучами, и в наступившей темноте нам с трудом удалось увидеть двух-трех местных жителей. От них мы узнали подробности. В забое осталось двенадцать человек. Вода быстро прибывает.

Мы подошли к шахте в тот момент, когда секретарь парткома Аракелян распорядился открыть столовую и приготовить еду, чтобы передать ее в забой.

— Товарищ Аракелян, разрешите нам спуститься, — обратился к нему Артак.

Секретарь удивленно посмотрел на него:

— Куда спуститься?

— В шахту.

— Как спуститься?

— А как еду спускают? По канату.

Аракелян покачал головой. Затем наклонился к отверстию на дне подъемника и крикнул проходчикам:

— Вы чем там занимаетесь, ребята?

— Свадьбой! — неожиданно донеслось снизу. — Мы тут зарядчицу Альбину за Каграмана Джафарова замуж выдаем.

— А кум вам не нужен?

— Кум у нас есть! Вы нам света дайте.

У людей наверху поднялось настроение. Значит, ребята не отчаиваются. Молодцы! А ведь каждый из них знает, что за шестнадцать часов вода зальет забой и случится непоправимое. Пять с половиной часов уже прошло. Что же будет еще через три-четыре часа, если не дадут ток?

Срочно созвали всех на совещание. Предлагали множество вариантов, как спустить в шахту клеть, но вывод был один: силами одного участка спасти потерпевших невозможно. Решено было ехать в райцентр.

Артак подошел к Аракеляну:

— Выслушайте меня, прошу вас. У нас с Папаяном есть свои идеи, как вытащить ребят из шахты.

— В таком случае едем с нами. Обговорим в машине ваши идеи.

Аракелян сел в машину, и мы с Артаком наперебой стали излагать ему свои планы. Во-первых, в ста метрах от копра шахты стоит трактор с длинным тросом. К свободному концу троса привязываем большую бочку или глубокий ящик, трос перетягиваем через катушку, и по мере приближения трактора к копру бочка или ящик медленно спускается вниз.

— А в бочке кто будет? — улыбнулся Аракелян.

— Мы с Давидом, — серьезно ответил Артак. — Мы всех отправим наверх, потом поднимемся сами.

— Ну, а во-вторых?

— В шахту сбросим камеры от шин и доски. Ребята наскоро сколотят плот и сядут на него. Вода будет прибывать и поднимать их.

— Так. Есть еще вариант?

Мы один за другим предлагали секретарю наши варианты, он молча выслушивал их и неожиданно сказал:

— Кармрашен наше слабое место, ребята. Видно, вам придется перебраться сюда.

— Только после сбойки, — сказал Артак.

— Ну, а ты что думаешь, Папаян?

— Думаю, в третью шахту, после сбойки. На сегодняшний день это наш самый трудный участок.

— Да, — вздохнул секретарь. — При такой загазованности и нарастании температур людям очень тяжело работать.

Фары осветили выступ скалы, за которым был поворот. Колеса скрипнули, машина свернула вправо, и перед нашими глазами весело замелькали огни. Мы подъезжали к райцентру.

Первый секретарь районного комитета города Азизбекова Азат Ованесян звонил в Ереван. Связи не было.

Он велел телефонистке попробовать через другие районы.

— Ну вот, как говорится, беда не приходит одна. До сегодняшнего дня еще не было случая, чтобы связь прерывалась.

Начальник стройуправления стоял у окна и, переминаясь с ноги на ногу, теребил в руках шапку. Аракелян сидел за длинным столом, подпирал кулаком подбородок и не сводил глаз с секретаря. Наконец в трубке раздался голос телефонистки:

— Говорите, товарищ Ованесян. Ереван.

Из разговора выяснилось, что в горах произошло стихийное бедствие. В результате обвала рухнули металлические опоры высоковольтной линии электропередачи.

Секретарь положил трубку и молча посмотрел на присутствующих. Аракелян, сохраняя спокойствие, спросил:

— Как вы думаете, не пустить ли в ход Азизбековскую ГЭС?

— А вы не знаете такую поговорку: пришла беда — отворяй ворота? Наша ГЭС, к сожалению, на ремонте. И вдобавок директор ее болен и, вероятно, не скоро выздоровеет. Насколько мне известно, его только вчера привезли из больницы домой.

Воцарилось тяжелое молчание.

— Может, все же попробуем позвонить ему, — настаивал Аракелян. — Ведь наверняка он даст нам дельный совет.

Лицо секретаря райкома стало строгим.

— А почему при постройке шахты не учли возможность подобных аварий? Скажите, это вы дали согласие, чтобы ГЭС встала на ремонт?

— Прежде всего следует устранить неисправность. Вопрос о согласии здесь ни при чем.

Ованесян с минуту смотрел на него, затем потянулся к телефону и набрал номер директора ГЭС. Узнав, что говорит секретарь райкома, супруга директора отнесла аппарат к больному. Расспросив о его здоровье, Ованесян сказал:

— В шахте остались двенадцать человек, которые через несколько часов могут погибнуть, если мы не выведем их оттуда. Скажите, пожалуйста, если попытаться пустить вашу ГЭС, сумеем ли мы обеспечить Кармрашен энергией?

В трубке долго молчали. Потом послышался слабый голос директора. Нет, ГЭС не может дать Кармрашену энергии. Провода сняты для проведения новой высоковольтной линии электропередачи.

— Значит, сделать ничего нельзя?

— Лишь одно... Дать Кармрашену энергию через Егегнадзор и Вардаовит. Схему связи я знаю. Пожалуйста, распорядитесь, чтобы меня доставили на станцию на машине «скорой помощи».

Когда мы добрались до места, работники станции уже были здесь. Начальник отдела связи района Бабаян успел позвонить в Егегнадзор, Вардаовит и Кармрашен, рассказать им о ЧП. Он попросил всех телефонисток быть на линии, ожидать указаний.

Вместе с Григоряном на ГЭС приехал врач и медсестра. Больного осторожно вынесли из машины и посадили на кресло перед пультом. На изможденном, белом как полотно лице неестественно блестели глаза. Медленно, с трудом откинувшись на спинку кресла, он снял телефонную трубку и вызвал подстанции Егегнадзора, Вардаовита и Кармрашена. Когда телефонистка сообщила, что все на линии, Григорян тихо сказал:

— Друзья мои, я не могу говорить громко, потому слушайте внимательно мои указания и выполняйте их спокойно и безошибочно. Вы меня поняли?

Услышав утвердительный ответ, Григорян стал давать указания. Глаза постепенно закрылись, голова откинулась, и, словно в забытьи, он уверенно и четко отдавал распоряжения. Перед его закрытыми глазами вставали электрические щитки, он видел движения рук специалистов и мог точно определить работу каждого.

Мы молча смотрели и слушали этого удивительного человека.

Прошел час, и наконец мы услышали Егегнадзор:

— Готовы к принятию тока и передаче его Вардаовиту.

Затем последовали рапорты Вардаовита и Кармрашена:

— Готовы.

— Готовы.

Григорян попросил повторить, какие у них произошли изменения. Убедившись, что все выполнено соответственно указаниям, он распорядился пустить ГЭС.

— Внимание!..

Рука Рафаэля Григоряна медленно опустилась. Бабаян осторожно взял телефонную трубку, положил на рычаг и отошел, уступив место врачу.

Вернувшись в Кармрашен, мы застали «заложников» шахты на участке и поспешили в забой — посмотреть уровень воды и узнать, в каком состоянии оснащение. Тут нас ожидала приятная неожиданность: когда вода стала прибывать, ребята решили спасти оборудование, и, перевернув вагонетки вверх дном, они демонтировали электрическое снаряжение, моторы. Все это делалось, стоя по колено в воде при тусклом свете привинченных к каскам фонарей.

Была осень. Солнечная осень Армении. В Араратской долине продолжали собирать урожай, а мы серьезно готовились к важному событию. Приближался день сбойки двух забоев — первого и второго.

Артак теперь все больше молчал; казалось, весь ушел в работу. Однажды он мне сказал: «Татевик скоро приедет». А спустя несколько дней показал телеграмму: «Встречай 5 ноября». Оставалось ждать неделю.

— Поехали встречать вместе?

— Поехали.

— Сядь и пиши заявление. Берем недельный отпуск за свой счет.

Недолго думая, я сел за письменный стол, с радостью предполагая, что эту неделю я проведу с Сона. Артак написал одно заявление от своего имени, потом второе, третье.

— Наш начальник управления человек неглупый, Артак. Одного заявления будет ему достаточно.

— Терпеть не могу коллективные заявления. Пошли.

Мы вышли на улицу. Вместо того чтобы идти в управление, Артак направился к дому Сухомина. Я послушно следовал за ним. Еще с улицы до нас донесся голос Николая:

— Да пойми ты, Зинаида, в один прекрасный день он весь дом подожжет.

— Коленька, не волнуйся. Я очень внимательна. «Тело мое, — говорит, — по покою истосковалось. На какой бок ни лягу, точно на щебенке».

— Терпеть не могу чудаков, — сказал Николай, встречая нас у порога. — Прошу вас взглянуть, что у нас дома происходит.

Зина вынесла из комнаты охапку соломы. Поздоровалась с нами и быстро прошла мимо.

— Старик солому постелил. Впредь будем на соломке спать — тело разминать.

— Может, ему кто посоветовал: на соломе поспишь — сто лет проживешь...

— Тсс... Я ему сказал, будто это в журнале прочитал... — И Николай продолжал шуметь: — Нет, я с этим мириться не буду!

Зина вернулась с веником. Артак положил на стол два заявления:

— Николай, подпишись. Зина, бери кошелек с моим богатством.

Николай пробежал глазами заявление, расписался.

Зина со сберегательной книжкой в руках подошла к столу.

— Книжки я тебе не дам, — отрезала она.

— С чего это?

— А с того, что сначала подсчитаем, сколько понадобится денег, а потом, Коля, в сберкассу пойдем вместе.

В тот день я узнал, что Артак каждый месяц бо́льшую часть своей зарплаты откладывал на сберкнижку и отдавал ее Зине.

— В таком случае считай сама. Только учти, что понадобится определенная сумма и на мелкие расходы.

Мы вышли в коридор. Николай посмотрел по сторонам и неожиданно вскрикнул:

— Где мой мотоцикл? Господи боже мой, ничего в этом доме не стоит на месте! Ну старик! Ну злюка! Артак, неси заявление, а мы с Давидом пойдем поищем старика. Никак его опять в котельную занесло.

Мотоцикл, весь растерзанный, стоял во дворе котельной. Из открытой двери доносился веселый голос дяди Васи:

— Тридцать лет я был кочегаром на судне. Уголь, скажу тебе, всякий попадался. Ну конечно же этот ни в какие ворота не лезет, но стоит моей руке его коснуться...

— Василий Владимирович! — крикнул Николай.

Дядя Вася вышел из котельной весь черный: руки, одежда, лицо — все в саже. Невозможно было удержаться от смеха, глядя на него.

— Что это такое? Что ты с ним сделал? — строго спросил Николай, показывая на мотоцикл.

— Не суйся, — угрожающим тоном сказал дядя Вася. — Вот я его соберу, подтяну хорошенько все гайки...

— Так я же хотел продать его! Ты понимаешь? Кто теперь за него деньги даст?

— Отстань. С завтрашнего дня буду работать в котельной. И баста.

Николай, прикинувшись обиженным, потянул меня за руку:

— Пошли, брат...

По пути Коля рассказывал о чудачествах старика и смеялся.

— Этот мотоцикл я, честно говоря, для него и покупал, но ему, конечно, не сказал. Пусть возится с ним, надоест — машину какую завалящую куплю. А мотоцикл нам с Артаком пригодится.

— Лодку будете делать из коляски?

— Думаем собрать автомобиль с двигателем на батарейках.

— Верно, тогда и мотоцикл понадобится, чтобы сдвинуть его с места.

— Ты прав. Поначалу нам будет нужен его мотор, чтобы подниматься по косогору.

— А вообще напрасно все это. Над такими двигателями работают люди и поумнее нас с тобой.

Николай остановился и сердито взглянул на меня:

— Нет, дорогой, не работают. Наш аккумулятор заряжаться будет от ветра, ясно? Даже колеса... А крыша кузова будет снабжать нас солнечной энергией, и... как бы это тебя ни удивляло, она послужит гори-зон-таль-ным парусом.

Я словно снова очутился на уроке Арамяна.

— Когда начинаете?

— Как только состыкуемся забоями.

Мы зашли в здание управления, поднялись на второй этаж. Секретарша начальника, видно догадавшись о цели нашего прихода, сказала:

— Ваш товарищ уже в кабинете. Только сейчас вошел.

Из кабинета доносился сердитый голос начальника. Николай приоткрыл дверь, и мы отчетливо услышали разговор:

— Ты что, хочешь, чтобы я остановил забои? Нет, брат, не выйдет. Зине вот разрешаю, Коле нет. Каладзе может ехать, Давид — нет. Кто это там дверь открыл?

Коля слегка притворил дверь и вновь тихонько потянул за ручку.

— Понимаете, Николай мне кум.

— Тоже нашел себе кума! Да какой из него кум? Ступай найди себе кума поприличней.

— Без Николая свадьбе не бывать. А Давид мой брат.

— Все вы тут, понимаешь, друг другу кумы да братья.

Николай резко открыл дверь, вошел в кабинет и быстро подошел к столу начальника.

— Либо вы дадите разрешение ехать на свадьбу, либо я перехожу в третий забой. Мы это решили с Давидом Папаяном только что.

— Не дам. Идите.

— Сейчас принесу заявление.

Николай пошел к выходу. Но не успел он выйти, начальник воскликнул:

— Вернись! И ты тоже входи, Давид, — добавил он, увидев меня в двери.

Недовольно качая головой, он поставил резолюцию на заявлении.

— В день свадьбы тридцать мест оставите за нами. Имейте в виду, мы приедем только на ночь.

Нас как ветром сдуло. В дверях мы вновь услышали голос начальника:

— Оставьте дверь открытой.

Второго ноября в поселке горнопроходчиков забили тревогу. В ущелье Арпы горит можжевеловый лес. Эти вечнозеленые редкие деревья могли вспыхнуть как солома даже от самого незначительного огня. Пламя охватывало сразу все дерево, и за считанные минуты оно чернело. Там, где сгорел можжевельник, для восстановления леса требуются десятилетия. Пожар распространился примерно на двадцать гектаров, и огонь грозил полностью уничтожить густые заросли деревьев в ущелье реки Арпы и, пробежав по сухой осенней траве, перекинуться на росшие в отдалении деревья.

Когда мы добрались до места, небольшой отряд лесников мужественно боролся с огнем. Одна за другой подъехали наши машины. С разных участков дороги они сворачивали к реке, притормаживали прямо у берега. Туннельщики, вооруженные кирками и лопатами, выпрыгивали из машин прямо в реку, переходили ее вброд и спешили на помощь. Подходили колхозники, рабочие, служащие. Уже со всех сторон лес был окружен спасательными отрядами. Борьба продолжалась до позднего вечера, и только на закате люди медленно и устало спустились к Арпе. Лес погиб, лишь черные обугленные стволы напоминали о прекрасном можжевельнике.

Недалеко от меня под одним из опаленных деревьев сидел Артак. Лицо почернело, одежда висела клочьями.

Прислонив голову к стволу и закрыв глаза, он размышлял о чем-то своем, а может, спал. К нему подошел лейтенант милиции и без сил опустился рядом, рукавом вытирая потный лоб.

— Завтра снова пойдешь на рыбалку. Возьмешь только Николая.

— Куда ехать?

— На водохранилище.

— Может, в другое место?

— Нет, только на водохранилище.

— Вода же холодная.

— В воду заходить не надо. Рыбы вам дадут. Накиньте сети на кусты, чтобы издали было видно.

— Хорошо.

Лейтенант поднялся:

— Ну, пошли. Кажется, нас зовут.

Я ничего не понял из этого загадочного разговора. С дороги нетерпеливо сигналили «КрАЗы», торопили горняков. Мы молча зашагали к реке. Вдруг лейтенант остановился. Прямо у его ног был разложен костер, в котором еще оставалась куча сгоревших веток. Он поднял руку, сделав нам знак не подходить.

— Никак браконьера застукал?

— Похоже на то. Осторожно, постарайтесь ни на что не наступать. — Он внимательно рассмотрел угли, рыбьи кости, раскиданные вокруг, и заключил: — Огонь развели на рассвете. Вы ступайте, ребята, я еще здесь побуду.

Наконец подсчеты показали, что до сбойки остается тридцать метров. Маркшейдер не выходил из забоя. Стоило бурильщикам прекратить работу, как он, приложив ухо к стене, напряженно вслушивался, пытаясь уловить хоть какой-нибудь звук из второго забоя. И порой ему казалось, что он слышит треск перфораторов.

— Ребята, ну-ка послушайте... Молотки... Правда, слышно?

— Нет, не слышно.

Маркшейдер задумчиво отходил в сторону, садился на камень, часами дожидался нового взрыва.

«Еще два метра прошли. Сейчас должно быть слышно».

По распоряжению начальника управления бригады расформировали. Николай, Артак и я теперь все время вместе. Когда выпадает возможность отдохнуть, отходим в сторонку, устраиваемся на воздуховоде, разговариваем о дальнейших наших планах. Татевик станет крупным специалистом по экономической географии, будет заниматься изучением сегодняшних требований государства к ученым, изобретателям. Николая уговариваем подать заявление на заочное отделение физического факультета Московского университета. Моя специальность инженера-горнохимика полностью отвечает нашим запросам. Артаку суждено изменить свой выбор. Мы предлагаем ему учиться на факультете кибернетики. Сона с Зиной у нас тоже не бездельничают. Зину отправляем в Ленинград поступать на заочное отделение физико-химического факультета. Сона после окончания института должна оставаться в политехническом, наладить нашу связь с лабораториями. Мы с Артаком параллельно с учебой должны изучать научно-техническую литературу, чтобы получать научную информацию по всем направлениям.

— Мы что, так и будем ходить словно пришитые друг к другу?

— Да, мы всегда должны быть вместе, — подтверждает Артак.

В третьем забое температура нарастает с каждым днем, загазованность превышает норму. Твердые породы постепенно уступают глинозему, и кое-где появляются темно-коричневые грязевые скопления. Подтверждается, что забой проходит через подземную трещину. Тяжелое оборудование оттащили, так как каждый день черная масса может обернуться жидким потоком и громадное горячее чудище медленно поглотит дело наших рук. Бурильщики продвигаются вперед по сантиметрам, а до сбойки у нас осталось восемнадцать метров.

Артак весело входит в забой, становится против меня и говорит:

— Пожми мне руку.

Жму.

— Этого недостаточно, поцелуй.

Целую.

— Скажи: спасибо тебе, Артак.

— Ну и к чему все это?

— А к тому, что обнаружена большая банда профессиональных браконьеров. В течение трех лет они из заповедников похищали редких животных, вплоть до муфлонов и косуль, из рек и водоемов систематически крали рыбу и продавали ресторанам, закусочным, а те — своим завсегдатаям воротилам.

Мне пришел на память тот загадочный диалог между Артаком и лейтенантом милиции на месте пожара.

— Может, ты сейчас расскажешь мне, как это тебя ни разу не осудили за браконьерство?

— А кто сказал, что я был браконьером? Это, брат, был всего лишь спектакль. Такие «браконьеры», как я, водились и в других заповедниках. Только они стреляли в воздух, а мне разрешалось ловить рыбу.

— Ну и что дальше?

— А то, что эта игра требовала большой сноровки и времени. А как она проводилась, секрет работников милиции.

Оказывается, после выступлений Арамяна и моего отца Бородатый Смбат и его сын были вынуждены вернуть совхозу участок. Гарсевана Смбатыча освободили от должности инспектора исполкома. Он поступил на работу в столовую, собрал вокруг себя браконьеров и получал немалые прибыли. На него-то и вышли работники милиции.

До сбойки остается шесть метров. Ребята в одни голос уверяют маркшейдера, что от взрыва во втором забое почувствовали сильный толчок. Петрос, скрывая волнение, спрашивает то одного, то другого:

— Ребята, в самом деле толчок был? Скажите правду.

— Почувствовать-то мы его почувствовали, но черт его знает, может, это было землетрясение...

Дан приказ прекратить бурение во втором забое и отойти. У входа в наш забой поставили дощатую преграду. Никто, кроме бурильщиков, не имеет права входить. Мы остаемся в забое. Снаружи пришла весть: у входного портала собралось много народу, все поют, пляшут. А какие корзины приготовили женщины! Это надо видеть.

Молоток запел в руках Артака. Вот бур его прошел последние сантиметры и провалился в пустоту. Николай побежал к скважине.

— Свет... Я вижу свет из второго забоя!

Маркшейдер, дрожа всем телом, подошел к скважине, посмотрел, и вдруг плечи его затряслись. Проходчики обняли его:

— Ой, дядя Петрос, как же здорово, что ты не ходил в лес и медведи тебя не съели!

...Толпа обступила нас. Мы словно плывем в море цветов. Бухнули бутылки шампанского, пена побежала по камням. Волны Арпы, которые первыми достигли Севана, слизнули с камней, унесли с собой слезы нашей радости.

А дальше... Ребята ушли из участка, как отлетает стая ласточек, как взмывают в небо журавли одновременно и вместе.

Я заканчиваю свою историю. Прости меня, читатель, если об этих людях, душой богатых, верой чистых, я не смог рассказать с достойным их чувством. Поищи в себе недосказанное мною. Непременно найдешь.