Каменные колокола

ВАЙОЦ ДЗОР Роман Перевод В. Асланян

Кривоватые улочки сходятся на окраине Кешкенда в узкую каменистую дорогу, которая, петляя меж гор и ущелий, связывает Кешкенд с Ереваном. Вдоль обочины, точно стражники, замерли чахлые деревца и кусты, томящиеся по влаге. Дорога вихляет между отрогов скал, таинственных пещер, скатываясь в глубокие пропасти и нигде не сбиваясь в безмолвном лабиринте Вайоц дзора[1].

После заката здесь объявляются хищные звери и обнюхивают следы путников. А в полутемных лачугах Кешкенда вспоминают тех, кто ушел по той самой дороге и больше не вернулся.

По этой дороге и добралась однажды весть до Кешкенда: «Люди обезумели, скоро разрушат старый мир до основания, чтобы построить новый...» Из уст в уста, из дома в дом полетела новость. «Настал конец света...» Слушали деревенские умники и поддакивали: «Нагрянул конец... Да не новость это... Про то еще в Библии писано...»

Кешкенд... Прямо в центре села расположилась гарнизонная конюшня. Возле ее входа высунулся из земли ноздреватый каменный обломок. Люди так часто садились на него, что верх камня истерся, отшлифовался. Вот на него-то и уселся, закинув ногу на ногу, конюх Варос, худощавый селянин лет тридцати пяти. На узколобом лице его с миндалевидными глазами выделяется внушительный нос. На Варосе потрепанная шинель и разбитые трехи[2], зато в руке роскошная серебряная трубка. Он достал из кожаного кисета табак, набил трубку и придавил большим пальцем.

Долго курил Варос и раздумывал: «Это хорошо, что развалился старый мир. Туда ему и дорога... Но каким будет новый?..»

Со старым миром у Вароса свои счеты. Он безземельный, но еще куда ни шло. Правое ухо Вароса длиннее девою. Проклятое ухо отзывалось на веселье и грусть, шевелилось и будто вытягивалось еще больше, что вызывало у людей безудержный смех. Варос считал это одним из огрехов старою мира. Ему казалось, что над его руинами можно будет захоронить и эту насмешку природы.

Попыхивая трубкой, Варос воображал новый мир: некое отдаленное селение с домом на окраине, во дворе — телега, в телеге — соха, в хлеву — коровы, овцы, пара упряжных волов и... стройный вороной скакун.

Варос был убежден, что его дети пойдут лицом в мать. Он искренне верил в это, потому и воззрился на самую красивую женщину села. Она вдова. Мужа ее убили при невыясненных обстоятельствах. Именно ее и представлял Варос хозяйкой своего воображаемою дома, а рядом с ней — семерых сыновей, семерых чудесных крепышей. «Пусть посмеет теперь кто-нибудь сказать: «Шевельни-ка ухом, Варос, поглядим...» Я им шевельну...»

Замечтался Варос и очнулся от скрипа сапог. В его сторону шел переводчик гарнизонного штаба Овик Тиранян. Варос поднялся ему навстречу с трубкой в руке, а кисет остался на камне. Переводчик был тонколицым парнем лет двадцати пяти. Он нагнулся, взял кисет и понюхал табак.

— Хороший. Втихомолку покуриваешь? — улыбнулся Овик.

Он протянул кисет Варосу, и тот понял, что не ради разговора о табаке добрался до конюшни штабист.

— Ваше благородие, хорош или плох, да только осталось ею две щепотки. — Он глубоко вздохнул и сунул кисет в карман. — Прямо не знаю, что и делать, когда кончится.

— Научись воевать. За один такой кисет аскеры с тебя шкуру бы содрали.

— Содрали бы, еще как содрали, ваше благородие, с этих нечестивцев станется.

— Твое место на плацу, а ты за бабами гоняешься. — Овик вынул из кармана нить бусин. — Возьми.

— Спасибо, ваше благородие. — Варос протянул руку, и бусины скользнули в карман. — У тебя не хватает пуговицы на рубахе. — С такой же поспешностью он вынул из кисета желтую пуговицу. — Возьми, как раз подойдет.

Овик пуговицу взял, сунул в нагрудный карман. Варос лукаво улыбнулся и похлопал по своему животу.

Переводчику и без слов было ясно, на что намекает конюх.

— Обойдешься, — сказал он.

Для Сето все равно: рухнет старый мир или все останется незыблемым. Остерегался он равно и богача, и бедняка, и сильного, и слабою. Он всем, кто ни скажет, готов услужить.

Самым сильным человеком Кешкенда был Сето, саженною роста, с крупными бугристыми плечами и руками точно бревна. О нем среди крестьян ходила шутка: утомится Сето в пути, лошадь взваливает его на себя, устанет лошадь — Сето взваливает ее на себя. Кому не лень прослыть храбрецом, публично дает Сето оплеуху, но тот и бровью не поведет. Он боится ножа, который прячут в потайных карманах. Усаживается Сето на первый попавшийся камень и копошится в памяти, прикидывая, за что получил затрещину. И все же он доволен и собой и миром.

Был Сето церковным звонарем. В 1918‑м призвали его в армию. Воинскую службу нес он ревностно, беспрекословно подчиняясь и офицерам и солдатам. Каталось, ничем его не пронять. Но беда не заставила ждать: получил однажды Сето письмо в конверте, запечатанное сургучом. Как-то соседке его прислали открытку, и выяснилось, что национальный совет[3] требует с нее дополнительный налог. А тут письмо в конверте, да еще с печатью!..

С письмом в кармане бродил Cето по улочкам Кешкенда и раздумывал: «Кого бы попросить, чтобы прочитали? Грамотеев на селе много, только их как раз и следует остерегаться».

Кешкенд... Дома местами лепятся друг к другу, местами рассыпаны врозь. Козырьки земляных кровель грузно опираются о кривые балконные сваи.

Древен Кешкенд. В туманных далях прошлого скрыто его начало. В двух верстах от Кешкенда находится Ортакенд. Это — исторический Гладзор, прекрасное поселение при первом армянском университете. Некогда оттуда источался луч высокого разума, там создавались песни, украшались орнаментами и миниатюрами книги и армянин воздавал молитвы о вечности бытия. Варвары разрушили сооружения, переименовали местность, горы, ущелья, сады. И древний Егегнадзор стал называться Кешкендом, гора Гиж — Далий-тана, Вайоц дзор Даралагязом. От Гладзорского университета сохранились лишь руины и древние легенды.

Крестьянки еще верили, что в последний день великого поста нужно в тонирной[4], как раз под ердыком[5], поставить таз с мукой, потому что в ночной темени сюда спускается святой Саргис на огненном скакуне, несется по дворам, благословляя правоверных. Свидетельство тому — следы копыт, вдавленные в муку.

Тут еще хранят поверья и скудные сведения о всемирном потопе, о землетрясениях и грандиозных битвах. И по сей день верят в оборотней, которые по ночам бродят в округе, подстерегая одиноких прохожих. В деревнях люди опасаются друг друга, а в горах окликают, там человеку без человека не обойтись.

В Кешкенде днем донимает духота, и ночь также не приносит облегчения. Выше села — голые песчаные склоны, ниже — лоскуты зеленых садов, которые, цепляясь друг за друга, сползают к берегам Арпы и сбиваются с густым ивняком.

На противоположной стороне высится Арснасар — гора Невеста, раскинувшаяся отрогами на несколько верст на восток и запад и венчающаяся седловидной вершиной. В любой час дня, когда ни кинешь взгляд, пустынны склоны Арснасара. И та пустынность как бы сползает с горы, перекидывается через реку, проникает на улочки Кешкенда, в жилища, вселяя озноб в людские души.

Тот пустынный озноб чует и Варос. Уселся он на гладкий камень у входа конюшни и в полудреме попыхивает трубкой, а с табаком заодно дымится и время.

Снова весна, день солнечный, свет добрый. Вспомнились Варосу дедовские поверья о вампирах, оборотнях и говорящих змеях... Очнулся Варос от тяжелой поступи Сето, направляющегося к нему, и навеянные думами страхи исчезли.

«В последнее время он что-то часто повадился таскаться к конюшне, — подумал Варос. — Сдается, неспроста это. Чует мое сердце, что недолог час, когда меня уберут отсюда, а к конюшне приставят Сето. Надо бы шугануть его».

С лица Сето сочилась печаль. Борода его казалась припорошенной вековой пылью. Под стать Сето был и архалух[6] его в сотне заплаток, и трехи дырявые.

«Дай-ка спрошу: Варос, ты читать-писать обучен? — раздумывал Сето. — А вдруг окажется, умеет? Так и дать ему прочитать письмо?.. Или не стоит?..»

Варос пыхнул трубкой и хитро покосился в сторону Сето:

— Сето...

— Чего?

— Ты чертей видел?

— Нет.

— Ни разу?

— Ни разу.

Варос с удивлением хлопнул себя по колену.

— А разве ты не был звонарем?

— Был.

— На колокольню лазил?

— Ага...

— И даже издали рожек там не приметил?

Варос сделал ему «козу» и тут же отдернул руку, почувствовав, как шевельнулось ухо.

— Не доводилось, — вздохнул Сето. — А сам-то ты видел?

— А то нет! — оживился Варос. — Пресловутый черт — первый враг лошади. Тут у нас в конюшне завелся один, ошивается. Присох к вороному коню капитана Мурада. Однажды в полночь я проснулся. Гляжу, черт скрутил конский хвост в узел и тянет, чтобы оседлать коня. Только я чиркнул спичкой, он тут же сгинул, как сквозь землю провалился.

— Ты это видел своими глазами?

— Вот этими самыми, — Варос коснулся пальцами обоих глаз.

Убогому воображению крестьянина Сето представился ночной полумрак, черный конь, рогатый черт... Варос показался ему необычным человеком, потому он и остерегся проболтаться ему о письме. Он тяжело встал с камня, вздохнул:

— Пойду я.

— Иди, иди, — одобрительно похлопал его по плечу Варос, — делом займись.

Брел Сето по кривым улочкам Кешкенда — с вековым мраком в душе, с печалью в глазах. Такова бы на судьба Сето: бежал он — до места добирался другой, спину гнул он — сытно жил другой, мотался он — сматывал его в клубок другой. Сиротой старого мира был Сето.

Смотрел Варос на него и хмыкал с самодовольством человека, обмишулившего простака. «Жив еще Варос! Рано сменять его на службе. И мы знаем, почем фунт лиха в голодную годину. Мы тоже небось курим табак и носим трехи...»

Занимается утро в Кешкенде сразу. Гора Гиж венчается священной короной, и появляется факел солнца, скользит по плечу горы к вершине и неспешно вплывает во вселенную. Ликуют жалкие деревенские лачуги, этим блаженным ликованием наполняются и людские сердца.

Первым в Кешкенде просыпается Сого и первым встречает восход солнца. Сого — самый уважаемый человек Вайоц дзора. Его владения раскинулись по склонам Арснасара и плодородным берегам Арпы.

Сого высокоросл, широкоплеч, статен. В его на редкость густых и длинных бровях проглядывают редкие седые волоски. Носит он черную чуху[7] на желтой подкладке. К серебряному поясу пристегнут кинжал в нарядных ножнах. Разговаривает, прищурив левый глаз и весь обратившись в слух. Сого может греметь громом и разражаться злостью как градом. Когда нужно спешить, он не мешкает, когда нужно брать, он не медлит. Когда нужно ударить, не колеблется. Встретится ему по пути волк, сам свернет с пути.

Сого молится в церкви, но в своих делах на бога не уповает. Он крепко сросся со старым миром и в будущее смотрит с уверенностью. Ему известны язык земли и прихоти небес. Он сразу смекает, чего от него ждут и о чем задумался батрак в своем сумрачном одиночестве.

Сого уверен, что ему и ему подобным дано знать, что сеять, что жать, чтобы удержаться у власти, а остальные — батраки, работники, солдаты и вся эта шваль рождена, чтобы пахать и сеять.

Немногословен Сого, ибо в Кешкенде не наберется и десятка под стать ему. Никого не пожалеет: у жалости нет меры и веса, а в его амбарах взвешена каждая горсть зерна. В поместье Сого костлявая рука голода стянула с лица молодиц покров стыда, а право хозяина подавляет мужскую гордость батрака.

В Кешкенде снова голод, и могуществен Сого.

Несколько дней назад Сого оседлал коня, объехал свои владения, сгреб в горсть землю, помял и решил, что пора начинать сев. Воротился домой. Жена, грациозная женщина в нарядном переднике, обшитом золоченой каймой, с несколькими девушками и молодицами хлопотала по хозяйству. Весеннее солнце прогрело стены и крышу. Хозяйка и служанки выносили во двор проветрить постель, множество ковров и карпетов, развешивали их по стенам, просушить под солнцем. Крестьянки работали так сноровисто, что со стороны могло показаться, будто все они невестки и дочери Сого.

Единственный сын Сого, командир эскадрона кешкендского гарнизона капитан Мурад, без ремня, в расстегнутой гимнастерке, прохаживался, не сводя глаз с женщины в черном, и при каждом удобном случае норовил ущипнуть ее. Крестьянка, пунцовая от стыда, старалась держаться подальше, как бы не нажить себе беды. Мурад притворялся, будто забыл о ней, но стоило женщине замешкаться, как он тут же хватал ее за руку, шепча что-то на ухо, отчего та смущалась еще больше.

Это была статная, румяная, здоровая горянка лет двадцати четырех. Вещи она брала в охапку с такой легкостью, что нетрудно было представить, как она потянет груженую телегу. Будучи сильной, она вместе с тем была удивительно женственной, с прозрачной белизной рук и шеи. Перекинув через плечо тяжелый ковер, она прошла в полутемный коридор, как вдруг Мурад заступил ей дорогу. Он хотел затащить ее в одну из пустых комнат громадного дома, но женщина увернулась, скрутив его руку с такой силой, что он вскрикнул от боли.

— Чего тебе? — с недоумением спросила женщина.

— Ничего, — ответил Мурад и рассмеялся, вновь пытаясь обнять ее.

— Пусти, у меня есть муж.

— Твой муж погиб.

— Ну и что? Я не забыла его. — Молодая вдова прошла вперед, Мурад догнал ее. — Найди себе другую, хотя бы дочку инженера...

— Которую?

— Шушан.

— Я видел ее два года тому назад. Она еще ребенок.

— Поглядел бы ты на нее сейчас. Красавица.

— Шушан не лучше тебя...

Мурад протянул руку, обнял ее за спину, уговаривая пойти с ним. Вдруг раздался громовой голос Сого:

— Что-о?! Мой дом не бардак! — Он сдернул с плеча женщины ковер, отшвырнул в сторону, а ее схватил за руку и толкнул к двери. — Пошла вон!..

Вдова закрыла лицо ладонями и с рыданиями выбежала. Мурад попытался улизнуть, но отец сцапал его за шиворот.

— Ну и сынка я вырастил! Тут светопреставление, а ты за юбками бегаешь? Бесстыдник... Эти твои погоны Сого на золото купил не для того, чтобы ты их бесчестил. В своем доме я беспутства не потерплю. Найди себе приличную девушку, женись, как все порядочные люди, не то...

Сого замахнулся, чтоб ударить, но удержался, лишь оттолкнул сына в сторону:

— Убирайся! Принеси мешки, насыпь зерна...

Отец и сын наполняли мешки золотистой пшеницей. Мурад работал быстро. Проворным он был, сильным. Двумя руками поднимал тугие, тяжелые кули и расставлял под стенкой. Сого не отставал от сына. Поднатужась, он выносил из амбара мешок, передавал сыну и снова распрямлял свои могучие плечи. Никому из крестьян не доводилось еще заглянуть в закрома Сого. Никто не мог сказать, сколько зерна у Сого. Разглядывал Сого свои мешки и без труда, безошибочно мог сказать, на сколько потянет каждый из них и сколько требуется зерен на каждую борозду.

В дверях кто-то кашлянул. Сого торопливо вышел из амбара навстречу пришельцу. Им оказался ординарец уездного комиссара.

— Здравствуй, ага[8].

— Здравствуй, с чем пожаловал?

— Осмелюсь доложить, уездный комиссар вызывает.

Нахмурились брови Сого, зашевелились усы.

— Ладно, приду...

Дороги тянутся в разные стороны, и каждая из них разветвляется так, что не найти ни начала ее, ни конца.

Рассекаются дороги горами, ущельями, перекрестками. Ищет человек дорогу, ведущую к счастью, и по какой бы ни довелось ему идти, мнится все, что к счастью ведет иной путь. А стоит кому заблудиться в лабиринте дорог, как на него тут же нападает страшная растерянность.

По самым разным дорогам шел армянин. И когда он терялся, путая правую и левую стороны, то уповал лишь на следы собственных ног и вновь обретал себя. Ушедшие века теперь называют стародавними временами, древним миром, старым миром.

Старый мир в Кешкенде охраняет могучая стража — воинский гарнизон, который подчиняется дашнакскому уездному комиссару Япону. Япон убежден, что все заблуждения старого мира происходят от одного — голода. Если страна имеет хлеб, она в состоянии содержать солдат, все остальное решается силой оружия.

Япону пятьдесят лет, он маленького роста, жилистый. Никто еще в Кешкенде не видел его улыбки, и никто никогда не встречал без фуражки. Плешив Япон. Череп его рассекает глубокий кривой шрам. По этой причине он никогда не обнажает головы. На лице поблескивают маленькие всевидящие глазки. Носит он военный мундир из английского сукна, без погон. На одном боку постоянно висит маузер, на другом — шашка.

Временное дашнакское правительство предоставило Япону чрезвычайные полномочия. Он решает все военные и политические вопросы в уезде. Волен объявить мобилизацию, определять налоги, вершить суд.

В молодости Япон прославился как террорист. Рассказывали, что в 1912‑м в Баку, Тифлисе, Ереване он совершил несколько десятков террористических актов. Дуло его маузера особенно метко целилось в видных большевистских деятелей. Дашнакское правительство, воздав должное заслугам Япона, назначило его уездным комиссаром Кешкенда. Приступив к службе, он кнутом укрепил гарнизон. В 1918‑м, когда русская армия, согласно Брест-Литовскому договору, отступила от Кавказского фронта, кешкендский гарнизон присвоил пушки и провиант, оставленные русскими в Малишке.

Достаточно одного приказа Япона, чтобы пустынные улицы Кешкенда наводнились солдатами. Его слово не подлежит обсуждению, приказ — возражению.

Мрачный сидит Япон в своем кабинете за широким письменным столом, покрытым зеленым сукном. Под стеной по стойке «смирно» замерли в ряд гарнизонные офицеры. Они по очереди рапортуют о событиях дня. Япон не в духе, в сторону говорящего он даже не смотрит и резким взмахом руки обрывает рапорт. Офицер, согласно уставу, поворачивается, отходит от стола, предоставляя место следующему.

Интендант доложил, что в гарнизоне съестных припасов хватит лишь дней на десять.

— Как обстоит с налогами? — не поднимая глаз, спросил Япон.

— Уже второй месяц, как национальный совет и ягненка одного не сдал гарнизону.

— Вызвать председателя...

Дверь кабинета тут же открылась и сразу же захлопнулась. Гарнизонный интендант словно испарился. Япон рапортов не принимает до тех пор, пока не явится председатель национального совета. Это седой человек лет шестидесяти, худощавый, благообразный. Едва он переступил порог, как Япон вскочил с места и заорал на него:

— Лгуны!.. Подлецы!.. Какой из вас национальный совет?.. Где обещанное вами продовольствие? — Он схватил за шиворот пожилого председателя и начал трясти.

Председатель с трудом вырвался.

— Ваше превосходительство...

Голос председателя был заглушен раскатами грозного комиссарского голоса:

— Вы обрекаете гарнизон на голод, чтобы солдат стал дезертиром!.. Вы — агенты большевиков!.. Всех вас надо расстрелять!..

— Ваше превосходительство... я тебе не пехота... Я местная власть!..

Япон, схватив колокольчик со стола, яростно затряс им. Тут же вошел адъютант.

— Двух солдат и веревку.

Приказ был исполнен.

— Отведите и вздерните на первом суку.

Почувствовав свою полную беспомощность перед военной властью, председатель национального совета взмолился:

— Ваше превосходительство, у меня жена, дети... Сжальтесь.

— А вы жалеете солдат? — угрожающе косясь в его сторону, взревел Япон. — Шесть лет подряд под открытым небом сшибаются с турками. Чем питаются, во что одеты? Вы хоть раз спросили об этом?

— Ваше превосходительство, я шкуру сдеру с крестьян, отберу у них последнее, отдам гарнизону.

— Развязать этого осла, — приказал Япон, заметно успокоившись, и прошел за письменный стол. Солдаты развязали руки председателю национального совета. — Даю тебе сроку неделю. Или обеспечишь гарнизон продовольствием, или я повешу тебя на первом суку.

Председателя национального совета как ветром сдуло. Офицеры еще стояли по стойке «смирно», глаза их ничего не выражали. Точно ничего не видели и не слышали.

Адъютант доложил, что пришел Сого.

— Разойдитесь, — отпустил Япон офицеров.

На пороге кабинета он любезно встретил Сого, пригласил сесть, только потом прошел на свое место. Ведь Сого один из столпов старого мира, ради которого Япон стреляет и подставляет пулям собственную грудь. Япон почитает этот мир как самого себя.

— Армения меж двух огней, — сразу приступает к деловому разговору Япон. — С одной стороны нас теснят турки, с другой — большевики. Чтобы устоять, нужны солдаты, а солдатам нужен хлеб. Богачи только и пекутся о собственной шкуре. Им плевать на то, что гарнизон обречен на голод. Скряги вы, скряги...

— Это я скряга? — обиделся Сого. — В наш век, если имеешь хлеб, совесть можешь потерять, а на ее месте собаку привязать. Сейчас пшеничное зерно на вес золота ценится, но ты же видел, как я двадцать пудов пожаловал сиротам.

— Пожаловал...

— Другой на моем месте открестился бы, сказал бы нету, и все. Мой отец отличал золото от серебра. Я тоже неплохо отличаю золото от меди.

Япон понял, куда клонит Сого.

— Получишь, — сухо бросил он.

— Что? — Сого прищурил левый глаз.

— Золото, — ответил Япон. — Национальный совет примет от тебя хлеб и выдаст вексель на два года.

Сого оживился:

— Пусть приходят, десять тонн дам.

— Ячменя?

— Пшеницы. У меня тоже есть просьба к тебе. Весенний сев начался, рабочих рук не хватает. Твои солдаты слоняются без дела. Пришли, пусть поработают у меня.

Япон пообещал отправить десять — двадцать бездельников батрачить на Сого.

Динг-донг!.. Динг-донг!..

Звонят церковные колокола. В пустынность окрестных песчаных холмов и гор вползает гулкий колокольный звон.

По кривым улочкам Кешкенда спешат к вечерне крестьяне. Сумерки неторопливо обволокли небо и землю. Издали доносится заунывная песня Арпы. Эта песня слышна лишь по вечерам, когда умолкает дневной шум и человеческий слух обретает покой и свыкается с тишиной.

Размашистыми шагами шел по улице Сето.

— Добрый вечер, Сето...

Кто-то окликает его, кто-то равнодушно проходит мимо. Сето никого не видит и не слышит. У Сето свое горе.

— Господи боже, пожелай мне в том письме добрые вести, — время от времени бормочет он.

— Кыш!.. Кыш!..

Где-то старуха загоняет кур в курятник. Где-то мать лупит дочь. В руках дочки букетик фиалок. Девчонка терпит побои, но цветов из руки не выпускает.

— Я отправила тебя собрать лебеды на обед, дрянь, а ты фиалок нарвала? Что мне из них сварить?.. А? Вот тебе, вот!..

Динг-донг!.. Динг-донг!..

Сосредоточенно шагает к церкви Тер-Хорен, невысокий, коренастый священник. На нагрудном кресте его, висящем на серебряной цепи, сверкает распятый Христос.

Тер-Хорен известен в уезде своей благотворительностью. Его уважали и крестьяне и солдаты. О разрушении старого мира он и слышать не хотел, однако знал, что в этом старом мире не всё в порядке. Он был уверен, что совесть человеку дана свыше и что она превыше закона. Поскольку солдатня не считается с совестью, ее призвана оберегать церковь. Идеалом Тер-Хорена был мир в виде огромного храма, люди — паства того храма, а власть имущие — добрые схимники.

Печален был Тер-Хорен, чувствуя себя обремененным горестями старого мира. Какая-то хромоножка бежала за ним.

— Святой отец, остановись, тебя не догнать.

Тер-Хорен остановился, женщина поравнялась с ним.

— Святой отец, мужа моего забрали в солдаты, невспаханным остался кусок нашей землицы. Ни семян, ни пахаря. А еще требуют налога, у меня ничего нет, что им дать?

— Молись, дочь моя, может, господь услышит и смилостивится...

Женщина воздела руки к небу:

— Господи, где твое милосердие?..

Хромоножка отстала. Сето убыстрил шаги, подошел к Тер-Хорену:

— Святой отец, я письмо получил.

— Приходи после вечерни, прочитаю.

Тер-Хорен хотел было пройти в церковь, как вдруг кого-то заметил в дверях. Это был большеглазый парень с изуродованным лицом: верхняя губа была срезана, и оскал его был страшен.

«Господи, исцели отверженного», — мысленно произнес священник, входя в церковь.

В медных шандалах на закопченных церковных стенах, грустно покачивая огненными язычками, оплывали свечки. Дьячок набросил на плечи священнику ризу, и служба началась. Слух собравшихся в церкви солдат, стариков и женщин обласкал певучий голос Тер-Хорена:

— Благословен бог — отец нашего Иисуса Христа, который своими щедрыми милостями снова внушил нам надежду на воскрешение.

— Святой отец, на сей раз народ наш, если умрет, уже не воскреснет...

Голос был мужской. Тер-Хорен взглянул в ту сторону. Как сумел тот калека с разорванной губой выкрикнуть эти слова? Что за глаза! Ему вспомнилось, как сверкают в полутьме зеленые глаза диких коз. А может, это был вовсе не он?..

— Во имя отца и сына и святого духа...

— Святой отец, эти невинные агнцы пришли молить тебя о спасении...

— Уповайте на бога, бог милостив...

— И ты можешь сказать слово во спасение, если захочешь?

— Не перебивай службу, не гневи бога.

— Сейчас все перебито — песня, венец, жизнь. Молви своими устами, святой отец, велика ли Армения?

— Целым миром была Армения, а стала с горсть.

— Не проходит и дня, чтобы люди не умирали от голода. У крестьянина отнимают последнюю козу. При малейшей провинности жестоко наказывают солдата и батрака. Стали земледельцы скитальцами, осиротела земля...

— Умолкни! Не то прокляну.

— А кто из нас не проклят? Весь наш народ проклят. Никто из нас не живет благословениями Христа. Дашнакское правительство намерено использовать кешкендский гарнизон, чтобы подавить восстание в Нор-Баязете. Солдаты, будьте бдительны, не стреляйте в своих братьев!..

Вход в церковь притемнился и снова высветлился. Человек с разорванной губой исчез.

Сето снова возник перед Тер-Хореном:

— Святой отец, ты обещал прочитать письмо.

— Приди попозже, прочту.

В деннике стояла лошадь. Можно было пересчитать ребра на ее впалых боках. Варос был внимателен к этой больной животине. Из кормов других лошадей он выкрадывал сено для нее, вовремя промывал раны. Лошадь чуяла весну, дух свежей зелени. Когда распахивалась конюшня, она выглядывала наружу. Глаза загорались диким огнем. В изнуренном теле зарождалась сила, и тогда лошадь била копытами по каменным плитам и ржала.

Когда ездовые поспешно выводили из конюшни лошадей и скрывались в неизвестном направлении, эта кляча заполняла пустоту конюшни. Варос не чувствовал себя одиноким. Поглаживая лошадь, он говорил с ней:

— Кляча ты моя, видит бог, как я хочу жениться, да денег нет. Здесь валяется старое седло, это моя собственность. — Лошадь при этом слабо заржала, точно давая понять, что она в этом ничуть не сомневается. — Из города, помнишь, кто-то приехал на кауром коне. Беднягу бросили в тюрьму, коня отобрали, а седло осталось. Ну, что скажешь, не залатать ли мне его и продать, а?

Варос вытащил седло, уселся на гладкий камень и принялся чинить. Работал он сноровисто.

Мимо конюшни прошла вдова с кувшином на плече. Варос ее заметил не сразу. Ему даже показалось, что вдова нарочно прошла мимо конюшни, чтобы встретиться с ним. Лицо у него просветлело, губы тронула улыбка. Он отложил седло, схватил кривобокое, почерневшее ведро, в котором носил воду для клячи, и, позвякивая им, побежал за вдовой. Этот звон разносился песней, которую впервые поют. Затем ведерный звон сменился противным скрежетом и скрипом.

Лошадь, почувствовав, что хозяин ушел, навострила уши. В такие минуты какой-то доселе чуждый страх закрадывался в ее естество. Она становилась беспокойной и настороженной. Напрягала слух и через раскрытые двери конюшни беспокойно всматривалась в улицу.

Возле конюшни вновь показалась Арпик. Она, размахивая пустым кувшином, торопливо, сердито возвращалась домой. Спустя немного явился и Варос. Его одежда была мокрой.

Он с грохотом закинул ведро за ясли, рассмеялся, оглядев свою одежду. Лошадь вытянула морду, стала обнюхивать его.

Варос заговорил с ней:

— Здорово она меня, а? Что скажешь? Я ей: красавица моя, давай поженимся, я за тобой буду хорошо смотреть, а она, как молодая кобылица, вскинулась на дыбы! Видел бы ты, как окатила меня с ног до головы из кувшина. До нитки промок.

Он вышел, снял верхнюю рубаху, расстелил на камне, затем долго разглядывал седло.

— Эх, какой мне прок в тебе? И хозяину своему не послужило...

Он вскинул седло на плечо, вошел в конюшню, швырнул его в дальний угол. В это время кто-то громко постучал кнутовищем в дверь. Это был один из младших офицеров эскадрона.

— Варос, или как тебя там, чтобы завтра еще засветло явился к колодцу. Отправишься в горы.

Варос с удивлением посмотрел на него:

— А конюшня?..

— Заткнись. Найдем инвалида, присмотрит за твоей клячей. Будешь пахать-сеять. Людям хлеб нужен.

Сого оттащил от амбара последний мешок с пшеницей, ругнул про себя Япона, всех тех, кто зарится на его закрома, и вышел во двор. Несколько женщин в жалких лохмотьях собрались возле тонирной, чая, что найдут за кусок хлеба какую-нибудь работу в доме Сого. Босоногие чумазые детишки цеплялись за материнские подолы. «Змея уползает от мяты, а мята прорастает у норы», — злобно заворчал Сого и, никого не удостоив взглядом, прошел к телегам, чтобы приказать батракам отвезти семенное зерно на пашню.

Один из работников, запыхавшись, вырос перед ним:

— Ага, волу ногу сломали.

Сказал и испуганно попятился.

— Что ты сказал?..

— Ногу, волу, ага...

— Кто сломал?

— Не я. Один из солдат толкнул камень с дороги, камень покатился и ударился о вола.

— Какого?

— Белого.

— Ах, чтоб тебя...

Грудь Сого раздулась, он тяжело дышал.

— Что сделали с волом?

— Отвязали, лежит на обочине.

— Эй, скажите, чтоб Мурад не отлучался из дому. Нагрузите семена на телегу, везите сами. Если недосчитаюсь хоть одного зерна, кнутом забью насмерть! — заорал он и поспешил со двора.

Виновником происшествия был Варос. Он правил телегой, нагруженной двумя сохами и деревянными хомутами. Дорога поднималась в гору. Посреди валялся большой камень, которого пригнало весенним потоком. Варос хотел было столкнуть камень в овраг, но не осилил и лишь сдвинул с места. Камень покатился вниз и ударился о воловью ногу, перешиб ее. Покалечен был вол Сого! Солдаты и крестьяне сгрудились возле телеги. Все ждали грозы. Меж кустами мелькнула папаха Сого, и раздался его голос:

— Я вас!..

У телеги, оттянув сломанную ногу, лежал вол и тихо постанывал. Сого подошел, посмотрел на вола, потом на Вароса.

— Так ведь, ага-джан, — начал оправдываться Варос, — я ж не нарочно. Хотел с дороги убрать камень, а он возьми да покатись назад.

Сого не слушал. Вложив всю ярость в кулак, он обрушил его на Вароса. В черепе Вароса загудел колокол. В ушах зашумело, из носа и рта хлынула кровь. Сого сапогом молотил в ребра, в грудь. С каждым ударом он немного отходил, успокаивался.

— Что ты делаешь, Сого, ведь человека убьешь, — осмелился выкрикнуть кто-то из солдат.

— Да я того, кто этого ублюдка человеком назовет... — Сого ударил еще раз и повернулся к собравшимся: — Что, больно? А мне не больно?.. Пяльтесь. Что — дать вам землю? Хлеба? Семян?.. Нечестивые собаки...

Все молчали. Волы, вытянув головы из-под ярма, обнюхивали землю. Варос валялся на земле. «Что со мной, где я?» Он потерял память и ничего не мог сообразить. Вокруг себя, как в тумане, он видел лишь смутные фигуры. Голосов он не различал, все заглушалось шумом в голове. Крестьянам было жаль его, но из страха перед Сого никто не смел подойти помочь. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если б не крикнули сверху:

— Эге-гей!..

Все обернулись. Даже Сого присмирел.

— Кого нелегкая песет? Что ни день, приползает какой-нибудь холоп, сует пос в деревенские дела, — сквозь зубы процедил он.

Пришельцев было двое. Лицо одного из них было обезображено косо срубленной челюстью, у второго был грозный взгляд и лихие усы. Грудь обоих крест-накрест была перехвачена патронташами. Из-за голенищ торчали рукоятки кинжалов с широким клинком.

— Сагат и Левон, — сказал кто-то из солдат.

Офицеры спускались по крутому склону. Сагат, сделав несколько шагов, останавливался, расставлял ноги и, вытянув руку, оборачивался к Левону, чтобы подсобить. Тот, однако, руку отводил и, ловко перепрыгивая с камня на камень, сбегал со склона. Они подошли к собравшимся, на ходу одергивая одежду.

— Что уставились разинув рты? — осерчал на крестьян Сого. — Бездельники!

— Здравствуйте, добрые люди, — проговорил человек с увечной челюстью, не обратив внимания на окрик Сого.

— Здравствуй, — в один голос отозвались крестьяне.

— Левон, смотри, на ком земля держится. Стоит им чуточку шевельнуться, как горы рухнут в пропасти. — Вдруг он заметил окровавленного, растянувшегося рядом с волом Вароса. — Божий человек, кто тебя так отделал? — Он помог Варосу встать на ноги. — За какие грехи?

Сого, прищурив один глаз, со злобой посмотрел на Сагата, потом на крестьян и заорал:

— А ну прочь отсюда!..

Сагат обернулся к Сого:

— Что-то заспешил ты, Сого...

— Из края в край меня все встречные-поперечные, грешники и праведные величают «Сого-ага».

— Сого-ага, этого человека ты избил?

— Я. И не его одного. Я колошматил даже чиновника из города. И разбойника, спустившегося с гор, тоже доводилось. С чем пожаловал, а? Говори и проваливай. — Он напустился на Вароса: — Змеиное отродье, ты еще не сдох?

— Этот олух расшиб ногу белому волу, — встряв в разговор, подольстился кто-то к Сого.

— Жаль, что только волу...

Сагат насмешливо покачал головой. Сого снова вскипел от ярости и назло пришельцам снова обрушился на Вароса.

Сагат в мгновение ока вытащил маузер и вырос перед Сого:

— Слушай, свинья, я сейчас десять пуль всажу в твое брюхо.

Неожиданно резким движением Сого вытащил кинжал. Казалось, никакой силе на свете не удержать его, но в мгновение ока Левон перехватил его запястье.

— Многовато будет, Сого. Тебе от мира не причитается такой доли. — Они в упор посмотрели друг на друга. — Разве не знаешь, что человек из стали скроен, сломается твой кинжал.

Никто не успел заметить, как кинжал перешел из руки Сого к Левону. Левон сделал шаг в сторону, выдернул из телеги клок сена, обернул им клинок, потом согнул обеими руками и ударил плашмя по своему колену. Клинок с треском разломался пополам. Он швырнул одну половинку в ущелье, другую закинул на гору.

Терпению Сого приходил конец. Равнодушие крестьян доводило его до бешенства. Он всегда воображал, что при одном его имени крестьяне, где бы они ни находились, тут же превращаются в смиренных баранов. И сейчас был одержим лишь одним желанием: избить всех, растоптать. Но перед ним стояли Сагат и Левон, самые храбрые офицеры гарнизона. Каждый из них мог бы выйти один против толпы. А когда они вместе, их остерегался даже Япон.

Сого повернулся к стоявшему возле него батраку, двинул кулаком по голове, стянул шапку и ею же ударил его по лицу.

— Чего рот разинул? Поживее зарежьте вола, тащите в телегу и мигом в деревню. — Он повернулся к другому: — Беги во весь дух в село, скажи ханум, что сегодня гости у нас. Сого будет пировать с теми, кто разломал его кинжал. А ну-ка живо!

Крестьянин побежал в сторону деревни. Сого уже кричал на остальных:

— Что таращитесь? Людей не видали, что ли? Кто бы тут ни проходил, все равно на меня работать вам. Прочь «отсюда! — Теперь он обращался к офицерам: — Пожалуйте ко мне, господа. Хлебом-солью поделюсь, забудем, что было. Дома у меня есть еще один кинжал. За себя я постоять сумею, и мы сговоримся.

— Твоим хлебом можно подавиться, — сухо бросил Сагат. — Я офицер, а ты посмел поднять руку на воина. Для этого в армии существует военный трибунал.

Он приказал двум солдатам отвести Вароса в село и кивнул Левону:

— Пошли...

Они спустились к ущелью, и крестьяне смотрели им вслед, пока те не скрылись из виду.

Вдали с пахоты поднимался тонкий пар. Плодоносить готовилась земля.

Два солдата, поддерживая Вароса под руки, вели его через село. Он глухо всхлипывал:

— Что я плохого сделал? Хотел камень убрать с дороги, чтоб телега прошла. Ведь этот камень мог ушибить меня, и никто бы не сказал, что виноват Сого. Еще меня бы обвинили, будто нарочно ногу повредил, чтобы увильнуть от воинской службы. И не моргнув расстреляли.

Солдаты утешали Вароса:

— Ладно, ладно, будь мужчиной... Ты что, совсем боли не переносишь?

— Переношу, я толстокожий. Сколько бы меня ни били, я все выдерживаю. А если и сдохну, невелика потеря, завернут в тряпье и сбросят в первую же попавшуюся яму. Я такое видел не раз...

По дороге им встретилась вдова. Заметив окровавленное лицо и одежду Вароса, она прошептала:

— Да ослепнут глаза того, кто ударил... да отсохнут руки...

— Так ведь и я мог ударить, — громко, чтобы слышала Арпик, сказал он. — У меня тоже тяжелая рука. Я за себя не отвечаю.

Солдаты довели его до конюшни и, убедившись, что ему не будет худо, заторопились уйти, порядком утомившись его нытьем.

К стене конюшни была прибита листовка:

«Крестьяне, я, четыре года не получая налога, содержал солдат. Стоящие в Нахичевани и Шаруре османские части в любую минуту могут открыть фронт. Солдат не может голодным воевать. Выделите из ваших запасов долю гарнизону. Пусть бедняк не открещивается, пусть богач не бахвалится своими припасами. Турки всех будут крестить в одной купели.

Кешкендский уездный комиссар

Временного дашнакского правительства — Япон».

Люди подходили, читали, отходили, считая при этом своим долгом справиться о здоровье Вароса. Ему в конце концов расспросы надоели, и он сорвал листовку, отнес и прицепил к церковной стене. Из церкви как раз в это время выходил Сето. Увидев Вароса, он подошел к нему. Сето был грустен и бледен.

— Варос...

— Что?

Сето потоптался на месте.

— Варос...

— Ну говори же!..

Они прошли к конюшне, уселись на большой камень. Варос достал трубку, стал набивать табаком. Сето одолевали горькие думы. Варос поднес трубку к глазам Сето:

— За эту трубку мой дед двух баранов отдал. Хороша?

— Да, — машинально ответил Сето и добавил: — При хорошем ты деле. Подай коня, уведи... И паек, должно быть, неплохой.

— Дают раз в день. Хочешь — сразу лопай, хочешь — припаси. У кого как, это смотря по аппетиту. Я уминаю зараз.

— Где ночуешь?

— На сене, ваше благородие. Хочешь — устраивайся под яслями, хочешь — в яслях.

— Варос...

— Заладил... да говори же, всю душу вымотал!

— Я письмо получил. Ты умеешь читать?

— Умею.

— Если дам прочитать, сумеешь язык за зубами держать?

Дрожащими руками Сето вытащил письмо из кармана и тут же пугливо оглянулся. Никого поблизости не было. Варос взял конверт, тоже посмотрел по сторонам, надорвал, вытащил письмо и начал читать по складам:

— «Жителю деревни Кешкенд, ныне военнослужащему Сето Меликяну. В счет твоего долга, взятого в апреле 1918 года от гражданина Сого Согояна, конфискуется принадлежащий тебе земельный участок и передается Сого Согояну. Об этом ты был предупрежден еще год назад, в апреле 1919 года, в устном порядке. Просроченный долг ты не закрыл, заявив, что находишься на воинской службе и вот уже второй год как не получаешь жалованья...»

Под этим бесцеремонным текстом красовались колонкой подписи именитых односельчан и свидетелей.

Во время чтения Варос часто переводил дыхание и поглядывал на Сето. Он заметил, как быстро меняется выражение его лица. Когда чтение подходило к концу, Сето неожиданно хохотнул. От этого хохотка Вароса пробрала дрожь.

— Хорошая была земля?

— Очень. Бросишь в нее косточку, она через год деревом прорастет. Эх, Сого, Сого! Разве его козы мало травили мой огород? Я их даже не гнал, чтобы Сого, упаси бог, не обиделся бы.

Расчувствовался Варос. Он искал слова и по-своему утешил Сето.

— Сето, на что тебе этот надел? Все равно ты в солдатах служишь. Никто из нас не знает, где сложит голову. Зачем ты влез в долги? А?..

— В восемнадцатом прослышал я, что скоро будет мир. Тут и подумал, зачем меня держать в армии, кому я нужен. Решил поскорее засеять землю, собрать урожай. Попросил командира отпустить меня дня на два, а он не разрешил. Я взял и сбежал. Выпросил у Сого в долг два мешка семенного зерна. Но не успел засеять, явились, схватили меня, а потом и сквозь строй провели. Семена остались на земле, высохли незасеянные.

Сето умолк. Варосу показалось, что тот мысленно видит свой надел и семенное зерно, рассыпанное по земле. Он положил руку ему на плечо:

— Возьми трубку, затянись.

Сето покачал головой:

— Варос, ты счастливый человек.

— Я?

— Да...

Варос грустно улыбнулся, помолчав немного, сказал:

— Сето, слышал басню про моллу и ленивого осла?

— Нет.

— Ну так послушай. Привязал молла к веревке морковку, сел на осла, а морковку свесил к его морде. Идет осел, идет и никак не может нагнать морковку... Та морковка — мое счастье. Скольких я на своем горбу перетащил! И все равно мое место оказывалось в стойле.

Он замолчал, повел глазами по окрестным горам, глянул на хворую клячу, которая вышла из конюшни и теперь стояла возле него, хвостом отгоняя мух.

— Ты не думай, что от роду я был ослом, — после недолгой паузы продолжал Варос. — Первым сделал из меня ишака мой отец: женил, когда мне и восемнадцати не стукнуло. Он стал хозяином двух быков, а я — жены-уродины. Она была холодна как лягушка и хитра как лиса. Обратись она в землю, на ней ничего бы не росло. Я взял и удрал в Баку.

— Варос...

— Что?

— Ты правильно прочитал письмо?

— Да.

Сето вздохнул.

— Баку — большой город?

— Очень большой...

— Что ты там делал?

— Был вьючным ослом на нефтепромыслах, пока не убедился, что проку мне в том мало. Потом лет десять скитался по России и в конце концов осел в Кешкенде. Моя красавица сбежала в отчий дом. Быков ее родители увели обратно. Купил я в деревне небольшой надел, построил дом себе, хотел жениться, да тут война, меня забрали в солдаты. Не знаю даже, кто теперь пашет мою землю, кто засеивает... Терпи, Сето, терпи...

Муж Арпик, Арташ, несколько лет подряд фигурировал в списках подозрительных. Наконец выяснилось, что он был участником гражданских бунтов в Сисиане. В подобных случаях не в правилах Япона было затевать суд. Он пускал в ход свой излюбленный метод борьбы с врагами: террор. В память об Арташе остались несколько фотоснимков да пятилетний мальчонка, который утром уходил к соседям, а вечером возвращался. Арпик обнимала его и не расставалась до следующего утра.

После того как Сого вышвырнул ее из своего дома, вдова вернулась к себе, достала мужнины фотографии и долго оплакивала его. Она чувствовала себя вконец отверженной и осиротевшей. На следующий день в поисках работы она обошла все более или менее зажиточные дома Кешкенда. В одном месте ей отказали, в другом пообещали дать знать, как только будет нужда. Вдова нарвала в поле зелени и вернулась домой.

Дверь вдруг распахнулась, на пороге стоял Мурад. Не в его правилах было стучаться. В Арпик закралось дурное предчувствие, но она поспешила утаить от Мурада свое смятение. Она встала ему навстречу с вымученной улыбкой на лице.

— Ты к Шушан?

Арпик, как утопающий за соломинку, ухватилась за имя своей красивой соседки, простодушно пытаясь отвлечь Мурада от дурных помыслов, если они у него были.

— Я к тебе пришел, — сказал Мурад и потянулся к ней.

— Как пришел, так и уйдешь. В доме моего мужа ты не посмеешь и словом обидеть меня. Собрался к Шушан, ну и иди к ней.

Ей хотелось как можно скорее выпроводить Мурада.

Имя Шушан заставило Мурада задуматься. Не сказав ни слова, он вышел.

В центре Кешкенда стоял обнесенный оградой дом с жестяной крышей. У ограды протекал маленький ручей, и его журчание затихало в свежих грядках за домом. Во дворе бегал на привязи черный пес. Когда Мурад вошел во двор, Черныш злобно залаял. Мурад вытащил маузер и, грозя им псу, приблизился к двери. И тут дверь распахнулась и вышла Шушан, восемнадцатилетняя черноглазая девушка со смоляными косами по плечам. Мурад был потрясен ее красотой, сунул маузер в кобуру и улыбнулся.

— Ну и злющий у вас пес, — сказал он.

— Вам кого? — растерялась Шушан.

— Тебя, красотка. Узнал, что ты приехала из Еревана... Я — Мурад, сын Сого.

— Знаю, вспомнила.

— Мне нужно поговорить с тобой, войдем в дом.

О помыслах Мурада догадаться было нетрудно. Шушан быстро вошла в дом и изнутри заперла дверь. А тут еще пес разлаялся, заглушая все звуки. Мурад пригрозил псу и постучал в дверь.

— Шушан... Шушан, открой дверь, я тебе ничего плохого не сделаю...

Как ни улещивал ее Мурад, как ни божился, что ни сулил, молчание было ему ответом. Он резко повернулся, едва не сорвал злость на псе, но раздумал и вышел со двора. Арпик стояла возле своей убогой хибары.

— Она захлопнула перед моим носом дверь, — обиженным тоном сказал Мурад и ударил по своему колену. — Эх!..

— Ничего, — утешила его Арпик. — День, два, три — а там и сама откроет, чтобы упасть тебе в ноги.

— Ангелом стала, ей-богу... Иди, я тебе что-то скажу...

Арпик подвоха не учуяла. Они вдвоем вошли в дом. Мурад, закрыв дверь, повернул ключ.

Арпик рванулась было к двери, но Мурад оттолкнул ее.

— Вечером пришлю тебе два пуда пшеницы.

— Нет... нет... уходи... мне не нужно...

Арпик плакала, умоляла, чтобы Мурад не бесчестил ее в доме мужа. Но Мурад не слушал ее. Он торопливо рвал на ней платье. Арпик жалобно плакала, но не сопротивлялась...

После тщетных поисков заработков в Кешкенде Арпик, голодная, отчаявшаяся, вернулась домой. Малыш сидел во дворе, на каменной плите, поджидая мать.

— Ах, детка моя, — вздохнула Арпик и, обняв сына за плечи, повела его в дом.

Не переставая проклинать людей и мир, она постелила мальчику и уложила его. Подошла к двери, чтобы запереть, и увидела за нею какой-то мешок. С удивлением нагнулась, пощупала. Мешок наполовину был набит пшеницей.

— Кто принес? — спросила она сына.

— Какой-то дядя. Сказал, что Мурад прислал.

«Мурад?» Она всем телом вздрогнула, точно тот снова объявился в ее лачуге.

«Иди, что-то скажу тебе»... «Уходи... не хватало, чтобы в доме моего мужа ты сказал бы мне что-то дурное»... «Вечером пришлю тебе пуда два пшеницы»...

Пшеницу он прислал. Потом придет опять, когда вздумается.

К мешку Арпик не притронулась, точно оттуда могла выползти змея и скользнуть к ребенку, к фотографии мужа, к ней самой. Она отошла, села возле своего сыночка. В душу закралось тяжелое чувство страха и не покидало ее. Чем темнее становилось в лачуге, тем сильнее делался страх. Затем страх сдавил ее до дремы. Ей привиделось, будто она находится в церкви, там же были и уездный комиссар Япон, Тер-Хорен, Мурад и еще какие-то люди. Япон орал на солдат:

— Мерзавцы, я вас кормлю, а вам лень рукой шевельнуть! Завтра опять турок нападет на нас. Учитесь воевать?..

Тело его на глазах то раздувалось, то спадало. Пронзительным. взглядом он впивался в лица людей.

— Мерзавцы, я вас кормлю...

Солдаты, которые до того стояли по стойке «смирно», вдруг закричали:

— Наши жены голые, им нечем прикрыться...

— Ха-ха-ха! — Гулкая тишина взорвалась раскатами смеха Мурада, и под эти раскаты церковь стала наполняться мертвецами. Шли они раненые, гневные, призрачные. У всех было лицо Арташа. Со стыдливостью нагих женщин они униженно стучали в церковные окна и двери и вопили:

— Сжальтесь над мертвецами, сжальтесь!..

Арпик забилась в темный угол, чтобы ничьи глаза не нашли ее, но Арташ заметил. Он схватил ее за руку. Рука его была холодной. Окаменела Арпик от страха.

— Пошли отсюда...

— Нет!.. Пусти... пусти...

Полдень был в разгаре, когда Овика вызвали в штаб. Перед входом стоял запряженный тройкой экипаж. Овик решил, что наверняка пожаловали важные гости. Он вошел в штаб. В кабинете уездного комиссара сидели две женщины. Одна из них, лет пятидесяти, была без шляпы, с аккуратно зачесанными и собранными на затылке в узел волосами. На плечах ее была кружевная пелерина. На полу, возле ног, стоял похожий на портфель маленький саквояж. Вторая была молоденькой, лет двадцати — двадцати двух от силы. Синеглазая, с приятными чертами лица, также хорошо одетая. Обе скользнули взглядом по лицу Овика.

— Давай-ка выясняй, с чем они пожаловали, — сказал Япон. — Это американки.

Овик представился по-английски. Услышав родную речь, женщины оживились.

— Доложите комиссару, — сказала пожилая американка, — что хотя мы говорим на разных языках, живем на разных континентах, но объединены той же верой. Если мировая война помешала проявить милосердие к западноармянским детям, то после событий последних двух лет мы не можем оставаться в стороне, не кричать, не плакать. Меня и мою коллегу мисс Джейн, — она показала глазами на молоденькую девушку, — привел к вам христианский долг разделить с вами ваше горе. Мы будем счастливы, если армянские сироты полюбят нас и мы сможем в какой-то степени заменить им матерей.

Дама вынула платок, вытерла увлажнившиеся глаза, затем обмахнулась им, сказав, чтобы ее слова перевели. Япон слушал и кивал в знак одобрения.

— Мы не можем сидеть и ждать, когда умрут крещенные священным миром армянские сироты. О, не приведи бог! Мы приехали именем Иисуса Христа и по велению своей совести. — Дама перекрестилась. — В Ереване и Алекполе мы уже открыли сиротские приюты. Намереваемся открыть приют и в Кешкенде. О, с какой радостью мы пожертвуем наши последние сбережения сиротам!

Когда и эти слова были переведены, Япон, растроганный, обратился к переводчику:

— Скажи им: вы — ангелы! Скажи, что правительство и лично я признательны благочестивым сестрам из миссионерского общества. Спроси, когда они приступят к делу и что требуется от меня?

Когда Япон выговорился, пожилая американка перевела взгляд на переводчика.

— Мы сами всем распорядимся! — выслушав Овика, воскликнула миссионерка. — Только прошу гарантировать нам политическую безопасность.

Овик перевел.

— Скажи, пусть не беспокоятся, — ответил Япон, — мы не собираемся их вербовать в дашнакскую партию.

Услышав это, американки искренне засмеялись.

— Объясните ему, что мы почувствуем себя в безопасности, если в уезде будет изничтожена большевистская угроза.

— Пока здесь Япон — большевикам нечего делать в Кешкенде.

Дама подняла с пола саквояж, положила его на колени, раскрыла, вынула оттуда несколько пачек кредиток и положила на стол.

— На первых порах можно на эту сумму закупить муку и привести детей в божеский вид. Честно говоря, я и моя коллега мисс Джейн при всем нашем желании не в состоянии на наши средства прокормить всех уездных сирот. Все было бы иначе, будь они в Америке. Мы можем со всеми предосторожностями переправить часть детей в Америку. Представляю, как бы это утешило бедных родителей, узнай они, в какой роскоши должны расти их дети! Благодарности мы не ждем. Не это нам нужно. Мы — ваши сестры во Христе. — Она снова вытерла глаза. — Доложите господину комиссару, что мы сегодня же готовы встретиться с детьми, составить списки и в течение нескольких дней отправить их в Батум. На всем пути этих счастливых детей будет охранять государственный флаг Соединенных Штатов.

Япон натянул козырек фуражки до кончика носа. Американки ждали ответа.

— Скажи: наших сирот мы уж сами как-нибудь выходим.

Овик перевел его слова.

— Нам очень прискорбно, — ответила дама, — что господин комиссар не только не ценит нашу самоотверженность — мою и мисс Джейн, но и не щадит несчастных сирот. Слава богу, мы можем, исполняя наш богоугодный долг, обойтись и без вас.

— Что?! — зарычал Япон. — Выходит, они заручились согласием правительства? Это всё проделки Смита. Нашли Верховного комиссара для Армении!.. Гады!.. Скажи, что против приюта я не возражаю, могу им и спасибо сказать. Пусть завтра же приступают. Но о вывозе детей чтоб не слышал.

— Пожалуйста, — согласилась дама. — В таком случае мне здесь больше делать нечего. В Кешкенде откроет приют мисс Джейн на свои средства.

И, засунув пачки кредиток обратно в саквояж, она встала.

— Мул! — выйдя за дверь, бросила дама по-французски в адрес Япона.

Понятное дело, Овик, по известным соображениям, не перевел Япону ее последнюю реплику, тем более что в ту же минуту Джейн протянула ему руку и сказала ласковым голосом:

— Вы очень милы.

Япон и Овик проводили дам до экипажа. Какой-то молоденький офицер подсадил женщин, а сам устроился рядом с кучером. Зазвенели бубенцы. Мисс Джейн махнула платочком.

Япон обернулся к переводчику:

— Приходи ко мне обедать. Госпожа Магда хочет о чем-то посоветоваться с тобой. Мы обедаем в пять.

Япон жил в двухэтажном доме, верхний этаж которого состоял из четырех комнат. Гостиная была обставлена с роскошью: чудесный дубовый буфет с дорогой посудой, фортепиано, стол с изысканной шелковой скатертью, мягкие кресла, накрытые белыми полотняными чехлами. На веранду открывалась двустворчатая дверь. Из гостиной вел отдельный вход в спальню, завешенный бахромчатой гардиной. За гардиной любопытному взору предстали бы пара никелированных кроватей на пружинах, роскошное трюмо с зеркалом в человеческий рост в нарядной резной раме, туалетный столик, на котором стояли многочисленные флаконы с духами. Рядом со спальней была маленькая комната, в которой вместе с няней ночевала единственная дочка Япона девятилетняя Сатеник. На том же этаже находился и кабинет Япона. Внизу обитали денщик, повар и двое слуг.

Овик не смел и мечтать о таком приеме, которого удостоился в доме уездного комиссара. Сначала часовой доложил о приходе переводчика. Денщик сразу же побежал наверх. Служанка, выслушав его, доложила госпоже и, получив от нее распоряжение, вежливо пригласила в гостиную. Спустя немного времени вошла и хозяйка в домашней одежде, красиво причесанная, с книгой в руках.

— Я о вас уже кое-что знаю, мне Япон рассказывал, — любезно протянув руку гостю, сказала госпожа Магда. — Честно говоря, я вас именно таким и представляла.

— Благодарю за радушный прием, — поклонившись, ответил Овик.

— Садитесь, пожалуйста. — Госпожа Магда пригласила его к столу. Они сели лицом к лицу. — Если бы вы знали, что я читаю! — Она показала книгу. — «Эжени Гранде»! Япон сказал, что взял ее у вас. Комиссару нравится ваша честность и прямота. Вам известно, что он терпеть не может подхалимов. Сам он нравом несколько крут, но любит, чтобы говорили правду в лицо. Вы не представляете, до чего была велика моя радость, когда узнала, что вы владеете английским. — И госпожа Магда, повернувшись в сторону кабинета, громко позвала: — Япон! — Тут же раздалось комиссарское: «А?» — Гость пришел, чем ты там занят?

Магда говорила красиво, на литературном армянском. Бросалась в глаза ее благовоспитанность. Поговаривали, что она дочь богатого промышленника и что Япон, женившись на ней, стал обладателем крупного состояния. Другие же утверждали, будто Япон, занимаясь террором, не гнушался грабить своих жертв. Позднее он объявил жену дочерью миллионера, чтобы ни перед кем не оправдываться в происхождении своего богатства. Как бы то ни было, Япон свое богатство не очень выпячивал и жил достаточно скромно. Прислуга кормилась за счет гарнизона, и при случае госпожа Магда оделяла их своими кухонными припасами.

В гостиной появился Япон, Овик непроизвольно встал с места.

— Садись, садись, — сказал Япон и, усевшись на стул, закинул ногу на ногу.

Он совершенно не был похож на того грозного комиссара, которого Овик привык видеть в штабе. Лицо Япона было мирным, даже добродушным, хотя в глубине глаз Овик подметил тот блеск, который в мгновение ока мог вспыхнуть в бушующее пламя.

— Как вы думаете, — поинтересовалась Магда, — не легче ли выучить английский? Мне кажется, что во французском нюансов больше.

— Как сказать. Во всех языках есть свои тонкости, — ответил Овик. — Главное в освоении языка — упорство. Как говорится, не так страшен черт, как его малюют.

— Моя Сатеник усидчивая девочка, не так ли? — обратилась Магда к мужу. Тот подтвердил согласным кивком. — Думаю, если она увлечется занятиями, забудет и про еду. Но какой язык важнее: английский или французский? Мне кажется, в настоящее время следует отдать предпочтение английскому. Кто знает, что произойдет завтра, тем более что киликийскими событиями Франция дискредитировала себя.

Япон предостерегающе посмотрел на жену. Магда, не придав значения его взгляду или же не поняв его смысла, продолжала:

— Это очень важно выяснить. Как знать, может, завтра судьба нас забросит в Америку или Англию. Разве мало кто уехал? В сложившейся ситуации я отдаю предпочтение английскому. Не желаете ли познакомиться со своей будущей питомицей? Сатеник!..

В гостиную вошла няня.

— Где моя дочурка? Приведите ее.

Спустя немного представили Сатеник. Девочка была в красном платьице, с красным бантом в волосах, в красных башмачках, в белых чулочках, с куклой в руках. Она улыбалась так мило, как могут улыбаться лишь дети.

— Сатеник, познакомься с дядей. Он будет учить тебя английскому.

Девочка сделала книксен, потом уже подошла и протянула ручку. Овик с удовольствием пожал ее ладошку.

— Сатеник...

— А меня зовут Ованес, или просто Овик.

Госпожа Магда поспешила поправить:

— Ты должна называть его «господин Ованес».

— Хорошо, мамочка, — согласилась малышка.

Госпожа Магда, воодушевленная возникшим настроением, решительно заявила:

— Вы можете завтра же начать занятия.

Соглашение состоялось. Затем переводчика ждало щедрое угощение.

Плоскогорье просторной террасой вторгалось в деревню. С трех сторон терраса была обстроена домами и являла собой каменистую площадь. Некогда здесь происходили торжища, на которые съезжались крестьяне из окрестных сел со своими коровами, баранами, лошадьми и прочей живностью. Тут же стригли овец, холостили баранов. Где бы ни справляли свадьбу, празднество выплескивалось на эту площадь; гремели доул и зурна[9], сзывая всех от мала до велика. Иные со своих плоских крыш и дворов наблюдали праздничное зрелище. Здесь объезжали лошадей. Но увечили село: лошадей «забрили в солдаты», баранов давно съели, площадь стала гарнизонным плацем. Солдаты охапками натащили лоз из вересковой рощи, воткнули в землю в два ряда, и кавалеристы, проскакивая между ними, срубали лозы справа и слева. Рота проводила учения. Капитан Мурад верхом на своем черном скакуне — на плечах бурка, на голове папаха набекрень — гарцевал перед строем.

— Важно, значит, нанести точный удар. Саблю держите под углом, чтобы не сломать клинок.

Хотя вот уже два года служил Мурад в кавалерии, но всегда под тем или иным предлогом отлынивал от боевых действий. Сого поспешил определить своего сына в военные, и сразу в офицеры. Он своевременно понял, что военным чинам в гражданской жизни проще сделать карьеру, чем интеллигентам с университетскими дипломами Москвы и Берлина. Япон назначил Мурада командиром кавалерийской роты в расчете на то, что тот из отцовских амбаров будет оделять роту.

— Опускать саблю нужно так, чтобы не снести ухо собственной лошади.

Селяне окружили площадь. Для бывших не у дел стариков это было целым представлением. Они аккуратно расселись по камням и обсуждали достоинства и недостатки той или иной лошади. На плоских кровлях окрестных домов устроились молодые женщины и девушки. Их внимание еще больше вдохновляло Мурада.

— Стало быть, самое важное вам уже известно. Теперь смотрите, как рублю я. Выдергивая саблю, кричите «ур-ра!», чтобы взбодрить лошадь.

Мурад обвел глазами всех собравшихся, ослабил повод и пришпорил коня. Конь словно бы опал с боков, вытянулся и понесся. Мурад, держа повод в левой руке, правой поигрывая саблей, ринулся на лозы. Под дружное ротное «ура» лозы упали срубленные. Мурад молодцевато повернул назад.

— Видали?

Кавалеристы были люди разного возраста. Среди них даже пожилые крестьяне, которым впервые в жизни довелось держать в руке саблю, а где-то ржавели их сохи и плуги. Обряжены были кавалеристы весьма прихотливо — от пехотинских мундиров царской армии до грубых домотканых шерстяных портков. Вместо фуражек кое-кто обвязал голову белыми платками, как при полевых работах.

Лошади были разных мастей, разных габаритов, с седлами-подушками. Часть лошадей приобрели с конного завода Мано, который находился в пятнадцати верстах от Кешкенда. Других забрали в порядке мобилизации у крестьян, прихватив заодно и седла и самих хозяев. Все это, вместе взятое, являло собой весьма потешное, фарсовое зрелище, недостойное такого древнего народа, чья конница исстари славилась на всем Востоке, народа, который воздвиг великолепные сооружения и храмы, а теперь, обессиленный, изгонял свою усталость в глинобитных лачугах с узкими дверцами.

Учения кончились. В тот день лишились по уху две лошади. Мурад сдал роту старшине, коня — денщику и пешком поднялся к штабу, ворча на крестьян:

— Что собрались как на свадьбу?.. Делать вам больше нечего?

Навстречу шли Сагат и Левон. После происшествия в поле Мурад впервые сталкивался с ними лицом к лицу. Хотя он про себя решил держаться подальше от этих отчаянных офицеров и рассчитаться при первом удобном случае, но, столкнувшись с ними, не удержался, резко повернулся к ним:

— Послушайте, почему вы не отдаете честь?

Сагат и Левон остановились.

— Господин Мурад, — спокойно сказал Сагат, — когда ты и понятия не имел, что такое погоны, я уже был капитаном.

— Звания русской армии здесь не в счет, понятно?

— Воинское звание везде почетно, если, конечно, удостоились его не воруя кошек.

— Ого! — воскликнул Мурад. — Ты в чей огород кидаешь камень, криворылая собака?

Он угрожающе шагнул к ним.

Сагат покраснел:

— Когда речь заходит о защите родины, лучше, если перекосят тебе рот в бою, чем на деньги отца окопаться в мышиной дыре. Ты оскорбил меня на улице, на улице и получай, сопляк!..

Он шагнул к Мураду. Последний потянул руку к маузеру. Левон, который до того не вмешивался в разговор, нагнулся, чтобы из-за голенища вытащить нож, как вдруг грозный окрик Япона отрезвил их:

— Что за петушиный бой вы тут затеяли? Ты поднимаешь оружие на офицера гарнизона? Я научу тебя, где махать оружием! — Теперь Япон обращался к Левону и Сагату: — А вы — скандалисты. Если хоть раз услышу, что вы затеяли ссору, пеняйте на себя. Ступайте прочь!

Едва забрезжил свет и церковные колокола зазвонили к заутрене, как возле дома уездного комиссара раздался шум: вдова кидала камни в дверь особняка и кричала:

— Выходи, убийца, держи ответ перед моим сиротой!..

Группа крестьян и солдат наблюдала за зрелищем. Кто-то пытался успокоить разъяренную женщину.

— Не подходите! — кричала вдова, подняв над головой камень.

По выражению ее глаз люди поняли, что слов на ветер она не бросает.

На балкон вышла Магда в цветастом халате.

— Почему бросаешь камни в мою дверь? — спросила она. — Что я тебе плохого сделала, бесстыжая?

— Мне до тебя дела нет, — увидев ее, повысила голос вдова, — скажи своему мужу, пусть выйдет. Мало было сирот, он еще и Арташа убил, сделал беспризорным мое дитя.

— Муж твой был большевиком, большевики его и убили, — ничуть не заботясь о логике своих слов, ответила Магда. — Япону с тобой не о чем говорить.

— Япон его убил на мосту Аяри. Это ты должна была ходить в черном. Если наверху есть бог, он услышит меня...

Магда удалилась и с треском захлопнула балконную дверь.

— Зря ты тут раскричалась, — сказал один из солдат. — Япона нет дома. Давеча он с шестью-семью верховыми выехал из Кешкенда. Я сам видел.

Услышав это, вдова обрушила на комиссарский дом еще град проклятий и, так и не утолив гнева, ушла. Не успела она дойти до своего дома, как ее окружили солдаты. На улице был крик и плач.

— Увели Арпик, — раздался чей-то детский голосок...

Целый час кружил Сето вокруг своего надела. Вспоминал былые времена, когда с этой пяди земли он на радость себе собирал урожай. Сето был доволен судьбой и людьми. В его памяти всплыл тот день, когда он стал дезертиром, выпросил у Сого в долг пшеницу, чтобы засеять землю. Пришли солдаты, потащили его в казарму, затем провели сквозь строй. Осталось семенное зерно на земле. От этих воспоминаний его душа и тело заныли.

Возле него объявился Сого:

— Сето...

Услышав голос Сого, Сето выпрямился.

— Здравствуй, ага.

— Говорят, ты в обиде на меня, это правда?

— Пустые слова, ага. Я сам на себя в обиде. Виноват я один. С чего мне обижаться на тебя?

— Зайди ко мне домой, Сето, посидим, чаю попьем, придумаем что-нибудь для тебя.

— А что тут думать, ага?

— Чем займешься, как отслужишь в солдатах?

— Не знаю.

— Ты не знаешь, и я не знаю. Давай я тебя освобожу от армии. Будешь пастушить у меня. Хлеб час от часу дорожает. У богача и батрак не умрет с голоду. Ну!

— Нет, ага-джан.

— Почему?

— Что скрывать от тебя? Хочу судьбу попытать, отправлюсь-ка я в Баку.

— И тебе кажется, что в Баку куры несут золотые яйца? Теперь во всем мире такой переполох, что пропадешь ты бездомный. Не советую тебе ехать туда.

— Советом не прокормишься, ага, это не хлеб.

Сого оживился: «У кого в амбарах жито, тот и прав».

— Так бы и сказал, божий человек, я тебе и совет дам, и хлеба.

Сого вынул из нагрудного кармана кругленький серебряный рубль, положил Сето в ладонь:

— Возьми, купишь себе кожи на трехи. Вечером загляни ко мне, дам тебе и пшеницы мешок.

Сого быстрыми шагами удалился. Долго рассматривал Сето серебряную монету и прикидывал: «Зачем Сого дал мне этот рубль? Ведь он же только обирает лютей. Нет... Эта монета мне не нужна... И хлеб мне не нужен. Зачем мне опять влезать в долги? При первой же встрече верну ему монету и скажу: забирай, не нужна она мне».

Он, разговаривая сам с собой, шел по улице. Вдруг обнаружил, что забрел к гарнизонной конюшне. Он очень обрадовался: «Богу угодно, чтобы встретился я с Варосом. У него всегда найдется воло́ха[10], куплю-ка я на пару трехов. Не стоит гневить ага».

В конюшне шепотом разговаривали Варос и два солдата. Сето поздоровался и встал в дверях. «Незачем подходить. Зачем встревать в разговор?» — подумал он.

Солдаты замолчали. Один из них покосился на Сето. Потом что-то шепнул товарищу. Оба они вышли из конюшни.

— Входи, — позвал его Варос.

Сето вошел.

— Ну, чего тебе, Сето?

— Найдется у тебя воло́ха? Продай мне на пару трехов.

— На пару трехов?.. Значит, тебе нужна волоха... Сето, воло́хи сейчас у меня нет, как только будет, я дам тебе. Ты почаще наведывайся...

Овика вызвали в штаб. У входа стоял давешний экипаж, в котором приезжали американки. В кабинете Япона на сей раз сидела только Джейн. Увидев Овика, она очень обрадовалась, протянула ему руку:

— Я вас не забыла. Это замечательно, что везде встречаешь приятных людей.

— Благодарю, — ответил Овик.

Япон внимательно слушал и, пытаясь вникнуть в их разговор, перебил:

— Скажи мисс Джейн, что я рад ее приезду.

Овик перевел.

— Я также, — сразу же ответила американка. — Я очень полюбила вашу горную страну. Я ничуть не возражаю, чтобы пожить в этом бедном уезде год или два.

— Значит, приют открывают, — вслух предположил Япон. — Спроси, сколько сирот могут принять?

— Если найдется помещение и удобства, то до трехсот.

Япон помрачнел.

— О, неужели мало? — выразила удивление мисс Джейн. — Мы как члены благотворительного общества хотели бы сделать больше. Мистер Смит полагает, что наша помощь могла быть существеннее, если бы мы детей, не попавших в приют, отправили в Америку. Не понимаю, неужели в вашем положении можно требовать большего?

— Спроси, — обратился Япон к Овику, — где она считает целесообразным открыть приют: в Кешкенде или Малишке? В Малишке у нас есть казарма, которую мы можем отдать под приют.

— Удобнее в Кешкенде, — решила Джейн. — А работы начнем с сегодняшнего дня. Кстати, я попрошу господина комиссара позаботиться о жилье для меня. Я неприхотлива, но мне прежде всего нужно чувствовать себя в безопасности. Что касается быта, то хотя бы трижды в неделю я должна иметь возможность, прошу прощения, мыться и, еще раз прошу прощения, отдельно столоваться.

Выслушав условия Джейн, Япон мысленно перебрал почти все зажиточные дома Кешкенда.

— Если отправим к Сого, — прикидывал вслух Япон, — место удобное, но уж больно хамовиты. Боюсь, как бы Мурад не выкинул коленце, не опозорил бы нас. Девица недурна собой, а этому блуднику только того и надо. А если к Авагянам?..

Старшую сноху Авагянов вызвали в штаб. Япон, извинившись, что причиняет беспокойство «сестричке», как он по-свойски назвал ее, объяснил ситуацию.

— Пусть приходит, у нас и комната для нее найдется, и с кем поговорить, — согласилась «сестричка» Япона.

Япон вернулся домой. Магда бросила на стол какой то мятый листок:

— Прочти, может, обрадуешься? Повар сорвал с твоей двери. Это не уезд, а бандитское гнездовье.

Листовка гласила:

«Крестьяне и солдаты! Временное дашнакское правительство переживает агонию. В Кешкенде кончились съестные припасы, и чем больше стискивают голод и нищета, тем больше усиливается реакция. Мы дожили до того, что в тюрьму бросают ни в чем не повинных женщин.

Крестьяне, солдаты! Держите наготове оружие, чтобы направить его против политических авантюристов и самозванцев. Спасение уезда — в свержении дашнакского правительства...»

Япон побледнел. В бешенстве разорвал листовку, смял в кулаке, отшвырнул в сторону и потряс колокольчиком.

— О господи! — в отчаянии закричала жена. — Ты дом превратил в штаб! Что тебе нужно?

— Коня! — заревел Япон.

— Побудь хотя бы час-два. Мне нужно поговорить с тобой.

Пока седлали коня, жена Торопливо уговаривала Япона оставить Кешкенд и переехать в Ереван.

— Здесь никто тебя не понимает. Ради кого воюешь? Шесть лет ты кровь проливал, кто оценил? Уедем в Ереван, пора подумать о будущем нашей дочери, о ее образовании. Скоро стукнет ей десять, а что она видела: пустынные горы, голодающих крестьян, комаров, малярию, солдат, похожих на дряхлых мулов. Послушайся меня, дорогой, послушайся. Завтра же телеграфируй, пусть пришлют заместителя, и мы переедем...

Япон слушал жалостливые слова жены и вышагивал по комнате.

— Ереван, — под конец заскрежетал он зубами. — Стоит мне на один день отлучиться из Кешкенда, как уезд продадут большевикам.

— А если большевики нападут и захватят его? Тогда не будет пощады ни тебе, ни мне, ни Сатеник. — Жена заплакала.

Япон расчувствовался:

— Успокойся, пока здесь Япон, вот что достанется большевикам, — сложив пальцы в кукиш, потряс он кулаком.

В штабе он собрал самых надежных офицеров и долго совещался с ними. Листовкам решено было значения не придавать, никого не обыскивать, тем более что и прежние обыски были безуспешными. Более действенной могла оказаться широкая сеть агентуры, через которую можно было бы выявить все каналы связи действующего подполья.

Не успели офицеры разойтись, как доложили о приходе деревенского священника Тер-Хорена. «Явился канючить хлеб для беженцев», — подумалось Япону. Он встал навстречу священнику.

— Благослови, святой отец. Рад видеть тебя.

Они уселись. Япон натянул на глаза козырек фуражки, словно бы для того, чтобы не видеть бороды священника.

— Не для сладкоречия я пришел к тебе. — Маленькие белые ручки священника теребили набалдашник посоха.

— До сих пор я полагал, что в уезде лишь одному человеку дано право упрекать — тому, на чьих плечах лежит бремя забот уезда.

— Это правда, — ответил священник. — В уезде распоряжается военная власть. Без стражей порядка в мире воцарилась бы анархия. Но все мы под богом ходим, вседержителем сущим.

— Я чист перед богом, святой отец. Каждое воскресенье сам хожу в церковь и от солдат требую, чтоб молились. Из того, что перепадает мне, я всегда выделяю долю церкви. И наконец, две тысячи беженцев, которых я приютил в уезде, сводят концы с концами, что также богоугодное дело.

— За это господь воздаст тебе, но не об этом я пришел поговорить с тобой.

— О чем же, святой отец?

— О моей пастве.

— А-а!.. — Япон встал, прошелся по комнате, сердясь про себя на непочтительно скрипевшие в присутствии христова слуги сапоги. Он сел, натянул козырек ниже. — Святой отец, в твое стадо забрались волки, того и гляди зарежут всех твоих агнцев. Молитесь, истово молитесь, потому что завтра в твой храм может проникнуть сатана.

— Да отсохнет твой язык!..

Япон, оскорбленный, вскочил:

— Ты пришел проклинать меня?

Тер-Хорен тоже встал:

— Ты глаголешь нечестивые вещи. Не вижу в твоем поведении ничего доброго. Зачем ты бросил вдову Арташа в тюрьму?

— Вдова Арташа — не христова плакуша. Она террористка и занимается большевистской пропагандой. Что же, по-твоему, одобрять ее мерзкие деяния? Ко всему прочему она еще и с солдатами путается. Пусть святой отец знает, за кого заступается. Заступничество за шлюху не делает чести ни церкви, ни слуге господнему.

— Сам знаешь, что большевиков я ненавижу. — Тер-Хорен сел, Япон также. — Не выношу даже малейшего упоминания об этих нечестивцах. А та женщина смиренна и богобоязненна. Посещает церковь ежедневно. А чтобы путалась с солдатами, нет, такого я еще не слышал. Это выдумки. Не бери греха на душу.

— Ее не раз офицеры застукивали в ивняке.

— Молчи!.. Ты бросил в тюрьму мать, а дитя осталось беспризорным...

— У кого нет детей? Уезд переполнен сиротами. Опекунский совет кормит их обещаниями. Хлеба нет и у солдат, и у меня. Я даже слуг отпустил. Осталась одна нянька. Прислуживают мне армейцы. Мне всех жалко. И сироту Арташа жалко. Но жалостью нельзя править в уезде. Пусть их опекает церковь.

— Все церковные припасы я раздал беженцам. Да отпусти ты, ради бога, ту несчастную. Не в правилах нашего народа так расправляться с женщиной. Наши правнуки проклянут нас. Все село возмущено.

— Знаешь что, святой отец, ступай-ка ты лучше со своим вдохновением в Вагаршапат[11], выпроси у католикоса[12] немного золота, чтобы купить хлеб. Это будет богоугодным делом. А вопрос о женщине позволь решить мне. У нас и веревка есть, и свинец.

— Ты не убьешь ее, побоишься расправы. Сегодня в церкви я видел женщин, которые взломали бы тюремную дверь, не пообещай я им ради спасения вдовы Ардаша походатайствовать перед военными властями.

— Святой отец, ты превышаешь свои полномочия. Я вынужден ответить тебе отказом.

— Побойся бога и народа. Я обещал... Не пошатни мою репутацию священника.

— Каждый заботится о своей репутации. Да и к слову, святой отец, я сам в обиде на тебя. Всякие проходимцы проникают в Кешкенд и в твоей церкви в открытую занимаются большевистской пропагандой, а ты и не думаешь известить власти.

— Я не страж порядка, у меня нет прав арестовывать людей.

— Сообщил бы мне, а уж я бы арестовал.

— Я не доносчик. Иуда был доносчиком, а я — слуга Христа.

— Ты слуга божий, а тот мерзавец ведь не посчитался даже с твоим богослужением.

— Пусть господь бог осудит его...

— А для чего в таком случае мы?

Тер-Хорен встал.

— Мои заслуги известны как духовенству, так и военным властям. Выпусти ту женщину, не то вспыхнет бунт...

Не дожидаясь ответа, Тер-Хорен вышел.

— Я сообщу в Вагаршапат! — угрожающе крикнул вслед ему Япон. — Негодяи! Вместо того чтобы помочь, они мне еще палки в колеса суют. В правительстве — идиоты, солдаты — неблагонадежные, толпа — невежественная, церковь — заблудшая. Что за страна!

Он потряс колокольчиком. Меж дверных створов вырос адъютант.

— Выпустите ту шлюху. Немедленно выясните, с кем она путается. Черт побери! Вы сегодня точно сговорились довести меня до белого каления. Я готов эту блудницу изрубить на куски! Зачем ты тут торчишь, убирайся!..

Синие глаза мисс Джейн засияли от радости, когда в дверях показалось застенчивое лицо Овика.

— Простите, мисс, мне сообщили, что вы...

— Да, да, — перебила его Джейн. — Я попросила комиссара, чтобы прислали вас. Не представляете, до чего мне скучно! Здесь живет одна старуха, своей болтовней она извела меня. Я просто нуждаюсь в приличном собеседнике. Входите, пожалуйста.

Мисс Джейн была в халатике, который тесно облегал ее фигуру. По всему, американке нравилось демонстрировать на людях свою женственность.

— Сейчас я вас угощу кофе.

Она открыла шкаф, достала оттуда бонбоньерку, положила на стол и вмиг приготовила кофе на спиртовке.

Радушие Джейн польстило Овику, хотя он и приписал его нраву американки.

— Как у вас идут дела?

— Ах, не спрашивайте. — Американка насупилась. — Я надеялась, что все уладится. Осмотрела детей. Ужас, до чего они истощенные, грязные, вшивые. Зря вы мне только напомнили о них! Я близка к тому, чтобы возненавидеть этих маленьких существ. Знаете, тут нужны непомерные усилия, чтобы привести их в божеский вид. О любви к ним не смею и рассуждать. Мне нужны заботливые няньки, чтобы не брезговали детьми, купали их, кормили и, главное, понимали бы меня. Там кто-то из национального совета пока оформляет списки детей. Обещали дать и переводчика.

Она разлила кофе по чашкам и села к столу.

— Возьмите. Мужчинам-южанам застенчивость не к лицу. — Чуточку помолчав, она добавила: — Мне кажется, что вы чувствительны, как барышня. Такое редко встретишь. Это даже может показаться слабостью. Я уверена в противном: такие, как вы, бывают отважны и честны и, как правило, обладают сильной волей. Где вы учились языкам?

— У моего брата. Потом побывал в Германии.

— Вы окончили Берлинский университет?

— Нет, я там был в плену.

У Джейн от удивления округлились глаза.

— Так, значит, вы служили в русской армии? Расскажите о себе, прошу вас.

— Призвали меня в армию в тысяча девятьсот четырнадцатом. Проучился я в спецшколе. В действующей армии дослужился до командира роты в чине капитана. В плен попал в тысяча девятьсот семнадцатом. Взяли нас в плен, когда поездом следовали в новый пункт назначения. В Россию вернулся в восемнадцатом, после обмена военнопленными. Вот уже год, как я в Армении.

— Трудная была у вас жизнь.

— Да, мисс. Сейчас на земле рабство страшнее, чем две тысячи лет назад, и возродила его война. Рабовладелец щадил жизнь раба, потому что тот был его собственностью, а пленные никому не принадлежали, никто и полушки медной не отдал бы за любого из нас. Диких вещей насмотрелся я в армии и в плену.

Джейн настояла, чтобы он рассказал еще из своей жизни на войне.

— Вот вы какой! — воскликнула Джейн, растроганная. — Я почувствовала бы себя счастливой, если бы хоть чем-нибудь могла быть полезной вам. Не желаете ли вы поработать у меня?

— Охотно, мисс, но вряд ли Япон меня отпустит. А вот в свое свободное время я обучал бы детей языкам.

— Вы просто чудо! Я бесконечно рада, что вы — мой друг.

Овик был тронут искренностью Джейн.

— Неужели вы никогда не любили? — вдруг спросила Джейн. — В тех перипетиях вы вряд ли успели бы сделать выбор. Во всяком случае...

— Для любви нужно иметь родину и быть свободным.

— Но ведь сейчас вы свободны?

— Как сказать. В мире, наверное, сколько людей, столько и представлений о свободе. Но я не хочу скрывать от вас, я уже сделал выбор.

— Вот это уже к лучшему. Кто она? Из вашего уезда?

— Да.

— И красива?

— Очень.

Джейн искренне рассмеялась. Они помолчали. Джейн выглядела чуточку расстроенной.

— Мне бы так хотелось прогуляться за деревню. Одиночество невыносимо. Если бы вы согласились составить мне компанию, я была бы чрезвычайно рада. Представляете, любуешься горами, речкой, лесами, тебя переполняют чувства и мысли, а поделиться не с кем. Ощущаешь себя потерянным человеком. Иногда мне становится так грустно... Вы располагаете временем?

— По поручению комиссара сегодня я весь в вашем распоряжении.

— Превосходно! Значит, решено. Идем вместе. Подождите меня на улице, пожалуйста.

Овик вышел во двор. Спустя немного времени американка вышла из дома в простеньком ситцевом платье, с зачесанными назад волосами, в солнечных очках, с маленьким зонтиком в руке.

— Пошли, — весело сказала она. Они вышли на улицу. Вдруг Джейн остановилась. — А не пригласить ли с нами на прогулку и вашу девушку? Приятно было бы познакомиться. Жаль только, что мы не поймем друг друга...

— Она довольно-таки бегло говорит по-французски, — не без гордости заметил Овик.

— Вот оно что... Пригласите ее, пожалуйста... Какой сюрприз! Пожалуйста, пригласите непременно.

— Вы добрая девушка, мисс. — Овик был по-настоящему тронут. — Не окажете ли любезность — пригласим ее вместе, она тут недалеко живет.

— С удовольствием.

Дом, со вкусом обставленный, и юная хозяйка с аристократической внешностью произвели на Джейн сильное впечатление. Только американка так и не научилась правильно произносить ее имя и обращалась к ней как к Сюзан. С американской непосредственностью она тут же заявила, что Овику после мытарств, выпавших на его долю на войне, страшно повезло с выбором такой подруги.

Все вещи в доме привлекли внимание Джейн, и она без конца с интересом задавала вопросы: кто играет на пианино?.. где изготовили такой чудесный шкаф?.. почему диван и кресла не покрыты чехлами?.. Через несколько минут все ей в доме было уже знакомо и удивляло лишь одно: каким образом такая прелестная девушка живет одна?

— Вообще-то мы живем в Ереване. В Кешкенд приезжаем лишь на лето, — объяснила Шушан. — Отец уехал в Нор-Баязет, я его жду с часу на час.

Джейн подошла к пианино, недурно сыграла на нем что-то задорное, закрыла крышку инструмента и, насвистывая ту же мелодию, покружилась по комнате, с ходу обняла Шушан и воскликнула:

— Ты мне очень нравишься, дорогая!

Спустя немного времени они, пройдя через деревню, спустились к реке, миновали ивняк, и тут перед ними показалась полноводная Арпа. Джейн точно впала в детство. Она отшвырнула зонтик в прибрежную травку, набрала камушков и стала бросать в воду. Потом ей надоело шалить с камушками, она взобралась на прибрежный валун и села на него.

— О, как здесь чудесно! — воскликнула она. — Смотрите, как рыбки выпрыгивают из воды! Сюзан, идите сюда, я уже охрипла от крика.

Шушан также взобралась на валун, села рядом с Джейн. Американка скинула туфли, закинула чулки на берег и, спустив ноги, стала болтать ими в воде.

— Овик, что за цветы там, у самой кромки?

— Право, не знаю, как называются...

— Не вздумайте их рвать. Я не люблю, когда рвут цветы. — Джейн любовалась пейзажем, рассказывала про свою родину, про страны, в которых ей довелось побывать, потом добавила: — Не представляете, в каком я жалком положении: я так люблю поговорить, я очень общительна, а тут мне приходится хуже немой. О, Сюзан, если бы вы согласились поработать у меня, это было бы так чудесно!

Предложение было неожиданным, но понравилось и Шушан и Овику.

— Вы мне оказываете большую честь, Джейн, — ответила Шушан, — я всегда мечтала работать с детьми.

— У нас не трудно. Только нужно быть доброй, не чураться детей, одевать их, кормить. Считайте себя с завтрашнего дня на работе. Жалованьем распоряжаюсь я.

Овик был рад, что с Шушан все уладилось. Завтрашний день пока ничего хорошего не сулил, а пока можно быть относительно спокойным за судьбу девушки.

Джейн снова вспоминала о своей Калифорнии, о путешествии, которое совершила, о каком-то Джеймсе, который не оставлял ее в покое, за что и получил пощечину.

Их идиллия была нарушена невесть откуда объявившимся Мурадом верхом на черном скакуне. Конь едва не растоптал зонтик Джейн. Она, не заметив смятения Шушан, закричала на Мурада, ничуть не заботясь о том, что тот ровным счетом ничего не понимает в ее словах:

— Нахал, вы что, не видите зонтик?

Не удостоив американку вниманием, Мурад поехал прямо на Овика, и едва Овик успел схватить коня за уздцы, как почувствовал сильный удар хлыстом по спине.

— Сукин сын! — заорал Мурад. — Будешь у меня по чужим курятникам бегать!

Овик подпустил Мурада ближе к себе и, когда тот снова замахнулся, ловко стянул его с седла. Упав на землю, сытый, здоровый сын Сого стал отчаянно сопротивляться и тут же потянулся за маузером. Девушки завизжали от страха. Овик перехватил его руку и закрутил назад. Конь вскинулся на дыбы. Сцепившись, Мурад и Овик покатились по земле и оба свалились в воду, где их стало уносить быстрым течением. Шушан от страха была на грани обморока.

— Убивают, помогите! — вопила на своем родном языке Джейн.

В воде соперники отпустили друг друга и поплыли к берегу. Мурад выбрался первым. Не успел он подобрать с земли маузер, как подъехали два всадника. Один из них был Сагат, другой — Левон.

Оба спешились и подошли к Мураду.

— Не лезьте не в свое дело! — заорал Мурад. — Я и на вас не посмотрю, гады!

— Ты малость перебрал, господин, — усмехнулся Сагат. — Мы здесь не для того, чтобы шутки шутить.

Овик ловким движением выхватил у Мурада маузер.

— А теперь попроси прощения у девушек.

Шушан все еще была сильно напугана, Джейн успела успокоиться. Левон толкнул Мурада к Шушан:

— Проси прощения, сын Сого...

От бессильной ярости Мурад готов был заплакать. Всем стало даже неловко за этого нахала.

— Убирайся отсюда, — процедил сквозь зубы Сагат. — И чтоб ты не смел кого-нибудь из них задеть.

Мурад подбежал к своему коню, вскочил в седло и, не переставая сквернословить и угрожать, поскакал к Кешкенду. Сагат и Левон также заторопились. Попросив у девушек прощения, они, так же неожиданно, как и появились, быстро исчезли по дороге, ведущей в Кешкенд.

Япон вышагивал по кабинету. Половицы скрипели под его ногами. Мурад, мокрый с головы до ног, жаловался, как его чуть было не утопили на глазах у любимой девушки.

— Вконец озверели, скоро все друг друга перегрызут. Мне не нужны такие офицеры! — перебив Мурада, закричал Япон.

Он вызвал ординарца и велел хоть из-под земли найти и доставить сюда Сагата и Левона. Не успел ординарец выйти из штаба, как дверь открылась и вошли Сагат и Левон. Сагат положил на стол маузер Мурада и отступил на шаг. Застигнутый врасплох, сын Сого фыркнул злобно и чуть было не кинулся на ненавистного противника, но его остановил взгляд Япона.

— А-а-а... изволили явиться, — усмехнулся Япон.

— Ваше превосходительство, — заговорил первым Сагат, — зря вы за нами послали. Мы обязаны были явиться. Вам хорошо известно, как мы чтим воинский устав.

— Как же... — с издевкой сказал Япон, — террористы... Учиняете расправу над моими офицерами. Забрать у них оружие!

Ординарец, не скрывая досады, подошел к ним.

— Ваше оружие, господа...

— Ну-ка отойди в сторону, — угрожающе произнес Левон и обратился к комиссару: — Ваше превосходительство, как я полагаю, мир еще не скоро наступит. Мое оружие еще послужит мне.

На глазах Япона Левон ногой захлопнул дверь и встал в угрожающую позу, положив руку на наган.

— И я того же мнения, — встав рядом с ним, сказал Сагат. — Я уже шесть лет как в армии, из них четыре года — в гарнизоне Кешкенда. Если господин комиссар изволит вспомнить, турки за мою руку сулили большую награду. Им нужна была моя рука вместе с оружием. И тогда уездный комиссар Япон попросил священника Тер-Хорена, чтобы тот всенародно благословил мою руку в церкви. Может, Япону я больше не нужен, но мое оружие останется со мной, в моей руке.

— Да, — поддакнул Левон, — я не люблю выставляться со своими подвигами, но вспомните, как в девятнадцатом я прибыл к вам со своим отрядом и преданно служу по сей день. Раз восемь мне приходилось преследовать бандитов. Сдать свое оружие и рассчитывать на то, что отпрыск Сого завтра побежит в горы отбивать у разбойников крестьянских коров, я не собираюсь.

Такого отпора Япон не ожидал. Он почувствовал запах пороха и благоразумно решил не раздражать дерзких офицеров, но виду не подал.

— Так, значит, не вы пытались терроризировать Мурада?

— Ваше превосходительство, за какие заслуги терроризировать его? — сказал Сагат. — Террор нужно заслужить.

— Мы — люди дела, — поспешил добавить Левон. — Будь у нас на уме такое, вряд ли сегодня ему пришлось бы просить у вас защиты.

Мурад вскочил с места:

— Гад, не ты ли, схватив меня за грудки, тащил к реке? Утопить хотел?

— Молчать! — заорал Япон. — Как вы ведете себя? Вы, господа, до того унизились, что оскорбили человека в присутствии его любимой девушки.

— Господин комиссар, — как можно спокойнее сказал Сагат, — оказывается, мы не только пытались терроризировать, но и оскорбляли? Это очень далекие друг от друга вещи.

— Весьма близкие. Попытка унизить офицера — моральный террор.

— Ваше превосходительство, вы сказали: «в присутствии девушки». Насколько мне известно, порядочная девушка не может быть невестой одного, а возлюбленной другого. Если он дорожит офицерской честью, пусть объяснит, почему чуть было не укокошил вашего переводчика в присутствии американки Джейн? Из ревности? Как бы не так! Мало девиц он обесчестил в Кешкенде? Мы вмешались, потому что и у нас есть сестры.

— У меня свидетели, которые могут доказать, что та девушка моя любовница! — выкрикнул Мурад с места.

— Господин, в любовных делах могут быть лишь два свидетеля — сами возлюбленные.

— О ком идет речь, в конце концов? — строго спросил Япон.

— Об ангеле, ваше превосходительство, — сказал Левон. — Не так ли, Мурад?

Мурад исподлобья взглянул на него.

— А при чем здесь мой переводчик? Я разрешил ему сегодня погулять с американкой.

— А с ними пошла и невеста Овика. Господину капитану это было нестерпимо, он ведь не успел еще поблудить с невинной девушкой. Что ты уставился на меня? Ты ведь обманул господина комиссара. Расскажи-ка, что бы произошло, не подоспей мы. Размахивай своим маузером в следующий раз в своем дворе, загоняя кур в курятник, если не соображаешь, на что он тебе вручен.

— И не стой раскорячившись в присутствии господина комиссара, он тебе не твой родной отец.

Мурад подтянулся. Задетый за живое, Япон сказал:

— Господа, для меня солдат есть солдат. Я никого среди вас не выделяю и одинаково строг со всеми. — И вдруг напустился на Мурада: — Шкуру спущу! Вы свободны, господа.

Сагат и Левон тут же повернулись и вышли. Мураду Япон велел остаться. Затем приказал вызвать в штаб Сого.

Сого прошел в штаб, даже не взглянув на часового. Резко толкнул дверь в кабинет Япона. Комиссар сидел за столом мрачнее тучи. Перед ним навытяжку стоял Мурад. Увидев Сого, Япон без всяких околичностей сказал:

— Сого, на твоего сына часто жалуются. Из-за какой-то юбки устроил целый спектакль. Он не чтит честь мундира.

Мурад хотел было вставить слово, но Япон закричал ему в лицо:

— Не смей перебивать! Я не посмотрю на твои погоны, не посмотрю, чей сын, сквозь строй проведу! Полевой трибунал существует не только для дезертиров.

Сого был взбешен сильнее Мурада. Он вскочил с места, сел, снова встал, заскрежетал зубами и рухнул на стул, но так ничего и не сказал — перед ним был Япон, самодур, облеченный неограниченной властью.

— Ты, капитан, — продолжал Япон, — оскорбил иностранку. Не умеешь себя прилично вести в присутствии гостя, так, черт возьми, соображай, что перед тобой женщина! Разве мужчине, и притом офицеру, подобает вытаскивать маузер в присутствии женщины? — Он повернулся к Сого: — Ожени его, и чтобы я больше не слышал жалоб. Мне не хватает офицеров, и потому пока я ограничиваюсь штрафом. Вы свободны, ступайте.

Сого шел домой, держа трость на весу. Шагал он так быстро, что Мурад едва поспевал за ним. За всю дорогу они и словом не перекинулись. Ничем Сого не выдал своего гнева. Дома он подсел к столу, а сын остался стоять возле двери.

— Сядь, — угрюмо приказал Сого.

Мурад опасливо сел поодаль и не спускал с отца глаз. Сого умел сдерживаться сколько угодно, но гнев свой обрушивал внезапно, необузданно, невзирая на стоявшего перед ним, кто бы им ни оказался — женщина ли, батрак, чиновник, и горе тому, кто хоть раз отведал его кулаков! Его родная жена к своим тридцати годам уже была беззубой. Все ему сходило с рук. Чувство раскаяния было ему неведомо, если даже покалеченный им человек был самым безвинным в мире.

Молчание затягивалось, и это еще больше настораживало Мурада. В последние годы Сого ни разу не поднял руку на сына при посторонних, и тот давно смекнул, что отец в жизни радеет лишь о его, единственного чада, благополучии. Скупой, как пустыня, этот человек, способный из-за горсти пшеницы, из-за клока овечьей шерсти убить человека, для сына ничего не жалел. Нотаций он не читал, ограничивался лишь приказами — короткими и грозными.

Сого вздохнул, непостижимым взглядом посмотрел на сына и наконец сказал тихим голосом:

— Выгнать тебя из дома я, твой отец, не могу. Отлупить — ты уже взрослый человек, рука у меня не поднимается. Простить? Такое не прощается. Ты принудил меня пойти к Япону, и теперь мне грош цена. Тебе нужна жена, выбери — в уезде их пруд пруди. Приведи кого хочешь. У Хачатура, старосты села Арпа, есть хорошая дочь, пойдем сосватаем.

— Не хочу, — успокоившись мирным тоном отца, ответил Мурад.

— Ты знаешь кого-то получше Хачатуровой дочки? Приведем другую.

— Никого я не знаю.

— А на кого воззрился?.. На целованную другим?.. Тьфу!..

— На нее клевещут.

— Значит, хочешь все же ее?.. Черт с тобой!.. Кто она? Чья дочь?

Мурад пожал плечами, встал и вышел из комнаты.

Долго раздумывал Сого. Вдруг в нем прорвалась ярость. С тростью в руке он вышел. В коридоре он налетел на жеребенка, который забрел в дом и затерялся в его лабиринтах. Сого отвел жеребенка в денник и разломал трость о спину батрака. Жалобно стонал растянувшийся на земле батрак, а Сого, отведя душу, как ни в чем не бывало вернулся в дом.

Мурад нуждался в пособнике. Ему нужен был человек решительный, жесткий. Он перебрал в уме всех знакомых и остановился на командире пехотной роты Тачате.

Тачата нашел он в доме у одного солдата, на балконе, развалившимся на ковре. Перед ним на подносе были вареная курица и вино.

— О, ты как нельзя кстати! — увидев Мурада, воскликнул он. — Иди сюда, душа моя...

Был Тачат среднего роста, полноватый, с небольшой лысинкой, тщательно скрываемой зачесанными с висков и затылка волосами. Глаза его, слегка навыкате, порой наливались кровью и были устрашающе беспощадными, а когда он улыбался, выражение его глаз становилось даже шаловливым. Тачату было лет сорок, он отличался щегольством, но не осанкой: походка его была утиной, он быстро уставал и потому редко слезал с седла. Улыбка Тачата была располагающей, но он был коварен...

О старом и новом мирах у Тачата было свое непоколебимое мнение: как бы ни менялся мир, единственное, что вечно и всесильно, — золото; во всякое время и при любых обстоятельствах он оставался зорким и дерзким охотником за ним. К тому же был чревоугодником.

— Мне некогда, — отказался Мурад от приглашения. — Ты мне сегодня очень нужен.

— К твоим услугам, душа моя. Посиди, пока я доем курицу, не то хозяин обидится.

Спустя немного их уже можно было видеть на одной глухой улочке Кешкенда. Мурад изливал перед ним душу, жаловался на Овика, из-за которого могла расстроиться его женитьба на Шушан.

— Я готов тебе помочь, — прикинув что-то в уме, согласился Тачат. — А магарыч?

— Бочка вина и в придачу один баран.

— Не изволь беспокоиться, душа моя. Несколько золотых, только несколько золотых — и по рукам!

— Золотых?

— Да, душа моя, десять — пятнадцать золотых. Я не стану стеснять тебя.

Про Тачата давно было известно, что он способен и у лошади своей вытрясти взятку за то, что седлает ее.

Мурад сунул руку в карман.

— Давай хоть сейчас, душа моя, не помешает, — угадав жест Мурада, сладким голосом проговорил Тачат и небрежным жестом отправил в карман полученное золото.

Овик шел в штаб, когда на дороге перед ним верхом на лошади вырос поручик Тачат. Он улыбался:

— Здравствуй, душа моя...

Он спешился, подошел к Овику, пожал ему руку. Поручик справился о делах, здоровье. Овик отвечал коротко, уклончиво.

— Хороший ты парень, но не умеешь себя правильно вести, — ласковым голосом продолжал поручик. — Не по одежке протягиваешь ножки. Мы ведь тоже люди, посоветовался бы с нами: можно ли, нельзя. — Он положил руку на плечо Овику. — Парень ты храбрый, но хочешь не хочешь, а от девушки тебе придется отступиться.

— А вы, душа моя, насколько мне известно, очень любите золото? — иронично спросил Овик.

— Люблю.

— Так вот, душа моя, прежде чем брать золото у Мурада, вам следовало бы посоветоваться с некоторыми людьми: стоит или не стоит вступать с Мурадом в сделку.

Не успел Овик договорить, как взвился дымок из маузера поручика. Поручик лишь заорал:

— Отступись от девушки, не то следующая пуля шлепнется тебе в лоб.

Мисс Джейн была в хлопотах. Ей помогали люди, назначенные национальным советом. Часть сирот взяли под свою опеку церковь и разные заведения. Очень немногих приютили семьи с достатком. Помещение искали недолго, под приют отвели ветхий военный склад, доставшийся в наследство от русской армии. Его обновили, сделали пристройки, разделили перегородками.

Джейн, воодушевленная, давала распоряжения мастерам. Рядом с ней стояла Шушан. Неожиданно в помещение вошел Сого. Заложив руки за спину, он прошелся по складу, откровенно разглядывая девушек. Джейн обратила на него внимание.

— Послушай, кто это? Зачем он так пялится на нас?

— Это отец Мурада, — тихо ответила Шушан. — Пошли домой, Джейн.

— Пошли, — согласилась американка.

От внимания Сого не ускользнуло, что его приход насторожил девушек. Помещение он все же обошел, постоял возле мастеров, о чем-то их расспросил и ушел.

В тот день Джейн обедала у Шушан. Она без умолку болтала, потом попросила Шушан сыграть что-нибудь на пианино. Шушан с удовольствием сыграла для Джейн свои любимые вещи из армянской классики. Во дворе залаял пес. Шушан перестала играть и вышла во двор. Бедняжка была ошеломлена, увидев стоящего у ворот Сого.

— Простите, кто вам нужен? — стараясь не выдать своего испуга, спросила Шушан.

— Я к тебе пришел, красавица. Мне нужно поговорить с тобой.

— Входите, пожалуйста.

В доме инженера Сого был впервые. Обстановка и убранство поразили воображение деревенского богача. Он прошел к столу и, не дожидаясь приглашения, притянул к себе стул и сел. С Шушан он глаз не сводил.

— Это ты играла? — спросил Сого.

— Да, — ответила Шушан.

— Славно ты играешь, слов нет, но тебе я бы посоветовал не играть в эти дни, дочка. Люди тебя могут не так понять.

Шушан была в недоумении, даже попыталась оправдаться:

— Меня попросила мисс Джейн.

— Она что-нибудь смыслит в нашем языке?

Шушан улыбнулась, и ямочки на ее щеках стали заметнее.

— Джейн прекрасно владеет французским.

— А ты?

— Могу изъясняться.

— Хорошо, очень хорошо. — Сого оглянулся на Джейн. Затем встал, еще раз осмотрел гостиную и даже заглянул в соседнюю комнату. — Стало быть, ты дочка инженера Бахши. Я рад. Твои отец был умным человеком. И в Ереване у него есть дом. Но если спросить меня, то он неправильно поступил, вот так вот. Да разве, имея такую дочь, можно было связываться с большевиками? — Сого покачал головой. — Человек был инженером, имел неплохой доход, пользовался уважением...

Шушан с ужасом посмотрела на него:

— Что вы хотите этим сказать? Что значит «был инженером»? Что случилось с моим отцом?

Она побледнела, глаза ее наполнились слезами. Сого обомлел:

— Прости меря, дочка. Я думал, что ты уже знаешь. Тьфу... уж лучше б я ногу сломал по пути сюда...

— Говорите же! — почти крикнула Шушан.

Джейн кинулась к ней. Сого бормотал какие-то слова утешения и еще больше терзал ее надломанную душу.

— Зачем он пошел на поводу у красных негодяев? Что ему было делать в Нор-Баязете? Хотел изменить мир? Порядок в мире установлен богом, и изменить его нельзя. Плачь, сиротка моя. плачь, облегчи свое сердце... Тьфу!.. Какого черта его туда понесло...

Джейн обняла Шушан, гладила по волосам, плечам.

— Сюзан, дорогая, кто этот человек? Что он тебе сказал, почему ты плачешь?

— Папа... Его убили...

— Не может быть! Ах, что это за страна?.. Стрельба, пальба, голод, сироты... Сюзан, родная моя, может, он врет? Не верь ты ему... Я его сейчас выставлю за дверь.

Шушан ее не слушала. Она прижалась головой к груди Джейн и горько, безутешно рыдала.

— Убирайтесь отсюда! — закричала Джейн. — Не видите, до чего довели девушку?

Сого ничего не понял из слов американки, но по выражению ее глаз догадался, что это не слова благодарности. Он встал.

— Простите меня. — Он повернулся к Шушан: — Дочка, я не покину тебя, буду тебе отцом... Я попозже снова зайду... приду непременно. Отдыхай пока.

По возвращении домой Сого первым делом позвал Мурада. Не произнося ни слова, он пригладил усы, а затем сказал:

— Девушку тебе больше искать не надо. Я нашел ее. Пошел и своими глазами увидел. Одно только плохо: она не знала о гибели отца и я проболтался. Ну да все равно, узнала бы рано или поздно.

Мурад с удивлением уставился на отца:

— Чьего отца убили?

— Э-э... я про инженера говорю.

— Кто убил инженера?

— Ты что, с неба свалился? Всему свету известно, а ты даже не слыхал? Мне не жаль, что его убили, нечего было с большевиками связываться. А девица мне понравилась. Видишь, и связи у нее с Америкой есть. А то, что отец ее служил большевикам, это даже нам на руку, в случае чего — перепишем все наше имущество на ее имя. Свяжем по рукам и ногам. Словом, все мои расчеты оправдываются. Я уговорю Япона не мешать мне, остальное улажу сам.

Нависло солнце над обрывом, чтобы напиться воды. Внизу, на дне ущелья, грохотала, яростно рокотала река.

По краю обрыва тянулись руины древнего города Егегис. А повыше них, на отвесной скале, высились словно бы заржавевшие крепостные стены Смбатаберда, на диво высокие, на диво крепкие. Склон оживлялся лишь чахлой рощицей вымирающих деревьев. Здесь выбивались родники минеральной воды. Горьковатая вода пропитала все вокруг медноцветной сыростью. Под деревьями адъютант Япона свежевал тучного барана. Двое солдат помогали в ему и время от времени присматривали за огнем в очаге. На краю рощицы были привязаны к стволам около десятка лошадей. Возлежа на ковре, Сого и Япон играли в нарды. Матерый волк Сого выигрывал у комиссара. От досады Япон так бросал кости, что они чуть не вылетали за доски.

— Бывает, — успокаивал его Сого, но подыгрывать не собирался. — Какая разница, кто выиграет: я или ты? Кто бы из нас ни выиграл, победа останется при нас.

— Не притворяйся великодушным, Сого, — ответил комиссар. — С каких пор твое становилось моим? Кто до сих пор становился богачом, присвоив имущество другого?

Сого сжал кости в ладони и, прищурив глаз, посмотрел на комиссара:

— Хочешь, чтобы мое стало твоим? Пусть будет так. Ты, господин комиссар, владыка уезда, но не приведи бог, если в бою сложишь голову, — кто пригреет твое единственное дитя? Власти? Они созданы лишь для того, чтобы отбирать — отбирать твою силу, твой хлеб, твои мозги. Но стоит тебе лишиться чего-нибудь, как ты уже станешь обузой, тебя выбросят, и никто и не вспомнит о тебе. А рассчитывать на народ — пустое... Нищими и сиротами мощены улицы. Где народ, который даст им хлеба? Хозяин тот, в чьих руках хлеб. Остальные — работники, подпаски, батраки — родились, чтобы работать на него. Хочу предложить тебе денег... Пятьсот, шестьсот. В Айназуре есть хорошие земли, купи...

— Хочешь сделать из меня землевладельца? Ну и фантазер ты!

— Я давно все продумал. Давай по-доброму: ты — мне, я — тебе. Стань побратимом моему Мураду. Я невестку приглядел. Давай их поженим. Расходы мои, а ты будешь сватом моему Мураду.

Япон никогда не спешил что-то обещать, а тут и вовсе насторожился: неспроста Сого заходит издали, тут дело нечисто, нужно выяснить.

— Чего ты от меня хочешь, Сого?

— Тебе это ничего не будет стоить, я же тебя щедро отблагодарю. Девица, между нами говоря, очень хорошая. Замешкаемся — упустим.

— А мы другую найдем.

— Нет, мир на ней клином сошелся.

— Все двери открыты перед Японом, Сого, но не во всякую он войдет.

— И я не войду во всякую.

— Кто ее родители?

— Об этом и речь. Матери у нее нет, умерла несколько лет тому назад. Отец — деловой человек, но допустил одну оплошность. Ну да все уже в прошлом.

— Какую оплошность?

— Спутался с большевиками, его убили в Нор-Баязете. Дочь осталась сиротой.

Япон давно смекнул, о ком речь, но, чтобы внести ясность, спросил имя девушки.

— Зовут Шушан. Хорошее имя.

— Бросай кости, Сого.

— Ты ничего не ответил.

— После.

— «После» говорят лентяи. Обещай сосватать ее для моего Мурада.

— Будь я отцом девицы, я бы знал, что ответить, а тут последнее слово за ней.

— Слово последнее за нами. Мы так хотим, и баста!

— Так ведь ты своими ушами слышал, что у нее есть избранник. Не впутывай меня в это дело.

— Враки... враки. Я ходил к ней, проверил, выяснил. Я тебе, братец, шестьсот обещал, проверни мне это дело, получишь все восемьсот.

Их разговор был прерван: к речке подкатил экипаж Япона, и из него легко вышла Джейн и помогла Магде. К матери в объятия спрыгнула и Сатеник в красном ситцевом платьице, с белой ленточкой в волосах.

— Ой, какая ты тяжелая стала, — сказала Магда, — ты уже большая девочка, а шалишь как ребенок.

— Как хорошо, здесь речка! — не обращая внимания на слова матери, воскликнула девочка и побежала к деревянному мостику, который был перекинут к старой рощице.

— Сатеник, не убегай далеко, здесь могут быть змеи, — предупредила мать.

Джейн, которая ровным счетом ничего не понимала в их разговоре, стала рассматривать людей на том берегу. Разглядев среди них Мурада, неприятно удивилась.

— Неужели и тот тип приехал с нами? — не скрывая досады, спросила она.

— Они приехали раньше нас. Надеюсь, выбрали удачное место, — ответила Магда.

— Извините, я спрашиваю, неужели и он принимает участие в нашем пикнике?

— А как же?

— Если бы вы сказали об этом раньше, я предпочла бы остаться дома.

Магда была удивлена:

— Неужели вам не все равно, кто будет с нами? Вы все равно никого из них не знаете. Важно, что с вами здесь я.

Мимо них экипаж по каменистой дороге покатил в в ущелье. Магда и Джейн продолжали разговаривать, стоя на обочине.

— Мы — их гости, — сказала Магда. — Быть может, вам интересно узнать, что этот парень хочет жениться на одной очень приятной девушке. Отец девицы был большевиком, его расстреляли. Они решили уговорить Япона, чтобы он не чинил препятствий к браку. Комиссар еще ничего не знает. Я это вскользь услышала от кучера. Я бы не допустила, чтобы вы в такой прекрасный день сидели дома.

— Странно, — отозвалась Джейн. — Девушка, о которой вы говорите, по-моему, Сюзан.

— Да, да, Шушан, так и сказали! Вы видели ее?.. Говорят, она красавица. Окончила гимназию с золотой медалью и весьма благовоспитанная.

— О, Магда, если б вы знали, до чего плохую услугу собираетесь ей оказать! Я Сюзан прекрасно знаю, она работает у меня нянькой. Но дело в том, что у девушки есть жених. Неужели вы не знаете Овика, переводчика? О, как они привязаны друг к другу! А тот тип просто самодовольный, неотесанный деревенщина. Ой, что там происходит?

Они спустились к речке. Джейн успела рассказать о том, что вытворил Мурад во время их прогулки с Шушан и Овиком. Магда внимательно слушала и взволнованно воскликнула:

— Не могу простить Япону, что он мне ничего не рассказал. Я немедленно переговорю с ним. Овик, конечно, чудесный человек. А этот Мурад... Подумать только, какой негодяй!

— Я не желаю садиться с ним за один стол, Магда, — сказала Джейн. — Может, вернемся или же устроимся с вами здесь на берегу?

— Пожалуйста, как вам будет угодно, — согласилась Магда.

Мурад, до того возлежавший на ковре возле костра, заметив женщин, сразу же поднялся и подошел к ним.

— Как себя чувствует Джейн? — глядя в упор на американку, спросил он у Магды.

— Джейн чувствует себя очень хорошо. Как вижу, ее присутствие встревожило вас? — ответила жена комиссара и тут же перевела разговор американке.

Мурад силился во что бы то ни стало добиться расположения американки и сгладить ее неприязнь.

— Вы умеете ездить верхом?

— Разумеется.

— А Джейн?

— Наверняка. А ты что же, хочешь научить нас верховой езде?

— Поедем осмотрим Смбатаберд.

— Ты обидел Джейн, а прощения еще не попросил.

— Если нужно извиниться, то я готов, пожалуйста, могу хоть тысячу раз! — воодушевился Мурад, не соображая, за что должен просить прощения.

Магде пришлось напомнить.

— Из-за того прохвоста? Я еще сделаю метку на его ушах, чтобы в жизни меня не забыл.

— Что он говорит? — поинтересовалась Джейн.

Магда перевела угрозу Мурада.

— О, какой он хам! — воскликнула американка. — Мне не нужны ни его извинения, ни его услуги. Скажите, пусть уйдет отсюда, ради бога.

Магда сказала Мураду, что Джейн очень обижена и прощение нужно просить немедленно.

— Сто тысяч извинений, дорогая, — расшаркался перед Джейн Мурад.

— Прежде всего нужно извиниться перед Овиком, — ответила Джейн.

— Перед Овиком?.. В своем ли она уме? ..

Магда сочла нужным перевести Мураду то, что он и так понял.

— Ха!.. Сегодня же, как только вернемся, побегу просить у него прощения. Я так извинюсь перед ним, что он на неделю сляжет.

Джейн перевод не нужен был, и так все было ясно. Едва сдерживая гнев, американка сказала, что драка еще свежа в памяти и она сомневается, что когда-нибудь Овик может дать себя в обиду.

— Эту фифу тот гад заморочил, — презрительно бросил Мурад и отошел к игрокам в нарды. Он себя почувствовал вконец униженным, когда Япон, пошептавшись с Магдой, подозвал адъютанта и велел оседлать двух лошадей и проводить женщин к развалинам Смбатаберда.

— И чтобы никто за ними не увязался, — громко предупредил он.

Полдень был в разгаре. Магда и Джейн вернулись после короткой прогулки. Шашлык был готов. Слуги расстилали ковры, раскладывали еду. Кто-то по настоянию Япона пел песню о неприступных скалах и коралловых склонах.

Вдруг в ущелье проник отдаленный глухой свист, который постепенно превращался в продолжительный вой.

Сого вскочил с места:

— Быстро, не мешкайте, укройтесь в скалах!.. Эй, уведите лошадей в ущелье!..

Началась паника. Магда подбежала к Сатеник, но Япон уже успел обнять ее, схватить и Джейн за руку. Они побежали к расселине.

Горы тряслись. Солнце исчезло, небо потемнело. Откуда-то в ущелье заползли клубы пыли.

Смерч... Кошмар Вайоц дзора, вихрь-дракон...

Приносит его из дальних далей, и обрушивается он на горы, раздирает самого себя на стада ветров, и разбегаются они по ущельям, грозно ликуя, рыча, как тысяча львов. Завихряясь, извиваясь, он бьется о скалы, силясь вырваться из лабиринта ущелий. Отрывая глыбы со склонов дряхлых, усталых гор, он швыряет их на дно ущелий с грохотом, подобным залпу сотен пушек.

Ужасен безымянный, грозный, прожорливый, молниеносный ветер Вайоц дзора.

— Деревья!.. Деревья!.. — кричала Магда, и голос ее был сорван ветром и унесен, как щепка, брошенная в мельничный желоб.

Старые деревья рощицы сгибались под колдовской силой ветра, ломались с треском, бились друг о друга. Ветер обрушился на костер, завихрил, разнес золу. Невидимые руки вскинули ковры, умчали, прибили их к скалам и деревьям и начали раздирать. Никем не управляемый экипаж на противоположном берегу скатывался в ущелье, цепляясь за камни, потом споткнулся и полетел прямо на дно.

Сого были известны повадки этого редкого, буйного ветра, и он спас людей, и вправду спас!

Эта страшная игра природы длилась от силы десять минут. Горы перестали выть, трястись. Утихло все. Выбрались люди из своих укрытий, собрались на месте еще мгновения назад бывшей здесь рощицы. Солдаты звали друг друга на помощь, кто-то ушибся, кто-то сломал ногу. Из лошадей была покалечена одна.

— Не к добру все это, — вздохнул Сого. — Такой смерч был еще девять лет тому назад. Погубил двести овец из моей отары. Комиссар, как ты думаешь, с чего это он испоганил нашу трапезу, а?

Япон пожал плечами:

— Не знаю, я в приметы не верю.

— И я не верю, но чует мое сердце, что услышим недобрые вести, принесет их не сегодня-завтра. У меня окаянный нюх.

— Собирайтесь, поехали, что было, то прошло...

Варос увидел бредущего по улице Сето и тут же почувствовал, что его-то и поджидает с нетерпением. Он окликнул Сето.

— Здравствуй, Варос, — оживился Сето.

— Здорово, Сето. Не ты ли просил у меня волоху на пару трехов?

— Да-да, Варос-джан. У меня есть деньги, я тебе заплачу за них.

— Входи, посмотрим, сгодится ли.

Они вошли в конюшню. Варос засуетился, все поглядывал на Сето, улыбаясь. Волоху вытащить все не спешил. Он вынул из кармана две голубоватые бусины и подержал их под носом Сето.

— Возьми.

— Зачем они мне?

— Возьми, скажу.

Сето взял бусины.

— За рекой, возле моста Аяри, Сагат и Левон учат солдат стрелять. Ты слышал выстрелы?

— Ну.

— Отнеси эти бусины, отдай одну Сагату, другую Левону. Скажи, Варос передал, мол, держите при себе от дурного глаза.

— Что ж, пойду, мне не трудно.

— Окажи мне эту услугу, и я дам тебе даром волоху на пару трехов.

Сето выходил из конюшни, когда Варос удержал его за руку:

— Если кто-нибудь спросит, куда, мол, Сето, идешь, что ответишь?

— Ну, если спросят... — Сето замялся.

— Скажешь, иду на реку купаться. Ступай. Возвращайся поскорее, я тебе и мои старые портки дам.

Обрадовался Сето:

— Спасибо, Варос, я знал, что ты хороший человек.

Варос не сводил глаз с Сето до тех пор, пока тот не скрылся в прибрежном ивняке. Уверившись, что все вроде бы обошлось благополучно, Варос запер конюшню и вышел на улицу. Не оглядываясь по сторонам, он дошел до дома вдовы, толкнул дверь и вошел. Арпик, разложив мужнины снимки на столе, жалобно плакала. Варос стоял растерянный, в двух шагах от стола. Вдова, уголком платка вытерев слезы, собрала снимки в черный пакет. Варос показался ей разбитым от усталости.

— Разве у тебя одной горе? — Он сел на стул, вынул из кармана трубку, начал набивать. — Подумай о себе, время лечит, незаметно забудешь о своей беде.

— Забыть такого человека, как Арташ? Уж лучше умереть.

— Зачем умирать? Ты еще молода. Выходи замуж. А память Арташа будете чтить вдвоем.

— Ты пришел мне такие советы давать?

Варос не обратил внимания на ее слова, пустил дымок и как ни в чем не бывало продолжил:

— Ну, что скажешь?

— Какой приличный человек согласится взять в жены бывшую арестантку?

— По-твоему, я не приличный человек?

— Что? — смутилась вдова.

— Я пришел за тобой. Есть ли у тебя пожитки, с которыми жаль расстаться?

Вдова ответила не сразу.

— Я не пойду с тобой.

— Дело твое. Я пришел по поручению Овика. Тебе нельзя оставаться в Кешкенде. Скоро начнутся обыски и аресты.

— Жизнь для меня и ломаного гроша не стоит, что я успела повидать на своем веку, кроме голода, унижения, страха?..

— Ты ведь разумная женщина, послушайся меня. Не хочешь идти со мной, ладно, но с кем же ты останешься? Кто за тебя постоит? — Арпик ни слова не проронила. — Повяжи фартук, будто в поле за зеленью идешь. У моста Аяри тебя встретят. Покажешь вот эту бусину. — Варос вынул из нагрудного кармана голубоватую бусину и протянул вдове: — Возьми.

— Я не пойду, — упорствовала Арпик. На бусину она даже не взглянула.

— Пойми, у меня нет времени...

— Ступай куда хочешь, я не задерживаю тебя. Я... я... боюсь жить... боюсь людей... мне ничего не нужно.

Варос насупился, вздохнул:

— Упрямая ты женщина. Я ухожу, но вернусь за тобой.

Долго стояла Арпик у порога, и подумалось ей, что Варос уже никогда не вернется в Кешкенд. И ничего тут не поделаешь. Дай бог ему здоровья. Он ей представился с винтовкой на плече, в горах. «Как же я не сообразила напоить его хотя бы стаканом молока?» И тут же представила, как Япон арестовывает Вароса и расстреливает его. Сердце ее сжалось от жалости. Она вытянула образок из-за пазухи и поцеловала его: «О всемогущая, сохрани его от всяких напастей...»

Когда Сето передавал Сагату и Левону загадочные бусины, а Варос уговаривал Арпик уйти с ним, Овик был в доме инженера. Утром в штабе писарь передал ему пуговицу, после чего Овик поспешил к Варосу и дал ему бусины. Говорили они недолго, и Овик пошел в сторону дома инженера.

Пес радостно залаял. В дверях показалась Шушан.

— Как хорошо, что ты пришел, я так волновалась, мне приснился сон о тебе.

Они уселись на диван. Шушан рассказала, что видела во сне, как едут они вдвоем с Овиком в экипаже по горной дороге. Вокруг цветы, над головой синее небо. И Овик предложил ей выбрать дорогу, ведущую к счастью.

Тут Овик перебил Шушан, взял ее руку и поднес к губам:

— Дорогая моя, твой сон в руку, нам предстоит разлука, благослови меня.

Шушан обомлела:

— Ты уезжаешь?

— В эти тяжелые дни каждый порядочный человек обязан находиться там, где он сможет лучше послужить родине. Мне необходимо уехать из Кешкенда, но я уверен, что расстаемся мы ненадолго.

Шушан с тревогой смотрела на него глазами, полными слез. Едва слышно она произнесла:

— И отец мой уверял, что скоро вернется. Я боюсь за тебя. В этой ненавистной деревне у меня нет родных. Возьми и меня с собой, прошу тебя.

Овику стало не по себе, и все же он решительно сказал:

— Не отчаивайся, родная, мы скоро снова будем вместе, и ничто нас уже не разлучит.

В дверь постучали. Шушан вытирала глаза, Овик пошел открывать. Раздался радостный возглас Джейн:

— Привет!

Овик пригласил Джейн в гостиную. Она занесла на кухню сумку с продуктами и вошла в комнату. Заметив Шушан расстроенной, Джейн кинулась к ней:

— Что с тобой, голубка?

— Ничего, Джейн, пройдет...

Овик присоединился к ним:

— Дело в том, что я ненадолго отлучаюсь из Кешкенда.

— Что ж, в таких случаях говорят: терпение и спокойствие. Ты что, Сюзан, боишься остаться одна? До возвращения Овика я переберусь к тебе. Уверяю, что со мной ты не соскучишься.

— Спасибо тебе, Джейн, — сказал Овик.

— Когда вы намерены ехать? — поинтересовалась Джейн.

— Сегодня. Прямо сейчас. Мне и на минуту нельзя задерживаться.

— Понимаю, важные дела. Не беспокойтесь за Сюзан. Все в божьей воле... Я приготовлю завтрак.

Когда Джейн ушла на кухню, Шушан встала, подошла к Овику:

— Счастливого пути, дорогой, я буду молиться за тебя.

— Спасибо тебе, Шушан. Ну, пора прощаться...

Ночь, укрывшись черным покрывалом, неслышно ступила в Кешкенд и опустилась, точно молчаливая невеста. Гора Арснасар, настороженная, казалось, прислушивалась к звукам тишины. Штабной писарь в длинном пальто, похожем на рясу, прокрадывался во тьме, как сгусток мрака, к дверям уездного комиссара. Часовой окликнул его:

— Стой, кто идет?

— У меня телеграмма для господина комиссара.

— Господин комиссар спит.

— Телеграмма правительственная.

— Не могу разбудить. Передай денщику.

Денщик был занят на кухне. Он вышел на голос писаря, взял телеграмму, взлетел на второй этаж. Япона разбудили. Он протер глаза, передернул плечами, фыркнул:

— Какого черта меня подняли?

— Правительственная телеграмма, ваше превосходительство.

Япон взял телеграмму, подошел к лампе и прочитал:

«Всем уездным комиссарам.

Двадцать восьмого апреля пал независимый Азербайджан. Власть перешла к большевикам. Центральное правительство Армении предупреждает всех уездных комиссаров и национальные советы: будьте бдительны! Всячески выявляйте и карайте большевистских агитаторов. Мятежи, если таковые будут иметь место, должны быть подавлены быстро и решительно. Изолируйте всех подозрительных, независимо от возраста и пола. Лица, скрывающие большевиков и оказывающие им ту или иную поддержку, должны быть строжайше наказаны. Разрешается действовать самостоятельно, прибегать к любым мерам наказания вплоть до расстрелов и повешения.

Центральное правительство революционной дашнакской партии Армении».

Япон швырнул телеграмму на стол, натянул фуражку на глаза и вышел. Ни с кем не перекинувшись и словом, он явился в штаб, уселся в кресло, долго раздумывал и вдруг ударил кулаком по столу. Дневальный вбежал в кабинет.

— Вызвать всех, кто находится в штабе!

Не прошло и минуты, как все штабисты вытянулись перед Японом.

— Чтобы через тридцать минут здесь был весь старший и младший офицерский состав!

Не прошло и получаса, как все гарнизонные офицеры уже сидели перед Японом, уставившись на него.

— Где Сагат и Левон? — заметил их отсутствие комиссар.

— Ваше превосходительство, они еще днем вышли из казармы и до сих пор не вернулись.

— Что?! Кто им дал право?

— Неизвестно, ваше превосходительство, неизвестно, — со своего места отозвался поручик Тачат.

В штабе погас свет.

— У нас не собрание крыс, немедленно дать свет! — гаркнул Япон.

На стену сразу же были навешены две лампы.

— Темно! — слова гаркнул Япон.

Все с каменным молчанием ждали, пока вешали еще две лампы, расставляли свечи.

— Ладно, разглядим друг друга. Господа, я должен сообщить вам неприятную весть: Азербайджан пал. — Никто и звука не проронил. — Мусаватисты не сумели противостоять большевикам. Очередь за нами. Красный дьявол обратит свое обличие к Армении. Если понадобится, мы будем биться до конца. Посмотрим, чья мать разродится сыном. На дорогах, ведущих в Азербайджан, расставить посты, чтобы ни одна птица не сумела перелететь через границу. Где писарь?

— Я здесь, ваше превосходительство.

— Немедленно составь инструкцию для всех сельских комиссаров. Удвоить число комендантов, изолировать всех подозрительных, всех посторонних арестовать, обыскать, выяснить личности и цель их появления здесь.

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

— Мурад!

— Да, ваше превосходительство!

— Получи от местной милиции список всех подозрительных, изолируй их этой же ночью.

— Будет сделано, ваше превосходительство.

— Тачат!

— Слушаюсь.

— Арестовать и допросить тех, с которыми в последнее время общались Сагат и Левон. Действовать только ночью. — И тут же заорал на штабистов: — Зачем вы развесили столько ламп, слепой я, что ли?!

— По вашему приказу, ваше превосходительство!

— Оставьте две, остальные уберите.

Тачат и Мурад вышли на улицу вместе. Было уже за полночь. Мурад сообщил поручику неприятную новость: сбежал конюх Варос и увел с собой черного скакуна.

— Душа моя, тебе давно бы следовало коня подарить мне. Однако ты, как вижу, скряга, но можешь утешиться: переводчика тоже нет. Коня ты потерял, но тебе досталась самая красивая девушка на свете. По поручению Япона я должен допросить Шушан. Уступаю ее тебе как хорошему товарищу. Ступай в дом инженера. Если обнаружишь там Овика, можешь дать рукам волю. Если сбежал, тебе только Шушан может сообщить куда.

Тачат и сам не прочь был допросить Шушан, но он, осторожный и дальновидный, предвидел, что это грозит ему множеством неприятностей. За это благодеяние поручик не потребовал с Мурада хабар.

— Ступай с богом, душа моя. Если пойдет за тебя, значит, святая. Если откажется — помни, что она дочь твоего врага.

Майское солнце уже ощущалось в пустынном Кешкенде. Гордо шел по улице поручик Тачат, заложив руки за спину. Он чувствовал себя выше ростом и мужественней. Погоны он не носил, но это ничего не значило: большинство офицеров гарнизона, в том числе и сам Япон, начинали свою воинскую службу добровольцами или в ополчении, где звания не присуждались, потому и в гарнизоне сохранились офицерские звания русской, болгарской и турецкой армий. Те из них, которые в 1912 году добровольно участвовали в освободительной войне Болгарин, носили свои погоны, бывшие же офицеры турецкой армии, которые во время погромов бились с турками в составе русской армии, сорвали с себя и впредь не носили офицерских знаков отличия. Часть же кадровых офицеров, в том числе поручик Тачат, остерегались носить погоны, потому что, по слухам, власти стали проявлять недоверие к ним. Дашнакское правительство еще не утвердило свои чины и регалии. Честь, отдаваемую ему пехотинцами, поручик относил за счет своих добротных галифе и френча из сукна защитного цвета.

За поручиком следовала группа вооруженного патруля. Они остановились перед заброшенной лачугой, на дверях которой ржавел большой замок. Из щелей глинобитной лачуги выбивалась крапива и бурьян. По приказу поручика замок сбили и толкнули дверь. Спустя несколько минут патрульная группа привела в порядок заброшенную лачугу. Сюда перетащили койку и постель поручика, стол, несколько стульев. Одна комнатушка была предназначена для ночевки, другая должна была служить кабинетом. Патрульная группа устроилась на сеновале за стеной. Поручик назначил часового, а сам отправился в штаб.

Япон допрашивал начальника гарнизонного разведотдела. Поручик подождал, пока того со связанными руками не препроводили под конвоем в тюрьму, одернул на себе мундир и взял под козырек:

— Господин уездный комиссар...

— Медлишь, поручик, — перебил его Япон, все еще не утихомирившись. — Если до полудня не выяснишь, кто был связан...

Не успел Япон досказать, как поручик торжественно доложил:

— Самое важное уже выяснено, ваше превосходительство.

Япон показал рукой на стул. Поручик сел.

— Ну!

— Правительственная телеграмма была получена ночью, а изменники исчезли из гарнизона днем. Стало быть, содержание телеграммы стало им известно раньше, чем вашему превосходительству.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Если это не случайное совпадение, выходит, телеграмму скрывали от вас до тех пор, пока изменники организованно не покинут Кешкенда. Будь телеграмма вручена вашему превосходительству раньше и в Кешкенде введено военное положение, разве не ясно, что улизнуть из гарнизона было бы труднее?

Япон встал, поручик также.

— Ты хочешь сказать, что в Кешкенде действовало большевистское подполье?

— Да, ваше превосходительство. Позвольте арестовать писаря и телеграфиста.

Япон молниеносно сообразил, что если это окажется правдой, то подпольная организация успела проделать в Кешкенде разрушительную работу. Исчезновение всей группы или части ее могло означать лишь одно: переход к открытой политической борьбе. И кто оказались предателями! Лучшие офицеры, штабисты! Достаточно правительству узнать об этом, как он вверх тормашками полетит со своего поста уездного комиссара. Поручик в свою очередь все взвесил. «Комиссара сместят, — раздумывал он, — но кто потребует от меня, чтобы я в уезде навел порядок?» Поручику было безразлично, кто сбежит, кто останется. Он сознавал, что политическая карьера дашнаков обречена. Ничего хорошего не ждал он и от большевиков. Тщательным следствием он решил выявить преступников и отдать на суд Япона. Заслужить его полное доверие и бесчинствовать уже ради собственного кармана. А что им готовит завтрашний день, пускай задумываются те, чей карман оттягивает благородный металл.

Япон пристально смотрел поручику в глаза. Хотя и ни слова не было произнесено, но поручик прочел во взгляде Япона: «Осмелишься ли ты, поручик Тачат, отправить без моего ведома какое-либо донесение в Ереван?» Поручик щелкнул каблуками, что означало: «Помимо своих прямых служебных обязанностей, я ни о чем таком и не помышлял, ваше превосходительство».

Япон потряс колокольчиком. Вошел адъютант, затем писарь. Япон приказал писарю отойти к стене, а адъютанту — обезоружить писаря. Когда поручик и адъютант вышли из кабинета, Япон вытащил из кобуры свой маузер и, не сводя глаз с писаря, положил его на стол.

С того дня поручик Тачат стал самым доверенным лицом Япона. В любое время дня ему дано было право являться к комиссару как в дом, так и в штаб.

— Ваше превосходительство, если предатели оставили в Кешкенде своего человека, у них, безусловно, должен быть связной. Им может оказаться женщина, мужчина, ребенок, богач, бедняк. Позвольте мне действовать свободно.

— Действуй, — разрешил Япон.

За считанные дни Тачату удалось выяснить, кто последним видел беглецов Сагата, Левона и Вароса. Ему донесли, что накануне их побега в конюшню заходил Сето, а позже его видели на том берегу Арпы.

— Хоть из-под земли, но найти и доставить сюда Сето, — приказал поручик.

Сето явился. Он был бледен и грустен. На его хламиде был нашит какой-то нелепый карман. «Только у бедняка может быть такой бездонный карман», — подумалось поручику. Он лично обыскал его, нащупал и вынул из кармана серебряную монету, бросил ее на стол.

— Сето, тебя когда-нибудь проводили сквозь строй?

— Да, ваше благородие.

— Мы вынуждены снова повторить экзекуцию.

— Я не выдержу, господин поручик...

Сето не поинтересовался, за какие грехи собираются подвергнуть его жестокому наказанию. Он считал, что, раз бьют, значит, так надо. Солдаты избаловались, бегут из гарнизона. Нужно ведь для острастки кого-то наказать? Вот и накажут его.

— Сето, уездный комиссар лично видел тебя возле конюшни, где ты разговаривал с Варосом, — начал Тачат. — А уездному комиссару нетрудно было догадаться, о чем вы говорили...

О бегстве Вароса Сето уже было известно. Но он по-своему объяснил себе его побег: «Варос убежал, чтобы засеять свой надел...» И жалел Вароса, уверенный, что семенное зерно так и останется незасеянным.

— Ваше благородие, Варос попросил меня передать Сагату и Левону две голубые бусины.

Тачат оживился. Он не представлял себе, что даже такой идиот, как Сето, в первую же минуту допроса может сообщить столь важные сведения.

— А дальше, дальше? — подбодрил он Сето. — Это нам известно. Ты скажи, где нашел Левона и Сагата и о чем вы говорили? Чем они отблагодарили тебя? В какую сторону побежали?..

Сето выложил все как есть, только вот куда сбежали, этого он не знал. Поручик то угрожал ему, то улещивал, хотя и в душе был уверен, что вряд ли такой хитрюга, как Варос, мог бы этому болвану доверить большее. Он решил поменять характер допроса.

— Сето, где живут родные Вароса?

— Родных у него нет, ваше благородие.

— Жена, дети?

— Никого.

— С кем он был связан? Кто чаще всего наведывался к нему? В конце концов, любил ли он кого-нибудь?

— Да, ваше благородие, он хотел жениться на вдове Арташа.

Это также было интересным сведением, которое привлекло внимание поручика.

До самого рассвета он допрашивал Сето. Мучил до самого рассвета, но так ничего и не добился. Устав от допроса, он сунул маузер в кобуру и вызвал стражника:

— Увести в тюрьму...

Конвоиры вывели Сето. Поручик подошел к койке и как был, в мундире и сапогах, рухнул на нее.

Забрезжило утро. Тени незаметно угасали. Тишина была нарушена окриком Сого:

— Рассвело, а вы еще дрыхнете! Зима на носу... опять будете печься о хлебе... дармоеды! Вставайте!..

По утрам в Кешкенде первым просыпался Сого и будил батраков.

Сето под конвоем вели в карцер. Увидев Сого, он вдруг сорвался с места и, не обращая внимания на окрики конвоиров, кинулся к нему:

— Христом-богом молю, ага, спаси меня!

Конвоиры, запыхавшись, подбежали, встали в двух шагах от Сого.

— Что случилось, Сето? Кто это такие?

— Меня в тюрьму ведут, ага.

— Ты совершил кражу?

— Нет, нет, ага-джан! Монету ты сам мне подарил.

— Ты потерял ее?

— Нет, ага-джан! Варос обещал мне продать волоху на трехи, если я две бусины от сглаза передам Сагату и Левону. Я отнес и отдал. Из-за этого меня хотят провести через строй, ага-джан. Спаси меня, я до конца своей жизни буду батрачить на тебя...

Сого повернулся к конвою:

— Кто его допрашивал?

— Поручик Тачат.

Все сгрудились поодаль и слушали.

— Займитесь делом, прочь отсюда! — накричал Сого на них. — А вы ведите меня к поручику, — обратился он к конвою.

Поручик разлепил глаза, огляделся. В центре комнаты стоял Сого.

— Доброе утро. Вставай, поговорить надо.

Поручик встал с койки, неспешно одернул мундир, не обращая внимания на присутствие Сого, перекинул полотенце через плечо, собираясь выйти из комнаты, как Сого заслонил дверь:

— Господин поручик, ты должен бы знать меня, я — Сого. За что ты хочешь бросить моего слугу Сето в тюрьму?

— Сето?.. Какого еще Сето?.. Ах, да, того самого Сето!.. На что тебе этот трус и бездельник?

— Он трус среди вас. В горах ему равных нет.

— Если отпущу твоего молодца, что мне за это будет?

— Оказывается, ты умный человек. — Сого вынул из кармана и бросил на стол несколько золотых монет. — Бери.

Поручик прекрасно знал, что торговаться с Сого бессмысленно: цену товара тот называет сам. Поручик небрежно сгреб деньги со стола, прихватив заодно и серебряную монету Сето.

Вышел Сого во двор и наорал на стоящего понурив голову Сето:

— Айда домой! Сукин сын...

Следующей допрашивали вдову Арташа Арпик. Конвоир прошел вперед, толкнул дверь и пропустил ее. Побледнев, вдова еще с порога увидела поручика, и мороз пробрал ее.

— Входи, сестрица, входи, — любезно пригласил поручик. — Садись, душа моя, садись. — Вдова молча села. — Нашла кого облюбовать в мужья — негодяя Вароса! А он взял да бросил тебя, сбежал.

Вдова пожала плечами.

— Ну, выкладывай, что он тебе напоследок наговорил? Куда драпанул?

Вдова снова пожала плечами:

— Не знаю.

Тачат встал, зашагал по комнате, со всех сторон оглядел вдову и снова сел.

— Сколько у тебя детей?

— Один, ваше благородие. Я отправила его в другую деревню, к моим родителям.

— Правильно сделала. — Тачат велел конвоиру увести вдову в карцер. — Пусть посидит, авось ума наберется, тогда и побеседуем. Не давать ни воды, ни хлеба...

Мало кто знал, что Япон стремится к посту военного предводителя. Оттуда до поста президента было бы рукой подать. В правительстве сидели люди, которые поддерживали Япона и всячески поощряли действия кешкендского гарнизона. Но случилось непоправимое: гарнизон разваливался, и организаторские способности Япона могли быть взяты под сомнение. Нужно было любой ценой утаить свершившееся и новой мобилизацией пополнить гарнизон. Обыски и аресты можно было отнести за счет усердного исполнения предписаний правительственной телеграммы.

Допрашивал писаря и телеграфиста уездный комиссар лично. Оба долгое время молчали. Первым не выдержал пыток худой, болезненный писарь: после очередных жестоких побоев он потерял сознание, и в чувство привести его так и не удалось. Телеграфиста публично расстреляли перед строем. Перед расстрелом Япон произнес пространную речь о большевистской опасности и необходимости подъема боевого духа воинов. При этом он ни словом не обмолвился о массовом побеге из боевого гарнизона большой группы военнослужащих.

Тачату и без слов стало ясно, что дело о беглецах нужно закрыть как можно скорее. Поручик был расстроен — ведь это был прямой удар по его карману! Он учинил внезапные обыски, бросил в застенок около тридцати мужчин и женщин, принудив их откупиться и обрести свободу звонкой монетой. Между дел он совсем позабыл про вдову Арташа, спохватившись лишь через несколько дней.

Был поздний час. Дневальный зажег свечу, сунул в шандал и вышел: поручик приказал ему привести вдову.

Арпик была кожа да кости. Приказам Тачата подчинялась машинально. Она бросила лихорадочный взгляд на ведро с водой, стоявшее в углу комнаты, и кружку, блестевшую под свечой на деревянной крышке ведра.

Тачат и сам понимал, что бессмысленно с этой несчастной спрашивать за чужое преступление. Если даже Варос и поделился с ней кое-какими секретами, сейчас они и гроша ломаного не стоили. Близится час, когда Япон прикажет: «Хватит, Тачат, брось заниматься смутьянами, которых уже не воротишь, вернись в свою пехотную роту и займись учениями». И тогда у него вряд ли выпадет возможность посидеть с такой красавицей и чувствовать себя хозяином положения. Он велел дневальному никого не впускать, изнутри запер дверь и бросил ключ в карман.

— Ну, давай поговорим...

— Братец Тачат, вот тебе крест, я ничего не знаю. Отпусти ты меня. Я за тебя две свечки поставлю, ей-богу.

Тачат подошел, положил руку ей на плечо.

— Братец Тачат, клянусь, я ничего не знаю.

Тачат улыбнулся:

— Встань, выпей воды.

Вдова подошла к ведру, выпила две кружки воды.

Жажды не утолила, но постеснялась выпить еще. Тачат в ее сторону не смотрел.

— Спасибо тебе, братец Тачат.

— Подойди ко мне.

Вдова заколебалась. Тачат сам подошел к ней. Помертвевшая душой Арпик все поняла сразу...

Среди ночи поручик проснулся. Арпик сидела у стола и беззвучно рыдала. Он вздрогнул, заметив свой маузер перед ней на столе. Метнулся к столу, взяв оружие, сунул под подушку и стал одеваться. Потом обратился к вдове:

— Встань.

Женщина подчинилась.

— Ступай домой...

Он, открыв дверь, подозвал часового:

— Проводи домой и возвращайся...

Япон установил, сколько бежало из гарнизона, но вида не подавал, что это ему известно. Поручику он приказал держать язык за зубами. Беглецов надо было найти во что бы то ни стало, пока они не успели улизнуть из уезда. Среди солдат следовало провести чистку, подозрительных ликвидировать и замести следы в чащобах и ущельях.

В штаб был назначен новый писарь, а из Еревана вытребован телеграфист. Всем сельским комиссарам был разослан следующий приказ:

«...в уезде объявилась большевистская банда. К ней примкнули несколько солдат и офицеров гарнизона. Приказываю всеми способами выявить их и доложить об этом в штаб...»

При гарнизоне был создан верховой карательный отряд. Отряд был снабжен винтовками, лошадьми и значительным количеством продовольствия. Командиром карателей был назначен один из верных телохранителей Япона.

Япон из штаба вернулся домой поздно вечером. Магда ждала его. Магда опять принялась за свое: мол, Кешкенд — опасное место, а солдаты — дряхлые мулы — и умолкла лишь тогда, когда Япон заорал:

— Хватит!.. Не вмешивайся в мои дела...

Магда, обиженная, скрылась в спальне. Спустя немного времени Япон потушил свечу и последовал за женой. Но ему не суждено было спокойно заснуть. Дневальный доложил, что просит приема Джейн. Магда торопливо накинула халат и вышла в коридор. Американка выглядела очень испуганной.

— Что с вами, Джейн?.. Входите, ради бога...

Магда провела ее в гостиную. Джейн попросила воды, выпила. Япон уже успел одеться и вышел к ним. Джейн сразу же обратилась к нему:

— Господин комиссар, я не позволю, чтобы ваши солдаты врывались в дом, стаскивали бы с постели женщин и шарили под кроватью в поисках каких-то беглецов. Если вы немедленно не примете меры, я буду вынуждена уехать из уезда.

Япон оторопел.

— Узнай-ка, кто ее обидел, — сказал он жене. — Скажи, что, кто бы ни оказался этот негодяй, он будет строго наказан.

Джейн сказала, что после отъезда Овика она перебралась к Шушан. Там ей было хорошо. Сегодня вечером вдруг в дом ворвался Мурад со своими молодчиками. Пса во дворе он пристрелил. Не обращая внимания на присутствие иностранки, он вломился в спальню и перевернул все вверх дном. Его подручные сейчас ворошат дом, а сам Мурад допрашивает Шушан.

Джейн успела еще заметить, что побег Овика, Сагата и Левона ее так же испугал, как и поведение Мурада. Ей вообразилось, что она попала в логово большевиков.

— Пока Мурад искал в домике Овика, я не вмешивалась, — продолжала Джейн. — Но хамское обращение сына Сого с женщиной возмутило меня до глубины души. Я прошу вашего вмешательства, господин комиссар.

— Опять этот негодяй, — сказала Магда. — Понятно, что он ищет в том доме.

— Спроси Джейн, — перебил ее Япон, — почему она перебралась к Шушан? Этот ее недальновидный шаг будет отмечен американским представительством.

Магда перевела слова мужа и добавила от себя:

— Если не хотите жить одна, можете на время поселиться у нас, мы вам выделим комнату.

— Благодарю, — взволнованно ответила Джейн. — Вы очень добры. Но позвольте заметить, что в эту минуту я прошу у вас не политического убежища, а покровительства несчастной девушке.

— Она права, — сказала Магда. — Той бедняжке нужно помочь.

— Мерзавцы! — неизвестно кого имея в виду, рявкнул Япон и встал.

Джейн собралась уйти.

— А вы куда? — забеспокоилась Магда. — Ради бога, оставайтесь у нас.

— Я бы охотно это сделала, — ответила американка, — но как мне оставить девушку одну? Я ведь миссионерка и дала обет: всегда приходить на помощь человеку, попавшему в беду, независимо от его политических убеждений. А Сюзан не состоит ни в одной политической партии. Это наивная девушка, которая имела несчастье родиться в семье большевика и любить приятного ей человека.

Выслушав ее, Япон строго ответил:

— Магда, скажи ей, что я не прошу ее оставаться, я требую, чтобы она впредь не входила в тот подозрительный дом. Сегодня она останется у нас, а завтра, если не захочет жить с нами, пусть вернется в свою комнату.

Зрелище, которое предстало глазам Япона, превзошло все его ожидания. Солдаты Мурада разворошили все, до чего дотянулись их руки. Бесчинство продолжалось. В спальне Мурад допрашивал Шушан. Девушка была в ночной сорочке. Мурад не позволил ей даже одеться. Выяснив, что накануне бегства Овик побывал в доме инженера, Мурад пришел в бессильную ярость. Он готов был уничтожить, растоптать Шушан.

— Говори, куда делся этот большевистский холуй? Признавайся, или я тебя сейчас...

Шушан со слезами на глазах умоляла поверить, что ей ничего не известно, просила не сквернословить. Мурад, казалось, не слышал. Ему хотелось терзать девушку, и он ее терзал.

— Что здесь происходит? — загремел голос Япона, едва он вошел.

Мурад быстро вскочил с места, встал навытяжку:

— Ваше превосходительство...

— Молчать! — перебил его Япон. — Прекратить обыск.

Уж кому-кому, а Япону было известно, до чего бессмысленно искать Овика под кроватью Шушан. Он велел Мураду выйти и представить докладную о том, по какому праву он осмелился сделать обыск без комиссарской санкции. Один-единственный визит Сого в штаб все бы расставил по местам, и потому Мурад знал цену такой докладной. Он был раздосадован лишь тем, что его лишили радости мучить свою жертву. Выругав про себя Япона, он ушел. Япон откозырял Шушан и тоже хотел было выйти, как Шушан спросила:

— Ваше превосходительство, вы ничего не хотите сказать мне. Чем все это кончится?

— Одевайтесь, — резко сказал Япон. — Я не привык разговаривать с раздетыми женщинами.

Шушан встала, быстро нашла халат, надела его.

— В подобных ситуациях могло случиться хуже, — сказал Япон. — Лично вы, барышня, хотели воспользоваться покровительством Джейн, но это может плохо кончиться для американки.

— Это правда, господин комиссар. Но в чем моя вина?

— Ваша связь с Овиком.

— Ваше превосходительство, дня три тому назад вы были связаны с Овиком служебными отношениями и доверяли ему. Неужели моя любовь к этому честнейшему человеку может считаться преступлением? Мне кажется, что любовь, как и достоинство и гордость, не должна считаться опасным политическим явлением. С вашей женой и дочерью никогда Овик не стал бы обращаться так, как ваши люди — со мной.

Япон слушал ее и внимательно рассматривал. Перед ним стояла девушка редкой красоты.

— Барышня, я не скрываю, мне жалко вас, — ответил он. — Поступок вашего отца и побег Овика принуждают меня держать вас под надзором, но уверяю вас, никто не посмеет посягнуть на вашу честь. Прощайте...

До сих пор Япону легко удавалось разгадывать намерения противника. За эту способность Япона считали неуязвимым. Но по какой причине большевистская группировка так внезапно покинула Кешкенд, не могли бы объяснить ни Япон, ни ведущий расследование поручик.

Соображения Япона о том, что группировка перейдет к открытой политической борьбе, не удивили бы никого, оно и так было ясно. Эта борьба имела бы важное тактическое значение в подготовке всеобщего восстания в Армении. А то, что группировка скрылась согласно тайной инструкции Армревкома, было Япону невдомек.

Дашнакская партия сосредоточила значительные силы в уездах севанского бассейна. Они всячески силились задушить на местах вспышки недовольства, любой ценой помешать большевикам поддерживать связи с частями Одиннадцатой русской армии, расквартированной в Казахе и Агстефе. Армревком принял решение еще раз попытаться поднять на ноги революционные силы Гокчи, Нор-Баязета, Дилижана и Каравансарая. Помешать мог гарнизон Кешкенда. Необходимо было любой ценой воспрепятствовать переходу гарнизона к Гокче.

Большевистская подпольная группировка скрылась из Кешкенда в двух направлениях. Конный отряд в составе тридцати человек, возглавляемый Левоном, стремительно проскакал по горным тропам около пятидесяти километров и остановился в назначенном пункте. Пехотинцы, с ними Овик и Сагат, добрались до места лишь вечером следующего дня. Отряды соединились на лесистом плато.

Овика первым встретил Варос. С ног до головы конюх был во всем новом. На голове его красовалась широкополая шляпа, которая, как зонтом, укрывала его. На радостях он болтал без умолку:

— Я знал, что вы быстрее птиц прилетите. У меня все в порядке. Когда начнут делить землю, пожалуйста, я служил большевикам. И черного коня Мурада сам увел. Черт с ним, с конем, продам, как только кончится война. Вот только трубку жаль, потерял.

Овик представил, до чего тот должен быть огорчен потерей трубки. Он пообещал ему после победы подарить отличную трубку. К ним подошли Сагат и Левон, и разговор был прерван. Друзья уселись под деревом. Солдаты приводили в порядок свою одежду, чистили оружие. Кашевар разводил огонь, готовил ужин. Местность эта была далеко от населенных пунктов, крестьяне тут редко показывались, забредали изредка за хворостом в редкий перелесок на склоне. И все же дозорные были расставлены. Отряды разбили бивак на плато. Ни разу раньше Овик не видел своих товарищей такими веселыми.

После непродолжительного отдыха он приказал всем собраться. Уселись кругом, кому как было удобно. Овик, Сагат и Левон остались в центре круга.

— Товарищи...

Это был голос Овика. В Кешкендском уезде это слово произносилось громко и свободно впервые. Солдаты захлопали. Овик поднял руку. Воцарилось молчание.

— Товарищи, в эту минуту в Вайоц дзоре зарождается новая власть — власть Советов. Мы — основоположники этой власти и ее боевой отряд.

Солдаты радостно потрясали винтовками, подбрасывали вверх шапки. Овик снова попросил тишины.

— Товарищи, позвольте зачитать приказ Армревкома.

Овик вынул из кармана довольно-таки смятую бумажку, которая свободно могла бы уместиться в форменную пуговицу гимнастерки, осторожно разгладил ее и зачитал приказ, написанный крошечными буквами:

— «Подпольному большевистскому комитету Кешкенда.

По всей Армении готовится всеобщее восстание. Без промедления скрыться из гарнизона, поднять народ и не допустить перехода кешкендских гарнизонных подразделений к Гокче. Командиром боевого отряда назначается Овик Тиранян, комиссаром — Сагател Сагателян...»

Слово попросил Сагат.

— Товарищи, нас мало, — сказал он. — Оружия и продовольствия не хватает, но мы — солдаты революции! Только вера в победу и революционная дисциплина могут гарантировать успех. Впереди нас ждут кровопролитные бон. Любой ценой, ценой собственной крови и жизни мы должны выполнить приказ Армревкома...

Решено было разделиться на три группы. Первая группа под предводительством Левона должна была походом пройти по всем восточным селениям Вайоц дзора, поднять народ против местных властей и создать впечатление большого действующего боевого отряда. Им выделили лучших скакунов. Вторая, численностью около тридцати человек, возглавляемая Сагатом, получила задание штурмовать все пограничные дозорные пункты, завербовать желающих и отправить в Кешкенд ложное донесение о передвижении отряда. Третья группа, под командованием Овика, должна была ликвидировать дашнакские силы в Мартиросе и Султанбеке и обеспечить тыл боевого отряда.

На рассвете плато опустело. Никто не смог бы сказать, в каком направлении и с какой скоростью скрылись боевые группы.

Мартирос, как и большинство сел Вайоц дзора, был расположен на возвышенности и по числу курящихся дымов превосходил все окрестные деревни. С востока село окаймляли нагие высокие скалы, а с запада — редкая цепь гор, которые, то громоздясь друг на друга, то разбиваясь ущельями, примыкали к Варденисскому хребту. Весь край был удивительно расцвечен, удивительно красив. По дну ущелья Аствацацн, прямо под великолепным храмом, высеченным в скале, бежал прозрачный ручей мимо Мартироса, скатывался в Пашалу, Арена дзор, спеша смешать свой говорок с рокотом Арпы. Склоны украшали многочисленные родники, опоясанные буйной зеленью.

В этих краях вознаграждался труд и земледельца и скотовода. Но щедростью природы крестьяне пользовались с оглядкой, зато вволю хозяйничали в горах бандиты, а в селах — богатые землевладельцы. Несмотря на свой строптивый нрав и уходящую в глубь веков склонность к анархии, жители Мартироса были людьми незлопамятными и справедливыми, как и их природа.

По соседству с Мартиросом находится село Пашалу. В решающие моменты все жители его приходили на помощь мартиросцам. Интересы у крестьян были общие, и обе деревни тяготели к большевикам.

В Мартиросе стояло одно из караульных подразделений кешкендского гарнизона. Это был карательный отряд из двадцати пяти человек для быстрого подавления возникших на местах бунтов. Командиром отряда был один из бывших телохранителей Япона, лютый человек по фамилии Вохнушян.

В сумерках красный отряд объехал село и укрылся в ущелье Аствацацн. После получасового отдыха Овик уединился с десятниками. Они обсуждали варианты нападения, когда к ним подошел Варос.

— В Мартирос пока не входите. Я отправлюсь туда и вернусь, подождите меня. Мой племянник служит у Вохнушяна. Попробую уговорить его помочь нам.

Варос поделился с ними своей задумкой. Один из десятников сразу же одобрил предложение Вароса.

— Я возьму еще кого-нибудь, и проводим его...

Овик ответил не сразу.

— Есть ли у вас в Мартиросе другие знакомые?

— Тысяцкий, — ответил Варос.

— Что он за человек?

— В восемнадцатом отказался служить Япону... И еще одного знаю — Левона. Тот камнем сломал ребро помощнику Япона, прогнал из села.

Провожали Вароса трое солдат, хорошо знакомых с местностью...

Было уже за полночь, когда двое подошли к краю обрыва. Один из них свистнул. Снизу раздался ответный свист. По склону стал подниматься отряд Овика. В кромешной тьме люди были похожи на блуждающих призраков. Они быстро вошли в деревню и по пустынным улицам направились к казарме. Здание было оцеплено.

В казарму вошел Овик в сопровождении восьми солдат. Освещали себе дорогу «летучими мышами». Каратели спали.

— Подъем! — крикнул Овик.

Его крик подхватили остальные восемь бойцов. Послышались щелчки затворов. Над головами спящих точно раздался пушечный залп. Солдаты вскочили со своих убогих постелей. Подштанники на них были рваные, латаные. Тюфяками им служили мешки, набитые соломой, а вместо одеял укрывались своими потрепанными шинелями. Увидев вооруженных людей и не признав в них еще ни своих, ни врагов, они обалдело таращились на пришельцев. Им и в голову не пришло кинуться к своим винтовкам, — впрочем, зря, потому что затворов на них не обнаружили бы.

Казарма была просторной. На широкой тахте у стены лежал какой-то худощавый человек лет сорока с коротко подстриженной бородкой. Это был сам Вохнушян. По приказанию Япона он ночевал в казарме, чтобы лишить солдат возможности даже в ночное время обмениваться мыслями. Вохнушян вскочил, свесил с тахты ноги и уставился на пришельцев.

— Не смотрите на нас как на врагов, — заговорил Овик. — Ради бога. Просто сегодня в ночной тьме взошло солнце. Солдат не имеет права так долго спать. Вооруженное восстание!..

Вохнушян с удивительным проворством надел штаны. Овик заметил, как серебристо блеснул в его руке револьвер, и тут же Варос бросился к Вохнушяну. Со словами: «А ты, оказывается, смельчак» — он отнял оружие и фыркнул.

— Бандиты! — закричал Вохнушян. — Эй, солдаты, что вы носом клюете, к оружию, живо! Это предатели! Они продали нашу независимость... К оружию!..

Никто не тронулся с места. Все уже заметили, что затворов на винтовках нет, да и большинство из них не желали кровопролития.

Овик сделал несколько шагов к Вохнушяну и сказал с нескрываемой ненавистью:

— Ты бы выстрелил, я не сомневаюсь. Для тебя убить человека — пустяк. — Он повернулся к солдатам. Некая внутренняя сила преобразила его. Глаза метали искры, в них были несгибаемая воля и твердость. — Я вас спрашиваю, кто станет утверждать, что мы обрели рай, а кишащие вокруг нас интервенты — наши ангелы-хранители? Месяц назад в Киликии, как солнца, ждали французов, а посыпался град. В восемнадцатом Англия одной рукой вручала дашнакской партии мандат независимости, а другой — продавала Зангезур мусаватистам. На кого вы уповаете? Великие государства порой ошибаются, но при этом теряют лишь клочок земли. Но мы... Еще один легкомысленный шаг, и все мы полетим вверх тормашками.

Овик прошелся между нарами. На Вохнушяна жалко было смотреть. Он со страхом ждал, когда Овик подойдет к нему. Но Овик не обращал на него внимания. Он нагнулся, ухватился за уголок чьего-то тюфяка и потряс им. С тюфяка поднялась пыль.

— Вот какой жизни желают они вам, — сказал он и отшвырнул тюфяк. — На протяжении веков мы вымаливали жалкое подаяние у европейских государств, а турецких султанов они всячески ублажали. Почему? Султаны — божьи избранники? Нет. Потому что они варвары. Ничего не сумев создать за всю свою историю, они лишь сжигали, уничтожали лучшие достижения цивилизации. Потому что Турция нужна была европейским государствам как оплот против России. А что мы имеем среди своих? Чем Сого лучше аскера? Он нас медленно умерщвляет, обращая наш труд в золото. Мы обрели свою потерянную родину и принесли ее вам. Принесли несгибаемую силу русской революции. Мы пришли с миром и справедливостью. Тот, кто хочет быть с нами, кто клянется высоко держать знамя революции, пусть скажет: «Да здравствует революция!», возьмет винтовку и станет вправо. Те, кто не уверен в своем выборе, пусть без оружия отойдут влево. Мы гарантируем им жизнь. Кто первый?..

— Я, — вскочил с места худой, долговязый парень. — Мой отец погиб в Баку, в восемнадцатом году. Да здравствует революция!

Он взял винтовку, встал вправо. За ним последовали еще двое. Затем казарма наполнилась радостными возгласами:

— Да здравствует революция!..

На нарах продолжал сидеть один Вохнушян. Он с ужасом следил за происходящим и вдруг кинулся Овику в ноги:

— Христом-богом прошу, не убивайте... Простите...

Овик обратился к одному из десятников:

— Уведите. Меру наказания решит ревком.

Варос вытряхнул содержимое большого вещмешка, из него выпали с лязгом на пол винтовочные затворы.

— Ну, давайте разбирайте...

Группы в два-три человека патрулировали деревенские улицы. Овик ушел в сопровождении нескольких солдат. Первая победа воодушевила его. Он легко и твердо ступал по земле. Из-за каждого угла ему грозила смерть, но в лицо ей он смотрел с чувством исполняемого долга.

Желтоватый свет был как бы в квадратной раме навешен на стену. Это было окно сельского дашнакского комиссара. За ним раздавался шум: кричала женщина, и крик ее напоминал бренчание пустых бутылок, перевозимых на телеге. Женщину обнаружили в канцелярии два солдата, поставленных часовыми, которым велено было никого не впускать и не выпускать. Выполняя в точности приказ, они и женщину оттуда не выпускали.

В помещение вошла группа Овика. На столе горела лампа, по стенам были развешаны инструкции и информационные листки, в которых дашнакское правительство сообщало о политических событиях. Выяснять личность женщины было излишне, это и так было понятно: в одной руке держала женщина веник, в другой — ведро.

— Черт возьми, неужели вы не можете говорить спокойно? — рассердился Овик на уборщицу.

— Ваше благородие, им не вдолбишь, — показала она веником на солдат. — Я пришла вечером убрать канцелярию. У нашего часового, да хранит его бог, есть одна корова и дом полон ртов. Он сказал мне: Амест, наша корова пропала, ты покарауль за меня, я пойду поищу ее...

— Во что, Амест, — перебил ее Овик, — ступай-ка домой. Позже придешь, уберешь здесь, как обычно, и вообще веди себя соответственно своему имени. (Амест ведь означает «скромница»!)

Уборщица, благословляя его, ушла.

Село еще спало. Слились горы и черное небо. Вайоц дзор в этот час освещался крохотным язычком пламени.

К рассвету канцелярия уже была битком набита крестьянами. Овик был краток:

— Вам нужно вооружаться. Трое из моих людей останутся здесь. Будете действовать соответственно их распоряжениям...

В ту же ночь отряд выехал из села.

Сагат со своим малочисленным отрядом двинулся к Султанбеку, который был одним из отдаленных сел Вайоц дзора.

Здесь была расквартирована конница Шамиля Зангезурца, численностью в двести пятьдесят человек. Был Шамиль рослый, здоровый, лет сорока девяти. В уезде он прославился своими многочисленными подвигами. Он охранял от нашествия османских войск северо-восточные границы Вайоц дзора.

— Опасное предприятие, — сказал один из солдат. — Послушайтесь меня, на Шамиля нужно идти всем боевым отрядом.

— У боевого отряда более важное задание, — возразил Сагат. — Если суждено победить, то я одолею его и с двадцатью солдатами. А если не суждено... Нет, отступать мы не должны...

Они пустились в путь утром, до места добрались в полдень. Остановились в окрестностях села. В горах нашли пастуха. Сагат расспросил его и выяснил, что Шамиль с двадцатью конниками сегодня утром отправился в Алмалу и пастух это видел собственными глазами. Он даже выпросил у них газету на раскурку.

Сагат поблагодарил пастуха, и отряд взял направление на Алмалу. Ехали они горами. До села добрались ночью. Отряд укрылся на подступах к селу, а Сагат в сопровождении двух солдат проник в село. Кто-кто, а местные жители были наслышаны про Сагата. «Гроза бандитов» — так называли его. Вокруг его имени ходили легенды. Для того чтобы представиться Сагатом, достаточно было иметь перерубленную челюсть.

Необходимо было встретиться с кем-нибудь из жителей села. Бедный крестьянин, увидев неожиданного гостя с увечным лицом, растерялся:

— Ну как же так... верить ли мне собственным глазам?..

Сагата впустили в дом. Крестьянин хотел разбудить жену, чтобы достойно попотчевать дорогого гостя, но Сагат не позволил. Беседовали они долго. Едва забрезжил рассвет, крестьянин поспешил к дому старосты и крикнул, что ему нужен Шамиль.

— Что тебе нужно от него? — спросил старший сын старосты. — Шамиль завтракает.

— Э-э... никто не собирается отнимать у него хлеб. Мне нужно ему сказать кое-что и уйти.

Крестьянину разрешили пройти в дом. Он вошел и передал Шамилю сложенную вдвое бумагу. Шамиль вытер салфеткой пальцы, взял бумагу, взглянул на пастуха, на бумагу, задумчиво развернул, прочитал. При чтении глаза его расширились и лицо вытянулось от удивления. Он снова глянул на пришельца, еще раз прочитал, словно бы не веря своим глазам, пригладил усы, волосы, застегнул пуговицу на вороте гимнастерки.

— Ладно, — только и сказал он.

Пастух глубоко поклонился и вышел.

Солнце заигрывало с прозрачным родником ущелья Пахадзор. Небо было безоблачным. Природа дышала маем, пастушьим, цветущим маем. Сагат лежал у родника и глядел в чистое небо. Телохранители курили.

По горной тропинке спускались шагом в Пахадзор около пятидесяти всадников.

— Черт побери, тот мужик обманул нас.

Сагат выпрямился.

— Мужик нас не обманул. Никто не может в точности сказать, где у Шамиля люди и сколько их.

— А если он предал нас?..

Сагат не ответил. Он встал, подбоченился, небрежно отошел от родника.

Возглавлял отряд сам Шамиль. Они остановились поодаль. Шамиль спешился, бросил кому-то поводья и направился к Сагату:

— День добрый...

— Здравствуй...

Они были давнишними знакомцами. О переходе Сагата на сторону большевиков Шамилю было давно известно. Они недолго, но пристально посмотрели друг другу в глаза. Сагат слабо улыбнулся и спокойно сказал:

— Я пришел к тебе как к другу, Шамиль.

— Вижу, — ответил Шамиль. — Явился, чтобы провести большевистскую агитацию.

— Мне такое и в голову не приходило. — Сагат прищурил глаза, широко улыбнулся. — Допустим, я — большевик, ну и что? Большевики, по-твоему, разбойники, что ли? Они что, взламывали двери, грабили крестьян? Ты верно угадал. Обойдемся и без тебя. В Алекполе наши захватили власть. В Нор-Баязете, Кафане, Гокче идут бои. Одиннадцатая армия стоит у Казаха. Когда понадобится, они нам окажут помощь. Не удивляйся, но служить большевикам больше всего нужно тебе.

— Мне не нужны ваши благодеяния.

— Дело твое, но и зла нам не чини. Это уже наше дело.

— Это угроза?

— Отнюдь. Ты храбрый человек, Шамиль. Я и сам не из трусливого десятка. Поговорим в открытую. У меня просьба к тебе. Продолжай свою честную службу, но обещай, что на своих ты не поднимешь оружия.

— Предать гарнизон?

— Мы также были солдатами гарнизона. Партизанские отряды получат приказ не сражаться с вами, но, если завтра Япон велит тебе спуститься в Пашалу и стрелять в крестьян, потому что там каждый второй мятежник, как ты поступишь?

— Чего ты от меня хочешь?

— Приказа Япона не выполнять. Наших людей, которые появятся в этих краях с моей доверенностью, не трогать. Не мешать действиям боевых отрядов. Когда власть будет в наших руках, а она станет нашей, твои воинские заслуги и гражданские права будут сохранены.

— Это пахнет торгом.

— Нет, Шамиль, это услуга. Разве ты не видишь, что творится вокруг? Османская дивизия, расположившаяся в Нахичевани, завтра может перейти границу. Дашнакская партия уже бессильна защитить Армению. Наше спасение в союзе с Россией. Пойми, Шамиль, это наша судьба. Умирающий народ вновь не воскреснет. Я прошу тебя во имя нашей истерзанной земли, наших многотысячных сирот, нашей свободы. Это наш последний шанс выжить.

Он замолчал. Шамиль не мигая смотрел на этого отчаянного как вихрь, увечного человека и увидел в его глазах слезы.

— Хорошо, хорошо, — тихим голосом сказал он и зашагал к роднику. Опустился на колени, нагнулся, выпил воды, сел. Сагат сел рядом с ним.

— Честно говоря, — сказал Шамиль, — я не раз задумывался, чем все это кончится. Со своими двумястами пятьюдесятью солдатами я буду воевать до последней капли крови. Но разве в этом наше спасение? — Он помолчал и вдруг неожиданно спросил: — Чем еще могу помочь?

Лицо Сагата просветлело.

— Спасибо тебе, Шамиль.

Шамиль встал. Сагат за ним. Они отошли от родника на несколько шагов, остановились в нерешительности, не зная, как расстаться.

— Я ночью отправлю в ущелье Пахадзор десять человек. Они приведут с собой тридцать лошадей. Это надежные люди. Возьми их к себе в отряд. Удачи тебе.

— Спасибо, брат...

Губы Сагата искривились от радостной улыбки. Он пожал руку Шамилю.

Варос с несколькими солдатами вошел в маленькую деревушку. Был поздний час. Они двинулись прямо к единственной деревенской лавочке, постучали в окно. Стук, должно быть, показался лавочнику зловещим. Отзываться он не спешил.

— Кто там? — наконец боязливо спросили изнутри.

— Открывай, — приказал Варос.

— Никого дома нет.

— Вот как?.. А ты кто?

— Кто вам нужен?

— Хозяин лавки.

— Это я.

— Послушай, как нам, не видя тебя, убедиться, ты ли это или нет? Открой же.

— И в полночь нет покоя. Что вам нужно?

— Курево.

— Да... я понял, что у вас на уме. Какой еще табак?.. Бандиты! Грабители! Я вам покажу!.. Жена, неси винтовку!..

Пока лавочник шумел, дверь была взломана. Вооруженная группа ворвалась. Лавочник упал на колени перед входом:

— Ради бога, не входите. Я сам вам дам все, что ни потребуете.

Варос сгреб в кулак его короткую бороденку и потянул, заставив подняться с пола.

— У тебя есть табак?

— Ай, ай... есть, есть...

Варос еще потянул за бороду:

— Самсун или трапезунд?

— Горе мне... горе...

— Скажи домочадцам, пусть принесут лампу.

С выражением ужаса на лице хозяин лавки велел жене принести лампу. Солдаты вошли в одну из комнат, где на уродливой стойке из неструганых досок были разложены разные товары. Здесь и там стояли ящики, бочки. Помещение провоняло гнилым рассолом. Варос, который вообще не переносил лавочников, начал принюхиваться, что где лежит. Лавочник с облегчением вздохнул, когда тот приказал:

— Ничего не трогать. Достаньте бумагу и карандаш, составим опись.

— Побойся бога, на что у меня составлять опись? Товаров-то кот наплакал: несколько рулонов ситца, соль, немного спичек. А табак... всегда рады, сейчас принесу.

Лавочник вынул из ящика табак и в газетном свертке передал Варосу. Варос бережно раскрыл сверток, понюхал.

— Ух! — с удовольствием вдохнул он и протянул сверток одному из солдат: — Спервоначалу запиши табак.

Затем Варос сам приступил к делу. Он с таким удовольствием переворачивал бочки, шарил в ящиках, что можно было подумать, он в своей стихии. Обнаружилось два мешка сухарей. Они явно были с военного склада Малишки. Были извлечены на свет и казенная мука, и спички. Все продукты, а также часть спичек и керосина были конфискованы.

— Видит бог, муку я из Грузии привез. Это для моих родных, — молил лавочник.

Варос покосился на него и ничего не сказал. Из соседней комнаты вытащили еще шесть мешков муки.

Варос сел на стойку, подозвал лавочника и снова цапнул за бороду:

— Так ты говоришь, привез из Грузии?

— Да, дорогой...

— На телеге вез или на спине тащил?

— Вагоном, дорогой... ай-ай-ай!..

— А разве в Грузии нет властей? Или хлеб уже им не нужен? Ты ограбил военный склад, еще в прошлом году, под носом у Япона.

— Уноси, братец... Возьми муку себе, а меня отпусти.

— А разве в вашем селе нет голодающих людей, раз утаил ты муку до сегодняшнего дня? Стаканами продаешь... золото собираешь, душегуб?.. Сколько в твоем доме таких, как ты?

— Трое, дорогой, и все трое прожорливы.

Обыскали амбар. Обнаружили муку из местной пшеницы. Ее хватило бы на троих до нового урожая. Составили акт, лавочнику вручили копию. Солдаты стали навьючивать на лошадей конфискованное добро. Двое остались караулить лавочника, чтобы тот не вздумал поднять шум; остальные двинулись к дому деревенского священника.

Поднять с постели Тер-Саака оказалось делом нелегким. Не помог и громкий стук в дверь. Варос сквозь дверную щель заорал:

— Святой отец, проснись, я муку принес! Эй, святой отец, вставай!

Тер-Саак наконец подошел к двери.

— Что за мука в полночь? Кто ты, откуда взялся?

— Я из Кешкенда, святой отец. Уездный комиссар послал тебе пятьдесят пудов пшеницы, чтобы ты раздал пастве. Выйди, дай нам расписку, получи муку.

— Так бы и сказал, благословенный, — ответил поп и открыл дверь. Солдаты сразу же окружили его. Тер-Саак завопил от ужаса.

— Цыц! — прикрикнул на него Варос. — Зашумишь, душу выну из тебя.

Тер-Саак, едва один раз полиставший в жизни Новый и Ветхий заветы, был редким скрягой.

— Кто вы, что вам нужно? — пролепетал поп.

— Ангелы, — ответил Варос. — С манной небесной пришли к тебе. Пока я буду щипать твою бороденку, ты мне скажешь, куда дел муку, предназначенную сиротам.

Поп насупился:

— Это верно, муку мы собрали. В уезде нашлись люди, которые помогли нам. Но где видано, чтобы пожертвованное божьему храму было бы вытребовано обратно?

Варос схватил за поповскую бороду:

— Пожертвованное храму — храмово. Я спрашиваю про муку, пожертвованную сиротам.

— Муку сироты съели. Видит бог, съели.

— Утром следующего дня, как мука была получена, вы сирот через горы отправили в Вагаршапат. Что сделали с мукой?

— Знать не знаю... пусти бороду.

— Где утаили муку?

— В церкви.

— Пошли в церковь. — Варос перекрестился. — Иди вперед.

Тер-Саака повели в церковь. У церковной двери выяснилось, что ключа нет. Варос оставил попа под надзором солдат, а сам вернулся в поповский дом. Дверь еще была открыта, он вошел без стука. Попадья спала праведным сном. Варос разбудил ее.

— Сестрица, спишь и не снится тебе, что из Кешкенда фургон муки привезли. Батюшка просит ключи, чтобы сложить мешки в церкви. Давай поживее.

Попадья лишь сейчас заметила отсутствие супруга. Она поверила пришельцу, перекрестилась, благословила пославшего муку, поискала ключи, вручила их Варосу.

Церковные двери отперли. Встал Тер-Саак в дверях, воздел глаза к куполу и воскликнул со слезами в голосе:

— Господи, помоги слуге своему. Лиходеи хотят разграбить твое имущество. Да отсохнут их руки, отнимутся ноги, онемеют языки!

— Господи, этот церковник — порождение сатаны, — так же гневно воскликнул Варос. — Это у тебя пусть отсохнет язык, паскуда, а муку мы все равно заберем!

Солдаты, напуганные проклятиями попа, жались у двери, не решаясь войти. Варос вошел первым, лишь тогда солдаты последовали за ним. Через некоторое время под крики и проклятья святого отца они вынесли из церкви шесть мешков муки. Выходя из церкви, Варос обратил внимание на лакированные штиблеты на ногах попа. Он перевел глаза на свои видавшие виды трехи и глубоко вздохнул.

Солдаты тащили мешки, навьючивали на лошадей. Поп наблюдал за ними из дверей церкви. Варос подошел к нему:

— Башмаки тебе не жмут?

— Почему они должны жать, окаянный?

— Подари ты их мне с просветленным лицом, а?

Поп рассердился не на шутку:

— Сгинь, сатана... Тьфу!

— Да падут все твои проклятия тебе же на голову, — ответил Варос, еще раз с сожалением бросил взгляд на штиблеты, вздохнул и приказал: — А ну-ка скинь башмаки.

Поп сурово посмотрел на него:

— Разграбили храм, теперь и священника грабите? Получай... чтоб ты подавился, на!..

Варос взял ботинки в руки.

Солдатам стало неловко за него.

— Варос, не к лицу тебе, а?.. Верни башмаки, не то пожалуемся на тебя.

Помешкав малость, Варос швырнул штиблеты к ногам попа.

— Пошли... — сказал он солдатам.

Отряд Левона вызвал большой переполох в уезде. Он быстрым маршем прошел через несколько деревень. Спешно были организованы митинги, Левон сообщал народу о революционных переворотах, происшедших в Армении. Воспрянули духом крестьяне в дальних горных селениях, прослышав от редких заезжих из Кешкенда про творящиеся в мире дела. Из уст в уста, из дома в дом летела весть:

— Большевики идут...

Многие стали разносить слух, что Ереван уже в руках большевиков. Революционно настроенные массы воодушевились. Готовность разнести устои старого мира до основания была сильнее, чем это мог даже представить подпольный комитет.

Карательный отряд Япона ураганом носился с места на место. Донесения из деревень были противоречивыми. То давали знать, что мятежники в таком-то селе, и каратели тут же спешили туда. Несолоно хлебавши мчались совсем в другом направлении, получив опять ложный сигнал. В конце концов вожак карателей разослал агентов по уезду, а сам выбрал местом постоя деревню Арпа. Об этом стало сразу известно боевому отряду.

— Каков умник! Мы отправим туда десяток людей, чтобы он не заскучал, — со смехом сказал Овик.

После встречи с Шамилем Сагат успешно выполнил боевое задание. Оба отряда воссоединились, и число партизан дошло до двухсот восьмидесяти. К ним охотно присоединились те, кто укрывались от службы в дашнакских гарнизонах. Партизанская группа сформировалась в батальон, и командиром его был избран Овик. Сагат остался, как был, комиссаром, а Левон был назначен заместителем командира. Первым делом состоялось заседание трибунала.

Суд происходил на открытом воздухе.

По приказу Сагата батальон собрался на небольшой поляне. Солдаты устроились прямо на земле. Седла лошадей служили стульями, большой плоский камень — столом, за которым и устроились Овик, Сагат, Левон и два десятника. Суд вел Овик.

— Солдаты, — начал он, — любое нарушение революционной законности рассматривается как антинародный поступок. Мы должны беречь честь революционного батальона. Сегодня перед судом предстанет один из наших боевых товарищей, не скрываю, любимец батальона и мой хороший друг Варос. Он сделал попытку отнять у сельского попа башмаки. Об этом письменно пожаловался один из солдат.

Варос опустил голову. Кто-то выкрикнул с места:

— И напрасно не отобрал! Разве за это можно судить человека? Глядите, он ведь босой. Я против суда над ним...

Овик перебил его:

— Вароса я знаю и люблю, как никто из вас. Мы пережили с ним в подполье много тревожных дней. Но что получается? Сегодня нам приглянулись поповские башмаки, а завтра можем позариться на офицерские штаны. Мы мародеры или солдаты революции? Мы идем переделывать мир. Стоило ли кровь проливать, если мы должны заступить на место жуликов и демагогов?

Один из солдат попросил слова. Он встал, кашлянул, посмотрел на Вароса, который не поднимал головы, и сказал:

— Все мы знаем Вароса. Он служил в конюшне. Я своими глазами видел, как его измордовал Сого. Казалось, он больше не жилец. Но он выжил, чтобы бороться. Дел у него еще много впереди. А теперь посмотрим, кто такой тот поп: негодяй, который крал хлеб у сирот. Поступок Вароса несознательный. Я предлагаю разъяснить ему смысл революционной морали, революционного достоинства. Поставить на вид и ограничиться этим. Это уже серьезное наказание.

— Верно говорит...

— Отпустите Вароса...

— Верните ему оружие...

Солдаты выкрикивали с мест. Овик воспользовался моментом.

— Товарищи, командование согласно с вами. Революционным воспитанием Вароса займется батальонный комиссар. Варос, забери свое оружие.

Варос встал, ни на кого не глядя, но все увидели, что он плачет.

Вторым судили Вохнушяна и сельского комиссара из Мартироса, в доме которого были обнаружены винтовки. Привели обоих четыре конвоира. На Вохнушяне от страха лица не было. Из бороды был вырван клок: по-видимому, кто-то из солдат успел отвести душу. Вохнушян умоляющими глазами повел по лицам собравшихся и, как бы напоровшись на стену равнодушия, отвел взгляд и опустил голову. Комиссар же держался спокойнее. Суд над ним был скор. Он заявил, что винтовки были получены им до прибытия карательного отряда Вохнушяна и он их упрятал, чтобы отвести кровопролитие. Среди солдат оказались свидетели, которые подтвердили, что так оно и было.

— Тебя оправдываем, но отпустить пока не можем, — сказал Овик.

— А я и не собираюсь уходить, — ответил сельский комиссар. — Дайте мне задание, может, я окажусь полезен вам?..

Дело Вохнушяна было долгим. Многие засвидетельствовали, сколько преступлений и убийств он совершил. Повели его к балке четверо солдат, и немного времени спустя грянул залп из четырех винтовок.

Всю ночь Япон не мог сомкнуть глаз. Бессонница была мучительной. Ради осуществления созревающих в голове планов он был готов пожертвовать всем. Лежал Япон в кабинете на диване. На маленьком столике рядом с ним постепенно пустел портсигар с английскими папиросами. Комната освещалась язычком пламени лампы, свисающей с потолка.

За последние месяцы Япон постоянно хандрил. По малейшему поводу орал на офицеров, оскорблял их. Выходил из себя особенно в тех случаях, когда люди приходили в штаб с жалобами. Офицеры шепотом сплетничали, будто Япон не ладит с женой, она доводит его своими просьбами о переезде в Ереван.

Неожиданная перемена в характере Япона имела совершенно иные причины. Никто так чутко не улавливал подоплеку политических событий, как он. Он прекрасно сознавал, что государство, созданное дашнакской партией, — крытая соломой хибара, которая займется от первой же искры, и красным ливнем смоется, унесется оставшаяся от нее горсть золы. Он был твердо убежден в одном — спасти Армению может лишь военная диктатура и в глубине души вынашивал мечту о диктаторском троне. Только военная диктатура — иной формы власти он не признавал, и во главе этой власти не представлял никого, кроме себя.

Магда, войдя в кабинет, подошла к мужу, погладила его, как котенка.

— Я не понимаю тебя, ты стал избегать меня. Если б ты знал, какие у меня дурные предчувствия! Сатеник день ото дня бледнеет, худеет. От комаров спасенья нет. А ты и вовсе забыл про нас. Задумывался ли ты о том, что будет с нами, если большевики захватят Кешкенд?..

Она не успела договорить, как в приемной раздались шаги.

— Вот тебе на! Какая дерзость! — воскликнула Магда. — Без разрешения входить в приемную. Это кто-то из твоих офицеров. Распустил ты их...

Она вышла из кабинета. Япон с облегчением вздохнул. За дверью раздался чей-то голос:

— Могу я видеть комиссара?

— Он в кабинете, — бросила Магда и удалилась.

Это был штабной писарь.

— Чего тебе? — не дав ему отрапортовать, спросил Япон.

— Ваше превосходительство, донесение от командира карательного отряда.

— Читай.

— «Я получил достоверные сведения, что партизанский отряд со всем боевым составом находится в направлении Елпин — Ринда. Спешу выявить и разгромить...»

Япон поморщился, подумал немного и сказал:

— Ладно, что еще?

— Правительственная телеграмма, ваше превосходительство.

— Читай.

— «Срочно отправить эскадрон в Гокчу для подавления революционных вспышек...»

Япон вскочил с места:

— Нам только этого не хватало...

О большевистских мятежниках Япон собирал подробные сведения. Спервоначалу он думал, что их действия — обычные волнения, с которыми могли бы запросто справиться карательные отряды. Забеспокоился он всерьез, когда волнения стали носить массовый характер. Он направлял солдат туда, где обнаруживались следы партизан. Но, случалось, значительная часть солдат назад не возвращалась или же возвращались понурые, заявив, что партизан нигде не обнаружили.

Самой тяжелой оказалась весть о расстреле Вохнушяна. Дошла она до него со значительным опозданием.

— Мерзавцы, перебили моих лучших людей. Я шкуру с них сдеру, брошу собакам... Жив еще Япон!.. Посмотрим, чья мать в черное облачится!

Он уже сомневался в способностях командира карательного отряда, собирался поднять роту, два пехотных взвода, лично ликвидировать мятежников, но...

Поздно вечером он созвал совещание в штабе. Присутствовали все гарнизонные офицеры. Круглое лицо Тачата лоснилось от одной ему понятной радости. Мурад, хмурый, свирепо поводил глазами по сторонам, точно бык, готовый к бою. Япон был бледен, но держался спокойно. Пока офицеры, скрипя стульями, рассаживались, он исподтишка всматривался в их лица, пытаясь определить, на кого можно положиться в минуту опасности. Шум улегся. Он почувствовал на себе выжидательные взгляды и встал.

— Господа, большевистская Россия своим непотребным примером совратила малые народы. Азербайджан охвачен красной лихорадкой. Зараза перекинулась на Армению. Вспыхивают бунты. Партизаны средь бела дня проникают в деревни. Безнаказанными они не останутся. Я рад, что должен воспользоваться случаем и представить к правительственным наградам группу отличившихся офицеров. Будут пересмотрены чины и повышены в звании несколько достойных офицеров.

Уж кому-кому, а кадровым офицерам с фронтовым опытом не нужно было разъяснять, что такое схватка с партизанами. Никто из них не спешил высказываться.

— Предлагаю эскадрону приступить к боевым действиям, — продолжал Япон, умолчав при этом о сути правительственного задания. — Мы должны обсудить кандидатуру командира эскадрона. Здесь требуется опытный офицер.

Мурад с удивлением посмотрел на комиссара и выкрикнул с места:

— Моя рота подчиняется только мне!

— Да, — подтвердил Япон. — Потому что пока командуешь ты. А когда назначу другого, рота будет выполнять его приказания.

Мурад встал.

— Ваше превосходительство... господа офицеры... Поручите мне подавление мятежа. Я докажу, что мои кавалеристы храбрецы... Все вы повидали войну. А ведь и я могу кое-что доказать...

Он был одержим чувством неутоленной мести. Момент был подходящим, чтобы разом рассчитаться за нанесенные ему Овиком, Левоном и Сагатом обиды. Он еще и прикинул, что нет ничего проще, чем таким путем добиться себе легкой славы и званий, к которым стремились все офицеры.

Чутье Япону подсказало, что в данном случае лучше полагаться на классовую ненависть Мурада к революционерам, чем на военный опыт, который вряд ли пригодится в беспорядочных столкновениях с партизанами. Но согласия своего сразу не дал, заставив Мурада чуть ли не со слезами в глазах упрашивать себя. Кадровые офицеры, дорожащие своей репутацией, с облегчением вздохнули, избавившись от унизительной опасности схваток со своими же соотечественниками. Несколько преувеличенно они поздравили Мурата с боевым заданием. Тот совершенно ошалел от радости и не переставал твердить, что расправа с мятежниками — дело чести дашнакского офицера.

Когда совещание кончилось, Япон велел Мураду остаться и лишь теперь известил, что следует ему собираться в Гокчу, пообещав, что сразу же по возвращении он отправит его против заклятых врагов. Они обговорили час выступления эскадрона, что было военной тайной. Япон при этом дал наспех несколько советов не нюхавшему пороха Мураду относительно тактики передвижения.

В мае тучи быстро наползают и окутывают горы. Между вершинами вспыхивают молнии, точно стегают бичом. Гром гремит с такой силой, что кажется, будто от гор сейчас останутся одни руины. Грозовые раскаты сотрясают скалы и ущелья. Содрогаются души людей и объятых ужасом животных. Под этот вселенский грохот занималось огнем одинокое дерево, и зеленые ветки его вспыхивали разом, как свечи.

Островерхие горы Вайоц дзора местами до того выветрились, что порой на глазах они могли рухнуть, песчаной лавиной сползти в ущелья с адским грохотом.

В ненастье в Вайоц дзоре встретишь лишь редких путников. Отколовшиеся от скал обломки могут запросто подмять прохожих. После ливневых дождей люди выходят на дороги очищать их от каменных завалов.

Эскадрон Мурада выехал из Кешкенда под покровом ночи. До восхода солнца они уже доскакали до Караглуха, к дороге, ведущей в Горс. Тут они наконец перевели дух, уверенные, что выехали из опасной зоны. Конная рота взяла направление к Синей крепости, повыше которой начинался перевал Селима — самые надежные и близкие ворота, через которые можно было попасть из Вайоц дзора на Севан.

Мурад намеревался за утро одолеть перевал, дать эскадрону передышку на плоскогорье, а вечером въехать в Севанский уезд. Но ливень сорвал все его планы. Подъем по крутым опасным поворотам был почти немыслим. Дождевая вода ливневым потоком неслась по склону, скатывая вниз каменную лавину. Мурад приказал сделать привал у подножия Синей крепости. Палатки немедленно были разбиты. Не успели ездовые разместиться, как в биваке раздался страшный шум. Мураду показалось, что ливневым потоком заливает лагерь, но тут же его насторожили винтовочные выстрелы. Ни разу еще не нюхавший пороха Мурад всполошился. Он почувствовал, что обстреливают его палатку. Стоявший рядом с ним офицер, схватившись за грудь, молча повалился на землю.

Крики солдат, храп лошадей, громовые раскаты — все смешалось. Мурад выскочил из палатки, что-то заорал, стал разряжать маузер в воздух. В биваке начался невообразимый переполох, каждый, кто как мог, спасал свою голову. Люди сшибались, падали, топтали друг друга, ни на кого не обращая внимания. Кто-то сбил Мурада с ног, он упал, ушибся о камень, почувствовав страшную боль. Затем через него перепрыгнула лошадь с всадником, сильно лягнув его. Он понял, что промедление кончится смертью. Собрав остатки сил, Мурад кое-как дополз к реке и скользнул в воду. Поток подхватил его и все дальше и дальше уносил от проклятой стоянки. Неимоверным усилием, цепляясь за прибрежные камни, он выкарабкался из воды и, обессиленный, растянулся на земле. Поток унес его не так далеко, как ему казалось, и до его угасающего сознания дошли леденящие душу раскаты партизанского «ура».

Дождь прекратился, небо очистилось, взошло солнце. Солнце было кроваво-красным. Залитое солнечным светом зрелище ночного боя было жутким. Повсюду валялись трупы, убитые лошади, раненые молили о милосердии.

Овик обошел поле боя. Он приказал собрать раненых, захоронить убитых. Партизаны все делали молча, никто и слова не обронил. Один из десятников подошел к Сагату:

— Что делать с пленными?

— Сколько их?

— Пятьдесят два человека.

Сагат с Овиком подошли к пленным. Оба выглядели подавленными, мрачными, точно за минуту состарившись на десять лет. Разглядывая пленных, они пристально всматривались в них, как будто пытаясь опознать каждого.

— Товарищ командир, среди пленных есть раненые, — напомнил десятник.

Овик смолчал. Снова прошелся перед строем и остановился.

— Мы несем вам землю и равенство, а вы пришли убить нас, — заговорил наконец Сагат. — Чей приказ вы выполняете? Беспутного пса Сого?.. Разойдитесь по домам и образумьтесь...

Пленные с недоумением уставились на него, не веря собственным ушам.

— Убирайтесь! — заорал Сагат.

Пленные не стали мешкать, обретя нечаянную свободу. Сагат и Овик стояли и смотрели им вслед до тех пор, пока не скрылся последний человек. Тут к ним подошел Левон.

— Улизнул, живым улизнул из наших рук, и никаких следов...

Тяжелораненых собрали в одной палатке. Их было больше сорока. После недолгого совещания их судьба была также решена: партизаны развезли раненых по окрестным селам, обеспечив им там уход.

Трофеи оказались внушительными: сто сорок винтовок, две пушки, большое количество патронов, девяносто лошадей, не считая разбежавшихся, за которыми отрядили людей.

— Трофеи трофеями, а вот радости в такой победе мало, — сказал Сагат. — Собрать батальон.

Батальон выстроился.

— Товарищи, — Овику трудно было говорить, — ночной бой подтвердил, что вы истинные сыны революции. Старый мир разрушить нелегко. Новый мир замешен на крови лучших наших товарищей, на наших ноющих ранах. Вы давно забыли про сон и покой. Но усталость ваша праведная. Эскадрон кешкендского гарнизона перестал существовать. Однако поединок пока не окончен. Нас ждут жестокие схватки. Счастье и независимость наших родных, нашего народа мы можем добыть только в борьбе...

Слух о разгроме кавалерии Мурада поразил Япона, ведь он нисколько не сомневался, что эскадрон легко преодолеет абсолютно безопасный Селимский перевал.

От страшной вести Япон не мог опомниться, когда буквально на второй день после выступления из Кешкенда, спасаясь от красного батальона, сорок кавалеристов с тремя лошадьми и двадцатью восемью винтовками объявились в гарнизоне, ведомые неким младшим офицером.

Это были остатки разбитого эскадрона, которым удалось за одну ночь унести ноги от Синей крепости.

— Где кавалерия?! — гремел Япон.

— Ваше превосходительство, я уже доложил.

— Какой доклад?.. Мне нужен не доклад, а кавалерия!..

— Она разбита, ваше превосходительство.

— Где Мурад?

— Его нигде не нашли.

— Мурад!..

— Я сказал, что никто не видел его, ваше превосходительство. Быть может, убит.

— Как я обманут, боже!.. Зачем я понадеялся на этого сопляка?

Он стал что-то орать на офицеров, одному из них без всяких видимых причин закатил оплеуху.

— Я обманут, — шагая по комнате, выкрикивал он. Объявись вдруг Мурад в эту минуту в кабинете, Япон не колеблясь изрубил бы его на куски.

Домой комиссар не пошел. Этот человек, закаленный в неудачах, ни при каких обстоятельствах не отчаивался. Не потерял головы и на сей раз. Он распорядился вызвать председателя национального совета. Тот уже прослышал о поражении кешкендского эскадрона и вызов в штаб сразу увязал с недобрыми событиями. Он вдруг явно почувствовал, как вокруг шеи затягивается виселичная петля. «Будь что будет, бог не выдаст, свинья не съест», — подумал он и отправился в штаб.

В кабинете он сел подальше от комиссара.

— Когда проводилась последняя мобилизация? — как можно спокойнее спросил Япон.

— Четыре месяца назад, ваше превосходительство.

— У вас есть списки всех мужчин уезда?

— Какого возраста? — забеспокоился председатель.

— Всех возрастов.

— В общем-то есть, ваше превосходительство.

— Мобилизовать всех.

Председатель национального совета обалдело уставился на Япона. Он не мог слова вымолвить.

— Всех! — повторил Япон. — Если не призвать их сегодня, завтра их мобилизуют большевики.

— Даже стариков и... детей? — испуганно уточнил председатель.

— И инвалидов, — добавил Япон. — Ты их собери в Кешкенде, а уж я решу, кого оставить, а кого отправить обратно. Выполняй приказ!

— Ваше превосходительство...

— В твое распоряжение предоставляю взвод солдат, — перебил его Япон. — Мобилизацию провести сегодня же ночью, и никаких отговорок. И еще: по всему уезду нужно собрать не меньше двухсот лошадей.

Председатель национального совета выглядел полным идиотом.

— Так ведь еще в ту мобилизацию лошадей не осталось.

— Осталось. Соберешь сто, остальных раздобудем мы.

— Где их взять?

— Где хочешь, там и бери, а уж моя забота достать остальных.

— Ваше превосходительство...

— Встать!..

Председатель национального совета вскочил со стула.

— Даю четыре дня времени. Об исполнении доложишь. Если через четыре дня гарнизон не будет пополнен солдатами числом пятьсот человек и двумястами лошадьми, тебя как изменника я публично расстреляю.

Выпроводив председателя национального совета, Япон отправил приказ командиру карательного отряда немедленно вернуться в Кешкенд. Покончив с официальными делами, он распорядился хоть из-под земли, но найти и доставить в штаб Сого.

Сого, ни о чем не ведая, явился и с вызывающим видом встал перед комиссаром.

— Мне сказали, что ты ищешь меня. В чем дело?

— Где твой щенок? — без околичностей спросил Япон.

Рука Сого невольно потянулась к кинжалу, рука Япона — к маузеру. Сого отвел руку. Япон также.

— Пока что я — ага, за счет которого кормится тысяча собак.

— Собака ты или ага — дело твое. Куда сбежал твой щенок? Загубил целую кавалерию. — При этих словах в груди Япона заныло. Упомянув о дикой, невосполнимой утрате, он еще сильнее разъярился. — Я прикажу сейчас же арестовать тебя, конфисковать твое имущество и купить лошадей, триста лошадей для гарнизона.

— Продай хоть всю мою вотчину, а триста лошадей не купишь.

— Куплю. Уходи, пока жив, пораскинь-ка мозгами. Даю тебе сроку два дня. Триста лошадей, или ты будешь повешен.

Сого хотел что-то сказать, но Япон заорал так, точно в кабинете пальнули из маузера. Едва сдерживая бешенство, Сого вышел из кабинета, растревоженный судьбой единственного сына.

Япон недолго пробыл в штабе. Про себя он уже принял решение и иного выхода не видел, кроме как самому возглавить поход против партизанского красного батальона, разгромить, уничтожить всех до последнего человека.

По возвращении домой, отобедав, Япон нацепил оружие и собирался было выйти из дома, как, что-то прикинув в уме, обратился к жене:

— Меня дня три не будет, ты не беспокойся.

Магде все уже было известно, но виду она не подавала. Женское чутье ей подсказало, что мужа нужно любой ценой удержать от этого рокового похода, который бог знает чем мог на сей раз кончиться, не всегда же судьба будет благоволить к нему!

— Не уходи, — со слезами в глазах взмолилась Магда. — Если ты уйдешь, мы больше не увидимся. Сердцем чую...

— Я тысячу раз просил тебя не вмешиваться в мои дела, — рассердился Япон.

Магда была непреклонна. Она упала, обняла мужа за ноги, стала целовать сапоги.

— Смотри, как я унижаюсь перед тобой. Умоляю, ради нашей единственной дочери, не уходи. Ты окружен врагами, не заметишь, кто поднимет на тебя оружие. Родной мой, послушайся меня на этот раз.

Япон мало считался с предчувствиями. Он поднял жену с пола, усадил ее на диван.

— Перестань, — сказал он отчаявшимся голосом. — Не дави на меня своими слабостями. Баба я, что ли?

Умоляющие глаза Магды обезоруживали его.

— Я никогда не вмешивалась в твои дела. Была тебе покорной женой. Твое достоинство для меня дороже всего на свете. Любила тебя и буду любить до гробовой доски. Сейчас я чувствую, что творится вокруг тебя. Меня интуиция не обманывает. Умоляю тебя, ради моей любви, ради себя, ради Сатеник, послушайся меня на этот раз... Не уходи... не уходи...

Япон дал уговорить себя. Он пообещал отправить вместо себя кого-нибудь другого, поклялся именем Сатеник, и лишь тогда Магда успокоилась.

Долго раздумывал Япон, кому доверить ответственный поход против партизан, и наконец остановился на поручике Тачате. За ним был отправлен адъютант. Поручика велено было проводить в дом комиссара.

Тачат явился через полчаса. В приемной он слащаво улыбнулся Магде. Та в свою очередь, зная, зачем поручик вызван, любезно и подкупающе улыбнулась ему и проводила к мужу.

Япон за руку поздоровался с Тачатом, пригласил сесть. Магда отметила, что муж старается выглядеть спокойным. Сочтя это хорошим началом, она удалилась.

— Поздравляю, поручик, вам представляется повод отличиться и сделать карьеру, — заговорил наконец Япон, предварительно справившись о его здоровье. — Считайте, победа у вас в кармане, а за наградой дело не постоит.

Поручик задумался всего лишь на мгновение, прикидывая, во сколько оценится такая победа, затем смело спросил:

— Предложение заманчиво, но, ваше превосходительство, чем вы гарантируете, что не произойдет наоборот?

Япон был уязвлен, но виду не подал.

— Если случится такое, то одного нашего прошлого достаточно, чтобы большевики вздернули нас обоих на одном суку, рядышком. В наших руках есть шанс на победу, и не воспользоваться им — глупо. Кстати, мне стало известно, что красные подразделения стянуты в Ленкорань на подавление мусаватистского восстания. Как видишь, у них не все идет гладко. Я распорядился обнародовать это сообщение.

— Ваше превосходительство, голод опаснее большевизма. Кто может гарантировать, что завтра мои солдаты, почувствовав в желудках пустоту, не переметнутся к красным партизанам?

— Я и это продумал, — сразу же отозвался Япон, точно ожидая этого вопроса. — В Малишке заберите припасов на пять дней. Кстати, могу обрадовать, — поменял разговор Япон, — англичане обязались помочь нам хлебом и оружием. Они оказались более деловыми, чем американцы. Я вчера получил телеграмму. Скоро прибудут в Кешкенд представители их миссии. Я уверен, что все уладится.

Беседа кончилась согласием поручика. Япон проводил его до лестницы. В приемной Магда снова улыбнулась ему. Смысл ее улыбки теперь уже был понятен пройдохе поручику. «Вы согласились?» — спрашивали глаза Магды. «Согласился», — улыбкой на улыбку ответил поручик и тут же подумал: «Будь у меня такая жена, я бы больше ни о чем не мечтал».

Лучезарная улыбка Магды еще долго не тускнела в воображении поручика. В ней было нечто чарующее, что делает жизнь прекрасной. Он знал, что адресованная ему улыбка фальшивая, а настоящей ее улыбки поручик не знал. Люди улыбались ему только из страха.

В нем вдруг возникло непреодолимое желание в ту минуту встретить кого-то родного, поделиться своими думами, и тут он со скрытым страхом отдал себе отчет, что никого у него нет, чужой он всему свету. Чувство одиночества было жестоким и тяготило его.

Шел Тачат по улице, кто-то здоровался с ним, кто-то молча проходил. Тачат людей не видел, они скользили мимо, как неодушевленные тени. Жизнь показалась ему убогой, бессмысленной. Где-то витают идеи, но они для идеалистов. Все обман и иллюзия. Есть лишь одна правда — золото. Это оно воздвигает дворцы и темницы.

Навстречу ему шла под конвоем большая группа стариков и женщин. Поручик сразу узнал несчастных, арестованных по подозрению в связях с большевиками.

— Вон тот мерзавец! — выкрикнул кто-то из группы, показав рукой на поручика.

Раздались проклятия женщин:

— Чтоб сдох ты, безбожник!..

— Будь проклят, собака!..

— Молчать! — заорал одни из конвоиров и хлестнул кнутом по голове крестьянина. — Еще слово, и раздавлю, змея!

Тачат понял, что арестованных гонят в Ереван, держать их в Кешкенде уже опасно. Он ускорил шаги и сам не заметил, как очутился возле дома вдовы. Ему показалось, что в отчужденности Кешкенда возникла какая-то далекая сердечная связь между ним и этой отверженной женщиной. Она тогда могла запросто застрелить его, мстя за свое унижение, а он в порыве бессознательной признательности отпустил ее на свободу. Поручик подошел и постучал в дверь. Вдова вышла и, увидев поручика, растерялась.

— Не бойся, — сказал он. — Я пришел к тебе как друг.

Он вошел в дом, окинул взглядом облупленные стены, нищенскую утварь. На столе лежал узел.

Поручик пощупал его.

— Арпик, ты можешь петь? — неожиданно спросил он.

— Что спеть, братец Тачат?

— Что?.. Песню...

— Какую?

Тачат тихо запел:

— Как дни зимы, дни неудач недолго тут — придут-уйдут...

«Боже мой, — подумала вдова, — да ведь это была любимая песня моего Арташа. Как могут люди любить одну и ту же песню и стрелять друг в друга?»

Поручик умолк, посмотрел на вдову:

— Спой.

— Нет, братец Тачат, я не могу.

Тачат вздохнул и вспомнил про узел под рукой.

— Ты куда-то собралась?

— Нет, нет! — испуганно ответила вдова.

Поручик спокойно развязал узел, увидел пару вязаных мужских носков, старое женское платье, фотокарточку убитого Арташа и кусок черствого хлеба. Он с подозрением покосился на вдову:

— Ты собралась следом за Варосом?

В глазах вдовы мелькнул ужас. Поручик пристально смотрел на нее. О чем он так долго раздумывал? В его воображении вновь возникла чарующая улыбка Магды. Неужели женщины могут так красиво улыбаться? И те тоже, которые недавно проклинали его на улице... и эта несчастная вдова... Она так улыбнется Варосу, когда разыщет его. Почему одним дарят улыбки, а других страшатся?..

Вдова вдруг бросилась поручику в ноги:

— Не выдавай меня, прошу тебя... Никого нет, кто постоит за меня. Что я сделала? В чем моя вина? За что со мной так жестоко обращаются?

Поручик взял ее за руку, помог подняться с пола и тихо сказал:

— Выслушай меня, не уходи из Кешкенда. Тебя все равно схватят по дороге. Есть приказ расстреливать на месте всех подозрительных независимо от возраста и пола. Скоро начнутся жаркие бои. Еще много женщин овдовеют. Оставайся в Кешкенде; если тебе повезет, Варос сам придет, найдет тебя.

Он повернулся, толкнул дверь и ушел не оглядываясь.

«Пойду-ка я в казарму... пора готовиться к походу...»

Командование партизанского батальона решило воспользоваться всеобщей сумятицей, возникшей в Кешкенде, прорваться в Айназур, Елпин и поднять на ноги крестьян прибрежных сел вдоль Арпы, привлекая в батальон всех укрывшихся от службы в гарнизоне. Лазутчики доносили о передвижении пехотного взвода под командованием поручика Тачата. Было срочно созвано совещание.

— Япон не сунет шашку в ножны до тех пор, пока не расправится с нами или сам не поплатится головой, сказал Овик. — Его противник ни на минуту не должен терять бдительность. А поручик Тачат — это вам не Мурад. Он ни одного шага не предпримет, пока полностью не уверует в победу. У кого есть предложения?

— Япон направил пехотный взвод против конного батальона, — сказал Сагат. — Следует воспользоваться оплошностью Япона. Он запамятовал, что мы отбили лошадей у его кавалерии.

— Лошадей нужно сберечь, — заметил Овик. — Гокча в тяжелом положении. Для подавления восстания дашнаки бросили против них большие силы, у нас есть достоверные сведения. Необходимо перерезать путь дашнакам, а это сделают наши конники.

Никто не стал возражать.

Конный ударный отряд был сформирован. Командиром назначен Левон. В состав отряда включили и Вароса, как опытного конюха. В тот же день отряд без всяких помех перешел Селимский перевал и взял направление на Гокчу. Пехотный батальон двинулся через леса Гергера и начал по пятам преследовать отряд поручика Тачата. Выслушав донесения своих лазутчиков, Тачат поспешил в ущелье Чайкенда, готовый к бою. Отряд занял удобную позицию и замаскировался.

— Можешь пожаловать, душа моя, ты уже наверняка чуешь запах жареного, — потирал руки Тачат, предвкушая легкую победу над бывшим штабным переводчиком.

Вскоре стало известно, что партизанский батальон, минуя засаду, устроенную поручиком, прошел к ущелью Аствацацн.

— Котенок! — сладко улыбнулся Тачат. — Он еще и хитрит.

Тачат спешил нагнать мятежников, чтобы, используя численное преимущество, разгромить на месте, не дав им опомниться. Плоды молниеносной победы были известны — слава, золото! А после плевать ему на всех воюющих, пусть хоть до последнего перебьют друг друга, Тачата это больше не интересовало бы.

Овик хорошо знал коварного поручика. С ним следовало держать ухо востро, быть осторожным и изобретательным. Отступить перед поручиком означало допустить, чтобы дашнакская партия подняла невообразимый шум, оглашая свою победу, и тем самым задушила бы в уезде революционный дух. Батальон следовало сохранить любой ценой.

Передохнуть удалось, лишь одолев Чайкендское ущелье, откуда двинулись к ущелью Аствацацн. Местность была всем хорошо знакома. В батальоне царила железная дисциплина — приказы командиров выполнялись точно и без промедления.

— Здесь дадим бой, — сказал Овик на командирском совете, — не то поручик может выиграть время и обойти нас.

— Нам отступать некуда, — поддержал один из десятников.

— Об отступлении не может быть и речи, — заметил Овик. — В случае надобности можем оттянуться в Мартирос, а куда денется поручик?

— Товарищ командир, никто никуда не денется. Одолеет сильный.

— Если многоопытный комиссар батальона с пятьюдесятью солдатами пройдет в Мартирос, он обеспечит нам свободный проход к ущелью, а что может предпринять поручик?

Десятник ничего не ответил. Знание Овиком военного ремесла было очевидно — не зря он служил в русской армии!

Спустя полчаса отряд из пятидесяти человек прошел беспрепятственно в Мартирос. Остальные, заняв позиции, расставили дозоры, и партизанский батальон готов был встретиться с дашнакской пехотой, возглавляемой поручиком Тачатом.

Тачат не заставил долго ждать. Неподалеку от ущелья Аствацацн его люди подкараулили и схватили одного подпаска, привели к поручику. Его даже не пришлось пытать, он сразу же выложил, что видел, как в ущелье спустился батальон. Сведения были важными, и поручик смилостивился над пастушонком.

— Отпустите ягненка, — сказал он, — подрастет, бараном станет.

Противник был обнаружен. Пехотинцы Тачата пробрались в овраги и балки, тщательно замаскировались и по первому же приказу готовы были ринуться в бой.

— Померяемся силами, — заявил поручик, — места тут хватит всем — и живым и мертвым.

К бою стремились и Овик и Тачат. Момент для схватки назрел, и упустить его не собирались ни тот, ни другой, оба они имели почти равный военный опыт. Вначале обе стороны затеяли беспорядочную перестрелку, взаимно прощупывая боевые позиции. Первой ринулись в атаку пехотинцы Тачата. Тщательно замаскированные партизанские пулеметчики отбили атаку. Овик приказал отступить и закрепиться на новых точках. Поручику нужно было во что бы то ни стало вывести пулеметы противника из строя. Он бросил к огневым точкам несколько групп. Партизаны заманили их в глубь ущелья. Пехота оказалась в мешке. Оставшиеся в живых сдались в плен, поручик и глазом не успел моргнуть, как был разгромлен начисто.

Контратака партизан была внезапной и ошеломительной. Пехотный отряд дрогнул, и, даже толком не приняв бой, дашнакские вояки кинулись бежать. Взбешенный поручик, выскочив из своего укрытия, разряжал маузер, не щадя своих. Те, кому удалось выкарабкаться из ущелья, на краю обрыва попали в перекрестный огонь. Поручик одержим был одним желанием: любой пеной сохранить хотя бы остатки разгромленной пехоты. В Мартирос войти уже не было возможности, по всей линии им преградили путь вышедшие из укрытия партизаны. Разумным было обойти как-нибудь деревню.

До позднего вечера партизаны собирали раненых, хоронили своих павших товарищей и солдат противника. Потери в батальоне оказались невелики. Уже темнело, когда батальон вошел в Мартирос.

Тачат был взбешен молниеносным и тяжелым поражением. То и дело он разряжал маузер под ноги взводных и в луну, орал, ругался непотребными словами, срывая на безропотно слушавших его подчиненных злость. Он всю ночь не сомкнул глаз. Взводные докладывали о потерях. Были убиты, ранены и пропали без вести более ста солдат.

— Тьфу на вас!..

В голове поручика созрел хитроумный план, который помог бы ему одним махом и расправиться с партизанами, и оправдаться перед Японом.

Он собрал офицеров на совещание.

— Господа, — торжественно начал он, улыбаясь как ни в чем не бывало, — нас обманули. Нас отправили против банды бунтовщиков, заверив, что они собой ничего не представляют. На поверку оказалось, что столкнулись мы с регулярной армией. Я не ошибусь, если скажу, что численность ее превышает две тысячи человек. Хотя и наш отряд самоотверженно сражался и нанес противнику большой урон, но мы вынуждены были отступить, потеряв при этом сто солдат, противник же — вдвое больше. — Он снова улыбнулся собственной лжи, точно говоря: «Дурачки, так думаю я, а что думаете вы — мне плевать». — Об этом следует доложить в рапорте уездному комиссару. Надеюсь, комиссар пришлет нам двести пехотинцев, четыре пулемета и две пушки из малишкинского арсенала. Мы, друзья мои, сровняем с землей Мартирос. Село продержим в осаде, пока не прибудет подкрепление. Никому не позволим улизнуть оттуда. Нас ждет впереди жаркие бои.

На следующий день рапорт был в руках Япона. Тачат подробно расписал, сколько взводов регулярной армии им обнаружено и как, к счастью, он вовремя заметил подстроенную противником западню и отступил, понеся незначительные потери, затем окружил противника, загнал в угол. Далее поручик перечислял, что требуется для поголовною уничтожения неприятеля. О своих потерях Тачат скромно умолчал.

Япон поверил всему, но никак не мог взять в толк, о какой регулярной армии идет речь. Он приказал бросить на помощь поручику триста пехотинцев, четыре пулемета и нескольких лучших офицеров гарнизона. Повод Япону представился исключительный, и потому для искоренения большевистской заразы ему ничего не было жаль. Единственное, в чем было отказано, это сдвинуть с места пушки.

С кошачьей осторожностью Тачат окружил село, расставил пулеметы, распределил командиров по группам. Свой бивак разбил на террасе, окруженной скалами.

Он терпеливо выжидал, чтобы бунтовщики вылезли из своих укреплений и предприняли контратаку. Но партизаны медлили. Тачатом были затеяны несколько ложных атак с целью выманить партизан, в ответ раздались лишь несколько одиночных выстрелов, а партизаны так и не показались. В конце концов Тачат решил, что лучше блокировать партизан, чем, затянув потуже пояс, шляться полуголодным по плацу кешкендского гарнизона.

Как всегда и в условиях лагерной жизни, поручик прежде всего позаботился о себе. Жил он в легкой палатке. По утрам плавал в речной излучине. На завтрак и обед ему всегда подавали шашлык, жареных кур и вино. (Его телохранители и ординарцы небезуспешно обменивали в окрестных селах солдатский паек на домашние продукты: относили муку и сухари, приносили домашнюю птицу и вино.) По нескольку раз на дню поручик гляделся в зеркало. С тайным удовольствием одергивал гимнастерку на кругленьком животе. Со стороны показаться, что он подлещивается к своему пузу, благосклонно принимавшему подношения, добытые хитрым языком и льстивыми словами. Тачат себя чувствовал в лагере уездным комиссаром.

В Кешкенде Япону было доложено, что еще две недели полного довольствия пехотному отряду, осадившему Мартирос, и гарнизон останется без припасов. Япон тут же отправил Тачату следующую депешу: «Ликвидировать Мартирос в течение трех дней и вернуться в Кешкенд».

Получив депешу, поручик и бровью не повел. Он был не на шутку растревожен слухами, полученными косвенным путем: пал Алекполь, вот что было важнее комиссарских депеш.

Тачат и не сомневался, что пока он нужен Япону в этой неразберихе, чтобы тушить за комиссара огонь, а после — хоть трава не расти. У поручика была своя философия: не соваться в чужие дела и избави бог нести за что-то ответственность. Это он считал уделом неполноценных людей. Если же подобная ответственность сулила выгоду, то он становился самому себе рабом. А в остальных случаях рассуждал, что незачем пачкать руки: чем он хуже тех, кто носит белые перчатки? Япону дает золото весь уезд, и пусть даже рухнет мир, он и крупицей его ни с кем не поделится. Так вот самому надо позаботиться о себе, и не медля, не теряя ни минуты, не считаясь с обстоятельствами.

Поручик и не думал штурмовать ставку партизан и, не дай бог, сложить при этом голову. Он спокойно выжидал, пока от голода те сами не перегрызут друг другу горло. Зачем рисковать самому, когда для этого сидят на позициях опытные офицеры. А Япон все же выполнил угрозу: урезал наполовину лагерное довольствие. Однако это поручика не обескуражило, благо он научен был стилем работы комиссара. Через своих людей он вызвал местных старост из деревень Горадис и Алмалу и довольно долго заставил их ждать перед своей палаткой, пока не разрешил наконец войти, напустив при этом на себя угрюмый вид. Разговор был коротким.

— Явились, предатели... мерзавцы!.. По какому праву, продажные души, вы уже второй год отказываетесь платить налог государству?

Он потряс кулаком перед их носами и, не дав опомниться, продолжил:

— Я с вас шкуру спущу, ослы... сию же минуту расстреляю вас.

Старосты недоумевали. О поручике они только слышали, а теперь он воочию предстал перед ними во всеоружии своих полномочий.

— Стало быть, вы утверждаете, что хлеба у вас нет, как это заявили представителю национального совета. Попробуйте-ка и меня убедить. Я из ваших трухлявых шкур велю трехи сшить. Хлеба, видите ли, у них нет... Меня на мякине не провести. А золото, родные мои, золото у вас есть? Хлеб мы и в Иране достанем. Войско осталось без припасов. Завтра, самое позднее — послезавтра чтобы каждый из вас сдал в войсковую казну пятьдесят золотых. Понятно? Мои представители пойдут с вами... А теперь проваливайте!..

Пятьдесят золотых были не ахти каким налогом для деревни. Старосты, для того чтобы избавиться от мороки, согласились и воротились в свои села в сопровождении представителей поручика.

Вечером следующего дня Тачат сладко жмурился.

В его кармане позвякивали сто золотых. От радостного возбуждения он не мог ночью сомкнуть глаз. Назавтра возле палатки сидели старосты других деревень.

— Я вас вызвал, чтобы именно здесь, в этой палатке, учинить расправу. Предатели!.. Голодные солдаты удерживают позиции, а вы и в ус не дуете? Ослов из национального совета заверяете, что хлеба у вас нет. Тогда дайте золото. Хлеб мы и сами в Иране купим. Завтра, самое позднее — завтра же вечером, чтобы каждое село внесло 100 золотых в гарнизонную казну. С вами отправятся мои представители. В случае срыва даю им право на месте же содрать с вас шкуры. Ступайте.

Один из старост в село больше не вернулся. Как удалось ему улизнуть и скрыться, осталось невыясненным. Остальные облавами, обысками, угрозами собрали требуемую сумму. С кругленького лица поручика не сходила улыбка. Его золотая лихорадка усиливалась по мере того, как уезды и села Армении один за другим сдавались большевикам и объявлялись советскими. Мания к золоту у поручика была близка к безумию. Подлили масла в огонь и два английских офицера, неожиданно объявившихся в лагере.

Правительство Армении откровенно выражало недовольство позицией правительства Соединенных Штатов. Американцы организовали два сиротских дома, а взамен замышляли вывоз медной руды из Кафана. Им удалось бы беспрепятственно прибрать к рукам богатство недр армянской земли, если бы в Кафане не установилась советская власть. Верховный комиссар Армении мистер Смит упрямо твердил, что первоочередной задачей правительства является освобождение Кафана от большевиков. Правительство же Армении резонно замечало: для этого требуются припасы и оружие. Американцы гарантировали военное снабжение лишь при условии захвата Кафана дашнаками. Порочный круг замыкался, союзники никак не могли договориться.

Как раз в это время Смитом была получена санкция из Соединенных Штатов о том, что в условиях бурной политической активизации большевиков идея получения выгоды от Армении бесперспективна. Вкладывать какие-либо средства в нее неразумно. Разногласия между армянским правительством и его верховным предводителем-иностранцем катастрофически расширялись. За его спиной дашнаки стали вести переговоры с англичанами, тут же выразившими готовность выполнить все экономические требования и помочь избавиться от большевистской опасности.

Англичане не привыкли упускать малейшую возможность, сулящую выгоду, и тут же схватили, как говорится, рыбу за жабры.

Было утро. Поручик только кончил завтракать и по одному вытирал пухлые пальцы салфеткой, когда доложили, что к лагерю приближается какая-то пролетка. На подступах к лагерю пролетка была остановлена патрулем. Приезжих было трое, они показали документы, и их проводили в лагерь.

— Не сойти мне с места, если это не англичане, — сказал один из солдат и добавил: — Сбрею усы, если это окажется не так.

Поручик взглянул на его густые усы и позавидовал солдату, про себя же решил при первом же случае ощипать их.

Офицеры в английских военных френчах были уже отчетливо различимы. С самой любезной из своего арсенала улыбкой на лице поручик поспешил навстречу представителям британской миссии, приветствовал их и пригласил в свою палатку.

Когда расселись, одни из представителей миссии, которого звали майор Килон, сказал:

— Я глубоко сожалею, господин поручик, что вы день ото дня теряете уезды, а ваши шестьсот солдат здесь обречены на безделье, когда в них такая нужда.

Выслушав, поручик обратился к переводчику:

— Душа моя, скажи майору, что взять Мартирос штурмом невозможно. Бунтовщиков следует обречь на голодную смерть. Наша задача — продолжать осаду, чтобы большевистская зараза не выползла из Мартироса. Объясни ему, душа моя.

— Совершенно верно, — ответил майор, — в Мартиросе обретается зараза, но, например, очаги холеры не блокируются, а предаются огню, сжигаются дотла.

— Сжигаются, — согласился поручик, — но как их сжечь, если руки до них не доходят?

— Нет ничего невозможного. Сегодня мы вместе с вами обсудим позиции противника и сообща разработаем, так сказать, план нападения.

До самого позднего вечера англичане изучали местность. Майор Килон искусно составил топографическую карту, разметил возможные направления штурма и расстелил карту перед поручиком.

— Уездный комиссар гневается на вас. Надеюсь, что с этим планом вы в течение одного дня ликвидируете логово большевиков и реабилитируете, так сказать, ваш офицерский престиж.

Проводив англичан, Тачат мельком взглянул на карту и отшвырнул, бормоча:

— Сволочи! Ведь не предложат: поручик, ты начерти план, а уж мы пойдем в атаку.

Он лег на узкую походную койку и задумался. Было далеко за полночь, когда он вызвал к себе ординарца.

— Ты веришь в эту войну? — без околичностей начал Тачат. Ординарец идиотски уставился на него. — Скажи правду, душа моя, не бойся.

— Вам виднее, — уклончиво ответил ординарец.

— Мне известно, чем все это кончится, но я хочу, чтобы и ты знал. Выкурим ли мы большевиков из Мартироса или нет, все равно власть уже фьюить!.. — не наша. И головы нам не снести, если ты не настоящий мужчина. Золото, золото, милок, вот что может нас спасти, не то пиши пропало.

Ординарец сообразил, что у поручика на уме.

— Ваше благородие, я знаю, где взять его. Мано имеет в Азатеке конный завод, он получает с него крупные барыши. Триста рысаков в год не шутка! Мне доподлинно известно, что он их на золото продает.

— Ну, скажем, Мано, а кто еще? ..

— Манташ из Пашалу. Я его знаю, бывал у него. До войны у него было четыреста овец, он их распродал в тот год, а теперь прикидывается нищим. Брадобреем стал.

— Кому из наших ребят можно довериться?

— Позвольте подумать, ваше благородие... Есть один такой.

— Ладно. — Поручик протянул руку: — Отныне мы братья.

Братство было скреплено рукопожатием.

По горам и долам искал Сого сына Мурада. Обходя селение за селением, он сталкивался с ранеными, которых выходили местные жители.

— Не видели моего Мурада?.. Скажите мне что-нибудь о нем...

Кому-то было жаль Сого, кто-то с ненавистью отворачивался. Но ответ у всех был один:

— Не знаем... не видели...

В ущелье, где произошла схватка с партизанами, он переворотил каждый куст, каждый камень. Из глаз Сого уже сочилась кровь вместо слез.

Поздно ночью брел он к деревне Горс. Залаяли собаки. Сого вытащил кинжал.

— Стой, кто идет!.. Эй!..

Это была патрульная группа. Солдаты подошли, узнали Сого.

— Сого-ага, в этот поздний час...

— Мурада моего ищу, Мурада, — жалобно отозвался тот.

Солдаты переглянулись.

— Пойдем с нами, ага.

Один из них провел Сого в какой-то дом. В комнате на тахте лежал человек.

Мурад...

— Господи, жив мой сын!..

Сого опустился на колени у изголовья Мурада и заплакал.

— Господи, я на церковь пожертвую... Жив мой сын...

Мурад был ранен. Он не мог вспомнить, где и как сломал ребра. Он чувствовал в позвоночнике страшную боль. Решил, что ушибся, пройдет. Ходить не мог, но при поддержке мог усесться в постели. В ту роковую ночь, без оглядки унося ноги из пекла боя, он, кое-как перекидывая тело, ползком добрался до Горса. Здесь его подобрал патруль. Мурад умолял укрыть его и никому не говорить, где он, посулив щедро расплатиться за это.

— Отец, — вздохнул Мурад, — я поправлюсь...

— Поправишься, — гладя сына, ответил Сого. — Я ведь жив еще, сынок...

На следующий день Сого отблагодарил хозяев и на подводе перевез сына в деревню Котур, что была в версте от Кешкенда. Препоручил его заботам одного из своих родичей, а сам вернулся в Кешкенд.

Сого приказал слуге никого не впускать в дом. Сам он поднялся в свою комнату, откинул разостланный на полу ковер, со звяканьем снял связку висевших на серебряном поясе ключей, сунул один из них в едва заметное отверстие на полу и повернул. Доска отошла, и Сого легко оттащил ее в сторону. Из открывшейся ямы пахнуло сыростью. В тайнике на железных кольцах был прибит жестяной тяжелый сундук. Сого нагнулся, открыл его, вытащил из него шкатулку, сдул с нее пыль, протер рукавом и с величайшей осторожностью поднял крышку. В шкатулке были золотые монеты. Минуту Сого был словно околдован своим сокровищем. Там, где бессилен язык, всемогуще золото. Ничто на свете так не правило людскими делами, как золото. Человек часто приписывал творимое на свете зло дьяволу, но и дьявол отнес бы его на счет золота. Золото — властелин, человек — раб. Оно способно ослепить острый глаз, притупить гибкий ум. Кто не бранил и не искал его? Кто не терял его и не печалился? Кто находил его и не скрывал? Золото обладает спесью жрецов, жестокостью фараонов, легкомыслием щеголей, наготой гарема. Оно отнимает у сестры брата, у мужа — жену, у родителей — сына. За пазухой мужчине заменяет кинжал, женщине — яд.

Сого со страхом прятал золото, думал о нем с дрожью.

— Один... пять... десять... сто...

Он положил монеты в кисет, спрятал в карман. Бережно закрыл шкатулку, положил в сундук, задвинул доску на место, застелил ковер и вышел.

Поступь Сого была властной, победной, самоуверенной. Сого направился прямо к Япону домой. Слуга доложил, что комиссар моется.

— Я подожду, — сказал Сого и, поднявшись в приемную, развалился на диване. Вышла Магда и присела рядом.

— Единственное в мире, что обладает силой, — золото, — проговорил Сого, видно все еще находясь под чарами своей заветной шкатулки. — Я вот рядом с тобой сижу, а Абиссиния эвон где! Дай мне золото, я отправлюсь в Абиссинию и стану там королем. И мужу подскажи, чтобы набил мошну, пригодится.

— Япона этим не соблазнишь, — вздохнула Магда.

— Притворяется, — убежденно сказал Сого. — А ты в душу его загляни.

Магда, сославшись на дочку, поспешила удалиться.

Сого остался один. Через несколько минут появился комиссар в домашнем халате. На голове был колпак, лицо сияло. По всему, купание подействовало на него благотворно, настроение у него было приподнятым.

— Назови цену свободы моего Мурада, — не глядя на Япона, Сого сразу взял быка за рога.

— Я свободой не торгую.

— Но я готов купить. Назови цену.

Япон с подозрением вскинул голову:

— Где Мурад?

— Жив, — спокойно ответил Сого. — Ранен. Тяжело ранен. Я нашел его и спрятал в надежном месте. Последнее слово за тобой. Скажи, и я приведу его домой.

— Я прикажу, чтобы тебя немедленно арестовали.

— Ты этого не сделаешь. Если в Кешкенде ты обнаружишь второго Сого, можешь вздернуть меня на виселицу. Нравлюсь я тебе или нет, терпеть меня ты должен, пока я тебе нужен. — Он вытащил кошелек и положил на стол. — В нем пятьдесят золотых.

— Твоему сыну прощенья нет, — сердито сказал Япон и отодвинул кошелек.

— Я ошибся, в кошельке сто золотых. — Сого толкнул кошелек к Япону.

— Как мне в штабе объяснить, за что я простил его?

— Офицерам, что ли? Хозяин — ты, тебе и карты в руки. Возьми кошелек, в нем двести пятьдесят золотых.

— Простить ему пролитую солдатскую кровь?.. А лошади? Винтовки?..

— Я уже отправил людей в Азатек к Мано. Пригонят пятьдесят лошадей. Пятьдесят...

— Мало...

— Комиссар, я сказал неправду, в кошельке пятьсот золотых.

Лоб Япона покрылся испариной. Не говоря ни слова, он протянул руку, взял кошелек и ушел в свой кабинет.

Через несколько минут вышел оттуда уже с пустыми руками.

— Уходи.

— Спасибо тебе. — Сого направился к двери, остановился, обернулся. — Я ошибся. В кошельке была тысяча золотых.

Он вышел на улицу. Шел с высоко поднятой головой, поступью, присущей только ему. Он теперь мог бы рассмеяться над безрадостными стенами жалких хибар Кешкенда; он мог выпростать крылья и обнять Вайоц дзор; он точно ступал по облакам. В тяжести собственного тела он чувствовал силу власти. Кинжал, свисавший с пояса, подрагивал, и это также льстило ему, было частицей его существа.

Он пошел домой, достал самый лучший мундир сына, завернул его, сел на лошадь и поскакал в Котур. Вслед за ним тронулась пролетка. Сого сам одел сына, прицепил погоны, поддерживая вывел, усадил в пролетку.

— Пошел! — крикнул он кучеру.

Лошади, звеня бубенцами, понеслись к Кешкенду.

Мурад с постели не вставал. Лекарь осмотрел его, подтвердил, что сломаны коленная чашечка и одно ребро, но предусмотрительно умолчал о том, что Мураду наверняка быть инвалидом, прикованным к постели.

— Тут требуется длительное лечение, — только и сказал он.

— Вылечим. Обмозгуем с тобой и вылечим.

Через мать Мурад попросил, чтобы за ним ухаживала Арпик, Арташева вдова.

Сого ответил не сразу, подумал немного и сам отправился к Арпик домой.

— Я грешен перед тобой, дочка.

Арпик смолчала.

— Я пожилой и почтенный человек и все же сам пришел к твоему порогу, просить у тебя прощения.

Арпик ничего не ответила.

— До сих пор я был тебе чужим, отныне буду другом. Встань, запри свою дверь, возьми ребенка и пойдем ко мне домой.

Арпик заплакала. Сого ласково и настойчиво уговаривал се. Потом сам же запер дверь и повел Арпик в свой дом.

В расчетах Сого Арпик была игрушкой, которой нужно было тешить ребенка, а если надоест, вышвырнуть ее вон, успокаивая дитя: «Нету больше... птичка унесла!»

Два дня Япон не отлучался из штаба. Телеграфный аппарат жужжал беспрерывно, и стрекотали клавиши. Телеграммы поступали почти изо всех уголков Армении. Из Еревана сообщили:

«Восстание активизировалось почти повсюду. Не отчаиваться. Соблюдать строгую тайну получения той или иной информации...»

— Какой идиотизм! — разозлился Япон. — В какой тайне держать информацию, ослы?

Он скомкал телеграмму и швырнул в ящик стола.

— Я иду домой. — Он встал. — Все поступающие сообщения вручишь мне завтра, — сказал он писарю.

В ту ночь он не смог заснуть. Перед глазами маячили партизанские отряды, которые захватывали в Армении один город за другим. Его тревожило положение, в котором могли оказаться жена и дочь, вспыхни огонь восстания в уезде.

Он с Магдой уединился в ее спальне. Было приказано никого не впускать, невзирая на лица и неотложность дел. На следующее утро Магда отправила Джейн записку с просьбой немедленно зайти к ней.

Когда служанка доложила, что Джейн пришла, Магда укладывала в чемодан детские вещи. Она сразу же встала и в дверях встретила американку:

— О, Джейн, как я вам рада!

Они поднялись в гостиную, где Япон, развалившись на диване, читал газету. Он встал, любезно поздоровался с Джейн и, сев, снова взялся за газету.

— Я решила, что произошло что-то исключительное, — сказала Джейн.

Загляни Джейн за дверь кабинета, в котором стояли раскрытые чемоданы и дорожные сумки, она бы такое не сказала.

— Разумеется, кое-что произошло, — виновато улыбнулась Магда. — Может, вам интересно будет звать, что разрешение на приют в Кешкенде отменено.

Джейн опешила:

— Что вы говорите? Мы не успели даже помещение привести в порядок, а они... Вот тебе и помощь...

— Не скрывай от нее, — отложив газету, заговорил комиссар, — скажи ей, что положение хуже некуда. По всей Армении злодействуют большевистские бунтовщики. Наше положение повсюду пошатнулось. Солдаты бессовестно предают власть. Каждую минуту Кешкенд может взорваться. Части Одиннадцатой русской армии расположились под нашим носом и ждут малейшей просьбы о помощи, чтобы из Азербайджана перейти в Армению. Кешкенд не спасти никакими силами. По достоверным слухам, турецкая армия готовится к возобновлению военных действий в направлении Карса и Сарыкамыша. Завтрашний день не сулит нам надежды.

Магда со слезами в глазах перевела слова мужа и добавила от себя трагическим голосом:

— Ах, Джейн, вы не представляете, как я несчастна. Эти проклятые большевики вооружены топорами. Они вламываются в дома и перебивают всех от мала до велика. Разумеется, жену и дочь Япона никто не пощадит. — И она зарыдала.

— Я вижу, вы уже связываете вещи? — спросила Джейн, лишь сейчас заметив сложенные под стеной чемоданы.

— Да, вещи связать связали, да ума не приложим, куда мы денемся, куда? Мы нигде не будем в безопасности. Джейн, дорогая, помогите нам! — При этих словах Магда вытерла слезы. — Всю ночь мы советовались с Японом и решили вместе с вами покинуть Армению. У Япона без нас хватает тут забот. С вами будет легче пересечь границу. А если бог даст разгромить большевиков, мы вернемся. Ну, дружочек, неужели вы не поможете нам?

Откровенность Магды импонировала американке. Она с готовностью протянула руку:

— Я постараюсь ради вас. Вот вам моя рука. На моей родине вы найдете пристанище в моем же доме. Но мне следует дождаться приказа о возвращении.

Япон во время разговора подавал жене с беспокойством какие-то знаки. Про себя он сердился на жену, но в разговор не вмешивался, благо он шел на непонятном ему французском языке. Магда, сияя, перевела Япону, что Джейн готова всячески помочь им, вплоть до предоставления жилья в собственном доме. Все устраивалось как нельзя лучше, Япон был доволен, но тут Джейн вдруг огорошила их:

— Я считаю своим долгом помочь вам переправиться в Америку, но при условии, что Сюзан будет также обеспечена безопасность.

— В каком смысле, мисс Джейн?

— Я хочу попросить комиссара, чтобы он помог Сюзан отправиться к Овику. Говоря откровенно, мне безразлично, кто к какой партии принадлежит, меня мало интересуют и большевики и дашнаки. Для меня важна любовь честной девушки к одному достойному молодому человеку.

Эти слова Магда перевела комиссару. Глаза Япона расширились, губы поджались, он покачал головой:

— Я категорически отказываюсь удовлетворить ее просьбу. Достаточно солдатам прознать об этом, как они перестанут подчиняться мне.

Джейн, казалось, была готова к отказу.

— Как я заметила, — сказала она, — армяне очень дорожат и гордятся своим прошлым. Что ж, храбрость дедов достойна всяческого уважения. Но до чего же обмельчали их потомки, если боятся помочь одной несчастной девушке. От ваших предков, простите, вам как будто ничего не передалось. Нет ничего проще проводить Сюзан в Мартирос, переодев ее в американку. Я провожу ее сама. От вас требуется лишь пропуск. Пусть ваши телохранители доведут нас до села, а там Сюзан сама пройдет под предлогом переписи сирот.

— Поймите, обман может быть раскрыт, и меня обвинят в связях с большевиками, — объяснил Япон.

— Наоборот, — упорствовала Джейн, — удержать ее в Кешкенде будет для вас большей морокой. Люди Мурада теперь ни перед чем не остановятся, чтобы отомстить Овику. Жизнь и честь Сюзан под угрозой. Откровенно говоря, я боюсь этого Сого.

Япон задумался.

— Неужели это так трудно сделать? — наконец высказалась и Магда. — Джейн сделала отличное предложение. Пойми, она упряма и от своего не отступится.

Япон беспокойно зашагал по комнате и неожиданно спросил:

— Если я пообещаю, что Шушан в Кешкенде будет в полной безопасности, вам этого не достаточно?

— Нет, — выслушав Магду, сказала, как отрезала, Джейн. — Здесь никто не чувствует себя в безопасности. Простите, даже уездный комиссар.

Япон резко повернулся к Магде. Джейн, испугавшись, как бы комиссар не обиделся, поспешила добавить:

— Господин уездный комиссар запретил мне в ночь облавы оставаться с Сюзан, но был не против, когда позже я пошла к ней. С моей стороны было бы некрасиво оставлять ее одну. От этого ничья политика не пострадала. Большевиков я ненавижу и не скрываю этого. Я считаю их врагами и моей страны. Уверяю, вас никто не упрекнет за Сюзан. Помогите ей, господин комиссар.

Джейн умолкла. Ее слова сильно подействовали и на Магду, и на Япона.

— Скажи ей, что я отвечу завтра, — только и сказал Япон.

Утром следующего дня девушки едва успели переодеться и выпить кофе, когда пришел какой-то штабист и передал записку. Записка была написана по-французски:

«Дорогая Джейн, вместе с Элли зайдите в штаб, вас отправляют в Мартирос. Передайте, пожалуйста, Элли, что погода неважная, пусть она оденется потеплее. Прихватите с собою темные очки. Магда».

— Сюзан, — прочитав записку, восторженно крикнула американка, — ты отправишься сегодня же!

Шушан была просто растеряна.

— Отправлюсь, — машинально повторила она, не в силах унять охвативший ее страх, как бы все не оказалось сном, когда счастье так близко!

Джейн быстро раскрыла чемоданы и выложила прямо на постель ворох одежды. Девушки стали перебирать платья и наконец выбрали цветастое, а также шляпку с пером и с черной вуалью, зонтик и легкое летнее пальто.

— Я их ни разу не надевала, — сказала Джейн. — Мне кажется, в этом наряде тебя не узнают даже самые близкие люди.

— Мы затеяли опасное дело, Джейн.

— Нет лучше способа, чтобы попасть в Мартирос. С пропуском комиссара тебя всюду пропустят. Ну, поторапливайся.

Джейн почти силой заставила Шушан переодеться. Платье оказалось несколько тесноватым и сковывало движения, но все было скрыто под пальто. Американка то и дело проявляла изобретательность. Она моментально оторвала от шляпки перо и пришила желтую ленточку, отчего шляпка стала более модной. Затем надела на Шушан очки, и та стала совершенно неузнаваемой.

Спустя полчаса они уже сидели в кабинете уездного комиссара. Япон был мрачен. Краем глаза он оглядел переодетую американкой Шушан, ответил на приветствие Джейн, предложил сесть и обратился к Шушан:

— Барышня, уверен, что в переводчиках мы не нуждаемся. Снимите очки.

Шушан сняла очки и покраснела до ушей. Япон видел ее второй раз в жизни и, следует заметить, был поражен ее красотой.

— Знаете что, барышня, — проникновенно сказал он, — как женщина вы достойны всяческого поклонения. Но ваш отец прославился как большевик. Ваш возлюбленный также предал родину. — Губы Япона покривились. — Моя помощь вам неминуемо может быть рассмотрена как пособничество врагу, ведь речь идет не только о защите женской чести. Во всех случаях скажите Джейн, что я готов отправить вас в Мартирос к тому нечестивцу, но с одним условием. С вами отправится и сама Джейн. Здесь ее все знают. Это необходимо для того, чтобы отвести все подозрения. С моим телохранителем она вернется обратно в Кешкенд. Вас проводят мои самые надежные люди.

Шушан взволнованно перевела слова Япона.

— Возьми себя в руки! — рассердилась Джейн. — Перестань плакать. Скажи комиссару, что я согласна.

— Ладно, — выслушав Шушан, сказал Япон. — Пропуска готовы. Через полчаса можете отправляться. Я велю запечатать вашу дверь, и, пока я здесь, в вашем доме все будет в сохранности. Надеюсь, все ясно?

— Вполне! — радостно воскликнула Джейн, выслушав последние слова комиссара.

По распоряжению Япона отряд из двенадцати человек направился к Мартиросу. Руководил группой новый переводчик штаба. Он оживленно беседовал с Джейн. Из их слов Шушан ничего не понимала и цепенела от страха, когда переводчик время от времени обращался к ней с какими-то вопросами. Джейн была начеку и то и дело перебивала переводчика. И вдруг с ходу заявила, что Элли является членом такого религиозного общества, законами которого запрещено разговаривать с мужчинами, поэтому пусть ее оставят в покое.

От Кешкенда до Мартироса было около тридцати верст. Это расстояние можно было преодолеть за три-четыре часа, но они не спешили. Ехали вначале шагом по гужевой дороге вдоль изножия опаленного склона. Чахлый редкий ивняк чуть повыше дороги навевал скуку. Наконец начался подъем.

— Смотрите, какая большая бабочка! — воскликнула Джейн, показывая на краснокрылую бабочку-великаншу Вайоц дзора.

— Нас этим не удивишь, — ответил переводчик с неприятной заносчивостью.

— А здесь есть хищники? — спросила Джейн.

— Конечно. Встречаются медведи, барсы...

— Ой, мне страшно... Что там такое? Куст шевелится!

— Это люди! — испуганно вскрикнул переводчик. — Мы в засаде.

С обеих сторон дороги на путников уставились несколько десятков винтовочных дул.

— Бросить оружие! — раздался чей-то крик.

Переводчик не успел сориентироваться в обстановке и принять какое-либо решение, как к ним кинулись с криками солдаты.

В крестьянской одежде, заросшие многодневной щетиной, они походили на разбойников. С ужасом Джейн наблюдала, как разоружили их отряд. Несколько рук одновременно потянулись к поводьям лошадей, на которых сидели девушки. Им велено было спешиться.

— Мне так страшно, — обняв Шушан, шепнула Джейн.

— Нам нечего бояться. Если они из кешкендского гарнизона, нам помогут пропуска уездного комиссара.

Их повели к командиру. Это был молодой офицер приятной наружности. Переводчик уже успел объясниться с ним. Джейн успела успокоиться, и теперь ее интересовало, кто и по какому праву их задержал.

— В Армении объявлено военное положение, и каждый солдат должен находиться на своем посту и выполнять свой воинский долг. Нужно быть бдительным и проверить политическую благонадежность всех. А вы к тому же вооружены и направляетесь в зону противника, — вежливо ответил офицер.

Джейн побледнела.

— Боже мой, вы большевики?

— Вы верно угадали. А вы, как я понял, американки и направляетесь в Мартирос для переписи сирот? Позвольте спросить, а как обстоят дела с переписью сирот в самой Америке?

Выслушав его, Джейн обиделась:

— Вы осмеиваете благодеяния, которые совершаем мы из гуманных и христолюбивых побуждений?

Офицер ничего не ответил. Прочитав еще раз предписания, адресованные поручику Тачату, он сказал:

— Сироты, которых собираетесь вы облагодетельствовать, видели, как разрубали на куски их родителей и близких. В их детской памяти запечатлены зрелища, способные свести с ума любого взрослого человека. Вы собираетесь их переправить в Америку? А откроете ли вы им, что их ждет завтра? Они вырастут на чужбине и лишь тогда поймут, что у них нет родины, нет близких. Барышня, вы храбро ведете себя на чужой земле, потому что чувствуете за собой силу своей родины. А человек без отчизны — раб. Грустно вспомнить, как был упрятан американский флаг, когда нужно было спасать их родителей...

— Замолчите! — перебила Джейн. — Немало армянских политических эмигрантов нашли убежище под американским флагом.

— Это не политические эмигранты, барышня, а беженцы, спасающиеся от турецкой резни. Убежища они нашли и во многих других странах. Это наша боль, осколки нашей нации. Политический эмигрант совершенно иное понятие. Люди, предавшие свою родину, не станут махать ангельскими крылышками в чужой стране. А порядочный человек живет страданиями своего народа и бывает счастлив его победами.

Шушан, слушавшая офицера стоя чуть поодаль, подошла к нему и что-то шепнула ему на ухо. Офицер с удивлением повернулся к ней. Он был растерян.

— Оставьте нас одних, — сказал он своим солдатам. — Здесь останутся только американки.

Все разошлись.

— Позвольте спросить, кто вы?

Шушан рассказала все. Офицер задумался, после недолгого молчания он попросил перевести его слова Джейн.

— Барышня, вы спасли дочь моего боевого товарища. Отец Шушан был выдающимся большевиком. Считайте, что с этой минуты она уже у своих друзей. Но ввиду некоторых обстоятельств ей нельзя оставаться с нами, а в Мартирос пройти тоже нельзя. О причине не имею права говорить. Это военная тайна. Мы позаботимся о том, чтобы укрыть Шушан в другом безопасном месте. Что же касается вас, то, если хотите остаться с ней, мы гарантируем вам неприкосновенность, если же решили вернуться — дорога для вас открыта.

— Буду весьма благодарна, если мне разрешат вернуться в Кешкенд.

— Пожалуйста. Своим поведением вы подтвердили, что в каждой стране есть честные люди. Спасибо вам, барышня. От себя же лично я прошу: не хлопочите о том, чтобы увезти наших детей в Соединенные Штаты. Вы там можете выходить их, но дать им родину вы бессильны... Попрощайтесь со своей подругой.

Офицер отошел. Шушан и Джейн обнялись.

— Ох, Сюзан, наконец ты в безопасности. Я верю этому джентльмену. А мне говорили, что большевики умеют только убивать топорами.

— Я тебя никогда не забуду, моя дорогая Джейн...

Спустя немного отряду были возвращены лошади и оружие. К Джейн подвели лошадь.

— Прощай, Сюзан!..

— Счастливого пути, Джейн!..

Когда группа удалилась, офицер подошел к Шушан. Разговор между ними был короткий.

— Барышня, позвольте почитать вас за сестру и заботиться о вас. Скажите, пожалуйста, есть ли у вас в ближайших селах родственники, которые могли бы на время вас приютить?

— Никуда от вас я не уйду, — заявила Шушан.

— Я не имею права оставлять вас здесь. Мы готовимся к военной операции.

— Это не имеет значения.

— Позвольте вам возразить. Скажите все же, где вы можете чувствовать себя в безопасности?

Упорство Шушан было сломлено.

— Ну, раз так нужно, то я предпочитаю укрыться у родственников. В Пашалу у меня есть дядя. Человек он строгий, но я уверена, что он примет меня, как родную дочь. Проводите меня в Пашалу.

— Хорошо. Мы это сделаем ночью, чтобы никто вас не заметил.

Глубокой ночью Шушан переоделась в солдатскую форму, надела фуражку и в сопровождении двух бойцов отправилась в Пашалу.

Дядя полюбил Шушан, как свою дочь. Этому одинокому человеку точно засветило солнце. Отцовская любовь, пробудившаяся в нем, лишила его покоя. По ночам он просыпался, вслушивался в дыхание Шушан. Спит ли, не плачет, часом? Едва брезжил рассвет, он уже бывал на ногах. Заваривал чай, готовил завтрак. Шушан также привязалась к дяде, рассказывала обо всем, что с ней приключилось. Слушал дядя и про себя то ласково посмеивался, то злился, проклиная Мурада, Сого и весь свет.

У Манташа была своя жизненная философия. Он усаживал рядом с собой племянницу и рассуждал о жизни:

— Не люблю благочестивых, все они ханжи. Не дадут фунта хлеба без пуда никчемных советов. Терпеть не могу ни благодетелей, ни подхалимов, которые из-за куска хлеба калачиком свертываются у чужих порогов.

Шушан слушала его с интересом. Она все время старалась быть возле дяди, скрасить его одиночество и, что самое главное, утолить тоску по своему погибшему любимому отцу.

Прошла неделя. Манташ правил бритву, а Шушан, занавесив окно, читала при свете лампадки. Вдруг раздался стук в дверь.

— Кого нелегкая несет? Не дадут побриться, — заворчал Манташ.

— Нашли время бриться. Да кто бреется при свете лампады?

Он на всякий случай завел Шушан в соседнюю комнату, набросил крючок, отошел к двери, открыл ее. В полумраке выросли на пороге фигуры вооруженных людей.

— Что вам нужно? — почуяв недоброе, спросил Манташ.

Поручик Тачат выпятил перед цирюльником свое круглое пузо и сладким голосом сказал:

— Ничего, душа моя, по приказу военных властей я должен произвести здесь небольшой обыск.

«Они явились за Шушан, — мелькнуло подозрение, и Манташ почувствовал, как в венах его вскипает кровь и похолодело лицо. — Никак, это Мурад?»

— Плевал я на ваши военные власти и на тебя, я не вор и не большевик. Зачем обыскивать мой дом?

С этими словами он захлопнул дверь и, пока поручик не опомнился, накинул тяжелый железный засов и побежал к Шушан.

— Это Мурад, — сказал он, задыхаясь.

— Дядя, спрячь меня, — взмолилась Шушан.

— Другого выхода нет, дочка, тебе нужно выскочить в окно. Они вот-вот взломают дверь.

— Куда мне деться, куда?..

— Подойди ко мне...

Манташ открыл окно, сам спустился в сад и помог Шушан спрыгнуть. Оба они побежали к балке. В двадцати метрах от дома был небольшой грот. Манташ спустился к нему.

— Спрячься здесь.

В пещере было сыро и жутко. Шушан съежилась в темноте. Манташ побежал обратно, забрался в комнату, изнутри закрыл окна. Дверь тряслась, скрипела. Манташ вытащил из-под матраца охотничью двустволку, сунул в дуло две пули, под рубашку спрятал нож с широким лезвием.

— Нашли кого обыскивать, — заворчал он, подходя к двери. — Не ломай дверь, сам открою, Манташ не из трусливых.

Он приоткрыл дверь и выставил дуло.

— Теперь поговорим по-людски. Чего тебе надо?

Поручику и в голову не приходило, что ему могут оказать сопротивление. К приманке он обычно подкрадывался бесшумно, не применяя насилия, опасаясь неприятных последствий. Он решил схитрить.

— Не осложняй себе дело, Манташ. Есть военный приказ, его нужно исполнять. Позволь спокойно обыскать дом.

— А что ты ищешь?

— Золото, — усмехнулся поручик и тут же поменял разговор: — А что еще у тебя искать? Ты ведь всего-навсего нищий брадобрей. Есть подозрение, что ты дома хранишь запрещенные книги. Мы осмотрим и уйдем.

— Ступай скажи тем, кто прислал тебя, что и я не лыком шит. Обмануть Манташа? У меня есть и золото, и запрещенные книги, и ружье... Уходите подобру-поздорову, не то прольется кровь.

Поручик притворился, будто угрозы не заметил.

— Манташ, я и не знал, что ты можешь перед гостем захлопнуть дверь. Думаешь, нам не известно, что ты не из книгочеев. Но если на тебя поступил донос, мы обязаны войти и обыскать твой дом. Мы для виду войдем и выйдем, душа моя, да? — Он повернулся к солдатам: — Не так ли, ребята? — Те поддакнули. Тачат снова обратился к Манташу: — Лучше ты уважь нас и поднеси по стопочке водки, и забудем, что было. А ружье убери, стыдно.

Манташ заколебался, похоже, он поверил.

— В таком случае входи ты один, а солдаты пусть подождут за дверью. Что поднесу тебе, вынесу и им. Разойдемся мирно.

Поручик подмигнул своим головорезам. Они подождали, пока цирюльник не вынес им водки, выпили, стоя за дверью, а поручик, довольный своей находчивостью, вошел, чтобы через несколько минут впустить их в дом и все тут переворошить.

Впустив поручика, Манташ ловким движением запер дверь, накинул засов и, не опуская дула, подошел к поручику:

— А теперь давай поговорим. Так что тебе нужно?

Они прошли в ту комнату, где недавно пряталась Шушан.

— Я бы посоветовал тебе не тянуться к маузеру, — предупредил Манташ. — Берегись, как бы чего не случилось. Известно мне, что ты ищешь. На, получай...

От сильного удара поручик растянулся на полу. Манташ прижал коленом его горло.

— Девушку ищешь, бесстыдник?.. Вот тебе... Вот тебе девушка... Получай, ублюдок!..

Поручик терял сознание. Ему вдруг почудилось, что брадобрей сошел с ума. Он попытался закричать, но пальцы Манташа так сдавили горло, что из него вырвался лишь слабый хрип. Унялся Манташ лишь тогда, когда заметил, что глаза поручика закатываются.

— Сдох, что ли, нечестивец? — пробормотал он и начал трясти поручика.

Тот очухался. Манташ осторожно снял с него оружие, перетащил, усадил поручика на стул и сказал:

— Говори, срамник, оставишь ты девушку в покое или перебить тебе кости?

— Свихнулся ты, что ли, сукин сын? — буркнул Тачат. — Какая еще девушка? Мне и в голову такое не приходило. Фу... ну и лапы у тебя, мерзавец... Знать бы, за кого меня принимаешь. Фу... — Он никак по мог отдышаться.

— За того, кто есть. Разве ты не сын Сого — Мурад?

Расслышав имя Мурада, Тачат сообразил, что тут не все чисто. Уже хотел было прикинуться Мурадом, но побоялся, что брадобрей снова даст волю рукам.

— Да разве я похож на Мурада?.. Фу... вонючка... Я поручик Тачат... фу... Ответишь перед Японом... фу...

Манташ потемнел лицом.

— Вот тебе и на... Что понадобилось вашему благородию в моем доме?

— Черта лысого... У тебя хранятся запрещенные книги. На тебя донесли, я должен сделать обыск... фу...

— Обыскивай, — вздохнул Манташ, — сожалею о случившемся, но я не виноват.

— Немедленно верни оружие, осел! Это дело я передам уездному комиссару. Заплатишь штраф в двести золотых и мигом поумнеешь.

— Да за весь мой дом и пожитки не дадут и двадцати золотых, господин поручик. С меня взятки гладки...

Поручик встал, застегнул портупею.

— Значит, у тебя нет золота?

— Тебе нужно золото?

— Допустим, да...

— Жаль, что позволил тебе встать... Знай я, что у тебя на уме... Обыщи дом. Найдешь золото — оно твое.

Поручик, точно не расслышав его последние слова, встал, прошел в другую комнату, открыл дверь и впустил солдат.

— Связать этого негодяя по рукам и ногам.

Манташа сбили с ног. Несмотря на его отчаянное сопротивление, они все же сумели связать. В доме все перевернули вверх дном, попытались даже выбить камни стен. Пошарили под балками кровли. Шарили бандиты и саду. Один из низ добрался до грота и вдруг заорал оттуда:

— Ваше благородие, здесь человек прячется!

Побледневшую от страха Шушан выволокли из укрытия. Увидев ее, Тачат, воспрянув духом, воскликнул:

— Ага! Вот и вся тайна.. Дороже золота... Вот и маленькая шпионка...

Ее ввели в дом. Бедняжка ужаснулась еще больше, увидев дядю связанным. Тог катался по полу, пытаясь освободиться от веревок.

— Эй, — закричал на Тачата Манташ, — не смей трогать девушку, не то!..

Тачат самодовольно улыбался. Он уже прикидывал, сколько золотых содрать с Мурада, продав ему Шушан. Достаточно обвинить ее в шпионаже, и его все оправдают. Это был прекрасный повод и для объяснения самовольного обыска.

— Уведите девушку, — сказал он солдатам, недовольным тем, что вместо золота им подсунули девицу.

— Не смейте ее трогать, — закричал Манташ таким страшным голосом, что его могло услышать все Пашалу.

Тачат наконец догадался сунуть ему в рот кляп и ласково сказал:

— Ты не Горлан Ован[13], душа моя, зачем кричишь? Лучше признайся, куда спрятал выручку за овец? Мне известно, что ты до войны продал отару овец. Ну, душа моя, и девицу мы не тронем. Хоть она и шпионка, но мы простим. Нам много не нужно, триста золотых. Если тебе трудно, скажи, где оно, мы и сами возьмем.

Он вытащил кляп изо рта Манташа ровно на столько, чтобы тог смог что-то произнести.

— Ну дружок, говори же.

— Развяжи мне руки, скажу, развяжи!

— Нет уж, не было у нас такого уговора. Правду говоря, не хочется тебя утруждать. Скажи, где золото, мы сами возьмем. Ты ведь скажешь, душа моя?..

— Нет...

— Черт с тобой. Завтра будешь держать ответ перед уездным комиссаром, почему ты прятал эту шпионку. Я бы сам перерезал тебе горло, да вот жаль ножа. Ну, скажешь, где золото или нет?

— Разбойник! — зарычал Манташ.

Тачат встал, велел седлать лошадей. Потом он что-то крикнул, раздался топот лошадиных копыт, и все стихло.

После отъезда карателей долго пришлось Манташу повозиться, чтобы избавиться от пут, но безуспешно. Он отчаянно сокрушался, никак не мог простить себе своего легковерия.

— Я обманут... Мерзавец солгал мне... бандит, вор...

Ремесло парикмахера никогда доселе не служило ему такой службы: Манташ еще катался по полу, когда в дом вошел какой-то парень. Он крикнул в темноте:

— Эй, дядя Манташ!

— Иди сюда, — услышав голос, обрадовался Манташ.

Парень подошел, едва разглядев в темноте лежащего на полу человека, боязливо нагнулся над ним:

— Дядя Манташ?

— Тебя сам бог послал, но разве не мог ты прийти раньше? Подними меня. За поясом у меня бритва, вытащи, перережь веревку.

Парень перерезал веревки на руках и ногах Манташа, помог ему встать. Манташ забрал у него опасную бритву.

— Дядя Манташ, ты ведь не сказал, что...

— Ради бога, не время разговаривать. Прихоти завтра. Если обнаружишь меня живым, все расскажу.

Манташ отправился в Мартирос. Шел он быстрым шагом. Его окликнул патруль. Почуяв недоброе, Манташ повернул назад. Патруль поднял тревогу, ему вдогонку выстрелили, но пули уже не настигли сто. «В Мартирос идти нет смысла, — лихорадочно раздумывал он, — я дело только испорчу. Поручик арестует меня, кто же спасет несчастную девушку? Единственный, на кого еще можно уповать, — Япон, только с его помощью можно вырвать Шушан из рук Тачата», — подумал он и повернул к Кешкенду.

Япон в раздумьях ходил взад-вперед из комнаты в комнату. Останавливался перед застеленными кроватями, вспоминал жену, думал о прошлом. Ему стало казаться, что все, что составляло его счастье, заключалось в комнатке дочери и сейчас он откроет дверь и найдет там Магду и Сатеник. Сердце в груди трепыхалось точно птица. Он кинулся к той двери, толкнул ее и... натолкнулся на застоявшуюся, гнетущую тишину.

Иногда заходил он в телеграфную, и достаточно было ему не мигая посмотреть на телеграфиста, как тот сразу угадывал смысл его взгляда.

— «Линкольн» из Батума еще не отправился, ваше превосходительство.

— Когда ты сделал запрос?

— Сегодня.

— Спасибо, — бормотал под нос Япон и уходил в свой кабинет. Случалось не раз, когда он в штабе и ночевал. Он избегал тишины собственного дома, напоминающей тишину руин.

В тот день телеграфист вбежал в кабинет и радостно воскликнул:

— Ваше превосходительство, «Линкольн» вчера отчалил!

Япон опечалился.

— Хорошо, — не поднимая глаз, тихо сказал он.

Он почувствовал, как воля его дрогнула. Вернулся домой, прошел в комнату Сатеник, сел на пол и стал перебирать ее игрушки. Трудно было в этом слабом и растерянном человеке узнать жестокого и грозного уездного комиссара, перед которым трепетали все, невзирая на возраст и чин.

— Проклятые, — словно бы очнувшись, пробормотал он и разразился самыми грязными ругательствами в адрес большевиков.

Снаружи раздался какой-то шум, который насторожил его. Он вышел на балкон.

— В чем дело? — крикнул он сверху.

— Ваше превосходительство, этот человек хочет пройти к вам, — стал оправдываться часовой.

— Что ему нужно?

— Ваше превосходительство, позвольте два слова, — взмолился пришелец. — Выслушайте меня, ваше превосходительство.

— Поднимись наверх...

Это был Манташ. Он быстро поднялся по лестнице, зашел в кабинет и упал на колени перед Японом:

— Ваше превосходительство, одному богу на небе известно, что я впервые в жизни опустился на колени. Ваше превосходительство, скажите, есть ли у вас дочь?

— Что случилось? — так и подскочил на месте Япон.

— Скажите, есть ли у вас дочь?

— Говори, осел, что случилось с моей дочерью?

— Ваше превосходительство, вспомните про свою дочь и тогда поймете меня.

— Да говори же! — заорал комиссар.

— Ваше превосходительство, дочь моей сестры похитил из моего дома поручик Тачат.

— Ты из Мартироса?

— Живу в Пашалу. Негодяй обманом ворвался в мой дом под предлогом обыска по донесению, будто я храню запрещенные книги. Потом он намекнул, что я могу откупиться золотом. А у меня золота нет, где его взять? Связали меня по рукам и ногам, перевернули все в доме вверх дном, ничего не нашли. И увел негодяй мою племянницу.

— Он знал про девицу?

— Понятия не имею, ваше превосходительство. Вытащили ее из тайника и увезли с собой.

— А почему она пряталась?

— Ей показалось, что в дом ломится Мурад, сын Сого, выследил ее-таки. Я отвел и спрятал ее в саду.

— Не понимаю, кто она и какое дело Мураду до нее?

— Ах, ваше превосходительство, как же вы не помните Шушан, которая с американкой должна была пройти в Мартирос? Им не удалось. Бедняжка разыскала меня, и я приютил ее. Пусть бы лучше я умер... Ваше превосходительство, за что мне на старости лет такое бесчестье?

Комиссар нажал кнопку на столе. Ординарец, спросонок потирая глаза, вырос перед ним.

— Накормите как следует лошадей, — распорядился Япон. — Сообщите всем офицерам, чтобы собрались в штабе. Тер-Хорена предупредите, чтобы ждал меня дома, этого человека отведите на кухню и накормите. — Он повернулся к Манташу: — Сможешь держать язык за зубами?

— Молчание мое ремесло, ваше превосходительство.

— Чем занимаешься?

— Я цирюльник.

— Покормить и отвести в карцер. Никому к нему не допускать.

— Ваше превосходительство, я буду нем как рыба.

— Увести, — строго повторил Япон.

Комиссар вышел из дома с двумя заранее приготовленными пакетами в руках. Он направил шаги прямо к дому Тер-Хорена. Священник уже ждал его. Они заперлись от попадьи в соседней комнате.

— Святой отец, ты единственный в уезде, которому я полностью доверяю.

— Да простит вас бог за причиненные мне некогда неприятности.

— Аминь. Святой отец, я часто в последнее время поминаю бога и испытываю потребность в молитвах.

— Бог милостив и осеняет правоверных. Слушаю тебя, сын мой.

— В одном из этих пакетов — письмо, в другом — деньги, золотом. В случае, если со мной что-нибудь случится, отправишь моей жене. Если же богу будет угодно и я останусь жив, вытребую у тебя пакеты.

— К чему все это, сын мой?

— Ничего не спрашивай.

— Все в божьей воле, — перекрестился Тер-Хорен. — Я все сделаю, как пожелаешь.

Япон оставил свои пакеты у Тер-Хорена и с чувством облегчения отправился в штаб.

По расчетам Тачата, Шушан была бесценной находкой. Вернувшись в свой бивак, он приказал держать ее в отдельной палатке и приставить караульного. Держать ее заложницей с целью рассчитаться с Овиком было бы недальновидно и неосторожно. Тачат благоразумно решил умножить свое золото. Он ночью приготовил письмо, запечатал в конверт, а на рассвете с вестовым отправил в Кешкенд Мураду.

В то же самое утро, когда поручик отряжал в Кешкенд вестового со своим «строго секретным» посланием, Япон собрал офицеров и в распоряжениях был краток. Всего понадобилось полчаса, чтобы небольшой боевой отряд, возглавляемый Японом, взял путь на Мартирос.

Только проехали они Малишку, как встретились с вестовым от Тачата. Япон приказал ему остановиться и расспросил, кто он и куда скачет.

— Ваше превосходительство, я везу официальное послание от командира пехотного взвода поручика Тачата капитану Мураду, — с готовностью выложил вестовой.

— Официальные послания прежде всего читает уездный комиссар. Дай-ка мне его.

Вестовой протянул конверт. Япон вскрыл его, прочитал и прикусил губу. Словно бы не поняв, он прочитал еще раз:

«...видать, Мурад, крепко побратались мы с тобой. Я нашел твою голубку. Она чиста, как снег на вершине Масиса. Один ноготок такой красавицы стоит десять золотых. Ради глаз ее любой пехотинец хоть из-под земли достал бы сто золотых. Если товар тебе по душе, вышли срочно в Мартирос триста золотых. Ждать буду два дня. Пришлешь — хорошо, а на нет и суда нет, с ней справлюсь и сам. Терять мне нечего... П. Т.».

Япон сложил письмо, сунул в карман и сказал вестовому:

— Письмо в самом деле очень важное, потому и отпускаю тебя, но в Кешкенд. Запрещаю тебе до моего возвращения отлучаться оттуда.

Появление комиссара в лагере удивило офицеров, в особенности Тачата. Он ведь не сомневался, что уездный комиссар дорожит своей шкурой и не осмелится появиться в районе боевых действий. Но факт оставался фактом, и он по всей форме доложил ему о положении в своем и неприятельском лагерях. Казалось, Япон слушает его, но мысли Япона были в другом месте, и это не ускользнуло от многих.

— Хорошо, — небрежно бросил он, для виду обошел лагерь, поговорил с солдатами, осмотрел провиант, при этом ничем не выдал своего отношения, не сделал никаких замечаний. Поверхностно рассмотрев и расположение противника, Япон вернулся в лагерь и неожиданно для поручика высказал желание отдохнуть.

— Пожалуйте в мою палатку, ваше превосходительство.

Палаток в лагере был десяток. В одной хранился провиант, и находилась она в стороне. Остальные были разбиты в ряд. Возле одной из них Япон обратил внимание на двух часовых.

— Странно, — сказал он, — неужели не достаточно и одного часового на две палатки? Кто здесь обитает?

— В одной я.

— Понятно. А в другой?

— Там хранится взрывчатка, ваше превосходительство, — нашелся Тачат.

— А не боязно спать возле взрывчатки?

— Что поделаешь, ваше превосходительство.

— Я хочу взглянуть на эту взрывчатку. Приподними брезент.

Тачату стало не по себе.

— Ваше превосходительство...

— Я хочу взглянуть на взрывчатку, — повторил Япон.

Полог палатки откинули. Съежившаяся в углу Шушан со страхом смотрела на людей. Одежда ее была порвана. При виде Япона в глазах ее блеснула надежда. Япон приказал опустить полог, повернулся к поручику и со зловещим спокойствием сказал ему сквозь зубы:

— Опасную взрывчатку держите, господин поручик. Ваши солдаты, заглянув сюда, способны взорвать собственные позиции.

— Ваше превосходительство, эта девица — шпионка.

— Кто ее обнаружил?

— Мои солдаты.

— Ее одежда порвана. По всему, ее не оставляли одну.

— Никто ее и пальцем не коснулся, ваше превосходительство.

— Ну, в таком случае считай, что препоручил шпионку мне. Палатку впредь будет стеречь мой часовой...

Приезд уездного комиссара внес оживление в военный лагерь, где солдаты были обречены на безделье. Все ждали перемен.

В полдень с позиций были отозваны роты в восточный лагерь. На местах остались лишь особые караульные посты. Более пятисот солдат выстроились в две шеренги на относительно небольшой террасе. Согласно своей привычке, Япон раза два проехался верхом перед шеренгами. Наконец он заговорил твердым, грубым тоном:

— Солдаты, вы вконец облепились. Ваша воинская бдительность притупилась... Запамятовали, какой долг привел вас сюда? В Мартиросе окопался наш заклятый враг. Сегодня мы дадим ему решительный бой. Сегодня вам представится возможность доказать преданность независимости родины, преданность идее, которой молитесь...

Речь держали и несколько офицеров. Наконец был дан приказ накормить солдат. В тот день пехотинцы получили двойной паек.

Атака началась на рассвете, организованно и со всеми предосторожностями. Передвигались цепочками на несколько метров, закреплялись на месте, чтобы винтовочным огнем подстраховывать продвижение следующей цепочки. Мятежники ничем не выдавали своего присутствия. Когда дашнаки вплотную приблизились к передовым позициям противника, был дан приказ о всеобщей атаке. Япон, окруженный телохранителями и ординарцами, издали наблюдал за наступлением пехоты.

— Поручик, как вы думаете, почему партизаны не отстреливаются?

— Они, видать, решили подпустить нас ближе, ваше превосходительство.

— В чем дело? Наши уже проникли на их позиции.

— Ждите рукопашной схватки, господин комиссар.

Ничего не ответив поручику, Япон пришпорил коня.

Остальные последовали за ним. Они доскакали до передовой линии. На позициях противника царила пустота.

— Ваше превосходительство, они в страхе разбежались. Ловко улизнули, мерзавцы, — пробормотал растерянный Тачат.

Япон приблизился к нему:

— Где большевики?

— Ваше превосходительство...

— Молчать! Сдать оружие!

Поручика мигом обезоружили.

— Связать негодяя!..

По приказу Япона всех крестьян деревни Мартирос согнали к церкви. В основном это были женщины, старики и дети.

— Куда делись большевики? — накинулся Япон на какого-то дряхлого старика. Тот вопросительно взглянул на стоявшую возле него девочку лет девяти-десяти. — Я к тебе обращаюсь! — заорал Япон.

Старик снова повернулся к девочке:

— Что он говорит?

— Спрашивает, где большевики! — прокричала девочка ему на ухо.

— Тьфу! — плюнул Япон и обратился к кому-то другому: — Где большевики?

Старый крестьянин пожал плечами:

— Ушли...

— Куда ушли? Когда?

— Побыли тут день не то два. Не так ли? — спросит он рядом стоявшего.

— Да, верно, верно, — поддакнул тот. — Встали мы утром, смотрим, а их уже и след простыл.

Япон с удовольствием забил бы их до смерти, но кого?

— Сволочи! — зарычал он и приказал ординарцу: — Отобрать сто человек, расставить дозорных по всем дорогам. Остальным седлать лошадей, да поживее!

Про себя Япон поклялся, что ноги его больше не будет в этом проклятом селе. В ту же ночь пехота вернулась в Кешкенд. Под стражей доставили туда и Шушан и поручика Тачата со связанными руками.

Ничто не могло так воодушевить Сагата, как успехи батальона.

— Честное слово, — сказал он, — мои ребята храбрецы, это мне доподлинно известно. Но что Овик опытный и умный командир, я мог только догадываться.

Незаметно покинув под покровом ночи Мартирос, через горы в обход, минуя населенные пункты, партизанский батальон вышел на плоскогорье Айназур. Здесь к ним присоединилась конница Левона, вернувшаяся из Гокчи.

К Овику кинулся босой Варос:

— Как ты отощал... Тебя что, хлебом не кормили?

Овик слабо улыбнулся ему, затем вынул из-за пазухи курительную трубку, выточенную из ясеневого дерева:

— Возьми, Варос, я не забыл своего обещания. Как только победим, я подарю тебе другую трубку. На ней будут вырезаны кони, вольно бегущие кони без седел и уздечек.

— Заодно пусть будут и без подков и копыт, — разглядывая свои ноги, сказал Варос.

Вокруг все засмеялись.

— Лишили беднягу поповских штиблет, — улыбнулся Левон. — Во что ему обуться? А трубку я и сам ему подарю.

— Что поделаешь, — вздохнул Варос, — я бы и сам обулся, вон в Гокче сколько обутых свалил, да побоялся стащить с них обувь, как бы не засудили меня, ведь креста на вас нет. Не побойся я суда, и сапога бы не оставил на трупах дашнаков. Где это видано, чтобы в лихую годину мертвецов хоронили обутыми?

За радостной встречей последовал обед, после чего Овик зачитал письмо Армревкома:

— «Вайоц дзор — одно из сложных звеньев всеармянской революции. Во имя спасения уезда вам следует контратаковать гарнизон Кешкенда, расчленить его и добиться окончательной победы. Ни в коем случае не прибегать к обороне. Оборонительная тактика означает смерть для революции. Непрерывно атаковать, непрерывно крепить свою мощь за счет революционно настроенных масс. Для восполнения боеприпасов отправить представителей в Одиннадцатую Красную армию. Да здравствует революционный отряд Вайоц дзора!..»

Письмо Армревкома обрадовало всех. Это была фактически инструкция для подготовки решительного наступления на Кешкенд. Оставалось достать боеприпасы в нужном количестве.

В Агстеф была направлена делегация, там стояла воинская часть 32‑й дивизии Одиннадцатой армии.

Был полдень. Под открытым небом перед палатками за складным столом длиной в пять метров обедали русские солдаты. Их внимание привлек караульный, направляющийся к ним. Он вел кого-то в мундире царской армии без погон.

— Новобранец успел поймать дичь, — раздался чей-то веселый голос.

— Что за птица? — спросил другой.

Караульный, парень лет восемнадцати-девятнадцати, самодовольно улыбался:

— Хотел сунуться в нашу кухню. Внизу и поймал.

— Разнюхал кашу.

— Эй, кашевар, дай-ка ему разок половником!

Кругом засмеялись. Засмеялся и задержанный.

— Я свой, — сказал он, когда чуточку поутихло.

— Ай-ай-ай, храни бог от таких «своих» в царских мундирах.

К нему подошел старшина:

— Откуда ты взялся такой?

— Я направлен от Кешкендского ревкома переговорить с вашим командиром, заодно и передать ему пакет, — довольно бегло сказал задержанный по-русски.

— Молодец, Первух, — похлопал старшина по плечу караульного. — Отведите задержанного в четвертую палатку, а я доложу командиру.

Четвертая палатка отличалась от остальных лишь большим размером. У входа стоял часовой. Старшина как бы нырнул мимо него.

Чуть погодя он вышел, обратился к пришельцу:

— Оружие есть?

— Да.

— С вашего позволения, я отберу его.

— Пожалуйста.

Он вытащил из-за пазухи наган, протянул старшине.

— Будьте любезны, ваши документы.

Взяв документы, он зашел в командирскую палатку. На этот раз задержался дольше. «Пленнику» наконец было разрешено войти.

В командирской палатке сидел человек с большим открытым лбом, густобровый и длинноволосый. Защитного цвета его гимнастерка была подпоясана широким ремнем. У него были живые синие глаза. Он работал над оперативной картой, расстеленной на столе.

Когда «пленник» вошел, он встал ему навстречу.

— Овик Тиранян, — представился «пленник».

Командир протянул ему руку:

— Аркадий Семенов. Я просмотрел ваши документы. — В огромной ладони Семенова рука Овика казалась нежной девичьей рукой. Они сели друг против друга. Командир продолжил: — Говорят, дашнаки сосредоточили большие силы в Кешкенде. Если это правда, то Кешкенд представляет явную опасность для Сисиана, Гориса и Кафана. Расскажите, пожалуйста, что там у вас происходит?

— Дашнаки, правда, сосредоточили значительные силы в Кешкенде, но среди них паника, и они небоеспособны.

— Да, да, небоеспособны, — повторил Семенов. — Тем не менее они есть, и с этим следует считаться. Что еще скажете?

— На сегодняшний день против кешкендского гарнизона достаточно бросить одну воинскую часть Красной Армии.

— Вы точно заметили — на сегодняшний день. Но ведь завтра Кешкенд может преобразиться в устойчивый плацдарм. Подойдите сюда. — Овик наклонился над картой. — Отступающие из Сисиана, Гориса, Нор-Баязета, Гокчи, Камарлу и Веди дашнакские подразделения могут стянуться к Кешкенду и причинить серьезное беспокойство.

— Потому-то наша цель — поскорее покончить с кешкендским гарнизоном, чтобы предотвратить опасность.

— Что же вам мешает?

— Мы нуждаемся в боеприпасах.

Семенов сунул руку за ремень и стал ходить взад-вперед по палатке.

— С такой же просьбой обратились к нам подпольщики Дилижана, а ревком Каравансарая прямо просит нашего вооруженного вмешательства. Я уже доложит армейскому командованию. Они в свою очередь запросили Москву. Ответа ждем со дня на день, и я не сомневаюсь, что он будет положительным. Мы придем на помощь большевикам Армении, это наш братский долг. А патроны, товарищ, получите сегодня же. Однако как вы одни их перенесете?

— Я не один, — обрадовавшись, что все складывается как нельзя лучше, сказал Овик. — Меня сопровождает целый отряд из кешкендского партизанского батальона. Все как на подбор храбрые и сильные ребята.

— Вот оно что! Они укрылись поблизости, у нас под носом, — рассмеялся Семенов. — Пожалуйста, пригласите всех. Познакомимся с вашими ребятами по русскому обычаю...

Война... Никогда это слово не звучало доселе так зловеще, как в сентябре 1920 года. Повсюду царил переполох.

Кровожадные турецкие части, фактически не встретив нигде серьезного сопротивления, двинулись в направлении Игдира, Олты и Карса.

Большевистское правительство в Москве еще раз предложило свою помощь. Дашнаки и на сей раз отклонили спасительное предложение.

Япон был молчалив и бледен. Телеграфист ежедневно вручал ему донесения о положении на фронте. Комиссар читал, истеричным жестом рвал их, швырял в сторону, садился и, обхватив голову ладонями, долго думал.

Он перестал представлять в Ереван рапорты. Не придавал значения и получаемым инструкциям. За последние две недели он связался со столицей всего один раз и имел лаконичный разговор с одним из доверенных ему в правительстве людей.

«Доплыл ли «Линкольн» до Сан-Франциско? Что предпринимает Америка в помощь Армении?» Ответ гласил: «Два дня тому назад «Линкольн» причалил в Сан-Франциско. Американский посол Мозер заявил: хотя правительство Соединенных Штатов и признало Армянскую республику, однако не брало на себя никаких обязанностей по оказанию помощи армянскому народу, ни военной, ни гражданской. Турки захватили Алекполь и Каракилис, серьезно угрожают Еревану».

Вести о варварствах турецкой армии приходили ежедневно. Вскоре появились беженцы.

Это была агония, самая настоящая агония.

Динг-донг!.. Динг-донг!.. Обрушилась туча на голову Кёшка. Раскаты покатились, достигли самых отдаленных домов Кешкенда.

Пыльную площадь перед церковью беженцы поливали водой, подметали. Возле замшелого надгробного камня полыхал огонь. Девочка лет десяти, сидя возле костра, плакала. Бабушка дала ей кусок хлеба, и она сразу съела его.

— Не видели моего сыночка? — кричала смуглая, совсем молоденькая женщина. — Только бы в ивняк не забежал, там его ряска засосет.

Тер-Хорен большими шагами направлялся в церковь.

Ему преградили дорогу несколько беженцев.

— Святой отец, мы подыхаем с голоду. Куда нам деться, на кого уповать?

— Уповайте на божью милость, дети мои.

Динг-донг!.. Динг-донг!..

— Святой отец, это правда, что аскеры до Еревана добрались?

— Да отсохнет у тебя язык!

Тер-Хорен вошел в церковь. Дьячок набросил на его плечи ризу.

— Благословен бог, отец нашего господа Иисуса Христа...

— Святой отец...

— Не перебивай службу, сын мой.

— Сейчас все перебито: песня, венец, жизнь перебиты...

Где он слышал эти слова? Быть может, здесь же, в церкви?

— Святой отец. Османская Турция готовится к последнему прыжку...

— Солдаты, я обращаюсь к вам. От вас зависит спасение нашей нации. Скоро начнется наступление большевистских воинских частей на Кешкенд. Бросайте оружие, не стреляйте в своих братьев. Только помощь большевистской России может приостановить резню... Только большевистское правительство России может спасти Армению...

Вход в церковь притемнился. Тут прихожане заметили, что церковь окружена людьми. Они так же быстро, как появились, исчезли. Тер-Хорен усталыми глазами обвел собравшихся и вскинул костлявую руку:

— Господи, помилуй нас, грешных...

С первыми петухами поп проснулся, встал, истово помолился, тем и облегчив душу. Вышел на улицу. В окне гарнизонного штаба мелькнул огонек. Он вдруг испытал желание увидеться с Японом и потому направился в штаб.

Япон, натянув фуражку на лоб, облокотившись на стол, дремал, вобрав голову в ладони. От звука шагов он встрепенулся.

— Беспокойным ты стал, святой отец.

— Покоя нет ни на земле, ни на небе. Ты ведь тоже не ведаешь сна.

— Пожалуй. Большевистская зараза не дает нам покоя.

— Чего они хотят?

— Лишить тебя креста, а там ты хоть в зурну дуй.

— Будь они прокляты.

— Чем больше их проклинаем, тем быстрее они плодятся.

— Что-то глаза у тебя опухли, от бессонницы, что ли? Почему ты тут сидишь?

— Завтра казнь.

— Большевика?

— Хуже. Расстреливаем поручика Тачата.

— В чем провинился?

— Похитил девицу, устраивал облавы, прикарманивал золото, сорвал важнейшую военную операцию, да мало ли в чем!..

— Свят, свят, свят, — перекрестился поп.

— От нашего правительства дождались только одного командира, да и тот оказался мародером. Ну как после этого не ругать этих клопов, эту насквозь прогнившую власть. Все наши несчастья исходят из того, что у нас нет нормального предводителя...

Тачата со связанными руками вывели из тюрьмы. Остерегаясь, Япон на всякий случай держался подальше. Вели Тачата два его бывших телохранителя. Оба своих слез не скрывали. Они были из числа карателей, которые устраивали облавы и обыски, но сейчас мало чем напоминали тех головорезов.

На площади был почти весь гарнизон. Солдаты стояли по ротам.

Приговоренного к смертной казни провели к центру площади, прямо к стене конюшни. Япон, верхом на коне, прогарцевал перед шеренгами, затем остановился и произнес речь:

— Солдаты, этот человек еще вчера был вашим командиром, а сегодня вы своими руками покараете его. Он обманул гарнизон, обманул вас и позволил большевистской заразе выползти из Мартироса и охватить весь уезд. Он побоялся вступить в схватку с кучкой смутьянов. Воин не имеет права быть трусом. Пощады трусам нет. Он, нагло покинув свой командирский пост, умыкнул девушку. Бесчестие не прощается ни солдату, ни офицеру... Расстреляйте его, нисколько об этом не жалея...

Солдаты, которые должны были привести приговор в исполнение, уже стояли, держа наготове винтовки. Они прицелились, но тут Тачат завопил, в страхе попятился.

— Огонь!

Залп заглушил его крик.

Шушан посмотрела в мрачное лицо Япона и опустила голову. Хотя своим спасением она и была обязана комиссару, но его хмурый взгляд не предвещал ничего доброго.

— Барышня, вы мне доставили уйму забот, — сказал Япон. — По сей день я вынужден изолировать вас по двум причинам. Во-первых, ваши показания нужны были в ходе следствия по делу поручика. Во-вторых... Ладно, это уже не столь важно. Надеюсь, с вами недурно обращались?

— Благодарю, ваше превосходительство, нас кормили.

— Этого не все арестанты удостаиваются. По некоторым обстоятельствам я вынужден держать вас пока под надзором.

Этого Шушан больше всего и боялась. В словах Япона проглянула безнадежность грядущих дней. Взывать к совести комиссара было бесполезно, но она все же попыталась уговорить его:

— Ваше превосходительство, я бесконечно признательна вам за все, что вы для меня сделали. Но ведь и у вас есть жена и дочь... Будьте милосердны...

«Господи, Магда... Сатеник...»

Родственные чувства заглушили в нем все прочие. В последнее время ему постоянно виделась Сатеник рядом с Овиком, за занятиями английским. Вероятно, это и было причиной того, что в глубине души он не испытывал никакой ненависти к Овику, хотя и знал, что от него пощады ждать бессмысленно, попадись он ему в руки, без промедления будет расстрелян.

— Да, — вздохнул Япон. — Вопрос, однако, упирается в интересы страны и народа. Я вынужден вас изолировать, барышня, как это ни прискорбно для меня.

Не дожидаясь ответа, он вышел.

Шушан окончательно почувствовала себя арестанткой, когда возле штабной двери к ней подошел уродливый, громадный человек и добрым голосом, никак не вяжущимся с его могучей фигурой, сказал:

— Я должен отвести вас в карцер, барышня.

Винтовку он держал, как посох, шел, не замечая вокруг ни лачуг, ни женщин и детей, провожающих их взглядом, ступая громадными шагами. Как ни старалась Шушан идти быстрее, догнать его было непросто.

— Сето, иди медленнее, — попросила девушка, — за тобой не угонишься.

Никогда доселе Сето не слышал своего имени, произнесенного таким нежным голосом. Он остановился.

— Ты знаешь меня?

— Конечно.

Лицо Сето расплылось в улыбке.

— Кто ты?

— Я Шушан, дочь инженера Бахши.

— А-а!.. Ты очень выросла, я не узнал тебя...

Арестантской служила заброшенная лачуга, в которой стояла одна поломанная тахта. Пол был земляным, кровля черная, задымленная. Маленькое окошко было забрано ржавой решеткой.

Узниками этого карцера были Манташ и Шушан, посаженные под арест по приказу Япона. Манташ был уверен, что уж девушку Япон выпустит наверняка, и заныло в тревоге сердце старого человека, когда Шушан препроводили обратно в арестантскую.

— Что тебе сказал комиссар? Когда он нас выпустит?

Сказано это было с такой душевной болью, что Шушан бросилась к нему, уткнулась в грудь и зарыдала:

— Дядя, родимый мой, не будет у нас больше свободы. Счастье отвернулось от нас. Мы снова арестанты.

Раздался лязг ключей. Это Сето запирал дверь. Взгляд Манташа скользнул по закоптелой кровле. Губы сжались.

— Какой произвол! Мы не заговорщики и не уголовники. Мы — мирные люди! Нигде в мире не найдешь справедливости...

Долго думал Манташ и, словно сделав открытие, шепотом сказал:

— Я освобожу тебя. Поверь мне, освобожу. У меня есть золото. Шесть лет тому назад я продал баранов. Решил куда-нибудь сбежать, на случай, если аскеры нападут. Вот оно. — Он пощупал под подкладкой оборванного пиджака круглые монеты. — Все отдам Сето, лишь бы выпустил тебя.

— Спасибо тебе, дядя. Не знаю, что бы со мной случилось, не будь тебя рядом.

— Радуйся, что мы вместе, дитя мое. О себе мне незачем думать. Я немало пожил, мир повидал, спасибо и на том.

Манташ подошел к зарешеченному окошку и посмотрел в него. Сето, обняв винтовку, привалился к стене лачуги, и взгляд его был отрешенным. Манташ решил заговорить с ним.

— Господин... — как можно ласковее позвал Манташ. — Эй, господин!

У Сето вскинулись брови, он подошел к окну.

— Это ты меня называешь господином?

— Раз ты солдат, стало быть, для меня господин.

Сето посерьезнел.

— Ах, любезный мой, ну какой из меня солдат? Батрачил я на Сого за кусок хлеба, перебивался кое-как. А тут и вышел приказ о мобилизации, солдат, мол, не хватает. Пришли люди, сунули мне в руки винтовку. Ну какой из меня солдат? Теперь то Сого зовет меня отрабатывать тот кусок хлеба, то солдатскую службу несу. Какой из меня солдат? Зовут меня Сето, Сето.

— Сето, ты хороший человек, — подлещивался Манташ. — Хочу поделиться с тобой одной тайной.

— А это не опасно?

— Нет.

— Не положено батраку знать чужие тайны.

— Это касается и тебя. Не век же тебе быть батраком, почему бы не стать хозяином, а?

Сето махнул рукой и уже хотел отойти.

— Постой! — попытался удержать его Манташ. — Разве ты не знаешь, что нужно для того, чтобы стать богачом?

— Что?

— Золото.

— Эх, сердечный, в наше время имеющий золото прикидывается нищим. Кто облагодетельствует Сето?

— Я.

— Ты? Будь у тебя золото, разве сидел бы ты в арестантской?

— Эх, Сето, кто может знать, что потеряет, что найдет? Если хочешь знать, то все кругом арестанты. В этом мире нет свободного человека. Вот погляди, за какие грехи бросили сюда эту невинную девушку? Похожа ли эта девушка на грешницу? А спроси, за что ее тут держат?

— За что?

— За красивые глаза. Тебе известно, почему соловья держат в клетке?

— Нет.

— Темный человек ты, Сето. Соловья держат в клетке за то, что хорошо поет. Стало быть, нам нужна свобода, а тебе — золото.

— Выпускать из заключения — не мое дело. Я всего-навсего стражник. Мне приказано стеречь вас, чтобы вы не сбежали.

Сказал и отошел от окна.

— Тьфу, тупица! — застонал Манташ.

Вечером стража сменилась. От арестантской Сето отправился прямо к Сого домой. Богача Вайоц дзора дома не оказалось. Сето расспросил, когда, мол, хозяин вернется. Все в ответ лишь пожимали плечами. Во дворе под деревьями он увидел Мурада, сидящего на ковре. В тот день Арпик вывела его во двор, а сама хлопотала по хозяйству. Мурад развлекался золотыми монетами, катая их по ковру. Сето только поклонился Мураду до земли и повернулся было, чтобы уйти, как сын Сого сгреб монеты нервным движением, откинулся на подушки и подозвал его:

— Сето, поди сюда.

Сето подошел:

— Твой покорный слуга, ага-джан.

— Какие новости, Сето? Обо мне все еще чешут языки?

— Нет, ага-джан, уже не чешут.

— А раньше?

— Бывало, — уклончиво ответил Сето.

— А что именно болтали?

— Откуда мне знать, родимый? Каждый рассуждал по-своему.

— Например.

— Говорили, будто ты... нет, уж лучше пусть у меня язык отсохнет... не могу повторить, ага-джан.

— Что я подыхаю?

— Что-то вроде того, ага-джан.

Мурад сделал истеричный жест и сам же поторопился сменить разговор:

— Сето, хорошо тебе в солдатчине?

— Нет, ага-джан, нет. Будь на то моя воля, бросил бы винтовку подальше и перестал бы служить, да вот боюсь, что посчитают это дезертирством и расстреляют меня.

— Попробуй сбежать, расстреляют, да еще как...

— Вот и я говорю. Я за этим и пришел, дай, думаю, брошусь в ноги моему господину, пусть вызволит меня из солдат. За корку черствого хлеба буду батрачить на него до гроба, только бы не быть солдатом.

— Что-то рановато тебе приелась солдатская служба.

— Э-э-э... Не для человека все это. Арестовали дочку инженера, а меня приставили караулить, да еще пригрозили, пусть, говорят, посмеет заговорить с тобой или сбежит, повесим тебя. Ах, сердечный мой, девушка хорошая или плохая, мне нет до этого дела. Отец ее восемь лет кормил меня. Ведь и у меня сердце не камень, не так ли?

— Какая дочка инженера, Сето?

— Та самая, ага-джан. Ведь о ней и были разговоры, злые языки сплетничали, будто ты... Ну, та самая Шушан... И меня она хорошо помнила.

Мураду показалось, будто все его раны вновь раскрылись. От боли потемнело в глазах, он не мог и слова вымолвить.

— Ага-джан, ради бога, что с тобой?

Голос Сето доходил до сознания Мурада как сквозь шум.

— И зачем только меня принесло сюда, кто тянул меня за язык... тьфу!.. — растерянно бормотал Сето.

Мурад вроде пришел в себя.

— Сето, подойди ближе.

Сето наклонился к нему:

— Говори, ага-джан.

— Нагнись ниже.

Он приблизил ухо почти к губам Мурада.

— Сето, я дам тебе сто золотых, задуши Шушан.

Сето в ужасе отпрянул:

— Нет, ага-джан, не могу... нет, не могу...

— Дам двести золотых, задуши, отрежь косы, принеси мне.

Непонимающим взглядом Сето уставился на Мурада. Он вспомнил черные, густые косы Шушан, представил их в своих руках и содрогнулся. На четвереньках он отполз от ковра.

— Нет, ага-джан, нет, я не возьму греха на душу.

Мурад хорошо знал Сето. То, что не сделал бы он ни за какие мольбы, мог бы совершить под угрозой побоев. В этом могучем человеке Мурад заметил неподдельную тревогу забитого, суеверного существа.

— Если ты не придушишь Шушан, я велю забить тебя плетьми. Брошу тебя в хлев и изрублю шашкой на куски.

У Сето подкосились ноги, он упал на колени:

— Ага-джан, не надо... Избавь меня от этого богомерзкого дела.

— Или принесешь косы и получишь двести золотых, или я сделаю свое, если не исполнишь мою просьбу или проговоришься.

Едва сдерживая слезы, Сето ушел.

Больше недели он не появлялся перед домом Сого. Больше недели Манташ все делал попытки уговорить его.

— Я дам тебе сто золотых, Сето. Помоги нам ночью бежать, проводи до ивняка и возвращайся.

— Нет, родимый, христом-богом прошу, не говори об этом.

Сето отходил от зарешеченного окошка, чтобы не слышать мольбы Манташа. Приваливался к стене и раздумывал о том, что делается на белом свете. Ему очень хотелось еще раз взглянуть на Шушан. Он подкрадывался, заглядывал через решетку, тут Манташ замечал его и снова начинал толковать про свое.

Однажды, сидя у арестантской, обхватив винтовку обеими руками, он в уме считал, сколько бы заработал, если бы отправился в Баку на нефтепромыслы. Вернулся бы он с заработков в Кешкенд, купил бы надел, женился на красивой девушке, похожей на Шушан. До чего он был бы счастлив тогда!

Неслышными шагами к нему подошла Арпик:

— Сето, Мурад спрашивал про тебя.

Услышав имя Мурада, Сето всем телом вздрогнул.

— Что же мне делать?

Жалок был Сето, в глазах его стояли слезы.

— Я знаю, что у него на уме. Сето, встань, возьми Шушан и бегите отсюда.

— Куда бежать-то?

— Куда глаза глядят. В Баку.

— Я?

— Ты, ты. Почему все тебе встает поперек горла, не то что иным? Поживешь человеком.

Сето покачал головой:

— Нет, я не возьму того, что не мое.

— Осел, — бросила Арпик и ушла быстрыми шагами.

Сдав караул, Сето пошел в церковь. Дверь была закрыта. Долго молился он перед закрытой дверью, облегчая себе душу. Как и многим солдатам из местных, ему разрешалось ночевать дома. В его убогой развалюхе стоял пустой трухлявый сундук, кое-как покрытый тряпьем. Сето влез на него, с удовольствием вытянулся и подумал, до чего было бы хорошо ослушаться Сого и весной укатить в Баку. Вспомнился ему Тер-Хорен, который предлагал ему вернуться в церковь, служить звонарем. Почему тот больше не заговаривал об этом?

Сето встал с сундука.

«Брошусь Тер-Хорену в ноги, умолять буду, чтобы взял меня звонарем», — решил он и вышел из лачуги.

Тер-Хорен был дома. Сето поцеловал ему руку.

— Что случилось, сын мой?

— Святой отец, сделай меня звонарем.

— Поздно, сын мой, Япон отказался отпустить тебя. В церкви уже служит новый звонарь.

Приуныл Сето. С понурой головой вернулся домой. Снова растянулся на сундуке, размечтался о Баку. За дверью раздались чьи-то шаги, и в лачугу заглянул одни из батраков Сого, которого Сето знал только по имени.

Звали того Мисак.

— Сето, молодой ага зовет тебя.

Сого проняла дрожь.

— Какой молодой ага?

— Да сын нашего аги...

— Сого?..

— И-и-и... ты вконец рехнулся. Пойдешь или нет, дело твое.

Мисак ушел.

«Какой ага?.. Мурад?.. Нет, должно быть, сам хозяин зовет работать...»

Возле усадьбы Сого ему опять встретился Мисак. Тот многозначительно оглядел его с головы до ног своими хитроватыми глазами.

— Хозяин в верхней комнате, ступай туда.

Сето прошел через узкую прихожую, потом через несколько пустующих комнат. Мисак тенью пробирался за ним. Они поднялись в верхнюю гостиную. Мурад, откинувшись на подушки, протирал шашку. Колени Сето подогнулись.

— Твой покорный слуга, ага-джан, ты вызывал меня?

Взгляд Мурада стал жестким. Он крикнул:

— Мисак!..

— Да, ага-джан.

— Возьми шашку.

Мисак живо взял оружие, встал за спиной Сето. Из-под подушки Мурад вынул наган, вынул патроны, пересчитал их и снова вставил в барабан. Поигрывая маузером, он сказал:

— Ты сделаешь этой ночью то, что я тебе велел?

Сето рухнул на колени:

— Ага-джан, христом-богом прошу, сжалься надо мной.

— Мисак!

— Слушаю, хозяин.

— Проучи его.

Взметнулась шашка и опустилась. Сето громко вскрикнул и растянулся на полу. Чуть погодя он пришел в себя. Крови по было, Мисак плашмя ударил его по плечу.

— Сделаешь, Сето, что я велел?

— Ага-джан...

— Болван! — потеряв всякое терпение, заорал Мурад.

Сето покачал головой:

— Нет, ага-джан, не могу.

— Мисак, бей его.

Сого бывал бит много раз. Боль сносил молча и зла не держал. Случалось, люди раскаивались, пытались замолить свой грех. Но оружия еще никто на него не поднимал. Бил Мисак тупым краем шашки. Сето хотелось выломать дверь, выпрыгнуть в окно, бежать отсюда. Мурад навел на него наган, одно движение — и курок был бы нажат. Мисак отделал его так, что он, потеряв последние силы, упал окровавленный. Мисак был доволен, что расправился с таким исполином.

— Сето, — снова заговорил Мурад, — этой ночью ты сделаешь то, что я сказал. Мисак с наганом будет стоять рядом с тобой. Иначе пеняй на себя...

Покачиваясь, Сето вышел. Брел он домой, таясь людей. Добрался до дома, не в силах унять дрожь, снял одежду. Он был весь в крови и перепуган не на шутку. Раны промыл, кровь унялась, он немного успокоился, сел и задумался.

Ни разу еще не доводилось Сето так глубоко задумываться о своей горемычной судьбе, и думал до тех пор, пока церковные колокола не оповестили об окончании вечерни. Ему пора было идти к арестантской, сменить часового. Он встал, взял винтовку и пошел, задумчивый, угрюмый. По пути никто ему не встретился. Возле арестантской он, ни словом не обмолвившись с часовым, стал на караул. Часовой ушел. Караульными были назначены они двое, и уже между собой Сето и тот другой уговаривались о времени стояния на часах. Никто из них не имел права без разрешения штабного командования открывать дверь арестантской. Хлеб и воду узникам подавали в окно. Это была настоящая тюрьма в духе того бедственного времени.

В глубоких раздумьях был Сето, по своей привычке привалившись к дверям арестантской. Вдруг он почувствовал, что в арестантской совершенно тихо. «Может, кто-то уже успел задушить их обоих?» — пронеслось в голове Сето. Он подошел к окну. Манташ спал. Шушан, сидя возле него, заплетала косу. Сето залюбовался ею — дочь инженера была на диво хороша! Не было ей подобной во всем Кешкенде. Долго смотрел на нее Сето.

Стемнело. По улицам скользили неразличимые тени, и каждая тень напоминала Мисака. И вдруг возле арестантской появилось привидение. Оно, казалось, скользило по земле. От страха язык Сето как будто распух во рту.

— Сето...

По голосу Сето узнал Арпик.

— Ч-ч-что?..

— Возле Кёшка сегодня патрулирует брат Арташа.

— Ч-ч-что же делать?

— Послал мне бог тупицу! Не соображаешь, что ли, или души у тебя нет? Не ты, так другой убьет ведь эту девушку. Бегите оба отсюда.

— К-куда?..

— К черту на куличики... Сейчас сюда придет Мисак. Этот кобель прислуживает Мураду, а сам глаз с меня не сводит. Я постараюсь задержать его, как только он выйдет из дома, а ты должен успеть за это время добраться до Кёшка. Я тоже виновата перед Шушан. Да простит меня бог... А теперь не мешкай, поторапливайся, Сето.

Привидение исчезло. Что-то оборвалось в груди Сето, и он, на удивление себе, вздохнул облегченно, словно бы скинув с себя узы страха. Он впервые в жизни осознал свою силу, способную все сокрушить, устоять перед любым напором.

«А и вправду, зачем мне оставаться в Кешкенде? Бежать надо, девушку спасти». Он забыл про всякую осторожность. Припал плечом к двери, надавил. Дверь под-далась, засов соскочил. Сето ввалился в арестантскую.

Шушан испуганно вскрикнула.

— Послушайте, барышня, — сказал Сето, — вставайте, бежать надо.

Манташ подпрыгнул от радости, стал что-то нашаривать в темноте. Потом вспомнил, что нет у него с собой никаких пожитков. Он окликнул Шушан:

— Родная моя, настал наш час!

Шушан была так перепугана, что не в силах была встать с места. Колебаться Сето не стал. Он осторожно взял ее на руки. Такого ценного груза ему еще ни разу в жизни не доводилось держать. Возле двери Манташ споткнулся о винтовку Сето. Разумно решив, что она им еще пригодится, он поднял ее. Быстро и не оглядываясь спустились они к предгорию Кёшка. По пути никто им не встретился. Горе тому, кто в тот миг дерзнул бы остановить Сето, а тем паче отнять у него его драгоценную ношу. Страшен был Сето. Казалось, он стал вдвое могучее.

Возле Кёшка их заметили какие-то люди, но виду не подали и отвернулись. Беглецы спустились в ущелье, вошли в ивняк. Только тут и перевели дух.

— Слава богу, пронесло! — с облегчением вздохнул Манташ.

Всю ночь они были в пути. Ночная темень мешала им понять, куда ведут их горные тропы. А впрочем, им было все равно, лишь бы подальше от Кешкенда! Пройдя порядочное расстояние, они наконец почувствовали себя в безопасности и остановились.

— Давайте теперь подумаем, куда податься, — предложил Манташ. Он чувствовал себя хозяином положения и нисколько не сомневался в том, что корысть побудила Сето решиться на побег. Они присели в укромном месте, и Манташ решил, что пора расплатиться с Сето.

— Ты молодец, Сето, — пожалуй, впервые за всю дорогу заговорил Манташ уверенно. — Ты настоящий мужчина. Свобода — великая штука! Ух ты! — потянулся он с наслаждением всем телом. — Только уговор есть уговор, не помню вот, сколько я обязался заплатить тебе?

— О чем ты, не пойму? — удивился Сето.

— Сколько с меня возьмешь? Не даром же ты услугу оказал?

— А разве я один вам помог? А Арпик, инженерова соседка?

Манташ нахмурился. Он решил, что нужно выделить долю и для Арпик.

— Мне до Арпик дела нет. Я рассчитаюсь с тобой, а уж ты делись с кем хочешь.

— Чем рассчитаешься? — никак не мог взять в толк Сето. — Я сделал так, как мне велела совесть.

И он поведал им все как было. Шушан преисполнилась благодарности к соседке, к которой раньше относилась с неприязнью, к Сето, которого побаивалась, а потом выяснилось, что он невинен, как ребенок, к дозорным у Кёшка, которых не знала, а теперь и вряд ли когда-нибудь узнает. И прошептала:

— Мир не без добрых людей.

Манташ был доволен тем, что золото осталось при нем. Он стал заискивать перед Сето:

— Ты станешь богатым человеком, Сето. Шутка ли, помочь бежать из тюрьмы невесте большевика и ее дяде? За это большевики дадут тебе земли столько, сколько захочешь.

— Мне ничего не нужно. И к партизанам я не пойду. Я лучше подамся в Баку.

— Чокнулся ты, что ли? — рассердился Манташ. — Теперь ты наш хороший друг. Мы не отпустим тебя.

— Не уезжайте, — ласковым голосом сказала Шушан. — Скоро большевики захватят Кешкенд. Вы получите землю, построите себе новый дом. Для вас начнется новая, интересная жизнь.

— Нет, — покачал головой Сето, — мне нужно уехать.

Глядя на него, никому и в голову бы не пришло, что он хочет убежать от Шушан, убежать подальше от того мира, в котором ему довелось испытать столько унижений. От мира, в котором он лишь однажды был счастлив на своем веку, да и счастье то было не про него.

Когда рассвело, он распрощался с Шушан и Манташем и, не оглядываясь, ушел куда глаза глядят. Он отказался даже взять с собой винтовку.

— И видеть не хочу, — сказал он про свое боевое оружие, — какой в нем прок для человека?

— Возвращайтесь поскорее, — сказала на прощание Шушан. — Помните, что в Кешкенде у вас есть добрые друзья.

Сето в ответ лишь пожал плечами — непонятно было, что он хотел этим сказать.

Беглецы молча смотрели ему вослед до тех пор, пока его могучая фигура не скрылась за утесом. Шушан тихо плакала, но Сето не увидел ее слез.

— В какую сторону нам теперь идти? — спросила девушка, когда они остались одни. — Где искать партизан?

— Они где-то близко. Если мы их не найдем, уж они наверняка найдут нас, — ответил Манташ и, вскинув винтовку Сето на плечо, пустился в путь.

Несколько дней они, как неприкаянные, бродили по горам и ущельям. Манташ, крадучись, пробирался в селения, добывал кусок хлеба, выведывая местопребывание партизан. Они продолжали поиски. Ко всем относились с подозрением, никому не открываясь, кто такие и куда направляются.

Им удалось прослышать, что партизаны захватили Караглух, Егегис, Шатин, крестьянам там уже раздали землю, утвердили сельские Советы и двинулись из тех мест к Гергеру.

— Мы их найдем, — подбадривал Манташ племянницу, — непременно найдем.

Им днями приходилось голодать. Шли не разбирая пути, по кручам, ущельям, высохшим руслам горных ручьев. Обессиленные, добрались они наконец до лесистого предгорья Гергера.

Быстро смеркалось. Шушан припала к какому-то дереву.

— Я больше не могу идти.

Башмаки ее давно износились, ступни горели, покрылись волдырями.

— Еще немного, радость моя, — умолял ее Манташ. — Пока есть силы, будем идти. До Гергера уже рукой подать. Там и хлеба попросим, может, нас пустят ночевать.

Сумерки в лесу сгущались. Манташ заметил нескольких крестьян, которые шли в их сторону, погоняя навьюченных ослов. Двое из крестьян подошли к беглецам.

— Могу побожиться, — сказал один из них, черноусый, с пронзительными глазами, — более убогих людей мне в жизни не доводилось встречать. Кто вы будете, куда держите путь?

И вдруг девушка воскликнула, собрав остатки сил:

— Левон, это я, Шушан!..

Она прислонилась к дереву, чтобы не упасть.

— Боже мой! Откуда ты взялась? А мы тебя эвон где ищем!

Левон вместе с крестьянами из Гергера вез продукты в партизанский лагерь. У самого лагеря, что раскинулся на лесной опушке, их встретили Овик, Сагат и Варос.

— А еще говорят, что поп на дороге — к неудаче. Утром я встретил попа, — значит, жди до вечера чего-нибудь хорошего. Ну, вот и мы пришли, счастье вам принесли.

К ним приблизился Овик. Слов невозможно было найти, кроме двух, чтобы выразить чувства:

— Шушан!..

— Овик!..

Слухи были один ужаснее другого.

Тчк-тчк... — стрекочет телеграфный аппарат, не умолкая ни на миг. Последние новости гласили:

«Всем уездным комиссарам. 16 ноября наше правительство приняло выдвинутые турецким военным командованием условия капитуляции. На некоторых участках фронта прекращены военные действия. Большевики перешли к открытой вооруженной борьбе. За самый короткий срок ликвидировать очаги заразы и обеспечить нормальную работу властей.

Военный предводитель правительства Армении».

Япон самодовольно потер руки:

— Наконец-то... перемирие... Я испепелю, выжгу очаги заразы, еще как выжгу...

Вечером 29 ноября была принята самая страшная из телеграмм. С лентой в руке телеграфист вошел в кабинет комиссара:

— Ваше превосходительство...

— Говори...

Телеграфист замялся.

— Ты что, онемел?

Никогда еще у Япона не появлялось такое дурное предчувствие.

— Читай же! — заорал он.

Телеграфист боязливо растянул ленту и дрожащим голосом прочел:

— «29 ноября в Каравансарае создан революционный комитет Армении. Ревком провозгласил установление в Армении власти Советов. Без промедления направить эскадрон кешкендского гарнизона в Дилижан в распоряжение хмбапета[14] Сепуха.

Военный предводитель правительства Армении».

Япон почувствовал дрожь в руках. У него закружилась голова. Такого с ним прежде никогда не бывало.

— Разбойники! — хрипло выкрикнул он. — Чью Армению провозглашаете советской? Продались русским?.. А ну вас к...

Он выругался и, встав, бесцельно вышел из кабинета, потом снова вернулся, пытался вспомнить, куда собирался идти, но так и не вспомнил. Он приказал вызвать к себе командира эскадрона. Тот вскоре явился. Это был молодой офицер лет двадцати восьми — тридцати.

— Собери батальон. Всем быть в боевой готовности. Накормите как следует лошадей. У всех проверить оружие. Со склада получите провиант. До наступления рассвета выезжайте в Дилижан в распоряжение Сепуха.

— Ваше превосходительство...

— Выполнять приказ!

— Есть выполнять приказ!

— О готовности эскадрона доложить мне. Всё. Кругом!..

Тчк-тчк...

«2 декабря закончились переговоры между представителями турецкого военного командования и нашего правительства. Армения, согласно договору, лишается права содержания армии. Турции остаются оккупированные территории. Турецкое командование обязуется оказать помощь для подавления большевистской авантюры».

— Идиоты! Так подробно излагают, точно поздравляют. Я вас... скоты... Армения потеряна.

Тррах!.. Распахнулась дверь. В проеме вырос изнуренный до предела человек в грязной одежде и уцепился за косяк, чтобы не упасть. Япон узнал комиссара деревни С.

— Что с тобой, сукин сын!

— П-пар-тизаны з‑захватили село.

— А сам ты где был, осел?

Раздался выстрел. Человек соскользнул, упал на пороге. Япон сунул в кобуру дымящийся маузер.

Тчк-тчк...

«Большевики двигаются к Еревану. Во имя спасения родины отправьте пехотный батальон в Ереван в распоряжение генерального штаба. Проведите новую мобилизацию, укрепите гарнизон...»

— «Отправьте»!.. «Отправьте»!.. Новая мобилизация... Кого собирать: слепых, хромых, глухих?.. Гады... Вы не воины, а предатели...

— Ваше превосходительство, разрешите доложить.

Это был ординарец.

— Говори.

— Ночью арестанты сбежали. Им помогли бежать.

— Каким арестантам?.. Кто помог?..

— Той девице, ваше превосходительство. Дверь взломана. Стражник исчез. Есть подозрение, что вместе с арестованными он перекинулся к большевикам.

Япон вспомнил про Шушан. Он вдруг почувствовал глубокий стыд за то, что в вихре роковых событий он сводил счеты с какой-то безобидной девицей. Злобы никакой не испытал, выслушав новость, и даже почувствовал облегчение, что без его вмешательства она сама определила свою дальнейшую судьбу.

— Ступай, — приказал он ординарцу.

Тчк-тчк...

«4 декабря большевики вошли в Ереван. Любой ценой нужно удержать Вайоц дзор».

— Вы только полюбуйтесь на этих ослов. Вытребовали эскадрой, пехоту, а теперь — удержи Вайоц дзор! Чем удержать-то?..

Япону показалось, что он сходит с ума. В ушах звенело, и это было мучительно. Шум напоминал монотонное стрекотание телеграфного аппарата.

Дверь кабинета время от времени распахивалась настежь, потом ее тихо прикрывали. Часовой торчал у двери с бесстрастным взглядом. Он выполнял лишь одну обязанность — стеречь кабинет, а за хорошие или плохие вести держали ответ перед комиссаром снующие туда-сюда штабисты.

К штабу подошел Сого. Часовой преградил ему дорогу:

— Не имею права.

— Отойди, парень, я — Сого.

— Не имею права.

Сого оттолкнул его и прошел в кабинет уездного комиссара.

Встретил Япон Сого далеко не любезно.

— С чем явился, Сого?

Сого молча откинул подол чухи, уселся на стул и, не сводя глаз с Япона, заговорил:

— Несколько месяцев тому назад я немало хлеба дал национальному совету. Если нужно, выделю и гарнизону триста баранов. За золото.

Резким движением Япон натянул на кончик носа козырек фуражки.

— За свою шкуру дрожишь?

— Господин комиссар, о своей-то ты давно позаботился, жену и дочь вовремя отправил в Америку, и правильно сделал. Но ведь и у меня есть семья. Ну не в Америку, а до Тавриза дай бог добраться. Купи мое имущество.

— Предложи где-нибудь в другом месте.

— А кто сможет его купить?

— Увези в Иран.

— Мне это приходило в голову, но боюсь в горах стать добычей бандитов.

— На нас не рассчитывай, Сого. В гарнизонной казне не то что золота, но и ржавой подковы не найдешь.

— Кое-что найдется, — возразил Сого. — Два месяца тому назад получили и до сих пор не выдали жалованья офицерам...

Козырек комиссаровской фуражки опустился еще ниже.

— Нету! — заорал он. — Каждый встречный-поперечный сует нос в наши дела. Сказано тебе: нет! Жалованье офицерам прислали не для того, чтобы его Сого получил.

— Раз оно так, то я даю тебе золото, а ты мне даешь лошадей. Куплю хоть десять.

— Нет, нет, нет! — лопнуло терпение у Япона. — Вы только полюбуйтесь на него, он готов ограбить гарнизон, лишь бы спасти свое барахло!

Япон с уходом Сого почувствовал еще большую пустоту. Он остался один. Смертельную опасность таило такое одиночество. Через два часа, встревоженный, явился один из офицеров.

— Ваше превосходительство, Кешкенд окружают.

— Кто?.. — устало спросил Япон.

— Большевики.

— Точнее, красный дракон, так и скажи.

Этого Япон давно уже ждал. Но почему сейчас, когда он мог еще что-то предпринять?

Крах... крах!.. Он вышел из кабинета.

По трем направлениям одновременно к Кешкенду спускались красные подразделения. Сомнений не было, что с местными партизанскими отрядами выступают и части Одиннадцатой армии. На улице Япон встретил Тер-Хорена. Тот, бледный, наблюдал за маршем красных, в уме коря и дашнаков и большевиков.

— Проклятие миру, — горестно вздохнул он.

— Проклинай, святой отец, — усмехнулся Япон. — Ты их проклинаешь, а они поют: «Вставай, проклятьем заклейменный...» Гляди, как лихо цокают антихристы. А бог все видит и прощает.

Вернувшись в штаб, Япон приказал, чтобы пехота заняла оборонительные позиции.

Динг-донг!.. Динг-донг!..

Звонят церковные колокола. Кто в тот миг забрался на колокольню? Кто созвал народ? Так и не узнали. Никому это и не нужно было. Женщины, дети — все высыпали из домов, поднялись на плоские крыши, смотрели, как приближаются красные.

Сого, вернувшись домой, прошел прямо в комнату сына. Мурад с вдовой играл в нарды. Увидев Сого, Арпик встала, собираясь выйти.

— Не уходи, — сказал Сого. — Хочу поговорить с тобой. — Он посмотрел на сына. — Фаэтон готов, вы должны отправиться в Тавриз. В Нахичевани вас встретят, переведут через границу. Есть хорошая поговорка: в путь пускайся с хлебом из дома, с другом-односельчанином. Дочка, — обратился он к Арпик, — ты поедешь с моим Мурадом.

Арпик побледнела, опустилась на колени:

— Ага-джан, позволь мне остаться.

— Зачем тебе оставаться? Кто даст тут тебе кусок хлеба, чтобы ты прокормилась?

— Ага-джан, у меня есть ребенок.

— Ты заберешь его с собой.

— Нет, я не поеду, — стала со слезами умолять Арпик. — Расстреляют меня большевики или помилуют, все равно, дом свой я не брошу.

— Ладно, воля твоя. Встань, — согласился Сого.

Он вынул из кармана кошелек, протянул его вдове:

— Возьми. Да хранит тебя и твоего сына бог.

Вдова не хотела брать кошелек. Она поклонилась, поцеловала руку Сого, бросила взгляд на Мурада и ушла.

Динг-донг!.. Динг-донг!..

Камни, окликая друг друга, скатывались по крутым склонам. Победоносным маршем приближались красные. Раздавались винтовочные залпы. Пулеметы и пушки то норовили сорваться с цепи и, прыгая по кручам, скатиться вниз по склону, то цеплялись за выступы скал, отказываясь катить вперед.

Земля и небо отзывались эхом на их залпы.

Красная дивизия перевалила Северный Кавказ, разметав на своем пути банды деникинцев. Дивизия подоспела на помощь большевикам Азербайджана. Жерла дивизионных пушек угрожающе нацелились на турецкую армию, принудив ее остановиться в Алекполе. Они могли бы взорвать и обрушить горы Вайоц дзора в глубокие ущелья. Сейчас они катили налегке и шалили на своих привязях.

Япон хладнокровно наблюдал. Рядом с ним оказался Тер-Хорен.

— Святой отец, — обратился комиссар к священнику, — ты должен выйти к большевикам.

Тер-Хорену показалось, что он ослышался. Прошло немного времени, пока он опомнился.

— Слуге божьему не подобает вмешиваться в военные дела.

— Святой отец, дети, играя, преображаются то в собаку, то в кошку, то в петуха. Почему бы тебе не стать парламентером ради сохранения жизни наших солдат? Тебе сам бог велел выполнить такую миссию.

— У тебя для этого есть офицеры.

— Это тряпки, а не офицеры. Я выбираю тебя, принимая во внимание твое истовое христолюбие. Да и язык у тебя неплохо подвешен.

— Что я им скажу?

— Уговори именем твоей паствы, чтобы они не вошли в Кешкенд. Пусть пришлют своих парламентеров и предложат свои условия. Кешкенд мы сдадим без боя.

— Да поможет нам бог, — вскинув глаза к небу, сказал Тер-Хорен. — Ради доброго дела я готов пойти.

Спустя час после ухода священника Япону доложили, что к Кешкенду приближается группа всадников с белым флагом.

— Пропустите их, — не поднимая глаз, сказал Япон.

Группа остановилась у входа в штаб. Это были парламентеры кешкендского гарнизона, к которым присоединились Овик и русский офицер. Они спешились и вошли в штаб. За ними торопливо шли Тер-Хорен и несколько офицеров гарнизона.

Уездный комиссар принял их не вставая с места, нарушив тем самым общепринятый порядок. Угрюмо кивнул на стулья и только теперь пристально посмотрел на Овика.

— Его превосходительство оказался достаточно здравомыслящим, предложив сдать Кешкенд без выстрела, — сказал Овик. — Мы сами собирались сделать вам то же предложение.

— Я решился на это, исходя из интересов населения Кешкенда. Я хочу избежать кровопролития, а люди мои достаточно вооружены и готовы по первому моему приказу открыть огонь.

— Да, ваше превосходительство, вооружены, но достаточно небольшой нашей атаки, чтобы они бросили оружие и подняли руки. Повторяю, мы этого не сделаем и отдаем должное вашему благоразумию.

— У тебя язык дипломата, подлец. Как я в свое время не отрезал твой язык? — спокойно ответил Япон.

— Было время, когда в моем языке нуждался его превосходительство. А когда захотел отрезать мой язык, руки оказались коротки.

— Ты бы так не заговорил, будь мой эскадрон под моей рукой. Тогда бы я вам иначе ответил.

— Ваше превосходительство, спешу сообщить, что ваш эскадрой и сейчас в Кешкенде. После небольшого отсева ваши кавалеристы направили оружие против вас.

На посеревшем лице Япона заиграла слабая улыбка. Япон улыбался! Это было почти чудом!

— Замнем эту новость. Так какие у вас условия, чтобы сдать Кешкенд без боя?

— Мы гарантируем жизнь всем, кто сдастся.

— А тем, кто не пожелает сдаться, но и оружия не поднимет?

— Таким разрешим покинуть уезд.

— Ладно. Мне нужно переговорить с моими солдатами. Какие гарантии, что, вступив в Кешкенд, вы не откроете огня?

— Лучшая гарантия тому то, что мы согласились на ваше предложение и сейчас ведем переговоры с вами. Коварство — свойство трусов и слабых.

Япон прикусил нижнюю губу.

— Хорошо. Мой ответ вы получите через два часа.

— Ровно через час вы услышите пушечный выстрел. И если через десять минут после того не получим ответа, мы штурмуем Кешкенд. Пусть его превосходительство не забывает, что Кешкенд окружен значительными военными силами. Небольшое недоразумение может внести в предложенные условия большие изменения.

Япон не соизволил ответить. Жестом руки он дал понять, что разговор окончен. Парламентеры ушли.

Уездный комиссар приказал отступить с позиций и в боевом порядке выстроиться на площади Кешкенда. По пыльным улицам стягивалась пехота к площади. День был погожим, но солнце словно бы им вовсе не светило. Поступь их была старческой, беспорядочной. Боевым духом тут и не пахло.

Выстроились на площади по ротам. Япон потребовал коня, вскочил в седло и поскакал на площадь.

— Господа, — раздался голос уездного комиссара, — шесть лет мы были вместе, участвовали в боях, делили хлеб, холод и тепло, но не роптали, перенося невзгоды. Наш народ оказался неблагодарным. Ереван пал. Вся Армения охвачена красной лихорадкой. Но я не отчаиваюсь. Силы следует сберечь. Вот почему я без единого выстрела сдаю Кешкенд. Дашнакские подразделения движутся к Зангезуру. Нужно соединиться с ними, сосредоточиться в одном месте и сжаться в единый кулак, чтобы раздавить красного дьявола. — Он гневно потряс кулаком в воздухе. — Нам предлагают сдаться. Условия таковы: гарантируется свобода тем, кто сдастся, остальные могут покинуть уезд. Лично я направляюсь в Зангезур. Кто хочет присоединиться ко мне, пусть выйдет из строя.

Ряды заколебались. На лицах солдат были написаны тревога и беспокойство. Некоторые начали негромко переговариваться друг с другом.

— Ну? — бесстрастно спросил Япон.

Несколько человек отделились от шеренги и стали лицом к строю. Это были телохранители Япона. Их примеру последовали те, кто рьяно участвовал в облавах, обысках и расстрелах, все те, кто прославились своей жестокостью. Набралось возле Япона порядочно людей, числом около пятисот. Остальные не тронулись с места. Стояли люди лицом к лицу, ставшие за минуту кровными врагами, и с подозрением смотрели друг на друга.

— Что думают остальные? — в голосе комиссара послышалась угрожающие нотки. — Ты, например, — Япон ткнул пальцем в пожилого солдата. — Продаться решил, мерзавец?

Тот боязливо ответил:

— Ваше превосходительство, я устал воевать. Куда мне деться от своей земли? Если я пойду с вами, кто будет пахать, сеять? У меня дети, внуки, старуха жена.

— Мы тоже, ваше превосходительство, не хотим землю бросать, — отозвались другие.

Япон угрюмо оглядел поредевшие ряды. На мгновение в нем вспыхнуло желание обезоружить их и тут же на площади перестрелять.

— Господа, вы остаетесь, — осторожно, чтобы не выдать себя, сказал он, — это ваше дело, продавайте души свои красному дьяволу, но оружие, что вы держите, вам не принадлежит. Оно еще пригодится нам. Приказываю сдать оружие немедленно.

Никто не шевельнулся с места.

— Я к вам обращаюсь.

Его слов точно не слышали.

— Ваше превосходительство, — подал голос кто-то из строя, — оружия мы не сдадим. Зачем скрывать, мы не доверяем вам.

— Оружие! — заорал Япон.

В ответ ни звука. Глаза солдат блестели опасным блеском. Они походили на тигров, сжавшихся перед прыжком.

Япон уже хотел заставить их силой обезоружиться, но благоразумие взяло верх. Он лишь зло махнул рукой:

— А ну вас! Оставайтесь... подыхайте под копытами красной сатаны... Собачье отродье, — Он повернулся к своим приспешникам: — Спасибо вам, друзья. Верный солдат узнается в час испытаний. Я верю вам как самому себе. Я рад, что еще имею право зваться вашим командиром. Мы еще...

Пушечный залп заглушил его последние слова. Снаряд разорвался в горах. Многовековая часовня обрушилась, погребя под собой белое, аккуратно расстеленное полотно, на котором был вышит крест. Закоптелый от пламени бессчетных свечек алтарь с сильным грохотом покатился в ущелье. Грудь скалы разверзлась, обнажив веками таящуюся пещеру. Солнечный свет как бы столбом вбился в ее темень.

Егегнадзор — Джермук,

1965—1966