Каменные небеса

Сил Анагист: Пять

– ХОУВА, – ГОВОРИТ ГОЛОС У МЕНЯ ЗА СПИНОЙ.

(У меня? У меня.)

Я отворачиваюсь от жгучего окна и сада подмигивающих цветов. Рядом с Гэвой и одним из проводников стоит какая-то женщина. Я ее не знаю. С виду она одна из них – мягкая кожа, вся коричневая, серые глаза, темно-коричневые, вьющиеся локонами волосы, высокая. В ширине ее лица есть намеки на инаковость – или, возможно, рассматривая эти воспоминания сквозь призму тысячелетий, я вижу то, что хочу видеть. Не имеет значения то, как она выглядит. Для моих сэссапин ее родство с нами столь же очевидно, как пушистые белые волосы Гэвы. Ее давление на окружающую среду проявляется как взвихренная, невероятно тяжелая, непреодолимая сила. Это делает ее настолько одной из нас, как если бы она была осажена из той же самой биомагестрической смеси.

(Ты похожа на нее. Нет. Это я хочу, чтобы ты была похожа на нее. Это нечестно, хотя и верно – ты действительно похожа на нее, но иначе, не просто внешне. Прости, что я так принизил тебя.)

Проводник говорит, как все они, тонкими вибрациями, которые проходят по воздуху и едва беспокоят землю. Словами. Я знаю словоимение этой проводницы, Фейлен, а еще знаю, что она одна из самых приятных, но это знание мертво и неопределенно, как многое в их отношении. Очень долгое время я не мог отличить одного из них от другого.

Они выглядят по-разному, но у них одно и то же не-присутствие в окружающем. Мне по-прежнему приходится себе напоминать, что текстура их волос, и разрез глаз, и уникальный запах тела имеют для них такое же значение, как дрожь тектонических плит для меня.

Я должен уважать их различия. Мы, в конце концов, неполноценны, лишены многого, что сделало бы нас людьми. Это было необходимо, и я не жалуюсь на то, чем я являюсь. Но многое было бы проще, если бы я мог лучше понимать наших создателей.

Итак, я смотрю на новую женщину, нашу-женщину, и пытаюсь обращать внимание на то, как проводник представляет ее. Представление – ритуал, который состоит из объяснения звуков имен и взаимоотношений… семьи?

Профессий? Честно, не знаю. Я стою там, где мне полагается стоять, и говорю то, что должен говорить. Проводник говорит новой женщине, что я Хоува, а Гэва – это Гэва, эти словоимена они используют для обозначения нас. Новая женщина, говорит проводник, зовется Келенли. Это тоже неправильно.

На самом деле ее имя – глубокое пронзание, сладостный прорыв праха, мягкая кремниевая подложка, реверберация, но я попытаюсь запомнить это «Келенли», когда буду использовать слова для разговора.

Проводница выглядит довольной, когда я говорю «как поживаете» когда положено. Я доволен – это представление очень сложно, но я усердно трудился, чтобы овладеть этим. После этого она начинает разговаривать с Келенли. Когда становится понятно, что направляющему больше нечего мне сказать, я захожу на спину Гэве и начинаю заплетать ее густую пушистую гриву. Проводникам, похоже, нравится, когда мы это делаем, хотя я не знаю, почему. Один из них сказал, что «так мило» видеть, как мы заботимся друг о друге, прямо как люди. Не уверен, что понимаю, что такое «мило».

А тем временем я слушаю.

– Просто не имеет смысла, – вздыхает Фейлен. – То есть цифры не лгут, но…

– Если вы хотите зарегистрировать протест… – начинает Келенли. Ее слова поражают меня так, как никогда прежде. В отличие от проводницы, ее голос имеет вес и текстуру, глубокие, как пласты, и многослойные. Она посылает слова в землю, когда говорит, как мысленную речь. От этого они ощущаются более реальными. Фейлен, которая, похоже, не замечает, насколько глубоки слова Келенли – или, возможно, ей все равно, – делает раздраженное лицо, реагируя на то, что она сказала. Келенли повторяет: – Если вы хотите, я могу попросить Галлата удалить меня из списка.

– И слушать его вопли? Злая Смерть, его же не заткнешь. У него же бешеный темперамент. – Фейлен улыбается. Это не приятно удивленная улыбка. – Для него это должно быть трудно – он хочет, чтобы проект удался, но в то же время хочет вас удержать… ладно. Лично мне нормально, если вы будете лишь в резерве, но я же не видела данных моделирования.

– Я видела, – весомо говорит Келенли. – Риск задержки или отказа мал, но не равен нулю.

– Ну вот. Даже малый риск – слишком много, если мы можем что-то с этим сделать. Думаю, они обязаны быть осторожнее и допускать ваше вмешательство… – Внезапно Фейлен становится растерянной. – Ой… простите. Не хотела обидеть вас.

Келенли улыбается. И я, и Гэва можем видеть, что это лишь поверхностный слой, не настоящее ощущение.

– Я не обиделась.

Фейлен облегченно выдыхает.

– Хорошо, я сейчас уйду в Наблюдательную и оставлю вас троих знакомиться. Постучите, когда закончите.

С этими словами направляющая Фейлен покидает комнату. Это хорошо, поскольку, когда их нет рядом, мы можем разговаривать свободнее. Двери закрываются, и я поворачиваюсь лицом к Гэве (которая на самом деле адуляресцентный вкус солей треснувшей жеоды, тающее эхо). Она еле заметно кивает, поскольку я правильно угадал, что у нее есть что-то важное для меня. За нами постоянно наблюдают. Так что некоторая игра необходима. Гэва говорит ртом:

– Координатор Фейлен сказала мне, что они готовят изменение нашей конфигурации. – Остальной собой она говорит – атмосферными пертурбациями и тревожным подергиванием серебристых нитей: Тетлеву перевели в терновую рощу.

– Перемена на таком позднем сроке? – Я смотрю на нашу-женщину, Келенли, чтобы понять, слышит ли она весь разговор. Она так похожа на них, вся цветная на поверхности, и эти длинные кости, из-за которых она на голову выше нас. – Вы как-то связаны с проектом? – спрашиваю я ее, в то же время отвечая Гэве на ее новости по поводу Тетлевы: Нет.

Мое «нет» не является отрицанием, это просто констатация факта. Мы по-прежнему можем детектировать знакомое бурление горячей точки и поднятие пласта, скрежет оседания грунта Тетлевы, но… что-то изменилось. Он уже не поблизости или, по крайней мере, он не в пределах нашего сейсмического запроса. И его бурление и скрежет почти затихли.

Списание – проводники предпочитают использовать это слово, когда одного из нас удаляют со службы. Они расспрашивали нас, каждого в отдельности, что мы чувствуем, когда случаются такие перемены, поскольку это нарушение нашей сети. По немому соглашению все мы говорим об ощущении потери – отдалении, истощении, ослаблении силы сигнала. По негласной договоренности все мы не говорим об остальном, да и все равно это не описать словами направляющих. Мы испытываем обжигающее ощущение, зуд по всему телу и рассыпающееся сопротивление узла древнего до-сил-анагистского провода, какие мы порой встречаем во время нашего исследования земли, ржавого и острого от разрушения и неиспользованного потенциала.

Что-то вроде этого.

Кто отдал приказ? Я хочу знать.

Гэва стала медленной дефектной рябью суровых, разочарованных, смятенных узоров. Проводник Галлат. Остальных проводников это разозлило, и некоторые передали это наверх, и потому сюда и прислали Келенли. Для удержания оникса и лунного камня пришлось задействовать всех нас. Их беспокоит наша стабильность.

Я раздраженно отвечаю: Возможно, им следовало подумать об этом раньше…

– Да, я связана с проектом, – прерывает нас Келенли, хотя это не было прерыванием вербального общения. Слова очень медленны по сравнению с земноречью. – У меня, понимаете ли, есть некое магическое чутье и способности, как у вас. – Затем она добавляет: Я здесь, чтобы учить вас.

Она переключается между речью проводников и нашей земноречью так же легко, как и мы. Ее общение представляется как лучистый, тяжелый металл, обжигающие кристаллизованные магнитные линии метеоритного железа, и еще более сложные слои под этим, и оно такое острое и мощное, что мы с Гэвой изумленно втягиваем воздух.

Но что она говорит? Учить нас? Нас не нужно учить. Мы были сделаны уже знающими почти все, что нам нужно знать, а остальное мы узнали за первые несколько недель нашей жизни вместе с сородичами-настройщиками. В противном случае нас бы тоже отослали в терновую рощу.

Я делаю хмурое лицо.

– Как вы можете быть настройщицей вроде нас? – Это ложь, сказанная для наших наблюдателей, которые видят только поверхность вещей и думают, что мы тоже. Она не белая, как мы, не маленькая и не странная, но мы узнали, что она наша, как только ощутили катаклизм ее присутствия. Во мне нет неверия, что она не одна из нас. Я не могу не верить неоспоримому.

Келенли улыбается, чуть криво, улавливая ложь.

– Не совсем как вы, но достаточно близко. Вы – завершенный шедевр, я – модель.

Нити магии в земле нагреваются и дрожат эхом и добавляют иное значение. Прототип. Контроль для нашего эксперимента, сделанный заранее, чтобы посмотреть, какими нас надо было бы сделать. У нее есть лишь одно отличие, вместо множества, которыми обладаем мы. У нее есть наши тщательно разработанные сэссапины. Этого достаточно, чтобы выполнить задачу? Уверенность ее земного присутствия говорит – да. Она продолжает словами:

– Я не первая из созданных. Просто первая из выживших.

Все мы проводим в воздухе рукой, отгоняя Злую Смерть. Но я позволяю себе выглядеть так, словно я не понимаю, словно не могу решить, смеем ли мы ей верить. Я видел, как проводники беспечны по отношению к ней. Фейлен одна из приятных, но даже она никогда не забывает, кто мы такие. Но про Келенли она забыла. Возможно, все люди думают, что она одна из них, пока им не скажут. Каково это, ощущать, что к тебе относятся как к человеку, и знать, что ты не человек? И еще они оставили ее с нами наедине. С нами они обходятся как с оружием, которое в любой момент может дать осечку… но они доверяют ей.

– И сколько фрагментов ты настроила на себя? – вслух говорю я, словно это имеет значение. Это еще и вызов.

– Только один, – говорит Келенли. Но она продолжает улыбаться. – Оникс.

О. О, это имеет значение. Мы с Гэвой изумленно и встревоженно переглядываемся, прежде чем снова повернуться к ней.

– И здесь я потому, – продолжает Келенли, внезапно желая передать нам эту информацию лишь словами, что каким-то извращенным способом подчеркивает их значение, – что отдан приказ. Эти фрагменты находятся в состоянии оптимальной емкости и готовы к производительному циклу. Сердечник и Нулевая Точка оживут в течение двадцати восьми дней. Мы в конце концов запускаем Планетарный Движитель.

(За десятки тысяч лет, когда люди много раз забывали, что такое «двигатель», и знали фрагменты только под названием «обелиски», то, что сейчас руководит нашей жизнью, будет известно под другим названием. Его будут называть Вратами Обелисков, что более поэтично и изящно-примитивно. Мне это название нравится больше.)

В настоящем же, когда мы с Гэвой стоим и пялимся на нее, Келенли роняет последнее сотрясение в вибрации между нашими клетками:

Это значит, что у меня осталось меньше месяца, чтобы показать вам, кто вы такие на самом деле. Гэва хмурится. Я умудряюсь не показать реакции, поскольку проводники наблюдают за нашими телами и лицами, но это узкий диапазон. Я очень сбит с толку и немало взволнован. Во время этого разговора я понятия не имею, что это начало конца.

Потому что мы, настройщики, не орогены, понимаешь ли. Орогения – это то, чем наше отличие от всех станет через много поколений приспособления к изменяющемуся миру. Вы менее глубоки, более специализированы, вы более натуральная дистилляция нашей столь ненатуральной странности. Лишь немногие из вас, вроде Алебастра, когда-либо приблизятся к нашему могуществу и многогранности, но это потому, что мы искусственно созданы с конкретной целью, как и те фрагменты, которые вы называете обелисками. Мы тоже фрагменты гигантской машины – и еще мы триумф генджинерии, биомагестрии и геомагестрии и прочих дисциплин, которым в будущем не будет названия. Своим существованием мы славим мир, создавший нас, как любая статуя, или скипетр, или любой другой бесценный предмет.

Мы не обижены этим, поскольку наше мнение и опыт тоже тщательно сконструированы. Мы не понимаем, что Келенли пришла дать нам ощущение принадлежности к человечеству. Мы не понимаем, почему до сих пор нам был запрещен этот концепт себя… но мы поймем.

И тогда мы поймем, что человек не может быть собственностью. А поскольку мы и то и другое и так не должно быть, в нас созреет некий новый концепт, хотя мы никогда не слышали слова для него, потому что проводникам запрещено даже упоминать его при нас. Революция.

Ладно. Мы в любом случае не очень-то пользуемся словами. Но это именно то. Начало. Ты, Иссун, увидишь конец.