Каменный пояс, 1989

Мария Меньшикова ПЫТКА СВОБОДОЙ

Наконец-то затяжные дожди кончились, проглянуло солнце, очистилось небо, и весь мир будто обновился и ожил. Так было в природе, а в людской жизни без перемен. Рыскала по городу белогвардейская разведка, в поселках Колупаевском, Порт Артуре, Сахалине искала большевиков, членов Совета, распространителей прокламаций. В любую ночь могла нагрянуть в рабочую семью и увести человека. Постоянная тревога, ожидание беды не оставляли людей.

Под вечер у кузнеца Михаила Назаровича Фоминых заметалась по двору собака, заскулила, вроде жаловалась хозяевам на что-то. В полночь лай стал совсем нестерпимым.

— Да что это сегодня с ней делается! Иди, Андрей, посмотри! — сказал Михаил Назарович сыну.

Андрей вышел во двор. Собака бросилась к нему, потом метнулась к воротам, встала на задние лапы. Она рвалась на улицу. Было слышно, как в сторону Свято-Троицкой церкви удалялась телега.

Андрей открыл калитку. Собака выскочила и закрутилась около неподвижного человека, непонятно откуда взявшегося, лежащего почти в придорожной канаве. Кто такой? Почему повизгивает и крутится около него собака? Да это же Саша! Старший брат. Андрей бросился к нему, стал поднимать. Брат застонал.

На улицу вышел встревоженный отец. Молча, торопясь, подняли Сашу, внесли в дом и положили на лавку. Отец бросился занавешивать окна. Андрей нащупал на припечке коробок спичек, вздул керосиновую лампу, прикрутил фитиль.

Слепая мать встала с постели, держась рукой за кровать, искала в изголовье юбку. Чутьем догадалась, что принесли в дом старшего сына.

— Ради бога, живой он?

К матери подскочил Андрей, обнял за плечи.

— Живой, мама! Жив!

— Врача бы ему, Андрей, — растерянно, что с ним случалось крайне редко, сказал отец. — Придумать надо что-то! Время сколь?

— Полночь.

До самого утра не могли разгадать родные, что произошло и как помочь Саше. А ему было очень плохо, он стонал и ничего не говорил. Его раздели, сняли обувку, под голову подушку положили, укрыли теплым рядном.

…Месяца два назад Александра Фоминых — председателя Челябинского комитета Социалистического Союза рабочей молодежи — арестовали. Родные не могли добиться, куда его увезли, думали, и в живых его нет, и вот он дома. Сам сбежал, а на пороге дома силы оставили его? Товарищи или кто другой помогли, а в дом постучать побоялись? С минуты на минуту за ним могут прийти!

Лишь под утро Саша нашел в себе силы сказать, что тюремщики его отпустили и сами привезли к дому. Сказал, что били сильно, думал — конец…

Превозмогая внутреннюю боль, Саша одними губами спросил младшего брата:

— Что с нашими?

— Все в порядке! — без запинки ответил Андрей.

Конечно, не все было в порядке. Контрреволюционеры всех мастей упиваются победой, славословят и воздают почести «освободителям чехам». Члены Союза, которые не ушли из города, поддерживают между собой связь, порываются совершить такое, чтоб земля горела под ногами контрреволюционеров, белогвардейщины, но пока мало что удается. Генрих Богер пристроился на телеграфе, подбирается к секретным телеграммам, переговорам. Терентий Глухих уже ведет агитацию в караульной роте белогвардейцев. И еще — буржуи собрали деньги и поставили на городском кладбище памятник «освободителям», а он взлетел на воздух.

Поговаривают, что это дело рук реалиста Лазаря Рубановского. Он увлекается пиротехникой. Хороший малый, боевой, но с анархистскими воззрениями.

Ходят слухи, из Сибири едет генерал Сахаров дать нагоняй здешним офицерам, за то что зевают много, в городе бесконечные эксцессы.

— Андрюша, предупреди, чтоб к нам никто не приходил! Сволочи! Отбили они у меня все внутри! Иди, Андрей, — попросил Саша.

Предупредить недолго, сказать одному — и сработает цепочка связи. Отец посоветовал по улице не ходить. Андрей так и сделал: через огороды, чужие дворы перебрался на соседнюю улицу до нужного дома, сказал про Сашу, попросил придумать что-либо, спасти его.

…В семье Саша был третьим среди шести детей. Спасаясь от голода, в поисках лучшей доли семья кузнеца Михаила Фоминых, никогда не имевшая своего угла, часто переезжала, колесила по Сибири и Уралу. Если говорить об отце, то он больше всего на свете желал обучить детей грамоте, чтоб с открытыми глазами жили они на земле. И сам всегда тянулся к книгам, к грамотным людям, что узнавал, любил рассказывать другим.

В Куртамыше за пересказ прокламации его арестовали. Семья осталась без средств. Саша пошел в соседнюю деревню просить милостыню. Узнали крестьяне, пришли к матери:

— Агафья, прости, ради бога! Не ведали твоей лихой нужды. Перед семьей Михаила Назаровича, перед нашим просветителем в долгу не останемся!

Месяца через три отец вернулся. Опять пришли соседи. Отец сказал:

— Доля наша такая! От сумы да от тюрьмы не отрекайся!

— От сумы твоих детей всем миром избавляли! — сказала мать.

Отец посмотрел на нее, на детей и поклонился в ноги крестьянам, а мать толкнула Андрея и Сашу, мол, поклонимся всей семьей. Через минуту отец рассказывал:

— Вот людей-то повидал, не знаю, чем их измерить! Верстами, что ли! Такие-е люди-и!

— Посидеть бы с ними! Ума можно набраться! — мечтательно произнес Саша.

Рассмешил всех.

Было тогда ему годов десять, а характер отцовский проглядывал, он тоже много читал — Горького, Короленко, а позже и запрещенную литературу.

В семнадцатом году семья переехала в Челябинск. Саша и Андрей ходили на митинги, слушали большевиков Цвиллинга, Васенко, Елькина. Им только и верили. Саша уже разбирался в политических, или, как тогда говорили, в вопросах текущего момента.

В один из летних дней братья рано пришли в Народный дом. Но там уже был Васенко. На этот раз его окружили крестьяне, что-то спрашивали, он отвечал. Подошел молодой конторщик земской управы Павлик Тумбин, подал Евдокиму Лукьяновичу газету:

— Товарищ Васенко, посмотрите, что написали?

— Уж не думаешь ли, молодой человек, просвещать нас газетенкой кредитных кулачков? — усмехнулся Васенко.

— Вы посмотрите! Посмотрите!

— Давай, побачимо!

Васенко развернул «Союзную мысль», иронично улыбаясь, начал просматривать. Но скоро улыбка исчезла, он нахмурился, расстегнул пуговицу косоворотки — дышать стало нечем. Посмотрел на крестьян и объяснил — Временное правительство отдало приказ об аресте Ленина, а челябинские эсеры на собрании проголосовали, чтобы вождь большевиков явился на суд и оправдался, что он не немецкий шпион.

— Товарищ Васенко, собирать членов горкома? — спросил Саша.

— Обязательно! Зовите!

Часа через полтора в Народный дом пришли Соломон Елькин, Дмитрий Колющенко, Георгий Морозов и другие большевики. Они распределяли, кому на какое предприятие идти, чтобы объяснить суть положения. Нашлось дело и молодым ребятам: разыскать мальчишек — разносчиков газет и научить их, как продавать газеты. А через некоторое время мальчишки на улицах кричали:

— Покупайте газеты! Осел Алексинский против Ленина… Покупайте газеты! Шесть врак на вождя революции! Каждой враке грош цена!.. Ленина требуют в суд! Дураков нет!

Газеты покупали рабочие и тут же уничтожали. В типографии мальчишки объяснили, мол, газета не дошла до благородной публики по вине рабочих.

Вскоре в маленьком буфете Народного дома состоялся интересный разговор. Васенко обратился к вернувшемуся с VI съезда партии Самуилу Цвиллингу:

— Как вы думаете, Самуил Моисеевич, можно у нас организовать молодежь в союз? Чтоб у них была своя организация?

Васенко говорил и поглядывал на ребят, пристроившихся тут же за столом и аппетитно отхлебывающих пустой горячий чай. Их глаза загорелись, они с нетерпением ждали, что же ответит Цвиллинг.

— Почему нельзя? В Питере пятнадцать тысяч членов союза. В Москве есть молодежная организация. А чем мы хуже?!

Цвиллинг рассказал, на съезде партии рассматривался вопрос «О союзах молодежи» и было записано:

Инициативная группа — Агалаков, Голубев, Чикишев — отпечатала воззвание к молодежи города. И в первых числах августа в просторном полуподвальном помещении Народного дома собралась челябинская молодежь — рабочие, учащиеся реального училища на первое в истории города молодежное собрание.

Саша и Андрей Фоминых пришли в новых рубахах, Саша в начищенных ваксой сапогах. Он был необычайно серьезен. Его избрали председателем собрания. А уж он предложил проголосовать за почетного председателя — Евдокима Лукьяновича Васенко. Этому большевику поручила партийная организация оказывать помощь молодежи.

Саша волновался, но вел собрание хорошо, говорил четко, просил высказываться, нужен ли молодежный союз, какое отношение каждого к Временному правительству, к войне, к Советам депутатов из народа.

Васенко одобрительно кивал, мол, правильную ведешь линию. Пришли Цвиллинг и Колющенко. Их встретили аплодисментами, просили выступить. Цвиллинг рассказал о Ленине, как много внимания он уделяет молодежи.

Васенко о себе говорил, о том, как боролась молодежь с самодержавием в 1905 году, что вынесла в годы реакции и что от каждого ждет грядущая революция, а она обязательно наступит, к этому идет дело:

— Вы организуетесь первыми! В Питере, в Москве, в Екатеринбурге есть организации. На всю Россию это немного. Вы одни из первых. Гордитесь этим и не подкачайте!

Первое собрание прошло хорошо, все присутствующие записались в союз. На втором Саша предложил назвать организацию «Социалистический союз рабочей молодежи», и произошел раскол. Учащиеся реального училища выступили против слова «социалистический», нужна де молодежная, а не политическая организация. Железнодорожники настаивали:

— А мы за «Юношескую организацию при комитете РСДРП(б)»! У кого сейчас знамя революции? У большевиков! Голосуйте за наше предложение!

Нашлись противники определения «рабочая молодежь», сторонники «гореть» только на культурном фронте, ставить спектакли, устраивать танцы. Путаницы было много. Разъясняли, помогали разобраться в сложностях Васенко и Цвиллинг.

Ни во времена Парижской коммуны, ни в революцию пятого года юношеских организаций не было, значит, ни опыта, ни ошибок, на которых учатся, тоже не было. До всего приходилось доходить своим умом. Не было устава организации, за образец Саша взял устав социал-демократической партии большевиков, записал:

В комитет Союза входил Евдоким Лукьянович, в городской комитет большевиков — Саша Фоминых. Хорошие ребята подобрались в комитете Союза — Костя Монаков, худощавый, горячий, как порох, загорался; обстоятельные, вдумчивые Терентий Глухих и Генрих Богер; Николай Федоров, простой, верный товарищ. Андрей Фоминых позже тоже вошел в состав комитета и, хотя от роду ему было четырнадцать лет, не хуже других выступал на митингах, даже перед рабочими.

Перед Октябрьской революцией в Союзе состояло более ста человек. Собирались в Народном доме или в клубе железнодорожников, слушали, о чем говорят, высказывали свое отношение к событиям в России.

В октябрьские дни город оказался в осаде, в окружении казачьих отрядов, предъявивших ультиматум Совету — сдать власть городской думе. Исполком Совета вел переговоры с казаками, рабочие готовились защищать город с оружием в руках.

Комитет Союза на собрании сообщил свое решение — всем членам встать на защиту города и Советской власти, записаться в Красную гвардию.

— Кто желает высказаться? — спросил Саша.

— Прений не открывать! — выкрикнули с задней скамьи.

Саша оторопел. Он подумал, что этот человек струсил, не согласен с решением комитета, не тот человек затесался в ряды Союза. А собрание дружно подхватило:

— Правильно! Не нужны прения! Пусть выдает оружие!

В те тревожные дни Саша не ночевал дома, дежурил в Совете, вывозил оружие с военного склада с Георгием Морозовым, наряжал членов Союза на патрулирование улиц.

Потом он уехал на I областной съезд ССРМ имени III Интернационала в Екатеринбург, увез отпечатанный в типографии Устав. На съезде Устав одобрили, попросили отпечатать пятьсот экземпляров для всего Урала. Это было почетное задание, доверие и хорошая оценка работы молодых челябинцев.

Довольны были их работой и в горкоме партии, и в горсовете, говорили:

— Вы наши глаза и уши!

Коля Девятериков, банковский служащий, рассказал Саше, как буржуи спешно изымают свои капиталы из банка.

— Зачем они это делают? А если хотят переправить Дутову? Иди к Васенко и расскажи, — посоветовал Саша.

Потом члены Союза вместе с комиссаром финансов Воробьевым, членом исполкома, конфисковывали у буржуев золото и драгоценности.

В те дни власть была в руках Совета, но кадетская газетенка «Народная свобода» выливала ушаты грязи на большевиков и на Совет. В редакции и типографии работало много молодежи. Саша предложил молодым где-нибудь собраться и поговорить. Наборщики, печатники смотрели на членов Союза недоверчиво, искоса. Тон разговору задал Саша, он резко спросил:

— Вам не стыдно печатать всякую клевету, да еще получать за это деньги?

— Может, и стыдно, а жить-то надо! — ответил один.

— Да и платят по-божески! — поддержал другой.

— Говорите, «по-божески»? Вам не доплачивают! Вас обсчитывают. Подзуживаете, подбиваете народ на саботаж, на бой, чтоб кровь пролилась! А за кровь всегда много платили. Вам не доплачивают.

Семнадцать лет Саше, а он уже политический боец. В революцию взрослеют рано.

— Вы тоже хороши! Власть взяли, а газету взять не можете! — крикнули в ответ.

Саша и Костя Монаков вывесили в Народном доме лозунг «Долой контрреволюционную газету! На цепь издателей ея!». В Совете они настаивали на конфискации газеты, своего редактора предлагали — Павла Тумбина. Он теперь работал в редакции «Известия Военно-революционного комитета», писал хорошие статьи.

Конфискация состоялась, Союзу молодежи в газете выделили раздел, и назывался он «Среди рабочей молодежи».

Да разве все вспомнишь и перечислишь, чем приходилось заниматься! Чуть ли не всем составом уходила организация против дутовцев под Еманжелинск, под Троицк уходили с Блюхером.

Зимой были созданы молодежные ячейки на мельницах и в чаеразвесках. Саша и Андрей Фоминых ездили с Евдокимом Лукьяновичем на угольные копи и там организовали ячейки.

Приходилось воевать с разными мелкобуржуазными кружками, с «бубенчиками», «синими цветочками» и бойскаутами. Эти ходили с ножами, сынки лавочников, буржуев. Их подсылали срывать собрания, митинги. С ними доходило дело до потасовок.

Занимались и организацией спектаклей и лотереи в помощь эвакуированным петроградским детям. Помогали Совету разыскивать припрятанные лавочниками товары.

К маю восемнадцатого года в городе было более пятисот членов сэсэрэмовцев. Но обстоятельства сложились так — организацию пришлось распустить. Случилось это в конце мая, когда город оказался в руках белогвардейцев.

На повестке последнего собрания было два вопроса: отношение к мятежу оказавшихся в городе чехов и о работе в новых условиях. В президиуме были Саша и Костя Монаков. Едва Саша объявил повестку, как в зал вошел чешский офицер, прошел к столу и потребовал дать ему слово для важного сообщения.

— Важность вопроса, господин офицер, определяется нашим собранием, а не командиром иностранных войск!

Он обратился к собранию:

— Товарищи, дадим слово представителю командования чехословацких войск?

Тишина.

Офицер достал бумагу, начал читать:

— Гражданская, административная и военная власть с сего дня переходит к командованию чехословацких войск. Темные элементы подстрекают народ к беспорядкам, к противодействию. Командование пресечет всякую попытку дискредитации всеми имеющимися у него средствами…

Офицер подал Саше бумагу, потребовал расписаться, что ознакомлены с приказом.

— Господин офицер, мы не являемся воинским подразделением, подчиненным вашему командованию, и никаких подписей ставить не будем! — ответил Александр.

Офицер ушел. В зале зашумели:

— Запугать хотят! Ишь ты, явился! Не на тех нарвались!

А когда успокоились, Саша сказал:

— Товарищи, комитет благодарит всех вас! Мы были хорошими помощниками большевикам. Мы не боимся открытого боя, но в настоящих условиях требования к нам изменились. Во избежание лишних жертв комитет решил распустить организацию.

Говорить ему было тяжело. Снова зашумел зал:

— Как это распустить?! С ума сошли! О чем думает комитет?! Надо сплотиться! Казаки из станиц едут в город, а они распустить!

— Товарищи! Товарищи! Поймите, легальная организация в таких условиях — абсурд! — повысил голос Костя Монаков. — Уж не думаете ли вы проводить собрания на виду у чехов и казаков? Они же нас как цыплят переловят.

— Теперь от нас требуется хранить тайну. Распознавать врагов, — говорил Саша. — Они же опять будут клясться в любви к народу. Меньшевики и правые эсеры в открытую сошлись с контрреволюционерами, затуманивают головы рабочим. Говорят, переворот — это благо. Ну, не подло ли это?

Собрание напоминало похороны. Не хотели расходиться, но и ждать было нечего.

На другой день присутствовали на последнем заседании Совета. Евдокима Лукьяновича Васенко, Георгия Морозова, военных комиссаров не было, зато много, больше чем прежде, было буржуев, офицеров старой армии. Даже поп пришел на заседание Совета. Все злорадно улыбались.

В ночь начались аресты. Этой же ночью контрреволюция расправилась с Васенко, дня через три с Дмитрием Колющенко и другими революционерами, сторонниками Советской власти.

Вскоре арестовали Сашу, Федора Голубева, Николая Федорова.

…Андрей вернулся домой на рассвете. Отец к тому времени нагрел воды. Сняли с Саши насквозь пропитанную кровью одежду, увидели: все тело его в кровоподтеках и синяках. Отец зубами скрипел. Сашу вымыли, надели чистое белье, уложили на кровать. Он уснул, но спал не крепко, вздрагивал, бормотал во сне, стонал.

Время тянулось медленно. Ждали вечера, темноты, чтобы переправить Сашу в надежное место, об этом позаботятся товарищи. В полдень к дому подкатила карета с красным крестом, и два дюжих молодца разбойного вида в белых халатах, не обращая внимания на протест отца: «Зачем вы его берете? Куда? Кто такие», — подхватили Сашу и понесли.

Он, видимо, знал их, не удивился налету, как можно спокойнее сказал:

— Не надо, папа! Прощайте!

Отец побежал за каретой, Андрей же бросился к реке, перешел вброд Миасс и на Ивановской улице столкнулся с каретой. Отца не было, должно быть, отогнали. Андрей бежал за каретой до Марьяновского кладбища. Она въехала в ворота, а Андрея остановил солдат, не пустил дальше.

Андрей не мог уйти. Бродил поодаль и поглядывал на ворота. Подошел кладбищенский сторож, сказал:

— Уходи, малец. Нечего тебе здесь делать. Ничего не выходишь. Отсюда не возвращаются!

Значит, тут застенок, догадался Андрей.

Палачи и не думали отпускать Сашу, они продолжали его пытать, дикой изуверской пыткой — пытать свободой! По их расчетам, если человек вырвется из их кромешного ада, ощутит ласку родных, тепло домашнего очага, поверит, что свободен, при возвращении в ад обязательно должен сломаться. Или — погибнуть.

Домой Андрей пришел поздно вечером: Сразу полез на полати, спрятался от вопросительного взгляда отца. Не мог видеть уткнувшуюся в подушку, беззвучно плачущую мать. Все понимали, Саша не вернется.