Камень для Дэнни Фишера

День переезда 1 июня 1925 года

Я возвращаюсь к самому началу памяти, и это день моего восьмилетия. Я сижу в кабине грузовика и взволнованно разглядываю надписи на перекрестках. Огромный грузовик подъехал к одному из углов и притормозил.

— Этот квартал? — спросил водитель чернокожего грузчика, сидевшего рядом со мной.

Огромный негр повернулся ко мне.

— Этот квартал, мальчик? — спросил он, и на лице его сверкнули огромные белые зубы.

Я так разволновался, что едва мог разговаривать.

— Да, этот, — пропищал я. Я повернулся, чтобы лучше разглядеть улицу. Да, это она. Я узнал дома, которые были похожи друг на друга, перед каждым из них росло стройное молодое деревце. Она выглядела точно так же, как и тогда, когда мы ездили сюда с мамой и папой, в тот день, когда они купили этот дом мне на день рождения.

Тогда все улыбались, даже торговец недвижимостью, который продал отцу этот дом. Но папа не дурил. Он был настроен серьезно. Он сказал торговцу, что дом должен быть готов к 1 июня, потому что это мой день рожденья, и дом предназначен мне в подарок.

И он был готов к первому числу, как раз как этого хотел папа, потому что сегодня было первое июня, мне исполнилось восемь лет, и вот мы переезжаем.

Грузовик медленно повернул и поехал вдоль квартала. Было слышно, как шины вгрызаются в гравий на дороге, когда машина съехала с мощеной улицы.

На нашей новой улице еще не было асфальта. На ней был только серовато-белый гравий. Камешки погромыхивали, когда шины подхватывали и швыряли их на брызговики.

Я вскочил на ноги в кабине грузовика.

— Вот он — закричал я, показывая пальцем. — Вот мой дом! Последний в ряду! Единственный, что стоит особняком!

Грузовик начал тормозить и остановился перед домом. Я увидал нашу машину, которая стояла в проезде. Мама с моей сестрой Мириам, которая на два года старше меня, уехали раньше нас с буханкой хлеба и коробочкой соли, чтобы приготовиться к нашему приезду. Мама хотела, чтобы я поехал с ней, но мне хотелось проехаться на грузовике, а старший водитель разрешил.

Я попытался открыть дверь машины еще до того, как она остановилась, но негр держал на ручке свою руку.

— Погоди минутку, мальчик, улыбаясь сказал он. — Теперь ты здесь надолго.

Когда грузовик остановился, он открыл дверь. Вылезая из кабины, я второпях поскользнулся на подножке и растянулся на дороге. Я услышал, как кто-то вполголоса ругнулся, и затем почувствовал, как сильные руки подхватили меня и поставили на ноги.

Негр низким голосом сказал мне на ухо: «Ты не ушибся, мальчик?»

Я покачал головой. Вряд ли я мог тогда разговаривать, даже если бы и захотел, настолько я был захвачен видом своего дома.

Он был наполовину из буро-коричневого кирпича, а выше, вплоть до конька крыши был покрыт коричневой дранкой. Крыша была из черной дранки, а у фасада дома было небольшое крылечко, или что-то вроде этого. Таких красивых домов я еще не видал. Я глубоко вздохнул я горделиво огляделся, не смотрит ли кто-нибудь на нас. Но там какого не было. Изо всего квартала мы переехали сюда первыми.

Негр стоял рядом со мной.

— Да, хорошенький домик, — сказал он. — Тебе очень повезло, что ты завладел таким домом.

Я благодарно улыбнулся ему, потому что, когда я ему говорил, что папа подарил мне его на день рожденья, он лишь усмехался как и все.

Затем я взбежал по ступенькам и застучал в дверь. — Мама, мама, — завопил я. — Это я. Я уже здесь!

Дверь открылась, и в ней показалась мать, голова у нее была повязана какой-то тряпкой. Я протиснулся мимо нее в дом и остановился посреди комнаты. Все в доме пахло новизной. Краска на стенах, древесина лестницы, все было новенькое.

Я услышал, как мать спросила шофера, почему он так долго ехал. Ответ его я не расслышал, так как смотрел вверх на лестницу, но мама вернулась в комнату, говоря, что он тянул резину, потому что им платят повременно.

Я схватил ее за руку.

— Мама, где моя комната? — спросил я. Ведь у меня впервые будет своя собственная комната. До этого мы жили на квартире, и у нас с сестрой была комната на двоих. Затем однажды утром мама вошла к нам в комнату, когда я сидел в постели и смотрел, как одевается Мими. Мама посмотрела на меня, а потом за завтраком сказала, что мы собираемся купить дом, и что отныне у меня будет собственная комната.

А теперь она высвободила свою руку.

— Первая со стороны лестницы, Дэнни, — взволнованно ответила она. — А теперь не мешай. У меня много дел!

Я рванулся вверх по лестнице, и только каблуки ботинок громко застучали по ней. На лестничной площадке я задержался и огляделся. У отца с матерью была большая комната прямо, затем комната Мириам, затем моя. Я открыл дверь своей комнаты и тихонечко вошел в нее.

Это была небольшая комната, примерно три на четыре метра. В ней два окна, через которые виднелись окна дома напротив. Я вернулся и закрыл за собой дверь. Пересек комнату и прижался лицом к оконному стеклу, но так было неудобно, и я открыл окно.

Я смотрел на проулок между нашими домами. Прямо подо мной была крыша нового «пейджа», машины, которую только что купил отец, а дальше по проулку за домом был гараж. За гаражом не было ничего, кроме полей. Это была новостройка во Флэтбуше. Все эти участки когда-то были болотом, но городские власти их засыпали. За углом от нас строились еще дома похожие на наш, их можно было разглядеть, если высунуться из окна.

Я вернулся на середину комнаты. Медленно повернулся вокруг, рассматривая каждую стену.

— Моя комната, это моя комната, — еще и еще раз повторял я про себя.

Я почувствовал, как комок подкатил мне к горлу, очень странное чувство.

Как тогда, когда я стоял у гроба дедушки, держась за руку отца и гладя вниз на неподвижное белое лицо с маленькой черной ермолкой на голове, которая так контрастировала с простой белой простыней. Голос у папы был очень мягок. — Посмотри на него, Дэнни, — промолвил он как бы про себя. — Это конец, к которому приходят все люди, сейчас мы смотрим на его лицо в последний раз. — Затем папа склонился и поцеловал неподвижное лицо в гробу, и я сделал то же самое. Губы у дедушки были ледяные, и они не шевельнулись, когда я коснулся их. Какой-то холодок от них пробежал у меня по телу.

Рядом с гробом стоял какой-то человек с ножницами. Папа расстегнул пиджак, и человек отрезал у него кусочек галстука. Затем он вопросительно посмотрел на меня. Папа кивнул и заговорил на идише.

— Он его крови, — сказал он. Человек отрезал кусочек моего галстука, и к горлу у меня подкатил комок. Это был новый галстук, и одел я его в первый раз. Теперь уж мне не придется его поносить. Я посмотрел на отца.

Он опять смотрел на гроб, и губы у него шевелились. Я напряг слух, чтобы услышать, что он говорил, но ничего из этого не вышло. Он отпустил мою руку, она упала вниз, и я убежал к матери с комком в горле.

Вот и сейчас у меня было такое же ощущение. Я бросился на пол и припал к нему щекой. Пол был прохладный, а запах лака попал мне в нос, и у меня защипало глаза. Я закрыл их и несколько минут полежал так. Затем я повернулся и прижался губами к прохладному полу.

— Я люблю тебя, дом, — прошептал я. — Ты самый красивый дом во всем мире, ты — мой, и я люблю тебя.

Дэнни, что ты там делаешь на полу?

Я быстро вскочил на ноги и повернулся к двери, это была Мириам.

У нее на голове был повязан платок как у матери.

— Ничего, — неловко ответил я.

Она как-то странно посмотрела на меня. Видно было, что она никак не может сообразить, что же это я делал. — Мама велит тебе спуститься вниз и не путаться под ногами, — начальственно заявила она — Грузчики сейчас будут подымать мебель по лестнице. Я спустился вслед за ней. Новизна дома уже начинала меркнуть. На некоторых ступеньках под нашими ногами уже отошла краска. Мебель уже была в гостиной, а ковер, навернутый на бамбуковую палку, стоит в углу, готовый к тому, чтобы его развернуть, как только грузчики закончат. Мама стояла посреди комнаты. На лице у нее были следы грязи.

— Может быть я могу что-нибудь сделать, мама, — спросил я.

Я услышал, как Мириам презрительно фыркнула сзади меня. Она не любила мальчишек и считала, что они ни на что не годятся. Я разозлился.

— Ну, мама, же? — повторил я.

Мама улыбнулась мне. Когда она улыбалась, у нее смягчалось лицо. Мне нравилось, когда она мне улыбается. Она положила мне на голову руку и взъерошила мне волосы. — Нет, русачок, — ответила она. — Отчего бы тебе не пойти на улицу и не поиграть там? Я позову тебя, когда ты мне понадобишься.

Я улыбнулся ей в ответ. Я знал, что у нее хорошее настроение, раз она называет меня русаком. Я также знал, что Мими при этом сердится. Только у меня в семье русые волосы, у всех остальных они были темные. Папа иногда поддразнивал маму по этому поводу, и она всегда сердилась непонятно почему.

Я сделал Мими рожу и пошел на улицу. Грузчики уже разгрузили машину, и на дороге было много мебели. Я постоял там некоторое время, наблюдая за ними. День был теплый, негр снял рубашку, и видно было, как мускулы ходят у него под кожей. Пот тек у него по лицу, потому что большую часть работы выполнял он, а второй мужчина все время разговаривал да указывал, что надо делать.

Немного погодя мне надоело смотреть на них, и я стал глядеть в другую сторону квартала по направлению к углу, мне хотелось узнать, что же у нас по соседству. Меня заинтересовали открытые поля на задворках моего дома, которые я высмотрел из окна. В старом районе не было ни одного пустого участка, одни только большие уродливые многоквартирные дома.

Сквозь открытую дверь дома было видно, что мать занята, и когда я спросил, нельзя ли мне прогуляться до конца квартала, она не ответила. Я спустился с крыльца, направился на угол, чувствуя себя довольным я гордым: у меня такой чудный дом, и денек прекрасный. Мне захотелось, чтобы все мои дни рождения были такими же.

Как только я завернул за угол, то сразу услышал испуганное повизгивание собаки. Я посмотрел в том направлении, откуда слышался звук, но так и не понял, откуда же он доносится. В ту сторону я и пошел.

Окрестности только-только начинали приводить в порядок. Их называли Гайд-парк, это в районе Ист-Флэтбуш в Бруклине. Я пошел вдоль улицы с недостроенными домами, их обнаженные белые деревянные каркасы сияли на ярком полуденном солнце. Я пересек следующую улицу, и дома остались позади. Здесь было только чистое поле. Испуганный лай собаки теперь стал несколько громче, но я все же не мог определить, откуда он доносится.

Странно, как на открытом пространстве далеко разносятся звуки. Там, где мы жили раньше, у аптеки, которую держал отец, нельзя было расслышать даже того, что происходило сразу за углом. Поле в следующем квартале еще не было засыпано и представляло собой ничто иное, как глубокую пустую котловину от одного угла до другого. «Как только эти котловины засыпят, подумал я, — так сразу же начнут строить и здесь.»

Теперь стало понятно, откуда доносится визг собаки, это было через квартал отсюда. Я увидел двух мальчиков, стоявших там на краю котлована.

Они смотрели куда-то вниз. Собака, должно быть, свалилась туда. Я ускорил шаг и через несколько мгновений уже стоял рядом с мальчиками. Небольшая коричневая собачонка визжала, пытаясь выкарабкаться по склону котловины.

Ей удавалось преодолеть только часть пути, затем она соскальзывала и падала на дно. Вот тогда-то визг был громче всего, когда она скатывалась вниз. И оба мальчика при этом начинали смеяться, непонятно почему. Мне же это вовсе не казалось смешным.

— Это ваша собака? — спросил я.

Оба они повернулись, посмотрели на меня, но ничего не ответили. Я спросил снова. Больший из мальчиков спросил: «А кто спрашивает?» Что-то в тоне его голоса испугало меня. Он был совсем недружелюбен.

— Я же просто спросил, — сказал я. Он подошел ко мне, слегка покачиваясь. Он был больше меня.

— А я сказал «Кто спрашивает?» Теперь его голос стал еще грубее. Я отступил назад. Зря я ушел из нового дома. Мать ведь только велела не мешать, пока грузчики не кончат вносить мебель в дом. — Это ваша собака? — спросил я, стараясь улыбнуться так, чтобы голос у меня не дрожал. Большой мальчик приблизил свое лицо ко мне. Я твердо посмотрел ему в глаза, — Нет, — ответил он.

— А-а, — протянул я и повернулся снова, глядя на собачонку. Она по-прежнему пыталась выкарабкаться по косогору. Голос мальчика прозвучал у меня над ухом. — Ты откуда? — спросил он. — Что-то я тебя не видел здесь раньше. Я снова повернулся к нему. — Восточная сорок восьмая улица. Мы только что переехали. В новые дома. Мы переехали первыми во всем квартале.

У него было мрачное и хмурое лицо. — Как тебя зовут? — спросил он.

— Дэнни Фишер, — ответил я. — А тебя?

— Пол, — сказал он. — А это мой брат, Эдди.

Какое-то время мы помолчали, глядя на собаку. Она преодолела примерно полпути и свалилась вновь.

Пол засмеялся. — Смешно, сказал он. — Этот глупый щенок и понятия не имеет, как выбраться оттуда. — Ничего смешного, — сказал я. — Бедная собачка может вообще не выбраться оттуда.

— Ну и что? — фыркнул Пол. — Так ей и надо, раз уж она туда свалилась.

Я промолчал. Мы постояли еще на краю обрыва, глядя вниз на собаку. Я услышал какое-то движение с другой стороны от себя и обернулся. Это был Эдди. Он был меньше меня. Я улыбнулся ему, и он улыбнулся мне в ответ.

Пол обошел вокруг меня и остановился рядом с ним. В его поведении было нечто такое, что мы оба перестали улыбаться. Эдди выглядел немного виноватым. Интересно, с чего бы это?

— В какую школу ты будешь ходить? — спросил Пол.

— Не знаю, — ответил я. — Наверное в ту, что около Ютики, на авеню Д.

— В какой класс?

— Четвертый А.

— А сколько тебе лет?

— Восемь, — с гордостью ответил я. — Сегодня у меня день рожденья.

Поэтому мы и переехали. Папа купил мне дом в подарок на день рожденья.

Пол презрительно хмыкнул. Видно было, что он не поверил. — Ты шустер, а? Ты пойдешь в мой класс, а мне девять лет.

— Ну, я пропустил третий В, — как бы извиняясь объяснил я.

Глаза у него похолодели и стали злыми.

— Ты будешь ходить в Святое Сердце?

Я удивился.

— А что это такое?

— Церковь Святого Сердца, — ответил он. — Около Трои.

— Нет, — ответил я, покачав головой.

— Священный Крест? спросил он, — Это большая церковь, которой принадлежит кладбище.

— Какое кладбище? — спросил я. Мне было как-то не по себе. Мне не хотелось отвечать на этот вопрос. Интересно, что тут такого важного, что он все настаивает на ответе.

Он показал рукой через дорогу Кларендон-роуд. Где-то в квартале дальше виднелась черная железная ограда кладбища. Я снова повернулся к нему.

— Нет.

— А в какую церковь ты ходишь? — напирал он.

— Ни в какую, — ответил я.

Он помолчал минутку, обдумывая услышанное.

— Ты что, не веришь в бога? — наконец спросил он.

Конечно верю, — сказал я. — Но в церковь я не хожу.

Он скептически посмотрел на меня.

— Если ты не ходишь в церковь, значит не веришь в бога, — подчеркнуто произнес он.

— Верю, — настаивал я. Я почувствовал, как от обиды слезы стали подступать у меня к глазам. Он не имеет права так говорить. Я выпрямился во весь рост. — Я еврей, — крикнул я срывающимся голосом, и хожу в синагогу.

Братья переглянулись, и в их глазах появилось понимание. Их лица превратились в недружественные маски. Пол угрожающе шагнул ко мне.

Инстинктивно я отступил. Сердце у меня заколотилось. Что я такого сказал, что они так рассердились?

Пол повернулся ко мне лицом. — Зачем вы убили Христа? зарычал он на меня.

Я совсем испугался от его дикого голоса. — Я не убивал, — замялся я.

— Я даже не знал его.

— Убили! — голос Эдди был выше, чем у брата, но такой же дикий. — Папа нам говорил! Он говорил, что евреи убили его и даже распяли на кресте. Он говорил нам, что жиды заселят все новые дома в округе Я попытался успокоить их. — Может быть какие-то незнакомые мне евреи и убили его, — умоляюще произнес я, — но мама мне всегда говорила, что он царь евреев.

— И все равно они его убили, — твердил Пол.

Я задумался на мгновенье. Собака снова стала скулить, но я боялся повернуться и посмотреть. Я попытался сменить разговор. — Надо попробовать достать собаку оттуда.

Они не ответили. Видно было, что они все еще сердятся. Я попробовал придумать что-нибудь, чтобы угодить им. — Может быть, они убили его потому, что он был плохой царь, — предположил я. У них побледнели лица. Я перепугался и повернулся было бежать, но не успел. Пол схватил меня и прижал мне руки к бокам. Я попытался высвободиться, но не смог и заплакал.

На лица у Пола вдруг появилась презрительная улыбка. Он отпустил мне руки и отступил.

— Так ты хочешь достать оттуда собаку? — спросил он.

Я попытался заглушить рыдания. Одной рукой вытер глаза. — Да-а, протянул я.

Он глубоко вздохнул, все еще улыбаясь. — Отлично, еврейчонок, доставай ее! — Внезапно он бросился на меня с вытянутыми вперед руками.

В ужасе я хотел было увильнуть, но он толкнул меня в грудь, и я задохнулся. Затем я стал падать, кувыркаясь, по склону котлована. Я пробовал было ухватиться за что-нибудь, чтобы не скользить, но ничего не вышло. Я докатился до дна и с минуту лежал там, собираясь с духом.

Тут я услышал, как кто-то радостно заскулил, и почувствовал, как теплый язык начал лизать мне лицо. Я сел. Махонькая коричневая собачонка, совсем щенок, лизала мне лицо, помахивая хвостиком и тихонько счастливо повизгивая.

Я встал на ноги и посмотрел вверх. Мне было стыдно, оттого что плакал, но собачка почему-то была так счастлива, увидев меня, что я больше уже не боялся.

Пол и Эдди смотрели вниз на меня. Я погрозил им кулаком. — Негодяи! — крикнул я. Это было худшее из всех известных мне слов.

Я увидел, как они нагнулись и стали что-то подбирать с земли.

Мгновение спустя на нас обрушился град камней и гальки. Собака взвизгнула, когда в нее попали. Я закрыл голову руками до тех пор, пока этот град не прекратился, но ни один из них в меня не попал.

Тогда я снова посмотрел вверх.

— Я вам покажу, — крикнул я.

Они нахально рассмеялись. — Еврей, сукин сын, — крикнул Пол.

Я подхватил камень и бросил в них, но он не долетел, и снова на меня посыпался град камней и гальки. На этот раз я не успел прикрыть лицо, и один камень поранил мне щеку. Я бросил в них еще один камень, но он тоже не долетел. Они нагнулись и снова стали собирать камни.

Я развернулся и побежал в центр котлована, куда их камни не долетали.

Рядом со мной бежала собака. В центре котлована я сел на большой камень.

Собачка подошла ко мне, и я погладил ее по голове. Я вытер лицо рукавом и снова посмотрел на братьев.

Они кричали и грозили мне кулаками, но я не мог разобрать ничего.

Собака сидела у меня на ноге, помахивая хвостом и глядя мне в лицо. Я наклонился и прижался щекой к ее морде. — Ну ничего, собачка, — прошептал я. — Когда они уйдут, мы выберемся отсюда. — Затем я выпрямился и показал им нос. Они взбеленились и снова стали кидаться камнями, но я только смеялся в ответ. Оттуда они не могли достать меня.

Когда они, наконец, ушли, солнце стало клониться к западу. Я еще посидел на камне с полчаса, подождал, прежде чем решил, что они все-таки ушли. К этому времени почти стемнело. Я снова вернулся к откосу котлована и посмотрел вверх. Склон был довольно высокий и крутой, но я полагал, что выбраться наверх будет не так уж трудно. Там было много камней и кустиков, за которые можно будет ухватиться. Я вцепился в огромный камень и стал медленно подниматься, становясь на четвереньки, чтобы не сползти вниз.

Взобрался было футов на пять, как услышал, что внизу заскулили. Я обернулся. Собачонка сидела в котловане и следила за мной своими светлыми сияющими глазами. Когда она увидела, что я обернулся, она резко и счастливо взвизгнула. — Ну, давай, — сказал я. — Чего ты лаешь? — Она прыгнула на склон и стала подползать ко мне. Она тоже ползла на пузе. Не доходя до меня с фут, она стала сползать вниз. Я протянул руку, схватил ее за шиворот и подтащил к себе. Она радостно замотала хвостом, — Давай, — сказал я. — Надо выбираться отсюда.

Я снова двинулся вверх и прополз несколько футов, но когда посмотрел, что делает собака, то увидел, что ее нет рядом. Она скорчилась там, где я ее оставил, с опущенным хвостом. Я позвал ее. Она помахала хвостом, но не сдвинулась с места. — В чем дело? спросил я. — Ты что, боишься? — Она лишь пошевелила хвостом в ответ. Она не собиралась двигаться, и я полез опять вверх. Я продвинулся еще на несколько футов, и тут она снова заскулила на высоких жалобных тонах. Я остановился и посмотрел вниз. Она сразу перестала скулить и начала опять махать хвостом. — Ну хорошо, — сказал я. — Сейчас спущусь и помогу тебе.

Я осторожно соскользнул туда, где была собака и снова ухватил ее за шиворот. Придерживая ее одной рукой, я стал опять медленно продвигаться вверх. У меня ушло почти пятнадцать минут на то, чтобы добраться до половины пути. При этом приходилось подтягивать ее за собой после каждого шага. Затем я остановился передохнуть. Руки и лицо у меня были измазаны грязью, а рубашка и штаны были замызганы и изорваны. Мы с собачкой прижались к откосу котлована, страшась пошевельнуться, чтобы не сползти вниз. Некоторое время спустя мы снова двинулись вверх. Мы уже почти добрались доверху, когда камень подался у меня под ногой, и я поехал. В отчаянии я отпустил собаку и стал хвататься за землю, пытаясь удержаться от падения. Я спустился на несколько футов и затем пальцами ухватился и удержался за землю. Собачка начала скулить. Когда я обернулся, чтобы посмотреть, ее уже не было. Я посмотрел вниз, в котлован. Она только начала подниматься. Она глянула на меня и отрывисто гавкнула, но когда я отвернулся и начал взбираться вверх, снова начала скулить. Я старался не слушать ее тихие жалобные стоны, исходящие из глубины души. Она бегала взад и вперед, поминутно останавливаясь, взывая ко мне. Казалось, что она хромает. Я позвал ее. Она остановилась и поглядела на меня со склоненной набок головой.

— Ну давай, песик, — позвал я.

Он прыгнул на откос и попробовал вскарабкаться ко мне, но свалился назад. Я позвал его еще раз, он сделал еще одну попытку и упал. В конце концов он сел, подняв одну лапу ко мне и залаял. Я сел и сполз вниз до конца. Он бросился мне на руки, болтая хвостом. У меня на рубашке от его лапы оставались кровавые следы, когда я поднял его, чтобы лучше рассмотреть. Подушечки у него на лапах были порезаны и исцарапаны о камень.

— Ну хорошо, песик, — тихо сказал я, — мы выберемся отсюда вместе Я не оставлю тебя. Казалось, он понял меня, так как хвост его радостно описывал круги, а сам он своим мягким влажным языком обтирал мне лицо. Я положил его на землю и пошагал к другому краю котлована, чтобы найти место попроще, где было легче выбраться. А он бежал рядом со мной, заглядывая мне в глаза. Только бы мама разрешила мне оставить его себе!

Уже почти совсем стемнело. Мы снова начали карабкаться, но толку из этого не вышло. Не добравшись и до половины обрыва, я соскользнул и снова очутился на дне. Я очень устал, мне страшно хотелось есть. Ничего из этого не выйдет. До тех пор, пока не взойдет луна, бесполезно даже пытаться.

Я уселся на камень в центре котлована и попытался придумать, что мне теперь делать. Мама будет сердиться, потому что я не пришел вовремя ужинать. Стадо холодать. Я задрожал и попробовал застегнуть ворот рубашки, но пуговица оторвалась. Какая-то серовато-черная тень промелькнула в темноте. Собака зарычала и щелкнула зубами вдогонку. Я вдруг испугался — в котловане были крысы. Я обнял собаку и заплакал. Никогда мы отсюда не выберемся. Еще одна крыса пробежала мимо нас в темноте. Испуганно завизжав, я побежал к откосу котлована и попытался выкарабкаться. Снова и снова старался я выбраться, но каждый раз сваливался назад.

Наконец я свалился на землю и так выдохся, что не мог даже пошевелиться. Я был мокрый и несчастный. Я глубоко вздохнул и стал орать.

— Мама! Мама! — Голос мой глухим эхом отдавался в котловане. Я кричал до тех пор, пока не охрип и просто стал пищать. Ответа не было.

Взошла луна, и ее белый свет отбрасывал глубокие тени у каждого камня. Ночь была наполнена странными звуками и какими-то особенными движениями. Когда я стал подниматься на ноги, какая-то крыса откуда-то свалилась мне на грудь. Я упал на спину, визжа от ужаса. Собака прыгнула вдогонку крысе и схватила ей на лету. Сердито мотнув головой, она перекусила ей шею и отбросила крысу прочь.

Я встал на ноги и прислонился спиной к обрыву котлована. Мне было так холодно, и я был так напуган, что не мог ничего делать, кроме как смотреть в темноту. Собака стояла передо мной и шерсть у ней вздымалась дыбом, когда она лаяла. Эхо звучало так, как будто сотня собак будила ночь.

Не знаю, сколько я простоял так. Глаза у меня слипались, я старался удержать их открытыми, но не мог. Наконец я устало опустился на землю.

Теперь я уже не отдавал себе отчета, будет ли мать сердиться на меня или нет. Я ведь не виноват. Если бы я не был евреем, Пол с Эдди не спихнули бы меня в котлован. Когда я выберусь, я попрошу маму, нельзя ли нам быть кем-либо другим. Может быть, тогда они не будут больше сердиться на меня. Но в глубине души я чувствовал, что ничего хорошего из этого не выйдет. Если бы даже мать и согласилась, отец не изменится. Это-то я знал точно. Если уж он что-нибудь решил, то не отступится. Наверное поэтому он и оставался евреем все эти годы. Нет, никакого толку из этого не выйдет.

Мама будет очень сердиться на меня. Жаль, припомнил я, начиная дремать, жаль, что это случилось именно в тот день, который так хорошо начался.

Лай собаки стал громче, и где-то смешавшись с его хриплым эхом, послышалось, как чей-то голос зовет меня. Я попробовал раскрыть глаза, но не смог. Я так устал. Но голос стал громче, настойчивей. — Дэнни! Дэнни Фишер! — Глаза у меня раскрылись, и я увидел, как неверный белый свет луны отбрасывает невероятные тени в котловане. Мужской голос снова позвал меня.

Я с трудом поднялся на ноги и попробовал было ответить, но у меня пропал голос. Раздался только слабый хриплый писк. Собака снова стала неистово лаять. Я услышал голоса наверху обрыва, а лай собаки стал еще более резким и возбужденным.

Луч фонарика опустится в котлован и задвигался в поисках меня. Я знал, что они меня не могут услышать, и поэтому побежал за лучом света, стараясь попасть в него. По пятам за мной бежала собака, по-прежнему лая.

Вдруг свет попал на меня, и я остановился. Закрыл глаза руками, так как свет резал их. Мужской голос прокричал: «Вот он!»

Другой голос раздался в темноте надо мной. — Дэнни! Дэнни! — Это был голос отца, — Ты жив?

Затем послышался шум и шорох гальки, когда мужчина стал спускаться по склону ко мне. Плача, я подбежал к нему. И почувствовал, как меня подхватили на руки. Он весь дрожал. Тут я ощутил его поцелуи на своем лице. — Дэнни, у тебя все в порядке? спрашивал он.

Я прижался к нему лицом. Лицо у меня было исцарапано и горело, но мне было приятно чувствовать грубое сукно его костюма. — Все в порядке, папа, ответил я всхлипывая. — Но мама будет сердиться, я написал в штаны.

Что-то похожее на смех булькнуло у него в горле.

— Мама не будет сердиться, — заверил он меня. Подняв голову в направлении берега, он закричал: «У него все в порядке. Бросайте веревку и вытащим его».

— Не забудь песика, папа, — сказал я. — Его тоже надо вытащить.

Отец нагнулся и потрепал пса за ухом. — Если бы не его лай, мы бы и не узнали, где ты. — Вдруг он повернулся и посмотрел на меня. — Не из-за него ли ты тут оказался?

Я покачал головой. — Пол и Эдди сбросили меня сюда, потому что я еврей.

Папа как-то странно посмотрел на меня. Веревка упала нам под ноги и он нагнулся, чтобы поднять ее. Я с трудом расслышал слова, которые он пробормотал: «Район новый, а люди те же самые».

Я не понял, что это значит. Он завязал веревку у себя на поясе и подхватил меня одной рукой, а другой — собаку. Веревка натянулась и мы начали подниматься по склону.

— Папа, ты ведь не сердишься?

— Нет, Дэнни, не сержусь.

Я некоторое время помолчал, пока мы медленно продвигались по склону, — Тогда ничего, если я оставлю собаку себе, папа? — спросил я, — Он такой милый пес. — Пес, видимо, знал, что я говорю о нем, его хвост застучал по боку отца. — Мы назовем его Рекси Фишер, — добавил я.

Папа посмотрел вниз на щенка и затем на меня. Он рассмеялся:

— Ты хочешь сказать, мы назовем ее Рекси Фишер. Это не он, а она.

В комнате было темно, но мне было тепло и уютно после ванной, когда я уже лежал в постели. В ночи были новые звуки, новые звуки, влетающие в окно из новой округи. Новые звуки, с ними теперь жить.

Глаза у меня были широко раскрыты от изумления, но я больше не боялся. Бояться нечего. Я ведь у себя в доме, в своей собственной комнате.

Вдруг глаза у меня стали закрываться. Я повернулся в постели и задел рукой за стену. Она была шершавой от свежей краски.

— Я люблю тебя, дом, — прошептал я, засыпая.

Под кроватью пошевелилась собака, и я свесил руку вниз. В ладони у себя я почувствовал ее холодный нос. Я почесал пальцами у нее за ухом.

Шерсть у нее была влажная и прохладная. Мама заставила папу выкупать Рекси, прежде чем разрешила пустить ее в мою комнату. Она полизала мне пальцы.

— Я люблю тебя, Рекси, прошептал я.

Ощущение теплоты, удобства и причастности пронизывало все мое существо. Постепенно я почувствовал, как остатки напряженности покидают меня, и погрузился в ничто, то есть сон.

Я был дома. И первый день моей жизни, который я запомнил, отошел во вчера, а все дни моей жизни стали завтра.