Канатоходец

Передо мною встают минувшие дни. Ушедшие, как живые, выступают из тени прошлого. Я снова начинаю переживать напряжения их мыслей, боль их борьбы, силу стойкости, трагедию поражения, обернувшуюся гибелью культуры, не успевшей расцвести и созреть.

1. Введение

Недавно (7/20/III-1994 г.) исполнилось 115 лет со дня рождения моего отца. И я возвращаюсь к воспоминаниям о нем, начатым в Берлине (в перерывах между лекциями) в дни его столетнего юбилея, 15 лет назад. Мне хочется завершить эти воспоминания не только потому, что Василий Петрович был моим отцом и другом, но еще и потому, что его жизнь тесно переплелась с трагической судьбой русской интеллигенции недавнего прошлого[11].

Русская интеллигенция прежних дней формировалась своеобразно. Первый ее эшелон вышел из служилого, чаще всего военного дворянства; второй — из разночинцев. Про оба эти слоя говорили, что они беспочвенны— не имеют корней в своем собственном народе. В конце прошлого и начале нашего века стал выходить на поверхность третий эшелон — почвенный, идущий из самого народа: из многонародья нашей страны. Может быть, именно в этом появлении было что-то судьбинное — в русскую культуру стали входить инородцы, не прошедшие роковую для нашей страны школу азиатского деспотизма. Вирус деспотизма поразил нашу страну с давних времен. Подпитанный некоторыми европейскими идеями, он обрел специфическую евразийскую форму.

Отец — выходец из зырян (теперь коми). Он всегда подчеркивал свою иноплеменность, его выговор всегда был немного не русским. Он вошел в русскую жизнь как инородец, сохранивший любовь к своему народу, изучавший его как этнограф и всегда считавший своим внутренним долгом показать, что малые и подавленные народности несут свое миропонимание, достойное изучения, философского осмысления и уважения. Он умел это делать. Он всю жизнь боролся. Боролся со всеми, против всего, никогда не примыкая к каким-нибудь политическим течениям или организациям. Боролся прежде всего во имя сохранения человеческого достоинства, безропотное повиновение считая унизительным. Это он делал естественно, как нечто само собой разумеющееся, но часто, как бы в оправдание, повторял: «Ведь мои предки — свободные охотники — никогда не были крепостными».

В дореволюционные годы его отличало противостояние великорусскому шовинизму, надменности некоторой части тогдашней интеллигенции, в том числе и кадетского толка, узости Православия с его нетерпимостью к инакомыслию. Не принял он и другую нетерпимость— жесткую и жестокую неприязнь инакомыслия в «новой» жизни.

Родина и характер

Отец родился в селе Вильгорт, что близ Усть-Сысольска (теперь Сыктывкар) — уездного города бывшей Вологодской губернии. Упомянем здесь, что погост Вильгорт впервые записан в писцовой книге 1585–1586 гг. Тогда в него входило 8 небольших деревень и 5 починков, где проживало 70–80 человек. В одной из этих деревень лет 300–350 тому назад начали жить Налимовы[12].

В детстве (в начале 20-х годов) я однажды побывал в этих местах — тогда они еще сохраняли свою нетронутость[13]. Добротные рубленые дома, но без дворов, без усадьбы. Рядом только сарай, а к дому прямо примыкает хлев. Все настежь — ничто никогда не запиралось. Небольшие пашни, отвоеванные у леса; созревали только рожь, ячмень, овес. Там же хилые огороды: картошка, капуста, репа, лук, табак (махорка). Это и все, что могло расти; никаких фруктовых деревьев. А кругом леса, по большей части заболоченные (для них даже был специальный термин «парма»). Тогда еще в этих местах водилась дичь: рябчики, глухари, зайцы и, конечно, белки. Осенью было много грибов, ягод— особенно брусники. Крестьянин не выходил из дома без ружья и собаки[14].

Основой хозяйства, пожалуй, были просторы заливных лугов. Я и сейчас помню эти, казавшиеся мне тогда бескрайними, поймы реки Сысолы. Буйство трав в ранней утренней росе, запрятанные в них гнезда, где охраняющая их птица оставалась до последнего взмаха косы «горбуши» (косили, сгорбившись, косами с малой рукояткой — так сподручнее на кочковатых лугах). У окоема мощные кусты дикой смородины — черной и красной — с непривычно большими ягодами, сразу же набивающими оскомину. И гнус: короткую летнюю ночь надо было проводить в крохотной хатке, где по-черному топили печь против комаров и мошки. Там спали вповалку усталые мужчины и женщины, там пытался примоститься и я, но глаза не выдерживали едкого дыма, и я стремительно выскакивал на свежий воздух, а оттуда так же стремительно — назад.

Василий Петрович рассказывал, что его отец был колдун-знахарь, местный маг, владеющий астральными силами и стихиями природы. В его образе, нарисованном отцом, было что-то общее с Доном Хуаном в описаниях К. Кастанеды. Он рано умер, но память о нем сохранялась долго. И когда отец, уже профессором, заезжал иногда в родные края, то его неизменно почитали как колдуна. И в нем действительно иногда просыпался древний маг, умеющий мгновенно и безоглядно принимать решения, собирать энергию и обращать ее против противника. Это проявлялось даже в мелочных столкновениях, многочисленных для него, не переносившего оскорблений. Невысокий, крепкий, он не терпел поражений и умел побеждать… пока не столкнулся с неумолимым Роком своей Страны. Не победил, но и не дрогнул — не изменил себе, спорил и боролся.

Вспоминаются некоторые характерные случаи:

(1) Москва, 1905 г., революционная настороженность: отец зачем-то вышел из дома и, переходя улицу, увидел, что на него несется казачий разъезд[15],— он заторопился, с ноги соскочила галоша, новая, только что купленная… останавливается, поднимает руку и громко кричит: «Осторожно — бомба!», разъезд круто разворачивается и объезжает Василия Петровича, заезжая на тротуар, а он спокойно надевает галошу и идет своей дорогой.

(2) Нижний Новгород, 1917 год, начало революции: отец, тогда преподаватель реального училища, соответственно одетый, входит в вагон трамвая, его окружает группа подгулявших парней и начинает издеваться над «буржуём», особенно распаляясь от вида «котелка»… напряжение растет, и вдруг в какой-то неуловимый момент команда пулей вылетает из вагона… того, что произошло, отец и сам не мог объяснить.

(3) Вторая половина 30-х годов: он с остатками своей семьи живет на даче под Москвой и регулярно ходит купаться на Истру по тропинке, пронзающей кустарниковую заросль. Как-то он замечает, что тропинку кто-то усердно превращает в отхожее место. Такого надругательства над Природой он, естественно, выдержать не мог и послал предупреждение: «Если это не прекратится, то у злодея на заднице появятся чирьи». Не прекратилось, чирьи появились, и тропинка очистилась.

(4) Плохо приходилось тем, кто, нападая, не знал, что «бомба» таки есть и взрывается, что и случилось однажды в 30-е годы на одной из конференций. Кто-то из официальных представителей, полемизируя, в качестве козырного аргумента объявил ему: «зырянская морда». В ответ взметнулась и обрушилась (как Священная Лабрис) трость Василия Петровича, который в результате многолетнего разбирательства случившегося был оправдан, а его оскорбитель — откомандирован на работу в какой-то сибирский город.

3. Становление этнографа. Экстерн и переход в другое сословие

Теперь мне хочется дать последовательное описание жизненного пути Василия Петровича.

Первоначальное образование он получил в Земском начальном училище, затем в 2-классном Городском училище. Его способности не остались незамеченными[16]: Земство посылает его своим стипендиатом в фельдшерскую школу в Москву (1894–1897 гг.). Затем в течение 5 лет (1897–1902 гг.) он отрабатывает свою стипендию, работая фельдшером в разных уголках Зырянского края. Здесь и первое столкновение с тогдашним укладом жизни. Он — рядовой начинающий фельдшер — не просто делает положенное ему дело, а требует, в предвидении эпидемии, обеспечения медикаментами. Дело неслыханное — фельдшер требует! Начальство оскорблено, требование выполнено, отношения испорчены. И так всю жизнь.

Мне хочется здесь вспомнить эпизод столкновения с русской государственностью, связанный с фельдшерскими годами жизни отца. Ему пришлось сдавать экзамен на звание помощника аптекаря, для чего понадобилась справка о благонадежности. Копия этой справки приводится ниже (см. Приложение). С тех пор прошло почти 100 лет, но мало что изменилось — все те же справки и характеристики, удостоверяющие «поведение хорошее во всех отношениях». Революция не смогла отменить того, что было положено в основу государства Российского — архетип власти продолжал работать инвариантно к обновленным условиям.

В 1903 году Василий Петрович возвращается в Москву и работает фельдшером сначала на заводе Центрального электрического общества, потом в клиниках Московского университета (тогда не было ограничений с пропиской).

В это же время он начал публиковать статьи по этнографии зырян в журнале Этнографическое обозрение. Свежесть мысли и острота наблюдений обратили на себя внимание. Он знакомится с президентом Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии профессором Д.Н. Анучиным, секретарем Общества В.В. Богдановым и председателем Московского отделения Общества академиком В.Ф. Миллером. Они поддержали его стремление к получению высшего образования. Этому, однако, должна была предшествовать сдача экзаменов за полный курс классической гимназии[17]. А вот врачи — сослуживцы Василия Петровича — возмутились, узнав о задуманном. Как может это сделать самоучка-инородец, даже не начинавший учиться в гимназии?! «Безумная и наглая затея» — по оценке многих коллег.

А экзамен был сдан (в 1905 г.) при Лазаревском Институте восточных языков (директором которого в то время был академик В.Ф. Миллер). Вспоминая об этой эпопее, Василий Петрович говорил, что почти по всем предметам было нетрудно готовиться самостоятельно, но вот три из них были почти непреодолимы — древнегреческий, латынь и, конечно, Закон Божий. Может быть, помогло отношение экзаменаторов — интеллигентных людей, оценивших абитуриента, почувствовавших в нем будущего ученого.

Это, наверное, была самая большая и серьезная победа в жизни Василия Петровича.

Сдача экзамена за полный курс классической гимназии— это не только возможность поступить в университет, но и возможность приобщения к культуре русской интеллигенции, эзотеризм которой охранялся трудностью получения классического образования; одновременно это и переход в другое сословие. Таким образом, гимназия оказывалась и барьером, разграничивающим сословия, — барьером надежным, практически почти непреодолимым для выходцев из других слоев, хотя дорога и не была абсолютно перекрыта. Россия всегда была сословно структурированной страной, остается она ею и в наши дни. Раньше фельдшер не мог быть приглашенным в гости к врачу, пусть даже они вместе стояли за одним операционным столом — вместе несли ответственность. Так же, как, впрочем, сейчас уборщица не может быть приглашена в гости к профессору. Помню, в армии на кавалерийских учениях была команда: «Держать дистанцию в две лошади». Так мы держим ее и по сей день.

Переход из одного сословия в другое сопровождался часто комическими или даже трагикомическими ситуациями. Вот два таких эпизода: (1) отец перед отъездом на летние каникулы заходит к своему другу, тоже студенту, В. Синельникову, происходившему из знатной московской дворянской семьи. Тот представил его своей старенькой бабушке. Она была внимательна, расспросила Василия Петровича обо всем — и откуда он родом, и куда едет на лето, и, узнав, что в Вологодскую губернию, настойчиво просила его, когда он будет навещать генерал-губернатора, передать ему сердечный привет и что-то там еще. Ей в ее старомодной наивности казалось, что друг ее внука не может не быть вхож в губернаторскую семью родного ему края — как могло быть иначе? (2) Второй, совсем комичный эпизод произошел, когда Василий Петрович был приглашен на какое-то семейное торжество в дом Синельниковых. Он смущен — здесь все так непривычно и так парадно, а он в своей повседневной студенческой куртке. В растерянности Василий Петрович садится на ближайший свободный стул, не замечая на нем стакана с горячим чаем. Тут же на помощь бегут лакеи в ливреях, а все, в соответствии с этикетом, делают вид, что ничего не случилось (а брюки-то мокрые!). Причиной происшествия оказалась тогдашняя мода сидеть у стола, развалившись на кресле, а стакан с чаем ставить рядом на стул. Этого студент — выходец из диких северных лесов — знать не мог; здесь и сдача экзаменов не помогла.

Само студенчество образовывало как бы некоторый транссословный слой общества. Удобно было быть студентом. Мой крестный отец — Д.Т.Янович был студентом первого курса в течение 20 лет, так и не продвинувшись дальше. Роковым для него оказался экзамен по курсу общей физики, который он, учась на физико-математическом факультете, так и не смог преодолеть.

В те годы еще сохранялся корпоративный характер университетского содружества. Десятилетиями сохранялась память о тех, кто бывал в этих стенах. Это был еще старый Московский университет, его дух и поле.

4. Студенчество

После сдачи экзаменов экстерном Василий Петрович поступает действительным студентом в Московский университет на естественное отделение физико-математического факультета. Заканчивает его в 1912 году с дипломом 1-й степени по специальности «Антропология». Завершением его образования руководил широко известный в то время профессор (позднее академик) Д.Н. Анучин — географ, антрополог и этнограф.

Студентом Василий Петрович пробыл существенно больше положенных 4-х лет, так как, с одной стороны, продолжал интенсивно заниматься научными исследованиями, с другой стороны — ему нужно было зарабатывать деньги на жизнь семьи. Он женился в середине своего студенчества (я — старший из детей, 1910 года рождения). Ему надо было оплачивать квартиру, няню и кухарку — моя мать не могла этим заниматься сама, так как тоже была студенткой. Сейчас нам, конечно, совершенно непонятно, как это студент, к тому же инородец, чисто литературной деятельностью мог обеспечивать безбедное существование своей семьи.

Василий Петрович в своей первой публикации «Некоторые черты из языческого миросозерцания зырян»[18] показывает различие в миропонимании мужчин и женщин в зависимости от рода занятий. Эта работа сразу же получила отклики в Русских ведомостях и затем в Историческом вестнике. Следующая статья «Загробный мир по верованиям зырян»[19] привлекла внимание финских ученых. В 1907 году к Василию Петровичу приезжает доцент Гельсингфорсского университета доктор В. Минсикки с предложением сотрудничать в Финно-Угорском обществе. Отец становится стипендиатом этого общества — сотрудничество продолжалось в течение пяти лет. Открылась возможность экспедиций— две поездки в различные уголки Зырянского края (сбор этнографических данных и материалов по обычному праву, семейному быту и материальной культуре; антропологические измерения; записи зырянских сказок, песен и других образцов народного творчества); поездка к иньвенским пермякам, обитающим по реке Иньве и ее притоку в Соликамском уезде Пермской губернии; археологические изыскания (совместно с финским ученым Тальгреном) по рекам Волге и Каме в пределах Казанской губернии. Длительное пребывание в Финляндии (Гельсингфорс, 1908–1909 гг.) — изучение финской этнографии, финского языка и фольклора под руководством профессоров Паасонена, Спрелиуса, Сетеле; обработка своих материалов по этнографии зырян[20] и пермяков. Василий Петрович всегда относился с большим уважением к Финляндии, сохранявшей свою целостность и культуру и в те времена, когда она была лишь островком необъятной Российской империи, находясь в непосредственной близости от самого центра этой империи.

Он почему-то не раз обращал мое внимание на то, что и истоки моей жизни уходят в Финляндию.

Уже в студенческие годы Василий Петрович приобрел известность, достаточную для того, чтобы регулярно сотрудничать в таком солидном издании, как «Новый энциклопедический словарь»[21], где он работал до окончания Университета. В эти же годы для энциклопедического словаря «Гранат» им были написаны статьи «Зыряне» (т. 21) и «Калевала» (т. 23). В 1912 г. вышел второй том книги Великая Россия: географические, этнографические и культурно» бытовые очерки современной России, в нее входят следующие статьи Василия Петровича: «Пермяки» (с. 172–192); «Башкиры» (с. 197–217); «Тептяри» (с. 218–219); «Мещеряки» (с. 193–196).

В 1907 году Императорское общество любителей естествознания, антропологии и этнографии присуждает Василию Петровичу большую серебряную медаль[22]:

…во внимание к его ценным работам по антропологии и этнографии зырян и в благодарность за доставленные Обществу лично собранные научные материалы о зырянах.

В 1910 году то же Общество присуждает Василию Петровичу премию имени Великого князя Сергея Александровича[23] за рукописный труд под заглавием Материалы по этнографии зырян и пермяков.

Это Труд в 1234 страницы[24], печатный отзыв на который был дан А.Н. Максимовым в Этнографическом обозрении, 1910, т. LXXXVI–LXXXVII, № З-Ч с. 263–268. Судя по отзыву, Труд неоднороден — в нем содержатся как совсем сырые материалы, так и материалы обработанные, частично опубликованные и доложенные на заседаниях Общества. Охватывает Труд, согласно рецензии, следующие темы: терминологию родственных отношений; духовную жизнь, верования, суеверия[25]; магию активную (наступательную и оборонительную), пассивную (приметы и толкования снов), симпатическую (основанную на таинственной связи между целым организмом и его частями, хотя бы и совершенно отделенными от него); греховное и заразное начала (играющие большую роль в естественной философии зырян); сведения о народной медицине; обычное право (правовые нормы, регулирующие охоту и рыбную ловлю; задачи артелей, выступающих в роли кооперативов и страховых объединений против неудачного промысла); лингвистические данные и географические названия.

Автор Отзыва следующим образом характеризует Василия Петровича:

Что касается внутренней ценности всех представленных на соискание премии материалов, то В.П. Налимов, как природный зырянин, с детства росший среди зырян, свободно владеющий зырянским языком и до сих пор сохранивший много личных связей с зырянами, находился в особо благоприятных условиях. Он имел возможность проникать в такие интимные стороны народной жизни и верований, куда доступ постороннему наблюдателю очень труден. Даже там, где даются отрывочные указания, эти указания иногда проливают новый свет на известные уже раньше факты и отношения. Записи его отличаются значительной степенью точности. Он старается передать в неизменном, по возможности, виде отзывы и суждения самих зырян по различным вопросам. Материалы представлены на русском языке, но в них почти всегда отмечено, каков зырянский термин для того или иного понятия, о котором идет речь, таких отметок очень много, и для большинства подобных терминов дается и комментарий относительно первоначального значения и образования соответствующих слов.

Сказанное выше мне хочется дополнить и своими наблюдениями. Мальчиком я много наблюдал отца за работой. Овдовев в начале 20-х годов, он выезжал в экспедиции со всеми детьми, со всем домашним скарбом. Останавливались чаще всего в какой-нибудь пустующей летом сельской школе. И тут как-то само собой отец преображался. Вся интеллигентность куда-то пропадала. Менялось выражение лица, прическа, как-то иначе повисали брюки, превращаясь в штаны. По селу шел такой блаженный мужичок, с местным говором. Вот он садится недалеко от плотника, следит за его работой, что-то говорит — так, ни к кому не обращаясь. Замолкает. Опять что-то говорит. Ни о чем не расспрашивает, но плотник вдруг бросает топор и вступает в беседу, долгую, непринужденную. Отец ничего не записывает вплоть до возвращения в Москву. Здесь, в деревне, он просто живет другой, естественной для него жизнью, из которой он вышел, когда пошел учиться.

Василий Петрович умел удивительно, завораживающе рассказывать. Он любил сказки. Они особенно пригодились ему в дни тюремной жизни, в длинные вечера среди сокамерников. Эти сказки остались незаписанными: здесь сохранялась (может быть, и неосознанно) традиция сакрального эзотеризма — всегда существовало знание, передаваемое только изустно-доверительно.

Но вернемся к рецензии. В ней мы читаем и такое высказывание:

Быть может, при систематизации и обработке всего собранного В.П. Налимовым материала выяснится, что в настоящее время мы имеем дело лишь с осколками прежних верований, уже утратившими внутреннюю связь и сохранившимися лишь постольку, поскольку зыряне пользуются ими для утилитарных целей.

И в какой-то степени это, наверное, действительно было так. Несмотря на языковой барьер, происходило все же изживание прошлого миропонимания под воздействием русской культуры[26]. Василий Петрович пытался в какой-то степени реконструировать утраченную внутреннюю связь верований. В беседах со мной он любил подчеркивать близость зырянского народного сознания к природе, неотлученность от нее, существование в ней. Это находит свое выражение прежде всего в том, что величайшим грехом считалось загрязнение природы, особенно загрязнение воды — лесных ручьев и рек. Целительство связывалось с силами природы. Согласно поверьям, зырянский охотник, проведший осенью два месяца в лесном уединении (охотясь за белками), обретал особую жизненную силу. Вернувшись в деревню, он должен был передать эту силу больной женщине, уединившись с нею в бане. Примечательно отношение к женщине у пермяков, которые вместе с зырянами составляют один народ — коми[27]:

Отношение пермяков к женщинам, акту деторождения связано с известными религиозными представлениями, на первый взгляд изобилующими противоречиями. Женщина считается как бы нечистой, оскверненной. Встреча с ней мужчинам приносит несчастье. Она не может пересекать им дорогу. Но, с другой стороны, женщина стоит не только выше мужчин, но и попа и чиновников, поэтому не должна кланяться им. В течение сорока дней после родов женщина стоит наравне с Богородицей, поэтому она в это время не должна ходить в церковь и молиться. Женщина, рожавшая три раза по двойне, на всю жизнь остается почитаемою…

…Женщина, позволившая себе ударить лучиной кошку, собаку, ткнуть их ногой, перед родами должна просить у обиженного животного прощения на коленях, со слезами на глазах, называя их нежными именами. Женщина, обидевшая мужа или посторонних лиц, должна у них просить прощения на коленях (с. 181–182).

Просить прощения у домашних животных — это возможно только при понимании единства и целостности мироздания!

5. Язычество против православия в понимании этнографа

Именно открытость природе позволяла язычнику прислушиваться к процессам, спонтанно протекающим в подвалах сознания. Отсюда и обращение к магии — активному воздействию на стихийные силы, связывающие людей с природой, а через нее и друг с другом. Представляется привлекательной возможность провести сопоставление магии зырян, а соответственно и их миропонимания, с тем, что написал Карлос Кастанеда в своей знаменитой серии книг, посвященных мексиканскому колдуну Дону Хуану. Но кто готов это сделать?

Проще провести некоторое, хотя бы поверхностное сопоставление с христианством.

Несомненно, что самым существенным моментом языческого мировоззрения зырян было представление о неотделимости человека от природы. Об этом в упомянутой выше работе «Загробный мир…» (см. с. 36, сноску 10) Василий Петрович писал:

Человек, по верованиям зырян, не занимает исключительного положения в природе. Не он один имеет «лов», жизнь, душу, ее имеют животные и растения (с. 17).

И дальше любопытное уточнение:

Женщина стоит ближе к царству растительному, чем животному (с. 20–21).

Не через молитву и Церковь оздоровляется и очищается Человек, а непосредственно через природу:

Через растения, реже через животных, зыряне избавляются от разных болезней (с. 21).

Человек, который проходит мимо многих деревьев и ручьев, очищается. Свойством очищать обладают деревья и текучая вода. Очистившись, человек приобретает свойство лечить больных, а на языке зырян это означает гнать болезнь или злых духов (с. 23).

В христианстве, особенно в ветхозаветном его звучании, человек оказывается отчужденным от природы — он создан по образу и подобию Бога, и ему дана власть над природой. В Книге Бытия читаем:

И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими [и над зверями], и над птицами небесными, [и над всяким скотом, и над всею землею,] и над всяким животным, пресмыкающимся по земле (1, 28).

Этот текст вызывает сейчас острые дискуссии на Западе. Конечно, его, как и любой другой текст, можно толковать различно, даже диаметрально противоположно. Но важно другое — как он на протяжении двух тысячелетий воспринимался европейцами. Не он ли открыл дорогу Научно-техническому прогрессу, направленному на безоглядное овладение природой? И если это так, то не ответствен ли этот текст за надвигающуюся экологическую катастрофу?[28]

Конечно, в западном христианстве был и Франциск Ассизский[29], для которого природа была просветленным миром, взывающим к любви. Но это было все же лишь боковое ответвление, близкое к еретическим движениям. Верно и то, что в Православном христианстве долгое время допускались языческие проявления. Вспомним хотя бы такие праздники, как Ночь накануне Ивана Купалы, Масленицу — праздник Солнца и возрождения природы, Святки — с обрядами ряженых, гаданием и пр. Но урбанизация жизни лишила Христианство этих оздоравливающих проявлений язычества.

Углубляя эту тему, можно сказать, что устремленность к беспредельному господству над природой привела к технизации культуры во всех ее проявлениях — возникло, говоря словами Хайдеггера, новое «мироустройство»[30]. И нам сейчас становится ясно, что в этом новом мироустройстве человек потерял самого себя, утратил связь с глубинными — внелогическими уровнями сознания, порождающими смысл жизни в их связи с природой, а через нее и с вселенским началом жизни. Утрата смыслов породила отчужденность человека от нового образа жизни. Отсюда многие негативные явления, охватившие современный цивилизованный мир. Отсюда и отчетливо оформившийся сейчас, особенно в США, поиск будущего через возврат к прошлому в новом его осмыслении. Широкий общественный интерес к дохристианским религиям — не только к таким философски утонченным, как буддизм, но и к народным, включая шаманизм; обращение к медитации как средству духовного оздоровления; обострение интереса к изучению и даже управлению сновидениями, научный интерес к психоделикам как к средству изменения состояния сознания. Новый ренессанс.

Такое большое отступление от главной темы я сделал для того, чтобы обоснованно утверждать, что Василий Петрович в своем отношении к зырянскому язычеству опережал свое время. В наши дни его понимание язычества нашло бы новое звучание и получило бы иной отклик. Он категорически выступал против того, чтобы народное мировоззрение рассматривалось как примитивное, полагая, что за простотой и наивностью выражения можно увидеть глубину понимания, исконно присущую человеку[31]. Разве не несут высокой моральной нагрузки, скажем, такие поверья[32]:

Ссоры, дрязги влияют, по мнению пермяков, на вырождение всей природы и человека в частности. Распри из-за земельных наделов влияют на качество урожая, хлебные злаки чахнут. Сильные же распри, сопровождающиеся неоднократным проклятием и иного рода руганью, влияют и на саму природу; красота ее меркнет (с. 180).

Разве не оказались эти слова пророческими для наших дней? Удивительным является и признание полной свободы человека. Творец мира не является его повелителем:

Творцом вселенной, по верованиям пермяков, является Иен, существо весьма доброе, живущее на небе. Создав мир, Иен предоставляет человеку полную свободу и не вмешивается больше в дела людей. Жизнь человека и природы идет по определенному закону. Но этот закон не предрешает хода истории человечества, ни даже отдельной личности. В верованиях пермяков нет судьбы, рока. Человеку ничего заранее не предопределено. Вся его жизнь будет зависеть от личных действий, от тех или иных его поступков. Только в детстве его здоровье зависит от поведения матери, отца и других лиц, состоящих с ним в духовном родстве. Эти лица, обязанные охранять здоровье ребенка, несут ответственность за него (с. 177).

Эти вольнолюбивые представления существенно отличаются как от христианского Боговластия, так и от учения о карме Востока, а также от греческого представления о Роке.

К Христианству — институционализированному, с его догматизмом и агрессивностью, он относится как к религии завоевателей. Уместно задать вопрос, звучащий, правда, риторически: кто был ближе к Христу — непросветленное язычество или отяжелевшее в своем золотом облачении Православие, ставшее со времен Иосифа Волоцкого официальной идеологией русской государственности.

Разве не оказываются созвучными истинному христианству следующие слова, относящиеся к религии зырян[33]:

Человек с любовью и сердцем, стремящийся делать добро другому, достигает высшей организации своих духовных сил, известного желаемого идеала… Чем больше человек выстрадал в пользу ближнего, тем больше он приобрел сил. Силы человека растут в момент работы, творчества для других.

Богатство, материальные блага не являются ценностями, заслуживающими внимания. Богатый, не обладающий высокими качествами души, является просто существом, нуждающимся в общественном попечении, несчастным, которому не доступно самое дорогое в жизни (с. 9).

И вот что оказалось примечательным:

Смертность детей в зырянской земле меньше, чем в Норвегии и Швеции. В этом отношении зыряне опередили весь мир (с. 9).

Свой общественный долг Василий Петрович видел в том, чтобы возродить не только интерес, но и уважение к миропониманию малых народностей, искавших свои пути осмысления жизни, находясь в стороне от той линии развития, которая шла от Афин и Иерусалима. И было что-то мессианское в том, что примерно в одно и то же время из зырянского народа вышло трое ученых: Василий Петрович Налимов, Питирим Александрович Сорокин[34]^] и Каллистрат Фалалеевич Жаков[35].

6. В купеческом городе. Магистрантура Встреча с революцией

Но вернемся к биографическим событиям.

После окончания университета Василий Петрович работает (в 1913 году) преподавателем мужской гимназии в г. Дмитрове. С 1914 г. по осень 1918 г. он преподаватель естествознания[36] частного реального училища М.М. Милова (обладающего всеми правами казенного) в купеческом городе Нижнем Новгороде. На одной из фотографий мы видим его в официальной форме с тремя звездочками в петлице[37]; дома долго хранился форменный сюртук с прорезью для шпаги, которую он, естественно, не приобрел.

Уровень реального училища был в те времена довольно высок — достаточно сказать, что физический кабинет был полностью куплен в Германии за большие деньги. Василий Петрович был новатором. Он любил импровизировать. Однажды взял с собой на знаменитую нижегородскую ярмарку в Канавино целый класс и провел там с детьми весь день, знакомясь с иноземными купцами и рассказывая тут же ученикам о жизни и быте чужих стран, их верованиях и мифах, запечатленных на узорах ковров, орнаментах гончарных и медных изделий.

В 1916 году Василий Петрович становится магистрантом Казанского университета у профессора Б.Ф. Адлера[38]. Выдержав магистерские экзамены и прочитав две пробных лекции (1917 г.):

— «Одежда, украшения и возникновение их» (по собственному выбору)[39];

— «Дюны, образование и географическое распространение их» (по предложению физико-математического факультета), — он получает право на самостоятельное преподавание по кафедре географии и этнографии в звании приват-доцента.

Оказавшись в новом статусе, Василий Петрович сразу получает приглашение из Казанской духовной академии на чтение лекций по истории нехристианских религий, от которого отказывается. Его отталкивала атмосфера высокомерного догматического единоверия, воспринимавшаяся им как узаконенное суеверие. Он остался работать в реальном училище, оказавшись единственным доцентом среди преподавателей всего города. Возникла неприязнь и подозрительность. Все решили, что он получил звание доцента для того, чтобы двигаться по служебной лестнице и стать инспектором училищ, перейдя дорогу тем, кто давно и заслуженно мечтал об этой должности. Но отца это не интересовало. Он был далек от чиновничьих баталий. Просто это был его путь в знание.

Тем временем в стране развернулись события, изменившие все жизненные пути. В Нижнем Новгороде открылся университет (на базе какого-то высшего учебного заведения, эвакуированного из Варшавы). В 1918 году Василий Петрович избирается профессором этого университета по кафедре географии и антропологии и работает там до начала 1922 года. Одновременно (с 1919 года) он состоит профессором и Нижегородского педологического института[40].

Открытие университета в Нижнем Новгороде было крупным событием — откликом на всеобщий революционный подъем. Вот что писал в первом номере Вестника Нижегородского университета (10 апреля 1918 г.) его основатель профессор Д.Ф. Синицын:

28 марта в заседании Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Крестьянских Депутатов было принято единогласно при громе аплодисментов постановление открыть в Нижнем Новгороде университет на основах проекта Д.Ф. Синицына.

Так легко и просто осуществилась идея свободной Высшей Школы, построенной на широком демократическом основании. Так родился Университет, который лелеяли в своих мечтах наши лучшие представители науки и профессуры.

Свободный — автономный Университет; независимый ни от какой партии, ни от какого правительства. Университет, в котором ум и душа не связывается ничем, кроме истины. Университет, в котором один повелитель — Наука и один бог — человечество.

И этот Университет мы получили из рук демократии, от той ее части, которая входит в состав Советов. Здесь понято было интернациональное значение науки и ценность знания, свободного от партийных шор.

К Вам, деятелям Высшей Школы, моим товарищам по работе, я обращаю свой призыв: помогите маленькой кучке людей, заброшенных в Нижнем Новгороде, поднять высоко знамя свободной науки! Помогите укрепить великое дело объединения раздираемой междоусобиями России! Идите к нам все, кто верит в науку и любит Россию. Только единение спасет нас от гибели (с. 2).

Так начиналась Великая русская революция. Увы нам, увы…

Здесь следует прервать хронологическое повествование и сказать несколько слов об отношении Василия Петровича к Революции. Он воспринимал ее как грозное, но вполне естественное явление. Он понимал, что старое должно было рухнуть, но в то же время видел всю неподготовленность страны и ее народа, особенно ее интеллигенции, к переходу в новое.

Положение Василия Петровича было вдвойне сложным. С одной стороны, он, напрягая все свои силы, входил в культуру, привлекающую его своей интеллигентностью, с другой стороны — он очень многое не мог принять в этой культуре. Входя в нее, он начинал одновременно и бороться с ней. И что существенно — культура принимала его таким, как он есть, входящим в нее, с протестом, часто с борьбой, носящей иногда комический, истерический, а иногда и трагический характер.

Разные вспоминаются эпизоды.

(1) Еще перед началом нижегородского периода жизни Василий Петрович как-то провел лето в селе Коровяковка, где моя мать тогда была земским врачом. Осенью он вернулся в Москву и отдал паспорт на очередную прописку. Городовой приходит и говорит:

— Ваше благородие, не прописывают.

— Почему?

— Не знаю.

Отец дает ему трешку и говорит:

— Пойди выясни.

Городовой вскоре возвращается:

— Все в порядке, ваше благородие.

— В чем же было дело?

— Поп-с доносик написал-с.

Все объяснилось: в Коровяковке у родителей возник конфликт с местным священником. Они не приняли его во время очередного обхода с молитвенным служением, и вот достойный результат — донос в полицию. Но трешки оказалось достаточно, чтобы усмирить чрезмерную ретивость служителей правопорядка. (Если сравнивать с нашими днями, то придется сказать: да, жизнь тогда была проще — дешевле.)

(2) Нижний Новгород — резиденция купцов-миллионеров и прислуживающей им челяди — был трудным местом для человека с независимым поведением. Его начинали травить, не впрямую, а отработанным приемом, посылая омерзительные анонимные письма— не по месту работы (как теперь), а домой (так безопаснее — их ведь никому не покажут).

(3) Представьте себе осенний, дождливый день. Преподаватель, прикрываясь зонтом, подходит к дверям Училища — в это же время, брызгая на всех грязью, на пролетке, запряженной рысаком, подлетает ученик. Это обычно. Но, правда, ситуация начинала смягчаться. Вот пример. На одном из педагогических советов директор училища М.М. Милов, смущаясь, сообщает, что поступило заявление от служителя с просьбой принять его сына на бесплатное обучение. Поясняя, он говорит, что по уставу и традиции так и должно быть, но ведь у нас учатся сыновья купцов-миллионеров. Как быть? Отец (секретарь совета) предлагает: «Поставим на голосование». Большинство — за. Сын служителя сел на одну парту с сыном купца. Дело неслыханное для вельможной России.

(4) Как преподаватель естествознания, отец должен был говорить ученикам что-то о теории эволюции. Одновременно на других уроках преподаватель Закона Божия рассказывал совсем иное о происхождении жизни на Земле, опираясь на Книгу Бытия. Ученики с недоумением спрашивали: «Где же истина?» Отец отвечал: «Учитесь критически мыслить, не бойтесь многообразия точек зрения, не ищите истин». Такой ответ не прощался, он казался вызывающим. Это, может быть, и было одним из поводов писать отвратительные анонимные письма. Так тогда, еще сравнительно безобидно, оборонялась идеология.

(5) А теперь о серьезном событии. 1917 год. Собрание интеллигенции города Нижний Новгород. Обсуждается ситуация с русско-немецкой войной. Предлагается послать Керенскому телеграмму: «Война до победного конца! Единогласно». Отец встает и говорит, что он против. Шум, крики: «Предатель», «Изменник». Отец отвечает: «Я как этнограф бывал в госпиталях (где моя мать работала как врач-хирург. — В.Н.) и разговаривал с ранеными — они не хотят войны, не могут больше воевать. Вы роете себе могилу, остановитесь, пока не поздно!» Телеграмма ушла с решением: «Единогласно, один против». Представьте себе, что было после этого в небольшом городе, где вся интеллигенция была на виду.

(6) Может быть, с наибольшей отчетливостью морально-этическая и, соответственно, социальная настроенность Василия Петровича проявлялась в его отношении к повседневной жизни. Он настойчиво сохранял свою независимость от окружающего общества. Его дом был островом. В гости к нам могли приходить далеко не все. Скажем, резко отрицательно относился он к военным — для него они всегда были профессиональными убийцами[41]. Люди в военной форме стали появляться в гостях только к концу войны — это были приезжавшие в отпуск фронтовые врачи. Вспоминаю одно событие: мне, тогда еще совсем маленькому мальчику, отец говорил, что сейчас мы пойдем вместе в Училище на какой-то торжественный молебен. Я, очень обрадованный, надеваю свою детскую шпагу. Отец говорит: «Это невозможно, к Богу со шпагой нельзя». А на молебне я вижу офицеров со шпагами и недоумеваю, почему же им можно. Отец не отвечает.

Не могли приходить к нам в гости и санитарные врачи — они считались причастными к торговле со всей ее нечестностью (санитарный врач ведь на многое должен был закрывать глаза, и это оплачивалось).

Против нашего дома жил очень популярный пожилой врач[42], с которым также не могло быть общения — у него был собственный дом, выезд и еще торговый дом[43]. Он, в глазах отца, нарушал независимость врачебной корпоративности, шел на сближение с купеческо-мещанским слоем, властвовавшим над городом.

7. Близость к философскому анархизму

Да, отец был островитянином. Его политическая программа (может быть, никогда отчетливо и не осознававшаяся им) состояла в том, чтобы сохранять свое право и право других на островное существование в бушующем море жизни. Право оставаться самим собой, право высказывать свое мнение, не навязывая его другим через власть и насилие. Любая партия в этом смысле ему представлялась неприемлемой. В любой из них он видел прежде всего стремление к самоутверждению, к самовозвышению над обществом. Марксизм ему был чужд еще и потому, что он как этнограф-практик, знающий народ не книжно, а непосредственно, не мог признать представление о приоритете классовой борьбы в развитии общества, в раскрытии личности[44]. Особенно возмущали его высказывания Ф. Энгельса по социологическим проблемам, связанным с этнографией, здесь отец просто начинал выходить из себя.

Дома у нас никогда не было поклонных портретов: ни Николая II, ни Керенского, ни Троцкого — Ленина— Зиновьева (они тогда вывешивались триадой), ни тем более Сталина. Но при жизни матери были иконы, зажигались лампады. Христианское начало сохранялось в доме.

В плане политическом Василию Петровичу, пожалуй, ближе всего был мирный, или — иными словами — философский анархизм П.А. Кропоткина. Ему был близок и сам облик Кропоткина — естествоиспытателя, географа, путешественника. Особенно привлекала Василия Петровича устремленность Кропоткина к проблемам этики (и, соответственно, взаимопомощи) как некоего самостоятельного начала, заложенного не только в сознании человека, но и в самой природе — биосфере[45]. Помню, что Василий Петрович собирался встретиться с П.А. Кропоткиным. Но жизнь распорядилась иначе. В траурный день в Нижегородском университете назначен митинг памяти Кропоткина. С большим докладом должен был выступать там Василий Петрович. В нашу квартиру приходит встревоженная группа студентов — почему профессора нет на месте? Ответ: «Да вот лучина очень сырая — не могу развести самовар, а дети голодные» (нас было трое, когда отец овдовел). Студенты делятся на две группы: одна сопровождает отца в университет, другая остается кормить детей. Доклад был воспринят восторженно — тогда еще не потускнели героические дни революции, несмотря на разруху и голод.

8. Легенда о паме Шипича. Народная магия

Вернемся теперь еще раз к излюбленной теме Василия Петровича — попытке осмыслить народное миропонимание, запечатленное не в привычных нам философских построениях, а в легендах, сказках, поверьях и в самом образе жизни, воспроизводившем их.

Как истинный этнограф, он никогда не выступал против религии, считая ее одним из проявлений человеческого существования. Но был против ограничивающих рамок Православия. Этот мотив, по-видимому, у зырян носил народный характер. Отец не раз рассказывал дома один из вариантов знаменитой зырянской легенды о паме Шипича, противостоящем Стефану Пермскому.

Здесь мне хочется воспроизвести эту легенду так, как она дана в примечании к статье «К материалам по истории материальной культуры Коми», опубликованной в KoMi My, 1925, № 2, с. 15–17 (легенда записана в 1908 г.):

Со мною на пароходе ехало несколько женщин села Маджа в Ульянов монастырь на богомолье. Они рассказали мне: «Знаменитый пам Шипича, очень удрученный переходом некоторых Зырян в православие, сам вырыл себе могилу на берегу Сысолы, лег в нее живым, произнес свои заклинательные слова с обращением к ветру, чтобы ветер засыпал песком его могилу; но в момент, когда свободные и вольные дети Севера свергнут гнет православия, тогда ветер разнесет с его могилы песок, река Сысола омоет берега, тогда он (пам Шипича) с сияющим лицом встанет и поведет свой народ к счастью и к свету разума. Узнав об этом, русское духовенство и главный еретик, Усть-сысольский протопоп, построили на его могиле собор Троицы, чтобы тяжело было дышать паму Шипича. Но близок час победы: вода обрушивает берег, ветер мечет песок, собор треснул в трех местах. Скоро, скоро придет время, когда наш собор со своими иконами рухнет в реку, и восстанет наш вождь пам Шипича. Напрасно протопоп зовет мастеров-архитекторов: они не поправят собора, свалится церковь с иконами и восстанет наш вождь».

Меня интересовало, как могут рассказывать такую легенду женщины, едущие на богомолье в православный монастырь. Они отвечали, и очень просто: «Наша настоящая вера зарыта в земле, мы исповедуем темную веру» (с. 17).

Мне кажется, эта легенда примечательна тем, что отражает тоску женщин-христианок по далекому языческому прошлому. Двуеверье — вот что, наверное, было типичным для зырян того времени. Возможно, этот малоизученный феномен был характерен и для русских, несмотря на тысячелетие крещения. Наше сознание удивительным образом хранит и оберегает все прошлое, прислушивается внутренним слухом к его звучанию. В плане психологическом двуеверие — это явление, напоминающее феномен гипноза. Известно, что загипнотизированный, подчиняясь воле гипнотизирующего, может сохранять в себе критическое начало— скрытого наблюдателя. В рассматриваемом нами случае языческое начало оказалось в роли такого наблюдателя.

Другой вариант легенды о паме приведен в статье «Зырянская легенда о паме Шипича» (Этнографическое обозрение, 1903, LVII, № 2, с. 120–124). Там раскрывается сам образ пама:

Памом, по мнению зырян, называется человек, обладающий громадной силой воли, могущий повелевать стихиями и лесными людьми; кроме того, этот человек обладает хорошими душевными качествами; его энергия, его познания уходят на борьбу с врагами зырян. Одним из таких памов был человек по имени «Шипича». О нем есть легенда. Интересно, что существует много вариаций этой легенды, но еще поразительнее то, что один и тот же зырянин сегодня расскажет вам одну вариацию, завтра другую, смотря по тому, в каком настроении находится рассказчик (с. 121).

В сознании Шипича звучат уже близкие нам экзистенциальные мотивы. Он полон сомнения.

Но сомнение заползает в душу Шипича; оно точит его душу, и невыносимая душевная боль заставляет его обратиться к объятиям любовницы; но увы — он не находит желаем. ого спокойствия. Любовница утешает его, она говорит: «Скажи, скажи, знаменитый пам, чего тебе недостает? Тебе послушны духи; ты никому не платишь дани. Все покорно тебе. Ты свободно ездишь по озерам. Лесные люди гонят в твои сети белок. Заяц бежит на разложенный тобою костер. У тебя много золота и серебра» (с. 122).

В ответе Шипича звучат такие ноты:

Я несчастлив. Меня постоянно мучит чувство одиночества; более меня не веселит пыл мести и стон новгородцев, так неожиданно для себя кончающих жизнь при встрече со мною. Меня давит небо, леса, и я мечусь в безысходной тоске среди всех вас, где все мелко и невыносимо гадко, и, что всего тяжелее, это — сознание моего бессилия перед могуществом Ена. И вот в этом состоянии я ищу утешения на твоей груди, но проходит минута, и я, еще более обессиленный и жалкий в своем состоянии, бегаю и рву в бешенстве на себе волосы. Если бы даже Ен мне дал могущества настолько, чтобы я мог переменить все окружающее, то и тогда бы я не знал, что мне делать, так как мне неизвестна конечная цель создания мира, и я задал бы себе вопрос: к чему мы живем? — если бы не было стонов от обиды, глупого самодовольства от победы и если бы мы, не получив ответа, кинулись убивать друг друга, единственно для того, чтобы избежать этого ужасного вопроса (с. 122).

Здесь противостояние Православию, которое, наверно, было бы готово оценить это высказывание как «гордыню». Мы все время ищем смыслы. У одного из французских мыслителей — экзистенциалиста и феноменолога Мерло-Понти прозвучало высказывание о том, что человек осужден на смыслы[46]. И главной здесь остается проблема смысла жизни, смысла мироздания[47]. Попытка отгородиться от этого вопроса неизменно приводит к трагическим последствиям как в плане личностном, так и в социальном.

Наверное, становление мыслящего, философствующего человека началось с осознания проблемы смыслов. Человек когда-то понял, что он является носителем смыслов — их служителем. В европейской культуре истоки этого осознания уходят в Древнюю Грецию — так, во всяком случае, принято думать. И вдруг мы увидели, что встречный поток готов был подняться и из глухих лесов нашего Севера. Это неожиданно, непонятно. Можно ли после этого говорить о примитивности мироощущения малых народов, долго остававшихся в культурной изолированности? Эта мысль звучала лейтмотивом в работах Василия Петровича. Свой гражданский долг он видел в этом.

И сейчас мы снова можем задать все тот же вопрос: не ближе ли к Христу наивное язычество, чем ортодоксальная церковная догматика? Ведь и само христианство— новозаветное и особенно гностическое — разве не возникло как отклик на ожидание новых смыслов? И история христианства, особенно западного: появление множества ересей, возникновение протестантских Церквей — разве все это не поиск новых смысловых раскрытий одних и тех же исходных текстов?

Здесь нужно еще отметить, что Василий Петрович со свойственной ему как этнографу серьезностью относился к народной магии — существенной составной части языческой культуры. Магия — это деятельность совсем особого рода, резко отличающаяся как от деятельности, протекающей в окружающем нас естественном мире, так и от деятельности в создаваемом нами мире техники. Это активность чисто человеческая, антропоцентрированная, она возможна только в тех случаях, когда находятся люди, готовые воспринять направленное на них действие. Гипноз издревле считался чисто магической акцией, ибо загипнотизированным может быть только тот, кто к этому готов.

Строго говоря, каждый из нас в какой-то степени является магом, ибо находит в окружающем его обществе симпатизирующих ему людей, на которых может воздействовать. Отношение полов — это тоже магическая деятельность. Издревле сохраняющееся стремление к употреблению изысканной одежды и украшений[48] — также магический прием, направленный на то, чтобы вызвать расположение к себе. Почему мы, профессора, читаем лекции, вместо того, чтобы раз и навсегда записать их на магнитные ленты? Ответ простой: мы каждый раз выступаем как маги, завоевывая аудиторию какими-то особыми, глубоко личностными приемами.

У истоков нашей культуры стоял великий маг — Христос[49]. Для нас здесь важно не только то, что он создал учение, властвующее над душами в течение двух тысячелетий, но и то, что в повседневной жизни умел исцелять от физических недугов тех, кто был к этому готов, кто был наполнен глубокой верой. Вот как об этом говорится в Евангелии от Луки (18,42):

Христианство и сейчас хранит в себе отголоски магических обрядов — в крещении, бракосочетании, поминовении усопших.

Магизм человека может быть обращен и внутрь него самого. Для осуществления этого он должен научиться внимательно вслушиваться в самого себя — внимательно следить за своими снами, предчувствиями (сны наяву), обращаться к медитации — внутреннему сосредоточению[50].

Культуры остаются способными к гармонизации общества до тех пор, пока они сохраняют в себе магическую силу воздействия. Пирамиды, храмы и мифологические скульптуры Египта имели магическую силу, утраченную теперь. Величественные готические соборы западного средневековья, в своей архитектуре как-то еще связанные с древним Египтом, были магическими катализаторами народного духа. Так было и с русскими православными храмами — я еще помню умиротворяющую храмовую магию старой Москвы с ее колокольным перезвоном, особенно пасхальным.

Всякие крупные, экстраординарные исторические события имеют оттенок магичности. Их участники, отдавшись стихии разрушения, становясь внутренне связанными, образуют то, что я в своих философских работах[51] называю гиперличностью — личностью, воплощенной в различных физических телах. Такая гипертрофированная личность, действуя как единое целое, легко попадает под власть какой-либо безумной (с позиций обыденного суждения) идеи и оказывается готовой идти напролом. Так, скажем, шли крестоносцы к Гробу Господню. Шли не только воины-рыцари, но и дети.

Власть, особенно деспотичная, всегда магична. Она основана на готовности быть бездумно принятой многими во имя какой-то идеи. Разве не оказались в роли мрачных магов наших дней Муссолини, Гитлер, Сталин, Мао? Теперь мы ищем логику — хотим найти цепочку причинно-следственных связей там, где действовала магия. Революция в нашей стране разрушила не очень прочно державшиеся наслоения слегка европеизированной культуры и вернула народ в исходное, архаическое состояние сознания, и естественно, что появился вождь — верховный маг. Магия и сейчас не ушла из нашей жизни — она только притаилась под покровом навеянного наукой позитивизма.

Таков человек по своей природе. Что еще готовит нам будущее? Каких социальных взрывов мы должны еще ожидать? Успокоится ли, демагизируется ли в плане социальном современный мир? Сможем ли мы, находясь перед лицом экологической катастрофы, радикально изменить наше сознание, не впадая в экстаз разрушения?

Социальный магизм, наверное, способствовал развитию культур, пробуждая общество от спячки. Но как возможен он в технически перенасыщенном настоящем и тем более будущем?

Обо всем этом я написал здесь только потому, что научился от отца пониманию природы магического в человеке.

9. Возвращение в Москву. Профессорство

Но вернемся опять к биографическому течению времени. В начале 1922 года — в период становления нэпа — наша семья переезжает в Москву. С марта 1922 г. по сентябрь 1925 г. Василий Петрович состоит профессором землеведения (географии и антропологии) во 2-м МГУ[52]. Читает лекции по следующим дисциплинам: краеведению, истории материальной культуры, этнографии СССР, антропологии. Одновременно является профессором антропологии в Медико-педологическом институте[53]. В звании профессора он был утвержден Государственным ученым советом.

Привожу фрагмент из благодарственного письма студентов, характеризующих стиль лекций Василия Петровича (из личного архива):

Вы, как ученый-исследователь и знаток быта, всегда преподносили нам свежий материал, взятый из жизни. Этот непосредственный кусок жизни, подвергнутый Вашему тонкому научному анализу, вызывал большой интерес у нас, Ваших слушателей, во время лекций-бесед, где была живая работа, а не пережевывание чахлой книжности. — Вот это важно, и это мы с благодарностью отмечаем.

Я помню этих восторженных студентов, которые небольшими группами приходили к нам домой, чтобы продолжить лекции-беседы. «Чахлой книжности» у отца никогда не было. Всегда звучала собственная свободная живая мысль, которую он отдавал «как лучший плод, как лучший подвиг свой».

Нельзя не согласиться с тем, что до середины 20-х годов продолжал еще сохраняться интеллектуальный и духовный подъем, несмотря на всю сложность внутриполитической обстановки и смутное ожидание грозы. Продолжали появляться новые научные учреждения и учебные заведения[54]. Требовались и ценились инициативные и талантливые люди. Правда, заработная плата работников интеллектуального труда продолжала оставаться мизерной по сравнению с нэпмановскими ценами. Многие работали на нескольких должностях.

Вот и Василий Петрович с 1924 по 1928 год состоял еще и ученым специалистом Тимирязевского научно-исследовательского института[55] по специальности «антропология», занимая в течение года (с 1925 по 1926 год) одновременно и должность действительного члена "И преподавателя угро-финской секции Научно-исследовательского института по изучению народов Востока. Помню, как дома его в шутку называли трех-кафедральником. Если я не ошибаюсь, именно в это время у отца возник на почве теоретических разногласий серьезный конфликт с широко известным в то время академиком Н.Я. Марром[56]. Конфликт был напряженным, длился долго и закончился тем, что было решено (какими-то весьма высокими инстанциями) развести конфликтующих ученых по разным институтам. Примечательно, что примерно в это же время (или немного раньше) у Василия Петровича произошло острое столкновение и с И. В. Сталиным, который в то время был наркомом Комиссариата по делам национальностей. Тогда еще все это обошлось без видимых последствий.

Конфликтность ситуаций — вот что стало характерным явлением для новой, идеологически насыщенной государственности. Революция для осуществления одного из своих идеалов, ставшего господствующим, должна была начать закрывать те каналы свободного действия, которые она сама ранее приоткрыла.

В 1928 году Василий Петрович был переведен из Тимирязевского научно-исследовательского института в Географический научно-исследовательский институт при МГУ, где продолжал работать до 1938 года в должности действительного члена. В архиве сохранился отзыв директора института профессора А. Борзова от 24/II-1932 г. Вот его завершающая часть:

В.П. Налимов был переведен из Тимирязевского научно-исследовательского института в наш Географический с лично ему присвоенной ставкой бывшим Начальником Главнауки Ф. П. Петровым, причем мне было указано, что эта ставка присвоена именно Налимову и не подлежит изменениям и замещениям иными лицами. Институт, ценя научную подготовку и работы Налимов а, по моему докладу принял эти условия, и за все время пребывания своего в Институте В.П. Налимов был деятельным и весьма полезным его научным работником и, насколько я знаю, продолжает столь же энергичную научную работу и до сих пор.

Лично присвоенная ставка — это особая и необычная форма защиты свободомыслящего человека от характерных для того времени склок и травли. Тогда среди облеченных властью еще находились деятели, обеспокоенные сохранением талантливых и энергичных людей.

Нужно отметить и еще одно обстоятельство: во второй половине 20-х годов Василий Петрович был вынужден перейти (в соответствии с общей установкой страны) от столь близких ему этнографических исследований к участию в народнохозяйственной деятельности, выступая здесь уже в качестве географа.

10. Экспедиции

Жизнь Василия Петровича в 20-е годы насыщена научными поездками экспедиционного типа.

Первая небольшая поездка в Пермяцкий округ была осуществлена летом 1921 года — в условиях, когда страна еще не оправилась от разрухи гражданской войны. Он взял с собой группу студентов, с тем чтобы, с одной стороны, обучать их геоморфологии непосредственно с борта речного парохода (маршрут: Нижний Новгород — Пермь), с другой — познакомить с приемами этнографических исследований в прямом взаимодействии с иноземным населением, сохранившим остатки языческих верований.

Вторая поездка — в родные края, летом 1922 года. Отец принял участие в большой комплексной экспедиции, занимаясь, правда, только продолжением чисто этнографических исследований, опираясь теперь уже на серьезную академическую подготовку.

В 1925 году — поездка в большеземельную тундру к самоедам (самодийцам). После этой поездки Василий Петрович поднял вопрос об охране народностей Севера. Доклады следовали один за другим: в Государственном колонизационном НИИ, в Тимирязевском НИИ, в Восточном НИИ, в Комитете содействия народностям Севера при ВЦИК, в Обществе изучения Сибири и Урала, в Обществе Коми края и пр.

В 1926 году — научная поездка в Вотскую область и соседние области Башкирской республики. Это, кажется, была его последняя чисто этнографическая разведка. Результаты этих исследований публиковались в местных изданиях (на вотском и русском языках) и в журнале Охрана природы.

В 1928 году — командировка в Казахстан, продолжительностью почти 6 месяцев. По результатам командировки написан отчет, состоявший из двух частей. Часть первая: «Этногеографический и антропогеографический очерк Семипалатинского округа». Часть вторая: «Географическое освоение степей Семипалатинского округа и вопросы его хозяйственного развития». Предложения Василия Петровича обсуждались в Народном комиссариате земледелия, по ним принимались решения.

В 1929 году — командировка в Лопарско-Мурманский край. Ее результаты опять-таки привлекли внимание не только научного мира, но и хозяйственных организаций.

Из сохранившихся в архиве материалов видно, что здесь речь шла о развитии пищевых ресурсов Севера и в первую очередь о восстановлении оленеводства (до войны в России было 5 миллионов оленей, к 1928 г. их поголовье уменьшилось примерно вдвое).

В 1930 году — поездка в Ижмо-Печерский край для разработки метода совместного сотрудничества географов и картографов при создании карт нового типа.

И последняя командировка — в 1931 году в Приуралье и Поволжье. Он собирался дать сравнительный антропогеографический очерк северных рек и рек нижней Волги и сравнительный очерк тундры и степи. Но эта работа не была завершена.

11. Общественная устремленность

Нужно отметить и большую общественную деятельность Василия Петровича.

Еще в 1922 году совместно с этнографом Я.В. Прохоровым и поэтом и краеведом К.П. Гердом он создает Общество по изучению вотяцкой культуры. В этом обществе он выступает с одним из своих коронных докладов «Роль малых народов на фоне общечеловеческой культуры»[57]. В архивных материалах есть упоминание о том, что Василий Петрович состоял: членом Научного Коми общества, Общества по изучению Урала и Сибири, почетным членом Общества по изучению Чердынского края, пожизненным членом Общества любителей грузинской культуры[58], членом Комитета содействия народностям Севера при ВЦИК, возглавляемого П.Г. Смидовичем — заместителем Председателя верховного органа страны. Общественные выступления Василия Петровича иногда отмечались и в газетной прессе. Вот выдержка из газеты «Звезда»[59] (от 1 декабря 1927 г.): «…не менее чем содержание лекции интересна и сама личность лектора, являющегося настоящим зырянским Ломоносовым».

12. Завершение этнографической деятельности

Несмотря на такую удивительную активность во внешней жизни, Василий Петрович сохранял интерес и к проблемам философского характера. Помню, как на письменном столе (он был у нас один на двоих) появились книги 3. Фрейда — автора, тогда очень популярного. Правда, культурологические построения Фрейда вызывали у отца такое же недоумение, как и марксистская социология. Его поражала односторонность и категоричность суждений. Зато серьезно прозвучала для Василия Петровича евразийская теория происхождения русской духовности и государственности[60], развивавшаяся в пражской эмиграции. Здесь было о чем говорить, и отец любил беседовать и дома на эту тему. В его архиве к наброскам автобиографии удивительным образом оказался подколот листочек с заметками о евразийстве (на немецком языке — Das Eurasiertum).

Двадцатыми годами завершается первая постреволюционная эпоха, полная надежд и горечи. Вместе с ней завершается и путь Василия Петровича. И здесь мне представляется уместным привести отрывки из звучащего как прощание отзыва о нем, написанного В. В. Богдановым[61] в 1931 году:

Я знаю Вас. Петр. Налимова, как научного работника, очень давно, с первых дней его появления в среде московских этнографов в Обществе Любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете. Я всегда очень высоко ценил его глубокое знание предмета, над которым он работал; так же к нему относились ныне умершие ак. Вс. Фед. Миллер и ак. Дм. Ник. Анучин, которые давали В.П. Налимову разные научные поручения. Уже в 1910 г. личность В.П. Налимова как ученого вполне определилась в среде Общества Люб. ест., антр. и этн. и была оценена им в виде присуждения медали.

Мне приходилось печатать и статьи В.П. Налимова в «Этнографическом Обозрении», и я хорошо знаю, с каким интересом они были встречены не только у нас, но и за границей.

В дальнейшем научная деятельность В. П. Налимова не ограничилась уже одной этнографией, но благодаря изумительно широко поставленной научной школе Дм. Ник. Анучина, В. П. Налимов, как талантливый ученик его, много преуспевал в области антропологии и географии. Я слушал его доклады в Университете, еще недавно, по антропологическим, этнографическим и географическим вопросам Кольской Лапландии, Области Коми, Ненецкой области. Казахстана и др. На меня эти доклады производили самое лучшее впечатление работ, выполненных на основании личных экспедиций, очень трудных, но очень дельно проведенных.

Не могу не сказать, что В.П. Налимов еще и в досоветское время на зыряноведение не смотрел с точки зрения русификаторской культуры, а выявлял доподлинно национальный облик своего народа безо всякого шовинизма в ту или другую сторону.

Этим был и останется особенно ценным ученым и общественным деятелем В.П. Налимов.

И как общественный деятель он, конечно, должен

был положить свою голову на плаху. Но об этом речь пойдет ниже.

13. Обращение к географической топонимии

Тридцатые годы. Одно из самых трагических десятилетий русской культуры. Особенность трагизма здесь в том, что он пришел не извне, а изнутри, из глубин самого народа.

Если в середине 20-х годов Василию Петровичу пришлось перейти от этнографических исследований к участию в решении народнохозяйственных задач, то теперь, в 30-е годы, приходится совершить еще один «квантовый переход» — обратиться к прикладной (географической) топонимии. Занятие топонимией оказалось убежищем в это смутное время.

С 1931 года Василий Петрович начал работать в Институте геодезии и картографии в должности ответственного научного руководителя по географической таксономии при составлении карты европейской части СССР масштаба 1:1 500000.

В то время проблема картографической топонимии была глубоко осмыслена. Для этого были серьезные основания: исторически великороссам приходилось расселяться по территориям, ранее уже поименованным на финно-угорских или тюркских языках. Геодезисты — составители карт часто слишком упрощенно подходили к фиксации того или иного географического наименования, не обращая должного внимания на те правила, которым должны были подчиняться записи иноязычных наименований при их адаптации к русскому языку. Ошибки в транскрипции могли приобретать недопустимый характер. Так, скажем, по одной из рецензий Василия Петровича (написанной совместно с Д.А. Лариным) Народный комиссариат просвещения изъял из обращения ранее одобренную им же учебную политико-экономическую карту Евразии.

В бумагах, сохранившихся в архиве, отмечается, что Василий Петрович был на редкость подходящим ученым для занятий географической топонимией. Финно-угорские языки были ему родными, в тюркских он достаточно освоился, а главное — он был еще и геоморфологом. Он считал, что выверка названий должна происходить всегда на месте — лингвистическую интерпретацию географического наименования нужно дополнять геоморфологическим анализом. Географическая топонимия, в его представлении, может быть использована и в археологических изысканиях для восстановления ландшафта прошлого.

Приведем здесь выписку из отчета о ходе работы, разъясняющую познавательную роль топонимии (1938 г.):

Географические наименования, как элементы языка, являются прекрасным материалом для изучения доисторической и исторической жизни народов… Кроме того, они несут и свои специфические свойства, отражая отношения человека к географическим явлениям, объектам, раскрывая в то же время его философское, научное и религиозное мировоззрение, его психологию, эволюцию идей, встречу различных этнических групп, их взаимное культурное влияние, географическое распределение национальностей, пути колонизации и пр.

Насколько мне известно, ни одной работы Василия Петровича по топонимии опубликовано не было. Имеются лишь многочисленные разрозненные машинописные и рукописные страницы. Некоторое представление о характере работ может дать оглавление отчета за декабрь 1935 г.:

1. Значение топонимии в картографии…….. 62 с.

2. Этимология Волги, Воли, Волхва и др……80 с.

3. Анализ географических наименований…. 43 с.

4. Отзывы о работе………………………….. 27 с.

Упоминается название рукописи «Картографическая топонимия (методы установления правильных географических названий)». Объем рукописи: 9 авторских листов. Указано, что проверено было 3500 наименований.

14. Первый арест

В начале 1932 года Василий Петрович был арестован. Через несколько месяцев вернулся домой как ни в чем не бывало. Рассказывал, что сидел на Лубянке в камере, где было еще то ли два, то ли три человека — приятные интеллигентные люди. Днем в камере шли нескончаемые беседы. Отец мог многое рассказать как этнограф. Его сокамерники — бывшие царские офицеры высокого ранга — рассказывали о событиях двух войн: японской и немецкой. По вечерам отец обращался к сказкам. Допросы вел следователь Правдин — вежливо, но настойчиво, с напором. Обвинение было совершенно нелепым: отцу приписывалась роль руководителя финно-угорского националистического движения, направленного на отторжение от Советского Союза северной части — от Финляндии до Охотского моря. Отец бешено сопротивлялся, собирая в одну точку всю силу мага северных лесов. Но, как известно, находились люди — тоже обвиняемые, готовые поддерживать обвинение, направленное в том числе и против них же самих. А ведь тогда еще не применяли пыток — была только сила угрожающего слова и… готовность подчиниться ему. Да велика была вера в праведность Государства, в его безграничную, устрашающую мощь. Один из особенно усердствовавших обвиняемых, человек с параноидальной психикой, легко вошел в роль: идея заговора овладела им, и он стал видеть его проявления в рутинной повседневности всех прошлых дел. Было что-то инфернальное, демоническое в привлечении к следствию психически неуравновешенных людей. И какая глубокая, доходящая до цинизма, ирония в том, что режиссерами таких нелепых, трагических спектаклей оказались Homines Sapientes вроде следователя по фамилии Правдин.

Сейчас, обдумывая все, свершавшееся тогда и позже, можно объяснить это только тем, что у идеологически наэлектризованной Государственности возникла магическая сила, которой нужны были эти судебные процессы с морями крови для того, чтобы подпитывать и усиливать этот магизм.

Сначала казалось, что отец вышел победителем из этой схватки. Но… Через некоторое время после его возвращения к нам домой приходит милиционер и передает Василию Петровичу под расписку Постановление о том, что он срочно (кажется, в 24 часа) должен выехать в Норильск в ссылку.

Надо было что-то делать. Я, по счастью, был почему-то дома. Отец мне сказал: «Срочно иди к П. Г. Смидовичу — заместителю Председателя ВЦИКа». Рассказал, как обойти официальный кордон.

Я пошел необычным путем — по черной лестнице, которая раньше служила для выноса мусора и прочих кухонных дел. На одной из лестничных площадок меня встретил молодой человек в штатском и спросил: «От кого, куда, зачем?» Услышав мой ответ, сказал: «Проходите, пожалуйста».

К Смидовичу я попал, минуя приемную. Выслушав меня, он тут же позвонил Р.П. Катаняну — прокурору по надзору за ОГПУ (и такая должность, оказывается, тогда существовала). После краткого разговора он сказал мне, что отцу надо срочно ехать к Катаняну, так как он будет у себя на рабочем месте только в течение часа, и добавил: «Берите мою машину, иначе опоздаете».

И вот осужденный политический преступник и я подъезжаем к прокуратуре на правительственной машине. В большом кабинете в кресле с высокой резной спинкой сидит очень нервный человек отчетливо восточной внешности. Разговор краток: «Напишите заявление— коротко, всего три слова: «Прошу пересмотреть дело»… Теперь можете идти и ни о чем не беспокоиться».

Последовало вялое переследствие, и дело было прекращено. Старая революционная гвардия тогда еще могла охранять своих помощников.

15. Второй арест

Последующие 4 года прошли сравнительно спокойно. Отец занимался топонимическими исследованиями и регулярно ездил читать лекции по геоморфологии в Минский университет.

Осенью 1936 года новый арест. На этот раз арестован не он, а я по делу, никак не связанному с теми обвинениями, которые предъявлялись отцу. Опираясь на свои связи со старой революционной гвардией, он пытался как-то вмешаться в ход моего дела, но безуспешно. Другие времена — все дороги уже перекрыты. Наступило полновластие беззакония, задуманного задолго до его беспрекословного осуществления.

Осенью 1938 года вторично арестовывают отца. Он тогда жил на даче под Москвой. Его жена, как-то возвратившись из поездки в Москву, сказала, что звонил какой-то человек, назвавшийся Поповым, и сказал, что ему очень нужно увидеть Василия Петровича. Отец сказал: «Нет — это не то. Они опять хотят меня арестовать».

Ночью за ним приехали. Обвинение, судя по имеющимся данным, носило все тот же характер.

16. Документально оформленное завершение

Гр. Налимов Василий Петрович

Умер 28 декабря тысяча девятьсот тридцать девятом году 28/ХИ-39 г.

Причина смерти Острая сердечная слабость

о чем в книге записей актов гражданского состояния о смерти 1939 года декабря 29 произведена соответствующая запись за № 870.

Коми АССР, город Сыктывкар. 13 июня 1956 г.

Потом, много позже, было получено 4 справки о реабилитации, которые не вполне согласуются друг с другом; поэтому я привожу здесь их тексты полностью, в хронологической последовательности.

Прокуратура Коми АССР

31 июля 1956 г.

Прокуратура Коми АССР на Ваше заявление, поступившее нам из Прокуратуры СССР, сообщает, что дело по обвинению Налимова Василия Петровича пересмотрено и постановлением от 15 июня 1955 г. прекращено производством за отсутствием в его действиях состава преступления.

Таким образом, по этому делу Налимов В. П. полностью реабилитирован.

Пом. прокурора Коми АССР по надзору за следствием в органах госбезопасности мл. юрист (Разумова)

Военный прокурор Уральского военного округа

14 сентября 1956 г.

Сообщаю, что дело Налимова Василия Петровича и других проверкой окончено. Установлена невиновность всех обвиняемых по делу. Для окончательного решения вопроса о их реабилитации дело с нашим протестом нами передано в военный трибунал Уральского ВО (Военного Округа). Результаты рассмотрения дела Вам сообщат.

Пом. Военного Прокурора УрВО Подполковник юстиции (Дымшаков)

Комитет государственной безопасности при Совете Министров Коми АССР

15 сентября 1956 г.

Дана настоящая в том, что дело, возбужденное в 1938 г. НКВД Коми АССР против Налимова Василия Петровича, 1879 г. рождения, уроженца села Вильгорт, Коми АССР, Постановлением Комитета Госбезопасности при Совете Министров Коми АССР от 15 июня 1956 г. на основании ст. 4 п. 5 УПК РСФСР прекращено за отсутствием состава преступления.

Начальник Отделения КГБ при Совете Министров Коми АССР (Модянов)

Прокуратура Коми АССР

10 июля 1989 г.

Прокуратура Коми АССР на Ваше заявление в адрес прокуратуры СССР от 5 мая 1989 года сообщает следующее:

Ваш отец, профессор Налимов Василий Петрович, 1879 года рождения, уроженец с. Выльгорт, Коми АССР, арестован 27.08.38 г. в Москве по адресу: М. Коковинский пер., д. 1/8, кв. 16 на основании ордера, подписанного народным комиссаром внутренних дел СССР. Затем на основании постановления НКВД СССР от 8 сентября 1938 года следственное дело совместно с арестованным Налимовым, как это указано в постановлении, направлено в распоряжение НКВД Коми АССР, где и проводилось предварительное следствие следователем НКВД Коми АССР. Налимову было предъявлено обвинение в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 58–10 ч. I и 58–11 УК РСФСР. В частности, в постановлении о предъявлении обвинения указано, что он являлся участником контрреволюционной буржуазно-националистической организации в Коми АССР, ведшей борьбу с ВКП(б) и Советской властью.

Расследование по делу было окончено в апреле 1939 года и вместе с обвинительным заключением 26 апреля направлено для рассмотрения Особого Совещания НКВД СССР. Однако в связи с жалобами Налимова Особое Совещание 5 ноября предложило НКВД Коми АССР дополнительно допросить свидетелей и протоколы допросов направить в Секретариат Особого Совещания.

В период проведения дополнительного расследования Налимов 28 декабря 1939 года в Сыктывкарской тюрьме № 1 скончался.

29 декабря 1939 года судебно-медицинский эксперт Наркомздрава Коми АССР врач Безносиков произвел вскрытие трупа Налимова.

В заключении эксперта указано, что смерть Налимова последовала от распространенного артериосклероза, на почве которого произошел разрыв веточки венечной артерии сердца и наступила смерть. 28 декабря 1939 года следователь следственной части НКВД Коми АССР производство по делу Налимова В. П. прекратил за его смертью. 15 июня 1955 года начальник следственного отдела КГБ при Совете Министров Коми АССР постановлением изменил основания прекращения дела, указав, что дело в отношении Налимова В. П. прекратить за отсутствием в его действиях состава преступления. Следовательно, Налимов В. П. реабилитирован.

В уголовном деле данных о месте захоронения Налимова не имеется. По данному вопросу Вы можете обратиться в управление исправительных дел МВД Коми АССР.

В деле имеются данные о том, что Налимов В. П. в 1933 году привлекался к уголовной ответственности по ст. 58–11 УК РСФСР коллегией ОГПУ Горьковского края и был осужден к высылке на 3 года.

Зам. прокурора Коми АССР старший советник юстиции (В. Я. Беляев)

Из приведенного выше документа с очевидностью следует, что отец продолжал бороться до конца. Он не мог принять и признать нелепости в обмен на милости за послушание. Не по убеждению, не умозрительно, а по самой своей природе он был анархистом, акратом. Не мог не противостоять безумию тотальной государственности, прикрывающейся «велением истории», безумию, поддержанному большинством народа, правящей партией и многими выдающимися интеллектуалами Запада. Он не был идущим на компромисс «Зубром» в том истолковании этого образа (выведенного Д. Граниным), которое дал ему Г. Попов[62].

Отец погиб, но выиграл свое сражение — сохранив свою духовную природу, выполнил свою задачу. А тогда можем ли мы отличить поражение от победы?

После того как были написаны эти страницы, пришло извещение из военного трибунала Краснознаменного Приволжско-Уральского военного округа (г. Куйбышев, 15 ноября 1989 г., № 1667) о реабилитации по первому аресту. Примечательно, что реабилитация дается по делу, по которому (как мы говорили об этом выше) приговор был отменен еще в 1933 г. решением прокурора Катаняна. Вот дословный текст извещения:

Высылаю Вам дубликат справки о реабилитации Вашего отца НАЛИМОВА Василия Петровича, 1879 года рождения, по факту привлечения его к уголовной ответственности постановлениями ОГПУ от 9 июля и от 4 ноября 1933 года. В определении военного трибунала округа не приводится каких-либо данных о том, в чем обвинялся НАЛИМОВ, указывается лишь, что НАЛИМОВ, в числе других лиц, по своим антисоветским взглядам примыкал к возглавляемой ЧАЙНИКОВЫМ (литературный псевдоним «Кузебай Герд») контрреволюционной группировке или разделял с ЧАЙНИКОВЫМ националистические взгляды. Дополнительной проверкой установлено, что НАЛИМОВ и другие привлеченные по этому делу лица обвинены огульно, необоснованно.

Каких-либо других сведений о Вашем отце в военном трибунале округа не имеется.

Заместитель председателя военного трибунала Приволжско-Уральского военного округа А. Сирота

К извещению приложена справка:

Дело по обвинению НАЛИМОВА Василия Петровича, 1879 года рождения, пересмотрено военным трибуналом Уральского военного округа 2 ноября 1965 года.

Постановление коллегии ОГПУ от 4 ноября 1933 года и постановление ОГПУ от 9 июля 1933 года в отношении НАЛИМОВА Василия Петровича отменены и дело о нем прекращено за отсутствием состава преступления.

Гражданин НАЛИМОВ Василий Петрович по данному делу реабилитирован.

Заместитель председателя военного трибунала Приволжско-Уральского военного округа А. Сирота

В извещении упоминается имя Кузебай Герд. Это был удмуртский (вотяцкий) поэт, с которым Василий Петрович сотрудничал в 20-е годы, в частности, под их общей редакцией вышел сборник [20].

После прочтения всех приведенных выше писем все же возникает множество недоумений:

(1) почему дело против Василия Петровича возбуждено НКВД Коми АССР — он уехал оттуда в начале века, редко и ненадолго приезжал туда и ни с кем не имел переписки;

(2) как велось следствие — применялись ли пытки;

(3) была ли смерть спонтанной или она была спровоцирована какими-то особыми обстоятельствами;

(4) как же все-таки найти его могилу?[63]

(5) Почему в Прокуратуре Коми АССР нет сведений о том, что обвинение по первому аресту было снято еще в 1933 году (его, как выяснилось, не оказалось также и в Военной прокуратуре Уральского военного округа); видимо, оно сохранялось в тайне как дискредитирующее Коллегию ОГПУ, вынесшую обвинение, не обоснованное даже по тем временам;

(6) если уголовное дело было прекращено за смертью обвиняемого, то в чем юридический смысл реабилитации? Какой смысл реабилитировать того, кто не был осужден?

(7) Почему не согласуются даты: Прокуратура Коми АССР сообщает о реабилитации, состоявшейся 15 июня 1955 года, а Военная прокуратура Уральского военного округа только 14 сентября того же года сообщает о передаче дела для рассмотрения в Трибунал. И при чем здесь Военный трибунал, если дело, как это следует из последнего письма, предназначалось для рассмотрения Особым Совещанием НКВД СССР?

Но есть еще и другое, трудно поддающееся пониманию обстоятельство. Вскоре после гибели Василия Петровича к его вдове пришел человек в штатском и сообщил, что обвинение с Василия Петровича было снято перед его смертью и что в анкетах ничего предосудительного писать не надо. Кто был этот человек в штатском— может быть, сам следователь, ведший дело? Но тогда это уже сюжет в стиле Достоевского.

Почему все окружено такой тайной? Почему нельзя признаться в совершенном преступлении и поведать обо всем в деталях? Архивы наконец начинают открываться.

Но были и еще два странных визита. Приходил конвоир, сопровождавший Василия Петровича по его тюремным переброскам из города в город. Говорил что-то очень теплое и сердечное. Второй раз он пришел во время войны, сказал, что подал рапорт о переводе на фронт, и пояснил: «Больше переносить этого не могу».

17. Завершающее слово: попытка понять свершившееся

Гибель Василия Петровича была, конечно, не случайной. Она предопределена судьбой страны — тем ее путем, который она выбрала для своего постреволюционного развития.

Сейчас, вглядываясь в прошлое, после трагического опыта пережитого, мы начинаем понимать, что сделанный выбор не является большой неожиданностью.

Страна была многогранной, многоликой, многоукладной и совершенно неспособной к компромиссным решениям. Под натиском революции рухнула обветшавшая евразийская государственность, сдерживавшая противостоящие силы. Потеряли смысл прежние жизнеорганизующие символы. Что могло прийти на смену?

Естественно, новая система социальных смыслов, новое понимание смысла и цели жизни. К этому были подготовлены представители различных слоев общества правдоискательской и в какой-то степени даже богоискательской страны (вспомним здесь и Ф. Достоевского, и Л. Толстого, и М. Горького, и русское сектантство— народных и интеллигентных слоев общества, и наконец романтизм ранних форм самого революционного движения).

Появилось новое представление о социальной справедливости, оказавшееся способным объединить часть романтиков — выходцев из самых различных слоев общества: от высших до низших уровней иерархии тогдашнего общества.

Чтобы реализовать новую идею, нужна была Власть — власть невиданной силы. Надо было не управлять, а разрушать. Разрушать все, веками сложившееся. Сейчас в печати принято обсуждать то, что происходило в высших, правящих слоях нового общества. Мне кажется, важнее обратить пристальное внимание на то, что совершалось в обычной, повседневной жизни. Ведь все происходившее осуществлялось через людей— рядовых членов общества, вовлеченных в безжалостную борьбу за новое — демоническое — понимание правды.

На примере жизненного пути Василия Петровича мы видим, как постепенно начиналось безумие истребления прошлого во имя выдуманного будущего. Уже начиная со второй половины 20-х годов возникают затруднения с опубликованием его работ. В 1929 году расторгается договор на издание рукописи книги К познанию удмуртов, заключенный еще в 1926 году. Вот характерный отрывок из рецензии, послужившей основанием для расторжения договора (цитируем без исправлений):

Вопросу изучения Вотской культуры и социальных отношений удмуртов посвящено ряд трудов и произведений. Но основным недостатком абсолютного их большинства заключается в том, что они материалистически невыдержанны, не говоря уже о том, что они ничего общего с Марксизмом не имеют.

Труд профессора Налимова к сожалению не является исключением из ранее изданных трудов другими авторами…

Как повлиял октябрь и эти 9 лет советского строительства? По какому пути развивается вотская культура? В книге ответа нет. Мы уже не говорим, что в книге нет ни слова о классовой борьбе, что там проповедуется. Как биологически и исторически создавшийся между удмуртами культ «социальной солидарности и справедливости». Нет комсомола, не видеть, конечно, роли Советов, партии и т. д. Вместо того, чтобы взять хоть один колхоз или коммуну и изучить эти культурные сдвиги, проф. Налимов на 103 стр. рисует удмуртов как людей осторожно относящихся к технике.

От Василия Петровича требовали того, чего он не мог дать[64]. То же самое происходило и в текущей служебной деятельности. В материале, хранившемся в Архиве МГУ, встречаются страницы, в которых о работах Василия Петровича говорится, что они «не советские», «не марксистские», а о нем — как о «политически не подготовленном». В то же время имеются и бумаги, свидетельствующие о том, что Наркомпрос РСФСР поддерживал Василия Петровича. Все время находились высокопоставленные люди — это мне хочется подчеркнуть, — которые поддерживали отца. И первый арест был только неудавшейся попыткой — репетицией. Оба ареста Василия Петровича произошли на фоне грозных погромных событий, развернувшихся в Сыктывкаре в начале 30-х годов. Громили местную интеллигенцию, обвиняемую в национализме. В газете Молодежь Севера (3/VI 1988 г.) в статье историка И.Жеребцова, посвященной памяти ранее упоминавшегося нами этнографа А. С. Сидорова, говорится следующее:

К 1932 году было практически разгромлено краеведческое движение, так много сделавшее для развития науки и просвещения. В 1930–1931 годах прекратило свою деятельность и Общество изучения KoMi края… журнал «KoMi Му»[65] был прямо объявлен «органом пропаганды националистических и кулацких идей», а ряд краеведов провозглашен «буржуазными националистами»… резкой критике подвергся союз «Коми котыр».

Далее в газете упоминается вечер, посвященный памяти коми ученого К.Ф. Жакова, — все участники его в одной из публикаций были причислены к «интеллигенции националистического толка». В 1933 году был арестован В. И. Лыткин — крупнейший коми лингвист. Сам А. С. Сидоров был арестован в 1937 году; следствие по его делу тянулось более двух лет. В этой вакханалии, поддержанной самими же учеными, или — точнее — какой-то их существенной частью, должен был быть свой лидер — казалось, самой подходящей фигурой для этого был Василий Петрович. Но его сломить морально не удалось!

Теперь мы со всей отчетливостью видим, что в те годы Страна была устремлена к тому, чтобы совершить ряд преобразований, необходимых для создания светлого будущего, отвечающего новым идеалам:

(1) Декрестьянизацию (освобождение общества от привязанности к земле).

(2) Деинтеллигентизацию (освобождение общества от груза критической мысли).

(3) Декупечизацию (освобождение общества от частного предпринимательства).

(4) Дерелигионизацию (освобождение общества от ненаучной духовности).

(5) Денационализацию (освобождение общества от тяготы разнонационального уклада жизни).

Отец противостоял, по крайней мере, по пунктам (2), (4) и (5). Он не вел активной борьбы. Но сам факт его независимого существования был непонятен, неприятен, опасен. Опасен хотя бы потому, что еще и находил поддержку у некоторых представителей предреволюционного большевизма (кроме П.Г. Смидовича, это были М.И. Ульянова, Я.Э. Рудзутак и кто-то еще, кого я не запомнил). Поддерживала Василия Петровича и академическая наука.

В Финно-угорском сборнике[66] в статье Н.Н. Поппе читаем:

Впоследствии выдвинулся в качестве исследователя зырян В.П. Налимов, продолжающий успешно свои исследования и поныне. Из его работ особенного внимания заслуживают труды в области верования зырян, а также его большая статья на немецком языке «К вопросу о половых отношениях среди зырян». Уже после революции этот известный этнолог-зырянин опубликовал несколько работ в новом зырянском журнале «KoMi My» (с. 57).

Противостояние существовало. Его надо было сломить. Отсюда обращение к террору. Вторая половина 20-х годов была подготовкой к нему. Подготовка поддерживалась и частью самого народа — разве не является свидетельством этого приведенная выше рецензия на труд Василия Петровича о вотяках?

И даже после реабилитации Василий Петрович продолжает подвергаться «очистительному» поруганию. Вот что мы читаем в книге Ю.В. Гагарина[67]:

Пытаясь доказать наличие высокого уровня духовной культуры у древних коми, он [Налимов] приписывает языческим воззрениям коми черты развитой религии. Налимов идеализирует древние верования коми, видит в них «лучшие завоевания человеческого духа, религию социальной справедливости»[68]. Христианизация рассматривается им лишь как отрицательное явление и только в плане национального порабощения. Такая точка зрения отражала общую тенденцию представителей буржуазно-националистического течения, которое в 20-е годы охватило часть советской интеллигенции, которая не имела марксистской закалки и была заражена мелкобуржуазной идеологией (с. 20).

Опять обвинительные слова. Снова можно было бы начинать судебный процесс над проявлением мелкобуржуазной заразы, но теперь уже не над кем.

Обвинению в мелкобуржуазном национализме могут быть противопоставлены следующие слова Василия Петровича (Вестник Нижегородского университета, 1918, № 8, с. 10):

Культура дорога всем. — Необходимо стремиться создавать условия, при которых возможен лучший расцвет культуры, прогресса. Во имя этой идеи мы должны жертвовать личными, семейными, национальными интересами и даже временными преуспеваниями, если последние почему-либо могут повредить делу общего прогресса человечества. Но общий прогресс не потребует жертв. Он уживается с здоровым национализмом, интересами возвышенного индивидуума, каким и должен быть человек.

А что мы видим сейчас? Я не знаю ситуации в Сыктывкаре, но в стране в целом национальный вопрос обрел новое, подчас грозное звучание. И это естественно— нельзя нерешенное загонять в подполье. Нельзя было уничтожать носителей духовной культуры малых народностей, пытавшихся говорить не об отчуждении, а о привнесении иного, забытого, в единый жизненный поток общечеловеческой культуры.

Нельзя не сказать здесь о том, что сейчас в США, несмотря на доминирующий там сциентизм, есть и серьезная озабоченность тем, чтобы не потерять опыт других — уходящих — культур. В то же время, находясь в США (правда, всего в течение двух месяцев), я обратил внимание на то, что в этой разноплеменной стране национальная проблема не имеет особенно острого звучания. Никто не говорит об особом национальном праве на землю в тех или иных регионах страны или о необходимости иметь языковое многообразие в государственной, экономической или культурной жизни. Хотя в некоторых городах, скажем в Сан-Франциско, есть разнонациональные кварталы. Есть национальные рестораны; их посещают все — нет языкового барьера. Как приятно было зайти в детский сад, где няни негритянки, где разнонациональные дети, среди них и сын миллионера — президента фирмы, содержащего этот детский сад. Есть и разноязычные издательства, и русские книжные магазины, правда, они носят явно провинциальный характер. Многообразие жизни достигается не национальным разъединением, а иными средствами, и прежде всего разнообразием духовных и интеллектуальных устремлений. Хотим мы того или нет, но современная культура обретает все же транснациональные, а следовательно, и трансъязыковые черты. Правда, процесс этот идет мучительно, надрывно. И конечно, неизбежны нескончаемые попытки вернуться вспять — к национальной изолированности. Важно в этом сложном процессе не потерять всего того, что было создано ранее разными, в том числе и малыми народностями.

Мы не должны, конечно, забывать и того, что XX век — это не только триумфальный ход всеобщей технизации и сциентизации, но также и век проявления бушующего, подчас обезумевшего, националистического архетипа. Это в какой-то степени понятная попытка противостоять унификационным тенденциям современности. Но все это обращение в прошлое, а не в будущее. На почве национальной устремленности никому не удалось еще создать новых направлений в развитии культуры.

Я сам далек от чисто национальных проблем. Меня в большей степени беспокоит более широкая тема — проблема многообразия личностных проявлений в одной полифонически звучащей культуре[69]. Сформулированные выше пять пунктов революционного преображения человека были направлены на подавление многообразия. И сегодня мы видим, к чему это привело. Социокультурный монизм не способствует выживанию: теряется способность адаптации в быстро меняющихся ныне условиях существования. Монокультура всегда анемична.

Что-то похожее происходит в биосфере. Биологи экологической ориентации озабочены сейчас тем, что под воздействием человека экосистемы теряют биологическое многообразие. В этом случае при изменении среды обитания легко рвутся трофические цепочки, и система оказывается под угрозой гибели. Но это лишь одна сторона вопроса, другая состоит в том, что многообразие системы свидетельствует о существовании феномена преадаптации (преадаптационными называются те признаки, которые при данном состоянии системы бесполезны или даже вредны, но могут быть весьма полезными в резко изменившейся ситуации).

Не потеряли ли мы носителей духовных преадаптационных начал в нашем насильственно унифицированном социуме?

Я написал эти воспоминания для того, чтобы сохранить память о том, кто умел жить, не покоряясь, сохраняя свое достоинство, свою самобытность. В те смутные годы все было на пределе, и человек в повседневности своей жизни сталкивался с ее запредельностью. «Труден подвиг русского поэта»…

18. ПРИЛОЖЕНИЕ: ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ПО ЖАЛОБЕ ОБВИНЯЕМОГО Василия Петровича Налимова

(Дело № 16956а из архива КГБ в Сыктывкаре)

Совершенно секретно

ЗАМЕСТИТЕЛЮ НАЧАЛЬНИКА СЕКРЕТАРИАТА ОСОБ. СОВЕЩ. НКВД СССР ст. лейт. ГБ Т. БОРОВКОВУ

г. Москва

На № 142/79-а от 8/IX-39 г.

Возвращая заявление заключенного Налимова В. П., сообщаем, что он нами допрошен в присутствии прокурора. Налимов показал, что его основная жалоба на следствие состоит в том, что Следователь во время допроса лаконически записывал его ответы, чем не дал ему возможности опровергнуть показания свидетелей, по его мнению давших ложные показания. Хотя это заявление не совсем отвечает действительности, однако мы передопросили Налимова по основным фактам предъявленного ему обвинения и получили почти те же ответы и объяснения, которые уже имеются в деле.

Поскольку Налимов утверждал, что свидетели дали на него ложные показания, по договоренности с ними прокурор передопросил свидетелей Батиева Д. А., Сидорова А. С. и Тараканова Ф. Г., которые свои ранее данные показания подтвердили.

Со своей стороны считаем, что дело Налимова рассмотреть на Особом Совещ. необходимо.

Приложение: 1. Протокол допроса Налимова В. П. от 23 и 26/IX-39 г.

2. Протокол допроса свидетелей Батиева, Сидорова и Тараканова от 29/IX-39 г.

Нарком Внутр. Дел Коми АССР Капитан ГБ Журавлев

Нач. следств. части НКВД Ст. лейт. ГБ Выжлецов

1939 г. сентября 23 дня. Я, Начальник Следственной части НКВД КАССР Выжлецов, допросил в качестве обв. Налимова Василия Петровича 1879 г. р., уроженца с. Вильгорт Сыктивдинского р-на Коми АССР. До ареста проживал — Москва, Рещиков пер., д. 8, кв. 16, по национальности коми, гр-н СССР.

Допрос производится в присутствии Врид. Зам. Прокурора Коми АССР тов. Савиновского.

Вопрос: Какие у вас есть жалобы на следствие?

Ответ: Я считаю, что следствие по моему делу велось односторонне с уклоном во что бы то ни стало обвинить меня, искажая весь фактический материал, окрашивая революционные факты в контрреволюционные. В подтверждение этого привожу следующие примеры:

1. Написанную мной легенду «Пан Шипича» и напечатанную в журнале «Коми му» свидетели признали контрреволюционной, а фактически это произведение явл. революционным. До вмешательства Прокуратуры Коми АССР следствие не хотело просмотреть эту мою статью и дать ей правильную оценку. Насколько мне известно, следствие до сих пор не дало правильной надлежащей оценки этой легенде.

2. Мои ответы на поставленные вопросы следователь записывал лаконически без достаточных моих объяснений и ссылок на документальные данные, опровергающие выставленные мне обвинения. Краткие записи моих ответов следователь мотивировал тем, что подробные объяснения я могу дать в суде. Поскольку мое дело теперь находится в Особом Совещании, прошу дать мне возможность написать подробные объяснения по всем обвинительным пунктам.

3. Свидетель Тараканов дал показания о том, что в 1921 г. в гор. Кудымкаре меня просили прочесть лекцию о конституции РСФСР, а я якобы ответил: «Я не читал Конституции» и тем как будто выразил свое пренебрежение к Сов. Конституции. Фактически дело было так: в 1921 г. я читал в Кудымкаре лекции по педагогике преимущественно для учителей, а потом меня просили прочесть ряд лекций по политическим вопросам, и в частности по Конституции. Я на это ответил: «Я не так хорошо знаю политические вопросы и вопросы Конституции, чтобы читать публичные лекции». Кто-то тогда мне заметил: «Профессор все должен знать», на это я им ответил: «Я в реальном училище преподавал физику и знал настолько, что мог преподавать, но не так хорошо знаю, чтобы читать публичные лекции». На это мне заявили, что для моей научной экспедиции не дают лошадей. Лошадей мне действительно не дали, о чем я вынужден был дать телеграмму В. И. Ленину, и последний дал телеграмму о предоставлении мне лошадей. Впоследствии в Пермском Губисполкоме мне говорили, что за всю эту историю они получили неприятность.

Вопрос: С кем персонально у вас был разговор о лекциях по вопросам конституции в г. Кудымкаре?

Ответ: Персонально лиц не знаю.

Вопрос: Продолжайте показания.

Ответ: В протоколе показаний свидетеля Батиева было записано, что буржуазные националисты стремились к объединению угро-финских народностей в одну административно-хозяйственную единицу под протекторатом Финляндии. На очной ставке со мной Батиев уже не говорил о протекторате Финляндии, и в связи с этим Следователь Нельцер спросил его по этому вопросу, и он на это ответил: «Протекторат Финляндии — это моя камерная выдумка, мы стремились только к объединению всех угро-финских народностей в одну хозяйственную единицу в пределах РСФСР». Этого замечания Батиева Нельцер в протокол очной ставки не записал, несмотря на мои просьбы. Допрос прерван в 14 час. 25 мин. Ответы на вопросы записаны с моих слов верно. Мной прочитано. Налимов.

Допросил нач. След. части НКВД КАССР Ст. лейтенант ГБ Выжлецов

Присутствовал: Врид Зам. Прокурора Коми АССР Савиновский

Продолжение показаний обв. Налимова В. П. от 26 сент. 1939 г.

Допрос начат в 12 час. 12 мин. Допрос производится в присутствии Зам. Прокурора Коми АССР тов. Савиновского.

Вопрос: Продолжайте показания, начатые Вами давать 23-го сентября.

Ответ: Свидетель по моему делу Батиев Д. А. показал, что в 1930 или 1931 г. он был у меня в Москве. Я это отрицаю. Летом 1930—31 гг. (июнь — сент.) в Москве я не был, а находился в командировках: в первом случае — в низовьях р. Печоры, а во втором — в степях бывш. Архангельск, губ. Батиев утверждает, что он пришел ко мне от Яновича Д. Т. Этого быть не могло, так как, насколько мне известно, весной 1930 г. Янович был арестован ОГПУ. Я с Яновичем находился в самых враждебных отношениях, а это говорит за то, что я не мог участвовать с ним в одной компании вести какую-то конспиративную работу. Батиев Д. А. у меня на квартире в Москве был только один раз в 1924 или 25–26 гг. Просил меня от имени коми издательства принять участие в каком-то подготовляемом к выпуску сборнике. Я дал согласие Батисву участвовать в составлении сборника в том случае, если к делу будет привлечен акад. Минзберг. Он с этим согласился. Назавтра у меня на квартире собрались Минзберг, проф. Боднарский M. С. и Крубер А. А., и так как Батиев не пришел, обсуждение вопроса не состоялось, и он у меня на квартире больше не был. Свидетель Батиев Д. А. и Коюшев И. Т. (со слов первого) показывает, что якобы в 1921 г. я возглавлял экономический совет Зырянского отдела Наркомнаца, который якобы составил контрреволюционный труд, положивший начало буржуазному национализму Коми, так как на основе этого труда, по словам Батиева, он напечатал в журнале «Коми му» за 1925 г. статью, которая положила начало буржуазному национализму.

Статьи Батиева я не читал и судить о ней не могу. Я не только не возглавлял вышеупомянутый Экономический совет, но и не принимал в его работах никакого участия, что может быть подтверждено следующими данными: по словам Батиева, в Экономическом совете принимали участие следующие лица: проф. Овчинников, инж. Эвальд, Горох, Эзет, проф. Солдатов и проф. Чернов А. А. Из всех этих лиц я знаком только с Черновым по Московскому Университету. Остальных же лиц никогда не встречал, где эти лица в настоящее время находятся, я не знаю. Я просил следствие допросить вышеуказанных лиц в подтверждение моего показания, а также просил посмотреть самый труд, составленный Экономсоветом (который должен находиться в архиве бывш. Наркомнаук), но выполнило ли следствие мои ходатайства, я не знаю. Второе, в 1921 г. я находился в г. Нижний Новгород, работал профессором двух учебных заведений, не выезжал в Москву. Из Нижнего Новгорода в Москву я переехал в конце декабря 1921 г. или начале января 1922 г., к этому времени Батиев уже был арестован, и я не виделся с ним. Меня обвиняют в том, что якобы я помогал редактированию брошюры «К вопросу о районировании Северо-востока Европейской части РСФСР». Составителем этой брошюры был Мишарин Е. М., которому никакой помощи в этом деле я не оказывал. Мне было известно, что в этой работе Мишарину помогал н.с. Тимирязевского Научно-исследовательского института Троицкий Вл. Вас., который теперь проживает в г. Москве. Брошюра Мишарина издана Тимирязевским институтом под ред. его дирекции с разрешения Главлита.

Свидетель Тараканов Ф. Г. без приведения конкретных фактов утверждает, что якобы я оказал на него влияние в смысле формирования у него буржуазно-националистических взглядов. Я это отрицаю на следующем основании: личное мое знакомство с Таракановым было случайное и поверхностное. В 1922 г. в г. Москве я некоторое время жил в здании Зырянского представительства, где жило около 50–70 студентов, в том числе и Тараканов, которому я никакого предпочтения по сравнению с другими студентами не оказывал. Вскоре из общежития я уехал, и у меня на квартире Тараканов никогда не бывал, я у него — тоже, и в переписке с ним не состоял. В 1910 г. мной был написан научно-исследовательский труд о коми-пермяках и назывался «Пермяки», выпущен он был под ред. акад. Анучина. Теперь же свидетель Тараканов совершенно необоснованно называет этот труд националистическим произведением, в то время как он является трудом революционным. Свидетели Тараканов, Коюшев, Чеусов и др. в своих показаниях все мои труды огульно называют контр-революционными. По этому вопросу я заявляю следующее: все мои труды получили полное признание со стороны ЦК ВКП(б), Советского правительства и советских ученых с мировыми именами, что доказывается следующими данными.

Президиум Центральной Контрольной Комиссии ВКП(б) и коллегия НК РКИ в совместном заседании от 8 октября 1937 г. вынесли постановление признать мои труды весьма ценными и полезными для советского социалистического строительства. Мои труды по антропологии, которые свидетелями признаются контрреволюционными, удостоены со стороны ученого мира премией. Дипломы о присуждении премии подписаны акад. Анучиным, проф. Жуковским, Тимирязевым, акад. Миллером, Зеленским и Каблуковым в 1907 и 1910 гг. В моих показаниях в протоколе очной ставки с Чеусовым записано примерно следующее: «Я не отрицаю, что Мишарин и Юркин хотели использовать меня для буржуазно-националистических целей, но это им не удалось». Эта запись содержит не точную редакцию, и следовало бы ее записать так: «Я не отрицаю, что возможно, что в Усть-Сысольске Мишарин и Юркин говорили о том, что меня можно использовать для каких-то целей, но это мне не было известно, и им не удалось использовать меня ни для каких целей». Свидетель Батиев, а может и другие, считают меня контр-революционером по двум причинам: первая — это то, что я состоял членом «Общества Изучения Коми-края», и второе — что я участвовал в журнале «Коми му». Поясняю: в «Обществе изучения Коми-края» я прочел один доклад о своей поездке в Большеземельную тундру, который ничего контр-революционного в себе не содержал. Мои статьи в журнале «Коми му» АН признаны научно-ценными основными трудами.

Свидетель Чеусов А.А. показывает, что якобы я читал доклады контр-революционного характера в Тимирязевском и Восточном НИИ. Доклады в этих институтах я читал в 1926 г., Чеусов на них не присутствовал, и почему он теперь утверждает, что мои доклады носили контр-революционный характер, не известно.

Моя работа в этих институтах признана правительством полезной.

Вопрос: Еще что желаете заявить по своему делу?

Ответ: Я, кажется, дал объяснение по всем пунктам предъявленного мне обвинения, а если следствие имеет еще новые пункты обвинения, пускай об этом спросит меня.

Ответы на вопросы записаны с моих слов верно, мной прочитано.

Допрос окончен в 15 час. 28 мин. Налимов.

Допросил: Нач. следств. части НКВД КАССР

Ст. лейтенант ГБ Выжлецов

При допросе присутствовал Врид. Зам. Прокурора Коми АССР — Савиновский.

Верно: подпись красным карандашом.

Список опубликованных работ проф. В. П. Налимова

1. Некоторые черты из языческого миросозерцания зырян. — Этнографическое обозрение, 1903, кн. LVII, № 2, с. 76–86.

2. Зырянская легенда о паме Шипича. — Этнографическое обозрение, 1903, кн. LVII, № 2. с. 120–124.

3. «Мор» и «Икота» у зырян. — Этнографическое обозрение, 1903, кн. LVIII, № 3, с. 157–158.

4. Рец. на кн. Жакова «Этнографический очерк зырян», 1901 г. — Этнографическое обозрение, 1903, кн.LVIII, № 3, с. 177–179.

5. О зырянах Устьсысольского уезда Вологодской губернии — антропологические материалы, приведенные в книге: А. А. Ивановский. Об антропологическом составе населения России. М.: типография Сытина, 1904, 287 с.

6. Рец. на ст. П. Щукина «У зырян». Очерки. (Русское богатство, 1905, кн. 7, № 8). — Этнографическое обозрение, 1905, кн. LXVII, № 4, с. 140–142.

7. Загробный мир по верованиям зырян. — Этнографическое обозрение, 1907, кн. LXXII–LXXIII, № 1–2, с. 1—23.

8. Рец. на работу Большакова «Община у зырян» («Живая старина»,

1906, № 1–4). — Этнографическое обозрение, 1907, кн. LXXIV, № 3, с. 113–122.

9. Zur Frage nach den urspriinglichen Beziehungen der Geschlechter bei den Syijaren. — Journal de la Societe Finno-Ougrienne, 1908, XXV, № 4, с. 1—31, рец. см.: Вл. Б. (Владимир Богданов). — Этнографическое обозрение, 1909, кн. LXXX, № 1, с. 82–84.

10. Материалы по этнографии зырян и пермяков (рукопись в 1234 страницы). (Отзыв А. Н. Максимова о рукописных «Материалах…» В. П. Налимова, представленных на соискание премии вел. кн. Сергея Александровича). — Этнографическое обозрение, 1910, кн. LXXXVI—LXXXVII, № 3-А с. 263–268.

И. Главы: «Пермяки» — с. 172–192; «Башкиры» — с. 197–217; «Тептяри» — с. 218–219; «Мещеряки» — с. 193–196. В кн.: Великая Россия. Географические, этнографические и культурно-бытовые очерки современной России. М.: издательское товарищество «ДЕЛО», 1912, т. II.

12. Зыряне. Энциклопедический словарь Гранат, т. 21, стлб. 368–370.

13. Калевала. Энциклопедический словарь Гранат, т. 23, стлб. 165–168.

14. Сущность и значение этнографии. — Вестник Нижегородского университета, 1918, № 8, с. 6—10.

15. Труд как фактор, организующий человеческую природу. Красный педфак, 1923, № 1, с. 17–20.

16. К этнологии Коми (Наброски). — KoMi My, 1924. № 3, с. 43–50.

17–19. К материалам по истории материальной культуры Коми. — KoMi My, 1925. № 2(12), с. 15–19; 3(13) ^(14), с. 59–68; № 5(15), с. 23–30.

20. Роль малых народов на фоне общечеловеческой культуры в издании «Вотяки». Сборник по вопросам этнологии, быта и культуры вотяков. М., 1926, с. 1–8. Издан Сборник под редакцией В. П. Налимова и К. И. Герд.

21. К вопросу о сотрудничестве полярных народов в научной работе и, в частности, области охраны природы. Охрана природы, 1928, том I, № 1, с. 20–21.

22. Священные рощи удмуртов и мари[70]. Охрана природы, 1928, том I, № 4, с. 6–8.

23. Школа и краеведение. Сборник Тимирязевского научно-исследовательского института. (Найти это издание не удалось).

сохранившиеся по большей части лишь частично, чаще всего в разрозненном и неудобочитаемом виде. Объем работ (1), (2), (3), (4), (7), (10) указан по списку, составленному еще автором.

1. Вотяки, 18–20 авторских листов.

2. Антропогеографический очерк Казахстана, 6–7 печатных листов. Продолжение этой работы 6–7 авторских листов.

3. Лопарская экспедиция, 5–6 авторских листов.

4. Ижмо-Печерская Экспедиция, 6–8 печатных листов.

5. Одежда и украшение, 1–1,5 авторских листа. (Работа сохранилась полностью).

6. Коми — незаконченная работа. Около 8 авторских листов.

7. Терминология родства коми. Сохранилась рукопись в 50 машинописных страниц.

8. Материалы по топонимии (заглавие утеряно). Сохранилось 76 трудночитаемых машинописных страниц.

9. Картографическая топонимия (Методы установления правильных географических названий). Объем 9 авторских листов. Проверено 3500 наименований.

1. Реквием

Вспоминаю те страшные дни. Мы жили тогда в Нижнем Новгороде. Шла гражданская война. Город готовился к наступлению Белой Армии — Колчак был уже в Казани. Из окна нашей квартиры было видно, как в соседнем дворе молодые люди — купеческие дети — рыли и оборудовали землянку, сносили туда пожитки. А в городе свирепствовал сыпной тиф. Из окон, выходящих на улицу, было видно, как на дровнях перевозили трупы умерших солдат. Казалось, сам воздух был пропитан смертью, разрухой, безысходностью.

Моя мать, работая врачом-хирургом, добровольно прошла службу в госпиталях во время эпидемий холеры и брюшного тифа, исполняя свой долг. А теперь была объявлена мобилизация на борьбу с сыпным тифом, уберечься от которого в госпитале в дни эпидемии не мог практически никто. Из семьи в Красную армию должен был пойти один из родителей. Хотел идти отец — у него был диплом фельдшера — но он давно оставил медицину. Мать настояла, говоря, что у нее крепче сердце и что он, отец, сможет лучше обеспечить семью (было трое детей — младшая около 2-х лет)… Потом помню консилиум. Мама лежит не в спальной, а на диване в кабинете. Около нее собрались врачи — дверь в детскую открыта. Они настояли на том, что ее надо увезти в госпиталь. Нам надо прощаться.

Детей не пустили подойти близко. Она благословила нас с иконой в руках. И ее увезли — навсегда.

Похороны. Ее лицо почти неузнаваемо — волосы подстрижены. Смерть. Я впервые ощутил ее. Уход — куда? Я ничего не понимал, а понурый священник отпевал ушедшую, оставившую нас так рано.

Потом я часами стоял у окна и смотрел туда, куда отвезли ее, а теперь везут других — накрытых шинелями, без гробов. Капали слезы из глаз.

Жизнь опустела. Опустела она и в других семьях: из знакомых врачей почти никого не осталось. Вспоминаю Кунаева — известного хирурга, он и его жена (тоже врач) ушли оба — добровольно. И оба погибли — остались дети. В те дни медицинское служение исполнялось как рыцарский долг.

А нас, детей, оставшиеся пытались приютить, обласкать, накормить хотя бы ужином, ведь время было голодное.

Теперь, много десятилетий спустя, невольно думаешь, во имя чего было принесено столько жертв. Сделано кем — самим народом, утратившим дух терпимости в погоне за новыми смыслами, звучавшими тогда призывным набатом.

2. Тихие дни прошлого

Передо мной сейчас мамины фотографии, диплом врача (лекаря — так там сказано), нагрудный значок врача, потемневший от времени, и альбом медицинского отдела Московских высших женских курсов — первый выпуск 1912 года. Да, это был первый в евразийской Москве выпуск женщин-врачей. Знамение нового времени. На фотографиях заметна удивительная интеллигентность профессорско-преподавательского состава— это люди другой культуры, или просто — иной, исчезнувший уже теперь генотип. Выпускницы-курсистки в большинстве не очень молоды, серьезны. Они сами выбрали свой жертвенный путь: женщине быть врачом в феодально-сословной России было непросто. Это был вызов, брошенный дремлющему полуазиатскому обществу.

С первых же дней они встретились с большим, чем ожидали. Помню рассказ мамы о ее первом пациенте. Она, окончив курсы, приехала в украинское село Коровяковку, чтобы занять должность земского врача. Уже в первую ночь ей привезли пьяного мужика с проломленным топором черепом. Она одна должна была справиться с этой бедой.

Передо мной лежит значок, который она носила на груди. Всматриваясь в него, я вижу, как из далекого тумана выплывает ее образ, излучающий тепло и любовь. Я запомнил ее доброй, печальной и ласковой.

Не помню содержания наших бесед, они были по-детски простые. Мама не могла уделять нам, детям, много времени: она была единственным врачом в хирургическом госпитале. Помогали ей сестры милосердия (добровольцы тех лет) санитарами были мужчины. Я часто провожал маму, когда она уходила на вечерний обход. Приходил к солдатам в палату — они радовались. Иногда с нами ходил и отец. Это было их хождением в народ, о котором так мечтали народовольцы. Хождение но делу — к страдающим.

Воскресенье же было нашим днем — мама бывала дома. Утром она сама пекла пирожки и готовила какао. Потом шла с нами в театр, а иногда и в кинематограф. Вечером приходили гости. Особенно отмечались праздники, и прежде всего Рождество. К нему надо было заранее готовиться: что-то клеить, орехи покрывать золотой или серебряной фольгой, украшать елку… А потом приходило много детей, и им всем что-нибудь дарили с елки — кому что понравится, и елка опустошалась, и становилось грустно. Летом выезжали на дачу на берег Оки. Туда мама приезжала уже очень поздно.

3. Торговый дом Тотубалиных

Моя мать происходила из сравнительно небогатого купеческого дома. Ее отец Иван Андреевич Тотубалин (выходец из старинного города Новгорода) торговал мукой в Среднем Поволжье. Его торговый дом находился в большом селе Промзино, что на реке Суре (приток Волги), Алатырского уезда Симбирской губернии. Ее мать, Екатерина Ивановна (полумордовского происхождения), была богомольной женщиной и энергичной хозяйкой дома, принимавшей участие и в торговом деле.

Мне дважды пришлось побывать в этом доме. Первый раз до революции, когда я был еще совсем маленьким мальчиком, второй раз — в первые дни революционной разрухи, когда родители пытались в этом хлебном раю укрыть нас от голода, надвигавшегося на Нижний Новгород.

Вижу как сейчас каменный дом с мезонином на базарной площади, против Храма. Большой двор, где (в первый приезд) множество скотины — свиньи с поросятами, телята, жеребята. В конюшне две выездные лошади. Справа от двора небольшое кирпичное здание — там шла торговля мукой. За двором баня и дальше — большой яблоневый сад, сходящий к берегу Суры. Жизнь была напряженной, все чем-то заняты. А на противоположном берегу Суры строилось первое (для здешних мест) промышленное здание — паровая мельница.

Село Промзино — в сорока верстах от железнодорожного города Алатыря. Добираться туда надо было целый день на тройке с бубенчиками. Простор, верстовые столбы и нескончаемые ветряные мельницы, которые дедушка должен был заглушить своей паровой.

Сейчас, вспоминая прошлое, я понимаю, что моя мать принадлежала одновременно двум сословиям: промышленно-купеческому и интеллектуальному. Это были два различных мира. Между ними начал перебрасываться мост. Таков был путь истории, и это понимал мамин отец. Он дал трем своим детям возможность закончить гимназию и получить высшее образование. В купеческом доме стояло подаренное маме пианино, выписанное из Германии. В книжном шкафу находились рядом Библия и Капитал Маркса (именно это обстоятельство сразило тех, кто позднее пришел в дом с обыском — ведь им эти книги были известны только по названиям).

Жизнь в купеческом доме была суровой — строго регламентированной православной традицией — и казалась почти аскетичной. Принятие пищи было ритуализировано: еда начиналась и заканчивалась совместной молитвой. Посуда была самая простая, ложки деревянные. Пища также простая, но добротная. Всегда без вина и водки. Раскладывал пищу глава семьи — дедушка. Однажды у него сломалась ложка. У нас, детей, это вызвало громкий смех, за что нам серьезно досталось. Но мы не могли осознать своей вины, ведь действительно было смешно, и что же плохого в смехе?

Одевались в будничные дни просто, лишь «кобеднишная» одежда должна была свидетельствовать о положении в обществе. Мама рассказывала, что ее отец много ездил на пароходах по Волге и ее притокам (он был еще и сотрудником страхового общества «Россия»), но всегда только в третьем классе, чтобы непосредственно от народа получать сведения об экономическом состоянии страны.

Отец мой никогда не мог прожить в доме Тотубалиных более 2–3 дней. Проблемы и трагедии этого дома ему были непонятны. Все было чужим. В этом доме, скажем, как ужасное унижение был воспринят отказ какой-то бедной сельской учительницы вступить в брак с моим дядей — младшим Тотубалиным, который тогда уже стал совладельцем фирмы. Из рассказов родителей я знаю также, что крайне болезненно был воспринят брак моей матери. Муж — бедный студент, как это возможно? Ей было отказано в материальной поддержке. Позднее, правда, дедушка приезжал к нам в Нижний Новгород и смягчился, увидев вполне благопристойную семью: мать — признанный врач, отец — преподаватель привилегированного реального училища. Мать получила в подарок золотые часы и другие украшения, а на мое имя был открыт небольшой счет в банке.

Торговый дом «Тотубалин и сын» — это была фирма с широко развернутой агентурой. Со всех концов России шли сообщения об урожаях зерновых культур и о ценах на муку. Удивительно, но эта информационная активность продолжалась и после революции, хотя стала бессмысленной, к тому же и неоплачиваемой. Но люди любили и ценили свою деятельность, гордились ею, верили в ее значимость. Не могли они смириться с тем, что все рухнуло. А сводки об урожаях дедушка в письмах еще долго посылал мне. Для моего деда революция, конечно, была катастрофой. Растоптано было его дело, которому он отдавал всего себя. Важен был не просто капитал как таковой, а дело, которое он любил. Крах он воспринимал все же спокойно, без озлобления. В его позднейших письмах звучал такой мотив: это возмездие за неправедность купеческой деятельности. В российском народе всегда жила идея справедливости, дремавшая во времена мирной жизни и бушевавшая в дни испытаний. Видимо, одним из проявлений этой идеи были сектанты — искатели правды.

Мрачным эпизодом оказался наш второй (постреволюционный) приезд в Промзино. В селе все было в красных флагах и транспарантах. Самым дефицитным оказался материал из кумача. Женщин призывали сдавать красные нижние юбки. Прежний ассортимент оказался не приспособленным к новым запросам. А все остальное, кажется, еще было: белый хлеб — прекрасный, ешь сколько хочешь, и золотисто-белые антоновские яблоки из дедушкиного сада. Но дом Тотубалиных был конфискован. Правда, прежние хозяева еще оставались в этом доме, часть которого заняла новая, весьма многочисленная власть. Вечером все вместе собирались у самовара. Нам, детям, многое оставалось непонятным: почему револьверная кобура валяется в галерее, обрамляющей дом? Почему эти люди так странно-развязно ведут себя? Почему в этом трезвом доме появились пьяные? Почему на смену одним часто приходят другие? На этот последний вопрос наконец был дан ответ — потому что расстреливают. И мы, дети, стали играть в расстрелы. Мы просто подражали взрослым: раз они так делают, значит, так же надо поступать и нам в своих играх. С развязностью и наглостью новой власти столкнулся и мой отец (когда привез нас в Промзино и прожил там несколько дней). Его реакция была по-революционному четкая: пошел на почту и дал телеграмму на имя Ленина. И тут всю наглость как метлой смело.

Позднее, уже в двадцатых годах, мы получили извещение о том, что дедушка и бабушка были объявлены «лишенцами» (лишены избирательных прав) и высланы из Промзино. Мой отец пытался опротестовать это решение, но не помогло даже обращение к П. Г. Смидовичу[71] — заместителю М. И. Калинина. Суровы и непреклонны были революционные власти: старших Тотубалиных репрессировали, несмотря на то, что их дочь погибла, спасая солдат Красной Армии. Репрессирование рассматривалось как проявление классовой борьбы, хотя по существу это была просто классовая месть. Мстили всем энергичным и активным в прошлом. Новым властям нужны были послушные. Активные и деятельные были слишком самостоятельны, независимы.

Брат, а позднее и сестра моей матери не выдержали унижений и кончили жизнь самоубийством. Материальная поддержка старших Тотубалиных легла на мои плечи. Умерли они в тридцатые годы, еще застав коллективизацию.

Хочется завершить сказанное здесь словами поэта: