Каперский патент

Глава девятая

Хотя «Сюрприз» продвинулся вперед, насколько сумел среди бесчисленных островков, лоцманскому вельботу пришлось все же проделать долгий путь, прежде чем высадить Стивена на каменной пристани в самом центре города.

После восхода солнца день стал свежим и ярким. Ветер, хоть и переменчивый, полнился жизнью. Когда Стивен добрался до берега, то почти полностью отстранился от другого мира — мира своего сна, с его невероятной красотой и потенциальной опасностью, неясной угрозой близящейся беды.

Лоцман — серьезный, респектабельный человек, свободно говорящий по-английски, доставил его в серьезную, респектабельную гостиницу, где также свободно говорили по-английски. Стивен заказал себе кофе и сдобы, и, взбодрившись, отправился на встречу с корреспондентом своего банкира. Последний принял его с почтительностью, которую Мэтьюрин уже начинал воспринимать как должное (ну, или, по крайней мере, перестал ей изумляться), снабдил его шведскими деньгами и посоветовал лучшего аптекаря в городе: «Ученый человек, энциклопедических знаний, ученик самого великого Линнея. До его заведения едва ли сотня ярдов, доктору Мэтьюрину нужно всего лишь два раза повернуть направо, и он уже там».

Доктор Мэтьюрин дважды повернул направо и действительно обнаружил аптеку. Ошибиться было сложно — витрину заполняли не только обыденные бутылки с зелеными, красными и синими жидкостями, прозрачными и сверкающими, и пучки сушеных трав, но и разнообразные заспиртованные уродцы и необычные животные, вместе со скелетами — в том числе трубкозуб.

Стивен зашел внутрь. На первый взгляд аптека пустовала, и он начал внимательно разглядывать эмбрион кенгуру — даже потянулся, чтобы повернуть склянку, когда из-за конторки вышел очень низенький человек и спросил, что ему нужно, резким, подходящим скорее троллю голосом.

Стивен счел, что энциклопедические знания ни английский, ни французский не включают, поэтому спросил на латыни:

— Мне хотелось бы приобрести лауданум, если позволите, умеренно компактную бутыль.

Аптекарь ответил «Разумеется» уже гораздо более благосклонно. Пока он готовил настойку, Стивен поинтересовался:

— Скажите пожалуйста, а трубкозуб в витрине продается?

— Нет, сэр. Он из моей собственной коллекции. — Аптекарь задумался. — Я вижу, вы узнали животное.

— Я как-то раз близко познакомился с трубкозубом. Чрезвычайно привязчивое существо, хотя и робкое. Было это на мысе Доброй Надежды. И видел принадлежащий месье Кювье скелет в Париже.

— Ох, сэр, вижу вы великий путешественник, — произнес аптекарь, схватив бутыль обеими руками и подняв ее на уровень головы.

— Я флотский хирург. Моя профессия позволила побывать во многих частях света.

— Всегда мечтал путешествовать, но привязан к аптеке. Однако я поощряю моряков к тому, чтобы они приносили мне попадающиеся им в руки редкости, и подряжаю помощников хирургов посмышленнее находить для меня образцы растений и заморские лекарства, любопытные чаи, настои и так далее. Так что я путешествую опосредованно.

— Может статься, что вы путешествуете в лучших условиях. Пока не испытаете на себе, не оцените преследующие натуралиста на военном корабле огорчения. Как только начнешь разбираться, скажем, в термитах, как говорят — ветер переменился или отлив подходящий, и он должен подняться на борт, иначе его гарантированно оставят за кормой. Был я как-то в Новой Голландии и видел вот этих существ, — Стивен указал на кенгуру, — резвящихся на травянистой равнине. Но позволили ли мне подобраться к ним верхом или хотя бы одолжили подзорную трубу? Нет, сэр. Мне заявили, что если меня не будет на борту через десять минут, то за мной пошлют отряд морпехов.

А у вас, сэр, сотня глаз и единственное неудобство — ваше тело физически в одном месте, пока разум странствует за морями. У вас примечательная коллекция.

— Вот настоящий галаадский бальзам, — показал аптекарь. — Вот шерсть саламандры, а это черная мандрагора с Камчатки.

Он показал еще много диковинок, в основном медицинского характера, и чуть позже Стивен поинтересовался:

— А не привозил ли вам кто-нибудь из ваших молодых людей листья коки, или куки, из Перу?

— Да. Вон мешочек за ромашкой. Говорят, они избавляют от застоя телесных жидкостей и заглушают голод.

— Будьте добры завернуть мне фунт. И наконец, можете ли мне рассказать, где находится округ Кристенберг? Хотел бы пройтись туда, если это недалеко.

— И часа не займет. Сейчас нарисую вам карту. Вот тут болото, заросшее желтым ирисом, а на его берегу, сразу за ним, около моста увидите гнездо лебедя-шипуна.

— Я хочу найти дом под названием «Конингсби».

— Он вот здесь, я поставил крестик.

Стивен намеревался определить место, где живет Диана, и получить представление об окружающей местности. Потом он хотел вернуться в гостиницу, позвать парикмахера, сменить сорочку (он взял с собой три, запасной шейный платок и жилет), пообедать и послать сообщение с просьбой о визите. Он не собирался показываться у ее дверей без предупреждения.

Стивен пересек все необходимые мосты, прошел, внимательно осмотрев, мимо больницы Серафимов. Дома стали попадаться все реже, он шел по широкой дороге между полей, по сельской слегка холмистой местности, в основном пастбищам с лесами, приятной зелени. Скромные фермы, несколько коттеджей, тут и там — большие дома среди деревьев. С удовлетворением Стивен заметил, что вороны все серые, как в Ирландии.

Дорога, пусть широкая и ухоженная, оказалась не особо оживленной — два экипажа, редкая бричка да фермерская повозка, может, с полдюжины всадников и несколько пешеходов. Они все приветствовали Стивена, проходя мимо, и он, под впечатлением от зелени и ворон, отвечал по-ирландски: «Господь, Мария и Патрик с вами».

Не особо много движения на большой дороге и еще меньше — на узкой сельской дорожке справа, на которую Стивен свернул, еще раз взглянув на карту аптекаря. Она вела сквозь луга, огороженные ветхими заборами из жердей, будто они все принадлежали к одному большому, но запущенному поместью. Впечатление усиливала периодически видневшаяся на юге длинная садовая стена.

Мэтьюрин нашел заболоченные ирисовые поля и даже разглядел лебедя на гнезде, когда услышал стук копыт впереди. Ольшаник скрадывал звук, но раздавался он близко. Очевидно, лошади везли экипаж неплохим быстрым аллюром. Стивен начал искать, куда бы убраться с проселка, еще более зажатого здесь канавами с каждой стороны — широкими канавами с насыпью и забором на дальней стороне.

Он выбрал самую узкую часть правой канавы, зубами ухватил узелок с вещами, перепрыгнул, ухватился за ограду и встал на насыпи. Когда экипаж приблизился, то оказался фаэтоном, запряженным парой гнедых. Через секунду сердце Стивена замерло — ими правила Диана.

— Мэтьюрин, храни тебя Господь! — воскликнула она, жестко осадив лошадей. — Ах, как я тебя рада видеть, дорогой!

Подбежал грум, чтобы взять лошадей под уздцы, и она спрыгнула на зеленую обочину.

— Прыгай, — позвала она, протягивая руку, — ты точно перемахнешь через канаву.

Когда Стивен приземлился, она его поймала, забрала узелок и расцеловала в обе щеки.

— Как я рада тебя видеть! Залезай, я отвезу тебя домой. Ты совсем не изменился, — продолжила она, посылая лошадей вперед.

— Зато ты изменилась, дорогая, — ответил Стивен довольно спокойно. — Цвет лица бесконечно улучшился, ты jeune fille en fleur[47].

Чистая правда — прохладный, сырой северный климат и шведская кухня сотворили чудеса с ее кожей. Ее особенная красота, черные волосы и темно-синие глаза, требовали исключительного цвета лица. И сейчас Диана расцвела, как никогда ранее.

Они доехали до ворот в поле, и она развернула фаэтон со своим обычным мастерством, правя в обратную сторону по проселку с захватывающей дух скоростью. В отдельных местах от колес до края дороги не оставалось и шести дюймов, а подседельная лошадь периодически взбрыкивала и дурила, требуя твердой руки и полного внимания, поэтому поддерживать разговор не получалось. Они снова проехали через ольшаник, на дорогу пошире. «На Стадхаген», — объяснила Диана. Доехали до открытых железных ворот, в которые лошади завернули сами.

Заросшая дорога делала несколько поворотов среди деревьев, а потом раздваивалась — один путь вел через парк к большому дому, довольно богатому, но безжизненному, почти все окна закрыты.

— Поместье графини Тессин, — объяснила Диана. — Бабушки Ягелло. А живу я там, — она указала кнутом на дальний конец парка, где Стивен увидел дом с башней, поменьше и гораздо старше. Скорее всего, дом для вдовы, но Стивен промолчал.

Фаэтон остановился. Грум соскочил и повел его.

— А этот человек что, финн? — поинтересовался Стивен.

— О нет, — улыбнулась Диана. — Лапландец Ягелло, ему где-то с десяток принадлежит.

— Они что, рабы?

— Нет, вряд ли. Крепостные, по-моему. Стивен, заходи же.

Открылась дверь. Высокая, согбенная пожилая служанка сделала реверанс и улыбнулась. Диана что-то прокричала по-шведски ей в ухо и провела Стивена в холл.

Она открыла одну дверь, захлопнула ее со словами «Слишком убогая» и открыла другую. Та вела в приятную квадратную комнатку с пианино, книжными полками, большой керамической печью, парой кресел и кушеткой. За окном росла липа. Диана заняла одно из кресел и попросила:

— Сядь, где я могу тебя видеть, Стивен, на кушетку. Она нежно посмотрела на Мэтьюрина и продолжила: — Господи, как же я тебя давно не видела, о многом нужно поговорить, а я не знаю, с чего начать. — Последовала пауза. — А, скажу кое-что насчет Ягелло. Не то чтобы я обязана тебе что-то объяснять, Мэтьюрин, знаешь ли, но он сейчас приедет, и я не хочу, чтобы ты думал, будто обязан перерезать ему глотку.

Бедный ягненок, это окажется слишком жестоким! Когда я ему сказала, что буду рада его защите во время пребывания в Швеции, я имела в виду именно это. Защиту от оскорблений, преследований или плохого обращения. Ничего больше, и об этом я сообщила ясно. Конечно же, я объяснила, что сама оплачу путешествие. Мне нужна была просто защита, а не сожитель. Он не поверил — даже когда выражал все возможное уважение, заверял в братских чувствах и так далее, то подмигивал, боюсь, как все мужчины.

Долгое время мне не удавалось его убедить в том, что я имею в виду именно то, что сказала. Но в конце концов ему пришлось отступить. Я объяснила, что усилия тщетны, я поклялась. что больше никогда в жизни не дам ни одному мужчине причинить мне боль. Не смотри так сокрушенно, Стивен, все давно уже кончилось, я тебе искренне говорю. Молю Господа, чтобы мы не оказались простаками и нам бы это помешало восторгаться друг другом. Но, как я уже сказала, Ягелло пришлось мне поверить. Мы снова друзья, хотя он пытается помешать мне летать на воздушных шарах.

Ему предстоит женитьба на приторно милой девушке, влюбленной до безумия. Не очень умной, зато из хорошей семьи и отличное приданое. Я помогла устроить помолвку, и его бабушка очень мной довольна — когда вспоминает об этом, далеко не всегда.

— Очень рад услышать это, дорогая моя Вильерс… — начал было Стивен, но его прервал приход служанки.

Диана была вынуждена кричать ей так громко, как была способна, и, заметно охрипнув, объяснила:

— Ульрика говорит, что дома есть только яйца и копченый лосось. Я как раз собиралась за покупками, когда мы встретились. Она спрашивает, не желает ли господин вяленой лапландской оленины.

Ульрика внимательно следила за лицом Стивена. Увидев на нем выражение удовлетворенного согласия, она ушла, хихикая.

— Так, с Гедимином Ягелло мы разобрались. — продолжила Диана. — Кстати, когда они приедут, говорить придется по-французски, ее английский еще хуже. Давай начнем сначала — откуда ты прибыл?

— Из Англии, на «Сюрпризе», с Джеком Обри.

— Он в Стокгольме?

— Он отправился в Ригу, но вернется через день-два. Он шлет тебе свою любовь, их любовь. Так он и сказал: «Передай нашу любовь кузине Диане».

— Дорогой наш Джек. Господи, как же нас с Ягелло взбесил этот чудовищный суд. Он постоянно в представительстве, у него есть вся английская пресса. Джек перенес суд очень тяжело?

— Чудовищно тяжело. В предпоследнем плавании, по пути к Азорским островам, ты бы его не узнала: холодный, неулыбчивый. Никакого личного контакта с новыми офицерами и матросами, очень мало со старыми. Он на них нагнал страх Господень. Как я заметил, на корабле играть роль долго не получится — экипаж быстро заметит фальшь. Но настоящие чувства они узнают, и в данном случае Джек их ужасал.

— Но именно там он захватил огромные трофеи. Разве это не улучшило его настроения?

— Он успокоился за Софию и детей — дела в Эшгроу, кажется, обстояли печально. Но призовые деньги, даже в таком количестве, суть дела не поменяли. А вот Сен-Мартен поменял.

— О да, да! Как мы радовались! Капитан Фэншо в представительстве сказал, что это самая удачная подобная операция за всю войну. Его же должны теперь восстановить?

— Думаю, могут. Тем более, что его кузен Нортон отдал ему место от Милпорта, карманного округа на западе.

— Теперь-то уж точно, с такой небольшой разницей голосов в парламенте. Как же я рада за них обоих. Я обожаю Софи! Стивен, прости меня, но нужно присмотреть за олениной. У лапландца бывают трудности с Ульрикой. Он, видишь ли, не из этого дома — Ягелло мне его просто одолжил вместе с фаэтоном и лошадьми, чтобы возить бабушку в церковь и иногда в город. А со мной он ладит.

Оставшись один, Стивен стал размышлять. Одно время он считал, что Диана, наверное, летает на воздушном шаре просто для удовольствия, но сейчас казалось более вероятным, что изначальная его и Блейна мысль оказалась верной. Жила она пусть и не в мучительной бедности, но уж точно небогато. Его мысли мчались вперед, пытаясь обуздать невероятную спешку и возбуждение духа, чтобы он мог выработать убедительный, связный способ изъясниться. Он вынул из кармана аптекарский флакон и ломал восковую печать на пробке, когда Диана вернулась с его свертком:

— Стивен, ты это оставил в экипаже. Пишан отнес его в кухню.

— Спасибо, — воскликнул он, пряча бутылку обратно. — Это листья коки, я их купил в Стокгольме.

— А для чего они нужны?

— Они снимают усталость, и, при правильном применении, чувствуешь себя умнее и даже остроумнее. Я тебе их посылал из Южной Америки.

— К несчастью, они не дошли. Мне хотелось бы почувствовать себя умнее и даже остроумнее.

— Мне очень жаль. Дела не идут как надо. Скажи, ты получила письмо, которое я отправил из Гибралтара перед южноамериканским плаванием? Я его передал с Эндрю Рэем, который ехал домой посуху.

— Господь свидетель, ты же не доверился этому чертову ничтожеству Рэю? Я его видела пару раз, когда он вернулся. Сказал, что видел тебя на Мальте. Вы вместе слушали музыку. Кажется, ты наслаждался водолазным колоколом и другими удовольствиями Валетты. Но ни о каком письме или сообщении он не сказал. Надеюсь, в нем не было ничего секретного.

— Ничего, что мог бы понять незнакомец, — заверил Стивен, вставая — пожилая дама открыла дверь.

Это оказалась графиня Тессин. Диана представила их друг другу на французском, добавив, что Стивен — друг Гедимина. Она его представила как месье Мэтьюрина-и-Доманова — совершенно правильно, но лицемерно. Можно было не волноваться — старая дама слегка смутилась и, узнав, что Ягелло не ждут до обеда, ушла, хотя ее и просили остаться.

— Позвольте предложить вам руку, мэм? — спросил Стивен.

— Вы очень добры, сэр, очень любезны, но меня ждет Аксель. Он привык к моей походке.

— Если я когда-нибудь постарею, — призналась Диана за обедом, — то надеюсь, что смогу держать в уме изменения ценности денег.

— Немногим это дано.

— Нет, и графиня Тессин не из их числа. Изменения пугают ее до… не хочу сказать до скупости, она все-таки очень добрая. Но говорит, что вынуждена считать каждый пенни и уволила почти всех слуг. С меня берет чудовищно высокую арендную плату, а почти весь парк сдала под пастбище. Мне остался лишь маленький паршивый выгул. Я так надеялась разводить арабских лошадей, но здесь нет места. Стивен, почему ты не ешь? Есть у меня пара, прекрасную маленькую кобылку я тебе обязательно покажу после обеда, но будь у меня такой отличный луг, как у Джека Обри, я бы завела дюжину.

«Боюсь, мое волнение ее затронуло, — подумал Стивен. — Совершенно не в ее духе». Он заставил себя есть со всей видимостью аппетита, на которую его хватало, и слушал ее замечания об уроках английского. Мало места для предприятий подобного рода — очень много шведов и без того говорят по-английски. А еще об этом хозяине цирка, который немало платит за подъем на воздушном шаре.

— Он хочет, чтобы в следующий раз я надела блестки, — пожаловалась Диана.

Стивен редко, когда столь слабо контролировал эмоции и не мог вести вежливую беседу. Чувства давили все сильнее, и он благословил неловкое движение, которым Диана свалила на пол графин.

— Вина больше нет. — улыбнулась она. — Но по крайней мере, могу сварить тебе приличный кофе. Это все, что я умею по части домашнего хозяйства.

Кофе и правда оказался отличным. Пили они его на террасе с южной стороны дома. Арабская кобыла пришла посмотреть на них, приближаясь вежливыми робкими шажками, пока не удостоверилась в радушном приеме. Она встала, свесив голову через плечо Дианы и заглядывая ей в лицо огромными блестящими глазами.

— Она за мной следует, как собака. Когда может зайти в дом, то поднимается и спускается по лестнице. Единственная из всех известных мне лошадей, которую я рискнула бы взять с собой в корзину воздушного шара.

— Сомневаюсь, что когда-нибудь видел столь красивое и благосклонное создание, — признал Стивен. Красота лошади дополняла красоту Дианы, наполняя его сердце беспокойной радостью.

В стойлах они увидели еще одного коня.

— Всего лишь мерин, — заметила Диана.

Тщательно осмотрев конюшню, они пошли обратно в дом. Напряжение спало, и завязалась непринуждённая беседа: о кузенах Дианы, детях Софии, восстановлении «Грейпс», о благосостоянии миссис Броуд. В холле Стивен сказал:

— Дорогая, позволь тебя оставить? И можно я возьму бокал? Мне необходимо принять лекарство.

Присев, он отточенным движением большого пальца над горлышком бутылки отмерил дозу лауданума, подходящую случаю. Первый глоток крайне его поразил.

— Иисус, Мария и Иосиф! — сказал он. — Тролль, должно быть, использовал аквавит[48].

Однако вскоре он привык к новому вкусу, чью необычность списал на использование в настойке другого дистиллята. Выпив, он снял бриджи и не без боли содрал пластырь, которым прилепил к телу голубой бриллиант. Он протёр теплый камень, с вновь возникшим восхищением посмотрел на него и положил в карман жилета.

Уже спускаясь по лестнице, он почувствовал, что опиум начал действовать, и вошел в квадратную комнатку достаточно сосредоточенным, решив поставить свое счастье на один бросок.

Диана оглянулась с улыбкой.

— Нужно настроить пианино, — сказала она, стоя рядом с инструментом и наигрывая правой рукой короткие трели. — Ты не помнишь ту часть из Гуммеля, которую так усердно разучивала Софи много-много лет назад? Я вдруг вспомнила ее, но тут есть одна фальшивая нота, и она все портит.

— Иуда среди нот, — отозвался Стивен.

Его руки блуждали по клавишам, играя отрывки из Гуммеля и их вариации, импровизируя, а затем он заиграл арию прощения графини Альмавивы. Он не решался спеть ее, его голос звучал бы нелепо или фальшиво, а может, одновременно и так, и так, но, закрывая крышку пианино, произнес:

— Диана, я пришел за прощением.

— Но дорогой, ты прощен. И уже давно. Я очень люблю тебя. Клянусь, в моем сердце нет ни злобы, ни обиды, ни враждебности.

— Я не совсем это имел ввиду, милая.

— О, по поводу всего остального, Стивен, наш брак с самого начала был нелепым. Мне никогда не стать твоей женой. Я нежно люблю тебя, но мы лишь раним друг друга, совершенно ужасная пара, оба, как кошки, сами по себе.

— Я прошу только позволения быть с тобой рядом. Я получил много призовых денег, унаследовал еще больше. Я лишь говорю, что ты могла бы получить место для своих арабских лошадей, стать хозяйкой половины Керрага в Килдэре, огромной территории английских пастбищ.

— Стивен, ты же знаешь, что я ответила Ягелло: я не буду зависеть ни от какого мужчины. Но если я и стану чьей-либо женой, так только твоей и ничьей больше. Я молю тебя принять этот ответ.

— Я не стану торопить тебя, дорогая, — сказал Стивен. Он стоял у окна, глядя на прекрасную зелень лип. Через несколько мгновений он повернулся со слегка искусственной улыбкой и произнес: — Можно я расскажу тебе необычайно яркий сон, которой приснился мне этим утром, Вильерс? Он о воздушных шарах.

— О шарах, наполненных газом или горячим воздухом?

— Полагаю, газом, я бы запомнил пламя. В любом случае, я находился в корзине и плыл выше облаков, широкого пласта белых облаков, волнистых и невероятно выпуклых, но объединенных в единое целое подо мной. А сверху нависало удивительно чистое и очень темное голубое небо.

— Ох, да, да! — воскликнула Диана.

— Все эти мысли у меня от человека, который был наверху, сам-то я никогда не покидал земли. Но вот чего я не почерпнул из его рассказов, так это исключительной интенсификации жизни, осязаемой глубины вселенской тишины, и абсолютного осознания света и цвета этого другого мира — непохожесть, которая становилась сильнее из-за того, что через редкие просветы в облаках был виден наш мир, с его серебряными реками, протянувшимися очень-очень далеко внизу, и четкими линиями дорог.

Но со временем вместо них пришли камень и лед, лежащие даже еще ниже. И к моему восторгу примешалось необъяснимое чувство страха, такое огромное, как само небо. Это был не просто ужас от мысли о моем уничтожении, хуже. Скорее страх быть полностью потерянным, телом и душой.

— И чем все закончилось?

— Ничем. Джек проревел, что шлюпка у борта.

— У Ягелло вошло в привычку рассказывать мне печальные истории о людях, которых уносило все выше и выше, все дальше и дальше. Они погибали от голода и холода, их больше никто никогда не видел. Но я летаю только на газовом воздушном шаре со специальным клапаном — можно выпустить воздух и опуститься вниз. Еще у нас есть якорь на длинной веревке. Со мной всегда Густав — очень опытный и сильный, и мы далеко не улетаем.

— Дорогая Вильерс, я не пытаюсь, упаси Боже, напугать тебя или отговорить. Все это мой сон, не лекция или притча. Я глубоко впечатлен, особенно глубиной чувства цвета — оболочка была ярко-красной — и поделился им с тобой в основном по этой причине, хотя Господь свидетель — мое описание прискорбно плоское, оно вовсе не затронуло сути. А частично, чтобы установить связь между тем, о чем мы говорили, и тем, о чем я собираюсь рассказать сейчас. Связь через символ полной независимости двух диалогов. Ты помнишь Д’Англара из Парижа, друга Ля Мота?

— Помню. — И отчужденное, несколько недоверчивое выражение лица сменилось любопытствующим.

— Он пообещал вернуть тебе огромный бриллиант, «Синего Питера», отправить нам вслед. Он сдержал слово, и сразу после суда над Джеком посланец привез его. Держи.

Стивен никогда не видел, чтобы Диана до такой степени теряла хладнокровие. Пока он передавал камень, обнаженный в лучах солнца, по ее лицу пробежали сомнение, изумление, радость и даже что-то вроде страха. Последний, однако, полностью смыли хлынувшие слезы.

Стивен отошел к окну и стоял там, пока не услышал сморкание и чихание. Диана сидела с бриллиантом в сложенных чашей руках. Ее зрачки расширились, и синие глаза казались черными.

— Не думала, что снова его увижу, — призналась она дрожащим голосом. — Как же я его любила, ох как греховно я его любила. И сейчас греховно люблю, — продолжила она, крутя камень под лучами света. — Выразить не могу, как я благодарна. А я так отвратительно обошлась с тобой, Стивен. Прости меня.

Снаружи кто-то позвал Диану. Она воскликнула: «Господи, это же Ягелло» и быстро осмотрелась — пути для побега не нашлось. Секундой спустя дверь открылась. Но вначале вошла маленькая арабская кобылка, а лишь чуть погодя — Ягелло.

Хотя Стивен и стоял спиной к яркому свету, Ягелло сразу же узнал его. За секунду выражение радостного удивления сменилось предельной замкнутостью, но потенциальный противник шагнул вперед, аккуратно взял его за руку, поблагодарил за доброту к Диане и поздравил с предстоящей женитьбой и с повышением — прекрасный лиловый мундир Ягелло украшали знаки отличия полковника, он носил золотые шпоры.

Диана отличалась сильным чувством общественного долга, так что уведя лошадь и приведя как смогла в порядок лицо (которое вполне можно было назвать «зареванным» — она не из тех женщин, которые плачут без следа), сделала все, что могла, дабы развлечь гостей.

Но Ловиса, невеста Ягелло, оказалась чрезмерно юной. Она боялась Дианы, которую Ягелло считал образцом совершенства. Так что ее молодость, уважение и неподдельная природная тупость в сочетании с незнанием французского и подозрением, что атмосфера в доме напряженная, сделали ее тяжкой обузой.

С Ягелло в этом отношении было бы чуть проще. Но он сумел понять, что обычная его веселая болтовня сейчас неуместна, а альтернативы придумать не смог, так его ошеломила ситуация. Светские навыки Стивена не сделали бы ему чести ни в чьем обществе, так что он ограничился несколькими вежливыми словами в адрес Ловисы (и впрямь до абсурда милой), а затем, слушая, как Диана рассказывает Ягелло последние новости о Джеке Обри, тоже погрузился в молчание.

Некоторое время он чувствовал себя очень странно, приписывая это накалу чувств. Каких именно, помимо очевидного одиночества провала, он еще не понял. Напрашивалась аналогия с ранами в бою — знаешь, что ранили, и примерно представляешь куда. Но не поймешь, ранен ли ты клинком, острием, пулей или осколком, и не узнаешь насколько тяжело до тех пор, пока не найдешь время осмотреть ранения. Все же Стивен жаждал, чтобы эти люди убрались. Так он сможет принять еще одну дозу, чтобы успокоить сердце и вернуться в Стокгольм хотя бы внешне спокойным.

Наконец-то Диане пришло в голову рассказать Ягелло, что его бабушка заходила перед обедом и предложить, чтобы он отправился в большой дом, пока она снова не появилась. Графиня Тессин, разумеется, видела, как они проезжают мимо, а пройти туда и обратно два раза — слишком тяжело для нее.

Ягелло с благодарностью согласился. Он имел те же намерения с первых минут, но не мог придумать пристойного повода, чтобы уйти. Но после первых прощаний, стоя в открытых дверях, Ловиса начала рассказывать Диане о свадебном платье. Она все болтала и болтала, в основном на шведском, а Стивен все сдавал и сдавал назад, пока с финальным кивком не скрылся наверху.

Его снова ошеломила сила настойки, и на этот раз ему пришла в голову мысль, что разница заключается в опиуме, а не в растворителе. «Но все же, — размышлял он, спускаясь вниз, — ни разу не слышал об имеющей значение разнице между фармакопеями разных стран в этом вопросе. С учетом разницы в несколько скрупулов на унцию, настойка получается одинаковой в любой уважаемой аптеке, будь то в Париже, Дублине, Бостоне или Барселоне».

— Господи, Мэтьюрин, — призналась Диана, — я думала, они никогда не уйдут. Эта глупая милая гусыня все еще разглагольствовала о вышивке на платье, когда показалась графиня Тессин. Тогда я толкнула Ягелло, и он увел свою невесту.

— О нем можно сказать много хорошего.

— Да, и на этот раз он ни слова не сказал против воздушных шаров, хотя отлично знает, что я планирую полет на субботу.

— В эту субботу?

— Да, шар уже начали наполнять.

— А могу я отправиться с тобой?

— Конечно же, можешь. На этот раз красный шар, в корзине полно места. Хочешь взглянуть?

Стивен не ответил, пока она не повторила вопроса. Он взглянул на Диану несколько ошеломленно и признался:

— Великолепно. Ты держишь его здесь?

— О нет, конечно нет. Он огромный. Но наполняют его в литейне — используют железные опилки и серную кислоту, чтобы получать негорючий воздух, как ты понимаешь, и его можно увидеть с башни. Стивен, ты себя хорошо чувствуешь?

— Признаюсь, моя дорогая, немного странно. Но подняли меня до зари. Я вполне способен забраться на вершину башни.

— Поднимемся аккуратно. На буфете за тобой лежит подзорная труба.

Она провела его сводчатым коридором позади зала к темной башне, гораздо более старой, нежели дом.

— Будь очень осторожным, Стивен, — предупредила она, поднимаясь по спиральной лестнице. — Держись стены, на полпути пропадают перила.

Двигаясь по спирали в густой тени, они добрались до крохотной дверцы наверху и выбрались на яркий свет. Поднялись они удивительно высоко, и под ними раскинулся весь остров.

— Сюда, — показала Диана, отведя его к восточному парапету. Там виднелся старый Стокгольм — где-то в часе ходьбы, а с одной его стороны сгрудились высокие трубы фабрик.

Диана несла «Синего Питера», теперь она завернула камень в платок, положила в карман и навела подзорную трубу на трубы.

— Вот. Видишь ту, которая сильно дымит? Влево от нее, во дворе, виднеется верхняя часть круглой красной штуки. Это мой воздушный шар!

— Благослови его Господь! — ответил Стивен, возвращая трубу.

— Кажется, нам надо спуститься и выпить чаю, — побеспокоилась Диана, изучив его лицо. — Выглядишь ты, как белая оберточная бумага. Иди первым, я за тобой. Я-то знаю, где задвижка на двери.

Стивен открыл дверь, сказал что-то неразборчиво насчет субботы и нырнул головой вперед в пустоту.

Похоже, что несмотря на смутные задержки и неприятности, полет скорее отложили, чем отменили. По крайней мере, если из него сделали представление, то весьма скромное — он не помнил ни толпы, ни шума.

Какие-то беспорядочные воспоминания о падении, ранах и возбуждении заслоняли недавнее прошлое. Но сейчас они поднялись над облаками — довольно близкая аналогия его временно затуманенного сознания, и оказались в чистом воздухе на высоте, со странно знакомым темно-синим небом над головой и со всех сторон, пока Стивен не выглядывал за край корзины вниз, разглядывая фантастические завихрения медленно меняющейся карты облачно мира. Гораздо чище и интенсивнее, чем в его сне, который он прекрасно помнил.

И хотя во сне краски казались яркими, но не до столь чудесной степени. Плетение корзины играло бесконечными и очень красивыми оттенками — от темно-коричневого до светло-соломенного. А канаты, спускающиеся от удерживающей оболочку сети, отличались особой тонкостью цветов.

Будто бы Стивен впервые видел тросы или будто к нему вернулось зрение после многих лет слепоты. Когда он взглянул на Диану, то от совершенства ее щек перехватило дыхание. Она сидела в корзине шара в зеленом платье для верховой езды, со сложенными на коленях руках. Смотрела она на свой бриллиант, прикрыв глаза — их прятали длинные ресницы.

Оба молчали, их окружал целый мир тишины, но Стивен понимал: они достигли полной гармонии друг с другом, никакие слова не сблизят их еще больше. Он задумался о высоте, ее эффектах. Насколько это обостренное чувство жизни зависело от подъема на высоту? Он вспомнил свой затяжной подъем по склону Маладетты на высочайшую точку, которой он достигал на суше.

Поездка на муле в предрассветной темноте из Бенаске — все выше и выше, чтобы до полудня подняться до высочайших пастбищ, с горными потоками столь плотными, будто из бочки, льющимися из-под голых скал по пути. Привал в хижине, а потом пешком, вверх через обширные заросли низкорослых рододендронов, пока они не уступили место горечавкам, без числа растущим на коротком дерне. Вверх, к каменистому краю ледника, где множество примул росли во всем своем великолепии, так аккуратно, будто поработали все королевские садовники. Все это, вместе со стадом спасающихся от него серн внизу и парой кружащихся орлов сверху, отчетливо виднелось в пронзительном тонком воздухе.

Но далеко не с той же ясностью. Имелось и другое отличие. В тот долгий день он отчетливо чувствовал время, хотя бы потому, что нужно было спуститься вниз до наступления ночи. Сейчас же время исчезло. Если можно так сказать, последовательность сохранилась — жест или мысль следовали за своими предшественниками, но продолжительность исчезла.

Они с Дианой могли лететь часы или даже дни. Опять-таки, пусть Маладетта и была физически опасной, но там не ощущалось столь неотвратимой угрозы, как в этой безграничности.

Диана почти наверняка задремала, и он промолчал. Ни слова он не сказал и о высокой дымке, которая заволокла небо, образовав вокруг Солнца двойное гало и нарисовав два интересных призматических ложных солнца. Стивен на самом деле тоже чувствовал себя сонным и закрыл глаза.

В самом начале сна он еще мог признаться: «Я сплю». Но восприятие сна исчезло практически сразу, и его наполнила такая тревога, словно бы он и намека не имел на то, что происходящее — всего лишь капризы спящего разума. Сейчас ему стало ясно, что они направились с благоприятным ветром к Шпицбергену. Там они наверняка наткнутся на китобоев, скапливающихся в этих водах в это время года. Можно будет увидеть чудеса Арктики, так хорошо описанные Малгрейвом[49], и северный ледовый барьер, преградивший ему путь к полюсу.

Но во всем этом имелось какое-то противоречие. Хотя как-то раз внизу они заметили каменистый ландшафт, но не сделали попытки спуститься. Теперь же взору открывался лишь бесконечный серый океан от одного края горизонта до другого.

Сон внутри сна развеялся в незнакомой комнате. Диана тоже оказалась здесь — но одетая не для верховой езды, а в простое серое платье. А еще присутствовали Ягелло и двое мужчин в черных сюртуках и коротких париках — очевидно, врачи; один дурак, а другой чрезвычайно умный. С Дианой они говорили по-шведски, а Ягелло обычно переводил — ее знаний языка едва хватало для ведения домашнего хозяйства. Между собой они обсуждали пациента на латыни.

Вскоре присоединился третий врач. К нему относились с подчеркнутым уважением — он носил орденскую звезду. Этот порекомендовал медицинские банки. Нога, по его словам, особых проблем не представляет. Подобных переломов он видел множество, их всегда излечивает басринский метод[50] Андерсена, по крайней мере, пока пациент достаточно здоров. Здесь, разумеется, мы имеем дело с порочной привычкой, определенной степенью недоедания и тем, что он без колебаний назовет ранней стадией депрессии. Но всё же стоит отметить, что тело пациента, пусть и худощавое, крепко сложено, и какие-то остатки юности еще заметить можно.

Стивен наблюдал за ними некоторое время, пока они прошли сквозь мрачные ужимки врачебной консультации. Часть мрачности направлена на публику, часть — на коллег. Но с подобными собраниями он был слишком хорошо знаком, чтобы они вызывали интерес, и поэтому переключился на окружение, на Диану и на Ягелло.

Интуиция, столь присущая снам, подсказала ему — это комната Дианы, ее собственная кровать, а она сама дни и ночи проводила на кушетке рядом, заботясь о Стивене с величайшей чуткостью. Также он знал, что Ягелло пригласил королевского врача, того самого — с орденской звездой. Сейчас он сообщал, что, когда пациент сможет есть твердую пищу, ему нельзя позволять ни говядины, ни баранины, и тем более никакой свинины, а только рябчика, отваренного с небольшим количеством ячменя.

«Рябчик, — подумал Стивен. — В жизни не видел рябчика. Но если совету этого доброго человека последуют, то вскоре я включу в состав себя одного из них. Я частично стану рябчиком со всеми добродетелями, какими рябчик может обладать». Он размышлял о Финне Маккуле и его лососе[51], а тем временем в сумраке зажгли лампы. Он все еще размышлял, когда их погасили — все, кроме одной, приглушенной. Теперь свет в основном исходил из камина справа — живое, дрожащее свечение на потолке. Без сомнения, имели место тихие прощания, а кто-то наверняка предписывал лечение, но сейчас одна лишь Диана сидела на кушетке рядом с кроватью. Она положила руку на тыльную сторону его ладони и прошептала: «Ох Стивен, Стивен, как бы я хотела, чтобы ты меня услышал, дорогой».

Но теперь снова откуда-то возник проклятый воздушный шар. Теперь чувство продолжительности вернулось — он с пугающей уверенностью знал, что поднимались они уже часы, и подъем ускорился. И пока они взлетали в абсолютную чистоту неба, его неизбежная угроза, едва заметная вначале, наполнила Стивена запредельным ужасом, неизведанным ранее. Диана снова была в зеленом, и в какой-то момент подняла воротник — красная подкладка пугающе контрастировала с крайней бледностью лица, истощенной белизной носа и морозной голубизной губ. Лицо не выражало эмоций — будто бы она в полном одиночестве — и как прежде она склонила голову вниз над коленями, где в чуть менее сжатых руках держала бриллиант, похожий на это сверкающее серебром небо.

Она все еще дышала, но едва-едва, пока они поднимались все выше, в еще более разряженный воздух. Едва дышала — еле заметное движение. Потом и оно прекратилось, чувства покидали ее, голова поникла, бриллиант выпал из рук. Стивен вскочил с криком «Нет, нет, нет!», со всей страстью отрицая случившееся.

«Тише, Стивен», — успокоила она его, уложив поудобнее на кровати. «Тише», — будто с лошадью разговаривала. А потом, будто бы с человеком: «Ты должен беречь ногу, дорогой».

Он положился на тепло, вернувшись сквозь несколько реальностей к этой, хотя и без особой уверенности в ее существовании. Правда, уверенность и выросла за ночь, пока он наблюдал за отблесками пламени и слушал бой часов. Иногда Диана двигалась, подкладывая дрова или оказывая помощь в его жалких нуждах. Это она проделывала с эффективностью и заботой, которая Стивена глубоко растрогала. В такие недолгие моменты говорил он разумно и внятно.

Друг друга они знали долгие годы, но их отношения никогда не требовали заботливости со стороны Дианы. Стивен бы сказал, что это не присуще ее характеру: храбрость, сила духа и упорство — безусловно, но к заботливости приближались разве что щедрость и добрый нрав. Он ослаб, жестоко пострадав от физического и духовного падения и не съев с тех пор ни крошки. Слабый и жалостливый к самому себе. Раздумывая над этим новым состоянием, он тихо плакал в темноте.

Утром Стивен услышал движение и спросил:

— Диана, радость моя, ты не спишь?

Она подошла к постели, заглянула ему в лицо и поцеловала.

— Ты снова в здравом рассудке, мой любимый, слава Богу. Я так боялась, что ты снова провалишься в свои кошмары о воздушном шаре.

— Я много говорил?

— О да, мой бедный ягненок. Тебе ничем нельзя было помочь, это очень пугало. И так длилось долго.

— Часы?

— Дни, Стивен.

Он сопоставил это с жестокими приступами боли в ноге.

— Послушай, в этом доме найдется кофе? И, может быть, кусок хлеба? И скажи, выжила ли бутылка в моем кармане?

— Нет. Она разбилась. И почти убила тебя — оставила пугающую рану у тебя в боку.

Когда Диана вышла, Стивен посмотрел на ногу, загипсованную по басринскому методу, и заглянул под повязку вокруг живота. Осколки стекла, должно быть, вонзились очень близко к брюшной полости. «Будь я слабее, то принял бы это за знамение, чудовищное предупреждение», — пробормотал он.

Супруги покончили с завтраком и дружелюбно болтали, когда прибыл доктор Мерсенниус, умнейший из врачей. Он поинтересовался самочувствием пациента и перевязал рану. Стивен упомянул боль в ноге.

— Надеюсь, вы не попросите меня прописать вам лауданум, коллега, — ответил Мерсенниус, глядя Стивену в глаза. — Мне известны случаи, когда несколько миним[52], принятых после массивной дозы, случайно или нет, вызывали сильное и продолжительное психическое расстройство, близкое к испытанному вами, но более устойчивое, ведущее иногда к помешательству и смерти.

— У вас есть причины предполагать, что я принимал лауданум?

— Ваши зрачки, конечно же, и аптекарская этикетка на разбитой бутылке. Мудрый врач не будет вносить ни капли лауданума в и без того перегруженный организм, как и канонир не будет брать с собой открытый огонь в пороховой погреб.

— Многие медики используют эту настойку против боли и расстройства чувств.

— Конечно. Но в данном случае я убежден, что благоразумнее перетерпеть боль, а с возбуждением справиться умеренной дозой морозника.

Стивен хотел было поздравить Мерсенниуса с его примечательной силой духа, но не стал, и расстались они вежливо. В пределах известных ему сведений Мерсенниус был прав: он, очевидно, считал, что пациент страдает зависимостью от лауданума, и у него не имелось возможности узнать (в отличие от Стивена), что частое и действительно привычное использование было не в полной мере зависимостью, а лишь ее полезной стороной.

Границу провести сложно, и он не винил Мерсенниуса за ошибку. Тем более, что тело его испытывало более чем явную тягу к опиуму — признак человека, зашедшего слишком далеко. Но все же с текущим нестабильным эмоциональным состоянием надо справиться. Боль перенести можно, но он сам себе никогда не простит, если заплачет при Диане или покажет слабость.

Диана вернулась.

— Он доволен тобой и состоянием твоей раны. Но предупредил, что я не должна давать тебе лауданум.

— Знаю. Он считает, что в данном случае опиум может навредить. Возможно, он прав.

— А Ягелло спрашивает, не хочешь ли ты, чтобы его слуга тебя побрил, и достаточно ли ты окреп, чтобы он нанес визит.

— Буду очень рад. Крайне благородно с его стороны. Диана, дорогая, пожалуйста, дай мне маленький узелок, который я принес с собой.

— Листья, которые дают почувствовать себя всезнающим и остроумным? Стивен, а ты точно уверен, что они тебе не навредят?

— Ни за что в жизни, душа моя. Перуанцы и их соседи жуют коку день и ночь. Это так же привычно, как табак.

Когда слуга Ягелло закончил с бритьем, рот Стивена уже приятно пощипывала порция коки. Когда Ягелло нанес короткий, но исключительно сердечный визит, листья полностью лишили Стивена чувства вкуса — малая цена за успокоенный и упрочненный разум. Потеря вкуса оказалась как нельзя кстати. Стивен едва успел осмыслить несомненное влияние листьев коки на ногу, как Диана принесла бутыль лекарства от Мерсенниуса — чрезвычайно неприятной эмульсии.

Как нельзя кстати пришло и упрочнение разума, теперь твердо занявшего свое место. Три дня спустя, через три полных неустанной заботы дня, которые еще больше привязали его к ней, Диана пришла с десятью ударами часов с лекарством и ложкой, и отмерив необходимую дозу, начала нервно ходить по комнате, пока не устроилась наконец на кушетке.

— Мэтьюрин, — начала она смущенно, — куда делся мой рассудок в день нашей встречи, я не знаю. В жизни не блистала в запоминании дат в истории или порядка событий, но это уж чересчур… Я как раз бежала сейчас вниз по лестнице, как меня озарила вспышка здравого смысла: «Диана, дурочка ты чертова, это же мог быть его ответ».

Стивен, кажется, не понял с первого раза. Он задвинул шарик из листьев коки за щеку, поразмышлял мгновение и ответил:

— Письмо, которое я отдал Рэю — это ответ на одно из твоих, в котором ты выражала некоторое недовольство… желала от меня объяснения слухов о том, что я фланирую по Средиземноморью с рыжей любовницей- итальянкой.

— Так это был твой ответ. Ты все-таки ответил. Стивен, я бы в жизни не стала тебя беспокоить древней историей в такой ситуации, но выглядишь ты хорошо, и доктор Мерсенниус полностью удовлетворен действием морозника. Я подумала, что стоит просто упомянуть, дабы не казаться ни бесчувственной, ни тупой.

— Я тебя такой и не считал никогда, душа моя. Хотя и знал, что твое чувство времени лишь немногим лучше моего. А я свой возраст без расчетов на бумаге не вспомню. Письмо действительно содержало ответ, и написать его оказалось крайне трудно.

С одной стороны, писать пришлось быстро — у нас был приказ отплывать, я хотел, чтобы ты получила письмо как можно скорей, а меня ждал отправляющийся сушей посланник. С другой — я действительно фланировал с рыжей леди по Средиземноморью, по крайней мере, в одну сторону, от Валетты в Гибралтар мимо африканского побережья. Выглядело это, конечно, так, будто она моя любовница. Но, тем не менее, она ей не была. Суть в том, но это должно остаться между нами, Диана, что она была связана с флотской разведкой. На Мальте в то время действовало несколько очень опасных французских секретных агентов, а в городе угнездились предатели. Мы сочли, что в условиях кризиса необходимо убрать ее с острова. Это спасло ей жизнь, но повредило репутации среди тех, кто не связан с разведкой. Даже Джек заблуждался, что меня поразило — я думал, он меня лучше знает.

— И Рэй. И многие другие. Слышала это отовсюду. Ох, как уязвляет гордость, когда с тобой начинают обращаться тактично. И ни слова от тебя. «Тезей», «Андромаха» и «Наяда» пришли с письмами к Софи, а мне ни слова. Я была в ярости.

— Уверен в этом. Но письмо я написал, и как уже объяснил, это оказалось тяжело. Преступная небрежность — обсуждать дела, связанные с разведкой, в письме, которое может попасть в чужие руки. А без этого сложно оправдаться. К своему изумлению я обнаружил, что мои бездоказательные заверения оказались неубедительными. Вокруг все улыбались и смотрели понимающе. Возможно, из-за ее рыжих волос. По поводу рыжих женщин за границей полно аморальных представлений. Хотя могу добавить, что ее муж-офицер, настолько далекий от определения «покладистый», насколько ты только можешь представить, не обманулся. Он знает, что рыжие волосы и верность полностью совместимы.

— Стивен, ты говоришь — она не твоя любовница?

— Да. И поклянусь в этом на святом кресте, если хочешь.

— Нет, не надо. Но почему ты говоришь, что приехал просить прощения?

— Потому что я так всё запутал, что ты подумала, будто я нуждаюсь в прощении. Потому что я причинил тебе беспокойство. Потому что я оказался слишком глуп, чтобы послать копию письма с «Тезеем». Потому что я такой дурак, что не заподозрил в Рэе предателя.

— Ох Стивен, я с тобой обошлась по-варварски, совершенно по-варварски. — После паузы она продолжила: — Но я это тебе возмещу, если смогу. Возмещу, как ты захочешь.

Оба приподняли головы при стуке колес экипажа.

— Должно быть, Мерсенниус. Надо мне его впустить. Ульрика ни за что не услышит, а лапландец дрова рубит.

Это и впрямь оказался Мерсенниус, крайне предрасположенный к Стивену как к благодарному, отзывчивому пациенту и отличному примеру эффекта морозника. Он снова подчеркнул его достоинства, и Стивен признал:

— Конечно, я сам буду его прописывать. Скажите, уважаемый коллега, не будет ли у вас возражений, если я через день-другой откажусь от вашей заботы? За мной зайдет корабль, может, он уже даже ждет в Стокгольме, и мне не хотелось бы его задерживать.

— Возражения? Нет, — сказал он, прощупывая ногу Стивена. — Не с моей басрианской повязкой, при условии, что перевезут вас экипажем и сразу переправят в койку. Я вам дам морозник в дорогу. Корабль придет из Англии?

— Нет, из Риги.

— Тогда можете расслабиться. Сегодня ветер благоприятный, но довольно долго он таковым не был. Ни один корабль из Рижского залива бы не вышел, разве что рискнув проливом Суур. У меня есть небольшая прогулочная лодка, так что за погодой я слежу очень внимательно.

— Значит, у меня хотя бы есть время собраться, — заметила Диана, а потом, гораздо более счастливым голосом, добавила: — Стивен, а что мне делать, пока ты будешь в Южной Америке?

— Оставайся с Софией, пока присматриваешь место с хорошими пастбищами для твоих арабских лошадей и дом в Лондоне. Кажется, на Халф-Мун-стрит один как раз продают.

— Ты надолго, как думаешь?

— Надеюсь, что нет. Но скажу тебе, дорогая, пока война должным образом не закончится, и Бонапарта не свергнут, я должен оставаться в море, по крайней мере большую часть времени.

— Разумеется, — согласилась выросшая в семье военного Диана. — Думаю, что до тех пор я лучше останусь с Софи, если она меня примет. Возможно, воспользуюсь конюшнями Джека — они ведь пустые. Стивен, мы правда можем позволить купить дом в самом Лондоне? Они ужасно дорогие.

— Я тоже так считаю. Но мой крестный отец, упокой Господь его душу, оставил мне ужасную кучу денег. Забыл, сколько получается в английских фунтах, но пущенная в оборот часть уже приносит гораздо больше жалования адмирала флота. Когда настанет мир, сможем обзавестись еще и домом в Париже.

— Как хорошо! Стивен, мы правда сможем? Мне это понравится. Какое же я до обидного меркантильное существо — мое сердце колотится от счастья. Я довольно-таки сильно обрадовалась, заполучив своего мужа назад, но то, что он вернулся с ног до головы в золоте, просто приводит в восторг. Как же вульгарно!

Она вскочила на ноги и прошлась по комнате туда-сюда пружинящими шагами, после чего заметила: — Ягелло в своем экипаже. — А потом воскликнула: — Господи! Там позади него Джек Обри!

Джек вошел в комнату на цыпочках, с тревогой и дурными предчувствиями на лице. За ним следовали Мартин и Ягелло. Он отстраненно, как родственник, поцеловал Диану, и тепло, сухо, аккуратно пожал руку Стивена.

— Бедный мой старый приятель, как ты поживаешь?

— Очень хорошо. Спасибо, Джек. Как дела у корабля, раздобыли ли парусину?

— В отличной форме. Пронес нас сквозь Суурский пролив под брамселями, как скаковая лошадь, правым галсом, под лиселями сверху и снизу. Полным ходом по этому чертовски узкому проливу мимо острова Вормси — можно галету швырнуть в подветренный берег. И «Сюрприз» получил дюжину рулонов такой парусины, какую используют только на небесах.

Стивен издал скрипучий смешок, обозначавший у него удовлетворение:

— Диана, позволь мне представить моего хорошего друга, преподобного мистера Мартина, о ком ты так много слышала. Мистер Мартин, моя жена.

Диана протянула ему руку с приветственной улыбкой и призналась:

— Думаю, сэр, вы единственный джентльмен среди наших друзей, которого покусала ночная обезьяна.

Некоторое время они обсуждали ночных обезьян, капибар и бородатых игрунок. Ульрика и лапландец подали кофе. Во время паузы Стивен спросил:

— Джек, ты пришвартовался у того изящного причала в старом городе?

— Да, носом и кормой к причальным тумбам. И уже развернулся для выхода.

— Удобно ли, если мы сегодня поднимемся на борт?

— Больше всего на свете хотел бы этого. Не доверяю я этому ветру, вряд ли он продержится еще двадцать четыре часа.

— Разве вы можете путешествовать со сломанной ногой? — озаботился Ягелло.

— Мерсенниус говорит, что вполне могу, если на корабль меня доставят в экипаже. Ягелло, не будете ли так добры?

— Разумеется, разумеется. Мы вас спустим вниз на снятой с петель двери и погрузим внутрь, а мистер Мартин вас будет держать. Буду править очень мягкой рысью, а от моего полка выделим полковничий эскорт.

— Диана, дорогая, тебя это устроит? Или тебе нужны еще день-два собраться?

— Дай мне пару часов, — ответила Диана с сияющим взглядом, — и я в твоем распоряжении. Джентльмены, не торопитесь, прошу вас, допейте кофе. Пошлю сюда Пишана с сэндвичами.

Но джентльмены все-таки поторопились, по крайней мере, Обри и Ягелло ушли посмотреть, подойдет ли дверь, которую Ягелло вроде бы видел в бабушкином сарае, и не поможет ли какая-нибудь из ее оставшихся служанок в сборе багажа.

— Я точно слышу Бондена внизу, — заметил Стивен, когда остался вдвоем с Мартином. — Падин здесь?

— Сказать по правде, нет. К несчастью, сегодня утром у нас случились разногласия, и капитан Пуллингс его заковал в кандалы. Ненавижу доносить, но без малейшего намерения поймать его, я застал Падина, откачивающего лауданум из одной из больших бутылей и доливающего в настойку бренди…

«Конечно, конечно, конечно, — пробормотал Стивен. — Каким же я оказался жутким простаком, ни разу этого не заметил». Когда Мартин закончил печальное повествование об агрессии Падина при попытке отобрать у него бутылку, он признался:

— Это полностью моя вина, что оставлял подобные вещи в пределах его досягаемости. Придется всерьез взяться за это дело — мы не можем допустить, чтобы он стал еще одним зависимым от опиума.

На некоторое время они задумались, а потом Мартин очень долго и подробно рассказывал об их делах в Риге, о манерах литовцев и их русских господ. Он завел разговор о том, что посчитал красношейными поганками далеко на широкой Двине, когда вернулась Диана. Стивена потряс невероятно жестокий удар, требовавший всех вернувшихся сил и листьев, которые он жевал, чтобы его пережить — на ней было зеленое платье для верховой езды из его снов.

— Стивен, — сообщила она с сияющими глазами, — я упаковала все, что мне сейчас нужно — пару чемоданов, остальное может отправиться за нами морем. Экипаж будет через пять минут, с дверью графини Тессин. Но с тобой я в нем не поеду. Тебя должен держать мужчина, а с ним и с дверью для меня места не останется. Так что я отправлюсь верхом. — Диана смеялась от восторга. — Захвачу твои вещи из гостиницы и поставлю в нашу каюту цветы.

— Дорогая, — попросил Стивен, — знаешь ли ты аптеку рядом с гостиницей, с уродцами в окне и чучелом броненосца?

— И низеньким аптекарем?

— То самое место. Прошу, зайди туда. Будет ли кому подержать лошадь?

— Лапландец поедет со мной.

— Купи у него все листья коки, какие есть, пусть даже остатки со дна мешка.

— Стивен, ты мне должен дать немного денег. — А когда Мэтьюрин потянулся к своему сюртуку, она рассмеялась: — Видите, мистер Мартин, какими конскими пиявками мы, жены, становимся?

«Сюрприз» стоял, как Джек и сказал, пришвартованный носом и кормой к причалу. Палуба имела несколько пустынный вид — Том Пуллингс и казначей пытались внизу разобраться со счетами от рижских купцов, а приличное число матросов получило увольнение на берег до шести.

Единственным офицером на квартердеке оказался Вест, и так получилось, что группа матросов, чинивших носовые защитные кранцы и маты на полубаке, оказалась целиком из Шелмерстона. Вест без особого дела болтался у кормовых поручней, когда заметил исключительно привлекательную женщину, ехавшую верхом вдоль причала в сопровождении грума. Она спешилась на миделе фрегата, отдала груму поводья, стремительно пронеслась по сходням и направилась вниз.

— Эй вы, — воскликнул Вест, спеша за женщиной, — это каюта доктора Мэтьюрина. Кто вы такая, мэм?

— Его жена, сэр, и прошу вас — попросите плотника повесить для меня здесь койку.

Она показала, где, а потом, изогнувшись и высунувшись из полупортика, крикнула:

— Эй, вы там. Прошу, скомандуйте матросам помочь ему подняться на борт — он лежит на двери.

Она поторопила Веста из каюты на палубу. Он и изумленные матросы увидели медленно правящую вдоль причала запряженную четверкой сине-золотую карету в сопровождении отряда кавалеристов в лиловых мундирах с серебряной отделкой, а на козлах сидит капитан Обри и какой-то шведский офицер. Их окон кареты высунулись хирург и его помощник, и все они, вместе с дамой на палубе, внезапно мелодично и в полный голос запели «Ah tutti contend saremo cosi, ah tutti contenti saremo, saremo cosi».