Капитан чёрных грешников

Часть первая

Дюранса — вот имя, достойное сильной, полноводной реки[1].

Она рождается бурным потоком в горах, ниспадает с последних альпийских хребтов, понемногу расширяет русло, принимая многочисленные притоки, и течет величаво и спокойно, как великие реки Нового Света, через просторные, плодородные равнины западного Прованса. Там она встречается с Роной и смешивается с ней.

На расстоянии десятка километров можно видеть её в двух совершенно разных обличьях.

Достаточно, выехав из Экса и добравшись до вершины холма, что высится над деревушкой Верель, выбрать, в какую сторону направиться от развилки на императорском шоссе.

В этом месте вы увидите столб с двумя стрелками.

На левой стрелке написано "Дорога в Пертюи", на правой — "Альпийская дорога".

Поверните, куда укажет первая стрелка, и через час окажетесь у горного обрыва. Внизу перед вами будет чудесная, величественная панорама: широкая долина, усеянная точечками деревушек и городков, вдали отороченная лысым хребтом Люберона, по которой течет Дюранса, ставшая широкой рекой. Она струится между илистых островков, благодаря которым этот уголок Прованса стал новой Нильской долиной.

Если же поедете по указанию второй стрелки, вид будет совсем другой.

Дорога спускается крутыми опасными поворотами, огражденными парапетом, вниз, в дикое тесное ущелье. Горы покрыты соснами и зелеными дубами; горизонт обрамлен рядом обрывистых скал, то серых, то буроватокрасных, то ярко-желтых.

Над изгибом ущелья на вершине высятся или прячутся какие-то феодальные развалины — башня или целый замок, разрушенный, как древняя крепость на берегу Рейна.

Внизу под вами грохочет Дюранса, но вы ее еще не видите. Только в самом низу, за последим поворотом она вдруг явится вам — быстрая, глубокая, сжатая, пенящаяся на перекатах, как ручеек на маленьких камушках.

Никаких мостов нет.

Если хотите переправиться, придется ехать до парома Мирабо. Дом паромщика стоит на этой стороне, замок, носящий имя великого оратора — на том берегу.

Когда сядете в широкое плоскодонное судно, которое передвигается по тросу на огромной лебедке, вас проберет дрожь. Река быстрая, вода темная; обрывистые берега выглядят пустынными, необитаемыми. Мысль о крушении сопровождает всю дорогу, пока вы наконец не ступите на землю, чтобы начать пробираться через густые заросли ив и лозняка, склоняющие над рекой свои кудрявые шевелюры.

И этот мистический страх охватит вас белым днем. Каково же бывает ночью?

Домик паромщика стоит у последнего поворота, в самом низу. Это глинобитная хижина с красной черепичной крышей, какие бывают только на юге Франции.

Паромщик всегда холостяк: жена и дети ему ни к чему. Все его добро — пара-тройка коз, жующих чахлую сухую травку на горных склонах.

Путник, если туда забредет, найдет чашку молока. Иногда, правда, у него бывает и вино, но не всегда. Он угостит вас, но денег ни за что не возьмет — скажет, что трактира не держит.

Уже пятьдесят с лишним лет место паромщика на Мирабо переходит от дяди к племяннику. Эта необыкновенная династия происходит из Кадараша — деревни, что лежит выше по Дюрансе.

Фамилия этих людей — Барталэ.

Первого паромщика, которого помнят местные жители, звали Жан Барталэ. Он занимался этим ремеслом до конца Первой империи.

Юг — край религиозных и политических страстей — всегда волновался под влиянием наших революций. В 1815 году белый террор в Авиньоне принес свои страшные отголоски в Пертюи и его окрестности. Дикий хребет Люберона, закрывающий кругозор к северу, приютил вооруженные банды, устраивавшие в окрестностях настоящие сражения.

К тому же в 1815-м католики стали худо обращаться с протестантами, которым империя оказывала свое покровительство. Жители Бастидона и Тур-д’Эга, почти все люди набожные, повстречали как-то на деревенской ярмарке — "на ромераже", как говорят здесь — ребят из Жукка и Сен-Поль-ле-Дюранса. Началась драка, сперва на кулаках, потом на ножах, и люди с левого берега, то есть католики, не слишком-то преуспели в этом деле.

Следующей ночью, хмурой и безлунной, паромщик Жан Барталэ спокойно почивавший у себя дома, был разбужен внезапным стуком в дверь. Он встал, подошел к окну, подумал, что ему пригрезилось, протер глаза, чтоб убедиться, что не спит, а потом в ужасе набожно перекрестился.

Человек тридцать верховых требовали, чтобы их перевезли на другой берег. Все они были закутаны в длинные черные плащи, а лица их были скрыты черными капюшонами. Все они были с ружьями, с саблями, с пистолетами.

Уже не в первый раз этот таинственный отряд являлся на переправу через Дюрансу.

В дурные дни 93-го банда людей в такой одежде долго держала в страхе окрестные поля и горы. В народе их прозвали "черными грешниками" по той простой причине, что такой же наряд носили члены духовного братства, которые сопровождали осужденных на смерть и хоронили их после казни. Новоявленные черные братья вели себя иначе, они жгли деревни патриотов, казнили без суда тех, кого в округе винила в кровопролитиях. Они исчезли внезапно. Рассеялись, словно призраки из легенд, при первых же солнечных лучах.

В 1815 году Жан Барталэ был уже стар, но он прекрасно все это помнил. Он не посмел отказать в услуге, проворно оделся и вышел. Черные братья переправились в два приёма. Вернувшись один на свой берег, паромщик облокотился на подоконник и долго глядел вдаль, на север. Через час он увидел огромное зарево, услышал выстрелы; ветер донес до него невнятные крики, похожие на проклятия и шум битвы. Паромщик стоял и слушал.

Незадолго до рассвета черные братья вернулись. Жан Барталэ перевез их обратно на левый берег, лёг спать и никому ни слова не сказал о случившемся.

Но все равно три дня спустя возница альпийской почтовой кареты с депешами напрасно окликал хозяина парома, а потом решился выломать дверь в его хижину и нашел беднягу внизу в прихожей посреди лужи крови без признаков жизни.

Жертвы черных братьев нанесли ответный удар. Жан Барталэ был из Кадараша, а жители Кадараша — все католики.

На смену ему пришел один из племянников.

Его-то мы и встретим хозяином парома Мирабо в день, когда начинается наша история — в конце октября 1832 года. Симон Барталэ, как и его дядя, жил один.

В 1830 году ему тоже приходилось перевозить кое-кого из тех загадочных людей, что в одежде черного братства самочинно творили суд и расправу. Но никто ему за это не мстил, и скоро все успокоилось.

Впрочем, в этих местах, в Провансе, где солнце струится золотыми снопами, ненависть хранят долго, но вспышки гнева гаснут быстро. Новая власть скоро успокоила умы; урожай был хорош, никто не голодал, а ничто так хорошо не усмиряет кипение народа, как урожайный год. Теперь Симон Барталэ перевозил только мирных путников, в том числе альпийский дилижанс, прибывавший в Мирабо под конец дня.

Вот и этим вечером в обычный час, незадолго до заката, прибыл дилижанс. В нем было полно народу.

Пассажир, сидевший на скамейке рядом с курьером, помахал перевозчику рукой:

— Здравствуй, Симон!

— Здравствуйте, господин барон, — ответил Симон не без удивления.

Тот, к кому он так обратился, был молодой человек лет двадцати восьми — тридцати, среднего роста, смуглолицый, черноволосый. Горделиво изогнутый нос, из-под алых губ нет-нет да и блеснут белые крепкие зубы, тонкие жилистые руки, маленькая нога с изящным подъемом выдавали в нем один из самых чистых образцов того старого провансальского дворянства, что числит среди своих предков древнеримских патрициев.

— Что это вы едете дилижансом, господин барон? — спросил перевозчик. — А куда подевалась ваша английская лошадь?

— Я далеко еду, на коне не доскачешь, — ответил барон.

— Только ведь в этот раз, господин барон, — продолжал перевозчик, — если вам придется проезжать Мирабо, вы его не объедете. Хотите ли, не хотите, а придется вам ехать под окнами у советника: дилижанс — не верховая лошадь, с большой дороги не свернет.

— Ничего, один раз можно, — ответил молодой человек, и в его глазах при слове "советник" сверкнула ярость.

Доставив дилижанс на другой берег, Симон Барта-лэ в одиночестве погнал свой паром обратно. Провожая взглядом исчезающий в дорожной пыли экипаж, он проворчал себе под нос:

— Куда же это направился барон Анри де Венаск? Непривычно видеть его в дилижансе. А ведь времена черных грешников уже прошли.

И Симон Барталэ, задумчивый, вернулся домой.

В течение последующих дней, встречая на пароме спускающийся с Альп дилижанс, Симон не упускал случая с любопытством заглянуть в карету.

Он надеялся увидеть там барона Анри де Венаска. Но молодого дворянина не было среди путников.

Такая долгая отлучка несколько интриговала перевозчика, тем более что на другой день после отъезда барона по округе пошли странные слухи.

В тот же самый день в окрестностях Мирабо видели главного комиссара полиции города Экса и капитана жандармов. Оба были чем-то сильно взволнованы.

Симон ничего не сказал вслух, лишь нахмурился: "Похоже, утречком услышим про черных грешников".

Чтобы объяснить такие мысли паромщика, мы просто заглянем к нему в дом через неделю после той сцены, о которой мы сейчас рассказали.

Дело было ночью. Шел дождь.

Поэты, воспевающие Юг, никогда здесь не жив и даже не побывав, изображают нам некую страну, где небо всегда голубое, всегда тепло и сияет солнца.

Это неправда.

Нередко палящая летняя жара сменяется здесь суровой зимой, а если идет дождь, то мелкий, частый, ледяной, с холодным ветром. На далеких вершинах гор уже с конца октября белеет снег. За Дюрансой зима часто бывает суровой.

Итак, дело было дождливым вечером. Холодный дождь стоял стеной, оправдывая свинцовый цвет неба. Ветер весь день задувал что есть мочи, а дороги были до того грязны и разбиты, что оба дилижанса ("на верх" и "на низ", как говорили в тех местах) опоздали на несколько часов.

Симон сидел дома, когда в дверь вдруг постучали.

Два пешехода-попутчика — коробейник и крестьянин из соседней деревни — хотели перебраться на другой берег.

— Ну-ну, друзья! — сказал им Симон. — Так и стал бы я трудиться в такую погоду ради ваших четырех су. Больно тяжел хлеб получится.

Крестьянин (он, как и Симон, был из Кадараша) пожал плечами:

— Да мы тебя и сами не просим так сразу и на паром.

— А чего же вам надо?

— Да нам бы сперва обсохнуть чуток…

— Тогда заходите, друзья, — сказал Симон.

На плече у крестьянина было ружье, а за плечами ягдташ. Он был довольно хорошим охотником. По всей округе его так просто и звали Cassaire, что на местном наречии означает Стрелец.

Итак, Стрелец поставил ружье в угол к очагу, куда Симон Барталэ подкинул в огонь охапку хвороста, и сказал, кивнув на коробейника:

— Этого доброго человека я повстречал на спуске из Венеля. Он идет в Маноск, а раньше этой дорогой не ходил. Я ему сказал, что сегодня в Мирабо он уже не попадет — лучше мы вместе с ним тут подождем, когда проедет альпийская карета.

Симон посмотрел на часы в ореховом футляре, что стояли в углу.

— Вам еще ждать часа три, — сказал он. — Карета с горы придет к полуночи, если не опоздает. Хочешь выпить немножко, Стрелец?

— Не откажусь, — ответил крестьянин.

Коробейник достал из кармана серебряную монету, но Симон сказал ему:

— Нет, братец, ты это убери. Я вином не торгую — да оно же нынешний год и дешево: по два су за литр, и это за самое лучшее. Мы и сами не знаем, куда его девать.

С этими словами Симон спустился в погребок рядом с прихожей и вскоре вернулся с глиняной крынкой, полной вина.

Он поставил на стол три стакана и продолжал, обращаясь к Стрельцу:

— Бекасов на Любероне стрелять идешь, так что ли?

— Так, только не знаю, прилетели они или нет. А другие охотники тут не проходили?

— Нет, на этой неделе не было. Да, вот что! — сказал Симон. — Я ведь жандармов перевозил.

— Куда же они ехали?

— Не знаю. Только если на днях буза начнется, я удивляться не буду.

— Ладно тебе! — сказал Стрелец. — У протесташек все есть, что им надо. В церкву свою средь бела дня ходят — чего им еще-то?

— А нам почем знать? Только думаю, очень скоро мы увидим опять черных грешников.

Стрелец пожал плечами и ответил:

— Это дело прошлое. Нет уже больше никаких черных грешников.

— Ой ли?

— Так ведь Большой Венаск помер.

При этом имени Симон вздрогнул.

— А ты что, — спросил он, — тоже думаешь, что шевалье де Венаск, дядя господина Анри, был из этих?

— Все так говорили.

— Мало ли, что говорили!

— Да ты же сам знаешь: судили его.

— Судили, да оправдали.

— А господин советник так уж старался, чтоб осудили!

— Тише говори, Стрелец, — оборвал его Симон. — Иное имя беду приводит.

— Вы меня извините, — вмешался коробейник, до тех пор сидевший, не раскрывая рта. — Я-то ведь нездешний, мне тоже немножко интересно, про что вы тут говорите.

— Старые все дела, — грубо сказал Симон, явно не собираясь вдаваться в объяснения.

— Ну и что? — возразил Стрелец. — Не все равно, про что говорить, когда делать нечего?

И, не обращая внимания на то, что Симон Барталэ нахмурился, он обернулся к коробейнику, который допивал уже третий стакан вина.

— Вот видишь, у нас тут каждые лет десять-пятнадцать бывает слышно про черное братство. Кто говорит, что они только политическими делами занимаются, а другие думают — они за всякую работу берутся. Вот почему: в пятнадцатом году они не только жгли да убивали, а еще и грабили.

Коробейник невольно вздрогнул.

— И сильна же у них была та последняя банда, слушай!

— Да ну? — сказал коробейник.

— Жандармы за ними гонялись по люберонским ущельям, да только больше сами от тех пострадали, чем те от них. Кого-то, правда, убили, кого-то посадили, но всех все равно не поймали.

— И что, они все местные? — спросил коробейник.

— Не все. Были и такие, которых здесь никогда не видали.

— А главарь их?

— Никто не знает, кто у них главарь, — сказал Симон.

— А думали всегда на Большого Венаска, — продолжал Стрелец.

— А кто такой Большой Венаск? — спросил коробейник. Разговор явно стал его занимать.

— Дядя барона Анри.

— А это кто такой?

— Из здешней старинной фамилии, их все уважали и любили…

— И до сих пор уважают, — сказал Симон.

— Спорить не буду. Только всегда говорили, что господин шевалье де Венаск — его прозвали Большой Венаск, потому что в нем было шесть футов роста, — он-то и был атаманом черных грешников.

— Говорили, а доказать не могли, — сказал Симон.

— Это верно: ничего у суда не вышло.

— Потому что ничего не было, а на нет и суда нет, — наставительно ответил Симон.

Стрелец пожал плечами.

— А все-таки господина де Сент-Мари тогда убили в собственном замке, вот потому и говорят, что это Большой Венаск…

— Стрелец, — сурово перебил его Симон, — ты же разумный человек. Не могу понять, как ты веришь в эти бабьи сказки.

— Нет, ты скажи: был Большой Венаск под судом или нет?

— Был, только его оправдали.

— Потому что доказать не смогли.

— Не виноват он был, вот и оправдали.

— Да какая разница, — тихонько сказал Стрелец. — Он ли убил, другой ли, только Сент-Мари с Венасками еще долго не помирятся.

— Никогда они не помирятся, — ответил Симон. — У них вражда фамильная.

Коробейник опять смотрел так, словно они говорят по-китайски.

— Вот что, приятель, — сказал тогда Симон. — Мы тебе уже и так слишком много рассказали — можешь теперь все узнать до конца. Скажу я тебе, что было в те времена, потому что, понимаешь ли, из дома в деревне Кадараш, где я родился, как раз виден на косогоре замок господина Анри, и всю-то жизнь мне говорили: семья Венасков — люди славные, к бедным милостивые, ко всем справедливые. Так что не хочу, чтобы ты верил всей той дряни, что распустили про них протесташки.

— Давай рассказывай, — усмехнулся Стрелец.

— Говори, приятель, я слушаю, — нетерпеливо произнес коробейник.

Симон начал так:

— Семейство Венасков живет здесь уже не одну сотню лет, но они тут не исконные. Раньше они владели селением Венаск в Конте-Венассен, у подножья горы Ванту. Но младший сын этого дома получил в наследство замок Бельрош, поселился в нем, и его потомки так там навсегда и остались. Стоит замок Бельрош на высокой скале по эту сторону реки, между Кадарашем и Сен-Поль-ле-Дюранс. В какую сторону там ни повернись, обзор будет порядка шести лье. Прямо напротив, на другом берету Дюрансы, стоит другой замок, под названием Монбрен. Это замок господ де Сент-Мари.

Семейство Сент-Мари зовется Монбрен, как и их замок. Они из Дофине, а сюда перебрались в первые религиозные войны, больше двухсот лет тому назад. Потом они стали католиками, а тогда были протестантками. Тогда-то они и с Венасками поссорились.

Из рода в род, из века в век, от отцов к сыновьям — всегда Венаски и Сент-Мари друг друга ненавидели. Перед Революцией два деда нынешних господ вместе служили в Париже в королевской гвардии. Они дрались на дуэли, и господин де Венаск был убит.

Монбрен стал республиканцем. Брат покойного месье де Венаска эмигрировал, потом вернулся, встретил Мон-брена и обвинил в смерти брата и в измене убеждениям.

Они опять дрались, и опять Венаск был убит.

То был двоюродный дед господина Анри.

— Все так, — прервал его Стрелец. — Но в пятнадцатом году старика Монбрена де Сент-Мари убили черные грешники. Вот по этому всему и подумали на Большого Венаска.

— Это не он, — твердо возразил Симон. — Венаски не душегубы.

И он продолжал:

— Никто бы и не подумал обвинить господина шевалье де Венаска, если бы не советник.

— А что он за человек? — спросил коробейник.

— Это такой человек, — ответил Симон, — про которого и Стрелец доброго слова не скажет.

— Ни доброго не скажу, ни худого, — равнодушно произнес Стрелец. — Его не любят, это правда, но зла он никому не делал, кроме убийц и грабителей.

Симон продолжал:

— Как переедешь Дюрансу да пройдешь Мирабо, вскоре увидишь, если светло будет, дом на косогоре, а при нем старые деревья вроде парка спускаются к самой дороге. Это Ла Пулардьер.

— И что?

— Там летом, а вернее, с апреля до Рождества, живет господин Феро. Его еще называют Феро де Ла Пулардьер, только иные говорят — он совсем не дворянин и свою фамилию просто так взял.

— Ну, это неправда, — заметил Стрелец. — Ведь когда он был императорским прокурором, император его сделал бароном.

— Спорить не стану, — сказал Симон. — А теперь он советник: выходит, ему оба титула за один.

— Приятель, — повел плечом Стрелец, — ты всему, что тут Симон наскажет, не верь. Он к господину Феро несправедлив.

— Говори, говори, — усмехнулся Симон.

— У нас не любят тех, кто носит красные да черные мантии. А господин Феро с тех пор, как ушел со службы, даже куренка не обидел.

— Зато раньше многих обидел, — сказал Симон.

— Слушайте, — продолжал Стрелец, — тут же разбойничий край, понимаете ли? То протестанты, то католики — все одно, готовы от любого пустяка вспыхнуть, как порох, и тотчас за ножи да за ружья. А господин Феро двадцать лет тому назад был императорским прокурором в Эксе. Тут что ни день — то убийство, то налет, то поджог. А он как стал прокурором, быстренько навел порядок, руки у него не дрожали, ни боже мой! За два года тридцать с лишним злодеев он отдал под суд. Он и банду Сен-Патерна выслеживал, и банду черных грешников тоже.

А вот теперь господин Феро, как ушел на покой, все равно поселился в Ла Пулардьере — живет там себе спокойно и в ус не дует.

— Жить-то живет, — сказал Симон Барталэ, — а начнись заварушка — кисло ему придется.

— Ничего не кисло, — ответил Стрелец. — Будет как в позапрошлом году, вот и все.

— А что тогда было? — спросил коробейник.

— Есть у нас в Тур-д’Эге, — стал рассказывать Стрелец, — один человек, зовут его молодой Понте. Его отец, бедняга, убил сборщика налогов и на гильотину за это попал. А молодой Понте — такой мерзавец, перед которым вся округа дрожит. Он всегда говорил: тот, из-за кого отрубили голову отцу, непременно от моей руки умрет. Когда он прослышал, что в Париже революция, тут же собрал банду таких же отпетых, как сам, и сказал им: "Пойдем убьем старика Феро!" И они пошли. Когда пришли, все слуги и арендаторы в Ла Пулардьер насмерть перепугались, хотели запереть двери, за ружья взялись. Но господин Феро велел все двери оставить отпертыми, а ружья заряжать не велел. Подручные Понте, как бешеные, ворвались в замок, в самый кабинет старого судьи, и увидели: тот сидит спокойно в кресле. "Что вам от меня?" — говорит. "Жизнь твою в обмен на жизнь моего отца!" — заорал молодой Понте. А господин Феро ему на это тихонечко так: "Не я убил твоего отца, а закон".

И убийцы отступили. Они приходили убить старика, а уходили — руки ему целовали.

Стрелец обернулся к Симону:

— Это ж правда? Скажи!

— Это правда, — ответил Симон и понурил голову. — Только, может, не всякий так поступит, как молодой Понте.

И Симон нахмурился, как человек, не одолевший в споре, но во мнении своем только крепче утвердившийся.

— Да ладно, — сказал опять Стрелец. — Все это, парень, пустяки. Дурные дни прошли — надо думать, и не вернутся.

— Как знать… — тихонько проговорил Симон.

— Э! Что прошло, то прошло — верно, приятель?

— И я так думаю, — ответил коробейник.

— Ты скажи, — не унимался Стрелец, — ну на что теперь протестантам жаловаться?

Симон не отвечал.

— Да и времена теперь другие, жестокости меньше, и люди с этого берега Дюрансы — католики — уже не такие фанатики своей религии. Ну, а еще…

Стрелец остановился и подмигнул.

— Что — еще? — неласково спросил Симон.

— А еще все люди в наших краях как люди, а девушки у нас всех краше. Так что…

И Стрелец опять подмигнул.

— Женщины тут вообще ни при чем, — возразил перевозчик, пожимая плечами.

— Ошибаешься, приятель.

— Ты о чем?

— Через женщин многое можно устроить.

— Иди ты!

— И можно помирить людей, хоть те и двести лет уже в ссоре.

— Стрелец, друг ты мой! — воскликнул Симон и стукнул кулаком по столу. — Скажут мне, что ты немножко спятил — я удивляться не буду.

— Ничего я не спятил, я знаю, что говорю.

— Ну, что ты такое знаешь?

— У старого Монбрена де Сент-Мари, того, которого убили, было два сына, да?

— Верно.

— Один из них женился.

— Ну да.

— И есть у него дочка-красавица, мадемуазель Марта.

— Я ее не знаю, никогда не видал, — сказал Симон.

— А я знаю.

— Ну и что?

— И господин де Венаск ее знает.

Симон вздрогнул.

— И не просто знает, а он в нее влюблен.

Перевозчик снова стукнул по столу кулаком:

— Голову ставлю против стакана вина, что это неправда!

— Лучше не надо, не ставь, — спокойно ответил ему Стрелец. — Мне и пить-то больше не хочется, а ты голову потеряешь.

От его хладнокровия Симон Барталэ еще больше взбесился:

— Если бы я знал, я бы не спорил из-за господина Анри!

— Много ему дела до твоего знания, скажи пожалуйста!

— Да хоть бы он и был влюблен, — стал говорить дальше Симон, — хоть бы даже и отвечали ему, только все равно ничего из этого не будет.

— Думаешь?

— Отец этой девушки во вражде не так закоренел, а вот дядя — дело другое.

— Она у дяди спрашиваться не должна.

— Может не спрашиваться, только он старший в семье, деньги все у него — две трети наследства. Он даже потому и не женился, чтобы его племянница была богата.

— Ну и что?

— А то, что он племянницу убьет, а не позволит ей зваться госпожа де Венаск.

Стрелец расхохотался.

Но когда Симон уже собирался подкрепить свое мнение каким-нибудь веским аргументом, издалека послышался шум.

Заглушая глухой рокот разбухшей от дождей Дюрансы, разнесся звук корнет-а-пистона, который имеет при себе всякий уважающий себя почтовый кучер. Курьер с Альп — "карета на низ" — прибыл на правый берег и требовал перевоза.

— Ну вот, друзья, — сказал Симон. — Вам пора, если дождя не боитесь.

Он отворил дверь домика, выходившую прямо на берег.

На той стороне красноватый луч каретного фонаря пробивался через прибрежный ивняк, пронизывая мрачную ночную мглу.

Стрелец взял свою двустволку, коробейник просунул руки через ремни своего короба, вооружился длинной палкой с железной набойкой, и они пошли вслед за Симоном.

Симон шел перед ними с зажженной лампой: паром никогда не ходит через Дюрансу без фонаря.

Мы уже говорили, что в этом месте река очень узкая, глубокая, а берега крутые.

Чтобы устроить въезд на паром, конец дороги пришлось даже прорубать через скалу.

Паром этот — большая баржа, на которой при надобности могут поместиться два запряженных экипажа и порядка тридцати пассажиров.

Стоит только взглянуть на простой, но хитроумный механизм из двух лебедок, чтобы понять, как один человек может управлять этой баржей со всем ее грузом.

Два толстенных каната, по обоим берегам привязанные к большим брусьям, служат, так сказать, воздушными рельсами. Третья веревка прикреплена к канатам двумя подвижными блоками и намотана на ворот, похожий на корабельный кабестан.

Перевозчик крутит кабестан, и судно передвигается, не уклоняясь от курса даже при самом быстром течении.

Симон поставил фонарь на нос баржи.

Стрелец с коробейником вошли на паром, и кабестан тут же пошел крутиться.

— Не слишком-то хороша погодка для твоей охоты, — сказал Симон Стрельцу.

Видимо, ему не хотелось больше говорить о господине Анри, советнике Феро и черных грешниках.

Стрелец посмотрел на небо: ветер гнал рваные черные тучи.

— Дождик не дубина, мы не глина, а скоро его и не будет.

— Думаешь?

— К рассвету уже перестанет, а часам к десяти солнце выглянет.

— Как называется первая деревня по этой дороге? — спросил коробейник.

— Мирабо.

— Если дождик пуще пойдет, я там переночую.

— И правильно сделаешь, приятель: в Мирабо хороший трактир, да и недорогой. И деревня сама большая, продашь там свои иголки с нитками.

— Спасибо за совет.

Чтобы добраться до другого берега, парому понадобилось минут десять.

Стрелец хотел было опять завести разговор о старинной вражде Венасков с Монбренами, но Симон его не поддержал.

Наконец баржа уткнулась носом в правый берег.

— Я человек бедный, — прошептал Симон про себя, — но половину того, что есть, отдал бы, чтобы там в карете был господин Анри.

— Ну, давай! Поживее! — кричал ему кучер дилижанса, а форейтор от нечего делать молча постегивал кнутом.

Симон крепко пришвартовал судно и отпустил две цепочки на переднем борту. Борт тут же опустился и стал удобным трапом.

Стрелец и коробейник пожали руку перевозчику и проворно спрыгнули на берег.

Проходя мимо кареты, оба с любопытством заглянули внутрь.

Экипаж был пуст, всего три пассажира: мужчина и две женщины.

— Что, брат? — спросил кучера Стрелец. — Видно, нехороша погодка, народ по домам сидит, да?

— Вот час тому назад, приятель, ты бы так не говорил, — ответил кучер.

Это был молодой человек лет двадцати семи или восьми, белокурый, загорелый. Он говорил на наречии той части Прованса, что граничит с Дофине, собеседники же его — на гораздо более чистом провансальском. На всей большой дороге кучера только и знали, что под кличкой Гаво.

"Гаво" значит "горец". Марсельцы и жители Экса, претендуя на остроумие, называют так диалект Верхнего Прованса и Дофине.

Простите нам эти подробности — они покажутся праздными, но впоследствии Гаво сыграет в этой истории важную роль.

— В Мирабо пассажиров высадил, а, Гаво? — спросил Симон.

— Нет, подальше.

— В Пейрюи, что ли?

— Нет, прямо на дороге, между Мирабо и трактиром "Черный голубь".

Гаво понизил голос и продолжал:

— Оно и к лучшему, что я от таких избавился. Да вот Жиже не даст соврать.

Жиже, то есть Жозефом, звали форейтора — того, кто на спусках ведет тройку лошадей под уздцы.

Жиже ответил:

— Я солдатом служил, ничего не боюсь, а только и впрямь хорошо, что эти люди скоро сошли.

— Ну-ну! — сказал Стрелец. — На вас посмотреть, так вы и впрямь оба здорово перепугались.

— Так и Гаво не робкого десятка, как и я, да ведь бывает, что двоим никак не справиться.

— Эй, послушайте, ребята! — сказал Симон. — Он явно не торопился грузить дилижанс и отправляться на свой берег. — Вы бы рассказали толком что к чему, оно бы и лучше.

— А дело вот какое, — ответил Гаво. — Только мы выехали из Пейрюи — вдруг что-то черное поперек пути, и тут же кто-то кричит нам: "стой! " И стоят на дороге шестеро с ружьями. Один нас спрашивает:

— Есть у вас там места? Если нет, так освобождайте.

А было у нас, как и сейчас, три пассажира всего.

Жиже мне говорит, мол, не иначе, они думают, что мы деньги везем. Да у нас, хорошо, как раз сегодня ничего нет. У тех шестерых с собой еще вещи были: чемоданы и два больших ящика. Они их перетащили на дорогу. А мы с Жиже сидим, молчим, хоть и боязно. Трое сели в карету, трое на облучок, а рожи у всех такие — как увидишь, так вздрогнешь.

— Вам до самого Экса? — спрашиваю.

— Как слезем, так увидишь, куда нам.

Мы с Жиже едем, а сами только и ждем, когда они велят нам остановиться. Думаем про себя: "Вот доедем до скал Мирабо, там они нас и будут грабить".

Проезжаем мимо "Черного голубя" — других трактиров тут на дороге нет, вы знаете. Один из них свистнул громко и нам махнул рукой: стой, мол. В трактире люди, видно, не спали: как только свистнули, так сразу вышел один на порог.

Один из нашей шестерки его спрашивает:

— Есть у вас сейчас постояльцы?

— Есть, двое.

— Старик и молодой?

— Так и есть.

— Говорят по-итальянски?

— Да.

— Хорошо. Скажи им, что родные приехали.

Трактирщик дверь закрыл, а мы дальше покатили.

Еще километра два проехали — они нам велели остановиться. Мы с Жиже, конечно, переглянулись. Ну, думаем, сейчас начнется. А они сошли, велели нам свои вещи скинуть прямо на дорогу, а один дал нам двадцать франков.

Я ему хочу сдачу отдать, а он мне:

— Не надо, оставь на выпивку.

— И что, вы их так и оставили на дороге? — спросил Симон.

— Ага.

— Странное дело!

— Ну и что? — лениво сказал Стрелец. — Молодые ребята из Маноска на охоту поехали. Ладно, друзья, хорош болтать! Уже и не капает больше.

И обратился к коробейнику:

— Если тебе в Мирабо, приятель, так иди прямо по дороге, она так через деревню и проходит.

Дилижанс стал въезжать на паром, коробейник пошел прямо, а Стрелец свернул налево, на тропку, что поднимается вдоль берега среди виноградников.

Коробейник прошел по дороге с десяток шагов, потом остановился и посмотрел вслед барже, скользившей по реке на двух канатах, описывая вокруг себя фонарем светящийся круг. Только когда паром коснулся другого берега, коробейник зашагал дальше.

Ночь была еще темная; смутный свет, предвещающий утро, что-то не спешил; дождик уже не шел, но дул сильный ветер, с мрачным потрескиванием пригибавший к земле придорожные деревья.

Коробейник шел скорым шагом. Он дошел до Мирабо. Улица там только одна — та, по которой идет большая дорога. В домах ни огонька, ни шороха — все спало. Не останавливаясь, коробейник прошагал дальше. Час спустя он все еще был в пути.

Когда первые лучи зари высветили горизонт, коробейник оказался в том самом пустынном месте, где альпийский курьер высадил таинственных путников.

Тогда коробейник — похоже, он знал эти места, хотя и говорил обратное, — сунул в рот два пальца и громко свистнул.

Теперь, чтобы лучше понимать ситуацию, вернемся назад, за несколько дней до того, когда паромщик Симон Барталэ увидел Анри де Венаска на империале альпийского дилижанса.

С некоторого времени барон Анри де Венаск начал жить довольно скрытной, загадочной жизнью, и его тетушка — старая дева, заменявшая ему мать, — не могла найти ответа на эту загадку.

Мать Анри умерла во время родов, а отец, когда мальчику не исполнилось еще и двенадцати, погиб на охоте, упав с лошади, перепрыгивавшей через высокую изгородь. Воспитанием Анри занялись его тетушка, мадемуазель Урсула де Венаск, и дядя — тот самый демонический человек, которого прозвали Большим Венаском и подозревали в том, что он главарь черных грешников.

Мадемуазель Урсула была старой девой, не пожелавшей выйти замуж, чтобы не пришлось делить фамильную недвижимость.

Как и большая часть знатных семейств юга Франции, Венаски были небогаты: двенадцать, не то пятнадцать тысяч ливров ренты, порядком обветшавший старый замок, старая мебель и всеобщий почет.

Они питали старинную вражду к соседям с другого берега Дюрансы — к Монбренам де Сент-Мари, — а так были люди славные, хранившие прежние традиции чести и рыцарственности, но во всем остальном вполне современные.

Да и старинная вражда, как ни странно, уже порядком поугасла.

Большой Венаск, по которому ко времени начала нашего рассказа Анри еще носил траур, был последним, непримиримым и яростным.

Мадемуазель Урсула была простая сердцем набожная девица и всегда говорила, что Евангелие учит прощать обиды.

Сам же барон Анри де Венаск, которому было тогда двадцать восемь лет, слушал, пожалуй, больше тетушкины проповеди о любви и прощении, чем дядюшкины речи о наследственной вражде.

Нигде во Франции нет меньше дичи и больше охотников, чем на Юге.

Всякий уважающий себя мелкопоместный хозяин имеет здесь пару гончих собак и одну легавую, стреляет не столько куропаток, сколько дроздов, а вместо зайцев, которых здесь не водится, ловит тощих кроликов на песчаных островах Дюрансы.

Господин Анри был охотником. Он хорошо сидел в седле, и во всех окрестных деревнях привыкли видеть его на лошади с ружьем, притороченным к луке седла и с парой больших рыжих псов, чьи предки охотились на оленей, в то время как им, беднягам, приходилось гоняться за кроликами. Жил он после смерти дяди вдвоем с тетушкой в Бельроше.

Утром, отворяя окно, он видел внизу под собой Дюран-су, а за рекой на косогоре замок Монбрен — то вражеское логово, о котором говорил паромщик Симон.

Мальчишкой Анри показывал этим старым башням кулак; когда вырос — смотрел на них со злобой; после смерти дяди стал смотреть равнодушно.

Что послужило причиной такой внезапной перемены?

Никто не знал. Но когда Дюранса стояла низко, молодой человек седлал коня и ехал не на паром Мирабо, а прямо вброд через реку. Коню вода доходила по грудь.

Потом Анри прогуливался по правому берегу и часто проходил вдоль стены парка Монбренов.

Почему?

И тут загадка.

В последний год молодой барон повторял эти таинственные прогулки по нескольку раз в неделю. Когда осенние дожди наполнили реку и вброд переезжать ее стало нельзя, Анри стал ездить через паром Мирабо.

Но ни старая мадемуазель Урсула, ни паромщик Симон не подозревали, что господин Анри ездит не просто охотиться и не просто гулять по другому берегу Дюрансы.

Перевозчик, однако, заметил, и это наблюдение ничуть его не удивило, что на другом берегу всадник сворачивал с большой дороги на тропку, идущую между виноградниками, чтобы не проезжать мимо решетки парка Ла Пулардьер.

Как мы знаем, Ла Пулардьер — это было имение господина советника Феро, того человека, что велел арестовать Большого Венаска. Если бы это от него зависело, он отправил бы старого дворянина на эшафот, как главаря банды черных грешников.

Странная вещь!

Привычная ненависть Венасков к Монбренам в сердце барона Анри ослабела до крайности. Он даже слегка пожимал плечами, слушая от Большого Венаска на смертном одре заветы мщения.

Но вот к советнику Феро он испытывал отвращение неодолимое, и в том была своя логика.

Семья Монбрен де Сент-Мари не раз проливала кровь Венасков, но проливала честно: со шпагой в руке. А советник Феро предал одного из Венасков суду. Он только и силился, что обесчестить их род, отправив голову одного из них на плаху.

Анри де Венаск все это знал и ненавидел не только самого советника, но и племянника его, о котором мы скажем теперь несколько слов.

Советник Феро де Ла Пулардьер происходил из старой буржуазной семьи, которая через консульские и судейские должности понемногу вошла в благородное сословие. Император узаконил его несколько спорное дворянство, дав ему баронство с майоратом.

Господин Феро никогда не был женат, но сестра вышла замуж за некоего господина де Сен-Совера из Экса, и от этого брака у них родился сын, которому господин Феро должен был рано или поздно оставить свое состояние, а оно, как говорили, было чуть ли не баснословное.

Считали, что у него больше ста тысяч ливров ренты, а в краях, которые король Людовик XI называл "страной раздушенных оборванцев", это деньги необыкновенные, почти что сказочные.

Господин де Сен-Совер был ровесником барона Анри де Венаска. Оба они были приняты в высшем обществе Экса и неизбежно встречались в свете, а до того сидели за партами одного коллежа.

В двадцать пять лет господин де Сен-Совер был назначен помощником прокурора в Бриньоле. Три года спустя он вернулся следователем в Экс, и, так уж вышло, влюбился в свою кузину, мадемуазель де Понморо, единственную наследницу, которая прежде чуть не вышла замуж за господина де Венаска.

У всякого провансальского дворянина, даже самого бедного, в Эксе есть особняк, хоть и бывает этот особняк просто лачугой.

Венаски почти круглый год из экономии жили в деревне, но в Эксе и у них был свой флюгер на крыше или, говоря современным языком, собственный дом. Этот дом стоял на площади Альберта, и, опять-таки, — вот ведь совпало! — прямо по соседству с особняком Понморо, владельцем которого после женитьбы стал господин Люсьен де Сен-Совер.

Итак, Симон Барталэ, перевозчик на пароме Мирабо, прекрасно, как мы видели, знавший историю этой семьи, приметил, что барон Анри избегал проезжать мимо Ла Пулардьер, но даже не подозревал, какой таинственный магнит по нескольку раз в неделю притягивал молодого человека к правом берегу Дюрансы.

За три дня до того дня, когда господин де Венаск переезжал Дюрансу в дилижансе, Симон видел его еще верхом на коне.

День был дождливый, и Анри был в широком жандармском плаще-накидке — такие укрывают не только всадника, но и лошадь.

— И несет же вас нелегкая кататься верхом такую погоду! — сказал ему паромщик.

— Я еду в Пейрюи к друзьям на ужин, — ответил Анри де Венаск.

— Так вернетесь, стало быть, поздно?

— Может, сегодня и не вернусь. Но если поеду ночью назад — ты не бойся, я уж постараюсь поспеть вместе с дилижансом. Два раза переправляться тебе не придется, — ответил молодой человек.

На пароме Анри подтянул немного ослабевшую подпругу. Когда он наклонялся, плащ чуть приподнялся, и Симон заметил рукоять пистолета.

Собственно, ничего необыкновенного в этом не было: в 1832 году на юге еще часто ездили верхом и всегда при оружии. К тому же правый берег был землей Монбре-нов — вполне естественно было для Анри соблюдать осторожность.

Он вернулся на другую ночь в то же время, что и альпийский дилижанс.

Симон заметил, что барон бледен и кажется очень грустным.

Но паромщик не посмел задавать вопросы, а только подумал про себя: "Нелегко, должно быть, на душе у господина Анри… "

На левом берегу Анри де Венаск опять сел на коня и погнал его галопом по дороге в Бельрош. Потом прошла еще неделя. Паромщик Симон его больше не видел.

Так откуда же он возвращался?

Чтобы узнать, откуда возвращался Анри де Венаск, нам нужно попасть в замок Монбрен и познакомиться с его хозяевами, то есть с семьей де Сент-Мари.

Несколько слов, которыми обменялись Стрелец с паромщиком, весьма неплохо охарактеризовали этих дворян.

В старом поместье жили двое мужчин, уже в возрасте, и молоденькая девушка.

Господину Жану де Монбрену — старшему, тому, который остался холостяком, — было пятьдесят лет. Он был высок ростом, горбонос, с оливковым цветом лица, немного сутулый и носил окладистую бороду, уже совершенно поседевшую. Несколько лет он состоял на военной службе — с 1814 года, будучи уже немолодым, поступил в королевскую армию, и до 1825-го, когда, вернувшись с испанской войны, подал в отставку.

Господин Жан де Монбрен был охотником и земледельцем, по характеру довольно замкнутым — в сердце у него жила только одна любовь и только одна ненависть.

Имя той ненависти — Венаск. Не проходило ни единого утра, чтобы он, растворив окно, не обращал потока проклятий поместью Бельрош, которое видел вдали, на юге, на другом берегу Дюрансы.

А любовь его звалась мадемуазель Марта де Монбрен, его племянница.

Марте исполнилось двадцать лет, и она, между прочим, нисколько не походила на героиню пошлого романа. Прежде всего, она не была белокурой и не хрупкого сложения, глаза у нее были не голубые, алые губы никогда не знали меланхолической улыбки, и она никогда не принимала томных поз, которыми уважающий себя писатель всегда награждает свои создания.

Марта была просто красивой девушкой из плоти и крови, с черными волосами, большими черными глазами, а южное солнце вкупе с южной кровью дали ей ту золотистую кожу, которой так-таки не может быть у северных женщин.

Ростом она была не высока и не мала, милая фигурка была довольно кругленькая, изящная ножка, такие же ручки, улыбка прелестная и ничуть не мечтательная; она, не стесняясь, говорила отцу и дяде, что не собирается век вековать в старом замке, где ветер стонет под дверьми, в обществе полного собрания фамильных портретов.

Несколько лет назад она вышла из монастыря, куда ее поместили после смерти матери, и теперь отец отвозил ее в Экс на два зимних месяца. Она бывала на балу четыре раза в год. Этого ей было мало. Марта страшно скучала и вздыхала всякий раз, когда отец с дядей заговаривали о том, как бы ее выдать замуж.

Так она миновала мыс своего двадцатилетия, а никакой муж так и не объявился на горизонте — вернее сказать, чье бы имя из соседей ни называли при ней, она только кривила губки.

Марта была воспитана как девушка из хорошего дома. Она музицировала, рисовала, хорошо держалась в седле. Она не изображала из себя Диану Вернон[2], но позволяла себе некоторую свободу в манерах и поступках, что не было неприятно ее дяде, в голове которого оставалось множество старомодных мыслей.

Пока муж не сковал ее свободу, Мари пользовалась ею столько, сколько могла. То она мчалась наперегонки с ветром вокруг замка по тропам, отороченным высокими изгородями из боярышника. То брала под мышку альбом и усаживалась в каком-нибудь живописном месте, чтобы зарисовать все вокруг в два карандаша.

С шестнадцати лет Мари жила так в полной свободе, на свежем воздухе и была кумиром всех окрестных жителей. Протестанты и католики, деревенские лавочники и простые крестьяне — все почтительно восхищались ею. Она и сама была добра к несчастным, подавала щедрую милостыню, проведывала больных и ухаживала за ними.

Время от времени люди с правого берега Дюрансы приходили в волнение от непонятного вопроса: "Что ж это мадемуазель Марта замуж-то не выходит?" И красивая, и богатая — вокруг такой женихами только дороги мостить.

Все знали, что у ее дяди в матрасе, как говорится, "зашито кое-что!"

В 1815 году Монбрены получили свою долю при раздаче эмигрантского миллиарда[3]. Им досталось двести тысяч франков. Половина этой суммы ушла на выкуп земель, которые старый Монбрен продал во время революции, но другая половина, как говорили, хранилась золотом в каком-то из тайников замка и предназначалась в приданое для мадемуазель Марты.

Одно время — когда старик Монбрен был убит черными грешниками, и молва обвинила в этом Большого Венаска — утверждали даже, что убийцы как раз потому и явились, что надеялись найти эти сто тысяч франков.

Итак, Марта была красива, богата — но замуж не выходила. Дяде ее было пятьдесят лет, отцу — сорок восемь. Они никогда не разлучались и постепенно привыкли к той мысли, что мрачный и угрюмый замок делается моложе и радостнее оттого, что живет с ними молодая и задорная девушка.

Она не изображала из себя Диану Вернон

Долгое время их поступки диктовались таким простодушным эгоизмом. Марта просилась замуж, и сперва ей отвечали, что она слишком молода, а когда девушке исполнилось восемнадцать, назвали с пяток окрестных дворянчиков, которых она сама тут же отвергла.

А потом… потом, в один прекрасный день, она перестала проситься замуж.

Сначала братья очень обрадовались, но вскоре ее молчание стало их беспокоить. Но Марта все так же лукаво смеялась, все так же веселилась чуть-чуть сумасбродно, и не похоже было, что у нее на сердце какая-нибудь таинственная рана из тех, что потом вдруг оборачиваются глубокой печалью.

Вот только ее отец с дядей могли бы заметить (но они не заметили), что гулять Марта стала в другое время.

С утра она долго причесывалась, а под вечер, перед заходом солнца, садилась на лошадь; сев, не носилась по горам наугад, а всякий раз спускалась к Дюрансе и скакала через ивняк, которым поросли крутые берега реки.

Но почтенные сеньоры не обращали на все это внимания, и хотя при мысли о том, что Марте уже исполнилось двадцать, а она еще до сих пор не замужем, у них иногда ложилась морщина на лоб, но тут же и разглаживалась, когда она присаживалась к ним — все такая же резвая, бойкая, все такая же веселая.

Вот и в тот день, когда барон Анри де Венаск, появившись на пароме Мирабо, сказал Симону Барталэ, что едет ужинать с друзьями, мадемуазель де Монбрен вернулась домой только к ужину, то есть после захода солнца.

— Где ты была, моя милая? — спросил ее дядя. — Мы с твоим отцом уже начинали беспокоиться.

— Я, дядюшка, — ответила Марта, подставляя ему лоб для поцелуя, — ездила повидать Сюзетту, бывшую нашу кухарку: она теперь замужем, живет в паре лье отсюда. Вот и задержалась чуть подольше обыкновенного.

Все это она проговорила весело, как обычно. Но внимательный наблюдатель заметил бы в ее голосе, в жестах некое беспокойство, странную тревогу.

Только добрые сеньоры, как мы уже говорили, как раз и не были внимательными наблюдателями.

В этот вечер Марта рано ушла к себе в спальню.

Оставшись одна, он тотчас же достала из-под корсажа записку, развернула ее, хотя читала уже несколько раз, и принялась обдумывать каждое слово.

Эту записку она достала из дупла старой ракиты на берегу реки.

Вот что в ней было написано:

"Возлюбленная моя, супруга моя перед Богом, постарайтесь быть сильной и отважной, как и я стараюсь.

Сегодня днем, как всегда, мы должны были встретиться на островке Мирабо. Меня вы там не встретите, а найдете это письмо, которое я кладу в наш обычный почтовый ящик.

Марта, ангел мой обожаемый, нам надо будет расстаться, быть может, на много дней, и я хочу попрощаться с вами; хочу прижать вашу руку к груди и покрыть ее поцелуями; хочу, чтобы вы долго меня слушали и простили мне эту разлуку.

Можете ли вы поздно вечером, когда все уснут, выйти тайком из замка? Спуститься к парковой ограде? Там я буду вас ждать у калитки.

Если хотите видеть меня в последний раз, Марта, любимая моя, вечером сегодня, как войдете к себе в комнату, подайте мне наш обычный знак".

У Марты в глазах стояли слезы. Она взяла шандал и поставила его на подоконник.

Это и был сигнал.

Потом она обхватила голову руками и разрыдалась, приговаривая шепотом:

— Но зачем эта разлука? Ах! Боюсь даже предположить!..

Надо ли добавлять, что Стрелец, утверждавший, что господин Анри де Венаск и мадемуазель Марта де Сент-Мари любят друг друга, был совершенно прав?

Как же так получилось?

Анри с Мартой случайно встретились во время одной из своих конных прогулок. Сначала посмотрели друг на друга с любопытством, посмотрели… ну и та самая волшебная искорка неожиданно вспыхнула между ними.

Свежо останется на свете сказанье о Ромео и Джульетте, достаточно порой отцам ненавидеть друг друга, чтобы их дети влюбились.

Их чувству исполнилось полгода, а за полгода, как принято считать, любовь-то и преодолевает свой путь от сердца к сердцу. Сначала они переписывались — дупло старой ракиты служило им почтовым ящиком, — потом начали чаще разговаривать. И вот однажды оба поняли: господин барон де Венаск любит мадемуазель де Сент-Мари, а она любит его, и не будь той идиотской вражды, что с давних времен разделила их семьи, ничего бы не было проще, как им пожениться. Значит, надобно ждать, соблюдать осторожность и надеяться на случай, который всегда ведь рано или поздно приходит на помощь.

Большой Венаск уже умер. Тетушка, мадемуазель Урсула, была, как мы уже говорили, простая сердцем старая дева, говорившая, что обиды надо прощать, и, конечно, ничего бы не имела против примирения.

Так что со стороны барона Анри де Венаска особых препятствий не предвиделось.

Отец Марты дочь свою просто обожал. Насколько старший брат, господин Жан де Монбрен, был вспыльчив и суров, настолько младший был добр и спокоен.

Во всем они с братом были полной противоположностью — и внешне, и внутренне.

Жан был высокий, худощавый, похожий на хищную птицу. А его брат, Жозеф де Монбрен, был человечек маленький, кругленький, с чуть выпиравшим брюшком и всегда мягкой улыбкой на лице.

Марта не раз видала, как он пожимал плечами при словах Жана де Монбрена, считавшего, что было бы неплохо переправиться через Дюрансу да сжечь замок Бельрош.

Отсюда Марта сделала вывод: имей она дело только с отцом, ее замужество было бы делом нетрудным, но был еще этот несносный человек, сохранивший все феодальные понятия, всю прежнюю вражду — а с ним придется считаться, если дело зайдет далеко.

Каждый год незадолго до Рождества Жозеф де Сент-Мари (отец Марты) перебирался на пару месяцев в Экс, чтобы дочка повеселилась немного на городских празднествах. А господин Жан де Монбрен оставался в замке. Так что Марта, ожидая своего тет-а-тет с отцом, очень рассчитывала усмирить вражду к дому Венасков.

Так она и говорила Анри:

— Потерпим до зимы. Мы с отцом будем в Эксе, вы тоже туда приедете, а когда мы с ним останемся одни, быстро его уговорим — да и поженимся!

И молодые, влюбленные пуще прежнего, запаслись терпением в ожидании зимы.

В последний раз Марта с Анри виделись третьего дня, договорившись о новой встрече. В назначенный день и час Марта явилась на свидание, но нашла только эту загадочную записку.

Что же это за разлука? Что значили эти таинственные слова?

Марта в сотый раз перечитывала записку — и не могла понять ее настоящего смысла. Она поставила шандал на подоконник и все плакала и плакала. Плакала и ждала.

Спать в замке Монбрен ложились рано. В десять часов все уже были в постели, гасли все огни. Лишь Марта не ложилась иногда до полуночи: занималась каким-нибудь рукоделием, писала письма или читала, запершись у себя в комнате.

Итак, к десяти часам все в доме понемногу затихло. Слуги ушли ночевать на верхний этаж — и вот уж воцарилась полная тишина.

Марта утерла слезы, накинула на плечи накидку, потушила лампу и на цыпочках вышла.

Ни разу не оступившись, не наткнувшись ни на стул, ни на стенку, девушка выбралась на лестницу, спустилась вниз, прошла через прихожую и отворила дверцу, ведущую в парк. Огромный сторожевой пес, которого на ночь спускали с цепи, подбежал к ней, признал и стал лизать руки, ни разу даже не гавкнув.

Не помня себя от волнения, Марта скорым шагом сошла по аллеям спускавшегося амфитеатром парка и остановилась только перед калиткой, запертой на засов изнутри.

Тут у нее закружилась голова. Девушка засомневалась. В первый раз она решилась прийти на свидание среди ночи.

Но разве не благороднейшим из людей был для нее Анри?

Итак, Марта сделала усилие воли, потянула засов и отворила калитку. Ночь была темная, небо в тучах; по временам перепадало несколько капель дождя, а предгрозовой ветер гнал тучи по небу. Калитка отворилась, и перед Мартой явился темный силуэт.

Она отступила назад и чуть не вскрикнула.

— Марта, это я… — послышался ласковый шепот.

Барон Анри де Венаск подошел к дрожащей девушке и взял ее за руку.

Возле калитки стояла каменная скамья. Анри усадил на нее Марту, а сам остался стоять рядом.

Только тут к девушке вернулся дар речи.

— Анри, — проговорила она, — что вы делаете? Я вся извелась!..

— Марта, любимая моя! — ответил Анри де Венаск. — Я писал вам о разлуке — это правда. Я пришел попрощаться.

— Попрощаться?!

— Да, но не тревожьтесь: надеюсь, я прощаюсь не навеки. Я оставляю вас; надолго ли — не могу сказать заранее. На неделю, на месяц, на год? Я не знаю.

— Куда же вы едете? — воскликнула она, не в силах сдержать рыдание.

— Не могу вам этого сказать, драгоценная моя Марта: это вовсе не моя тайна.

— О, Господи!

— Марта, — продолжал Анри де Венаск, — клянусь вам прахом моей матери, клянусь честью дворянина, клянусь всем, что есть самого святого в мире, что я теперь повинуюсь самому настоятельному долгу и ничто человеческое не может поколебать моего решения. Марта, я люблю вас… кроме вас, у меня никогда никого не будет…

— Боже мой! — воскликнула Марта. — Если бы вы меня так любили, как говорите, — разве оставили бы теперь?

— Милое дитя! — ответил он. — Я должен исполнить священный долг. Какой? Когда-нибудь вы узнаете, но теперь не спрашивайте меня: я не могу этого сказать, не выдав секрета, который мне не принадлежит.

И сколько Марта ни просила, ни умоляла, сколько ни задавала ему вопросов — Анри де Венаск оставался непреклонен. Он мог бы единым словом рассеять ее опасения, но так ничего и не объяснил. Впрочем, о будущем он говорил так уверенно, что Марта в конце концов успокоила свою тревогу и в тяжкий миг разлуки вновь обрела силу в душе.

Когда забрезжил рассвет, барон Анри де Венаск крепко обнял возлюбленную, страстно поцеловал и, вскочив в седло, вскоре скрылся вдали.

Как раз в то утро паромщик Симон Барталэ увидел его на своем перевозе вместе с альпийским дилижансом и заметил, что молодой человек бледен и со следами слез на глазах.

Итак, Анри погнал скакуна по дороге в Бельрош и прибыл туда с рассветом.

Старая тетушка мадемуазель Урсула, надо полагать, знала то, что он не пожелал рассказать Марте. Почтенная старая дева была взволнована и всю ночь провела, пакуя чемоданы своему племяннику.

В полдень коляска Анри была заложена. Мадемуазель Урсула обняла его и сказала:

— Прощай, мой мальчик! Исполни свой долг, и да хранит нас Бог.

Когда молодой человек уехал, она расплакалась.

Господин Анри де Венаск направился по дороге в Экс. Прибыл туда он поздно. Уже смеркалось.

В тот вечер соседи видели свет в доме Венасков на площади Альберта. Заметил его и господин де Сен-Совер, племянник советника Феро. Но самого господина Анри никто не видел.

Когда рассвело, господина Анри в Эксе уже не было, а три дня спустя Симон Барталэ перевозил его в дилижансе на пароме Мирабо.

С тех пор прошло уже много дней, а господин Анри все не появлялся…

А теперь мы последуем за коробейником, что расстался со Стрельцом и Симоном Барталэ у парома Мирабо, когда прибыл альпийский дилижанс.

Как мы уже говорили, этот человек миновал деревню, даже не передохнув. Хотя дождь все не переставал, путник шел дальше и дальше и остановился только в том пустынном месте, где час назад дилижанс высадил шестерых человек с подозрительными физиономиями.

Место, надо сказать, было довольно дикое.

С правой стороны слышался рокот Дюрансы, но видно ее не было. Дорога шла через узкое ущелье к скалистым холмам, поросшим зелеными дубами, над которыми виднелся зубчатый гребень Люберона. Ни дома, ни пастушьей шалаша, ни пяди возделанной земли в округе.

Название у этого места зловещее: Долина Мертвеца.

Почему?

Много есть разных легенд, объясняющих это прозвище, а точного объяснения нет.

Когда-то здесь нашли труп — но когда именно? Старожилы окрестных деревень не помнят и согласны только с тем, что во времена их молодости тогдашние старожилы тоже этого не помнили.

Однако именно здесь и остановился коробейник. Он поднес два пальца к тубам, свистнул, и пошло гулять-перекатыватся по горам эхо этого свиста.

Прошла минута.

Тут из глубокой долины, которая тянулась к северу, послышался другой свист.

То было уже не эхо — то был ответ.

Коробейник это понял: тотчас же сошел с большой дороги и направился по тропе между скал и зарослей кривых деревьев вверх, влево, в сторону Люберона.

Если бы кто-то видел, как он тяжелым усталым шагом двигался недавно по большаку — сейчас бы не поверил своим глазам.

То был уже не несчастный бродячий торговец, согбенный под весом короба, с наболевшими от дорожных колдобин и пыли ногами, опирающийся на посох из узловатого остролиста, а смелый, ловкий охотник, пробирающийся через колючки, прыгающий через бурелом, пролагающий себе путь в чаще с чуткой гибкостью дикого зверя. Короб его, казалось, стал невесом, а посох, как ненужную вещь, он прицепил за ремешок к пуговице.

Когда он сидел у Симона Барталэ, вы бы дали ему сорок с лишним лет — пожалуй, ближе к пятидесяти. Теперь он казался молодым человеком лет двадцати пяти.

Впрочем, угадать его возраст было непросто, потому что лицо его было полностью скрыто густой, совершенно черной бородой, где, правда, виднелось несколько серебристых волосков — но ведь борода могла быть и накладная, если принять во внимание все странные повадки этого необыкновенного коробейника.

Ясно было, что дорога ему знакома, потому что он ни разу не сбился с тропы, хотя она еле виднелась.

Долина, сужаясь, шла все дальше на север; настал момент, когда она оказалась словно заперта гранитной стеной. Скала в форме усеченного конуса, как будто отколовшаяся от Люберона и скатившаяся в овраг, не пускала путника дальше.

Коробейник остановился. Он сел на камень, поставил короб рядом с собой и снова свистнул.

На сей раз ответ ждать себя не заставил. Он исходил как будто изнутри той скалы, что высилась перед коробейником.

На горных вершинах трепетали первые утренние лучи. Еще не рассвело, но звезды уже побледнели и на востоке небосвода мерцала розовая полоса.

В этом неясном свете коробейник вдруг увидел, как с вершины скалы спускается большой черный силуэт.

В альпийском или пиренейском ущелье можно было бы подумать, что это бурый медведь вышел из берлоги прогуляться по утреннему холодку. Но на Любероне таких опасных обитателей нет, и коробейнику даже мысль такая не пришла в голову.

Черный силуэт колыхался и, казалось, звал к себе, наверх, а был это один из тех людей, скорого появления которых с содроганием ожидал паромщик Симон.

Это был один из Братства черных грешников!

Тогда коробейник встал, взял свою поклажу и, словно серна, метнулся вверх по скале, ловко ставя ноги в неприметные выемки и помогая себе окованным на конце посохом.

Черный брат вдруг пропал. Можно было подумать — он провалился в глубь скалы, внезапно разверзшейся у него под ногами или растаял с первыми лучами солнца, как привидение из легенд.

Коробейник нимало тем не смутился. Он лез дальше, а когда добрался до вершины, перед ним оказалась огромная гуща колючих кустов, буйно произроставшая из расселин скалы.

Тогда он опять остановился.

Огромная борода, скрывавшая лицо, упала, как по волшебству, и первые утренние лучи осветили молодое, горделивое лицо со смуглой кожей, горбатым носом и острыми белыми зубами.

Роста этот человек был среднего, а лет ему было около тридцати. Он раскрыл свой короб, и Симон Барталэ со Стрельцом наверняка немало удивились бы, если бы увидели, какой необычный товар он оттуда достал.

В коробе у него не было ни иголок, ни ниток, ни чулок, ни носков — ничего из того, что бывает в лавочке бродячей коробейника, а был длинный черный балахон с капюшоном и целый арсенал кинжалов и пистолетов.

Коробейник натянул на себя эту одежду, накрыл голову капюшоном с тремя прорезями — для глаз и для рта, опоясался кожаной перевязью для пистолетов и кинжала и в таком облачении вошел в заросли колючек.

Там, подобно тайному входу в преисподнюю, зияла яма, о существовании которой за шесть шагов никто бы не догадался.

Скала была похожа на перевернутую воронку потухшего вулкана; в этот кратер спускались по крутой извилистой тропе, и чем ниже уходил мнимый коробейник, тем больше окутывала его тьма: он видел только узкую голубую полоску над головой. Потом в какой-то момент не стало видно и ее, а он шел дальше в темноте все той же уверенной поступью. Тропа уже не спускалась так круто, а уходила под скалу ровно и чуть-чуть вниз, как настоящий туннель.

Через несколько минут слуха нашего таинственного путника достиг какой-то слабый рокот. Сначала казалось, что это ручей журчит по камням. Но вскоре шум стал громче, и уже нельзя было не различить в нем человеческие голоса.

Наконец появился свет — красный отблеск огня.

Коробейник прошел еще несколько шагов и вскоре оказался у входа в подземный зал, посреди которого был разложен большой костер.

Шесть человек, все в одеянии черных братьев, сидели вокруг него. При появлении нового гостя все встали.

— Привет, ребята, — сказал он. — Вот и я. Вернулся из Фрежюса.

— Отлично! — отозвалось несколько голосов.

— Новости привез.

— Какие новости?

— Видели с берега корабль.

— Когда?

— Три дня тому назад.

— Значит, они высадились?

— Наверняка.

— Ура! — грянули все хором. — Значит, пора и нам на дело.

— А капитан приехал?

Коробейник обвел взглядом своих товарищей.

— Нет еще.

— Надо его дождаться.

— Само собой.

— Да ладно! — сказал один из братьев. — У меня все указания есть, можем и начинать.

— Нет, — ответил коробейник, — лучше все-таки подождать.

— Зачем?

Из-под капюшона блеснула белозубая улыбка:

— Для него есть важные вести.

— Правда?

— Я кое-что узнал на пароме Мирабо, теперь, может быть, от этого все у нас переменится.

— Что такое?

— Ну, это его личное дело; пока ему не расскажу, вам ничего знать не надо.

— Политика?

— Политика, не политика… Мы разве не договаривались в нашем братстве, что любое дело у нас — политическое?

— Договаривались.

— Мы просто ловим рыбку в мутной воде, как и условились.

— Ну да.

— А вот не зная броду, в воду лучше не лезть, — мнимый коробейник загадочно ухмыльнулся. — Так что дождемся капитана.

Атмосфера в пещере и так была зловещей, а теперь, после слов коробейника, на несколько минут воцарилась мертвая тишина.

Наконец один из шестерых, сидевших у костра до прихода коробейника, заметил:

— Не знаю, повезет ли нам больше, чем в позапрошлом году, только тогда все скоро кончилось, а тогда и не надо было нас вызывать из такой дали.

— А я, — подхватил другой, — эти места очень плохо знаю. В позапрошлом году я подъехал только под самый конец — а кажется мне, что лучше бы нам было поехать в Бретань.

— В Бретани неплохо, только пришлось бы работать на виду и с такими людьми, которые не понимают, в чем вся штука.

— То есть?

— То есть с людьми, которые во всем этом видят только политику, а рыбку в мутной воде, как сказал наш друг, Коробейник, ловить бы не позволили.

— Ты тоже так думаешь, Коробейник? — сказал второй из черных братьев.

— Точно так.

— Думаешь, тут есть чем заняться?

— Я вам только одно могу сказать, — ответил Коробейник (так уж его тут и прозвали). — У меня для капитана есть новости очень важные.

— Так, значит! А где же сам капитан?

— Как всегда: везде и нигде.

— Ты его видел? Или кто-нибудь вообще?

— Нет. Я получил пароль по почте.

— Ах, так! И откуда он был отправлен?

— Из Экса.

— Там был назначен сбор на сегодня?

— Да, в пустой скале в Долине Мертвеца. Не тревожьтесь, капитан придет, — хладнокровно сказал Коробейник.

— А мы ведь еще не все в сборе, — сказал другой из братьев, — далеко нет. Правда, двое друзей уже в трактире "Черный голубь".

— Это я знаю, — сказал Коробейник.

— Правда? Откуда тебе знать?

— От того кучера дилижанса, которого вы так здорово перепугали.

Шестеро черных братьев расхохотались.

— Это хорошо, что перепугали, — продолжал Коробейник, — нам этот страх еще как пригодится.

— Почему это?

— Нынче же вечером о черных грешниках заговорят по всей округе, даже еще не увидав нас.

Когда Коробейник произносил эти слова, послышался шум, и все взгляды уставились на подземный ход, который вел в зал совещаний.

Там стоял человек.

Как и все, он был в черном балахоне, лицо закрывал капюшон. Но кроме этого он, в отличие от других, имел на плече серый бант — очевидно, знак его власти. Все разом воскликнули:

— А вот и капитан!

Из-под капюшона сверкнули глаза. Вошедший был среднего роста, энергичная поступь, мощный и гибкий стан его говорили о том, что человек этот довольно молод.

— Братья, — сказал он с легким южным акцентом, — капитан приветствует вас.

— Да здравствует капитан! — воскликнули черные братья.

— Вас только семеро?

— Да, капитан.

Один из грешников уточнил:

— Мы только что спустились с Альп.

— Хорошо.

— А я Коробейник, — представился последний из прибывших, не поднимая капюшона.

— А, Коробейник, друг мой! — ответил капитан. — Ты сейчас из Фрежюса?

— Да, капитан.

— Братья, капитан приветствует вас

— Нового ты мне ничего не скажешь. Я все знаю: особа высадилась на берег.

— Ах, так вы уже знаете…

— Я все знаю.

— Правда? — с улыбкой переспросил Коробейник. — бьюсь об заклад, что не все.

— Что это значит? — высокомерно спросил капитан.

— У меня для вас есть очень интересные новости.

— Так говори.

— Нет, не здесь, — ответил Коробейник.

— Да почему же? — воскликнули остальные.

— Поскольку то, что мне нужно сказать капитану, касается его одного.

Сидевшие у костра заворчали.

— Гром вас разрази! — воскликнул капитан, и глаза его вдруг вспыхнули. — Кто здесь хозяин? Коробейник хочет говорить со мной наедине, а я хочу его выслушать. Раз так — остальные тут ни при чем.

С этими словами он взял Коробейника за руку и вывел в туннель. Там они говорили вполголоса, и разговор их продолжался более четверти часа.

Черные грешники ни слова не расслышали из их беседы, но не раз до них долетал короткий сухой смешок.

— Похоже, новости капитану понравились — заметил один из братьев.

Наконец собеседники вернулись.

— Теперь слушайте меня, — сказал капитан, усевшись среди своих таинственных солдат. — Составляем план кампании.

Эти слова встретил одобрительный ропот.

— Ждать никого не будем, — сказал Коробейник. — Сегодня должны подойти еще двое.

— Из "Черного голубя"?

— Да.

— А остальные?

— Будут понемногу подъезжать. Они все издалека.

Все ждали приказаний капитана.

— Вы понимаете, друзья мои, — начал он, — что первым делом нам нужно наказать кого-нибудь за политику, иначе сразу же подумают, что мы шайка простых разбойников.

— А мы и есть простые разбойники, — сказал Коробейник себе под нос.

Капитан сурово посмотрел на него и продолжал:

— В позапрошлом году пастор Дюфур выдал двоих людей жандармам.

Думали, что эти двое подожгли ферму, но доказательств не было, и позднее их признали-таки невиновными. К несчастью, одного из них уже отправили на гильотину, а другого далеко на каторгу. А виноваты они были только в том, что, не желая быть арестованными, несколько часов отбивались, сидя в амбаре у околицы той деревни, где Дюфур был пастором. Потом они поняли, что им не отбиться, убежали и прятались три дня и три ночи в зарослях утесника близ пруда. Выгнал их оттуда только голод. Ночью они постучались к Дюфуру и попросили поесть. Дюфур принял их, как родных, сказал, что укроет, накормил, спать уложил, а сам, пока они спали, побежал в жандармерию.

— Это все мы знаем, — сказал Коробейник.

— В той деревне, — продолжал капитан, все были протестанты, а двое бедняг — католики и роялисты, но все равно все возмутились, Дюфура выгнали из дома и пришлось ему из тех мест уехать.

— Правда? И куда же он поехал?

— В Марсель, там и прятался. Потом все утихло, кое-что забылось, и он вернулся, но на тот берег Дюрансы переехать не посмел: так и остался на этом, в одиноком домике между Сен-Полем и Кадарашем.

— С него и хотите начать, капитан?

— Да. Хороший будет пример.

— А потом мы вернемся сюда?

— Конечно.

— Хороших дел тут много можно наделать…

Капитан кивнул.

— А что, — сказал Коробейник, — в этот-то раз, может, немножечко навестить и советника Феро, а?

При этом имени капитан вздрогнул.

— Он на позапрошлой неделе собрал арендную плату, — продолжал Коробейник. — Теперь у него золота должны быть полны погреба.

Капитан распахнул балахон, достал из-за пояса пистолет и хладнокровно произнес:

— Если кто из вас, по несчастью, тронет хоть волос на голове господина Феро — тот умрет на месте от моей руки…

— Но… капитан!..

— Повторять не буду. А теперь молчать!

Когда он говорил эти слова, в туннеле раздались чьи-то шаги.

— А вот и наши друзья из трактира "Черный голубь", — сказал капитан. — Должно быть, принесли вести из замка Монбрен.

— А может, они знают, где зарыта кубышка с сотней тысяч франков? — спросил Коробейник.

Глаза капитана под капюшоном сверкнули.

— Ее-то непременно надо найти, — сказал он.

И все взгляды обратились на людей, ступивших в этот миг под своды зала.

Те двое, что вошли в подземный зал, также были одеты в балахоны черных братьев. Выглядели они точно так же, как их описал трактирщик в "Черном голубе". Один был старый, другой молодой.

Старик был высокий, худой, из-под закрывавшего лицо капюшона, волной ниспадала седая борода.

— Здравствуйте, капитан, — сказал он, войдя. — Здравствуйте, молодые братья. Патриарх приветствует вас.

— Здравствуй, старый лис, — ответил капитан.

— Со старым лисом вы попали в точку, — насмешливо произнес старик. — Я хитер, как лис, и стар, как патриарх — вот меня Патриархом и прозвали.

Он с высока оглядел своих новых компаньонов.

— Знаете ли вы, — сказал Патриарх, — что никого из вас еще на свете не было, а я уже носил капитанскую нашивку? А вот теперь я простой солдат. Я был на первой войне черных грешников…

— И на второй, — заметил капитан.

— И на третьей, — хихикнул Коробейник. — И замок Монбрен ему знаком.

— Об этом говорить не надо, — сказал старик и косо поглядел на капитана.

— Ладно, — ответил капитан, — нечего болтать, как кривая сорока, Патриарх. Надо о деле говорить.

— За тем и пришел.

— Давно ли ты в этих краях?

— Целый месяц.

— Славно!

— Нанимался молотить зерно, работал и там, и сям.

— Вот как!

— И всю здешнюю округу я знаю, как свои пять пальцев. Денег больших тут нет. И знаете ли, друзья мои, много времени у нас нет… недели две от силы. Католики с протестантами больше не во вражде, никто нас не будет прятать и укрывать, как в прежние времена… Как жандармы скажут, так и будет…

— Дальше? — сказал капитан.

— В Бастидоне есть мэр, знаете? Тот, что в позапрошлом году набрал национальную гвардию и гонял наших братьев по горам. Вот у него деньги есть.

— Много?

— Он получил наследство. Говорят, тысяч тридцать франков золотом в старом сундуке. Он хочет купить лес в Лурмарене, а тот продается за тысячу экю — дешевле не уступят.

— А он, стало быть, деньги придерживает?

— Точно так.

— Надолго не придержит, — невозмутимо сказал капитан. — А еще?

— Вот, к примеру, неделю прожил я в замке Монбрен у фермеров. Славные люди, доложу вам! — усмехнулся Патриарх. — Когда работа закончилась, хотели меня пастухом у себя оставить.

— И что же те сто тысяч франков?

— Погодите, капитан, погодите, — отвечал Патриарх. — Как эта молодежь всегда торопится!

Он рассмеялся долгим пронзительным смехом, а потом продолжал:

— Ох, там в замке все вверх дном!

— Правда?

— Барышня у них, видите ли, влюбилась…

— А вам, капитан, оно уже и так известно, — усмехнулся Коробейник.

Капитан сурово поглядел на него.

— Прежде, — продолжал Патриарх, — она все смеялась и говорила, что это благодать Божья, а вот последнюю неделю — дней десять уже не смеялась, а все больше плакала.

— Откуда ты знаешь, Патриарх?

— Откуда, откуда… Ферма же от замка недалеко, люди ходят туда-сюда. Дядюшка Жан встает всегда до зари, говорит все, что думает, вслух, не стесняясь. И вот как-то раз он поругался с братом, господином Жозефом.

— Из-за малышки? — уточнил капитан.

— Ну да.

— И что они говорили?

— Дядюшка Жан сказал: "Скучает наша малышка, надо ее замуж отдавать". А отец ему говорит: "Боюсь, поздно уже". — "Почему поздно?" — "Влюбилась она". — "В кого?" — "Не знаю". — "Так надо узнать!" — говорит дядюшка Жан. Что там в точности было, мне неизвестно, сами понимаете, только отец дочку долго расспрашивал, и она ему в конце концов призналась.

— В чем призналась? — спросил капитан.

— Что любит господина барона Анри де Венаска.

— Надо же, как совпало! — рассмеялся Коробейник. Капитан сверкнул на него глазами.

— Молчи! — приказал он. — Говори дальше, Патриарх.

— Барона, — ответил старик, — уже с неделю вроде как нигде не видно.

— Да неужели?

— Спросите паромщика Симона, — опять усмехнулся Коробейник. — Может, он расскажет, где барон.

— Да замолчи же ты, болван! — прикрикнул на него капитан.

Патриарх продолжал:

— Господин де Монбрен все рассказал брату. Дядюшка Жан взъярился. Да, надо вам еще сказать, — перебил сам себя Патриарх, — что дело было вечером, часов в десять. Я лёг спать на сеновале, а хозяева фермы — в доме. Услышав шум, я встал и залез, как кошка, на платан прямо у окна большой гостиной. Окна были открыты — стало быть, я все видел и слышал.

— Это хорошо, — сказал капитан.

— Барышня сидела на стуле и рыдала. Отец ее ни слова не говорил, а дядюшка Жан ходил большими шагами, топал ногами, ругался, как язычник, и вдруг как закричит: "Никогда! Слышите? Никогда я не позволю девушке из рода Монбрен принадлежать к семейству душегубов!" Господин де Монбрен все молчал, барышня рыдала все пуще, а дядюшка Жан кричал все громче: "Я здесь хозяин! Я старший в семье! Этот замок мой! Я только затем не женился, чтобы моя племянница была богата, а в секретере в потайном ящике у меня лежит сто тысяч франков…"

— Так-так! — перебил Патриарха капитан. — Значит, эти сто тысяч у него в потайном ящике секретера?

— Вроде бы так. Ну, а когда я это узнал, остальное было уже не интересно, я слез с дерева и пошел спать.

— И стало быть, — спросил капитан, — ты не знаешь, что было дальше?

— Да нет, на другой день узнал — то есть вчера утром.

— И что же?

— Господин де Монбрен с братом чуть ли не рассорились, малышка кое-как держится, но отец ее видит, как она плачет, и теперь готов ей во всем угодить.

— А дальше?

— Дальше через три дня они уедут в Экс и останутся на всю зиму.

— А дядюшка Жан?

— Останется в Монбрене.

— Тогда, — хладнокровно сказал капитан, — дождемся, когда его брат с племянницей уедут, и зайдем к нему в гости.

— Очень будет неглупо, — сказал Коробейник.

— Молчи! — опять велел ему капитан.

И он погрузился в глубокое размышление, которое товарищи его не прерывали.

Потом он резко поднял голову:

— Значит, так, ребята: начинаем сегодня вечером.

— С пастора Дюфура?

— Конечно.

— В котором часу выходим?

— В десять, как луна зайдет.

— С лошадьми?

— Нет, без лошадей обойдемся.

— Как же?

— В девять пройдет почтовая карета на низ, с ней и переедем.

— Да нет, капитан, — возразил Коробейник, — в девять часов карета идет на верх.

— Для нас повернет назад.

— А пассажиры?

— Слезут.

Все молча поклонились.

— Теперь, — завершил обсуждение капитан, — кто хочет есть — доставайте провизию. А я посплю.

Капитан лёг на землю у большого сундука и, подложив себе под голову обе руки, закрыл глаза.

Теперь вернемся в дом паромщика Симона Барталэ.

Мы помним, что в прошлую ночь он не ложился.

Симон как раз собирался поспать, когда в дверь постучали Стрелец с Коробейником, повстречавшиеся по дороге и вместе дошедшие до перевоза. А там он с ними проболтал до утра, конечно, не подозревая, сколько важного выболтал мнимому коробейнику.

Так что Симон был сонный, усталый, в первом часу ночи скудно поужинал, а потом уселся у камелька и тут же уснул. Хотя Симон был паромщиком, в нем что-то было от кучера дилижанса, который передает вожжи форейтору, а сам засыпает.

За тридцать шагов до станции кучер машинально просыпается, вылезает из кареты, стучится в дверь, перепрягает лошадей и опять засыпает до следующей станции.

Так и Симон.

В дурное время года на пароме Мирабо почти никого не бывало, кроме дилижансов. Тот, что ехал из Экса наверх, в Альпы, проходил часов в десять-одиннадцать вечера, обратный дилижанс — незадолго до рассвета.

Поэтому Симон спал с семи до десяти часов вечера, просыпался, даже еще не заслышав почтового рожка, перевозил карету на верх, ложился опять и просыпался уже тогда, когда приходило время встречать обратный дилижанс на другом берету.

Так что в этот вечер Симон возмещал предыдущую бессонную ночь.

Ровно в половине одиннадцатого прибыла карета на верх с кучером Гаво. Она была битком набита: пассажиры ехали на ярмарку в Маноск.

Гаво проворно спрыгнул на землю и сказал Симону:

— Ты только не рассказывай, что с нами вчера вечером было, ладно? Тут женщины, дети — еще напугаются.

Симон кивнул. Да и не хотелось ему разговаривать.

Когда карета уехала, Симон скоренько вернулся домой, лёг на постель и уснул глубоким сном. Но не прошло и часа, как он вдруг проснулся и кинулся к двери. Сквозь сон он что-то услышал: как будто почтовый рожок доносился издалека.

Сначала Симон подумал, что уже пять часов утра. Но часы в деревянном футляре, тикавшие в углу, развеяли эту иллюзию.

На часах было без двадцати двенадцать.

Тогда Симон решил, что это все во сне, и стал протирать глаза. Рожок звучал по-прежнему.

Симон открыл дверь и ступил за порог.

Нет, это был не сон: он все услышал верно. На другом берегу красной точкой светился фонарь дилижанса, а рожок звучал еще громче.

Обратная карета с Альп, проходящая через паром в пять утра, никак не могла быть здесь теперь, еще до полуночи. К тому же каждый кучер трубит в рожок по-своему, и Симон ясно узнавал мелодию Гаво.

Но ведь Гаво был здесь всего час назад.

На лбу у Симона выступил холодный пот. Он догадался — и боялся себе поверить.

Все же он спустился к берегу, отвязал барку, взялся за лебедку, и паром потянулся по своим воздушным рельсам к другому берегу.

Чем ближе он подходил к нему, тем лучше Симон узнавал и карету, и тройку серых лошадей. Потом он услышал голос:

— Давай, Симон, давай поживей! — кричали с берега.

Это был голос Гаво, но какой-то дрожащий и сдавленный, словно от страха.

Симон причалил к правому берегу.

Ночь была безлунной и почти беззвездной, но фонарь дилижанса светил далеко — и у Симона вдруг волосы встали дыбом.

На облучке рядом с форейтором сидел человек, в карете рядом с Гаво — еще один. Они были в черных балахонах и с пистолетами у пояса.

Еще несколько человек в таких же балахонах высунули головы в капюшонах из окон, и у дрожащего Симона никаких сомнений не осталось.

Можно было подумать, что дилижанс перевозит целую монашескую обитель — но это были не простые монахи, а черные грешники.

Гаво вышел из кареты и помог вкатить ее на паром.

То же сделал один из черных братьев.

Каждый взял под уздцы одну из пристяжных, и дилижанс въехал на баржу.

Гаво был бледен и дрожал всем телом от возбуждения, но и слова не смел сказать. Да и Симон без всяких пояснений понимал, что тут происходит.

Неподалеку от трактира "Черный голубь" люди в капюшонах остановили дилижанс, высадили трепещущих пассажиров, а кучера с форейтором заставили под страхом смерти отвезти себя на другую сторону Дюрансы.

Баржа вернулась на левый берег.

Тогда главарь черных грешников — тот, кого называли капитаном, — сказал Гаво:

— Теперь ступай. Карету с дилижанса можешь не вывозить, мы знаем дорогу.

От голоса этого человека Симон вздрогнул.

Перевозчик уставился на него, словно желая проникнуть взглядом под капюшон и увидеть скрытое лицо.

— Господи, — прошептал он, — как будто его голос… И тот же рост… и та же походка…

И когда капитан проходил мимо лебедки, Симон тихонько сказал:

— Господин Анри…

Капитан дернулся и так же тихо произнес:

— Берегись, друг мой Симон, не всякое имя следует говорить вслух!

Как ни тихо он это сказал, нашлось ухо, которое услышало его слова, — ухо кучера Гаво.

И когда все черные братья сошли на берег, а отпущенный ими в свою дорогу дилижанс поплыл на пароме обратно на правую сторону, Гаво подошел к побледневшему, безмолвному Симону и шепнул:

— Я тоже подумал, как и ты.

Симон вздрогнул.

— У меня слух дюже тонкий, — подмигнул кучер.

— Ты о чем?

— Ну, я все слышал.

— Что слышал?

— Ты знаешь этого капитана?

— Не больше твоего.

— Значит, знаешь. Я-то его знаю. Ладно, — тихонько сказал Гаво, — что сказано, то сказано.

Симон ничего не ответил — только тяжело вздохнул.

Как ни устал Симон, но, вернувшись домой, уснуть не смог.

Всю оставшуюся ночь он провел в несказанной тревоге. Двадцать раз он выходил из дома и поднимался на холмик, с которого было видно далеко вдоль берега.

Куда отправились черные грешники?

Загадка!

Наконец часов около трех Симону показалось, что в ночи рассвело и небосвод окрасился багровыми отсветами. Паромщик опять взобрался на холм.

И тогда он увидел вдали языки пламени и клубы дыма, которые, казалось, заволокли всю деревню Сен-Поль-ле-Дюранс и зловеще поднимались ввысь на горизонте.

Потом, через четверть часа, он увидел, как со скалы на скалу, по крутым тропкам, спускавшимся с горы к речному берегу, скачет и карабкается будто бы стадо коз: то черные братья возвращались со своей страшной вылазки и спешили к парому Мирабо.

Симон, весь дрожа, вернулся в дом. Он подошел к нему одновременно с людьми в капюшонах.

Капитан, с пистолетом в руке, отрывисто приказал:

— Перевози!

Голос теперь казался измененным — звучал не так, как всегда.

Капитан подошел ближе и сказал:

— У тебя бывает длинный язык… Берегись, Симон!

Растерянный паромщик кивнул: ни слова, мол, не скажу… А сам печально подумал: "Прав был Стрелец… А ведь еще сегодня утром я голову отдал бы на отсечение, что Венаски — добрые люди!"

— Вот и настали дурные дни! — воскликнул старик Жером, ставя ружье в угол к очагу.

Старик Жером был егерем в замке Монбрен. В восемь часов вечера он вошел в кухню, промокший до нитки — вода с него так и лилась.

Слуги замка сидели у огня под огромным каминным навесом.

Все были молчаливы и печальны.

Там были кухарка Нанетта, служанка Марион, Антуан — лакей господина Жана де Монбрена, и "Красавчик" — конюх, что ловко седлал кобылку медемуазель Жанны, а если надо, ехал за ней следом.

Погода была жуткой.

Ветер дул, как бешеный, дождь яростно хлестал в окна, буря так завывала в каминной трубе, что временами казалось: весь замок дрожит на старом фундаменте, качается и вот-вот рухнет. Иногда молния разрывала тьму, освещая бледным отблеском башенки замка, и снова наступала полная ужаса тьма.

Жером отряхивал мокрую блузу и все твердил:

— Дурные, дурные дни настали…

Красавчик — парень остроумный — повернулся в его сторону и сказал:

— Чему ж удивляться, дядя Жером: после Всех Святых, говорят, черт за сковородку берется.

— Пойди переоденься, Жером, бедненький, — сказала Нанетта. — Ишь, на тебе нитки сухой нет.

Жером покачал головой:

— Нет, я не про погоду, — сказал он. — Погода что: нынче дождик, завтра ветер, послезавтра солнце светит. Не то я называю дурными днями.

Жером был высокий, еще крепкий старик, бывший солдат, прямой, как жердь. Переодеваться он не пошел, а взял стул, сел на него верхом и подставил спину огню.

— И в самом деле, — сказала старая служанка Марион. — Я ли в жизни всего не повидала — уже семьдесят второй год пошел, — а не думала, что господин Жан с господином Жозефом могут рассориться.

Жером сердито дернул длинный ус и пробормотал про себя что-то неразборчивое.

— Бедная мамзель Марта — уж как она плакала сегодня, когда уезжала!

— И господин Жозеф тоже плакал, — сказал Красавчик, — а вот господин Жан нет.

— А я, — сказала Нанетта, — все равно не могу поверить, что все это правда.

— Да нет, девочка моя, — ответила старая служанка, — все-таки правда. Господин Жозеф с дочкой уехали из замка и поехали на зиму в Экс, а с господином Жаном они разругались, а у господина Жана, сами знаете, характер еще тот, если ему кто слово поперек скажет…

— Да что же у них такое случилось? — спросил Красавчик.

— А этого никто толком не знает.

— Я-то знаю, — сказал Жером, — только знать буду про себя. А теперь я вам, ребята, хороший совет дам.

Все посмотрели на старого егеря.

— Я господина Жана хорошо знаю, — повторил Жером. — Он от малой искорки пожаром вспыхивает. Станете ему напоминать о брате и о барышне — он только пуще будет гневаться.

— Ни словечка ему про них не скажем, — ответила Марион.

— А нужно так, — продолжал егерь, — как будто вы про обоих в жизни не слыхали. Тогда настанет время, гнев его пройдет, господин Жан сам поедет в Экс, и все будет хорошо.

— Вот я точь-в-точь то же думаю, — сказала старая служанка.

— Так вы говорите, — вступил в разговор лакей Антуан, — господин Жан не плакал, когда другие господа уезжали?

— Чего не было, того не было, — ответил Красавчик.

— Значит, не было. Зато потом он пошел к себе в комнату, сел у окна, долго смотрел коляске вслед, а когда она из вида скрылась, обхватил голову руками и расплакался.

— И вечером сегодня ужинать не стал.

— Так вот, — вдруг сказал Жером, — об этом всем я не печалюсь. Два брата всю жизнь вместе прожили — небось скоро помирятся. А вот те, черные грешники…

Все, кто был на кухне, содрогнулись.

— Знаете, что они сделали третьего дня?

— Пастора Дюфура сожгли, так ведь?

— Вместе с домом.

— Сегодня замучились бы поджигать, — заметил Красавчик. — Дождем бы сразу все затушило.

— А у меня все равно сердце не на месте, — сказала старая Марион. — После той беды, что случилась у нас когда-то…

— Так ведь Большой Венаск уже помер.

— Так у него племянник есть…

Жером пожал плечами.

— Нет, его я не боюсь, — сказал он. — Да никто и не доказал, что это был Большой Венаск. Я вот в это не верю.

— Ох, если бы так! — отозвалась Нанетта.

— Все равно, — заметил Красавчик, — сегодня двери лучше все запереть.

— Да зарядить все ружья, какие есть в доме, — сказал Жером.

— Ну, сегодня ночью они все равно не явятся, — тихонько сказал лакей.

— Как знать, как знать…

— Дождик вон какой сильный.

— Таким дождик — не помеха, — пробурчал Жером.

Старуха Марион вздрогнула.

— Жером, — сказала она, — уж не узнал ли ты что?

— Что все знают, то и я знаю. Опять явились черные грешники и пастора Дюфура сожгли живьем.

— И все?

— Может, и не все, только это не ваше дело. Ну ладно, — продолжал егерь (похоже, его тут привыкли слушаться). — Идите-ка спать.

С этими словами он переглянулся с мужчинами, бывшими в кухне: конюхом Красавчиком и лакеем Антуаном. Старуха Марион, Нанетта и посудомойка, не проронившая за весь разговор ни слова, встали с мест.

— Огонь я потушу, — сказал Жером. — А пока ружье себе почищу, чтобы не заржавело.

Женщины вышли и пошли на верхний этаж замка — там у них было жилье.

А старик Жером сказал:

— Вот теперь и поговорить можно.

— Что у тебя такое? — спросил Антуан.

— Похоже, у черных грешников что-то такое о нашем замке на уме.

Красавчик слегка побледнел.

— Нынче вечером, незадолго до того, как солнце зашло, — рассказывал Жером, — шел я через виноградник, вон там, около трактира "Черный голубь".

— И что? — спросил Антуан.

— Вдруг моя собака повела носом, уши навострила, рычит…

— С чего это?

— Ну, я пошел за ней и вижу: кто-то в черном бежит со всех ног.

— Что, черный грешник?

— Грешник, не иначе. Я было хотел стрельнуть ему вслед, да у меня с собой только дробь была, а он уже далеко убежал. А собака за ним побежала.

Я ее подозвал, направился в сторону "Черного голубя" да и заглянул туда.

— Невеселый кабак, — заметил Красавчик.

— И хозяин там сволочь редкостная — Жан-Мартен. Шесть лет на каторге пробыл.

— Пробыл, верно, — сказал Красавчик. — Только давно это было, а как вернулся, так за ним ничего не замечали.

— А все равно, — тихонько сказал Жером. — Кое-что за ним наверняка есть.

— И что же?

— А то, что в его трактире у черных грешников штаб.

— Да ну!

— Я и раньше догадывался, а теперь, говорю вам, почти что наверняка знаю.

— Откуда знаешь?

— Сейчас расскажу. Как только я зашел, начался дождик. Пару лет назад я Жану-Мартену здорово помог. К нему пришли описывать трактир, а у меня было немного денег — я ему одолжил. Не его ради, он-то сам сволочь, а ради его жены — ее отец был хорошим человеком. Вот я вошел, жена его меня и спрашивает: "Поужинаете у нас?" "Да и переночуйте, — говорит Жан-Мартен, — дождик на всю ночь зарядил". Я поужинал. Он мне и наливать стал, да так подливал, что я понял: им надо меня непременно на ночь оставить. Тут я спохватился, взял ноги в руки и сюда прибежал.

— И все? — спросил Антуан.

— Все, да не совсем. Еще они с женой все время переглядывались так беспокойно, а пока я там ел, за окном то и дело свистели, а Жан-Мартен мою лампу поставил на окошко.

— Вот оно что!

— Так что надо нам приготовиться, — сказал Жером.

— И на ферме людям сказать.

— Уже сказал.

— А хозяину?

— Это мы посмотрим. Я Нептуна с Венерой с цепи спустил.

Нептуном и Венерой звали двух огромных волкодавов горской породы.

И не успел старик Жером произнести эти слова, как вдруг сквозь грохот бури за окном послышался собачий вой. И тут же зловеще застучал бронзовый молоток, подвешенный к входной двери замка.

Жером кинулся к ружью, а двое товарищей его побежали в оружейную комнату возле прихожей и схватили по двуствольному карабину.

Собаки выли, а молоток стучал и стучал в окованную железом дубовую дверь.

Замок Монбрен не вчера был построен и в старые добрые времена феодальных войн выдержал не одну осаду.

С тех пор две башни потеряли верх, илистые рвы засыпали, подъемный мост убрали, но остались еще добрые стены метровой толщины, окна с толстыми железными решетками, а в двери большая решетка с окошком, как в монастыре.

Старик Жером открыл окошко и посмотрел, кто стучит. Это был фермер.

Вечером на ферме запирали ворота двора, загоняли туда собак и спали под их охраной. Жили на ферме человек шесть мужчин и столько же женщин.

Это были: фермер по имени Мартен Бидаш, его три сына — здоровые молодцы тридцати, двадцати пяти и двадцати двух лет, — два работника, жена фермера, дочери фермера, пара служанок и пастушка.

Уже полтораста лет семья Бидаш из поколения в поколение арендовала ферму в этом замке.

Хозяева переменили веру, вернулись в католичество, но фермеры оставались убежденными протестантами и даже на службу к себе принимали только протестантов.

Папаша Мартен Бидаш был лет пятидесяти пяти, высокий, крепкий и смелый. Сыновья были ему под стать, жена и дочери тоже. У них был дом суровых пуритан, со скрупулезной точностью исполняющих свой религиозный долг, и по всей округе их держали за очень уважаемых людей.

В 1815 году они очень хорошо себя показали, когда банда черных грешников осадила замок: дрались, не жалея себя, а самый старший сын фермера тогда был убит.

Два дня назад прошел слух, что черные братья опять объявились. Тогда Мартен Бидаш посмотрел на ружье, висевшее возле камина, и тихонько сказал:

— Пусть только сунутся… ответят они за моего мальчика!

А сегодня, час тому назад, старик Жером, прежде чем вернуться в замок, заглянул на ферму.

Лил проливной дождь, и фермерская семья безмятежно ужинала.

Вошел Жером, сделал хозяину какой-то странный знак, а вслух сказал:

— Выйдем на минутку, дядя Бидаш, у господина Жана к тебе дело есть.

Фермер вышел.

Они вдвоем встали под навес, и Жером, пристально глядя на фермера, сказал:

— Новости есть.

— Что такое?

Жером рассказал ему, что видел, что потом слышал в трактире "Черный голубь", и Мартен просто ответил:

— Мы готовы.

И они составили краткий стратегический план.

Женщинам ничего не скажут — отошлют спать, как обычно. Как только женщины лягут, потушат все огни, возьмут ружья, по всем углам двора выставят часовых и будут ждать.

Мартен с Жеромом прекрасно помнили, как было в 1815 году.

Тогда черные грешники залезли на стены — довольно высокие, — с северной стороны. Скорей всего они и на этот раз могут пойти тем же путем.

Но тогда они напали на замок врасплох, к тому же сыновья у фермера были маленькие, и осажденных застали спящими.

На этот раз они застанут целую маленькую армию в боевой готовности. Да кроме того, Венера и Нептун стоили шестерых вооруженных бойцов.

Это были злющие собаки, купленные у арльских пастухов, каждый год отводящих свои бесчисленные стада пастись у вершин французских Альп.

Кроме того, условились, что господину Жану де Монбрену о деле расскажут только в случае крайней необходимости: ведь вполне могло быть, что тревога окажется ложной.

Как договорились, так и сделали.

Жена Мартена Бидаша, две дочери и служанки улеглись спать, а мужчины вышли во двор: кто переменить солому в денниках, кто закрыть ворота в хлеву. Мартен спустил двух больших овчарок, целый день сидевших на цепи.

Тем временем Жером, как мы видели, тоже готовился к приступу.

Только узнав фермера, он отворил дверь.

— Ты, что ли? — спросил Жером.

— Я, — ответил Мартен, проворно заходя в прихожую. — Черные грешники уже, должно быть, в дороге.

— Сюда направляются?

— А куда же? Ты что, собак не слышал?

— Мало ли с чего собаки завоют.

— Так-то так, — сказал фермер. — Да вот сейчас вышел я со двора…

— Один?

— Фанор со мной был, щенок овчарки. Чутье у него дьявольское, сам знаешь. Обошел я наш двор кругом. Фанор бежит передо мной — принюхивается, уши навострил… Потом вдруг голос подал. Я встал и посмотрел кругом. Фанор стоит, как вкопанный — словно статуя. А были мы в винограднике. Он уже давно облетел. Деревьев поблизости нет, земля вся голая. Стою — ничего не понимаю. Ночь сегодня темная, но и глаза у меня, ты знаешь, хорошие: я же привык в засаде сидеть. Да и земля в винограднике меловая, белая. Поглядел я кругом — и понял, отчего собака заскулила. Там повсюду кругом были свежие следы — дождик еще их не залил и не смыл. Я прикинул, меньше четверти часа прошло, как там прошли эти люди — их было не меньше двух. Браконьеры в такой дождь на охоту не пойдут. Я пнул Фанора ногой и говорю ему: "Ищи! только тихо!" Фанор побежал, я за ним. И так он меня привел к башне замка, туда, где начинается парк. Иногда вдруг останавливался и рычал тихонько. Значит, я так понимаю, они там проходили. Как мы подошли к оливковой роще, так Фанора потянуло вбок, в сторону гор. "Далеко уходить на всякий случай не стоит", — подумал я, и пошел обратно.

— Это все? — спросил Жером.

— Нет, не все, — покачал головой фермер.

— А что еще?

— Нептун с Венерой сидели молча. Тут мне пришла мысль взять Венеру и отвести на то место, где остановился Фанор. И там она вдруг как завоет! Вернулись мы с ней, и с тех пор они с Нептуном так и воют, словно бешеные.

Лакей Антуан и конюх Красавчик безмолвно присутствовали при разговоре фермера с Жеромом.

Красавчику сначала было страшновато (он ведь был совсем еще юн, лет шестнадцати, самое большее — восемнадцати), но теперь держался браво и стоял, крепко опершись на ружье.

Старый Антуан, послуживший в солдатах, ничего не говорил, но его спокойное молчание говорило само за себя.

— Ну, и что ты об этом думаешь, Мартен? — спросил Жером.

— Думаю, черные грешники бродят тут где-то рядом.

— Как считаешь, решатся они на нас напасть?

— Это уж точно, только и мы их встретим.

— Где твои сыновья?

— Один поднялся на сеновал и там засел у окошка — ему оттуда видна вся стена нашего двора. Откуда черные братья ни зайдут, он их сразу увидит.

— А остальные?

— Второй на голубятне залег, а третий внизу, в сарае. Со всех сторон нам черные братья будут видны, еще не подойдя к стене.

— А работники твои?

— Да знаешь ли, дома только один сейчас.

— А другой где?

— Другой, Бальтазар, утром поехал в Пейрюи с телегой и тремя лошадьми. Я там сена сторговал, его послал забрать. А как дождь пошел, так он там и остался.

Но тот, что тут, — парень крепкий, один за двоих сойдет. Да вот он тут, на дереве.

И фермер указал на большой платан возле стены двора. Там в ветвях сидел на часах его работник.

Жером вышел за порог посмотреть, куда показывает фермер, но в этот самый миг раздался выстрел, потом другой, и собаки завыли пуще прежнего.

— Это Нарсис стрелял! — воскликнул Мартен.

Нарсисом звали его старшего сына.

На выстрелы отворилось окно второго этажа.

Господин Жан де Монбрен высунулся из него и спросил:

— Что это там за шум?

Два прозвучавших выстрела вырвали господина Жана де Монбрена из какой-то тягостной летаргии, в которую он погрузился с утра — с того момента, как уехали его брат с племянницей.

Жану де Монбрену еще не сравнялось пятидесяти, но голова его уже вся поседела, и борода тоже. Он казался лет на десять старше своих лет.

В этот же вечер ему можно было дать все семьдесят — так он был изможден. Он поссорился с братом.

А из-за чего?

Из-за того, что племянница, мадемуазель Марта, посмела признаться: она, этакая новая Джульетта, полюбила барона Анри де Венаска — второго Ромео.

А отец не проклял дочь и готов был ее простить.

Господин Жан де Монбрен унаследовал фамильную вражду к Венаскам. Вражду во всей ее ярости. Он твердо верил в виновность Большого Венаска, хотя того и оправдали. Жан говорил всем и каждому, что его отца, старого Монбрена, убил Большой Венаск.

Говорил он это и нынче утром, при прощании, которое выдалось бурным. Марта же возражала ему и говорила, что Венаски не душегубы.

А потом, когда брат и племянница уехали, гнев старого дворянина тут же прошел, сменившись какой-то прострацией, которая в конце концов излилась слезами.

Он остался один, не хотел выходить из комнаты и даже забыл поужинать. Слуги в замке видели его в такой ярости, что никто не посмел и слова ему сказать.

Итак, два выстрела вырвали господина Жана де Монбрена из его душевной летаргии.

Он вскочил, бросился к окну и крикнул:

— Что это там за шум?

— Право слово, — сказал старик Жером фермеру Мартену Бидашу, — пора уже все рассказать господину Жану.

И крикнул в ответ хозяину:

— Надо вам взять ружье, сударь: черные грешники на подходе!

Это слово подействовало на старого дворянина так же, как действует боевая труба на слух старого боевого коня, который, долго осужденный ходить в тягле, радостно ржет при знакомом звуке.

— Черные грешники! — воскликнул Монбрен. — Ну, мы им устроим прием!

Через пару минут он был готов.

Фермеры, слуги — вся отважная верная армия вдруг увидела в своих рядах господина Жана де Монбрена с охотничьим ружьем в руках и с пистолетами за поясом.

Голос его был звонок и отчетлив, глаза сверкали; он стал во весь свой высокий рост, лишь немного сутулясь, и, казалось, к нему вернулась вся его молодая сила.

— А кто стрелял? — спросил он.

— Нарсис, — ответил фермер.

Тут как раз подбежал и Нарсис, громко крича:

— Попал! Я в него точно попал!

— В кого? — спросил старик Жером.

— В черного грешника.

— Ты видел его?

— Как вас вижу. За сто шагов, в винограднике.

— Он был один?

— Должно быть, на разведку выходил, — задыхаясь, рассказывал фермерский сын. — Вдруг увидел меня на крыше и остановился. Потом свистнул.

— А ты стрельнул?

— Да, только с первого раза промазал: у меня палец дрогнул, а он нагнулся. Зато со второго точно попал.

— Ну, ребята, — сказал тогда господин Жан де Монбрен, — нечего удивляться, что черные грешники опять явились: Венаск влюбился в мадемуазель Марту.

Все присутствующие разом удивленно вскрикнули.

Из груди господина де Монбрена наконец-то вырвалось слово, которое объяснило им все, что случилось за последние дни. Почему поссорились братья, почему младший брат с дочерью уехали в город — все теперь стало ясно.

— Дядя этого негодяя, — с дикой ненавистью продолжал господин де Монбрен, — убил моего отца. Конечно же, этот тоже хочет меня убить, чтобы овладеть моей племянницей.

— Пусть только сунется! — проворчал старик Жером и судорожно стиснул приклад своего ружья.

— Надо бы все-таки проверить, точно ли Нарсис попал, — сказал фермер.

— Конечно, — ответил господин де Монбрен. — Давайте, пошли.

— И собак с собой надо взять, — заметил старый егерь Жером.

Дождь немного поутих, но ветер бушевал среди деревьев парка, зловеще трещали сучья.

С тех пор как появился господин де Монбрен, командиром стал, конечно, он, а не Жером и не фермер.

Хозяин замка разделил отряд пополам. Четыре человека остались во дворе, готовые к любому повороту событий. Четверо пошли вместе с господином до Монбре-ном.

Отворили калитку в воротах замка. Собаки выскочили наружу. Нарсис бежал за ними следом, освещая дорогу, и приговаривал:

— Ищи, Нептун! Ищи, Венера!

Собаки мчались вскачь с заливистым лаем.

— Тут он, — сказал Нарсис.

И вошел в виноградник, тянувшийся к югу от ограды замка.

Мы уже говорили, что земля в винограднике была меловая, белесая.

Добежав до того места, куда, казалось Нарсису, он целил, собаки встали и залаяли пуще прежнего.

Нарсис наклонился и различил человеческие следы.

— Собак на поводок! — приказал господин де Монбрен. — И идем по следу.

Собаки рвались с поводков, тянули за собой Нарсиса и старика Жерома. Через десять шагов они приостановились и еще громче залаяли.

— Кровь! — сказал фермер. — Хорошо попал, Нарсис!

И вправду, на меловой земле виднелись большие пятна крови.

С этого места и следы стали глубже: значит, человеку трудно было идти.

На краю виноградников росла купа оливок. Собаки, по-прежнему на поводках, вбежали в нее и продолжали лаять.

Вдруг Нарсис вскрикнул.

Собаки накинулись на черное тело, бившееся в последних предсмертных конвульсиях.

Это был тот разбойник, в которого стрелял Нарсис.

— Стой! — крикнул старый Монбрен.

И со спокойствием генерала, отдающего приказ об отступлении, он велел поднять лежащего и отнести домой.

В такой темноте никак нельзя было разобрать, кто это. Никому даже и не пришло в голову откинуть с его лица капюшон.

Фермер — большой силач — погрузил трепещущее тело себе на плечи. Потом все быстрым шагом пошли к замку.

Шум разбудил женщин в замке и на ферме. Слезно вопя, они высыпали на улицу.

— Тихо вы! — прикрикнул старый Монбрен.

Мартен Бидаш, несший раненого, заметил, что тот бьется в судорогах все меньше.

Когда же он вошел с ним в нижнюю залу фермы, куда женщины принесли свет, и разбойника положили на стол, как в анатомическом театре, тот уже больше не двигался. По дороге он испустил дух.

Настала минута тягостной тревоги.

Кто же был этот человек?

Стянули балахон, капюшон сполз с лица…

То был молодой человек лет двадцати четырех — двадцати пяти. Белокурый, с гладко расчесанной бородой, с белыми руками, белье на теле очень тонкое.

Но ни фермер, ни дети его, ни старик Жером — никто не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел его.

Очевидно, несчастный, заплативший жизнью за свой преступный умысел, был не из этих мест.

— О! — в ярости воскликнул старый Монбрен. — Я бы отдал все сто тысяч франков, назначенных моей племяннице в приданое, за то, чтобы это оказался Венаск!

— Но это не он, — вздохнул старик Жером.

Женщины все плакали, а мужчины с немым изумлением смотрели на труп, из груди которого продолжала литься струя черной крови.

В такой важный, такой критический момент нечего было и думать пытаться разгадать эту зловещую загадку. Надо было немедленно готовиться к обороне: ведь ясно было, что черные братья не признают себя побежденными, а захотят отомстить за смерть товарища.

Кто же был этот человек?

Стены во дворе были высокие, но, взобравшись по лестницам, их можно было и перелезть. Так что ферма, стоявшая в этой ограде, не была в безопасности. Но у самого замка были прочные стены, на первом этаже окна с решетками, и пять-шесть человек могли бы в нем продержаться неделю.

Поэтому господин Жан де Монбрен велел женщинам с фермы укрыться в замке.

Когда это было исполнено, мужчины загородили двери, встали с заряженными ружьями у окон и стали ждать.

Время шло, дождь перестал, небо начало проясняться. И это все было добрым знаком: если ночь будет ясной, а не такой темной, как прежде, то черные братья, может быть, и не посмеют напасть на замок. К тому же если начнется перестрелка, то без грозы ее скорее услышат в соседних деревнях и поспешат на подмогу.

Старик Жером сказал:

— Мне кажется, что сегодня они уже не явятся.

— И я так думаю, — ответил фермер.

Господин Жан де Монбрен покачал головой и произнес:

— Среди них Венаск, и этот наглец влюблен в мою племянницу, так что…

— Сударь, — сказал Жером, — а вы уверены в этом?

— Что он любит мою племянницу?

— Да нет, что он с черными братьями.

— Конечно, да! Непременно да! Как же может быть иначе? — злобно ответил господин Жан де Монбрен.

— Ау меня в голове это тоже не укладывается, — сказал Мартен Бидаш. — Господин Анри де Венаск не разбойник с большой дороги.

— Раз я говорю, значит, так оно и есть! — вспыхнул Жан де Монбрен. — Эти негодяи поклялись погубить меня, потому что я стою у них на пути, но легко им до меня не добраться!

Служанки и женщины с фермы собрались в замке на кухне. Мужчины встали у окон по всем четырем сторонам. Собак оставили во дворе, но было решено: как только они залают, возвещая о приближении неприятеля, их тут же позовут в дом, чтобы не подвергать опасности. Мертвое же тело так и оставалось лежать на ферме на обеденном столе.

Прошло несколько часов. Большие часы в дубовом футляре, стоявшие на первой лестничной площадке, пробили три часа, потом четыре.

Собаки не лаяли, часовые ничего не заметили, а с неба, очистившегося от туч, белесым светом сияла луна.

— Что ж, — сказал Мартен Бидаш, — теперь, пожалуй, можем и спать идти. Еще пара часов, и совсем светло будет.

— Так что нынче ночью разбойники уже не придут, — добавил Жером.

— А с рассветом, — продолжал Мартен Бидаш, — я сразу поеду в Пейрюи.

— Жандармам объявить?

— Ну да. Мы не знаем того человека, которого убил Нарсис, а они, может, знают.

— И кроме того, — сказал господин Жан де Монбрен, — заявить так или иначе надобно.

— А еще, — продолжал фермер, — я за работника своего беспокоюсь. Вот уж четыре часа, как дождь перестал, давно бы он мог вернуться.

— Отец! — крикнул Нарсис, старший сын фермера, стоявший у окна на самом верху лестницы. — Вот он, работник наш.

— Ты видишь его?

— Как не видеть! Едет с фонарем по платановой аллее.

Фермер поднялся наверх к сыну.

Платановая аллея отходила от большой дороги и служила въездом в замок. За деревьями было видно, как медленно едет по ней большой воз сена, запряженный пятью лошадьми.

— Должно быть, после дождя и поехал, — сказал фермер.

Потом посмотрел на господина де Монбрена, который поднялся вслед за ним, и добавил:

— Если сегодня и явятся черные братья, мы успеем воз во двор впустить и лошадей распрячь.

— Да ты не бойся, — сказал снизу старик Жером. — Уж если они в два часа ночи ничего не подожгли, так теперь и подавно.

От всех этих слов осажденные приободрились.

Открыли ворота замка, потом широко распахнули ворота двора, чтобы проехал воз.

Но фермер, да и все остальные, ружей из рук не выпускали.

За возом сзади шел человек с бечевкой в одной руке и с хлыстом в другой.

— Ну что, Бальтазар, — спросил его фермер, едва первые лошади переступили порог двора, — все сено получил?

— Я не Бальтазар, дядя Бидаш, — ответил возница.

И фермер с удивлением увидел, что перед ним действительно не его работник Бальтазар, а кто-то незнакомый.

Но воз был его и лошади тоже.

Собаки снова залаяли и зарычали. Но все подумали, что они лают на незнакомца. Фермер поддал обеих ногой. После этого он обратился к человеку, который привез ему его воз.

— А ты кто такой? А где Бальтазар? — с тревогой спросил он.

— Я конюх из трактира "Белая лошадь", — ответил человек — здоровый, крепкий детина. — А с вашим работником беда приключилась…

— С Бальтазаром беда?

— Ага. Он, должно быть, задремал по дороге да и свалился. И его переехало колесом как раз за сто шагов от нашего трактира.

Мы услышали, как он кричит, и прибежали. Живой-то он живой, да не лучше мертвого. Ну, хозяин утром видел, как он мимо ехал, и лошадей ваших хорошо знает; и он велел мне сено вам привезти и о беде рассказать. А я что? Я поехал.

Эта весть очень огорчила фермера.

Бальтазар был у них как родной: еще мальчонкой лет десяти он к ним поступил в пастушки, и фермерша любила его, как сына.

Сыновья Мартена Бидаша, прибежавшие распрячь воз, узнали о беде.

Они тоже, как и отец, наподдали собакам: те все, не унимаясь, лаяли и рычали на конюха.

Уже совсем скоро рассветало — теперь бояться черных грешников было нечего.

Первым заговорил господин Жан де Монбрен:

— Заводите лошадей, а потом поедете выручать бедного парня.

— И жандармам скажем, — добавил Нарсис. — Этим я займусь.

— Жандармам? — с невинным видом переспросил конюх.

— Им самым, — кивнул старый егерь.

— Слушайте, — сказал конюх, — что это вы тут все с ружьями? Кого стрелять собрались?

— Людей, — мрачно ответил Мартен Бидаш.

В двух словах конюху объяснили, в чем дело.

— Чертова сила! — воскликнул тот. — Я про эти дела слыхал, да не верил, что это правда. Я ведь нездешний — с гор я.

— Так ты не верил в Братство черных грешников?

— Да нисколечко!

— Ну так пойди на кухню, посмотри, как выглядит один из них. Да не бойся, он тебя не обидит — он мертвый.

Через полчаса фермер с двумя сыновьями уехали на легкой тележке, запряженной одной лошадкой — так они обычно ездили на базар.

Им надо было отыскать бедного Бальтазара, а потом доехать до ближайшего жандармского пункта и рассказать, что случилось.

Господин Жан де Монбрен успокоился и велел женщинам идти спать.

В пять часов утра уже нечего было опасаться ночного нападения. До рассвета совсем немного осталось. Все люди, привычные к полевой работе, падали от усталости, а конюх Красавчик сидел на камне и дремал.

Дождя больше не было, поэтому воз с сеном оставили во дворе.

Фермер уехал, женщины улеглись, господин де Монбрен вернулся к себе в спальню. Жером устроился в кухне на ферме — составил стулья вместо постели и тут же сомкнул глаза.

И тут случилась странная вещь.

Охапки сена на возу зашевелились, поднялись, и из-под них вылез человек, за ним два, за ним десять и проворно спрыгнули на землю.

То были черные грешники. С помощью военной хитрости они пробрались в замок.

Трактир "Белая лошадь" уединенно стоял на большой альпийской дороге, ведущей в сторону Маноска.

В этих местах города и поселки стоят довольно далеко друг от друга, так что нельзя обойтись без постоялых дворов, встречающихся то тут, то там по дороге.

Над дверью рядом с вывеской нависает куст остролиста; перед домом стоит кормушка с овсом для лошадей, если тех некогда загнать в конюшню, а в доме путник найдет кувшин вина, кусок мяса и постель.

"Белая лошадь" стоит в трех четвертях лье от замка Монбрен.

Держал трактир человек безупречных нравов, уже пожилой и бездетный. Жили он в трактире только с женой, служанкой да мальчишкой-конюхом.

Так что трудно было предположить, что у черных братьев здесь найдутся сообщники, и уж совсем непонятно было, как добрый десяток человек мог спрятаться под сено на возу, а трактирщик или конюх этого не заметили.

Чтобы объяснить это почти необъяснимое явление, вернемся к тому моменту, когда Нарсис, сын Мартена Би-даша, дважды выстрелил из ружья.

Черные грешники действительно в ту ночь решили напасть на замок. Люди в "Черном голубе" это знали — Жером и тут не ошибся.

Они хотели оставить старика у себя, чтобы спасти ему жизнь.

Утром на совете в горной пещере капитан сказал:

— Барышня из замка уехала, отец ее тоже, старый Монбрен остался один. У меня были причины не нападать на замок, пока в нем была барышня.

При этих словах тот разбойник, что переодевался коробейником, усмехнулся.

Но капитан велел ему молчать.

Итак, с восьми часов вечера черные братья бродили возле замка, но собачий лай дал им понять, что охрана крепка.

Один из них высунулся немного вперед и получил пулю Нарсиса. Тогда капитан, прятавшийся со своими людьми в оливковой роще, велел уходить.

— Они нас ждут, — сказал он. — Сегодня ничего не получится.

И вся шайка скорым шагом перебежала в овраг. Там пересчитали людей. Одного не хватало.

— Кого нет? — спросил капитан.

Сделали поверку и доложили ему:

— Лотарингца. Должно быть, его ранили.

— Лучше бы убили, — невозмутимо сказал капитан. — Мертвый он нас не выдаст.

— Все равно его тело найдут.

— Это неважно: мы в большинстве местные, а он — нет. Его не опознают.

И шайка снова начала совещаться.

— Если пойдем на приступ, — подвел итог капитан, — нарвемся на ружья. А если отложим на другой день — того гляди, встретим там гарнизон из трех-четырех десятков жандармов.

— И прощай тогда наша сотня тысяч франков! — вздохнул Патриарх.

— Пошли, за мной! — скомандовал капитан, выходя из-под дерева, укрывавшего его от дождя.

— Куда?

— В трактир "Белая лошадь".

Из-за страшной бури на дороге никого не было.

Бальтазар, работник Мартена Бидаша, остался в "Белой лошади", как только упали первые капли дождя. Его лошадей отвели в конюшню, а телегу поставили под навес.

Капитан много чего знал — знал и это. По его южному выговору было понятно, что он из этих мест.

Ни под какое тележное колесо Бальтазар не попадал: он был жив, здоров и бодро пил вино в компании с человеком, который повстречал его по дороге и попросил подвезти на телеге с сеном.

Трактирщик с женой сидели у очага, а конюх дремал на стуле у дальней стены. Вдруг дверь распахнулась.

Черные братья с пистолетами в руках ворвались в трактир.

Трактирщик с женой вскрикнули.

— Господи Иисусе Христе, — причитала трактирщица, — пропали мы!

Бальтазар — малый смелый — вооружился табуреткой и встал позади стола. Но в тот же миг его попутчик кинулся к нему, поставил подножку и навалился сверху.

Все это случилось в мгновение ока.

Бальтазара связали, заткнули рот; то же сделали с трактирщиком, его женой и конюхом.

— Мы вам ничего плохого не сделаем, — сказал капитан. — Нам не нужна ни ваша жизнь, ни кошелек.

— Черт побери! — воскликнул Коробейник. — Мы же благородные люди, а не воришки.

Капитан усмехнулся из-под капюшона:

— Может, у многих из нас тут и замки найдутся, если поискать хорошенько.

Связанных отнесли в погреб и заперли там.

Потом лошадей запрягли обратно в телегу, а капитан отвел в сторону попутчика Бальтазара и дал ему наставления.

Как вы поняли, этот человек был в сговоре с черными грешниками. Разбойники укрылись в копне сена на возу.

— Теперь, — сказал капитан, — мы уж наверняка попадем этой ночью в Монбрен.

Что случилось потом — мы знаем.

Господин де Монбрен лёг спать, все женщины тоже, остался один старик Жером, да и тот немедленно уснул на стульях в кухне замка.

Тем временем фермер, два его сына и мнимый конюх катили на тележке к "Белой лошади".

Такая тележка — чисто провансальское средство передвижения. Это не воз, не телега: она меньше и легче, в нее не нужно запрягать здоровую лошадь, но она не так изящна и удобна, как городские тележки мебельщиков.

На севере и в центральной части страны фермер имеет двуколку — на юге фермер довольствуется тележкой и трясется на ней кое-как.

Мнимый конюх, как ни в чем не бывало, все рассказывал, какая беда приключилась с Бальтазаром, а Мартен Бидаш поспешал и все нахлестывал лошадь.

За километр до трактира мнимый конюх сказал:

— Остановите-ка тут, дядя Бидаш.

— Зачем?

— Видите вон тот виноградник?

— Вижу.

— Я там поставил силки на дроздов, надо сходить проверить. Да я вас догоню.

И он проворно спрыгнул с тележки.

Мартен Бидаш и не подозревал, что этот человек собирается улизнуть. Он продолжал нахлестывать свою лошадь.

Вскоре тележка остановилась у дверей трактира. Мартен Бидаш постучал — ему никто не ответил. Холодный пот выступил у него на лбу. Неужели Бальтазар умер?

На дуге тележки висел фонарь. Один из сыновей конюха взял его. Дверь была заперта только на щеколду.

Бидаш с сыновьями вошли, светя себе фонарем. В трактирной зале видны были следы борьбы.

Стулья, скамейки, стол были перевернуты, а на полу валялись осколки бутылок и стаканов.

Тотчас же до слуха перепуганных фермеров из-под пола донеслись глухие стоны.

Крышка погреба была в кухне.

Ее подняли, спустились под пол, и там загадка разъяснилась: четыре человека лежали связанные, с заткнутыми ртами.

— Господи боже мой! — воскликнул Мартен Бидаш при первых же словах Бальтазара, когда развязал его. — Господи боже мой! А мы-то из замка уехали!

Фермер с сыновьями сели в тележку, прихватив с собой Бальтазара, и помчались обратно к замку.

Но когда они поднялись на холм (трактир стоял в низине), все четверо издали вопль ужаса и отчаяния. Огромное зарево обагрило небо; зловещие вихри пламени и дыма вздымались на горизонте…

То полыхал замок Монбрен, злодейски подожженный черными братьями!

Как только разбойники спрыгнули с воза, на них бросились два огромных волкодава.

— Не стрелять! — приказал капитан.

И побежал прямо навстречу одному из псов.

Волкодав кинулся ему на горло, но капитан с ловкостью испанского тореро накинул ему балахон на голову и тем ослепил. Пес в ярости барахтался, но из-под балахона доносился только глухой скулеж.

У капитана в руке был кинжал.

Он дважды подряд ударил, и собака, пораженная прямо в сердце, упала, как подкошенная.

Это действие, несомненно, было заранее обдумано и обговорено: другой разбойник избавился от второго пса таким же способом.

Все случилось так быстро, что люди на ферме не успели проснуться.

Черные братья, похожие на тени, а не на людей, передвигались совершенно бесшумно.

К тому же на ферме только что уснули, а первый сон всегда самый крепкий.

По знаку капитана черные грешники собрались под навесом в самом темном углу.

— Друзья, — сказал капитан, — времени терять нельзя: скоро уже рассветет. Мы зачем сюда пришли?

— Найти сотню тысяч франков, зачем же еще? — ответил Патриарх. — Ая знаю, где они.

— Только не шуметь! — напомнил капитан.

— Не шуметь никак не получится, — сказал Коробейник. — Двери в замке заперты — придется ломать.

— Не придется, — сказал Патриарх. — Идите за мной, я знаю дорогу.

И действительно в замок можно было попасть, не ломая дверей и не выламывая решеток на окнах.

Правда, как это сделать, мог знать только человек, живший в замке, но мы знаем, что Патриарх служил там на ферме во время молотьбы.

А впрочем, было это очень просто.

Юг — край виноградарства, и в любом маленьком домике есть бродильный чан. Он почти всегда находится в самом доме, в подвале, но имеет отверстие снаружи, на уровне земли. Это отверстие, куда сбрасывают давленый виноград, накрыто листом железа.

В замке Монбрен чан находился с северной стороны, противоположной ферме.

Патриарх объяснил свой план. Лист железа бесшумно подняли, и черные грешники друг за другом спрыгнули в чан, где оставалась только сухая виноградная кожура, на которую они мягко и приземлялись.

А попасть из чана внутрь замка уже ничего не стоило.

С другой стороны чан открывался в погребе, а оттуда было два выхода: один вел прямо на лестницу, а в углу находился люк, через который попадали на кухню.

Черные грешники направились вторым путем.

Патриарх зажег потайной фонарь и возглавил идущих. Он приподнял люк головой, потом плечами, высунулся до половины, остановился и огляделся.

Старик Жером сидел на стуле, зажав ружье между ног, и спал.

Патриарх махнул рукой капитану. Он поднялся к нему и встал на ту же ступеньку лестницы. Он наклонился к Патриарху и прошептал ему на ухо:

— Ни к чему проливать кровь, если можно сделать иначе. Держи крышку, только чтоб не упала!

Жером не просыпался.

Капитан прыгнул прямо к нему, отобрал ружье, перебросил его другому разбойнику, схватил Жерома за горло и приставил кинжал к груди.

Жером, проснувшись, не успел даже вскрикнуть. Чья-то рука душила его, а чей-то голос шепнул:

— Молчи, а то зарежу!

Храбрый старик все-таки попробовал отбиваться. Но его сдавленные крики были слышны только в кухне. Его повалили наземь, связали, как работника Бальтазара, и Патриарх сказал:

— Надо его в погреб швырнуть.

— Ну почему же, черт возьми, — хохотнул из-под капюшона Коробейник, — они не пожелали выдать мадемуазель Марту за любимого человека?

Все это было сделано быстро и бесшумно.

Патриарх повел черных братьев дальше. Они шли тихо, как привидения. Патриарх привел их на второй этаж. Там находилась спальня господина де Монбрена. Ложась спать, он заперся на ключ.

Капитан постучал в дверь.

Старый хозяин проснулся и крикнул:

— Кто там?

"Не хотелось бы мне убивать дядюшку", — усмехнулся про себя капитан.

А вслух ответил:

— Это я, Жером!

Старик в ночной рубашке открыл дверь. Он даже свечку не стал зажигать.

На него тут же набросились, накинули на голову балахон, и криков его никто не услышал.

Та же участь постигла и лакея, спавшего в соседней комнате.

Один Красавчик на верхнем этаже спал и ничего не слышал.

Господина де Монбрена связали, всего обмотали веревкой, сунули в рот вместо кляпа носовой платок и бросили на кровать, а лакея рядом с ним.

Тогда капитан, все смеявшийся под балахоном, сказал ему:

— Так ты не хочешь отдавать меня племянницу? Ничего, ее приданое мне все равно достанется!

Если бы взгляд убивал, беспомощный господин де Монбрен был бы испепелен взглядом барона де Венаска (как он думал), но от взгляда не умирают, сколько бы он ни нёс в себе ненависти и презрения.

Патриарх раздобыл точные сведения. Секретер взломали, не отвлекаясь на пустяки вроде поисков ключей, нашли там ящик с двойным дном, а в нем сто тысяч франков золотом.

— Теперь уходим, — приказал капитан.

Но Коробейник подошел к нему и отвел в сторонку.

— Что же, мы так просто и уйдем? — спросил он.

— Конечно. К чему нам убивать?

— Да как же, капитан мой влюбленный, — усмехнулся Коробейник, — он же не отдает за тебя племянницу!

— Да, это верно, — ответил капитан.

И спросил, понизив голос:

— Но кто же будет меня обвинять, если я его убью?

— Как "кто"? Лакей, конечно!

— Все верно говоришь, — сказал капитан.

Он сделал шаг в сторону постели и произнес:

— Ну нет, Жан де Монбрен, если я тебя оставлю в живых, ты опять мне откажешь!

Старик яростно дергался на кровати, стараясь избавиться от пут.

Тогда капитан достал из-за пояса пистолет, выстрелил, и старик рухнул на постель с размозженной челюстью…

После выстрела надо было бежать быстро: он разбудил людей.

Красавчик подбежал к окну и стал звать на помощь.

Черные грешники скатились вниз, ворвались во двор и бросили зажженный факел на сеновал.

На ферме был только один человек — второй работник.

Он отважно выбежал в одной рубашке и сделал два выстрела. Но его пули никого не задели.

Черные братья выбрались в чистое поле, а от сеновала с амбаром черными клубами валил дым.

— Ну что, капитан! — со смехом сказал тогда Коробейник. — Скажите, я недаром провел ночь у перевозчика на пароме Мирабо? Славные новости я вам привез!

Теперь покинем берега Дюрансы — арену зловещих подвигов черных братьев — и перенесемся в Экс, бывшую столицу бывшего королевства Прованс.

Экс — город обширный и печальный, где повсюду царит великая меланхолия.

Улицы там поросли травой; в особняках, огромных, как дворцы, почти никто не живет; бульвары, обсаженные прекрасными деревьями, пустынны.

Это город, у которого было прошлое и который, подобно Версалю, жалеет о нем. Настоящее и будущее ему, кажется, безразличны.

Раньше он был столицей — теперь субпрефектура.

Этот город — отставной генерал, служащий теперь гувернером.

А между тем в нем есть прекрасная улица и прекрасный район, ни в чем не уступающий Версалю: район Сен-Жан.

Там стоят дома с садами по целому гектару и с мраморными, как в Венеции, лестницами.

Живут в них, впрочем, по большей части, только три месяца в году: от Рождества до Пасхи.

Все остальное время видишь только, как дважды в день старый швейцар отворяет двери да раз в неделю окна, чтобы проветрить здание.

Потом опять наступает тишина.

Таким был и особняк Монбренов де Сент-Мари.

Случались даже годы, когда и зиму старый швейцар проводил в одиночестве: не всякую зиму семейство выезжало из своего имения на Дюрансе.

Этот швейцар был славным стариком, повидавшим на своем веку уже три поколения Монбренов.

Он был так стар, что в Эксе его прозвали "дядя Мафусаил".

Он схоронил трех жен и только что женился на четвертой, которой годился в деды, если не в прадеды.

На самом деле его звали Жан Реймон, но кличка Мафусаил прочно к нему приклеилась.

Итак, однажды вечером древний старец и его новая жена безмятежно сидели у камелька в швейцарской, просторной, как гостиная (в этом доме все было монументально).

Муж спокойно читал, жена сидела за вышиваньем — и вдруг послышался какой-то нахальный шум.

Это стучала карета, собиравшаяся остановиться около дома.

Мы назвали ее стук нахальным, потому что никто никогда не останавливался там, если дома не было хозяев, а они дома почти никогда не бывали.

В Эксе и в гости ходят обычно пешком или в портшезах — в экипажах почти никогда. Экипажи предназначены только для загородных прогулок.

Да никто и не мог приехать в гости к господам Монбрен де Сент-Мари, поскольку в городе их не было.

Поэтому Мафусаил с молодой женой удивленно переглянулись.

В ту же секунду прозвонил звонок.

Старый швейцар пошел открыть сначала форточку в калитке, потом саму калитку — и застыл в совершенном ошеломлении.

У ворот стояла почтовая карета, возрастом, пожалуй, не меньше самого Мафусаила, дважды в год перевозившая хозяев из замка Монбрен в Экс, а потом обратно.

Но господа де Сент-Мари с племянницей никогда не совершали подобного путешествия, не известив по меньшей мере за неделю: ровно столько требовалось, чтобы убрать и проветрить покои для них.

Так что Мафусаил чуть не грохнулся в обморок, увидев эту карету, обвешанную чемоданами и тюками, запряженными парой добрых, несколько тяжеловатых лошадей, покрытых попонами с бубенцами, и господина Жозефа де Монбрена, который кричал ему:

— Открывай же поскорей большие ворота, Жан!

Только эти слова и вывели старого швейцара из оцепенения.

Он отодвинул два больших железных засова, запиравших ворота изнутри, и обе створки разом распахнулись.

Карета въехала во двор, и первой из нее проворно спрыгнула на землю мадемуазель Марта. Отца и дочь сопровождали только лакей и горничная.

Швейцар, который все не мог оправиться от изумления, воскликнул:

— А где же господин Жан?

— В Монбрене остался, — со смехом ответил отец Марты. — Что тут такого удивительного, мой бедный друг? Почему ты смотришь на нас, как будто мы привидения?

— Что ж… видите ли… не ждал я вас…

— Верно, верно. Мы сами еще позавчера и не думали приезжать.

С такими словами господин де Монбрен вошел в большую гостиную на первом этаже, где Мафусаил поспешно распахнул все четыре окна.

Швейцар хлопнул себя по лбу, как ученый, нашедший решение трудной задачи.

— Так-так! — сказал он. — Понимаю! Вы уж простите меня, сударь.

— Что ты понимаешь? — спросил господин де Монбрен.

— Это все из-за барышни…

И Мафусаил со значением посмотрел на дверь.

Марта осталась во дворе, распоряжаясь разгрузкой багажа.

— Если ты понимаешь, — ответил господин де Монбрен, — так я рад за тебя. Я вот ничего не понимаю: ни чего ты не понимал, ни что понимаешь теперь.

— Я хотел сказать, сударь, — ответил Мафусаил, — что вы подумали: здесь барышне будет безопасней.

— Безопасней?

— Точно так, сударь.

— Мне кажется, никакая опасность моей дочери не грозит.

На эти слова Мафусаил отступил назад и еще изумленней посмотрел на хозяина:

— Как, сударь? Неужели вы не знаете, что происходит?

— Нет, а что же происходит?

— Да через неделю все будет в пламени и в крови!

— Где?

— Здесь, на Дюрансе — да по всей Франции, — ответил швейцар.

Господин де Монбрен посмотрел на старого слугу и подумал: "Уж не лишился тот рассудка?"

Мафусаил продолжал:

— Мадам сюда прибыла на той неделе.

— Какая мадам?

— Сама Мадам! — ответил швейцар.

Господин де Сент-Мари содрогнулся.

"Мадам" звали герцогиню Беррийскую. Она прибыла, чтобы попытаться отвоевать трон для своего сына[4].

Монбрены де Сент-Мари были дворянами, но никогда не были закоренелыми роялистами. Они даже всегда склонялись к либеральному образу мыслей, и новый режим был им вполне симпатичен.

Поэтому они не общались с легитимистскими кружками, действовавшими в Эксе с 1830 года, а стало быть, ничего и не знали: ведь газеты нарочно умалчивали о событии, про которое уже неделю говорил весь Прованс.

То была тайная высадка герцогини Беррийской, отплывшей из Англии с горсткой верных сторонников на корабле "Карл-Альберт".

Новость эта распространилась, как огонь по пороховой дорожке.

Власти подняли тревогу и погнались за герцогиней, которая, как говорили, направлялась в Бордо. Множество молодых людей из самых знатных французских семейств поспешило вслед за ней, увеличив число ее сторонников.

Господин Жозеф де Сент-Мари и его дочь узнали об этом лишь по приезде в Экс.

Утром они выехали из Монбрена, переправились через паром Мирабо. Там, на пароме, два крестьянина говорили о черных грешниках. Господин де Сент-Мари только плечами пожал. Весть о поджоге, жертвой которого стал пастор Дюфур, еще не распространилась, и господин де Сент-Мари думал, что речь идет о старых временах.

Впрочем, черные грешники появлялись только во время политических смут. Вот, стало быть, почему их капитан произнес те загадочные слова: "Эта особа высадилась".

"Особой" была Мадам, герцогиня Беррийская, а это значит, что черные грешники, будь они политическими партизанами или простыми бандитами, знали, какие события должны вскоре произойти.

Когда же господин де Сент-Мари узнал обо всем этом уже не от старого Мафусаила, а от нескольких людей в обществе — в жокей-клубе Экс-ан-Прованса, — он поспешил домой и сказал дочери:

— Напрасно мы оставили твоего дядю в Монбрене…

Его тревожило зловещее предчувствие.

Часть вторая

Прошло полгода после событий, о которых мы рассказали.

Черные грешники исчезли, причем гораздо раньше, чем сперва все думали. А почему — узнаем, если послушаем разговор, имевший место воскресным вечером в конце апреля в кабачке деревушки Кадараш на левом берету Дюрансы.

Три человека сидели там за столом, потихоньку распивая кувшин белого вина.

Двое из них — наши старые знакомые.

Первый был не кто иной, как перевозчик Симон Барталэ. Он нашел себе на этот вечер подмену, чтобы сходить навестить родных.

Другой был браконьером, которого мы встречали в самом начале этой повести — тот, которого прозвали Стрелец.

Наконец, третьим был сам кабатчик, дядя Бонне, — человек, уже тридцать или сорок лет хранивший в журнале своей памяти все, что случалось в округе. Ни у кого в тех местах голова не была так набита занимательными случаями, а язык так хорошо подвешен.

Дядя Бонне все видел, все знал, и не было в тех краях ни одного преступления, свидетелем которого он не ухитрился бы стать.

— Что, Стрелец, — говорил Симон, — помнишь, как ты в октябре ночью у меня сидел?

— Помню, — отвечал Стрелец.

— Вот ты тогда не верил в Братство черных грешников!

Стрелец развел руками: дескать, ты был прав, признаю.

— Ну, много бед они все равно не наделали, — сказал дядя Бонне. — Едва их увидеть успели.

— Как же, — возразил Симон. — А пастора Дюфура сожгли?

— Сожгли, да не ограбили, — сказал Стрелец.

— И замок Монбрен подожгли.

— А сгорел-то один амбар.

— И господина Жана де Монбрена застрелили.

— Ты тогда не верил в Братство черных грешников!

— Только он жив остался.

— Тут да, повезло ему, — сказал Симон. — Ему же пулю в голову всадили!

— А она раздробила только челюсть и под затылком вышла.

— Вот он и выжил.

— Теперь совсем уж здоров.

— А все-таки, — спросил Симон, — куда же делись черные грешники?

— Так вы же знаете, — ответил дядя Бонне. — На другой день со всех сторон набежали жандармы и загнали их в Люберон.

Они там долго дрались по ущельям да по скалам, не меньше десятка жандармов уложили, и их людей убили пятерых, а остальные бежали, и никто их больше не видел, а главное — их знаменитого капитана.

— А пятерых убитых-то опознали?

— Двоих узнали: они из Венеля, да такие люди, что никто бы никогда и не подумал на них, что ты!

— А остальные?

— Остальные нездешние — вот и видно, что они дрались не за политику и не за религию, а были просто воры и разбойники.

— А почему же они сначала пришли к пастору? — заметил Симон. — У него денег не было.

— Это правда, а потом все-таки взяли у господина де Монбрена сто тысяч франков.

— А верно говорят, что господин де Монбрен узнал их капитана? — спросил Стрелец.

— Говорят, что так.

— Так он на него донес?

— Нет.

— А почему?

Этот вопрос Симон задал с дрожью в голосе.

— Даже и не знаю, — ответил дядя Бонне. — За эти полгода столько всего наболтали…

— А что, например?

— Да вот, скажем, что капитан черных братьев — это господин Анри…

Симон содрогнулся:

— Господин Анри де Венаск?

— Ну да!

— А еще что?

— Симон, дружок, зря ты с нами теперь хитришь.

— А что я?

— Ты же сам про это больше нас знаешь.

— Одно верно, — вступил в разговор Стрелец. — За неделю до того, как появились черные грешники, господин Анри куда-то уехал. Все это видели, и ты это знаешь, Симон: он ехал в дилижансе.

— Как мне не знать!

— И с тех пор он не возвращался.

— Ну да, — ответил Симон, но как-то очень неуверенно. — Только я ведь знаю, куда он ехал.

— Правда знаешь? — усмехнулся Стрелец.

— Да тут и тайны нет никакой, — сказал Симон. — Господин Анри поехал к герцогине Беррийской, которая тогда приехала во Францию. Он с ней уехал в Вандею, дрался там в ее войске и, должно быть, его убили там в деле при ферме Пенисьер: с тех самых пор о нем ничего не слышно.

— А кто тебе это рассказывал?

— Старик Раймон, управляющий замком Бельрош.

— Вот оно что!

— А еще старая тетушка господина барона с месяц назад вроде как умом повредилась.

Дядя Бонне подмигнул:

— Ну, если ты так думаешь, — сказал он, — то и ладно. Я и сам так буду думать.

— Да ведь оно так и есть, — тихо сказал Симон, который сам все меньше верил в то, что говорил.

— Очень легко может быть, — усмехнулся Стрелец.

— Вот что, дядя Бонне, — сказал Симон. — Послушайте теперь, что я скажу.

— Давай говори.

— Вы ведь сейчас сами сказали, что в этот раз черные грешники только грабили и убивали?

— Как всегда.

— Да нет: раньше ведь там всегда была политика.

— Спорить не буду.

— А на этот раз не было?

— Ни вот на столечко, — ответил дядя Бонне, прикусив себе кончик ногтя.

— Так вот и ясно, что все чепуху несут. Господин Анри не грабитель и не душегуб.

Стрелец тихо хмыкнул.

— Да нет, — возразил кабатчик, — я ж и не говорю, что он так и пошел в Монбрен, чтобы грабить. Только надо же было дать кусок тем почтенным господам, что согласились прийти ему на помощь.

Симон решил твердо стоять до конца.

— Э! — сказал он. — В давние времена Монбрены с Венасками впрямь враждовали, спорить не буду. Только это по этой одной причине и обвиняли дядю господина Анри.

— Вот тут я с тобой соглашусь, Симон, — ответил дядя Бонне.

— Правда?

— Большой Венаск ни в чем не виноват.

— Вот и вы соглашаетесь!

— А я это всегда говорил.

— Ну, а если так, — сказал Симон, — то почему вы думаете, что господин Анри…

— Господин Анри влюблен в мадемуазель де Монбрен.

— Ну да, про это я тоже слышал.

— А старый дядя упрямился…

Симон пожал плечами:

— Если он и вправду узнал капитана, как говорят, и если бы это был господин Анри, он бы на него сразу же и донес.

— А вот и нет — наоборот.

— Не понял?..

— Господа де Монбрен — люди порядочные.

— Спорить не буду.

— Вот потому-то господин Жан ничего и не сказал. А еще из-за племянницы.

— То-то и оно, — добавил Стрелец.

— Ты молчи, — с сердцем ответил Симон. — Тебе лишь бы злое слово про господина Анри сказать.

— Не мне одному.

— А я знаю, почему.

— И что же ты знаешь?

— Потому что он не велел тебе кроликов у него таскать.

— Плевал я на его кроликов! — сердито крикнул Стрелец. — Ты бы лучше не крутил с нами, не выгораживал своего господина Анри, бандита отпетого…

— Что ты сказал?

— А рассказал бы всю правду.

— Я и рассказываю.

— Врешь ты все!

Симон вздрогнул.

— А не ты ли перевозил черных братьев в ту ночь, когда они сожгли пастора Дюфура? — продолжал Стрелец.

— А что мне было делать? — смутившись отвечал Симон.

— И с капитаном не говорил?

— Не знаю я его.

— Рассказывай! Только там был человек, который был свидетелем вашей побеседы.

— Ну да?

— Гаво, кучер дилижанса.

— Ну, если так… тогда пожалуй…

— Ты смотри, как бы тебя на этих днях в суд не вызвали. Перед судом врать не будешь, — грозно сказал Стрелец.

— Нечего мне бояться, — ответил Симон.

Он взял свой посох и сказал:

— Уж скоро три часа сидим, а мне идти отсюда порядком… Бывайте здоровы.

И пошел домой, приговаривая со вздохом:

— Ну что тут скажешь: уже все кругом знают, что капитан черных братьев — это господин Анри…

Как мы видели, Симон Барталэ напрасно пытался убедить других в том, чему сам не верил. Все, что он знал, все, что видел и слышал неопровержимо внушало ему мысли, которые он тщетно гнал от самого себя.

Было очевидно, что тот человек, который, стоя на пароме, произнес гортанным голосом из-под капюшона слова: "Берегись, Симон, у тебя длинный язык!", — что этот властный капитан, которого уже полгода ищут и не могут найти, был господин Анри де Венаск.

А Симон, хранивший к этому древнему имени, к этому роду почтение, переданное ему от предков — некогда подданных и слуг Венасков, — грустно шел по дороге и думал:

— Хоть бы у него хватило осторожности сюда не возвращаться!

В половине десятого вечера паромщик вернулся к своему парому и отпустил своего родственника, который его подменял.

Стремительно наступало лето; вечера уже становились жаркими, как в июне.

Луна не светила, но в ночи была та светлая прозрачность, тайну которой жаркие страны так и не передали холодному северу.

Симон не лёг спать, не заперся в доме, а сел на холмик, поднимавшийся над долиной, с которого были хорошо видны оба берега реки.

Этот неграмотный, грубый человек в душе был поэтом. Он любил уединение, тихие звездные ночи, жил почти всю жизнь один и мог бы совершенно обойтись без человеческого общества.

И вот, когда он спокойно покуривал трубочку, глядя на звезды, ему показалось, что издалека, перекрывая грохот Дюрансы по каменистому ложу, донесся какой-то странный звук.

То был не свист, не крик совы, не уханье филина, но было в нем нечто от всего этого.

Как будто кричал человек, подражая животным, чтобы обмануть других людей.

У Симона, как и у всех людей, постоянно работающих ночью, было прекрасное зрение, глаза давно привыкли к темноте. Потому он и принялся, заслышав этот непривычный звук, всматриваться за реку, на береговую дорогу, потом осматривать каждое дерево, каждый прибрежный ракитовый куст.

Вдруг ему показалось, что у реки движется человеческая тень.

Симон еще внимательнее всмотрелся и вскоре совсем убедился.

В самом деле: среди ракит бродил какой-то человек. Он-то и издавал время от времени этот необычный крик.

Симон подумал: "Должно быть, кто-то хочет переправиться. Свет у меня в доме не горит — вот он и думает, что я сплю".

Как мы помним, Симон не любил беспокоить себя ради одного-единственного пассажира.

Два су от такого человека его нисколько не прельщали.

Но этот диковинный клич, должно быть, пробудил в нем какие-то старинные воспоминания: он спустился к переезду и отвязал паром.

Человеческая тень все так же переходила от дерева к дереву, а когда появился паром, движущийся через Дюрансу, остановилась.

Симон увидел, как тот человек уселся на берегу.

Странно! Никогда еще паромщик с таким усердием не крутил свою лебедку.

Паром причалил к другому берегу.

Тогда тень подобралась, выпрямилась и метнулась вперед. Прямо на палубу парома упал человек со словами:

— Я уж боялся, что ты позабыл, как я тебя обычно кличу. Скорей, Симон, дорогой мой, перевези меня.

— Затем я здесь и нахожусь, господин барон, — ответил Симон холодно.

И он, не говоря больше ни слова, принялся раскручивать бечеву. Паром опять пошел через реку.

Пассажир стоял на палубе и с какой-то тревогой вглядывался в другой берег.

— Дюранса высоко поднялась, так ведь? — спросил он.

— Не выше обычного, — ответил Симон.

— Что-то ты, Симон, сегодня неразговорчив!

— День на день не приходится, господин барон.

Симон явно не хотел заводить разговоры с бароном Анри де Венаском. Ведь это именно он теперь возвращался домой.

Переправившись через Дюрансу, Симон хотел раскланяться с молодым человеком и оставить его на берегу.

Но Анри де Венаск сказал ему:

— Найдется у тебя стакан вина? Я умираю от жажды.

— К вашим услугам, — ответил Симон и направился к дому.

Анри пошел за ним.

Он зажег свечу, и Симон внимательно посмотрел на молодого человека.

Господин Анри исхудал, глаза у него ввалились и все лицо несло отпечаток неких долгих страданий.

К тому же над правым глазом у него был глубокий шрам, как от удара саблей или пикой.

Наконец прежний элегантный кавалер был одет как альпийский крестьянин: на нем была синяя блуза, грубая зеленая суконная куртка, а на глаза надвинут большой полосатый колпак.

Симон (его неприветливость была не от сердца — его по-прежнему влекла к молодому человеку искренняя симпатия) глядел на барона с горечью и состраданием.

— Что, очень я изменился? — спросил Анри де Венаск.

— Да и как вам не измениться, — ответил Симон.

— Много я повидал за эти полгода, — продолжал Анри. — Полтора месяца шагал я без остановок, и до тебя за это время знакомого лица не встречал.

— Так вы издалека? — спросил Симон.

— Всю Францию прошел.

— Вот как!

— Я из Вандеи, там воевал. Видишь этот шрам? Так меня на поле боя оставили, решили, что я мертвый.

— Неужели? — сказал Симон.

Он почти не показал удивления, а про себя, должно быть, думал:

— Так-так, знаю я, что ты мне расскажешь: те же сказки, что в замке Бельрош, всем плетут твоя тетушка и старик Раймон. Слыхали…

Анри не мог догадаться, что на уме у Симона. Он продолжал:

— Вот я сейчас перед тобой, а меня ведь к смерти приговорили… и мне сейчас нельзя жандармам попадаться.

— Это верно, господин Анри.

— Говорят, скоро будет общая амнистия — да и наверняка будет. Но если я попадусь раньше…

— Вам голову отрубят?

Анри негодующе вскинул голову:

— Что это! Не сошел ли ты с ума, бедный Симон?

— Ничего не сошел…

— На гильотину посылают убийц и грабителей, солдат расстреливают!

Симон понурил голову и ничего не сказал. Анри продолжал:

— А впрочем, если я здесь не буду появляться белым днем, меня и искать не станут. Все думают, что я в Вандее.

— Вот оно что! — сказал Симон.

— А знаешь, — сказал еще Анри, — приюти-ка меня здесь на пару часов. Я не хочу являться в замок среди ночи, тревожить бедную тетушку. А Раймон всегда встает до зари; я ему свистну — он и откроет потихоньку калитку.

— Оставайтесь, если хотите, — все так же хмуро сказал Симон.

Господин де Венаск больше не мог оставаться в заблуждении.

Паромщик был с ним холоден, как лед. В каком же преступлении он его винил?

И барон вдруг воскликнул:

— Симон, неужели ты мне не рад?

Симон понурил голову и ничего не сказал.

Анри де Венаск ничего не понимал.

Прежде Симон всегда проявлял к нему радушное почтение.

Что же означала такая внезапная перемена?

Паромщик явно не собирался давать какие-нибудь объяснения, и гордость молодого барона была уязвлена его молчанием.

Впрочем, он, конечно, выбил бы Симона из его последних укреплений, но тут случилось неожиданное происшествие.

Издалека донесся звук.

То был корнет-а-пистон кучера дилижанса, спустившегося с Альп и остановившегося на том берегу Дюрансы.

— Простите меня, господин барон, — сказал Симон, которого звук рожка, казалось, обрадовал. — Служба есть служба, как говорится.

— Хорошо, — ответил Анри, — но когда вернешься — скажи мне…

— Вот что! — вдруг перебил его Симон. — Может, я вам покажусь не таким, как всегда, но это… сами знаете, почему…

И он выскочил на улицу, как будто последние слова обожгли ему гортань.

Впрочем, сделав несколько шагов по улице, он вдруг вернулся и с волнением в голосе произнес:

— Господин барон, имейте в виду: в карете на низ с кучером Гаво сегодня.

— Ну и что?

— Ежели не хотите, чтобы он вас увидал, подымитесь наверх ко мне в спальню, а то он обычно сюда заходит горло промочить.

Анри опять удивился:

— А почему ты не хочешь, чтобы Гаво меня увидал?

— Как угодно, — ответил Симон. — Дело ваше, не мое.

— Ты о чем?

— Вы мне разве не говорили, что лучше никому не знать о вашем возвращении?

— Говорил.

— Так поберегитесь, а то у него язык-то без костей, у Гаво.

И Симон наконец ушел.

Анри пребывал в растерянности.

Он был теперь вне закона, это правда, — но вне закона он был потому, что повиновался самому святому для себя долгу: потому что он, как дворянин, сражался вместе с героиней, явившейся отвоевать престол для своего сына.

Он был вне закона, но гордился собой, и ему казалось, что все лица навстречу ему должны расцветать улыбкой, все объятия распахиваться.

Поведение Симона было тем более странным, что он был католик, а значит — роялист, что он уже полгода должен был узнать от людей из замка Бельрош, что Анри благородно исполняет свой долг.

Молодой барон подошел к окну, выходившему на реку, и увидел сверху, как дилижанс, погруженный на паром, медленно пересекает ее.

Лишь когда барка пристала к левому берегу, он вспомнил совет Симона: "Если не хотите, чтобы вас видели, поднимитесь ко мне в спальню".

Спальней Симон называл, собственно, просто чердак, куда поднимались по приставной лесенке.

"А ведь Симон прав, — подумал Анри. — На него я могу положиться, но откуда мне знать, нет ли в карете жандармов, не объявит ли завтра в Эксе кучер-болтун всякому встречному о моем появлении? Говорят, скоро будет амнистия — но так ли скоро? Значит, Симон прав: надо поберечься".

И господин Анри де Венаск проворно взобрался в спаленку паромщика и сел на его кровати.

Пару минут спустя Симон вернулся, и Анри де Венаск услышал громкие голоса: в дом зашло сразу несколько человек.

На втором этаже домика паромщика только его спальня и была, внизу тоже только одна комната.

Между ними был только пол в одну доску, через щели которого пробивались лучи света.

Вместе с громкими голосами Анри услышал, как что-то то и дело громко, резко позвякивает.

Этот звук он тотчас узнал: то звенели стальные ножны сабли и шпоры на сапогах стучали по каменному полу.

Тогда молодой человек лёг плашмя и через щель в полу ясно увидел бригадира жандармов. Он уселся за стол вместе с Гаво, а Симон спустился в погреб за кувшином вина.

Анри был храбрым человеком: он с лихвой доказал это в героическом походе, столь трагически окончившемся арестом герцогини Беррийской.

Но безрассуден он не был и полагал, что истинная отвага избегает борьбы неведомой и безнадежной.

Поэтому он лежал неподвижно, поневоле вслушиваясь в беседу кучера с бригадиром жандармов.

Гаво говорил:

— Уж я-то кое-что верно знаю. Вот погодите, как только схватят первого из черных братьев, будут его судить…

— Мы затем сюда и явились, — сказал бригадир.

— Если меня вызовут свидетелем…

— Непременно вызовем.

— Уж я такое расскажу!

Несколько месяцев тому назад Анри получил письмо от тетушки: она действительно писала, что черные грешники вновь объявились, но никаких подробностей не сообщала.

Симон вернулся из погреба.

Анри через щель в полу углядел, как он сердито посмотрел на Гаво:

— Эге, язык-то у тебя больно длинный!

— Полиции все надо рассказывать, — заметил бригадир.

— Да если б он что знал! — сказал Симон. — Не знает он ничего.

— Ах, так? Ничего я, значит, не знаю?

— Ну, если знаешь, — миролюбиво сказал Симон, — так в суде и расскажешь. А теперь пей живей, пьяница, тебя пассажиры дожидаются.

И налил ему стакан вина.

Гаво залпом осушил его, встал и сказал:

— Так что, бригадир, вы тут останетесь?

— А как же! — ответил жандарм. — В шесть часов мы тут встречаемся с бригадиром из Венеля.

— Только у меня койки для вас не найдется, — сказал Симон, в большой тревоге глядя на потолок.

— Ничего, не надо, — ответил бригадир. — Я на столе улягусь да тут и вздремну чуток.

Гаво ушел.

Анри, все так же лежа плашмя на полу, увидел, как бригадир улегся на спину, положил саблю между ног, потом услышал, как щелкнул кучерский кнут, зазвенели колокольчики, застучали колеса…

Симон ходил туда-сюда по нижней зале и, казалось, не собирался идти к себе спать.

Бригадир уже закрыл глаза, а через десять минут звучный храп известил о том, что он спит.

Тогда Симон взобрался на чердак и убрал за собой лесенку.

При свете ручного фонаря он увидел, как Анри лежит на полу.

Симон поднес палец к губам и тихонько сказал:

— Слышали?

— Все слышал.

— Через два часа, — с тревогой сказал Симон, — здесь будет шестеро жандармов.

— Правда?

— Бежать надо, господин барон.

— Ничего страшного, — ответил Анри. Они же не меня ищут.

Симон ничего не сказал.

Он просто подошел к окну, бесшумно распахнул его, выставил лесенку наружу и сказал:

— Бегите, господин барон, скорей бегите!

— Да зачем?

— Не хочу, чтоб ваша гибель была у меня на совести, — продолжал Симон. — Вы уж где-нибудь в другом месте схоронитесь…

Анри его страх был совершенно непонятен. Но чувство такта не давало ему права настаивать. Он подошел к окну, перемахнул через подоконник и встал на лесенку.

— Прощайте, господин Анри, — сказал Симон. — Храни вас Господь!

Голос паромщика прозвучал глухо, как сдавленное рыдание.

Едва миновала полночь.

Останавливаясь у Симона, Анри де Венаск сразу предупредил:

— В Бельрош я хочу явиться только за час до рассвета, чтобы Раймон уже встал. Он мне тихонько откроет и где-нибудь спрячет, а сам тем временем приготовит тетушку к моему возвращению.

А теперь Симон, по не зависящим от него обстоятельствам, выставил его на улицу задолго до условленного срока.

Голова у Анри горела, все в ней помутилось.

Почему же паромщик так холодно его встретил?

Почему он так перепугался и сказал: "Бегите! Завтра утром в доме будет полно жандармов!"?

Да, он сам сказал паромщику, что заочно осужден на смерть, но ничего особенно страшного в этом приговоре не было.

Он был вынесен военным трибуналом в Нанте не только ему, но и еще нескольким дворянам, больше других замешанным в мятеже, и все кругом говорили, что этот приговор будет отменен по амнистии прежде, чем арестуют первого осужденного.

Правда, Симону было известно только то, что рассказал ему сам Анри.

В родных местах никто не знал о его возвращении, а значит, никто не мог послать жандармов по его следу.

Поэтому Анри никак не мог объяснить себе поведение паромщика, эту смесь участия с отстраненностью.

Здесь была какая-то тайна, которую он напрасно стремился открыть, какое-то препятствие, непреодолимое для его ума и проницательности.

За домом Симона был маленький навес, под которым лежала куча сухих листьев и сена — корм для коз на зиму.

Анри подумал было зайти под него и поспать несколько часов.

Но на память ему пришли слова паромщика:

— Я не хочу, чтобы ваша гибель была у меня на совести!

"Бедняга не хочет в это впутываться", — подумал Анри.

И пошел дальше.

В этом месте начиналась одна тропа.

Анри по ней частенько ходил. Собственно, это был кратчайший путь в Бельрош: настоящая козья тропа, где двум людям не разойтись.

Она бежала зигзагами по склонам холмов на крутом берегу Дюрансы.

То и дело рядом с ней открывалась пропасть: один неверный шаг — и Анри де Венаск полетел бы в Дюрансу.

Но Анри умел ходить, как горец, да и так часто он ходил этим путем, что прошел бы по нему и с закрытыми глазами.

Между тем свежий воздух постепенно разогнал на его лице тучи, и чем дальше он шел, тем менее печальными становились его мысли.

Вандейский воин, приговоренный к смерти, он прошел пешком через всю Францию, почти без денег, постепенно расставаясь с драгоценностями, с часами, а под конец даже с фамильным кольцом, доставшимся ему от матери.

Однажды ему надоело скитаться от болота к болоту по колючим зарослям Вандеи, находить приют, полный опасностей, то на одной ферме, то на другой, — и он, переодевшись простым рабочим, смело отправился в дорогу, чтобы вернуться на родину.

Впрочем, его уже несколько месяцев не искали, считая, что он, как и многие его товарищи по оружию, переправился в Англию.

Но только ли тоска по родине влекла его?

Только ли желание увидеть старую тетушку Урсулу, родовой замок Бельрош было у него на сердце, когда он пускался в путь?

Нет: его влек магнит, в тысячу раз более сильный.

В тот день жаркого дела при Пенисьер, когда горстка молодых героев разбила целую армию, одно имя непрестанно слетало с его губ: Марта.

Марта!

Дочь его врагов, которой он отдал все свое сердце без остатка, с которой он расстался ночью со словами:

— Я люблю вас, Марта, и хотя в этот миг воля сильнее моей разлучает нас, — клянусь вам, что у меня никогда не будет другой жены.

Это было полгода назад.

А за эти полгода он не имел о Марте никаких вестей и сам не мог ей писать.

Но Анри имел ту крепкую веру, которую дает любовь. Он верил в любимую девушку, в ее постоянство, ибо знал, что и она верить в него.

И потому Анри, забыв о странном приеме паромщика, вновь погрузился в мечту о любви, и чем дальше он шел, тем скорей поспешал.

Что же, теперь он торопился поскорее попасть в замок Бельрош?

Нет, конечно! Он просто знал, что тропа, по которой он шел, поднимается в одном месте на вершину холма, а с этой вершины откроется кругозор на всю долину Дюрансы — и на той стороне он увидит черный силуэт замка Монбрен, гнездо своей любви. Теперь он принял решение. Там-то он и остановится на часок перед тем, как опять отправиться в путь и постучаться в калитку Бельроша.

И чем дальше он шел, тем сильнее билось его сердце, наполняясь воспоминаниями о любимой.

Наконец он достиг той высоты, что была для него как земля обетованная.

И едва он ступил на вершину, как радостный крик вырвался у него из самого сердца.

Так моряк, затерявшийся темной ночью в бурном море, заходится в упоенье, когда его глазам блеснет вдруг спасительный свет маяка!

И Анри теперь увидел свет — тот, что светил для него, как для моряка Полярная звезда.

На тяжелом, черном фасаде дворца, там, за Дюрансой, мерцала светлая точка.

Привычный глаз Анри де Венаска узнал это точку.

То был свет ночника на окошке Марты.

Марты, которая, без сомненья, давно уже каждую ночь не спала, каждый вечер зажигала эту лампу, что прежде была их сигналом, и думала: "Может быть, он все же придет?"

У Анри больше не было ни денег, ни ценных вещей, ни часов, но, как всякий, кто долго жил в деревне, он узнавал время по звездам.

Итак, он посмотрел на небо и прикинул в уме.

Было около часа ночи, а рассветало часа в четыре.

Так что у Анри было еще три часа.

Он решился без колебаний.

"Я хочу ее видеть сегодня же!" — подумал барон.

С того места, где он стоял, к речному берегу спускалась почти отвесная стежка.

Анри скатился по этой стежке, иногда хватаясь за кусты, чтобы не скатиться кубарем по этому спуску, больше похожему на обрыв.

Так он добрался до Дюрансы.

Там он разделся, не обращая внимания на ночную прохладу, не думая о том, что вода текла с покрытых снегом гор и была, очевидно, ледяная.

Он свернул свою одежду в узел, положил себе на голову так, как носят тяжести люди из простого народа, и смело бросился в бурлящие волны.

Анри был прекрасным пловцом, и, несмотря на быстрое течение, пересек Дюрансу почти по прямой, держа над водой голову, а стало быть, и одежду.

Впрочем, глаза его не отрывались от светлого луча, который светил ему, как путеводная звезда.

Добравшись до другого берега, он укрылся в лозняке и поспешно оделся.

Потом, чтобы согреться, он пустился бежать.

Так он промчался через виноградники, спускавшиеся от замка к реке, и через четверть часа оказался у калитки парка.

Там ему пришлось подождать.

Мы видели, описывая нападение черных грешников, что в замок Монбрен попасть было не так-то легко.

Но Анри помнил, что в ночь их прощания с Мартой несчастная девушка сама подошла к этой калитке: у нее был ключ. Значит, надо было только подать ей знак — и она придет.

Ранее, когда Анри, переправившись через Дюрансу, являлся на свидание с Мартой, он насвистывал одну охотничью песенку, и этот мотив доносился до замка.

Зрение у барона было отменным.

Вглядевшись в светлое пятно, обозначавшее спальню несчастной девушки, он заметил, что окошко открыто.

— Она не спит! Она меня ждет! — обрадовался Анри и стал насвистывать охотничью песенку.

Прошло несколько секунд. Потом черная тень оперлась на подоконник и на миг заслонила свет ночника.

Ноги Анри подкосились, а губы шепнули:

— Это она!

Что же тем временем происходило в замке Монбрен?

Вернее говоря — что произошло с той кровавой ночи явления черных грешников?

Когда фермер Мартен Бидаш, его сыновья и работник Бальтазар, увидев зарево пожара, поспешно примчались в замок, черных братьев там уже не было.

Ни замок, ни ферма от огня не пострадали.

Нашли лакея, связанного на кровати, а рядом с ним хозяина без чувств — сначала его сочли мертвым, но очень скоро он пришел в себя.

Нашли и старого егеря в подвале, почти задохнувшегося с кляпом во рту.

Жена же и дочери фермера впопыхах убежали.

Только к обеду потушили пожар и послали за жандармами.

Началось судебное следствие.

Как ни странно, господин Жан де Монбрен, чья рана оказалась несмертельной, сказал следователю на допросе, что никого из разбойников не знает.

Старый лакей мог бы дать другие показания, но и он заявил то же, что хозяин.

А мы ведь помним, что капитан, стреляя в господина де Монбрена, говорил:

— Теперь я не нуждаюсь в твоем согласии!

На другой вечер, когда приехали господин Жозеф де Монбрен и его дочь, которых уведомили о случившемся, немедленно отправив нарочного, следствие было закрыто, и из этого расследования вытекало, что главарь черных грешников оставался таким же неизвестным, как труп, принесенный на ферму и похороненный без малейшего представления о его личности.

Только несколько дней спустя старый лакей Антуан по секрету сказал егерю Жерому и фермеру Мартену Бидашу:

— Мы с господином Жаном отлично знаем, в чем тут дело и кто у черных братьев капитан.

Те оба так и ахнули, а старый лакей добавил:

— Только господин Жан взял с меня клятву ничего не говорить — так я ничего и не скажу.

Понемногу по округе пошли слухи, что господин Жан де Монбрен много знает о черных грешниках, но упорно молчит.

Отчего же?

В том-то и загадка.

Братья помирились.

Но господин Жан де Монбрен, исцелившись от страшной раны, однажды сказал племяннице:

— Дитя мое, я чуть не погиб, и ты была бы невольной причиной моей гибели. Никогда больше ни о чем меня не спрашивай.

Изумленная и потрясенная, девушка смотрела на дядю, а тот еще сказал:

— И думать забудь, чтобы выйти за господина де Венаска. Он уже давно отсюда уехал, и что с ним стало — неизвестно.

— Я знаю, — сказала Марта.

Кровь бросилась в лицо старому дворянину:

— Знаешь? — воскликнул он. — Ты — знаешь?

— Знаю. Он уехал в Вандею сражаться за дело герцогини Беррийской.

— Ах, вот как! — усмехнулся господин Жан де Монбрен.

— И он, — взволнованно сказала Марта, потупившись, — должно быть, погиб: после сражения при Пенисьере о нем не было никаких вестей.

— Да, — заметил господин де Монбрен, — я вижу, у тебя сведения верные.

Марта ничего не ответила.

Дядя и племянница еще немного помолчали, а потом господин де Монбрен сказал:

— Что ж, дитя мое: господин де Венаск куда-то пропал, ты думаешь, что он мертв — так и нечего о нем больше толковать.

— Дядюшка!

— Ты вольна даже плакать о нем.

Эти слова Марта поняла неправильно.

— Ах, дядюшка! — воскликнула она и прыгнула ему на шею. — Я знала, как вы добры и благородны. Вы простили тому, кто был нашим врагом, потому что он любит меня, потому что он пролил кровь за наших законных государей…

Господин де Монбрен пожал плечами.

— Ничего я ему не простил, — сказал он. — И если вдруг когда-нибудь он сюда явится, если станет опять домогаться твоей руки…

— Что тогда, дядюшка?

— Тогда я написал завещание, — сказал старый дворянин. — И даже если я умру, ты это завещание прочтешь, а прочтя увидишь, что не можешь быть женой этого человека. Впрочем, — продолжал господин де Монбрен с сердцем и непреложным тоном, — хватит об этом. Он не вернулся, ты его считаешь мертвым — так и мне нечего больше сказать.

И с этого дня господин Жан де Монбрен не говорил больше ни слова.

Протекли недели, потом месяцы.

Марта часто потихоньку плакала и молила Бога за своего возлюбленного Анри.

Иногда она уже не надеялась его увидеть, иногда же надежда возвращалась в бедное измученное сердечко.

Как и почему?

Скажем об этом в нескольких словах.

Семейство Монбрен долго было протестантским, потом, в прошлом веке, вернулось опять в католичество, но сохранило либеральный образ мыслей и не простило монархии преследований, которым подвергалось после отмены Нантского эдикта.

Господин Жан де Монбрен приветствовал Июльскую монархию. Он даже согласился занять должность мэра.

Его брат не интересовался политикой — он занимался только будущим своей дочери.

Господин Жан де Монбрен выписывал либеральные газеты, а либеральным газетам мало было дела до схваток в Вандее.

Но Марта тайком получала газету роялистов, которую ей посылали под видом модного журнала, а эта газета была тогда официозом вандейского восстания.

Таким образом мадемуазель де Монбрен де Сент-Мари была в курсе событий на Западе и видела имя Анри де Венаска сначала среди героев Пенисьера, а после в списках заочно приговоренных к смерти.

И вот как раз в тот самый день, когда Анри де Венаск завершил свой долгий путь и явился к паромщику Симону, в этой газете появилась такая заметка:

"До Луи-Филиппа наконец дошло, что чаша переполнена и негодование общества не позволяет идти дальше.

Мадам томится в замке Блэ, ее защитники, как дикие звери, рыщут по лесам, чтобы избежать казни, — все это уже слишком.

Король Франции подписал амнистию, и отважные дворяне, пролившие свою кровь за правое дело, не сложат голову на эшафоте".

Газету приносили по вечерам.

Конюх Красавчик, которого Марта сделала своим поверенным, ходил забирать ее на почту в соседнюю деревню.

Так что Марта открывала газету часов в восемь вечера, когда вся семья готовилась сесть за стол. Она лихорадочно прочла всю заметку, а приписка к ней заставила ее вскрикнуть:

"Мы боялись, что один из отважнейших бойцов Пенисьера, господин барон Анри де Венаск, погиб.

Рады уведомить, что это отнюдь не так. Частные письма, полученные нами из Вандеи, позволяют нам утверждать, что он жив и не покидал Франции".

На этот радостный крик Марты вошел господин Жан де Монбрен.

— Дядюшка, — воскликнула она, — нате, читайте! Анри жив! Анри вернется… и если есть у вас еще причина отказать мне в своем согласии… скажите что-нибудь!

В ее голосе, в ее позе, во всем ее поведении была такая решимость, что господин Жан де Монбрен воскликнул:

— Но ты не знаешь, несчастная, что этот человек — грабитель и душегуб!

Если бы у самых ног мадемуазель Марты ударила молния, она бы меньше перепугалась.

То был даже не испуг, а столбняк, оторопь, бред.

— Боже! — воскликнула она. — Дядюшка сошел с ума!

И она, лишившись сил и дара речи, упала в кресло.

На этот крик, на раскат громового голоса старшего брата прибежал отец Марты.

Он видел побледневшего брата, Марту почти без чувств — и ничего не мог понять.

— Да что же тут происходит? — воскликнул он наконец.

И обратил на брата гневный взор.

Тогда господин Жан де Монбрен сделал видимое героическое усилие над собой.

— Как я вижу, нужно мне все сказать, — произнес он.

— Да, да, дядюшка, скажите! — вскричала обезумевшая Марта. — Говорите! Ну же! Обвиняйте его! Ха-ха! Обвиняйте!

Марта рыдала и смеялась таким нервическим смехом, что поневоле страшно становилось за ее рассудок.

— Я вижу, — произнес господин Жозеф де Монбрен тихим голосом, сдерживая гнев, — что речь опять все о том же…

— О том же, батюшка, о том же! — подтвердила рыдающая Марта.

— Что же это такое! — воскликнул Жозеф де Монбрен. — Ведь это чистое средневековье!

Господин Жан де Монбрен пожал плечами и сказал:

— Да выслушайте же меня!

Голос его в этот миг почему-то прозвучал властно.

Брат его склонил голову.

Даже Марта перестала рыдать и хохотать, а испуганно посмотрела на дядю.

В этом седобородом высоком человеке с суровым взглядом было некое странное величие.

— Я глава семьи, — сказал он. — Вы должны слушаться и слушать меня.

— Говорите, — сказал отец Марты.

— Как вы знаете, — сказал господин Жан де Монбрен, — однажды ночью в наш замок пробрались злодеи в одеянии черных братьев.

Марта встряхнула головой, как бы говоря: "Но к Анри это не имеет никакого отношения".

— Слушайте меня, — еще раз сказал старый дворянин. — Главарь этих бандитов, который велел связать меня и моего лакея, который похитил сто тысяч франков золотом из моего секретера, который затем стрелял в меня — я узнал его.

— Вот как? — сказал Жозеф де Монбрен.

— И лакей мой тоже.

Марта опять встряхнула головой и хотела что-то сказать.

— Молчите! — воскликнул старик и продолжал с иронией в голосе: — И целясь в меня, этот человек сказал: "Теперь я не буду нуждаться в твоем благословении".

Марта снова нервически расхохоталась.

Отец ее пристально глядел на господина Жана де Монбрена и, видимо, тоже думал, что брат его сошел с ума.

Тогда господин Жан де Монбрен подскочил к сонетке и с силой дернул ее.

Вошел лакей.

— Антуан, — произнес господин Жан де Монбрен, — пришло время сказать правду.

— Вы полагаете?

— Кто был главным у черных братьев?

— Но, сударь…

— Кто человек, ограбивший меня?

Антуан сочувственно глядел на Марту.

— Кто хотел убить меня? Говори, я приказываю!

Антуан понурил голову.

— Господин Анри де Венаск, — ответил он.

— Неправда! — воскликнула Марта.

— Барышня, — кротко ответил лакей, — мне шестьдесят восемь лет, и никогда еще сын моего отца не говорил неправды.

— Значит, ты ошибся! Тебе померещилось! Этого не может быть, что ты говоришь! Никак не может!

Антуан покачал головой.

— Барышня, — сказал он, — я не знаю, почему хозяин велел мне сейчас сказать это: прежде он взял с меня клятву не говорить ничего, потому что вы этого не переживете. Но то, что я сказал сейчас, — правда истинная, клянусь вам.

— Боже!

— И когда он стрелял в вашего дядю, то сказал: "Теперь ты не откажешь мне в благословении".

Марта шагнула к лакею и схватила его за руку:

— Скажи мне теперь, скажи…

Глаза ее сверкали.

Антуан ждал вопросов.

— Так ты говоришь, что главарем черных грешников был господин Анри де Венаск?

— Да, барышня.

— Но ведь у черных братьев на голове были капюшоны?

— Да, барышня.

— И у него тоже?

— Да, барышня.

— Значит, ты не видел его лица?

— Нет, не видел, но слышал…

— Ты ошибся! Это был не он!

Марта гордо посмотрела на дядю.

— Нет, нет! — продолжила она после секундного молчания, которое показалось вечностью. — Нет, невозможно то, что вы говорите! Господин барон де Венаск — благородный дворянин, а не бандит, и в тот час, когда вы, дядюшка, чуть не погибли от пули душегуба, он был в Вандее, рядом с герцогиней Беррийской, и проливал свою кровь на поле боя при Пенисьере.

И Марта, еще более горделиво вскинув голову, опять посмотрела на дядю.

Старик только пожал плечами.

Отец Марты, совершенно растерянный, понурил голову.

Она же, как африканская львица, которой сказали, что ее любимый лев трусливо бежал от пантеры, взяв все силы от любви и всю доблесть от веры, восклицала:

— Вы все ошиблись! Вы безумные слепцы! Не верю вам! Не верю!

Неожиданно она шагнула к Жану де Монбрену и сказала:

— Дядюшка, то, что вы сказали мне теперь, надо повторить вслух, громко, при всех; надо привести сюда следователей и сказать им, что человек, ограбивший вас, человек, хотевший убить вас, бандит, поджегший ваш дом — это барон Анри де Венаск, жених и супруг перед Богом вашей племянницы!

— Опомнись! — воскликнул старик.

— Это надобно, дядюшка, — продолжала Марта, — не только для вас, но и для меня… Нет, я не верю вам, и правосудие вам тоже не поверит, а если, по несчастью, оно вам поверит, Анри де Венаску довольно будет явиться, чтобы устыдить своих обвинителей!

— Она сошла с ума! — прошептал господин Жан де Монбрен.

— Нет, дядюшка, я не сошла с ума. Но я защищаю свою женскую честь, как вы защищаете дворянскую.

— Твоя честь тут ни при чем, — раздраженно ответил Жан де Монбрен.

— Его честь — моя честь.

— Вот как! — в негодовании воскликнул старик.

— Вы так держитесь за семейные предания — почему бы мне не быть отважной ради моей любви?

— Ты слышишь, брат мой! Ты слышишь! — в отчаянье взывал старик.

Господин Жозеф де Монбрен ничего не отвечал.

— О несчастная! Она любит грабителя!.. Душегуба!..

Марта отступила назад.

— Дядюшка, — строго сказала она, — выслушайте меня хорошенько.

Голос ее был спокоен и отрывист, взгляд уверен и пронзителен, как лезвие меча.

— Выслушайте меня, — повторила она. — Я заклинаю вас объявить правосудию о том, что вы считаете истиной.

— Но послушай, бедное дитя мое… Ведь если он виновен, правосудие его покарает.

— Тогда, дядюшка, я брошусь перед вами на колени, попрошу у вас прощения и благословения и закончу свои дни в монастыре. Но если он невиновен… а я верю в это, и перед небом клянусь: правосудие объявит его невиновным!

Вот тогда, дядюшка, вы должны будете отречься от старинной вражды, должны будете согласиться на брак вашей племянницы с тем, кого вы теперь обвиняете!

И Марта поклонилась своему дяде.

— Теперь прощайте, — сказала она. — Разрешите мне пройти к себе в комнату и дожидаться там дня, когда восстановится справедливость. Дайте мне руку, батюшка…

Марта неспешно вышла, опираясь на руку ошеломленного господина Жозефа де Монбрена.

А старик упал в кресло, обхватил голову руками и заплакал…

Марта де Монбрен решила не выходить больше из комнаты.

Напрасно отец пытался ее успокоить.

— Батюшка, — отвечала она, — есть женщины, которые могут усомниться в любимом человеке: такие женщины не достойны любви. Я не усомнюсь.

И господин Жозеф де Монбрен, склонив голову перед стойкостью дочери, удалился.

А Марта одна в ночи, при растворенном окне, стояла на коленях и молилась.

Она молила Бога как можно скорей привести сюда ее дорогого Анри, чтобы он смыл с себя тяготеющее на нем обвинение и устыдил клеветников.

И тут издалека до нее донесся знакомый свист.

Марта в беспамятстве встала с колен. Внутренний голос говорил ей: "Это он!"

Она подошла к окну и выглянула наружу.

Вновь она услышала тот же мотив.

Марта побледнела, задрожала и воскликнула:

— Это он!

Тут же она накинула на плечи шаль, закрыла окно (это означало, что сигнал услышан), открыла дверь спальни и стала прислушиваться.

Все в замке спали.

В родном доме Марта все знала так хорошо, что свет ей был не нужен.

Она потушила свечу и спустилась по главной лестнице, еле касаясь ступенек.

Внизу она пошла той же дорогой, по какой мы уже однажды шли вместе с ней: мимо теплиц, через цветники в парк.

Там она подбежала к калитке, за которой дожидался Анри де Венаск.

Бывают такие упоительные поэмы, которые не так-то просто обратить в слова.

На несколько минут в объятьях друг друга, под звездным небом, влюбленные — супруги перед Богом — забыли обо всей вселенной.

Как всегда, благородный Анри рассказывал Марте, как он тосковал, какие опасности перенес, как память о той, кому он поклялся в вечной верности, утешала его в долгой разлуке, после гибели всех его надежд, после поражения, быть может, более славного, чем победа!

А Марта слушала его и думала: "Он говорит, как герой — а они уверяют, что он бандит!"

Потом вдруг взяла его за руку и сказала:

— Пойдемте!

И повела его в парк.

— Куда вы меня ведете? — спросил Анри.

Она ничего не ответила, а просто увела в маленький павильон в углу парка, полускрытый зеленью дубов.

Этот павильон был любимым местечком Марты.

Там она читала, рисовала, занималась вышиванием в жаркие летние дни. Там часто засиживалась среди своих книг и картин; там же она читала прекрасные письма, простые и трогательные, своего дорогого Анри, когда только еще начиналась их любовь. Только у нее был ключ от павильона, и она всегда носила этот ключ у себя на шее.

Марта открыла замок, зашла внутрь и зажгла свет.

Потом вошел Анри, и она закрыла за ним дверь.

— Друг мой, — сказала Марта, — теперь мы должны поговорить не как влюбленные, а как супруги, посвятившие друг другу жизнь.

Внезапная важность в ее голосе, торжественно-печальное выражение ее лица поразили Анри де Венаска, и ему припомнилось, как странно встретил его паромщик Симон Барталэ.

Он ждал, чтобы Марта высказалась яснее.

— Любимый мой, — сказала девушка, — вы мне говорили, что объявлены вне закона?

— Да.

— Приговорены к смерти военным трибуналом?

— И потому должен скрываться до того времени, когда будет объявлена амнистия.

— Вы не должны скрываться, — сказал Марта.

Он глядел на нее, все больше изумляясь.

— Теперь вам надо пойти повидать вашу старую тетушку, — продолжала она, — а потом… потом отправиться в Экс.

— В Экс?

— И дать себя арестовать.

— Но, Марта, дорогая, — сказал Анри, — речь ведь идет о моей голове.

— Нет, — ответила Марта, — ведь вас амнистируют. Но даже если и так…

Ее голос дрожал, но за прерывистым дыханием угадывалась мужская отвага.

— Что тогда? — спросил он.

— Тогда, — ответила она, — лучше потерять голову, чем честь.

Он, пораженный, отступил от нее.

— Так ты же ничего не знаешь! — воскликнула Марта.

Он отступил еще на шаг.

— Любимый мой, — продолжала она, — мой отважный, мой благородный, ты, в ком я никогда не усомнилась — знаешь ли, в чем тебя обвиняют?

— Куда вы меня ведёте?

— А в чем меня обвиняют? — ответил молодой человек, глядевший на Марту не с возмущением, а с удивлением.

— Да будет тебе известно, в наших краях опять неспокойно.

— Правда?

— Опять объявились черные грешники.

— Знаю, тетушка мне писала.

— Они грабили, жгли, убивали.

— Как всегда.

И Анри расхохотался.

— Послушай, — продолжал он, — не шути так! Ты же не будешь меня уверять, что и я связан с этими бандитами? Негодяй Феро арестовал моего несчастного дядю, но подозревать меня!..

Молодой человек опять засмеялся.

— Боже! — воскликнула Марта. — Как он страшно спокоен! Если бы ты только знал…

— Да что же?

— То, что тебя считают главарем нынешней банды черных грешников.

— Что же, она орудовала в Вандее?

— Нет, здесь.

— Тогда и обвинять не в чем.

— Снова нет: тебя обвиняют мои родные.

— Вот как! — сказал Анри.

— Здесь, у нас в замке, побывали черные грешники.

Анри нахмурился.

— Один из них стрелял в моего дядю Жана из пистолета.

— И убил? — вздрогнув, отозвался Анри.

— Нет. Дядя остался жив, но утверждает, что узнал злодея.

— И кто же этот злодей?

— Ты.

Анри пожал плечами и обнял Марту.

— Я знал, душа моя, — сказал он, — что ты не усомнишься во мне, но не хочу, чтобы твоя семья из-за какой-то устарелой вражды выдавала меня за бандита.

И Анри сделал шаг к двери.

— Куда ты? — воскликнула Марта.

— Как "куда"? — ответил Анри. — К твоему дяде.

— В такой час?

— Сию же минуту. Я явлюсь перед ним с открытым лицом и хочу, чтобы он повторил свое обвинение.

На секунду Марта перепугалась, но спокойствие Анри де Венаска успокоило и ее.

— Что ж, так и быть! — сказал она. — Пойдем к дядюшке. Все сейчас спят, но пусть они проснутся! И правда победит!

И она оперлась на руку того, кого любила.

Господин Жан де Монбрен весь вечер провел в чрезвычайном смятении.

В характере этого человека было нечто средневековое, что никак не могло приспособиться к современным нравам.

Он был словно забытый часовой варварских времен в просвещенном веке, и страсти былых времен, политические и религиозные, сохранились в его сердце живыми и неукротимыми.

Три столетия тому назад господин Жан де Монбрен сел бы на коня, возглавляя своих вассалов, и со шпагой в руке, со шлемом на голове поскакал бы осаждать замок Бельрош.

Но эту простую, дикую, закрытую, так сказать, душу, Бог просветил лучом любви и нежности.

Жан де Монбрен любил свою племянницу, как родную дочь.

Когда она была совсем маленькой, он сажал ее на колени и с охотой молился вместе с ней.

Когда немного подросла — брал за ручку и долго гулял с ней по окрестностям замка.

Еще немного позже он стал ее учителем верховой езды.

Марта стала радостью этого дома, столь недавно омраченного убийством; лучом солнца после грозы она утешала двух братьев в их уединении.

Много-много лет братья де Монбрен только и делали, что мечтали об идеальном муже для Марты — таком, что будет похож на героя романа.

Явился герой, завязался роман, но мечты их разбились.

Джульетта любила, желала любить одного лишь Ромео — и так возобновилась старинная повесть о Монтекки и Капулетти.

Господин Жозеф де Монбрен еще немного хранил старинную антипатию к семейству Венасков, но гораздо крепче он держался за любовь к дочери — и он, как мы видели, покорился.

Но не смирился Жан де Монбрен и с мрачной радостью укрепился в убеждении, что человек, который ограбил его и хотел убить, — не кто иной, как господин Анри де Венаск.

Но открывая наконец свой секрет, он не был готов к энергичному отпору племянницы.

Тот, кого она любила, был обвинен в преступлении, — и Марта восстала, исполненная любви и веры.

Сначала господин Жан де Монбрен был ошеломлен, потом им овладело сильнейшее раздражение, а оно, в свою очередь, сменилось мрачным отчаянием.

Истоком же этого отчаяния была такая мысль:

"Марта любила меня, а теперь, что бы ни случилось, возненавидит".

Расходясь на ночь, братья в этот вечер пожали друг ДРУГУ руки и обменялись унылым взглядом, говорившим: "Навсегда погибло счастье в нашем доме!"

Потом господин Жан де Монбрен вернулся к себе в спальню и разрыдался, как ребенок.

Прошел вечер, прошла половина ночи, а старый дворянин в ярости не мог сомкнуть глаз, покрасневших от слез. Вдруг он услышал какой-то шум: сначала невнятный, но не утихавший, а потом начался настоящий кавардак.

Как будто весь дом разом вскочил на ноги.

Господин Жан де Монбрен слышал, как хлопали двери, видел, как мелькают огни среди густых деревьев парка. В коридорах раздавались шаги.

Наконец прозвучал голос его брата:

— Но, дочка, твой дядя спит.

И настойчивый голос Марты в ответ:

— Значит, мы его разбудим.

Тогда господин Жан де Монбрен, у которого к горлу вновь подкатил ком непонятной тоски, соскочил с постели, зажег свечу, надел панталоны и закутался в халат.

Едва он успел это сделать, как в дверь постучали.

Он открыл и в изумлении отступил назад.

На пороге стояли его брат, племянница, за их спинами молодой человек в крестьянской одежде, а еще дальше Красавчик — фактотум мадемуазель Марты.

— Что вам нужно? Что случилось? Кто этот человек? — спросил господин де Монбрен, и голос его выдавал величайшее волнение.

Когда он задал последний вопрос, молодой человек в крестьянской одежде выступил вперед и спросил:

— Так вы меня не узнаете, милостивый государь?

— Нет… или… нет, не узнаю, — пробормотал господин Жан де Монбрен, страшась своей догадки.

Тогда молодой человек рассмеялся:

— Как! Я вас ограбил, я хотел вас убить, а вы меня не узнаете!

— Негодяй! — воскликнул Жан де Монтбрен и отскочил к каминной полке, на которой лежали пистолеты.

Но племянница схватила его за руку:

— Дядюшка, — сказала она, — вы слепы, так не будьте же хотя бы безумны!

Она вырвала у него пистолет и продолжала:

— Вот мой жених, господин Анри де Венаск, он пришел ответить на ваши обвинения.

— Негодяй! Он явился сюда, — прошептал старик. Вся его воля, весь гнев были теперь во взгляде.

— Милостивый государь! — строго сказал Анри де Венаск. — Если вы не узнаете меня без маски — как же могли узнать в капюшоне, какие носят разбойники, что явились ограбить вас?

— О! Тот самый голос! — воскликнул господин Жан де Венаск.

Он бросился к двери и крикнул:

— Антуан! Антуан!

Появился полуодетый лакей, ночевавший в соседней комнате.

Господин Жан де Монбрен указал ему на Анри:

— Посмотри на этого человека!

Старый слуга в испуге всплеснул руками:

— Батюшки! Да это же господин де Венаск!

— Значит, ты узнал его?

— Я его всегда узнаю.

— Так вот! — в исступлении завопил господин де Монбрен. — Он посмел явиться сюда!

Антуан низко склонил голову.

— Он посмел прийти и говорит нам, что это не он… тот, который…

Антуан немного попятился и посмотрел на господина де Венаска взглядом, означавшим: "Не ожидал от него такой дерзости!"

— Да говори же, Антуан! — крикнула Марта.

— Что я должен сказать, барышня?

— Говори: ты узнаешь этого господина?

— Да, барышня.

— Ты скажешь, что это я — капитан черных братьев? — совершенно спокойно спросил Анри.

— Сударь, — ответил Антуан, — вашего лица я в ту ночь не видел.

— Как же, друг мой, ты можешь меня узнать?

— Я узнаю вас по голосу.

— Да неужели!

— Вы, сударь, — сказал старый слуга с такой убежденностью, что даже Марта вздрогнула, — хотите, чтобы я говорил откровенно?

— Говори.

— Вы, я так думаю, не такой человек, чтобы грабить. Просто вам, чтобы сюда попасть, понадобилась та шайка мерзавцев. Вы ими воспользовались, а золотом, которое здесь взяли, с ними расплатились.

— Да он не в своем уме! — воскликнул Анри.

Антуан, ничуть не смутившись, продолжал:

— А то, что вы были здесь, чтобы убить господина Жана, потому что он не соглашался на вашу свадьбу с барышней, — это я и на плахе буду утверждать.

— Да он и впрямь безумец! — опять воскликнул Анри.

— Ну что, вы слышите его? — с торжеством произнес господин Жан де Монбрен.

— Нет, сударь, — сурово сказал Антуан, — я не сошел с ума. — Да и кто, кроме вас, мог сказать эти слова: "Теперь ты мне уже не откажешь в благословении!"? И, сказав это, вы выстрелили в господина Жана, который лежал связанный на этой вот постели.

Анри побледнел и задрожал.

— Нет, — сказал он наконец, — этого не могло быть! Это какое-то наваждение!

— Смятение все-таки выдало его! — воскликнул господин Жан де Монбрен.

Марта была похожа на раненую львицу.

— О, это уж слишком! — вскричала она. — Они еще смеют его опять обвинять! Ступайте, Анри, ступайте! Эти люди безумны… Они считают вас преступником — я же клянусь, что вы невинны!

Она вывела молодого человека из комнаты, обращаясь при этом к отцу:

— А вы, батюшка, тоже думаете, что он виновен?

Господин Жозеф де Монбрен ничего не ответил.

— Что ж! — сказала Марта. — Не тревожьтесь, Анри: суд докажет вашу невиновность. Правда восторжествует! Ступайте!

Барон Анри де Венаск вернулся той же дорогой, какой пришел: бросился в воду, держа сверток из одежды на голове, и переплыл Дюрансу.

Но при этом он был так занят своими мыслями, что не заметил тени, потихоньку отделившейся от дерева, с которым она прежде как будто слилась, и в отдалении последовавшей за молодым человеком.

На другом берегу Анри де Венаск остановился в раздумье.

Идти ли ему прямо в замок Бельрош?

Но до рассвета было еще далеко.

Ждать, когда правда раскроется? И остаться здесь, на скале, при бледнеющих звездах, разглядывая замок Монбрен?

Наконец он принял третье решение.

"Я стал жертвой чьих-то гнусных происков, — подумал он. — Теперь нет сомненья, что Симон знает, в чем меня обвиняют, и хуже того: он верит в это. Но Симон может рассказать мне подробности, посоветовать что-нибудь дельное — быть может, подскажет, как раскрыть тех, кто дерзнул воспользоваться моим именем. Пойду к Симону!"

И он отправился назад по тропке над обрывом вдоль левого берега Дюрансы.

На правом берегу тень, что следовала за ним, зашевелилась и пошла в том же направлении.

У Анри была проворная и энергичная походка альпийского охотника — он не шел, а летел.

Не прошло и сорока минут, как он уже был возле домика паромщика.

За дверью был виден свет и слышалась довольно шумная беседа.

Анри на цыпочках подошел и поглядел в щелку.

Бригадир жандармов был уже не один, а разговаривал еще с тремя жандармами — очевидно, из своей бригады.

Симона в нижней зале не было.

Анри вывел отсюда заключение, что паромщик спит; он обошел дом и встал под окном чердака.

Окно было открыто, но лестница убрана.

Анри тихонько позвал:

— Симон! А, Симон!

Паромщик появился у окна.

— Кто там? — спросил он сонным голосом.

— Это я, — ответил Анри.

— Как! Опять вы? Зачем? — встревожился Симон.

— Мне надо с тобой говорить!

— Сударь, — негромко сказал Симон, — а вы помните, что я вам говорил?

— Помню.

— В доме полно… знаете, кого?

— Неважно, говорю тебе! Спусти лестницу.

Симон не посмел возражать. Он перекинул лесенку через подоконник.

Анри быстро поднялся и проник в комнату.

В этот миг тень, неподвижно стоявшая на другом берегу, вошла в воду.

— Сударь, — сказал Симон так тихо и тревожно, что Анри еле расслышал его, — знали бы вы, в какую игру играете!

— Я все знаю, — хладнокровно ответил барон.

Они проследовали на чердак.

Там он, чтобы не шуметь, сразу уселся на тюфяк паромщика и усадил того рядом с собой.

— Ты знаешь, откуда я теперь? — спросил он.

— Нет, — ответил Симон.

— Я от Монбренов.

— Из самого замка?

— Да.

— Да вы спятили!

— И есть от чего спятить. Но ничего, голова у меня еще на плечах.

И Анри спросил без обиняков:

— Говорят, что главарь черных грешников — я, это так?

Симон ничего не ответил.

— Ну, говори!

— Эх, что там! Да, сударь, говорят.

— А откуда мог пойти этот нелепый слух?

— Я не знаю.

— Но ты хоть знаешь, кто меня обвиняет?

— Никто не обвиняет, а говорят все.

Такого ответа Анри не ждал.

— Как "все"? — переспросил он. — Так об этом по округе говорят?

— Точно так, сударь.

— Так значит, жандармы меня арестуют?

— Очень может быть.

Тут Симон подумал, что молодой человек перепугается и тотчас же убежит. Но Анри даже не пошевелился.

Они немного помолчали.

— Стало быть, — сказал затем Симон, — лучше вам будет теперь отсюда уйти, господин барон.

— О нет! — спокойно возразил Анри. — Жандармов я не боюсь. Совсем не затем я вернулся.

— Правда?

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне все, что знаешь.

— Да я, сударь, — ответил Симон, удивляясь его настойчивости, — ничего и не знаю.

— Как "ничего"?

— Да так-таки ничего.

— Ты говоришь, все считают меня виновным?

— Вроде того.

— Так значит, ты должен знать…

— Что все знают, то и я, а больше ничего.

— Ну так расскажи мне, — сказал Анри. — Я-то был отсюда за тысячу миль.

— Ну да…

— Стало быть, я-то ничего не знаю.

Если бы не было так темно, Анри мог бы заметить на губах у паромщика недоверчивую улыбку.

Барон продолжал:

— Так что же рассказывают? Что тут случилось?

— Первым делом, через неделю после вашего отъезда сюда явились черные грешники.

— Так-так!

— Остановили альпийскую карету на верх и заставили кучера Гаво отвезти их обратно на паром.

— А ты их перевозил?

Снова темнота скрыла от Анри улыбку паромщика.

— Перевозил, сударь, — ответил тот.

— А я как будто был среди них?

— Ну да.

— И куда они направлялись?

— Убить пастора Дюфура и сжечь его дом.

— Понятно. А потом?

— А три дня спустя они подожгли замок Монбрен.

— Но ты же их видел, — сказал Анри, — если они переправлялись на твоем пароме?

— Конечно, видел.

— Значит, ты можешь сказать, что меня там не было.

— Право слово, сударь! — сказал Симон. — Вы же знаете: черные братья носят капюшоны, под ними все одинаковые.

После этого Анри захотел добиться от перевозчика последнего слова правды.

— Послушай, Симон, — сказал он, — ты же меня с детства знаешь, правда?

— Правда, сударь.

— И что ты думаешь об этом нелепом обвинении?

— Ничего не думаю, господин барон.

— Но ты же не можешь верить…

Симон ничего не ответил.

— Значит, все думают, что я виновен?

Симон все молчал.

— О! — воскликнул Анри. — Мне кажется, что я брежу… Ты, Симон… ты…

Вдруг на улице послышались шаги.

Симон услышал их и бросился к окну. А высунувшись наружу, он еле сдержал крик.

Лестницы под окном, больше не было.

Кто же ее убрал?

Несколькими часами ранее, вскоре после захода солца, на дороге из Мирабо в Маноск, как бы невзначай, повстречались два человека.

Один из них нёс под мышкой ружье, на спине мешок для дичи; он был похож на мелкого сельского землевладельца, отчасти мещанина, отчасти крестьянина, из тех, кого из вежливости кличут "господами фермерами".

Перед ним неспешно бежала лягавая собака, а в мешке лежала пара кроликов.

Второй был бедный бродячий торговец, и паромщик Симон наверняка признал бы в нем того самого коробейника, что сидел у него вечером полгода назад.

— Простите, сударь, — спросил Коробейник, — это дорога в Мирабо?

На что господин фермер со смехом ответил:

— Да ты это и без меня знаешь.

Он огляделся и сказал:

— Тут кругом даже кошка не пробегала, можешь говорить свободно.

— У меня новостей нет.

— Вот как?

— До сих пор о нем ничего не было слышно.

— Даже дома у него?

— Я недавно там ночевал, пережидал дождь. При мне там никто не появлялся. Если бы там знали, что он вернулся, они бы сказали.

— Вернется, будь уверен.

— А говорят, его там убили?

— Говорили, но это неправда. Ты тут вокруг походил?

— Целый месяц только тем и занят.

— И что говорят?

— О нем довольно много стали говорить.

— В самом деле? — усмехнулся человек с легавой собакой.

— Пару дней назад бригадир жандармов из Венеля немножко проговорился в Кадараше в трактире.

— И что сказал?

— Выходит, приказано его взять.

— Ну да, вот только пока он не явится, взять его не смогут.

И человек с парой кроликов вздохнул.

Собеседник посмотрел на него, помолчал и спросил:

— Я, может быть, чего-то не понимаю, патрон.

— Чего же?

— А нам какая выгода, чтобы его скорей взяли?

Человек с легавой собакой пожал плечами.

— Ты становишься глуповат, — сказал он.

— Нет, правда, патрон?

— Если его арестуют — а ну-ка, пускай попробуют все судьи мира, все адвокаты вселенной вытащить его из беды.

— Что верно, то верно.

— Сколько бы он ни возражал, ему не выпутаться: ведь смертный приговор в Вандее был вынесен только через два с половиной месяца после наших делишек тут.

— Ну да.

— И его приговорят?

— Естественно.

— И он умрет на эшафоте, не выдав сообщников?

— Еще бы! — ответил Коробейник с жестоким смехом. — Ведь он же их вовсе не знает. Вот я как раз и думаю: не лучше ли нам, чтобы дела шли своим чередом, сами по себе.

— То есть?

— Ведь он приговорен еще и заочно. Он мог сбежать за границу.

— Ну и что?

— Здесь его обвиняют потихоньку. А вот обвинить его гласно — и тогда не будут слишком искать его сообщников.

— Ты не знаешь правосудия.

— Это я-то не знаю?

— Пока у него в руках нет обвиняемого, оно суетится и крутится, как собака за хвостом.

— Это правда.

— Пока у них не будет в руках капитана черных братьев, они будут его искать и всюду совать свой нос. А когда капитана арестуют, осудят, казнят, публика останется довольна и правосудие займется другими делами. Ты понял?

— Прекрасно понял.

— Так что нам очень нужно, чтобы его взяли как можно скорей.

— Но он же не вернулся…

— Ничего, вернется.

— Как знать?

— Коробейник, дружок, вот и видно, что ты не влюбленный. Ты забыл о мадемуазель Марте?

— Как мне о ней забыть!

— Чтобы ее повидать хоть часок, он непременно вернется. Конечно, тайком: ведь он осужден на смерть по политическому делу.

— Ну, это осуждение пустячное.

— Верно: ведь им обещана амнистия, но пока амнистии нет, он скрывается, и правильно делает. Но в тот самый день, когда он объявится, его должны зацапать.

— Я с вами согласен, патрон.

— А значит, за замком Монбрен нужно следить еще внимательней, чем за Бельрошем.

— Это все, что вы мне хотели сказать?

— Сегодня да.

— Так куда мне идти?

— Переночуй в "Черном голубе".

— Я и сам так думал.

— Ну, до свидания.

— Доброго вам вечера, патрон.

Человек с легавой собакой пошел по тропе, вившейся среди виноградников, а Коробейник пошел дальше своей дорогой.

Трактир "Черный голубь", как мы знаем, был недалеко от замка Монбрен.

Коробейник поужинал там, а после ужина вышел и пошел в сторону замка, намереваясь исполнить полученное приказание, то есть до рассвета рыскать вокруг него.

Вот мы и узнали, что за тень видела, как Анри де Венаск вышел из садовой калитки, и потихоньку следовала за ним до самого берега Дюрансы.

Когда Анри де Венаск пошел по другому берегу реки в сторону дома паромщика, Коробейник решил про себя: "Раз он пошел в другую сторону от Бельроша — надо за ним проследить и понять, куда он направился".

Как мы помним, возле парома Мирабо Дюранса не очень широка.

Спрятавшись в лозняке на берегу, Коробейник, видевший в темноте, как кошка, увидел, как Анри подошел к окну, а паромщик спустил ему лестницу.

"Так-так! — подумал он. — И что же это он в дверь-то не входит?"

И так же, как Анри де Венаск, он разделся, сделал из своей одежды сверток и переплыл реку.

Потом он начал разведку вокруг дома паромщика.

Прежде всего он подошел к двери и посмотрел в щелку. Там он увидел жандармов: они вели вполголоса беседу. Потом он обошел дом и подошел к чердачному окошку. Анри, несомненно, был в доме тайком от жандармов. Доказательством тому была лестница.

Коробейник тихонько убрал ее, положил у стены на землю и усмехнулся:

"Теперь, когда надумает уходить, придется ему выйти через дверь — а там жандармы сидят".

Потом Коробейник вернулся к двери.

Стучаться он не стал, а просто вошел. Жандармы обернулись. Коробейник поздоровался с ними и спросил:

— А что, Симона дома нет?

— Дома он, — ответил бригадир, — только поспать пошел.

— А не знаете, когда карета проходит?

— На рассвете.

— Ну, так мне ждать недолго. Извините меня, господа хорошие.

Коробейник сел и сказал еще:

— Не буду я будить Симона, подожду карету, с ней и отправлюсь.

Все жандармы — ребята компанейские по натуре.

Они усадили Коробейника с собой и налили ему вина.

"Ну, теперь посмотрим, — думал тот про себя, — как выпутается отсюда капитан черных братьев".

И по его губам пробежала зловещая улыбка.

Жандармы тихонько вели беседу.

— Мы сюда не баклуши бить приехали, сами понимаете, — говорил бригадир. — У меня и ордер есть на арест.

Остальные жандармы молча смотрели на бригадира, а он продолжал:

— Королевский прокурор получил известие, что капитан черных братьев где-то здесь.

Один из жандармов покачал головой:

— Уж столько было разговоров про этого капитана… Мне теперь кажется, может, его и вовсе нет на свете. Полгода мы его ищем и найти не можем.

— Не могли, — сказал бригадир. — Просто мы тогда не знали, кого искать.

— А теперь?

— Теперь знаем.

Коробейник не издавал не звука, но и ни слова не упускал из этого разговора.

— Узнали мы, кто он такой, — повторил бригадир. — Из местных он.

— Ну да, — сказал другой жандарм, — слыхал я уже про это в Венеле… только не верю.

— Он это или нет, а ордер у меня есть.

Другой жандарм заговорил еще тише:

— Я знаю: говорят, что это господин де Венаск.

Бригадир кивнул:

— Да.

— Ну так я не верю, — сказал другой жандарм.

Бригадир только руками развел: дескать, не наше дело, у нас приказ — наше дело исполнять.

— Ну и что нам теперь делать? — спросил тот, кто сомневался в виновности барона Анри де Венаска.

— Как рассветет, пойдем в замок Бельрош…

— А там его не будет.

— А может, и будет.

— Его ж уже полгода с лишним в наших краях не было.

— Не было, верно, только на ловца и зверь бежит. Я вам говорю: прокурор получил известие, что мы его там найдем.

В этот момент в разговор вмешался Коробейник.

— Так вы теперь преступника ловите?

— А то кого же? — ответил бригадир. — Нет у нас привычки ловить порядочных людей.

Коробейник подмигнул:

— Знай я наверное, что паромщик наверху точно спит, я бы вам кое-что рассказал.

— В самом деле? — откликнулся бригадир.

— А впрочем, — продолжал Коробейник, — ни к чему мне мешаться не в свои дела.

— Ошибаетесь, — строго возразил ему бригадир. — Каждый честный гражданин обо всем обязан оповещать органы правопорядка.

— Вы так думаете?

— При возможности, конечно.

— Вам легко говорить, — вздохнул Коробейник.

— Ничего нет трудного.

— А вдруг донесешь на кого, а он тебе отомстить задумает? Я только бедный бродячий торговец, а шкура у меня не дешевле, чем у знатного господина.

— Вас правосудие охранит.

— Охранить-то охранит, а все-таки слышал я, черным грешникам дорогу лучше не переходить.

— Нет больше черных грешников, — ответил один из жандармов.

— Так кого же вы ищете?

— Капитана ихнего.

— Вы, друг мой, — сказал бригадир, — я вижу, знаете что-то, да сказать не хотите.

— Э, мало ли что…

Коробейник испуганно глядел на потолок.

— Да нет, что все говорят, только то я и знаю…

— А что все говорят?

— То, что вы сами сейчас говорили…

Бригадир покачал головой:

— Нет, друг мой, коли сами завели разговор, так нечего на попятный идти.

— Да понимаете…

— Боитесь вы, что ли?

— Боюсь. Иду я в Экс. Дороги не везде надежные, не хочется мне, чтобы по пути зарезали…

Коробейник говорил, как человек, который нечаянно впутался в дурное дело и теперь не знает, какими отговорками из него выпутаться:

— Будь я теперь в Эксе или в Марселе — тогда дело другое… там всегда найдешь, где укрыться от недобрых людей. А так…

Бригадир наклонился к нему и сказал на ухо:

— Я к вам двух жандармов приставлю провожатыми. Ничего с вами не будет.

— Верно говорите?

— Честное слово! Только если вы и вправду что-то знаете…

— Знать-то я и правда ничего не знаю, кроме того, что все говорят. А видеть — так что-то видел.

— Вот как! Что же вы видели?

Коробейник заговорил так тихо, что Симон с господином де Венаском не смогли бы ничего услышать, даже если бы лежали на полу и нарочно слушали.

— Выйдем отсюда бригадир, — сказал он.

— Куда?

— На улицу, там поговорим.

— Это зачем?

Коробейник опять посмотрел на потолок залы.

— Я Симону не доверяю, — сказал он.

Все это было сказано так тихо, что даже остальные жандармы ничего не слышали.

Бригадир встал и сказал:

— Пойти посмотреть, скоро ли уж рассветет.

С этими словами он отворил дверь и вышел. Коробейник вышел следом за ним. Они на несколько шагов отошли от дома.

— Ну, говорите, друг мой.

— Знаете ли, бригадир, — начал Коробейник, — почему я Симону не доверяю? Полгода тому назад переправлялся я тут еще с одним человеком, и Симон нам много рассказывал про господина де Венаска.

— Так-так…

— И все только хорошее.

— Ну и что?

— Вот мне и запало в мысль, что он может быть в дружбе с черными грешниками — не со всей шайкой, так с кем-то из них.

— Так вы меня за этим…

— Нет, вы не торопитесь, — улыбнулся Коробейник. — Слушайте меня теперь внимательно.

— Ну?

— Вот скажите, как нормальный человек входит в дом?

— Что за вопрос? В дверь, конечно.

— А вот и не всегда.

— То есть?

— Кто-то, оказывается, и в окно входит. Вот я вам расскажу, что сейчас только что видел.

Бригадир сосредоточился и стал слушать.

— Как спускался я сверху сюда, — рассказывал Коробейник, — передо мной шел какой-то человек шагах в ста. Спустился и подошел сюда.

— Подошел и остановился?

— Ну да, у двери.

— И, должно быть, посмотрел в замочную скважину?

— Должно быть, так.

— А потом ушел.

— А вот и нет, пошел вокруг дома. Тут мне стало интересно. Спрятался я в куст и стал смотреть, что он будет делать.

— Ну?

— Обошел дом и стал кликать Симона.

— А Симон ему ответил?

— Ответил. Я так понял, сказал, что ему лучше уходить.

— И он тогда ушел?

— Да нет. Я был далеко, слышать их не мог, а видеть — все видел ясно.

— Так-так!

— Симон спустил ему лесенку, и он залез в дом через окошко.

— А мы сидели внизу?

— Ну да.

— Так вы, значит, думаете…

— А то! — ответил Коробейник. — Наверное, не просто так человек не хочет проходить мимо жандармов, а лезет наверх в окошко.

— Не сбежал бы!

— Я лесенку убрал, а окошко там высокое.

— Благодарю вас за ценные показания, — сказал бригадир. — Положитесь на меня. Я вам дам сопровождение до Экса.

— Ничего! — сказал Коробейник. — Я прямо сейчас и побегу, а ноги у меня хорошие.

И он со всех ног бросился прочь.

Бригадир вернулся в домик паромщика.

Он подозвал к себе одного из жандармов и сказал:

— Бери карабин и становись за домом под окошком.

— Зачем? — удивленно спросил жандарм.

— Если оттуда выпрыгнет человек — хватай и держи крепко.

Жандарм вышел.

Бригадир взял свечку со стола и приказал:

— Остальные за мной.

И, положив руку на эфес сабли, он поднялся по лестнице на чердак.

Услышав шаги жандармов, Симон в панике сказал Анри:

— Прячьтесь скорей, сударь! Залезайте под кровать.

— Нет, — сказал Анри.

— Прыгайте в окошко…

— Тоже не буду.

— Вы же пропали, если они вас увидят!

— Наоборот, — ответил Анри. — Тогда-то я и спасен.

Когда же появился бригадир, а за ним жандармы, Анри шагнул им навстречу и сказал:

— Должно быть, вы ищете меня?

— Может быть, — ответил бригадир. — Как ваше имя?

— Барон Анри де Венаск.

— Значит, именно вас.

— Прекрасно, — невозмутимо сказал Анри. — Я готов следовать за вами.

"Ну и выдержка у него!" — подумал паромщик Симон и засомневался: а может, он ошибался?

Часть третья

Экс не создан для веселья — чего нет, того нет. Этот город — развенчанная столица, низведенная до скромного положения субпрефектуры, завидует в глубине души богатому соседу — Марселю, и спасается от уныния новых времен, покидая старые запертые особняки и поросшие травой улицы.

Но есть период, когда старый город вдруг выходит из оцепенения: дни праздника короля Рене.

Король Рене — герой старинных народных легенд.

Именно в Эксе блистательный граф Анжуйский утешался в потере престола Обеих Сицилий, устраивая полухристианские, полуязыческие процессии.

Время от времени — раз в четыре года или в пять — жители Экса устраивают историческую кавалькаду, где правнуки очень искусно изображают своих средневековых предков.

В Эксе еще осталось с дюжину семейств, происходящих от сеньоров доброго короля Рене — они-то и затевают эти празднества, обычно продолжающиеся несколько дней.

Тогда старый город облекается в праздничные одежды, расцветает флагами в окнах, улицы его заполняются восторженной толпой зевак, а все, кто из экономии живет обычно в старом замке или в пригородном доме, устремляются в город и на неделю поселяются в своих ветхих особняках.

Так вот: спустя полтора месяца после событий, о которых мы только что рассказали, Экс предавался разгулу исторического карнавала.

Днем кавалькады и торжественные мессы, вечерами балы и концерты, не говоря уже о серенадах в честь разных надворных судей, вышедших в отставку вследствие "славных" июльских дней, и прогулок с факелами, куда со всей охотой отправлялись закованные в железо рыцари, пажи в желто-синих одеждах и прекрасные дамы с соколами на перчатках.

И все они смеялись и веселились безумно — так, как веселятся непривычные к забавам люди.

Был третий час ночи. Звезды в небе ярко блистали, факелы освещали улицы, а по булыжной мостовой весело позвякивали пустые ножны и тупые шпоры.

На Бульваре, напротив фонтана, рыцарь, носивший изящно застегнутый на плече белый плащ Мальтийского ордена, повстречал прекрасного трубадура с гитарой на перевязи и в берете с пером, развивавшимся на ветру, который шел, пошатываясь: видно, отмечал средневековый праздник шампанским самой модной марки.

— А, трубадур души моей! — сказал ему мальтийский рыцарь. — Право, для серьезного человека ты очень уж весело проводишь нынешний вечер. Откуда ты теперь?

— Только что сбежал от президентши де Буа-Коломб.

— А теперь на поздний ужин в кружок Секстия?

— Да нет, иду домой.

— Спать?

— Нет, работать.

Мальтийский рыцарь расхохотался:

— О, магистрат сердца моего! До каких же пор ты, с подобными тебе, будешь уверять нас, что так вот сочетаешь труд с глубокой ленью, а польку — с юриспруденцией?

— Честное слово, дорогой мой: я иду работать.

— Над чем?

— Разве ты не знаешь, что я теперь веду следствие по очень важному делу? — ответил трубадур.

— Ах, верно, верно! Черные грешники?

— Да.

— И вы думаете, что поймали их капитана?

— И опять верно, поймали.

Мальтийский рыцарь пожал плечами:

— Как верно и то, что меня зовут Рене де Лорж, что я ничем не занят и счастлив с пятнадцатью тысячами ливров ренты не меньше, чем мои сиятельные родичи герцоги де Лорж дю Блезуа со своими миллионами. Как верно также и то, бедняга мой Сен-Совер, что страсти сейчас тебя ослепляют.

— А, трубадур души моей!

— Позволь? — ответил трубадур, ставший серьезным, как следователь (а он и был следователем).

— Дорогой друг, — сказал Рене де Лорж, — дай я провожу тебя до дома и выскажу свое мнение.

— О чем или о ком? — нахмурился молодой магистрат.

— Об арестованном бароне Анри де Венаске.

— Ах вот оно что!..

— Венаски — безупречные дворяне, и вот уже второй раз их старинная вражда с Монбренами де Сент-Мари играет с ними злую шутку. Анри так же невиновен, как невиновен был его дядя Большой Венаск.

— Мой дядя так не считает.

— О, твой дядя… твой дядя… Послушай, давай не будем говорить о твоем дяде, который за свою долгую карьеру нажил себе тысячи врагов.

— Врагов закона, мой милый.

— Пусть так, но мы все живем в раскаленной стране под жарким солнцем, где закипают все страсти. Обрати внимание!

— Ну и что? — хмуро спросил господин де Сен-Совер.

— Скажи мне: вот есть шайка злодеев, которая украла сто тысяч франков из замка Монбрен — верно?

— Да.

— И молва говорит, что их главарь — Анри де Венаск.

— Будь не так, за что бы его арестовали?

— Правосудие может ошибаться.

— Ну нет, в конечном счете оно всегда добивается правды, — возразил господин де Сен-Совер.

— Значит, ты веришь в его виновность?

— Как честный человек.

— И у тебя есть доказательства?

— Доказательств множество.

— Как ведет себя обвиняемый?

— Спокоен, высокомерен, презрителен и все пожимает плечами.

— Но ведь, друг мой, — сказал господин Рене де Лорж, — трудно предположить, что человек обладает даром вездесущести.

— Это возражение я ожидал.

— Анри де Венаск не мог находиться одновременно в Вандее и на Любероне.

— Это верно.

— Так был он в Вандее или нет?

— Ну конечно был!

— Тогда, значит, он не был на Любероне во главе черных братьев?

— Это было за неделю до его отъезда. Все даты идеально совпадают. Между его появлением в маленькой свите герцогини Беррийской и исчезновением из замка Бельрош есть двенадцать дней, и объяснить, что он делал в это время, невозможно.

— Вот как!

— И есть десять человек, говорящих, что узнали его.

— Вот в этом я сомневаюсь.

— Не считая самого господина де Монбрена, которого он хотел убить.

Рене де Лорж вздохнул:

— Да, все это очень странно, но я остаюсь при своем убеждении.

— Ты считаешь барона невиновным?

— Как самого себя.

Господин де Сен-Совер пожал плечами.

Так, за разговором молодые люди свернули на улицу Понморо и проходили теперь мимо Дворца правосудия.

Слева от этого внушительного здания стоял старинный высокий дом, на верхнем этаже которого светилась одинокая лампа.

— Посмотри-ка вон туда! — воскликнул господин де Сен-Совер, указывая рукой на свет в окне.

— Это же дом твоего дяди, — сказал Рене де Лорж.

— Ну да.

— Так он в Эксе?

— Уже третий день.

— Летом?

— Да, летом. И не из-за праздника он сюда приехал.

— Уж конечно нет. Я думаю, он отроду никогда не смеялся.

— Очень может быть.

— Так зачем же он приехал в Экс?

— Не знаю. Ты ведь знаешь: дядя всегда был человеком загадочным.

— И он встал в такую рань?

— Должно быть, так: освещенное окошко — это его кабинет.

— Послушай, Сен-Совер, а мне пришла в голову странная мысль.

— Что такое?

— А не заглянуть ли нам сейчас к нему?

— В таком наряде?

— А что?

— Господи! — воскликнул молодой юрист. — Да он меня так и наследства может лишить.

— Пустое! — возразил Рене де Лорж. — А мне было бы очень любопытно знать, что может делать твой дядя в такой час.

И он взялся за дверной молоток.

— Да ты с ума сошел! — воскликнул господин де Сен-Совер.

— Ничего, пошли!

И господин Рене де Лорж ударил молотком по дубовой двери, окованной железом.

Познакомимся наконец поближе с этой внушавшей страх личностью — с советником Феро, именовавшим себя Феро де Ла Пулардьер.

Его обитель — старинный дом на площади Дворца правосудия.

Это жилище — высокое, черное, всего с тремя окнами по фасаду каждого этажа, — выглядело так мрачно и зловеще, что, проходя мимо него, хотелось невольно прибавить шагу.

Советник Феро в нем родился, но с тех пор как вышел в отставку, подолгу в нем не задерживался.

Разве что два или три раза в год старая дорожная бер-лина, запряженная парой крестьянских лошадей, спускалась от городских ворот по улице Бельгард, останавливалась перед этим домом и высаживала старого магистрата, а на другой день он почти всегда уезжал. Но дом не был необитаем: весь он, кроме четвертого этажа, который советник оставил за собой, сдавался внаем.

Но что там жили за квартиранты!

Все люди самого бедного простонародья — почти нищие.

Каждый этаж был разделен на три тесных квартирки, и каждая из этих квартирок сдавалась либо семье из двух-трех человек, либо холостяку, который целый день был где-то на работе, а домой приходил только ночевать.

Занятия у этих людей были разные, и были они по большей части люди в городе пришлые.

Простой люд, даже живший по соседству, их не знал; утверждали, между прочим, что многие из них — люди с дурной репутацией.

Часто слышали, как судачат соседские кумушки: дескать, советник Феро, пока был на службе, так долго воевал с ворами, что под старость лет, видать, их полюбил — даже у себя дома селит.

Но людская молва была не права. Жильцы советника Феро были страшно бедны, однако правосудие никогда против них ничего не имело.

Но нет, как говорится, дыма без огня, и слухи эти пошли после одного происшествия, о котором мы сейчас расскажем.

Незадолго до того времени, когда началась наша повесть, самым старым жильцом господина Феро был старик, носильщик по ремеслу, а по прозванию — дядя Барнабо.

Этот человек был не из этих мест, хотя южанин, и когда он поселился в мансарде дома советника, его никто не знал.

Он был совершенно сед; лицо его хранило следы глубоких страданий; вместе с тем он был еще очень крепок, и десять лет кряду этот высокий старик, молчаливый и кроткий, у всех на виду безукоризненно исполнял свою нелегкую должность.

Однажды заметили, что он не сидит, как обычно, на углу улицы Понморо на своей раме носильщика в ожидании заказов.

На другой день он опять не появился, на третий — тоже.

Сообщили в полицию, взломали дверь его каморки и увидели: дядя Барнабо внезапно скончался у себя в постели.

Комиссар осмотрел помещение, обнаружил какие-то бумаги, кожаный мешочек с небольшими сбережениями в серебряной монете и, наконец, паспорт освобожденного каторжанина.

Дядя Барнабо оказался бывшим каторжником!

В то время советника Феро очень мало заботило, что о нем скажут.

Считалось, что он столь же скуп, сколь богат, а потому при любом случае говорили: пускай-де жилец платит за квартиру как можно больше, а остальное старого скрягу не волнует.

Между тем человек, облеченный доверием советника, исполнявший обязанности управляющего и консьержа, был, все по той же молве, достоин своего хозяина.

Этот человек был бывшим секретарем суда, некогда вынужденным продать свою должность за "невоздержность и неисправность". Тогда советник Феро взял его к себе на службу, и уже тогда все поразились, что человек высочайшей честности, магистрат, суровость которого вошла в поговорку, связался с таким отребьем.

То было тридцать лет тому назад, и все эти годы бывший секретарь, которого теперь называли просто дядя Милон, никогда не покидал службы у советника Феро.

Он-то и управлял домом, брал на себя ремонт, когда это было необходимо, собирал, как говорили, плату с жильцов в отсутствие хозяина, а когда приходилось — выгонял должников.

Есть пословица: каков хозяин, таков и слуга.

Бывший секретарь и бывший советник так долго жили вместе, что и внешне стали друг на друга похожи.

Оба высокие, с длинным костистым лицом, с холодными тусклыми глазами, с резкими и жесткими манерами.

Господин Феро всегда носил старую, но тщательно вычищенную одежду, а белье у него было простое, но ослепительной белизны.

Дядя Милон носил поношенный редингот, каскетку, зимой гамаши, и все это также было предельно опрятно.

О дяде Милоне, как и покойном носильщике дяде Барнабо, в городе также ходило предание.

Говорили, что его, когда он был еще секретарем суда, господин Феро, бывший тогда имперским прокурором, поймал с поличным на краже и мог бы послать на каторгу.

Отчего он не сделал этого? Отчего он, напротив, взял Милона к себе на службу?

Тут заканчивалось предание и начинались загадки.

И вот, с тех пор как советник вышел в отставку, он почти круглый год проводил "в своей деревне", как говорят на юге.

Но два, три раза в год он наведывался в Экс и оставался там на пару дней, иногда даже всего на одну ночь.

Между тем дядя Милон часто бывал в отлучке.

Куда он ездил? Опять загадка!

То его видели на сиденье альпийской почтовой кареты, то королевская почта увозила его в Марсель.

А иногда он с посохом в руке долго ходил где-то в окрестностях города.

Люди в провинции любопытны: стоит у кого-нибудь завестись какой-то необычной привычке, как тут же начинают за ним следить, подмечая малейшие поступки и факты.

Вот и было замечено, что после каждого из своих загадочных путешествий бывший секретарь Милон непременно писал господину Феро, а иногда оставался в Эксе только на ночь и тут же направлялся в Ла Пулардьер.

Но все эти наблюдения, все эти слухи и перешептыванья так ни к чему и не приводили.

Почему Милон "заложил душу" за советника?

Загадка!

Почему он так много разъезжал?

Опять загадка!

Почему, наконец, в доме на площади Дворца правосудия были такие странные жильцы?

Загадка, загадка, загадка!

Только одно мнение было совершенно неодолимо во всех умах, как свет неодолимо побеждает тьму, и нераздельно царило в них.

Мнение это было таково: советник Феро — невозможный скряга, не позволяющий себе никаких нежных чувств и во всем отказывающий своему племяннику, господину де Сен-Соверу, у которого, впрочем, были и свои средства.

Каков хозяин, таков и слуга

Замок Ла Пулардьер находился в таком же запустелом и обветшалом состоянии, что и дом в Эксе.

Советник жил там вместе с двумя старыми служанками, ел на старом совершенно почерневшем серебре, носил латанные платье и белье.

Впрочем, те немногие, что видели его вблизи — немногие, поскольку жил он в строжайшем уединении, — утверждали, что он человек язвительный.

Но им не хотели верить.

И вот накануне того дня, когда господин Рене де Лорж постучал в дверь молотком (к великому ужасу господина де Сен-Совера, который чуть не бежал при мысли, что дядюшка увидит его в наряде трубадура), господин советник Феро неожиданно прибыл в Экс.

Ясно было, что не праздник привлек его, как и говорил его племянник.

На сей раз он даже не пожелал приехать в своей старой берлине, как ездил обычно.

Видели, как он с небольшой дорожной сумкой в руке спустился с конечной станции альпийской почтовой и пешком направился к дому.

Там его ждал дядя Милон.

Господин Феро, ни слова не говоря, поднялся к себе в квартиру.

Только там он обратился к бывшему секретарю и кратко спросил:

— Ну что?

— Господин советник, — ответил ему дядя Милон, — я напал на след человека, которого вы так долго разыскивали.

— Ты уверен?

— Как только можно быть уверенным. Но я написал вам, потому что, кажется, не смогу без вас обойтись.

— Что ж, послушаем.

Советник сел, нога на ногу, в старое кресло и посмотрел на того, кто, как говорили жители Экса, "душу за него заложил".

Господин Феро де Ла Пулардьер был из тех людей, на бесстрастном лице которых никогда не отразится никакое чувство, даже самое сильное.

Только один человек — бывший судебный секретарь Милон — знал тайну этого загадочного лица.

В уголке носа у советника была маленькая бородавка.

Если в глубине его сердца подымалась какая-то неведомая буря, бородавка начинала немножко подрагивать.

И дядя Милон увидел: она вздрогнула.

— Господин советник, — улыбнулся он, — я уверен, что нынешний день вы бы и за большие деньги не согласились продать.

— Я тебе исповедаться не должен, — сухо оборвал советник.

Милон прикусил губу.

— Говори сразу, что ты узнал.

— Господин советник, — начал Милон, — 11 декабря 1812 года был казнен капитан торгового судна Фосийон.

— Совершенно верно, — ответил господин Феро. — У заговора генерала Мале повсюду были сообщники, в том числе и в Марселе.

— Капитану Фосийону было лет сорок, он был добрым моряком, бравым солдатом, воевал с англичанами в чине лейтенанта, имел орден и был, казалось, предан императору.

— Но вступил в заговор, — все так же сухо отозвался советник Феро. — Его имя оказалось в списке, составленном самим генералом Мале, а мне было поручено расследование.

— Фосийон, — продолжал Милон, — предстал перед судом присяжных и был осужден на смерть.

— Как я и требовал.

— Точно так, сударь, — сказал Милон. — Но не забудем, что суд, присяжные и даже само министерство подписали просьбу о помиловании.

— И это ходатайство наверняка было бы удовлетворено, — сказал на это советник Феро, — будь тогда император в Париже. Но герцог Ровиго, бывший тогда префектом полиции, телеграфом приказал мне привести приговор в исполнение. Память не изменила тебе, Милон: именно 11 декабря 1812 года капитан Фосийон был гильотинирован на том самом месте, где стоит этот дом. Продолжай.

— У капитана Фосийона была жена и двое детей: мальчик и девочка. Девочка была еще совсем маленькая, а сын записался юнгой на корабль, уходивший в Индию. Ему тогда было лет двенадцать.

— Совершенно верно.

— Судебные издержки целиком поглотили скромное состояние капитана, — продолжал Милон. — Его вдова очутилась в глубочайшей нищете. Дом был выставлен на продажу, но тут его купил неведомый благодетель.

В то же самое время госпожа Фосийон получила от неизвестного в возмещение убытков договор ренты на три тысячи франков.

Она умерла в прошлом году, дочь ее замужем и счастлива, и они так и не узнали, откуда взялся тот договор ренты.

— Все это точно так и есть, — неприветливо сказал господин Феро. — Что дальше?

— Я забыл сказать, — продолжал Милон, — что благодетель не удовлетворился тем, что дал три тысячи ливров ренты матери с дочерью. Одновременно с этим он положил в один из марсельских банков сорок тысяч франков, предназначенных сыну несчастного капитана Фосийона.

— И это верно, — сказал господин Феро.

— Но этот сын впервые появился во Франции только десять лет спустя. Он увидел счастливую мать, сестру-невесту и вернулся в Индию, а безымянный благодетель так и не узнал тогда о его приезде.

Тем временем накопились проценты на сорок тысяч франков, так что капитал более чем удвоился.

— Теперь там должно быть около ста тысяч, — сказал господин Феро.

— И вот, господин советник, — продолжил рассказ Милон, — вы как доверенное лицо того благодетеля…

— Всего лишь доверенное лицо, — сухо заметил господин Феро.

— … Поручили мне разыскать сына капитана Фосийона.

— Верно. И ты его разыскал?

— Я напал на след.

— Говори, я слушаю.

Милон продолжал:

— Этот молодой человек — теперь ему лет тридцать с небольшим — вел очень бурную жизнь: был матросом, коммерсантом, наемным солдатом Ост-Индской компании, корсаром, а может быть, немного и пиратом.

— Вот как!

— Притом он постоянно помогал своей матери денежными и всякого рода иными посылками.

Полтора года тому назад он приехал на родину; в это же время мать его умерла. Он виделся со своей сестрой — через нее-то я и вышел на его след.

— Он уехал обратно?

— Нет, в Индию он не вернулся, но из Марселя уехал: сначала в Экс, а теперь, две недели тому назад, он, кажется, обвенчался в одной соседней деревушке — Сен-Максимен.

— И ты был в Сен-Максимене?

— Нет еще.

— Почему?

— Дожидался вас, господин советник. Да! Надо еще сказать, что сын Фосийона давно переменил имя. Он, как и мать его, и сестра, не решался носить имя погибшего на гильотине; в Индии он взял другую фамилию, и английские власти это ему позволили.

В паспорте, в послужном списке, во всех его бумагах стоит это самое имя, так что для женитьбы у него не возникло никаких затруднений.

— А тебе известно это имя?

— Да, господин советник.

— Как же его теперь зовут?

— Теперь сын Фосийона зовется Николя Бютен.

При этих словах бородавка на носу советника дрогнула, и даже сам он немного выпрямился в кресле.

— Тебе не нужно ходить в Сен-Максимен, — сказал он.

— Да?

— Я знаю, где найти сына Фосийона, если Николя Бютен — это он.

И советник Феро сделал жест, говоривший: "Я в тебе больше не нуждаюсь".

Было уже поздно, часов десять вечера, а господин Феро еще не ужинал.

— Сударь, — спросил его Милон, — что прикажете подать на ужин?

— Яичницу из двух яиц и кусок сыра, — ответил советник. — Сегодня постный день.

Через четверть часа он спокойно поужинал, а потом не лёг в постель, а сел за стол с разложенными бумагами и всю ночь перелистывал папку за папкой.

Можно было подумать, что старый прокурор еще при исполнении обязанностей.

Лёг он только под утро, проспал часа четыре, а проснувшись, позвал Милона, который служил ему и вместо лакея.

— Ступай сейчас к моему племяннику, господину де Сен-Соверу.

— Слушаюсь, сударь.

— Очень может быть, что он провел эту ночь на балу. Ныне магистраты не то, что прежде, — советник вздохнул. — Скажи ему, что я в Эксе, и пусть он зайдет вечером, если хочет меня навестить. У меня в городе много дел, мы можем не встретиться.

— Но отчего бы, сударь, — спросил Милон, — вам самому вечером не навестить племянника с племянницей?

— Времени нет, а завтра утром я уезжаю.

Милон не стал возражать.

Он отправился исполнять поручение, а советник оделся и вышел по своим делам.

Где же он провел день?

Этого не знал и Милон. Но он мог бы биться о заклад, что его хозяин навещал самые неприглядные районы города, самые бедные и людные пригороды.

Вернувшись, господин Феро, как и накануне, очень скромно поужинал, потом опять взялся за работу.

Милон сказал ему:

— Вы не ошиблись, господин советник. Господин де Сен-Совер всю ночь провел на балу, и когда я приходил к нему, он еще спал.

— Так ты не видел его?

— Нет.

— И сюда он не заходил?

— Нет, сударь.

Господин Феро слегка пожал плечами и углубился в свои бумаги.

В два часа ночи он еще был за работой. В это самое время господа де Сен-Совера и Рене де Лорж убедились, что в его окне горит свет, а затем вдруг раздался стук дверного молотка, взятого рукой молодого сумасброда, которому так хотелось заставить господина де Сен-Совера в костюме трубадура навестить своего дядюшку — сурового советника.

Услышав стук молотка в такой неурочный час, господин Феро, несколько удивленный, встал из-за стола и, резонно полагая, что его управляющий Милон давно лёг спать, отворил окошко и высунулся на улицу.

В те времена муниципалитет Экс-ан-Прованса еще не устроил газового освещения, и площадь Дворца правосудия была погружена во тьму.

Двух человек у дверей господин Феро видел, но их необычного наряда разглядеть не мог.

— Кто стучит? — крикнул он сверху.

— Господин советник! — ответил веселый голос Рене де Лоржа. — Это ваш племянник господин де Сен-Совер с одним из друзей желает засвидетельствовать вам свое почтение!

— Очень хорошо, господа, — вежливо ответил советник. — Простите, что заставлю вас ждать: мой слуга спит. Сейчас я спущусь и вам открою.

И действительно, советник, не любивший церемоний, взял лампу в руки, надел на лысую голову черный шелковый колпак, застегнул крючки на халате и довольно проворно спустился.

Милон спал и ничего не слышал.

Открыв дверь, старик остолбенел, а потом попятился.

Господин Рене де Лорж — юный сумасброд — подтолкнул своего приятеля вперед, и господин де Сен-Совер в карнавальном костюме очутился прямо перед дядей.

— Простите нас, господин советник! — рассмеялся Рене де Лорж. — Сейчас половина города переодета, и мы тоже.

— Милостивый государь! — строго ответил ему советник Феро. — Вы молоды, не служите, имеете средства и вольны наряжаться, как вам угодно.

— Дядюшка! — пролепетал господин де Сен-Совер.

— Но вы, сударь мой, — продолжал господин Феро, глядя прямо на племянника, — вы, имеющий честь носить судейскую мантию, как вы посмели появиться передо мной в таком виде!

Он испепелял племянника взглядом.

— Дядюшка, — робко проговорил господин де Сен-Совер, — я и не хотел к вам заходить… Это все Рене…

Господин Феро поднял руку, приказывая племяннику замолчать, и вновь обратился к де Лоржу:

— Будьте уверены, милостивый государь, что я понимаю шутки всякого рода, даже сомнительного. Так что я благодарю вас за визит и не требую от вас подняться в мое скромное пристанище. Если будете когда-нибудь на том берегу Дюрансы и окажете мне честь навестить меня в Ла Пулардьер, я приму вас с сердечной радостью и всеми почестями, подобающими имени, которое вы носите.

Это было и учтиво, и холодно.

Господин Рене де Лорж был не из тех, кто стесняется признать свою вину.

— Непременно навещу вас, господин советник, — сказал он, — хотя бы только для того, чтобы загладить учиненную сегодня непристойность. Но не будьте слишком строги: мы в Эксе так редко веселимся, что теперь у всего города мозги навыворот. Я немного выпил, и ваш почтенный племянник тоже.

Господин де Сен-Совер в самом деле немного пошатывался.

Господин Рене де Лорж отступил назад и поклонился.

Советник ответил на его поклон.

— До свидания, милостивый государь, — сказал он, — и доброй ночи.

Господин де Сен-Совер повернулся было вслед за приятелем.

— А вы останьтесь! — повелительно обратился к нему советник.

Нельзя не послушаться дядюшки, если ты его наследник и говорят, что у него сто тысяч ливров ренты.

И господин де Сен-Совер остался.

Советник с безукоризненной учтивостью проводил господина де Лоржа, закрыл дверь и указал племяннику наверх:

— Пойдемте со мной, сударь.

"Поплатится у меня за это негодяй Рене! " — думал молодой следователь, начиная трезветь.

Они поднялись на четвертый этаж. Дядя провел племянника в кабинет.

Это была просторная комната, холодная и темная, со старинной черной мебелью, с потрепанным ковром; вдоль всех стен стояли полки с рядами пыльных книг; на камине не было зеркала.

Над стенными часами висел портрет, изображавший канцлера Лопиталя.

Советник вновь посмотрел прямо на племянника:

— Ах, сударь мой! — сказал он. — Если бы я только знал, что вы так обесчестите мантию, — я ни за что не допустил бы вас носить ее!

— Дядюшка…

— Вы магистрат, сударь мой, — продолжал советник Феро, — вы судебный следователь, а одеваетесь, как паяц! Это недостойно.

— Дядюшка, простите меня… Клянусь вам…

— Сударь, — величаво продолжил старик, — ныне, в тот час, когда вы бегаете по улицам с подобными вам сумасбродами, почтенная, древняя фамилия в трауре льет слезы.

Господин де Сен-Совер затрепетал.

— Человек томится в темнице, над ним тяготеет страшное обвинение, а вы не ищете денно и нощно доказательства его вины либо невиновности, не стремитесь неустанно очистить свою совесть, но проводите и дни, и ночи в удовольствиях и разгуле! О да, — продолжал старик, — у вас и вправду в свете не такая репутация, как у злобного мрачного человека по имени советник Феро! Вы славно танцуете, у вас красавица жена; вы восхитительно ведете контрданс; у вас английские лошади, вы отремонтировали свой особняк, обставили его роскошной мебелью и разорительными безделушками; когда вы едете в суд, сидя в открытом ландо или сами правите тильбюри, запряженное великолепным рысаком, люди завидуют вам, женщины шлют вам улыбки и говорят:

— Вот самый обольстительный в мире судебный следователь — как славно! Он-то не живет, затворившись в деревне, как дикарь, как скопидом, как этот жуткий советник Феро, который всюду видел преступников, который заставлял нас всех трепетать, когда садился на свое место!

Нет, его племянник не будет чахнуть всю ночь над делами, не будет одеваться, как бедняк, не будет есть на щербатых тарелках и носить пожелтевшее дырявое белье!

Он не будет жить в трущобе на четвертом этаже дома, который сдает всяким темным личностям. Нет-нет! Дядюшка — жмот и угрюмец, зато племянник — порядочный человек!

В голосе старика звучал такой едкий, жестокий сарказм, что господин де Сен-Совер склонил перед ним голову, как те преступники, которых они допрашивали по должности.

Вдруг дядя прервался, перестал ходить взад и вперед по кабинету и пристально поглядел на племянника.

— Послушайте меня, — сказал он. — Вы сын моей сестры и мой единственный родственник. Когда-нибудь к вам перейдет мое состояние, и не явись вы ко мне нынче ночью — может быть, до смерти моей не узнали бы того, что я скажу вам теперь. Надеюсь, я еще успею дать вам урок.

Господин Феро сел в кресло.

— Племянник, — продолжал он, — сорок лет я служил правосудию. Я был магистратом непреклонным, покорным лишь своей совести и закону. Обо мне пошла тягостная, даже зловещая слава. Утверждали, что я человек пристрастный и мстительный. Это ложь. Те, кто пустил эту молву, на меня клеветали.

Я был орудием закона, поражал тех, кто подлежал строгости закона, а всякий раз, когда находил человека невинным, становился на колени и благодарил Бога.

Однажды я ошибся — человеку свойственно ошибаться. Я оплакал мою ошибку и поклялся когда-нибудь непременно искупить ее.

Вот, сударь мой, каким я был магистратом.

Не желаете ли послушать, что я за человек?

Я богат: у меня сто тысяч ливров ренты? Что я делаю с этим богатством, огромным для наших мест?

Послушайте свет — и вам скажут:

Советник Феро — старый сквалыга; он где-то прячет свои деньги, себе отказывает в самом необходимом, племяннику ничего не дает и разве что иногда подаст монетку нищему.

Ведь так говорят? Отвечайте!

Господин де Сен-Совер потупился и молчал.

— Так вот! — продолжал господин Феро. — Свет и здесь ошибается и клевещет на меня, потому что я все свои доходы трачу.

При этих словах господин де Сен-Совер поднял голову и испуганно посмотрел на дядюшку: ему подумалось, не сошел ли тот с ума — ведь лгать он был совершенно не способен.

— Я трачу все свои доходы, — повторил господин Феро, — и сейчас вам это докажу.

С этими словами он открыл ящик в книжном шкафу, достал оттуда толстую тетрадь, положил ее на стол и сказал:

— Вот моя приходно-расходная книга.

Молодой магистрат изумленно молчал.

Советник раскрыл тетрадь и положил ее перед племянником.

На каждой странице стояла дата: год и один из четырех месяцев — январь, апрель, июль, октябрь.

— Читайте, — велел советник.

Господин де Сен-Совер раскрыл первую страницу и прочел:

"Январь 1829-го. — Получено от фермера в Ла Пулардьер три тысячи франков в уплату первой четверти аренды.

Получено от нотариуса г-на Боннара тридцать две тысячи франков как доход, ипотечный и по большой книге, за второе полугодие 1828 года.

Получено от Жана-Луи, фермера в Тур-д’Эг, тысяча пятьсот франков наличными.

Итого: Тридцать шесть тысяч пятьсот франков".

Страница была разделена на два столбца. Первый столбец был отведен доходам.

Во втором господин де Сен-Совер прочел:

"Дано Милону шесть тысяч ливров для Тулона.

Покупка дома вдовы Оноре, включая расходы на купчую, — восемнадцать тысяч франков.

Страхование жизни сына Оноре — тысяча двести франков.

Разное — три тысячи франков.

Несправедливо уволенному исполнителю высшей меры наказания — четыре тысячи франков как возмещение убытков".

Господин де Сен-Совер впал в оцепенение и даже не смел спросить, что это означает.

— Я вижу, вы не понимаете, — сказал господин Феро.

Господин де Сен-Совер покачал головой: и вправду не понимаю…

— Племянник, — начал объяснять старый советник, — во мне живут два человека: для общества и для себя. Первый человек был прежде всего служителем закона. Служителем суровым — он наказывал. Второй имел жалость к человеческим слабостям, часто находил закон слишком неумолимым и пытался смягчить его жестокость. Каждый раз, когда общество наказывает преступника, его отмщение неизбежно падает и на невиновных. Подчас убийца, кладущий голову на плаху, оставляет после себя семейство, преданное гонениям, нищете, детей, которых будут укорять преступлением отца, которые сами станут преступниками.

Когда я просил и получал голову, которая должна была пасть ради спокойствия общества, я оглядывался и почти всегда находил жену, мужа, сестру или детей, достойных жалости.

Тогда я благословлял небеса, благодаря которым родился богатым, и возмещал этим несчастным за зло, причиненное им обществом.

Раз в три месяца Милон едет на тулонскую каторту и раздает тем каторжникам, которые примерно себя ведут и выказали раскаяние, некоторую сумму денег — не всегда одинаковую.

А знаете ли, кто такая вдова Оноре, имя которой упомянуто на этой странице?

Это жена одного марсельского грузчика. Они были молоды, трудолюбивы; они накопили немного денежек и купили маленький домик; родился ребенок, увенчавший их счастье.

Однажды Оноре — человек кроткий и безобидный — имел несчастье выпить лишнего. Есть натуры, на которых вино действует страшным образом. Он ввязался в кабацкую драку, вынул нож для самообороны и убил — убил друг за другом трех человек. Агнец превратился в хищного зверя!

В наши дни ему нашли бы смягчающие обстоятельства, но тогда смертной казнью несколько злоупотребляли. Бедняге отрубили голову.

Тогда я выкупил дом несчастной вдовы, который продавался в возмещение судебных издержек, и приютил ребенка, который после совершеннолетия получит двадцать тысяч франков и с Божьей помощью станет честным человеком. Понимаете ли немного, племянник?

Господин де Сен-Совер не ответил.

Он пал на колени перед старцем, и две крупных слезы пробежали у него по щекам.

Господин Феро поднял племянника и взволнованно сказал:

— Я сам, мальчик мой, не собирался признаваться тебе во всем этом, и если бы не чрезвычайные обстоятельства, о которых ты, может быть, и не знаешь, ты не узнал бы всего о своем дяде до самой его смерти. Теперь ты знаешь все — поговорим же, и поговорим серьезно. Сядь здесь.

И старик усадил господина де Сен-Совера напротив себя.

— Мальчик мой, — начал он, — я приехал из мест, где люди весьма смущены арестом барона Анри де Венаска.

— Я знаю, дядюшка.

— Одни страстно верят в его виновность, другие вслух утверждают, что он невиновен.

— Эти, я думаю, неправы, дядюшка.

— И я приехал в Экс, — продолжал старик, — не только по собственным делам, но и для того, чтобы потолковать с тобой об этом.

Видя удивленный взгляд племянника, который никак не ожидал, что его дядя интересуется господином де Венаском, старик продолжал:

— Я объясню тебе, почему это сделал, но прежде позволь задать тебе несколько вопросов. Ты ведь ведешь следствие по этому делу?

— Да, дядюшка.

— И считаешь, что господин де Венаск виновен?

— Да, дядюшка.

— Что ж, представь себе, что я — присяжные заседатели, и изложи свое обвинение. Не удивляйся, у меня есть причины так себя вести.

— Дядюшка, — сказал на это господин де Сен-Совер, — барон Анри де Венаск был влюблен в мадемуазель де Монбрен. Вы знаете, что эти два семейства…

— Враждуют… верно… дальше…

— Мадемуазель де Монбрен получила благословение отца, но дядя ее противился.

— Так. Иначе и быть не могло.

— Я полагаю, что господин де Венаск решил преступным путем устранить препятствия, отделявшие его от мадемуазель де Монбрен.

— Вот это мне и надобно доказать.

— Господин де Венаск уехал из замка Бельрош, где он живет, 19 апреля. Куда он направился? Он утверждает, что в расположение герцогини Беррийской. Но герцогиня Беррийская высадилась только в ночь на 29-е, то есть десять дней спустя.

18 мая мы действительно видим его во главе отряда инсургентов, выступившего из Нанта в глубь Вандеи. Но что он делал после 19 апреля? Он пытается объяснить это, утверждая, что был уведомлен о будущей высадке герцогини за неделю до этого.

— И где же он провел эту неделю?

— В рыбачьей хижине на берегу моря, говорит он. Но он не желает назвать тех, у кого скрывался, под тем предлогом, что скомпрометирует их перед правительством.

— Какого числа черные грешники подожгли замок Монбрен?

— Второго мая.

— Так, по-твоему выходит, что господин де Венаск прежде, чем отправиться в Вандею, возглавлял банду черных братьев?

— Да, дядюшка.

— И это его называют их капитаном?

— Именно.

— И это он стрелял в господина Жана де Монбрена?

— Он.

— Но ведь на голове у него был капюшон?

— Конечно.

— И господин де Монбрен не видел его лица?

— Нет.

— Как же он узнал его?

— По голосу.

Господин Феро не то чтобы пожал плечами, но как-то неодобрительно пошевелился.

— Далее, — сказал он.

— Решающим доказательством для меня, — продолжал господин де Сен-Совер, — служат слова, вырвавшиеся у капитана черных братьев перед тем, как он выстрелил в господина де Монбрена.

— Что же он сказал?

— "Теперь ты уже не откажешь мне в благословении!" Он имел в виду свое намерение жениться на племяннице потерпевшего.

— Вот как! — отозвался господин Феро. — Так он и сказал?

— Да, так утверждает господин де Монбрен.

— В присутствии других разбойников?

— Конечно.

— И только их?

— Нет, — сказал господин де Сен-Совер. — Там еще был лакей господина де Монбрена.

— Вот я тебя и поймал, — серьезно сказал советник.

— Как, дядюшка?

— А теперь, мальчик мой, — ответил ему старый магистрат, — послушай ты меня.

И советник встал, словно для того, чтобы его слова звучали более веско.

Господин Феро встал во весь свой высокий рост и откинул голову назад.

— Друг мой, — сказал он, — если то свидетельство, о котором ты мне говоришь, и есть самое убедительное доказательство, то я покажу тебе, что виновность господина де Венаска не доказана ни в коей мере.

— Что вы, дядюшка, бог с вами!

— Давай хорошенько поразмыслим, — продолжал советник. — Капитан черных братьев выстрелил в господина де Монбрена.

— Выстрелил.

— С явным намерением его убить.

— Даже наверняка, дядюшка, потому что господин де Монбрен только чудом остался жив.

— Прекрасно. И прежде чем выстрелить, разбойник сказал: "Ты не откажешь мне в благословении".

— Эти слова есть в деле.

— Так вот, — сказал господин Феро, — представь себе…

— Что, дядюшка?

— Представь, что капитан черных братьев был со своей жертвой с глазу на глаз.

— И что же?

— Предположим, преступник, будучи уверен, что убьет свою жертву, обратился к ней с этой саркастической фразой. И что же господин де Монбрен, волей Провидения избежавший смерти, говорит суду? — "Мы были одни, жизнь моя была в его руках; я уже почитал себя мертвым, и он сказал мне то-то и то-то. Следовательно, человек, лица которого я не видел, но который говорил мне о моей племяннице, был господин Анри де Венаск". Если бы потерпевший сказал так, он выдвинул бы против барона самое неопровержимое обвинение, и судьи вынесли бы обвинительный приговор. Но потерпевший с преступником были не одни, — заключил свою речь господин Феро.

— Но, дядюшка, — ответил господин де Сен-Совер, — вы же понимаете, что прочие разбойники были осведомлены о мотивах своего капитана. Ему незачем было перед ними таиться.

— Но меня сейчас интересуют не разбойники, а слуга. Господин де Сен-Совер недоуменно помотал головой.

— Слуга, который слышал эти слова, мог рано или поздно повторить их своей молодой хозяйке и таким образом попросту убить ее. Почему в хозяина стреляют, а лакея оставляют в живых? Выстрел уже прозвучал; бандитам не о чем тревожиться, они могут уходить, не спеша. Трупом больше, трупом меньше — какая им разница? Но нет — они уходят, оставив слугу связанным, но живым. Зачем? А затем, чтобы потом когда-нибудь мог прозвучать голос, говорящий: "Капитаном черных братьев был тот, кто хочет жениться на мадемуазель де Монбрен, то есть господин де Венаск".

— Дядюшка, — сказал господин де Сен-Совер, — то, что вы говорите, совершенно меняет все мои выводы.

— Иначе говоря, — продолжал господин Феро, — то, что ты считаешь доказательством вины, — для меня доказательство невиновности.

— Но, дядюшка…

— Послушай теперь меня до конца. Ты, должно быть, удивляешься, почему я так усердно ищу доказательства в пользу племянника после того, как я так упорно преследовал его дядю — Большого Венаска.

— Но ведь вы считали его виновным?

— Разумеется. Неужели иначе я не оставил бы это дело?

— Однако он был оправдан.

— Да, признаюсь — к моему величайшему удивлению.

— И все же он был виновен.

— Десять лет я так и думал.

— Вот как?

— А теперь у меня есть доказательство, что он был невиновен, а я ошибался.

Господин де Сен-Совер опять помотал головой.

— Погоди немного, — сказал старый магистрат. — Господин шевалье де Венаск имел шесть с половиной футов роста. Этот необычайный рост был одной из самых убедительных улик против него. На месте преступления нашли пистолет с гербом на рукоятке. Это был герб рода Венаск. Шевалье не мог объяснить, где он был той ночью, когда убили старого господина де Монбрена. Слухи в обществе тоже обвиняли дворянина-великана, и я, когда настал день суда, был уверен в обвинительном приговоре. По счастью, Провидение не дремало, и невиновный не был наказан вместо виновного.

— Но как же, дядюшка, — в недоумении спросил господин де Сен-Совер, — как же вы нашли доказательства его невиновности?

— Десять лет спустя я встретился с настоящим убийцей.

— Не может быть!

— И он признался мне в своем преступлении.

— Боже мой! — воскликнул совершенно пораженный господин де Сен-Совер.

— Это было пять лет тому назад, — продолжал господин Феро. — Я только что вышел в отставку. Ты знаешь, что у меня есть фермы в департаменте Воклюз, возле Апта, в долине Калавон?

Господин де Сен-Совер кивнул.

— Я поехал туда. Возвращался я в дилижансе — девятиместной карете: шесть мест внутри и три — в купе за козлами. Форейтора не было: правил только кучер.

Дело было зимой. В горах было холодно, вершины покрылись снегом, путников было мало.

Внутри сидели две женщины, я один в купе. Из Апта мы выехали в три часа ночи, а около пяти утра были в Лурмаренском ущелье.

Ты можешь представить себе этот узкий дол, дорогу, что бежит между рядами отвесных скал высотой в сто футов, на которых кое-где торчат корявые чахлые кусты.

На десяток километров ни дома, ни поля — никаких следов человеческого пребывания.

Ты знаешь: когда зима сухая, урожай плохой — грабежи на больших дорогах становятся чаще: в горах грабители как раз и укрываются.

Итак, когда мы въехали в ущелье, было пять часов утра — стало быть, еще совсем темно.

Дорога, заснеженная и обледеневшая, была так дурна, что лошади, даже подкованные по-зимнему, спотыкались на каждом шагу.

Я задремал. Вдруг карета остановилась.

Я разом проснулся. Как ни было темно, можно было разглядеть черные тени, перегородившие дорогу. Кучер, обезумев от ужаса, спрыгнул с козел.

Я тотчас понял, с кем мы имеем дело.

Четверо с лицами, завязанными платками или вымазанными сажей, и с ружьями на плече велели путникам выйти из дилижанса.

Женщины вопили; кучер не знал, что делать; я сохранял хладнокровие и спокойно вышел на дорогу. Разбойники подошли ближе.

Сначала они занялись женщинами — отняли небольшие деньги, что были у них при себе.

Потом тот, что был у них за главного, подошел ко мне.

Это был человек громадного роста; лицо его было вымазано сажей, а волосы совершенно седые.

Этот громадный рост заставил меня кое-что вспомнить — и кое-что заподозрить.

Самой грозной уликой, некогда выдвигавшейся против господина де Венаска, был его необычайно высокий рост — а теперь передо мной был грабитель с большой дороги такого же роста.

Этот человек подошел ко мне, положил руку на плечо и спросил:

— Вы советник Феро?

— Я Феро, — ответил я, — только я больше не советник.

— Это к вашему счастью, — засмеялся он. — Так бы мы вас убили, а так только ограбим.

Со мной было довольно много денег: четыре тысячи франков.

Бандиты знали это.

Я отдал им кошелек, часы и четыре тысячи франков золотой и серебряной монетой, которые были у меня в чемодане.

Грабителям этого было недостаточно. Один из них захотел снять у меня перстень с пальца — вот этот. — Господин Феро показал племяннику перстень с печаткой у себя на левой руке. — Великан говорил, чтобы мне его оставили.

Один из бандитов сказал тогда:

— До чего ж у нас великодушный капитан!

От этого слова я вздрогнул.

Я снял перстень с пальца, протянул его высокому старику и сказал:

— Друг мой, вы, я вижу, обо мне слыхали.

— Еще бы! — ответил он. — Да кто же вас не знает, черт побери?

— Верите вы моему честному слову?

— Вполне.

— Поверите, если я вам поклянусь, что вы можете спокойно, средь бела дня прийти ко мне в имение Ла Пулардьер, чтобы вернуть мне это кольцо, получить за него тысячу франков и уйти, как пришли без всяких помех, а я на вас не донесу, даже зная, кто вы? Это кольцо мне дорого: оно осталось мне от отца.

— Поверю, — ответил он и забрал кольцо.

Господин де Сен-Совер слушал старого советника с благоговейным вниманием.

Тот немного помолчал, переводя дыхание, а затем продолжал:

— За долгую жизнь на службе я заметил, что у воров есть свое чувство чести — не такое, правда, как у других, но все-таки есть. Они сами держат данное слово и верят чужому.

Прошла неделя с того дня, как бандиты обчистили нас, потом позволили продолжать путь и я вернулся в Ла Пулардьер. И вот однажды вечером садовник доложил мне, что со мной желает говорить какой-то неизвестный.

Это был мой грабитель.

Я увидел человека лет шестидесяти, одетого, как зажиточный крестьянин, вида самого почтенного, какой только может быть.

Мой садовник его не знал, но я узнал: это был один фермер из-под Лурмарена.

Я впустил его к себе в кабинет, а когда мы остались одни, он протянул мне кольцо.

— Видите, я вам доверяю, — сказал он.

Я открыл ящик стола и достал сверток с золотом.

Он взял его, поклонился и хотел молча удалиться, но я остановил его и сказал:

— Друг мой, я вас обманул.

Он вздрогнул и беспокойно огляделся.

— Я обманул вас, — продолжал я, — сказав, что мне так уж дорого это кольцо: не потому я хотел вас видеть. А впрочем, будьте спокойны: здесь вы в безопасности и сможете уйти, как я и говорил вам. Присядьте.

Он остался стоять передо мной, но внимательно слушал.

— Друг мой, — сказал я, — я уже не служу правосудию и меня его дела не касаются. Я знаю, кто вы…

И назвал его по имени.

— Но будьте спокойны, — продолжал я, — я вас не выдам. Дурным вы ремеслом занимаетесь на старости лет, а ведь вы не в нужде живете.

— У меня долги, — сказал он. — Мой хозяин дожидается только конца срока, а там выгонит.

— Сколько вы должны?

— Семь тысяч франков.

— Что, если я вам их дам?

Он недоуменно уставился на меня.

— Слушайте меня, — сказал я. — Когда я был следователем, я предал суду присяжных человека, которого считал убийцей и который может оказаться невиновным. Я стар, хочу умереть со спокойной совестью, и, может быть, вы мне в этом поможете. Если я вам поклянусь, что никогда никому не назову вашего имени, что унесу с собой в могилу вашу тайну или, вернее сказать, ваше признание — вы мне поверите в другой раз?

— Поверю, — ответил он, спокойно глядя прямо мне в глаза.

— Тогда, — сказал я, — ответьте мне откровенно: вы всегда только грабили на больших дорогах? Вам не случалось проливать кровь?

Говорил я очень кротко, но тут устремил на него взгляд судьи, проникающий до глубин сердец преступников.

Он слегка смутился и ответил:

— Я понял, что вы хотите сказать, — ответил он. — Вы меня узнали по высокому росту. Ну что ж! Да, это я был главарем черных братьев и убил господина де Монбрена.

Несмотря на это признание, совесть моя была еще не вполне спокойна. Я пообещал этому человеку заплатить его долги. Кто мог бы мне поручиться, что он из жадности не взял на себя преступление, которого он не совершал?

Я хотел, чтобы он в мельчайших подробностях рассказал мне, как совершилась катастрофа в замке Монбрен.

Для этого я стал его допрашивать так, как будто по-прежнему был следователем.

Его ответы — ясные, четкие — в точности совпадали с фактами, которые я установил во время следствия. Этот человек и был настоящим преступником, а шевалье де Венаск, казни которого я требовал, был невиновен.

На этих словах советник Феро спрятал лицо в ладонях, словно изнемогая под грузом тяжелых воспоминаний.

Господин де Сен-Совер даже увидел, как по костлявой, пожелтевшей, словно ветхий пергамент, щеке покатилась слеза.

Советник еще помолчал и наконец сказал:

— Я заплатил долги этого человека и сдержал данное ему слово. Никто не узнает имени этого человека, и он, вероятно, умрет в своей постели.

Но когда умру я, в завещании моем будет несколько строк, окончательно оправдывающих шевалье де Венаска.

Господин Феро, глядя на племянника, продолжал:

— Теперь следи внимательно за моей мыслью. Некий человек произнес слова, заставляющие думать, что у него был другой мотив для убийства Жана де Монбрена, кроме грабежа. Никто не видел этого человека с открытым лицом. Никто и сейчас не может сказать, что это был господин Анри де Венаск.

— Но, дядюшка, — возразил господин де Сен-Совер, — у меня есть и другие показания.

— Какие же?

— Прежде всего, показания кучера дилижанса по прозвищу Гаво.

— Так! И что же он говорит?

— Во-первых, он утверждает, что узнал господина де Венаска по фигуре.

— А во-вторых?

— Во-вторых, он слышал разговор между ним и паромщиком Симоном на переправе.

— О чем же они говорили?

— Симон очень предан семейству Венаск.

— Это я знаю.

— Когда черные грешники переправлялись, капитан подошел к нему, а он тихонько сказал: "Ох, господин Анри, никогда бы я не подумал, что это вы! "

— А что ответил капитан?

— "Молчи, слишком длинный язык до добра не доводит".

— И Гаво подслушал этот разговор?

— Да.

— А Симон подтверждает?

— Сначала отрицал. Но именем закона и правосудия я велел ему поклясться на распятии сказать всю правду, и тогда он признался.

— Он видел капитана без капюшона?

— Нет.

— Но считает барона виновным?

— Да.

Они немного помолчали, после чего господин Феро спросил:

— Когда слушается дело?

— В эту сессию, то есть через две недели.

— Это невозможно.

— Но как же, дядюшка…

— Осторожно, осторожно, племянник! — сурово сказал старик. — Жизнь человеческая — не игрушка. Никто не имеет права требовать казни, пока сохраняется хотя бы самое слабое подозрение в невиновности. Дискреционные полномочия следователя позволяют вам требовать переноса этого дела на другую сессию, и вы это сделаете, потому что вскоре…

— Что — вскоре?

— Возможно, будет доказана невиновность господина де Венаска, и я помогу тебе это сделать.

— И вы верите в его невиновность, дядюшка?

— Верю, — ответил старик.

Твердость убеждения, звучавшего в его голосе, поразила господина де Сен-Совера, но нисколько не убедила.

Про себя молодой следователь подумал даже так: "Дядя оказался невиновен, старик ошибался — поэтому теперь и хочет оправдать его племянника, хотя тот и виновен…"

— Так что, — продолжал господин Феро, — обещай мне ходатайствовать о переносе на следующую сессию.

— Хорошо, дядюшка.

— А через неделю приехать в Ла Пулардьер.

— Хорошо, дядюшка, только…

— Там ты сможешь продолжать следствие, — закончил старый советник. — А я, как уже сказал, помогу тебе и тем, что знаю, и своим опытом.

Незадолго до рассвета дядя с племянником распрощались.

— Теперь ступайте скорей к себе, сударь мой, — говорил господин Феро, — да бросьте, будьте добры, эти тряпки в огонь.

Господин де Сен-Совер побрел к площади Сент-Альберта, где жил в старом особняке напротив особняка Венасков.

Проходя через площадь, он поглядел на дом, хозяин которого находился в тюрьме, как последний преступник, и его поразила мысль: "А что, если я ошибаюсь, а дядюшка прав?"

Эти слова он сказал вслух.

За шторами особняка трепетала свеча. Кто же не спал эту ночь в вечно пустом доме?

Что за печальная душа проводила всю ночь в молитвах?

Долго глядел господин де Сен-Совер на этот таинственный огонек, совсем позабыв, что рассвет застал его в костюме трубадура, от стыда за который только что покраснело чело старого магистрата!

Господин де Сен-Совер вернулся домой.

Слуга помогал ему раздеться, а он не сводил глаз с окна, за которым все мерцал тот же свет, пытаясь одолеть первые утренние лучи.

Господин де Сен-Совер все не мог понять, кто же мог приехать в этот вечно необитаемый особняк, и когда он пытался ответить себе на этот вопрос, ему на ум пришло одно воспоминание.

Он вспомнил, как восемь месяцев тому назад однажды довольно поздно возвращался домой и точно так же увидел свет в одном из окон особняка напротив.

Только тогда он не придал этому слишком большого значения.

Но было одно обстоятельство, благодаря которому он точно знал, в какой именно день заметил он эту свечу.

Господин де Сен-Совер прекрасно помнил, что вышел тогда с бала у президентши N, а поглядев на соседское окошко отеля де Венаск, усмехнулся с высокомерным довольством: "Подумать только: а ведь госпожа де Сен-Совер могла бы жить там и зваться баронессой!"

Потом он заметил свет в окне и подумал так: "Неужто они явились на зиму в город из своего захолустья?"

Теперь, пока лакей помогал ему раздеваться, господин де Сен-Совер припоминал все это.

Отчего?

Он и сам не знал.

Но раздевшись и отпустив лакея, он не лёг в постель, а открыл секретер, поискал записную книжку, куда имел обыкновение вписывать самые разные события, и без труда нашел там дату бала у президентши N.

Это было 27 апреля.

Через два дня после этого бала состоялась высадка герцогини Беррийской.

Но почему молодому следователю было так важно знать эту дату?

Этого он сам себе не мог объяснить.

Так или иначе, спать он не лёг.

Нет: он стоял, облокотившись на подоконник закрытого окна, и, не сводя глаз, смотрел через площадь на особняк Венасков.

Занялась заря, и в багряном небе внезапно расцвел золотистый сноп: провансальское солнце заструилось по крышам.

Свеча в окошке погасла.

Приступив к работе, господин де Сен-Совер взял то самое дело, над которым чах уже полтора месяца. Беседа с советником Феро крепко засела у него в памяти. Иногда суровый голос старого прокурора как будто наяву вновь и вновь доказывал ему, что вся совокупность улик против Анри де Венаска ни о чем еще не говорит. Он перечитывал одно за другим показания, записанные под его диктовку секретарем в следовательском кабинете, и все больше разделял мнение своего дяди. Все, казалось бы, говорило против барона, но ничто не доказывало его виновность категорически.

Господин де Венаск был в тюрьме. Не старая ли его тетушка приехала в Экс и молилась всю ночь?

Иногда господин де Сен-Совер, отрываясь от работы, задавал себе именно этот вопрос.

Наконец он встал и позвонил.

— Это я узнаю, — сказал он вслух.

Вошел весь заспанный лакей, всю ночь ожидавший хозяина.

— Батистен, — сказал ему господин де Сен-Совер, — ты малый смышленый, я тебе дам одно деликатное поручение.

Лакей встрепенулся.

— Разузнай, не приезжала ли мадемуазель де Венаск вчера в город.

— Это я и так могу вашей милости сказать, — ответил лакей.

— Правда?

— Вчера вечером стоял я на площади с парой приятелей, и тут подъехала карета вроде той берлины, в которой ездит ваш дядюшка. Лет сто, должно быть, этой карете.

— И подъехала она к дому Венасков?

— Точно так. Въехала во двор, и ворота за ней затворили.

— Кто же в ней сидел?

— Старая дама и молодая девица, обе в черном, да еще старик-слуга. Мои приятели ему очень вежливо поклонились.

— Прекрасно. Большое тебе спасибо.

И господин де Сен-Совер отослал лакея.

Старая дама — это, несомненно, была мадемуазель Урсула де Венаск. Должно быть, она, несчастная, приехала в Экс хлопотать у судей, пытаться использовать старые связи своей семьи и заявлять о невиновности племянника.

Но молодая девица?

Господин де Сен-Совер тщетно ломал себе голову, кто бы это мог быть, а между тем инстинкт подсказывал ему: верно, не старая дева, а юная девушка ночь не спала и жгла до зари на окошке свечу, которую он приметил.

Полномочия судебного следователя безграничны. Все двери открываются перед ним по первому требованию. В интересах закона он может входить куда угодно.

Господин де Сен-Совер решился. Он встал из-за стола и сказал себе:

— Я желаю знать, кто эта девушка.

Он оделся, уже без помощи Батистена, не в наряд трубадура, а в костюм магистрата: надел черный редингот, повязал белый галстук и взял под мышку черный сафьяновый портфель.

Госпожа де Сен-Совер вернулась с бала на рассвете и еще спала.

Молодой следователь вышел из дома и перешел через площадь (впрочем, совсем маленькую), застроенную домами одинаковой архитектуры.

Он подошел прямо к двери отеля де Венаск и постучал.

Стук молотка отозвался в доме мрачным эхом.

Вскоре господин де Сен-Совер услышал в прихожей тяжелые шаги. Дверь отворилась, и перед ним предстал старый лакей, никогда не выезжавший из Бельроша: он приехал в Экс впервые со времени суда над Большим Венаском и его оправдания.

Лакей никогда не видел господина де Сен-Совера и даже не подозревал, что человек, стоящий перед ним — следователь, ведущий дело против его хозяина.

— Скажите, может ли мадемуазель де Венаск принять меня? — спросил следователь.

Уезжая из Бельроша, мадемуазель Урсула разослала письма всем, с кем только была в родстве, уведомляя о своем приезде.

Эта добрая барышня была проста и набожна, но голова у нее всегда была ясной.

Кроткая старая дева почуяла в своих жилах несколько капель воинственной крови предков и приготовилась к борьбе, черпая силу в своей убежденности, что племянник ее невиновен.

Поэтому лакей принял господина де Сен-Совера в убеждении, что это друг или родственник семейства де Венаск.

— Барышня еще почивает, — сказал он, — мы вчера очень поздно приехали, но мне велено сразу же доложить, как придет кто из друзей.

Он наполовину растворил дверь в гостиную на первом этаже и удалился, оставив господина де Сен-Совера одного.

Магистрат сел у окна и, пока старый лакей был в отсутствии, все задавал себе вопрос: "Ну и зачем же я сюда явился?"

Внутренний голос юриста ему отвечал: "Ты пришел, чтобы продолжить серьезное расследование, чтобы докопаться до истины".

Внутренний голос простого человека добавлял: "А вообще-то, пришел просто из любопытства — сам не зная зачем".

Так он сидел, ожидая старушку — но открылась дверь, и вошла молодая девушка.

Несмотря на траурную одежду и грусть во всем лице, она сияла красотой. Господин де Сен-Совер вскочил, услышав скрип двери, и в изумленье попятился.

Эта девушка была мадемуазель Марта де Монбрен де Сент-Мари.

Она знала следователя в лицо. Сперва они часто встречались в городе, в свете, потом, начиная порученное ему расследование, господин де Сен-Совер приезжал к ним в замок.

Столь велико было удивление молодого магистрата, что он, не сдержавшись, произнес:

— Как, сударыня, вы здесь?

— Да, сударь, — ответила она спокойно. — Отныне место мое в этом доме. Господин де Венаск — мой жених, мой супруг перед Богом. Как бы суровы ни были теперь времена, я надеюсь, что настанут лучшие дни, и жить я должна под крышей семейства того, кого люблю. Мой отец, — продолжала она, — немедленно это понял и сам отвез меня в замок Бельрош.

Под ясным взором девушки господин де Сен-Совер опустил глаза.

Марта продолжала:

— Вас сюда, очевидно, привели служебные обязанности. Говорите же сударь, распоряжайтесь, допрашивайте… Мы с тетушкой готовы повиноваться правосудию.

— Сударыня, — взволнованно ответил господин де Сен-Совер, — вы верите в невиновность господина де Венаска, а я ищу доказательства этой невиновности. Итак, не смотрите на меня, как на врага.

Марта поклонилась.

В этот момент на пороге гостиной показалась мадемуазель Урсула де Венаск, и девушка сказала ей:

— Тетушка, это господин де Сен-Совер, судебный следователь.

— Ах, да! — сказала на это старая дева. — Этот господин — племянник советника Феро. Нашей семье поистине оказана великая честь иметь дело с целой судебной династией.

Благочестивая дева вскинула голову и горделиво посмотрела на того, кто до сих пор, казалось, преследовал ее племянника с тем же ожесточением, с каким советник Феро некогда добивался казни Большого Венаска.

— Но тот, — продолжала она, — у кого в сердце мир Божий, не тревожится, и наш род выйдет из этой грозы, как вышел из многих других.

Господин де Сен-Совер был совершенно подавлен спокойной уверенностью своих собеседниц, объединенных любовью к одному человеку.

Старая дева говорила о злоключениях своей фамилии со стоическим смирением мучеников, знающих, что небо вознаграждает преследуемых на земле.

Мадемуазель де Монбрен с гордым благородством заранее присвоила себе звание супруги, которого еще не имела, которое, возможно, ей было и не суждено иметь.

Их поведение поколебало убеждение господина де Сен-Совера гораздо сильнее, чем ясная, четкая логика дяди.

Возможно ли, чтобы господин де Венаск был главарем черных братьев, а его тетушка и невеста ничего об этом не знали?

В этом и состоял теперь весь вопрос: ведь нельзя было допустить, чтобы эта ясность, сиявшая как в молодом чистом взоре, так и под седыми волосами, были маской лицемерия.

Одно было ясно для господина де Сен-Совера: совершенно чистая совесть его собеседниц. А они верили в невиновность барона.

И тогда господин де Сен-Совер вспомнил: задолго до того, как господину де Венаску было предъявлено обвинение, он чувствовал против него некоторое предубеждений, тайную вражду, которая была бы необъяснимой, если бы, как мы помним, в прошлом барон не ухаживал за женщиной, которая теперь звалась госпожой де Сен-Совер.

— Как, сударыня, вы здесь?

При этом мысли молодой магистрат вздрогнул. Действительно ли он до сих пор поступал как простое орудие закона? Не поддавался ли он невольно чувству ревности?

Он думал об этом, стоя перед двумя женщинами, которые глядели на него скорей с любопытством, чем с неприязнью, и, похоже, искренне ничего не боялись.

Все эти мысли промелькнули быстрее, чем нужно молнии, чтобы превратиться в гром, а мадемуазель де Венаск между тем продолжала:

— Вы, сударь, вряд ли найдете здесь что-нибудь, что сможет вам сильно помочь. Мы здесь почти никогда не бываем. Я приезжала в Экс два с лишним года назад, и даже мой племянник в этом году приезжал только раз.

Господин де Сен-Совер вдруг сразу вспомнил ночную свечу на окне.

— Сударыня, — сказал он, — поверьте, что я ищу доказательства невиновности вашего племянника и к вам сюда пришел не магистрат, покорный тягостному долгу, а скорее дворянин, желающий, чтобы человек его сословия не оказался опорочен.

Он произнес эти слова с волнением, впечатлившим его собеседниц.

— Благодарю вас, сударь, — сказала ему Марта с холодным достоинством. — Мы с тетушкой доверяем правосудию своей страны. Именно потому, что мы глубоко в него верим, вы видите нас спокойными и почти счастливыми.

— Сударыня, — сказал затем господин де Сен-Совер, обращаясь к старой деве, — вы говорите, ваш племянник приезжал сюда?

— Да, сударь. Примерно полгода назад.

— Вы не помните точно числа?

— Он выехал из Бельроша 27 апреля в три часа ночи.

— В самом деле?

И господин де Сен-Совер подумал:

"Ведь и президентша давала бал 27 апреля! Значит, в особняке был действительно он".

Потом он сказал вслух:

— Долго ли он здесь оставался?

— Нет, сударь, всего одну ночь.

— Так-так!

— На другой день он уехал.

— В Бельрош?

— Нет, в Тулон.

— А когда он вернулся из Тулона?

— Дело в том, сударь, — сказала мадемуазель де Венаск, — что из Тулона он отправился прямо к Мадам.

— Не заезжая в Бельрош?

— Не заезжая.

— Сударыня, — сказал господин де Сен-Совер, — вот тут-то тайна и становится глубокой, необъяснимой. Повторяю: меня привели сюда не только долг магистрата и любовь к истине, но и пламенное желание увидеть, как невиновность, в которую верите вы, воссияет из глубокого мрака, что ныне ее окутывает.

— Спрашивайте, сударь, — сказала мадемуазель де Венаск, — мы готовы отвечать вам.

— Вы утверждаете, что ваш племянник приехал сюда 27 апреля?

— Да, сударь.

— Он выехал из замка Бельрош в три часа ночи?

— Да.

— И отправился в Экс?

Мадемуазель де Венаск кивнула.

— Дело в том, что ваше утверждение полностью расходится с показаниями другого человека, который отнюдь не враг вашей семье, сударыня.

— Кто же этот человек? — спросила Марта.

— Его зовут Симон Барталэ.

— Перевозчик на пароме Мирабо?

— Да.

— Что же он говорит? — спросила мадемуазель де Венаск.

— Он видел на переезде вашего племянника тем самым раним утром 27 апреля, но ехал он не в Экс, а в сторону Альп.

— И это совершенно верно, — сказала мадемуазель де Венаск.

— Как же это объяснить?

— Сударь, — ответила старая дева, — племянник мой не разбойник, но он заговорщик: мы этого не скрываем. Он уже давно одним из первых стоял в списке дворян, назначенных охранять Мадам при ее высадке близ Марселя, и попытке поднять восстание на юге, с целью объявить ее регентшей по прибытии в Бордо.

Полиция Луи-Филиппа проведала, что готовится нечто важное, и самые ярые роялисты были взяты под наблюдение.

Поэтому мой племянник поехал по дороге в Альпы, но сразу же за Мирабо он сошел с дилижанса.

— Так!

— В дубовой роще его поджидала двуколка. Анри сел в нее, поехал по другой дороге и остановился позавтракать в Пертюи. Этого было довольно, чтобы усыпить подозрения мэра соседней с нами деревни Кадараш, получившего приказание следить за моим племянником.

— А из Пертюи куда он направился?

— Сюда, в Экс. Он переехал Дюрансу по подвесному мосту.

Этих фактов, которые мадемуазель де Венаск изложила четко и ясно, как раз и недоставало в следственном деле.

Симон видел, как барон переезжал реку, но не заметил, как тот возвращался.

С другой стороны, если господин де Венаск приехал в Экс 27-го числа вечером, 28-го уехал оттуда в Тулон, а из этого города можно проследить его путь день за днем вплоть то того, как он прибыл к герцогине Беррийской, то, поскольку человеку не дано быть вездесущим, он не мог одновременно быть на пути в Бордо и собирать в Лю-бероне шайку черных грешников.

До сих пор с обвинением все было хорошо, все говорило в его пользу.

Но вот появился и луч надежды для защиты, и этот луч обещал стать ослепительным.

Лицо господина де Сен-Совера просветлело.

Само собой, ему не требовалось ничего иного, как увидеть торжество невинности господина де Венаска.

— Сударыня, — сказал он, — можно ли доказать, что ваш племянник сошел сразу после Мирабо?

— Можно, сударь.

— А что он завтракал в Пертюи?

— Ничего нет проще.

— А днем по дороге из Пертюи в Экс его видели?

— Он наверняка останавливался в Венеле задать овса коню.

— И, наконец, сударыня, — спросил еще господин де Сен-Совер, — как он 28-го числа уехал отсюда в Тулон?

— Дилижансом.

— Это легко проверить по книге в конторе, — кивнул следователь.

Он встал и распрощался.

Марта де Монбрен и мадемуазель де Венаск проводили его до порога со спокойным достоинством.

— Прощайте, сударыни, — сказал магистрат. — Вернее, до свидания. Верьте правосудию.

— И в милость Божию, — добавила благочестивая старая дева.

И господин де Сен-Совер ушел, думая про себя: "Я начинаю соглашаться с дядюшкой. Очень может быть, что господин Анри де Венаск невиновен!"

Господин де Сен-Совер был в полном смысле слова, человеком порядочным: он умел, оглядевшись, признать свою неправоту.

У себя дома, запершись в кабинете, молодой магистрат понял, что полтора последних месяца думал, что повинуется только своему долгу, а на самом деле повиновался множеству чисто человеческих страстей.

Он предвзято поверил в виновность барона Анри де Венаска.

А почему?

Потому что с юных лет он всегда слышал от своего дяди-советника, что Большой Венаск был виновен, хотя и оправдан.

Потому что, воспитанный в подозрении к этому роду, он всегда испытывал к нему тайное недоброжелательство.

Потому, наконец, как мы знаем, что какое-то время поговаривали о свадьбе его кузины с бароном Анри.

Кузина стала женой господина де Сен-Совера — и с той поры он лишь вдвойне испытывал неприязнь к Венаскам.

Но вот внезапно дядя стал говорить совсем другое и объявил, что тот, кого он всегда называл виновным, ни в чем не виноват; вот и сам он, господин де Сен-Совер, побывал в родовом гнезде человека, который в этот час был заживо погребен в тюремной камере, и обнаружил в этом доме двух женщин с ангельскими взорами и вдохновенной речью, с любовью и почтением произносивших имя того, кого он обвинял.

И прямой, честный ум господина де Сен-Совера, испытав потрясение, словно перечеркнул прошлое. Теперь он пламенно желал, чтобы господин де Венаск оказался невиновен, и поклялся любыми средствами получить доказательства его невиновности.

Он принялся записывать по памяти показания мадемуазель Урсулы де Венаск.

Потом он пошел к генеральному прокурору и сказал:

— Есть много улик против подозреваемого, но с другой стороны, выясняются и важные обстоятельства в пользу его невиновности. Осталось много неясного, в деле многого не хватает, поэтому к ближайшей сессии суда я не буду готов.

На что генеральный прокурор ответил почти с готовностью:

— В таком случае перенесем на следующую сессию.

Часто говорят, что служащие в прокуратуре повсюду видят только преступников — это неправда. Французская юстиция любит истину и закон, а генеральный прокурор, к которому обратился с ходатайством господин де Сен-Совер, пламенно желал, чтобы человек, принадлежавший к одной из самых славных фамилий Прованса, оказался невиновен.

Дело было перенесено, господин де Сен-Совер располагал массой времени, но не такой это был человек, чтобы терять хоть минуту.

Прежде всего он отправился в контору почтовой компании "Ребан-Авон", чьи дилижансы ходили из Экса в Тулон.

Ему нашли список отъезжающих за 28 апреля.

Там обнаружилась фамилия господина де Венаска.

Господин де Сен-Совер пожелал поговорить с кучером. Тот как раз находился в Эксе.

У кучера была хорошая память: он не только вспомнил, что господин де Венаск сидел в купе дилижанса, но и то, что он сошел в Тулоне у гостиницы "Флот и Колонии".

Удостоверившись в этом, господин де Сен-Совер поспешил к советнику Феро.

Он явился как раз в тот момент, когда его дядюшка как раз собирался отправляться пешком на почтовую станцию вместе с Милоном, который подносил его скромный багаж.

Господин де Сен-Совер сообщил ему о своем странном визите в особняк Венасков и рассказал, что из этого воспоследовало.

Старик внимательно выслушал его и сказал:

— Что же, теперь вы знаете, что вам делать.

— Нет, дядюшка, я как раз и пришел посоветоваться…

— Тогда слушайте. Надобно сегодня же ехать в Тулон. — Так!

— Идите в гостиницу и затем день за днем, час за часом проследите следы барона де Венаск вплоть до 12 мая. Если будет доказано, что до этого дня обвиняемый не возвращался в Бельрош, для вас не останется сомнений в его невиновности.

— Разумеется нет, — ответил господин де Сен-Совер.

И он распрощался с дядюшкой.

В четыре часа пополудни молодой магистрат сел в тулонский дилижанс, а на другой день утром приехал в Тулон.

Теперь он был полон надежды.

Уже не следователь, а друг пламенно желал получить доказательства невиновности своего друга.

Согласно показаниям кучера господин Анри де Венаск остановился в гостинице "Флот и Колонии".

Господин де Сен-Совер туда и отправился.

Но там его ожидало разочарование.

В книге постояльцев гостиницы имени барона не оказалось.

Тогда господин де Сен-Совер подумал, что кучер ошибся, и принялся бегать по другим гостиницам города.

Фамилия барона не обнаружилась нигде.

Свет сменился глубоким мраком.

Господин де Сен-Совер в отчаянье хотел уже садиться в дилижанс и возвращаться в Экс, но тут его осенило.

Он вернулся во "Флот и Колонии" и снова потребовал книгу приезжающих.

Странно! — страницы за 29 апреля, когда господин де Венаск должен был приехать в Тулон, там не оказалось.

Но невозможно предположить, чтобы в Тулоне, где проезжающих всегда множество, никто в тот день не останавливался именно в этой гостинице.

Между тем за листом за 28-е число следовало сразу 30.

Приглядевшись внимательнее, господин де Сен-Совер заметил, что один лист из книги очень ловко вырезан.

Очевидно, это и был лист за 29-е число. Но почему его изъяли?

Господин де Сен-Совер устроил хозяину гостиницы форменный допрос.

Но тот был человеком вне всяких подозрений. Уже тридцать с лишним лет его знали и уважали в городе, и в добропорядочности его никак нельзя было усомниться.

Тем не менее господин де Сен-Совер счел нужным углубиться в некоторые подробности, и почтенный хозяин гостиницы, в конце концов, вспомнил, как в последних числах мая среди ночи, когда все уже спали, в гостиницу явились два постояльца.

Дежурный лакей отвел их в номер, подал книгу приезжающих и перо.

Но тут они послали его за водкой, и около четверти часа книга оставалась в их полном распоряжении.

Допросили лакея.

Он очень хорошо запомнил, как звали тех постояльцев.

Один называл себя Альфред, другой Бартелеми.

По их словам, они были коммивояжерами, и на другое же утро они вместе уехали.

Тогда господин де Сен-Совер рассудил так:

— Если именно эти люди вырезали страницу, где было записано имя господина де Венаска — значит, они его знали и имели какой-то мотив, чтобы следы его пребывания здесь исчезли. Стало быть, их совершенно необходимо разыскать!

И господин де Сен-Совер допросил гостиничного носильщика. Тот сказал ему, что отнес багаж постояльцев в контору дилижансов на Марсель.

Пользуясь служебными полномочиями, молодой следователь велел показать ему книгу отъезжающих.

Тем же числом, когда постояльцы гостиницы "Флот и Колонии" уехали из нее, были отмечены два отъезжающих шестичасовой утренней каретой — не в Марсель, а в Оллиуль.

Только звали их не Бартелеми и не Альфред.

Один подписался Бернардом, другой Антуаном.

Никто не заметил того, что поразило господина де Сен-Совера.

Буква "д" в имени "Бернард" была точно такая же, как та, которой заканчивалось имя "Альфред" в записи из отеля.

Более того: в конце подписи стояли совершенно одинаковые росчерки.

Господин де Сен-Совер пришел к убеждению, что это те же самые люди, по каким-то неведомым причинам сменившие имена.

И он отправился в Оллиуль.

Оллиуль — крохотный городок, и гостиниц в нем, естественно, не слишком много.

Господин де Сен-Совер остановился в "Единороге" — самой большой из них. Там он также велел показать книгу приезжих.

Имен Бернарда или Антуана он там не нашел. Но один из постояльцев расписался так: "Леопольд". Конечное "д" и росчерк были точно те же самые.

Очевидно, Альфред из гостиницы "Флот и Колонии", Бернард, севший в дилижанс, и Леопольд, остановившийся в "Единороге", были одним и тем же человеком.

Когда господин де Сен-Совер пришел к этому убеждению, ему пришло в голову перелистать гостиничную книгу и поискать страницу с записями за 30 апреля.

Страница эта была вырвана — а на ней должно было быть записано имя Анри де Венаска.

Но Оллиуль не Тулон: тут нет такого множества постояльцев, чтобы хозяева и служащие гостиницы через полгода не могли вспомнить их лиц и имен.

Господин де Сен-Совер допросил хозяина гостиницы, его жену и двух служанок.

Все они прекрасно помнили молодого человека, приехавшего из Тулона, очень порядочно выглядевшего и совершенно похожего на портрет, который им описал следователь.

Он расписался в книге, но имя его они не помнили.

Хозяин даже сильно удивился, когда господин де Сен-Совер указал ему, что листок выдран.

Тогда, как и в Тулоне, он припомнил двух коммивояжеров, заночевавших в "Единороге". Они так же велели принести им книгу в номер, и так же она какое-то время оставалась в их распоряжении.

— А куда же делся тот ваш первый постоялец? — спросил господин де Сен-Совер.

Но хозяин не помнил, сколько тот (господин де Венаск, как предполагал следователь) у него пробыл: день или два — и куда потом он уехал: в Тулон или в Марсель.

Но у одной из служанок память оказалась крепче.

— Он вовсе в дилижанс не садился, — сказала она.

— Вот как! — воскликнул господин де Сен-Совер.

— Он пробыл здесь два дня, — рассказывала дальше горничная, — из комнаты не выходил, кушать мы ему наверх подавали.

Когда приезжал дилижанс, он подходил к окну, опускал жалюзи до самого низа, чтобы его не было видно, и высматривал, кто выходит из кареты — как будто ждал кого-то.

— А потом он все-таки съехал?

— Да, сударь.

— И куда направился?

— У него из всех вещей был только маленький чемоданчик: он его просто взял и пошел.

— Пешком?

— Да, сударь.

Тут горничная улыбнулась.

— Вот меня все ругают, ругают, что больно любопытная — вот и хозяйка шибко на это ругается. А вот и не зря я любопытничала. Вот и пригодилось мое любопытство…

— На что пригодилось, деточка?

— Ая что-то видела, что вам пригодится, господин следователь.

— Что же ты видела?

— Мне интересно стало, что это господин проезжающий вдруг вечером, в девятом часу, расплатился, подхватил чемодан и пошел куда-то пешком. На улице-то уже темно.

Вот я и вышла с черного хода и пошла за ним потихоньку, чтобы он меня не заметил.

— Так-так!

— И как только он вышел из города, сразу свернул с большой дороги и пошел тропкой через поле.

Там его ждали еще двое — двое мужчин, только я их не узнала: темно было, а подойти поближе я не решалась.

Один взял у того господина чемодан, они немного поговорили между собой и пошли все вместе.

— Той же тропкой?

— Да, сударь.

— И скрылись из глаз?

— Да, сударь.

— А скажи теперь, детка, — спросил господин де Сен-Совер, — если ты увидишь этого молодого господина, ты его узнаешь?

— Да конечно, сударь!

— Что ж, тогда придется тебе поехать со мной.

— Куда это?

— В Экс.

Горничная недоверчиво посмотрела на хозяев, но господин де Сен-Совер понял ее и сказал:

— Нет-нет, не беспокойся: правосудие хорошо заплатит тебе за беспокойство. Иди собирайся, мы едем сегодня же.

Понятно, зачем господин де Сен-Совер хотел устроить очную ставку служанки с господином де Венаском: надо было убедиться, что именно его следы стирали два таинственных коммивояжера в гостиничных книгах Тулона и Оллиуля.

И он уехал, взяв с собой гостиничную горничную.

На другой день он был в Эксе.

Все время своего заключения господин де Венаск находился в одиночной камере и никого не видел.

Как бы ни был силен человек, он в конце концов всегда падает духом в тюрьме, а тем более в одиночке.

Полтора месяца обвиняемый не имел вестей ни о тетушке, ни о Марте.

Несколько раз его допрашивал господин де Сен-Совер; барон с высокомерным пренебрежением заявлял о своей невиновности, не забывая о том, что господин де Сен-Совер — племянник того, кто некогда был гонителем его семейства.

Такое поведение, кроме всего прочего, немало способствовало дурному мнению магистрата о подследственном, пока господин Феро, а затем посещение мадемуазель Урсулы и Марты не заставили его переменить свои чувства.

Анри был грустен, удручен, но спокоен.

Преступник с ужасом видит, как приближается час суда — невиновному не терпится предстать перед судьями поскорее.

Когда господин де Сен-Совер вошел в камеру, Анри проявил некоторое удивление: до сих пор его всегда проводили в кабинет следователя.

Удивлен он был и печальным и, можно сказать, ласковым выражением лица молодого магистрата.

— Милостивый государь, — сказал ему господин де Сен-Совер, — я пришел к вам скорее как друг, чем как судья.

Анри недоуменно посмотрел на него.

— Там его ждали еще двое.

— Я имел честь видеть вашу тетушку и вашу невесту — мадемуазель де Монбрен.

У Анри вырвался крик.

— И еще я принес вам добрую весть: режим вашего заключения ослаблен, эти дамы могут навещать вас.

Он говорил проникновенно, взволнованно, и, охваченный приступом внезапной признательности, Анри воскликнул:

— Ах, милостивый государь, как я вам благодарен!

— Благодарить меня, милостивый государь, — важно возразил господин де Сен-Совер, — будете, когда я выведу на свет божий вашу невиновность, в которую теперь верю. Но для этого мне нужна ваша помощь.

— Я говорил вам только правду, милостивый государь.

— Да, но не всю правду.

— Есть секреты, которые мне не принадлежат.

— Пусть так, но миссия правосудия — открывать и такие секреты, и теперь я вынужден устроить вам очную ставку с человеком, чьи показания могут вам очень пригодиться.

С этими словами господин де Сен-Совер дважды постучал в запертую дверь камеры.

Дверь отворилась, и жандарм ввел дрожащую от волнения горничную.

— Вы узнаете этого господина? — спросил следователь.

— Да, конечно! — ответила служанка. — Это тот самый господин, о котором я вам говорила.

— И я знаю эту девушку, — сказал Анри. — Она служит горничной в гостинице "Единорог" в Оллиуле.

Господин де Сен-Совер вздохнул с облегчением.

— Ну вот, — сказал он. — Уже одно свидетельство в вашу пользу.

Он велел увести горничную и продолжал:

— Вы выехали из Экса 27 апреля, не так ли?

— Да, милостивый государь.

— Поехали в Тулон?

— И это совершенно верно.

— Остановились там в гостинице "Флот и Колонии"?

— Да.

— Записались в книге приезжих?

— Разумеется.

— Был ли у вас какой-либо мотив скрываться?

— Никакого.

— Затем вы поехали в Оллиуль?

— Да, милостивый государь.

— И там также записались?

— Записался.

— А из этого города вы ушли пешком?

— Верно, пешком.

— С чемоданом в руке?

Анри кивнул.

— И куда вы пошли?

Анри улыбнулся.

— Вот тут, милостивый государь, кончаются мои тайны и начинаются тайны моих соратников. Позвольте мне не отвечать.

И снова тайна!..

Господин де Сен-Совер нахмурился.

— Господин барон, — чрезвычайно учтиво сказал он, — входя сюда, я сказал вам: в эту минуту я не судебный следователь — я дворянин, которому ужасно видеть другого дворянина под бременем тягчайших обвинений и который желал бы, чтобы невиновность ваша была доказана.

Но для этого надобно, чтобы вы мне помогли.

— Я готов отвечать вам, милостивый государь, на любые вопросы, которые касаются меня лично, и только меня, — ответил Анри де Венаск.

— В таком случае позвольте задать еще несколько вопросов.

— Задавайте, милостивый государь.

— Я беру за отправную точку вашу версию. Вы оставили ваш замок Бельрош для того, чтобы присоединиться к сторонникам герцогини Беррийской?

— Так оно и есть, милостивый государь.

— Двадцать восьмого числа вы приехали в Экс, у меня есть тому доказательства. В Тулоне вы были двадцать девятого?

— Верно, милостивый государь.

— И у вас действительно не было никакого мотива скрываться?

— Никакого.

— И вы записали свою фамилию в гостиничной книге?

— Совершенно верно.

— И в Оллиуле также?

— Да, милостивый государь, но с этого момента я уже не один и, как уже говорил вам, не могу сказать, что я делал потом.

— Хорошо, я вас об этом не спрашиваю. Вот только один очень важный для меня вопрос.

— Какой же?

— Можете ли вы сказать мне, не появился ли у вас затем какой-нибудь мотив скрыть ваше пребывание в Тулоне и уничтожить его следы?

— Никакого мотива к этому у меня не было никогда, — ответил Анри де Венаск, явно удивленный таким вопросом.

— И те загадочные друзья, чьих имен вы не называете, тоже не могли иметь таких мотивов?

— Ни в малейшей мере. Да они и не знали, — заметил Анри, — что я приехал к ним из Тулона. В Тулон я заезжал с единственной целью: взять у нотариуса пятнадцать тысяч франков, в которых очень нуждался, потому что из Бельроша я выехал почти без денег.

Чем дальше барон де Венаск давал эти объяснения, тем довольнее становилось его лицо.

— Тогда, милостивый государь, — сказал он, — если ни вам, ни вашим друзьям не было выгоды скрывать ваш проезд через Тулон, то иначе думали ваши враги.

Анри вздрогнул:

— Я не знаю никаких своих врагов.

— Простите, но приходится принять такую гипотезу: если вы не возвращались на берега Дюрансы, не командовали черными грешниками…

— Не было этого!

— Если, наконец, человек, которого называют капитаном, — не вы, то он воспользовался некоторым недоразумением и постарался скомпрометировать вас, чтобы уцелеть самому.

— Это и вправду вполне вероятно.

— Доказательство тому — слова, которые он произнес, стреляя в господина де Монбрена.

— Вы правы, милостивый государь.

— Стало быть, этот человек и его сообщники — ваши враги.

— Вот они-то и стали заметать мои следы?

— Да.

— Но каким же образом?

— Страницы в гостиничной книге, на которых вы записывали свое имя, оказались вырваны.

— Вот как!

— Сначала в Тулоне, потом в Оллиуле.

— Не понимаю, с какой целью.

— Но это же очень просто.

— Неужели?

— Примерно в то время, когда убивали господина де Монбрена, вы были за шестьсот лье отсюда: сперва в Тулоне, потом в Оллиуле.

— Ну да.

— Вас арестовали и вы начали утверждать, что были в Тулоне, рассчитывая с легкостью доказать свое алиби. Проверяя ваши слова, мы едем в Тулон, ищем вашу фамилию в гостиничной книге и не находим.

— Теперь я понял! — воскликнул Анри де Венаск. — Но кто же эти люди?

— Вот этого я не знаю, но я их найду. Они тоже оставили кое-какие следы.

— В самом деле?

— И правосудие заставит этих людей — а это, может быть, и есть настоящие преступники — рассказать, как все было.

— Милостивый государь! — взволнованно ответил Анри. — Я не могу более сомневаться: вы верите моим словам, вы считаете меня невиновным.

— Да, но мне не хватает одного факта, а мне он необходим. Как человек я убежден, но юрист не может довольствоваться убеждением: ему нужна конкретная достоверность.

— Я вас понимаю.

— Теперь, — продолжал господин де Сен-Совер, — примите еще одно допущение.

— Какое же?

— Что я узнаю, чем вы занимались с 30 апреля до 10 мая.

Анри сделал жест, означавший: "Тут я вам не помощник".

— Я не выпытываю у вас вашу тайну, — продолжал следователь, — но, допустим, я разгадал ее сам.

— И что же?

— Как только я получу доказательства, что с 30 апреля по 10 мая вы не покидали побережья, я тем самым получу доказательство, что в это время вы не могли быть в замке Монбрен.

— Прекрасно!

— Тогда я выписывают постановление о непричастности к преступлению — и вы на свободе.

— Милостивый государь, — сказал Анри со спокойствием, исполненным благородства, — десять дней я прожил в укрытии, ожидая сигнала, который все не приходил. Я жил у людей, которых такими показаниями скомпрометирую и пущу по миру. Как бы ни дорога была мне свобода, как бы ни горячо было мое желание, чтобы невинность моя всем была явлена, вы понимаете: я не могу желать, чтобы правосудие нашло людей, дававших мне приют.

— Но, милостивый государь, — возразил господин де Сен-Совер, — вы, может быть, не знаете, что после вашего ареста была уже объявлена амнистия.

— Нет, знаю.

— Тогда к чему вам молчать?

— К тому, что люди, прятавшие меня, едят хлеб правительства, против которого я был в заговоре.

Господин де Сен-Совер потупился, помолчал немного и сказал:

— Итак, вы видите, что мне придется разыскивать настоящих преступников.

И он подал заключенному руку.

— Режим вашего заключения ослаблен, — еще раз сказал он.

— Я смогу писать тетушке?

— Вы сможете ее увидеть: она теперь в Эксе, а мадемуазель де Монбрен живет с ней под одной кровлей.

Несколько слез скатилось по щекам узника.

— Милостивый государь! — воскликнул он. — Простите меня: я был неправ по отношению к вам. Я невольно вас ненавидел.

— Очевидно, из-за моего дяди.

— Да, это так, — сказал Анри, и взгляд его полыхнул ненавистью.

— Мой дядя, — ответил на это господин де Сен-Совер, — тверже всех убежден в вашей невиновности.

— Но как же?

— И все, что я сделал за эти три дня, я сделал под его влиянием.

— Этого не может быть!

— Но это так, милостивый государь. Мой дядя обвинял вашего — он считал его виновным. Он ошибался и десять лет спустя получил тому доказательство. С тех пор уже шесть лет он искупает свою ошибку глубоким раскаянием.

И с этими словами господин де Сен-Совер вышел от узника.

Днем мадемуазель Урсула де Венаск и мадемуазель Марта де Монбрен поучили уведомление, что могут ежедневно навещать барона в темнице.

А господин де Сен-Совер тем же вечером опять уехал из Экса.

Куда же он поехал?

Опять в Оллиуль: он хотел найти след тех двоих, что вырывали листы из гостиничных книг и по какой-то загадочной причине желали доказать, что 30 апреля господина де Венаска в Тулоне не было.

А путеводной нитью господина де Сен-Совера были всего лишь буква "д" и росчерк.

Но господин Сен-Совер был полон надежд, ибо теперь он верил в невиновность барона Анри.

"У меня есть вера, — думал магистрат, садясь в дилижанс, — а вера и горами движет!.."

Часть четвертая

Оставим господина де Сен-Совера на его пути в Оллиуль, где он собирается продолжить расследование и последуем за советником Феро домой, в его поместье Ла Пулардьер.

Милон донес его скромные пожитки до дилижанса и занял место на наружной скамейке.

Господин Феро любил свежий воздух и старался не брать внутренние места. Но кругом все, конечно, говорили: он берет наружное место потому, что оно дешевле.

Глядя на него, закутанного в старый синий плащ с высоким воротом, застегнутым серебряной пряжкой, с черным колпаком на голове, обутого в тяжелые крепкие кованные башмаки со шнурками, вы сказали бы, что это настоящий помещик с Верхних Альп, отроду не живший в городе.

Господин Феро был командором Почетного легиона, но знаки своего ордена надевал только на судейскую мантию да на официальные приемы.

Да и черный шелковый колпак с синим плащом он надевал только в дорогу.

В Ла Пулардьере советник сразу же переодевался в длинную куртку, мягкую фетровую шляпу и заплатанные штаны.

Итак, в девять часов утра он сидел на скамейке альпийской почтовой кареты рядом с одним торговцем скотом.

Тот оказался простецким болтливым человеком.

Господин Феро не уклонялся от разговора с ним.

Впрочем, бывший прокурор и сам был превосходным агрономом и выращивал у себя в Ла Пулардьере такую живность, о которой шла молва по всей округе.

В полдень дилижанс остановился в Венеле, и пассажирам дали полчаса на завтрак.

Только господин Феро не сошел с дилижанса.

Он достал из кармана плитку шоколада с булочкой, попросил кондуктора прислать стакан вина с трактирной служанкой, которой щедро дал за это десять су, выпил его в два глотка и спокойно ждал, когда карета тронется.

Часа в два дня дилижанс спустился по крутому горному склону, и глазам советника предстала залитая светом Дюранса.

И тут господина Феро охватила глубокая меланхолия.

Его взору открывались оба берега большой реки.

Справа высились остроконечные башни замка Бельрош.

Прямо напротив, тоже по правую руку, на другом берегу Дюрансы стоял на склоне Монбрен, а над ним, как мачты, поднимались зеленеющие дубы и оливы.

Слева, по другую сторону от Мирабо, вдали виднелось простое, мещанское приземистое здание Ла Пулардьер: казалось, оно приветствует возвращающегося хозяина.

Но не Ла Пулардьер привлекал внимание старого советника.

Взгляд его был прикован к Бельрошу — опустевшему старому зданию. Господин Феро представлял себе, как на кухне маленького замка сидит с полдюжины седовласых слуг, как они разговаривают вполголоса и грустно покачивают головами при мысли о новой печали, поразившей благородный дом.

На пару минут иллюзия дошла до того, что господину Феро показалось: он и впрямь видит этих верных стариков, они воздевают руки к небесам, взывая о помощи их молодому господину, словно вживую слышит голоса, красноречиво и просто заявляющих, что барон Анри де Венаск невиновен…

И не будь торговец скотом так прост, он бы догадался по лицу господина Феро, что какая-то великая скорбь объемлет его в этот миг, и его поразил бы вздох, вырвавшийся из груди старого советника.

Тем временем дилижанс с помощью железных башмаков с невероятной быстротой одолел крутой склон, и вскоре замок Бельрош скрылся из глаз господина Феро за холмами.

Тогда советник вышел из задумчивости и огляделся.

Стал виден дом паромщика Симона Барталэ.

Паромщик стоял на пороге, а рядом с ним две женщины, видимо, дожидавшиеся дилижанса, чтобы переехать на другой берег.

Одна из женщин на руках держала ребенка.

Одеты они были как зажиточные ремесленницы из Нижнего Прованса.

Черный бархатный корсаж, красная косынка на шее, полосатая юбка, золотой крест на груди, на голове же арлезианский колпак — причудливая смесь бархата и тюля.

Обе были симпатичные и похожи друг на друга, как родные сестры.

Только та, что держала ребенка, была, пожалуй, постарше на пару лет, и ее природную красоту подчеркивало и укрупняло счастье материнства.

Господин Феро, хоть и был человеком серьезным, не видел греха с улыбкой взглянуть на прекрасный пол. Он был южанином, а всякий, кто рожден под южным солнцем, любит красоту. Говорили даже, что юность сурового магистрата не обошлась без бурь.

Но сначала господин Феро не обратил на двух женщин никакого внимания. Его острый глаз судьи наблюдал за паромщиком.

Когда дилижанс въехал на баржу и Симон взялся за свою лебедку, господин Феро подошел к нему.

Симон всегда сторонился советника. Он с детства питал к господину Феро застарелую народную ненависть. Извечную ненависть местных крестьян к грозному представителю власти, императорскому прокурору. Эта враждебность еще сильнее укреплялась преданностью паромщика к семейству де Венаск, враждовавшему со старым советником.

Но когда господин Феро подошел к нему, он все же почтительно снял шляпу.

Советника не любили, но уважение к себе он внушал.

— Скажи-ка, Симон… — начала он.

— Что угодно, сударь?

— Бывает у тебя среди дня пара свободных часов?

— Случается, сударь.

Паромщик смотрел на господина Феро с удивлением.

— Дело в том, — очень дружелюбно сказал советник, — что я бы хотел тебя кое о чем расспросить. Если сможешь заглянуть ко мне в Ла Пулардьер, я буду очень рад.

— Сегодня можно?

— Пожалуйста, можешь и сегодня, если тебе угодно. Да я тебя и не задаром хочу побеспокоить, сынок.

На этих словах господин Феро улыбнулся.

— Зайду, сударь, — сказал Симон. — Я тут как раз собираюсь оставить паром на той стороне и пойти в Мирабо проводить этих двух дам. Они вон, видите, не с пустыми руками идут.

Только тут господин Феро заметил двух молодых женщин.

— Хороши, — кивнул он.

— Две сестры, сударь.

— Правда?

— Из Сен-Максимена.

Господин Феро насторожился.

— Младшая только что обвенчалась, а теперь идет в Мирабо. Муж ее там землицы прикупил.

— Вот оно что! — воскликнул господин Феро и еще внимательней посмотрел на сестер.

Паром пристал к другому берегу.

— Стало быть, до вечера, — сказал господин Феро.

— Да, сударь, до вечера, — ответил Симон.

Старый советник взял саквояж, довольно проворно спрыгнул на берег и не стал садиться опять в дилижанс, а пошел тропой вдоль Дюрансы через виноградники — самой короткой дорогой в Ла Пулардьер.

Итак, старый советник пошел домой, а две сестры отправились в Мирабо в сопровождении Симона.

Паромщик крепко привязал свой паром, спрыгнул на берег и подхватил длинной палкой плетеную корзинку с тряпьем — имуществом сестер.

Обе женщины скорым шагом пошли следом за ним. Та, что несла ребенка, время от времени оборачивалась к сестре и восклицала:

— До чего ж тут места хороши!

Эти простодушные слова ясно показывали, что молодая женщина впервые была на берегах Дюрансы.

Младшая сестра отвечала:

— Погоди, вот скоро наш домик увидишь. Невелик, но хорошенький, чистенький такой, а вокруг всего дома виноград вьется. Он нам даром достался: Николя землю вокруг купил, арпанов тридцать, да и дом на ней за те же деньги.

От парома до Мирабо было меньше километра.

Симон свернул с большой дороги и пошел по одной из тех красивых дорожек, называемых по-местному "сьюртами", что вьются среди виноградников, с обеих сторон обсаженные шелковицей.

Так было короче.

Откуда же пришли две сестры?

Младшая встречала старшую: она недавно овдовела, а жила в Сен-Максимене.

В те времена люди часто пользовались так называемыми "оказиями".

На этот раз оказия случилась в облике толстого фермера из Кадараша, двадцать лет тому назад женившегося на девушке из Сен-Максимена.

Время от времени фермер ездил на родину жены. Молодая вдова, недолго думая, села к нему в тележку, держа ребенка на руках и все свои пожитки в одной корзинке.

У дома Симона Барталэ она слезла, а младшая сестра там уже дожидалась ее.

Теперь две сестрицы проворно шагали по дороге и болтали на ходу.

— А что это Николя пришло в голову тут поселиться? Он здесь знает, что ли, кого? — спрашивала вдова.

Она уже давно не печалилась: прошло полтора года с тех пор, как ее муж погиб на охоте, перепрыгнув через изгородь с заряженным ружьем за спиной.

— Да это целая история! — отвечала младшая. — Никогда он тут раньше не бывал.

— А ведь он много по свету поездил.

— Поездил, только все по морям.

— Давай рассказывай!

— Ты же знаешь: мы уже почти год как сговорились, должны были давно пожениться.

— Знаю.

— Только Николя у меня ревнивый, каких свет не видывал: к столбу приревнует. Однажды пришел он ко мне и говорит: "Не хочу с тобой в городе жить — давай в деревне жить будем". "Что ж такого, — говорю я, — давай тут и останемся". — "И тут не хочу". — "Что так?" — "Тут твои родные рядом, нехорошо это будет". — "Так куда ж мы поедем?" — "Мало ли куда. На вот, почитай". И достал из кармана газету. А в газете написано, что на той неделе будут торги, суд в Пертюи выставляет имение под названием Ла Бом: поля, луга, виноградники, хозяйский дом с амбаром, и за все назначена цена двадцать пять тысяч франков.

Он поехал в Пертюи и на другой день отписал мне, что дом купил. Потом мы поженились и вот приехали сюда. Такой хорошенький домик! Вот сама увидишь.

— А далеко ли еще идти? — спросила старшая сестра.

— Да нет, вот сейчас сама увидишь его за деревьями, как кусты у дороги будут пониже.

— А тебе-то самой нравится здесь жить? — спросила старшая, понизив голос.

— А то! Вот я уже два месяца тут, так минутки поскучать не было.

— А муж твой как?

— А он все охотится с утра до ночи, да и по хозяйству тоже хлопочет.

— Я не про то.

— А про что же?

— Тебе-то с ним хорошо?

Старшая сестра обвела младшую любящим взглядом.

— Ой, он-то меня уж так любит!

— Тогда славно, сестрица!

— Правда, он странный немножко. Вот, например…

— Да? Что такое?

Младшая немножко покраснела, как будто ей стало стыдно вырвавшегося слова, но сестра не отставала:

— Что же в нем такого странного?

— Ты же знаешь, Николя был раньше моряком, весь свет не раз кругом обошел. А теперь как поселился на покое — так, похоже, тоскует иногда по старому делу.

— Тоскует? Выходит, скучно ему?

— А как затоскует, так станет хмурый и как будто о чем тревожится.

Старшая сестра покачала головой, но ни слова не сказала.

А младшая так и пошла болтать, когда ее уже ни о чем и не спрашивали:

— Он-то меня любит, ты что, только иногда я боюсь…

— Мужа боишься?

— Бывает, во сне забьется, начнет кричать — и не пойми что, только такие страшные слова… Как будто во сне дерется с кем… Тут я его поскорей бужу.

— А он?

— А ему как будто стыдно становится, и он говорит мне: ты не обращай внимания, я был моряком, был солдатом, сражался с пиратами в дальних морях — вот и вспоминаю старые бои. Поцелует меня крепко и опять заснет.

— Ну, тут ничего особенного нет, — заметила старшая. — Как такому не быть?

— Вот и я говорю.

— И с виду ты вроде не грустишь.

— Да совсем не грущу, наоборот я очень счастливая.

Но при этих словах младшая сестра отчего-то вздохнула.

— Эх, Алиса, — с упреком сказал ей старшая, — чего-то ты мне не сказала.

— Да чем хочешь поклянусь…

— Нет, ты все о пустяках говоришь, а я же вижу: есть еще что-то такое…

— Ну ладно, — ответила Алиса, — так уж и быть: скажу тебе все.

— Вот видишь!

— Только не теперь.

— А что так?

— Так вот уже край деревни. Должно быть, Николя нас тут и встретит с тележкой в трактире.

И действительно, дорога, шедшая в выемке между посадок кустов, вдруг повернула и показалась деревня с красными плоскими черепичными крышами.

Трактир без вывески, только с кустом остролиста у входа, стоял на самом краю.

— Я же говорила: Николя нас встречать выедет, — сказала Алиса. — Вон и его тележка.

И действительно, у дверей трактира стояла двухколесная повозка с двумя сиденьями, похожая на тыкву с оглоблями, какие еще встречаются только на юге.

В тележку была запряжена серая лошадь, привязанная к железному кольцу на стене.

Симон вошел в трактир первым: он и все время шел впереди женщин, причем довольно далеко, так что не слышал ни единого слова.

В трактире за столом сидели двое, потихоньку распивая бутылку белого вина.

— Добрый день, господин Бютен! — сказал Симон. — Вот, я вам жену со свояченицей привел.

Тогда Николя Бютен — один из тех двоих — встал и пошел к двери встретить путниц.

За ним встал и пошел следом его собутыльник.

Николя Бютен — тот, что недавно купил имение Ла Бом, — был малый лет тридцати четырех — тридцати пяти, среднего роста, загорелый, черноволосый, со взглядом ярким, живым, но иногда вдруг туманившимся мрачной тоской.

Он был, как мы знаем, родом не из этих мест, и ранее, как рассказала его молодая жена, здесь тоже не бывал. Знали о нем только то, что он бывший капитан дальнего плавания, который решил бросить свое ремесло и жениться.

Юг — край откровенных, экспансивных людей; чужих здесь привечают. Будь только веселого нрава, имей открытое лицо — и все руки к тебе протянутся, в каждом доме тебя сердечно встретят.

Провинция вокруг Парижа — дело другое: там каждого чужака считают парижанином, а каждого парижанина — проходимцем.

На юге чужак — обычно марселец.

Марсель — это провансальский Париж.

Моды, газеты, новости, радости и удобства жизни — все это пожалует сюда из Марселя, и всему, что придет из Марселя, говорят "добро пожаловать".

Николя Бютен, переехав в Ла Бом, сразу сказал:

— Я из Марселя.

И больше вопросов ему не задавали.

Потом он посетил в окрестностях нескольких господ фермеров, пару-тройку деревенских буржуа, приходского кюре и протестантского пастора — видно, что человек хочет со всеми жить ладно.

По воскресеньям Николя Бютен надевал коричневую бархатную куртку. То ли сеньор, то ли голодранец — и всем он нравился.

Похоже было, что у него водятся деньжата — верно, скопил на морской службе. Еще у него была жена, хороша собой и, кажется, гостеприимна, а еще он с первых же дней начал у себя в хозяйстве все налаживать заново, так что все кругом на него работали: виноградари стригли лозу, кровельщики чинили крышу, каменщики перекладывали стены, столяры ладили новую мебель.

Больше в Провансе ничего и не нужно, чтобы все кругом начали на тебя молиться.

Только один рабочий был не из этих мест.

В Мирабо не оказалось маляров. Николя Бютен привел маляра из Марселя, который как раз закончил красить замок в Маноске.

Сам Николя Бютен его раньше не знал: с этим маляром его свел мэр Мирабо, плотник по ремеслу. Маляр оказался веселый, компанейский; закончив дневную работу, он ужинал вместе с Николя и его женой, курил трубочку, потом вел Николя в деревенское кафе и так понравился мужу, что жена его сильно невзлюбила.

Был он, надо сказать, уже не первой молодости, волосы его уже начали седеть, бороды он не носил, а одевался не без прихотливости.

Звали его Рабурден.

Этот Рабурден принялся заново красить весь дом, внутри и снаружи, причем помощников у него не было.

Он работал уже полтора месяца, и конца работе не было видно.

Несколько раз госпожа Бютен говорила мужу:

— Ох, водит нас за нос твой Рабурден!

— Что ж он, по-твоему, медленно работает?

— Да он вообще не работает.

— Ну и ладно, — отвечал отставной капитан. — Зато мне компания.

По воскресеньям Рабурден ходил по окрестным деревням, останавливался в каждом кабачке, возвращался немного навеселе и, к великому возмущению госпожи Бютен, начинал тыкать ее мужу.

Но на другой день он опять принимался за работу, и Николя не обращал внимания на его причуды. Если кто и жаловался, так только сам Рабурден, который ходил с Николя в Мирабо.

Симон, отойдя в сторонку, пока капитан здоровался со свояченицей, вполглаза посматривал на Рабурдена.

"Где же я, черт побери, мог видеть эту рожу?" — думал он.

Но Рабурден на него смотрел так равнодушно, как будто видел в первый раз.

Симон продолжал размышлять:

"Когда я видел его — не помню. Но когда-то я его перевозил, уж это верно".

Николя вошел в трактир об руку со свояченицей.

— Что ж, господин Бютен, — сказал Симон, — тележка у вас есть, вещички вы туда положите — я вам больше, значит, не нужен.

— Ты что, назад идти собрался?

— Ну да.

— Нет-нет! — возразил Николя Бютен. — Иди с нами в Ла Бом, повечеряешь с нами.

— Премного благодарен, да только…

— Ладно, ладно, приятель! — сказал капитан. — Знаю я твои "только". Скажешь теперь, что у тебя паром.

— Так и скажу, сударь.

— Ты, значит, и отлучиться не можешь?

— Не могу.

— А я скажу, у тебя теперь до кареты на низ работы не будет, а карета раньше полуночи не пройдет. Пошли к нам!

Симон никогда не отказывался от случая хорошо поесть и немножко развлечься. Жизнь в одиночестве у него была невеселая, а сейчас и вовсе нехорошо на душе.

И кроме всего прочего, им овладело странное любопытство: страшно хотелось вспомнить, где же он раньше видел Рабурдена.

— Так идешь? — спросил Николя Бютен.

— Пойду, коли вам угодно, — ответил Симон.

От Мирабо до Ла Бома расстояние не больше четверти лье.

Выпили еще немножко вина и решили так: Николя с женщинами и ребенком сядут в тележку, а Симон с Рабурденом пойдут пешком.

И Симон пошел, думая про себя: "Надо, надо вспомнить, где я видал этого типа!"

Рабурден носил серую блузу, всю заляпанную краской и олифой, и суконный картуз набекрень.

Он курил короткую трубочку, поглядывал на девушек, посвистывал и, видно, в ус себе не дул.

Симон шел и все так же внимательно глядел на него.

Когда они отошли от деревни, он спросил:

— А мы, приятель, вроде как уже встречались?

— Да вряд ли, — ответил Рабурден.

— А вы припомните…

— У меня на лица память, поверьте, хорошая. Непохоже, чтобы я вас когда-то видел.

— Но сами вы из Марселя?

— Да.

— Стало быть, на моем пароме переправлялись.

— Было дело, только я спал в карете, ничего не помню. А когда проснулся, мне сказали, что Дюрансу уже час с лишним как переехали.

— И раньше здесь, значит, не бывали?

— Не бывал. Я ехал в Маноск, там все лето и работал.

Неожиданно Симону на ум пришло одно давнее воспоминание.

— А странно! — воскликнул он. — Может, то были и не вы, только больно на него похожи.

— На кого?

— Да один человек тут с полгода назад как-то ночью переезжал у меня на пароме.

— Ну и что? — беспечно спросил Рабурден.

— Один торговец бродячий — коробейник.

— Неплохая работа, — кивнул маляр.

— Только у него борода большая была, — продолжал Симон.

— Тогда точно не я. Я бороды никогда не носил: жарко очень.

И Рабурден зашагал дальше, руки в карманах.

Так они и пришли в Ла Бом.

Николя был там на добрых четверть часа раньше.

Молодая вдова пошла устраиваться у себя в комнате, мадам Бютен распоряжалась ужином, и весь домик, освещенный золотистыми лучами заходящего солнца, имел праздничный вид.

Симон с Рабурденом вошли в столовую, выходившую прямо в сад.

"Вот честное слово, — думал паромщик, — дал бы сейчас две монеты по сто су, чтобы здесь теперь оказался Стрелец. Я того коробейника узнаю, и он наверняка бы тоже узнал".

И Симон сел за стол, как ни в чем не бывало, но решил, что будет зорко смотреть за маляром.

Принимая такое решение, Симон повиновался какому-то упорному, неясному предчувствию. Он невольно вспоминал бедного барона Анри де Венаска, томившегося в тюрьме под гнетом ужасного обвинения.

Сестру мадам Бютен звали мамзель Борель.

Почему "мамзель", если она была замужем и овдовела?

В Провансе тридцать лет тому назад "мадам" называли только дворянок и жен богатых буржуа.

А "мамзель" по-провансальски звучит "мизе".

Так ее и звали в Сен-Максимене: мизе Борель.

Сестру же ее называли: мизе Бютен.

На берегах Дюрансы этот обычай не соблюдался, к тому же Николя Бютен объявил себя капитаном дальнего плавания, а потому и жена его сподобилась титула "мадам".

Так вот: мизе Борель — хорошенькая вдовушка, бодро переносившая свое вдовство, и паромщик Симон, оба, усевшись за стол, стали с двух сторон наблюдать за Рабур-деном.

По словам, вырвавшимся у сестры, мизе Борель пришла к мысли, что счастье ее небезоблачно, и одно из этих облаков имеет вид пожилого маляра.

В Ла Боме этот человек явно был как свой.

Он сидел за столом не как работник, а как равный, как друг.

Иногда он даже имел фамильярность говорить Николя Бютену "ты".

В эти моменты мадам Бютен (ее звали Алиса) вся багровела от гнева, но муж ее не обращал на это никакого внимания, хотя и сам иногда на слова Рабурдена отвечал нервным движением или сердитым взглядом.

Мизе Борель была женщина умная. Не провели они за столом и пятнадцати минут, как она пришла к такому выводу:

"Этот человек здесь не просто так. Ни за что не поверю, что они с Николя раньше друг друга не знали. Между ними есть какая-то загадочная связь, какой-то секрет, память о каком-то темном прошлом. Сестренка моя неопытная еще, не понимает, а я неделю здесь проживу — и все узнаю".

Симон же тем временем думал про себя так:

"Хоть он и сбрил бороду, а я голову готов заложить, что это тот самый коробейник. Непонятно, однако: как это коробейник сделался маляром? А еще непонятней, почему он мне не признался, что был коробейником".

Мы уже говорили: Симона давно терзала печаль от того, что господина де Венаска арестовали у него в доме.

Как это было — мы уже рассказывали.

Когда в домик паромщика вошел коробейник, сам Симон был с Анри в верхней комнате.

Так что он коробейника тогда не видел, а тот почти сразу же вышел с бригадиром жандармов на улицу, рассказал ему, что здесь тот, кого искали жандармы, и немедленно скрылся.

Так что Симон знал коробейника по одной-единственной встрече: когда они со Стрельцом дожидались у него ночью почтовой кареты в сторону Альп.

Так что Симон был печален и часто, вспоминая Анри, думал так:

"Ведь его у меня забрали… Если с ним будет беда — я окажусь виноват…"

Теперь его беспокойный ум принялся, сам не зная, почему, все сопоставлять. Он вспомнил, что они со Стрельцом тогда ночью много говорили про черных братьев, а два дня спустя черные грешники возьми да и появись.

И Симон все глядел и глядел на Рабурдена, а тот, кажется, начинал уже из-за этого нервничать.

Николя без конца подливал гостям — но сам, как заметила его свояченица, пил очень мало.

Почему?

Да потому, что вино развязывает язык.

Рабурден говорил ему "ты", на "ты" перешел и с Симоном.

В таком свойском разговоре Симон опять сказал:

— Ну признайся, ты же был коробейником.

— Да что эта скотина тут мелет? — воскликнул Рабурден.

Мизе Борель заметила, что лицо ее зятя дернулось, как от нервного тика.

— Каким еще коробейником, Симон? — спросил он с удивленным видом.

— Уж я знаю, каким, — сказал Симон. От вина он стал упрям.

— Да что же ты знаешь?

— Вот этот человек был раньше коробейником.

Рабурден рассмеялся.

— И будь здесь сейчас Стрелец, он бы его тоже узнал.

— Какой такой стрелец?

— Человек один из Кадараша, кличка у него такая. Он тогда с нами всю ночь проговорил. Мы еще говорили про черных братьев.

Николя рассмеялся. Жена ничего странного в этом смехе не нашла, а вот свояченице он показался немного деланным.

— Ох ты, — воскликнул он, — тут еще и черные грешники!

— А что? — возразил Симон. — Они недавно много шума наделали.

— Больше не наделают, — сказал Рабурден.

— Откуда нам знать?

— Так их всех убили.

— И это кто еще знает…

— И капитана у них не осталось.

Симон вздрогнул.

— А ведь и правда, — равнодушно сказал Николя Бютен. — Ведь посадили, кажется, капитана?

— Кого-кого? — не поняла мизе Борель.

— Капитана черных братьев.

— Ну да… — сказал Рабурден. — Дворянина одного… с той стороны Дюрансы…

— Его самого.

— Как бишь его зовут-то?

— Господин де Венаск, — сказал Симон. — Только это еще доказать надо.

— Что доказать?

— Что он и есть капитан.

— Черных братьев?

— Черных братьев. Не доказано это.

Николя Бютен расхохотался.

— Я эти дела не шибко хорошо знаю, — сказал он, — меня же тут не было, когда все это случилось, но одно я знаю наверняка.

— Что ты знаешь?

— Что просто так человека в тюрьму не сажают.

Симон покачал головой:

— Ну, посмотрим, посмотрим…

— Да что вы все об этом разбойнике? — спросил Рабурден. — Невеселый у вас пошел разговор.

— Это не я, — откликнулся Николя Бютен. — Это все Симон.

— Ну, вы уж извините, — сказал паромщик. — Что ж, ужин мы доели, да и пора уже мне идти.

Тут как раз большие часы в ореховом футляре, стоявшие в углу, пробили восемь, и Симон подумал:

"Уж не знаю, чего от меня хочет старый жук-советник, а надо к нему зайти, раз уж обещал… Отсюда до Ла Пулардьер ходу с четверть часа, не больше".

И Симон встал из-за стола.

Ни хозяин дома, ни Рабурден, ни женщины удерживать его не стали.

От его слов про черных братьев повисла неловкая пауза, как говорят в театре.

Симон был не пьян, но чуть-чуть подшофе; уходя, он хлопнул Рабурдена по плечу и сказал:

— Об заклад бьюсь: когда-нибудь ты признаешься, что был коробейником.

И ушел.

После его ухода разговор не клеился.

Госпожа Бютен сидела грустная, сестра ее, должно быть, очень устала.

Рабурден не говорил ни слова, а Николя стал мрачен и задумчив.

— Ладно, зятек, — сказала вдовушка, — покурите тут, выпейте кофе, а я уж пойду. Посмотрю, спит ли мой мальчик.

Алиса Бютен встала из-за стола и пошла следом за ней.

Рабурден и Николя Бютен остались наедине.

И смотрели они друг на друга не как веселые собутыльники, а как люди, которым предстоит подвести баланс в каком-то запутанном счете.

Николя с Рабурденом смотрели друг на друга.

Казалось, ни один не решается заговорить первым.

Николя смотрел как-то тревожно и, видимо, волновался.

Рабурден потихоньку тянул рюмку фруктовой водки.

Наконец Николя стукнул кулаком по столу и спросил:

— Больше ничего не хочешь сказать?

— Ничего, — с ленцой ответил Рабурден.

— А надо бы!

— Лучше ничего не говорить, чем говорить глупости.

— Это ты про меня?

— Да как сказать…

— Не понял?

— Болтаешь ты много.

— Эй, мэтр Рабурден, — сказал Николя, — ты мне не груби!

— А я тебе больше не подчиняюсь.

— Как знать!

И Николя так сверкнул глазами, что Рабурден при всей своей дерзости невольно потупился.

Но, потупившись, все-таки проворчал:

— Мог бы и не звать его в гости.

— Кого?

— Паромщика.

— А что тут такого?

— Ты же видел: он меня узнал, — сказал маляр.

— Ну и что?

— Другим разболтает…

— И пускай болтает. Он знает что-то плохое про коробейника?

— Да нет.

— Так говори всем, что он ошибся, и не переживай.

— Плохо все это закончится.

— Брось!

— И мне бы надо отсюда сматываться.

— Сматывайся на здоровье, — сказал Николя. — Тем более, жена тебя на дух не выносит. Ты мне семейную жизнь портишь.

— Только нам, извиняюсь, надо сперва рассчитаться, — ответил ему Рабурден.

— Я тебе чек выпишу. Денег у меня теперь, сам знаешь, нету.

— А ты, я гляжу, шутник!

— Я на дом сильно потратился.

— Меня не касается.

— Ну ладно. Сколько я тебе должен?

— Тридцать семь тысяч франков.

— Ничего себе!

— Мне треть причиталась, мы так договаривались?

— Так.

— Давай тогда посчитаем — сам увидишь.

— Давай, только не сейчас. Завтра, когда женщин дома не будет. А то еще подслушают.

— Как скажешь, — спокойно ответил Рабурден.

— Только тридцать семь тысяч я тебе не должен.

— Должен, должен. И пока не заплатишь, я отсюда не уйду.

— Слушай меня, — сказал Николя Бютен, понизив голос. — Когда овса в кормушке нет, кони копытами бьют. Но овес скоро будет.

— Вот как?

— Есть у меня мысль, что я теперь должен сделать…

— Хочешь опять то же самое? Опасно! Пусть хоть молодого человека сперва укоротят…

— Ничего я такого не хочу. Я же тебе говорил: впредь хочу жить честным человеком.

— Хорошее дело. И где же ты тогда возьмешь овес?

— А вот послушай.

Рабурден сел на стуле верхом и приготовился внимательно слушать, что ему расскажет Николя.

Тот начал:

— Только тихо… как бы эти не услыхали…

— Давай по-испански.

— Давай.

И Николя заговорил на кастильском наречии:

— Ты ведь знаешь, кто я на самом деле?

— А то нет? Ты сын капитана Фосийона, которого советник Феро отправил на гильотину.

— Верно, — сказал Николя. — Только ты еще не все знаешь.

— И чего же я не знаю?

— Что советник Феро облагодетельствовал мою мать, обеспечил ее старость и дал приданое сестре.

— Вот оно что! — сказал Рабурден.

— Так что теперь ты понимаешь, почему я не хотел трогать советника.

— Ну, а дальше? — лениво спросил Рабурден.

— Как ты знаешь, я переменил имя, постарался всеми силами замести следы сына Фосийона.

— Знаю, знаю.

— Так что сын Фосийона умер для всех на свете, кроме меня, тебя и моей сестры.

— Правильно.

— Но если он придет к советнику Феро…

— Что, советник даст ему денег?

— Очень может быть. Он же дал приданое моей сестре — должен что-нибудь дать и мне.

— Что верно, то верно.

— Так вот я к нему и пойду.

— Когда?

— Завтра же.

— А я тогда тебе обещаю: как только получу свое, тут же уйду, и жена тебя пилить не будет.

Рабурден цинично усмехнулся, встал и сказал:

— Спокойной ночи. Я спать пошел.

В ту ночь Николя Бютен — сын капитана Фосийона — спал еще хуже обычного.

Странные сновидения переполняли его сон. Молодая жена чувствовала, как он судорожно шевелится, и слышала зловещие слова, смысла которых не понимала.

Внезапно эти сновидения дошли до каких-то страшных размеров. Николя видел во сне что-то ужасное.

— Говорю вам, это не я! — вскрикивал он. — Я не капитан! Это он! Это молодой господин из замка! Не я, не я!

Николя на миг затих, потом опять затрясся в кошмаре:

— Не рубите голову! Не хочу, чтобы мне рубили голову, как отцу!

От этих слов мадам Бютен тоже завопила.

От ее крика Николя вдруг проснулся.

Он сел на постели, весь в холодном поту, и в ужасе уставился на жену.

Спальня была освещена бледным, неверным светом ночника.

Мадам Бютен, белая, как полотно, глядела на мужа с немым ужасом.

— Что такое? — спросил он.

— Ничего, милый, — ответила она ласково.

— Я что-то видел во сне, да?

— Да, милый.

— И разговаривал?

— Да…

— И что я говорил?

— Да так, ничего.

Взгляд его стал зловещим.

— Что ты слышала? — настойчиво повторил он. — Говори!

— Милый мой…

— Я говорил про черных грешников?

— Да…

— Это все Симон со своими дурацкими разговорами. Мне приснилось, как будто я главарь черных грешников. Надо ж такое удумать!

Он расхохотался и крепко обнял жену.

Потом помолчал и сказал:

— А больше я ничего не говорил?

— Не знаю… не помню… ах, да! Что-то такое про гильотину…

— Как выпью этого вина из Сен-Сатюрнена, всегда кошмары снятся.

— Так впредь не пей.

— Не буду, не буду…

И Николя Бютен опять улегся, но засыпать уже не решался.

Теперь последуем за Симоном Барталэ, который направился в Ла Пулардьер.

Выходя из Ла Бома, он был немножко под хмельком, но на свежем воздухе скоро протрезвел.

А протрезвев, он стал рассуждать.

"Тот коробейник и этот, кого я сегодня повстречал — один и тот же человек. Голову на отсечение дам, что это так, — думал он. — Только он почему-то не хочет признаваться, что был коробейником и пил у меня в гостях. Не признается — значит, есть причина. А какая тут может быть причина? Если человек скрывается — всегда дурной знак".

И Симон, исходя из этого положения, все пытался понять, почему этот маляр напускает на себя туману.

Вдруг в его голове как будто молния сверкнула:

"А что, если он из черных братьев!"

Сердце его заколотилось, и он подумал: "если этого человека арестовать, наверняка многое станет ясно во всем этом таинственном деле.

Вот только как его арестовать?

С кем поделиться подозрениями?"

Симон Барталэ был человеком разумным; он понимал: такого бедняка, как он, никто особо слушать не станет.

Да и что он скажет жандармам? "В Ла Боме живет человек, который раньше был коробейником и не сознается?" Ну и что?

Все это Симон обдумывал, бодро шагая по дороге, и у него не было времени задать себе другой вопрос: чего же хочет от него советник Феро.

Тот был давним, отъявленным врагом Венасков (ведь для крестьянина судья, предъявляющий обвинение, — всегда враг), поэтому Симон и не помышлял поверить ему свои сомнения.

К тому же советник был уже в отставке и арестовать никого не мог.

С этими мыслями перевозчик подошел к калитке Ла Пулардьера.

За калиткой начиналась широкая аллея столетних платанов, ведущая прямо к крыльцу дома.

Стояла ночь, но в небе сияла луна, и в лунном свете Симон увидел человека, ходившего взад и вперед по аллее.

Калитка была отперта — толкни и войди.

Как только Симон вошел в сад, человек на аллее повернулся и пошел к нему навстречу.

За десять шагов Симон узнал гоподина Феро.

Советник подошел к нему и сказал:

— А я тебя тут караулил…

— Простите, сударь, я, может заставил вас ждать…

— Есть немного, — ответил советник, — но ничего: вот ты и пришел.

Он по-свойски взял перевозчика под руку и сказал:

— Я тебя караулил, потому что не хотел, чтобы тебя здесь кто-нибудь увидел.

— Правда? — удивился Симон.

— Пошли сюда.

Господин Феро увел Симона с большой аллеи и провел к маленькому павильону у стены того, что здесь пышно именовали парком, а хозяин по-простому называл садиком.

Этот павильон служил домиком садовника, но сейчас в нем никто не жил.

У двери стояла скамья, залитая лунным светом.

— Присядем-ка тут, — сказал господин Феро. — Здесь нам будет удобно, никто не увидит и не услышит.

Его загадочное поведение стало не на шутку интриговать паромщика.

Господин Феро сел первым и спросил:

— Знаешь, зачем я тебя позвал?

— Право, не знаю, сударь, — простодушно ответил паромщик. Он остался стоять.

— Я знаю, ты меня недолюбливаешь.

— Да что вы, сударь! — воскликнул паромщик.

— И со своей точки зрения ты прав. Человек сперва всегда прав, пока не подумал хорошенько.

— Нет, господин советник, — немного смущенно сказал Симон, — я про вас дурного никогда не говорил.

— Может, и так. Но на перевозе ты всегда на меня глядишь косо, да и не пришел бы сейчас, если бы только посмел отказать.

Симону стало не по себе.

"Дьявол, а не человек! — подумал он. — Мысли читает, как по-писаному".

— Что же, правду я говорю? — ласково спросил старик?

Симон не ответил.

— Ты не любишь меня, — продолжал господин Феро, — потому что ты из Кадараша, а все, кто из Кадараша, не любят меня со времен дела Большого Венаска.

На Симона вдруг нахлынул прилив откровенности:

— Вот уж что верно, то верно, сударь! — воскликнул он.

— Я предал суду Большого Венаска, — продолжал господин Феро, — потому что считал его виновным.

— А все-таки он был ни в чем не виноват, — сказал Симон.

— Потом я это узнал.

— Да???

И Симон, отступив на шаг назад, изумленно уставился на советника.

Тот продолжал:

— Теперь под следствием его племянник, как некогда был он, а мой племянник — вот странно сложилась судьба — ведет это следствие.

— Да, сударь, так и есть.

— И я не хочу, чтобы мой племянник, как я когда-то, имел несчастье предать суду невиновного.

Старик произнес эти слова с таким чувством, что Симон вздрогнул.

— Ты видишь человека, — продолжал господин Феро, — о котором всегда судили несправедливо. Я всегда повиновался только долгу, и никогда — личным чувствам. Я говорил о господине Анри де Венаске с племянником. Он считает его виновным.

Симон понурил голову.

— А я, — закончил речь советник, — считаю, что он невиновен.

У Симона вырвался крик.

— Знаешь, зачем я тебя позвал?

Он отступил еще на шаг назад и уставил странный взгляд — взгляд, где смешались удивление с недоверием — на человека, которого он до сих пор считал величайшим врагом семейства, де Венаск.

— Вы, сударь?.. Вы?.. — проговорил он.

— Да, я.

— Вы считаете господина Анри… невиновным?

— Считаю.

Но Симон не сразу ему поверил.

Крестьянский инстинкт подсказывал ему: не в первый раз судья говорит в пользу невиновности обвиняемого лишь затем, чтобы получить неопровержимое доказательство его вины.

Господин Феро, очевидно, догадался, что происходило в душе Симона, и сказал:

— Слушай меня хорошенько.

— Слушаю, сударь.

— Я больше в суде не служу: мне нет никакой выгоды искать преступника.

"А ведь и впрямь", — подумал Симон.

— Но я не хочу, чтобы мой племянник совершил ту же ошибку, что и я.

Господин Феро произнес это таким искренним тоном, что Симон невольно воскликнул:

— Так вы и вправду, сударь, думаете, что господин Анри не виноват?

— Я думаю так, а ты?

— А я уж и не знаю…

Этими словами Симон выразил все сомнения, все тревоги, мучившие его с той роковой ночи, когда Анри де Венаск с таким спокойствием, такой уверенностью в себе отдался в руки жандармов.

— Так вот, — сказал советник, — я позвал тебя потому, что ты можешь мне помочь: рассказать, как было дело, и докопаться до правды. Рассказывай, я слушаю.

И господин Феро приготовился слушать.

Если мы вернемся к тому дню, когда Симон так яро отстаивал честь семейства де Венаск в разговоре со Стрельцом и Коробейником, мы поймем, как пламенно он сам желал, чтобы ему доказали невиновность барона Анри.

Но сам он в эту невиновность давно уже не верил и только в последние несколько недель стал в нее верить слабо.

Ужасное воспоминание оставалось для него убийственной уликой против Анри.

Он вспоминал ту ночь, когда перевозил черных братьев.

Ведь их капитан тогда сказал ему с угрозой:

— Берегись, у тебя слишком длинный язык!

Паромщик был потрясен услышанным — казалось, он узнал голос барона де Венаска.

А потом у него же в доме Анри арестовали.

Тут его уверенность заколебалась — он начал сомневаться.

Теперь, наконец, человек, который по профессии всегда во всяком видел преступника, сказал ему: "Я верю, что господин де Венаск невиновен — давай искать этому доказательства".

Все это привело рассудок паромщика в полное смятение.

Но часто под золой кроются еще не погасшие угли, и в самой темной мгле таится отблеск ослепительной молнии. Одно слово может озарить светом весь этот хаос.

— Говори, — сказал ему господин Феро, — расскажи все как было.

И Симон не заставил просить себя дважды.

Он рассказал, как однажды до рассвета господин Анри переправился на пароме Мирабо в альпийской карете, и с тех пор до того дня полгода спустя, когда он в его же доме отдал себя в руки жандармам, Симон его не видал.

Потом паромщик, не опуская ни одной подробности, рассказал про визит черных грешников и дословно повторил те слова, которые произнес их капитан.

— Ты ничего не забыл? — спросил советник.

— Да нет, ничего, — ответил Симон.

— А ты ни с кем не говорил о господине де Венаске?

Этот вопрос, такой простой, стал искрой, от которой возгорелось пламя, ослепительной молнией, разом рассеявшей тьму.

Симон все вспомнил.

Он вспомнил, как той ночью, когда на несколько часов приютил Стрельца и коробейника, разговор все время заходил о господине де Венаске, о старинной вражде его рода с семейством Монбрен, ясно вспомнил, как коробейник сказал, что эта вражда скоро кончится, что господин де Венаск с мадемуазель де Монбрен любят друг друга.

На что он, Симон, ответил, что никогда ее дядя, господин Жан де Монбрен, не согласится на этот брак.

Господин Феро слушал его очень внимательно и ни разу не перебил.

Только когда Симон рассказал все до последних подробностей, советник спросил:

— А про сотню тысяч франков, оставленных господином де Монбреном для племянницы ты говорил?

— Да, конечно.

— А Стрельца ты хорошо знаешь?

— Да, сударь. Он только браконьер, а так человек очень хороший.

— Ручаешься?

— Да, как за самого себя — да и всякий поручится. Его тут все хорошо знают, что вы!

— Он пропадал из виду в те времена, как объявились черные грешники?

— И вовсе нет.

— Каждый день его кто-то видел?

— Да почти каждый. Я сам его перевозил раз с полдюжины. Он все больше на вашем берегу охотится.

— А коробейника ты знаешь?

— Нет.

— А откуда он взялся?

— Тоже не знаю.

— Куда он тогда шел?

— В Маноск.

— Как ты считаешь, он нездешний?

— Да уж какой здешний.

— И с тех пор ты его больше не видел.

— Нет… правда… только…

Симон запнулся.

— Что "только"? — переспросил господин Феро.

— Кажется мне, что я его сегодня видел.

— Где же?

— В трактире в Мирабо. Но я не уверен. Он бороду сбрил.

— Так-так!

— И говорит, что коробейником никогда не бывал.

— Так ты с ним говорил?

— Мы вечеряли вместе.

— В трактире?

— Нет, у господина Николя Бютена.

При этом имени господин Феро вздрогнул, но Симон этого не заметил.

— Так ты ужинал у господина Бютена?

— Да, сударь.

— Это не новый ли хозяин Ла Бома?

— Он самый.

— И ты у него сегодня был в гостях.

— Только что от него.

— Стало быть, ты его хорошо знаешь?

— Да как все в наших краях. Его тут все любят.

— Правда?

— А как же: человек он честный, господин-то Бютен, душа нараспашку, да и компанейский. Жену молодую любит, да и всякий бы в такую влюбился. Да вы ее, сударь, знаете.

— Я? Нет, не знаю, — сказал господин Феро.

— Вы ее сегодня утром с сестрой видели.

— Вот как? — удивился советник. — Так это те молодые женщины, что сегодня переезжали Дюрансу вместе со мной?

— Ну да, сударь. Я им пожитки помог дотащить до деревни, вот господин Бютен и сделал мне честь — пригласил повечерять.

— И с вами ужинал тот человек, который, по-твоему, был коробейником?

— Да, сударь.

— Значит, он приятель господина Бютена?

— Да нет — он нынче стал маляром.

— Вот как!

— И работает в Ла Боме, потому что господин Бютен там заново все делает в доме.

— А ты, значит, считаешь, что это и есть коробейник?

— Руку на отсечение дам.

— А он не признается.

— Нет, не признается.

Господин Феро ненадолго задумался и сказал:

— Но ты же можешь и ошибаться.

— Вот и я о том думаю. Мало ли похожих людей встречается.

— Верно, верно…

— Вот потому мне и хотелось бы, чтобы Стрелец на него тоже поглядел. А вообще-то, — добавил Симон, — что нам с того?

— Коробейник этот человек или нет?

— Ну да.

По тубам господина Феро пробежала улыбка.

— Славный ты человек, Симон, — сказал он, — только вот простоват немного.

— Ну вы скажете!

— Если этот человек — вправду коробейник, а не признается, значит, есть тому причина.

— Вот и я о том думаю.

— А представь себе: вдруг он знает кого-то из черных братьев?

Симон вздрогнул.

— А может, и сам из черных братьев.

— Да неужели?

— Вот и рассказал их главарю все, что от тебя услышал про Большого Венаска и его племянника.

— Господи Иисусе! — воскликнул Симон. До него начало доходить, в чем дело.

— А капитан, чтобы отвести подозрения, решил этим рассказом воспользоваться и притвориться господином де Венаском — разыграл спектакль для тебя и еще кое для кого. А тот, быть может, в то время был отсюда очень далеко…

Симона вдруг озарило.

— Ох, сударь, — воскликнул он, — ведь вы, должно быть, правду говорите! Бедный господин Анри!

— Я не знаю, правду я говорю или нет: все это только гипотезы. Но есть одна вещь, которую нужно выяснить прежде всего.

— А что?

— Одно лицо маляр с коробейником или нет.

— Понятно.

— А для этого нам нужно встретиться со Стрельцом.

Симон уже довольно давно сидел рядом со старым советником. Тут он вдруг встал и ответил:

— Ну, это я узнаю не сегодня, так завтра. Стрельца я разыщу.

— Завтра?

— Да нет, прямо сейчас.

— Интересно… — отозвался советник не без лукавства.

— Сейчас, сударь, — ответил ему Симон, — сезон охоты на дроздов. А в наших краях никто их так хорошо сетью не ловит, как Стрелец. И я его, помню, третьего дня перевозил. С тех пор я его больше не видел. Так что он не иначе где-то здесь, рядом.

— Вот и отлично, — сказал господин Феро. — Так поди сыщи его. Только имей в виду: ничего ему не говори про наш разговор.

— Само собой.

— Я тебя об этом прошу еще и в интересах господина де Венаска.

Симон понимающе кивнул.

— Скажу ему, что об заклад побился, — сказал он.

— А если Стрелец признает в том человеке коробейника — придешь ко мне и скажешь.

— Слушаю, сударь.

— Ну так ступай.

И господин Феро протянул руку Симону, остолбеневшему от такой чести.

— Ты славный парень, — добавил господин Феро, — только, может быть, сам того не зная, большое зло натворил. Надо его поправить.

Симон ушел, как и пришел, тайком. Никто из слуг в Ла Пулардьере его не видел.

Выйдя из сада, он подумал:

"Если бы я господину Феро сказал правду, где искать Стрельца, он бы, пожалуй, рассердился. Стрелец-то не на дроздов охотится, а кроликов господина советника хорьками травит".

И Симон направился прямиком через поле к поросшей дубняком и оливковыми рощами горке, под которой стоял Ла Пулардьер.

Горка была скалистая, разделенная надвое узким оврагом.

В скалах было полно естественных нор, в которых ютились кролики.

Там-то Стрелец и устроил себе штаб-квартиру. При нем было все, что нужно для охоты браконьеру: два хорька и сотня маленьких сеточек, называемых в народе "кошелями", куда попадется пулей вылетевший из норы кролик.

Затягивая свои кошели, Стрелец вдруг услышал шум шагов по листьям.

Сначала он схватился за ружье, потом подумал, что лучше бежать.

Стрелец был не злой человек: может, он мог бы для страха наставить ружье на жандарма или лесничего, но выстрелить ни за что бы не выстрелил.

По счастью, тут раздался особого тона свист и успокоил его.

На юге, как и в других местах, крестьяне защищают браконьеров.

Если за ними гонятся, их предупредят, укроют, а не то и с удовольствием укажут, где искать дичь. Если какой-нибудь буржуа убьет зайца, крестьянина с души воротит, но он с симпатией смотрит, как браконьер разобьет пару перепелов или разорит кроличью нору.

Это вечная вражда мелких собственников с крупными.

Свист, услышанный Стрельцом, очевидно, значил:

— Не бойся, свои!

Стрелец посмотрел вдаль и увидел, как карабкается к нему по скалам какой-то человек.

Немного ближе он признал Симона.

— Паромщик! — воскликнул он. — Ты, что ли?

— Я, — ответил Симон.

— А что, Дюранса пересохла, или ты теперь на ренту живешь, что стал ночами гулять?

— Да нет, я к тебе.

— Ко мне?

— Ну да, к тебе.

— А зачем?

— А затем, что ты мне можешь услужить.

Он сел на большой камень рядом со Стрельцом и сказал:

— А ты ведь к советникк вроде неплохо относишься!

— Хороший человек.

— Верно, так ты всегда и говоришь — а кроликов у него все равно таскаешь.

— Не я, так другой кто утащит.

— Это правда.

— У меня один враг: дичь. С ней и воюю. Так ты знал, что ли, что я тут?

— Догадался.

— А у тебя ко мне разговор есть?

Симон кивнул.

— Ну давай, — сказал Стрелец.

— Вот скажи: помнишь, как-то ночью ты у меня пил молодое вино, когда дожидался кареты на верх?

— Как не помнить! — ответил Стрелец. — Еще с нами был один коробейник. Славно тогда посидели.

— Так ты помнишь того коробейника?

— А то нет.

— А если теперь увидишь, узнаешь?

— Как тебя. А ты почему спрашиваешь?

— Так я затем и пришел.

— Да ну? — удивился Стрелец.

Хотя Симон и был довольно прост, но, как все южане, умел выдумывать. Вот он и придумал свою легенду по дороге на горку, где нашел Стрельца.

— Вот какие у меня дела, — сказал он. — Знаешь господина Бютена?

— Нового хозяина в Ла Боме?

— Ну да. Я тут был у него дома. Хороша же у него молодая жена! Так вот: наш коробейник живет у него.

— А что он там делает?

— Окна и двери красит.

— Коробейник?

— Коробейник. Только сдается мне, он не коробейник вовсе и даже не маляр.

— Как так?

— Думаю я, ему мадам Бютен нравится.

— Ну-ну?

— Вот он и притворился маляром. Я только сейчас там был, а он меня как будто не узнал. Только это он, вот увидишь.

— Так ты, значит, думаешь…

— Господин Бютен славный малый, добрый человек, а этот его опутал. Будь я точно уверен, что это коробейник…

— Ты бы что?

— Так шепнул бы на ушко господину Бютену.

— А твое какое дело?

— Ну, есть причины кое-какие.

— Ладно, как знаешь. Так что дальше?

— Пройдись-ка ты завтра с ружьишком мимо Ла Бома.

— А потом?

— Попробуй увидеть маляра. Узнаешь в нем коробейника — скажи мне.

— А ему что сказать?

— Ничего. Сделай вид, что и не узнал его.

Стрелец чуть дернул плечом.

— Ты рыбак? — спросил он.

— Все рыбаки, кто на реке живет.

— А я охотник. Знаешь пословицу? Рыбак охотника ни за что не обхитрит.

Симон вздрогнул.

— Ты это к чему? — спросил он.

— А к тому, что ты меня обхитрить хотел, да я похитрее буду.

Симон недоуменно смотрел на Стрельца. Тот продолжал:

— Я тебе сейчас скажу, как я это понял, а ты скажи, угадал я или нет.

— Слушай…

— Да я и сам давно хотел с тобой об этом поговорить.

У меня ведь совесть как будто нечиста.

— У тебя?

— Мы ведь той ночью, что ты вспоминал, языками много мололи.

— Было дело.

— Болтали, болтали при незнакомом человеке, да и разболтали немало, что лучше бы про себя было знать.

— И то правда.

— Ведь коробейник, может, вовсе не коробейник был.

— Думаешь?

— Два дня спустя как раз опять явились черные грешники…

— Так что по-твоему? — спросил Симон вдруг дрогнувшим голосом.

— Может, и наш коробейник из них.

— И что?

— А то, что зря мы ему рассказали про господина Анри, который теперь в тюрьме…

— Бедный господин Анри!

— А он, может, ни в чем и не виноват.

Из груди Симона вырвался крик:

— Ой! Ты что, тоже так думаешь?

— Да вот с неделю тому назад мысль пришла. Я и хотел с тобой поговорить.

Стрелец улыбнулся:

— Ну что, угадал? Ты зачем ко мне пришел: из-за жены господина Бютена или из-за господина Анри?

— Из-за господина Анри.

— Другой разговор, — сказал Стрелец.

Он завязал последний кошель с кроликом и уселся рядом с Симоном.

Никогда не устареет древнее изречение: "В единстве сила".

В одиночку Симон не решался полностью согласиться с самим собой, что господин Анри может быть невиновен. Потому, когда господин Феро ясно сказал ему, что и он того же мнения — Симон вздохнул свободнее и подумал: "Значит, один я такой дурень!"

Наконец то же самое сказал ему и Стрелец — тогда Симон вдруг рассудил: "Если трое подумали одно и то же — стало быть, так оно и есть. А тогда нам и бояться нечего".

Теперь Симон верил в невиновность Анри де Венаска, но только еще брезжила надежда доказать ее.

Стрелец продолжил разговор:

— Если коробейник из черных братьев, то он, конечно, как-то попользовался тем, что мы ему сказали. Я об этом почему подумал: ведь господина де Монбрена не только застрелить хотели, а еще и ограбили на сто тысяч франков. А Венаски не грабители.

— Так капитан, по-твоему, — не господин Анри?

— Очень может быть.

— Вот и я так думаю, особенно после того, как этот тип сегодня меня уверял, что сам он вовсе не коробейник.

— А ты хочешь, чтобы я удостоверился?

— Ну да.

— А потом?

— Потом? Откуда я знаю…

Стрелец нахмурился.

— Послушай меня, Симон, — сказал он, немного помолчав. — Мы с тобой люди бедные, перебиваемся как можем. Никому мы с тобой не нужны: что мы скажем, что промолчим — все равно.

— Ох… — вздохнул Симон.

— Вот, положим, мы все правильно думаем: капитан черных братьев — не господин Анри, а совсем другой человек.

— Положим.

— Скажем мы это судьям, они начнут дело, а ты однажды утром на перевозе вдруг перевернешься и утонешь, а я в тот же день вечером пойду с охоты да и получу пулю из ружья. И концы в воду — все квиты. Будем знать, как лезть не в свое дело.

— Ну и пусть, — сказал Симон. — Зато исполним свой долг.

— Больно надо! — пожал плечами Стрелец.

Симон возразил:

— А когда ты защищал у меня старого советника Феро, ты не так говорил.

— Ты это к чему? — не понял Стрелец.

— Ты его все хвалил за то, что он, мол, свой долг исполнял.

— Так это совсем другое дело.

— А как ты думаешь — если бы советник Феро был еще на службе и мы бы спросили, что он об этом думает…

— О чем?

— Как нам теперь поступить.

— Так и сказал бы, что нас это не касается.

— А вот и нет.

Симон обещал господину Феро ничего не говорить Стрельцу про разговор с ним, но он тогда не предполагал, что браконьер вдруг заупрямится.

И теперь он поступил по наитию.

— А вот и нет, — сказал он.

— А?

— Не сказал бы советник Феро, чтобы мы не лезли не в свое дело, а сказал бы, как и я тебе говорил: прежде всего и как бы там ни было, мы должны исполнить свой долг.

— Ну, если бы советник так сказал…

— Сказал бы.

— Думаешь?

— А может, уже и сказал.

Стрелец вдруг обернулся и пристально посмотрел на собеседника.

— А что, если это он меня к тебе и послал?

— Он ко мне?

— И сам просит тебя сходить посмотреть на маляра и проверить…

— Да не может этого быть!

— А так оно и есть.

— Да ты что! Господин Феро не настолько любит Вена-сков.

— А ты разве не сам говорил, что господин Феро ни с кем не враждует, никому не мстит, всегда поступает по совести?

— Говорил, да.

— А теперь господин Феро велел мне пойти к тебе.

— Правда, что ли?

— Клянусь тебе. Да ты и так знаешь, что я никогда не вру.

Стрелец встал с камня:

— Ну, если так, я согласен, — сказал он.

Он сделал было шаг, но вдруг обернулся:

— А советник знает, где я теперь?

— Точно нет. Я ему только сказал, что знаю, где тебя искать.

— Так он не знает, что я теперь…

— Травишь его кроликов? Нет, не знает.

Стрелец вздохнул с облегчением:

— Это хорошо. Господин Феро хороший человек. С кроликами его я не в ладах, а его самого не хотелось бы огорчать.

Он положил Симону руку на плечо.

— Теперь иди домой да поспи чуток до кареты на низ.

— А потом?

— Перевезешь ее и возвращайся. Я там буду.

— На берегу?

— Ну да. Я проверю, коробейник тот человек или нет.

— Да ведь поздно уже, — заметил Симон.

— По звездам — девять часов.

— Может, он уже спит.

— Не спит. И еще одно дело у меня там есть.

Стрелец посадил хорька в холщовый мешок с дырочками, чтобы дышали, кошели забросил в кусты, ружье закинул на плечо и сказал:

— Пошли! Сегодня кроликам повезло.

Примерно в то же время, когда Стрелец с Симоном спустились с горки с норами, господин Николя Бютен, у которого, как мы видели, было довольно неприятное объяснение с мэтром Рабурденом, поднялся в спальню и лёг в постель.

Мы уже рассказали, как пару часов спустя он проснулся в холодном поту от кошмара.

А мэтру Рабурдену не спалось.

Наоборот: ему до того не сиделось на месте, что захотелось прогуляться.

Он закурил трубку и вышел на двор.

Ла Бом — маленькое хозяйство, где не было, конечно, ни парка, ни огороженного сада.

Перед домом был небольшой огород, а прямо за ним начиналась дорога.

Дорога была обсажена изгородью и вела на главный двор.

Рабурден пошел по ней.

Он плелся потихоньку, пуская в синее звездное небо дым из трубочки, и думал про себя:

— Нет, дяденька, я от тебя все равно не уйду, пока не рассчитаемся, да вола то не верти, а то ведь я тебя и заложить могу, если что…

Как видим, мэтр Рабурден мог и на арго соловьем разливаться, особенно когда нервничал.

Так и он шел, покуривая, как вдруг услышал за спиной шаги.

Рабурден обернулся и увидел человека с ружьем за спиной.

— Эй, приятель! — окликнул тот его.

Рабурден остановился.

— Не будешь любезен огоньку дать, если не трудно?

— Сейчас поищу спички, — ответил Рабурден.

Человек с ружьем подошел поближе.

Тогда Рабурден увидел, что картуз на нем надвинут на глаза, а ворот куртки поднят и закрывает лицо.

— Что, приятель, никак от жандармов прячешься? — спросил он.

— Потише, потише! — грубо ответил охотник.

Он чиркнул протянутой спичкой, закурил трубку и в мелькнувшем на миг свете разглядел лицо маляра.

"Так! — подумал Стрелец. — Симон-то не ошибся: это он!"

Надвинув картуз по самые брови, а ворот подняв до самого носа, Стрелец совершенно закрыл лицо, так что Рабурден едва ли узнал бы его, даже если бы что-то заподозрил.

Но Рабурден, который к тому же был немного под хмельком, и думать не думал ни о каком Стрельце.

А вот тот его узнал. Охотник раскурил трубку и подумал: "Ну что ж, что я хотел, то и узнал, теперь мне говорить с ним не о чем".

— Спасибо, приятель, — коротко поблагодарил он.

— Рад услужить, — ответил Рабурден.

Стрелец, ускорив шаг, прошел вперед. Метров через сто он свернул с торной дороги и скрылся в винограднике, а Рабурден продолжал свою ночную прогулку.

Через четверть часа Стрелец был на берегу Дюрансы.

Симон уже вернулся на тот берег.

Но Стрелец давно привык проводить ночи напролет под открытым небом.

К тому же время было летнее, ночь теплая, даже почти жаркая.

Стрелец зашел в ракитовые кусты, улегся там, положив ружье рядом с собой, и стал дожидаться, когда вдали раздастся стук почтовой кареты с Альп.

От того места, где остановился Стрелец, до парома было около километра, но он рассчитывал, что кучер с форейтором всегда найдут для него местечко — не в карете, так на козлах.

Часа три Стрелец проспал, а проснулся при звоне бубенцов.

Вдали светил фонарь почтовой кареты.

На том берегу Дюрансы Стрелец долго задерживаться не собирался.

Ему надо было удостоверить Симона в том, что коробейник и маляр — один и тот же человек, а потом вернуться и продолжать свою браконьерскую жизнь.

Впрочем, у Стрельца было разрешение на охоту, он имел право носить ружье на дорогах и неохраняемых землях, так что жандармов он ничуть не боялся и нисколько не смутился, когда этой ночью в подъехавшем дилижансе увидел на козлах рядом с кучером две треугольные шляпы.

Кучером был не кто иной, как Гаво.

— Эгей! — крикнул Стрелец. — Местечко найдется?

— Куда едешь?

— До парома.

— Залезай, — сказал Гаво. Он прекрасно знал Стрельца и даже имел с ним дела: покупал у него дичь, а в Эксе и в Гапе продавал.

Стрелец поклонился жандармам и сказал им тем любезно-насмешливым тоном, который выражает самую суть южного характера:

— Не желаете, чтобы я показал разрешение?

— Мы нынче за охотниками не гоняемся, — с улыбкой ответил ему бригадир.

— Вот как? А за кем гоняетесь? За грабителями?

— Это скорей.

— Так черных братьев же нет уже?

— Один еще есть, — встрял Гаво, — только ему, я так думаю, не сегодня завтра голову отрубят.

Стрелец вздрогнул.

— В понедельник, что ли, суд? — спросил бригадир.

— Должно быть, в понедельник, — ответил Гаво. — Позавчера в Эксе об этом был разговор. Хоть ты сеньор, и вообще барон, а вот не грабь, сволочь!

Гаво сказал это с такой ненавистью, что Стрелец невольно изумился.

— А тебе-то что черные грешники сделали? — спросил он.

— Да эти разбойники меня на дороге остановили!

— Остановили, да не тронули.

— Ну да, а все равно…

Форейтор, переставший нахлестывать кнутом и прислушавшийся к разговору, обернулся и сказал:

— А я знаю, с чего Гаво на них в такой обиде.

— Ну и с чего?

— Да они его так напугали, что он потом две недели хворал.

— Правда? — усмехнулся Стрелец.

— С ним чуть не холера приключилась; на каждой станции до ветра бегал. С тех пор так над ним и смеются.

— Ладно, ладно! — злобно ответил ему Гаво. — Смотри за лошадьми лучше, лодырь: на пятнадцать минут опаздываем.

И опять сказал:

— Отрежут, отрежут голову этому разбойнику!

Но Стрелец возразил:

— Некоторые говорят, что господин Анри де Венаск вовсе и не виноват.

— Ну, говорят. Только это он и есть — капитан.

— Не доказано еще.

— Симон его узнал.

— Симон не уверен.

— А я уверен.

— Ты?

— Ну да. Я ж его видел.

— В лицо?

— В лицо. И на суде так скажу, если меня позовут в свидетели.

— Гаво, друг мой, — серьезно сказал Стрелец, — раньше я от тебя таких слов не слышал.

— Это ему опять живот подвело, — усмехнулся форейтор.

Было бы время, Гаво разошелся бы до белого каления.

Но дилижанс подъехал к парому. Видно было, как баржа Симона медленно плывет по реке между двух канатов.

Стрелец слез и первым вошел на паром.

Он подошел к Симону и сказал:

— Видел я его.

— Ну и что?

— Это он.

— Коробейник?

— Ага. Ты не ошибся.

Дилижанс тоже въехал на паром, а через четверть часа съехал на другом берету и поехал дальше.

Тогда Стрелец сказал паромщику:

— Тебе Гаво хоть раз говорил, что видел капитана в лицо?

— Нет, никогда.

— А то сейчас он это утверждает.

— Вот еще!

— Говорит, что это господин Анри, что он его узнал, что и на суде то же скажет.

Симон пожал плечами:

— Моя думка такая, что Гаво и сам, может, при делах.

— Ты что хочешь сказать?

— Ладно, ничего! Уж я знаю…

— Да скажи…

— Должно быть, он больше нашего знает про черных братьев.

— Думаешь?

— Может, он с ними в дружбе.

— Вот как?

— Все! — решительно сказал Симон. — Еще скажу об этом советнику пару слов, а время придет — тогда все объясню.

Утром Симон опять переехал через Дюрансу и пошел бродить вокруг Ла Пулардьера.

Как бы случайно, он повстречал господина Феро.

— Ну что? — спросил тот.

— Это он.

— Стрелец его узнал?

— И он тоже.

Старик пристально посмотрел на Симона и сказал:

— Теперь слушай меня хорошенько.

— Слушаю, сударь.

— Ты хочешь спасти господина де Венаска?

— Еще бы!

— Тогда молчи и старайся впредь не встречаться с коробейником.

— Да?

— Ты уже сделал все, что было нужно от тебя. Теперь ступай домой, сиди спокойно и жди. Остальное — моя забота. Если ты мне понадобишься, я тебя найду.

Советник ушел, а Симон подумал: "Верно, что-то есть у него на уме!"

Через час господин Феро де Ла Пулардьер направился в Ла Бом.

Как и говорил Симон, между двумя поместьями было не больше получаса ходьбы.

Господин Феро проворно шагал по уютной дорожке, что вилась меж виноградников, покрывающих плодородные земли берегов Дюрансы.

Он был при параде: надел поверх безупречной рубашки редингот, а на голову цилиндр, что делал только по воскресеньям, когда ходил в деревню на церковную службу.

Орденов же он и вовсе никогда не носил, но на сей раз вдел в петлицу розетку офицера Почетного легиона.

Утро было ясное, солнце сверкало, и последние капли росы трепетали на кончиках листьев, как влажные жемчужины, только что извлеченные из моря.

Никогда прежде господин Феро и не думал навещать новых соседей.

Как мы уже сказали, старый прокурор жил один и ни к кому в гости не ходил.

Поэтому слуги, увидев, как он вышел из Ла Пулардье-ра, несколько удивились этому воскресному гардеробу в восемь часов утра буднего дня.

Он ничего не объяснил, так что слугам пришлось только гадать между собой, а господину Феро до этого и дела не было.

По дороге он думал так:

"Теперь для меня установлен факт: сын капитана Фосийона и новый хозяин Ла Бом Николя Бютен — одно лицо. Итак, я нашел того, кого искал. Но одно меня очень смущает: что человек, который не признается, что был коробейником, живет в доме молодых супругов. Откуда же он там взялся?"

После встречи с Симоном в уме господина Феро зародилось подозрение.

Неужели Николя Бютен, сын несчастного, честного капитана Фосийона, сам — человек бесчестный? Уж не находится ли он в какой-то связи с бандой черных братьев?

Если бы не сообщение Симона — сообщение, подтвержденное свидетельством Стрельца, — господин Феро на другой день по возвращении из Экса все равно пошел бы в Ла Бом.

Но тогда он взял бы бумажник с сотней тысяч франков в банковских билетах, передал бы этот бумажник Николя Бютену и сказал бы:

— Вот то, что вам причитается.

А теперь господин Феро оставил бумажник в Ла Пулар-дьере, хотя деньги и были готовы.

По дороге он думал, какой бы найти предлог для своего визита.

Думал он недолго.

Земли Ла Пулардьера и Ла Бома лежали рядом. Их разделял ручей.

Со старыми хозяевами Ла Бома у господина Феро был уговор, что каждый из них по очереди весной и осенью будет углублять русло ручья, чтобы талая вода с гор не заливала поля.

Новый хозяин, Николя Бютен, видимо, не знал об этом уговоре, и советник шел теперь возобновить его.

Войдя в небольшую платановую аллею, которая вела к дому, господин Феро увидел на скамье перед домом несколько человек.

Во-первых, две сестры: мадам Бютен и мизе Борель. Они сидели за вышиваньем.

Перед ними играл в траве маленький мальчик.

Немного в стороне мужчина лет тридцати, одетый в белую куртку и соломенную шляпу, подстригал садовыми ножницами деревья.

Лица женщин были ясны и спокойны; казалось, что и у мужчины нет никаких забот.

Увидев эту картину, господин Феро, никем из них не замеченный, вздрогнул и на секунду остановился.

"Может быть, — подумал он, — в этом доме и укрывается преступник, но никто из этих славных людей об этом, конечно, не знает".

Вдруг обе женщины встали, а мужчина обернулся.

Они услышали скрип шагов старика по песчаной дорожке. Тот спокойно направлялся к ним.

Николя Бютен пошел к нему навстречу и снял шляпу.

— Здравствуйте, сосед, — любезно сказал советник. — Вы меня, должно быть, не знаете?

— Право, не знаю, — сказал Николя Бютен таким простодушным голосом и с такой искренностью во взгляде, что обманулся даже его собеседник, привыкший читать в глубинах самых злобных сердец.

— Я хозяин Ла Пулардьера.

— Господин советник Феро?

Никем из них не замеченный, он вздрогнул и на секунду остановился

И Николя Бютен снова поклонился.

— Он самый, — ответил советник и сам поклонился женщинам.

— Господин советник, — сказал Николя Бютен, — мы с супругой в самом деле очень виноваты: недавно приехали в эти края, а у вас с визитом не были. Но вы нас, верно, простите, ведь мы еще только-только устраиваемся.

— Охотно вас прощаю, дорогие соседи, — с улыбкой ответил старик. — Я ведь и сам по округе слыву мизантропом и говорят, что я живу, как медведь.

С этими словами он взял мальчика на руки и погладил по головке.

— Какой славный малыш! — сказал он.

— Это не наш, — ответил Бютен, — мы только два месяца, как поженились. Это сын сестрицы нашей…

Он посмотрел на жену, та зарделась.

Потом он поспешно распахнул большую стеклянную дверь в гостиную.

— Будьте любезны, проходите, господин советник, — пригласил он. — Солнце больно уж начало припекать.

— Да, правда, — ответил советник и смахнул капельки пота со лба.

Он вошел первым, хозяева за ним.

Николя спросил:

— Господин советник, не окажете ли великую честь выпить у нас чего-нибудь прохладительного? А мы уж так будем рады.

— Премного благодарен, дорогие соседи, — ответил советник. — Я никогда ничего не пью между трапезами: так лучше всего переносить жару.

И он сел, все время глядя на хозяина.

Но Николя Бютен был совершенно спокоен, и на лицо его изображалась безупречная порядочность.

Тогда советник объяснил, зачем пришел.

— Сделаем, конечно, все, что сможем, — ответил Николя Бютен. — Нам больше ничего не надо, как соседствовать с вами по-доброму.

Но господин Феро не торопился уходить. Он гладил ребенка по голове, говорил о том о сем с женщинами.

Время от времени он между тем поглядывал на дверь, как будто дожидаясь, что войдет кто-то еще.

Советник украдкой бросил очередной взгляд на Николя Бютена, все так же невозмутимого, и подумал: "А ведь этот человек должен знать, что из-за меня отрубили голову его отцу…"

Наконец за дверью послышались шаги.

Господин Феро обернулся.

Это пришел откуда-то Рабурден — картуз на ухо и с трубкой в зубах.

Господин Феро приметил, как в глазах мадам Бютен — очень быстро, всего на мгновенье, — мелькнула злоба. Заметил он и взгляд, которым обменялись Николя с маляром.

И старый прокурор со своей обычной проницательностью подумал:

"Похоже, этот человек здесь имеет какой-то вес".

Больше советнику Феро в Ла Бом делать было нечего.

Он еще ничего, пожалуй, не знал, но уже обо всем догадался.

Человек, которого он сейчас увидел, — якобы маляр, якобы коробейник, — и Николя Бютен имели какой-то общий секрет, и теперь этот человек пользовался им, чтобы оставаться в доме, к великому неудовольствию мадам Бютен, которую муж, по-видимому, обожал.

Но поразила его и еще одна вещь — еще более загадочная: почему Николя Бютен оставался при нем совершенно спокоен.

А ведь Николя должен был все знать.

Советник встал и отвесил изящный поклон хозяйкам.

Но Николя Бютен сказал ему:

— Господин советник, не позволите ли мне пройтись проводить вас немного?

— С удовольствием, — сказал господин Феро.

— Заодно и на ручеек посмотрим, — сказал молодой хозяин Ла Бом, — договоримся, что я должен сделать.

Он взял шляпу со стула, и в этот момент советник заметил, как Николя с Рабурденом снова переглянулись.

Старик поцеловал мальчика в лоб и вышел первым.

В аллее Николя нагнал его и зашагал рядом.

Странно — несколько минут они шли совершенно молча.

Но молчание это было многозначительно.

"Он что-то хочет мне сказать, но не смеет", — подумал господин Феро.

В конце платановой аллеи советник свернул на тропинку через виноградник.

От людей в доме их теперь скрывали деревья.

Тогда господин Феро сказал Николя Бютену:

— Вы ведь из Сен-Максимена?

— Нет, господин советник, — ответил Николя, — я из Марселя.

— Ах, так?

— Из Сен-Максимена моя жена.

— Я слышал, вы были моряком?

— Капитаном дальнего плавания.

— И оставили эту службу таким молодым?

— Я скопил немножко деньжат — решил, что мне на жизнь хватит, — вздохнул Николя.

Господин Феро опять вздрогнул.

"Да, должно быть, это тот самый", — подумал он.

И сказал вслух:

— В Марселе много Бютенов, и на флоте, между прочим. Я припоминаю — был там один начальник порта с такой фамилией. Вы ему не родственник?

Николя вдруг остановился.

Потом он сказал так, словно вдруг решился на что-то очень важное:

— Господин советник, сейчас я вам кое в чем признаюсь.

— В чем же? — спросил старик.

— Два месяца, что я здесь живу, я каждое утро думал, что мне надобно вас навестить, но всякий раз духу не хватало, я все на завтра откладывал.

— Что же вам мешало? — невозмутимо спросил господин Феро.

— Господин советник, — сказал Николя, — я перед вами в неоплатном долгу.

— Передо мной?

— Перед вами, сударь. Благодаря вашему благородному сердцу мать моя умерла в достатке и покое.

Николя утер слезу.

— Ваша мать?

— А у сестры есть муж и дети, она счастлива.

— Однако, друг мой…

Показалось, что господин Феро смущен.

— Моя настоящая фамилия не Бютен…

— Вот как?

— А Фосийон.

Николя думал, что на этом месте советник вскрикнет от удивления.

Но ничуть не бывало. Господин Феро преспокойно ответил:

— Я узнал об этом позавчера — и придумал повод, чтобы пойти теперь к вам.

— Вот как? — воскликнул Николя Бютен и побледнел.

Советник огляделся.

— Мы теперь одни, — сказал он, — никто нас не слышит. Присядемте-ка тут под скалой да побеседуем.

Старик был спокоен и тверд; голос его опять стал звонким — видно, остаток молодости и силы еще сохранялся под седыми волосами на его челе.

— Друг мой, — сказал он, — вы знаете, кто я. Я тот, кто по мере сил искупил вину, которую невольно причинил как магистрат. Я был орудием закона и исполнял свой долг.

— О, сударь! — со слезами на глазах воскликнул Николя, великолепно изображая растроганного человека. — Я знаю, мы все знаем, что вы хоть и требовали казни моего бедного отца, но потом сделали все, чтобы добиться его помилования.

— Оставим это, — ответил господин Феро. — Поговорим о вас. Я вас уже давно разыскивал. Знаете ли почему?

Николя Бютен принял простодушно-удивленный вид.

— У подножья эшафота вашего несчастного отца, — продолжал господин Феро, — я поклялся воспитать его детей и обеспечить их будущее. Я оставил средства вашей сестре, оставил и вам.

— Ах, сударь…

— Я искал вас, потому что с процентами эта сумма с тех пор удвоилась и находится теперь у меня.

— Но, сударь…

— И я отдам ее при одном только условии.

При этих словах взгляд советника снова стал прокурорским: он посмотрел в упор на Николя Бютена, и тот задрожал.

— При условии откровенности — может быть, важного признания, о котором я вас сейчас попрошу.

— Слушаю вас, сударь.

— Сейчас я у вас видел человека, лицо которого мне незнакомо.

— Это маляр, который работает у меня в доме.

— Кажется, ваша жена его терпеть не может.

— Так и есть, сударь.

— А вы…

— А мне, — с грустью сказал Николя Бютен, — приходится терпеть!

С этими словами он закрыл обеими руками лицо, и советник увидел, как сквозь пальцы у него сверкнула слеза.

— Отчего же приходится? — ласково спросил советник.

— Оттого, что он знает мое настоящее имя.

— Вот оно что!

— И угрожает, что если я не заплачу ему десять тысяч франков, он расскажет моей жене, что отец мой погиб на гильотине, — навзрыд проговорил Николя Бютен.

Это рыдание обмануло даже господина Феро, несмотря на всю его опытность.

— Где же этот человек с вами познакомился?

— В Марселе. Он жил в доме моей матери, в нижнем этаже. Фамилия его Рабурден. Жена его держала галантерейную лавочку, а он был тогда, как и теперь, маляром.

— Ну что ж, — с волнением в голосе сказал господин Феро, — надо дать ему то, что он у вас просит.

— Увы, сударь! — ответил Николя. — Все мои сбережения ушли на покупку этого домика с хозяйством. Этот человек держит меня в руках; он вошел в мою жизнь; ему известна не только моя история, но и все, что вы сделали для моей матери и сестры.

— Даже так?

— И вот уже полтора месяца он пристает ко мне и твердит: "Советник тебе кое-что должен — пойди-ка, попроси у него денег!"

Казалось, смущение и стыд Николя Бютена дошли до предела.

— Ну что ж, — сказал магистрат, — зайдите ко мне сегодня вечером, попозже; я дам вам то, что он у вас просит, и то, что я должен вам. До свидания…

И господин Феро ушел, шепча про себя:

"Вот одним бременем меньше на моей совести: я боялся, не имел ли этот молодой человек каких-нибудь связей с черными грешниками. Но он не преступник, а жертва…"

А Николя Бютен смотрел вслед удаляющемуся советнику.

Потом по его губам скользнула улыбка.

— Нет, — прошептал он, — тебе, старик, меня не одолеть!

Обратно Николя Бютен (мы будем и дальше так называть его) пошел не по той дороге, по которой вышел с советником, а по самой долгой — той, что шла вдоль границ маленькой фермы, принадлежащей к Ла Пулар-дьеру, по берегу Сой.

Что такое Сой?

Французского происхождения это слово или провансальского? Происходит ли оно от souille или от suille (то и другое значит "болото")? Этого мы сказать не можем.

Только Сой — это природный колодец.

Однажды в тех краях разверзлась земля, и стало слышно, как на дне глубокой пропасти грохочет поток.

Где он берет исток? Никто не знает.

Куда течет под землей? Тоже загадка.

В Верхнем Провансе, почти у подножья горы Ванту, в пещерах которой, по народным провансальским поверьям, гнездится мистраль — пресловутый ветер тех мест, — у ворот деревушки Сен-Кристоль есть еще один Сой.

Летом вода в нем стоит низко: ее едва видно где-то на большой глубине.

Зимой она поднимается, и Сой становится озерком.

Но горе крестьянину, который решит простодушно в нем искупаться или поудить рыбки, или напоить стадо!

Воды Соя никогда не возвращают того, что было им отдано.

Народная молва говорит даже, что этот таинственный водоем имеет под землей прямое сообщение со знаменитым Воклюзским источником, находящимся за десятки километров оттуда.

Есть и предание, утвердившее эту молву.

Однажды вечером некий пастух подпустил свое стадо к бездонному пруду. Один барашек упал туда — только его и видели. На другой день пастух кинул туда же свой посох.

Деревянный посох не поплыл по спокойной с виду воде, а пошел камнем вниз и отправился той же дорогой, что и барашек. На посохе острым ножом пастух вырезал свое имя.

Через несколько дней прачки выловили этот посох в бассейне Воклюзского источника.

Сой Мирабо — миниатюрная копия того, что в Сен-Кристоле.

Он похож на маленький деревенский пруд.

Притом никаких преданий о нем не сложили, и никто не знает, каким путем текут подземные воды, но скорей всего они за несколько километров оттуда впадают в Дю-рансу.

Но он, как и Сой в Сен-Кристоле, никогда не отдает обратно то, что получает.

Господин Феро де Ла Пулардьер велел было обнести пропасть забором, но когда растаяли горные снега, вся земля по краям обвалилась, и забора не стало.

Итак, Николя Бютен, возвращаясь в Ла Бом, прошел мимо Соя.

Он взял камень и швырнул его в бездну.

Потом он подобрал с земли валявшийся кусок коры пробкового дуба.

Пробка полетела туда же — и не поплыла, а пошла ко дну.

Николя вернулся домой в глубоком раздумье.

Но когда он подходил к дому, на лице его не осталось и следа от того смятенья чувств, которое должно было ввести в заблуждение советника Феро.

Женщины ушли в дом, спасаясь от жары, которая стала очень чувствительна.

Рабурден вновь принялся за работу: теперь он красил карнизы в гостиной.

Николя взял садовые ножницы и вернулся в сад подстригать деревья.

Но проходя мимо открытого окна, он поманил к себе Рабурдена.

Тот бросил работу и вышел.

Николя Бютен увел его в сад подальше, за дом, и сказал:

— Ну, давай посчитаемся.

— Деньги есть?

— Вечером будут.

— Точно будут?

— Давай посчитаемся, — спокойно повторил Николя.

— Да уже посчитались. Ты мне должен тридцать семь тысяч франков.

— Хорошо, вечером получишь.

— Так ты сказал советнику…

— Советник сам знал мое настоящее имя.

— Ничего себе!

— И он для меня держит в прозапас пятьдесят тысяч франков.

— Мне только тридцать семь нужно.

— Получишь — и сегодня же вечером уйдешь.

— Что ж, — сказал Рабурден, — как деньги получу, так ничего меня здесь больше не держит.

— А меня держит: у меня тут дом, и я хочу жить в нем спокойно. Поэтому прямо сейчас, как будем обедать, при женщинах вслух скажи, что уедешь сегодня.

— Пока деньги не получу — никуда не уеду.

— Я рассчитал всю комбинацию.

— То есть?

— Вот смотри. Сегодня вечером в Ла Пулардьере я встречаюсь с господином Феро.

— Когда точно?

— В восемь часов. Вещи у тебя нетяжелые — соберись и пойдешь со мной вместе.

— К господину Феро?

— Там подождешь меня у ворот. Выйду я от него при деньгах. Отдам тебе твои тридцать семь тысяч и провожу до парома Мирабо. Там дождешься, как проедет карета.

— Идет, — сказал Рабурден. — Я и сам уж хотел поскорей отсюда убраться, а тот этот болван-паромщик меня узнал — неспокойно как-то…

И он вернулся к своей работе.

Как и было условлено, за обедом Рабурден объявил о своем скором отъезде.

Николя Бютен — ему нужен был предлог для женщин, чтобы объяснить свою отлучку, — сказал на это:

— Я тебя провожу до дилижанса.

Остаток дня прошел без происшествий.

Вот только вечером, незадолго до часа ужина, хозяин Ла Бома поднялся к себе в спальню и заперся там.

Он открыл дорожный сундучок с разными морскими инструментами и достал оттуда нечто вроде тросточки из трех частей. Он соединил их, а на один конец привинтил какой-то медный шар.

Потом взял кузнечные меха и закачал через шар в тросточку воздух.

Эта загадочная операция продолжалась минут пятнадцать.

Закончив ее, Николя Бютен отвинтил медный шар, а на его место прикрепил набалдашник слоновой кости, так что тросточка стала казаться совершенно обыкновенной.

Но медный шар Николя положил в карман.

Потом он спустился в столовую, где уже был накрыт ужин.

Рабурден сложил свое шмотье в узелок, а узелок привязал к длинной палке.

После ужина Николя Бютен поднялся первым.

— Так ведь карета, милый, только через два часа, — сказала ему супруга.

— Ну да, — ответил Николя. — Только Рабурден в Мирабо кое-кому задолжал — вот заодно и отдаст долги.

И он вышел, уводя с собой и мнимого коробейника — к огромной радости обеих женщин.

Куда ты меня ведешь?

Так спросил Рабурден, когда Николя Бютен не пошел по платановой аллее, за которой начиналась тропа через виноградники, а свернул в другую сторону, за дом.

— Мы пойдем в Ла Пулардьер кружным путем.

— А почему?

— По двум причинам. Первая: нам спешить некуда.

— А другая?

Николя от всей души рассмеялся:

— Все-то ты хочешь знать. Ну да ничего, мы же расстаемся — что ж, давай расстанемся добрыми друзьями, как были прежде, чтобы секретов друг от друга не иметь.

— Так в чем же дело? — спросил Рабурден.

— Жена моя, сам понимаешь, ничего не знает.

— Еще бы.

— И знать не должна.

— Ну и что?

— А люди в Ла Пулардьере не должны догадаться, что у господина Феро для меня есть деньги.

— Согласен. Что дальше?

— Так что мы идем не в Ла Пулардьер.

— Вот как!

— А на одну фермочку минутах в пятнадцати отсюда: там господин Феро назначил мне встречу.

— Так хозяева же что-нибудь прознают.

— А там никто и не живет. Хозяйка весной померла, муж с детьми уехал, а новые фермеры еще не приехали. Там-то наш господин Феро и будет ждать.

Все это было изложено самым спокойным голосом, и сообщники продолжили путь по тропке, которая вела на север по совершенно безлюдным местам.

— А как называется эта ферма? — спросил Рабурден.

— Сой.

— Странное название, — сказал мнимый коробейник настолько спокойно, что стало ясно: он ничего не подозревает о коварном озерке.

Они немного помолчали, и Николя спросил:

— А пистолеты ты взял?

— Да нет, — ответил Рабурден, — я их уже несколько месяцев с собой не ношу. Мы же договорились, что будем жить как честные люди.

— Это верно, да.

— Да и зачем нам оружие с собой? Себе же во вред.

— Правда, правда… Так ты их дома оставил?

— Да я и к тебе их не брал — лежат дома, в Марселе. А палка у меня крепкая, в кармане нож острый — если что, сгодится.

— А у меня и ножа нет, — сказал Николя. — Только эта тросточка.

И они пошли дальше.

Виноградники остались позади. Началось чистое поле.

Было темным-темно, хотя на небе сверкали звезды.

Но в южном небе нет сероватой прозрачности северного. Когда нет луны, оно здесь темно-синее, почти черное, несмотря на мириады сверкающих звезд.

Время от времени Николя Бютен беспокойно озирался — быть может, опасался, нет ли в поле какого-нибудь припозднившегося крестьянина.

— Что-то долгие у тебя пятнадцать минут, — прервал молчание Рабурден.

Николя протянул руку:

— Видишь вон там, впереди, дубовую рощу?

— Вижу.

— Ферма прямо за ней.

— А…

— Там, в роще, меня и подождешь. А ферма еще шагах в ста.

У опушки рощи поле перешло в дикий луг, поросший вереском и лавандой, а тропка стала совсем узкой. Рабурден пошел по ней первым.

Тогда Николя Бютен немного приотстал, отвинтил от тросточки набалдашник, а на его место приладил медный шар, который лежал у него в кармане.

Они вошли в рощу.

Там было совсем уже темно.

Рабурден остановился.

— Пусть меня повесят, — воскликнул он, — если я вижу рощу!

— Сейчас увидишь, — ответил Николя. — Но сперва…

Он шагнул ближе к Рабурдену.

— Сперва что? — спросил тот.

— Сперва потолкуем малость.

— Ты же…

— О серьезных делах потолкуем, — сказал Николя Бютен вдруг резко и властно.

Рабурден содрогнулся:

— Ты это чего?

— Дурную ты, друг, со мной игру играл!

— Я?

— Ты хотел меня своей песенке обучить.

— Так это только чтобы быстрее получить, что причитается…

— Так со старшими не поступают.

— Да брось ты!

— А кто так поступает, тех наказывают смертью.

Рабурден подумал, что у Николя под курткой пистолет, и отскочил.

Но Николя протянул руку и наставил на Рабурдена свою тросточку.

— Ты что, шутишь, что ли? — спросил тот все еще испуганно.

— Да нет, не шучу. Вот смотри.

Тут Николя нажал какую-то потайную пружину под шаром, и раздался слабый свист.

Рабурден страшно закричал и упал, как подкошенный.

— Вот так, — тихонько сказал Николя Бютен. — Хорошая вещь, духовое ружье: все сделает как надо, а шума никакого.

Он наклонился над Рабурденом. Тот лежал плашмя на земле.

Пуля, вытолкнутая сжатым воздухом, попала ему прямо в грудь.

— Только бы кровью не замараться, — прошептал Николя.

И поднял могучими руками тело бывшего друга.

Пропасть Сой была оттуда в двух шагах, ночь темна, кругом ни души.

Через пять минут Николя бросил Рабурдена — то ли мертвого, то ли раненого без сознания — в тихое озерко, которое никогда не отдает обратно того, что получает.

Ночь темна, кругом ни души

"С Рабурденом мы квиты, — усмехнулся Бютен. — А теперь пора и к советнику".

Бездна распахнулась, сомкнулась — и от Коробейника не осталось и следа.

Между тем советник Феро дожидался прихода Николя Бютена.

Утром советник вышел от нового хозяина Ла Бома в глубоких раздумьях.

У Николя были слезы на глазах; с великим отчаяньем он говорил о человеке, которого не может прогнать от себя, не заплатив.

Иногда тот, кто хочет доказать все, не доказывает ничего.

Николя не подозревал, что добился именно такого результата.

Сперва он добился полного доверия господина Феро, но потом чуть-чуть пережал, играя горе, и старый прокурор ушел домой не без некоторых подозрений.

"Да, — думал он, — капитан Фосийон был казнен, но его преступление — политическое, а казнь за политику никого никогда не позорила. Что далеко ходить: ведь и жена его прожила долгие годы, окруженная всеобщим почетом, и дочь нашла жениха, и во всем Марселе — городе роялистов — не найдется никого, кто не считал бы капитана Фосийона мучеником. Отчего же сын его сменил имя? Отчего не хочет, чтобы жена его знала правду? Отчего так боится угроз человека, которого я сейчас видел?"

Советник задал себе все эти вопросы и пришел к такому решению: не отдавать всю сотню тысяч разом, хотя она и лежала у него в бумажнике.

Итак, советник Феро терпеливо дожидался, когда же явится к нему новый сосед, господин Николя Бютен.

Николя явился вовремя.

— От восьми до девяти, — говорил ему старик.

Николя пришел без четверти девять.

Он был один. Он казался совершенно спокоен и опирался на тросточку с набалдашником из слоновой кости, которая была не чем иным, как духовым ружьем.

Господин Феро встретил его в нижней зале Ла Пулардьера, которая служила и гостиной, и столовой, а на Михайлов день советник принимал там своих арендаторов.

Николя Бютен был совершенно спокоен — только немного бледен.

Господин Феро это заметил.

Кроме того, когда молодой человек поставил свою тросточку в угол у камина, отставной прокурор мельком взглянул на нее.

Взгляд его был совершенно равнодушен, но Николя Бютен побледнел от этого еще больше.

В зале горела только одна плошка.

Когда Николя вошел, господин Феро поставил ее на камин, так что на сидящего гостя свет падал прямо, а магистрат оставался наполовину в тени.

Но ни голос, ни взгляд, ни движения господина Феро не утратили прежней приветливости.

— Добрый вечер, сосед, — сказал он. — Вы аккуратны. Что ж, поговорим о наших делах.

Николя, ничего не ответив, ждал продолжения в учтивой, покорной позе.

Магистрат закрыл дверь и вернулся назад.

— Вот мы с вами и наедине, — сказал он. — Позвольте мне прежде всего вручить вам те десять тысяч франков, которые надобны вам нынче же вечером.

Николя вздрогнул.

"А почему не все сто?" — подумал он.

Господин Феро продолжал:

— Вы же понимаете: дома, в глуши, через полгода после появления черных грешников, никому не хочется хранить у себя много денег. Свои я держу в банках, в Эксе и в Марселе.

На той неделе я поеду в Экс. Там мы встретимся, и я отдам ваши деньги.

— Сударь, сударь! — сказал Николя Бютен. — Вы так говорите о них, как будто они действительно мои.

— Они ваши по праву, — сказал советник. — А пока возьмите вот это.

Он расстегнул суконную бурую куртку, вынул из внутреннего кармана пачку банкнот, положил на камин и сказал:

— Здесь должно быть десять тысяч франков.

С этими словами он встал. Будто бы собираясь пересчитать деньги в присутствии Николя Бютена, советник сделал шаг в сторону и оказался между гостем и тем углом, куда тот поставил тросточку.

— Ах, сударь, — сказал Николя, — не знаю, как вас и благодарить! Теперь и с женой у нас будет лад, и спать я буду спокойно…

Он говорил с тем же волнением, которое так тронуло господина Феро поутру.

Но к банкнотам он не прикасался — они так и лежали на камине.

Более того: Николя как будто что-то искал глазами.

— Берите же, — сказал господин Феро.

— Конечно, конечно, только вот…

— Что вы ищете?

— Перо и чернила.

— Зачем?

— Расписку написать.

При других обстоятельствах господин Феро, пожалуй, с негодованием замахал бы руками.

Этот человек, сотни тысяч франков в год тративший на помощь своим ближним, никогда ни у кого не брал расписок.

Но в этот раз господин Феро счел предложение Николя Бютена вполне естественным.

Он указал ему в углу залы столик, за котором обычно после обеда просматривал дневную почту.

— Возьмите плошку, — сказал он.

Николя с плошкой в руке подошел к столу, а пока он писал, советник подошел к тросточке в углу, взял ее и повертел в руках. Потом тихонько поставил ее на место, а Николя ничего не заметил.

Николя написал расписку и показал советнику.

Он расписался, поставив на южный манер имя после фамилии: "Фосийон Леопольд".

— Теперь этот человек уедет? — спросил господин Феро, взяв расписку.

— Сию же минуту, сударь.

— Вот как?

— У меня с ним назначена встреча на пароме Мирабо.

— Если так, ступайте скорей, — сказал советник, — а то карета на низ уже скоро будет.

Николя схватил советника за обе руки.

— Сударь, сударь! — воскликнул он. — Вы мой благодетель, благодетель всей нашей семьи!

Он облобызал сморщенные руки и расчувствовался так же, как утром.

Когда он направился к двери, господин Феро сказал ему:

— Вы позабыли свою тросточку.

Николя испуганно дернулся, что не укрылось от взора старика, хотя движение это было мгновенным и сдержанным.

Потом он проворно подскочил к камину и забрал тросточку с набалдашником.

Когда Бютен ушел, господин Феро первым делом аккуратно сложил расписку.

"Образец почерка человека всегда может пригодиться при случае", — думал он.

Потом он задал себе такой вопрос:

"Отчего же Николя Бютен (вернее, Леопольд Фосий-он) носит с собой не трость с потайным лезвием, а духовое ружье?"

Тогда господин Феро поднялся на второй этаж своего дома и высунулся из окна.

Оттуда он увидел Николя Бютена, который шел не вниз, к парому Мирабо, а неспешно направлялся домой.

— Вот и еще загадка! — прошептал старый прокурор. — Но я и не такие разгадывал.

А Николя Бютен тем временем думал:

"Ну и олух же этот советник! "

На другое утро на рассвете господин советник Феро вышел в сад Ла Пулардьер.

Вставал он обычно рано, в хозяйство вникал прилежно, а потому уже с утра обыкновенно осматривал хозяйским глазом, что делают арендаторы и нанятые рабочие.

Но в этот день господин Феро не остановился ни возле садовника, подстригавшего деревья, ни на краю сада, где дюжина землекопов рыла канаву.

Он вышел из сада и пошел в поле.

На нем, как всегда, была куртка без воротника, мягкая фетровая шляпа и тяжелые ботинки.

Редингот же, который старик вынул из гардероба накануне, появлялся на нем только в особо торжественных случаях.

Этот высокий, худой, но крепкий старик, всегда ходил без трости и большей частью — заложив руки за спину.

Минут через десять — двенадцать господин Феро подошел к Дюрансе прямо напротив дома паромщика Симона, на другом берегу.

Как мы видели, Симон редко давал себе труд пошевелиться ради одного-двух человек, и много раз желавшие переправиться бывали вынуждены дожидаться кареты или какой-нибудь повозки.

Господин Феро походил туда-сюда вдоль берега, чтобы паромщик его заметил, потом сложил руки рупором и крикнул.

Как мы уже говорили, Дюранса в этом месте очень узка.

Голос господина Феро перелетел через речку. Симон, готовивший завтрак, услышал его и открыл дверь.

Узнав господина Феро, перевозчик поспешил к парому.

Советник же тогда уселся на поваленное дерево и стал его спокойно дожидаться.

Никогда еще Симон не крутил с такой скоростью свою лебедку.

Паром не скользил по воде на двух канатах, а летел.

"Верно, у советника для меня какие-то новости!" — думал Симон по пути.

Причалив, Симон соскочил на берег и подбежал к советнику.

— Мне переправляться не нужно, — сказал тот, — я только хотел бы с тобой немного потолковать. Присядь-ка.

— Ничего, ничего, господин советник, не беспокойтесь! — возразил Симон и так остался стоять, почтительно сняв картуз.

— Я хотел бы знать, — продолжал господин Феро, — очень ли печалились господин Николя Бютен с коробейником, когда вчера расставались.

— Так они расстались? — спросил Симон.

— Тебе лучше знать.

— Мне, сударь?

— Вчера вечером, — сказал господин Феро, — Николя Бютен должен был проводить мнимого маляра, в котором вы со Стрельцом признали коробейника.

— Куда проводить? — спросил Симон.

— Как куда? К твоему парому, когда проходила карета с Альп.

— Господин советник, — ответил Симон, — вам что-то не так донесли.

— Что ты хочешь сказать?

— Никуда коробейник не уезжал, и господин Бютена я тоже не видел. У меня, понимаете ли, зрение хорошее, кто садится ко мне на паром — я всех вижу.

— Так-так-так! Значит, не уезжал?

— Нет, сударь.

— Хорошо, — сказал господин Феро. — Теперь так: я тебе ничего не говорил.

— Да, сударь.

— Возвращайся домой. Ты меня не видел, я тебя ни о чем не спрашивал. И пойми: я велю тебе так поступать в интересах несчастного господина де Венаска.

Господин Феро пожал руку остолбеневшему Симону и пошел прочь своим скорым ровным шагом.

Но пошел он не той дорогой, по которой пришел.

Он направился не в Ла Пулардьер, а свернул правее, в сторону Мирабо, а оттуда в Ла Бом.

"Может быть, — думал он, — коробейник отложил свой отъезд, но так или иначе надо удостовериться".

Новый предлог для посещения жилища Николя Бютена придумывать было уже не нужно.

Знакомство состоялось, и было вполне натурально, что господин Феро, совершая долгую утреннюю прогулку, в этот день направился не куда-нибудь, а в сторону новых соседей.

Когда восходящее солнце сверкнуло на перламутровых вершинах Люберона, господин Феро увидел за деревьями красную черепичную крышу.

А войдя в платановую аллею, он заметил вдалеке уходящего человека с ружьем на плече.

У господина Феро было преострое зрение, какое бывает у дальнозорких стариков, сохранивших доброе здоровье.

В этом охотнике он признал Николя Бютена.

Тогда он ненадолго остановился и подождал, когда хозяин дома скроется из виду.

Когда охотник скрылся в виноградниках, господин Феро пошел дальше к дому.

Обе женины уже встали и сидели на скамеечке перед домом — там же, где и вчера.

Они работали и разговаривали.

Господин Феро подходил неспешно. Еще из-за деревьев он услышал, как сестры смеются и болтают, не видя его.

— Ну, сестричка, ты рада? — говорила молодая вдовушка мизе Борель. — Уехал наконец этот скверный Рабурден.

Господин Феро встал и насторожился.

— Ох, — вздохнула мадам Бютен, — уехать-то он уехал, а радости мало. Муж мой так его отъездом огорчился, что прямо с утра убежал на охоту, да такой сердитый: я его спросила, ждать ли к обеду — только отмахнулся.

Дальше господин Феро слушать не стал и пошел обратно.

Он дошел до конца платановой аллеи, а там свернул прямо в виноградники.

Теперь он знал, что коробейник уехал из этих мест — во всяком случае, из Ла Бом, — и показываться ему было уже не нужно.

Так что господин Феро и пошел через виноградники к себе в Ла Пулардьер.

Минут через пятнадцать он услышал где-то совсем рядом выстрел, сделал руку козырьком над глазами от слепящего солнца и увидел, как Николя Бютен поднимает с земли убитого дрозда.

Тогда он подошел к нему.

Николя, узнав его, поклонился.

— Э, молодой друг мой, — с улыбкой сказал старик, — вы ведь теперь на моей земле.

— Да, правда, сударь, — ответил Николя, опять поклонившись, а сам, видно, гадал, откуда бы мог идти советник в такой ранний час.

— Ничего, ничего, стреляйте, — благодушно продолжал господин Феро. — Я никому здесь не запрещаю охотиться. Так что же, наладилось у вас с женой?

— Да, сударь, — ответил Николя. — Негодяй взял деньги и уехал.

— Куда же он поехал?

— В Марсель, наверное, — не моргнув глазом, ответил Николя Бютен. — Я вчера, как ушел от вас, провожал его на пароме Мирабо. Долго пришлось ждать кареты: опоздала часа на полтора с лишним.

— Стало быть, вы от него избавились, — с видимым удовольствием сказал советник. — Доброй охоты, сосед! На днях дам вам знать, когда поеду в Экс.

— О, сударь, — возразил Николя, — мне и так уж стыдно, что вы мне вчера такую услугу сделали. Давайте уж забудем про это.

— Молодой человек, — ответил господин Феро, — я привык исполнять свой долг. Говорю вам еще раз: у меня лежат ваши деньги, и вы эти деньги получите.

И господин Феро пошел прочь, непрестанно думая про себя:

"Что же случилось с коробейником?"

Господин Феро пошел не прямо в Ла Пулардьер, массивное здание которого виднелось между деревьев.

Он сделал небольшой крюк, на миг исчез из вида Николя Бютена, который опять стал следить за дичью, и, немного пригнувшись, вошел в каменную будку, похожую на кротовый холмик. Крестьяне на юге ставят такие в виноградниках.

Забравшись в это укрытие, он видел, как охотник в ста шагах от него ходит туда-сюда и сосредоточенно колотит палкой по винограднику, чтобы оттуда взлетел дрозд, а может быть, даже выбежал кролик.

— Держится очень спокойно, — прошептал себе под нос старик. — А я на его счет неспокоен.

Николя Бютен (вернее, Фосийон-младший) говорил господину Феро, что вчера вечером усадил мэтра Рабурдена в дилижанс, направлявшийся в Экс.

Но Симон, со своей стороны, утверждал, что не видел ни Рабурдена, ни хозяина Ла Бома.

Одно лишь было несомненно: коробейника здесь больше не было.

Теперь для господина Феро стало почти что ясно: Фосийон-сын не испугался пойти на преступление.

Доказательством тому было духовое ружье.

И теперь мысль, которую советник сначала гнал от себя, укрепилась в его уме:

"Вчера вечером, до или после встречи со мной, Николя Бютен убил коробейника. Почему же? — задал себе старый прокурор следующий вопрос. — Только ли затем, чтобы не отдавать ему десять тысяч франков? Маловероятно".

Хозяин Ла Бома уже и так имел кое-какое состояние. Сто тысяч франков, которые должен был передать ему господин Феро, сделали бы его просто богачом.

Ради ничтожной суммы никто не пойдет на риск оказаться на скамье подсудимых.

Так что если он совершил преступление, нужно было для этого преступления поискать другой мотив.

Господин Феро понял: Николя Бютена с тем человеком, что у него по-хозяйски расположился, связывала не тайна позорной смерти капитана Фосийона, а какая-то другая — и господин Феро начал бояться, что эта тайна имела отношение к делу черных грешников.

И тут в душе старика поднялась настоящая буря.

Он больше не служил правосудию — не был обязан раскрывать преступления и предавать преступников суду.

Если Николя Бютен убил своего приятеля Рабурдена с единственной целью не отдавать ему денег и сохранить мир в своей семье, господин Феро мог только желать, чтобы преступник был наказан, но никакой своей роли сыграть уже не мог.

Но если, как ему начинало теперь казаться, Николя Бютен был как-то связан с бандой черных грешников, долг отставного прокурора был — помочь невинно заключенному и своему племяннику, господину де Сен-Соверу, чья следовательская проницательность плутала по неисповедимыми изгибам этого таинственного дела.

И вместе с тем господин Феро вспоминал несчастного капитана Фосийона, которому не удалось избежать эшафота, вдову, которую он поддержал в беде, всю семью, невидимым покровителем коей он был, и спрашивал себя: вправе ли он вновь воздвигнуть эшафот для одного из членов этой семьи, когда другого он уже туда привел?

Буря была сильной, но недолгой.

Суровая совесть юриста победила сомнения частного человека.

"Прежде всего, — подумал господин Феро, — я должен выручить господина де Венаска".

Пока советник шел к этому решению, он не терял из вида и охотника.

Николя Бютен, не подозревая, что советник, спрятавшись в сторожке виноградаря, не пропускал ни одного его движения, расхаживал все тем же медленным, сбивчивым шагом озабоченного охотника, но вскоре господин Феро заметил, что он склоняется все время в северную сторону.

Там, на севере, росла рощица олив и дубов.

Как будто какая-то сила притягивала Николя Бютена к этой рощице, а другая сила — отталкивала, едва он делал лишний шаг.

Господин Феро думал:

— Очевидно, если он совершил убийство — это было там… Он хотел бы пойти туда убедиться, что убрал все следы; хочет — и не смеет. Так всегда бывает с убийцами.

И господин Феро стал хладнокровно дожидаться, чем окончится эта таинственная борьба.

Противоборствующая сила одолела.

Николя Бютен вдруг резко повернулся к роще спиной и пошел прочь.

Зоркий взгляд старика следил за ним через виноградник до самого того момента, когда Николя Бютен подошел к Ла Бому.

Тогда господин Феро вышел из укрытия и пошел прямо к роще.

Земля там была песчаная, дождей давно уже не было, в воздухе ни движенья, так что советник скоро разглядел человеческие следы.

Один отпечаток был от башмаков с набойками, другой от сапог без набоек, на высоком каблуке.

Сапоги, должно быть, носил Рабурден, а Николя Бютен — тяжелые охотничьи башмаки.

Какое-то время следы шли по тропке, тянувшейся по среди рощи, до того места, где она расходилась надвое.

Там земля была вся беспорядочно истоптана: значит, спутники остановились.

Немного дальше советнику показалось, что на песчаной земле остался след от упавшего тела. Каблук сапога пропахал землю сантиметров на двадцать.

Потом господин Феро вдруг остановился и побледнел…

На белом камне остался красный след — брызги крови.

С этого места следы сапог исчезали — видны были только башмаки с набойками, шедшие дальше, к опушке рощи.

Но эти следы были глубже, отчетливее, и господин Феро понял: тот, кто оставил их, с этого момента нёс тяжелый груз.

Следы продолжались за рощей и вели к Сою.

Теперь господин Феро понял все.

Убив Рабурдена из духового ружья, Николя Бютен взял тело на руки и пошел бросить его в озерко, воды которого никогда не отдавали того, что в них попадало.

Следующие три дня господин Феро никому ничего не говорил о своих наблюдениях, он не видел Николя Бютена и вообще не показывался за оградой Ла Пулардьера.

Потом господин Феро получил письмо от своего племянника, господина де Сен-Совера.

Молодой следователь посылал дядюшке подробный отчет о своей поездке в Тулон и о том, что было после.

Не забыл он сообщить ему и о том, как загадочная, роковая буква "д", оставленная неким путником в разных гостиницах, позволила проследить его след до самого Марселя.

Тогда господин Феро взял перо и написал:

"Дорогой мой мальчик,

Пришлите мне какую-нибудь из этих гостиничных книг. Продолжайте свои поиски. Я тоже кое-что искал и, возможно, нашел".

Закончив это письмо, советник скрестил руки на груди и сказал вслух:

— А теперь подождем!

Часть пятая

Пока господин советник Феро вел свое тайное расследование, господин де Сен-Совер тоже не сидел сложа руки.

Он поехал опять в Оллиуль.

Там он обнаружил по букве "д" следы двух людей, повсюду уничтожавших следы господина Анри де Венаска.

В почтовых конторах, в гостиницах — повсюду эти два человека каждый раз меняли имена.

Но один из них, повинуясь какой-то странной привычке, всегда выбирал имя с буквой "д" на конце и заканчивал это "д" одним и тем же росчерком.

Господин де Сен-Совер вернулся из Оллиуля в Марсель.

Но там ниточка оборвалась.

В Марселе проживает триста тысяч душ плюс огромное количество приезжих.

Целую неделю господин де Сен-Совер искал по отелям, меблированным комнатам, постоялым дворам — загадочное "д" нигде не попадалось.

Отсюда молодой следователь сделал вывод, что эти путешественники были марсельцы — постоянно жили в этом большом городе. Они слезли с тулонского дилижанса и просто пошли по домам.

Зато господин де Сен-Совер нашел то, чего не искал: след барона де Венаска, потерянный после Оллиуля.

В книге записей для полиции, которую вели в одной из гостиниц, а именно в "Провансальской", имя барона Анри де Венаска значилось под 10 мая.

Что же случилось с бароном между 30 апреля и 10 мая?

Тут-то и была загадка.

30-го числа он исчез из Оллиуля: его видели выходящим с постоялого двора с чемоданом в руке, пешком.

Господин де Сен-Совер понимал: доказать невиновность господина де Венаска может лишь одно: чем он занимался эти десять дней.

И он в третий раз отправился в Оллиуль.

От этих постоянных разъездов корреспонденция молодого следователя пришла в некоторый беспорядок.

Письма ему посылались то в Экс, то в Марсель, то в Тулон — вот почему он не сразу получил письмо от дяди с просьбой показать одну из гостиничных книг с буквой "д" и характерным росчерком.

В Оллиуле господин де Сен-Совер поселился в том же трактире, где начинал свои поиски, но никому не сказал, что собирается делать дальше.

Он привез с собой ту самую служанку, которой устраивал очную ставку с Анри де Венаском.

Она была девушкой умной и с добрым сердцем.

Увидев молодого красавца с горделиво-приветливым взглядом в тюрьме, под угрозой смертной казни, она совершенно смутилась.

Как и господина де Сен-Совера, ее поразила эта благородная покорность судьбе; как и следователь, она уверовала в невиновность барона.

— Теперь, девочка, — сказал ей господин де Сен-Совер, — слушай хорошенько, что я тебе скажу.

— Слушаю, сударь.

— Ты родом из Оллиуля?

— Да, сударь.

— Ты всех людей здесь знаешь?

— Как не знать!

— Значит, ты мне можешь хорошо помочь.

— Если это чтобы выручить того бедного господина из тюрьмы, так ради бога, — простодушно ответила она.

— Да, так.

— И что же мне сделать, сударь?

— Помоги мне узнать, куда направился господин де Венаск, когда ушел из Оллиуля.

— Так я же вам, сударь, говорила, — ответила служанка. — Я за ним шла, пока он не вышел из города.

— Ну да.

— А там увидела, как его встретили два человека и повели его через поле.

— Вот этих двух людей мне и надобно разыскать.

Служанка замотала головой:

— Так я же вам говорила, — опять сказала она. — Я ближе подойти не могла, не знаю я, кто это был.

— Ну да, — повторил и господин де Сен-Совер. — Только теперь я здесь поселюсь на несколько дней. А ты побегай туда-сюда, поспрашивай, попробуй разузнать, не приютил ли тут в окрестностях какой хозяин чужого человека.

Отдав эти распоряжения, господин де Сен-Совер и сам продолжил поиски.

Ему пришло в голову послать в "Вестник Прованса" такую заметку:

"В ходе ближайшей судебной сессии ожидалось рассмотрение дела так называемых черных братьев. В этом деле серьезно замешан один из самых знатных людей Прованса.

Однако слушание дела отложено до следующей сессии.

Почему?

Точно этого никто не знает, но, по слухам, если господин Анри де Венаск сможет показать, где он находился между вечером 1 мая и утром 10 мая, его невиновность будет доказана".

На другой день эта заметка была перепечатана газетами Тулона и Марселя.

Пошел пятый день пребывания господина де Сен-Совера в Оллиуле, когда служанка вошла к нему в номер и сказала:

— Господин следователь, у меня для вас новости.

— Да?

Господин де Сен-Совер в тревожном ожидании смотрел на девушку.

— Вчера вечером, — стала она рассказывать, — хозяйка меня послала за одним делом тут по соседству, а за мной увязались два человека.

Господин де Сен-Совер насторожился.

— Я вижу, они хотят со мной заговорить, а не решаются. Тогда я пошла дальней дорогой, тихим проулочком.

— А те двое за тобой?

— Да, господин следователь. И тут один из них ко мне подошел и спросил: "Ты ведь в гостинице служишь?" — Да, говорю. — "У вас следователь поселился?" — У нас. — "Так скажи ему, чтобы завтра вечером вышел к началу Виноградной дороги, там ему скажут очень важную вещь".

— Где эта Виноградная дорога?

— Да та самая, по которой ушел господин де Венаск.

— А кто эти люди?

— Не знаю. Всех знаю, а этих не знаю. Неместные они.

— И как ты думаешь — может, это те самые, с кем ушел господин де Венаск?

— Думаю, да, сударь.

— Хорошо! — сказал господин де Сен-Совер. — Пойду к ним. В котором часу они сказали?

— Как только стемнеет.

— Ну что ж, девочка, доведи меня сейчас до этой Виноградной дороги, чтобы я вечером один туда мог дойти.

— Как скажете, сударь.

И тогда господин де Сен-Совер подумал:

"А может, все наоборот? Может быть, эти двое — как раз те, за кем я гонялся, и теперь они снова хотят меня сбить со следа?"

Господин де Сен-Совер все еще соблюдал некоторую осторожность и тайну в своем расследовании, а потому не хотел выходить из трактира вместе со служанкой. Он назначил ей встречу через час и вышел первым.

Впрочем, хозяин гостиницы и все его люди строго хранили секрет, и никто в Оллиуле точно не знал, что здесь делает молодой следователь.

И то сказать: Прованс — страна, бывшая некогда королевством, — не так уж мал; от Оллиуля на юге до берегов Дюрансы на севере километров полтораста, а то и больше.

Люди с побережья очень смутно представляли себе историю черных братьев и особенно ею не интересовались.

Знали только то, что господин де Сен-Совер служит в юстиции и расследует какое-то дело.

Итак, молодой следователь вышел из Оллиуля и с четверть часа шел по большой дороге в направлении, подробно указанном служанкой.

Потом он остановился и стал ее дожидаться.

Девушка пришла вовремя.

Она подвела господина де Сен-Совера к каменному кресту по левую сторону от королевской дороги, поставленному в память последнего церковного юбилея.

От этого креста шла дорога, становившаяся все уже и уже, а под конец просто тропинкой.

— Вот, сударь, — сказала служанка, — идите дальше прямо по дороге и встретите тех двоих.

Господин де Сен-Совер быстро осмотрел местность.

Оллиуль стоит на краю леса, у подножья холмов и совсем недалеко от моря: в тихие ночи там ясно слышен его глухой ропот.

Вся долина засажена великолепными виноградниками. Через эти виноградники, среди которых то и дело попадаются большие виллы и маленькие уютные домики, петляет дорога.

Так что мысль, пришедшая было к господину де Сен-Соверу, что его, может быть, хотят заманить в ловушку, тут же отпала.

Местность была далеко не пустынная; к тому же следователь вспомнил, что сразу же после захода солнца встает луна.

Он вернулся в Оллиуль и стал с нетерпением дожидаться вечера.

Когда в церкви звонили к вечерне, господин де Сен-Совер был уже в назначенном месте.

Ему не пришлось ни долго ждать, ни далеко идти по тропе.

Уже вскоре он увидел, как через виноградник навстречу ему идет человек.

Солнце только что зашло, было еще светло, и молодой человек мог прекрасно рассмотреть встречного, который, подойдя совсем близко, поклонился первым.

Ему было лет тридцать пять, он носил коротко стриженную темно-русую бородку; на его спокойном и приветливом лице светились большие синие глаза.

Выглядел он как зажиточный сельский хозяин: серая тиковая куртка, белые панталоны, широкополая соломенная шляпа.

На плече у него была охотничья двустволка.

— Имею честь говорить с господином де Сен-Совером? — спросил он.

— Точно так, сударь.

— В таком случае это я имел смелость назначить вам здесь встречу.

Господин де Сен-Совер поклонился.

— Я, сударь, — продолжал незнакомец, — живу в двух лье отсюда, на берегу моря, в деревне под названием Сен-Назер. Там есть таможня.

— Очень хорошо сударь.

— Вероятно, имя мое вам немного скажет, но это имя старого провансальского рода. Меня зовут Шарль д’Англези.

— Ваша фамилия мне прекрасно известна, — сказал господин де Сен-Совер.

— Когда случилась революция 89-го года, мы и так были небогаты, а она разорила нас окончательно. Дом да сад на берегу моря — вот и все мое состояние. Несмотря на бедность, два года назад я женился по любви. Женился я на мадемуазель Юрель, дочери начальника таможни в Сен-Назере. Живем мы только на мое скромное жалованье в таможенном управлении да на жалованье моего тестя — всего около трех тысяч франков. Прошу у вас прощения, сударь, — спохватился господин д’Англези, — что распространяюсь об этих подробностях, но они, как вы сейчас увидите, крайне важны.

— Я вас внимательно слушаю, сударь, — заверил господин де Сен-Совер.

— Я друг детства и школьный товарищ господина Анри де Венаска, — продолжил рассказ господин д’Англези.

— Ах, вот оно что!

— Мы никогда не теряли друг друга из вида, и когда ему понадобилась моя рука, я был готов прийти ему на помощь. Но лишь неделю назад мы узнали, что господин де Венаск, приговоренный к смерти за вандейские дела, но потом помилованный, находится в тюрьме по нелепому обвинению в преступлении, которого он никак не совершал.

— Сударь, — ответил господин де Сен-Совер, — именно потому, что верю в его невиновность, я теперь в Оллиуле. Но вера еще не уверенность.

— Это я знаю, сударь.

— И теперь я ищу доказательства его невиновности.

— Это доказательство я и моя семья готовы вам предоставить, если действительно дело в том, чтобы установить, где был господин де Венаск с тридцатого апреля по десятое мая.

Господин де Сен-Совер в ответ кивнул.

— Эти одиннадцать дней господин де Венаск провел в Сен-Назере у меня в доме.

— Верно ли вы говорите, сударь? — воскликнул господин де Сен-Совер, и лицо его осветилось внезапной радостью.

— Я пришел сюда, чтобы вам доказать это, сударь, и у меня к вам есть просьба.

— Я вас слушаю.

— Нынче же вечером отправиться со мной в Сен-Назер. Нет-нет-нет, — поспешно добавил господин д’Англези, — не беспокойтесь, вам не придется идти пешком. В конце этой тропы будет проезжая дорога, а на ней нас ждет мой тесть в тележке.

— Едемте, сударь! — ответил господин де Сен-Совер.

И они пошли через виноградник.

Пока они скорым шагом шли рядом, господин д’Англези продолжал свой рассказ:

— Мой тесть, как и я, — человек благородного происхождения, разоренный революцией. В 1814 году он поступил на службу в таможню.

В 1830 году он некоторое время колебался, поступать ли согласно своим убеждениям — а они роялистские, — или сохранить свое скромное место.

Я только что женился на его дочери. Уйти в отставку — значило всем троим остаться без всяких средств. Мы принесли присягу новому порядку, но сердца наши, должен вам признаться, принадлежат свергнутой династии.

Поэтому, когда господин де Венаск попросил нас дать ему убежище, мы его со всей готовностью приняли.

— Простите, сударь, — перебил его господин де Сен-Совер, — угодно ли вам разрешить мне задать один вопрос — вернее, попросить разъяснить одно слово, которое вы сейчас сказали?

— Пожалуйста, сударь.

— Вы сказали "убежище"?

— Да, именно.

— Стало быть, господина де Венаска кто-то преследовал?

— Нет, сударь, но он скрывался.

— От кого?

— Позвольте мне все объяснить, сударь, — сказал господин д’Англези. — Господин де Венаск уже несколько месяцев принадлежал к тайному обществу дворян, посвященных в планы высадки герцогини Беррийской во Франции.

— Это я знаю.

— Каждому из них было назначено определенное место ожидания на берегу моря, так как никто не знал, где именно "Карл Альберт" высадит свою высочайшую пассажирку.

Сен-Назер, в отличие от города того же имени в устье Луары, — не морской порт, но там есть маленькая бухта, где можно надежно встать на якорь, так что какое-то время предполагали, что высадка может произойти и там.

— Так-так, — сказал господин де Сен-Совер. — Начинаю понимать.

— Тогда, сударь, — продолжал господин д’Англези, — господин де Венаск написал ко мне, напомнил о старой дружбе и спросил, не могу ли я укрыть его на несколько дней у себя. Он не сообщил нам, какова его цель, и мы целые сутки, ничего не зная о происходящем, ломали себе головы, от кого это он вдруг скрывается.

Он назначил нам встречу близ Оллиуля. Там мы с тестем встретили его, а я даже помог ему поднести вещи.

В Сен-Назер мы приехали ночью, и никто не видел, как он входил в наш дом, кроме, правда, помощника начальника таможни, но тот не знал и не знает его имени.

— И он десять дней пробыл у вас?

— Ровно десять. На одиннадцатый мы узнали, что герцогиня высадилась близ Марселя, и господин де Венаск поспешно отправился туда.

— Сударь, — сказал тогда господин де Сен-Совер, — ваши слова звучат так искренне, что я убежден совершенно. Но я не только человек, но и следователь, так что простите, если следователь попросит вас предъявить материальные доказательства.

— Чтобы дать их вам, сударь, я и пригласил вас последовать со мной в Сен-Назер.

Когда молодой таможенник произнес эти слова, они дошли до конца тропы, выводившей на проселочную дорогу, каких очень много в Провансе.

Там господин де Сен-Совер в последних лучах вечерних сумерек увидел кабриолет. Некий человек поспешно соскочил с него и побежал навстречу путникам.

— Господин де Жув, мой тесть, — представил его господин д’Англези.

Господин де Сен-Совер обменялся приветствиями со старым таможенником, господин д’Англези усадил обоих в кабриолет, сам забрался на козлы и взялся за поводья.

Лошадь побежала быстрой рысью.

Тогда начальник таможни сказал молодому следователю:

— Мы, сударь, люди служивые, и долг службы не исполнили, зато поступили, как подобает дворянам. Господин де Венаск мог в первый же день доказать свою невиновность. Он этого не сделал, чтобы не навредить нам.

— Нет ничего вернее, — подтвердил господин де Сен-Совер. Теперь он понимал, почему заключенный так упорно не хотел говорить, где находился в эти десять дней.

— Но вы понимаете, сударь, что мы на это не согласны, — вступил в разговор господин д’Англези. — Нас, конечно, уволят — что ж, пускай!

— Как знать… — произнес господин де Сен-Совер.

— Что вы, сударь! — возразил начальник таможни. — Амнистия, дарованная мятежникам, не может распространяться на королевских служащих вроде нас.

— Может быть, вы и ошибаетесь.

— Так или иначе, — сказал господин д’Англези, — дольше мы молчать уже не могли.

Господин де Сен-Совер кивнул, желая тем сказать: я совершенно того же мнения.

Через час кабриолет подъехал к дому начальника таможни на самом берегу моря.

От деревни он стоял на ружейный выстрел.

К господину де Сен-Соверу подошла молодая женщина с ребенком на руках.

— Моя жена, — представил ее господин д’Англези.

— Сударь, — сказал начальник таможни, — свидетельства нас троих будет вам недостаточно, но есть еще показания слуг и моего помощника, который все эти десять дней бывал у нас ежедневно и видел господина де Венаска.

Фотографии в те далекие времена еще не было, но органы правосудия уже пользовались чем-то подобным. Уезжая второй раз из Экса, господин де Сен-Совер велел сделать карандашный портрет господина де Венаска.

Сходство портрета было совершенным.

Садовник и горничная без колебаний признали в нем того молодого человека, который прожил у них десять дней.

Помощник начальника таможни также узнал его и показал еще, что 9 мая вечером, зайдя к своему начальнику за распоряжениями, он видел барона за столом.

Это показание и было тем материальным доказательством, в котором нуждался господин де Сен-Совер.

Он переночевал в Сен-Назере, на другое утро его отвезли в Оллиуль, и он тотчас же уехал в Экс.

Приехав туда, он тотчас же прошел в тюрьму к господину де Венаску и сказал ему:

— Сударь, завтра утром я с разрешения королевского прокурора подпишу постановление о вашей непричастности к преступлению, и вы будете свободны.

Господин де Венаск изумленно посмотрел на него.

— У меня, — продолжал господин де Сен-Совер, — есть доказательства, что первые десять дней мая вы провели в Сен-Назере.

Анри побледнел:

— О, сударь, если так — я лучше останусь в тюрьме!

Но тюрьма — не то местожительство, которое выбирают: немногие приходят туда добровольно, однако и не всякий волен там оставаться.

Господин Анри де Венаск сразу же твердо объявил, что лучше он будет сидеть в тюрьме, чем допустит, чтобы его друзья были скомпрометированы. Но господин де Сен-Совер успокоил его, сказав, что они с прокурором не обязаны гласно мотивировать постановление об освобождении, а значит, господина д’Англези с его тестем никто не побеспокоит и ничто не скомпрометирует.

Тогда Анри де Венаск воскликнул:

— Но если я теперь оправдан — кто же преступник? Пока этот человек не будет найден, в обществе некоторые по-прежнему будут обвинять меня!

Выйдя из камеры барона, господин де Сен-Совер сразу помчался в особняк Венасков на площади Альберта.

Там ожидали, полные упования на Бога, старая дева и юная девушка — тетушка и невеста.

При виде сияющего магистрата Марта де Монбрен радостно вскрикнула:

— Боже мой! Вы раздобыли доказательство, что Анри невиновен?

— Я принес эти доказательства вам, сударыня.

Марта разрыдалась; у мадемуазель Урсулы де Венаск нервы оказались крепче.

Она преклонила колени и поблагодарила Господа, но слез не проливала.

Что же тут удивительного, что невиновность ее племянника обнаружилась?

На другой день поутру Марта с тетушкой поспешили к тюрьме.

Постановление об освобождении поступило поздно вечером.

Господин де Венаск хотел было остаться в тюрьме: во-первых, ради своих друзей, во-вторых, чтобы дать время найти настоящего капитана черных братьев, — но его решимость не устояла перед слезами невесты и мольбами тетушки.

И он позволил выпустить себя из тюрьмы.

Вечером в "Ежедневнике Экса" прочли:

"Сегодня утром барон Анри де Венаск вышел на свободу.

Были получены неопровержимые доказательства его непричастности к преступлению, и мы рады объявить об освобождении этого молодого человека, принадлежащего к одному из лучших семейств Прованса и полгода назад исполнившего свой долг в Вандее.

Но остается тот вопрос, ответ на который, казалось, был получен с арестом господина де Венаска.

Капитан черных братьев — человек, стрелявший в господина Жана де Монбрена, говоря, что любит его племянницу, — вновь стал каким-то баснословным персонажем.

Мы можем лишь утверждать, что преступление было совершено в первую неделю мая, а господин де Венаск отбыл из тех мест 27 апреля.

Надеемся, что следствие найдет настоящего преступника и удовлетворит интерес общества к этому делу".

Эта статья взволновала весь аристократический круг Экса, а господин де Сен-Совер наконец получил письмо от своего дяди — советника Феро.

Это письмо направилось сначала в Тулон, потом в Оллиуль — и каждый раз оно приходило на следующий день после отъезда господина де Сен-Совера.

Господин Феро желал видеть книгу постояльцев гостиницы — очевидно, затем, чтобы посмотреть на ту необычную букву "д", которая присутствовала в росписи одного из загадочных путешественников.

Молодой магистрат глубоко верил в способности своего дяди — тем более что он первый догадался о невиновности господина де Венаска.

Письмо господина Феро обещало многое.

Старый прокурор явно напал на след истинного преступника, и теперь надо было помогать ему в решении задачи, за которую он взялся.

Господин де Сен-Совер поспешил в особняк Венасков.

— Господин барон, — торопливо заговорил он, схватив Анри за обе руки, — вам здесь делать больше нечего — ваше место теперь в Бельроше. В Эксе никто не сомневается в вашей невиновности, но на берегах Дюрансы найдутся такие, кто скажет: вы, дескать, воспользовались высокой протекцией, чтобы выйти на свободу.

— Уж это наверняка, — сказал Анри.

— Так вам надобно быть в Бельроше, когда настоящего преступника схватят, а день этот недалек.

— Как вы сказали? — воскликнул барон.

— Прочитайте-ка…

И господин де Сен-Совер показал ему письмо советника Феро.

В тот же день господин де Венаск, его тетушка, мадемуазель де Монбрен и ее отец уехали из Экса.

Скорое замужество мадемуазель де Монбрен и Анри де Венаска уже ни для кого не было секретом; ходил даже слух, что дядя Жан забыл о старой вражде и дал согласие на этот брак.

Господин же де Сен-Совер уехал в Ла Пулардьер.

Дядя с нетерпением ждал его.

Первое, что сделал молодой следователь, — положил перед дядей книгу проезжающих из гостиницы в Тулоне.

Тогда господин Феро открыл ящик стола и достал оттуда расписку в получении десяти тысяч франков, данную Фосийоном-сыном.

Господин де Сен-Совер не удержался и вскрикнул.

Тот проезжающий в Тулоне подписался Альфредом, потом Бертрандом.

Буква "д" на конце имени "Леопольд" была в точности та же самая, что и в тех именах.

Ведь Николя Бютен сначала написал фамилию, а потом уже имя: "Фосийон Леопольд".

— Теперь, — спокойно сказал господин Феро, — мы установили его личность и можем действовать.

Получив доказательство, что Леопольд Фосийон и проезжий, называвший себя то Альфредом, то Бертрандом, одно и то же лицо, господин Феро на мгновение глубоко опечалился.

Итак, сын несчастного капитана Фосийона — бандит, убийца, и все, что сделано для этой семьи, ничего не дало!

А господин де Сен-Совер с того самого момента, когда стал следовать дядиным советам, должен был только слушать его и дожидаться его действий.

И вот наконец господин Феро поднял голову и спросил срывающимся еще голосом:

— Ну и что же ты сделал бы теперь, по твоему собственному разумению?

— Выписал бы ордер на его арест.

— И сделал бы неправильно.

— Почему же?

— Потому что через неделю тебе пришлось бы отпустить его за недостатком улик.

— Но дядюшка…

— Из десяти экспертов-графологов не больше пяти скажет, что все буквы "д" написаны одной и той же рукой.

— А остальные?

— Воздержатся от суждения. Да и что это доказывает? Леопольд Фосийон ездил по Провансу, меняя имена, — но это еще не значит, что он и есть капитан черных братьев.

— А вырванные листы из гостиничных книг?

— Невозможно доказать, что это сделал он.

— Так-то оно так, — сказал господин де Сен-Совер, — но ведь нашего убеждения это не поколеблет?

— Разумеется, — ответил господин Феро, — но, друг мой, убедись лишний раз и в том, что когда следователь пришел к твердому убеждению, он сделал только половину дела. Ему, быть может, и достаточно убеждения, но присяжным требуется нечто большее: улики.

— Да. Это так.

— А улик-то у нас и нет — по крайней мере, до сих пор не было.

— Что же нам делать?

— Ждать.

— Нужные улики сами с неба к нам не свалятся.

— Как знать…

И господин Феро рассказал племяннику, что случилось после его возвращения в Ла Пулардьер: как он разговаривал с паромщиком Симоном, как ходил в Ла Бом, как тем же вечером встречался с Леопольдом Фосийоном и как пропал коробейник Рабурден.

Поведав, как, по его мнению, коробейник был убит Николя Бютеном, господин Феро сказал:

— Вот он-то нас и выведет на преступника.

— Он же погиб?

— Вот его гибель и погубит Николя Бютена.

— Каким же образом, дядюшка?

— Рабурден из Марселя.

— И что же?

— Он действительно был маляром. У него была лавка, жена, соседи. Теперь он пропал, они встревожатся. Нет ничего легче, как убедить жену подать прошение в прокуратуру.

— А потом?

— Прокуратура заведет дело. Установят, что Рабурден два месяца работал в Мирабо и однажды вечером ушел оттуда вместе с Леопольдом Фосийоном, он же Николя Бютен, провожавшим его до дилижанса.

Паромщик и кучер дилижанса покажут, что ни того, ни другого не видели. Обратятся ко мне, и я покажу, что Фосийон в тот самый вечер был у меня и я дал ему десять тысяч франков, чтобы, как он утверждал, заплатить Ра-бурдену за молчание.

Вот тогда-то можно будет выписывать ордер на арест этого человека: он будет в наших руках.

Все это господин Феро изложил с четкостью и ясностью человека, который сорок лет служил правосудию и получил бесценный опыт.

— Вы совершенно правы, дядюшка, — сказал господин де Сен-Совер. — Так мне завтра ехать в Марсель?

— Нет, погоди.

— Однако…

— Я полагаю, ты должен еще на несколько дней остаться здесь. Ты приехал ко мне в гости. Здесь ты не следователь, а мой племянник.

Приезд господина де Венаска в Бельрош станет немалым событием.

— Разумеется.

— Повсюду кругом заговорят об этом деле. У каждого найдется что сказать, — и, может быть, обнаружится еще что-то необычное.

— И это возможно, — сказал господин де Сен-Совер.

Господин Феро немного помолчал в задумчивости и спросил:

— Помнишь, я тебе говорил про человека необычайно высокого роста, которого приняли за шевалье де Венаска?

— Помню, дядюшка.

— Он разбойничал с первой шайкой черных грешников. Возможно, был он и во второй шайке.

— Да?

— Я не верю в исправление людей, которые грабили, убивали и дожили до седых волос. Этот негодяй — хороший фермер, но временами наверняка берется за старое.

— И что же?

— А то, друг мой, что он, я полагаю, участвовал и в делах нынешней шайки.

— Да-да-да!

— Он ведь там был под началом у Фосийона?

— Естественно.

— Теперь вообрази: я вдруг сведу их вместе неожиданно для обоих.

— Тогда они, конечно, так или иначе выдадут друг друга. Но как же вы их сведете?

— Это уж мое дело.

В этот миг слуга отворил дверь залы и объявил, что ужинать подано.

— Пойдем, — сказал господин Феро. — А о делах поговорим завтра перед моим отъездом.

— Отъездом?

— Да, я отъеду недалеко, на пять лье, не более.

И без всяких дальнейших объяснений господин Феро обратился к старому слуге:

— Жан, приготовь тележку, запряги завтра, в восемь утра.

На другое утро господин Феро отправился в дорогу. Племяннику он так и не стал ничего объяснять.

— Я вернусь вечером, — только и сказал он, уезжая. — Так что передохни: ты много наездился в последнее время. Жди меня и не беспокойся.

Мы уже не раз говорили, что господин Феро был человеком простых нравов.

Он взобрался на тележку, принял из рук слуг поводья и кнут, причмокнул и погнал тяжеловатой рысью грузную кобылу, которая по праздникам была упряжной, а по будням ходила за плугом.

С собой он никого не взял.

Он был, бесспорно, самым богатым землевладельцем в округе.

Фермы у него были повсюду: от Пертюи до долины Тур-д’Эг, от окрестностей Алта до Курмаренской долины.

В сторону Курмарена он теперь и направился.

Господин Феро никогда не держал управляющего: все свои дела он вел сам.

На десятки километров кругом все его знали и нисколько не удивлялись, видя, как он разъезжает в тележке то туда, то сюда: получить арендную плату, подписать новый договор, разделить с издольщиками урожай.

В Курмарене у господина Феро тоже была ферма.

Эта ферма находилась рядом с той, которую нанимал старик колоссального роста, мрачную историю которого мы уже знаем.

На эту-то ферму и направился советник — и приехал туда после трех часов пути.

У господина Феро для такой поездки наметился весьма правдоподобный предлог.

Ферма его держалась "исполу", то есть фермер платил не деньгами, а отдавал половину урожая.

Каждый год господин Феро сам делил урожай, но арендатор его был человеком честнейшим, так что советник особо с разделом никогда не торопился, полагая, что в фермерских закромах зерно будет в такой же безопасности, что и в его собственных.

И вот наконец господин Феро поехал на свою ферму. Она называлась Ла Курбетт.

По дороге он проехал мимо фермы великана и увидел, как тот работает в поле.

Великан узнал его тележку и снял картуз.

В Ла Курбетт господин Феро прежде всего согласился разделить простую деревенскую трапезу, приготовленную арендаторшей, потом немного отдохнул и приступил к разделу.

— Вот, сударь, — сказал ему арендатор, — прямо не знаю, где семенную пшеницу взять.

Чтобы понять эти слова, надо знать, что на юге никогда не пускают на семена собранное зерно, а всегда покупают в каком-нибудь другом месте.

— Что ж, — ответил господин Феро, — надобно послать за ним в Ла Пулардьер.

— Да нет, я знаю, где есть зерно превосходное, — ответил арендатор.

— Где же?

— Патриарх купил где-то на том берегу Дюрансы: вдвое больше, чем ему нужно, взял. Да с этим стариком свяжешься — не обрадуешься. Межевые камни по ночам переносит, картошку у нас ворует. Он бандит, а не фермер, не разговариваем мы с ним. А то бы я у него давно попросил на семена.

— Если только за этим дело, — ответил господин Феро, — так я у него сам попрошу.

Он очень обрадовался, что подвернулся предлог заехать к старику и сказал своему арендатору:

— Задай-ка моей кобыле овса, я через час уеду.

А сам пешком через поле пошел на ферму Патриарха.

Патриарх по-прежнему пахал. Господин Феро направился прямо к нему.

Старик опять снял картуз, остановил волов зычным "та!", воткнул стрекало[5] в землю и стал поджидать гостя.

Ждал он, пожалуй, не без тревоги.

— Добрый день, сосед, — сказал ему господин Феро. — Ты вроде не в ладах с моим арендатором? Вот мне и приходится делать его дела.

— Э, господин советник, — ответил Патриарх, — арендатор ваш — тот еще хитрец; не будь я вам так обязан…

— Ладно, друг, ладно, не о том речь. Я с тобой договорюсь не хуже него. Есть у тебя пшеница на семена?

— Есть, как же, да славная.

— Не уступишь мне восемь мерок?

Патриарх, похоже, смутился.

— Что вы, господин советник, — ответил он, — как я могу вам в чем отказать? Вы мой благодетель.

— Об этом не надо, — сказал господин Феро.

— Как же "не надо"! — возразил патриарх. — Благодаря вам я честным человеком стал.

— Рад за тебя, друг мой.

— Вот теперь сам со своими делишками разбираюсь.

— И это хорошо.

— Эх, немного на свете таких людей, как вы, господин советник, — не унимался старик.

— Все, все, хорошо. Пошли посмотрим на твое зерно: разнимешь пораньше на четверть часика.

— Да нет, господин советник, уж и то по солнцу полдень.

И Патриарх "разнял" волов, то есть развязал веревку, которой плуг был привязан к ярму, и смирные животные медленно поплелись в сторону фермы.

Господин Феро с Патриархом пошли за ними.

Ферма у Патриарха была, как говорится, нешикарная, но безупречно возделанная и хорошо ухоженная.

Всю дорогу господин Феро осматривал хорошо обрезанные шелковичные деревья, хорошо вспаханные поля, луг, перекопанный канавками, собиравшими и распределявшими дождевую воду.

Фермерский дом был заново оштукатурен, и господин Феро без труда убедился, что недостатка там ни в чем не было.

— Сколько у тебя детей, Патриарх? — спросил он, когда они переступили порог во дворе.

— Два сына и дочь, господин советник.

— С тобой живут?

— Нет уже, разъехались.

— Вот как?

— Дочку я только что выдал замуж за одного столяра в Тур-д’Эг.

— А сыновья что?

— Они друг с другом не ладят, а Жозеф, младший, и со мной не ладит тоже.

— Понятно…

— Уехал, нанялся в работники ниже по Дюрансе, где-то у Кавайона.

— А старший?

— Старший женился. Арендовал с женой ферму в Ладюре.

— Давно?

— В прошлом году на Иванов день.

— Как же ты управляешься?

— У меня два работника да пастух. И жена у меня еще крепкая, хоть и старше меня. Варит обед на всех.

Господин Феро осмотрел хозяйство во дворе, как осматривал землю.

Все повозки были новые, в хлеву стояла другая пара быков, а работник-возничий запрягал прекрасную крестьянскую лошадь, огромную, как тяжеловоз.

"Так! — подумал господин Феро. — Четыре года назад эти люди бедствовали, а теперь вон как славно живут!"

Жена Патриарха встретила господина Феро приветливо, но, по-видимому, ничего не знала о необыкновенных отношениях между ним и ее мужем.

В доме все точно так же говорило о достатке.

— Пойдем посмотрим на твою семенную пшеницу, — сказал господин Феро.

Патриарх повел советника в амбар.

Амбар был полон зерна.

— Как! — воскликнул господин Феро. — Ты еще не продал урожай?

— Нет, сударь.

— Когда же у тебя срок платить за аренду?

Патриарх широко улыбнулся:

— А я за неё больше не плачу.

— Пошли посмотрим на твоё зерно

— В самом деле? Как же ты так устроился, чтоб ничего не платить?

— Выкупил я ферму, — бесхитростно ответил великан.

Господин Феро и бровью не повел.

— Правда, в рассрочку, — уточнил Патриарх.

Господин Феро опять ничего не ответил.

Он осмотрел зерно, нашел его вполне годным и сказал:

— Я возьму восемь мерок. Почем оно теперь?

— По шестьдесят франков, сударь.

— Дороговато! — заметил советник, который любил торговаться.

— За семенное зерно недорого, сударь. Оно ведь первосортное.

— Значит, беру восемь мерок, — повторил советник, — это будет 480 франков. Но за деньгами тебе придется приехать в Ла Пулардьер.

— А я как раз завтра буду в Мирабо, — сказал Патриарх. — Там мой шурин трактир держит, нам с ним надо кое-что утрясти.

— Так вот и зайдешь в Ла Пулардьер на обратном пути.

— Хорошо, сударь.

— В котором часу?

— На самом закате, если вы не против.

— Договорились, — сказал господин Феро.

И вышел из амбара.

Через час господин Феро сидел в своей тележке, нахлестывал грузную кобылу и думал про себя:

"Патриарх выкупил ферму, выдал замуж дочь, помог сыну, заново купил весь инвентарь: на те деньги, что я ему дал тогда, этого всего не сделаешь. Когда я к нему ехал — подозревал его, уезжаю с прочной уверенностью. Впрочем, человек он более простодушный, чем бывают обыкновенно злодеи. Для него я действительно больше уже не прокурор и не судья. Стало быть, бояться мне нечего".

Не переставая размышлять, господин Феро продолжил путь в Ла Пулардьер.

В тот вечер мизе Борель и ее сестра мадам Бютен негромко толковали между собой на садовой скамейке у дверей своего домика — той самой, где их несколько дней назад видел советник Феро.

Настала темная теплая ночь, ни один ветерок не колыхал ветвей деревьев.

— Рабурден уже неделю, как уехал, — говорила мизе Борель, — а муж твой все никак в себя не придет.

— Да, правда, — ответила мадам Бютен, — все так и ходит хмурый.

— И чем же тот человек так его околдовал? — спросила старшая сестра.

Младшая подняла глаза к небу:

— Ох! Муж мой и сам человек странный. Чем больше мы с ним живем, тем я его меньше знаю и больше боюсь.

— А скажи, малышка, — продолжала мизе Борель, — ты говорила, мужу твоему кошмары снятся?

— Ой, да какие страшные…

— Про убийства, про кровь, про разбой…

— А еще про гильотину.

— Часто?

— Да почти что каждую ночь. Потом вдруг просыпается, а я всегда притворяюсь, будто сплю. Боюсь, как он поймет, что я все вижу и слышу, так сразу меня и убьет.

— Ой, бедняжка! — тихонько сказала мизе Борель. — Не досталось тебе хорошей доли.

— Да что же это значит, что мужу такое все снится? — спросила мадам Бютен. — Скажи, ты, верно, знаешь.

Мизе Борель вздохнула, но ничего не ответила.

— Да скажи уж, — опять попросила ее сестра.

— Ну да ладно, — как будто через силу ответила старшая. — Сказать тебе, что ли, что я думаю про это?

— Сказать, сказать…

— Муж твой, значит, был моряком.

— Ну да.

— А потом на берег списался.

— Ага, когда на мне женился. Уж я бы не потерпела, чтобы он все время в море уходил.

Мизе Борель покачала головой:

— А может, и не потому… Может, он там что-то натворил.

— Натворил! — в испуге вскрикнула мадам Бютен.

— Может, и убил кого.

— Да ты что!

— И этот Рабурден с ним тогда был заодно — вот потому он здесь так и хозяйничал.

— Ой, не надо, молчи! — в ужасе закричала младшая сестра.

— Я просто так думаю, — спокойно объяснила мизе Борель.

— А чего это Рабурден у нас тут торчал?

— Денег дожидался.

— А муж мой, думаешь…

Мизе Борель заговорила еще тише:

— Ох, сказала бы я тебе еще что-то, да только…

— Что такое?

— Ты не поверишь.

— Поверю, сестра, поверю!

— Так вот, — набравшись храбрости, стала рассказывать вдова, — можешь себе представить: накануне того дня, как уехал Рабурден, я слышала — все так и есть, как я думала.

— А что ты слышала?

— Ты уже спала, я тоже свет погасила, да не заснула: дюже душно было. Встала и подошла к окну подышать. И тут гляжу через жалюзи — по саду два человека идут, как две тени: Рабурден и муж твой. Рабурден говорит: "Что мне не уехать — сперва только деньги надо получить".

— А муж что?

— Завтра, говорит, получишь. А тот ему: "Вот получу да и уеду". Потом они прошли, и больше я ничего не слышала.

— Стой, молчи! — вдруг воскликнула мадам Бютен.

Она поспешно вскочила.

В саду послышались чьи-то шаги по гравию.

— Это муж, — тихо сказала Алиса.

Николя Бютен ушел с утра на охоту, сказал, что идет далеко и вернется поздно. С собой он взял только немного хлеба с сыром, и на весь день женщины остались одни.

Теперь он в самом деле возвращался домой.

Он шел медленно, склонив голову, как человек, погруженный в глубочайшие раздумья.

Мимо женщин он прошел бы, вовсе их не заметив, если бы мадам Бютен не вскочила и не побежала к нему навстречу.

— А, вы тут сидите! — сказал он мрачным, могильным голосом, как будто его внезапно разбудили от дурного сна.

— Мы тебя ужинать ждем, — сказала мадам Борель.

— Есть не хочу, — ответил он грубо.

— Ты же рано утром ушел?

— Ну и что?

— Целый день не ел…

— Я приятелей встретил, мы в трактире пообедали.

— Много настреляли? — спросила мизе Борель.

— Ничего, — ответил он грубо.

Он вошел в дом, швырнул ружье в угол, тяжело уселся на стул и вновь погрузился в раздумья.

А две женщины с немым испугом уставились на него…

Мало того, что ягдташ Николя Бютена был пуст, мало того, что, осмотрев ружье, можно было убедиться, что он ни разу не выстрелил — по бледному, изможденному лицу его, по запыленным башмакам и забрызганным грязью гетрам всякий бы сразу понял, что он очень далеко ходил и весь день ничего не ел.

Женщины не смели ни о чем спросить его.

Они накрыли на стол, как обычно.

Сначала Николя Бютен не хотел садиться за ужин, потом все-таки сел и принялся лихорадочно глотать еду — а говорил, что не голоден.

Обычно он был очень воздержан и пил мало.

В этот вечер он целиком уничтожил стоявшую перед ним бутылку и сам пошел за другой. Он пил и ел, не говоря ни слова.

Наконец жена набралась храбрости и спросила:

— Что с тобой, друг мой?

Он вздрогнул, дико посмотрел на нее и сказал:

— Со мной? Ничего.

— Все молчишь…

— А о чем мне говорить? Болтайте сами, коли языки чешутся.

— Ну, Николя…

— Не нукай, не запрягала, — сурово сказал он.

— Что ж такое-то? Дурные вести пришли?

Он пожал плечами:

— Никаких не приходило: ни дурных, ни добрых.

— Что ж тогда?

— Ничего нет, отстань. Много ходил, устал, трепаться охоты нет, вот и все.

Угрюмо проворчав эти слова, Николя Бютен снова принялся пить: допил вино и взялся за водку.

Женщины с ужасом глядели друг на друга. Никогда еще они его таким не видали.

Вдруг в дверь постучали.

Николя вздрогнул и вскочил с места, а жена его пошла отворить.

— Вы меня извините, что я поздненько, — сказал чей-то голос на улице, — только я среди дня по дорогам гулять не люблю.

Перед мадам Бютен стоял незнакомый человек в картузе, блузе и с ружьем на плече.

— Вы, сударыня, не бойтесь, — сказал он. — Я не грабитель, я просто браконьер, ничего не ворую, кроме чужой дичи, да и той почти не ворую: мало ее стало по нынешним временам.

И Стрелец — это был он — вошел прямо в столовую.

Мизе Борель не сводила с зятя глаз, и от нее не укрылось, как он испугался, услышав стук в дверь.

Когда Николя Бютен узнал Стрельца, которого он частенько встречал на охоте, лицо его прояснилось.

— А, это ты, приятель? — спросил он.

— Я самый, господин Бютен, — ответил Стрелец. — Пришел вас попросить о маленьком одолженьице.

— Выпей-ка сперва, — сказал Николя. Когда постучали, его охватил какой-то непонятный ужас, а теперь он, видимо, рад был, что кто-то пришел развеять его одиночество, отвлечь от мрачных мыслей.

— От стакана вина никогда не откажусь, — сказал Стрелец, ставя в угол ружье, — да и глоточек беленькой не помешает.

Потом он поднял кожаный лоскут, накрывавший ягдташ, вынул двух великолепных куропаток, положил их на стол и сказал мадам Бютен:

— Я бы вам и кролика принес, да перевелись они. Вот уже с полгода ни одного в глаза не видел.

— Да я тебе заплачу за куропатку, — сказал Николя.

— Нет-нет, сударь, — возразил Стрелец, — это ж я к вам пришел об одолженьице просить.

— Так говори, в чем дело, — сказал Николя.

И налил ему вина.

Стрелец сел.

— Тут недавно один дурной закон издали, — начал он. — Пороха без разрешения на охоту никому, видишь ли, не продают.

— А у тебя разрешения нет?

— Откуда у меня!

— То есть и пороха нет.

— Порох можно достать, только шагать придется аж в Венель, там контрабандисты торгуют. А у меня нынче другие дела.

— Дам я тебе пороховницу, — сказал Николя Бютен. — Птицу бить идешь?

— Так-то я иду травить кроликов у господина Феро. Да не люблю я, чтобы ружье не заряжено было, а заряд сегодня как раз последний потратил.

— Вот оно что! Ты у советника кроликов травишь?

— Должен с дюжину выгнать. Да ему-то какой убыток? Он сам не охотится.

— Это верно.

— Да и жандармам теперь не до того — тоже время упустить не надо, — продолжал Стрелец.

Мизе Борель заметила, как при слове "жандармы" ее зять испуганно вздрогнул.

— А чем же они заняты? — спроста спросила мадам Бютен.

— Так капитана черных братьев ищут.

— А я думал, его уже посадили, — сказал Николя Бютен.

Голос его задрожал, и весь он побледнел.

— Так, да не так, — сказал Стрелец. — Взяли было господина де Венаска, да тот доказал, как ясный день, что не виноват.

— Вот как? Правда?

Николя Бютен словно сделал над собой невероятное усилие и продолжал уже спокойным голосом:

— Ты, приятель, видно, об этом наслышан — расскажи нам, в чем там дело.

— Да ради бога, — ответил Стрелец и бесцеремонно налил себе еще вина.

Вот как начал Стрелец свой рассказ:

— Невезучая это семья — Венаски.

— Что да, то да, — усмехнулся Николя Бютен.

— За пятнадцать лет двоих взяли: то дядю, то племянника. Обоих обвиняли в убийстве, а под конец решали, что оба не виноваты. Но в тюрьме все-таки оба побывали.

— От тюрьмы не зарекайся, — равнодушно промолвил хозяин имения.

— И что же, — спросила мадам Бютен, — этого тоже невиноватым признали?

— Признали, сударыня.

— А это верно? — недоверчиво переспросил Николя Бютен.

— Да уж куда вернее.

— И отпустили его?

— Так он же третий день, как приехал в Бельрош. В Кадараше, в Сен-Поле — во всех деревнях на том берегу Дюрансы крестьяне его встречали с музыкой и барабанами.

Николя Бютен пожал плечами.

Мизе Борель приметила и этот его жест.

— Чудно, однако, — сказал он. — То сажают людей, то отпускают. Будь он бедняк какой-нибудь, а не барон де Венаск — верно не выпустили бы.

— Так он же не виноват.

— Еще неизвестно.

— А вот и ошибочка ваша, господин Бютен, — возразил Стрелец. — Установили у господина де Венаска алиби.

— Да ну?

— Замок Монбрен ограбили в самом начале мая.

— А господина де Венаска тогда здесь не было?

— Не было.

— А где же он был?

— На море, около Оллиуля, у начальника таможни.

Николя Бютен выпил две рюмки водки одну за другой.

— Ну, а нам-то что с того? — сказал он грубо. — Мы его не знаем, этого господина де Венаска. Не виноват он — и хорошо.

— Хорошо-то хорошо, — сказал Стрелец. — Только властям этого мало. Им настоящий преступник нужен, а то они не успокоятся. Вот они его и ищут.

— Найдут, должно быть.

С этими словами, сказанными очень глухо, Николя Бютен встал и сказал еще:

— Пойду принесу тебе пороховницу.

Пошатываясь, он вышел из комнаты, а мизе Борель продолжала во все глаза следить за ним.

Пока его тяжелые шаги были слышны на лестнице, обе женщины не смели ничего сказать.

Стрелец же заметил:

— Похоже, хозяин перебрал маленько.

Мадам Бютен ничего не ответила, но покраснела до ушей.

— Он с приятелями в трактире обедал, — сказала мизе Борель.

— А то бы я его с собой позвал.

— На кроликов?

— Ну да, сударыня.

— Нет-нет! Не надо, пусть дома сидит! — с каким-то испугом воскликнула мадам Бютен.

Николя Бютен вернулся в столовую и принес пороховницу.

— Завтра вам двух кроликов доставлю, — сказал Стрелец и положил порох в сумку.

Потом он встал и откланялся.

— Удачи тебе, — заплетающимся языком сказал ему хозяин.

— И вам спокойной ночи и благодарность наша, — ответил Стрелец и ушел.

Выйдя из дома, он не пошел по платановой аллее, а сразу свернул в виноградники на узкую тропинку, несколько минут шел по ней, а потом остановился: перед ним возник темный силуэт.

Силуэт оказался человеком, а человек — Симоном Барталэ, перевозчиком с парома Мирабо.

Встреча у них здесь была, видимо, назначена, потому что Симон сказал Стрельцу:

— Я уж думал, ты не придешь.

— Посидел там маленько, — ответил Стрелец. — И не зря посидел.

— Коробейника видел?

— Нет.

— Вот странно, — сказал Симон. — Я же точно знаю, что он тогда не переезжал реки.

— Да я не о коробейнике вовсе забочусь, — сказал Стрелец.

— А о чем?

— Что я хотел знать, в том и убедился.

— В чем же ты убедился?

— Что Николя Бютен многое знает про черных грешников.

— Ну да, ты говорил.

— И сам он из них, опять тебе говорю.

— Да я и сам верю.

— А если окажется, что он сам капитан, так я не удивлюсь.

— Стрелец, друг, — сказал Симон, — это нам надо знать молча.

— Что так?

— А лучше сказать — сходить за советом к господину Феро.

— Так ты, верно, со мной затем и решил встретиться.

— Ну да.

— Тогда пошли.

И Стрелец с Симоном вдвоем направились в Ла Пулардьер.

Нигде Николя Бютен не охотился, ни с какими друзьями не обедал.

Целый день он, потеряв голову, наугад бродил по виноградникам и маленьким рощицам.

А почему?

Да потому что утром, когда он только вышел из дома, с ним приключилось небольшое происшествие.

Он повстречал одного человека, прекрасно известного по всей округе под прозванием Дудочник.

Есть в Провансе местная дудка или волынка — называется "галубе".

Дудочники — бродячие музыканты — расхаживают с ними по деревенским праздникам, а молодые люди под их дудки пляшут.

Дудочник шел по крутой короткой тропке, а направлялся он в Тур-д’Эг.

Наткнувшись на Николя Бютена, выходившего из виноградника с ружьем на плече, он спросил его, который час.

— Девять, — ответил охотник.

— А жара уже, словно в полдень, — заметил Дудочник.

Он присел на траву у тропы и стал вытирать лоб платком.

Николя Бютен сел рядом с ним.

Больше всего на свете новый владелец Ла Бома добивался, чтобы его все любили. Он искал популярности, со всеми хотел быть хорош, чтобы каждый о нем говорил: "Славный он человек, свой парень!"

Поэтому Николя Бютен разговаривал с каждым встречным, а если неподалеку был кабачок — с удовольствием угощал собеседника.

Юг Франции — страна физической лени и постоянной умственной деятельности.

Южанин весь день пролежит в тени какой-нибудь смоковницы, зато ум его, пока тело недвижно, странствует повсюду.

Как и все люди с живым воображением, он любопытен и всегда хочет узнать что-нибудь новенькое.

"Что новенького?" — вот вопрос, который провансальский крестьянин непременно задаст любому встречному.

Вот и Николя Бютен, присев рядом с Дудочником, спросил:

— Что новенького?

— Хе! — отозвался Дудочник. — Про эту сторону я вам не расскажу, а вот на той стороне новенького сколько хотите и еще больше.

"На той стороне" был левый берег Дюрансы.

И Дудочник, от природы болтливый, принялся рассказывать Николя Бютену, что барон Анри де Венаск вышел из тюрьмы, вернулся в Бельрош, и, что было решительно признано, — он вовсе никогда не был капитаном черных грешников.

Дудочник был болтлив, но не наблюдателен.

Иначе он бы заметил, как смутился Николя Бютен, с каким растерянным видом слушал его рассказ.

С этого момента фермер перестал быть человеком.

Им овладел невыразимый ужас.

Каким образом барон Анри де Венаск вышел из тюрьмы?

Какие доказательства его невиновности был представлены?

А раз он оправдан — не напали ли уже на след настоящего преступника?

И так он бродил целый день, избегая людей, хотя всегда сам искал с ними встреч, а домой вернулся, как мы видели, только уже затемно.

Приход Стрельца сначала снова его напугал, затем немного отвлек.

Но когда Стрелец ушел, он опять впал в задумчивость и продолжал пить в одиночку.

Жена и свояченица не смели ни единым словом к нему обратиться.

Наконец он встал, сказал им "Спокойной ночи!" и пошел наверх ложиться спать.

Тогда мадам Бютен разрыдалась.

Мизе Борель была старше, лучше знала жизнь — и о многом в тот вечер догадалась.

Она обняла плачущую сестру и сказала ей:

— Ах, бедная, бедная! Вот беда-то — выйти за такого человека!

Столько страха, столько сочувствия было в голосе молодой вдовы, что мадам Бютен, освободившись от ее объятий, воскликнула:

— Господи боже мой! Ты про что говоришь?

Мизе Борель приложила палец к губам:

— Сегодня тихо, молчу. Вот завтра, когда его здесь не будет…

— Да он просто напился сегодня.

— Это совесть его подпоила, — ответила вдова.

Младшая сестра чуть не вскрикнула, но старшая зажала ей рот ладонью:

— Молчи, молчи!

Потрясенная, вся дрожа, поднялась мадам Бютен в спальню.

Муж ее уже спал — тяжким тревожным сном, полным видений и кошмаров: губы его то и дело шевелились и произносили какие-то неразборчивые слова.

Обезумевшая мадам Бютен не смела улечься в постель.

Вдруг спящий зашевелился, задергался, потом вскочил и спрыгнул на пол.

Проснулся он или с ним случился припадок лунатизма?

Этого мадам Бютен не могла бы сказать, но ужас ее обуял такой, что она повалилась на колени.

Спящий секунду постоял, потом открыл дверь спальни и, не замечая жены, полуодетый выскочил на лестницу.

Тогда мадам Бютен решилась встать с коленей и выйти из угла.

Она не столько сошла, сколько сползла вниз по лестнице.

Николя уже был внизу.

Спал он или проснулся? Или это был приступ лунатизма?

Этого жена, спустившаяся следом, определить точно не могла.

Она просто шла за ним.

Муж ее не видел и не слышал.

Все двери в доме Николя Бютен запер на засовы.

Потом он снял два ружья с кухонного камина, отыскал в патронташе порох и пули и принялся заряжать ружья.

За все время этого странного действия он не произнес ни слова.

И только когда все было сделано, жена его расслышала, как он прошептал:

— Ну, теперь пусть приходят: троих наверняка уложу.

Он взял ружья и прошел с ними в спальню, вновь пройдя мимо жены, не заметив ее.

Его давило опьянение, тревожное и усыпляющее одновременно: так хмелеют северяне, когда пьют вино.

Потом он лёг, поставил заряженные ружья на расстоянии вытянутой руки — и тотчас же мадам Бютен услышала громкий храп.

Тут уж сомневаться не приходилось: муж ее спал.

Тогда, обезумев, бедная женщина бросилась к спальне своей сестры.

Мизе Борель не спала. Она слышала шум, но выйти из комнаты не решилась.

— Открой, открой мне! — закричала мадам Бютен.

Вдова отворила дверь, и младшая сестра, вся в слезах, бросилась к ней в объятья.

— Господи, Господи! — восклицала она. — Что же это? Что же это будет?

Захлебываясь рыданиями, сдавленным от ужаса голосом она рассказала то, что сейчас видела.

— Бедная моя сестричка! — промолвила мизе Борель.

— Совсем упился! — восклицала мадам Бютен.

— Если бы он только вином упился, еще невелика была бы беда, — вздохнула мизе Борель.

— Так что он — сума сошел, что ли?

— Бедная сестричка! — опять вздохнула вдова.

— Ой, ты меня до смерти напугаешь! — воскликнула Алиса. У нее зуб на зуб не попадал от страха. — Говори, не томи!

— А ты сама не поняла?

— Что?

— Ах, бедная девочка! Да ведь муж твой… ведь он злодей оказался!

— Как?!

— Разве не видела, как он побледнел, когда Стрелец приходил?

— И что?

— Не заметила, как сник весь, когда про капитана черных грешников заговорили?

— Господи Боже! Он что, знает его?

— Так это он и есть! — сказала мизе Борель.

И в голосе ее, в движениях, в позе было в этот миг столько убежденности, что мадам Бютен с ужасным криком повалилась навзничь.

Мизе Борель кинулась к ней, хотела поставить на ноги, но сестра была без чувств.

Как мы уже говорили, супруги Бютен, когда поселились в Ла Бом, зажили не как буржуа, а как зажиточные ремесленники.

Для тяжелой работы по дому мадам Бютен использовала жену садовника, которая с мужем жила в сторожке, но стряпала сама, и вечером никаких слуг в доме не оставалось.

Увидев сестру в обмороке, вдова не знала, что делать. В конце концов она подхватила мадам Бютен и отнесла на свою кровать.

Малыш проснулся и заплакал.

Мизе Борель звала сестру — но та не отвечала, — брызгала ей водой в лицо, била по щекам…

Мадам Бютен лежала, как мертвая.

Тогда мизе Борель, ополоумев от ужаса, решила выбежать из дома и позвать на помощь садовника с женой.

Но не успела она ступить за порог комнаты, как дорогу ей преградил полуодетый мужчина.

Это был Николя Бютен: плач ребенка разбудил его; он прибежал на крик и в одной рубашке стоял перед свояченицей.

Глаза у него налились кровью, все тело колотила нервная дрожь.

Он схватил вдову за руки, сильно встряхнул и сказал страшным шепотом:

— Стоять на месте! Крикнешь — убью!

Мизе Борель перепугалась.

Она была одна, кругом темно, а перед ней человек, который — теперь она точно знала — на все способен, и он грозится ее убить.

— Не убивайте! — пролепетала женщина. — Не убивайте, я ничего никому не скажу!

При этих словах Николя Бютен на шаг отступил.

— Вы что, знаете что-нибудь? — воскликнул он.

Вся ярость обезумевшего фермера ушла, сменившись внезапным испугом.

Мизе Борель поняла: дело не совсем гиблое. Чуть посмелей — и можно спастись.

— Все я знаю, — сказала она. — Но не скажу ничего — только вы жену свою пожалейте.

И показала ему на бесчувственную мадам Бютен.

Николя протрезвел окончательно.

— Что с ней? — спросил он и подошел поближе.

— В обмороке лежит.

— Из-за чего?

— Да из-за вас.

— Из-за меня!

И Николя Бютен почувствовал, что волосы на затылке у него встают дыбом. Потом уставился на свояченицу жгучим испытующим взглядом, словно желая проникнуть в самую глубину ее души, и задал вопрос:

— А что я такого сделал? Я спал.

— Спали, да просыпались.

— И что?

— Пошли, двери все накрепко заперли, ружья зарядили…

— Что тут такого? Имею право: грабители могут нагрянуть.

— Или жандармы, — спокойно произнесла мизе Борель.

Николя снова вскрикнул — но тут испуг опять сменился яростью.

И он опять, схватив свояченицу за руки, встряхнул ее и прохрипел:

— Так что вы там узнали-то?

Вдова поняла: стоит ей дать слабину — и она пропала. Надо было отвечать напором на напор.

— А что, — сказала она, — хотите, так убейте меня. Трупом больше, трупом меньше — какая вам разница?

Николя зарычал.

— Ты что думаешь: я душегуб?

— Я не думаю, я верно могу сказать.

— Ты полегче, полегче! — прохрипел он, и обхватил ее скрюченными пальцами за шею.

— Давай, злодей, давай, души меня! — воскликнула она. — Души, капитан! Так тебя называли? Ничего, на гильотине и за меня ответишь!

Руки Николя Бютена сами собой разжались; он побелел, как мертвец, и задрожал.

— Ох! — прошептал он. — Она все знает!

Потом он посмотрел на жену, все еще лежавшую без движения, словно труп, и тихо — так, что мизе Борель едва его расслышала — проговорил:

— А… она?..

Он смотрел умоляюще, в голосе слышалось рыдание. Злодей любил свою жену!

Он боялся не эшафота, а позора для той, которая согласилась идти с ним по жизни и считала до сих пор честным человеком.

Мизе Борель над ним сжалилась.

— Она не знает.

— Слава богу! — выдохнул Николя Бютен, и глаза его сверкнули.

Его обуял припадок жестокой радости.

— Пока не знает, — продолжала мизе Борель. — И в вашей власти, чтобы никогда, пожалуй, и не узнала.

— Как вы сказали?.. Как это может быть?.. Не узнает?

Этот человек, издавна славный храбростью и хладнокровием, был теперь подобен младенцу без разума и воли.

Мизе Борель взглянула на сестру.

— От обморока не умирают, — сказала она. — Пускай пока лежит: теперь поговорим о вас, да попусту болтать не станем, время не ждет.

— Не ждет? — повторил он, как эхо.

— Это же вы были капитаном черных грешников.

Николя хотел было возразить, но вдова смотрела на него так твердо и убежденно, что он отвел глаза.

— Вас теперь ищут, — продолжала мизе Борель, ставшая хозяйкой положения. — А когда власти кого ищут — рано или поздно всегда находят.

— Так что же мне делать?

— Бежать надо.

— Так я же тогда признаю вину.

— А что, хотите, чтобы вас тут прямо и взяли?

— У них доказательств нет.

Мизе Борель пожала плечами.

— А хотите, чтобы жена ваша умерла с горя, видя, как вас жандармы уводят?

Николя Бютен опять задрожал.

— Нет, нет, — проговорил он. — Нет… Что же делать?

— Слушать меня.

— Я слушаю.

— Да не только слушать, а и слушаться, — властно сказала вдова.

Николя сдался.

Власть над ним мизе Борель выражалась всем: голосом, движениями, взглядом.

— Я все сделаю, как вы хотите, — прошептал он.

— Так слушайте, — продолжала она. — В сообщниках ваших, положим, вы уверены: улики против вас не всплывут.

— Так и есть, — ответил он. — Улик нет никаких.

— Только ваши терзания вас рано ли, поздно ли выдадут, а я не хочу, чтобы муж моей сестры погиб на гильотине.

— Не говорите больше этого слова, — пробормотал он. — Не надо!

— Сестра про ваши дела догадывается, но точно ничего не знает, — продолжала мизе Борель. — Если успеете бежать, добраться до Марселя и сесть там на первый пароход — я ей тогда скажу, что вы так соскучились по прежнему ремеслу, что рассудок потеряли. Ей, конечно, горько придется — она же вас, бедняжка, любит. Да ведь всякое горе со временем проходит, а семье позора не будет.

— Так что же мне, по-вашему — уехать?

— Нынче же ночью. В четыре часа пройдет карета на низ. В полдень будете в Марселе. Деньги у вас должны быть…

— Нет у меня денег, — сказал Николя Бютен.

Он лгал: в кармане куртки у него лежали банкноты, выданные господином Феро.

Но этот человек без чести и совести, этот бандит и убийца — любил жену…

Он глядел на лежащую без чувств Алису и не решался оставить ее.

— Есть, — хладнокровно сказала мизе Борель.

— У меня?

— У вас.

— Откуда вы знаете?

— Какая разница? Знаю и всё.

Под жгучим взглядом вдовы Николя Бютен опять содрогнулся и отвел глаза.

А вдруг она знает, что он убил Рабурдена?

— Ну да, правда, есть немножко… — признался он. — Что потом?

— До Марселя, стало быть, доедете.

— Ну да, а там что?

— А там садитесь на пароход или хоть матросом наймитесь и поезжайте в Индию либо в Америку.

— А женушка моя бедная…

Николя бросился к мадам Бютен, все еще недвижной, как труп, и стал осыпать ее поцелуями.

Мизе Борель оттолкнула его.

— Нет уж, — сказала она. — Откроет глаза да вас увидит — этого не надо. Уходите теперь же.

— Но что она скажет, когда меня не найдет?

— Я дам ей ваше письмо.

— Письмо? Какое письмо?

— Да то, что я вам сейчас продиктую, а вы напишете.

И мизе Борель, которой он теперь повиновался, как ребенок, подтолкнула Бютена к столу, где лежала бумага и стояли чернила.

Николя плюхнулся на стул и взял перо.

Мизе Борель продиктовала:

"Дорогая женушка!

Я сильно стосковался по морю. Мы с тобой живем тихо и счастливо, только для меня это ад. Даже нет сил с тобой попрощаться. Я уезжаю.

Николя".

Он послушно все написал, но большая слеза капнула прямо на подпись и смыла ее.

— А теперь, — сказала мизе Борель, забрав письмо, — одевайтесь, собирайтесь поскорее и уезжайте.

И Николя Бютен послушался вдовы — только потому, что она несколько раз сказала про эшафот и пробудила в нем дикий страх.

К двум часам ночи мадам Бютен очнулась. Николя уже уехал. Старшая сестра помогла младшей подняться.

Та первым же делом спросила:

— А муж мой где?

— Муж твой с ума спятил, — ответила мизе Борель.

— Где же он все-таки?

— Встал, взял ружье и ушел.

— Вот так среди ночи?

— С час тому назад.

— Господи боже мой! Он же себя убьет!

— Да нет, — сказала мизе Борель. — Он пошел к Стрельцу кроликов травить.

— Слушай, а ты не врешь? — с сомнением спросила Алиса.

И тут ей вспомнились слова сестры: "Муж твой — злодей!"

— Господи! — воскликнула она. — В чем его хоть винят?

— Я его ни в чем уже не виню, — ответила мизе Борель. — Только он, как Рабурден уехал, малость не в своем уме.

— Так пусть он его воротит, раз уж так без него жить не может!

— Да нет, маленькая, — сказала мизе Борель. — Уж коли на то пошло…

— Что такое?

— Сел он сейчас в дилижанс и уехал в Марсель.

— Матерь Божья!

— Может, еще и вернется — а мы с тобой завтра поедем в Сен-Максимен.

Мадам Бютен вскрикнула, потом разрыдалась. Муж уехал от нее. Но почему?

— Ох, — еле выговорила она, — как будто страшный сон снится…

Старшая сестра крепко обняла ее и ничего не ответила.

Николя Бютен ушел из Ла Бома, но никуда не уехал.

Сначала он быстро спустился на дорогу, по которой ходит дилижанс с Альп.

Он быстренько сложил кое-какие вещи в узелок, привязал его на палку, сунул под мышку ружье и пошел прочь тихо-тихо, как человек, покидающий все, что любил.

Страх перед казнью выгнал его из дома.

Но чем дольше он шел, тем чаще оборачивался и вспоминал о молодой жене.

Он вынул часы и посмотрел на них, посветив на циферблат трубкой, как фонариком.

Известно, что преступники, терзаемые совестью, курят много и с невероятной скоростью. На трубку человека, идущего на казнь, уходит не более четверти часа.

Часы Николя Бютена показывали без каких-то минут три. До проезда дилижанса оставалось еще больше часа.

Тогда Николя поднялся на маленький холмик, с которого был виден хотя и не весь дом в Ла Бом, но огонек в окне мизе Борель.

Там была она, и он должен был навеки расстаться с ней…

Ночь была тиха и прохладна — августовская ночь, в которой дышат уже осенние холода.

Только несколько лягушек проквакало, только трещали вдалеке сверчки, а на темно-синем небосводе сверкали звезды.

Николя Бютен сел на траву, посмотрел на небо, встрепенулся под прохладным ночным ветерком — и вдруг его мятежная душа успокоилась.

Вчера утром он потерял голову: думал, что господину де Венаску не выбраться, а оказалось, что он на свободе.

Потом весь день он бродил по полям, перепугавшись чего-то, вечером вернулся домой, пытался искать покой в вине…

Вино его и подвело: он выдал себя. Но перед кем?

Не перед Стрельцом, не перед жандармом, не перед судьями.

Всего лишь перед свояченицей, которая, конечно, не донесет на него.

Почти все его товарищи погибли, теперь не стало и Ра-бурдена.

Был, правда, еще старик, живший неподалеку отсюда, по кличке Патриарх: он тоже был в банде черных братьев.

Но его никогда никто ни в чем не заподозрил.

Стало быть, он капитана тоже не выдаст.

Все эти мысли пришли на ум Николя Бютену.

А потом он вспомнил, что советник Феро обещал ему сто тысяч франков.

— Да я и правда рехнулся! — сказал он вслух.

Все вернулось на свои места. Человек, замученный было совестью, вновь обрел хладнокровие и присутствие духа, некогда сделавшие из него храброго разбойника.

"Если уеду, — подумал он, — то сам на себя донесу.

А если останусь — кто посмеет донести?"

Рассуждение было вполне логичным.

Кроме того, Николя Бютен любил жену.

"Нет, — подумал он, — никуда я не поеду".

И он сошел с холмика, подобрал узелок и ружье, и опять зашагал к дому.

Правда, подойдя к садовой ограде, он приостановился.

Ему пришла в голову мысль:

"А вдруг свояченица жене все рассказала?"

При этой мысли волосы у него опять встали дыбом.

Но едва ли мизе Борель решилась бы так в первую же минуту разбить сердце сестры. Да и как знать: а вдруг мадам Бютен вовсе еще не очнулась и совсем не знает, что муж ее ушел?

И Николя Бютен решился.

Он перескочил через изгородь и вошел в сад.

Вдруг на шорох его шагов по гравию отворилось окно.

Было еще темно, но первые неверные лучи рассвета скользнули по вершинам гор и стало можно что-то разглядеть.

Николя увидел в окне встревоженное лицо жены.

Потом он услышал крик — крик невыразимой радости, безудержного счастья.

— Он не уехал! — восклицала она. — Никуда не уехал!

У Николя Бютена подкосились ноги, но он справился с нахлынувшим чувством.

"Она решительно ничего не знает, — подумал он. — Так нечего делать глупости!"

И он пошел твердым шагом, а на пороге дома дверь открылась и жена, обезумев от счастья, кинулась ему на шею и горячо обняла.

Мадам Бютен действительно ничего не знала, кроме одного: муж ее бывает не в духе, потому что тоскует по прежней жизни моряка.

Мизе Борель строго следовала своему плану.

После того как Николя уехал, от жены его не просто нужно было скрывать настоящую причину отъезда: нужно было, чтобы она по-прежнему любила и оплакивала того, кого больше не увидит.

Потому, пока Николя Бютен бродил вокруг дома, мизе Борель внушала сестре, что они расстались на какое-то время, хотя пока и не навсегда. Потом она показала ей письмо.

Письмо это оказало на мадам Бютен необычное действие.

Она перестала лить слезы и как будто лишилась всех сил.

Заперевшись в спальне, где все еще напоминало об уехавшем муже, она стала целовать, как святые реликвии, все, что он оставил.

Иногда она думала, что это ей все приснилось и он скоро вернется.

И так прошел остаток ночи, как вдруг в саду зашуршал гравий.

Кто знает, что произошло потом?

Когда мизе Борель, которая наконец улеглась и уснула, встала и вышла из спальни, она остолбенела: зять и сестра ее под ручку ходили по саду.

Они смеялись от всего сердца, и счастье, казалось, навек вернулось к этой молодой чете.

Николя без всякого смятения протянул руку свояченице.

— Доброе утро, сестрица, — сказал он. — Что, сильно чудил я ночью?

— Даже не знаю, — еле выдавила из себя вдовушка.

— Детка, — обратился он к жене, — дай-ка я сестрице пару слов скажу.

Он отнял руку от мадам Бютен, взял под руку мизе Борель и повел ее в другой конец аллеи.

По-прежнему улыбаясь, он сказал ей:

— Что, удивились, что я не уехал?

— Вы злодей! — прошептала мизе Борель.

— Злодей или не злодей, а вы увидите: я правильно сделал.

— Нет!

— Тайну мою знаете вы одна, — продолжал он, — и вы ее не выдадите ради любви к сестре и чести семьи, в которую я вошел. В этом я уверен.

— Да, но…

— Что?

— Вы себя сами выдадите.

Он пожал плечами.

— Наверняка нет. Была у меня минута слабости, а теперь все прошло.

— А ваши сообщники?

— Никого нет в живых.

— А Рабурден?

— Я его убил, — сказал он с жутким хладнокровием.

Она в ужасе попятилось.

— Осторожней, — сказал Николя, — сестра на вас смотрит.

Мизе Борель через силу улыбнулась.

Николя продолжал:

— Долго я здесь оставаться не собираюсь. Но мне должны сто тысяч франков — не уеду, пока я их не получу.

Цифра была такой невероятной, что ей показалось — у него новый приступ безумия. Николя Бютен, заметив это, пояснил:

— Мне должен их отдать господин Феро, так что уж лучше я вам все расскажу. Господин Феро славный человек: он отправил на гильотину моего отца, но зато дал приданое сестре, пенсион матери, а на мое имя, когда я был ещё маленьким, положил деньги в банк. Теперь наросли проценты — и получилось сто тысяч.

Как раз когда он это говорил, в платановую аллею вошел человек.

Одет он был по-крестьянски, а в руке — письмо.

Николя Бютен вздрогнул, отступил от мизе Борель и пошел навстречу вошедшему.

— Вы господин Бютен? — спросил посыльный.

— Я.

— У меня для вас письмо от господина Феро де Ла Пулардьер.

Николя посмотрел на мизе Борель, как бы говоря: "Видите, я вам не соврал!"

Потом он вскрыл письмо и прочитал:

"Дорогой сосед,

Приходите ко мне сегодня в восемь вечера. Возможно, я избавлю Вас от докучной поездки в Экс.

С неизменной преданностью

Ваш сосед

Феро".

— Передайте господину Феро, что я приду, — сказал Николя Бютен.

А про себя подумал:

"А ведь мог бы уехать и потерять сотню тысяч!"

А теперь вернемся в Ла Пулардьер к господину Феро.

Дядя с племянником заканчивали ужин и вполголоса беседовали.

— Друг мой, — говорил старик, — теперь я знаю то, что хотел узнать, и убежденность моя непоколебима.

— Вы знаете преступника? Настоящего?

— Да, я покажу его тебе нынче вечером — верней сказать, через несколько минут, потому что он вот-вот должен прийти. Я даже устроил так, чтобы он встретился с другим человеком, который, как я также уверен, был его сообщником.

— Встретился тут, у вас?

— Да, конечно.

Господин Феро улыбнулся:

— Как видишь, от нечего делать да из любви к искусству я опять иногда веду расследования.

Но все, что я сделал и сделаю нынче вечером, имеет лишь одну цель: чтобы ты разделил мою убежденность.

— И что тогда будет?

— Тогда, друг мой, ты вспомнишь, что ты следователь, и задержишь этих двоих.

— Но как вы их сюда привели?

— Один еще не пришел, но скоро придет.

— А другой?

— Ты видел сейчас во дворе высоченного старика в блузе, разгружавшего телегу с зерном?

— Да.

— Это тот человек, что пятнадцать лет тому назад играл в банде черных грешников роль, которую я долго приписывал шевалье де Венаску.

— Тот, что остановил вас в Лурмаренском ущелье?

— Он самый.

— И вы думаете, он и в последней шайке черных братьев тоже был?

— Уверен.

— И сведете его с тем, другим?

— Именно.

— Каким же образом?

— Я купил у этого человека пшеницу. Он приехал сюда за деньгами, но хоть и считают меня скупердяем, дальние приезжие не уезжают из моего дома без стакана вина и куска хлеба. Я послал его на кухню, велел дать ему хорошего вина, хотя бы сатурнинского: оно чертовски хмельное, горячит голову и развязывает язык.

— Отлично, дядюшка!

— Когда придет тот, другой, этого позовут наверх: как будто я уже ложусь и хочу поскорей с ним рассчитаться.

Они вдруг окажутся лицом к лицу, и наверняка у них вырвется какой-нибудь жест, взгляд, восклицание, которым ты как следователь воспользуешься.

При этих словах послышался звон колокольчика на садовой калитке.

— Вот и он, — сказал советник и многозначительно поглядел на племянника.

— Подозреваемый?

— Настоящий капитан черных грешников.

Господин де Сен-Совер вздрогнул и с настоящим охотничьим азартом приготовился ждать.

Вскоре на крыльце послышались шаги нового гостя, горничная открыла дверь столовой и доложила:

— Господин Николя Бютен.

Николя был спокоен и чуть ли не весел. Как он и говорил тем утром свояченице, он был уверен: улик против него нет никаких. Поэтому он шел с гордо поднятой головой, убежденный в своей безнаказанности.

Впрочем, увидев господина де Сен-Совера, он несколько удивился.

Он-то рассчитывал, что господин Феро будет один…

— Прошу покорно меня простить, — сказал он. — Я вам, может быть, помешал.

— Нет-нет, дорогой сосед, — сказал господин Феро. — Позвольте представить: мой племянник и наследник господин де Сен-Совер.

Николя поклонился.

— Судебный следователь из Экса.

Николя не моргнув глазом поклонился опять.

— Он приехал сюда продолжить расследование по делу черных братьев.

— Как, опять? — воскликнул Николя, превосходно разыграв изумление.

— И надеется найти здесь в округе настоящих преступников.

— Господи! — сказал Николя Бютен совершенно равнодушно. — За три месяца, что я здесь живу, мне этой историей все уши прожужжали. Если угодно, сударь, я могу рассказать вам все, что слышал.

— Я уже взял показания, — ответил господин де Сен-Совер.

На лице Николя Бютена не дрогнул ни единый мускул.

В этот миг в коридоре послышались тяжелые шаги. Дверь распахнулась, и вошел человек, державший в руке шерстяной колпак.

Это был Патриарх.

Господин де Сен-Совер уставился на Николя Бютена испытующим взглядом…

Господин де Сен-Совер и господин Феро обманулись в своих ожиданиях.

Николя Бютен обернулся в сторону двери, увидел вошедшего Патриарха и, казалось, не обратил на него никакого внимания — как будто вошел незнакомый.

Патриарх, поклонившись, сказал:

— Прошу прощенья у честной компании.

Люди эти были сообщниками, но вели себя так, будто видели друг друга в первый раз.

Патриарх продолжал:

— Уже поздно, господин советник, а мне до дому отсюда часа два добираться.

— Так ты хочешь получить деньги?

— Да, господин советник, если будете так добры.

Патриарх, казалось, нимало не удивился, увидав Николя Бютена в гостиной господина Феро.

— Пошли сюда, — сказал хозяин.

Он встал, открыл дверь в свой кабинет и быстро взглянул в зеркало на камине. Так он надеялся заметить какой-нибудь тайный знак, которым обменяются Николя Бютен с патриархом.

Но господин Феро опять ошибся.

Николя Бютен разговаривал с господином де Сен-Совером о деле черных грешников, даже не взглянув на старого крестьянина.

Как оказалось, Николя был горячим сторонником господина де Венаска:

— Хорошо бы уже поскорее поймали настоящего капитана, — говорил он. — Мы с вами, да и все разумные люди, знают, что господин Анри невиновен, а дураки с невеждами так не думают.

Да вот, чего далеко ходить, только вчера мне мой садовник сказал: "Если бы господин Анри не был знатен и богат, он бы так легко не отделался".

Господин де Сен-Совер остолбенел, до чего уверен в себе человек, которого его дядя считал настоящим преступником.

Советник вернулся, а за ним Патриарх с деньгами в кармане.

— Еще раз прошу прощенья у честной компании, — сказал старик.

— Ты прямо сейчас поедешь.

— Да, сударь, тележка уже запряжена.

И Патриарх, еще раз поклонившись, задом дошел до двери столовой и вышел.

С Николя Бютеном он не обменялся ни взглядом, ни жестом; они никак не дали понять, что знают друг друга.

Когда старый крестьянин ушел, господин Феро сказал Николя:

— Я вас, дорогой сосед, позвал, чтобы сказать: я передумал ехать в Экс, как мы сначала договаривались.

— Вот как? — спросил Николя.

— Я черкнул пару слов своему поверенному. Послезавтра он будет здесь, и мы рассчитаемся без лишних хлопот для вас.

Господин Феро говорил обиняками, так что Николя Бютен подумал: "Господин де Сен-Совер о нем ничего не знает и не в таких уж доверенных отношениях с дядей".

Молодой следователь с советником сперва надеялись, что Николя захочет поскорей удалиться и догнать Патриарха.

Но и тут они ошиблись.

После того как Патриарх уехал, Николя Бютен проговорил с ними еще больше часа.

Он опять начал разглагольствовать о пресловутых черных грешниках и говорил, как человек, совершенно посторонний этой таинственной драме.

Только часов в десять вечера он попросил позволения откланяться.

Господин Феро с племянником проводили его немного — до садовой калитки.

— Как только будет мой поверенный, я вам сразу дам знать, — сказал господин Феро и протянул соседу руку.

Николя вышел за калитку, сделал несколько шагов и увидел на земле носовой платок.

"Так! — подумал он. — Значит, Патриарх хочет со мной поговорить".

Он живо поднял платок, оглянулся и увидел, как дядя с племянником, освещенные луной, идут вверх по широкой аллее к подъезду Ла Пулардьера.

"Эх вы, бабы! — подумал Николя, осклабившись. — Уж вы, верно, не догадаетесь, что я и есть капитан черных грешников!"

И пошел прочь.

А господин Феро тем временем говорил племяннику:

— В этот раз он нас переиграл — что ж, подождем.

— Право же, — ответил господин де Сен-Совер, — он совершенно не похож на преступника.

— Так что ты в это не веришь?

— Признаться, сильно сомневаюсь.

— Ну что же, — ответил господин Феро, — подождем еще пару дней да и спросим, что стало с маляром Рабурденом. Он пропал, и никто о нем ничего не знает.

Они вернулись в Ла Пулардьер, не подозревая, что Патриарх назначил встречу Николя Бютену, обронив по дороге носовой платок.

Николя Бютен — человек, которого никто здесь не знал, — сам очень хорошо знал места, где орудовали черные грешники.

Когда собралась их страшная банда, они условились о некоторых знаках.

Если кто-нибудь из черных братьев шел с открытым лицом, он оставлял для товарищей след, что проходил здесь.

Платок, подобранный Николя Бютеном, означал, что Патриарх хотел поговорить с ним.

Вот только уехал Патриарх уже больше часа назад.

Где же он теперь был?

Этого платок сказать уже не мог.

Но увидев его, Николя Бютен стал внимательней смотреть на деревья вдоль проезжей дороги, уходившей вдаль от Ла Пулардьера.

Шагов за сто от того места, где лежал платок, он заметил сломанную ветку.

"Так! — подумал он. — Близко ли, далеко ли, а я его найду".

И пошел дальше по дороге.

Вскоре он увидел еще одну сломанную ветку, висевшую у самой земли.

"Ага! — подумал он. — Должно быть, ждет меня в "Черном голубе".

"Черным голубем" назывался уединенный трактир по дороге в Маноск — тот, где некогда черные грешники устроили себе штаб-квартиру.

Николя прошел еще немного, но сломанных веток больше не было.

"Так и есть, — подумал он. — Патриарх в "Черном голубе".

Он сошел с проезжей дороги, свернул прямо в виноградник, чтобы срезать путь, за десять минут прошел целый километр и увидел за деревьями крышу "Черного голубя".

Было часов одиннадцать вечера.

Николя Бютен подошел к трактиру и увидел у дверей распряженную тележку.

Это была тележка Патриарха.

Залаяла собака, но в доме никто не шелохнулся. Там было темно.

Николя прошел еще несколько шагов.

Тут он услышал крик, похожий на тот, что издает филина.

Крик раздался из виноградника, начинавшегося за домом.

"Так! — подумал Николя Бютен. — Там он меня и дожидается".

И вошел в виноградник.

Не прошел Николя и тридцати шагов, как перед ним явился высокий человек.

— А, капитан! — негромко сказал Патриарх. — Я уж думал, вы не придете. Не очень-то жарко, знаете ли, дожидаться вас тут под открытым небом!

— Все равно под открытым небом разговаривать лучше, чем где-нибудь в доме, — ответил Николя Бютен. — Что ж, пошли в сторожку.

В Провансе в каждом винограднике стоит каменная будка, в которой крестьяне укрываются в дождливые дни.

Чтобы войти туда, Патриарх согнулся чуть ли не пополам. Он сел рядом с Николя и сказал ему:

— Ну что, здорово этот разбойник Феро сегодня нас свел?

— Да он, должно быть, не нарочно.

— Ну-ну! — усмехнулся Патриарх.

— У меня с ним дело есть.

— Это я знаю.

От этих трех слов Николя Бютен вздрогнул.

— Что ты знаешь? — спросил он.

— Это насчет той сотни тысяч франков.

Николя вскочил и изумленно уставился на Патриарха.

— Капитан, — спокойно сказал старик, — я с вами вилять не буду. — Господин Феро должен вам отсчитать сто тысяч франков.

— Кто тебе сказал?

— Рабурден.

Николя опять вздрогнул.

— Я, знаете ли, капитан, — продолжал старик, — подозреваю, что вы его убили. Только он перед смертью составил завещание, а я, выходит, его душеприказчик.

— Ты кончай так шутить! — сдавленным голосом проговорил Николя Бютен.

— А я вовсе не шучу, — строго ответил Патриарх. — Я хочу с вами заключить договор.

— Договор?

— Я хочу половину от той сотни тысяч, — решительно заявил великан.

С этими словами Патриарх вынул из кармана двуствольный пистолет.

— Вы и меня, может, захотите убить, — сказал он, — так я, с вашего позволения, свои меры принял.

— Ах ты скотина! — прохрипел Бютен, побагровел от гнева.

Он отправился в Ла Пулардьер без ружья — при нем не было ничего, кроме трости.

— Капитан, — спокойно сказал Патриарх, — давайте не будем делить шкуру неубитого медведя. Успокойтесь да послушайте меня.

— Ну, говори.

— Рабурден вам не доверял. Он прислал мне на почту в Мирабо вот это письмо. Вчера я его получил. Тут темно, дать вам прочитать я не могу, а что там написано — скажу. Во-первых, Рабурден написал мне про те сто тысяч франков и что в тот самый вечер вы с ним должны будете расплатиться. Но он не доверял вам. "Если он мне заплатит, — написано там, — я к тебе приду. А если ты меня не увидишь — значит, со мной случилась беда. Тогда я тебя назначаю моим наследником".

— И что же, — невозмутимо спросил Николя Бютен, — видел ты его?

— Нет.

— Значит, я ему не заплатил.

— И убили.

— А твое какое дело?

— Да никакого. Вот только…

— Что?

— Хочу с вами условиться про те сто тысяч франков.

— Я их еще не получил.

— Знаю.

— Ты все, что ли, знаешь?

— Все, не все, а больше вашего. Мы с вами нынче хорошо хитрили, только господин Феро с племянником — а племянник-то — следователь, на минуточку — похитрее нас будут.

— Ты что хочешь сказать?

— Знают они, кто мы с вами такие.

— Да не может быть!

— Наверняка знают. Он же вам не отдал вашу сотню тысяч?

— У него этих денег в Ла Пулардьере нет.

— А вот это вы ошибаетесь.

— То есть как?

— Когда господин Феро со мной расплачивался, он ящик стола открывал. У него там много больше ста тысяч. Я видел пачки денег.

— Вот оно что!

— И потом посудите: зачем ему нужно было вызывать меня к себе да устраивать так, чтобы мы встретились, если он ничего не подозревает?

Николя Бютен пожал плечами.

— Меня господин Феро считает честным малым, — сказал он, а тебя…

— За мной-то он точно следит.

— Это почему?

— Да он знает, что я разбойник и был в черных грешниках.

— Откуда знает?

— Оттуда, что я ему сам сказал.

— Ты что, негодяй, погубить нас хочешь? — вскинулся Николя Бютен.

— Вовсе не хочу, капитан, — сказал Патриарх. — Потому и вызвал вас потолковать о двух делах.

— О чем же?

— Первое дело: господин Феро все знает и вас не нынче — так завтра возьмут.

Николя махнул рукой — вроде бы пренебрежительно, но не без испуга.

— А потом — давайте-ка все это уладим.

— Как же?

— Заберем вашу сотню тысяч да поделим пополам.

— И как же ты это сделаешь?

Патриарх иронически засмеялся.

— Ну, вы, понятное дело, женились, честным человеком заделались — это я знаю.

— Ты не смейся, а говори.

— Я нынче в Ла Пулардьере даром времени не терял.

— И что?

— Я туда хоть сегодня, хоть завтра войду и выйду, как у себя на ферме.

— Так что же? — с дрожью в голосе спросил Николя Бютен.

— Как "что"? — невозмутимо ответил Патриарх. — Вы уж выбирайте, капитан: либо советник нас отправит на гильотину, либо мы ему зададим овса, да с мешком в придачу, и свои сто тысяч заберем.

— Так ты хочешь убить господина Феро?

— И с племянником вместе, — цинично сказал старик. — Либо мы волка пристрелим, либо он нас сожрет.

Николя Бютен замахал руками.

— Вы рассудите только, — сказал Патриарх. — Мертвые-то не разговаривают. Сейчас только советник с племянником одни и знают, кто мы такие…

— Думаешь, так?

— Станут покойниками — никому не расскажут. Так ведь? Вот и выбирайте…

Николя Бютен утер лоб, покрытый холодным потом.

Он цепенел от ужаса при мысли, что придется убить человека, обеспечившего счастье его матери и сестры…

Патриарх расхохотался:

— Нет, честное слово, капитан — я же видел вас в деле! Никогда бы не подумал, что женитьба так вас переменила. Еще, пожалуй, пойдете сами к жандармам да скажете: "Вы знаете, это я напал на замок Монбрен, это я капитан черных братьев. Будьте так любезны отрубить мне голову поскорее". Так или нет?

— Ты со мной не шути! — злобно сказал Николя Бютен.

— Черт побери, да будь наши бедные товарищи сейчас живы, они бы еще не так над вами посмеялись.

— Ты же не знаешь, что господин Феро…

— Все я знаю, а еще я знаю то, чего вы раньше не знали: что господин Феро не забыл старого ремесла, занимается теперь сыском ради удовольствия. И дай мы с вами ему только время — головы нам не сносить.

Николя Бютен опять утер пот со лба.

— А вообще-то, — продолжал Патриах, — если угодно, я возьму на себя ту часть работы, что вам так претит.

— То есть?

— Вы займетесь племянником, а дядюшкой — я.

— Ты в самом деле думаешь, — сказал Николя Бютен, — что это так легко?

— Да. Плевое дело.

— Ну так расскажи.

— Я полдня провел в Ла Пулардьере и все придумал.

— Так, интересно!

— Господин Феро спит на первом этаже, прямо в кабинете, что выходит в столовую.

— А племянник?

— Племянник ночует на втором этаже, в конце длинного коридора.

— А слуги?

— В доме слуг нет: только одна старая служанка. Она глухая, а спит на самом верху, на чердаке. Остальные кто на ферме, кто в службах.

— А в дом-то как попасть?

— Через окно буфетной: его никогда не закрывают, чтобы в доме не воняло, а выходит оно в сад. Из буфетной можно пройти в кухню, а кухня в конце коридора между гостиной и столовой. Если угодно, так завтра же ночью и пойдем.

Николя Бютен все не решался.

— Послушайте, — сказал Патриарх, — теперь господин Феро с племянником одни про нас знают. Вы в Мирабо теперь солидный человек, вас все уважают, так что вам бояться нечего. А я живу отсюда в двадцати верстах, и кобыла у меня хорошая. Положим, на дело мы пойдем в двенадцатом часу ночи, в четыре часа я дома, в шесть меня видят в Лурмарене за плугом — кто на меня подумает?

— Ах ты, дьявол! — прошептал Николя Бютен. — Ведь искушаешь меня!

— Да я вам просто говорю, как башку сохранить.

— А если я соглашусь… тогда ты берешь советника на себя?

— Ну да.

— Тогда ладно! — злобно сказал Николя.

— Договорились?

— Договорились.

— И что, до завтра?

— До завтра, — машинально повторил Николя Бютен. — Где встречаемся?

— На ферме Сой. Там никого нет, хозяева оставили ключ под дверью.

— А что не здесь? — спросил бывший капитан, содрогнувшись, когда услышал название, напомнившее ему о последнем злодействе — убийстве Рабурдена.

— А то, что не нравятся мне в последнее время люди из "Черного голубя".

— Ладно, на ферме — так на ферме.

— Я там буду в десять часов, лошадь поставлю в стойло.

С этими словами Патриарх поднялся.

— С собой захвачу кувалду — куда как лучше, чем кинжал или нож. Раз — и готово. Тот даже пикнуть не успел.

— А мне, — равнодушно ответил бывший капитан, — лучше моего кинжала ничего не надо.

— Дело привычки, — сказал Патриарх.

И два бандита пожали друг другу руки.

Патриарх сел на свою тележку, а Николя Бютен зашагал через виноградники к Ла Бому. По дороге он думал:

"Ясное дело, Патриарх прав. Раз у господина Феро сто тысяч франков при себе, а мне он их не отдает — значит, готовит западню. Нет, тут долго думать нечего! Он сам виноват! "

Потом ему пришла в голову новая мысль:

"Но про меня ведь знают не только советник с племянником, а еще и моя свояченица. От нее-то как избавиться?"

И, подходя к дому, Николя Бютен обдумывал, как бы услать завтра из дома не только свояченицу, но и жену заодно.

"Если я их тут буду видеть, — размышлял он, — у меня, пожалуй, в последний момент духу не хватит. А на гильотину я не хочу".

Еще до полуночи Николя Бютен вернулся в Ла Бом.

Жена и свояченица его спать еще не ложились.

— Ох, — сказала Алиса, — а я уж беспокоиться начала.

— А что такое? — ответил Николя с улыбкой.

— Да как что — после вчерашнего-то, знаешь…

— Мало ли что вчера было, — сказал он, крепко обнял жену, поцеловал в лоб и продолжал: — Вчера на меня помраченье нашло, а сегодня рассудок вернулся. Долго я думал — и кое-что решил.

— Решил? — удивленно посмотрела на него мадам Бютен.

Он украдкой взглянул на мизе Борель, и взгляд его говорил: теперь мы с вами заодно, поддержите меня.

— Да что же вообще с тобой приключилось, милый? — спросила мадам Бютен.

— Я скрыл от твоей родни и от тебя свое настоящее имя.

Мадам Бютен и так мало что понимала, а тут прямо остолбенела.

— Так ведь без настоящего имени…

— Не обвенчают, хочешь сказать? Так, да не так. Я в Индии переменил имя, и англичане мне выдали настоящие документы на новое.

— Ничего не понимаю, милый…

— Так слушай, — печально сказал он. — В моей семье случилось когда-то большое несчастье…

— Ах, батюшки!

— Отец мой был в заговоре против императора и пал жертвой верности делу законного короля. Отца моего, — сказал он глухо, — звали капитан Фосийон, и ему отрубили голову на гильотине.

Мадам Бютен вскрикнула.

— Я любил тебя, — продолжал ее муж, — я умер бы с горя, если бы ты мне отказала. Поэтому я взял другое имя. Но тут началась моя пытка: я все время боялся, как бы ты не узнала правду. Этот мерзавец Рабурден так долго торчал тут потому, что он знал мою тайну.

— Ах, негодяй!

— А когда он уходил, — сказал Николя Бютен, — поведал ее одному из здешних.

— Боже мой! — прошептала молодая супруга и закрыла лицо руками.

— Вот тут-то я и решился, — закончил речь Николя. — Решил во всем тебе открыться.

Мадам Бютен бросилась мужу на шею:

— Ничего, ничего! Преступление твоего отца не постыдное; только душегубов да грабителей эшафот позорит. Милый мой, я люблю тебя! Какой ты дурачок, что сразу мне все не сказал!

Николя Бютен расцеловал жену.

— Все равно, — сказал он, — вы обе должны понять: оставаться тут я не хочу. Сейчас я от господина Феро; когда-то он требовал смерти для моего отца, но он славный человек и возместил моей бедной матери и бедной сестре то зло, что причинил от имени закона. Теперь господин Феро согласился купить у меня этот дом.

— Правда? — сказала мадам Бютен.

— И вот что я еще решил: вы с сестрой завтра утром отсюда уедете.

— В Сен-Максимен?

— Да.

— Без тебя?

— А я тут задержусь на пару дней, пока составят купчую.

— А мне больше ничего и не надо — только бы уехать отсюда, — сказала мадам Бютен. — Уж так плохо мне тут было в последние дни!

И она опять расцеловала мужа.

— Ну что, решено? — спросил он. — Едете завтра?

— Как скажешь, так и будет!

— Конечно, едем, — сказала мизе Борель.

Зять поглядел на нее, как бы говоря: "Ну что, довольны вы?"

И в самом деле на другое утро Николя Бютен проводил жену и свояченицу до парома Мирабо.

— Вы что, уезжать отсюда собрались? — спросил его Симон.

— Да нет, — ответил он, — дамы едут к родным на недельку, а я остаюсь. Мне вино в бутылки надо разливать.

Пока мадам Бютен махала на прощанье платком мужу, стоявшему на берегу и глядевшему вслед парому, Симон думал про себя:

"Чую, что он хочет бежать. Только я сейчас явлюсь в Ла Пулардьер. Господин Феро велел мне рассказывать, что случилось — вот теперь и не скажет, что я самое главное проморгал".

А Николя Бютен, когда паром пересек Дюрансу, шел домой с такой мыслью:

"И нужно же было бедняге советнику лезть в мои дела!"

Он вдруг рассмеялся тем зловещим смехом, которым смеялся в славные дни черного братства.

Вечером, часов в шесть вечера, незадолго до захода солнца перевозчик с парома Мирабо Симон Барталэ, как и собирался, пришел в Ла Пулардьер.

Господин Феро с племянником гуляли по саду и разговаривали.

— А! — воскликнул советник, увидев паромщика. — Верно, Симон пришел нам рассказать какие-то новости.

— И правда есть новости, господин советник, — откликнулся Симон, — а то бы я не пришел.

— Ну что ж, мы слушаем.

— Мадам Бютен с сестрой сегодня утром уехали.

Советник насторожился и спросил:

— А тот?

— Тот остался, но рано утром сегодня, я думаю, тоже скроется.

— Так!

— А если и среди ночи сбежит, — сказал Симон, — то я не удивлюсь.

Господин Феро посмотрел на племянника:

— Раз женщины уехали, — сказал он, — у меня прямо камень с души свалился.

— Неужели? — не понял господин де Сен-Совер.

— Да, мне было очень жаль бедную мадам Бютен. А теперь, когда ее нет в Ла Бом — мы можем приступать к делу.

— Я готов, — ответил господин де Сен-Совер.

Господин Феро обратился к Симону:

— Расписание почтовых карет не изменилось?

— Нет, сударь.

— Карета на низ по-прежнему идет около четырех утра?

— По-прежнему.

— Если он уезжает, — продолжал советник, — то, верно, как раз в это время.

— Должно быть, так, — сказал Симон.

— Стало быть, у нас есть время принять наши меры.

Он опять обратился к племяннику:

— Друг мой, выпишите-ка ордер на арест Леопольда Фосийона.

— Прямо сейчас? — спросил господин де Сен-Совер. — Но следователь из Марселя, которого я просил приступить к розыскам Рабурдена, мне еще не отвечал.

— Это так, но не забывайте, друг мой, — возразил господин Феро, — что в подписи Фосийона буква "д" и росчерк удивительно похожи на то загадочное "д" с росчерком, которое вы обнаружили в гостиничных книгах Тулона и Оллиуля.

— Это так, дядюшка.

— Если у следствия есть хоть малейшие сомнения, они должны тотчас же разрешиться, — продолжал господин Феро. — Если Николя Бютен, в чем я сомневаюсь, докажет свою невиновность, его отпустят.

— И тут вы правы, — сказал господин де Сен-Совер.

— Так что иди и напиши записку бригадиру жандармерии в Пейроле, — продолжал господин Феро. — Или нет: пойдем вместе, я тебе ее продиктую.

Господин Феро с племянником пошли к дому, Симон вслед за ними.

Там господин Феро продиктовал такое письмо:

"Бригадир,

По получении сего берите трех жандармов и садитесь на коней. Отправляйтесь на паром Мирабо. Там оставьте двух людей с приказом остаться на ночь в доме паромщика и арестовать человека, которого он им укажет. Сами с третьим жандармом, переехав Дюрансу, явитесь в Ла Пулардьер к господину Феро, где нахожусь я, и поступайте в мое распоряжение.

Судебный следователь Сен-Совер".

Господин Феро отдал это письмо Симону.

— Сделай так, — сказал он, — чтобы бригадир из Пейроля был здесь нынче же вечером.

— Я к нему Стрельца пошлю, — ответил Симон.

— А когда жандармы будут у тебя, ты укажешь им того человека, если он поедет дилижансом?

— Будьте спокойны! — ответил Симон.

— А если, дядюшка, он никуда не уедет? — спросил господин де Сен-Совер.

— Тогда, — ответил господин Феро, — завтра утром бригадир с третьим жандармом арестуют его в Ла Боме.

Господин де Сен-Совер молча поклонился, и Симон ушел.

На пароме его поджидал Стрелец.

— Сегодня ты охотиться не пойдешь, — сказал ему Симон.

— Это почему же?

— Потому что пойдешь в другую сторону.

— Вот как? И куда же?

— В Пейроль.

— В жандармерию?

— Ага.

— Надо же! — негромко сказал Стрелец. — А я уж думал, его упустят.

— Плохо же ты знаешь господина Феро, — улыбнулся в ответ Симон.

А пока господин Феро и его племянник, принимали меры к аресту Николя Бютена, в свою очередь готовился расправиться с людьми, замышлявшими его погибель.

После отъезда жены в нем совершился настоящий переворот.

На миг разбойник ужаснулся самого себя; на миг под влиянием любви к невинному, добродетельному созданию грозный капитан черных братьев стал думать лишь о том, чтобы прогнать от себя воспоминания о страшном прошлом, чтобы стать честным человеком.

Но обстоятельства и страх эшафота пробудили в нем первоначальные инстинкты.

Как только жена уехала, Николя Бютен подумал:

"Теперь я ничего больше не боюсь, и плевать мне на совесть. Старый советник решил влезть в мои дела — пусть пеняет на себя!"

И он преспокойно провел остаток дня дома, подрезая деревья, покуривая трубку, как человек, который собирается вечером уснуть со спокойной душой.

Когда стемнело, он поужинал, выпил очень немного, пошуровал в своих вещах и вышел, взяв ружье и патронташ.

В патронташе у него были рубашка, штаны и блуза, чтобы полностью сменить одежду, если она вдруг забрызгается кровью.

Ружье было заряжено пулями.

— Пойду поохочусь, — сказал он садовнику.

И ушел.

Было восемь часов вечера.

"У меня еще есть два часа, — думал он. — Надо бы позаботиться о своем алиби. Мало ли что может случиться".

Николя Бютен знал, что в паре сотен шагов от него, на земле господина Феро была лужайка, на которой паслись кролики со всей округи.

Он уселся за кучей камней, выждал с четверть часа и выстрелил дуплетом.

Двух кроликов он и подстрелил.

Тогда он бросил патронташ, спрятав его между камнями, и вернулся с добычей в руках.

Садовник и его жена еще не спали.

Человек, убивший в Провансе двух кроликов или зайца, гордится собой больше, чем браконьер под Парижем, заваливший кабана или косулю.

Поэтому Николя Бютен не преминул зайти к садовнику и с торжественным кличем предъявить ему свою добычу.

Потом он сказал, что пойдет спать, и просил разбудить его пораньше.

Жена садовника проводила его до порога, заперла все двери и ставни и пожелала доброй ночи.

Ни она, ни муж ее не заметили, что хозяин вернулся без патронташа.

Николя потушил свет.

Потом он притаился у ставней, глядя в щелочку, и стал дожидаться, когда погаснет свет у садовника.

Это случилось скоро.

Тогда он спустился вниз, открыл окно, выходившее на другую сторону, перемахнул через подоконник и пошел к северу.

В небе ярко светила луна.

Николя Бютен посмотрел на часы: половина десятого.

До рощицы, за которой стояла ферма Сой, было недалеко.

Меньше четверти часа понадобилось Николя, чтобы дойти туда от Ла Бома. По дороге он подобрал свой патронташ.

Дойдя до места, он сунул два пальца в рот и свистнул тем особенным свистом, который долго служил сигналом сбора для черных братьев.

Ему ответил такой же свист — как будто эхо.

Из фермы вышел человек и подошел к Николя Бютену.

Это был Патриарх.

— Это вы, капитан? — спросил он.

— Я.

— Готовы?

— Разумеется, а ты?

— Я всегда готов. Ну что, — усмехнулся старый разбойник, — долго собираетесь плакать по советнику?

— Да нет — как жена уехала, так я с духом собрался. Одно только бесит.

— Что такое?

— Луна вон какая.

— Это ничего, — ответил Патриарх. — Лучше видеть будем — не промахнемся.

И два душегуба преспокойно двинулись к Ла Пулардьеру.

По дороге Патриарх завел разговор.

— Советник — старый жмот, — сказал он. — Вот жмотство ему боком нынче и выйдет.

— Мы не потому сегодня на дело пошли, что он жмот, — возразил Николя Бютен.

— Да нет, капитан, — ответил ему Патриарх, — я не то хочу сказать.

— Так говори яснее.

— А вот что. Во-первых у советника только одна служанка, да еще глухая, ничего не слышит. Такому богачу, верно, стыдно не иметь прислуги, да?

— Верно. Но мы его этим стыдить не будем.

— Потом в Ла Пулардьере нет собаки. Собака же не меньше человека жрет, а господину Феро это не нравится.

— Умный человек господин Феро! — иронически заметил Николя Бютен.

— Вот если только злая шавка величиной с кулак ему сегодня жизнь спасет, — засмеялся Патриарх.

С таким разговорами два бандита дошли до Ла Пулардьера.

Между хозяйским домом (так называемым "замком") и фермой находился большой двор, вокруг двора — огороженный виноградник.

Изгородь была кое-где каменная, кое-где живая.

Живая изгородь была в дурном состоянии, со многими дырами.

Патриарх, изогнув свое высоченное тело, пролез в одну из дыр с северной стороны — противоположной ферме.

За ним последовал Николя Бютен.

В буфетной было открыто окно.

— Нам сюда, — сказал Патриарх, зажал себе двумя пальцами нос и добавил: — Ведь надо же, почему они это окно не закрывают: потому что сыром воняет. Экой неженка этот советник!

Он подтянулся на своих огромных ручищах и с юношеской ловкостью вскочил на подоконник.

Перед этим он не забыл снять обувь и оставить внизу кувалду.

— Инструмент мне передайте, — сказал он капитану. — Вот так. А теперь лезьте сами.

Забрав кувалду, Патриарх соскочил с высокого подоконника прямо в буфетную.

Николя Бютен тоже залез туда. Как и патриарх, он снял башмаки, чтобы не шуметь.

В буфетной оба на секунду остановились и прислушались.

В доме ни звука, а видно в лунном свете все, как днем.

Дверь в буфетной была заперта просто на задвижку.

Патриарх открыл ее.

Убийцы очутились в прихожей.

Через стеклянное окошко над входной дверью она тоже освещалась лунным светом.

В конце прихожей была лестница.

Справа — дверь в столовую.

Эта дверь была открыта.

— Вам туда, — сказал Патриарх на ухо Николя Бютену и указал ему вверх на лестницу.

— Стало быть, на втором?

— Да.

— В конце коридора?

— Последняя дверь направо.

— Но ведь, должно быть, заперто?

— Ясное дело. А вы постучитесь тихонько. Он подумает, что это служанка, и откроет.

— Тут-то я его и подрежу, — спокойно сказал Николя Бютен. — А за тобой советник. Он спит тут, за столовой.

Николя Бютен живо взбежал по лестнице, а Патриарх вошел в столовую.

Там жалюзи были опущены — через них пробивался только слабый свет луны, а вся комната оставалась в полумраке.

Патриарх шел, держа свое страшное оружие наготове.

Но вдруг он остановился, его прошиб холодный пот.

Ему показалось, что в глубине комнаты шевелится какая-то тень.

Он сделал еще шаг — тень тоже двинулась.

Патриарх подумал, что это советник бродит по дому, не зажигая света, и остановился опять.

Тень тоже замерла.

"А, черт тебя дери! — подобрался разбойник. — Ну, будь что будет…"

Он снова двинулся вперед — а тень ему навстречу.

Больше Патриарх не раздумывал: поднял кувалду над головой, раскрутил и ударил…

А Николя Бютен, пока Патриарх крался впотьмах по столовой, проворно взбежал по лестнице на второй этаж.

Патриарх дал ему совершенно точные сведения.

Через весь второй этаж шел длинный коридор с несколькими дверьми.

В самом конце коридора было окошко, через которое проникал лунный свет.

"Последняя дверь направо, говорил Патриарх".

Николя Бютен решительно направился к этой двери и был уже готов постучать — разбудить господина де Сен-Совера, который, несомненно, отворил бы без всяких предосторожностей.

Но в этот самый миг с первого этажа послышался страшный грохот.

Николя Бютен отскочил, волосы у него встали дыбом, на лбу выступил холодный пот.

Шум внизу был похож на звон разбитого стекла, потом раздался крик боли, потом тяжелый звук — как будто падающего тела.

Бандит, ничего не понимая, пытался сообразить, что бы это было, и тут за его спиной распахнулись две двери, выходившие в коридор друг напротив друга.

И Николя Бютен дико закричал.

Из каждой двери выскочило по жандарму — без фуражек, с саблями наголо.

Это были те самые жандармы, за которыми господин Феро послал с вечера перевозчика Симона.

Они прибыли в Ла Пулардьер за час до того, как тронулись в путь Николя Бютен с Патриархом.

Их накормили ужином и отвели по комнате каждому.

Если бы Николя взбрело в голову бежать среди ночи. Тогда его задержали бы на пароме Мирабо, о чем Симон или Стрелец немедленно известили бы бригадира с его товарищем. Те тоже были начеку.

Луна светила так ярко, что Николя Бютен ни на секунду не усомнился в том, что произошло.

Он тотчас подумал, что Патриарх его предал: завел в Ла Пулардьер лишь для того, чтобы заманить в ловушку.

А как иначе он мог бы объяснить, что здесь откуда-то взялись жандармы?

— Так! — воскликнул он. — Попался я, значит! Только живым не дамся!

С кинжалом в руке он ринулся на жандармов, крича:

— Дорогу! Дорогу!

Началась борьба.

Как дикий зверь, Николя Бютен бросился на противников. Но кинжал короче сабли — бригадир первым ударил его по руке. Точнее, не ударил, а нанес укол. Сабля глубоко вонзилась в руку. Николя Бютен взвыл от боли и выронил кинжал. Жандармы бросились на него и повалили.

В этот момент господин де Сен-Совер, разбуженный жуткими криками, полуодетый выскочил из комнаты с огарком свечи в руке.

— Бегите вниз, сударь! — крикнул ему бригадир. — Выручайте вашего дядю, его, наверное, там хотят убить! А мы пока этого свяжем.

Господин де Сен-Совер схватил пару пистолетов, лежавших в его комнате на камине, и бросился вниз по лестнице.

Внизу он увидел нечто совершенно необыкновенное.

Патриарх лежал на полу в столовой с лицом, залитым кровью, а господин Феро, выйдя из кабинета с плошкой в руке, изумленно глядел на вопившего от боли человека у своих ног.

Призрак, который, как показалось старому разбойнику, приближался к нему, которого он ударил кувалдой, оказался его собственным отражением в зеркале. Зеркала он в полумраке не разглядел…

Осколки брызнули врассыпную и впились в лицо Патриарха.

Потеряв рассудок от боли и страха, ослепший злодей корчился на полу, истекая кровью. Когда жандармы, крепко связав Николя Бютена, прибежали вниз, Патриарх уже не сопротивлялся.

Господину де Сен-Соверу не понадобились пистолеты.

Дядюшка! — крикнул господин де Сен-Совер. — Я помогу жандармам справиться с этими мерзавцами, а вы бегите на ферму за подмогой!

Господин Феро выбежал в переднюю, потом на двор и через десять минут вернулся вместе с вооруженными крестьянами.

Но в этом подкреплении уже не было надобности.

Николя Бютен лежал, связанный, в коридоре второго этажа и даже не пытался порвать веревки.

Он слышал вопли Патриарха, но не понял, что с ним случилось: Николя по-прежнему думал, что старый бандит его предал и спасения нет.

Патриарх же, обезумев от боли и еще не оправившись от испуга, совсем пал духом.

Жандармы вязали его, а он твердил:

— Давайте, делайте со мной что хотите, я знаю — мне крышка. Сорвалось у меня — вот и получу по заслугам.

Один из жандармов поднялся на второй этаж стеречь Николя Бютена.

Когда принесли свет, когда вернулся господин Феро с вооруженными фермерами и слугами — кто захватил ружье, кто косу, — на миг настала невообразимая толчея, а потом люди стали разбираться, что случилось.

Впрочем, Патриарх и не думал отпираться.

— Я вам скажу, что тут было, — хрипел он, — и вы поймете, что господину советнику нынче здорово повезло.

К Патриарху понемногу возвращался его обыкновенный цинизм.

И жуткий старик (кровь текла у него по лицу, струилась по седой бороде) рассказал, как они с Николя Бютеном задумали взять сто тысяч франков, а чтобы на них не подумали — убить советника с племянником.

Жандармы принесли в столовую бывшего капитана черных братьев.

Он был накрепко связан, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

— Ах ты, сволочь! Продал меня! — презрительно сказал он Патриарху.

— Ошибаетесь, капитан, — возразил Патриарх. — Нам просто не повезло. Гляньте на зеркало — и все поймете.

С непередаваемым изумлением господин Феро продолжал таращиться на двух разбойников.

— Да уж, дядюшка, пронесло нас нынче, — заметил господин де Сен-Совер.

Потом он обратился к бригадиру:

— Вы оставили двух человек на пароме Мирабо — надобно за ними послать.

— Я знаю — мне крышка, — завопил Патриарх, — но один подыхать не хочу! Вот он, вот капитан — он пойдет вместе со мной!

И при жандармах, при фермерах, при судебном следователе старик рассказал о последних проделках черных грешников и их капитане Николя Бютене.

Капитан же не произнес ни слова.

Один из слуг побежал на паром Мирабо и через час вернулся вместе с жандармами, Стрельцом и Симоном.

В четыре часа утра, как только первые лучи зари блеснули на гребне Люберона, по всей округе, как огонь по пороху, разнеслась весть, что настоящий капитан черных братьев арестован.

Когда жандармы увели арестованных, все население соседних деревень было уже на ногах: у парома Мирабо собралось двести с лишим человек.

Николя Бютен с Патриархом прошли со связанными руками под улюлюканье толпы, а последние предубеждения, существовавшие против советника Феро, в тот день развеялись.

Душегубов усадили на паром и отвезли на ту сторону Дюрансы, а господина Феро подняли на руки и триумфально отнесли в Ла Пулардьер.

Вечером туда явился гость.

То был барон Анри де Венаск.

Он взял руку старого прокурора, почтительно поцеловал ее и сказал:

— Простите меня, милостивый государь, за слепую ненависть к вам. Теперь я узнал, что вы за человек и чем я вам обязан.

— Да, человек, — ответил советник, — а человеку свойственно ошибаться. Но если человек ошибся, то совесть слуги правосудия теперь спокойна!