Капитан флагмана

19

После обеда, когда Таня ушла, Багрий вынул из шкафа свой черный костюм с «иконостасом». Прошелся по пиджаку щеткой. Ткань свежа, а медали потускнели. Надо почистить, потереть зубным порошком, чтобы горели, как тогда, когда впервые надел все сразу, в самый первый, взахлеб радостный День Победы, в сорок пятом. Как же он был еще молод тогда!

Он отвинтил ордена, отстегнул медали, разложил все на газете и принялся за работу.

С каждой из этих наград было связано много воспоминаний. Вот, например, орден Красной Звезды. Получил его Багрий еще в начале войны, осенью сорок первого, за то, что вытащил из-под носа у немцев не только раненых своего медсанбата, но и полевого госпиталя, где начальником был Остап Филиппович. Потом его не раз еще награждали и медалями и орденами. Орден боевого Красного Знамени был особенно дорог ему. Командир медсанбата, правда, шутил, что капитан медицинской службы доктор Багрий «схлопотал» этот завидный орден буквально за несколько минут, между двумя перевязками.

Случилось это под Курском. Справа и слева гремело и гремело. А на их участке всего несколько незначительных стычек. Наконец загрохотало и у них. Самолеты шли волна за волной. И тогда Багрий понял, как разумно поступило командование, решив развернуть медсанбат не в деревне, что раскинулась у реки, а в трех километрах восточнее, в лесной чаще: не прошло и часа, как от села ничего не осталось. Около десяти доложили, что в батальоне, который удерживал высоту перед лесом, много раненых. Командир направил туда Багрия. Над лесом стоял легкий туман. Такой туман с утра всегда к жаркой погоде.

Высота, которую оборонял батальон, имела особое значение. Захвати ее немцы – и все, что справа и слева от нее, было бы разгромлено. Это несведущему человеку фронт представляется непрерывной полосой, на которой все «грохочет». На самом же деле, как правило, бои идут лишь в узловых точках. И когда сопротивление в этих точках бывает сломлено – все летит к черту. И высота, которую занимал батальон, была такой узловой точкой.

Немцы залегли в глубокой балке, густо поросшей кустарником. Когда начинался обстрел, все кругом застилало дымом и пылью. Потом, когда стрельба затихла, наступила такая тишина, что слышно было, как в небе звенел жаворонок. «Интересно, – думал Багрий, – пел ли он во время обстрела? Наверное, не пел».

Багрий перевязал раненых, что скопились на восточном склоне холма. У одного в левом боку, где зияла огромная рана, хлюпало, хрипело и зловеще пенилось. Багрий затампонировал рану. У другого – перелом бедра. Вместо шины Андрей Григорьевич прибинтовал к ноге кусок разбитой оглобли. Ему сказали о тяжело раненном комбате, что остался в окопе на западном склоне. Багрий пополз туда. Раненый сидел, привалившись к глиняной, не успевшей еще обсохнуть стене, весь измазанный грязью, пылью и чем-то черным. Правая нога была туго перетянута в бедре брючным ремнем. Глаза полузакрыты, лицо – серовато-бледное, землистое, какое бывает только при тяжелом ранении с большой потерей крови. Второй, еще молодой совсем, с красным веснушчатым лицом и выбившимися из-под каски рыжими волосами, стоял у пулемета.

– Осколком его, товарищ капитан медицинской службы, – сказал пулеметчик. – Хотел к соседу сбегать, узнать, почему у них пулемет замолк. Только выбрался, а тут – на тебе… Я ему жгут наложил: кровь так и кипела.

Багрий узнал раненого:

– Тарас Игнатьевич?

Тот медленно приподнял тяжелые веки, глянул на Багрия чужими глазами.

– Ранило вот, – сказал он тихо и таким голосом, будто расстались они не в сорок первом после переправы через Днепр, а только вчера.

Багрий ослабил жгут. Кровь ударила фонтаном. Пришлось опять затянуть. Достал из сумки иглодержатель, кривую иглу с предварительно вдетой стерильной шелковинкой и перевязал сосуд. Ни один мускул не дрогнул на бледном лице Бунчужного.

«Это шок», – с тоской подумал Багрий. И стал бинтовать.

– Сейчас начнет чертей сыпать, – со злостью воскликнул рыжий парень и, обращаясь к Багрию, добавил: – Давай, товарищ капитан медицинской службы, вали отсюда. Сейчас начнет садить.

И как бы в подтверждение его слов, сразу же загрохотало. Земля на холме от основания и до вершины будто закипела.

Разрывы прекратились так же внезапно, как и начались.

– Сейчас пойдет, – с какой-то лихостью воскликнул пулеметчик и выругался многоэтажной бранью. – Пошел! Держись, Вася!

Багрий понял, что рыжего парня зовут Васей, что он приготовился к атаке и сам себя подбадривает.

Внизу послышались крики. Беспорядочная стрельба. Все это на короткое время заглушила пулеметная очередь… вторая… третья…

Потом, вспоминая этот эпизод, Багрий не мог отделаться от ощущения, что он продолжался очень долго, что время остановилось и солнце остановилось.

Стучал и стучал пулемет. Вдруг затих, будто захлебнулся.

– Ленту! – крикнул пулеметчик. – Давай ленту!

Багрий не понял и машинально схватил лежавшую в выемке, сделанной в глиняной стене окопа, связку гранат и протянул их пулеметчику. Тот зло выругался, сам дотянулся до ящика с лентами, взял одну, заправил ее и снова припал к пулемету.

Багрий выглянул из окопа и увидел немцев. Они бежали, низко склонившись к земле, стреляли не целясь и кричали… Над головой просвистела пуля.

– Куда тебя черт несет? – крикнул пулеметчик и опять выругался, на этот раз весело, с каким-то задором. – Сучьи дети, покуштовалы?!

Лицо пулеметчика, и без того красное, горело кумачом. Воспользовавшись паузой, он вытер пилоткой пот и пододвинул поближе к себе ящик с лентами. На Багрия он смотрел сверху вниз, добродушно, как герой на нерасторопного новичка.

Плохой из тебя помощник, доктор.

– Как вы полагаете, могу я сейчас перетащить его на противоположный склон? – спросил Багрий.

– И не думай, – окончательно перейдя на «ты», сказал парень. – Они сейчас снова из минометов шпарить будут.

Багрий продолжал бинтовать, все время думая о том, что надо бы поскорее отправить Бунчужного в медсанбат, потому что у него тяжелое ранение и шок; и еще он думал, что, если бы сейчас начать операцию, возможно, и удастся спасти ногу, а если ждать, обязательно начнется гангрена…

Глухо вскрикнул и свалился пулеметчик. Над правым карманом его серой от пыли гимнастерки появилось и стало увеличиваться темно-бордовое пятно. Багрий наклонился к пулеметчику, но тот отстранил его.

– Они сейчас будут здесь, – прохрипел он и тяжело закашлялся. На губах – кровавая пена.

Багрий глянул в прорезь пулеметного щитка. Залегшие было немцы поднялись. Они приближались все быстрее и быстрее, будто росли на глазах. Багрий уже видел их лица. Что-то звериное было в них. «Вот она, смерть, – подумал он, – страшно? Очень!.. Даже холодок на затылке и меж лопаток».

– Что же ты, доктор? – услышал он голос пулеметчика и только сейчас заметил, что тот стоит рядом, и веснушки на его лице стали совсем темными, почти черными.

Конечно же это продолжалось всего секунду, но казалось, что с момента, когда раненый пулеметчик произнес: «Что же ты, доктор?» – до мгновения, когда бегущий впереди немец, огромный, закрывший половину неба, рухнул на край бруствера, прошло много часов.

Багрий хорошо знал пулемет. Командир медсанбата не жалел времени на учебу, заставлял тренироваться всех – и врачей, и сестер, и санитарок.

Глаза у Багрия были острые, рука твердая. На стрельбах его всегда ставили в пример. Но то были учения, своеобразная игра, стрельба по мишеням, а тут… Когда убивают солдаты, это просто и понятно. Они выполняют свой долг. Им не только дано право убивать – это их обязанность. А он… Его обязанность врачевать. Он давал клятву – всегда и везде по мере своих сил оказывать помощь людям. Но они ведь не люди, те, что бегут, раскрывая рты в неистовом крике. Они даже не звери. Они – хуже. Под Сталинградом ему довелось работать в госпитале для военнопленных. Их кормили по специальной норме. По этой норме полагалось молоко. Наши раненые месяцами его не видели, а этим доставали из-под земли. Наши девушки перевязывали их, обмывали и обстирывали, а в это время немецкие командиры твердили своим погибающим от ран и голода солдатам, что русские не берут в плен, что они мордуют, отрезают носы и уши, ломают кости, потом бросают еще живых в прорубь. Нет, они не люди. Вот сейчас они ворвутся сюда. Они прикончат этого рыжего парня, и Тараса, и всех раненых прикончат. И его тоже. Не посмотрят, что через плечо – сумка с красным крестом. Нет, они не люди, и законы человечности на них не распространяются. И он, доктор Багрий, не только не имеет права, но и обязан убивать их во имя справедливости, во имя долга перед теми, кто погибнет, если он станет раздумывать.

Когда он нажал гашетку, бегущий впереди немец был совсем рядом, огромный, чем-то похожий на сильного зверя в броске и по-своему великолепный. Он тяжело рухнул и так же покатился вниз по склону, продолжая сжимать свой автомат. Он упал не один. Упало несколько. На какое-то мгновение все замерло, будто остановилась лента в проекторе. Потом Багрий видел только их спины и подошвы сапог с блестящими головками гвоздей. Целился в эти спины и стрелял спокойно, как по мишени во время учебы.

– Молодец, доктор! – прохрипел раненый пулеметчик.

Темно-красное пятно на его гимнастерке стало огромным, и Багрий подумал, что надо бы перевязать, но пулемет вдруг замолк и в сердце закрался страх.

– Лента кончилась! – подсказал пулеметчик.

Багрий сменил ленту.

Удивительно, как ясно работает сознание, на душе спокойно, как в операционной, когда делаешь хорошо знакомую тебе операцию, в успехе которой заранее уверен.

Снова минный налет и снова атака. На этот раз он уже сознательно подпустил немцев почти вплотную, нажал на гашетку, когда они были совсем рядом. Они залегли и медленно подползли. Одному удалось бросить гранату. Она разорвалась у бруствера. Багрий сквозь оседающую рыжую пыль увидел того, кто бросил. Спокойно прицелился, нажал гашетку. Его пулемет стрелял короткими очередями – одна за одной, почти беспрерывно. И фашисты не выдержали. Затем в овраге, куда они скрылись, разорвался снаряд, второй, третий…

Багрий понял, что подошла артиллерия и немцы теперь не сунутся. Он все понял. Единственное, чего он не мог понять, – это тишина. Он видел, как в овраге взлетали к небу огненно-рыжие столбы. Над окопом проносились горячие вихри взрывной волны, что-то кричал пулеметчик. Но все это – как в немом кино, беззвучно. Лишь немного позже, когда стряхнул с себя комья земли и стал перевязывать раненого пулеметчика, он сообразил, что это контузия. И что это скоро пройдет, он тоже сообразил.

Спустя два часа, уже в медсанбате, он оперировал Бунчужного и был рад, что ногу оказалось возможным сохранить. И рыжего пулеметчика он тоже оперировал. А на следующий день во фронтовой газете появился портрет Багрия. С фотографии глядело совсем незнакомое, очень смущенное и будто виноватое лицо. И когда ему вручали орден боевого Красного Знамени, он чувствовал себя неловко. Генерал поздравил его. Вместо того чтобы произнести, как в таких случаях полагается, бравое «Служу Советскому Союзу», Багрий пробормотал невнятно: «Да за что же, собственно говоря?» Генерал посмотрел на него, пожал плечами, улыбнулся: «Ох уж эти медики, и вечно у них не так, как у людей».

Андрей Григорьевич драил свои ордена и думал, что, если сегодня десятиклассники спросят его, за что он получил орден боевого Красного Знамени, ему, пожалуй, нечего будет сказать. «А ведь такие ордена за здорово живешь не дают», – вспомнились ему слова командира медсанбата. В прошлом году на конференции в Москве Андрей Григорьевич встретил этого командира, теперь директора научно-исследовательского института. Они долго сидели в уютной, хорошо обставленной квартире, пили сухое массандровское вино и вспоминали то, что было много лет назад. И первое, о чем вспомнил бывший командир, был этот орден. И сказал он о нем так, как говорил тогда, на Курской дуге: «Такой орден за здорово живешь не дают».

«А что я все же скажу, если ребята спросят об этом ордене? Я им расскажу о Тарасе Игнатьевиче. О том, как в сорок первом он попал в плен. Как организовал побег. Как сколотил полк и вывел его из окружения… О Тарасе Игнатьевиче можно говорить и говорить. Вот я и расскажу, как я спас его, рыжего пулеметчика и между прочим получил этот орден».

Из задумчивости его вывел телефонный звонок. Телефон стоял в коридоре на подзеркальнике. Андрей Григорьевич присел на невысокий табурет уже с трубкой в руке. Звонил Ватажков. Он извинился, что беспокоит дома, и спросил, как чувствует себя Валентина Лукинична.

– Хорошего мало, – произнес Багрий.

Трубка несколько секунд молчала. Потом Ватажков сказал:

– Просьба у меня к вам, Андрей Григорьевич. Нужно, чтобы Тарас Игнатьевич пока не знал этой правды.

– Понимаете, Яков Михайлович, долго с этим тянуть нельзя. Она может умереть и через неделю, и завтра, и сегодня ночью.

– И все же я вас прошу, не говорите ему пока. Он очень напряжен сейчас, весь на пределе.

– Хорошо, Яков Михайлович.

– Большое спасибо. Если я хоть чем-нибудь смогу помочь, в любое время звоните.

– Хорошо, Яков Михайлович. До свидания…

Багрий сидел минуту в глубокой задумчивости, ссутулясь, с телефонной трубкой в руке. Очнулся, услышав короткие гудки, положил трубку на рычаг. Посидел еще несколько секунд в той же позе и стал звонить Бунчужному. Секретарь сказала, что Тараса Игнатьевича нет, он уехал в аэропорт провожать представителя крупной зарубежной фирмы и вряд ли вернется сегодня на завод.

«Ладно, позвоню ему позже, – подумал Багрий, – а сейчас пора собираться на «огонек» – школьники ждут».

Он умылся, переоделся, собрался было уже выйти, когда позвонил Вадим Петрович.

– Вы завтра у себя на даче? – спросил он.

– Да.

– Если не возражаете, и я к вам. Вместе с Иваном Семеновичем.

– Милости прошу, – сказал Багрий.

– Теперь по поводу сегодняшнего совещания: вам, конечно, невдомек, почему я не выступил?

– Вы на редкость проницательны, Вадим Петрович.

– Завтра я расскажу. Хотел сегодня зайти к вам, но не получается вот. Вы не огорчайтесь. Поверьте, все будет хорошо.

– Будем надеяться, – сказал Багрий. – До завтра, Вадим Петрович.

Он положил трубку. Разговор со старшим ординатором оставил горький осадок.