Капитанские повести

1

Теплоходу «Олонец» шел пятьдесят четвертый год. Время намяло ему бока, и если бы не добротная сталь обшивки, усиленный ледовый набор да два капитальных ремонта, «Олонец» давно списали бы на патефонные иголки, как всех его одногодков. Но ему повезло.

В первую мировую войну, когда турки уничтожили английский десант на полуострове Галлиполи, англичане убедились, как мало у них госпитальных судов. Тогда и решено было построить несколько недорогих пароходов, которые не пришлось бы жалеть в случае их гибели.

На верфях Ньюкасла в то время строились для России ледоколы. Заказчику сдали лишь «Козьму Минина», «Князя Пожарского» да еще пару номерных архангельских ледоколов, а хорошей стали было наготовлено впрок. Скоренько пустили запасы в дело и склепали несколько корпусов, даже не ставя об этом в известность взбаламученную Февральской революцией Россию.

Так «Олонец» оказался построенным из доблестной ледокольной стали и был фактически родственником «Ермаку» и «Святогору», но скромно помалкивал об этом, как и подобает незнаменитому родичу. Да и то сказать, голосок его был слаб: чтобы погудеть мощным ледокольным гудком, ему едва хватило бы пара в главных котлах.

Он попал в Россию через несколько лет после Октября, в одно время со «Святогором», стараниями Леонида Борисовича Красина. Яростные, изголодавшиеся по флоту матросы счистили плесень консервации с «Олонца», его так и подмывало всеми иллюминаторами оглянуться на пылающий, нестерпимый в европейском воздухе, флаг.

Поначалу пробовал «Олонец» возить нэповские пикники в пределах Маркизовой лужи, но уж очень не по нему было это плавание: у Нарвы и Сестрорецка обрывалась советская земля, и хотя рьяная публика, прорываясь на мостик, требовала подвернуть вон к тому зеленому островку, но нельзя было этого сделать, потому что островок не был еще советским. А когда очень уж начинали приставать купчишки и дамы, капитан вежливо отвечал, что он и рад бы, «но, граждане, здесь минное поле, видите — красная черта на карте». Нэпманы боязливо взглядывали на карту, над которой сопел с циркулем в руке золотушный штурманенок, — и уже не ездили проветриваться на «Олонце». Им и без того хватало остроты ощущений.

Потом «Олонец» перевели на Черное море, и он возил между всеми мало-мальскими портами арбузы, кефаль, копченую ставриду, первые советские велосипеды и первых рабоче-крестьянских и совслужащих туристов. Тогда он впервые ночью услышал об оценке женщины с классовых позиций, и хотя с тех пор много на нем и любили, и изменяли в любви, и говорили о ней, но тот гордый и горький шепот прозвучал для него откровением: что он мог бы сказать в этом плане сам о себе? Строили его как госпитальное судно, раненые неравны перед богом только степенью своей близости к смерти, а потому каюты всех трех классов различались на «Олонце» лишь числом коек: где две койки в каюте — первый, где четыре — второй, а где больше четырех коек — там третий класс. Это никого не обижало, потому что разница в билете была мизерная, а буфет и ресторан работали и не работали одинаково для всех. Разве в том было дело? Лишь бы люди увидели синие горы на далеком горизонте, распахнутое море и воду, такую синюю и чистую, что в нее невозможно поверить… Ах, как весело плавалось тогда!

«Олонец» редко доковали, цеплялись к днищу водоросли и ракушки, но плохо поддавалась им знаменитая ледокольная сталь, и он умудрялся поддерживать рейсовую скорость в нужных пределах, пока не износилась окончательно паровая машина и котлы не потекли так безудержно, что никакая черноморская чеканка не помогала.

Так «Олонец» попал в свой первый капитальный ремонт, сменили ему и котлы, и машину, и трубопроводы, и очень жаль, что не бывает и быть не может капитального ремонта человеку, потому что за это время не стало у «Олонца» его капитана: до того доспорил капитан с пароходством и дирекцией завода, желая сделать пассажирские помещения менее госпитальными, что обвинили его, капитана, в буржуазном разложении и потакании буржуазным вкусам. Как раз при выходе с завода на пол-обороте завис клапан капитанского сердца. Плакала команда, но нечем было плакать свежепокрашенному «Олонцу» с его новеньким котлом и трубопроводами. На похоронах бледнел начальник пароходства, потому что человек из Москвы благодарил за все капитана и заметил вскользь: мол, нет места в наших рядах том, кто не понимает, что советский человек достоин…

И принял «Олонец» новый капитан, тот самый смущавший нэпманов штурманенок, и оба они достойно два года представляли советский флаг на линии Ленинград — Копенгаген — Гамбург.

Потом сошли со стапелей новые великие лайнеры, и «Олонец» с пониманием дела отдал им линию. До того как затихнуть у стенки в ленинградской блокаде, успел «Олонец» сделать два военных рейса, вывозя раненых, больных и детей, и после первого же рейса был навсегда закрашен на нем милосердный красный крест, потому что сразу стало ясно, сколь бесполезен он перед фашизмом. Отплевываясь из двух пулеметиков, «Олонец» вздрагивал от близких разрывов, опасался, выдержит ли сердце тщедушного человечка на мостике, посылающего судно в немыслимые зигзаги.

Закамуфлированный под окрестные здания, с заколоченными окнами, на двух ношах угля в сутки выстоял «Олонец» обе блокадные зимы, и не все из его экипажа вернулись к нему из окопов.

И еще раз капитальный ремонт, в Германии, в Варнемюнде. Старательные немцы сменили паровую машину на дизеля, гигиенично удалили следы пуль и осколков, вставили еще более огромные стекла в окна ресторана и даже придумали раздвижной столик над раковиной умывальника в каждой каюте. Заработал камбузный лифт. В светильниках-бра, бронзовых плафонах, зеркалах, цветном линолеуме, с поворотным краном вместо старомодных стрел, с четырьмя сотнями чугунных чушек для балласта и скоростью тринадцать миль в час, «Олонец» развозил из Мурманска по домам гостей московского молодежного фестиваля, и огромная фестивальная ромашка закрывала всю его надстройку от окон рулевой рубки до палубы.

По возвращении из Исландии, в шторм, разорвалось на «Олонце» сердце второго его капитана… И снова нечем было плакать «Олонцу», но никак не мог затихнуть над гаванью его тифон, когда накрытый кормовым флагом гроб скользнул с трапа в катафалк.

Да останутся вечно в кораблях капитаны, не сошедшие с мостика!

Судьба «Олонца» была решена: ему сменили не только хозяина, но и порт приписки. Так он оказался на Севере, в тех льдах и тех водах, для которых полвека назад были специально изготовлены винты, валы и корпусная сталь. Трудолюбия ему было не занимать стать, и плавал он на всех местных линиях, и не признался бы ни в жизнь, что стал стар, если бы не потерял однажды один из своих верных якорей. Занесенная бестрепетной рукой второго помощника запись об этом в судовом журнале гласила так:

Вот тогда капитан Сергей Родионович Печерников осмотрел виновную планку, снял очки и хлопнул ладошкой по стенке цепного ящика:

— Пора нам с тобой, голубчик, на пенсию. Был конь, да уездился!

Железо «Олонца» глухо и безропотно загудело в ответ.

2

Пассажирскому помощнику капитана теплохода «Олонец» капитан-лейтенанту запаса Дементьеву исполнилось тридцать три. Ни официального банкета, ни дружеской вечеринки, ни мальчишника по этому поводу не было. После ужина Эльтран Григорьевич подготовил рейсовый отчет, заполнил пассажирскую рапортичку за половину рейса, в одиночестве выпил стакан отдающей гудроном «Отборной» водки и лег спать достаточно целеустремленно для вчерашнего капитан-лейтенанта.

Он не забыл приоткрыть окно и задернуть шторки. Модерновая расцветочка штор не создавала и намека на темноту, но так было спокойнее, потому что окошко его каюты выходило прямо на главную палубу, где прогуливались пассажиры. Кроме того, мимо этого окна пролегала бойкая дорога из судового ресторана в третий класс.

То ли от бессонного летнего солнца, то ли от морской тихой необъятности, то ли от запаха горящего торфа, которым тянуло с берега, застыло в природе напряженное беспокойство, ожидание неведомых перемен, нечто смутное, вроде дымки над Кольским полуостровом. В иное время Эльтран Григорьевич, пожалуй, не заснул бы, помаялся и пошел бы, подобно пассажирам, глазеть на море, на кильватерную дорожку, на незакатное солнце, на серовато-синий берег, на дымки далеких траулеров, на взбалмошных нырков, и тогда бы полезли в голову воспоминания, кадры прошедшей жизни, слетали бы, словно с ленты бесхозного магнитофона, разнообразные голоса, и заново пришлось бы перебирать по годам круто заломленную жизнь, и неизвестно, до чего бы опять довело это самокопание, но «Отборная» подействовала безукоризненно, и Эльтран Григорьевич уснул.

Грохотали над головой в ресторане отпускники, бегали по трапам и вдоль каютного окошка, клацали бутылками, радист крутил на все море пластинки одна другой чумовее, но Дементьев проспал бесчувственно далеко за полночь.

Проснулся он сразу, как по тревоге, увидел перед лицом знакомый до последней царапины, до последнего утолщения шпаклевки подволок и спросонья в который раз подивился, как высоко вознесла его старинная олонецкая койка. Койка эта стала непомерно высокой после второго капитального ремонта, когда на первородный деревянный остов была насажена дюралевая анодированная рама с панцирной сеткой.

Во рту было бесчеловечно после водки. Дементьев сполз с койки, выпил полграфина воды из горлышка, сел на диван, ноги уложил на креслице и закурил.

За окном разговаривали. Он знал эту пару.

Муж еще в прошлый рейс приходил на доре, узнавал расписание.

Он был командир поста наблюдения и связи, бравый мичманюга с черными усами, чистым лицом, самоуверенной выправкой и руками молотобойца. Мичман расспрашивал про расписание с достоинством и деловито, а в лице у него было непонятное выражение, словно он не хотел, чтобы существовало расписание и ходили рейсовые пароходы.

Ничего не поделаешь, расписание было, и мичману пришлось ехать с женой в Мурманск.

Мичман говорил глухо, словно сквозь маску водолазного костюма:

— Я вижу. Ты белье у дома развешиваешь, а все норовишь задом к посту повернуться. Ты хоть приседай, за бельем-то, к тазу!

— Ай, Петя, ножки у меня чистые, смугленькие, пусть матросики полюбуются. Чего они видят на службе-то?

Смеялась женщина невесело.

— Смотри, добалуешься!

— Ой, Петенька, помнишь, как я тебя молила, чтобы ты меня не трогал? Ой, как я билась, как плакала, когда ты меня на руках нес! Ты меня послушался? Что же ты теперь-то? Не бери, коли не мил. А взял — терпи уж, что будет… Не надо, Петя, ничего у тебя не выйдет. Вот посмотри лучше, как волна плещет.

— Я на это достаточно насмотрелся.

— А я нет. Второй раз еду… А ведь боишься ты, Петя, что не будет третьего разика? что не вернусь я? Боишься…

— Не дури, Лена!

— А что мне дурить-то? Второй месяц всего-навсего пошел. Может, дам еще телеграмму, если надумаю, чтобы ты отцом был…

— Хуже зверя ты стала, Лена.

— И буду такой, Петенька, пока с тобой не разведусь. Или, может… пока тебя не полюблю. Как ты думаешь?

Эльтран Григорьевич надел потихоньку тапочки и закрыл за собой дверь каюты.

В вестибюле бра были уже погашены, струился в пролете бронзовый свет плафона. Дементьев поднялся на верхнюю площадку маленького олонецкого вестибюля. Ресторан уже был закрыт висячим замком с бумажной вставкой в скважине. Через полуотворенную дверь капитанской каюты слышно было позвякивание ложечки о чайный стакан. Любил капитан, Сергей Родионыч, полночные чаепития, для чего имелись у него походный чайник, именной серебряный подстаканник, такая же ложечка, сахарница и к этому случаю всегда чистый носовой платок.

— Ах, папашка, папашка, — прошептал Дементьев, — славный вы человек!

Он помялся, помедлил в вестибюле, но так и не решился помешать капитану и вышел на палубу. Сигарета как раз догорела до фильтра, и Эльтран Григорьевич, прикинув, откуда тянет ветерок, щелчком среднего пальца метнул ее за борт.

Теперь тихо было не только на море, но и на борту. Ни одной чайки не было видно вокруг. Заметно посвежело. Из носового тамбура третьего класса доносилась песня «Как провожают пароходы». Наверно, выжили отпускников из кают, вот они и догуливают в тамбуре. А пели не пьяно, ладно, под гитару, и, странное дело, мелькал в этом мужском хоре и один женский голос. Вроде бы не было в носу, в третьем классе, женщин…

Мичман с женой отодвинулись от людей, от надстройки, подальше — видно, слышали, как Дементьев выходил из каюты, — все разговаривают.

У нее пальтецо накинуто на плечи, облокотилась о фальшборт, смотрит в воду, прическа самодельная, но ей идет, волосы с фиолетовым отливом, юбочка короткая, фигурка усталая, обиженная, прильнула к железу, стоит нога за ногу, вплетается в безмолвие моря, ноги-то какие!.. Ничего не будет, мальчишеская полузабытая жалость к женщинам всплывает из глубины души, потому что все светло и неясно: и море под полуночным солнцем, и теплоход, и пальто ее внакидку на плечи…

Мичман в кителе, резко очерченный, самое бы место кованой его руке на светлых плечах, но он стоит рядом с ней, в полуметре от борта, и руки мичману не для чего.

Эльтран Григорьевич поежился, закурил новую сигарету и пошел в рулевую рубку.

— Слушай, Григорьевич, ты бы навел порядок в третьем классе, твоя ведь обязанность, — встретил его второй помощник. — Горланят среди ночи.

— Докурю сигарету — наведу.

— Только побереги свою бородку, там один демобилизованный парень, с гитарой — ухарь!

— Поберегу уж, так и быть, — ответил Эльтран Григорьевич.

Дело в том, что месяца два назад он завел себе короткую академическую бородку. Бородка получилась густой и темной и очень, говорят, украсила его подводницкое бледное голубоглазое лицо.

— Какой вы интересный стали! — воскликнула буфетчица Зина, вернувшись из отпуска.

— Теперь у тебя лицо породистого интеллигента, — заметила другая женщина. Ей можно было верить, потому что она была художницей в театре.

Короче говоря, дементьевская бородка имела успех на восточной и западной линиях, в кассах морского вокзала, в пассажирском агентстве, и после этого он перестал относиться к ней как к баловству.

Эти два месяца Эльтрану Григорьевичу в удовольствие было ежеутренне подравнивать, подбривать, причесывать и одеколонить бородку, в удовольствие было проверять билеты и документы, стоя у трапа подтянутым, в форме с погончиками и золотым кольцом на левой руке. «Олонец» стал тем пароходом, где пассажирский — Борода. Все это походило на галантную игру, отдавало юностью и кино, забавляло Дементьева, но добавило в легендарную репутацию «Олонца» некую новую черточку, так что, пожалуй, даже билеты на него постоянные пассажиры брали охотней. Впрочем, выбор пароходов был невелик, вернее выбора не было совсем, и оттого в свободное время, когда спадали пассажирские хлопоты, Дементьев валялся на своей уникальной койке, разглядывал подволок, и ему было откровенно стыдно за себя. И это он, орденоносец, лучший штурман эскадры! Что он своей бородой «Олонцу» добавляет? Да тут у каждой заклепки, если толком ее рассмотреть, судьба интереснее капитан-лейтенантской.

— С гитарой, говоришь? — переспросил Дементьев.

— А что, не слышишь? Лихой парнишка, такому девок только подавай.

— Это хорошо, — ответил Дементьев, загасил сигарету в старинной, похожей на подсвечник, пепельнице и отправился в третий класс.

Мичман все стоял около жены. Он оглянулся на дементьевские шаги, и Эльтран Григорьевич пожалел, что не пошел по другому борту. Солоно приходилось мичману, непресным, небезразличным было его лицо. Женщина не шелохнулась, только переступила с ноги на ногу, и Эльтран Григорьевич, круто повернув, перешел на другую сторону.

Пели в тамбуре третьего класса несколько солдат с побережья, старшина первой статьи с гитарой и дежурная классная номерная Варя. Солдатики и Варя были пьяненькие и серьезные, старшина дирижировал, брал аккорды. На палубе несколько бутылок без наклеек, ломтики сыра в мятой газете. Окурков нет и не накурено.

— На тебе сошелся клином белый свет… — начал морячок. Варя подхватила, солдаты продолжили.

— Стоп, ребята, полный назад! — вмешался Дементьев и прижал рукой струны. — Второй час ночи, громкие читки запрещены законом.

— Не лезь, Борода, — сказал морячок.

— Повторяю, если не расслышали: второй час ночи. Или вам объяснить это через дежурного коменданта на морвокзале?

Солдаты все втроем поднялись, одернули полы мундиров и затопали друг за другом вниз. Понятно, у ребят хороший командир, да к тому же едут они домой в первый и наверняка единственный за службу отпуск.

Старшина опустил гитару между колен, сделал гранитное лицо и стал подтягивать струны. Морячок заметный, соболиные брови, косые бачки и прямо медальонный профиль.

— Ну, а вы почему не на своем месте, Варя? И в нетрезвом виде. Бутылки эти откуда?

— Из магазина, Эль Григория, — ответила Варя и икнула. — Я курить запретила, ви-и-дите, как чисто?

— Это хорошо, — сказал Дементьев. — Разбудите Нину Павловну, сами ложитесь спать. Утром с объяснительной ко мне. Все ясно?

Варя презрительно шевельнула пухлым плечиком в модной вязаной кофте, качнулась, вставая.

— Шел бы ты спать, Борода, чем мы тебе помешали? — с томлением протянул старшина первой статьи.

— А вот сейчас производство налажу и пойду. Ну-с, и вы пожалуйте в каюту согласно купленному билету.

— Я за билет заплатил? Вот! И сам знаю, где мне быть. Я уже ДМБ. Мне няньки не нужны, понятно? Знаешь, я откуда? Не трогай меня, Борода, я неба полгода не видал!..

— Это хорошо. Ну, а бутылочку пустую я прихвачу для сувенира, вот вам за нее пятнадцать копеек. И без шума! Денежки поберегите, они вам дома пригодятся.

— Зачем бутылку берете? — спросила Варя. — Пра сло, не буду я Нину Павловну будить, сама постою.

— Да нет уж, Варюша, вы свободны, договорились?

Эльтран Григорьевич, краем глаза наблюдая за старшиной, подхватил бутылку с остатками коньяка и шагнул через комингс.

— Спокойной ночи!

Он пошагал к себе, удивляясь своему спокойствию, а еще больше тому, что старшина перестал гоношиться.

Палуба была пустынной. Угомонились пассажиры, отстрадал свое мичман вон у тех кнехтов, до слез нагляделась в воду его жена, солнце поднялось выше, в светлом ночном небе появились с северной стороны крючковатые облака. Заштилело. Ушел запах горящего торфа, в безветренном воздухе повисли над берегом плоские полосы дыма: как всегда летом, кое-где горела на полуострове тундра. Длинная полоса кильватерного шлейфа по дуге тянулась вправо, словно прочерченная по серебру, и, подрагивая, слегка клонились на повороте немеркнущие мачты «Олонца».

Эльтран Григорьевич увидел знакомые очертания мыса, похожего на горбатое животное с маленькой головой, по ноздри погруженное в воду. Он десятки раз видел этот мыс и в просветленную оптику перископа, и в бинокль с лодочной рубки, и через визирные нити пеленгатора, но с палубы «Олонца» мыс выглядел неизменно по-другому, и прошло несколько рейсов, прежде чем Дементьев догадался, что ему теперь подобает смотреть на мыс глазами не штурмана, а всего-навсего пассажирского помощника, с точки зрения навигации — практически пассажира, и тогда все сразу стало на свои места. Но вытравить штурмана в себе он не мог. Едва он видел огонь маячка, как начинал без секундомера, про себя, подсчитывать промежутки между вспышками или вспоминал, соответствует ли цвет и характер раскраски маячной башни указанным в справочнике. Он каждый раз успевал проделать в уме всю подготовительную работу, и оставалось только взять пеленг. Но пеленги брали вахтенные помощники капитана, да и то, казалось, сам «Олонец» бегал по своим курсам без их участия, из рейса в рейс по одному и тому же месту, как трамвай по рельсам. Разве это штурманская работа?

«Через полчаса будем на якоре, — прикинул Дементьев, — надо разобраться, какие у нас места остались, да вот еще трап…»

Он увидел в окне рулевой рубки большую круглую голову капитана. Сергей Родионович блеснул очками и поманил его к себе прокуренным пальцем.

— Что, трофеи?

— Опять навынос пили, Сергей Родионович. Вот, наклейку оборвали, да не всю. Читаю: рест… тепл… ол… Так сказать, вещественное доказательство.

— Ну, опять у директора своя воля — раздолье. Зайдите сюда, что мы с вами эдак разговариваем?

Надо сказать, что не далее как накануне состоялся в каюте капитана большой курултай, совещание командного состава, по поводу судового ресторана. Дементьев, у которого был полон рот хлопот с подвыпившими пассажирами и имелись к тому же личные причины, заявил:

— Я не буду говорить о том, что стоит вечный шум на судне, что доходит до драк и, вероятно, кто-нибудь скоро окажется за бортом. Я понимаю — ребята из тундры, рыбаки с побережья, едут в отпуск, рады дорваться. Но мы-то что делаем? Что мы-то в самом начало отпуска им подсовываем?

— А обратно — лучше? — спросил старпом.

— Обратно едут — то же самое, дальше побережья не ушлешь, терять нечего. А у нас в ресторане водка вразлив, водка навыкат, водка навынос, водка на завтрак, водка на вечерний чай. Это надо менять!

— Мне план выполнять надо, — покорно ответил директор ресторана Игнат Исаевич Кучинский.

— Испокон веку пили на Мурмане и пить будут, — махнул рукой старпом. — Не мы под этот порядок план устанавливаем, а торгмортранс.

— По товарной продукции, по ассортименту блюд мы никогда план не выполняем, — возразил Дементьев, — зато наверстываем: коньяк «Енисели» по двадцать рублей бутылка со свистом летит! Женщины жалуются, детишки, ушатики, на что смотрят? А вы хитры, Игнат Исаевич, к Мурманску кабачок на замок, иначе бы половина пассажиров прямиком в вытрезвитель шла и был бы скандал.

— А к Мурманску, хе-хе, и торговать-то больше печем, — ответил Игнат Исаевич и потер седые височки. — Вы, товарищ помощник, сами, я извиняюсь, сколько раз просили бутылочку хорошего коньяка зарезервировать?

— Просил — больше не буду.

— В магазине не достанете.

— Перебьюсь.

— К сучку или, извиняюсь, к спирту больше привыкли?

— А я ко всему понемногу, Игнат Исаевич, не одним коньяком жив человек. Так вот, хотите вы иди не хотите, а работу ресторана менять придется. Сами здесь не решим — будем разговаривать через партком и пассажирское агентство.

— Ну зачем же так сразу, — вмешался капитан. — Доброе-то слово и кость ломит, а вы сразу — партком, агентство. А мы с вами зачем тут работаем? Нам и премии за то платят, что мы порядок тут сами у себя наводим. И в агентство вы через мою старую голову не лезьте. Уж кто-кто, а вы субординацию знать должны. Верно, Денис Иванович? — обратился он к помполиту.

Денис Иванович сидел внушительно и прямо, седые усы грозно обвисали, брови хмурились. Про то и поговорка была у матросов: сидит Денис — усы вниз. Денис Иванович соображал. Если начнется ломка с участием парткома… Ой-ой. Конечно, пьют пассажиры безбожно, и директор ресторана делец приличный, и давно пора бы изменения сделать в сфере обслуживания, он и сам собирался об этом потолковать… Надо, чтобы это исходило от нас… но от этого выскочки капитан-лейтенашки, о котором самом подлинно известно, что пил он запоем, почему его и в судоводители не взяли… Да… И совсем затосковал Денис Иванович, когда вспомнил, как устанавливали в парткоме огромный стенд к юбилею пароходства и на том стенде была одна фотография с «Олонца», где он, Денис Иванович, сидит рядом с замминистра, и цветы на столе, и выглядит он, Денис Иванович, ничуть не хуже замминистра, разве что у того нашивок на рукаве в два раза больше, но зато орденских колодок у них наравне.

— Да, — сказал Денис Иваныч, — мы сами займемся этим вопросом. Он назрел, и постановка его своевременна. Пассажирский помощник прав.

— Ну вот, — сказал Сергей Родионович, — ты, директор, слушай, что люди говорят, и на ус мотай. Не все то полезно, что в карман полезло. Я на одной площадке с рестораном живу. Кабы не вахта, давно бы от гвалта с ума сошел.

Тогда и решено было на первых порах хотя бы прекратить торговлю спиртным навынос.

И потому Сергей Родионович сильно нахмурился, услышав сообщение Дементьева о «трофее». Волновался он после благодушного ночного чаепития редко, и это тем более неприятно было. Капитан не любил своевольства, и раз уж решили не торговать водкой навынос, так оно и должно было быть. А тут что? Где же тогда авторитет командирского совещания и его личного капитанского слова?

Сергей Родионович осушил платочком свежий прилив чайного пота. Ох, этот директор! Конечно, олонецкий ресторан был всегда на хорошем счету, но в последнее время, особенно вот при новой буфетчице Серафиме, чересчур начали давить на спиртное. Хмель не вода, а чистая беда. И пассажир другой идет. В книге жалоб про молоко пишут. Буфетчица только фыркает, когда книгу листает. Нет, Игнат Исаевич, придется кое-что подправить, не пойдет эдак дело. И пассажирскому помощнику ты по уставу со всеми потрохами подчинен…

Сергей Родионович собирался честно доплавать на «Олонце» до пенсии, хотя работать с каждым годом становилось все труднее. Еще несколько лет назад, рассуждая об этом, Сергей Родионович сказал теплоходу:

— Вот что, давай-ка договоримся. Уйду я на пенсию, тогда и ты соглашайся на Зеленый мыс.

Под Зеленым мысом расположилась база Вторчермета, и немало пароходов, траулеров и боевых кораблей, свое отслуживших, были преданы там скупому автогенному огню.

С тех пор, с того первого разговора, и привык Сергей Родионович в смутные минуты беседовать с «Олонцом», и мог позволить себе фамильярность старшего брата, похлопать или подтолкнуть, например, потому что был пятью почти годами старше судна…

— Ладно, разберемся с твоей бутылкой, — сказал Сергей Родионович Дементьеву, — вот на якорь станем — и разберемся. Или утречком, если директор спит.

Сергей Родионович не говорил на манер иных капитанов: стану на якорь, отойду в рейс, ошвартуюсь… Давно уже все делали они на пару с «Олонцом», и «Олонец» пока не подводил Сергея Родионовича, за исключением того разве случая, когда были потеряны якорь и двести пятьдесят метров якорной цепи. Якоря, подобного оставшемуся, не нашли, подобрали подходящий по весу, и оттого, что торчали в носу два разных якоря, был у «Олонца» слегка обескураженный вид.

3

Незаменимых людей нет. Есть труднозаменимые. И еще — труднозаменяемые.

Именно таким был директор ресторана на «Олонце» Игнат Исаевич Кучинский, и потому битва с бутылочным половодьем, затеянная Дементьевым, вряд ли к чему-нибудь путному привела бы, если бы не удалось все по-доброму решить в своем кругу. Игнат Исаевич, будучи ресторанным богом, крепко держал в руках шкоты от многих парусов и, если хотел, поворачивал мнение комсостава под тот ветер, который ему был выгоден. Так что возня предстояла нудная, и, пряча сувенирную бутылку в сейф, расположенный все в той же высотной койке, Дементьев со спокойной обреченностью решился не отступать.

Наивным ханжеством была бы попытка перевести на кефир и манную кашу пассажиров восточного побережья, людей экстравагантного образа жизни. По году, по два, а то и по три они не видели Большой земли, они пытались поймать колебания погоды на метеостанциях, изучали море, пасли оленей и ловили семгу, зажигали маяки и караулили границу, и старенький «Олонец» являлся им вестником того быта, о котором они порядочно истосковались. Тут было всего три категории пассажиров: едущие в отпуск, едущие из отпуска, едущие к новому месту службы. И семьи их. Ступая над страховочной сеткой с бревенчатого причала или выкарабкиваясь из мотающейся на волнах шлюпки, они с боязнью, радостью и восхищением смотрели на белый клепаный борт «Олонца», сотни раз слышанная магнитофонная музыка оглушала их, и немудрящие пассажирские каюты со светильниками в изголовье коек не вмещали их нетерпения: заснешь, проснешься — и начнется новая неизвестность и новая суета сует.

Всего хватало на побережье: и смерть видели, и дети рождались, и рыба и мясо были, и коньяк случался, но вот чего не было на всем побережье, так это бронзовых перил в вестибюле ресторана, бронзовых плафонов и всамделишных предупредительных официанток в наколках, в белых передничках, с блокнотиком в кармашке.

«…Садитесь, гражданочка, не обессудьте, вот все, что в меню, и вы, товарищ солдат, пожалуйста, можно и водочки, но — сто грамм только. А коньяк… желаете сколько? двести? Ну триста запишем для ровного счета, чтобы добавки потом не просить. Минуточку, минуточку — все сейчас будет!..»

Все это Дементьев понимал не хуже Игната Исаевича, он бы и сам, будучи одиноким, непременно первым делом пошел бы в ресторан, где звук посуды, и музыка, и окна широченные, в которые видно море и берег этот, въевшийся в кровь. Чем не жизнь?

Он раскаялся, что поспал с вечера. Уже и новые пассажиры были размещены по каютам, и двух рыбачков он пристроил на палубные места для проветривания, и с горем и смехом был вытянут на палубу с лодки холодильник «Ока-3», который устроил грузовому помощнику по знакомству местный рыбкооп. «Олонец» бодро бежал на выход, открывалось море, а о сне не могло быть и речи. Эльтран Григорьевич сидел в излюбленной позиции на диване, ноги на сиденье креслица, спина к переборке, бородка выторкнута по-ассирийски вперед.

«…Ну и что, кончится эта бутылочная баталия, и возьму я, допустим, верх, а дальше-то что? Может, попросить папашку, чтобы он походатайствовал за меня насчет диплома?.. Техминимум сдам, пойду третьим помощником куда-нибудь. Утверждаться необходимо в новой-то ипостаси…»

Он подмигнул компостерной машине, установленной на письменном столе:

— Не к тебе пальцы, матушка, тянутся, а к секстану. Знаешь как звезды на горизонт сажают, когда качка? А как их отличить одну от другой? Ну вот… К тому же плохо к тебе относились, кормилица, рычажок скрипит, вчера, пока цифры набрал, палец порезал. А секстанчик у меня был верный, выверенный, я на него дыхнуть боялся…

Эльтран Григорьевич прикрыл веки и еще выше задрал бородку.

«…Как-то поживает мой героический и многоорденоносный товарищ командир, капитан второго ранга Кадулин? Вот для чьей огневой биографии писателя Бабеля не хватает!..»

Зыбко под сердцем стало у Дементьева, пахнуло на него запахом аккумуляторов и железа, брызнули за ворот капли соляра, и палуба под ногами пошла вниз косо и стремительно, словно при срочном погружении. Как недавно еще все это было!

Он вспомнил первую свою самостоятельную автономку, когда он пошел штурманом на большой дизельной лодке. И приборы были выверены тогда чрезвычайно, и пособия были все до единого, но не хватало уверенности в себе, и только-только начинало приходить мастерство. Ему казалось, что он потерял счисление, и потому он вскакивал, едва заснув, и перепроверял себя до изнеможения.

Другой командир плюнул бы на такого штурмана, Кадулин — ах, папашка! — только щурил и без того узкие глаза:

— Не уподобляйтесь ветреной женщине, штурман. Обилием друзей мужа не заменишь. Всплывем — определишься по звездам. Но учти: не будет хорошего неба — повешу на перископе!

— Будет небо, товарищ командир!

И как дожидался Дементьев этого всплытия! Он проверил прогноз погоды, и по прогнозу выходило — ясно, и рассчитал время, когда уже стемнеет, но не настолько, чтобы не было видно горизонта, но чтобы и не успела взойти луна, потому что они вели боевое патрулирование и нужна была полная скрытность.

Они подвсплыли, и, пока Кадулин разглядывал мир в командирский перископ, Эльтран Григорьевич развернул объектив второго перископа к зениту. Лодку слабо покачивало, и, когда объектив по диагонали прочеркнули одна за другой три звезды пояса Ориона, Дементьев задохнулся от неведомого дотоле ощущения близости и надежности звезд. Ускользавшие из объектива, они были сейчас гораздо яснее и ближе, чем когда бы то ни было, наверное, потому, что они были очень ему нужны.

Командир осмотрел горизонт, небо с редкими облаками, поддули среднюю цистерну, и лодка всплыла в позиционное положение, когда над водой торчит только рубка.

— Ну, штурман, бери свои игрушки — и за мной!

Командир лез к звездам по вертикальному трапу на две ступеньки выше Дементьева, и грязные капли с его сапог падали Эльтрану Григорьевичу за ворот, и так потом бывало всегда, когда они подвсплывали для связи, подзарядки и астрономических определений. Прежде чем видеть звезды, Дементьев видел твердые подошвы командирских сапог, и за этими сапогами он, пожалуй, полез бы куда угодно.

Командир отдраил люк, китель задрало ему на голову, так что видна стала исподняя бумажная рубаха, и потом, бывало, они всегда выскакивали втроем: командир, штурман и избыток атмосферного давления в лодке…

А тогда, в первый раз, Дементьев, тщательно прицеливаясь, взял высоты четырех звезд и ничего не запомнил из того темнеющего океана, кроме боли в пояснице от кромки люка да качающейся вровень с волнами лодочной рубки. Это позднее он научился мимоходом схватывать штрихи, краски и запахи, а тогда он торопливо провалился вниз, в свой закуток рядом с центральным постом, дважды пересчитал наблюдения и сказал командиру:

— Можно погружаться, товарищ командир!

Кадулин засмеялся:

— Вот видишь, как все просто, а ты боялся. Перекури, штурман, посуши ладони, смотри, карандаш к пальцам прилипает… Все в порядке?

— Все в порядке, товарищ командир, — ответил Дементьев и тоже засмеялся.

Оказывается, немного нужно было, чтобы он поверил в холодность своего рассудка, упругость мысли, цепкость памяти, проницательность интуиции — во все то, что превратило его работу в искусство и сделало его лучшим штурманом эскадры подводных лодок.

То были пять ослепительных лет. Он ходил со своим командиром во все автономки, и среди них были такие плавания, за которые награждали боевыми орденами, и все понимали, что это были настоящие, прочные награды. Вместе с наградами пришла хорошая двухкомнатная квартира, и пришел второй ребенок, а еще через два года, вернувшись из автономки, Дементьев узнал, что у его жены есть любовник, лейтенант с соседней плавказармы.

Нелепость и неожиданность этого открытия убили Дементьева.

Он редко дарил жене цветы, пил не больше других и никогда не интересовался, куда тратит она всю его зарплату. Он ненасытно зацеловывал ее, возвращаясь с моря, и, готовясь плавать, он длинно и с увлечением рассказывал о тонкостях штурманского дела, а жена терпеливо слушала его. И все места для отпуска выбирала она. У Дементьева не было родственников, и жена была ему одна за всех.

Он заметил, что во время автономок, примерно к середине срока, память о жене, как и о прочем береговом, сглаживалась и тускнела, происходило отчуждение, словно лодка, окруженная водной толщей, была одной планетой, а женщина ступала совсем по другой, неправдоподобно давно покинутой планете. И только когда ложились на обратный курс и на карте надвигались знакомые берега, остро пробуждалась тоска по детям, по квартирному уюту, но сначала — тоска по ней. И он спешил припасть к ней, забывая, какой он стал слабый и какая у него бледная, картофельная кожа. Но он ведь вернулся из автономки — все равно что из космоса или с войны. Дементьев самому бы себе не признался, как он любит жену, он просто считал, что у него есть добрая, хорошая семья с милой женщиной и детьми, так похожими на него.

Он не смог поговорить с ней, потому что она безудержно плакала, сидя на диване между детьми.

«Для защиты посадила», — подумал Дементьев и с ужасом почувствовал, как шевельнулась в нем ненависть к ней. И тогда он ушел.

В базе ничего не утаишь, и офицеры на лодке уже знали о дементьевском деле. Дементьев постарел за два дня. На третий день командир сказал:

— Пойдем-ка, штурман.

Так Эльтран Григорьевич оказался в гостях у капитана второго ранга Кадулина. Дом у командира был надежный и целесообразный, как спасательный вельбот.

Сидели за столом, закусывали, разговаривали, обходя насущные темы. Хозяйка, Вера Алексеевна, ненавязчиво потчевала гостя. Но командир все-таки не утерпел:

— Я бы таких друзей с плавказарм — вон из гарнизона!

Дементьев усмехнулся, глядя в рюмку:

— Он ведь мог быть и не с плавказармы, мог бы быть свой коллега, штурман с другой лодки. Или самодеятельный солдатик из стройбата…

— Стыдно вам должно быть, Элик, — вмешалась хозяйка. — Не все ведь такие!

— А мне разве легче, если даже и не все?

Вера Алексеевна притихла, потом налила себе коньяку и сказала с грустью:

— Проклятая бабья жизнь. За вас, флотоводцы!

Ушел от них Дементьев просветленным и сосредоточенным, но на следующий же день стал просить начальство о переводе на другую лодку, собиравшуюся на юг, потому что невыносимо было ему людское сочувствие. Кадулин долго не соглашался, потом махнул рукой:

— Иди, штурман. Может, для тебя это и лучше.

Так Дементьев покинул своего командира, и зря он это сделал. На всех лодках всегда есть спирт, и Дементьев завел себе особую канистрочку из гирокомпасного набора. Сначала он пил понемногу, очень редко, когда приходили тягучая тоска по жене и стыд за свое бегство, потом больше и чаще.

— Ничего, это всего лишь допинг, мальчишки, — успокаивал себя Дементьев.

В те дни кто-то посоветовал ему класть после «допинга» под язык таблетку валидола, чтобы не пахло, и это свирепое сочетание окончательно развинтило дементьевскую волю. Он вернулся на Север начинающим алкоголиком. Семьи уже не было. Финиш наступил в отделе кадров, где решали, что же с ним делать. Валидол не подвел, но когда начали перелистывать его дело, Дементьев поднялся и назидательно сказал:

— Мальчишки, мою жену звали Людмилой, что значит — людям милая. Людям! А меня зовут Эльтран, в переводе — электрификация транспорта. Улавливаете разницу, мальчишки?

После этого он посинел и повалился на письменный стол, на свое личное дело.

Его демобилизовали через три месяца, а еще через месяц вернувшийся из знаменитого плавания Герой Советского Союза Марат Сергеевич Кадулин встретил его, похмельного, на первом причале в Североморске и, хотя был ниже Дементьева на полторы головы, взял его за грудки и сказал:

— Никогда себе по прощу, что отпустил тебя с лодки, штурман!

— Ах, папашка, — с пьяной удалью ответил Эльтран Григорьевич, — спасибо вам за все. Только кончилась моя офицерская жизнь.

4

— Григорич, проспитесь, Григорич! Дора подходит.

Дементьев открыл глаза, но вахтенный матрос уже захлопнул дверь. Солнце бежало по никелю компостерной машины. Чуфыкал невдали движок моторной доры. Он чуть было не проспал остановку!

Пока он выходил на палубу, солнце исчезло в облаках. Он глянул вверх. Только что существовавшая прогалина была последней на пути солнца. Ветер зашел к юго-западу, но облака бежали над проливом под углом к ветру.

— Циклон, — определил Дементьев, — можно не глядеть на барометр. На мостике! Что там колдун делает?

— Падает, — махнул рукой старпом.

— Все ясно! Готовь кранцы к Мурманску поплотнее, ветер я гарантирую.

— Похоже, — согласился старпом, — смотри, сколько тебе народу привезли. Я уж подумываю, не играть ли тревогу «Человек за бортом».

— У меня двенадцать мест осталось, всем не хватит.

Переполненная людьми дора прицеливалась к трапу, и на нее страшно было смотреть. Над водой выступали только нос да будка над мотором; люди вперемежку с чемоданами и узлами стояли посредине и сидели на бортах. Непонятно только, почему эта портопунктовская дора не тонула.

— Александров, приготовь быстро пару спасательных кругов! Эй, на доре, близко к трапу не подходите! Вылезать осторожно, по одному! Иван Никитич, вы что же на старости лет лихачить взялись — так плавсредство перегружать! Эй, старой, не слышишь, что ли?

Пассажиры на доре засмеялись, женщины заохали, а стоящий у руля портопунктовский дед успокоительно поднял узенькую ручку. Из-под кепки, из поднятого воротника видавшей виды авиационной куртки выползала на плечо, на манер аксельбанта, седая длинная бороденка, и угадывались под ломаным козырьком цепкие хозяйские глазки.

Ошвартовался дед там, где надо, ни на сантиметр в сторону, порядок у него на доре был железный, и дед поддерживал его решительным, уши режущим голоском:

— Лейтенант, вылазь первым! Чемодан потом возьмешь! Живо! Живо! Теперь ты, командировочный! Да не дави женщине на пузо! — И дед для доходчивости вворачивал матерщину. Мат у деда был фольклорный, необидный, так что даже женщины улыбались.

Дементьев бывал у этого старика в гостях. Дед значился начальником портопункта, имел квартиру в казенном доме, пожарный щит с багром и двумя ведрами, спасательный круг, моторную дору, кассиршу с билетной кассой и корову.

Корова эта в свое время немало озадачила начальство.

— Дедушка, ну зачем вам корова? — допытывался главный бухгалтер. — На какой мы баланс ее поставим, и что вы с ней заведете делать на голом-то острове? Ягель есть она ведь не будет?

— Без коровы не поеду! — отрезал дед. — Чего это мы со старой без нее делать будем?

Все знали, что он перевелся в Мурманск с Белого моря, где был смотрителем на маяке, но хотел еще дальше, на побережье, у которого погибли в войну оба его сына. Портопункт давно пустовал, и решено было пойти ему навстречу.

Неизвестно, на каких паевых началах обговорилось финансирование коровы, но в один летописи достойный день была она с попутным грузом на лихтере доставлена на остров и выгружена на куцый причальчик. Летом упрямый дед выпасал ее на южных склонах сопок, откармливал купальницей и луговником, а может быть, даже приучил есть ягель и только на зиму выписывал сено в прессованных кипах. Водились у деда молоко, сметана, творог, пускал он их в продажу с божеской полярной наценкой, а то и просто в обмен на крупу или картошку, потому что, кроме коровы, был у него впоследствии заведен хрячок, и, глядя на деда, приступили к животноводству и другие островные организации.

В гостях у деда Эльтран Григорьевич, выпив поначалу для установления контактов олонецкого коньяку, отпился потом молоком и закусил творогом как никогда в жизни.

Таков был этот дед, Иван Никитич, начальник портопункта.

Он живо высадил на борт всех пассажиров, по цепочке вытащены были чемоданы, дед самолично выбрался наверх, и тогда выяснилось, что в портопункте продали шесть липших билетов.

— Не пойдет так, Иван Никитич, — сказал Дементьев, — не могу я принять этих пассажиров, нет места.

— Это на таком-то большом пароходе — и без места? — прищурился дед. — Что же им, отпуск здеся проводить?

— Я же вам сообщил: двенадцать мест. А кассирша шесть лишних оформила. Нельзя так делать. Палубные бы еще куда ни шло, если капитан согласится…

— Ай, Борода, больно ты стал строгий. Спроси-ка ты у капитана, пока почту грузят, возьмет ай нет. Я в каюте посижу, чего мне-то Родионыча беспокоить? А вы, ребята, тут попаситесь, пока я вам протекцию устрою.

Пассажиры сели на свои чемоданы и закурили. Эльтран Григорьевич проводил старика до каюты и поднялся к капитану.

Сергей Родионович, только смеживший глаза на дежурном диванчике, шумно запыхтел:

— Тьфу! Опять лишние билеты? Снова припаяют нам с тобой по начету. Что улыбаешься-то? Хоть правое дело, а в кармане засвербело… Отпускники, говоришь? Надо бы взять отпускников-то… Оформи их на палубные места. Пусть едут в кассу, билеты исправят. Времени им на все про все час, и забирай, бог с ними. Иван-то Никитич где?

— У меня в каюте сидит.

— Попроси, если у него есть, молочка сегодняшнего. Вот тебе канистра и деньги. Внуку надо, не пьет он у меня заводское. Попроси. Я уж полежу до отхода. Давление, что ли, будь оно неладно…

Дементьев зашел к себе. Иван Никитич, сняв кепку, смолил цигарку.

— А я к тебе по делу, Борода, потому и из доры вылез. На, держи, — полез он за пазуху. — Молоко она у меня берет, для деток. Между прочим, гляжу, старшенький — вылитый ты, без бороды, конечно. Замужем она, Людмила-то, майор у нее. Недавно приехали… Кем она тебе доводится-то? — любопытствовал дед. — На́ тебе записку. Очень уж просила. Тихая такая, брюхатая ходит. Справная баба, чего краснеешь?

— Болтай больше, Иван Никитич, — хмурясь, чувствуя, как занимается лицо, пробубнил Дементьев.

Дед в ответ только прищурился и дохнул шестиствольной цигаркой.

Пожалуй, снова происходило срочное погружение…

«…Вы много раз заходили сюда, но я только вчера случайно узнала у Ивана Никитича, что ты на «Олонце». Нам необходимо поговорить, это ненадолго. Не беспокойся, в нашей жизни не может быть больше никаких перемен, но речь идет о детях. Приедь. Иван Никитич говорит, что это можно. Я хочу все сказать тебе лично. Люда».

— Она с утра за парным молоком приходит. Со старой беседуют… Ну, что скажешь?

— Так что, Иван Никитич? Ничего, пожалуй, — ответил Дементьев, складывая и разрывая крест-накрест записку. — Вот капитан просил молока для внука, если сегодняшнее есть. Деньги держите.

Обрывки письма легли в пепельницу.

— Что же, дело хозяйское… Деньги мне кстати, дом поправить надо, совсем захудал. С другой половины жильцы съехали, корову туда намереваюсь определить. — Дед погрустнел. — Что же, жить немного осталось, скоро тут и похоронят, все поближе к ребятам…

Иван Никитич всех молодых мужчин, парней и мальчишек называл ребятами, но Дементьев понял, что сказал он сейчас о своих сыновьях.

— Ты там, в Мурманске, поинтересуйся-ка насчет шиферу, Борода. Нет, шифер дорого, ты насчет рубероида или, скажем, толя поинтересуйся. Толь подешевле.

— Ладно, Иван Никитич, только не знаю, успею ли к следующему рейсу, сутки всего стоянка.

— Я потерплю, успевай скорее. Давай руку.

Иван Никитич надвинул кепку на уши, поддернул вверх воротник куртки, расправил вдоль по «молнии» бороденку.

— Плоха погода будет, ох плоха! Там у меня еще четыре отпускника маются, я и их заодно палубными оформлю.

— Хорошо, Иван Никитич, только поторопитесь, пожалуйста.

— Не сорву я твоего расписания, ангел… — матюгнулся дед, снова стал самим собой и, сбивая набок бороденку, побежал к доре. — Вещи здеся оставьте, ребята, сами в лодку живо. Не пропадут ваши чемоданы, вахтенный присмотрит. Вся почта? Отдавай чалку!

Дора окуталась керосиновым выхлопом, прошла под нос «Олонца» и побежала к причалу.

Эльтран Григорьевич поднялся на мостик и взял бинокль. Бинокль был артиллерийский, раздобытый тут же на побережье, с делениями дистанций и крестиком в середине окуляра.

Ни на причале, за мачтами деревянного бота, ни на плоском грифельном берегу не было видно ни одной женской фигуры. Порывистый ветер из-за мыса стлал дым над трубой портопунктовского домика, вырывал клубки дыма из-под ползущего в гору вездехода.

Дементьев установил прицельный крестик на спине Ивана Никитича, дождался, когда тот вылез на причал, повел бинокль влево, не теряя деда в торопливой толпе пассажиров. Так сопроводил он деда до портопунктовской кассы, снова обождал, когда тот выбежит наружу. Дед юркнул в проулок между старыми складами, но Дементьев не упустил его. Деления бинокля перегородили проулок, и тогда из-за угла склада выступила к деду женщина с бидончиком в руке, в знакомом пальто, и Дементьев поставил отяжелевшие локти на ветроотбойник. Дед задержался на полминуты, хлопнул себя рукой по штанине, тронул женщину за плечо и снова побежал в гору. Вспыхивала у деда под сапогами пепельная пыль.

Женщина глянула вслед старику, посмотрела на «Олонец», и Дементьеву показалось, что он видит ее лицо и даже то, как шевелятся губы. Она недолго разглядывала «Олонец», отвернулась и пошла к стандартным кирпичным домикам нижнего поселка, бережно ставя ноги и чуть откидываясь на каждом шаге назад, и Дементьев, немея, все смотрел и смотрел сквозь деления бинокля на ее стройную и прямую со спины фигуру с бидончиком, обвисшим в руке. Вот как, оказывается, бывает, уходят женщины…

Перед крайним домиком женщина остановилась, глянула на «Олонец» и шагнула на крыльцо. Дементьев увидел темный проем двери и обкусил лоскуток кожи с потрескавшихся губ.

5

Разбирательство с фирменной бутылкой произошло по окончании завтрака, после съемки с якоря. На разборе в каюте Сергея Родионовича присутствовал один Игнат Исаевич Кучинский.

Ему пришлось подождать, так как капитан задержался на мостике.

Пока «Олонец» издавал гудки и кренился на поворотах, Игнат Исаевич разглядывал не единожды виденную меблировку темного дерева, замысловатые светильники и капитанский чайный сервиз на столике в углу.

«Чего старик такую артподготовку проводит? Неужели из-за позавчерашнего разговора? Так ведь торговля — вещь деликатная, разве об этом расскажешь? Об этом можно со своим братом директором поговорить, да и то всех козырей не открывая. Мне вот обдумать нужно, что с планом делать буду, если цены на спиртное подбросят. Будет вам, товарищ помощник, не десять, а двадцать рублей бутылочка! Сведения точные. Конечно, на побережье и с наценкой все реализуем, а вот из порта как выходить? Из отпуска пассажиры пустенькие добираются. А тут… Что-то я не слышал, чтобы на молоке люди премии получали… Для детей, конечно, надо молоко завести. Давно пора. А где его хранить? А кто готовить его будет? Предлагать просто, а как на этой лохани ассортимент организуешь? Что, я сам об этом не болею? Да… Серафима план крепко накручивает, но что-то очень уж беспардонно. Не дай бог — сложится впечатление, что ресторан ей на откуп отдан. Партбилетом могут пощекотать… Это надо пресечь! Во-первых. Во-вторых, с пассажирским поговорить, чтобы не в свое дело не лез. Ну и наладить молоко для каюты матери и ребенка. И кефиру. В крайнем случае, пойдет перед Мурманском солдатне и рыбакам на опохмелку. И чтобы никакой слякоти с продажей навынос…»

Игнат Исаевич вовремя успел обдумать план ближайших действий, потому что с мостика вернулся капитан.

— Вы уж извините, задержался, — говорил Сергей Родионович, цепляя на вешалку телогрейку и шапку. — Рыбаков нанесло. Мойва подошла, что ли? Поздновато для мойвы-то. Сейнерами кишмя кишит. Ну ладно. Я ведь вот чего… — Капитан снял и протер платочком очки, снова надвинул их на бугроватый нос и оглядел Игната Исаевича. — Я ведь опять по поводу водки…

Игнат Исаевич вздохнул и устало потер длинными красивыми пальцами седые височки:

— Мы уже договорились, Сергей Родионович…

— Не торопись отвечать, торопись слушать! Серафима опять спиртное навынос продает. Как это прикажете понимать?

— Этого не может быть, — ответил Игнат Исаевич, — указания даны…

— Сегодня ночью до двух, почитай, часов в третьем классе шум стоял. Осипова, каютная номерная, там же была, тепленькая. Девка, правда, не ахти — шуба енотова, а душа промотана. Но в тамбуре-то ваш коньячок пили! А вы мне об указаниях. Вы поинтересуйтесь деталями у пассажирского помощника.

«Ну вот, теперь все ясно, — подумал Игнат Исаевич. — Снова Борода. И где я ему дорогу перешел?..»

— Сергей Родионович, насколько я знаю, указаниями министерства не только разрешается, но и требуется подача напитков и легких закусок в пассажирские каюты, и особенно ночью.

— Ну, голубчик, это же сказано с оговоркой: при соответствующих рейсах. У нас с вами не круиз с туристами и не заграничная линия для господ капиталистов. У нас и ресторан-то всего ничего: лоскут крашенины да кус квашенины. У нас ночью одна дежурная номерная на все три класса, и ту подпоили. Разберитесь, Игнат Исаевич, и довольно нам об этом разговаривать!

— Хорошо, Сергей Родионович, я разберусь.

— Прямо сейчас и ступайте. И заметьте: пассажирский помощник — парень дельный и упрямый. Поняли, Игнат Исаевич, — упрямый? И мне лично очень бы желалось, чтобы все наши вопросы мы решили сами, здесь.

Игнат Исаевич кивнул с достоинством, аккуратно притворил дверь, и капитан остался один.

Он прилег наискось, не снимая ботинок, нога на ногу, на диванчик, положил очки на грудь. Он так делал всегда, когда нельзя было спать: боялся за очки и потому не засыпал.

…Ну вот, отойдут немного ноги, а там, глядишь, и залив, снова на мостик надо. А Игнат Исаевич привык жить в свое удовольствие, никто ему не мешал. Хват — сам себе и горшок и ухват. Ресторан на хорошем счету. Крутехонько взялся за него пассажирский! Поломать-то можно, а что взамен предложишь? Эдакое питье на восточной линии всегда было в обычном порядке вещей. Да разве только на этой? Иначе и ресторан бы не придумывали, а была бы просто-напросто столовка…

Немного оставалось дотянуть Сергею Родионовичу до пенсии, и, по правде говоря, не очень хотелось ему влезать в эти дрязги, с горбатым не переклонишься. Не то чтобы он притерпелся или там с одобрением относился к директорской манере выполнять план, а именно потому, что, сколько он себя помнил на этих линиях, всегда шумлив был ресторан и всегда слонялись по судну пьяненькие пассажиры.

Рассуждая обо всем этом, Сергей Родионович решил, что хоть и раньше пили дай бог, но теперь стали пить злее. Конечно, особенно это в глаза не лезет, вот, допустим, на «Олонце» публика едет все больше нормальная, спокойная, летом книжки на верхней палубе читают, никто не скажет, что на судне распущенность, кавардак и морской службы нет. Опять же и пассажиры: ну солдаты там или матросы-отпускники — ладно, зря они свою пятерку не берегут, отпуск на родительские деньги гуляют, а остальные народ денежный, позволить себе могут, и деньги у них не бросовые, хрустящим горбом заработанные… И все же пошли мы на поводу у тенденции: иной рюмку выпьет, хочется ему еще, а мы и рады стараться, аж раскрываемся до пупа, хлещи дальше! Да не то чтобы хорошего вина, тонкого, а сучок, сиводрал выкатываем, от которого череп деформируется. Бывает, и побалуем, когда план трещит. Тогда коньячок «Дойна» или «Енисели» с ресторанной наценкой по двадцати рублей поллитровая склянка, двести рублей старыми деньгами, и впрямь со свистом идет… Намекал директор, что коньяк еще подорожает. А и на руку. Игнат Исаевич мастер это обставить: растравит народ по рюмочке, по маленькой, а когда войдут в охотку, — извините, нет ничего, вот только… «Дойна». Давай и «Дойну»! Вот тебе и финансовый план. Кому тошно, а ему все в мо́шну.

Сергей Родионович знал историю первых капитанов «Олонца», но верил в нее, словно в легенду. Он не был суеверным и никому в жизни никогда не завидовал. Он сам прожил такую жизнь, которой можно было позавидовать. Он всего добился сам, и никто не мог бы его упрекнуть в том, что он был чьим-нибудь протеже. И слово-то такое узнал Сергей Родионович после войны. А воевал он здесь же, на Севере, на переименованном в сторожевой корабль рыболовном траулере, демобилизовался с колодкой из семи ленточек: пяти орденских и двух — за использование госпитальной койки. Пробовал порыбачить на Азовщине, не понравилось море — по всей глади сено плывет да арбузные корки. Вернулся на Север, перегонял репарационный флот из Германии да так и осел на пассажирских судах, работал сноровисто и крепко сидел на своем месте. Роскошный значок капитана дальнего плавания добыт им был мозолями, С первого шага к «двухсотпудовому» маломерному дипломчику и через многие курсы и экзамены экстерном, потому уважал Сергей Родионович труд и все, что добыто трудом, даже право на баловство.

К Дементьеву приглядывался он с любопытством, раздумывая, сможет ли человек, у которого было ремесло, да хмелью обросло, сможет ли он добывать все сначала. Это ведь совсем не то, что взяться сызмала. Дельный чувствовался в Дементьеве парень, да все никак не проявлял он характера, а разве без характера чего добьешься? И подобрел к Дементьеву Сергей Родионович, одна беда, не мог запомнить его сполошного имени, называл его то Эльмаром, то Эльдаром, то просто никак.

«А с директором ресторана ему не потягаться, остер топор, да и пень зубаст… Надо бы вниз сойти, узнать, как они к соглашению приходят…»

Сергей Родионович повздыхал, поднял с груди очки, протер платочком круглую, ежиком стриженную голову и, покряхтывая, пошел по винтовой пологой лестнице вниз.

Прибыл он вовремя.

Еще на подходе к каюте он услышал высокий срывающийся голос Игната Исаевича:

— И вашего брата, офицеров, я знаю. До кабака дорветесь — пьете не хуже рыбакколхозсоюза! И мне каждая офицерская крыса не…

Проворно отворив дверь, Сергей Родионович успел увидеть, как брызнули пуговицы с директорского пиджака. Директор впаялся спиной в бархатную коричневую спинку дивана. У пассажирского помощника тряслась борода.

— Здорово вы разговариваете… Партбилет при себе, поди?..

— Да как он смеет! — начал Игнат Исаевич.

— Не знаю, Игнат Исаевич, не знаю! И знать, заметьте, не хочу! Вы мне что же деловой вопрос в потасовку превращаете? А?

Дементьев прыгающими пальцами вычеркнул спичку, закурил, процедил дым сквозь зубы и обратился к капитану:

— Заранее признаю, что я виноват, Сергей Родионович. Однако прошу раз и навсегда выяснить вопрос об офицерстве, поскольку ко мне это будет еще долго относиться. Сергей Родионович, я прошу меня выслушать! Я сам вывалился из офицерского корпуса, и на меня кивать нечего. Но на груди у меня не всё юбилейные медали, как тут изволил заметить Игнат Исаевич, есть и боевые ордена. Иллюстрирую: сейчас постоянно на позициях находится три десятка американских ракетных лодок. Это четыреста восемьдесят «Поларисов» с ядерными головками. Кто им противопоставлен? Не усмехайтесь, Игнат Исаевич, я тоже делал эту работу! Это неважно, что о ней знают меньше, чем о бытовом обслуживании! Так что оставим в покое офицерство и давайте делать дело. Еще раз, Сергей Родионович, простите.

— Хорошую лекцию завернул, — одобрительно сказал Сергей Родионович, стараясь уместить себя в креслице. — Понял, директор? Не всяк в монахи идет ради хлеба куса, иной и ради Иисуса. Однако у меня минут пять времени осталось, так что давайте-ка без дуэли еще раз разберемся. Круто брать не будем. Кстати, я ведь, Игнат Исаевич, тоже офицер запаса, правда, чином поменьше, чем Эдгар Григорьевич. Значит, такое вам задание: к концу следующего рейса представьте мне все ваши предложения. Раньше чем через год «Олонец» списывать не станут, так уж и быть, начнем работать по-новому. Доброе братство лучше богатства. Вот дивиться в пароходстве будут: чего-й-то, скажут, Печерников перед пенсией новатором стать вздумал? Да ладно. Я с Денисом Ивановичем потолкую, и, будьте уверены, судовой комитет и парторганизация этим вопросом вплотную займутся. А вы миритесь. Одной рукой узла не завяжешь. Поняли? И еще одно, Игнат Исаевич: по уставу вы и все ваши работники пассажирскому помощнику подчинены. Вопросов не будет? Ну, подумайте.

Сергей Родионович выбрался из кресла, тяжело переступил комингс, и бронзовые планки вестибюльного трапа заскрипели под ним. Игнат Исаевич молча поднялся, оправил пиджак, покрутил хвостик нитки от оборванной пуговицы, но так ничего и не сказал, пройдя мимо Дементьева со смуглым задумчивым лицом. Дементьев сполоснул под краном потные ладони, просушил их полотенцем.

…Черт возьми, как нелепо получилось!.. Вообще-то директора понять можно. Он на всех пассажиров через прилавок буфета смотрит… И что же тогда выходит? Кассирша в билетное окошечко, Сергей Родионович с капитанского мостика, а уборщица — та вовсе сквозь лужицу в гальюне?.. А сам я разве не рассматривал род людской с высоты преуспевающего офицера? Но ежели так смотреть, как же узнаешь, что им на самом деле нужно? Все зависит не от высоты глаза наблюдателя, навигационные правила тут ни при чем… Нехорошо получилось, чуть было не ударил директора, а он ведь мой подчиненный. И было бы тогда наивысшее хамство… «Не уподобляйтесь ветреной женщине, штурман, — сказал бы Марат Сергеевич Кадулин. — Изменив один раз, она будет изменять постоянно. Оставайтесь верным тому, во что верите. И не хамите ни другу, ни врагу».

6

Циклон не подвел, и в Мурманске швартовались при шестибалльном юго-западном ветре. Была полная сизигийная вода, и бетонированный пассажирский пирс показался Дементьеву обрывком городского шоссе, уходящего в лохматые волны залива. К серым столбам светильников жались встречающие. Ветер поддувал так, что брызги доплескивали до швартовых тумб на причале, и, глядя на штору, хлопающую в высоком окне морвокзального ресторана, Дементьев заволновался, как справится со швартовкой Сергей Родионович.

Но капитан тоже не подвел. Он прицелился к южной стенке, и «Олонец» остановился точно в тот неуловимый миг, когда его прижало ветром к причалу. Кранцы не скрипнули, швартовы были поданы береговым матросам из рук в руки, никто не ощутил ни малейшего толчка, и даже боцман растерялся, замешкался, отвязывая ненужный бросательный конец.

«Ай да папашка, — подумал Дементьев, — работа высочайшего класса!»

Встречающие, спасаясь от ветра, подбежали под высокий борт «Олонца», и Эльтран Григорьевич подмигнул дежурному помощнику коменданта, помахал рукой почтовому экспедитору и вежливо покивал натуральной блондинке в сетчатом коротком платье, платочке, плаще болонья, длинноногой, в белых туфельках — Сонечке, жене Игната Исаевича Кучинского.

На «Олонце» все знали, что ревновал ее Игнат Исаевич безбожно, но напрасно, потому что Сонечка его боготворила, и не было еще ни одного случая, чтобы она не прибежала к первому швартову. Сонечка была самая красивая жена в торгмортрансе.

Люди на причале зябли, и сам Дементьев ежился в форменной куртке, поправляя нарукавную повязку и поглядывая на пассажиров. Толпились они в проходах, мешали швартоваться и вываливать трап. Хорошо, что была полная вода, но то особо нетерпеливые давно бы уноровились перебраться через борт, чтобы ринуться по билеты в кассы аэрофлота и на железнодорожный вокзал. Отпускники…

Вот и колесики трапа царапнули по бетону причала, и Дементьев стал выпускать пассажиров.

Прошли мамаши с ребятишками, неразличимо прошагали солдаты, спустились озабоченные семейные офицеры, и рыбаки с опухшими лицами, и вчерашний старшина с гитарой, который сочно побагровел, перехватив дементьевский взгляд, и старенькая учительница с пионерским звеном, и пачка шебутных студентов-биологов, и капитан первого ранга с элегантным чемоданом — люди, люди, пассажиры, гуськом, словно десантники, обдавая духами, перегаром, одеколоном, запахами глаженого сукна, мыла, табака и лизола, который добавляется в воду при мытье пассажирских помещений, — так сказать, итог рейса, проценты плана, — часть работы, кусок жизни, твоя доля в человечестве.

Выпуская пассажиров, Дементьев успел перекинуться парой слов с Сонечкой, сообщить ей, что Игнат Исаевич жив-здоров и, видимо, задержался по службе. Попутно он приказал матросам поднести несколько чемоданов женщинам да подтянуть поручни у трапа.

Последними сходили осунувшийся мичман Петя с женой. Чемоданчики болтались в каменных мичманских кулаках, жена, тихая, ясноглазая, четко ставила каблучки. Они миновали «Олонец», и женщина пошла боком, прикрывая лицо воротником плаща, а мичман не замечал ветра, ступал, с грохотом отдирая подошвы, словно он сам был частью этого пирса с его тумбами, фонарями и бетонной облицовкой.

Дементьев долго следил за ними. Треугольник мичманской спины уменьшался, словно мишень, и женская фигурка колебалась поодаль.

— Плотно ступаешь, командор, да не по тебе твоя донна Анна, — пожалел его Дементьев. — Надо выбирать по себе, по своей, мальчишки, силе. Кажется, я это понимать начинаю, а?

— Не акай, Григорьич, — засмеялся за спиной старпом. — Судно закрепишь по-штормовому, я боцману сказал, что делать. Шефу доложишь. Я пока полежу, толкни, когда разгрузку закончат. Кранцы по месту подгоните, и чтоб не меньше трех нейлоновых концов с носа и кормы! Я ушел.

Старпом был самым незаметным человеком на «Олонце», — незаметно делал он свое дело, и, казалось, уйди старпом вовсе — все будет по-старому, и никто не обратит внимания на его уход. Умел старпом обставить все так, чтобы дело крутилось по возможности без его личного присутствия. С его-то руки и завелась на «Олонце» традиция ставить на береговую старпомовскую вахту пассажирских помощников, а сам старпом в это время осуществлял общее руководство, нес ответственность, лежа в каюте и перечитывая том за томом любимую им Большую Советскую Энциклопедию. Между ним и Дементьевым с обоюдного согласия установлена была легкая фамильярность.

— Будет сделано, господин первый офицер! — козырнул Дементьев вслед исчезнувшему старпому.

Подать дополнительные швартовы и навесить кранцы было пустячным делом, потому что место у причала было притерто «Олонцом» с точностью до сантиметра, матросы наизусть помнили, что куда заводить, так что для контроля вполне хватало боцманского глаза.

Наконец и встречающие во главе с Сонечкой резво взбежали на «Олонец», почтовая машина попятилась к борту для приемки писем и посылок с побережья, матросы уже настраивали краны, чтобы извлечь семнадцать тонн макулатуры из первого трюма да попутно холодильник грузового помощника, звенели ящики с порожней ресторанной тарой на ботдеке, шлепала, поддавала волна под старинную, с кринолином, корму «Олонца», несло по ветру угольный дым буксиров по ту сторону причала — хороший, бодрый приход, успели в самое вовремя, по ободу циклона, теперь если и прихватит, да уж все — привязаны в порту.

Эльтран Григорьевич обошел для порядка судно, сказал вахтенному у трапа, чтобы тот натянул себе нарукавную повязку посвежее, и поднялся доложить капитану.

У Сергея Родионовича сидел помполит, и вид у обоих был нерадужный. Перед приходом Дементьева они успели серьезно поговорить о текущих делах. Кроме того, после штормовой швартовки Сергей Родионович вдруг почувствовал, как обмякли в коленях ноги и заломило под сердцем. Помполиту же Денису Ивановичу давно полагался отпуск, поскольку наступили каникулы в сети политпросвещения, но капитан неожиданно возразил.

Сергей Родионович лежал на диванчике, расстегнув воротник, и помполит сурово выговаривал ему:

— Не бережешь ты себя, Сергей Родионович, а нервишки пошаливают, и надо тебе отдохнуть. Какое в наши годы здоровье?

— По барыне и баранина, Денис. Сам понимаешь, что значит четверть мощности на задний ход, как у нас, вот и устал я маленько на швартовке.

— Буксир-то можно было позвать? Зачем же себя ломать-то?

— Ну, Денис, ты меня заранее в пенсионеры не списывай. Пока винт у «Олонца» крутится, я при таком ветре буксир вызывать не буду. Что же это за работа? Нам и так пароходство, сам знаешь, каждый год убыток планирует, а мы еще портофлоту за буксиры платить будем? На острую косу найдется покосу. Нет уж, Денис, ты меня от этого дела уволь!

— Я-то уволю, Сергей Родионович дорогой, но пойми и ты: нельзя на износ работать. Много ли в пароходстве такого кадра, как ты, осталось? То-то и оно. Наше дело так складывается, что, пока мы в строю, мы себя должны в полной готовности содержать, полноценными к работе быть. А иначе как же?

— Ну ладно, Денис, какая уж тут полноценность. Дай бог дотянуть честно. Я тебя понимаю, и партком наверняка согласен, однако нельзя тебе сейчас в отпуск. Давай рассуди: наша ведь с тобой вина, что Игнат эдак развернулся? Наша, а пассажирский прав, и старпом, вижу, с ним согласен. Игнату Исаевичу доходы терять жалко, опять же место ему хорошее наверху обещали, так что с того? У них с Эльрадом до рукопашной доходит. Пассажирский — парень настырный, дело до парткома доведет, но своего добьется, у него офицерская закалка.

— Я об этом полночи думал, — ответил Денис Иванович, — мы это дело не имеем права из рук выпускать. Почин должен быть нашим… Не тянуться же нам за юнцами, за балабонами…

— Какие же они юнцы, Денис?

— Ты, Сергей Родионыч, эту зелень защищаешь, а ее ковать и закаливать надо, окалину с нее сбивать!

— Не мы с тобой с них окалину собьем, Денис, а жизнь, — устало сказал Сергей Родионович, — печка нежит, а дорожка учит. Не надо из молодых раньше времени стариков делать. Наше дело — верный глазомер им дать и уверенность в себе, раз мы с тобой, Денис, старая гвардия. Ты думаешь, что? — заволновался Сергей Родионович, — у молодежи политграмоты не хватает? Молебен нет, а пользы нет? Не то, Денис, не то! Традиции, понял, традиции у них нету. А непереная стрела вбок летит. Ты думаешь, что? Ну давай вот так, как коммунист с коммунистом, — ты думаешь, что? Они без нас с тобой все возьмут, все получат: и голову образованием набьют, и брюхо подходящей пищей, а вот душу, понимаешь, Денис, душу рабочую мы им наполнить должны, раз, говоришь, мы с тобой старая гвардия!

— Эк ты ударился, Сергей Родионыч! Да разве же я возражаю? Цацкаться с ними я не согласен. Вот почему пассажирский, пьянчужка этот, с неснятым строгачом, так ломит? Почему он ни с тобой, ни со мной, ни с парторганизацией не посоветовался?

— Да зачем же ему? Это же его прямые обязанности, в уставе печатными буквами изложенные.

— Нет, Сергей Родионыч, нет! Не про тот устав говоришь! Если он дело новое начинает, он об этом должен с товарищами по партии посоветоваться. А то что же получается: выгнанный с флота офицер лучше, чем мы с тобой?

— Лучше не лучше, Денис, да вот ведь что… Не люби потаковщика, люби встрешника. И давай-ка теперь подключи к этому делу судком и парторганизацию. Да еще народный контроль. Куда река пойдет, там и русло будет.

— Ох, не оберемся мы с тобой хлопот с этим Дементьевым, чувствую я, что будет и нам по шее. Никак мы с тобой, Сергей Родионыч, друг друга не поймем…

— Что же теперь, гнать его с «Олонца», если он прав?

— Ты что, Сергей Родионыч! — испугался помполит.

Сергей Родионыч смотрел мутными глазами, и большое лицо его наливалось темнотой.

— Ты что, Сергей Родионыч?

— Опять сердце… погоди… — Сергей Родионыч прикрыл глаза, откинулся к переборке, и тут как раз появился Дементьев.

— Товарищ капитан, Сергей Родионыч!

Капитан шевельнул веками:

— У?

— Судно по-штормовому закреплено, пассажиры сошли, груз и почта разгружаются. Старпом на борту. Какие указания будут по службе?.. Может, доктора?

Сергей Родионыч приподнял веки:

— Ты вот что, голубчик… Ты закажи-ка, пожалуйста, такси. В эдаком виде мне пешком до своей Третьей Террасы не добраться… Понял? Доктора никакого не надо. И пусть старпом ко мне зайдет.

Капитан умолк.

Денис Иваныч покачал головой, предостерегающе поднял указательный палец, и Дементьев попятился из салона.

Сырой и холодный ветер порывами влетал с палубы в открытую дверь вестибюля, и Дементьеву пришлось повоевать, закрывая дверь против ветра. «Олонец» вздрагивал и дергался на швартовах, и это означало, что циклон уже вплотную подступил к Мурманскому порту.

Эльтран Григорьевич разбудил старпома, подняв валявшийся на ковре у дивана том энциклопедии и, хлопнув им по столу, передал капитанское приказание, потом прямо из кают-компании, с берегового телефона, позвонил диспетчерше таксомоторного парка. В ожидании контрольного звонка он поглаживал бороду у широкого окна кают-компании, когда мимо пробежала, прижимая платочек к носу, зареванная директорская жена Сонечка…

7

В каюте директора ресторана произошло вот что. Сонечка поссорилась с Игнатом Исаевичем в присутствии буфетчицы Серафимы.

Тут своя была предыстория. Серафима работала на «Олонце» недавно, но пришла она по рекомендации давнишнего приятеля Игната Исаевича, да к тому же успела окончить пару курсов того же самого торгово-кулинарного техникума, где учился когда-то сам Игнат Исаевич. Серафиму он проверил в течение нескольких рейсов по восточной линии и после этого в буфетных делах стал ей доверять больше, чем самому себе.

Хватка у Серафимы была мертвая. Никто бы этого не сказал, видя ее золотой шиньон, милые голубые глаза и тоненькую уютную фигурку, но даже видавший виды Игнат Исаевич с изумлением потрогал седину на висках, познакомясь с балансом по буфету за первый же месяц. Сколько купюры осело в кармашке аккуратного накрахмаленного Серафиминого передничка, Игнат Исаевич никогда не узнал, да и не пытался этого делать, его с лихвой устроили официальные цифры отчета: Серафима работала хорошо! Неслыханное дело — в книге жалоб и предложений запестрели разгонистые записи с благодарностью за работу буфета, с просьбами о поощрении работницы буфета С. А. Громовой, отдельные записи об отсутствии молочных блюд не огорчали Серафиму.

Старалась Серафима Александровна Громова не для себя. В далеком Подольске была у нее на бабушкином попечении дочка, а в таком же далеком Вильнюсе — неудачник муж, когда-то небезвозмездно сумевший организовать там себе квартиру и место, но на этом же катастрофически поломавший и карьеру и семью.

Серафима Александровна еще не надумала, бросить ли ей мужа совсем или нет, жалко было его, хозяйственного и доброго, от одного воспоминания, как купал он ее в ванне, как миловал в лучшие годы, начинало глухо колотиться сердце. И последний мужнин подарок — накладные французские ресницы — надевала она только по решительным дням. Годы без мужа не пропали даром. Притерпелась Серафима Александровна ко всему и беспокоилась только о дочкином будущем. Представлялось, что нужен для этого дом с заботливым отцом, но главное — полная денежная независимость.

Игнату Исаевичу нужен был план с процентами, отпускники денег за лишние триста граммов не жалели, этикетку с ресторанным штампом содрать с бутылки — нехитрое дело. Со временем Серафима надеялась и некоторых официанток ввести в долю, а каютные номерные и сейчас сами по себе были довольны, потому что только на сдаче пустых бутылок имели приработок по тридцать — сорок рублей в месяц.

Так что в общем и целом все шло путем, пока не впутался незвано-непрошено в налаженную работу пассажирский помощник Эльтран Григорьевич Дементьев. Поразмыслив, Серафима поняла, что пассажирский помощник тоже хочет начать новую жизнь, только со своего края, и даже посочувствовала ему. Еще поразмыслив и перелистав книжечку личного опыта, Серафима успокоилась, потому что затеял Дементьев совершенно бесполезное дело, если только что-нибудь не стрясется на планете и не запретят алкогольные напитки в ресторанах, а тут уж не только ее личный опыт, но и вся история человечества возражала. Однако Серафима решила аккуратнее использовать основную доходную статью — торговлю спиртным навынос, помягче заниматься пересортицей и недоливом, затянуть тихую жизнь и сбить тем самым пыл и азарт у пассажирского помощника. Ах как подвела ее бутылка, которую Дементьев забрал из тамбура!

Узнав об этом рано утром, Серафима Александровна спустилась вниз, и тогда старшине первой статьи досталось так, как не доставалось никогда в жизни, а каютной номерной, медлительной Варе, которая вместе со старшиной просила у нее коньяк, Серафима Александровна просто надавала пощечин.

Варя всхлипывала и просила прощения, но Серафима отрезала:

— Не у меня прощения проси, дура, а у пассажирского помощника. Да запомни, что я в этой истории ни при чем. Смотри, чтоб старшина твой раньше времени не смылся! Пусть скажет что угодно, что, мол, с корабля спирту взял, а тут в порожние бутылки перелил, для приличия. Или еще что… Ох, смотри, Варька, если у меня неприятности будут — тебе тоже, на «Олонце» не быть!

Пока Варя приходила в себя да подкрашивалась, старшины и след простыл. После разговора с Серафимой Александровной он почел за лучшее перебраться из третьего класса на ботдек, за кормовую рубку, чтобы потом уйти потихоньку с толпой пассажиров. Варя поискала его по судну, еще раз поплакала в Серафиминой каюте, и Серафима Александровна отложила в сторону накладные и разную прочую бухгалтерию, выгнала Варю вон и принялась за подготовку к разговору. Она решила начать с Игната Исаевича. Момент был выбран удачно.

Злой, расстроенный и растерянный директор ресторана, прижимая пальцами височки, не находил себе места в своей небольшой, душистой, словно коробка из-под сигар, каюте. Каютка его была такой же величины, что и у всего среднего комсостава, что и у пассажирского помощника, лежали на столе те же счеты, только вместо компостерной машинки привернут был намертво арифмометр, но казалась каюта меньшей из-за аромата, сосредоточенного в ней. Любил Игнат Исаевич хорошие сигареты, любил, чтобы веяло вокруг него хорошими, тонкими несентиментальными духами, чтобы и мыло было нерезким, парфюмерией не воняло, но чтобы отдавало лишь чистой чистотой. И запонки носил он неяркие, цветом к рубашке, рациональной формы. И обручальное кольцо у него было из золота средней пробы, с оттенком под смуглоту кожи. О жене его, Сонечке, и слова нет. Поздно женился на ней Игнат Исаевич, но уж зато и в копеечку попал! Сонечке ни в чем отказу не было, но и на жену Игнат Исаевич пожаловаться не мог: два года прошли у них, как медовый месяц.

Всю, кажется, предыдущую жизнь Игнат Исаевич не жил, а только жить собирался, и лишь с появлением Сонечки началось у него то, что многие называют счастьем. Он иногда усмехался, удивляясь своему пылу, все больше хотелось ему быть с Сонечкой неотлучно, тяготили даже короткие олонецкие рейсы, а тут как раз обещали ему новый комбинат-ресторан с кулинарией, кафе и столовой и даже вызывали в проектное бюро, интересовались его личным мнением по этому комбинату, но, пока приказ не подписан, нужно было продержаться с полгода…

«Вот затею сейчас перестройку, начнет трещать план, и не будет тогда никакого приказа! Не вовремя, ни к чему, но для чего мне сейчас дементьевские идеи. Подумаешь — новое слово, постоянно растущие потребности трудящихся! А для чего им, потребностям этим, постоянно расти? Питье есть, еда есть. Курам на смех — из олонецкого ресторана молочное кафе делать! Так сказать, плавкафе для восточной линии… Это же не Одесса — Крым — Кавказ, крем-брюле, цинандали с мороженым. Ну было бы новое судно, а тут же за сорок лет до меня ресторан сивухой и свиным шницелем провонял. Новаторы нашлись, организаторы производства… А чего это я, — удивился вдруг Игнат Исаевич, — так разволновался? Мне что, нервы уже не нужны? С пассажирским поцапался, как щенок. Это в моем-то положении…»

Игнат Исаевич сокрушенно обозрел оборванные пуговицы в сделал вывод, что необходимо надеть другой костюм. Нельзя же являться домой без пуговиц. Не посвящать же Сонечку в эту склочную историю.

Он глянул на остановившийся против иллюминатора бетонный столб причального светильника, стал открывать шкаф, но тут явилась необыкновенно милая и нарядная Серафима. Постучала она, как всегда, деликатно, с уважением глянула на Игната Исаевича чистыми голубыми глазами.

— Я решилась вас побеспокоить, Игнат Исаевич, по поводу вчерашней бутылки. Не виноваты мы в этом, Игнат Исаевич! Я эти пять звездочек Осиповой, каютной номерной, знаете — Варя, полненькая такая? — так вот я ей эту бутылку еще до Гремихи продала, просила она очень себе на день рождения… И вот видите, что получилось? — Серафима, порозовев, вздохнула. — Я думаю, Игнат Исаевич, нужно покончить с продажей спиртного экипажу. Не знаю, как вы думаете, только нужно сходить к капитану и чтобы был официальный приказ!

Игнат Исаевич поморщился: Серафима, как всегда, била наверняка. Отключить ресторан от команды было такой же утопией, как превратить его в молочное кафе. Кому уж, как не буфетчице, было знать, что к ресторану прибегают все, начиная с капитана: в городе, бывает, и колбасы не купишь, а что касаемо некоторых напитков, так это уж абсолютно ни в жизнь поверх прилавка не возьмешь. Значит, официального запрета не будет.

— Не будем темнить, Серафима Александровна, — начал Игнат Исаевич. — О каком запрете может идти речь?! Но — все напитки, кроме пива, извольте продавать только с моего личного ведома, об этом, кажется, я вам уже дважды говорил!

— Ну да, попробуй им не продавать, они мне и ящика лишнего не отнесут, боцман веревочки не даст, механики с водой горячей замучают.

— Не утрируйте, Серафима Александровна, всё, что обязаны, все будут делать. Вы мне об этом сказать не стесняйтесь.

— Что же, я вас каждый раз беспокоить буду? — всплеснула руками Серафима.

— Ну, довольно, — сухо ответил Игнат Исаевич, — мы с вами об этом достаточно говорили. Что еще у вас?

— Разве плохо буфет работал? — неожиданно всхлипнула Серафима. — Разве план я вам не перевыполняла? — Она всхлипнула еще раз, вытащила платочек и присела на краешек стула. — Вот какие благодарности! Вот как! И это вы, Игнат Исаевич!

— Довольно, Серафима Александровна, — повторил Игнат Исаевич, — довольно же! Я не желаю спорить с Дементьевым и ссориться с капитаном. Вы достаточно умны, чтобы это понять!

Серафима Александровна приложила платочек к уголку глаза, и тотчас отлетела каютная дверь и в каюту с распахнутыми глазами ворвалась Сонечка.

— Что это значит, Игнат? Почему ты без пиджака?

— Успокойся, Соня, здравствуй, пройди сюда, — засуетился Игнат Исаевич. — Садись вот сюда, проходи же! Мы все решили, Серафима Александровна?

— Ох, смотрите, Игнат Исаевич, не дошло бы у нас до суда! Доведет он! Ох, я вас предупреждаю сердечно! Попомните мои слова! — Она с трудом поднялась и, придерживаясь за переборки, с платочком у глаз, вышла из каюты.

— Игнат, скажи мне, что случилось? Почему ты без пиджака, Игнат? Почему она плачет? Какой суд?

Сонечка сцепляла и комкала руки поверх высокой груди, и Игнат Исаевич всерьез заволновался.

— Ну что ты, право, Соня, деловой разговор, мало ли может быть у меня неприятностей, ну как тебе, право, не стыдно?

— Деловой разговор! Это ты называешь деловым разговором?

— Я же не виноват, что мне приходится работать с женщинами. И потом, не плакала она вовсе, это же все ваша бабья тактика, когда вам нужно, вы…

— Наша тактика? Моя тактика? Выходит, я тебя обманывала? А я-то, дура, каждый раз бегу к трапу, жду тебя не дождусь! Я не могу жить в обмане! О, я не могу жить с подозрением!

— Сонечка! — протянул руки Игнат Исаевич.

Сонечка отстранилась и выскользнула из каюты. Игнат Исаевич бросился следом, но опомнился, проверил, толком ли заперт сейф, и выдернул из шкафа форменный пиджак.

8

Дементьев и не подозревал, какое он вокруг себя расшевелил пространство и сколь далеко распространятся вызванные им колебания.

К тому времени, когда подошло такси для капитана, он успел закончить отчет, организовать машину под грязное белье, наладить выгрузку почты, порожней тары, макулатуры и мотоциклов. Собственно, макулатура и мотоциклы были по ведомству второго помощника, да не мерзнуть же им обоим на палубе.

Вот тебе и конец июня! В телогрейке и то прохладно. Низкие серые тучи бреющим полетом шли над заливом, пускался сыпать пылевидный дождик, прокатывались короткие шквалы, и тогда, всполаскивая, сгибались к востоку юные деревца в сквере у морвокзала. Розовая гранитная стела в память погибших портовиков потемнела от размокшей копоти. Однако непогода была нетусклой: свежий воздух промывал город, светились мокрые крыши, росянел асфальт, и на всем лежало дыхание близкого снега.

Подкатила к трапу забрызганная по фары «Волга», шофер психовал, как обычно, потому что потерял полчаса перед шлагбаумом у портовых переездов. Пока вахтенный матрос успокаивал шофера, Дементьев со старпомом вывели капитана. Вместе с Сергеем Родионовичем, поддерживая его, сошел Денис Иванович, перегороженное усами лицо его было значительно и строго.

Медлительно, с одышкой, разместись на заднем сиденье, положив рядом с собой фуражку, Сергей Родионович сказал старпому:

— Ну, думаю, все обойдется, голубчик. Крепление судна лично проверьте. Я позвоню кому надо. Если нужно будет, вы не стесняйтесь меня тревожить. Понятно?

— Понял, Сергей Родионович. Как с отходом на завтра?

— Утро вечера мудренее. Если циклон не задержит, все будем делать по расписанию.

— Понял. Вы отдохните как следует, Сергей Родионович. Гут?

— Гут, гут, — усмехнулся Сергей Родионович. — Дублера ночевать пришлю. Все понял? Дай-ка бидончик. Поехали.

Старпом захлопнул за ним дверцу, Денис Иванович кивнул им на прощанье, и машина, фыркнув, ушла с причала. Старпом помахал рукой, разгоняя дым выхлопа, бодро застегнул «молнию» на куртке и, расставив ноги, прищурился вдогон такси:

— Хочет судьбу перехитрить старик.

— Уточнить не изволите? — спросил Дементьев.

— Изволю. Все олонецкие капитаны погибали тут, на мостике. Сергей Родионыч это знает. Видел сегодняшнюю швартовку? Колоссальный старик! Но сердце у него сдает. Приступ прошел — а он все же боится, домой едет. Понял, Борода?

— Дома, вероятно, спокойнее?

— Сказал! Судно на нем висит, в порту шторм, а капитан — дома. Капитан, понял? Разве у капитана будет на душе спокойно? Нет, побаивается старик тут, на судне, концы отдать. Только от судьбы не убежишь… На флоте традиции знаешь какие? Если что завели — век так крутиться будет.

— До тебя тут все старпомы энциклопедию изучали?

— Хм, остришь… Я — другое дело. Я высшую мореходку не для «Олонца» кончал. Я тут ни в одну традицию не врастаю. Зачем мне?

— Десятитысячник тебе, не меньше?

— Хотя бы.

— А тут кто будет?

— Ну, меня в этом и старик не убедил. Поговорил я с ним об этом, а он мне: каковы сами, таковы и сани. Я это запомнил. Объективно: дело я знаю? Образование у меня есть? Не лодырь?

— Не лодырь, — засмеялся Дементьев.

— Я трачу ровно столько, сколько нужно для «Олонца». Мне мое еще пригодится.

— Выходит, тоже судьбу обмануть хочешь?

— Зачем мне?

— Исключительно своеобразно… Сергея Родионовича менять не будешь?

— Что ты! Ни в жизнь. Стать капитаном на таком судне — это сразу всю его биографию безгрешную на себя взвалить! Фьюить! А работа? В здешние погоды вдоль берега по дыркам лазить, да еще с людьми, да на столетнем пароходе? Орден мне авансом давай — не соглашусь.

— Крепко же ты в своей судьбе уверен.

— Не уверен, но — рассчитываю.

— Позавидовать не позволишь?

— В свое время, Борода, — внушительно ответил старпом. — Ну, я судно проверю, а ты заппши-ка, когда капитан убыл и что у нас тут за погода.

— Будет исполнено, не волнуйся, о деловитый!

Каюта, когда Дементьев в нее вернулся, была захламлена обрывками давешнего письма от жены. Они лепились по всем углам, на койке, на столе и даже на туалетной полочке. Он забыл накинуть задрайку на окно, и порыв ветра перешерстил каюту: даже собранные скрепкой корешки билетов валялись вместе с бланками рейсового отчета на ковровой дорожке.

Дементьев прикрыл окно, тщательно завинтил барашки, сдернул на место разметанные ветром шторы и, чертыхаясь, взялся за приборку. Стоя на коленях и осторожно сгребая пепел обложкой старого журнала, Дементьев вспомнил старпомовские рассуждения о судьбе.

«О мамма мия, каррамба, сиерра-брамапутра! Какая я все-таки дрянь, мальчишки! Лучший штурман эскадры, подумаешь! Жалкий интеллигент. Всю жизнь меня тянули за уши, ах как красиво я катил по рельсам! Вот, бороду отрастить сил хватило! Ха, мальчишки!»

Дементьев покачал пригоршни, полные окурков, пепла и бумаги, высыпал все в корзину и поднялся с колен.

«От хороших людей жены не уходят. Это вам ясно?»

Он отряхнул ладони.

«Вам-то, может быть, и ясно, а мне — увы! — нет. Но соплёй меня уже не перешибешь, Игнат Исаевич. На повестку дня стал вопрос о газе. Начнем!»

Дементьев вытащил недопитую бутылку «Отборной» водки, подержал ее над раковиной, пошевелил пробку и снова поставил бутылку в шкаф.

«Нет уж, пусть постоит до лучших времен. Вылить легче. Пусть стоит. Что бы вы сказали на это, товарищ командир? Не уподобляйтесь ветреной женщине, штурман? Легче легкого воздерживаться, когда нет соблазна? Нет, равнение не туда, мальчишки!»

Дементьев вспомнил себя, бледного и щуплого послевоенного ленинградского мальчика, на самом конце четвертой роты Нахимовского училища, в бескозырке сорок третьего размера, перетянутого в два слоя жестким флотским ремнем. В роте меж своих звался он Карандашиком. Раз-два, раз-два, раз-два-три!.. Вспомнил он себя и выпускником, в первой шеренге, с пробивающимися усиками, марширующего по гранитной набережной. А слева, краем глаза, видна певучая линия борта «Авроры», взлетающая к тому самому орудию, и серые бездымные трубы, уходящие в зенит, и солнце там, за Невой… Раз-два, раз-два! И вот уже это солнце скачет вдоль горизонта в окуляре его секстана, и ленточки зажаты в зубах, и надо бы работать в чехле или бы в берете, но так волнующе тянет встречным ветром с головы бескозырку… Дементьев! Элка! Аспирант! Тебя к старпому! Раз-два! Лейтенант Дементьев назначается… Чемоданчик у ног и внимательные, улыбчивые на дне, кадулинскне глаза. Ну, какая жизнь впереди, штурман? Раз на раз не приходится, товарищ командир. Сдал я где-то. Вас обманул… Ты не меня, ты флот обманул, штурман! Эту индустрию ценить нужно. И себя тоже. Настоящие штурмана на дороге не валяются. Не уподобляйтесь ветреной женщине, штурман. Дежурная привязанность ничего не стоит. Вопросы есть?

Вопросов было так много, что задавать их не было смысла. Дементьев, оказывается, и моргнуть не успел, как огромная пустота отделила его от прежней, высокой и целенаправленной жизни. Оказалось, что все его предыдущие похмельные прозрения были сущей ерундой по сравнению с тем, что ему открывалось теперь. Кудесник астрономии и радионавигации становился тридцатитрехлетним советским гражданином со штурманским образованием, но без рабочего диплома в кармане, с двумя боевыми орденами и тремя юбилейными медалями на груди, уволенным в запас с почти бесперспективной формулировкой. И если офицером он был на месте хотя бы потому, что с дней блокады усвоил невычитанную ненависть к фашизму, то теперь вся будущая жизнь представлялась ему сплошным разливанным болотом быта, в котором можно было и предполагалось утонуть, потому что он не видел в нем ни одной мало-мальски твердой дороги.

Дементьев не представлял себе работы на берегу, но ему много пришлось побегать по морским организациям, и, если бы не Марат Сергеевич Кадулин, вряд ли бы стал он пассажирским помощником на «Олонце».

Когда Дементьев на несколько дней бросил пить, ему стало так совестно перед Кадулиным, что он даже почти не почувствовал к своему бывшему командиру никакой благодарности, но — странное дело — этот стыд помог ему взять себя в руки.

— Доложишь в двух случаях, штурман: когда получишь диплом и если наладишь с семьей, — сказал на прощание Кадулин и пожал Дементьеву руку.

В пачке наградных удостоверений Дементьев хранил фотокарточку детей. Иногда, не слишком часто, он разглядывал ее, удивляясь знакомой пухлости губ, всматриваясь в глаза человечков, которых он успел увидеть, но к которым не успел привязаться. Потом он обнаружил случайный паспортный снимок жены, долго не знал, что с ним делать, но тоже положил в удостоверение от Красной Звезды. Маленькое лицо жены на снимке было печальным и спокойным, словно она тогда уже наперед знала, как все у них будет.

Они не виделись уже два года, и Дементьев отмахивался от доброхотов, желавших что-либо сообщить о ней, И вот теперь эта почта с восточного побережья и портопунктовский дед Иван Никитич в роли письмоносца…

Да, но как же Иван Никитич? Что же это такое, что привело его на старости лет к местам, где погибли его ребята? Они растворились в воде, даже могилы нет, над которой посидеть можно, пока живой, или лечь рядом, когда помрешь. Что этот дед слышит день за днем, когда в берег бьет море?..

Дементьев прибрал, наконец, каюту. Последний клочок бумаги с торопливыми, выдавленными шариковой ручкой буковками был скатан в горошину и щелчком вброшен в мусорную корзину. В каюте снова стало чисто и прохладно, и сыроватый запах старой деревянной мебели снова расположился в ней.

Сменилась очередная вахта, буфетчица Зина пригласила отобедать, но Дементьев лишь мотнул бородой, устраиваясь поуютнее на диване, ноги в креслице и глядя в заплывающее каплями стекло, в оранжевый полусвет, потому что окно выходило прямо на крашенный суриком борт большого сухогруза.

Пришел старпом.

— Слушай, Борода, сдавай-ка мне вахту и греби на бережок. Все равно мне безвылазно торчать по-штормовому, проверяющие скоро циркулировать начнут, а на берегу, если не ошибаюсь, одна девушка из драмтеатра скучает. Сдавай мне вахту да иди-ка до утра, Эльтран Григорьевич, настроение у тебя лучше будет, чем ныне. По дороге загляни в кассу, как там с пассажиропотоком. И уточни, есть ли заявки на груз или опять вино, кино и домино на побережье повезем. Как?

— Так! — ответил Дементьев, с хрустом потянулся, подмигнув необычайно великодушному старпому.

Он сдал вахту, но никуда не пошел, хотя принял душ и поначалу успел позвонить той женщине, что скоро будет.

Он даже надел свое серое элегантное пальто с черным бархатным воротником, так шедшее к его глазам и бороде, и сошел на причал. Штормовой ветер, подталкивая в спину, домчал его до зеленого здания морвокзала, и массивная деревянная дверь наддала еще сзади. Он просмотрел длинный, на трех листах, список пассажиров, приколотый снаружи у окошечка кассы. Потом отыскал две копейки, снова набрал знакомый номер и сказал, что прийти не может, потому что получено штормовое предупреждение.

После этого он поднялся на второй этаж, сел за столик у окна и долго и размеренно обедал, представляя, что будет сегодня вечером делать художница Валя, обыкновенная, несмотря на весь ее богемный антураж, милая девочка, которой в жизни нужно только обыкновенное прочное счастье. Попутно он разглядывал в окно залепленный дождем и снегом «Олонец», который на полном отливе, казалось, уткнулся ледокольным форштевнем в устланный камнем откос берега…

9

1970