Кара-курт

ГЛАВА 1. ПЕРЕД ЛИЧНЫМ СОСТАВОМ

Полковник Артамонов послал за Самохиным машину в Ашхабад, приказав немедленно следовать в расположение Дауганской комендатуры.

Утомленный дальней дорогой и непривычной жарой, Андрей занял место рядом с красавцем шофером в «эмке» начальника отряда, решив, что, едва прибудет на место назначения, тут же добьется отправки на фронт и спустя несколько дней поедет обратно уже в фронтовом эшелоне.

Разговор с лейтенантом госбезопасности Овсянниковым не слишком его озаботил, хотя приятного в нем было мало, оба закончили его с взаимным неудовольствием. Раздумывая о том, не повредит ли ему такая неудачная встреча с Белухиным, что он сам будет говорить полковнику, Андрей наблюдал разворачивающиеся перед ним картины южного города.

Всюду много народу. Истомленные зноем деревья, арыки, протянувшиеся вдоль улиц, темнолицые всадники в высоких бараньих папахах, важно восседающие на ишаках, лошадях и верблюдах, яркие одежды, огромные бродячие псы с вываленными от духоты языками, коротко обрезанными ушами — все было именно таким, каким и ожидал увидеть Андрей в знойном среднеазиатском городе. Вдоль улиц, на пустырях и в городских парках уже возникают палаточные городки. Сюда тоже стали прибывать с запада беженцы. Война пришла и в этот город вместе с эшелонами эвакуирующихся на восток заводов и комбинатов, вместе с тысячами обездоленных людей.

Пустыри застроены времянками. Тут и там убогие хибарки, сколоченные из старых досок от ящиков, сложенные из обломков самана, какой-то черепицы, листов железа. Местами — таборы, раскинувшиеся прямо под открытым небом, в скудной тени акаций и карагачей, под неким подобием навесов из одеял, простыней, кусков брезента. Всюду усталые, суровые, сосредоточенные лица. Но для Самохина, столько пережившего за последние несколько недель, даже эти пыльные, неуютные улицы, обсаженные истомленными зноем деревьями, свесившими, словно траурные флаги, пожухлые листья, эти палаточные городки, глинобитные времянки и таборы под открытым небом были мирными улицами, мирными таборами, без артиллерийских обстрелов и бомбежек...

Андрей теперь уж не ждал ответов на свои запросы о семье. Думал лишь о встрече с беспокойным полковником, зная, что от этой встречи будет зависеть его дальнейшая судьба.

— У вас есть еще какие-нибудь поручения от начальника отряда? — спросил он горбоносого шофера-кавказца.

— Конечно! — убежденно ответил тот. — В восемнадцать ноль-ноль в штабе округа будет ждать майор Веретенников.

— Майор тоже едет на Дауган?

— Так точно... Завтра туда прибывает сам начальник войск генерал Емельянов и еще один генерал — командир дивизии! — Гиви прищелкнул языком: — Сразу два генерала! Полковник Артамонов сказал: «Смотри, Гиви, голову сниму, если не привезешь старшего политрука Самохина и майора Веретенникова».

«Что ж это за Дауганская комендатура такая? — подумал Самохин. — Начальник отряда уже там, завтра прибывают начальник войск и общевойсковой генерал. Видно, полковник не зря его торопит».

То, что генерал Емельянов сам приедет на участок комендатуры, позволяло Андрею надеяться без проволочек получить разрешение вернуться на фронт.

Наконец они подъехали к зданию, в котором временно разместился штаб дивизии.

Майор Веретенников, невысокий и плотный, ждал их у подъезда.

— Как доехали, Андрей Петрович? — спросил он, поздоровавшись. — Надо бы нам отметить это событие, когда еще удастся в город попасть, но обоим «надлежит явиться»... Конечно, — продолжал он, — у нас тут не Западный фронт (в его голосе послышались ревнивые нотки), но дела скоро начнутся весьма серьезные...

Удивительно свежая кожа лица была у майора Веретенникова. На скулах — легкий румянец, под козырьком фуражки белый, совсем не тронутый загаром лоб.

— Вас и солнце не берет, — сказал Андрей, хорошо узнавший за короткое время, что такое Средняя Азия.

— Всего третий день в этих краях, — отозвался Веретенников. — Передвигаемся ночами, и вся работа — ночью. Солнца еще не видели. Расскажите, как на фронте? Где вас ранило? Давно ли из госпиталя?

Пока Самохин рассказывал свою историю, незаметно стемнело. «Эмка» выбралась ив путаницы городских улиц и теперь мчалась по шоссе, обгоняя двуколки, запряженные ишаками, пароконные телеги, грузовики, потом свернула с большака на проселок, убегающий в сопки, извивающийся между скалами.

Ехали почти в полной темноте. Голубоватые блики от затемненных синими стеклами фар бежали впереди по обочинам, скользя по пыльным кустам полыни, скатившимся к дороге камням.

И здесь, за тысячи километров от фронта, светомаскировка: за движением на дороге следят, очевидно, не только из-за кордона.

Внезапно машина остановилась. Прямо из темноты возникла коренастая фигура в пограничной форме. Из-под козырька — густые брови, сверлящие глаза, пушистые усы вразлет. На петлицах гимнастерки с каждой стороны по четыре «шпалы» — полковник.

Самохин и Веретенников вышли из машины, начали было докладывать о прибытии, но полковник не дал им и рта раскрыть:

— Вольно, вольно... Наконец-то дождался. Артамонов Аким Спиридонович, — здороваясь, назвал он себя. — Прибыли вы, можно сказать, в последний момент. Еще сутки — и было бы поздно...

Самохин немало подивился тому, что полковник встретил их у дороги один, без сопровождающих. Тот словно бы догадался, о чем он подумал; усаживаясь рядом с шофером, пояснил:

— Всех на границу разогнал. С первого дня войны — охрана усиленная, скажем прямо, ослабленными силами. Ну, ладно... Сейчас, если не устали, потолкуете с нашими пограничниками, люди ждут вас, а в четыре ноль-ноль двинем на заставу Дауган...

Андрей подумал, что они с Веретенниковым, кажется, и впрямь попали с корабля на бал. Не успели приехать, уж и беседа с личным составом, а с рассветом — выезд на одну из застав.

Сливаясь синеватым цветом с откосами сопок, потянулись один за другим глинобитные заборы — дувалы, замелькали вдоль дороги темные ряды кустов — виноградники. На крутых откосах сопок тут и там угадывались при свете звезд дома — глинобитные, сложенные из камня-плитняка, кибитки с плоскими крышами, маленькими окнами. Наконец машина остановилась у железных ворот Дауганской комендатуры, почему-то заслужившей столь пристальное внимание самого высокого начальства военного округа.

— Ну вот и приехали, — сказал полковник. — Поздравляю с прибытием...

С крыльца комендатуры, придерживая на ходу пистолет, сбежал капитан, подтянутый и элегантный, как выпускник училища. Не доходя до полковника расстояния, точно предусмотренного уставом, ударил строевым шагом в асфальт дорожки и четко отработанным движением легко и красиво взял под козырек.

— Товарищ полковник, личный состав вверенной мне комендатуры...

— Вольно, вольно, — остановил его Артамонов. — Сегодня уже виделись. Вот знакомься со своим замполитом. Фронтовик, старший политрук Самохин Андрей Петрович.

Капитан подчеркнуто официально пожал руку Андрею.

— Ястребилов, комендант Даугана, — представился он.

— А это — представитель штаба дивизии майор Веретенников, — продолжал полковник.

Ястребилов так же четко откозырял и Веретенникову.

— Разрешите доложить, товарищ полковник... — придавая голосу значительность, сказал он, — на участке комендатуры была обнаружена банда преступников. Половина банды изображала перекупщиков опия, половина — дружинников. «Перекупщики» затевали сделки, «дружинники» задерживали их и отбирали у простофиль терьякешей деньги. Мною была направлена группа из резервной заставы под началом старшины Галиева. Банда задержана, ведется следствие...

— Ну вот и хорошо, что задержана, — видимо не придав особого значения такому событию, сказал полковник. — Проверьте только, нет ли среди этих бандитов агентов разведки. Ваши соображения доложите завтра перед совещанием.

— Есть доложить, товарищ полковник! Ястребилов снова четко взял под козырек, заученным движением сделал шаг в сторону, пропуская начальство.

Это козыряние и безукоризненный доклад вылощенного коменданта вызвали в душе Самохина лишь раздражение: «Какие-то жулики, какие-то перекупщики опия. Чем занимается комендатура? Не из-за подобных же банд сюда приезжает начальник пограничного округа и общевойсковой генерал?» В поведении Ястребилова Андрей уловил те же ревнивые нотки, что и у майора Веретенникова: дескать, фронтовик-то ты фронтовик, но мы здесь тоже не лаптем щи хлебаем. Самохин исподволь присмотрелся к Ястребилову и упрекнул себя в несправедливости. Внешне комендант Даугана выглядел образцово.

На западе даже в штабах немыслимо было выглядеть таким идеально подтянутым и отутюженным. В плащ-палатках, в комбинезонах, пятнистых маскхалатах разведчиков, надетых поверх полевого обмундирования, и старшие лейтенанты, и капитаны, и майоры, и полковники делили с рядовыми красноармейцами тяготы бездомного фронтового бытия. Рядовой заботится лишь о себе. Командир — о своем подразделении, но и ему подчас приходится впрягаться вместе с расчетом в орудие, когда оно юзом плывет по жидкой грязи, вытаскивать под проливным дождем застрявшие автомашины, сутками мерить шагами поля и леса. Где уж тут до разутюженных складочек, ослепительных подворотничков. И вместе с тем Андрей не мог не согласиться: командир, начальник всегда должен быть подтянут. Образцовый внешний вид капитана Ястребилова был тем более необходим, поскольку комендатуру собиралось посетить высокое начальство.

— Банду поймали, это хорошо. Но вот нам Андрей Петрович о первых боях расскажет, — сказал полковник и, сам того не ведая, больно уколол самолюбие коменданта. — Ему как замполиту и бог велел выступить перед личным составом. Я отдавал распоряжение собрать всех свободных от наряда...

— Так точно, товарищ полковник! В девятнадцать тридцать все будут построены, собраны в клубе (капитан прищелкнул каблуками).

— Ну вот и ладно. Такая беседа сейчас будет очень даже кстати, — сказал Артамонов. — Готов ли, Андрей Петрович? Не слишком ли устал с дороги? Я бы не очень настаивал, да времени в обрез: утром на Дауган, к вечеру — совещание у генерала.

— К беседе я готов, товарищ полковник, — отозвался Андрей. — Но стоит ли все организовывать так официально? Объявлять построение, собирать в клубе? Как бы между делом разговор получается душевней, — Андрей заметил устремленный на него настороженный взгляд Ястребилова. Но у капитана хватило такта не высказаться раньше полковника.

— Ну, не хочешь в клубе с трибуны, пусть соберутся в холодочке возле клуба, — согласился Артамонов. — Комендант, подскажешь старшине, он знает, как сделать...

Ястребилов только головой покачал. Вслух сказал:

— Есть! Будет сделано, товарищ полковник!..

Спустя полчаса, едва умывшись и поужинав, полковник Артамонов, старший политрук Самохин и капитан Ястребилов подходили к помещению клуба, с теневой стороны которого, под развесистой шелковицей, оставившей чернильно-синие следы зрелых ягод на деревянном столе и скамьях, уже собрались все свободные от нарядов пограничники комендатуры.

Сейчас Андрей должен будет выступить, как сказал полковник Артамонов, перед «личным составом». Но какой всегда разный и многоликий этот личный состав...

Самохин весь подобрался, ощущая внутренний холодок.

По многим признакам он сразу определил, что здесь собрались почти все вчерашние «гражданские» люди, и очень молодые, и пожилые — в неподогнанном как следует обмундировании, остриженные под машинку с просвечивающей сквозь короткие волосы кожей головы, особенно светлой по сравнению с загорелыми лицами.

Чисто выстиранное, но бывшее в употреблении хлопчатобумажное обмундирование, называемое на военном лексиконе БУ, было еще не главным, что подтверждало впечатление Андрея. Главным было то, что каждый, присутствуя здесь, все еще оставался в мыслях с семьей, с друзьями, тем кругом отношений, который называется гражданкой. Старую жизнь пришлось оторвать от сердца, она осталась лишь в воспоминаниях. Новая, необычная и тревожная, пока что только осваивалась. Именно он, замполит Самохин, может быть, больше, чем остальные начальники, должен был помочь каждому из этих людей освоить эту новую жизнь, сделать ее наполненной смыслом и значением.

Андрея рассматривали, он это видел. Разные лица, разное выражение глаз. У одних взгляд открытый, ожидающий, у других недоверчивый, острый. Для них он — фронтовик, старший политрук, замполит комендатуры. Им нет дела до того, что он, едва приехав, собирается подать рапорт об отправке на фронт. Самохин должен будет сейчас ответить, почему наши части до сих пор не отбросили врага за линию границы. Почему, наконец, сам он — фронтовик, имеющий уже достаточный опыт боев, оказался так далеко от действующей армии, назначен замполитом Дауганской комендатуры?

Присутствие полковника Артамонова, пожелавшего тоже послушать беседу, лишь добавляло ответственности. Андрей понимал, что уже самим появлением перед бойцами он сразу же начинает здесь свою службу: так все задумал и подготовил начальник отряда. Но все равно и эти красноармейцы, которые, едва познакомившись с ним, будут вскоре прощаться, не осудят его, узнав, что уедет от них он не куда-нибудь, а на фронт.

— Товарищи пограничники, — негромко сказал полковник, — в трудное для Родины время наше командование считает необходимым посылать опытных и заслуженных офицеров-фронтовиков, а также лучших солдат, призванных защищать Родину, именно к нам, на самую южную среднеазиатскую границу. Это значит, что нашему направлению придается также первостепенное значение. Недалек тот день, когда мы сможем на деле доказать, на что мы способны, и каждый из вас получит возможность приумножить славу наших войск, уже проливших кровь в боях с фашистскими захватчиками. Я думаю, что выражу общее пожелание, если от вашего имени попрошу старшего политрука Самохина Андрея Петровича рассказать нам, как он воевал, каким образом ему и его товарищам удавалось побеждать в неравном бою.

Самохину долго аплодировали, будто от того, что он скажет, зависело окончание войны, полная победа над врагом.

— Война началась для меня, — сказал Андрей, — с того момента, когда мне пришлось выехать с комендатуры на заставу Береговую...

Он подробно рассказал, как его заставе удавалось выдерживать непрерывные атаки гитлеровцев, как, применив военную хитрость, защитники Береговой из блокгаузов разгромили усиленную роту немцев, как долгие дни и недели скитались по лесам, выходя из окружения, а потом штурмом взяли железнодорожную станцию и на двух эшелонах прорвались через линию фронта.

— У кого есть вопросы к старшему политруку, прошу поднимать руки.

Первым попросил слова низкорослый, широкий в кости крепыш, с надвинутым на глаза лбом.

— Рядовой Шитра! — доложил он. — У меня вопрос, товарищ старший политрук. Почему вам пришлось защищать заставу малыми силами, героизмом пограничников? А где были части Красной Армии?

— Части Красной Армии подошли двумя днями позже, и мы вместе с ними удерживали город Любомль, пока не был получен приказ об отходе для перегруппировки сил.

Андрей рассказал подробнее о долгих скитаниях разрозненных частей по лесам, о том, как ему удалось сколотить сборный отряд и организованно дать немцам бой, захватить железнодорожную станцию и выйти из окружения. Отвечая, он видел, что сейчас будет задавать вопросы не очень молодой, видимо, интеллигентный человек, с умным, вдумчивым лицом, серыми глазами, смотревшими сквозь стекла очков. Мысленно Андрей окрестил его учителем, догадываясь, что это один из тех «политиков», которые от корки до корки прочитывают газеты и, обладая отличной памятью, знают все сообщения назубок. Самохин не ошибся в своих предположениях, едва сержант заговорил.

— Сержант Гамеза, — доложил тот, видимо еще не успев привыкнуть к своему новому званию. — Объясните, пожалуйста, товарищ старший политрук, как следует оценивать пакт о ненападении, заключенный с Германией накануне войны? Мне поручили вести политзанятия на резервной заставе. Такой вопрос был задан, и я не смог на него ответить.

Гамеза вольно или невольно задал вопрос, который Самохин и сам себе задавал, хотя война ни для него, ни для кого-либо другого на западной границе не была неожиданностью. Он жил на границе и задолго до начала войны знал, что она начнется.

— Ответ на ваш вопрос содержится в выступлении товарища Сталина от третьего июля, — сказал Самохин. — Посмотрите раздел, где подробно говорится об истории советско-германского пакта. Можно пользоваться справкой Совинформбюро. Там прямо сказано, как Советскому Союзу удалось использовать советско-германский пакт в целях укрепления своей обороны.

— Я хотел бы задать вам еще один вопрос, товарищ старший политрук, который задавали мне на политзанятиях, — сказал Гамеза. — В полевом уставе тридцать девятого года есть пункт: «На всякое нападение врага Союз Советских Социалистических Республик ответит сокрушающим ударом всей мощи своих Вооруженных Сил». Как увязать требования устава с тем, что сейчас происходит на фронтах?

«А вопрос с подковыркой, — подумал Андрей. — Но если старшему политруку задают такие вопросы, то своему брату, сержанту пропагандисту, и тем более...»

— Я понимаю, о чем вы хотите спросить, — сказал Андрей, — почему мы временно отступаем? Я не могу доложить вам планы и соображения Верховного Главнокомандования, скажу только то, что сам об этом думаю. Причина, по-моему, заключается в том, что у наших солдат нет достаточного опыта ведения войны. И еще — в недостаточной по сравнению с германской армией вооруженности. У нас не было программы «пушки вместо масла». Мы делали ставку на мир даже с таким агрессором, как фашистская Германия. Но война уже началась, поэтому наш долг: в самые короткие сроки овладеть военным делом, а Родина оружие нам даст. На фронте у нас не было времени для занятий теорией, занимались больше практикой, конечно, в рамках устава...

Смех и гул одобрения послышались в ответ. Сержант Гамеза казался вполне удовлетворенным объяснением. Андрей знал, что только настоящая, а не наигранная искренность может вызвать доверие людей. Сказал он то, что думал, и это, кажется, оценили слушатели.

Неподалеку поднялась еще одна рука.

— Рядовой Самосюк, — вскочил как на пружинах длинный и жилистый солдат с подвижной шеей, казалось, она вертелась во все стороны, как у голошеего петуха.

— Объясните, пожалуйста, товарищ старший политрук, — сказал он, — я с первого дня записывал по сводкам Совинформбюро, сколько немцы потеряли живой силы и техники. Когда сложил все вместе, то получилось очень много! Откуда у них берутся силы?

— Наступающая сторона всегда несет больше потерь в живой силе и технике, — ответил Самохин. — На заставе Береговой нас было несколько десятков человек, а только трупов гитлеровских солдат после боя насчитали мы двести семнадцать... Можете представить, какие силы перешли границу на нашем участке. Застава наша — не исключение. Уверен, так же дрались по всей линии фронта.

Снова поднял руку вертлявый Самосюк.

— Если все побеждали, почему ж тогда отступаем? — спросил он.

— Я уже сказал вам, — ответил Самохин, — причина наших временных неудач в том, что у немцев пока что больше оружия, больше опыта ведения войны. Но это временная причина. Вы помните, что писала «Правда» о нашем роде войск: «Как львы дрались советские пограничники, и только через мертвые их тела мог враг продвинуться на пядь вперед». Характеристика эта касается не только пограничников, но и всех тех, кому пришлось встретить врага...

Андрей был убежден в том, что говорил, старался передать свою убежденность этим, еще не обстрелянным людям. Но сам он многому тому, что происходило в первые дни войны, не находил объяснения. Гул фашистских самолетов, почти безнаказанно висевших в небе, и сейчас стоял у него в ушах. Он видел, как «хейнкели» и «фокке-вульфы» пикировали на беженцев, расстреливали из пулеметов женщин, стариков и детей. Он видел, как на железнодорожном откосе, среди клевера и ромашек — Андрей не мог отделаться от этого видения — лежит девочка лет пяти-шести в летнем платьице, белоголовая и загорелая, а рядом — такая же белокурая мать в чесучовом костюме. Обе — со страшными черными дырами на лицах от крупнокалиберных пуль. В минуты волнения эта картина неизменно всплывала у Андрея перед глазами, но он никак не мог вспомнить, видел ли он ее на самом деле или в горячечном бреду.

Андрей чувствовал, что еще один-два вопроса, и он начнет говорить солдатам все, о чем думает, что наболело в душе, что надо было как-то объяснить хотя бы себе самому.

Но вопросов больше не задавали.

— Если нет больше вопросов к старшему политруку, — сказал полковник, — давайте его хорошенько поблагодарим.

И снова Андрею устроили овацию. Бойцы встали со своих мест, но не расходились, посматривали на старшего политрука с уважением и доверием. Правда, несколько позже капитан Ястребилов счел необходимым высказать свое особое мнение.

— На первый раз сойдет, Андрей Петрович. Хотя можно было бы говорить не столь откровенно. В беседах не советую быть таким искренним...

Самохин, пожал плечами, но Ястребилов не дал ему возразить.

— Нет, нет, не в словах дело. Знаете, в поведении, в этаком страдающем выражении лица. Я уж давно заметил: нет большего психолога, чем рядовой солдат, наблюдающий за начальником...

Что ж, может быть, Ястребилов прав. У него, замполита Самохина, видимо, действительно было не очень веселое выражение лица. Слишком много для этого существовало причин. Но если бы он вздумал сегодня бить в барабаны и дуть в победные фанфары, никто б ему не поверил...

Они вошли в конюшню комендатуры, где Андрея, как сообщил об этом капитан Ястребилов, дожидался предназначенный ему кровный ахалтекинец Шайтан. Кличка вызвала желание посмотреть на коня, хоть Андрей и не думал делить здесь тяготы службы с четвероногим другом.

В конюшне — идеальная чистота. Назначенный дневальным писарь Остапчук встретил полковника Артамонова, коменданта и нового замполита бодрым рапортом, не отрывая руку от козырька, сделал шаг в сторону, пропуская высокое начальство.

Скомандовав «Вольно», полковник осмотрелся, довольно хмыкнул: и здесь не к чему было придраться. Но уже в следующую минуту с некоторым удивлением посмотрел на Ястребилова. В стойле Шайтана кто-то возился, то ли замывая коню бабки, то ли вытирая тряпкой деревянный настил.

— Красноармеец Оразгельдыев! — окликнул капитан Ястребилов. — Что вы там делаете? Выйдите сюда! Почему чистите коня в неурочное время? Почему не пошли на политзанятия?

Из-за коня вышел молодой туркмен-пограничник с низким бугристым лбом, худощавым лицом, бегающим взглядом. Он вскользь посмотрел на Самохина и, ничего не сказав капитану, уставился в пол.

— Товарищ Оразгельдыев, ответьте мне, почему вы не были на полрттзанятиях, почему чистите коня в неурочное время? И потом, разве вы не знаете, что назначены коноводом к старшему лейтенанту Кайманову? Своего-то коня вычистили?

Оразгельдыев наконец глянул на Ястребилова и снова уставился в пол.

— Русски не понимай, — сказал он.

Произошла заминка. На помощь Оразгельдыеву пришел писарь Остапчук.

— Разрешите объяснить, товарищ капитан? — спросил он. Получив разрешение, зачастил скороговоркой: — Он этого коня, товарищ капитан, как узнал, что фронтовик приезжает и Шайтана ему, то есть вам, назначили, с самого утра чистит. Я ему говорю: «Да катись ты отсюда, тебе и мне попадет», а он не уходит. Может, и правда, по-русски не понимает. Но я ему на жестах показывал. Переводчика, старшину Сулейманова, ему приводил, тот по-ихнему, по-туркменски, объяснял, все равно не уходит!

— А в чем, собственно, дело, почему не уходит? — спросил молчавший до этого полковник.

— Так у него отец тоже на фронте, товарищ полковник, — сказал Остапчук. — Надеется, может, где встречались с товарищем старшим политруком. А Шайтана для вас, — Остапчук повернулся к Самохину, — мы почти что всей заставой чистили.

Шайтан и правда был вычищен на славу. На крупе у него, как для парадного выезда, наведена умелой рукой шахматная клетка, грива разобрана, шерстка лоснится.

— Ну, спасибо, товарищи, — сказал Самохин, искренне тронутый таким вниманием. — Жаль только, отца вашего, — обратился он к Оразгельдыеву, — не встречал. Фронт велик, а он, может, и не на южном участке.

Андрею захотелось вывести из стойла косившего на них глазом Шайтана и попробовать, каков он под седлом, но, взглянув на Оразгельдыева, он увидел в глазах этого новобранца такую смертельную тоску, что почувствовал себя немало озадаченным. «Уж не похоронная ли пришла?» — мелькнула мысль. Привыкнув не оставлять без внимания подобные случаи, Андрей решил при первой возможности расспросить младших командиров или старшину, в чем же дело?

Он видел, что полковник за спиной Оразгельдыева и Остапчука подает Ястребилову знаки, машет рукой: дескать, не трогай ты его, по такой причине не надо наказывать солдата.

Ястребилов понял, едва заметно кивнул головой, но все же счел необходимым проявить строгость:

— Передайте Сулейманову, Остапчук, чтоб перевел товарищу Оразгельдыеву, — сказал он. — В следующий раз все равно он обязан быть на политзанятиях. Лично вам приказываю заниматься с товарищем Оразгельдыевым русским языком.

...Капитан Ястребилов проводил полковника Артамонова и старшего политрука Самохина в комнату для приезжающих офицеров, расположенную в глинобитном домике, неподалеку от канцелярии комендатуры. Аким Спиридонович отпустил его, и, когда комендант скрылся в комнате дежурного, чтобы принять рапорты начальников застав, полковник Артамонов остановил пограничника, проходившего по двору и откозырявшего начальству по всем требованиям устава.

— Красноармеец Аландин, — представился тот. — Слушаю вас, товарищ полковник.

— Вот что, — сказал Артамонов, — вызовите ко мне писаря Остапчука. Он там сегодня на конюшне дневалит...

Аландин бегом бросился выполнять приказание. Через минуту Остапчук вырос перед полковником.

— Хочу у вас спросить, — просто сказал полковник. — Этот вот молодой пограничник, что коня сегодня для старшего политрука чистил, всегда такой невеселый?

— Никак нет, товарищ полковник, только последнее время.

— А почему он невеселый?

— Не могу знать, товарищ полковник!

Артамонов недовольно поджал губы.

— Как же так? — сказал он. — У вашего товарища, может, горе какое или беда, а вы «не могу знать»?

— Так это ж понятно, товарищ полковник! Наверное, по дому скучает. Новобранец еще, в войска только призвали...

— Наверное, так и есть, — сказал Артамонов. — Ладно... Можете быть свободным...

Остапчук ушел. Полковник Артамонов, взглянув на Самохина, сказал:

— Что, Андрей Петрович, вижу, и ты заметил, что у этого Оразгельдыева глаза с того света глядят?

— Может быть, прав Остапчук, — сказал он. — Оразгельдыева только призвали, скучает по близким, по дому...

— Вот именно... Только по каким близким? — прервал его Артамонов. — Ну, ладно, разговор этот преждевременный. Давай-ка, друже, спать. Вставать-то рано...

Полковник вошел в комнату и тут же стал раздеваться, аккуратно складывая обмундирование на стуле.

Андрей остался на открытой террасе выкурить папиросу, собраться с мыслями, обдумать предстоявшую завтра беседу с генералом.

Движок, дававший свет комендатуре, уже не работал. Через окно, выходившее на террасу, в комнате видна была керосиновая лампа с прикрученным фитилем, бросавшая кружок света на белоснежную салфетку, которой был накрыт стол. На столе — пистолет и часы Артамонова, потертая планшетка... На террасе, у входа, рукомойник, железный таз под ним, рядом на табуретке — ведро с водой.

Андрей разделся до пояса, снял сапоги, достал из чемодана тапочки, с наслаждением умылся и вымыл ноги, принялся растираться полотенцем.

Со всех сторон вплотную подступала темнота. Доносился цокот копыт по каменистой тропе, то ли это уходил в сторону отряда посыльный, то ли — наряд к границе. Кто-то шуршал в сухой траве. Из комнаты широко и с переливами уже доносился мощный храп, полковник, видимо, обладал редкой и счастливой способностью засыпать мгновенно.

Андрей все еще оставался на террасе. Ночью никто не мешает думать, а решить предстояло многое. Завтра он должен еще до рассвета выехать на Дауганскую заставу, вернувшись, участвовать в совещании, которое здесь, на комендатуре, будет проводить генерал. До этого совещания он должен будет подать полковнику Артамонову рапорт об отправке на фронт.

Андрей вошел в комнату, достал из своего чемодана папку с вырезками из газет, конспектами, записями и дневниками — всем тем материалом, который был ему необходим в повседневной пропагандистской работе.

Уставший за день Аким Спиридонович так храпел, что мешал сосредоточиться, и Самохин громко почмокал языком, по опыту зная, что этот звук будит любого храпуна, как бы крепко тот ни спал. Артамонов недовольно проворчал что-то спросонья, грузно повернулся на бок и затих. Андрей присел на край койки, стал перелистывать вырезки, раздумывая все о том же: что он будет говорить генералу.

Через час Самохин прилег на койку, пытаясь уснуть, но сна не было, да и полковник Артамонов храпел нещадно. В течение ночи Андрей принимался несколько раз чмокать языком, чтобы сбить его храп. Аким Спиридонович, видимо, приспособился к изменившимся условиям и, только Андрей забывался, наверстывал потери с удвоенной силой.

Вконец измученный, с больной головой, Самохин оделся и вышел во двор. В дверях он едва не столкнулся с дежурным — сержантом Гамезой, который пришел доложить, что уже четыре часа и пора вставать.

Вместе с Гамезой к Самохину строевым шагом подошел коренастый старшина-сверхсрочник, громко доложил:

— Товарищ старший политрук, старшина сверхсрочной службы Амир Галиев в ваше распоряжение прибыл.

— Здравствуйте, товарищ старшина.

На Андрея смотрели умные, с монгольским разрезом глаза. Во всем поведении — ни намека на вольность, все точно по уставу. «Этот, сразу видно, кадровый», — одобрительно подумал Самохин. Он отпустил Гамезу и Галиева, наблюдая, как полковник Артамонов поднялся с постели, быстро оделся и, пожелав ему доброго утра, принялся плескаться под умывальником,

— Ужасная ночь! Ужасная ночь! — растираясь полотенцем, сказал Аким Спиридонович. — Ты, мой дорогой, совсем мне сегодня спать не давал. И давно это у тебя?

— Что, товарищ полковник?

— Да вот это, как его...

Артамонов почмокал языком: «Чи-чи-чи-чи-чи...» От контузии, что ли?

Андрей, пробормотав что-то невнятное, сбежал во двор с веранды.

Полковник проводил его удивленным взглядом, вслух пожалел:

— Точно. От контузии...

ГЛАВА 2. НА БЛИЖНИХ ПОДСТУПАХ

Свет фар выхватывал из темноты глинобитные стены кибиток, пыльную улицу, ветвистые чинары и карагачи, поднимавшие к небу темные кроны.

Утомленный бессонной ночью, Самохин забылся, устроившись с краю на заднем сиденье. Рядом покачивались на ухабах старшина Галиев и техник-интендант Ковтун, получившие приказ проверить боекомплект застав комендатуры. Капитан Ястребилов остался принимать молодое пополнение.

Из оцепенения Андрея вывела внезапная остановка.

Перед радиатором, отворачиваясь от слепящего света, раскинув руки в стороны, в одной из которых была берданка, стоял туркмен с редкой, расчесанной по волоску седой бородкой, росшей прямо из шеи. Лицо его казалось озабоченным, высокая папаха-тельпек съехала на самые глаза.

— Ай салям, начальник! Спасибо, что остановил! — заговорил он, юрко подскочив к занимавшему переднее сиденье полковнику Артамонову. — Я сторож этого магазина Аннасахат Мурад Давлетов. Государственный объект охраняю, помоги, дорогой...

— Что стряслось? — недовольно спросил полковник.

— Поют, товарищ начальник, в магазине поют.

— Что значит «поют»? Какие могут быть песни в четыре часа утра? Завмага разбудил?

— Разбудил, товарищ начальник, хотел уже в милицию бежать, смотрю — легковая машина едет. Ай, думаю, геок-папак позову, геок-папак разберется.

На улице показалась неясная тень, донеслось звякание ключей. Подошел завмаг — моложавый туркмен, позевывавший и почесывавшийся на ходу. Он быстро что-то сказал сторожу, тот ему ответил, указывая на пограничников.

— Ай, салям, салям, здравствуйте! — переходя на русский, приветствовал завмаг Артамонова и его спутников. — Совсем пустая голова у тебя, Аннасахат. Зачем людей беспокоишь?

Самохин уловил, что завмаг недоволен сторожем.

— Пошли, — приказал Артамонов. Все, кроме шофера Гиргидавы, направились к магазину.

В едва заметные щели ставен пробивался слабый свет. Громкое пение раздавалось из-за опломбированных дверей и закрытых окон. Техник-интендант Ковтун прислушался, с оживлением прокомментировал:

— Гарно спивае, сукин сын. Чуете, товарищ полковник, казачью походну?..

Завмаг снял пломбу, открыл замок. Самохин вслед за полковником вошел в магазин.

Оплывшая свеча слабым, колеблющимся языком освещала большой фанерный ящик из-под спичек, на ящике — бутылки, стаканы, остатки закуски. По обе стороны стола — два ящика поменьше, приспособленные как стулья. Стоя на одном из них, невысокий краснолицый крепыш дирижировал короткими руками и старательно выводил:

— А по-пид горою, яром долы-но-о-о-ю ко-за-ки йдуть...

Нисколько не смутившись, он только махнул на вошедших рукой, чтоб не мешали, с чувством продолжал:

— Мени, мени с жинкой не возыться...

Его собутыльник, по виду бродяга из бродяг, положил на ящик лохматую голову и, свесив руки до полу, как говорится, отпустил тормоза, ничему не внимая.

Офицеры с недоумением переглянулись. Полковник сурово сдвинул брови:

— Кто такой?

— Я? — певун ткнул себя пальцем в грудь. — Зараз не скажу, товарищ полковник, бо военна тайна. Завтра скажу, а зараз не можу.

— Ты мне дурака не валяй! Почему горланишь среди ночи? Как попал в магазин?

— О! Оцэ скажу! — с пьяной общительностью согласился толстяк. — Гуляю, товарищ полковник. Пропываю свое рознэсчастнэ життя... Юлдуз за мэнэ замуж не йдэ. Оцэ — раз! — Он загнул толстый, короткий палец. — Маты ии за мэнэ нэ отдае, каже: «Вареня´ — капыр!» Оцэ — два (он загнул еще один палец). Повистка з военкомату прыйшла — тры!.. Выпьемо, товарищу полковнику! Ось я вам горилки налью! — Он щедро налил в стакан, протянул его Артамонову.

— Ты что, совсем шары залил? Не видишь, кому водку суешь? — не выдержав, вмешался Галиев.

— Тю на тэбэ, — спокойно сказал Вареня´. — Нэ хочешь, нэ пый. А я выпью. Завтра на мэнэ крычить, а сёдни нэ крычить, бо у военкомат мэни завтра.

— Разрешите, товарищ полковник?

Галиев подошел и тряхнул за шиворот Вареню´:

— А ну давай выметайся отсюда! Что, тут тебе чайхана? Наделал, дурья башка, дел, думаешь, есть время разбираться с тобой?

— Но-но-но-но-но! — заартачился Вареня´. Он скрутил увесистый кукиш и сунул его под нос Галиеву: — Ось тоби дулю! Товарищ военком мэнэ завтра у военкомати чекае[27], туды и пйду. А с тобой нэ пиду.

— Да ты понимаешь, что ты за негодяй? Война идет! Люди гибнут! А ты водку хлещешь! Да тебя под трибунал надо! В штрафную! К стенке!

— И я гибну, — сказал Вареня´. — Як шо до стинки — будь ласка...

Он действительно стал к стенке, прикрыл глаза и раскинул руки.

— Стриляй хочь с того поганого ружья, — показал он пальцем в сторону берданки сторожа, — хочь з вашего пограничного автомату.

— Может быть, хватит беседовать? — спросил полковник Артамонов. — Кто скажет, что это за артист? То ли тронутый, то ли комедию ломает...

— То ж Вареня´, земляк мой, товарищ полковник, он все правильно сказал, — выступив вперед, отозвался техник-интендант Ковтун. — Работает заготовителем на базе плодоовощи, а чего з глузду зъихав, я и сам не пойму.

В магазин вошли два милиционера-туркмена.

— Ай, салям, салям! Коп-коп, салям! — приветствовали они всех присутствующих, а особенно завмага, который повел себя вдруг в высшей степени непонятно. Завмаг сказал что-то Варене´ по-туркменски, тот ответил ему на его родном языке, налил в стаканы милиционерам и завмагу, все дружно выпили, заговорили между собой вполне благожелательно.

Артамонов взвился:

— Ты смотри, Самохин! Да тут, оказывается, круговая порука!

— Ай, начальник, — остановил его завмаг. — Зачем волнуешься? Гулять я разрешил. Сам за все плачу.

Артамонов казался сбитым с толку, да и Самохин, признаться, не понимал, что происходит.

— Разрешите пояснить, товарищ полковник, — снова вмешался Ковтун. — Вареня´ три года уже заготовляет фрукты, овощи в туркменских колхозах и совхозах. Так понаторел в их языке, любого переводчика за пояс заткнет. А когда посватался к сестре завмага, то и совсем своим стал. У них одна только и заковыка из-за веры, а так все на мази.

Самохин увидел, что полковника осенила вдруг какая-то неожиданная мысль. Аким Спиридонович даже хлопнул себя пальцами по лбу и, видимо не считая теперь время потерянным, с немалым интересом стал присматриваться к Варене´.

— Любый мий Иване! — обращаясь к своему другу Ковтуну, с чувством сказал Вареня´. — Ты мэни у саму душу, як та сорока у маслак, подывывся. Товарыщ полковник, товарыщ старший политрук! Маты ж йи, зироньки моей Юлдуз, як та стара видьма, з ножом до гирла: «Прыймай мусульманство». А якый же ж я мусульманин, колы я у комсомоли, та ще як був Грыцько Вареня´, так и е Грыцько Вареня´. А ще такэ дило, — он понизил голос и оглянулся по сторонам. — Кажуть, колы у мусульманство прыймають, хлопцям шось рижуть. Га? Чулы такэ? Мулла риже. Так хиба ж я дам? В мэнэ и так нэ лышне...

— Нет-нет, родной, не давай, ни в коем разе не давай, — мгновенно переменив тон, согласился Артамонов. Аким Спиридонович даже фуражку сдвинул на затылок. — Ну что ты за нее уцепился, за эту свою, как ее?

— Юлдуз, товарищ полковник, — подсказал Ковтун.

— Ага, Юлдуз. Что тебе эта самая Юлдуз весь белый свет застит? Возьми какую хохлушечку, а то русскую там или белорусочку. И мулла ни к чему.

— Ни, товарыщ полковник, — возразил Вареня´. — Треба Юлдуз. Я ж ии люблю, товарыщ полковник.

— Ну ладно, черт с тобой, пусть будет Юлдуз, — согласился полковник. — А теперь, если твоя башка еще варит, слушай. Повестка в военкомат у тебя на двадцатое, а сейчас четыре тридцать утра, так что срок наступил. Как только протрезвишься, считай, что ты в армии.

— А як же ж Юлдуз? — с пьяным упрямством возразил Вареня´.

— Чудак, в ауле останешься. Переводчиком на комендатуру беру. Станешь хорошо служить, звание младшего техника-интенданта присвоим. А вас, товарищи, прошу передать военкому мою записку, — сказал полковник милиционерам, — чтоб направили его в распоряжение замполита Дауганской комендатуры. Ну, Андрей Петрович, считай, что ты в сорочке родился. У нас проблема языка — проблема номер один. Личного переводчика даю. Даже не коменданту, а тебе, замполиту. Влияй на людей, действуй. Чую, что с этим Варене´й и его Юлдуз для тебя дверь любой кибитки будет открыта!

Самохин хотел было тут же сказать полковнику, что переводчик ему не потребуется: пройдет всего несколько дней, и старший политрук Самохин будет за две с лишним тысячи километров от Дауганской комендатуры. Но сейчас вот, при всех, ему не хотелось затевать этот разговор, и он только неопределенно кивнул головой.

Вареня´, видимо сообразив, что дело для него обернулось совсем неплохо, обнял на прощание бесчувственного собутыльника, прихлопнул его по макушке: «Добре спивалы!» С бравым видом попытался отдать честь офицерам:

— Ухопыла лысыця петуха, вин и каже: пойихалы!

— Ну вот и поехали, — отозвался довольный Артамонов. — К вам просьба, товарищи, — обращаясь к милиционерам, сказал он. — Заберите этого певуна к себе. Проспится, позвоните на комендатуру и препроводите его к нам. А с военкомом, надеюсь, договоримся.

Возвращаясь к машине, полковник еще некоторое время развивал свои мысли, открывая перед Самохиным широкие перспективы, устраняющие многие сложности, которые бывают из-за незнания языка. Но Самохин отделался неопределенными междометиями.

— Вот мы Кайманову поручим проверить этого переводчика, — сказал Аким Спиридонович. — Кайманов на Даугане родился и вырос, четыре местных языка, как свой родной, знает. Яков Григорьевич ему такой экзамен устроит, пищать будет. Если только окажется толковым переводчиком, командирского звания не пожалею. Такие кадры нам вот как нужны, а пока пусть в вольнонаемных походит.

И на этот раз Самохин ограничился неопределенным молчанием, что не только задело, но и огорчило полковника.

— Ну ладно, — сказал он, сделав сам для себя какие-то выводы, — подправишься тут у нас, и контузия твоя сама собой пройдет...

Машина мчалась по асфальтированному шоссе, маслено поблескивающему под утренним белесым небом. Встречный ветер струей врывался через приспущенное стекло водителя. Навстречу сплошным потоком шли колонны крытых брезентом грузовиков, вереницы повозок, по обочине шагали караваны верблюдов.

Шофер Гиргидава разгонял «эмку» по шоссе, выключал рычаг коробки передач, и машина, фыркнув, долго бесшумно катилась по инерции, с еле слышно работающим мотором, шуршащими по асфальту колесами. Снова разгон, снова фыркание мотора и бесшумное парение, долгий «накат» с неясным, навевающим дрему шепотом шин. Дорога укачивала.

Полковник тронул рукой плечо Гиргидавы:

— Не спишь? Нет? Смотри, не спи. Дорога не такая, чтобы спать.

Гиргидава стиснул зубы, возле ушей вздулись желваки. Вцепившись в баранку, словно в своего злейшего врага, он отвернулся и пробормотал то ли грузинские, то ли абхазские специальные выражения, по его мнению, самые подходящие к случаю. Самохин подумал: чего доброго, шофер на каком-нибудь повороте в горах не уследит за машиной, и они полетят под откос. И действительно, как-то сразу кончилась равнинная часть, по обе стороны шоссе начались горы.

Дорога, только что рассекавшая плоскую равнину, кое-где изрезанную арыками с серой от пыли растительностью, протянувшейся вдоль них, запетляла между сопками, змеей поползла по склонам.

Здесь уже чувствуется утренняя свежесть. Встречный ветер тугой струей влетает в машину, бьет в лицо, забирается под гимнастерку. Прохлада приятно освежает, тем более что впереди душный, знойный день.

Бесконечным серпантином все выше и выше поднимается по склонам шоссе, и вот уже оно вьется по такому узкому карнизу, что кажется, за ближним поворотом упрется прямо в небо и дальше не будет пути.

Машина с натужным ревом берет идущий на подъем поворот. Перед ветровым стеклом проносится утреннее небо, вершины гор и снова — между головами водителя Гиргидавы и полковника — бегущая навстречу полоска асфальта.

Полковник Артамонов, донимавший на равнине водителя вопросами, сейчас, когда опасность действительно стала реальной, словно забыл, где он находится, повернулся вполоборота к Самохину, привалившись спиной к дверце машины. Андрей еще подумал: «Ну как откроется? Не менее ста метров будет лететь Аким Спиридонович по воздуху, прежде чем попадет на склон».

— Главное, с чем у нас тут война, — говорил Артамонов, — трижды клятый опий, по-местному — терьяк. И сейчас на черном рынке палочка фабриката до тысячи трехсот рублей стоит. Балуются им и наши старые контрабандисты, кое-где пошел он и через военный транспорт. Раньше тут все торгаши да коммерсанты орудовали, посылали носчиков, денежки клали в карман. А теперь его гитлеровская разведка использует как крышу — для маскировки. Вот оно куда пошло!..

Андрей слушал полковника и думал: «Как можно говорить об опие и контрабандистах, пусть даже о гитлеровских разведчиках, когда на западе сшибаются армии и дивизии, горят села, в руины превращаются города, гибнут десятки и сотни тысяч людей. Что значит один какой-нибудь шпион, прорвавшийся здесь через границу, когда на главном театре военных действий целые районы и области исчезают с лица земли?»

— Я ведь знаю, — сказал Артамонов, по-своему расценив его молчание, — сидишь и думаешь, что это мне полковник про шпионов да контрабандистов рассказывает, я, мол, сам такое расскажу, что мурашки под шкуру поползут. Но... — полковник прищурился и стряхнул с усов и бровей осевшую пыль. — На большой фронт смотри — малый не прозевай. Иной разведчик стоит целой дивизии. А у нас их тут кишмя кишит — «тихий угол»... Есть такие места, — продолжал он, — от крайней кибитки аула до линии границы доплюнуть можно. Речушка за мелеком течет, вот тебе и граница. А отодвинуть населенные пункты нельзя: с той и с другой стороны только вдоль реки плодородные пойменные земли. Ну вот, пойдет какой-нибудь огородник вроде картошку полоть или там сад поливать — поет! А кто его знает, что он поет? С другой стороны — тоже полевые работы, тоже поют. Так песнями все новости друг другу и расскажут. Будет у тебя переводчик при себе — все будешь знать... Но учти: эти-то родственные связи и пытается прежде всего использовать гитлеровская разведка. На все идут — на подкуп и шантаж, затрагивают и национальные и религиозные чувства! А почти у каждого, кто на нашей стороне живет, за кордоном то родственники, то знакомые. Все это мы и должны учитывать. Во время войны каждый человек — на вес золота, а знающий язык — на вес алмазов...

Разговор то возникнет, то утихнет, идет неторопливо, а дорога все вьется и вьется, поднимаясь по склонам гор, устремляясь туда, где на высоте полутора тысяч метров над уровнем моря живет своей прикордонной жизнью у самого стыка двух государств далекая Дауганская застава.

Ровно гудит мотор, шины монотонно шуршат по асфальту. Полковник то ли задумался, то ли стал подремывать. Молчавший все это время старшина Галиев привычно смотрит на медленно проплывающие мимо безжизненные горы. Справа — каменистый склон, слева — пропасть. Далеко внизу серой змеей извивается по дну ущелья высохшее русло бушевавшего здесь в какой-то ливень потока, по ту сторону огромной котловины все еще тянется, поднимаясь высоко в небо, страшная своей неприступностью горная гряда.

Словно древние каменные мамонты тысячеметровой высоты стали в ряд плечом к плечу, протянули в долину передние лапы, уложили между ними бугристые хоботы, подняли к облакам каменные лбы. Сколько веков стоят горы бесстрастными свидетелями великих бурь и потрясений, бушующих на земле!

На самой высокой скале, словно отметина на лбу каменного гиганта, белое пятно.

Самохину не хотелось начинать разговор с Галиевым стандартными вопросами, какие обычно задают красноармейцам или младшим командирам: «Давно ли служит?», «Пишут ли письма из дому?» Галиев, судя по его лицу, замкнутому и в то же время полному внимания к старшим, был не из тех, кто прощает фальшь или бездушное любопытство.

— Не пойму, что там за белое пятно на горе? — просто сказал Самохин, указывая в сторону горного кряжа.

— Орлы живут. Наверное, больше ста лет. Белое пятно — помет под гнездом. Была там крепость Сарма-Узур предводителя Асульмы. Очень давно это было. В ту крепость наш Кара-Куш, старший лейтенант Кайманов, еще мальчишкой лазил, находил серебряные монеты, наконечники стрел.

«Снова Кайманов, — подумал Андрей, — видно, здешние места прочно связаны с его именем».

— Старший лейтенант здесь всю жизнь?

— Родился и вырос. Во время гражданской, когда отца беляки расстреляли, уезжал с матерью, а женился — вернулся. Семь лет бригадой содействия командовал, прежде чем в кадры пограничников перешел... Он и сейчас все с народом, старой Сюргуль и то вон какой арык отмахал...

Галиев оживился. Андрей знал, что каждому человеку в воспоминаниях дорого то, что происходило с ним в молодости. Галиев только приближался к зрелым годам, но война и в его жизни проложила неодолимый рубеж. То, о чем он рассказывал, происходило до войны. Сейчас все здесь было иначе.

— Начальником заставы у нас Федор Афанасьевич Карачун служил, — продолжал Галиев, — душа человек. Всю пограничную науку назубок знал. Всегда говорил: «Без местного населения, бригад содействия охрану границы не обеспечить». Лучшим бээсовцам винтовки выдавал, Яков Григорьевич у них тогда старшим был. Я срочную служил. В наряд с бээсовцем идешь, все равно что со своим пограничником, а с таким, как Яков Григорьевич, или Аликиер, или Балакеши, или Савалан, Нафтали Набиев, — и того лучше: каждую тропку, каждый камешек знают, птичка пролетит, змея или ящерица проползет, все слышат. Он, Яков Григорьевич, и сейчас такой...

Самохин подумал, что чем больше у человека противоречивых характеристик, тем он, очевидно, интереснее. Кайманов — ортодокс. Так характеризовал его капитан Ястребилов. Кайманов — филантроп, которому нужды самого бедного и рядового жителя аула, вроде неизвестной Андрею старухи Сюргуль, отнюдь не чужды. И в то же время Кайманов — Черный Беркут, Кара-Куш — гроза нарушителей и контрабандистов. Так кто же он, наконец?

— За что он такое прозвище получил? — спросил Самохин.

— Очень смелый. За кордоном говорят: Кара-Куш птичке в глаз на лету попадает. Увидит кочахчи — не пропустит, все равно как кара-бергут когтями схватит. Капитан Карачун очень уважал старшего лейтенанта, — продолжал Галиев. — С Яковом Григорьевичем Каймановым они здесь всю границу поднимали, дело на ноги ставили. Я так скажу: где что-нибудь у Амира Галиева не получится, позову Якова — сразу все получится...

Издали все слышнее доносился рокот моторов. Привычное ухо Самохина улавливало гул военных машин. Невольно он насторожился, стал оглядываться.

— Где-то поблизости самоходки или танки, — заметил Андрей.

— А еще — артиллерийские тягачи, — усмехнувшись, сказал Артамонов. — Это для нас с вами, а для всех остальных — трактора поле пашут.

Едва слышный вначале рокот становился все слышнее. Наконец Андрей увидел впереди, ближе к границе, несколько тракторов. Прислушавшись, уловил такой же гул моторов, доносившийся из ущелий.

— Пашут, милые, пашут, — отозвался полковник. — Было время, когда один трактор у границы пахал, а жители закордонных аулов приходили к рубежу смотреть. Сейчас мы изо всех окрестных колхозов тракторы к границе собрали. Под эту музыку ночами технику и подтягиваем, в сопки прячем. Немцы тоже не дураки, услышат моторы, полезут на вершины смотреть, в чем дело.

Андрей подумал, что до осуществления операции, видимо, остались не только считанные дни, но и считанные часы. В этих условиях здесь действительно каждый человек, а тем более с боевым опытом, на вес золота. Уехать на фронт, видимо, будет непросто.

Дорога вышла из-за склона горы на прямую, и сразу же перед ними открылась просторная зеленая долина, в верхнем конце которой под темно-зелеными кронами деревьев белели домики небольшого поселка.

— Ну вот и Дауган, — сказал полковник Артамонов. — В скором будущем — самое историческое место в этих краях.

Здесь, в горах, не так чувствовался томительный зной. После бурых, выжженных солнцем скал зеленая долина особенно радовала глаз своим свежим веселым видом.

В стороне от поселка Андрей еще издали рассмотрел белое добротное здание новой заставы, домик начсостава, в другом конце двора — большую конюшню, другие подсобные помещения, вольеру для собак, спортивный городок, полосу препятствий.

Машина проезжала мимо поселкового кладбища, и Самохину после ужасных недель и месяцев отступления, расстрелов с гитлеровских самолетов сотен беженцев, после изнурительных боев, рассчитанных на перемалывание, поголовное уничтожение целых полков и дивизий, после пожаров, оставляющих за собой пепелища на огромных пространствах, показалось странным видеть мирное поселковое кладбище, могильные холмики, старые кресты, белый обелиск в дальнем углу рядом с кустом жасмина, целую, неразрушенную ограду, сложенную из камня-плитняка.

Невольно Андрей подумал о тысячах и десятках тысяч безвестных могил, оставшихся к западу от Минска и Киева, от Москвы, о тысячах и десятках тысяч безвременно оборванных жизней.

Но и те, кто остался вечно лежать здесь на сельском кладбище, тоже прошли нелегкий путь, кровью отвоевывая эту землю, обильно окропив ее своим потом. Они, жившие когда-то люди, не меньше, чем погибшие на фронте, достойны памяти и уважения. В войну же гибнут раньше других самые отважные — герои и — самые беззащитные — дети.

Машина свернула к заставе, у ворот их встречали Яков Кайманов, которого по описаниям сразу узнал Самохин, и атлетического вида лейтенант, очевидно, начальник заставы.

Полковник Артамонов, выйдя из машины, прервал официальный доклад Кайманова, сердечно поздоровавшись с ним, и выслушал рапорт лейтенанта: «Застава на усиленной охране. За время несения службы происшествий не было». Затем Аким Спиридонович представил обоих Самохину — замкоменданта старшего лейтенанта Кайманова и начальника заставы Дауган лейтенанта Дзюбу. Андрей, присматриваясь к обоим, невольно подумал: «Не потеряла еще силу со времен Ильи Муромца родная земля, до сих пор таких богатырей родит». То ли здесь воздух особый, то ли сказывается постоянная тренировка в горах, но оба под стать один другому: с крепкой шеей, вздувающимися под гимнастерками буграми мышц.

Особенно поразил Андрея в облике Кайманова блеск режущих взглядом глаз, в которых отражалась постоянная готовность к борьбе. Такие глаза Андрей видел у разведчиков, возвращавшихся из поиска по тылам немцев, да еще у только что выдержавших тяжкий бой солдат...

— Знакомьтесь с вашим новым замполитом комендатуры, старшим политруком Самохиным, — представил Андрея Кайманову и Дзюбе полковник. — Кстати, пока мы тут со всякими срочными делами не закрутились, позвони, лейтенант, по телефону капитану Ястребилову да передай, чтоб привез прямо сюда нового переводчика, как его...

— Вареню´, товарищ полковник, — подсказал скромно стоявший в сторонке Ковтун.

— Ага, Вареню´. Я в помощь нашему новому замполиту, — продолжал Артамонов, — ценный кадр отыскал: по-туркменски чешет, как на своем родном языке. А ты, Яков Григорьевич, проверь его прямо тут, на месте, годится он в переводчики или не годится. Дзюба, погоди! — остановил полковник лейтенанта. — Я сейчас Ястребилову сам все расскажу. Ждите меня здесь, нам нельзя терять ни минуты.

Самохин, с любопытством оглядывавшийся по сторонам, обратился к Дзюбе:

— Расскажите, товарищ лейтенант, как вы тут живете, какие условия службы?

— У нас, как у других, — с легким украинским акцентом ответил Дзюба, — живемо...

— А все-таки?

— С продовольствием туговато. Не так у заставы, як у поселка. Молодь на фронт пошла, старикам да жинкам важко. Да и застава частично на самообслуживание перешла. Сено там, фураж, дрова сами заготовляем. Огородину разводим. На охоту поедем, как начальник отряда разрешит, козлов або архаров настреляем. Хлопцам в котел даем да семьям фронтовиков делим.

— Людям трудно, — подтвердил Кайманов. — В аулах остались женщины да старики. Кое-где уже поползла вражеская пропаганда. Будем организовывать оперативные погранпосты, не только бороться с вражескими элементами, главное — обеспечивать работу транспортных магистралей... Без местного населения это очень трудно сделать... Ну вот вам, пожалуйста, — перебил он сам себя, — знание нашими новобранцами местных условий. Да они гюрзу от веревки не отличат!

Все обернулись в сторону дороги, куда показывал Кайманов. Самохин увидел, как два пограничника, поднимая по проселку пыль, тащили на брючных ремнях в сторону заставы что-то живое. Вот они стали кружить на месте, уворачиваясь от своей жертвы и в то же время не отпуская ее, потом снова поволокли ее к воротам, где стояли офицеры. Из-за пыли Андрею плохо было видно, что там такое, но Кайманов, видимо, сразу понял, в чем дело.

— Когда это было, — воскликнул он с возмущением, — чтобы пограничники волокли на заставу зям-зяма? На черта им сдался этот зям-зям? Да еще, кажется, ранили его...

Теперь и Самохин увидел, что на веревке тащится, выкручивая руки пограничникам, крупный варан. На шее у него запеклась черная кровь, припорошенная пылью, пасть раскрыта, сильный хвост бьет по сторонам.

Увидев офицеров, оба новобранца, не выпуская свою жертву, попытались принять стойку «смирно».

— Красноармеец Нуртаев!

— Красноармеец Аландин! Возвращаемся из наряда! Товарищ старший лейтенант, смотрите, какого крокодила мы поймали! Сильный, дьявол! Никак не дотащим!

— Глупаки вы глупаки, — неожиданно спокойно сказал Кайманов. — Ну какой же это крокодил? Это же зям-зям, безобидная ящерица, мышей, грызунов ловит. Сейчас же отпустите, чтоб полковник вас с этой животиной не видел!

Услышав, что на заставе сам полковник, оба охотника мгновенно развязали ремни. Варан, широко расставляя лапы и волоча хвост по земле, с удивительным проворством побежал между пыльными кустами верблюжьей колючки.

Полковник вышел на крыльцо канцелярии заставы, увидел и варана, и незадачливых охотников. Прищурившись, он проводил взглядом удиравшего зям-зяма, повернулся к Кайманову, уперся в грудь ему толстым пальцем.

— Какие бы военные действия у нас ни намечались, — сказал Артамонов, — граница остается границей. Школу следопытов открывайте немедленно. На заставы приходят люди не только не обстрелянные, но и элементарно не знающие местных условий.

— Разрешите доложить, товарищ полковник, — ответил Кайманов. — При комендатуре уже организованы сборы младших командиров. Курсы следопытов начинают работать с завтрашнего дня. Своим помощником я пригласил старого нашего друга Амангельды. Вы назначили меня начальником, и я, товарищ полковник...

— Хорошо, — остановил его полковник, — с этим решено. Но поторопитесь. А сейчас ближайшая задача: через час-полтора приедет сюда капитан Ястребилов, проверьте вместе с ним, как идут инженерные работы на укрепрайоне. Главное, покажи ему участок, свой и сопредельный. Я его потом на каждой вышке до тех пор держать буду, пока мне, закрыв глаза, все ущелья и тропки на память не расскажет. Тебе, Андрей Петрович, — Аким Спиридонович повернулся к Самохину, — предлагаю сразу включиться в свою работу. Познакомься с людьми, на первых порах проведи беседу, как на резервной заставе. В общем, отвечаешь за политическое обеспечение боя. Начинай с Даугана — главного направления, потом поедешь по остальным заставам. Кстати, твоего Вареню´, — обращаясь к Самохину, продолжал полковник, — только сейчас доставили из милиции с направлением военкома, пока на испытательный срок. А сейчас покажем товарищу Самохину нашу дорогу, где пройдет, как говорят фронтовики, острие нашего удара.

Все снова сели в машину. «Эмка» полковника еще минут десять петляла между склонами сопок, пока не выбралась на гребень, откуда уже видна была стоявшая, как страж, сколоченная из бревен пограничная вышка. Еще издали Андрей увидел сложенную из камня-плитняка старую казарму с узкими и высокими окнами. Ближе к дороге — тоже сложенное из камней круглое оборонительное укрепление с бойницами во все стороны для кругового обстрела, с траншеей, покрытой плитняком и засыпанной землей.

— Постройки остались еще от того времени, когда здесь был казачий погранпост, — пояснил Кайманов. — А это недавно отстроили, — показал он на пакгаузы и небольшой аккуратный домик таможни.

Еще несколько минут езды, и перед Самохиным открылась среднеазиатская линия границы. Как не похоже было все то, что он видел здесь, на российские лесные просеки, пограничные столбы, шагающие через поля и луга, возвышающиеся на островах посреди озерной глади!

Здесь же по голому каменистому склону тянулись друг против друга два ряда колючей проволоки, за которой на сопредельной стороне стояла сложенная из камня казарма иранского погранпоста с каменной прямоугольной башней для часового.

До слуха Андрея донесся стрекот моторов. На нашей стороне, у самой линии границы, ползали два трактора, таскали плуги, за которыми облачком клубилась пыль. Чуткое ухо Самохина, знавшего теперь, в чем дело, улавливало приглушенный шум моторов, идущий из ущелий и распадков, спрятавшихся среди приграничных гор. В горах этих уже назревали события, готовые прорваться сюда, где пройдет острие дауганского удара.

— Поезжай прямо к арке, есть к соседям разговор, — взглянув на полковника, сказал Кайманов шоферу, и Гиргидава направил машину к тому месту, где кончалось одно государство и начиналось другое. Самохин не представлял себе, о чем будет говорить Кайманов с начальником закордонного погранпоста, но на этот счет у замкоменданта с полковником, видно, была полная договоренность.

Арка, сваренная из металла, окрашенная в «пограничные» цвета перемежающимися зелеными и красными поперечными полосами, возвышалась над дорогой, как монумент, олицетворяющий величие и мощь Советского государства. Поперек арки — полосатый металлический шлагбаум. На сопредельной стороне — тоже шлагбаум из арчи с привязанным к комлю большим камнем. И с той и с другой стороны у шлагбаумов — часовые.

— Товарищ полковник, — сказал Дзюба, когда офицеры вышли из машины, — наряд нашей заставы заметил с вышки, что у соседей воинскую часть, раньше охранявшую границу, заменили другой. Ни численности гарнизона, ни родов оружия мы не знаем.

— Для того мы и приехали, чтобы узнать, — сказал Артамонов. — Давай, Яков Григорьевич, действуй.

Вместе с Каймановым и Самохиным он подошел к арке, попросил рослого темнолицего и черноволосого часового вызвать начальника поста.

Из каменной коробки погранпоста с прямоугольной башней наверху неторопливо вышел старший сержант с маузером, болтающимся на боку, в деревянной кобуре, лихо и четко ответил на приветствие.

Кайманов что-то сказал ему, тут же перевел свой вопрос для Самохина и Артамонова:

— Третий день наши машины приходят к таможне и уходят обратно порожняком. Прошу узнать, почему нет грузов.

Старший сержант ушел. Кайманов, словно между прочим, заговорил с солдатом. Когда он позднее перевел на русский язык разговор, Андрей удивился простодушию иранского часового. Диалог их выглядел примерно так:

— Салям, друг...

— Салям алейкум.

— Жарко на солнцепеке?

— Ай, так жарко, в глазах темнеет!

— Мало вас, наверное, потому подолгу и стоите.

— Здесь мало, а вон за теми горами много...

— Что делать, — посочувствовал Кайманов, — приходится стоять: служба есть служба.

Часовой согласился: «Действительно, служба...»

Сработал рефлекс: Кайманов заговорил на родном языке солдата, тот ответил, не задумываясь и не опасаясь.

Из здания погранпоста вышел старший сержант и доложил, что причины отсутствия машин выясняются и будут дополнительно сообщены.

Офицеры откозыряли, сели в машину, Кайманов доложил Артамонову результат разговора с солдатом.

— Нет, ты, наверное, шутишь, — не поверил Аким Спиридонович. — Так вот просто и сказал?

— Так вот и сказал. Потолковали на его родном языке, и все, — усмехнувшись, сказал Кайманов. — Задачу нам поставили, товарищ полковник, сделать разведку, откорректировать оперативный план, чтобы не допустить кровопролития, но за горой у них стоят войска.

— И ты уверен, что солдат у арки не соврал?

— Вполне, — отозвался Кайманов. — Солдат-то молодой, только вчера надел форму.

— Таких и у нас хватает, — сказал полковник, а Самохин подумал, что, если бы он остался здесь служить, еще не раз оценил бы внимание полковника, позаботившегося, чтобы у замполита был свой личный переводчик. Действительно, проблема языка здесь проблема номер один.

На заставе их уже дожидался капитан Ястребилов. Полковник тут же с Каймановым и майором Веретенниковым пригласил его обойти весь участок. Когда они сели в машину и уехали, Самохин попросил лейтенанта Дзюбу собрать для беседы свободных от наряда.

Андрей обратил внимание, что массивный лейтенант Дзюба явно смущен. Это смущение так не вязалось с его атлетическим видом, что Самохин ощутил даже некоторое беспокойство.

— Что-нибудь случилось, товарищ лейтенант?

— Да, случилось... — согласился Дзюба. — Вы переводчика Вареню´ вызывали?

— Вызывал полковник Артамонов.

— Ну так он приехал.

— И что же с ним произошло?

— В санчасти лежит. Али-ага его клюшкой по затылку ударил, он и лежит.

— Какой Али-ага? Почему ударил?

Самохин и в самом деле не мог понять, что могло стрястись с новоиспеченным переводчиком Варене´й.

— Старичок наш местный, почитай, уж под девяносто, а вот, поди ты, уложил Вареню´.

— Он же только приехал, Вареня´, когда ж ваш старичок успел? — Самохину просто не верилось, чтобы девяностолетний старичок мог уложить клюшкой жизнерадостного Вареню´.

— Это все Ковтун шкодит, товарищ старший политрук, — с огорчением пояснил Дзюба. — Вредный, чертяка! Так и дывыться, где б напакостить.

Дзюба, явно обескураженный, что у него на заставе ЧП, снова умолк.

— Я вам старшину Галиева позову, он всю эту картину сам видел...

Галиев казался смущенным не меньше начальника: первое знакомство с замполитом — и такой конфуз.

— Понимаете, — начал он объяснять, — Ковтун с Варене´й — земляки. Я их обоих как облупленных знаю. Ковтун боекомплект заставы проверяет, а Вареня´ прибыл на машине, увидел и — к нему: обрадовался знакомому человеку. Потом, смотрю, Вареня´ куда-то пошел с заставы, техник-интендант его послал. Никто Вареню´ не задерживает: Ковтун — офицер, а вокруг — рядовые. Ну я спрашиваю техника-интенданта: «Куда новобранец пошел?». — «Да вон, говорит, послал я его помочь старику огород прополоть». Смотрю, Вареня´ спросил что-то у яш-улы. Али-ага показал ему на горы, тот повернулся, а старик его клюшкой по голове. Вареня´ — брык и лежит, а яш-улы — на заставу бегом.

— Ничего не понимаю, — сказал Самохин. — Ковтун-то где сейчас?

— Быстренько закончил свои дела и на другую заставу уехал.

Андрей решил, что вернее всего расспросить самого пострадавшего.

— Пойдемте-ка, — сказал он, — к вашему Варене´.

Новоявленный переводчик сидел с забинтованной головой в маленькой комнатке, отведенной под санчасть, и с самым мрачным видом смотрел в окно. Он даже не поднялся, когда увидел вошедших Самохина, Дзюбу и Галиева.

— Здравствуйте, Вареня´! Как вы себя чувствуете? — спросил Андрей.

Тот криво усмехнулся:

— Оце порядок у Червоной Армии! Дрючком по кумполу — хэк! — а тоди: «Як соби почуваешь».

— Дрючком-то вас Али-ага ударил, — поправил его Самохин.

— Одна компания...

— Что за разговор был у вас с техником-интендантом Ковтуном?

— Я того Ковтуна, як наган получу, первого убью, — мрачно сказал Вареня´. — Ну, як же ж так, товарищ старший политрук, — продолжал он. — Прийихав я на заставу, а у самого думка: як мени найкраще служить, щоб до моей зироньки Юлдуз мэнэ отпускалы. Сам соби мечтаю: якогось погранка побачу, распытаю у його все чисто, як вин служе, так и сам буду. Дывлюсь: на застави никого нема. Хлопци уси сплять: хто з наряду, а хто у наряд. Засумовав я, зажурывся. А тоди бачу: Ковтун! Иване! О! — думаю, оце одна ридна душа е!» Соскочив з машины и до його. «Здорив!» — «Здорив!» — «Ну, як тут у вас?». — «А як у вас?». Побалакалы трохи, а тоди вин и каже: «Бачишь, дидок грядки поле? Ох и вредный дид! Перший кочахчи! Я, каже, на його другый рик з подо лба, та через плечо дывлюсь. Нам, каже, зараз треба кожну людыну як той боекомплект провирять. Ты у гражданьском, вин тэбэ не знае. Пиды до його и спытай, де граныця? А я подывлюсь, як вин отреагируе». Я пишов, та ще, дурень, по-ихнему спытав. Вин и отреагирував.

Вареня´ бережно потрогал пальцами забинтованную голову.

— Так шо ж воно дали будэ, товарищ старший политрук? Колы з такого служба почалась?..

Самохин не успел ответить: в медпункт вошел дежурный по заставе, доложил:

— Товарищ старший политрук, звонили с комендатуры. К вам приходила какая-то девушка... То ли жена, то ли сестра.

Самохин почувствовал, что у него на мгновение потемнело в глазах. Молча глянул на дежурного, выскочил из санчасти. Пересек двор, распахнул дверь канцелярии заставы, схватил трубку телефона.

Комендатура ответила сразу:

— Дежурный младший сержант Белоусов слушает.

— Белоусов?.. Говорит старший политрук Самохин. Скажите, кто ко мне приходил?

Андрей, затаив дыхание, вслушивался в неторопливый, обстоятельный доклад Белоусова.

— Товарищ старший политрук, разрешите доложить! Приходила к вам девушка в военной форме. Сказала, что еще раз придет, когда вы вернетесь. Я ей посоветовал в тринадцать сорок пять, потому что в четырнадцать совещание. Она сказала...

— Послушайте, Белоусов. Как ее зовут, какая из себя? Сколько ей на вид? Была ли с ней девочка лет пяти? Девочку зовут Лена!

— Товарищ старший политрук, — так же обстоятельно ответил Белоусов. — Самой ей на вид... Молодая она. Чернявенькая... симпатичная. А девочки не было. Точно не было...

Андрей напряженно вслушивался в далекий глуховатый голос Белоусова, надеясь на чудо, но никакого чуда не произошло. Приходила к нему не Вера с Леной. А кто? Может быть, кто-то привез известие о семье или что-нибудь случилось с Леной, и Вера приехала одна?

Андрея вновь обварило жаром, но он тут же вспомнил: «Чернявенькая... А Вера белокурая...».

Глянул на часы. До возвращения в комендатуру оставалось долгих сорок минут.

ГЛАВА 3. МЕРА ДОВЕРИЯ

Всю обратную дорогу полковник Артамонов, обычно не одобрявший быструю езду, ежеминутно торопил своего шофера.

Повеселевший Гиви Гиргидава на каждую его реплику удовлетворенно отвечал: «Харашо, товарищ полковник!», «Сделаем, товарищ полковник!». Он так нажимал на всю железку, что Самохину, терявшемуся в догадках, что там за девушка к нему пришла, большей скорости не приходилось и желать.

Пофыркивая на спусках, завывая мотором на подъемах, «эмка» с жестким шорохом шин летела все вперед и вперед по дороге, стрелявшей из-под колес камнями и мелкой щебенкой, встречные машины, едва возникнув впереди, проносились мимо с коротким, как испуганный вопль, всплеском шума.

Офицеры комендатуры во главе с начальником отряда торопились вовремя вернуться, чтобы еще раз все проверить перед приездом на Дауган сразу двух генералов — начальника войск и командира переброшенной в этот район дивизии Красной Армии. Торопился и Андрей Самохин, на что была у него еще одна причина. В кармане лежал заготовленный рапорт, который он решил вручить полковнику Артамонову, как только они вернутся в расположение комендатуры, чтобы тот мог тут же передать рапорт генералу Емельянову. Неизвестно еще, как отнесется к этому рапорту генерал, может быть, и разговаривать не захочет... Но все-таки, кто мог приехать?..

Еще издали, когда только подъезжали к комендатуре, Андрей рассмотрел у ворот тонкую девичью фигурку в военной форме. Ему показалось что-то знакомое в ее легкой стати, но кто из его знакомых мог оказаться здесь, когда все те, кого он знал, остались за морем на далеком западе?

Заметили гостью, вышедшую за ворота встречать машину, и полковник, и капитан Ястребилов.

Авенир Аркадьевич наклонился вперед к полковнику, тронул мизинцем каштановые усики, с расстановкой произнес:

— А вот и наша очаровательная незнакомка. Кажется, Андрей Петрович, узнаешь, кто тебя ждет?

Да, Самохин узнал, кто его ждет. От неожиданности он почувствовал, как тесно стало в груди, но глаза не обманывали: навстречу им нерешительно вышла Марийка. Вот она остановилась, всматриваясь в приближающуюся машину, наклонилась вперед. Увидела! Узнала! Прижала руки к груди, как тогда, когда он уезжал из бакинского госпиталя и на прощанье вручил ей скромный подарок.

— Андрей Петрович!

Не дожидаясь, когда «эмка» остановится, он распахнул дверцу, выскочил из машины.

— Андрей Петрович!

Она подбежала к нему, спрятала на мгновение лицо, прижавшись к его груди, подняла сияющие радостью глаза, смущенно оглянулась на выходивших из машины Ястребилова и полковника Артамонова.

— Я так боялась, что не найду вас!

Андрей хотел спросить: «Да как ты-то здесь очутилась? Госпиталь-то за тысячу километров остался?» Но ничего этого не надо было спрашивать. Ясней ясного, почему и как Марийка здесь. Он уже раздумывал, как объяснить полковнику ее приезд, когда она сама его выручила:

— Они живы, Андрей Петрович! — не отпуская руки Самохина воскликнула она. — Я уверена, это они!.. Только вы уехали, пришло письмо. Хотела послать вслед, но куда, не знаю, думаю, найдет ли оно вас? А тут узнала, что в порту госпиталь эвакуируется с запада, на паром грузится и — через море к вам, в Среднюю Азию, едет. Пошла к нашему начальнику, взяла перевод... Вот и приехала...

Андрей не очень вникал в оправдания Марийки, подумал только: «Зачем она оправдывается, очень хорошо, что приехала». Взял из ее рук сложенный фронтовым треугольником листок бумаги, с обеих сторон залепленный штемпелями. Видно, долго оно странствовало по дорогам войны, пока дошло.

Пытаясь унять дрожь в пальцах, Андрей вскрыл его, прежде всего прочитал подпись: «С фронтовым приветом Ветров». Стараясь погасить горечь разочарования, перевернул листок, стал читать сначала: «Здравствуйте, дорогой товарищ старший политрук! Приезжал я в Большие Хромцы навестить вас, но не успел, вы уже выбыли на новое место. Товарищ старший политрук! Ефрейтор Осинцев с нашей заставы Береговой получил письмо от родных из села Крутьки, Ирклиевского района, Полтавской области. Старики Осинцева знают, что вы были нашим начальником сводного отряда, когда выводили наших ребят из окружения, еще и поддавали немцам жару на станции в Криницах, и когда прорывали фронт. Так вот они передают вам низкий поклон от всего села и сообщают, что какие-то эвакуированные Самохины, молодая женщина и девочка лет пяти, поселились в их деревне. Не ваши ли? Еще раз пишу адрес: Полтавская область, Ирклиевский район, село Крутьки.

Я сейчас командую взводом в той же части, с какой мы выходили из окружения. Напишите мне, как себя чувствуете, на какой фронт вас направили? Все наши кадровики, кто вас знает, желают вам доброго здоровья и успехов в боевой жизни. С фронтовым приветом Ветров».

Внизу подпись и номер полевой почты — обратный адрес...

«Живы! Что бы там ни было, каких бы страхов ни натерпелись, главное — живы! У стариков Осинцева перебудут, придут в себя... а там, может, и на фронте полегче станет».

Сейчас тем более необходимо добиться назначения на фронт. Может, по пути в действующую армию удастся заскочить в эти Крутьки, повидать своих, отправить их в глубь России. А сейчас надо как можно скорее послать письмо, нет, телеграмму, Вере в эти Крутьки, всего несколько слов, только бы получить ответ от самой Веры.

— Товарищ полковник! Авенир Аркадьевич! Яков Григорьевич! — радостно закричал Андрей. — Мои нашлись! Вот мой добрый вестник! Знакомьтесь: Марийка. Самая родная сестричка! От смерти спасала, теперь такую весть привезла! Я напишу телеграмму, Машенька, как только вернешься в город, сразу же отправь! Только сегодня! Не откладывай ни на минуту!..

Андрей боялся, что вот-вот приедет начальник войск с командиром дивизии, а надо еще успеть написать телеграмму. Во дворе комендатуры уже с полдесятка легковых машин, у коновязи верховые лошади, возле которых хлопочут коноводы, возле клуба дожидаются приехавшие на совещание офицеры.

Полковник Артамонов поглядывал на часы, но тем не менее нашел время и для Марийки.

— Ну-ка, покажись, что за вестник? — включаясь в разговор, загудел он басом.

— А вы что смотрите, товарищи начальники? — напустился он на Самохина и Ястребилова. — Человек с дороги! Сейчас же организовать душ, обед, отдых. Когда отдохнешь, как тебя?..

— Марийка, товарищ полковник...

— Ага, Марийка... Так вот, когда отдохнешь, а мы освободимся, расскажешь нам о фронте. Раненые в госпиталях все знают. Самые свежие новости передают.

— Что вы, что вы, товарищ полковник! У меня ведь и увольнительная давно кончилась, и так уж попадет. Нет, нет! Я сейчас с первой попутной машиной обратно в город. Мне надо к обеду быть в госпитале, а я только к вечеру попаду...

— Машенька, вот телеграмма! — придерживая на коленях планшетку, Андрей набросал на клочке бумаги адрес и текст, протянул Марийке.

— Хорошо, Андрей Петрович. Мне пора, товарищ полковник...

— Ну что ж, дисциплина есть дисциплина, — отозвался Артамонов. — Давай свою увольнительную... Вот мы ее и отметим: «Задержалась по уважительным причинам. Полковник Артамонов». А без обеда, комендант, — обратился он к Ястребилову, — ты ее не отпускай! Головой отвечаешь!..

— Капитан Ястребилов, начальник комендатуры, — представился Марийке Авенир Аркадьевич. Поздоровался с Марийкой и встречавший полковника старший лейтенант Кайманов, вместе с которым, увидев Марийку, за ворота комендатуры вышла его жена Ольга.

— А вот Ольгу Ивановну мы сейчас и попросим, — сказал Яков. — Оля, поручаем тебе нашу гостью. Возьми-ка над ней шефство, проводи к озеру, приглашай в дом, угости обедом.

— Вот-вот, — подхватил Аким Спиридонович. — Кто хоть раз искупается в нашем роднике, никогда больше отсюда не уедет.

— С родника мы и начнем. Верно, Машенька? — обнимая Марийку за плечи и увлекая ее за собой, ответила Ольга.

— Марийка! — вслед ей крикнул Андрей. — Скажи хоть, где разместился госпиталь?

— Улицу не запомнила. Знаю, что неподалеку от городского сада. Вы приедете?

— Старший политрук, — вполголоса сказал полковник. — Ждем. Времени в обрез...

— Обязательно приеду! И госпиталь найду! Рядом с городским садом...

Времени было действительно в обрез. Вот-вот нагрянут генералы.

Опытным глазом кадрового военного радостно настроенный Самохин отметил немыслимо идеальный «марафет», какой навели солдаты под руководством старшины Галиева на всей территории комендатуры. Эту первозданную чистоту и образцовый порядок отметил про себя и начальник отряда.

Аким Спиридонович придирчиво осмотрел все самые сокровенные уголки комендатуры, но только и сказал: «Ну ладно», что в переводе означало определенное удовлетворение.

Пройдя за полковником Артамоновым и капитаном Ястребиловым в помещение клуба, где должно было начаться совещание, Андрей на секунду остановился в вестибюле перед зеркалом, одернул гимнастерку, разогнал складки. После госпиталя худощавое лицо его с большим лбом и глубоко досаженными глазами все еще было серовато-бледным и не очень-то принимало среднеазиатский загар. Андрей никогда не был доволен своей внешностью, но сейчас ему собственный вид показался вполне приемлемым. Решив, что момент наступил, Самохин слегка откашлялся, обратился к Акиму Спиридоновичу:

— Товарищ полковник, разрешите подать рапорт.

— Какой такой рапорт? — переспросил Артамонов. — Ты что, говорить разучился, решил мне письма писать?

— И все-таки, — сказал Андрей, — прошу принять мой рапорт об отправке на фронт. Сейчас мне особенно хотелось бы там быть.

Полковник с явным неодобрением развернул двойной тетрадный лист, на котором Самохин, как он сам считал, очень убедительно изложил мотивы своего решения вернуться в действующую армию. Аким Спиридонович внимательно прочитал рапорт, посмотрел мимо Самохина куда-то в сторону и, видимо раздумывая, как ответить, зачем-то пожевал губами. Реакция Артамонова несколько озадачила Андрея.

— Товарищ полковник, я... — начал было Самохин, но полковник остановил его:

— А ты погоди. Подал рапорт — значит, высказался. Теперь жди ответа. Сейчас приедет начальник войск, попрошу его, чтобы нашел для тебя время, тогда и поговорим. — Артамонов сложил вчетверо рапорт Андрея и сунул его в нагрудный карман.

Ничего не оставалось другого, как ждать разговора с генералом. Андрей чувствовал на себе взгляды дожидавшихся в вестибюле начальников, которые, конечно, знали друг друга, а он еще никого не знал и подумал, что у каждого из них в подчинении застава, а то и комендатура. На совещание были вызваны командиры и с двумя, и с тремя «шпалами» в петлицах — начальники отрядов. Все они, как и до войны, охраняли мирную среднеазиатскую границу, учили молодежь, проверяли наряды. А в это время на западе льется кровь, оголтелые армии Гитлера танками и пушками пробивают себе путь на восток.

Раздумья Самохина прервал полковник Артамонов:

— Пойди-ка еще проверь, все ли в порядке в помещении резервной заставы.

«Нарочно отсылает, чтоб занять делом, пока уедет Марийка», — подумал Андрей, но приказ есть приказ, пришлось идти проверять уже проверенную старшиной Галиевым резервную заставу.

Появление Марийки свалилось как снег на голову, но что оно могло изменить в его решении вернуться на Западный фронт? И все-таки на сердце было неспокойно...

Когда Андрей вернулся с резервной заставы, генералы уже приехали, полковник Артамонов, встретив их и проводив в клуб, появился на пороге вестибюля, пригласил:

— Товарищи, прошу входить.

Андрей вошел в числе первых и тут же увидел начальника войск, стоявшего недалеко от двери со старшим лейтенантом госбезопасности Овсянниковым, знакомым по приключению с эпроновцем в Красноводске.

Андрей уловил конец разговора генерала со старшим лейтенантом: «Есть обстоятельства, товарищ генерал, по которым я бы просил вас еще раз ознакомиться с его личным делом...»

— Товарищ генерал, разрешите представить вам нашего фронтовика, — увидев Самохина, сказал Артамонов. — Не успел приехать, подал рапорт об отправке в действующую армию.

Приняв стойку «смирно», Самохин назвал себя. Выслушав, генерал пожал ему руку, просто сказал:

— Генерал-майор Емельянов Алексей Филиппович...

Невысокая массивная фигура, сверлящий взгляд маленьких медвежьих глазок из-под кустистых бровей.

— Полковник Артамонов передал мне ваш рапорт, — произнес генерал. — Ничего не скажешь, хороший подарок вы нам припасли, да еще в такое время.

— Товарищ генерал, — сказал Андрей, — у меня ранение пустяковое, руки, ноги целы, голова на месте...

Кустистые брови генерала сошлись к переносице.

— А у нас, значит, и рук, ног нет, и голова не на месте?

— Я не то имел в виду. Речь идет обо мне. Прошу вас отправить меня на фронт.

— Нет, именно то! По-вашему, мы — тыловые крысы, на солнце спины греем, лясы точим. Вы, значит, хотите на фронт, а мы не хотим?

— Прошу вас отправить меня в любую действующую часть, — упрямо повторил Андрей.

— Ловлю на слове, — отозвался генерал. — Наша часть тоже действующая. Разговор отложим до конца совещания.

Заняв свое место в президиуме, генерал Емельянов взял указку и отдернул занавес, закрывавший половину стены. Под занавесом карта участка комендатуры и большая карта европейской части Советского Союза. Извилистая линия фронта перечеркнула Украину, Белоруссию, подошла к самой Москве. Напрягая зрение, Самохин увидел, какое ничтожное расстояние на карте между Киевом и Полтавой, мысленно перенесся туда, представил себе, что там творилось. Для присутствующих здесь линия фронта, отмеченная красным шнуром, — наглядное пособие. Для него — кровавый рубец, перечеркнувший всю жизнь. Этот рубец протянулся на тысячи километров, оставив позади себя сотни городов, тысячи и десятки тысяч сел.

Условные значки и названия, которые Андрей мог прочитать со своего места, всплывали в памяти страшными пожарами, грудами развалин на изрытой окопами и воронками земле. Мимо печных труб, указывающих обугленными пальцами в небо, идут по истерзанной земле толпы беженцев, солдаты, отставшие от своих частей. Вдоль обочин дорог тянутся на километры танки и пушки, разбитые бомбами повозки и машины.

— Мы знаем, как трудно сейчас на фронте, — словно отвечая на мысли Андрея, сказал генерал. — За последние сутки наши части оставили сотни населенных пунктов в Смоленской, Калининской, Орловской, Брянской, Калужской областях. Враг рвется к Москве. Родине невыносимо тяжело отбивать удары бронированных дивизий фашистов. Бои идут на подступах к столице. Но всем нам, всему нашему Отечеству будет неизмеримо тяжелее, если гитлеровским захватчикам удастся создать такую же линию фронта вот здесь (Емельянов провел указкой по южной среднеазиатской границе) и ударить нам в спину.

Если мы допустим это, железная петля фашизма затянется на горле Советской Родины. Эта опасность не только реальна, она угрожающе надвигается на нас и требует немедленных и решительных действий...

Андрей отметил про себя, что на совещании кроме пограничников присутствуют артиллеристы, связисты, летчики. За столом президиума в центре — генерал.

— Во все времена, — продолжал Емельянов, — правительство СССР дружественно относилось к нашему южному соседу. В двадцать первом году мы заключили с Ираном договор о сотрудничестве, но еще тогда имели в виду возможность использования территории Ирана третьей страной для нападения на СССР. Чтобы отвести такую опасность, наш совместный договор двадцать первого года в статье шестой предусматривает... (Емельянов неторопливо достал очки, надел их, поднес лист бумаги к глазам): «Обе Высокие Договаривающиеся Стороны, — начал он читать, — согласны в том, что в случае, если со стороны третьих стран будут иметь место попытки путем вооруженного вмешательства осуществлять на территории Персии захватную политику или превращать территорию Персии в базу для военных выступлений против России...»[28] — Емельянов снял очки и закончил своими словами. — Короче: мы имеем законное право ввести войска. Сейчас настала необходимость осуществить это право. Мы с вами присутствуем здесь для того, чтобы скоординировать цлан предстоящей военной операции, осуществить которую предстоит через несколько дней. Командование округа, — продолжал генерал, — недавно было проинформировано о том, как немецко-фашистская разведка создает на территории наших соседей плацдарм войны против СССР. К нам засылают крупных агентов под видом беженцев, железнодорожников, моряков, эпроновцев, кого только можно придумать, с заданиями вплоть до политических диверсий, до наглой и неприкрытой организации крупных вооруженных банд. Одну такую банду главаря Аббаса-Кули удалось активизировать и, очевидно, снабдить деньгами и оружием некоему «эпроновцу» Белухину. Есть сведения об организации других более мелких банд именно в нашем районе. Основная цель создания этих банд — вносить дезорганизацию и смуту, препятствовать переброскам воинских грузов по железной и шоссейным дорогам. Вот здесь, — генерал подошел к карте, провел указкой вдоль линии железной дороги от Ташкента до Красноводска, — главный объект наших забот, о котором мы должны помнить ежедневно и еженощно. И не менее важные объекты — Кызыл-Арватское и хорошо вам известное Дауганское шоссе. По нашей железной дороге сейчас идет эвакуация промышленности Донбасса. В глубь страны мы вынуждены транспортировать не только промышленное оборудование, но и бакинскую нефть сначала через Каспий, а затем железной дорогой до Ашхабада и Ташкента. В сторону фронта идут эшелоны с артиллерией, снарядами, медикаментами. По этим же дорогам поступает к нам эвакуированное с запада гражданское население. Есть основание предполагать, что в задачу создаваемой «эпроновцем» Белухиным банды входит дезорганизация работы главных в нашем округе транспортных магистралей. Наша первоочередная задача — ликвидировать эту банду в стадии ее зарождения. Полковник Артамонов, доложите, что вами предпринято для выполнения этой задачи.

Аким Спиридонович вышел к столу президиума.

— Шесть дней тому назад, — сказал он, — мы послали в пески начальника резервной заставы соседней комендатуры капитана Рыжакова с группой пограничников. В последнем донесении Рыжаков сообщил, что напал на след банды, но связь прервалась. На поиски Аббаса-Кули и Рыжакова были отправлены в пустыню следопыты-дружинники, прекрасно знающие Кара-Кумы. От них тоже пока нет вестей.

— Прошу извинить, товарищ полковник, — остановил Артамонова генерал. — Позвольте мне сделать некоторое отступление. Верховное Главнокомандование, товарищи, считает наше направление не менее важным, чем Западный фронт. В наш округ для участия в осуществлении стратегического плана прибывают боевые командиры, отлично зарекомендовавшие себя по службе и в боях с фашистскими захватчиками. Я хочу вам представить недавно прибывшего к нам из госпиталя фронтовика, замполита комендатуры, успешно сражавшегося с передовыми гитлеровскими частями, старшего политрука Самохина Андрея Петровича. Товарищ Самохин, прошу вас встать. Знакомьтесь, товарищи. Надеюсь, Андрей Петрович найдет у нас такую же дружную, теперь тоже фронтовую семью, какая была у него на западе. Так вот, товарищ Самохин, — обращаясь непосредственно к Андрею, сказал генерал. — Лично я как начальник пограничных войск округа ставлю перед вами задачу: сегодня ночью выйти с отрядом пограничников Дауганской комендатуры на помощь Рыжакову и вместе с ним в трех-четырехдневный срок разгромить банду Аббаса-Кули. Это и будет ответ на ваш рапорт об отправке вас в действующую часть. Задача ясна?

Андрей поднялся со своего места, принял стойку «смирно».

— В принципе ясна, товарищ генерал, — ответил он, хотя ему было абсолютно непонятно, как он сможет в такой короткий срок настичь и разгромить банду. Рыжаков — старожил, и то лишь на шестой день только-только напал на ее след. А где искать самого Рыжакова, когда его местные следопыты еще не нашли?

— Вот и хорошо, что в принципе ясно. Пойдете с двумя взводами резервной заставы. Ориентировочный маршрут — к колодцам Шор-Кую, Ак-Кая, Менгерли. — Генерал провел по карте указкой там, где Андрей видел лишь бледно-желтую окраску, обозначающую пески. — Вспомогательный отряд попытается пробиться по этому маршруту на машинах, чтобы создать вам базу в Кара-Кумах. Связь — по радио и голубями. Остальные детали сообщат вам после совещания полковник Артамонов и старший лейтенант Кайманов.

Ошарашенный Андрей сел на место. Задал ему трепку генерал. Поразмыслив, не мог не согласиться, все логично, все правильно. Фронтовик? Рвешься в бой? Воюй! Не боишься трудностей — очень хорошо! Тебе и карты в руки, найди и разгроми банду, за которой неделю гоняется со взводом пограничников капитан Рыжаков.

Кайманов тронул его за рукав, негромко сказал:

— Мы советовались с полковником. План этой операции утвержден. Есть кое-какая задумка...

— Прошу извинить, Аким Спиридонович, что прервал вас, — обратился генерал к полковнику Артамонову. — Доложите, пожалуйста, совещанию о подготовке к операции вашего участка границы. Кстати, товарищи, разработка плана действий по снятию погранпоста без кровопролития поручается также полковнику Артамонову. Прошу вас...

Полковник откашлялся, разгладил усы. Казалось, дай ему в руки саблю да надень буденовку, и вот он — кавалерист-рубака, прибывший на совещание прямо с фронтов гражданской войны.

— На участке Дауганской комендатуры, — начал Артамонов, — задержан перебежчик по имени Клычхан. Надо отметить, сам вышел к нашему наряду. Клычхан показал, что несколько групп рабочих из числа местных дехкан провели скальные работы по минированию дорог и мостов. Фугасы заложены вот здесь, в районе арочного моста, и в самой узкой теснине Даш-Арасы´´. Показания Клычхана подтверждаются сведениями, полученными из других источников, в основном от задержанных ранее контрабандистов и забрасываемых к нам немецко-фашистских агентов. Обезвредить минированные участки совместно с подразделением саперов, используя в качестве проводника Клычхана, поручается в день перехода на сопредельную сторону заместителю коменданта Даугана старшему лейтенанту Кайманову. Он же возглавит комсомольскую ударную роту прорыва в момент перехода.

За проведение операции по обеспечению перехода наших войск на сопредельную территорию отвечает комендант Даугана капитан Ястребилов...

Полковник Артамонов детально доложил о готовности каждой заставы своего отряда, состоянии дорог, наличии колодцев и родников на пути предполагаемого броска наших войск, численности и вооружении гарнизона в закордонном городке и на погранпостах соседей.

Андрей понял: все уже на полном ходу, подготовка началась не сегодня. При таких обстоятельствах он не мог, не имел права настаивать на своем решении вернуться на фронт. Здесь тоже началась война, а это в корне меняло дело.

— Было бы наивным предполагать, — обращаясь ко всему залу, сказал генерал Емельянов, — что с переходом наших войск на территорию Ирана агенты гитлеровской разведки сдадут свои позиции и сложат руки. Борьба с фашистской агентурой и созданными ею организациями отнюдь не закончится, она только примет другие формы. По нашим сведениям, Гамотта и Мейер, Бор и Калингер, Траппе и Вольф получили указания готовить восстания ряда племен, создавать террористические группы из белогвардейских эмигрантов, армянских дашнаков, азербайджанских мусаватистов. Банды эти уйдут в подполье, будут стараться использовать малейшую нашу оплошность, чтобы нанести внезапный удар. По этому поводу слово имеет бригадный комиссар Ермолин Дмитрий Васильевич.

Невысокий и плотный, под стать генералу, комиссар, с полным лицом и расчесанными на прямой пробор волосами, обвел спокойным взглядом зал, неторопливо поправил очки.

— Я хочу обратить ваше внимание, товарищи, — сказал он негромким голосом, — на роль политсостава в предстоящей операции. Для нас особенно важно, чтобы каждый командир, каждый рядовой красноармеец, как сказал начальник войск, был политическим представителем своей страны. Мы должны ежедневно и ежечасно разъяснять населению за кордоном, что военная акция по вводу войск на территорию Ирана — временная мера, вызванная лишь крайней необходимостью. Эта мера никоим образом не направлена против иранского народа. Вы должны объяснять, что Советское правительство не имеет никаких претензий в отношении территории и государственной независимости Ирана. Как только опасность будет ликвидирована, мы немедленно выведем свои войска... Таким образом, товарищи, — сказал комиссар, — каждый пограничник у нас независимо от звания — полпред. Поэтому особенно сейчас нам нужны образованные люди, тем более с боевым опытом.

«И этот камешек в мой огород», — подумал Андрей.

— Фашизм наступает на Советский Союз отовсюду, — продолжал Ермолин, — и если перед нами поставлена задача бороться с ним здесь, а не на западе, это значит, что наш участок не менее важен, чем Западный фронт. Один квалифицированный разведчик подчас стоит целой дивизии. Могу вас заверить, что на нашем участке фронта квалифицированных гитлеровских разведчиков предостаточно...

Совещание продолжалось допоздна, сверялись карты, уточнялись маршруты. Слово брали армейские командиры, докладывали о готовности своих подразделений. До начала операции оставались действительно считанные дни, а сделать предстояло еще многое.

Андрей должен был до утра изучить план, как провести рейд в Кара-Кумы, каким образом схватить банду Аббаса-Кули, о которой за короткое время был уже достаточно наслышан.

Наконец все было оговорено. Генералы, отужинав в столовой комендатуры, выехали к границе в сопровождении старших командиров, за исключением полковника Артамонова, который должен был обеспечить выход отряда Самохина в пески — непосредственно к линии границы.

После совещания к Самохину подошли старший лейтенант Кайманов и капитан Ястребилов.

— Все прошло хорошо, просто отлично, — потирая руки, проговорил Авенир Аркадьевич. — На этот раз комендатура и наш начальствующий состав предстали в лучшем виде.

— Должен вас огорчить, товарищ капитан. Прошу извинить, что перебиваю, — сказал Кайманов. — Только что мне доложили: не явился на боевой расчет назначенный ко мне коноводом новобранец Оразгельдыев.

— Но, может, где-нибудь в ауле... Может, просто спит...

— Я звонил на заставы, в бригады содействия. Выяснил: чабаны видели в песках какого-то пограничника с винтовкой на военном коне. Ехал по дороге в Ташауз…

ГЛАВА 4. ПАТЬМА

Желтый карандаш в руке старшего лейтенанта госбезопасности Овсянникова со стуком упирался в крышку стола то острым, то тупым концом, словно бы сам поворачивался в его бледных и тонких пальцах.

Кайманов старался не смотреть на этот раздражавший его карандаш, хотя ему так и хотелось отобрать его и швырнуть в корзину. В присутствии молчавших во время допроса полковника Артамонова и капитана Ястребилова Яков старался сдерживаться, опасаясь, что наговорит резкостей донимавшему его Овсянникову.

— Я вас спрашиваю, товарищ старший лейтенант, — подчеркнуто спокойно в третий или четвертый раз повторил Овсянников. — Ответьте мне, почему ваш коновод Оразгельдыев не явился на боевой расчет? Где он сейчас? Знаете ли вы, что, возможно, именно его видели с винтовкой, верхом на коне, по дороге в пески.

— Об этом, между прочим, я вам сам доложил, — сказал Кайманов. — Прошу отметить, что коноводом к себе я его взял всего несколько дней назад, чтоб научить службе. Практически вместе нам и побыть не пришлось.

Полковник Артамонов, нахмурившись, сидел рядом с Овсянниковым, капитан Ястребилов, строгий и подтянутый, с оскорбленным видом стоял у окна.

«Что они, в самом деле, трибунал мне устроили, что ли? — с досадой подумал Яков. — Ястребилов вон сразу отмежевался: Оразгельдыев, дескать, коновод Кайманова, пусть Кайманов и отвечает, но ведь Аким Спиридонович-то все понимает...»

— Я вас еще раз спрашиваю, — методично отстукивая карандашом по столу, вернул его к разговору Овсянников. — Ответьте мне, будьте добры, почему ваш коновод Оразгельдыев не явился на боевой расчет? Почему он... (Овсянников сделал паузу)... де-зер-ти-ро-вал?..

От этого слова полковник зябко повел плечами, капитан Ястребилов еще больше нахохлился.

Якова занимал вопрос, почему Овсянников не пригласил на разговор старшего политрука Самохина? Уж если сбежал новобранец, значит, и политчасть недосмотрела? Но, то ли об этом попросил полковник Артамонов, чтобы не отвлекали замполита от подготовки к походу, то ли Овсянников уже беседовал с Самохиным, старшего политрука в канцелярии комендатуры не было.

— Так что же вы молчите, Яков Григорьевич?

— Положите карандаш, — не повышая голоса, сказал Кайманов.

— Что? — Овсянников удивленно посмотрел на него, но отстукивать по столу перестал.

— И не задавайте глупых вопросов, — все так же спокойно сказал Яков.

— Ты давай по существу. Замечания делать сейчас не твоя очередь, — заметил полковник.

Якова взорвало.

— Товарищ полковник! — с сердцем воскликнул он. — Вот вы начальник отряда, сейчас самый старший на комендатуре. Я возьму и уйду в Иран. Овсянников у вас будет спрашивать: «Почему Кайманов ушел в Иран?» Да еще карандашиком будет постукивать. Что вы ему на это скажете?

— Ну, ладно, ладно, — постарался успокоить его Артамонов и обратился к Овсянникову: — Ты, старший лейтенант, отпусти его, готовим операцию, каждая минута дорога. А освободится, он тебе, что знает про этого, как его, Оразгельдыева, все расскажет.

— Я старшего лейтенанта не задерживаю. Мне только важно установить истину, — все так же, не теряя хладнокровия, ответил Овсянников.

— Ну вот, чуток попозже и установишь. Никуда не уйдет этот Оразгельдыев, если его чабаны в песках видели, в песках и возьмем.

— Разрешите идти, товарищ полковник? — спросил Кайманов и, не глядя на Овсянникова, вышел.

Уже прикрывая за собой дверь, услышал негромкий вопрос старшего лейтенанта:

— Товарищ полковник, а этот Кайманов, может быть, и правда того?.. А?.. В Иран не махнет?..

— Тьфу! — с сердцем сплюнул Яков, вышел во двор, где его дожидался Самохин.

— Ну как? — спросил он Якова.

— Так вот и перетак... — выругался Яков. — Ответь, говорит, мне, почему Оразгельдыев сначала не явился на боевой расчет, а потом в пески сбежал? У тебя тоже небось спрашивал?

Самохин кивнул:

— Было дело... Без свидетелей...

— Ладно, — словно стряхивая с себя раздражение, сказал Кайманов. — Поймаем Ораза, расскажем Овсянникову, почему он сбежал, а сейчас пошли дело кончать — времени в обрез.

Известие о побеге Оразгельдыева напомнило Якову то утро, когда границу нарушил Клычхан, сам вышел к наряду и попросил проводить его в комендатуру. О чем они говорили с Оразгельдыевым? Никто не может сказать. Белоусов был старшим наряда, но по-туркменски он не понимает. Он сказал, что Клычхан произнес всего несколько фраз, на которые новобранец коротко ответил. Но этого вполне достаточно, чтобы получить задание и согласиться выполнить его. Что испугало Оразгельдыева, когда он привел Клычхана на допрос? Почему именно в день приезда начальника войск сбежал Оразгельдыев? Куда он сбежал? К кому? Если к Аббасу-Кули, о чем он может рассказать? Что он знает? Конечно, достаточно и того, что сообщит о приезде генерала на Дауган, да еще со всем старшим начсоставом, представителями других родов войск.

Кайманов отдал приказ Дзюбе выделить наряд пограничников в погоню за дезертиром, звонил в аул Чули руководителю бригады содействия следопыту Амангельды, попросил его направить в пески к Ташаузской дороге под видом чабанов несколько дружинников. В этом был определенный риск и для пограничников и для людей Амангельды: бандиты не сидят на месте, рыщут по пустыне. У них тоже есть разведка. А что сделает с бандой пограничный наряд или несколько чабанов? Как бы ни маскировались переодетые пограничники, какими бы чабанами ни выглядели дружинники, догадаться, зачем они оказались в песках, нетрудно...

Самохин и Кайманов вышли за ворота комендатуры, где их ждали вызванные Каймановым какие-то люди, как понял Андрей, с Даугана.

Самохин не сразу узнал председателя поселкового Совета Балакеши и старика Али-ага. С ними закутанная в красные национальные одежды пожилая женщина. Зачем они понадобились Кайманову, почему он теряет время, когда дорог каждый час, каждая минута, было непонятно.

Тем не менее, выйдя за ворота комендатуры, Кайманов с такой радостью встретил земляков дауганцев, как будто от их приезда зависел успех операции.

Все трое приехали на машине. Но откуда взялся у старого костоправа ишак? Видимо, яш-улы собирался в дальнюю дорогу. Даже увидев выходивших из ворот Якова и Андрея, он продолжал поправлять хурджуны — туго набитые переметные сумы — и делал это с таким убитым видом, что Самохин с Каймановым невольно переглянулись.

— Ай, салям, яш-улы Али-ага, салям Балакеши, салям баджи! — приветствовал гостей Кайманов. — Что же вы здесь стоите, не зовете дежурного? Идемте в дом, чай будем пить, разговаривать, — Яков взял повод ишака.

— Яш-улы, — обратился он к старейшине Даугана, — у тебя и транспорт с собой, и хурджуны увязаны, будто в дальнюю дорогу собрался?

— А-а, Ёшка!.. — безучастно махнул рукой Али-ага. — Нет их... Нет моей Гюльджан... Нет Фатиме. Я считал дни, давно им пора быть. Они должны были вернуться, когда луна была тонкой, как ломоть дыни. Что должен думать старый Али-ага? Нет их в живых. Высохли в пустыне. Попали к бандитам. Бедная моя внучка Гюльджан! Бедная Фатиме! Поеду искать. Или найду, или сам пропаду...

Яков обдумывал доводы, которые могли бы утешить старика.

— Зачем так волнуешься, яш-улы? — сказал он. — Я звонил в Ташауз. Мне ответили, что милиция ни одного человека оттуда не выпустит, пока не поймаем в песках бандитов.

— А если они и до Ташауза не дошли? Тогда как? — возразил старик. — Ты, наверное, Ёшка, плохо думал.

— Верно, яш-улы, правда твоя, — согласился Кайманов. — Надо скорей поймать этих проклятых бандитов. Для того я и пригласил тебя сюда, пригласил Балакеши. Как себя чувствует наша гостья? — И, обращаясь к женщине, вежливо сказал: — Спасибо, что приехала, дорогая сестра... Женщина подняла на Якова черные усталые глаза и, не снимая с губ яшмак — платок, которым туркменки закрывают рот в присутствии мужчин, с достоинством ответила:

— Яш-улы сказал, чтобы я приехала. Я приехала. Такой закон.

— Ну вот и хорошо! Очень хорошо! — отозвался Кайманов. — Отдыхайте с дороги. Я поговорю с вашим председателем и скоро освобожусь.

Кайманов проводил Али-ага и женщину в отведенные им комнаты, задержал во дворе Балакеши.

— Ты все сделал, как я тебе велел, ата?

Темная, изрытая оспой с приплюснутым носом физиономия председателя поссовета Даугана, казалось, стала еще темнее. Блеснули в улыбке белые зубы, раздалась в стороны черная скобка подбритой бороды.

— Ай, Ёшка, — сказал он, — можешь теперь меня в самые главные дипломаты назначать. Думаешь, легко было баджи уговорить? Не пойду, говорит, и все. Боится. Кто-то ее запугал. Пришлось нашего яш-улы Али-ага просить ей приказать: аксакал сказал — значит, выполняй. Только тогда и пошла.

— Это все хорошо, дорогой Балакеши. А как то, что я тебя просил? Верблюдов привел? Бочата залил водой?

— Все, Ёшка, готово. Восемь завьюченных верблюдов с бочатами на горбах ждут тебя за городом, у старого кирпичного завода. С ними Рамазан — сын Барата. Он хоть и молодой, но молчать будет, слова не скажет. Последний свой транспорт тебе отдаю. Колхозникам сказал: надо для застав дрова заготавливать. Никто не спорил. Понимают — надо...

— Ладно, за верблюдов, как только можно будет, дам тебе машину, сено там, дрова в город отвезти.

— Бо´лды, Ёшка, бо´лды, — согласился Балакеши. — Ты давай воюй получше, а за машиной мы к тебе еще не один раз придем.

— Верблюды нужны вот ему. — Кайманов положил руку на плечо Самохина: — Ты, Балакеши, поезжай к Рамазану. Как только стемнеет, и мы там будем.

Пока Яков инструктировал председателя поссовета Даугана, Самохин, которому предстояло идти с отрядом в пески искать банду Аббаса-Кули, вызвал старшину Галиева.

— Товарищ старший политрук, — доложил тот. — Отряд полностью сформирован. К выходу готовы. Оружие, снаряжение, боекомплект НЗ проверены. Переводчиком с вами поедет Сулейманов. Вареня´ еще не совсем поправился. Да вон он идет. Капитан Ястребилов отпускал его домой к невесте Юлдуз, чтоб не попадался на глаза большому начальству.

Толстый, короткий Вареня´, в домашнем одеянии — рубахе, сатиновых штанах и тапочках, пока что не мог похвастаться военной выправкой. Катился он по улице аула, как шар, размахивая руками и поминутно вытирая платком пот со лба. Но вместе с тем шел он, преисполненный важности, высоко держа голову, и рукой делал отмашку не как-нибудь так просто, а будто шагал в строю.

— Ишь старается, — проговорил, придирчиво наблюдая за Варене´й, Галиев. — Это потому, что сам полковник Артамонов приказал ему ждать особых распоряжений.

— Гнать этого Вареню´ надо от комендатуры подальше, — сказал Кайманов. — Только и славы, что полковник с ним цацкается, надеется еще одного переводчика вырастить, а так я бы его и близко не подпустил.

— Язык-то он знает? — спросил Андрей. Кайманов пожал плечами:

— Акцент немыслимый, но чешет без запинки. Когда не врет, понять можно.

— Ну что ж, поскольку все готово, приступим, старшина, — сказал Самохин. — Сейчас, пока еще светло и до вечера есть время, посадите всех, кто идет в поход, на две машины, выезжайте с пилами и топорами в горы к границе. Постарайтесь сделать так, чтобы видело вас побольше народу. Ночью переместитесь скрытно в условленный квадрат, подальше от населенных пунктов. Туда же двое коноводов приведут лошадей и верблюдов. Приедем и мы со старшим лейтенантом Каймановым. Ни одна душа не должна знать, что идем в пески.

Через несколько минут со двора комендатуры выехали два грузовика, в кузовах которых с пилами, топорами и веревками в руках тесными рядами сидели пограничники. Громкая песня разносилась на всю округу. Пели «Дальневосточную»:

Стоим на страже всегда, всегда,

А если скажет страна труда:

«Прицелом точным врага в упор»,

— Дальневосточная, даешь отпор,

Краснознаменная, смелее в бой!

Слова эти относились еще к тому времени, когда главными военными событиями, за которыми следила вся страна, были события у озера Хасан и на Халхин-Голе. Сейчас же масштаб дальневосточных сражений не шел ни в какое сравнение с тем, что происходило на западе. Но от хасанских событий остался немалый опыт, осталась песня...

Андрей подумал, что пограничники, которые пели ее, наверняка догадывались, что пилы и топоры всего лишь маскировка: снарядился отряд и запасся боеприпасами не для заготовки дров. Многие впервые выезжали на боевую операцию, для таких это была фронтовая песня, наверное, потому и пели ее так громко и с таким чувством...

— Ну что ж, Андрей Петрович, — обращаясь к нему, сказал Кайманов. — Пора нам с тобой идти к старухе Сюргуль...

Старая курдянка встретила обоих военных начальников у ограды своего приусадебного участка и так быстро заговорила, размахивая руками, что Кайманов едва выбрал минуту для приветствия: «Салям, баджи!»

— О чем она говорит? — зная, что время дорого, спросил Самохин.

— Да тут целая история, — неожиданно добродушно отозвался Кайманов. — Наша уважаемая Сюргуль попросила меня написать письмо Советской власти с жалобой на мальчишек. Понимаешь, залезли хулиганы к ней в огород, огурцы потоптали, помидоров нарвали. Решили мы призвать их к порядку...

Ответ Кайманова показался Андрею настолько неуместным, что он едва удержался от восклицания, но Яков говорил серьезно, а Сюргуль, видимо понимавшая по-русски, следила за каждым его словом.

— Только вот зачем ты, баджи, про письмо своим обидчикам сказала? Теперь они свидетелей подберут. Опять мне твоими делами заниматься? Скажи-ка лучше, где Хейдар? Передала ты ему, что я тебе говорил?

— Ай, Ёшка, бо´лды! Правильно говоришь, — согласилась старуха. — Давай лучше ты занимайся моими делами. А Хейдар здесь, пришел. В моей хонье сидит, тебя ждет. Куда денется...

Яков и Андрей хотели войти в дом Сюргуль, но Хейдар, услышав свое имя, сам вышел им навстречу. В выпуклых глазах угрюмоватая настороженность.

Словно не замечая ее, Кайманов сказал приветливо:

— Салям алейкум, яш-улы, спасибо, что пришел.

Хейдар в знак особого расположения подал сразу обе руки, что означало: «В руках моих мое сердце, и я доверяю его вам».

Кайманов задал обязательный перечень вопросов: «Как себя чувствует яш-улы, в порядке ли его дела? Здорова ли семья?»

Хейдар только неопределенно и довольно мрачно кивал головой. Кайманов делал вид, что не замечает его настроения, как будто эти неопределенные кивки и молчание вполне его устраивали.

— Тебе, наверное, сообщила наша уважаемая Сюргуль, — сказал Яков, — зачем мы тебя пригласили?

Старик отозвался не сразу:

— Что может сказать старая женщина? Она все перепутает. Хватит с нее и того, что меня нашла. Вы просили меня прийти — я пришел. Что хотят от меня начальники комендатуры?

— То, что ты делаешь всю жизнь, яш-улы, — отозвался Яков. — Сам видишь, на заставах совсем молодые новобранцы. Есть и пожилые, но из других, далеких отсюда мест. Мало кто умеет обращаться с верблюдами. А впереди зима, надо рубить арчу, заготавливать дрова, вязанками спускать с гор вьюками на верблюдах.

Хейдар выдал себя. Глаза его оживленно блеснули, выражение томительного ожидания в них исчезло, едва заметный вздох облегчения вырвался из груди. Только один аллах знает, какого допроса он ждал, а тут как все просто! Заготавливать дрова, вязанками спускать их в долину. И все это — в погранзоне, под охраной солдат, не нюхавших пороха, совсем молодых. Может быть, удастся выбрать момент и через границу махнуть?

Самохин и Яков делали вид, что им и невдомек, о чем может думать старый Хейдар. Тот, видимо, решил соглашаться не сразу, набить себе цену, ни в коем случае не показывая охватившую его радость.

— Нет, начальник. В горы я не пойду, старый стал. Если дойду, кто за меня продаст на базаре мой табак. Я человек бедный, у меня других доходов нету.

Андрей рассмеялся.

— Ну, если за этим дело стало, — сказал он, — у нас получишь больше, чем выручаешь на базаре. Дадим командировочные, еще и продукты на все дни работы. Хватит и тебе, и твоей дорогой Сюргуль.

Хейдар развел руками:

— Трудно мне по горам лазить... А вы не обманете? — Он придирчиво взглянул на Андрея и Якова. — Верно говорите? А сколько денег, какие продукты дадите?

— Конечно верно, — подхватил Кайманов. — Там старшина тебе джегуру, консервы, ногу архара приготовил. Да я сам на охоту ходил. Денег получишь столько, сколько на командировку полагается. Неделю будешь работать, за неделю заплатим. Две — за две.

— Когда идти?..

— А вот сейчас и пойдем. Говори «хош!» и пошли... Ночью идти прохладнее. Верблюдов один председатель колхоза на окраину города уже пригнал. К рассвету на месте будете.

Хейдар заколебался, теперь уже вполне искренне. Его колебания можно было объяснить так: «Уйдешь, а люди Аббаса-Кули дознаются, притянут к ответу: «Почему не сообщил?» Но Сюргуль остается, она скажет...»

— Бо´лды! — сказал Хейдар. — Пошли к вам за мясом и джегурой. Пускай Сюргуль хоть из джегуры плов сварит...

Было уже достаточно темно, когда все трое входили в канцелярию комендатуры. На столе действительно приготовлены продукты. Часть из них — консервы и сухари Хейдар оставил для себя, мясо и мешочек с крупой хотел сам отнести Сюргуль.

Яков остановил его:

— Не беспокойся, Хейдар-ага, — сказал он. — Продукты эти отнесет дежурный. Нам с тобой еще долго разговаривать надо...

Старшина Галиев принес в канцелярию четыре фарфоровых чайника, пиалы, блюдце с сахаром, чурек, завернутый в специальный платок — сочак. По знаку Самохина Галиев пригласил из соседней комнаты дожидавшегося там старого дауганского аксакала Али-ага.

— Салям алейкум.

— Коп-коп салям...

Старики степенно поздоровались, спросили друг друга о здоровье, о делах.

Кайманов разлил зеленый чай, пригласил всех к столу.

Появление Али-ага и чаепитие насторожили Хейдара, но пока он ничем не выдавал своей тревоги.

— Хейдар-ага, — сказал Кайманов. — Ты на нас не обижайся, но у Сюргуль мы тебе не все сказали. Женщина есть женщина. Разве она может хранить тайну?

Хейдар вскинул на Якова выпуклые глаза, отставил пиалу.

— Значит, ты мне о верблюдах неправду сказал? — спросил он.

— О верблюдах правду. Они уже за городом, и сейчас вы поедете к ним. Но идти надо не на юг к границе, а на север, в Кара-Кумы.

— Горы на юге, — возразил Хейдар. — Арча в горах растет. В Кара-Кумах саксаул. Заготавливать саксаул в пустыне жарко.

— Яш-улы, я не хотел напоминать тебе, — возразил Кайманов, — но придется. Когда ты пришел к полковнику Артамонову и сказал: «Разреши мне в погранзоне жить, свою семью искать», он сказал: «Живи». Ты ему показал справку, что вернулся после срока за нарушение границы. Он сказал: «Ладно, все равно живи». Мы тебе помогли. Теперь пришла твоя очередь нам помочь...

Хейдар все так же настороженно-враждебно молчал.

— Яш-улы, Али-ага сказал, — продолжал Кайманов, — никто не знает так пески, как знаешь их ты. Ты знаешь, где в Кара-Кумах прячется бандит Аббас-Кули, ты должен помочь нам его найти.

— Я не знаю никакого Аббаса-Кули. Ты сказал: «Надо идти в горы, солдаты будут рубить дрова, вьючить вязанки на верблюдов». В горы пойду. В пустыню не пойду.

Кайманов на секунду задумался.

— Хорошо, — ответил он, — пусть тогда скажет аксакал Али-ага.

Мудрые коричневые глаза старейшины Даугана спокойно смотрели на Хейдара. Али-ага едва заметно покачивал головой, словно в такт своим мыслям. Длинные редкие волосы белой бороды росли у него прямо из шеи, подтверждая его высокое звание аксакала — старейшины рода.

— Твоя дочь Дурсун в Кара-Кумах, Хейдар, — сказал он. — Я не знаю, где моя внучка, моя Гюльджан, где жена моего соседа Барата, где другие женщины и подростки, которые теперь ездят менять продукты в Хиву и Ташауз. Но все они тоже, может быть, там, в песках... Ты мусульманин, Хейдар, — продолжал Али-ага. — Такие же, как мы, мусульмане проливают на фронте кровь. Их женам стало не на что купить миску джегуры, они меняют ее на вещи. А эти бандиты, последняя сволочь, перекрывают тропы, забирают себе все, оскорбляют наших женщин. По нашему закону мужчина обязан убить каждого, кто оскорбит женщину его рода...

Хейдар молча выслушал неторопливую речь старого Али, ответил с плохо скрытой издевкой:

— Я очень уважаю твои большие годы, аксакал. Я не могу сказать, что ты лжешь. Но я могу сказать, что ты ошибаешься. — Он поднял глаза, в упор посмотрел на старика. — Твоя Гюльджан и соседка Фатиме по эту сторону границы. Моя семья за кордоном. Если дочь моя Дурсун, как ты говоришь, попала к бандитам, то она там за горами, где проходит граница, но совсем не в Кара-Кумах, аксакал Али-ага...

— Она в Кара-Кумах, Хейдар, — спокойно возразил старик. — Ее держит в черных песках бандит Аббас-Кули, а тебе врет, что она за кордоном.

— Как ты все хорошо знаешь, яш-улы! — воскликнул Хейдар. — Кто ж этот добрый человек, что все тебе рассказал?

— Твоя жена Патьма.

— Патьма?

Хейдар с прорвавшейся вдруг растерянностью, и тоской глянул на старика, тут же нахмурившись, спросил с недоверием:

— Но если ты ее видел, Али-ага, почему не сказал ей, что я здесь, почему не позвал ее сюда?

— Я ее позвал, Хейдар, и она пришла. Уже восемь лет, как она с твоими детьми и внуками живет здесь у нас.

Кайманов сделал знак, и старшина Галиев ввел в комнату женщину, что приехала на комендатуру с Балакеши и Али-ага.

Хейдар, едва справляясь с волнением, встал со своего места, словно не веря своим глазам, оглянулся на всех, с трудом передвигая ставшие вдруг непослушными ноги, вышел вперед,

— Патьма?..

Голос его прервался, руки задрожали. Он протянул их вперед, бережно принял молча припавшую к его груди жену.

— Патьма!..

ГЛАВА 5. ЧЁРНЫЕ ПЕСКИ

Старшина Галиев закрыл плащ-палаткой свет карманного фонаря. Самохин еще раз проверил по карте и едва заметным в темноте ориентирам, правильно ли они вышли в намеченный квадрат.

Вокруг тишина и безлюдье. Ярко горят над головой крупные звезды. Тихо переговариваются солдаты. Пофыркивая, пасутся кони.

Кайманова все нет. Уж не вздумал ли отказаться от похода в пески проводник Хейдар? Так неожиданно встретив жену на советской комендатуре, поговорив с нею с глазу на глаз, он даже распрямился, этот старый Хейдар, будто сбросил с плеч добрый десяток лет, но ему не хотелось идти с отрядом пограничников искать бандитов.

— Начальники! — выходя к Самохину и Кайманову, сказал Хейдар. — Пока я буду вести ваш отряд в Кара-Кумы, кто защитит мою семью? Люди Аббаса-Кули узнают, что я с вами, обязательно будут мстить. Я не могу второй раз потерять свою Патьму, сына Барата-али, дочерей Дурсун и Аксалтан, четверых внуков.

Кайманов ответил:

— Пока вы будете искать банду Аббаса-Кули, Патьма поживет у нас на комендатуре. Аксалтан с внуками под надежной охраной, а Дурсун, Хейдар, как нам ни тяжело это сказать тебе, Дурсун, возможно, у Аббаса-Кули, и ты сам должен ее выручить.

— Я это знаю, — вздохнув, сказал Хейдар, опустив голову. Потом окинул всех взглядом, воскликнул: — Тогда почему мы здесь? Едем! Я поведу ваш отряд в пески! Надо скорей идти, как бешеных шакалов, стрелять этих бандитов. Иначе Аббас-Кули может снять свой лагерь и уйти в другое место. Опять придется его искать!

Самохин тогда же спросил старого проводника, какой он предлагает маршрут. Хейдар, не задумываясь, ответил:

— Пойдем, как ты сказал, к колодцу Шор-Кую, оттуда — Ак-Кая, Менгерли. Бандиты стояли у Дождь-ямы, что в одном ночном переходе от колодца Инженер-Кую. Если они будут уходить от Дождь-ямы, тоже пойдут по колодцам — пустыня!..

Дожидаясь Кайманова и проводника Хейдара, Андрей раздумывал, как сложилась вся цепочка событий. Сколько раз он убеждался в том, что, казалось бы, пустяк, мелочь, подчас может сыграть решающую роль. Не расположил бы к себе Кайманов старуху Сюргуль, она не нашла бы для него Хейдара. Не согласился бы идти в пески Хейдар, пришлось бы отряду вслепую искать в песках банду Аббаса-Кули. Хейдар еще не знает, что его ждет в пустыне, какая уготована ему роль. Пройдет ли все так гладко, как задумано? Аббас-Кули тоже небось не дремлет: есть у него и разведка, и связь...

Размышления Андрея прервал донесшийся из темноты топот ног, частое дыхание животных, характерные гортанные окрики проводника. Из темноты точно к месту встречи вышел караван верблюдов, странных в представлении Самохина животных, к которым он никак не мог привыкнуть. Впереди на лошади — Кайманов, рядом, на сером упитанном ишаке — Хейдар.

Обменялись короткими замечаниями: «Не встретил ли кто?» «Не заметили ли кого?» Андрей поднялся в седло, отъехал вместе с Каймановым в сторону, поделился сомнениями:

— Пока ждал вас, все думал, можно ли доверять проводнику. Не вздумает ли он с нами двойную игру играть. И потом это задание... По силам ли будет такая роль?

— А что ты еще придумаешь? — возразил Яков. — Был у нас на комендатуре следователь Сарматский. В таких случаях всегда говорил: «Поверим и проверим». Золотое правило в нашем деле. Конечно, ты скажешь: «Не знаешь пустыню, как проверишь Хейдара, туда ли он ведет?» Но думаю, что захочет Хейдар честь по чести вернуться к семье и от Аббаса-Кули теперь есть у него защита. А в общем, смотрите с Амиром в оба... У вас карта, компас, отряд пограничников, оружие, в шестнадцати бочатах вода — не на каждом курорте так бывает...

— Да уж курорт... — неопределенно сказал Самохин.

— Желаю удачи, Андрей Петрович, — сказал Яков.

— Тебе тоже. Когда на ту сторону идешь?

— Вместе с разведкой и саперами будем разминировать арочный мост, ущелье Даш-Арасы´´.

Они пожали друг другу руки, некоторое время еще оставаясь рядом на переминавшихся с ноги на ногу лошадях, пропуская мимо себя отряд. «Придется ли еще встретиться?» — подумал Андрей.

Изгибая шеи, мягко ставя ноги, прошли мимо, словно причудливые тени, верблюды, поджарые, с лохматыми подгрудками, нагруженные бочатами с водой. За ними — всадники. Вокруг тишина. Доносится только дыхание лошадей да приглушенный стук копыт по камням.

Подъехал на своем ишаке Хейдар.

— Я поеду впереди.

— Ладно, — отозвался Самохин.

— В добрый час!

— В добрый час!

Кайманов остался в ночной тьме. Спустя минуту Андрей обернулся, его уже не было видно.

Потянулась долгая, еще отдававшая жар песков, освещенная слабым светом звезд, дорога в пустыню. Ходко идут верблюды. Кони пограничников, не поспевая за ними шагом, время от времени переходят на рысь. Впереди неутомимо трусит и трусит ишак Хейдара. Только и слышно дыхание животных, шорох, песка да порой — звонкий цокот подков на слежавшемся, как цемент, глинистом солончаке — такыре...

К утру добрались до колодца, неподалеку от которого облюбовали заросшую саксаулом лощину, укрыли в зарослях лошадей и верблюдов, скрылись сами. Выставили часовых, целый день жарились на раскаленном песке. Под саксаулом тени никакой, но выходить из лощины Андрей запретил строго-настрого, чтобы ни один человек не мог их увидеть, предупредить бандитов. Несколько раз Самохин и Галиев выползали с биноклями на гребень бархана, всматривались в текучее жаркое марево, струившееся над песками. Неподалеку от колодца чабаны жгли костры, жарили коурму, ставили на огонь свои тунчи, кипятили чай, пили его в тени, устроенной под примитивными навесами из палок, каких-то кусков брезента, старых одеял.

Глотая слюну, пограничники издали ловили приносимые ветром запахи жареной баранины, душистого чая, прихваченного дымком.

Самохин отдал приказ питаться сухим пайком, курить только в том случае, если ветер дует от встретившихся в пустыне людей, будь то чабаны или кто другой, в сторону отряда.

Недобрые предчувствия одолевали Самохина. В его подчинении всего лишь горстка неопытных, необстрелянных людей, впервые отправившихся в пустыню, где, как дома, чувствует себя банда Аббаса-Кули. Где бандиты? Будут ли они у Дождь-ямы? Можно ли доверять Хейдару? Сумеет ли отряд незаметно подойти к предполагаемому стану Аббаса-Кули? Выдержат ли эти усатые дядьки и зеленые юнцы, только прибывшие с учебных пограничных пунктов, бой с бандитами, уже прославившимися своей жестокой решимостью?.. — Эти, и не только эти, вопросы одолевали Самохина, пытавшегося представить себе, как произойдет встреча с противником и что он сам будет делать. В лесу Андрей сумел бы и с небольшим отрядом разбить крупную банду, а здесь до самого горизонта барханы, барханы, барханы и никаких условий для маневра и маскировки.

Весь день палило беспощадное солнце, часам к шести вечера жара стала спадать, чабаны погнали отары на пастбище. Но еще долго небо оставалось светлым, лишь когда стало смеркаться, отряд подошел к колодцу, чтобы напоить лошадей и верблюдов.

Андрей впервые наблюдал, как это делается: брезентовое ведро опускается в колодец на веревке, перекинутой через блок, другой конец веревки привязан или к седлу коня или к сбруе верблюда. Верблюда гонят от колодца, вытаскивают ведро, и так повторяется много раз, пока не напьются все животные. Вода в колодце солоновато-горькая, но верблюды и лошади к ней привыкли, после дневной жары пьют много и жадно.

Пограничникам Самохин приказал выдать суточную норму — по две фляги на человека, дал команду проверить оружие, костры не разводить, питаться сухим пайком: ночью готовить некогда, днем заметен дым, легко себя обнаружить.

Подъехал Хейдар.

— Андрей Петрович, — сказал он, — до большого колодца Курбан-Кую восемьдесят километров в обход по такырам. Напрямую километров пятьдесят. Местами будет трудно — много сыпучки, но есть там и солончаки — такыры. Как пойдем?

— Что посоветуешь ты, Хейдар-ага?

— Когда Хейдар идет к другу, — ответил тот, — Хейдар не боится опоздать: друг его ждет. Ищет Хейдар врага, летит прямо, как птица: враг ждать не будет.

— Ладно, пойдем прямо, — сказал Самохин, хотя хорошо помнил замечание Хейдара, что в пустыне ходят от колодца к колодцу, так как прямо идти опасно, надеяться вэтом случае можно только на ту воду, что взяли с собой.

...С бархана на бархан идет по раскаленным пескам истомленный зноем отряд. Багровым пламенем освещает его спустившееся к горизонту солнце. Причудливые тени, зловещие в кровавом зареве, извиваясь на песчаных застругах словно змеи, ползут вслед, длинными щупальцами хватают за ноги лошадей и верблюдов. Курится на гребнях барханов песок, с жестким шорохом собирается холмиками у оснований встречающихся кое-где высушенных до звона стеблей саксаула.

Солнце село. Сразу же, через каких-нибудь пятнадцать — двадцать минут, наступила темнота, и над барханами зажглись крупные звезды, ярко мерцающие в текучем горячем воздухе. Мерно раскачиваясь, шагают и шагают вперед верблюды. Неутомимой трусцой бежит впереди них ишак Хейдара. Горячий песок осыпается под копытами лошадей.

К рассвету пустыня стала остывать. Барханы отдали свое тепло холодным звездам, рассыпанным в просторах ночного неба, и теперь требовали это тепло от людей и животных, так далеко забравшихся в их владения.

На изнурительной сыпучке спешились, повели коней в поводу. Вышли на такыр — снова в седла, то шагом, то рысью, вперед и вперед, в бесконечные мглистые просторы пустыни — царство протянувшихся до горизонта мертвых песчаных волн.

Небо на востоке стало светлеть, когда караван во главе с конным отрядом пограничников подошел к большому колодцу Курбан-Кую, спрятавшемуся в зарослях саксаула, остановился на дневку. Самохину никогда не приходилось видеть такой саксаул. Стволы его достигали тридцати-сорока сантиметров в обхвате. Но и среди этих толстых стволов не спрячешь отряд: двадцать две лошади, ишак, восемь верблюдов, два десятка людей.

Между двумя грядами барханов нашли лощину, заросшую таким же высоким и частым саксаулом. Едва скрылись в ней, с неумолимой точностью поднялось над горизонтом испепеляющее все живое солнце. Над барханами поплыло горячее марево. Жаркий воздух струился и переливался, как густой прозрачный сироп. Прикосновение его сушило и обжигало. В жгучих струях словно плыли, подняв к небу сухие костлявые руки, покачиваясь и растворяясь в пыльном пламени дня, кусты саксаула. С первых же часов жара стала нестерпимой. В бездействии особенно трудно было ее переносить. Самохин приказал Галиеву послать часовых на гребень бархана, тщательно замаскироваться, сам со старшиной тоже занял удобную позицию, стал наблюдать. Часть бойцов пыталась уснуть, сделав кое-какую тень над головой, остальные чистили оружие, наблюдая за пустыней. Самохин приказал так распределить время, чтобы каждый мог поспать три-четыре часа. Но лечь на песок — все равно что на раскаленную сковородку: пот заливает глаза, а язык, жесткий и шершавый, как рашпиль, пристает к нёбу, задевает за сухие растрескавшиеся губы, Хейдар взял камешек в рот, стал гонять его там языком, чтобы вызвать слюну, Самохин осторожно смочил из своей фляги платок, протер губы, не успел завинтить флягу, платок мгновенно высох. Хейдар выбрал ствол саксаула потолще, у ствола докопался до прохладного влажного песка, с наслаждением потянул в себя свежий воздух. Некоторые солдаты сделали так же, но прошло не больше нескольких десятков секунд, песок у стволов снова стал сухим и горячим.

У колодца Курбан-Кую, так же как и у колодца Ак-Кую, — балаганы чабанов из набросанного на жерди бурьяна, рядом — сгрудившиеся отары овец. Хейдар покачал головой, указывая на стан пастухов, сказал:

— Долго здесь будут: тень у них есть, вода есть, чай в тунчах тоже есть. Пока жара, отдыхать будут.

Все с возрастающей тревогой всматривался он в просторы окружавшей их пустыни, и Андрей понимал, о чем он может думать: если Дурсун — дочь Хейдара — действительно в плену у бандита Аббаса-Кули, как она может выдерживать такое пекло? К тому же зной пустыни — не единственная опасность, которая ей угрожает...

Снова до вечера ждали пограничники, пока чабаны напоят отару, кончат жечь костры, напьются чаю. После полудня бойцы из отряда Андрея с завистью наблюдали, как пастухи зарезали барашка и принялись жарить коурму, печь хлебные лепешки в горячей золе. Аппетитный запах распространился, казалось, по всей пустыне. У колодца шло пиршество, а пограничникам приходилось довольствоваться сухарями и консервами. Самохин подумал, что среди чабанов могут оказаться верные люди, у которых можно было бы спросить, не видели ли они бандитов. Андрей подозвал Хейдара. Когда тот лег рядом на гребень бархана, передал ему бинокль.

Хейдар долго всматривался в чабанов, с сомнением почмокал языком.

— Этих людей я не знаю, начальник, — сказал он. — Не видел их ни в ауле, ни в стане Аббаса-Кули. Из других, наверное, мест эти чабаны. Надо ждать ночи... Кто скажет, где сейчас бандиты? Они могут быть по всей пустыне и среди этих вот чабанов... А поступают они не по закону, — рассматривая, что там делают пастухи у костра, продолжал Хейдар, — у нас полагается, если жаришь коурму, оставь у колодца хоть маленькую чашку. Голодный человек придет, поест, напьется воды, прославит твое имя перед аллахом. Мало ли приходится чопанам или простым путникам — йоловчи по горам да пескам ходить? Когда я еще проводником через пустыню караваны водил, на охотничьих станах всегда оставлял хлебные лепешки — кюмча, соль, спички. А эти хоть бы обжаренную баранью голову оставили...

Самохин взял у Хейдара бинокль, поднес к глазам, отчетливо увидел, как чабаны слили в казан остатки жира, сложили туда мясо, стали сворачивать свой стан, увязывать кошму и палки на ишаков, собираться на пастбище. Шел на убыль еще один томительный знойный день.

— А может, не хотят ничего оставлять, чтобы не досталось плохим людям? — продолжая разговор, сказал Самохин.

— Верно, Андрей Петрович, — согласился Хейдар. — Сейчас и чопан, как солдат на войне: положи что у костра, хорошему человеку не достанется. Все себе бандит, сволочь заберет. Соображать надо: раз чабаны так делают, значит, банда Аббаса-Кули недалеко. Колодец Инженер-Кую сухой. До войны инженеры там работу не кончили, война помешала. В Дождь-яме вода долго не простоит. Высохнет вода, и бандиты снимут свой стан. Надо нам скорее туда идти.

Хейдар говорил убежденно, и Андрей верил ему. Смущало лишь то, что сначала необходимо было найти группу Рыжакова и вместе с ним атаковать Аббаса-Кули. До колодца Инженер-Кую оставалось меньше суток хода, а признаков отряда пограничников не было и в помине.

С беспокойством думал Андрей о предстоящем бое. Еще больше смущала задача, которую надлежало выполнить проводнику.

Самохин открыл флягу, снова смочил платок, протер губы. Утром вода еще сохраняла ночную прохладу, сейчас же была горячая, как будто ее грели на огне.

— Что думает старшина? Как пойдем на сближение с бандой Аббаса-Кули? — спросил Самохин Галиева.

— В горах Амир под носом у врага целый полк проведет, а здесь... вылезешь на бархан, тебе вся пустыня видна, и ты всей пустыне виден...

Шли всю ночь, ориентируясь, как в открытом море, по компасу. Крупные и яркие звезды сияли над головой, спустившись к застывшим гребням песчаных волн.

На рассвете показался недостроенный сухой колодец Инженер-Кую. Посреди ровной как стол площадки крепкого, словно цемент, такыра можно было рассмотреть в предрассветном сумраке сложенную из камней верхнюю часть колодца, остатки какого-то оборудования.

Уже недалеко отсюда должна быть Дождь-яма, где по предположению Хейдара базировались бандиты. Самохин и Галиев с трудом нашли укрытие для отряда в неглубокой лощине среди редкого саксаула, переоделись в халаты и тельпеки, пошли наблюдать на ближайший гребень бархана. Остальные расположились на короткий отдых.

У колодца ни души, безжизненная равнина, всхолмленная песчаными волнами, раскинулась до самого горизонта. Андрей и старшина склонились над картой, отыскивая по отметкам какую-нибудь балку или лощину, которая подходила бы к Дождь-яме. Но что могла сказать карта, когда каждую неделю менялась сложная система движущихся барханов? Ждать еще целый день и подходить к стану бандитов ночью, значит, брать их тогда, когда они больше всего насторожены и ждут нападения.

— Будем атаковать днем, сейчас, — сказал Андрей. — Разгружайте верблюдов.

Бочата с водой быстро сняли с горбов усталых животных, сложили их так, чтобы не занесло песком, поставили над ними вешку. На верблюдов привязали подобие двойных седел, сбоку к седлам приторочили винтовки й автоматы. После этого Андрей приказал пограничникам взобраться на горбы, сесть лицом друг к другу и наклониться так, чтобы издали можно было принять седоков за вьюки. На одного из верблюдов таким же способом уселся сам с переводчиком Сулеймановым. Оставив часть отряда в пять человек под командованием сержанта Гамезы в резерве и приказав ему идти вслед, а в случае, услышит стрельбу, сразу же рысью мчаться вперед, Самохин отдал приказ трогаться в путь.

Неторопливым, размеренным шагом потянулись один за другим верблюды по направлению к Дождь-яме, скрывавшейся где-то теперь за недальними барханами. Все так же потрусил впереди на своем ишаке караван-баши Хейдар.

Едва выехали на возвышенность, Хейдар придержал ишака.

— Начальник, — сказал он, — не останавливайся, проезжай вперед сам, посмотри влево. Старый Хейдар видит у Дождь-ямы стан проклятых бандитов. Видишь, в стороне, по левую руку от тебя, расщелок — балка, как сухое русло реки. Веди караван так, как будто идем мимо Дождь-ямы, а потом галопом по расщелку и там — да поможет тебе аллах — начинай воевать!

— Спасибо, яш-улы, что правильно привел, — с облегчением проговорил Самохин. — Посмотри только хорошенько и ты: есть ли с ними сам Аббас-Кули?

Старик долго смотрел в бинокль, пустив ишака рядом с первым верблюдом. Наконец ответил:

— Нет, начальник, нету с ними Аббаса-Кули. Но все равно, я точно знаю, это та Дождь-яма, его бандиты.

Сомнений не было: у поблескивавшего на солнце небольшого озерца даже без бинокля видно становище вооруженных людей.

Но если у Дождь-ямы банда Аббаса-Кули, то где Рыжаков? Он ведь передавал в последнем сообщении, что напал на след бандитов? И где сам Аббас-Кули?

Они вошли в лощину и пустили рысью верблюдов, впереди которых помчался на своем крутобоком ишаке Хейдар. Не доехав ста — ста пятидесяти метров до того места, откуда надо было выходить к Дождь-яме, спешились и по горячему осыпающемуся песку стали подниматься на гребень бархана.

— Посмотри еще раз, яш-улы, — обращаясь к Хейдару, сказал Андрей, — там ли Аббас-Кули?

Хейдар прилег на склон бархана, закрывшись ладонью от солнца, долго всматривался в группу бандитов.

— Нет, Андрей Петрович, этого кровавого шакала с ними нет...

— Сигнал к атаке — фуражка над головой, — обернувшись к занимавшим исходный рубеж пограничникам, сказал Андрей.

Он и без бинокля хорошо видел сквозь саксаул и кян-дым кустики в виде сухого камыша, что бандиты, которых он насчитал шестнадцать, были заняты сейчас самым мирным делом: четверо хлопотали вокруг здоровенного казана с каким-то варевом, еще двое выкладывали куски мяса на деревянное блюдо. Остальные были заняты приготовлениями к обеду. Винтовки, шомпольные «харли» и «мултыки», стояли в козлах под навесом из наброшенной на колья кошмы.

— Старшина, возьмите с собой трех-четырех человек, по-пластунски, скрытно как можно ближе продвиньтесь к лагерю бандитов. Ваша задача отрезать их от оружия.

«Та ли это банда? Почему нет и признаков отряда Рыжакова? Где сейчас сам Аббас-Кули? Не ударит ли с тыла?» Андрей внимательно осмотрелся, увидел лишь однообразные волны бесконечного песчаного моря, унылые песчаные холмы, уходящие до самого горизонта. Никаких часовых поблизости от стана не было видно. Рассевшись двумя группами вокруг деревянного блюда и вокруг казана, бандиты, казалось, ни о чем не тревожились.

Самохин подал знак, чтобы пограничники подтягивались вслед за ним по лощине, направился к группе бандитов, сидевших возле казана.

Под ногами песок — ни шороха, ни шума. Ему удалось подойти вплотную: так все были заняты едой. Безусый парень, лет восемнадцати, сидевший ближе других, поднял глаза, да так и остолбенел.

Самохин поднял фуражку. На гребень выскочили пограничники, направили винтовки на ошеломленных пирующих.

— Руки вверх, с места не сходить! — скомандовал Андрей.

Сулейманов тут же перевел его приказ. Сидевшие ближе других к ружьям, сделали было движение приподняться, строгий окрик вернул их на место: Галиев с четырьмя пограничниками, взяв карабины наперевес, заслонили собой оружие.

Такая неожиданная легкость, с которой его отряд одержал победу, несколько смутила Андрея. Подозрение, что Хейдар вывел его совсем не к той Дождь-яме, охватило его. С недоверием наблюдал он, как тревожно осматривается по сторонам его проводник. Без слов ясно: ни самого Аббаса-Кули, ни схваченных им заложников здесь не было. Самохин окинул внимательным взглядом задержанных и все их хозяйство. Кроме шатров и громадного чадра из кошмы у Дождь-ямы — около двадцати завьюченных верблюдов. Видно, готовились к переходу; на верблюдах тюки, скорей всего с джегурой, бурдюки с водой.

Допросили молодого бандита, который подтвердил, что действительно главарь их — Аббас-Кули, но где он сам и где заложники, никто не знает.

Положение осложнилось тем, что Самохину надо было или оставлять часть своего отряда для охраны и конвоирования захваченной группы, или вести с собой заведомых врагов. На горбах верблюдов, завьюченных бандитами, шесть бурдюков с водой. У Дождь-ямы можно полностью залить освободившиеся бочата, взятые с собой, но народу стало в два раза больше, лошадей и верблюдов — тоже. Оставлять часть пограничников для того, чтобы конвоировать задержанных, — значит, дробить свои силы. Тащить за собой всю ораву — не только сковывать себя в случае стычки с бандой Аббаса-Кули, но и держать резерв врага в собственном обозе.

— Пойдете, старшина, с четырьмя пограничниками в разведку, — распорядился Самохин. — Остальным пополнить и проверить запасы воды, готовить обед. Через два часа выступаем. Постарайтесь уложиться в срок. Времени у нас нет. Придется делать дневной переход да еще — он кивнул в сторону бандитов — с таким пополнением. Что скажешь, Хейдар-ага? — спросил он проводника. — Где будем искать Аббаса-Кули, где его отряд?

— Начальник! — с отчаянием в голосе воскликнул Хейдар, — я поверил тебе и Кара-Кушу, поверил аксакалу Али-ага, что дочь моя Дурсун у Аббаса-Кули, здесь, в Кара-Кумах. Поверь ты мне, что у этой Дождь-ямы я видел проклятого бандита и его волчью свору. Надо идти от этой Дождь-ямы по кругу искать следы лошадей. Мирные люди идут в пустыню на верблюдах, военные — на лошадях. Давай я сам пойду искать! Клянусь аллахом, не уйду из песков, пока не покажу тебе след поганого шакала Аббаса-Кули!

Самохин отвел старика в сторону, предложил сесть рядом на склон бархана.

— Следы будем искать вместе, Хейдар-ага, — произнес он, — а сейчас настало время поговорить с тобой откровенно...

— Вах! — воскликнул Хейдар. — Это уже второй откровенный разговор. После первого вы послали меня в Кара-Кумы, а теперь что, после второго пошлете на Западный фронт?

— На Западный не пошлем, а на Восточный — может быть. Полковник Артамонов доверяет тебе одно очень важное дело...

— Андрей Петрович! — в крайнем возбуждении взмолился Хейдар. — Я очень уважаю полковника Артамонова, да хранит аллах его самого и его детей, я уважаю тебя и большого старшего лейтенанта Кара-Куша. Но зачем вам старый больной Хейдар? Дайте мне вернуться к своим близким, подержать на коленях моих внуков, обнять сына и дочь, увидеть жену — Патьму. Зачем вы нашли мне семью, чтобы я опять ее потерял?

— А ты спросил, Хейдар-ага, где моя семья? Иди для тебя — и война не война? — неожиданно жестко сказал Андрей, а сам подумал, что этой своей отповедью Хейдару он как бы признавал то, что сказал Богданов: «В машину, на которой ехали семьи начсостава, было прямое попадание бомбы».

— Ты хочешь стоять между сражающимися? — не щадя Хейдара, продолжал Андрей. — В таких пули летят с обеих сторон,

— Вах! — с сердцем воскликнул Хейдар. — Я не хочу стоять ни между сражающимися, ни позади, ни впереди. Тебя послушать, без старого Хейдара вы не кончите войну.

— То, что можешь сделать ты, никто не сможет, — не отреагировав на вспышку Хейдара, сказал Самохин. — Твой сын на фронте. Дерется с фашистами как герой. Он тебя спросит: «Как ты воевал, отец?» Что ты ему скажешь? Что тебя уговаривал старший политрук, а ты упирался? Верно я или неверно говорю?

Хейдар недоверчиво рассмеялся.

— Ай, какой умный старший политрук, — иронически сказал он. — Моя жена Патьма не сказала мне, где наш сын, как он воюет. Старший политрук говорит. Откуда ты взял, что мой сын воюет как герой? Кто тебе такую большую весть передал? Почему Патьма об этом ничего не знает?

— Потому что письмо от комиссара артиллерийской части, где служит твой сын Барат-али Хейдар-оглы, пришло в день нашей отправки в пески. Мы решили первому показать его тебе.

Самохин не сказал Хейдару, что через военкомат посылал в действующую артиллерийскую часть специальный запрос, с просьбой сообщить, как служит и воюет сын Хейдара Барат-али. На счастье, тот оказался настоящим героем, подбив из своего орудия в неравном бою четыре танка.

Хейдар дрожащими руками принял письмо, написанное рукой замполита артиллерийского дивизиона, невидящими глазами некоторое время всматривался в него, украдкой смахивая навернувшиеся слезы.

— Не могу, джан-горбан, — сказал он. — Прочитай лучше ты. Только одно имя моего мальчика вижу, больше ничего не вижу...

В письме сообщалось родителям Барата-али и односельчанам, что сын Хейдара (так там было написано: «Хейдар-оглы») проявил беспредельное мужество, отразив со своим орудийным расчетом танковую атаку. Он подбил четыре танка и не потерял при этом ни одного человека из своего расчета, потому что все время менял позицию и хорошо маскировался. «Вы можете гордиться, — писал замполит Иванов, — славным сыном туркменского народа Баратом-али Хейдар-оглы. От всей нашей части передаем низкий поклон его отцу и матери за то, что воспитали такого сына...»

Дочитав письмо, Самохин молча ждал, пока старик справится с волнением. Хейдар смотрел куда-то вдаль прямо перед собой, не вытирая бегущих по лицу слез. «Ай, Барат-али, Барат-али», — принимался он шептать и снова умолкал, вперив невидящий взгляд в пространство, не в силах удержать навертывавшиеся слезы.

— Можно мне взять это письмо? — спросил Хейдар, нерешительно протянув руку.

— Лучше я тебе его отдам, когда вернемся из похода.

— Но ведь оно для меня с Патьмой написано. Почему же ты не отдаешь мне письмо о моем сыне?

— Когда разведчик идет в тыл врага, он оставляет все документы в штабе части, — ответил Андрей.

— Я не хочу ничего слушать. Отдай мне письмо о моем сыне. Если ты мне его не отдашь, я не сойду с этого места ни шагу, пусть я умру здесь, пусть шакалы растащат по всей пустыне мои кости!

Андрей видел, что спорить со строптивым Хейдаром бесполезно. Он действительно не сдвинется с места, пока не получит письмо.

— Как я могу не отдать его, когда оно для вас с Патьмой написано. Только спрячь его хорошенько, Хейдар-ага, пусть оно в трудные минуты согревает твое сердце.

Хейдар взял письмо из рук Самохина, тщательно свернул его и вложил в висевший у него на шее на шнурке высушенный полый внутри кабачок, в каких жители Средней Азии носят обычно табак, тщательно закрыл кабачок пробкой, запахнул на груди стеганый халат.

— Хорошо! — досуха вытерев покрасневшие глаза, сказал он. — Что я должен делать?

— Вот это другой разговор, — отозвался Самохин. — Первое, что ты сделаешь, сменишь ишака на самого доброго коня, даже на двух. Приметь вон того ахалтекинца, что с белой звездочкой на лбу. Идет он от самого Ашхабада без седока, получает двойную порцию воды и корма. Второй рядом с ним, в белых чулках — тоже. Держись неподалеку от меня. Эти кони тоже где-то рядом будут. Ишак у тебя, конечно, хорош, но для настоящего джигита настоящий конь нужен...

* * *

Не просто было Андрею уговорить старого Хейдара. Он еще битый час объяснял ему задачу, внутренне соглашаясь, что и молодой человек подумал бы не раз, прежде чем браться за такое дело. Он еще продолжал разговор с проводником, когда раздался голос наблюдавшего за пустыней сержанта Белоусова:

— Товарищ старший политрук, на дальнем гребне бархана человек!

Андрей поднялся по склону, увидел в бинокль, что с юго-востока точно по их следам движется расплывающаяся в горячем текучем мареве темная фигура в туркменской одежде. Мелькнув у склона бархана, она медленно спустилась в низину, снова появилась на гребне — ничтожно маленькая, темная точка, затерянная на раскинувшихся во все четыре стороны до самого горизонта огромных пространствах смертельно-жгучих песков.

В бинокль Самохин рассмотрел, что оружия у одинокого путника нет, идет он спотыкаясь, в каждом движении видна предельная усталость. Вот он все ближе и ближе. Можно уже рассмотреть его лицо, детали одежды. Андрей выслал навстречу ему Белоусова с флягой воды. К ним подходил сухощавый и стройный туркмен средних лет, в халате, в высокой бараньей папахе-тельпеке.

— Смотрите, кто к нам идет! — раздался удивленный голос старшины Галиева. — Амангельды-ага! Наш следопыт Амангельды.

Самохин знал, что Амангельды — один из тех, кого Кайманов отправил на разведку искать следы Аббаса-Кули. Но знал он его недостаточно хорошо.

— Что за человек? — шагая по песку навстречу Амангельды, спросил Андрей у Галиева.

— Очень хороший человек! Якши-человек! — ответил тот. — Старший бригады содействия аула Чули. На горе Душак у него своя дозорная тропа. Яков Григорьевич его в пустыню на разведку посылал, а он нас нашел.

Старшина бросился навстречу едва державшемуся на ногах следопыту.

— Салям, Амангельды-ага! Здравствуй, дорогой! — воскликнул он. — Есть у тебя вода? Давно ли ты ел? — Он протянул ему флягу, хотя Белоусов уже передал ему свою. — Как ты узнал, что мы здесь?

— Ребенок и тот узнает, — Отвечая на приветствие и сделав всего лишь один глоток из фляги, ответил Амангельды. — В пустыне такой след, сразу видно, конный отряд прошел, лошади подкованы, как пограничники куют.

— Начальник! — налив немного воды в горсть и освежая блестящее от пота темно-коричневое лицо, воскликнул он. — Делай скорее тревогу! Надо вам очень быстро выезжать! В пустыне война! Ваши геок-папак с бандитами бьются! Очень тяжело вашим. Надо спешить. Аббас-Кули со всех сторон их обложил, как ястреб кружит, добить хочет. Седлай коней, верблюдов! Торопись!

— Поднимайте отряд в ружье! — приказал Самохин Галиеву. («Вот она где группа Рыжакова») — Сам-то сможешь, Амангельды-ага, в седло сесть?

— Если надо — сяду. Верхом не так далеко. Километров десять будет. Пешком долго шел...

— Старшина, — распорядился Самохин, — верблюдов завьючить, бочата и бурдюки наполнить водой, пленных связать. Хейдар! — окликнул он проводника. — Едешь с нами. Оружия у тебя нет, будешь коноводом. Пересядь на резервного коня, того, что с белым пятном на лбу, второго, с белыми чулками, держи в поводу. Береги их пуще глаза, держись возле меня и старшины Галиева. Свежие кони нужны будут, если придется догонять главаря: Аббас-Кули нам живым нужен... Сержант Гамеза!

— Здесь!

— С четырьмя пограничниками (Андрей назвал фамилии) будете охранять задержанных. Спустя минут пятнадцать двигайтесь вслед за нами, вплотную не подходить. Все готовы?.. Отря-а-ад! Рысью!.. Ма-а-а-арш!

Лошади после отдыха у Дождь-ямы легко шли по такыру, не сбавляя хода, преодолевали сыпучку. В белых налобниках, таких же, как у верблюдов, они выглядели непривычно, словно кони средневековых рыцарей, но чувствовали себя, видимо, сносно. Людям, впервые отправившимся в путь днем, под палящим солнцем, было тяжело.

Самохину не давала покоя мысль: «Почему терпит такой урон капитан Рыжаков? У него ведь было достаточно сил, чтобы разбить банду. И второе: почему бандиты, отбившись от пограничников, не уходят в пустыню или через кордон?»

— Амангельды-ага, — позвал Андрей, — подъезжай ближе, расскажи подробнее, что видел...

На всякий случай приказал переводчику Сулейманову держаться рядом.

Амангельды начал с рассказа о себе:

— Позвал меня Яков Григорьевич, старший лейтенант Кайманов. Ай, говорит, ты у нас изчи кумда белет — следопыт, хорошо знаешь пески. Давай немножко помогай. Где-то в Кара-Кумах сидит банда поганого шакала Аббаса-Кули, пойди посмотри следы, спроси у людей. Ай, думаю, ладно. Надо помогать: свой человек просит. Знал я: не вернулся караван из Ташауза. С караваном пошли мои друзья с Даугана — жена Барата Фатиме, внучка яш-улы Али-ага Гюльджан. Надо их, думаю, искать. Оседлал коня, поехал. Вижу, захватила какой-то караван большая банда, прошла по пустыне на лошадях и верблюдах, как целый батальон. Два дня и две ночи шел по следам. Еще полночи шел. На рассвете слышу: стрельба, кони кричат, верблюды кричат — война идет. У Амангельды винтовки нет, бичак есть. Вылез на гребень, смотрю: в барханах целое сражение. Не пойму, кто с кем воюет. Ваши пограничники тоже в гражданском, деревянные треноги у них, трубки со стеклами, как у землемеров. Смотрю, в пустыню верблюды бегут. Ай, думаю, что такое? На верблюдах баджи, дети сидят. Палки для кибиток привязаны, кошмы скатаны, вьюки. Бандиты в тельпеках на конях возле этих верблюдов крутятся. Ваши в барханах круговую оборону держат. Бандиты отсекли ваших от верблюдов, окружили с трех сторон и стреляют, головы поднять не дают. Подполз я к вашим, капитана Рыжакова раньше видел. Узнал он меня. Ай, салям, Амангельды-ага, говорит. Хорошо, что нас нашел. Мы знаем, что ты большой следопыт. Как хочешь доберись до наших людей, передай пограничникам: очень тяжелый здесь бой. Обязательно скажи, Аббас-Кули ловушку нам здесь сделал, посадил на верблюдов, захваченных с караваном женщин и подростков, за их спинами да за тюками своих бандитов спрятал. В упор стреляли...

«Так вот в чем дело! Вовремя предупредил следопыт, — подумал Андрей. — Аббас-Кули может попытаться сыграть такую же штуку и с нашим отрядом...»

— Добрался я между барханами до своего коня, — продолжал Амангельды, — вскочил в седло, поскакал.

Бандиты увидели, давай по мне стрелять. Ранили коня. Конь еще километра четыре бежал, как человек, хрипел. Потом упал, сдох. Пошел я пешком, увидел ваши следы, ай, думаю, сам аллах вас сюда на помощь послал, сюда привел...

В считанные минуты Андрею надо было наметить план боя. Какие потери у Рыжакова? Продержится ли он до того, как подоспеет помощь? Сколько бандитов у Аббаса-Кули? Удастся ли выполнить план, о котором так долго они говорили с Хейдаром? Были и другие вопросы, мучившие Андрея: «Где полковник Артамонов с машинами?», «Почему группу Рыжакова и его, Самохина, не ищут с самолета?». Беспокоила мысль: не развернется ли Аббас-Кули, да не нападет ли на четырех конвойных, охранявших шестнадцать бандитов, оставленных им в резерве у Дождь-ямы? Уследит ли сержант Гамеза за этими шестнадцатью, не выкинут ли они сами какую-нибудь штуку? И снова назойливый, необъяснимый вопрос: «Почему Аббас-Кули держится возле отряда Рыжакова, не уходит в пустыню?»

Амангельды словно подслушал его мысли:

— У ваших совсем нет воды. Некоторым раненым пришлось позабивать нижними рубахами рты. Аббас-Кули, наверное, считает, что оружие ваших геок-папак для него легкая добыча.

Андрею объяснение показалось логичным, немало озаботило новое известие:

— Как «рты позабивать»? Они же задохнутся!

— Зачем задохнутся? Не забьешь рот рубашкой — человек высохнет. Забьешь — какая-такая вода еще в нем остается.

— Чем же они дышать будут?

— Как чем? Носом будут дышать! — Амангельды говорил так убежденно, что Галиев, например, кажется, поверил ему. Но Самохин после его рассказа ощутил еще большую тревогу.

— Много ли наших побито? — осторожно спросил он.

— Наверное, много, начальник, — отозвался Амангельды. — Трудно понять, кто убит, кто от жары встать не может. Всю воду, какая у меня была, отдал. Сам чуть не подох. Давай скорей, дорогой, пропадут ваши люди, жалко будет!

Несмотря на жестокую жару, вперед и вперед ходкой рысью идет отряд. Пот заливает лицо, щиплет глаза. Кони и верблюды дышат тяжело. Люди молчат. Кажется, стоит открыть рот, жгучий воздух иссушит в организме последние капли влаги. Жарко... Очень жарко. Ломит виски. Слепящее солнце режет глаза.

Все ближе и ближе самая ответственная минута встречи с врагом. Надо не только разбить банду, захватить ее и обезоружить, но и выполнить задуманную операцию. А это не просто, очень не просто. Бандиты тоже дремать не будут.

Самохин придержал коня. Остановились вместе с ним Галиев, Сулейманов, Амангельды. Все четверо некоторое время молча пропускали мимо себя отряд. Андрей всматривался в почерневшие от зноя лица солдат с воспаленными глазами, потрескавшимися губами. Разные это лица. Но у всех выражение удовлетворения и даже гордости за успешно проведенную операцию у Дождь-ямы. Большая часть пограничников ехала на лошадях, но человек шесть Самохин посадил на верблюдов, двойные седла и силуэты склонившихся друг к другу седоков оказались неплохой маскировкой. Два верблюда были нагружены бочатами с водой, столь необходимой отряду Рыжакова. Проехал вместе с другими и Хейдар. На кровном ахалтекинце он выглядел очень даже неплохо, с природной сноровкой сидя в седле. Но он даже головы не поднял, не посмотрел в сторону Самохина.

— Скажи мне, Амангельды-ага, — сказал Андрей, — сможешь ты хотя бы в бинокль узнать Аббаса-Кули?

— Я его и без бинокля узнаю, — отозвался Амангельды. — Сколько раз на Даугане встречал, только сегодня утром видел. Полосатый халат на нем, белый тельпек. Конь черный, как осенняя ночь.

— Все это очень важно, яш-улы. Не отвлекайся ничем, смотри за Аббасом-Кули. Как увидишь, сразу укажи его нам. Постараемся взять его живьем.

— Внимание! — пришпоривая лошадь, скомандовал Самохин. — У главаря банды белая папаха, черный конь. Стрелять в коня. В Аббаса-Кули стрелять запрещаю. Задача — взять главаря живым.

Андрей в десятый раз прикинул, что бы он сделал на месте Аббаса-Кули, столкнувшись с отрядом Рыжакова? Один путь: любыми средствами оторваться от пограничников, уйти подальше в пески. Аббас-Кули этого не сделал. Почему? Что его удерживало возле отряда Рыжакова?

— Подтянуться!.. Прибавить шагу!..

Надо было во что бы то ни стало скрытно приблизиться к месту сражения, взять бандитов в обход. Но у Андрея не было времени идти окольными путями. Своими сомнениями он поделился со следопытом.

— Если будем по моим следам идти, — ответил Амангельды, — попадем в засаду. Надо — низинами с двух сторон, вон от того бархана.

Андрей, ни слова не возразив, разделил надвое отряд, обтекая с юга и запада место, где шел бой. Сквозь шумное дыхание лошадей, шорох осыпающегося под копытами песка доносилась отдаленная перестрелка.

— Развернуться цепью, за мной ма-а-арш!

Амангельды рассчитал точно: извилистая низина между барханами вела как раз к тому месту, где все нарастала стрельба.

Самохин отыскивал глазами прикрытие, из-за которого можно было бы подойти поближе к сражавшимся, но не находил его. Вокруг барханы, барханы, барханы. Редкие заросли саксаула покрывали их сыпучие склоны, больше ничего...

Выскочив на гребень, Андрей увидел сразу всю развернувшуюся перед ним картину. Прижатая к земле кучка пограничников, переодетых в гражданское, отстреливалась от занявших удобные позиции бандитов. Два коня вскачь уходили в пустыню. Еще один, без седока, мчался на отряд. За ним гнался всадник в высокой папахе. Самохин вскинул карабин, поймал на мушку скачущую фигуру. Грохнул выстрел, всадник слетел с седла, покатился по склону.

Словно по этому сигналу прямо на группу Самохина (со второй группой, обходя бандитов с фланга, ушел Галиев) из-за ближайшего гребня бархана ринулся на полном скаку караван верблюдов.

Андрей, несмотря на то что был предупрежден следопытом Амангельды, почувствовал, как на голове волосы буквально встали дыбом. На верблюдах, среди узлов со скарбом, кошмами и палками, сидели, закрывая от страха лица руками и что-то отчаянно крича, женщины в национальных красных одеждах, а с ними, кажется, еще и дети.

Мгновенно в мозгу Андрея вспыхнула картина: измученные и оборванные, грязные дети с выражением отчаяния на лицах бегут за платформами эшелона, только что обстрелянного фашистскими самолетами. У насыпи, среди ромашек, на зеленой траве, лежат навзничь девочка в светлом платье и белокурая мать. У обеих на лицах страшные черные дыры от крупнокалиберных пуль.

— Начальник! Смотри! Сам Аббас-Кули впереди!

Самохин мгновенно разгадал маневр с верблюдами.

Бандиты, увидев, что их с двух сторон обтекают пограничники, попытались отвлечь внимание, пустив на Самохина задержанный ими караван, сами бросились врассыпную, по пустыне. Но их уже отсекала группа Галиева. Увидев, что их взяли в полукольцо, несколько скачущих впереди бандитов свернули в сторону, стремясь проскочить в сужающийся коридор между двумя группами пограничников. Быстрее всех, низко пригнувшись к холке великолепного вороного скакуна, вихрем мчался по такыру всадник в белой туркменской папахе — сам Аббас-Кули. Прошло всего несколько мгновений, и он вырвался из все сужавшегося кольца, все дальше уходя от погони.

— Начальник! Стреляй! Уйдет ведь! Стреляй! — донесся голос Амангельды. Но Андрей все еще медлил, оглядываясь по сторонам, оценивая обстановку.

— Где Хейдар? Где свежие лошади? — крикнул он, в то же время с тайным удовлетворением отметив, что среди пограничников его группы Хейдара уже нет.

— Залпом огонь по коню бандита! Главаря захватить живым! — крикнул Андрей. Испытав острую жалость к прекрасному животному, стлавшемуся в галопе под Аббасом-Кули, Самохин мгновенно остановил своего коня, вскинул карабин. Грянул выстрел, потонувший в трескотне нестройного залпа. Вороной, словно споткнувшись, на всем скаку рухнул в песок, перевернулся через голову и выбросил из седла далеко вперед Аббаса-Кули. Тот, невредимый, вскочил на ноги, отстреливаясь, бросился за ближайший склон бархана.

Андрей жестом показал Галиеву, чтобы он обходил с тыла, в то же время зорко следя, что происходит вокруг. Вспыхнула перестрелка накоротке, кое-где завязалась рукопашная. Несколько мгновений спустя пограничники, сжав кольцо, заставили бандитов бросить оружие. Всего двое или трое прорвавшихся мчались по пустыне.

— Товарищ старший политрук! Сюда! Скорее! — донесся с гребня бархана голос спешившегося Галиева.

Андрей пришпорил коня, в несколько прыжков вымахнул на гребень, увидел Хейдара, скакавшего на лучшем в отряде ахалтекинце, рядом с которым скакал оседланный без всадника конь в белых чулках. Это были те свежие кони, на которых предполагалось догнать главаря бандитов.

С гребня бархана отчетливо было видно, как бежавший вдоль склона Аббас-Кули обернулся и выстрелил, как Хейдар вскинул руки, показывая, что у них нет оружия. Он что-то крикнул Аббасу, тот мгновенно подбежал к оседланной лошади, с ловкостью кошки вскочил в седло, и они, низко пригнувшись к шеям коней, пустили их наметом по твердому, как камень, звонкому под ударами копыт такыру.

Неожиданно резанул уши пронзительный женский крик:

— Опе-е-е!..[29]

Скакавший вслед за Аббасом-Кули Хейдар на мгновение остановился.

— Дурсу-у-ун!.. — донесся его приглушенный расстоянием голос. — Дурсу-у-у-н!..

Галиев вскинул карабин. В то же мгновение прямо на него из-за склона бархана метнулась закутанная в белые одежды женская фигура. Подоспевший Самохин едва успел ударить снизу по стволу карабина. Грянул выстрел. Пуля ушла куда-то вверх. Но женщина и не думала уходить с дороги старшины. На мгновение обернувшись в ту сторону, куда уходил Хейдар, она с каким-то протяжным стоном, рвущимся из груди: «О-о!.. Опе-е!..» с неожиданной силой схватила ствол карабина Галиева, прижала его весом своего тела к склону бархана.

Силы были слишком не равны. Галиев мог бы просто отбросить в сторону женщину. В доли секунды перед Самохиным мелькнуло его до крайности удивленное, рассерженное лицо.

— Отставить, старшина! Не стрелять! Брать живым! — Крикнул Андрей, отлично видя, что момент упущен: остановившийся на мгновение Хейдар снова мчался вслед за главарем бандитов.

Галиев в ярости вырвал из рук женщины винтовку, но стрелять не стал. Поздно! Весь его возмущенный вид говорил: «Как можно догнать на лошадях, утомленных переходом, двух свежих ахалтекинцев, на которых уходят в пустыню Хейдар и Аббас-Кули».

— Галиев. Белоусов. Обходите с фланга! Остальные за мной! — скомандовал Андрей. Поднявшись на следующую гряду барханов, увидел, что скачут уже не два, а четыре всадника. К Аббасу-Кули и Хейдару присоединились еще два вырвавшихся из кольца пограничников бандита.

Неожиданно все четверо остановились. Андрей увидел вспышки. Тут же почувствовал, как что-то горячее тупо ударило в руку. Лишь после этого долетел треск выстрелов. Знакомая немота охватила все тело. Он еще видел, как, прижав руки к лицу, закутанная в белое, словно в саван, Дурсун сделала несколько шагов, словно хотела уйти вслед за отцом, как, вытянув вперед сверкавшие на солнце клинки, помчались за Аббасом-Кули и Хейдаром пограничники. На гребне ближайшего бархана появились еще люди с винтовками. Андрей понял: из отряда капитана Рыжакова.

Красная пелена опустилась перед глазами Андрея, в ушах все усиливался томительный звон. Сквозь этот звон он слышал четкие команды Галиева, видел, как, спешившись, пограничники стреляли вслед главарю бандитов. Еще некоторое время раздавался бешеный топот копыт по такырам, отчаянное ржание лошадей, стоны, отвратные крики верблюдов.

Он уловил, что Хейдар и Аббас-Кули все еще маячат черными точками на горизонте, расплываясь в густом текучем мареве нагретого солнцем воздуха, затем скрылись из виду.

Андрей опустился на раскаленный песок, лег навзничь, увидел над собой лицо старшины Галиева, выражавшее и участие, и тревогу, и настороженность, и недоверие. Обычно невозмутимый, Галиев пребывал в явном смятении чувств. Было от чего...

ГЛАВА 6. АРТАМОНОВ

Андрей полулежит на кошме, над которой бойцы его отряда растянули плащ-палатку, прикрывающую его от раскаленного неба.

Опустившись на колени, Белоусов перевязывает ему раненую руку, старшина Галиев смачивает драгоценной влагой подушечку от индивидуального пакета, вытирает Самохину грудь и шею. Лицо Галиева непроницаемо.

— Как себя чувствуете, товарищ старший политрук? — слышится голос Белоусова. Гул и звон раскалывают голову. Андрей пытается сесть. Это ему удается не сразу. С трудом отвечает:

— Вполне нормально...

Несколько секунд он сидит, не двигаясь, затем говорит Галиеву:

— Доложите обстановку...

— Банда разгромлена, товарищ старший политрук. Тридцать четыре человека взято в плен, но главарю из-за предательства нашего проводника Хейдара удалось скрыться.

На слове «предательство» Галиев сделал ударение и замолчал, наблюдая, как отреагирует Самохин.

Тот ничем не выразил своего отношения к такому ЧП, негромко сказал:

— Продолжайте...

— Убиты красноармейцы Шитра и Самосюк, ранено четыре человека (Галиев перечислил фамилии). Прорвавшиеся бандиты пытались сделать налет на Гамезу. Тому удалось отбиться, но почти все бочата с водой пробиты пулями. Часть верблюдов, напуганных стрельбой, разбежалась. Три лошади вышли из строя — две убиты, одна ранена. Положение в отряде капитана Рыжакова очень тяжелое...

Андрей напрягал все силы, чтобы внимательно слушать. По опыту он знал: слабость и головокружение от потери крови, звон в ушах и сухость во рту — все это лишь начало, скоро придет нестерпимая боль.

— Что у Рыжакова?..

— Раненые у него больше суток оставались на солнцепеке. Аббас-Кули прижал их огнем к барханам, головы не давал поднять. Сам капитан ранен, подойти к вам не может. Рации не работают. У капитана разбита пулей, у нас село питание. Я выпустил голубей с донесением на комендатуру. Сообщил координаты.

— Что с женщинами? Сколько их? Как ведет себя Дурсун — дочь Хейдара?

— Женщин восемь человек, видимо, из разных аулов. Дурсун молчит. Фатиме, жена Барата, сказала, что Дурсун поклялась отомстить за отца. Вместе с Фатиме внучка аксакала Али-ага — Гюльджан. Женщины истощены и запуганы. Боятся мести бандитов.

— Окажите им помощь. Дайте воды и накормите.

— Слушаюсь...

И снова Андрей уловил пытливый, недоверчивый взгляд Галиева, с точки зрения которого только благодаря попустительству начальника отряда старшего политрука Самохина совершил предательство проводник Хейдар: угнал двух лучших коней, спас главаря банды.

— Проводите меня к капитану Рыжакову, — попросил Самохин, не собираясь пока рассеивать тяжкое недоумение старшины да и еще кое-кого из рядовых пограничников.

С трудом преодолевая слабость и боль, Андрей с помощью Белоусова поднялся в седло, выехал вместе с Галиевым на гребень бархана, увидел далеко на горизонте две или три неясные точки, маячившие в густом, словно прозрачный сироп, текучем мареве: то ли остатки банды продолжали следить за отрядом, то ли уходили в глубь пустыни Хейдар и Аббас-Кули.

У Самохина на лице отразилось такое удовлетворение, что Галиев, давно собиравшийся задать мучивший его вопрос, набрал уже воздуху в легкие. Но Андрей, тронув коня, и на этот раз уклонился от разговора. Именно сейчас было важно, чтобы все видели и недоумение старшины, и пытливые взгляды солдат. Слух о том, что проводник Хейдар спас главаря бандитов Аббаса-Кули, должен распространиться как можно шире. Тот, кто будет проверять, естественно, станет спрашивать очевидцев...

«Ладно, старшина, — весело подумал Андрей, — придет время, все узнаешь, а пока, что ж, попереживай, для службы это даже полезно...»

Они проехали несколько десятков метров, спустились к месту расположения отряда Рыжакова. В широкой впадине так и лежали на своих местах обессиленные зноем люди, еще недавно занимавшие круговую оборону. Ближе к Андрею десятка полтора орлов терзали труп убитой в перестрелке лошади. Лишь в последний момент, когда Самохин и Галиев приблизились к ним вплотную, орлы тяжело взлетели, шумно хлопая крыльями, зловеще вытягивая шеи с крючковатыми клювами, подбирая сильные, когтистые лапы.

У всех лежавших на песке пограничников исхудалые лица, скулы, обтянутые кожей, сожженной солнцем, сухие губы, ввалившиеся глаза.

Пограничники из отряда Самохина помогали, как умели, оставшимся в живых, вливали по нескольку капель воды в растрескавшиеся, полураскрытые от жара губы, смачивали глаза, лоб, шею оживляющей влагой.

По гребню бархана, полукольцом окружающего с трех сторон котловину, тут и там видны занесенные песком трупы бандитов. Над трупами тучей вьются неизвестно откуда взявшиеся мухи.

Самохин распорядился:

— Организуйте охрану. Пошлите человека к сержанту Гамезе. Пусть тех, что задержали у колодца Инженер-Кую, сюда не ведут. Прикажите расположиться на дневку в соседней лощине, часового выставить на зрительную связь с нами. Еще один бочонок воды доставить сюда. Как только спадет жара, будем возвращаться: помощь может подоспеть не сразу...

Галиев вскинул руку к фуражке, сказал: «Слушаюсь». Андрей слез с лошади, едва передвигая ноги, увязая в сыпучем песке, направился к Рыжакову — худощавому человеку в халате и тельпеке, лежавшему у склона бархана, опираясь спиной на хурджуны.

Андрей подошел, назвал себя, опустился рядом, спросил, что произошло с его отрядом.

— Четырех человек загубил, — не сразу ответил Рыжаков. — Остальные — кто ранен, кто от жары высыхает. Если бы вы подоспели часом позже, все было бы кончено... Сволочи!.. Они пустили впереди себя женщин...

Андрей промолчал. Красный туман то и дело застилал ему глаза, воздуха не хватало, но он старался не показывать, как ему плохо.

Палящий ветер сушил носоглотку, резал воспаленные от бессонницы и мелких песчинок глаза. Самохин понял, что должен ощущать этот человек, который уже столько дней в пустыне и которого терзают сейчас не только жара и физические муки.

— Начало было нормальное, — продолжал тихим голосом Рыжаков. — Неподалеку отсюда встретили караван верблюдов, с ним было всего несколько человек бандитов. Мы их окружили, взяли без выстрела. И никому не пришло в голову, что основные их силы рыщут где-то рядом... Они ударили по нас залпом из-за спин сидевших на верблюдах женщин, захваченных на Ташаузской дороге. Отходя, дали еще залп, а потом блокировали отряд... Не мог я стрелять в женщин, понимаете, не мог. Главарь бандитов рассчитал точно...

— Одно не пойму, — сказал Самохин, — что им мешало уйти сразу же, как отбились от вас? Они же видели, в каком состоянии ваш отряд.

Рыжаков заметно оживился. Легкая усмешка тронула его ссохшиеся губы, в провалившихся глазах появился живой блеск.

— Все дело вот в этом, — сказал он и похлопал черной ладонью по хурджунам — туго набитым пыльным переметным сумам. — Пощупайте сами...

Андрей протянул руку и ощутил под пальцами плотно увязанные бумажные пачки. — Деньги?

— И немалые. Аббас-Кули работает не ради идей, ему треба гроши. Сколько здесь — не знаю, но пахнет миллионами. Из-за них-то бандиты, не щадя живота своего, и торчали здесь под пулями, рвались к хурджунам. — Рыжаков помолчал, высказал мучившую его мысль: — Как бы Аббас-Кули с остатками банды не сделал попытку отбить эти миллионы... А дела наши не ахти...

Самохин ответил, что оставленный Аббасом заслон у Дождь-ямы ему удалось взять без выстрела, а здесь, где принял бой Рыжаков, из кольца окружения вырвалось всего несколько бандитов.

— Тогда есть шанс выйти из пустыни, — повеселев, сказал Рыжаков, и Андрей понял, что всего два часа назад он уже не думал остаться в живых.

— Скажите, — спросил Рыжаков, — как получилось, что вашему проводнику удалось захватить лучших лошадей, спасти главаря банды?

— Так уж получилось, — неопределенно ответил Андрей.

— Да, дела...

Оба умолкли, наблюдая, как люди их отрядов хоронили погибших товарищей. Под командой Галиева пограничники выстроились у братской могилы, отдали погибшим товарищам последние почести. Сухим треском разорвал тишину прощальный залп. Андрей хотел приподняться, но руку пронизала нестерпимая боль, красноватый туман снова застлал глаза, звон в ушах стал таким сильным, как будто звенело само небо.

Он снова опустился на песок рядом с Рыжаковым, раздумывая, что делать дальше. Задачу они выполнили. Банда разгромлена и теперь не представляет угрозы. Но остался еще один враг, беспощадный и неуязвимый. За тот шанс вырваться из пустыни, о котором говорил Рыжаков, надо еще бороться. Как это сделать? Воды хватит не больше чем на полсуток, и то при самом строгом режиме. Продовольствие на исходе. Раненые нуждаются в немедленной помощи.

Молча наблюдали Самохин и Рыжаков за тем, как старшина цедил воду из согретого солнцем бочонка, сливал ее в котелок, выдавал каждому порцию, точно отмеренную алюминиевым стаканчиком для бритья. Ему помогали бойцы отряда Самохина, следопыт Амангельды.

О чем этот Амангельды переговаривается со старшиной? Оба показывают в ту сторону, где более чем в десяти километрах осталась Дождь-яма. Вот они оба, продолжая совещаться, посмотрели в сторону раненых начальников, словно хотели о чем-то спросить.

Самохин подозвал Галиева, приказал:

— Не подпускайте ни одного человека к бочатам с водой. Выдавайте по одному неполному стакану, больше нельзя. Лошадям — по котелку. Один бочонок сохраните для раненых... О чем это говорит наш следопыт?

— Начальник! — подойдя вслед за Галиевым, сказал сам Амангельды. — Когда я вас в пустыне искал, один след в песках видел. Тогда некогда было этот след смотреть, надо сейчас. Совсем непонятный след! Пошел человек к Дождь-яме, не дошел. Повернул к колодцу Инженер-Кую, остановился на полдороге, дневку устроил, потом в барханы ушел, где совсем никаких колодцев нет. Может, заблудился кто, а может, разведчик, боится людям на глаза попасть. Как бы он не привел сюда кого-нибудь на помощь бандитам Аббаса-Кули...

— Разрешите, товарищ старший политрук, взять шесть человек и вместе с Амангельды проверить, кто бы это мог быть, — тут же сказал Галиев.

Самохин с минуту колебался, считая, что все-таки опасно направлять на поиски неизвестного такую небольшую группу пограничников. Аббас-Кули может таить где-нибудь в песках еще резервы, и тогда туго придется и Галиеву с Амангельды, и основному отряду. Но оставлять невыясненным, что там за неизвестный бродит в районе колодца Инженер-Кую, тоже нельзя. Дашь Галиеву больше людей — ослабишь охрану лагеря, тогда плененных бандитов хоть связывай, а их тридцать четыре...

— Отберите десять бойцов, сделайте рекогносцировку местности в радиусе пяти-шести километров, — приказал Самохин. — Постарайтесь вернуться как можно скорее. А сейчас пусть подойдет ко мне сержант Гамеза.

Галиев удовлетворенно кивнул, видимо одобряя решение старшего политрука. Спустя несколько минут небольшой отряд во главе со старшиной и следопытом скрылся за соседней грядой барханов.

Оставшиеся пограничники развели костры, приготовили ужин, накормили раненых, дали поесть задержанным.

Рыжаков высказал ту же мысль, что не давала покоя Андрею.

— Не может быть, чтобы нас не искали. Обязательно должен быть самолет.

Что мог ему ответить на это Самохин? Он знал, что их давно ищут, но не понимал, почему до сих пор не нашли.

С трудом дождались они, когда багровый закат наконец-то возвестил окончание неимоверно трудного дня. Солнце село и, как это бывает на юге, сейчас же, через какие-нибудь полчаса, наступила темнота. Над нагретыми за день барханами ярко засияли дрожащие в струях горячего воздуха мерцающие над самой головой крупные звезды. Поднялся горячий ветер, стал перегонять песчинки, посвистывать в жестких, иссушенных зноем стеблях саксаула. На раскаленном песке кое-как приткнулись утомившиеся за день люди.

Рыжаков и Самохин, переговариваясь вполголоса, не могли решить, как транспортировать раненых, как обеспечить водой и пищей людей и животных, как выходить из пустыни. Отправляться в путь немедленно — нет сил. Верблюды не напоены, лошадям надо пить по несколько ведер каждой, а дали всего по котелку. На весь отряд осталось всего три бочонка воды.

Андрей плохо помнил, как прошла эта мучительная ночь. Внутри все горело, сознание мутилось. Духота не спадала. Несколько раз он подзывал сержанта Гамезу, спрашивал, не вернулся ли со своей группой старшина Галиев, тревожно прислушивался к ночному безмолвию пустыни. Но все вокруг было тихо. Духота не спадала.

Перед рассветом стало прохладнее, утомленные зноем люди наконец-то почувствовали облегчение. Воду разлили по флягам, оставив небольшой резерв для раненых. Стали сворачивать бивак. Все, не только часовые, осматривали далекие гряды барханов, волнами уходящие к горизонту. Галиева и Амангельды с группой не было.

Утро очень быстро сменилось жарким днем. В небе снова повисло беспощадное солнце, высматривающее огненным глазом новые жертвы. Думая, что у него начинается бред, Самохин увидел на горизонте лес, перед лесом — озеро, какие-то домики на берегу. Видение покачивалось, то исчезая, то становясь снова таким четким, как будто он рассматривал его через увеличительное стекло. Казалось, стоит пройти каких-нибудь полтора-два километра, и окунешься в прохладную воду, спрячешься под кроной деревьев, войдешь в гостеприимный дом.

Но мираж вскоре растаял, и снова вокруг только иссушенные солнцем барханы, да кое-где на гребнях, словно скелеты погибших в пустыне путников, корявые, иссушенные зноем кусты саксаула.

Самохин оглядел расположившихся вокруг него людей: сколько времени они еще выдержат в этом пекле? Многие как черные мумии: скулы обтянуты темной воспаленной кожей, глаза красные, губы потрескались. У Андрея болело все, в ушах не прекращался непрерывный томительный гул. На какое-то мгновение Самохину показалось, что где-то далеко, среди барханов, идет то ли машина, то ли работает пускач трактора. Он закрыл глаза, пытаясь усилием воли отделаться от мучившего его звука, но гул не только не прекращался, а все больше усиливался.

— Товарищ старший политрук, самолет! — раздался голос Белоусова.

Очнувшись от тяжкого забытья, Самохин увидел, что все вокруг машут фуражками, кричат «ура». Раздались трескучие выстрелы, слившиеся в нестройный залп.

Над головой действительно пролетел У-2, сделал круг, бросил вымпел. Несколько человек сразу вскочили в седла, направили лошадей туда, где упал железный стержень с приметным красным флажком, доставили его Самохину. В стержне записка: «Если группа Рыжакова, белую дайте ракету, Самохина — красную».

Одна за другой в небо взлетели две ракеты — белая и красная. Самолет еще раз на небольшой высоте облетел вокруг изнуренного походом отряда, сбросил какой-то мешок. Мешок, кувыркаясь, полетел вниз, упал неподалеку.

Около десятка бойцов, увязая в сыпучке, бросились к тому месту, где упал тюк. Горькое разочарование охватило отряд: завязанный в плащ-палатку бурдюк с водой от удара лопнул, вода вылилась на песок.

Самолет улетел, но Андрею все казалось, что он и сейчас слышит какой-то шум и треск, словно самолет все еще кружит в знойном небе. Самохин видел, что другие тоже слышат треск мотора. Запрокинув головы и защищаясь ладонями от солнца, все напряженно осматривали горизонт. Небо по-прежнему было пустынным, и вместе с тем треск мотора все приближался. Наконец на далекой гряде барханов показалась маленькая точка.

— Вон! Вон! Смотрите! Кто-то по пескам едет!

Точка пропала в низине, через некоторое время появилась ближе. Шум мотора стал слышнее. Теперь уже можно было рассмотреть, как, медленно пробираясь в песках, к отряду приближается мотоцикл. Вот он попал на такыр и понесся, поднимая за собой длинный хвост пыли. Но за ближней грядой барханов такыр кончился, оттуда снова стал доноситься натужный стрекот мотора.

Андрей не мог взять в толк, кто бы это мог отважиться поехать в пустыню на мотоцикле. Удивление можно было прочитать и на лицах бойцов.

Наконец из-за гребня бархана появились мотоциклисты. Теперь уж и без бинокля было видно, что их двое. Лихо развернувшись на такыре, они помчались прямо к отряду. Узнать их на таком расстоянии было невозможно. Оба в очках и шлемах, с ног до головы осыпаны пылью. Пыль густым слоем покрывала не только комбинезоны, но и шлемы, и очки, и мотоцикл, и привязанные к нему по обе стороны заднего колеса жестяные банки.

Водитель подрулил к тому месту, где полулежали у подошвы бархана Андрей и Рыжаков, снял очки.

Самохин с удивлением узнал в грязном и потном, смертельно уставшем человеке полковника Артамонова, а в его седоке — новоиспеченного переводчика Вареню´.

Приезд сюда, в пустыню, самого начальника отряда показался настолько неожиданным, что Андрей в первый момент подумал, уж не чудится ли все это? Но нет, перед ними был действительно полковник Артамонов, которого шумно приветствовали бойцы.

— Товарищ полковник... — найдя все-таки силы подняться на ноги, начал было докладывать Самохин, но Артамонов не дал ему говорить.

— Отставить, старший политрук, отставить. Сам вижу, не до парада тут у вас. Давайте-ка лучше я вас обниму. Где Рыжаков? Что, брат, совсем худо? Раненых, вижу, полно. Много людей потеряли? Шесть человек?.. Кого же?..

Выслушав рассказ Рыжакова, Артамонов тихо сказал:

— На войне без потерь не бывает, только утешение это слабое: жалко ребят... Переводчик!..

— Здесь я, товарищ полковник!

— Передай-ка старшине, что мы там привезли.

— Товарищ полковник, — сказал Андрей, — старшину Галиева и следопыта Амангельды я отправил на рекогносцировку местности. Перед сближением с бандой Аббаса-Кули следопыт видел в песках непонятный след человека, словно бы без цели бродившего по пустыне.

— Как это без цели? — переспросил Артамонов. — В пустыню так просто гулять не ходят.

— Как рассказал нам Амангельды, в передвижениях неизвестного нет никакой логики: направлялся к колодцу, километра за два от него остановился, свернул к Дождь-яме, не дошел, отправился в пустыню, где и вообще-то ни одного колодца нет. Все это Амангельды понял по следам, вот и послали группу, чтобы проверить, кто там бродит. Группа задержалась, ждем с минуты на минуту.

— Ладно, — сказал полковник. — Подождем. Переводчик! Отдай фляги заместителю старшины.

Вареня´ подтащил снятые с мотоцикла банки с теплой, но только сегодня залитой свежей водой. Белоусов тут же стал раздавать воду сначала раненым, затем остальным, отмеряя порции все тем же алюминиевым стаканчиком, за которым следили сейчас, не видя ничего другого, десятки воспаленных глаз.

— Как же вы, товарищ полковник, — не выдержав, спросил Самохин, — в пустыню да на мотоцикле?

— Очень просто, — отозвался Артамонов, — пилот Сорокин передал с самолета, в каком квадрате увидел вас, сказал, что сброшенный бурдюк с водой лопнул, я и поехал. А что, думаю, если вода вам немедленно нужна, если от каких-нибудь нескольких глотков зависит жизнь раненых? Пока еще Сорокин в два конца обернется. Так я вот с нашим новым переводчиком на мотоцикл и сюда. Мы тут с машинами неподалеку, километрах в пятидесяти, не больше. Половину расстояния, считай, по такырам проехали, так что не шибко много и маялись в сыпучке.

— Одно дело в пустыню с отрядом идти, а другое — вдвоем на мотоцикле, — заметил Самохин. — Ведь нескольким бандитам с главарем Аббасом-Кули и нашим проводником Хейдаром все-таки удалось прорваться...

— Удалось, говоришь? — остро взглянув на Самохина, переспросил полковник. — Да-а... Дела... — сказал он точно так же, как до него протянул это «да-а» капитан Рыжаков. И как будто это сообщение не заслуживало внимания, снова вернулся к прежней теме:

— А что делать, если проклятые машины, как попадут в песок, так не идут. Мучились, мучились, бросили. А мотоцикл — дело верное. По такыру едешь — ветерком продувает, в песок попал — слазь, двумя руками за руль и веди в поводу. Да вон переводчик расскажет, как это делается.

— А хто ж його тягав, як не я? — подал Вареня´ голос. — На такыри витэр дуэ, аж у ушах свыстыть. А як у сыпучку, полковник мэнэ за бока: «А ну, каже, беры його за рога, тай тягны, а я тым часом у карту подывлюсь». Ось я оцю бензину скотыняку за рога и тягав, та щей бигом: доси очи вылазять...

— А ну-ка, други мои, — скомандовал полковник, обращаясь к бойцам. — Все, кто способен двигаться, натаскайте-ка вон на тот бархан топлива. Переводчик! Давай-ка, родной, собирай сухую колючку да саксаул, разжигай костер, по дыму самолет нас скорее найдет, да и Галиеву с Амангельды веселее будет возвращаться.

Убедившись, что все занялись делом, полковник Артамонов попросил Самохина рассказать во всех деталях, при каких обстоятельствах Хейдар спас Аббаса-Кули.

В лице полковника не осталось и тени шутливого оживления, с каким он только что обращался к пограничникам. Внимательно и сосредоточенно выслушал он подробный доклад Андрея, временами останавливая его вопросами, уточняя детали.

— Ну что ж, — сказал он удовлетворенно, — будем надеяться, что этот наш ход даст результаты. Можно ли поручиться, что демарш Хейдара не вызвал подозрений? Все ли получилось естественно?

— Надеюсь, товарищ полковник. Ситуация была настолько естественной, что и сам я пулю схлопотал.

— Лучше бы обходиться без этих хлопот, но бывает и так, — проронил полковник. — Ладно! — Артамонов хлопнул себя ладонями по коленкам. — Будем считать, что лиха беда — начало, а начало сделано. Спасибо, что не обманул надежд. Хорошо и то, что выручил женщин.

— Не все так думают, товарищ полковник, — усмехнувшись, сказал Самохин. — Готов дать голову на отсечение, Галиев будет писать на меня рапорт в особый отдел.

— Это почему же рапорт? — насторожился Артамонов.

— Не дал ему стрелять, подбил снизу винтовку, содействовал «предательству».

— Ну что ж, рапорты для того и пишут, чтобы их разбирать. Как-нибудь разберемся...

Пока продолжался этот разговор, костер был уже готов, Гамеза поджег сложенные в кучу веточки саксаула. Щепки вспыхнули, среди них весело заплясал едва заметный на свету огонек... К небу столбом поднялся дым.

— Вот теперь ладно. Теперь нас за двадцать километров будет видно, — сказал Артамонов.

— Товарищ полковник! Товарищ старший политрук, — донесся голос часового. — На дальних барханах вижу конный отряд! Кажется, наши!

Самохин хотел было подняться с кошмы, но полковник остановил его:

— Лежи, лежи, сам посмотрю, что там за отряд. Поднявшись на склон ближайшего бархана, он поднес бинокль к глазам, некоторое время внимательно осматривал горизонт, поворачиваясь во все стороны, потом застыл на одном месте.

Вернувшись к Самохину и Рыжакову, спокойно сказал: «Нашли кого-то Галиев с Амангельды. Сколько человек посылал? Одиннадцать? Возвращаются двенадцать. Амангельды гостя в седло посадил, коня в поводу ведет. Гость — в гражданском: халат, тельпек. Кони у вас тоже от ветра качаются, один двух седоков не везет. Потому, наверное, и добирались обратно так долго, что шагом шли».

Прошло еще не меньше получаса, пока старшина Галиев, опередив свою группу, подъехал к месту, где дожидались его полковник Артамонов и Рыжаков с Самохиным. Полковник распорядился немедленно отдать вернувшимся весь наличный запас воды, оставив раненым две фляги.

— Вольно, вольно, старшина, — остановил он собиравшегося рапортовать Галиева. — На вот попей сначала, два-три глотка — не больше. Кого хоть привезли-то?

Галиев бережно принял кружку с водой, медленно, маленькими глотками, выпил все до капли, передал кружку Белоусову.

— Товарищ полковник, — доложил он, — группа вернулась с рекогносцировки местности. Потерь нет, больных нет. В районе Дождь-ямы видели двух верховых, которые при нашем приближении скрылись. На рассвете задержали бывшего пограничника резервной заставы Дауганской комендатуры дезертира Оразгельдыева. Спал в барханах. Ни воды, ни пищи при нем не было.

Самохин едва узнал в исхудавшем темнолицем молодом туркмене, надевшем поверх военной формы халат и тельпек, того пограничника, который вычистил к его приезду Шайтана. Оразгельдыев едва держался на ногах, но выпил свою порцию воды словно бы нехотя. Если тогда, в конюшне, Андрея поразило мелькнувшее в его глазах отчаяние, то сейчас в невидящем взгляде новобранца он уловил потустороннюю отрешенность, полное безразличие к своей судьбе.

«За дезертирство в военное время — расстрел, в лучшем случае — штрафная рота, — подумал Андрей. — Оразгельдыева возьмут под стражу, дело передадут следственным органам, и, если он упрется, никто никогда не узнает, что же загнало этого туркменского парня в пустыню, так далеко от населенных пунктов, колодцев и караванных троп».

Андрей понял: еще мгновение, и будет поздно что-либо изменить в ходе событий. Полковник уже сдвинул грозно брови, в упор разглядывая дезертира.

— Вы ошиблись, старшина, — спокойно сказал Самохин. — Я посылал красноармейца Оразгельдыева, местного жителя, хорошо знающего Кара-Кумы, на поиски следов банды Аббаса-Кули. Развяжите ему руки.

Полковник быстро взглянул на Самохина, шумно вздохнул.

— Ну и ну, — тут же входя в роль, сказал Артамонов. — А я уж думал, что и вправду ЧП!

Андрей видел: некоторые бойцы смотрели на него с любопытством и удивлением. Сам Оразгельдыев, словно очнувшись, вскинул на Самохина испуганные глаза.

«А вот ты и попался, разлюбезный Ораз, — подумал Андрей. — По-русски-то ты, оказывается, прекрасно понимаешь». Его удивило, что во взгляде Оразгельдыева не было ни радости, ни оживления, только испуг.

Всего секунду длилась заминка, и мало кто ее заметил, но (Андрей это сразу понял) старшина Галиев не поверил ни ему, ни Оразгельдыеву, ни даже полковнику Артамонову. Галиев ничем не высказал своего неверия, но Андрей точно знал: старшину не убедило только что возникшее объяснение, почему Оразгельдыев оказался в пустыне. Видимо, понял состояние старшины и полковник Артамонов.

— А ведь на вас надеялись, товарищ Оразгельдыев, — сказал он назидательно. — Как же так? Вместо того чтобы следы искать, взял и сам заблудился? Вот тебе и отличник боевой подготовки! Поначалу-то дело у вас неплохо шло. Только начал служить — задержание, за несение наряда — благодарность...

Переминаясь с ноги на ногу перед полковником, опустив глаза, Оразгельдыев стоял все с тем же обреченным видом, словно не понимал, какую беду отвел от него Самохин. Но полковнику что-то надо было отвечать.

— Русски не понимай, — сказал Оразгельдыев и снова уставился глазами в землю.

— А-а, ладно! — полковник махнул рукой. — Иди отдыхай. Переводчик, где ты там? Растолкуй ему, что я сказал. А вас, товарищ старший политрук, попрошу, когда будете разбирать операцию, специально остановиться на ошибках молодого солдата. Старшина, дайте команду: кто еще может держаться на ногах, пусть окажут помощь вернувшимся из рекогносцировки. Приводите в порядок коней, готовьтесь к переходу.

— Есть готовиться к переходу, товарищ полковник! — отрапортовал Галиев и зычно крикнул: — Слушай мою команду!

Во всех движениях старшины подчеркнутая официальность. На старшего политрука Самохина Галиев старается не смотреть.

Когда возле полковника и Андрея никого не осталось, Аким Спиридонович опустился рядом с Самохиным на кошму, заговорил так тихо, что даже лежавший в забытьи под навесом из плащ-палатки капитан Рыжаков ничего не мог слышать.

— Ну, заварил ты кашу, Андрей Петрович!.. Смелых люблю, а ты прямо отчаянный. Представляю, как всполошится Овсянников да и ваш павлин преподобный Ястребилов! Овсянников на истории с Белухиным сгорел, из Красноводска его перевели на Дауган, вроде почетно, но с понижением в должности. А Ястребилову только дай повод. Галиев вон и тот, как хороший сыщик на горячем следу. А ты и меня втянул... Теперь хочешь — не хочешь будем вдвоем кашу расхлебывать...

— Я не очень понимаю вас, товарищ полковник, о чем вы, — сказал Самохин. — Оразгельдыева я действительно посылал на разведку в пустыню, только вам об этом не успел сообщить...

— Ну ладно, ладно, ты уж меня-то за дурака не считай, — несколько обидевшись, сказал Артамонов. — Я-то тебе не Овсянников и не Ястребилов...

Самохин невесело усмехнулся.

Чувствуя на себе чей-то взгляд, Андрей незаметно осмотрелся, подумав, кого там еще интересует его особа?

С явным недоумением и вместе с тем уважением и симпатией смотрела на него закутанная до самых глаз, сидевшая неподалеку в группе женщин Дурсун, дочь Хейдара.

Артамонов проследил, за взглядом Андрея, все увидел, только головой покачал.

— Час от часу не легче, — сказал он. — Давай, хоть сами веселей смотреть, сидим, как заговорщики...

ГЛАВА 7. ТЕРНИИ И ЛАВРЫ

Бойцы, закончив подготовку к переходу, снова собрались вокруг начальников. Неподалеку новоиспеченный переводчик Вареня´ рассказывал двум пограничникам о своем мотопробеге через пустыню:

—...Якый мотоцикл скаженный, такый и полковник... Я кажу: «Куда ж мы поидэмо на оцией чертопхайке, хай вона сказыться! Бо там же ж пустыня! Ще якый сь бандюк стрилять почнэ — попадэ! И своих не найдемо и сами сгинемо!..» А вин: «А карта на шо?» (Вареня´ заметил, что полковник его слушает, сразу переменил тон). А тоди дывлюсь, и правда добри карты: и сами доихали и вас знайшлы.

Лицо полковника приняло прежнее оживленно-смешливое выражение.

— Видали? — обращаясь к бойцам, спросил он. — Еще служить не начал, а полковника, начальника отряда критикует. Это еще что! Сегодня он почище пулю отлил.

Пограничники, предвкушая развлечение, стали подходить ближе, лишь часовые, расставленные вокруг лагеря, оставались на своих местах.

— Не успели мы выехать из комендатуру, — продолжал полковник, — наш новый переводчик...

— Вареня´, товарищ полковник.

— Ага, Вареня´. Ну так вот, наш новый переводчик Вареня´, ни много ни мало, функции погранкомиссара на себя взял.

— А зачем вы его с собой брали, товарищ полковник? — решив поддержать разговор, спросил Самохин.

— Как зачем? А если мне чабанов или кочевников каких спросить, не видел ли кто отряд? Как я спрошу? К тому же он, считай, полпути мотоцикл на себе тащил, а то самому бы пришлось... Да, да, не смейтесь, — продолжал Артамонов. — Вы только послушайте, как дальше дело было!.. Ну вот, посадил я его к себе на мотоцикл, поехали мы смотреть, каким путем с машинами к вам пробиваться. Выехали за город, мотоцикл «чах-чах» и заглох. Спрашиваю: «Ты в этой штуке понимаешь?». «Ни, каже, не розумию, бо дыни та арбузы — мое дило, а мотоциклы — не мое. Трещить, воняе, як подлюка, хай вин сказыться, така пакость!»

—...Пришлось самому ремонтировать. Копаюсь в моторе. Вареня´ отошел вроде погулять по надобности. Там неподалеку иранские черводары, что скот у нас пасут. Смотрю, бегут двое и — к переводчику. Оба мы в комбинезонах. Видят, военные остановились, а им надо что-то спросить. У кого спрашивать? Ясное дело у кого! Один — толстый, важный, по дороге гуляет. Через границу и то видно: начальник. А я, значит, водитель, шофер. Слышу, черводар просит его о чем-то, он без запинки по-ихнему чешет. И этак рукой его по плечу похлопывает, дескать, не робей, парень, дуй домой, все будет в порядке. Тот давай благодарить: руки то к небу поднимет, то к груди прижмет. Мне-то и невдомек, что дело у них серьезное, думал, дорогу спрашивает или баран какой забежал. Тороплюсь с мотоциклом управиться. Ну вот, поговорили они и разошлись. Подзываю переводчика, спрашиваю: «Кто к тебе подходил?» — «Ихний башлык, говорит, под названием «хан». «А что тому хану надо?» — «Та там, каже, у його чабан за коровою гонявся, на ту сторону пишов». — «Как на ту сторону? Через границу?» — «Ну а куды ж, ясно через граныцю. Наши хлопцы його ухопыли». Ну, — продолжал Артамонов, — у меня от души отлегло, думаю: ладно, хоть задержали. Говорю ему: «Что ж, хан наши законы знает. Вернемся, буду разбираться, что с тем черводаром делать». А Вареня´ так спокойненько отвечает: «Та я вже розибравсь. И хану так сказав: иди, хлопче, до дому, не сумуй, прыйдэ твий черводар до своей черводарихи. У його, мабуть, и диты е...»

Хохот заглушил последние слова Артамонова.

Вареня´, еще не усвоивший суть воинской субординации, но все же признававший авторитет полковника, осторожненько возразил:

— Як шо за кожным черводаром погранкомиссара гонять, никому будэ и отрядом командувать. Черводар корову шукав, а його у КПЗ, хиба ж то дило?

— Видали? Он и сейчас ничего не понял. А что, если тот черводар — провокатор или шпион, или хотя бы просто контрабандист? Значит, ты пособник?

— Та тю на вас, товарыщу полковнику, — деликатно возразил Вареня´. — Я отих шпиенив за три версты чую. А оцей ни якый ни шпиён. У його и руки и босы пьятки от земли та каменюк, як ти коровьи копыта, порэпалысь, якый же ж вин шпиён?

— Но ты пообещал отпустить, а вдруг его нельзя отпускать? Ты ж авторитет наш подрываешь.

— Ни-ни, товарыщу полковнику, так не добре. Як шо я сказав: «Отпущу», так вы отпустите его, бо и черводары и хан скажуть: «Вареня´ — брехун».

Полковник молча развел руками. Вареня´ продолжал стоять на своем:

— Я за цього черводара пьять суток заробыв, а то ще й брехуном клыкать будуть, так на шо ж воно мени таке дило?

Солдаты, обступившие их, хохотали. Смеялись и Самохин и Рыжаков. Куда девалась усталость и даже боль от ран. Самые «тяжелые» и то пытались улыбнуться.

— Ну, вот что, други мои, — сказал полковник, — с черводаром как-нибудь разберемся, а сейчас, пока вы самолет ждете, поедем-ка мы с переводчиком на рекогносцировку, посмотрим, к какому месту нам всем отрядом выходить, чтоб туда и машины подошли. Ехал сюда, кое-что присмотрел, вот здесь, здесь и здесь, вроде между барханами, такыры идут. — Он ткнул пальцем в карту, громко позвал: — Переводчик! Давай-ка, брат, собирайся, едем.

Вареня´ молча развернул мотоцикл и остановился, дожидаясь полковника. Оба уселись на сиденья, через минуту только хвост пыли над барханами да стрекот мотора указывали, в какую сторону они укатили.

На горизонте показался санитарный самолет, пронесся над самыми барханами, развернулся, пошел на посадку.

— Как только он садиться будет? — с тревогой сказал Андрей.

— Сорокин-то? — отозвался Рыжаков. — Только он и может здесь летать. На любом месте сядет. Под бугор угадает, чтобы скорость погасить, с бугра взлетает...

Летчик действительно каким-то чудом посадил машину между барханами, направил ее вверх по склону. Он так удачно подрулил к отряду, что пройти до самолета оставалось не более двухсот шагов. Из кабины показался пилот, вслед за ним вышел на плоскость и спрыгнул вниз еще кто-то в пограничной форме, зеленой фуражке. Нетрудно было узнать в этой статной, подтянутой фигуре капитана Ястребилова. За ним вышел с большой брезентовой сумкой в руках врач комендатуры Махмуд Байрамов. Вслед за ними, в нелепых здесь меховых унтах, в сдвинутом на затылок шлеме, шагал широкий в плечах, с медвежьими повадками, прославленный в этих краях пилот Сорокин. Словно играючи, он легко нес в руках две двадцатилитровые канистры, очевидно, с водой: любая другая жидкость здесь не имела цены. Внимание Андрея отвлек лежавший рядом капитан Рыжаков:

— Вот и комендант пожаловал. Понятное дело: два мешка денег. Давайте, — предложил он, — пока не будем говорить Ястребилову, что полковник уже здесь. Посмотрим, что будет делать наш павлин...

Самохин пожал плечами. Он и сам хотел бы посмотреть, как будет вести себя капитан Ястребилов, когда вернется полковник. Сейчас же Авенир Аркадьевич позволил Байрамову и пилоту Сорокину опередить себя, с тем чтобы они скорей могли оказать помощь раненым, и шел за ними легкой пружинистой походкой, как будто под ним был асфальтированный плац, а не сыпучий песок.

Андрей отметил про себя, что капитан подтянут и чисто выбрит, на загорелой шее ярко выделяется полоска свежего подворотничка. Этот подворотничок напомнил Самохину отутюженного свежевыбритого Богданова в вагоне санитарного поезда.

Самохин поднялся с кошмы, подал команду «Смирно», официально доложил Ястребилову о выполнении задачи, о потерях, об отобранных у бандитов деньгах.

— Здравствуйте, товарищи! — раздался высокий звенящий голос Ястребилова.

В ответ раздалось нестройное «Здрас!»

— Благодарю за службу!

— Служим Советскому Союзу!

— Вольно!

Андрей повторил команду «Вольно», понимая, что Ястребилов ждал совсем другой реакции на свое появление, но после того, как здесь побывал полковник Артамонов, приезд коменданта воспринимался, как нечто должное. С обиженным видом Авенир Аркадьевич поднялся на гребень ближайшего бархана, внимательно осмотрел в бинокль горизонт: не достанется ли и на его долю парочка каких-нибудь хотя бы захудалых бандитов. Но пустыня оставалась пустыней — бескрайней и безжизненной, и коменданту пришлось спуститься с желанных вершин на грешную землю.

— Много людей потеряли, товарищи командиры, — сказал Ястребилов. — Как же так? Проводник у вас сбежал, главаря упустили?..

«Да он что, смеется, что ли? — с удивлением и злостью подумал Андрей. — Не может же быть, чтобы полковник Артамонов не поставил его в известность? А почему не может? Вполне может быть...»

— Извините, товарищ капитан, — как можно спокойнее ответил Самохин. — Но у нас тут был тяжелый бой. Отряд конвоировал группу бандитов, которых Аббас-Кули оставил в виде заслона у Дождь-ямы. Мы вынуждены были идти с такой обузой на помощь капитану Рыжакову. У нас раненые, кони без воды выбились из сил. Поэтому мы и не преследовали главаря...

— Не преследовали, проводника упустили, — сказал Ястребилов. — Ну что ж, за исход операции отвечать вам с Рыжаковым...

Ястребилов отошел в сторону, распорядился, чтоб напоили свежей водой раненых. Самохин, чувствуя головокружение и сухость во рту, снова опустился на кошму.

Раненым была оказана помощь. Байрамов уложил в сумку оставшиеся бинты, йод, блестящие никелированные инструменты в стерилизаторах, занялся, на первый взгляд, не совсем понятным делом.

Дожидаясь погрузки раненых в самолет (в это время летчик Сорокин что-то проверял в моторе), Байрамов пошел вдоль склона бархана, захватив с собой плотный холщовый мешок и длинную, раздвоенную на конце палку. Вот он перевалил через гребень бархана, быстро прижал что-то палкой на песке, спустя секунду поднял за голову толстую серую змею, повисшую в руке безжизненной плетью. Ловким движением подставил снизу раскрытый мешок, опустил туда свою добычу. Вздох удивления и даже восхищения вырвался из груди тех, кто наблюдал эту картину.

— Зачем вы их ловите, товарищ военврач? — испуганно крикнул Белоусов. — Выползет ведь, беды не миновать.

— Как выползет? — возразил Байрамов. — Кто ж будет смерть на волю выпускать! Покрепче завяжу и не выползет.

— А зачем они вам?

— Лекарство делать от укусов, сыворотку. Из яда кобры — антикобрин, из яды гюрзы — антигюрзин. Одна пойманная змея двести человек может спасти. Даже от каракурта, самого ядовитого на земле паука, противоядие есть, если вовремя укол сделать...

— А у нас гадюка укусит — водкой поят, — простодушно заметил Белоусов.

— Непросвещенные, действительно, вводят алкоголь, накладывают жгуты, прижигают ранки укуса, — согласился Байрамов, — только все это мало помогает. Нужна сыворотка. Для Средней Азии нужно очень много сыворотки, вот я их и ловлю.

— Галиев, Белоусов, — едва дождавшись, когда Сорокин закончит возню с мотором, скомандовал капитан Ястребилов, — грузите в самолет трофейные хурджуны!

Самохин остановил его:

— Я бы на вашем месте распорядился погрузить в самолет сначала раненых.

— Согласен, Андрей Петрович, но насчет этих хурджунов имею специальные указания.

Галиев и Белоусов уже тащили к самолету тяжелые хурджуны с деньгами, когда за гребнями барханов послышался отдаленный треск мотоцикла.

Услышал мотоцикл и Ястребилов. Поднявшись на возвышенность, он вскинул к глазам бинокль, с минуту всматривался в нырявшую между барханами, быстро приближающуюся точку. Мотоцикл скрылся в низинке, несколько минут оттуда доносился его приглушенный стрекот, затем Артамонов с Варене´й вынырнули из-за склона, подкатили к стану пограничников.

Ястребилов тут же узнал в поднявшем очки на лоб, запыленном водителе начальника отряда. Ничем не выразив своего удивления, капитан подал команду «Смирно» и ровным чеканным голосом доложил:

— Товарищ полковник, отряд вверенной мне Отдельной Дауганской комендатуры возвращается с задания. Банда частично ликвидирована, частично разогнана по пустыне, деньги изъяты...

— Вольно, — устало сказал Артамонов. — Все это, дорогой Авенир Аркадьевич, я уже знаю. Смотрите сюда вот и сюда, — он показал на старые следы своего мотоцикла в песке.

На сыпучке трудно было различить следы колес, Ястребилов почувствовал себя уязвленным.

— Я считал своим долгом, товарищ полковник...

— Ладно, капитан... Это вы распорядились в самолет деньги грузить?

— Так точно, товарищ полковник, имею на то специальное указание.

Артамонов так на него посмотрел, что капитан молча пожал плечами: дескать, вы старший, вам и отвечать.

Полковник поздоровался с Махмудом Байрамовым, подошел к безжизненно лежавшему с закрытыми глазами Рыжакову, не стал его беспокоить, повернулся к Самохину:

— Как себя чувствуешь, Андрей Петрович?

— До машин в седле продержусь.

— А что скажет медицина? — спросил полковник Байрамова.

— Капитана Рыжакова надо немедленно вывозить самолетом, — ответил Байрамов, — старшего политрука Самохина — тоже. Боюсь, с такой потерей крови он не выдержит жару. Поскольку в самолете всем места не хватит, сам я остаюсь. На аэродроме будут встречать врачи и медсестры из госпиталя...

— Андрей Петрович, если можешь, поедем с нами в носилках, — сказал полковник, — ничего не поделаешь: в самолете, и правда, всем места не хватит. — И Андрей понял, что он нужен полковнику здесь. — Вам, Махмуд Байрамович, — продолжал Артамонов, — и вам тоже, товарищ капитан, придется остаться с нами. Деньги везем на машинах. Подавайте команду готовиться к переходу. Переводчик!

— Ось де я, товарищ полковник!

— На коня не прицеливайся, поедешь на мотоцикле у меня за спиной, как черт у кузнеца Вакулы.

— Якый черт, такый и Вакула, — проворчал Вареня´, но от дальнейших комментариев воздержался.

Полковник, не обратив внимания на его реплику, развернул карту:

— К утру мы должны прибыть вот в этот квадрат. Машины будут здесь. Дальше они не пройдут. Сюда и то придется пробиваться через сыпучку. Но там нас будут ждать хлопцы со свежими силами.

Со своего места Андрей видел, как, разбежавшись по такыру, самолет тяжело поднялся в воздух, увозя из жгучих песков тяжелораненых. Спустя полчаса отряд тронулся в обратный нелегкий путь.

Самохин отказался лечь в носилки. Сооруженные из плащ-палаток и толстой кошмы, привязанной к палкам от кибиток, они так и притягивали к себе, но Андрей решил быть в седле до конца, пока силы не оставят его. Носилки, в которых транспортировали двух других раненых, привязанные между двумя лошадьми, то шли ровно, то перекашивались, то их начинало кренить на один бок, если лошади шли одна выше другой по склону бархана. Иногда ноги раненого оказывались выше головы. Но как бы ни плохо лежать в носилках, в седле оставаться было неизмеримо труднее. И все-таки Андрей не хотел сдаваться, он знал: настанет время, когда такой же стойкости придется потребовать от любого своего подчиненного. Ему казалось, стоит свалиться, подниматься с госпитальной койки будет трудно. Андрей уже приспособился переносить в седле марш по пескам, но этот переход, длившийся от захода солнца и до рассвета, показался ему самым долгим и самым мучительным из всех, что приходилось испытывать в жизни. То и дело он погружался в тяжелую дрему, и лишь вода освежала его.

Мерно идут отдохнувшие лошади. Шаг спотыкающегося от усталости Шайтана отдается тупой непрекращающейся болью в руке. Стучат по такырам копыта, с характерным шорохом осыпается песок.

Только на рассвете сквозь тяжелую дрему Андрей услышал возбужденные голоса. Приподнявшись в стременах, увидел на дальних гребнях барханов густой шлейф стлавшейся по ветру пыли.

— Видали? — раздался громкий голос полковника. — Все-таки пробились, родные! А говорили, машины не пройдут! Ай да молодцы!

Ветер относил пыль в сторону. Теперь уже можно было рассмотреть пять грузовых машин, пробиравшихся навстречу отряду. В кузовах — сено, свежий клевер для лошадей и верблюдов, большие армейские термосы, то ли с обедом, то ли с чаем, бочата и бурдюки с водой.

В одной из машин — отделение пограничников, присланных для того, чтобы конвоировать задержанных бандитов, охранять деньги.

В небе снова раздался гул самолета. Пилот Сорокин прилетел за теми ранеными, кого не успел вывезти накануне. На этот раз настала очередь и старшего политрука Самохина. Летел вместе с ним в город, где размещался штаб округа, и полковник Артамонов.

Андрей стоял рядом с полковником, дожидаясь, пока погрузят вместе с самодельными носилками двоих раненых, наблюдал, как приводили себя в порядок сразу повеселевшие бойцы, чистились, умывались, кормили лошадей и верблюдов, готовились к последнему переходу.

Капитан Ястребилов приказал старшине Галиеву построить всех, обратился к начальнику отряда.

— Разрешите, товарищ полковник?

Аким Спиридонович молча кивнул, с видимым интересом ожидая, что скажет комендант.

— Тяжкое испытание выпало на вашу долю, товарищи! — сказал Ястребилов. — В песках остались наши боевые друзья, многие из вас были на краю гибели, честно выполняя свой долг. Нескольким бандитам удалось скрыться вместе со своим главарем, но основную задачу вы сумели выполнить: банда разбита, народные деньги, которые наши враги пытались вывезти за границу, чтобы обменять их там на наше золото, возвращены Советскому государству... Вами освобождены, — продолжал Ястребилов, — наши советские женщины, попавшие в лапы бандитов. Вы с честью закончили тяжелый поход в пустыню, и я считаю, что завоевали право проконвоировать через город задержанных, чтобы наши советские люди могли видеть своих защитников и приветствовать их. Какие же мы чекисты, если не закончим начатое дело, не найдем в себе силы до конца выполнить наш долг!..

Окончание речи Ястребилова Самохин и Артамонов не слышали. Сорокин пригласил их в самолет, дверца захлопнулась, мотор загудел. Самолет, раскачиваясь, покатился со склона, с натужным ревом мотора поднялся в воздух.

— А старшина Галиев все-таки обратился ко мне за разрешением, минуя коменданта и тебя, лично мне подать рапорт «по особо важному, секретному делу», — наклонившись к самому уху Андрея, сказал полковник.

— И вы разрешили?

— А что делать? Не разреши, он тогда на меня самому генералу Емельянову рапорт подаст...

Одноэтажное здание, в котором разместился госпиталь, пряталось в густом тенистом парке. После раскаленных песков пожухлая от зноя зелень казалась благом, и Андрей поблагодарил судьбу за то, что его вместе с другими пограничниками, раненными во время стычки с бандитами, поместили прямо во дворе, в тени деревьев под тюлевыми пологами, спасавшими от мух.

С того места, где лежал Андрей, видна была улица и вход в госпиталь. Мимо сновали медсестры и санитарки. Кого-то вносили в здание на перевязку, кого-то приносили во двор и так же, как Андрея, устраивали здесь.

Закрыв глаза, он слышал торопливые шаги, голоса в госпитале, гомон толпы на улице, шум проезжающих мимо машин и повозок, цокот копыт ишаков и лошадей. То погружаясь в дрему, то снова просыпаясь, Андрей с наслаждением вдыхал в себя вечерний воздух, все-таки жаркий и сухой, но не такой жгучий, как в Кара-Кумах.

В нескольких шагах от Андрея послышались девичьи голоса: с кем-то спорила и даже ссорилась Марийка, обвиняя какую-то Клаву в легкомысленном поведении и в нежелании ехать на фронт. Марийка говорила резко, раздраженно, чему немало подивился Андрей. Ни разу он не слышал, чтобы она с кем-нибудь ссорилась.

—...Но ведь ты его не любишь... Как ты могла, если не любишь?

— Все равно никуда от них не денешься, не здесь, так там...

— Он отвратительный!

— Все одинаковые. А он обходительный, высокий, ухаживать умеет... И нечего разыгрывать из себя невинность, все так живут.

— Ты его не любишь, ты уступила просто так, потому что тебе все равно. Вот он и будет думать, что все такие, — снова донесся голос Марийки, для которой самым важным, очевидно, было, любит Клава кого-то или не любит.

Андрей, еще не понимая толком, о чем разговор, вспомнил, с какой тревогой и вместе с тем непонятным ему отчуждением встретила его у ворот госпиталя Марийка. Ее даже как будто не слишком огорчило его ранение, смотрела она на всех с неприязнью. Но тогда ему было не до выяснения причин такого отношения.

— Вовсе не все равно. Какая ты глупая, Машка. Здесь один пристает, а там все будут. Одно дело под бомбежкой раненых таскать, и совсем другое в канцелярии на машинке стучать при своем начальнике. Мужчина видный, в чинах.

— Да он ведь женат! Как только ты можешь? Андрей невесело подумал: «Разговор не столько про любовь, сколько про насущные потребности». Какая-то Клава недорогой ценой обеспечила себе местечко при каком-то тыловом начальнике. Неприятно было то, что эта грязь не прошла мимо Марийки, как-то задела ее.

— Клава! Маша! Что там за дискуссия? Нельзя ли потише! — донесся мужской голос.

У входа на территорию госпиталя появилась группа военных, среди которых Самохин увидел белый халат врача.

— Вон начмед с твоими пограничниками идет, — донесся голос той, которую звали Клавой.

— Почему моими? — возмущенно ответила Марийка. Клава рассмеялась, сказала с издевкой:

— Нечего притворяться. Разыгрываешь из себя, а сама...

— Ты злая. Сама не знаешь, что говоришь, — явно смутившись, сказала Марийка.

— Знаю. И ты знаешь.

Голоса смолкли, а озадаченный Самохин подумал; «Похоже, разговор обо мне! Вот так история...» Что говорить, как бы ни сотрясалось мироздание, у девичьего сословия одна проблема... Но намек злоязыкой Клавы заставил его подумать, а каково его собственное отношение к Марийке? Да никакое. С первого дня войны застегнут на все пуговицы, сердце в кольчуге. И все же...

На центральной дорожке, неподалеку от которой разместили пограничников, Андрей увидел знакомую фигуру полковника Артамонова в сопровождении начмеда, как сказала Клава, и врача Дауганской комендатуры Махмуда Байрамова. Встречали их дежурившие в отделении Клава и Марийка.

— Ну как, герои каракумских песков? — воскликнул полковник. — Хорошо ли вас разместили? Есть ли претензии?

— Претензии есть, только не к нам, а к вам, товарищ полковник, — выступив вперед, неожиданно звонким голосом заявила Марийка.

— Постой, постой, — несколько озадаченно сказал Артамонов. — Ты кто?.. Так ты ж тот самый почтальон, что нашему старшему политруку письмо привезла? Запамятовал, как тебя...

— Марийка, товарищ полковник. А речь пойдет как раз о вашем старшем политруке.

— Вот, вот, правильно, Марийка. Так что там за претензии?

— Вы как начальник отряда не должны были допустить, чтобы Андрей Петрович оставался в седле. С потерей крови он перенес тепловой удар. У него высокое давление! Он...

Полковник Артамонов взял Марийку за руку.

— Дочка, — сказал он. — Как начальник отряда, я не имел права допустить, чтобы навсегда остались в Кара-Кумах наши хлопцы, шесть наших красноармейцев. Они там остались. А у них тоже матери и тоже любимые... Да что тебе про войну говорить, когда ты сама с фронта...

— Маша и Клава, — жестко сказал начмед, — идите в кастелянскую, там вас ждет старшая сестра.

Марийка, высоко подняв голову, направилась по дорожке к зданию госпиталя.

Аким Спиридонович проводил ее взглядом, только и сказал:

— Что ж, все правильно, беспокоится...

Вместе с Байрамовым полковник обошел всех своих подчиненных, начиная с Самохина, каждого спросил о самочувствии, не надо ли чего, нет ли каких поручений, аккуратно записал в блокнот все просьбы.

Андрей прикрыл глаза, чтобы избавить себя от необходимости отвечать на вопросы о самочувствии, потому что чувствовал себя он плохо, но какое-то невнятное восклицание полковника заставило его посмотреть в сторону улицы, проходившей мимо госпиталя. По улице торжественным маршем шел, возглавляемый капитаном Ястребиловым, отряд вернувшихся из пустыни пограничников. Бойцы конвоировали бандитов, захваченных в песках.

Андрей мог бы согласиться с тем, что до предела истомленные люди могли получить приказ проконвоировать через город это отребье, терроризировавшее население. Но то, что впереди всей колонны ехал, гордо красуясь на сером в яблоках жеребце, капитан Ястребилов, возмутило его.

Какая-то девушка с букетом роз выскочила из толпы, протянула букет Ястребилову. Тот склонился в седле, взял розы, красиво поднял голову, отдал девушке честь. Не хватало только аплодисментов.

Словно по команде, с тротуара на мостовую стали выбегать девушки и одаривать пограничников цветами. Видеть это было радостно.

— Красиво идут! — сказал, наблюдая за проходившими пограничниками, полковник.

«Еще бы не красиво, капитан будто создан для парадов», — подумал Самохин.

Он пытался убедить себя, не все ли равно, кто бы там ни ехал впереди, важно, что пограничники выполнили задачу и теперь могут провести по улицам города всю эту бандитскую сволочь, но чувство несправедливости и даже обиды все-таки давало себя знать.

— А девушка твоя все правильно сказала, — неожиданно проговорил Артамонов. — Ты меня прости, Андрей Петрович, что вмешиваюсь, — понизив голос и подсаживаясь на край койки, продолжал он. — С первой встречи с нею хотел тебя спросить, как дальше думаешь. Эвон в какую даль прикатила. Хорошая ведь девушка, не обижай ее. В душе-то у тебя есть что к ней? Жалко ведь девушку...

— В душе у меня к ней светло, — признался Самохин. — Только сама душа кровоточит, не зарубцовывается.

— Прости. Я ведь тоже все думаю... Ладно. Давай лучше решать, что нам с Оразгельдыевым делать. Кайманову я всю эту историю рассказал, только поручать ему вести это дело не с руки: побаиваются Якова Григорьевича. Мало сказать, что он их насквозь видит, мысли на их родном языке читает, перед ним тот же Оразгельдыев на семь замков закроется.

— Я бы пока повременил, товарищ полковник, — сказал Самохин. — Вроде ничего не произошло. Пусть себе служит, как служил. А там дело покажет. Наверняка от этого Оразгельдыева ниточки далеко пойдут.

Андрей оценил, как полковник переменил тему разговора.

— От хорошей жизни в пустыню без воды и пищи не побежишь. Жмет кто-то на него, — сказал полковник. — Давай-ка мы этому Оразу придумаем должность, чтобы он к тебе поближе был...

Ничто не мешает ночью думать, вспоминать далекое и близкое, прислушиваясь к сторожкой тишине ночного среднеазиатского города.

Сияющий диск луны просвечивает сквозь темный узор листьев тутового дерева, раскинувшегося над головой. Трещат цикады. В арыке, протянувшемся вдоль асфальтированной дорожки, тихо журчит вода.

За противомоскитным пологом тонко и разноголосо нудят какие-то крылатые кровососущие твари, от этого еле слышного гудения внутри полога еще уютнее, отрешеннее от внешнего мира, хотя мир этот тут же, рядом, это вновь обретенный Андреем мир госпиталя с резкими запахами медикаментов и пропитанных кровью бинтов, с бредом, стонами, бормотанием, вскриками и всхлипами раненых.

Черный бумажный рупор репродуктора, висевший неподалеку от Андрея прямо на столбе, и здесь был тем главным центром притяжения, к которому стремились все, когда передавались сводки Совинформбюро. Андрею, побывавшему уже на фронте, было яснее, чем другим, что означали те или иные сообщения. Пожалуй, лучше всех остальных он понимал, какой ценой достигались наши первые, казалось бы, не очень заметные, но имеющие очень большое значение успехи, изменяющие весь ход войны.

Самое главное — немцев остановили под Москвой. Это была крупнейшая и военная и политическая победа. Но вся война впереди. Врага еще надо изгнать со своей земли. Тяжко знать это и оставаться в стороне от главных событий...

Раздумывая так, Самохин лежал и прислушивался к себе. Рука почти не болела. От каких-то порошков, которыми напоила его с вечера Марийка, он проспал несколько часов и сейчас чувствовал себя настолько хорошо, что невольно подумал: «А зачем я здесь?»

Андрей сел на койке, собираясь встать и уйти из госпиталя. В руку кольнуло так, словно туда ткнули раскаленным прутом, боль ударила в голову, на лбу выступил холодный пот. Едва сдерживаясь, чтобы не застонать, он снова осторожно прилег на койку. По дорожке между пологами кто-то шел в белом халате. Марийка!

После разговора с полковником Андрей невольно стал проверять себя, значит ли что-либо для него Марийка? Но и без проверки давно знал: каждый раз с ее приходом ему становилось теплее и спокойнее, словно она брала на себя большую часть его бед и забот. Он пока что ничем ей не ответил, не мог ответить, хотя знал, что давно стал для нее главным и единственным человеком на земле.

Марийка переходила от койки к койке, наклоняясь, всматриваясь через тюлевые сетки пологов в лица раненых, поправляла простыни, подушки, подносила питье. Андрей прикрыл глаза, с удивлением ощутив толчки сердца, отдающиеся пульсом в висках, дергающей болью в раненой рука.

Она подошла к нему, подсунула руки под тюлевый полог, проверила, есть ли в стакане вода, прикоснулась на миг ко лбу мягкими теплыми пальцами. Задержавшись всего на секунду и, наверное, решив, что он спит, перешла к другим раненым.

Некоторое время Андрей слышал ее удаляющиеся шаги, потом их заглушил долетевший со стороны улицы шум: движение машин, тарахтение повозок, голоса. Видимо, красноармейцы хозвзвода спорили, направо или налево им ехать. Но вот спорившие пришли к согласию, послышалось: «Нн-но, паразит!..»...Тарахтение колес... Все стихло.

И снова лишь неясные звуки ночи, доносившиеся, казалось, от полной яркой луны или прятавших ее темных ветвей деревьев, под которыми расположилось одно из отделений госпиталя.

Невеселые раздумья одолели Самохина.

Рядом с ним стонали и метались в бреду те, кто ходил с ним и капитаном Рыжаковым в пески, но шесть человек остались там, в Кара-Кумах, и двое из них, красноармеец Шитра и красноармеец Самосюк, были в его, самохинском, отряде. Никто не может упрекнуть его в том, что он безрассудно подставил своих бойцов под пули: в бою все может быть. Если бы выслал он передовую разведку, а не пошел бы на помощь Рыжакову всем отрядом, дозор этот так же попал бы под пули бандитов. Но все-таки взяли же они заслон Абасса-Кули у Дождь-ямы без единого выстрела. Могло ли так оказаться, что и основную группу, блокировавшую в песках Рыжакова, захватили бы без потерь? Едва ли. Тем более, что проводили такую непростую операцию, как переброска Хейдара в стан врага. Что сейчас с Хейдаром? Удалось ли ему выполнить задачу? Не разоблачил ли его Белухин или тот же Аббас-Кули? Потом мысли перекинулись на другое... После стольких мытарств найти семью и снова потерять ее... О своей семье Андрей старался не думать. Эта боль, где бы он ни был, что бы ни делал, всегда оставалась в нем, разговор с полковником лишь усилил ее. Те самые Крутьки, Полтавской области, которые Самохин еще недавно мысленно благословлял, надеясь, что Вера и Ленка там, теперь заняты врагом. Да и при чем тут Крутьки? Богданов сказал правду. Самохин представил себе, как Вера и Лена бредут по какому-то проселку или шоссе, прячутся в воронках и траншеях, бегут от пролетающих над головой фашистских самолетов и вдруг — свист бомбы, взрыв, и — больше ничего... Он ощутил почти физическую боль, как от раны... Закрыв глаза, Андрей лежал так несколько минут, почувствовав прикосновение влажной прохлады. Марийка, вернувшись к его койке, вытирала ему шею и грудь влажной марлей.

— Вам плохо, Андрей Петрович?

В голосе Марийки и участие и настороженность.

— Мне хорошо, Машенька... Настолько хорошо, — уточнил Андрей, — что не знаю, зачем я здесь?

Он сделал попытку сесть на койке, Марийка остановила его:

— Нет-нет, и не думайте подниматься. Врач сказал, надо лежать, пока он не разрешит вставать. Тут уж приходили к вам целые делегации: им ранен, не ранен человек, только дай волю...

— Какие делегаций?

— Все из местных. Родственники тех, кого вы из пустыни выручили, представители разных аулов. Подарков понатащили для пограничников, в госпитале целая кладовая была завалена. Джегура, рис, даже мед. Шерстяных носков на весь отряд, а один председатель колхоза пять живых баранов пригнал. Мы уж и не знали, что делать со всем этим богатством, спасибо капитан Ястребилов распорядился...

В голосе Марийки послышались иронические нотки.

— Ну и как же он распорядился?

— Очень просто: немножко в госпитале оставил для своих раненых, остальное приказал отправить в комендатуру. Для банкета. Скажите, Андрей Петрович, вы можете своей властью отменить распоряжение капитана?

— Отменить не могу, но повлиять на решение могу, обжаловать перед вышестоящим начальником тоже могу.

— Скажите, Андрей Петрович, — продолжала донимать его Марийка, — если вы или старший лейтенант Кайманов знаете, что ваш Ястребилов такой поганенький человечишко, почему вы служите вместе с ним? Неужели у вас в характерах...

— Ничего такого у нас с Каймановым в характерах нет, Машенька. В армии принят определенный порядок, которому мы подчиняемся. А что, собственно, произошло? Почему такие выводы насчет капитана Ястребилова, и какое он имеет отношение к госпиталю и к тебе?

— Никакого... Но он все-таки нашел это отношение. Хорошо, я скажу... От госпиталя формируют группу медсестер для отправки на фронт. Ваш комендант предложил организовать пункт формирования при Дауганской комендатуре, чтобы медсестры формировались у него. Одна из них уже согласилась остаться и работать в канцелярии штаба машинисткой. Как он старался! Видели бы вы его вчера вечером, когда он приехал к нам. Мне стыдно говорить, но вы — политрук, должны знать, должны что-то сделать. Когда я вошла в общежитие девушек, некоторые опьянели: он им в виноградное вино спирт добавлял. У двух или трех гимнастерки расстегнуты. Есть среди нас и такие — раз на фронт, все можно! Ваш Ястребилов между ними, как вьюн. Глазки масленые, усики мокрые — отвратительно!

«Ай да Авенир Аркадьевич! Когда только успел!» — подумал Самохин.

— Я тоже подала заявление на фронт, — дрогнувшим голосом сказала Марийка, — но уж, конечно, не через пункт Ястребилова.

Андрей понял: она неспроста упомянула о своем заявлении. Для нее сейчас очень важно, что он ей ответит: станет ли он ее удерживать? Но что он мог ей сказать?

— Я в первый же день приезда сюда подавал заявление, — сказал Андрей. — Не пускают...

Марийка сникла, опустила голову. Андрею показалось, что эта южная ночь с треском цикад, неясными шумами, доносившимися с отдаленных улиц большого среднеазиатского города, едва слышное журчание арыка, вызывавшее смутные мысли и ощущения, — все это как будто уже было, так же как и необычная обстановка развернутого в парке госпиталя, и полная луна, застрявшая в ветвях тутового дерева, и сама Марийка, юная и строгая, чуть-чуть наивная, требовательно выспрашивающая у него: «А каков ты есть человек? Тот ли ты идеал, о котором думы мои? Или такой же, как многие другие, как, например, Ястребилов, эгоистичный, сластолюбивый, тщеславный?..»

— До войны я училась в мединституте, — сказала Марийка. — Раньше мне как-то не приходило в голову, что мысли гениальных людей потому и гениальны, что вскрывают существо самой человеческой природы. Человек берется в самой своей сути, независимо от времени, в какое он живет.

— Ну что ты, Машенька, — улыбнувшись, ответил Самохин, — какое обобщение! Сразу вдруг о существе человеческой природы...

Понимая, что для нее это не громкие слова, сказал в предложенном ею тоне:

— Каждая общественная формация создает определенное мировоззрение человека, определенную личность.

— Да? — возразила Марийка. — А откуда же в нашей общественной формации берутся подобные типы?

Самохин, понимая, что Марийка говорит серьезно и шутливый тон неуместен, промолчал, придумывая, как ее успокоить. Свет от синей лампочки, освещавшей асфальтированную дорожку парка, почти не доходил сюда, под сень дерева. В лунном сиянии, серебристыми пятнами ложившемся на белый халат и бледное лицо Марийки, глаза ее казались черными. Самохину почему-то стало жаль ее. Он подумал: важно ли то, что сообщила Марийка? Что значат шашни какого-то Ястребилова, когда рушатся города, гибнут тысячи людей, враг все дальше продвигается на восток? И все-таки то, что сказала Маша, важно.

— Машенька, у меня к тебе большая просьба...

Она насторожилась.

— Найди сейчас мое обмундирование и принеси, — попросил Андрей. — Потом проводи к выходу так, чтобы дежурные няни нас не задержали. Раз уж есть приказ формировать группу медсестер, приказ должен быть выполнен. Все дело в том, кто и как будет его выполнять.

— Но я не имею права... И потом, вы же ранены, у вас постельный режим...

— Ну какой там режим! Ранение пустяковое, рука почти не болит. К утру мне обязательно надо быть в комендатуре. Есть одно дело, которое, кроме меня, никто не сделает. Если ты действительно хочешь мне в чем-то помочь, прошу тебя, принеси мне мое обмундирование и помоги выйти из госпиталя.

Марийка еще секунду подумала, затем согласилась:

— Хорошо, Андрей Петрович.

Спустя несколько минут она принесла неизвестно как добытое из кладовой обмундирование Андрея, а еще через четверть часа он уже ехал в кабине попутной машины в сторону Дауганской комендатуры.