Кардинал Ришелье и становление Франции

10 ДЕЛА ВНУТРЕННИЕ — ГОСУДАРСТВЕННЫЕ И ЛИЧНЫЕ

Война продлится до 1648 г., когда — уже после смерти Ришелье — будет, наконец, заключен Вестфальский мир. А пока Ришелье, как бы ни склонен он был считать обеспечение финансами делом суперинтендантов, в конечном итоге сам должен был нести ответственность за перекладывание военных расходов на плечи народа Франции. Война неизбежно вызывала рост налогов. Она довела французский народ до обнищания, голода и стихийных восстаний.

Народные восстания следует рассматривать в широком контексте. Борьбой были захвачены не касты, сложившиеся по признаку происхождения, и не классы, обусловленные социальными функциями. Восстания не ограничивались пределами Франции, а повсюду вырастали из народного возмущения, вызванного отказом правителей и их дворов сбросить обветшавшие формы взаимоотношений, оставшиеся от эпохи обширных феодальных владений — предшественников больших национальных государств. Старые взаимоотношения были узаконены теологическими доктринами, гражданскими системами прав и обязанностей и основанными на традициях нормами поведения и морали, сложившимися еще в эпоху Средневековья. Централизация французского государственного управления во Франции при Ришелье сама по себе не вела к какому-либо размыванию феодальной иерархии. Она просто упрощала процесс принуждения, делала его более быстрым, более эффективным и более жестким.

Народные возмущения в таких отдаленных друг от друга странах, как Индия, Китай, Япония, Мексика и Россия, следует рассматривать как аналогичные по характеру и причине. Во Франции они в известной степени были реакцией на необходимые меры по укреплению административной системы, которые в понимании Ришелье заключались прежде всего в централизации для лучшего быстродействия и отчетности. Общественное согласие держалось на разделяемой всеми вере в то, что данная от Бога власть была возложена в десятом столетии на Гуго Капета и его преемников, при этом король считался стоящим на вершине иерархии, но делился своей властью с учреждениями, образованными представителями его касты. Богословская теория, созданная для подкрепления такого общественного порядка, также утверждала, что любой член королевского рода, как бы отдаленно он ни находился на линии наследования, а принцы крови — в особенности, имеет формальное право быть выслушанным и услышанным в делах, связанных с управлением королевством.

Необходимый для создания во Франции крупного национального государства процесс централизации, который Ришелье, преданный идее величия своей страны, проводил жестко и неуклонно, ухудшил положение не только крестьян, но и ремесленников, торговцев и мелкопоместных дворян. Бунтарский дух, который часто считают свойственным лишь сельскому населению, распространялся и в городах, где концентрация угнетенных и обездоленных была даже выше, чем в деревне. Гастон Орлеанский, на весомых основаниях исключенный из числа ближайших королевских советников, но наделенный, в соответствии со старой системой, одной из главных ролей в управлении страной, вполне естественно воспринимался теми, кто был обижен на Ришелье, в качестве возможного лидера.

Более того, освящая своей монаршей волей союзы с протестантскими странами и осуществляя враждебные действия по отношению к Испании, Людовик XIII сам делал себя мишенью для обвинений в непризнании папской власти, что могло повлечь за собой отлучение от церкви и потерю трона. Папа по-прежнему сохранял главенство над любым светским правителем и имел право не только освобождать подданных от клятвы верности своему королю, но и требовать от них содействия в выполнении любого эдикта папы о низложении монарха. Подобные притязания, высказываемые от имени папы и в его интересах, вызывали поток встречных заявлений о независимости светской власти. Когда около 1625 г. появились первые памфлеты, призывавшие к непозволительному с церковной точки зрения сотрудничеству с протестантами против католиков, епископ Шартрский ответил тем, что выступил в защиту королевской власти, озвучив скорее барочные, чем средневековые идеи. Он зашел настолько далеко, что заявил, что война против Испании праведна потому, что ее объявил король — помазанник Божий.

Это было несколько гиперболизированное переосмысление тезиса о потусторонности Бога, выдвинутого в эпоху позднего Средневековья противниками традиционной аристотелевской логики. Сам Бог, как утверждали они, не подвластен никаким предвечным законам. В теологии «нового пути» (via moderna) XIV в., родоначальником которой был Оккам, нравственный закон определяется исключительно Божественной волей, и поступки хороши или плохи просто потому, что таковыми определил их Бог.[254] Епископ Шартрский, наделяя короля псевдобожественным могуществом в мирской сфере и признавая законным то, что постановил король, только потому, что он это постановил, приспосабливает положения оккамистской богословской логики к светскому контексту, а также доводит до крайности мнение Ришелье о том, что папа не должен обладать полномочиями в делах земных. Взгляды епископа были осуждены ассамблеей духовенства в 1626 г., и его обязали отречься от них, хотя и духовенство, и Парижский парламент разделяли его подход к вопросу о независимости королевской власти.

Принимая во внимание действия и мнения, оправдываемые при помощи подобного рода богословских построений, а также чувство унижения, которое испытывали гранды, становится легко понять, насколько сильными и распространенными были бунтарские настроения в период правления Ришелье.[255] Не только лишенные имущества дворяне и судейские из парламентов вынашивали мысли о бунте; должностные лица на местах также не могли без отвращения смотреть на то, какое воздействие на простой народ оказывали те чрезмерные налоги, которые они вынуждены были взимать.

Приливы недовольства проявлялись в своего рода «итальянских забастовках», когда служащие делали только самое необходимое, откладывали исполнение обременительных предписаний, откуда бы они ни исходили, агитировали против них и вносили изменения в соответствии с местными условиями. Современному человеку не покажется удивительным, что и в семнадцатом столетии состоятельные люди активно применяли различные уловки с целью ухода от налогов, часто заключавшиеся в приобретении должностей, ценных не тем, что они давали дворянство, а тем, что освобождали от налогов.

За восстанием Монморанси 1632 г. стоит целая история скудных урожаев и растущего недовольства централизаторской деятельностью правительства. В 1629 г. Людовик XIII и Ришелье объявили о намерении заменить налоговую автономию Бургундии, которую она имела как pays d’etat, системой назначаемых из центра «выборных» (élus), наделенных властью собирать налоги непосредственно с частных лиц. Не прошло и года, как оказалось, что они намерены ввести налог на производство вина, в ответ на что 1 марта 1631 г. в Дижоне были сожжены чучела короля и Ришелье. Городские и военные чины сквозь пальцы смотрели на чинимые грабежи и поджоги. План назначения «выборных» был отвергнут, а отмененная полетта, разрешавшая продажу и наследственную передачу должностей, — восстановлена. Интересы городской олигархии совпадали с интересами крестьянства.

В 1630 г. попытка заменить региональную автономию системой «выборных» спровоцировала восстание в Эксе. Вооруженные горожане, поощряемые городскими властями, чиновниками и зажиточными торговцами, бушевали на улицах 19 сентября, а герцог де Гиз, которого Ришелье хотел лишить звания губернатора Прованса, ничего не предпринимал. Фракция парламента, известная под названием «Cascavéoux» — по изображенному на их знамени колокольчику на белой ленте, — подняла на восстание городских ремесленников и сельских рабочих и 3 и 4 ноября повела их на дома своих противников-парламентариев, на знамени которых красовалась синяя лента. Две фракции вступили в открытый бой, и «синяя лента» запросила помощи у королевы-матери. В конечном итоге мятеж угас. Прибыл Конде с войсками, приказал повесить нескольких человек и восстановил порядок. Король снова отменил проект введения института «выборных» (élus) — в обмен на немалую сумму денег, — и полетта снова была восстановлена.

В 1631 г. народные восстания вспыхивали в Париже, Бордо, Пуатье, Марселе, Орлеане и Эксе. Самым серьезным был мятеж в Лангедоке в 1632 г., когда Монморанси хотел объединиться с Гастоном Орлеанским и Марией Медичи. Города искали компромисса с Ришелье и были готовы платить за свою автономию. Однако сельская местность терпела огромный ущерб от армий, которые воровали, мародерствовали, уничтожали фермы и скот, насиловали женщин и убивали мужчин. Письменно зафиксированы десятки случаев беспорядков. Конечно, не все они были связаны со сбором огромных денежных сумм, требуемых для ведения враждебных действий против Испании, или непосредственно с теми бедствиями, которые терпела провинция. Но потребность в деньгах была весьма настоятельной и неотложной, а ситуация в сельских районах порой складывалась просто отчаянная. В результате одного или двух самых серьезных столкновений, произошедших в 1630–1635 гг., погибли тысячи человек.

Именно на этом фоне Ришелье, по натуре человек тонко чувствующий и сдержанный, в размышлениях и молитвах искал способ проведения своей политики, в соответствии с которой достижение величия Франции должно было стоять на первом месте, и преимущества этого были, с его точки зрения, достаточно очевидны, для того чтобы оправдать людские страдания и смерти как внутри страны, так и за ее пределами. Это было не только торжеством культа gloire Франции, но и результатом спокойного, обдуманного и внутренне оправданного перед Богом и совестью решения умного и благочестивого богослова, полностью отдающего себе отчет в своей приближающейся кончине и готового ответить перед высшим судом за все, что он сделал. Происхождение Ришелье, условия его воспитания в сочетании с этическими нормами эпохи культурного оптимизма породили его собственную систему духовных ценностей, которую он сам искренне считал христианской в основе своей. Что же касается тех, кто расходился с ним во взглядах, то они часто считали, что авторитет церкви должен гораздо шире распространяться на светскую сферу, нежели это позволяли умеренно галликанские воззрения Ришелье.

По сути, Ришелье действовал по возможности настолько мягко, насколько это было возможно сделать, не затягивая войну и не усугубляя связанных с ней экономических тягот. Он мог показательно казнить горстку бунтовщиков (преимущественно зачинщиков) и позволить соответствующим должностным лицам выжать из населения деньги, необходимые ему для завершения войны, но нет свидетельств того, что сам Ришелье когда-либо был повинен в проявлениях неоправданной жестокости. Он даже сдерживал Людовика XIII, реакция которого на оскорбление его достоинства бывала просто ужасной, и не давал ему совершать жестокие поступки, взывая к его совести. Ришелье сам бывал то хитрым и грозным, то неуверенным в себе, угнетенным и подверженным резким переменам настроения. Он умел идти напролом, угрожать и заставлять бояться себя, и в то же время его легко было довести до слез, однако после отъезда из Люсона он ни разу не потерял своей знаменитой хладнокровной выдержки на людях.

Правительство было убеждено, что богатейшие из горожан скрывают свои наличные деньги, а монастыри — запасы зерна, а это само по себе обесценивало должности, которые король, преимущественно с помощью процедуры lit de justice, создавал для продажи. В сложившихся обстоятельствах деньги обесценивались, районы, снабжавшие армию лошадьми и оружием, процветали благодаря спекуляции, а области, опустошенные неурожаями или мародерством, переживали кризис. Неизбежная в такой ситуации коррупция широко распространилась в среде сборщиков налогов, более озабоченных стоимостью монет, которые получат они, нежели тех, что они передадут властям.[256]

Вскоре после того как Людовик, с особой силой ощутивший необходимость помощи свыше, объявил о предстоящем торжественном обряде посвящения Франции Пресвятой Деве, он попросил епископов подготовить сорокачасовые богослужения во всех церквях страны. Это было действо, характерное по своей театральности для эпохи барокко: Святые Дары были выставлены для непрерывного поклонения на сорок часов — именно столько времени прошло между смертью Христа в три часа пополуночи Страстной пятницы и его воскресением, относимым к семи часам утра Пасхального воскресенья.[257]

Проповеди должны были напомнить верующим, что целью войны является мир, который приведет к восстановлению процветания страны. Пусть Франция и заключала союзы с протестантами, но религиозный характер ее борьбы за самоутверждение был тем самым, во что твердо верили ее лидеры, включая и Людовика XIII, и Ришелье. Пусть лежавшие в ее основе ценности были неотличимы от принципов свойственного эпохе барокко культа славы и самореализации личности, но в данном случае, как часто бывало в то время, им был придан религиозный лоск, который идеально гармонировал с принципами барочного благочестия, окрашенного теми же самыми идеалами.

Там, где волнения в обществе перерастали в восстания, социальный состав групп мятежников и объявляемые ими цели свидетельствовали не только о том, что беды крестьян и мелкопоместного дворянства имели много общего, но и о том, что никто из них не питал враждебных чувств ни к королю, ни к войне, ни к церкви. Ришелье воспринимали как враждебную фигуру потому, что не будучи помазанником Божьим, он на деле обладал почти королевской властью и получал соответствующий доход. Протесты были направлены против налогового гнета и, следовательно, против отмены региональной налоговой автономии.

Самыми серьезными из мятежей были восстания кроканов в Пуату (1636) и в Перигоре (1637), а также восстание «босоногих» в Нормандии (1639).[258] Первые кроканы были в целом дисциплинированны и организованны. Они выступали скорее против централизованного управления из Парижа, чем против основных налогов, которые они платили всегда, но особенно их возмущали пенсионы, выплачиваемые должностным лицам государства, в том числе Ришелье и членам совета. Желая вернуть налоговый режим 1610 г. — года смерти Генриха IV, — их собрание потребовало вернуть все выплаченные с тех пор деньги, превышавшие установленную на тот год сумму.

На этом собрании было представлено все третье сословие — юристы, землевладельцы и торговцы, которые понимали, что их процветание зависит от процветания королевства и его суверена. Неясным остается одно: понимали ли они, что уступка даже самым разумным из их требований, часть которых носила исключительно местный характер, будет означать окончание войны и, возможно, подчинение Франции Габсбургам.[259] Уступки были сделаны, и ценой компромисса были выиграны время и относительное спокойствие, но отказы платить основной налог — талью — время от времени повторялись, и мятежи местного масштаба приводили к убийствам, казням и вполне серьезным вооруженным стычкам, после которых порой оставалось до полусотни убитых.

В восстании 1637 г. в Перигоре, для которого народные волнения вообще были весьма характерны, похоже, были замешаны пришлые кроканы из Пуату, которые не вернулись домой, боясь наказания после своего поражения. Здесь мятежники в качестве лидера выбрали дворянина и собрали значительную армию, чтобы двинуть ее на Бержерак, укрепления которого были разрушены после поражения протестантов в 1630 г., а две трети населения вымерло в результате эпидемии и голода 1631 г. Восстание было вызвано преимущественно финансовыми проблемами, увеличением числа и сумм налогов, опустошением и зверствами, чинимыми правительственными войсками, и поведением налоговых чиновников, вставших между провинцией и монархом.

Повстанческие силы были дисциплинированны, организованны и благочестивы, требуя уважения к духовенству и ожидая от него в ответ сотрудничества, но были разгромлены при Ла-Совета опытными войсками под командованием губернатора Ла Валетта, сына д’Эпернона, который не стал ждать подхода своих пушек и сделал ставку на внезапность действий. Тысяча кроканов была убита, а Ла Валетт потерял двести человек. После поражения, несмотря на то что парламент Бордо проявил снисхождение, пять кроканов были обезглавлены, двое повешены, а один приговорен к колесованию.

Наконец, основной причиной восстания «босоногих» в Нормандии стали экономические последствия эпидемии, которая свирепствовала начиная с 1619 г.; производимые ею опустошения достигли кульминации в 1639 г., прервав нормальный процесс сельскохозяйственного производства и торговли. Нормандия должна была приносить около четверти всех налоговых доходов Франции, а с 1635 г. налогообложение осуществлялось непосредственно из Парижа, а не через штаты Нормандии в Руане, которые в 1635–1638 гг. не собирались. С 1636 г. Нормандия была приграничной провинцией, вынужденной терпеть разорение от огромных армий, равно как и кормить, одевать и вооружать свои собственные войска. В столь отчаянной ситуации приходилось прибегать к таким новым процедурам, как требование оплаты вперед перед продлением срока пребывания в какой-либо должности и задержка жалованья военным. Нередки были бунты, часто поддерживаемые правительственными должностными лицами, а 21 ноября население Вернея вышло с оружием в руках против личного отряда легкой кавалерии Ришелье. К 1639 г. в провинции была выплачена только половина налогов.

Движение «босоногих» получило свое название благодаря рабочим из соляных болот Авранша, которые работали босиком, а их небольшое по масштабам восстание примечательно тем, что было поддержано представителями других социальных групп, которые страдали от действий правительства, отчаянно нуждавшегося в деньгах. К мятежу примкнули судейские, торговцы, священники и небольшое, но показательное количество мелкопоместных дворян. Нормандия пострадала особенно сильно от всеобщего обнищания и от непостоянства и несправедливости налогообложения. Примечательно, что в восстании участвовало крайне мало сельских рабочих.

Это движение было окрашено стремлением к построению царства Божьего на земле. Шла речь и о создании христианских общин с совместной собственностью, но эта цель была второстепенной; главная задача заключалась в том, чтобы заставить правительство изменить финансовую систему. Страсти разгорались, питаемые слухами и недомолвками. Жертвами мятежа стали двадцать восемь человек, прежде чем королевская армия, опасавшаяся английской интервенции, в последние недели 1639 г. подавила его, повесив дюжину мятежников и отправив остальных на галеры. Руанский парламент на некоторое время был распущен, и в 1640 г. по провинции прокатилась волна жестоких репрессий.

Ришелье был поглощен международными делами. Его роль в проведении жестких финансовых мер, подрывающих полномочия штатов и парламентов, была, как правило, пассивной, и не он, а Сегье был направлен для того, чтобы по указу короля от 15 декабря 1639 г. наставить на путь истинный руанские учреждения, в том числе парламент. Репрессии и казни продолжались в течение трех месяцев. Пользуясь своими высшими полномочиями, Сегье вершил правосудие в Кане и Байе, затем в Сен-Лэ и Кутансе, приказывая сжигать дома и даже разрушить целую деревню — Серанс.

Серанс не сровняли с землей, — хотя дома семи или восьми зачинщиков были сожжены, — некоторая снисходительность была проявлена и при исполнении приговоров, особенно тех, которые затрагивали имущественные права дворян. Сегье вернулся в Париж 27 марта 1640 г., оставив назначенного из центра интенданта Ла Потери для осуществления дальнейших мер, необходимых для обеспечения стабильности. Сельская Нормандия упорствовала в своем нежелании платить налоги, подстрекаемая и дворянами, и парламентом, и это свидетельствует о том, что жестокие репрессии, сколь бы отвратительными они ни выглядели, не были в тот период неоправданной крайностью. Эти меры были направлены на то, чтобы исправить ситуацию, которая на какой-то момент была выпущена из-под контроля, поскольку основное внимание, время и средства требовались для решения внешнеполитических задач.

Совершенно отдельно от внутриполитических последствий деятельности Ришелье, направленной на достижение единства и величия Франции, следует рассматривать иногда приписываемые ему провалы попыток должным образом перестроить административные механизмы страны. Со времени отставки Шатонефа с должности хранителя печатей в 1633 г. и замены его на Сегье Королевский совет состоял в основном из тех, на кого Ришелье мог положиться. Его административные способности действительно уступали дипломатическим талантам, но он отлично осознавал этот свой недостаток и пытался компенсировать его, предоставив внутреннее управление Францией другим членам Королевского совета, которым это удавалось лучше.

Ришелье не хотел править Францией открыто. Его подчеркнутое стремление во всем демонстрировать покорность воле покладистого по натуре монарха было в известной степени позой. Фактически он контролировал и координировал политику, но его устраивала возможность в любой момент защититься освященным свыше королевским авторитетом и предоставить своим ставленникам (creatures) определять и реализовывать основные направления его генеральной стратегии.[260] Сложившееся административное устройство имело свои недостатки, наиболее серьезным из которых были нестыковки между местными властями и центром. За королевскую армию отвечал военный министр, но ответственность за войска в каждой отдельно взятой провинции лежала на администрации этого региона, к тому же управленческие структуры разных областей были различными и зависели от того, есть ли в них парламент и созываются ли региональные штаты.[261]

Ришелье весьма преуспел в деле удаления грандов с постов провинциальных губернаторов, хотя он не так эффективно использовал интендантов, как это будет делать Кольбер в правление Людовика XIV. При Ришелье они оставались уполномоченными (commissaries) с особыми временными правами и предписаниями, впрочем, вполне достаточными для того, чтобы вызывать ненависть у провинциальных парламентов, поскольку прибытие интендантов часто возвещало об увеличении налогов или об их принудительном сборе. К тому же они часто обладали властью регистрировать королевские указы, особенно финансовые, что на деле вело к временному лишению парламентов и судов их юридических полномочий.[262]

Хотя на Собрании нотаблей 1626–1627 гг. Ришелье утверждал, что новые налоги вводить нельзя, поскольку народ просто не в состоянии их платить, к 1637 г. он был вынужден предложить большие субсидии как шведам, так и голландцам, даже не представляя себе, откуда взять на это средства.[263] Франция нуждалась в помощи шведов, для того чтобы отвлечь имперские армии от ее восточных границ, а в голландцах — для того чтобы те атаковали либо Дюнкерк, либо Антверпен. Бюльон был не в состоянии собрать деньги, и выплата обещанных сумм постоянно откладывалась. В «Политическом завещании» ясно говорится о необходимости соблюдать нужную пропорцию между экономическими требованиями, необходимыми, с точки зрения Ришелье, для того, чтобы напомнить подданным об их подчиненном положении и принудить «оставаться в границах их обязательств», и реальной способностью людей нести эту ношу. Когда нужды государства становятся неотложными, суверену следует обратиться к богатым, прежде чем снова «пускать кровь бедным».[264]

Задаваясь вопросом о том, как в свете тех лишений, которые терпело государство, рассматривать свойственную Ришелье показную роскошь, следует помнить, что gloire, хотя и основанная на личных достоинствах, тем не менее требовала своего воплощения в общественном статусе и его внешнем проявлении — богатстве, — которое само по себе считалось стимулом к стяжанию добродетели. За полстолетия до описываемых событий идея gloire была с нарочитым презрением раскритикована в одной из глав «Опытов» Монтеня, названной «О славе», но уже дю Вэр рассматривал ее как побуждение к добродетели, а не как награду за нее. Если обратиться к семнадцатому столетию, то Шаррон, чье сочинение «О мудрости» (De la Sagesse, 1601) тесно связано с идеями Монтеня, считал gloire синонимом чести. В пьесах Корнеля есть места, где сила духа мудреца-стоика, которую восхваляли Монтень и дю Вэр, трансформируется на сцене в поистине героическое нравственное величие.[265]

Богатство Ришелье, несомненно, не уступало его могуществу, хотя практически невозможно описать в реальных цифрах стоимость его имущества, хотя бы только потому, что комплекс Папе-Кардиналя был спроектирован как огромный королевский дворец (каковым он собственно и стал впоследствии), а установить более-менее определенно денежную стоимость столь дорогой недвижимости просто нельзя.[266] В 1631 г. Гастон обвинял Ришелье в том, что тот втянул Францию в Мантуанскую войну из соображений личной выгоды, хотя Ришелье сам ссужал деньги казне. Впрочем, он извлек личную выгоду из побега Гастона в Нанси в 1631 г., прибрав к рукам губернаторство в Бретани, которое он добавил к гаврскому, приобретенному в 1626 г. за 345 000 ливров — сумму, возможно впоследствии возмещенную королем. То, что он предоставлял в распоряжение короны часть своих личных средств, было не более чем поведением, которого ожидали от людей, весьма обогатившихся благодаря государственным должностям, и он всегда делал это в разумных пропорциях, несомненно помня о малой вероятности возвращения долга, по крайней мере после 1635 г. В 1640 г. он писал Бюльону, суперинтенданту финансов, что его парижские коллекции серебра и драгоценностей стоят по 150 000 ливров каждая, и что в случае необходимости они доступны в качестве залогового обеспечения государственных займов.[267]

Ришелье жил под постоянной угрозой смерти от руки наемного убийцы и был серьезно болен, поэтому не мог выполнять возложенные на него обязанности без вооруженной охраны и медицинского штата — в дополнение к многочисленной домашней челяди. В Париже вряд ли можно было чувствовать себя в безопасности без внушительной личной гвардии, которую нужно было обеспечивать жильем и питанием.[268] Сами по себе соображения безопасности уже требовали большого и изолированного дома с усадьбой вблизи Лувра. Ришелье также представлял Францию в иностранных дипломатических миссиях и должен был являть собой воплощение могущества своей страны не только перед дипломатами, но и перед теми, кто мог почувствовать искушение подвергнуть сомнению авторитет короля.

Как и большое поместье в Ришелье, навестить которое кардинал так и не нашел времени, Пале-Кардиналь и внешние атрибуты образа жизни Ришелье служили общественным и политическим целям. В представлении его современников они не противоречили христианским принципам праведной жизни и даже идее смирения, которое позже в том же столетии Ларошфуко называл краеугольным камнем подлинной добродетели. Возможно даже, что необходимость такой демонстрации своего богатства порождала в душе Ришелье, часто скрывавшейся под массой высокомерия, еще более глубокое чувство смирения. Он никогда не проявлял никаких признаков того, что считает свои личные достоинства основанием для выставления напоказ своего образа жизни. Он мог недопонимать как суть, так и степень общественной реакции на эту показную роскошь, но обвинения в личной жадности и в потворстве своим слабостям, столь часто звучавшие в его адрес, все же кажутся несправедливыми.

Ришелье был склонен преувеличивать как свою бедность в ранние годы, так и последующие расходы, необходимые для человека, занимающего его положение. Так, например, в 1629 г. он заявил, что, в то время как его траты возросли вчетверо, ему не удалось за предшествующие десять лет заметно увеличить свои доходы, которые оставались на уровне 50 000 ливров в год. Теперь известно, что в течение того периода его доходы возросли впятеро. Можно найти подтверждения тому, что в последние шесть лет своей жизни Ришелье получал из известных источников от 900 000 до 1 100 000 ливров ежегодного дохода, в то время как расходы на содержание его двора составляли около 500 000 ливров в год.[269]

Счетная палата (Chambre des comptes) — независимый суд, который проводил проверку отчетности королевских должностных лиц, отвечавших за финансы, — позже сочла 1630 г. поворотным моментом в состоянии экономики страны: по ее мнению после этой даты оно стало просто бедственным. По свидетельству Монгла, Бюльон, отчитываясь перед королем за управление финансами в течение 1630 г., заявил, что во французской финансовой системе есть три бездонные пропасти — морской флот, артиллерия и «двор кардинала». Все три этих статьи находились в непосредственном ведении Ришелье, но обвинение Бюльона несправедливо.[270] В нашем распоряжении имеется большинство счетов Ришелье за 1639 г. Некоторые из листов утрачены, но остальные бумаги свидетельствуют, что его общие траты не превышали расходов других видных персон того времени.

Издатель этих документов Максимин Делош, возможно, прав в своей трактовке их как ответа Ришелье на заявление Бюльона и широко распространенные слухи, преувеличивающие великолепие образа жизни кардинала и противопоставляющие эту роскошь реальным бедствиям французского народа. Ришелье вполне мог составить точный до мелочей, удостоверенный подписью, полуофициальный отчет о своих расходах, предназначенный преимущественно для глаз короля и призванный опровергнуть голословные обвинения. Нет никаких указаний на то, что документ 1639 г. — единственный случайно сохранившийся до наших дней экземпляр из множества ежегодных отчетов, хотя подобные отчеты, по-видимому, составлялись, пусть и в менее официальной манере и не с таким стремлением дотошно подтвердить каждый пункт.

Ришелье, однако, оставался верен своей мысли о том, что секретность — самое важное условие успеха, и в отчете 1639 г. можно увидеть только обычные для того времени расходы. В них не учтены выплаты информаторам, шпионам или кому-либо из тех, кто выполнял секретные поручения Ришелье во Франции или за ее границами.[271] То, что в них прослеживается особенно хорошо, — так это пристальное внимание к ценам, которое присутствовало уже в его ранних письмах к мадам де Бурже, в условиях контрактов на поставки для армии под Ла-Рошелью и даже в данном в 1631 г. обещании заказать ежевоскресную мессу, если Господь освободит его от головной боли «в течение восьми дней».

Матье де Морг,[272] живший в окружении Марии Медичи со времени ее побега в Блуа в 1617 г. и сменивший с тех пор свое отношение к Ришелье на враждебное, когда-то был настолько близок к нему, что в деталях мог поведать о его частной жизни и привычках. Хорошо информированный, он был не так уж неправ, отмечая, что Ришелье «хотел знать все, ничего ни от кого не узнавая». Ришелье всегда бдительно и с подозрением отслеживал мотивы и цели тех, с кем имел дело, а также цены на услуги и поставки и для себя, и для государства, поэтому осторожность и даже притворство, пришедшие на смену обаянию, начинали доминировать в его поведении. Нужда, которую он испытал в молодости, привела его впоследствии к тому, что он считал важными для себя такие излишества, как увеличение размеров и повышение статуса своих владений или отправка писем с личным курьером, поэтому он сам делал себя мишенью для упреков одновременно как в театральной пышности, так и в мелочной скаредности, подмеченной Таллеманом.

На самом деле редкость щедрых жестов Ришелье была результатом скорее его постоянного внимания к деталям, нежели скупости. Не выходя из выбранной им для себя роли покорного слуги монарха, он тем не менее следил за тем, чтобы король был должным образом проинструктирован о том, кого из дипломатических гостей ему нужно принимать и на каком уровне, заботился о том, чтобы детали этих приготовлений — вплоть до мебели и украшения комнат — соответствовали статусу мероприятия. Он не очень доверял королю в том, что касалось соблюдения официальных приличий. Шавиньи и де Нуайе, например, было велено позаботиться о том, чтобы король понял, насколько важно, чтобы маршала Хорна, командующего шведской армией в Германии, хорошо приняли.

Жадность самого Людовика вошла в поговорку. Он, например, не спешил дать согласие на то, чтобы Корнель посвятил его особе своего «Полиевкта», — всего лишь из-за подарка, который драматург мог ожидать от него в ответ. Именно Ришелье, озабоченный весьма свободным образом жизни короля в условиях военных походов, выразил горькие опасения в «Политическом завещании» относительно сохранения достоинства членами королевского окружения. Когда умерла Мария Медичи, именно Ришелье позаботился о том, чтобы честь Франции была соблюдена, лично послав 100 000 ливров на оплату ее долгов и жалованье прислуге и подготовив все для возвращения ее тела во Францию и встречи его королем.[273] Ришелье находил способы, с помощью которых, не нарушая внешней почтительности, он мог объяснять королю, какого образа жизни тот должен придерживаться.

Популистские серии памфлетов де Морга, с 1631 г. направленных против Ришелье, создали благоприятный климат для расцвета самой разнообразной критики. Наряду с измышлениями о связях Ришелье с женщинами и завуалированными циничными намеками, затрагивающими его религиозные воззрения и рассчитанными на то, чтобы посеять недоверие в религиозно щепетильном Людовике к своему министру, де Морг пытался спровоцировать разрыв между Ришелье и королем и другими способами. Поздравляя короля с тем, как «рачительно ведется его домашнее хозяйство», де Морг играл на подавленной неприязни короля к его моральному наставнику. Во многом именно из-за тонко продуманных, похожих на правду нападок де Морга, ставших возможными благодаря его информированности, оставшийся в истории образ Ришелье так долго демонизировали. Свою роль сыграло и то, что ни в одну из последующих эпох так и не удалось понять систему ценностей, увлекших французское общество в первой трети семнадцатого столетия.

Представить себе обычный штат придворных и домашней прислуги важного государственного лица мы можем по документам 1636 г., связанным с хорошо известными попытками Ришелье обуздать мотовство его племянника Франсуа де Виньеро, маркиза де Пон-Курле, младшего брата маркизы д’Эгийон и сына сестры Ришелье, Франсуазы. Пон-Курле был назначен исполняющим обязанности губернатора Гавра в 1631 г. и командующим галерным флотом в 1635 г. и должен был, как считал Ришелье, иметь солидный доход. Однако к 1634 г. Ришелье вынужден был оплачивать долги, в которые тот влез, на общую сумму в 200 000 ливров.

В 1639 г. Ришелье лишил своего племянника командования галерами, выплатив еще 274 000 ливров долга; при этом он проявил свою легендарную хитрость, сделав эту сумму беспроцентной ссудой и только в завещании превратив в дар. Пытаясь положить конец расточительству родственника, Ришелье, как обычно, вник во все заслуживающие внимания детали. Его письмо от 10 июля 1636 г., выдержанное в суровом, увещевательном и саркастичном тоне, определяет количество его прислуги — 28 человек — и функции каждого из слуг, предварительно упомянув интенданта, дворецкого и нескольких конюших.[274] Он даже устанавливает штат прислуги в количестве 16 человек, полагающийся жене его племянника и двум малолетним дочерям в отсутствие Пон-Курле. Она может себе позволить одну лошадь для верховой езды и четыре лошади для экипажа. Внимание к подобным деталям поразительно, а неприязнь к мотовству выражена с предельной очевидностью. «Если тебе нужны шесть секретарей, — пишет Ришелье, — ты, должно быть, занят больше, чем я, поскольку у меня их только двое. У тебя шесть камердинеров, а у меня никогда не было больше трех».

Его собственный домашний уклад, если оставить в стороне численность и сложный состав прислуги, был в ряде аспектов весьма примечательным и точно отражал характер хозяина. Прежде всего Ришелье требовал, чтобы весь его двор соблюдал определенные нормы, связанные с его принадлежностью к духовному сословию. Они исключали вульгарную грубость, которая была свойственна двору Генриха IV и которая, естественно, была воспринята Марией Медичи. Ришелье удалось создать семейную атмосферу в своем доме, держа многих слуг на протяжении долгого времени, некоторых — с юных лет и до самой смерти, и набирая людей в основном из своих земляков. При возможности он брал к себе в услужение сразу целые семейства, создавая отношения тесной связи и зависимости. С другой стороны, такая практика была сопряжена для прислуги с некоторым риском. Когда Фанкан был уволен в 1628 г., двум его братьям также пришлось уйти — одному в Бастилию, а другому — в изгнание, просто потому, что они стали потенциально враждебны.

Таллеман рассказывает, что Ришелье был капризным хозяином, а де Морг сообщает о его внезапных перепадах настроения — от мрачности до веселья. Его отношение к тем, кто был ближе всех к нему, менялось резко и непредсказуемо. Он мог быть шутливым и задорным, язвительным или даже жестоким, а его гнев — пугающим. Но настаивая, чтобы его приказания выполнялись с точностью, он в то же время пользовался беззаветной преданностью своих подчиненных и сам нуждался в их привязанности. Ему действительно необходима была возможность отдохнуть в кругу тех, в искренней любви и восхищении которых он был уверен. Это одновременно было и самой большой его человеческой слабостью, и наиболее привлекательной чертой, идеально вписывавшейся в стиль большого домовладения, где предполагалось, что и хозяева, и слуги, редко забываемые в завещаниях, будут поддерживать отношения взаимной привязанности.[275] Ришелье в особенности старался, чтобы его старшие по положению подчиненные были обеспечены приличными бенефициями и другими должностями.

Он всегда бывал лояльным и мог проявлять настоящую человеческую теплоту, как в случае с юной Жаклин Паскаль, которую он посадил к себе на колени, после того как она сыграла в пьесе Скюдери «Тираническая любовь», чтобы выхлопотать реабилитацию для своего отца. Нас не должно вводить в заблуждение холодное высокомерие портретов Ришелье, принадлежащих кисти Филиппа де Шампеня. В обществе близких, например своих пажей или любимой племянницы мадам де Комбале, которую он называл «Ла-Комбалетта», Ришелье любил устраивать розыгрыши. Он обращался к Буароберу «Ле-Буа», подразумевая его права на какие-то леса в Нормандии, которые он получил от Шатонефа за то, что тот помог ему снискать расположение «неких знакомых ему женщин».

Таллеман, чей рассказ о Буаробере особенно примечателен, рассказывает, как далеко было позволено заходить Буароберу, говорившему Ришелье то, чего тот не желал слышать, просто потому что он мог с легкостью рассмешить кардинала. Буаробер, пишет Таллеман, «знал слабости Ришелье» и верно угадывал, когда «его Преосвященство желал посмеяться». У Ришелье не вызывали смеха государственные дела, и он всерьез воспринимал свой духовный статус, но у него, несомненно, вызывала смех пародия Буаробера на «Сида». В некоторых источниках содержится анекдот о Ситуа — личном враче Ришелье. Когда во время своей последней болезни Ришелье попросил чего-нибудь, что могло бы облегчить ему сильную боль, Ситуа, как рассказывают, ответил, что единственным действенным лекарством были бы три ложки Буаробера после еды.

Ришелье даже позволял Буароберу поддразнивать его по поводу заключения в тюрьму де Витри, ударившего архиепископа Бордо, в то время бывшего близким другом Ришелье. Де Витри пригласил Буаробера пообедать в его комнатах в Бастилии, которая чаще всего служила местом изоляции, а не настоящего заточения,[276] доказал ему, опираясь на отцов церкви, что ударить епископа — это не преступление, и попросил представить эти богословские доводы на суд Ришелье.

Главный камерарий (maître de chambre) Ришелье, аббат де Марсийак, обычно отвечал за ведение хозяйства, за раздачу милостыни от имени кардинала и за второстепенные расходы, о которых он должен был подавать ежемесячный доскональный и документированный отчет. В 1626 г. он подписывал счета на милостыню, а в 1627 г. был выбран Ришелье для того, чтобы «любой ценой» обеспечить провизией гарнизон острова Ре. Ришелье набросал для себя напоминание послать Марсийаку записку с выражением своего удовлетворения, и тот был направлен реквизировать суда, необходимые для осады Ла-Рошели. В награду он получил епископство в Менде, куда был назначен в марте 1628 г. Ришелье снова воспользовался его услугами в 1635–1638 гг., для того чтобы найти продовольствие для армий в Лотарингии и Эльзасе, но, поскольку делался все более подозрительным, сказал суперинтенданту в августе 1638 г., чтобы ничего не платили, не убедившись в подлинности счетов.

Преемник Марсийака на месте maître de chambre Ришелье также был лицом духовного звания; это аббат Бово, который впервые упоминается в связи с обеспечением острова Ре и армии под Ла-Рошелью продовольствием и амуницией. По-видимому, он стал maître de chambre в 1631 г., когда был пожалован приорией. В 1635 г. он получил место епископа Нанта. В «Политическом завещании» Ришелье недвусмысленно говорится, что он намеренно использовал священников в качестве военных интендантов: такие обязанности следовало возлагать на тех, кто показал себя дисциплинированным и достойным доверия, а не оставлять их, как было ранее, на произвол недостойных и коррумпированных лиц. Одним из достижений Ришелье впоследствии станет радикальная реорганизация интендантской службы в армии.

После Бово должность maître de chambre займет аббат де Сен-Мар, чей отец Шарль II де Брок продал поместье Сен-Мар маркизу д’Эффиа, суперинтенданту финансов с 1626 по 1632 г. и близкому другу Ришелье. Кардинал был связан с несколькими представителями семейства де Броков, а маркиз де Сен-Мар, который позже станет последним юным фаворитом короля, был сыном суперинтенданта д’Эффиа. Делош приводит несколько примеров, когда маркиза и аббата путали, и справедливо обращает внимание на успешные попытки Ришелье устроить на службу к королю людей, на которых, как он чувствовал, он мог положиться.

Этот аббат, которому Ришелье давал дипломатические и военные поручения, уже был благодаря благосклонности короля настоятелем монастыря Фонтенель в Люсонской епархии, а в 1637 г. его попечению была вверена доходная епархия Оксер. С этого момента он стал вести себя как монсеньор д’Оксер, хотя получил свои буллы только в январе 1639 г., а рукоположен был только 4 марта 1640 г. Хотя новоиспеченный епископ продолжал следить за придворными расходами в течение 1639 г., Ришелье относился к нему как персоне более высокого ранга, нежели любой из его предшественников, и доверял ему функции генерального инспектора армии и в 1638 г., когда король и Ришелье приезжали к Амьену и Аббевилю, для того чтобы наблюдать за военными операциями, и в 1640 г. в Аррасе.

Придворным священником и личным духовником кардинала был Жак Леско, известный богослов, получивший это место в 1639 г. после смерти своего предшественника. И в этом случае задача была шире, чем казалось на первый взгляд. Духовник Ришелье должен был также быть богословом, чей авторитет был бы достаточен для того, чтобы подавлять приступы духовных сомнений короля и разрешать спорные нравственные вопросы.[277] Леско, который впоследствии станет епископом Шартра, будет исполнять обязанности духовника у смертного одра Ришелье, выслушает его исповедь, даст ему последнее причастие, засвидетельствует его последнюю волю, прочтет над ним мессу, поддержит его в последней агонии и даже, по настоятельной просьбе Ришелье, заверит его в грядущем спасении — единственно важной вещи для человека перед лицом смерти.

Вслед за двумя старшими духовными лицами шли «секретари» Ришелье, главным из которых был Мишель ле Маль. Он был моложе Ришелье всего на три года. На него была возложена роль скорее интенданта, управляющего делами и распорядителя, хотя Ришелье в документах всегда называл его «секретарем». Известно, что в 1626 г. он составлял хозяйственные отчеты. В 1622 г. он был послан инспектировать аббатства Редон и Понлево и разбирать там духовные и светские дела, в 1630 г. занимался делами приории Марсиньи, а в 1632 г. помогал надзирать за сооружением самого города Ришелье. Ему была пожалована приория Роше, а затем должность каноника в Нотр-Дам, но он продолжал следить за расходами из личного фонда Ришелье, в том числе и огромными ссудами правительству, и это в его обязанности входило, если потребуется, передать Бюльону столовое серебро в качестве обеспечения займа в 200 000 ливров.[278] В 1642 г. перед тем как отправиться к армии под Руссийон, Ришелье сделал ле Маля поверенным в своих делах. К сожалению, многие из документов, касающихся частной жизни Ришелье, которые оставил ле Маль, сгорели в пожаре, уничтожившем парижский Отель-Дье в 1871 г.

Ришелье никогда не спал в одиночестве. В его комнате должен был оставаться хотя бы слуга, и, судя по сплетням, «секретарь» тоже всегда был под рукой. Не совсем ясно, могли секретарь заменять «слугу», но, скорее всего, человек, который спал в комнате Ришелье, принадлежал к медицинскому персоналу, возглавляемому доктором и включавшему аптекаря и хирурга, имевшего в то время статус чуть повыше цирюльника.[279] Возможно, этот человек требовался еще и для того, чтобы читать кардиналу вслух во время приступов бессонницы. Обычно считается, что Ришелье спал с одиннадцати часов вечера до двух-трех часов утра, а затем диктовал секретарю различные документы. Также в это время он составлял или корректировал уже готовые тексты, либо собственноручно делал пометки на документах, на которые собирался ответить утром. Авенель публикует одно письмо Сервьену, написанное под диктовку в Рюэле в середине ночи 4 января 1636 г. «рукой ночного секретаря», в котором даются детальные инструкции по нескольким вопросам, связанным с армией. После таких занятий Ришелье спал еще час или около того, с пяти до шести утра, после пробуждения молился, а затем вызывал своих секретарей.[280] Такая картина нарисована самим Ришелье, и нет причин сомневаться в ее правдивости.

Однако мы знаем, что Ришелье заботился о том, чтобы по возможности сохранить любые проявления своей немощи в тайне, и распорядок его отхода ко сну предполагает, что середина ночи — наиболее удобное время для проведения медицинских процедур и для смены повязок. Из его писем нам известно, что иногда он сам пускал себе кровь ночью, и в них есть несколько упоминаний о медицинской помощи в течение дня. Процедура кровопускания требует участия по меньшей мере троих человек. Де Морг не раз отпускал остроты по поводу слабого здоровья кардинала, но поскольку он был едва ли не единственным из врагов Ришелье, который мог знать распорядок медицинских процедур, его замечания просто подтверждают то, что Ришелье обычно стремился сохранить подробности своего лечения в тайне от посторонних.

Ночной «секретарь» Ришелье почти наверняка был его домашним аптекарем, которому, разумеется, мог потребоваться ассистент. Это мог быть секретарь, не имевший медицинских навыков, который писал под диктовку кардинала или читал ему. Грамотность, требовавшаяся от секретарей, писавших под диктовку, ценилась в те времена меньше, чем может показаться в наши дни, и обычные секретари лишь немного отличались по статусу от других слуг — ситуация, которую сам Ришелье хотел исправить. В мемуарах де Ла Порта есть рассказ о визите, который он нанес Ришелье ночью. Во время проведения медицинских процедур перед кардиналом держали свечу, чтобы он мог читать письма от королевы и мадам де Шеврез, принесенные де Ла Портом.[281]

Нельзя сказать, чтобы общее состояние Ришелье неуклонно ухудшалось в течение 1630-х гг., однако геморрой доставлял ему хлопоты все чаще.[282] Во время обострений болезни Ришелье мог передвигаться с места на место только лежа на носилках, а в июне 1635 г. после курса лечения потребовался длительный восстановительный период, во время которого он был в состоянии совершать лишь совсем короткие прогулки по саду в Рюэле, а в основном дышал свежим воздухом только сидя у окна. Он дважды заболевал, сидя в саду, и жаловался в том же году на ревматизм, поражавший разные части его тела, а также на мигрени. Должно быть, отсутствие в опубликованной Авенелем переписке каких-либо упоминаний о здоровье кардинала, начиная с 1636 г. и до самой смерти Ришелье в 1642 г., — результат сознательно принятого решения скрывать подробности такого сорта.

В 1639 г. Ришелье заплатил личным аптекарю и хирургу 150 ливров. Пять его камердинеров (valets de chambre) получили в этом году 100 ливров, хотя они могли также зарабатывать какой-либо деятельностью на стороне. Камердинеры были преемниками средневековых дворян на службе у сеньора (écuуers), имевших право на обращение «господин» (sieur). По общественному положению они не уступали многим посетителям кардинала, элегантно выглядели, могли заниматься своими делами или выполняли какие-то поручения, иногда сопряженные со значительной ответственностью. Камердинеры следили за одеждой Ришелье и его внешним видом, он мог обращаться с ними как с близкими людьми. К ним относились как к пажам благородного происхождения. Таллеман даже сообщает о шутке, которую кардинал сыграл со своими камердинерами: он изобразил страшный гнев из-за исчезновения двух предметов одежды, подаренных ему Мазарини, которые на самом деле по уговору забрал себе епископ Шартрский. Пажи, как и предполагал Ришелье, были в ярости, когда два дня спустя прибыл епископ, на котором были надеты якобы утерянные вещи.

Как бы то ни было, камердинер Дебурне, который оставался при Ришелье с юности и до своей смерти, был в состоянии дать взаймы Мазарини 10 000 ливров, а другие, похоже, одалживали кардиналу свое имя для проведения операций, которые Ришелье финансировал, желая при этом оставаться в тени. Один из камердинеров, особо талантливый, вел несколько самостоятельных дел, в том числе пекарское, и получил концессию на снабжение провизией дома Ришелье, а также снабжал лошадьми конюшни кардинала и заключал договоры на поставки фуража. Его имя значилось в платежной ведомости адмиралтейства, но отсутствовало в завещании Ришелье предположительно потому, что он получил хорошую награду каким-то иным способом. Де Морг утверждает, что он получал 10 000 ливров ежегодного дохода. Другим своим камердинерам Ришелье завещал суммы в 6000 и 3000 ливров — в зависимости от продолжительности их службы.

Организация домашнего хозяйства Ришелье представляет интерес для биографа, поскольку позволяет понять многие особенности его личности и дает важный материал для исследователя социальной истории. Сложность этой организации отражена в необходимом разделении функций. Так, Ришелье ввел помимо должности дворецкого (maître d’hotel), отвечавшего преимущественно за штат прислуги и равного по положению управляющему конюшней и священнику домовой церкви, еще и должности эконома и финансового управляющего.

Дворецкий, ответственный за заказ продовольствия, и эконом, отвечающий за цены, по которым оно приобреталось, проверяли поступавшие ежедневно продукты и представляли финансовому управляющему отчеты, снабженные квитанциями, по меньшей мере раз в неделю. Поставщики были связаны официальными контрактами, и, хотя Ришелье за пятнадцать видов дорогих товаров платил больше, чем герцог Немурский, чьи счета за 1639 г. также имеются в нашем распоряжении, на двадцать девять продуктов повседневной необходимости в контракте, заключенном Ришелье, значатся меньшие цены. Не было ничего необычного в том, что в такие контракты включались, например, 33 вида дичи, 22 вида речной рыбы и 36 — морской (а в контрактах Конде значатся еще и моллюски), или в том, что контракты ежегодно или раз в два года возобновлялись на протяжении двенадцати лет. Кажется несколько странным, что такие хлопоты предпринимались для того, чтобы в конечном итоге вкус продуктов был абсолютно заглушен щедро добавляемыми в блюда специями.

Примечательна забота Ришелье о том, чтобы помешать расточительности своих слуг и свести коррупцию в хозяйстве практически на нет. Делош на основании количества и стоимости хлеба и доли его, полагающейся придворным и слугам, подсчитал, что кардинал ежедневно кормил приблизительно от 171 до 177 человек; эта цифра подтверждается имеющимися у нас сведениями о количестве людей при дворе — 163 человека. Конные гвардейцы, охранявшие кардинала, питались отдельно и не фигурировали в домашних отчетах. Существовали также два стола для почетных гостей (tables d’honneur) в разных комнатах, за которыми, по свидетельству Обри, могли разместиться соответственно 30 и 14 человек.

Ришелье не ел по вечерам, но когда чувствовал себя достаточно хорошо, во время обеда председательствовал за меньшим из двух «почетных» столов, к которому приглашались только самые избранные — архиепископ Бордо, кардинал де Ла Валетт, государственный секретарь Сегье и несколько именитых военачальников и герцогов. Подавали четыре перемены блюд и вино многолетней выдержки. Ришелье съедал не больше двух блюд и салат, но требовал, чтобы все сверкало чистотой, стол был накрыт с вниманием к каждой детали и точным соблюдением этикета, скатерти, траты на которые были особенно высоки, были расстелены идеально и доходили до пола, а салфетки сложены по определенному образцу. Он не любил обедать у короля, где на полу зачастую оставались следы предыдущих пиршеств. Когда кардинал обедал с Нуайе, тот потом обедал повторно.

Судя по всему, он не нанимал на долгое время домашних музыкантов, хотя некоторые из бродячих групп, состоявших из трех-четырех человек, задерживались у него на недели или даже месяцы. В феврале 1639 г., несколько месяцев спустя после рождения наследника престола и несмотря на недавнюю смерть отца Жозефа, ему пришлось нанять музыкантов для своего праздничного балета «Счастье» (ballet de la Félicité), исполненного перед королем в Рюэле 17-го числа. Название балета напоминало не только о недавнем рождении, но и о «Дворце счастья», воздвигнутом на Королевской площади для трехдневных празднеств по случаю свадьбы короля в 1612 г. «Gazette» от 29 февраля оставила нам описание этого представления.

Балет был исполнен также 6 марта в Сен-Жермене и 8 марта в малом, только что достроенном театре Пале-Кардиналя (поскольку он вмещал всего 600 зрителей, в дальнейшем он использовался для репетиций). Танцевал сам король, а для зрителей устраивали великолепное угощение. Нам известно из отчетов, что три пиршества обошлись вместе в 2104 ливра, а другие расходы составили 908 ливров. В них, должно быть, входила оплата дополнительных скрипок и четырех лютен, требовавшихся в восьми из 27 выходов, и двенадцати профессиональных танцоров, а также аренда 19 хрустальных канделябров по 4 ливра за каждый. Ришелье стремился соответствовать принятым в обществе стандартам, но не был расточительным. Выдвигаемые против него обвинения в разбазаривании денег — просто злословие.

Следует сказать пару слов касательно интереса Ришелье к серебряным изделиям, о котором сообщают почти все авторы, пишущие о кардинале. Мода на них пришла из Испании, главного импортера серебра в Европу из Нового Света, и особенно широко распространилась после женитьбы Людовика XIII на Анне Австрийской. В 1632 г. в Париже было 425 золотых и серебряных дел мастеров — парламент счел такое число излишним и издал постановление о том, что в подмастерья должны приниматься только сыновья мастеров, до тех пор пока их количество не снизится до уровня, определенного постановлением 1612 г. — 300 человек. Еще в 1585 г. причину инфляции во Франции видели в наплыве драгоценных металлов из Америки.[283] 6 июня 1636 г. Ришелье подписал документ о передаче в дар короне Пале-Кардиналя, великолепного потира, дискоса, большого бриллианта и столового серебра, равно как и Отеля Сийери, полутора миллионов ливров наличными и некоторых предметов обстановки, хотя эта дарственная вступала в силу только после его смерти и составляла существенную часть его завещании. То, что он строил, коллекционировал и копил, шло, по крайней мере частично, на благо Франции.

В счетах 1639 г. есть только одно упоминание племянницы Ришелье мадам де Комбале, с 1638 г. ставшей герцогиней д’Эгийон, но из него явственно следует, что к этому году она занималась ведением повседневных дел Ришелье. Мы знаем, что он давал ей советы, как украсить дом со вкусом, а также что это она выбрала алый атлас, из которого были сделаны большие занавесы для портретов в полный рост, принадлежащих кисти Шампеня.

Ришелье любил лошадей и хорошо разбирался в них. У него были две конюшни: в большей содержалось от 30 до 40 животных, в меньшей — 70 верховых лошадей, 16 упряжных лошадей и 16 мулов. Траты на обе конюшни составляли немногим более двадцати процентов от всех домашних расходов. В 1639 г. ежемесячно на содержание конюшен, не считая приобретения лошадей, тратилось 6500 ливров из общей суммы в 30 800 ливров. И в этом случае приобретения Ришелье можно назвать сравнительно скромными. Он платил от 500 до 600 ливров за лошадей для экипажа и от 320 до 450 — за верховых лошадей, чья обычная рыночная стоимость колебалась в пределах от тридцати до нескольких тысяч ливров.

Пажи, юноши из благородных семей, отдаваемые в услужение в другие дворянские дома для обучения, также находились под опекой управляющего конюшней, хотя у старших пажей, приписанных к большой конюшне, был свой начальник, и они образовывали «академию», в то время как их младшие ровесники, прикрепленные к малой конюшне с возраста 12–13 лет на 2–3 года, образовывали «коллеж». Работа, выполняемая пажами, сильно различалась, но они всегда участвовали в домашних представлениях и выполняли такие церемониальные обязанности, как прислуживание за столом во время праздничных обедов. Пажи Ришелье стояли за его стулом во время еды и подавали напитки, ставили перед ним свечи, стояли караулом у его постели, носили записки, составляли эскорт, а когда Ришелье находился при армии, несли его шлем и латные рукавицы. Их также могли посылать с военными поручениями, которые порой бывали даже опасными.

Ришелье был автором образовательных проектов для трех учебных заведений: училища, рассчитанного на 20 мальчиков из благородных семейств, поступавших туда в 14 лет и проходивших двухгодичный курс обучения, возможно разработанный самим Плювинелем; академии, в которой обучалась 1000 дворянских детей, из которых 600 предназначались для военной карьеры, а 400 — для церковной, и школы в самом Ришелье. Процесс обучения состоял почти исключительно из физических упражнений, верховой езды и фехтования, с добавлением математики и танцев, необходимых соответственно для военной и светской жизни. Мы знаем, что Ришелье, как и Декарт, благосклонно смотрел на преподавание начал философии на национальном языке и считал важным изучение истории и географии, но почти нет свидетельств того, что его пажей знакомили с этими предметами, равно как и с прочими гуманитарными науками.

К 1639 г. у Ришелье было два отряда охранников — 100 кавалеристов и 100 мушкетеров, не считая 50 новобранцев, назначенных к нему на службу. Когда он покидал пределы Пале-Кардиналя, если только не должен был нанести визит королю, его обычно сопровождала сотня конных гвардейцев. Такую свиту имели также некоторые другие вельможи, но для кардинала их присутствие не было пустой декорацией. В 1639 г. покушения на Ришелье еще не прекратились, и его преследовал образ толпы, растерзавшей труп Кончини и вырвавшей его глаза 23 апреля 1617 г. Если бы тогда в нем узнали одного из сторонников Кончини, с ним могли бы поступить так же. Иногда он отправлял своих гвардейцев выполнять другие военные обязанности, а однажды, для того чтобы умиротворить разгневанных парижан после потери Корби, отправился в самую их гущу в сопровождении лишь двух дворян, пажей и слуг.

В 1633 г. Ришелье переехал в Арсенал, для того чтобы дать возможность построить свой новый дворец в Париже. Он еще не был закончен, когда Ришелье въехал туда в 1639 г.[284] Его особенно заботило спасение деревьев на том участке земли, который он называл своим парком, и можно с уверенностью сказать, что единственной настоящей слабостью кардинала были его сады, особенно рюэльский. По свидетельству герцогини д’Эгийон, сады в Рюэле стоили более 336 000 ливров, в то время как сами постройки — не более 410 000. Именно в сады Рюэля Людовик XIV послал Ленотра, чтобы тот понял, каким король хотел видеть Версаль.

Ришелье продал Гастону Орлеанскому замок в Лимуре, к югу от Рюэля, только потому, что в его саду не было воды, и он не жалел средств, чтобы снабдить сад в Ришелье ручьями, озерами и фонтанами. Жизненные приоритеты Ришелье характеризует то, что в Рюэле, на сады которого было потрачено так много денег и который был его любимой резиденцией, совсем не было ценной мебели и что столовое серебро хранилось в Ришелье, куда он никогда не приезжал, и в Пале-Кардинале, где использовалось для торжественных празднеств. Для Ришелье купленное серебро было капиталовложением, страховкой, а также способом обеспечения нужд казны, если таковые возникнут.

В обычаях знати того времени было не обставлять дома мебелью, пока в них никто не жил. Свои путешествия Ришелье организовывал столь же тщательно, как и все, что делал. Его походная свита, за исключением охраны, состояла из 180 человек, часть которых отправлялась вперед, чтобы подготовить все к его прибытию, установить не только кровати (купленные у дяди Мольера), но и прочие предметы обстановки спальни и кухни, вплоть до настенных ковров. Когда болезнь не вынуждала кардинала прибегать к помощи носилок, он путешествовал в экипаже, запряженном шестью лошадьми, а еще три запасные лошади находились в кортеже. Он любил путешествовать, несмотря на неудобства, и в 1639 г. совершил длинную поездку с королем, выехав из Рюэля 25 мая и направившись сначала в Эден, а затем на юг, в Лион и Гренобль. В Рюэль Ришелье вернулся 8 ноября. Упоминание об этом путешествии вновь подводит нас к теме войны и рассказу о последних днях Ришелье.