Карфаген

ВВЕДЕНИЕ

При изучении отдельных рабовладельческих государств Средиземноморского бассейна нельзя не отметить, что одной из форм их экономической и политической экспансии было основание колоний. Так, известно, что шумерийские и аккадские государства Южного Двуречья организовали для обеспечения своей торговли в верховьях Тигра и Евфрата ряд торговых колоний и факторий, на базе которых впоследствии выросли такие крупные центры, как Мари в долине Евфрата и Ашшур на Тигре[19]. В свою очередь Ашшур также основал ряд торговых колоний; из них наиболее известны находившиеся в Малой Азии Канес, Бурушханда, Дурхумит, а за ее пределами — Уршу (впоследствии Эдесса, совр. Урфа)[20]. В Библии имеется указание на то, что иудейский царь Иосафат построил на границе своего государства несколько крепостей, где, вероятно, хранились запасы продовольствия для нужд войска; в тексте употреблен термин 'are miskenot, т.е. «города-кладовые» (II Chr., XVII, 12). Предполагают, что источник, к которому восходит сообщение хрониста, имел в виду недавно открытые поселения на границе Иудеи и Моава — города Миддин (совр. Хирбет Абу Табак), Пибшан (совр. Хирбет эль-Макари), Секака (совр. Хирбет эс-Самра) и Ир Гаммелах (совр. Хирбет Кумран). Археологически основание этих поселений датируется IX в. до н. э.[21] Весьма вероятно, что постройка городов-крепостей сопровождалась переселением в указанный район безземельных крестьян и раздачей им земельных наделов. Таким образом, даже сравнительно слабые и отсталые земледельческие государства оказывались вынужденными создавать колонии как за своими пределами, так и на не освоенных территориях внутри страны. В различных районах Средиземноморского бассейна основывали свои колонии финикияне. Позднее карфагеняне основывали города на побережье Северной Африки, в южной Испании, в Сардинии и за Гибралтаром, на берегах Атлантического океана. В VIII-VII вв. греческие полисы создавали свои колонии в Северной Африке, Сицилии, Южной Италии, Лигурии, на Пиренейском полуострове и на побережье Черного моря. Обширные территории Северной и Центральной Италии были колонизованы этрусками[22]. Наконец, римляне в различные периоды истории организовывали колонии на всем пространстве своего постоянно возраставшего государства. Все эти факты показывают, что перед нами не случайные, единичные явления, а закономерный процесс.

Между тем в советской исторической науке еще не поставлена в целом проблема основных закономерностей колонизационного движения, главным образом по причине недостаточной изученности истории основания колоний в отдельных областях Средиземноморского бассейна. Лучше всего изучена греческая колонизация VIII— VI вв. — освоение греками Северного[23] и Западного Причерноморья[24] Пиренейского полуострова[25], Сицилии и Кирены[26]. В трудах С.Я.Лурье[27] и К.М.Колобовой[28] были поставлены и некоторые общие вопросы истории греческой колонизации. Основные выводы, к которым пришла советская историческая наука в процессе изучения указанного вопроса, могут быть сформулированы следующим образом. Причину колонизационного движения греков следует искать не в «перенаселении» эллинских городов как таковом, а в конкретных условиях их экономической и политической жизни в данный период. Рост частнособственнических отношений в греческих полисах и обезземеливание крестьянства, рост ремесла и торговли и необходимость освоения рынков за пределами данного полиса и самой Греции, развитие рабовладения на основе эксплуатации привозных рабов-чужеземцев при одновременной ликвидации рабства-должничества — таковы были первые предпосылки колонизации. Необходимость ввоза рабов, хлеба, сырья, поиски рынков для ремесленной продукции, а также для сельскохозяйственных товаров (вино, оливковое масло и т.д.) способствовали установлению прочных торговых связей Греции с различными областями Средиземноморья. Из сказанного становится понятным, почему греческие колонии возникали на трассах древнейших, преимущественно морских, торговых путей, а основанию колоний предшествовал длительный период доколонизационных связей, период освоения греками средиземноморских и черноморских торговых путей и рынков.

Основанные греками колонии должны были обеспечить им господство на торговых путях, преодолев сопротивление возможных противников. Кроме того, важной проблемой, стоявшей перед греческими полисами, была необходимость ликвидировать малоземелье и обезземеливание крестьянства, иными словами, уничтожить почву для возникновения социальных конфликтов внутри греческих городов, чем объясняется привлечение к основанию колоний земледельческого населения. Но эта цель так никогда и не была достигнута. На развитие колонизационного движения существенное влияние оказывала социальная борьба внутри греческих полисов. Часто колонии основывались группировками, потерпевшими поражение в ходе этой борьбы. Однако, как показывает пример Акраганта, направление колонизационного движения обычно соответствовало торговым интересам данного полиса. Наконец, чрезвычайно важный вывод советской исторической науки заключается в том, что греческие колонии, будучи в значительной степени зависимыми от местного населения, возникали только тогда, когда местное население колонизируемой территории достигало достаточно высокого уровня общественного развития, при котором мог осуществляться взаимный обмен. Из этого, разумеется, не следует, что, чем выше уровень развития соответствующего общества, тем благоприятнее условия для колонизации данного района. Пример финикийской торговой экспансии в Эгейский бассейн показывает, что когда в данном районе уже сложилось классовое общество, развилось товарное производство и возникло государство, колонизация этой территории извне оказалась затрудненной.

Одним из наиболее темных моментов в истории колонизационного движения является финикийская колонизация Западного Средиземноморья. В советской исторической науке исследовались лишь отдельные, частные проблемы этой темы: финикийская колонизация Пиренейского полуострова[29], финикийская колонизация Эгеиды и Сицилии[30]. Краткий очерк истории финикийской колонизации имеется в изданной Институтом истории АН СССР «Всемирной истории»[31], а также в неопубликованной диссертации М. Л. Гельцера[32]. Одна из задач настоящей работы—исследовать процесс финикийской колонизации Западного Средиземноморья и определить его наиболее характерные черты.

Настоящее исследование посвящено также ранней истории Карфагена. На базе финикийских колоний в Западном Средиземноморье в VIII-V вв. до н. э. сложилась Карфагенская рабовладельческая держава, на протяжении сотен лет бывшая крупнейшим государством в этом районе — «соперницей римской власти» (aemula imperi Romani), по точному определению Саллюстия (Bell. Catil., X, 1).

В советской литературе проблеме становления Карфагенской державы были посвящены работы Н. Я. Марра[33] и Н. А. Машкина[34]. По своему качеству эти работы далеко не равноценны. Труд Н. Я. Марра представляет собой фантастическую в своей основе попытку доказать, что Карфаген существовал еще до появления финикиян на территории Северной Африки. Лингвистические параллели с этнонимикой и топонимикой Кавказа, которые привлек Н. Я. Марр в обоснование своего тезиса, произвольны и не обнаруживают каких-либо закономерных фонетических соответствий с североафриканским материалом. Кроме того, точка зрения Н. Я. Марра противоречит единодушным показаниям античной традиции и наличному археологическому материалу. Статья же Н. А. Машкина представляет собой краткую сводку тех выводов, к которым пришла зарубежная карфагенистика первой трети XX столетия. Вполне естественно, что она в значительной степени уже устарела. К тому же целый ряд важных документов и археологических материалов остался вне сферы внимания Н. А. Машкина.

В истории Карфагенской державы можно отчетливо выделить три периода:

1) период становления Карфагенской державы (XI —середина V в. до нэ.);

2) период расцвета Карфагенской державы (середина V — середина III в. до н. э.);

3) период Пунических войн (середина III —середина II в. до н.э.). Настоящая работа посвящена первому, наименее изученному периоду истории

Карфагена, когда формировались черты, характерные для Пунийской державы в период ее расцвета, — господство крупнорабовладельческого производства в ремесле и в сельском хозяйстве, а также система эксплуатации свободных мелких производителей.

Для Карфагена, как и для некоторых иных государств древнего мира, выросших из старинных колоний, характерен исключительно быстрый темп развития. Отмечая этот факт, К. Маркс и Ф. Энгельс объясняли его тем, что основатели таких колоний являлись, как правило, носителями более передового производства[35]. Это обстоятельство делает изучение истории Карфагена, в особенности раннего периода его истории, чрезвычайно важным и интересным.

Каких-либо оригинальных памятников карфагенской литературы до наших дней не сохранилось, хотя она была, вероятно, значительна и разнообразна как по жанрам, так и по своему содержанию. Эпиграфические материалы чрезвычайно скудны и в некоторых случаях не позволяют сделать бесспорных выводов. Археологические памятники раннего периода в большинстве колонизованных финикиянами пунктов пока не обнаружены. Поэтому основным источником в нашей работе являются отрывочные свидетельства античной традиции. Античных историков финикияне и пунийцы интересовали лишь постольку, поскольку они входили в соприкосновение с греко-римским миром. Поэтому «внутренняя» история Карфагена лишь благодаря случайным упоминаниям находила свое отражение в их произведениях. Исключение в этом отношении составляют труды Помпея Трога (в переложении Юстина), специально изучавшего origines различных народов и государств[36], а также «Политика» Аристотеля, который уделил специальную главу описанию современного ему государственного строя Карфагена. Для Аристотеля государственный строй Карфагена был до известной степени образцом «правильного» государственного строя, при котором ликвидированы социальные конфликты. В условиях беспокойного IV в. до н. э. эта проблема была для греческих полисов чрезвычайно актуальной. Но отрывок из труда Аристотеля дает возможность лишь для некоторых ретроспективных умозаключений. Эпитома же Юстина слишком кратка и не содержит многих важных подробностей. Краткость, отрывочность и подчас случайность сведений по ранней истории Карфагена весьма затрудняют ее изучение.

Глава первая ФИНИКИЙСКАЯ КОЛОНИЗАЦИЯ ЗАПАДНОГО СРЕДИЗЕМНОМОРЬЯ

В истории финикийской колонизации Западного Средиземноморья ведущая роль принадлежала Тиру, бывшему в конце II тысячелетия до н. э. гегемоном среди финикийских городов-государств. Ни об основании Тира, ни о его ранней истории сколько-нибудь подробными сведениями мы не располагаем. Согласно тем источникам, которые мог использовать Помпей Трог (вероятнее всего, одна из не дошедших до нас «Историй финикиян»[37]), Тир был основан сидонянами за год до гибели Трои, причем легенда подчеркивает, что именно Сидон был древнейшим городом Финикии (Iust., XVIII, 3,1-5). Традиция об основании Тира сидонянами нашла отражение и в иудейско-израильской литературе. Так, у Исайи (XXII, 12) Тир именуется «дочерью Сидона» (bat sidön; в ханаанейских языках имена городов женского рода). Однако это предание следует признать недостоверным. Тир, как известно, играл значительную роль в истории Сирии и Палестины уже в середине II тысячелетия до н.э., в период эль-амарнской переписки. Таким образом, хронологическое сопоставление времени основания Тира с датой гибели Трои можно целиком отнести за счет творчества греческих (или эллинизованных) историков, тем более что они целый ряд событий, относившихся к глубокой, «незапамятной» древности, обычно датировали временем падения Трои.

В современной историографии высказывалось предположение, что Тир был разрушен «народами моря», а затем восстановлен сидонянами; традиция Помпея Трога, по мысли приверженцев этой точки зрения, отражает вторичное основание города[38]. Однако эти соображения не согласуются с показаниями других источников. В самом деле, если бы имело место повторное основание Тира сидонянами, оно должно было бы найти свое отражение в местном летосчислении. Трудно было бы ожидать, чтобы новые поселенцы восприняли традиции предшествовавшего им населения, тем более опасного соперника предполагаемого основателя города. Между тем, как следует из сообщения Геродота (II, 44), в Тире велось непрерывное летосчисление от момента основания города. Жрецы местного храма Мелькарта датировали его временем за 2300 лет до того момента, как Геродот посетил Тир.

Можно предполагать, что предание, дошедшее до нас в кратком изложении Юстина, возникло в период борьбы Сидона и Тира за первенство и представляло собой попытку Сидона обосновать свои притязания на господство над Финикией, и в частности над Тиром. Примечательно, что не только Юстин (XVIII, 3, 3-4) считал Сидон древнейшим городом Финикии, но и в Библии, т. е. в источнике, от античной традиции не зависимом, в известной «Таблице народов» (Gen., X, 15), Сидон назван первородным сыном Ханаана (bekörö)[39].

Иные сведения об основании Тира мы находим у Геродота, посетившего Тир и беседовавшего со жрецами храма Мелькарта. Общеизвестная добросовестность Геродота в передаче всего им лично виденного и слышанного не позволяет усомниться в том, что и в данном случае он точно воспроизвел все услышанное им от жрецов храма Мелькарта. «Они сказали, — писал Геродот (II, 44), — что одновременно с основанием Тира был основан и храм, а с того времени, когда они основали Тир, прошло две тысячи триста лет». Иначе говоря, согласно сведениям, полученным Геродотом, основание Тира следует датировать XXVIII в. до н. э. Однако достоверность рассказа Геродота еще не позволяет решить утвердительно вопрос о достоверности тирской жреческой традиции как таковой. Наиболее вероятно, что Геродоту была сообщена исходная дата тирской эры, «высчитанная» жрецами местного бога «от основания города». Пример Рима достаточно красноречиво показывает, что исходная дата такой эры и время появления в данной местности первых поселений могут и не совпадать. Несомненным можно признать только то, что уже в начале III тысячелетия до н. э. финикияне жили на восточном побережье Средиземного моря и что Тир наряду с Библом был одним из древнейших финикийских поселений в этом районе.

Судя по тому, что Тир занимал островное положение, основным занятием населения здесь первоначально было рыболовство. Не случайно египетский источник еще во времена Рамзеса II отмечал обилие в этом городе рыбы (Pap. Anast., I, 21).

Удобное географическое и стратегическое положение Тира, как великолепной гавани и неприступной крепости, позволило ему рано стать крупным торговым и ремесленным центром Финикии. Судя по тому, что в период эль-Амарны Тир занимал проегипетскую позицию, можно утверждать, что к середине II тысячелетия до н. э. он имел прочные торговые связи с Египтом. Как показывают данные архивов Мари, уже в первой половине II тысячелетия до н. э. Тир имел торговые связи и с Месопотамией (ARM, III, 44, 9).

Значение Тира в ближневосточной и средиземноморской торговле особенно возросло к концу II тысячелетия. Он стал признанным поставщиком ливанского кедра. Царь Тира Хирам поставлял израильско-иудейскому царю Давиду кедр для постройки царского дворца (II Sam., V, 11). Преемник Давида, Соломон, приобрел у Хирама для постройки в Иерусалиме храма Йахве ливанский кедр и кипарис (I Reg., V, 15-26). Представляют интерес некоторые детали этого соглашения. В обмен на поставку Тиром высокоценной древесины израильско-иудейский царь обязался ежегодно поставлять своему контрагенту 20 тысяч кор пшеницы и 20 тысяч кор высококачественного оливкового масла[40]. Пользовались доброй славой и тирские ремесленники. Дом для Давида в Иерусалиме строили тирийцы — плотники и каменотесы (II Sam., V, 11), на постройке Иерусалимского храма работал искусный тирский медник (I Reg., VII, 13 сл.). К концу II тысячелетия Тир имел уже прочные торговые связи и с легендарными странами Таршиш (Тартесс, южное побережье Испании) и Офир (вероятно, Сомали). Можно предполагать, что в конце II тысячелетия тирийцы вели активную торговлю в Эгейском бассейне. Финикияне упоминаются в качестве торговцев в «Одиссее» (XV, 425; XIX, 287-297). О развитии финикийской торговли в древнейшей Греции сообщают также Геродот (I, 1; VI, 47; V, 58) и Фукидид (I, 8, 1).

Крупнейшим тирским экспортером был царь. Он имел свою долю не только в торговле Тира в Сирии и Палестине, но и в морской торговле города. В библейских текстах упоминаются корабли, принадлежавшие тирскому царю Хираму ('oni hiram) и иудейско-израильскому царю Соломону ('oni tarsis lammäläk — «таршишский корабль, принадлежащий царю») (I Reg., X, 11 и 22). Однако это не значит, что не было кораблей, принадлежавших другим представителям тирской знати. Интенсивное развитие торговли, приток в Тир драгоценностей и рабов способствовали накоплению богатств, углубляли пропасть между купеческо-аристократической верхушкой и народными массами.

Было бы, однако, ошибочным предполагать, что занятия тирийцев сводились исключительно к торговле и связанному с торговлей ремеслу. Под властью Тира находилась значительная часть материковой Финикии, с которой Тир, находившийся на острове, был связан через Усу (Παλαίτυρος), располагавшийся в непосредственной близости от него на побережье. Когда противник тирского царя Абимильки сидонский владетель Зимрида захватил Усу, всякая связь Тира с материком оказалась прерванной, в город прекратилась доставка воды и продовольствия.[41] Помимо Усу, под властью Тира находился целый ряд и других населенных пунктов — современные Умм эль-Авамид, Телль-Масук, Рас эль-Айн, Телль-Решидийе. Раскопками, произведенными в указанных пунктах, обнаружены остатки жилых домов, цистерны для накопления запасов воды и погребения. В Рас эль-Айне открыты остатки системы оросительных каналов, вода в которые поступала из источника. Точно датировать эти поселения не представляется возможным; предполагают, что они появились в глубокой древности[42]. Они были, несомненно, земледельческими. Показательно, что египетский источник упоминает во владениях Тира krt 'nb — «город винограда»[43]. Земледельческие районы во владениях Тира, Шихор и Иеор, упомянуты и в пророчестве Исайи (XXIII, 3), касающемся судьбы этого города. О немаловажном значении, которое придавалось в Тире земледелию, свидетельствуют и следующие слова в одном из эль-амарнских писем: «Не рожала земля, пока не услышал я дружественного посланника, что от моего господина»[44].

Но если существование земледельческого хозяйства в Тире неоспоримо, то о положении земледельческого населения здесь прямыми указаниями мы не располагаем. Некоторый свет на этот вопрос могут пролить материалы, относящиеся к другим финикийским городам, поскольку положение во всей Финикии, надо думать, было примерно одинаковым. Согласно имеющимся данным, сельские общины, находившиеся на территории, принадлежавшей Угариту, привлекались к несению повинностей в пользу государственной власти — выполнению натуральных поставок (хлеба, вина, волов) и отработок. Из опубликованных недавно документов явствует, что царь мог передавать доходы, получаемые с сельских общин, частным лицам. В Угарите существовала и купля-продажа земли, а также передача ее по наследству согласно воле завещателя, что, очевидно, свидетельствует о тенденции к прекращению переделов земли и возникновению частной собственности либо частного владения землей[45]. Наряду с общинными землями в Угарите были и царские земли. Царь наделял землей за службу, в том числе и за военную. Такие участки могли получать и ремесленники, а также пастухи, находившиеся на царской службе. Известны факты продажи царской земли[46].

Как известно, колонии Тира, сохранявшие зависимость от метрополии, должны были совершать различные выплаты в пользу последней (Fl. Ios., Ant. Iud., VIII, 146). Весьма вероятно, что и селения, подвластные Тиру в собственно Финикии, были также обложены повинностями в пользу государства.

О положении ремесленников в Тире имеются сведения, относящиеся непосредственно к периоду колонизации. В Библии (I Reg., X, 15-25) рассказывается о том, что тирский царь Хирам оказал иудейско-израильскому царю Соломону помощь в строительстве храма. Эта помощь выразилась не только в поставках строевого леса, но и в посылке «рабов его» ('abadaw) для порубки ливанского кедра. Слово 'abad в данном контексте может и не означать непосредственно рабскую зависимость. В надписи CIS, I, 5, датируемой серединой VIII в., правитель кипрского Карфагена, носящий титул skn и занимающий видное общественное положение,[47] назван «рабом» (lbd) Хирама, царя сидонян. Нелишне отметить, что в эль-амарнской переписке правители финикийских городов, полунезависимые и почти независимые царьки, называют себя «рабами» (ardu) египетского царя. Аналогичное словоупотребление мы находим и в Библии. Давид в разговоре с Саулом (I Sam., XVII, 34) называет себя его «рабом» ('abdeka), явно не будучи рабом Саула в прямом смысле этого слова. В другом месте (II Sam., III, 18) Давид назван «рабом» ('abdl) бога Йахве. Таким образом, как в финикийском, так и в еврейском языке термин 'bd — 'äbäd, аналогично греческому δούλος, мог употребляться не только для обозначения рабов как таковых, но и для обозначения лиц, находившихся в состоянии несвободы, зависимости, подчиненности. Можно предполагать, следовательно, что лесорубы, «рабы» Хирама, не были рабами в собственном смысле, но в то же время находились в определенной зависимости от царя. Библия (I Reg., V, 32), сообщая о том, что в постройке дворца принимали участие «строители Хирама» (bone hirom), не называет их прямо рабами, хотя и указывает на их зависимость от тирского царя. Можно думать, следовательно, что определенные группы ремесленников в Тире находились в материальной зависимости от царя и, очевидно, им эксплуатировались (ср. также: I Reg., IX, 27-38). Сказанное подтверждается и тем, что известно об организации производства в Угарите. Здесь существовали ремесленные мастерские, принадлежавшие царю. Работавшие в мастерских ремесленники (hrsm) получали за свой труд оплату серебром и натурой[48]. Возможно, что и «рабы» тирского царя Хирама трудились за определенное вознаграждение.

Таким образом, имеющийся в нашем распоряжении скудный материал позволяет поставить вопрос о наличии в финикийских городах, в том числе и в Тире, определенной системы эксплуатации народных масс, не только рабов, но и свободных мелких производителей, а также полусвободных ремесленников и крестьян. Можно заранее предполагать, что эта эксплуатация вызывала выступления крестьянства и ремесленников против царской власти. Симптоматично, что, например, жители некоторых населенных пунктов, находившихся под властью Библа, переходили в середине II тысячелетия до н.э. на сторону противников библского царя[49]. Можно полагать, что и в Тире в этот период имели место антицаристские выступления народных масс, судя по тому, что сидонскому царю Зимриде удалось овладеть всеми его материковыми территориями[50].

Для характеристики социальных отношений в Тире большое значение имеет сообщение Юстина (XVIII, 3, 6—19) о победоносном восстании рабов в этом городе. Однако хронологически отнести это восстание к периоду, предшествовавшему колонизационному движению, не представляется возможным: источник определенно связывает восстание хронологически с войной против персов, а, кроме того, в другом месте Юстин (XVIII, 4, 2) датирует основание Утики временем до рабского восстания— «до избиения господ» (ante cladem dominorum). Возможно, что и хронология Юстина не вполне достоверна. Но, как бы то ни было, из рассказа определенно следует, что в Тире происходили (и, по-видимому, неоднократно) восстания рабов против их угнетателей, сопровождавшиеся массовыми избиениями рабовладельцев.

О движениях социальных низов в Тире мы, однако, осведомлены очень плохо. Имеющиеся в некоторых источниках отрывочные указания не дают возможности во всей полноте представить размах и характер этих выступлений. Несколько лучше освещается традицией борьба между различными конкурирующими группировками внутри рабовладельческой верхушки, принимавшая характер внутридинастийных конфликтов. Даже краткий список тирских царей, сохранившийся у Иосифа Флавия (Contra Αρ., I, 18), показывает, что эта борьба носила подчас весьма ожесточенный характер. Так, один из ближайших преемников Хирама Тирского, Абдастарт, был убит заговорщиками — сыновьями своей кормилицы, старший из которых захватил власть. Астарим, царствовавший в конце IX в., погиб от руки своего брата Фелита, который через восемь месяцев был свергнут верховным жрецом Астарты Итоваалом, основавшим новую династию. В VI в. царская власть в Тире ликвидируется и во главе государства становятся судьи[51].

Таковы были обстоятельства, при которых в финикийских городах развивалось колонизационное движение. Первой и наиболее существенной причиной, вызвавшей к жизни колонизационное движение в Финикии, в том числе и в Тире, являвшемся крупнейшим, если не единственным, колонизационным центром, было, несомненно, желание купечества закрепиться на важнейших торговых путях Средиземноморья. Не случайно финикийские колонии были расположены вдоль морского пути Тир — южная Испания. Фукидид (VI, 2, 6) отмечает, что финикияне заселяли (ωκουν) Сицилию для ведения торговли с сикулами (εμπορίας ένεκεν της πρός τούς Σικελούς; ср. также: Strabo, III, 5, 3; Diod., V, 20, 1; 35, 5). Наряду с этим на колонизационном движении не могли не отразиться социальные конфликты внутри финикийских городов-государств. Чрезвычайно интересно в этой связи краткое сообщение Саллюстия, восходящее, по собственным словам писателя (Bell. Iugurth., XVII, 7), к пунийской традиции. Саллюстий (Bell. Iugurth., XIX, 1) пишет: «После этого финикияне, одни ради уменьшения населения на родине, а другие из жажды власти возбудив плебс и прочих, жадных до новшеств, основали на морском побережье <Африки> Гиппон, Хадрумет, Лептис и другие города». Таким образом, согласно приведенному сообщению, в основании колоний принимали участие разнородные элементы. Прежде всего должны быть отмечены колонисты, покидавшие родину для того, чтобы сократилось ее население. К этой группе «избыточного» населения принадлежали, вероятно, крестьяне, потерявшие землю, и свободные ремесленники, не выдержавшие конкуренции крупных мастерских, в которых эксплуатировался рабский труд. Рассказ Саллюстия позволяет выделить среди колонистов и другую прослойку — тех, кто возглавлял движение народных масс, а также элементов, враждебно настроенных по отношению к олигархии, и организовывал переселение недовольных во вновь основываемые города. Из сообщения Саллюстия следует, что в колонизации участвовали плебеи и «прочие, жадные до новшеств». Видимо, в финикийских городах существовало антиолигархическое движение, активных участников которого привлекали к себе основатели колоний. Это движение не было однородным по своему социальному составу. Противопоставление плебеям «прочих» показывает, что в нем принимали участие и отдельные представители состоятельных кругов, не имевших непосредственного доступа к власти. Любопытно, что движение в этот период направлено было не на свержение власти олигархов на родине, а на создание новых городов, что, быть может, объясняется деятельностью тех «прочих», о которых говорит Саллюстий. Наконец, текст позволяет установить, что некоторые колонии высылались непосредственно тирским правительством, в то время как ряд колоний был основан, вероятно, вопреки его желанию. В пользу сказанного свидетельствует и история основания Карфагена.

В жизни финикийских городов-государств большую роль играли торговые контакты со странами Эгейского бассейна. Вопрос о раннефиникийской торговле в этом районе до настоящего времени не привлекал внимания исследователей. Единственным исключением является труд К. М. Колобовой, посвященный древнейшей истории Родоса, где специальный раздел посвящен проблеме существования финикийских поселений на этом острове[52]. Краткие упоминания о сношениях финикиян с Эгеидой мы находим и у М. Л. Гельцера, который, однако, ограничивается лишь констатацией усиления греко-финикийских торговых связей в VIII в., подробно этот вопрос не разбирая.[53]

По-видимому, можно считать установленным, что во второй половине II тысячелетия до н. э. существовали не только контакты между ахейцами и финикиянами на Кипре, но и прочные торговые связи между Финикией и Эгеидой. Об этом свидетельствуют распространение микенской и минойской керамики в Передней Азии до Заиорданья[54] и значительное влияние микенского искусства на искусство Сирии и Палестины[55]. Найденные во втором слое Угарита образцы критской керамики близки к стилю Камарес и могут быть датированы XVIII в. до н. э.[56] Примерно к этому времени относится начало эгейской торговли в Передней Азии. Впоследствии в Угарите существовал минойский эмпорий[57]. Один из угаритских документов (PRU, III, 16238) — иммунитетная грамота, выданная царем Аммистамру II купцу («тамкару») Синарану сыну Сигину, — свидетельствует о том, что корабли, принадлежавшие этому последнему, совершали регулярные плавания на Крит (matkabtu-ri)[58].

Однако государства материковой Греции и Крита, несомненно, стремились противодействовать массовому проникновению финикиян в Эгеиду, чтобы оградить свою торговлю от чужеземной конкуренции. Воспоминания о господстве критян в бассейне Эгейского моря отразились, как известно, в предании о талассократии Миноса (Thuc., I, 4). Любопытно, что установление критской талассократии Фукидид (I, 8) связывает с борьбой против карийцев и финикиян: «И не меньшими разбойниками были островитяне, карийцы и финикияне, ибо эти населяли большинство островов». Хотя далее Фукидид приводит доказательства только в пользу наличия карийского населения на островах, тем не менее ясно, что местоимение ούτοι («эти») относится в его тексте и к карийцам, и к финикиянам. Греческий эпос не знает о существовании каких-либо поселений финикиян в Эгейском бассейне. Не исключено, что существовавшие на островах Эгейского моря до минойской талассократии финикийские центры были разрушены критянами. Возможно, однако, что на сообщения Фукидида оказали влияние обстоятельства более поздней эпохи.

Некоторые следы ранних эгейско-финикийских связей, очевидно, могут быть обнаружены в языке и эпосе греков. В. Ф. Олбрайт, в частности, отмечал, что греческое слово Βύβλος (Библ) восходит к форме, встречающейся в эль-амарнской переписке и, следовательно, бытовавшей в финикийском языке в середине II тысячелетия до н.э., — Gubla (Библ), чему в более поздний период, в I тысячелетии, должно закономерно соответствовать финикийское gübäl (ср. евр. gebäl)[59]. Наименования Τύρος (финик, sur — Тир) и Σιδών (финик, sidön — Сидон) проникли в греческий язык в тот период, когда в произношении финикиян еще отчетливо ощущалась разница между звуками t и s, которые на письме обозначались одною графемой . Вероятно, это заимствование в греческом языке имело место во второй половине II тысячелетия[60].

В «Одиссее» Менелай, рассказывая о своих странствиях после падения Трои, упоминает о том, что он посетил Финикию и сидонян. В этом рассказе нашли свое отражение воспоминания о плаваниях греков в Переднюю Азию. Весьма примечателен маршрут этих путешествий, который может быть восстановлен следующим образом: вдоль побережья Малой Азии[61] через Кипр к финикийским городам (Odyss., IV, 83-84).

Однако эпос свидетельствует и о появлении финикиян в Эгеиде. Необходимыми условиями для развертывания активной финикийской торговли в указанном районе были падение ахейских государств материковой Греции и уничтожение гегемонии Крита на море. Судя по тому, что Сидон назван в эпосе богатым медью (Odyss., XV, 425: Σιδώνος πολυχάλκου), можно полагать, что финикияне вели в Греции торговлю медными и бронзовыми изделиями. Чрезвычайно показательно отсутствие в поэме упоминаний о Тире, тогда как Сидон упоминается неоднократно. Отсюда может следовать, что в период, когда складывался эпос, Сидону принадлежала ведущая роль в финикийско-эгейской торговле, хотя какое-то участие в ней Тира представляется весьма вероятным[62].

Финикияне в больших масштабах вели в Греции торговлю рабами. Так, свинопас Эвмей был похищен финикиянами на родине и продан в рабство в Греции (Odyss., XV, 390-484). Одиссей рассказывает о том, как коварный финикиянин замыслил продать в рабство доверившегося ему эллина (Odyss., XIV, 284-297). Сюжет о похищении финикиянами свободных — греков и негреков —был широко распространен в греческой, да и не только в греческой традиции. Отметим, в частности, рассказ Геродота (I, 1) о похищении финикиянами из Аргоса Ио, дочери Инаха, восходящий, по указанию историка, к персидским источникам.

Торговали финикияне и предметами роскоши. Так, в «Одиссее» рассказывается о серебряном кубке с золотой отделкой, который подарил Менелаю царь Сидона Фэдим (Odyss., IV, 615—619; XV, 115 сл.). Там же (XV, 416) финикияне характеризуются как «везущие на черном корабле много нарядов» (μυρι άγοντες ασύρματα νηϊ μελαίνη; ср.: Il., VI, 289-291). Геродот (III, 107) рассказывает, что финикияне ввозили в Грецию стираксу, которую в финикийские города доставляли арабы. О финикиянах как торговцах предметами роскоши рассказывают и другие источники (ср., например: Diod., V, 35, 4; Ps.-Arist., De mir. aus., 135), хотя непосредственно Грецию они в виду и не имели.

Археологический материал также свидетельствует о том, что в IX-VIII вв. финикияне вели активную торговлю в Греции. Мы имеем в виду обнаруженные в Идейской пещере, на Самосе и в храме Артемиды Орфии (Спарта) изделия из слоновой кости финикийско-египетского происхождения[63]. Интенсивное развитие торговли явилось в дальнейшем предпосылкой к переселению финикиян в Грецию. К сожалению, это подтверждает только письменная традиция, хотя анализ археологического материала также позволил Р. Д. Барнетту высказать предположение о возможности переселения финикийских ремесленников на запад. Геродот (VI, 47), рассказывая о разработке финикиянами металлических рудников на острове Фасос, писал: «Видел я и сам эти рудники, и больше всего из них удивительны те, которые открыли финикияне, под предводительством Фаса населившие (κτίςαντες) этот остров, который ныне имя имеет по Фасу этому, финикиянину. Рудники же эти финикийские находятся на Фасосе между местностью, называемой Энирами, и Кенирами против Самофракии, там, где большая гора совершенно разрыта в поисках металла».

Некоторые моменты этого этиологического предания следует признать исторически достоверными, тем более что свидетельства Геродота обычно достаточно авторитетны. Прежде всего невозможно отрицать наличие металлоразработок на Фасосе. Разработка этих рудников связывается с заселением острова финикиянами, основавшими там, как показывает употребленное Геродотом слово κτίςαντες (букв: «основавшие»), свое поселение и построившими храм Геракла — Мелькарта. «Видел я в Тире,—писал Геродот (II, 44), — и другой храм Геракла, имеющего прозвище Фасосского. Прибыл я также на Фасос, где нашел храм Геракла, посвященный финикиянами, которые, приплыв на поиски Европы, заселили (έκτισαν) Фасос; а это было на пять поколений раньше, чем в Греции родился Геракл, сын Амфитриона». Финикийские храмы, основывавшиеся за пределами собственно Финикии, служили опорными пунктами финикиян в их торговле с местным населением. Подобный храм весьма незначительных размеров с керамическим фондом начала I тысячелетия до н. э. был открыт П. Сэнта в районе так называемого святилища Тиннит в Карфагене[64]. Об основании подобного храма сообщает и Перипл Ганнона (Per. Hann., 4). Постройка на Фасосе храма Геракла-Мелькарта свидетельствует о значительной роли, которую ко времени его основания играл в торговле Эгеиды Тир[65]. Следовательно, основание храма должно отнести к концу II или к началу I тысячелетия. В библейской традиции Эгейский бассейн фигурирует прежде всего как поставщик металла (ср., например: Ezech., XXVII, 13 и 19). Быть может, определенную роль в становлении этих представлений сыграла и эксплуатация рудников на острове Фасос. Интересно и направление финикийской экспансии в Эгеиде —на север, к выходам в бассейн Черного моря.

Геродот (I, 105) сообщает также, что финикиянами был сооружен храм Афродиты (Астарты?) на Кифере. Этим, однако, свидетельства в пользу широкого движения финикиян в Грецию не исчерпываются. Некоторые религиозные культуры в раннем Коринфе—Афродиты с сопровождавшей его священной проституцией, Геры Акреи с человеческими жертвоприношениями, Афины, носившей титул Φοινίκη (ср.: Schol. Lye., 658; St. Byz., s. π. Φοινικαίον), — испытали на себе, быть может, воздействие финикийской религиозной практики, хотя Т. Дж. Данбэбин, систематизировавший этот материал, считал спорным вопрос о том, селились ли финикияне и выходцы из Сирии в Коринфе[66].

Имеются некоторые сведения в традиции и о колонизации финикиянами острова Родос. Афиней (Deipnos., VIII, 15, 36) рассказывает, что родосский историк Эргий посвятил специальный труд этому вопросу. К труду Эргия восходит, очевидно, сообщение Диодора, согласно которому Кадм соорудил на острове храм Посейдону, а оставленные при храме спутники Кадма — финикияне впоследствии образовали симполитию с коренным населением острова (Diod., V, 58, 2). Вопрос о достоверности этого предания до настоящего времени не решен. На основании изучения камирских фигурок из слоновой кости, близких по своему стилю к нимрудским, и росписи родосских «тарелочек» Ф. Поульсен считал возможным постулировать длительное сосуществование греков и финикиян на острове[67]. К. М. Колобова полагает, что наличный археологический материал свидетельствует о финикийском влиянии только в период господства «ориентализирующего» стиля и что, следовательно, нельзя говорить о колонизации финикиянами Родоса[68]. Не решая здесь окончательно этой сложной проблемы, заметим только, что создание «ориентализирующего» стиля, несомненно, требовало длительного предварительного ознакомления с соответствующими образцами и внедрения их в быт. Вероятно, правильнее было бы утверждать, что наличный археологический материал и создание «ориентализирующего» стиля свидетельствуют о длительном экономическом и культурном взаимодействии финикиян и греков еще до создания указанного стиля. То обстоятельство, что археологические памятники, известные в настоящее время, не содержат прямых указаний на финикийскую колонизацию Родоса, само по себе не может служить достаточно веским доводом против античной традиции[69].

Заслуживает быть отмеченным и предание о попытке финикиян под предводительством Кадма колонизовать Беотию (Herod., V, 57-58) и поселиться в районе Танагры, откуда, по преданию, они были изгнаны аргивянами.

В конце II — начале I тысячелетия до н. э. финикияне селились в греческих городах, причем происходил процесс эллинизации финикийских поселенцев, получавших, по-видимому, и гражданские права. Так, известный философ Гекатей Милетский вел свое происхождение от предков-финикиян (Diog. Laert., I, 22, ср.: Herod., I, 170). Геродот вопреки даже фамильным преданиям вел родословную афинского рода Гефиреев от финикиян — спутников Кадма (Herod., V, 57; ср.: Plut., De Herod, malign., 23). Все эти построения были бы невозможны, если бы грекам не были известны реальные случаи поселения финикиян в крупных греческих городах.

Таким образом, античная традиция, которую археологический материал не опровергает, позволяет предполагать, что в конце II — начале I тысячелетия до н. э. финикияне предпринимали попытки создать в Эгейском бассейне свои поселения и обосноваться в греческих городах. Однако им не удалось прочно осесть в каком-либо районе Греции. Быстрый рост греческих полисов, развитие в них частнособственнических отношений и товарного производства привели к потере финикиянами их торговой монополии, а позднее и к вытеснению финикиян с греческих рынков. Активное участие финикиян в греко-персидских войнах, очевидно, в какой-то степени объясняется их стремлением вернуть утраченное торговое господство в Эгеиде.

В жизни Греции финикияне сыграли очень большую роль. Им греки обязаны алфавитом (Herod., V, 58).[70] «Ориентализирующий» стиль расписной керамики возник под непосредственным влиянием «микенизирующего» ханаанейского искусства[71]. Наконец, через посредство финикиян греки познакомились со многими достижениями тогдашней науки.[72]

Одним из контрагентов Тира в его западносредиземноморской торговле в конце II тысячелетия до н. э. была область, называвшаяся в Библии словом tarsils, а в греческой литературе — Ταρτέσσος. Современными историками неоднократно пред-поселений в Эгейском бассейне в конце II тысячелетия (Eissfeldt О. Phoiniker und Phoinikia. Стб. 380сл.) принимались попытки опровергнуть принятую в науке идентификацию этих топонимов. Так, испанский археолог П. Бош-Гимпера пытался доказать, что библейский Таршиш следует отождествлять не с Тартессом, а с малоазиатским Тарсом[73]. Однако такая идентификация представляется все же недостаточно обоснованной. В аккадских источниках Тарс именуется Tarzi[74], а одновременно встречается и термин Tarsisu, полностью соответствующий еврейскому tarsis и обозначающий своеобразный «край света», до которого простиралось могущество ассирийских царей[75]. Показательно, что связи финикиян с Таршишем осуществлялись только морским путем, причем термин «корабль таршишский» ('oni tarsis) превратился постепенно в terminus technicus для обозначения кораблей дальнего плавания, совершавших рейсы, в частности в Офир (I Reg., XXII, 49)[76]. Все сказанное заставляет локализировать страну Таршиш на самых дальних окраинах Средиземноморского бассейна, вероятнее всего в устье реки Гвадалквивир на юге Пиренейского полуострова, где находился и Тартесс греческих авторов[77].

В связи со сказанным привлекает внимание и дебатировавшийся в литературе вопрос о значении термина tarsis и о его фонетической связи с греческим Ταρέσσος. В. Φ. Олбрайт пытался толковать слово tarsis как имя в форме taqtil от глагола räsis, предлагая перевод «рудник», «плавильня». По мнению Олбрайта, при заимствовании этого слова греками из финикийского языка (tarsis—Ταρτέσσος) имела место замена семитического sv греческим σ (*Ταρσις) с последующей ассимиляцией первого σ начальному τ и слиянием окончания -ις с архаическим греческим -εσσος[78]. Однако это предположение вряд ли правильно. Для греческого языка характерен вообще не переход ς в τ, а обратный процесс. Более того, в большинстве греческих диалектов группы согласных «плавная+ς» не изменяются и только в аттическом диалекте ρσ переходит в ρρ (ср. ионич. ταρσός, аттич. ταρρός — «сушилка», «плетенка»)[79]. Переход ς в τ в аттическом диалекте представляет собой сравнительно позднее явление. Против мнения Олбрайта говорят и передача в Септуагинте этого же имени словом Θάρσις, и форма Ταρσηίου, сохранившаяся у Полибия (III, 24, 2 и 4)[80]. Как справедливо отмечает Л. Виккерт, греческое Μαστίας Ταρσηίου, имеющееся у Полибия, представляет собой неудачное воспроизведение латинской архаической формы Mastiam Tarseiom[81].

Очевидно, встречающееся у Полибия географическое обозначение через реконструированную Л. Виккертом форму восходит к финикийскому термину, употребленному в пунийской редакции договора Карфагена с Римом. Что же касается классической греческой формы, то она, вероятно, возникла независимо от своего финикийского эквивалента. И та, и другая воспроизводили каждая своими фонетическими средствами местное тартесское наименование[82].

Сколько-нибудь подробные и достоверные сведения по ранней истории Тартесса отсутствуют. В сокращении «Истории» Помпея Трога, составленном Юстином, сохранились лишь очень краткие свидетельства о том, что деятельности полумифического основателя тартесской царской династии — Хабида приписывалось создание законов, изобретение земледелия, а также разделение гражданского коллектива («плебса») между семью городами, т.е. по территориальному признаку. У Стефана Византийского названы тартесские города Элибирга и Ибилла (St. Byz., s. vv. Έλιβύργη и "Ιβυλλη). Если понимать Юстина буквально, то придется прийти к выводу, что в Тартессе территориальное деление не затронуло аристократическую верхушку. Это, однако, маловероятно. Видимо, Юстин в данном случае неточно передает терминологию Помпея Трога. Не вполне ясно, насколько отрывочные сведения Юстина (XLIV, 4, 10-14) соответствуют действительности. Быть может, на изложение Помпея Трога оказало воздействие стремление, обычное для греко-римской философской литературы, конструировать образ мудрого царя-законодателя, приобщающего варваров к цивилизации. Однако упоминание имени Хабида, не встречающегося в других источниках, позволяет предполагать, что в основе рассказа Помпея Трога лежала тартесская традиция, отражавшая реальные факты. Сказанное не противоречит тому, что в действительности появление земледелия, создание территориальной организации государства и запись законов были результатом длительного процесса развития, не будучи связанными с деятельностью одного какого-то царя-реформатора[83].

Таким образом, вряд ли можно сомневаться в том, что на юге Испании, в Тартессе, в конце II — начале I тысячелетия до н. э. существовало рабовладельческое государство[84]. Интересные сведения об этом государстве имеются у Авиена (Ora marit., 462), согласно которому река Тадер (ныне Сегура, к северу от Картахены) была границей Тартесса. Геродот (I, 163) рассказывает, что царь Тартесса Аргантоний приглашал фокейцев покинуть Ионию и заселить часть его страны, где они пожелают. Отсюда можно сделать вывод, что основанные в VII в. до н. э. колонии на Пиренейском полуострове, по крайней мере некоторые из них, например Майнака, были расположены на территории, первоначально принадлежавшей Тартессу.

Значительного развития достигли в Тартессе ремесло и торговля. Он был крупным экспортером драгоценного металла и посредником по доставке на средиземноморский рынок британского и галисийского олова. Уже в середине II тысячелетия до н. э. он имел прочные связи с Эгейским бассейном[85]. Не мудрено, что финикияне направили свои усилия прежде всего на то, чтобы обосноваться на юге Пиренейского полуострова, у Гибралтарского пролива и, пользуясь старинными торговыми путями, закрепить за собой подступы к ценным источникам сырья.

В современной литературе была сделана попытка пересмотреть традиционную датировку основания финикийских колоний в южной Испании. Ю.Белох, полностью отрицавший достоверность исторического предания, как библейского, так и греческого, утверждал, что финикийская торговля в Испании началась только в VIII в.[86] П.Диксон полагал, что нет материалов, позволяющих датировать основание Гадеса временем около 1100 г., поскольку финикийские памятники из этого района датируются периодом не ранее VIII в.[87] Примерно такую же позицию занял и Д. Д. Петере, датировавший основание Гадеса временем около 850 г.[88] Развивая эту точку зрения, Карпентер утверждал, что путешествия финикиян в конце II тысячелетия в Тартесс неправдоподобны. По его мнению, до появления на Пиренейском полуострове греков, т.е. до VII в., торговля здесь вообще отсутствовала; древнейшие же финикийские материалы датируются, как он полагал, VI в.[89] П. Бош-Гимпера развил стройную и на первый взгляд убедительную систему доводов, долженствующих опровергнуть традиционную хронологию. По его мнению, в XI в. финикийской торговле препятствовали гегемония на море чакара и филистимлян, затруднявшая даже египетское мореплавание, а также военные действия ассирийцев. Финикийская торговля, как полагал П. Бош-Гимпера, началась в Западном Средиземноморье только в X в., когда была основана Утика[90]. А. В. Мишулин, основываясь на отсутствии археологического материала предшествующего периода, считал возможным датировать начало финикийской торговли в Западном Средиземноморье VIII-VII вв., а колонизацию финикиянами Испании относил ко времени после основания колонии на Эбессе, т. е. к концу VII — началу VI в. до н. э.[91]

Однако все эти предположения представляются недостаточно обоснованными. Вряд ли деятельность «морских» народов, хотя бы филистимлян или чакара, могла серьезно отразиться на развитии финикийской торговли. Ведь морское пиратство было повседневным явлением в конце II тысячелетия до н.э. (ср.: Thuc., I, 5); сами финикияне не чурались морского грабежа и были достаточно сильными, чтобы дать отпор любому противнику. Рассказ Ун-Амуна, на который ссылается П. Бош-Гимпера, относится к периоду крайнего ослабления Египта. Только оно позволило пиратам из сравнительно малозначительного переднеазиатского города предпринять враждебные действия против египетского посла. Характерно, что царь Библа, согласно этому рассказу, также отнесся к Ун-Амуну с большим высокомерием и предоставил ему кедр только после многократных и унизительных для достоинства Египта просьб. В то же время повесть о путешествиях Ун-Амуна не содержит каких-либо данных, которые свидетельствовали бы о враждебных взаимоотношениях финикиян Библа с филистимлянами и чакара или о слабости финикиян. То обстоятельство, что правитель Библа не хотел защищать Ун-Амуна от преследования чакара, еще не свидетельствует, что он не мог этого сделать.[92]

Походы Тиглат-Палассара I, на которые ссылается П. Бош-Гимпера, завершились лишь захватом на непродолжительное время Арвада, Библа и Сидона[93]. Тир оказался вне сферы завоевательных операций, предпринятых Ассирией. В период XI-X вв. ассирийские цари были заняты не столько военными захватническими операциями, сколько борьбой за укрепление своей власти и обороной от нашествия арамейских племен.[94] Таким образом, и филистимляне вместе с чакара, и ассирийцы вряд ли могли так эффективно, как это представляется П. Бошу-Гимпере, воспрепятствовать развитию финикийской торговли.

Утверждение А.В.Мишулина о том, что древнейшие финикийские археологические материалы, найденные в Северной Африке и иных районах Западного Средиземноморья, датируются временем не раньше VII в.[95], явно ошибочно.

B. Ф. Олбрайт, анализируя древнейшие финикийские изделия из слоновой кости, найденные в Кармоне, пришел к выводу, что они стилистически весьма близки не только соответствующим памятникам IX-VIII вв. из Самарии и Арслан-Таша, но и изделиям, открытым в Мегиддо и датируемым XII в.[96] Объектами финикийской торговли были к тому же чужеземные изделия нефиникийского происхождения, подражания им, либо благовония, масла и т.п.—все то, что по своей природе не могло сохраняться в течение длительного времени[97].

Наконец, южное побережье Пиренейского полуострова в археологическом отношении изучено еще далеко не достаточно. До настоящего времени точно не определено местоположение Тартесса. Раскопки Гадеса практически невозможны, так как на острове Сан-Себастьян, где находился город, в настоящее время расположена военная база. То, что сделано здесь до настоящего времени А. Шультеном, является поэтому не более как предварительной археологической разведкой[98].

Помимо археологических материалов, определенно свидетельствующих в пользу ранней датировки финикийской торговли в Испании, ценные сведения содержит и древняя письменная традиция. П. Бош-Гимпера[99] и А. В. Мишулин[100] считают ее недостоверной, несмотря на поразительную близость сведений, содержащихся в не зависимых друг от друга памятниках. П. Бош-Гимпера, несомненно, прав, утверждая, что библейская традиция не сохранила прямых сведений о Гадесе или иных финикийских колониях на юге Пиренейского полуострова. Но вряд ли это подкрепляет его основную мысль о позднем появлении финикиян на юге Испании. В Библии встречаются неоднократные указания на то, что Тир вел интенсивную торговлю с Тартессом (I Reg., X, 22; Jer., X, 9; Jezech., XXVII, 12). Наиболее ранние факты могут быть датированы X в. до н. э. Кроме того, в Библии косвенное отражение нашли колонизация финикиянами южной Испании и господство там Тира. В тексте Исайи (XXIII, 6) конца VIII в., обращенном к Тиру, читаем: «Переправляйтесь в Таршиш (Тартесс. — И. Ш.), плачьте, жители острова». Этот отрывок относится к осаде Тира ассирийцами, на что справедливо указал А. Шультен[101]. Вряд ли библейский пророк мог дать такой совет жителям Тира, если бы их переселения в Тартесс не происходили и раньше и если бы не существовало давно налаженной регулярной торговли между Тиром и Тартессом. Несколькими стихами ниже Исайя (XXIII, 10) обращается к «дочери Таршиша»: «Переходи на землю свою, как река, дочь Таршиша, нет препоны более». Следовательно, Тир на протяжении длительного времени, во всяком случае и в VIII в., играл роль «препоны» (mezah) по отношению к Тартессу. Иначе говоря, на юге Испании существовала область тирского господства, в которую входила часть территорий, первоначально принадлежавших Тартессу, подвергавшемуся каким-то притеснениям со стороны Тира.

В античной литературе, не зависимой от библейской версии, вопрос о финикийской торговле в Западном Средиземноморье, а также об основании финикийских колоний в этом районе впервые затрагивался Тимеем, известие которого сохранилось в передаче Диодора (V, 20). Однако ни Тимей, ни восходящее, по мнению Д. Д. Петерса[102], к тому же источнику свидетельство Посейдония, дошедшее до нас в передаче Страбона, не дают достаточных данных для датировки упомянутых событий. Согласно Веллею Патеркулу (I, 2), тирийцы основали Гадес примерно около 80-го года после гибели Трои. Помпоний Мела (III, 46) отмечает, что гадитанские жрецы датировали основание города временем гибели Трои. Сообщение Помпония Мелы чрезвычайно интересно. Несомненно, что те авторы, трудами которых пользовался Мела при составлении своей книги, хорошо знали гадитанскую храмовую традицию. Соотнесение даты основания Гадеса с моментом гибели Трои может свидетельствовать о том, что греко-римские писатели стремились ввести полученные ими из гадитанских источников указания в русло общей античной традиции. Возможно, однако, что «эллинизация» местной традиции была делом самих гадесских жрецов. В этом случае указанный нами факт явился бы еще одним подтверждением того, насколько глубоким было влияние на различные районы Средиземноморского бассейна эллинской культуры. Еще более точные сведения имеются у Веллея Патеркула (I, 2, 4), который отмечает, что Гадес был основан за несколько лет до основания Утики, т. е. в конце XII в. до н. э.

Таким образом, как библейская, так и античная традиции, полностью совпадая друг с другом, свидетельствуют о существовании ранних — с конца II тысячелетия — связей между Тиром и Пиренейским полуостровом, а также о том, что Тиром были произведены на юге Пиренейского полуострова определенные территориальные захваты. Совпадение библейской и античной традиций служит убедительным доказательством в пользу их достоверности, тем более что гадитанская эра, несомненно, восходила к местным хроникам[103].

Библейская и античная традиции характеризуют финикийскую торговлю в южной Испании на различных этапах ее развития. Отсюда следует, что при характеристике этой торговли в доколонизационный период далеко не все свидетельства могут быть приняты во внимание. В частности, совершенно исключается из нашего поля зрения библейский материал, поскольку он относится ко времени после основания Гадеса.

Диодор (V, 35, 4), сведения которого восходят к Тимею, писал: «Так как местные жители не знали его (серебра. — И. Ш.) применения, финикияне, занимавшиеся торговлей и узнавшие о том, что произошло[104], покупали серебро за какую-нибудь небольшую плату другими товарами. Поэтому-то, доставляя <серебро> в Грецию, Азию и ко всем другим народам, финикияне приобретали большие богатства». Хотя некоторые детали рассказа Диодора носят явно легендарный характер, тем не менее его сообщение, несомненно, отражает действительность. События, о которых идет речь, датируются временем задолго до основания колоний. Таким образом, начало финикийской торговли в Испании можно было бы отнести к середине или второй половине II тысячелетия до н. э., во всяком случае задолго до рубежа II и I тысячелетий. То обстоятельство, что население Испании не было знакомо с использованием серебра, показывает, насколько был низок уровень его социально-экономического развития ко времени появления на полуострове финикиян. Деньги как средство обращения здесь еще отсутствовали. Варварство народа-производителя было важным условием ведения финикиянами выгодной посреднической торговли[105]. Но финикийская торговля в свою очередь способствовала быстрому разложению остатков первобытнообщинного строя в этом районе Средиземноморского бассейна. Возможно, находки эгейских материалов на Пиренейском полуострове также указывают на посредническую деятельность финикийских торговцев в этом районе. Наконец, очень интересны сведения Диодора о финикийском импорте в Испанию. Они дополняются рассказом другого источника (Ps.-Arist., De mir. aus., 135), восходящего, вероятно, к той же традиции, что и Диодор. В этом рассказе отмечается, что финикияне вывозили в неимоверно больших количествах серебро из Тартесса, получая его в обмен на масло и другие мелкие товары морской торговли (eλαινον και άλλον ναυτικόν ρώπον).

Таким образом, были все предпосылки для создания финикийских торговых факторий на подступах к этим запасам сырья. Однако первая колония финикиян-тирийцев (ср.: Plin., Nat. hist., XIX, 63) была основана на африканском побережье Атлантического океана за Гибралтаром. Согласно Периплу, приписываемому Ски-лаку (Per. Ps.-Scyl., 112), город был расположен на правом берегу реки Ликс (совр. Луккус). Как показало археологическое обследование местности, основным центром финикийского поселения был холм Чеммиш неподалеку от современного населенного пункта эль-Араиш. Здесь обнаружены остатки финикийской городской стены, выложенной из массивных блоков. Храм Мелькарта — Геракла, как полагают, был расположен на острове, находившемся в эстуарии[106]. Согласно Периплу Псевдо-Скилака, на другом берегу реки Ликс находилось ливийское поселение. Не имея достаточных археологических данных, трудно решить, какое из этих двух поселений возникло раньше. Можно предполагать, что финикийская торговая база служила притягательным центром для ливийцев, равно как возможность вступить в непосредственный контакт с коренным населением могла оказаться очень соблазнительной для финикиян. Надо полагать, что оба поселения, ливийское и финикийское, были административно самостоятельными (в противном случае автор Перипла не упомянул бы их порознь) и что на ранней стадии колонизационного движения финикияне стремились избежать смешения с коренным населением. Точное название созданной финикиянами колонии неизвестно[107], общепринятое название — Ликс.

Основание Ликса, несомненно, имело целью обеспечить плацдарм для овладения пиренейскими рынками драгоценных металлов. Однако, находясь в относительной близости от Тартесса — по сообщению Страбона (XVII, 3, 2), «на расстоянии восьмисот стадий», — Лике тем не менее был расположен в стороне от испанских рудников и от важнейших морских торговых путей, ведущих в Британию. Он никогда не играл сколько-нибудь заметной роли в экономической и политической жизни Средиземноморья. Именно по этой причине финикияне предприняли новые попытки основать колонии непосредственно на южном побережье Пиренейского полуострова.

У Страбона (III, 5) сохранилось предание о трех попытках финикиян колонизовать район Гибралтарского пролива. Эти сведения, по указанию самого Страбона, восходят к известному в древности географическому труду Посейдония, который в свою очередь ссылался на гадитанскую традицию (Strabo, III, 5, 5). Посейдоний, а вслед за ним и Страбон выражали сомнения в достоверности гадитанского предания, которое характеризуется как «ложь финикийская», однако нам такая оценка представляется неосновательной. В гадесском предании могло найти отражение воспоминание о тех многократных разведочных экспедициях, а также о попытках организации колоний, которые, несомненно, предшествовали основанию Гадеса.

Согласно сообщению Страбона, первая попытка колонизации была предпринята на Пиренейском полуострове, «там, где ныне находится город екситан», — в пункте, который, по мнению А.Шультена, идентичен с населенным пунктом Альмуньесар восточнее Малаги[108]. Однако, как пишет Страбон, здесь жертвоприношения были неблагоприятными и колонисты вернулись на родину. Вторая экспедиция была направлена некоторое время спустя. Миновав Гибралтарский пролив и пройдя далее около 1500 стадий, она попыталась основать город на Геракловом острове, в непосредственной близости от иберийского города Онобы, который А. Шультен отождествлял с Уэльвой в устье Рио Тинто[109]. Но и здесь жертвоприношения были неблагоприятными.

А. В. Мишулин без достаточных, по нашему мнению, оснований уклонился от разбора этого гадитанского предания[110]. Д.Д.Петерс полагал, что в предании рассказывается об экспедициях разведчиков, не имевших непосредственной целью основание колоний[111]. Эта точка зрения представляется весьма правдоподобной[112], хотя не исключено, что наряду с чисто разведочными целями перед этими экспедициями ставились и другие задачи. Очевидно, неудача, первоначально преследовавшая колонистов, объясняется не столько неблагоприятными предзнаменованиями, сколько сопротивлением местных жителей, о котором по вполне понятным причинам гадесская традиция умалчивала. Характерно, что пункты, первоначально отвергнутые финикиянами, были ими впоследствии заселены, как, например, Альмуньесар. Эти пункты, следовательно, не представлялись финикиянам совершенно неприемлемыми; религиозный запрет не играл сколько-нибудь определяющей роли в принятии решения об основании колонии. Причин же для сопротивления финикиянам было достаточно. Иберы к тому времени были, несомненно, хорошо осведомлены о тех выгодах, которые приносила финикиянам торговля испанским серебром. Они могли стремиться к установлению непосредственных связей с рынками сбыта драгоценного металла, минуя финикийское посредничество. К тому же появление финикийских колоний создавало угрозу и политической самостоятельности иберийских племен и государств. Характерно, что в дальнейшем Гадес постоянно находился во враждебных отношениях с Тартессом.

Только третья экспедиция привела к основанию на острове Сан-Себастьян города, получившего название Гадес. Примечательно, что и в данном случае финикиянами был избран для заселения остров, а не какой-либо пункт на материке. Такое расположение колонии можно объяснить только желанием обезопасить ее от вражеских вторжений с суши. Видимо, у основателей города были причины опасаться таких нападений. Как уже говорилось, в настоящее время раскопки Гадеса не ведутся. А. Шультен, обследовавший город более тридцати лет назад, обнаружил здесь лишь незначительные и не поддающиеся датировке остатки финикийского поселения[113], в частности нескольких узких, шириной в 2-2,5 м, улиц, высеченных в скале. В одну из них упирался водосток. В пещере, расположенной в северо-западной части острова, по мнению А.Шультена, находился храм богини — покровительницы мореплавания, о которой упоминал Авиен (Ora marit., 314—318: Venus marina). От пещеры к морю вела лестница в шесть ступеней. На лежавшем неподалеку островке Сан-Педро А. Шультен предполагал существование храма Мелькарта, материальные остатки которого, по его мнению, скрыты под водой.

Характеризуя образ жизни гадитан, Страбон (III, 5, 3) писал: «Ведь они являются теми людьми, которые отправляют самые многочисленные и самые большие торговые корабли (ναυκλήρια) в наше море и за его пределы. Они не живут на большом острове, и не владеют большими территориями на лежащем напротив побережье, и не захватили другие острова, но главным образом живут на море». Таким образом, в I в. н. э. основным занятием гадитан была морская торговля. Показательно, что Гадес, согласно сообщению Страбона, не имел сколько-нибудь значительных территориальных владений непосредственно на Пиренейском полуострове. Если это так, то тем более вероятно, что при основании города, т. е. до войн с Тартессом, такие владения у Гадеса отсутствовали. Город, основанный финикиянами, должен был сыграть роль крупного торгового центра на Западе. Эти надежды, как показывает и приведенный выше отрывок из Страбона, полностью оправдались.

Опираясь на Гадес, финикияне могли начать планомерную колонизацию юга Пиренейского полуострова. Вероятно, наиболее значительной колонией здесь после Гадеса была Малака. Д. Д. Петерс полагает, что самое раннее упоминание об этой колонии сохранилось у Авиена (Ога marit., 426-427), где воспроизводится сообщение Перипла Массалиота. Но, как справедливо отмечает он же, неоднократные переработки, которым подвергался Перипл Массалиота, не позволяют принимать его в расчет при определении даты основания Малаки[114]. Ни это упоминание, ни упоминания других греческих и римских историков и географов, Страбона (III, 4, 2), Плиния (III, 8) и Помпония Мелы (II, 94), не дают возможности определить даже terminus ante quem. Расположена была колония на холме Алькасаба, неподалеку от устья реки Гвадальмедина. Береговое положение Малаки и наличие при городе хорошей гавани, несомненно, позволили ему стать важным центром торговли с иберами. Страбон отмечает близость от Малаки «серебряных и иных рудников». Имеются указания на торговлю соленой рыбой (CIL, VI, 9677) и маслами (CIL, XV, 4203), которую в императорский период вели жители Малаки. Вывоз масла свидетельствует, возможно, о том, что со временем Малака либо установила прочный контакт с местным земледельческим населением, либо привлекла к себе земледельческое население из метрополии, одновременно захватив какие-то территории в окружавшем ее районе. Другая финикийская колония, Секси, по-видимому, была расположена в районе Альмуньесар. Материалы, найденные здесь А. Шультеном[115], датируются временем карфагенского господства и не могут служить указанием на время основания города. Колония Абдера, которая упоминается у Страбона (III, 4, 3 и 6), Плиния (III, 8) и Помпония Мелы (II, 94), по мнению А. Шультена[116] и Д. Д. Петерса[117], должна была находиться на холме Монте Кристо (восточнее Адры), где найдены монеты с финикийской легендой 'bdrt[118].

А. Дитрих, анализируя иберийскую топонимику, пришел к выводу, что финикияне основали на Пиренейском полуострове также города Суэл, Картия и Традукта[119]. Его доводы, однако, не могут быть признаны убедительными. В частности, в дошедших до нас источниках Суэл рассматривается как город мастиенов (St. Byz., s. ν. Σύαλις πόλις Μαστιηνών). Нет ни археологических, ни нумизматических материалов, ни сведений письменной традиции, которые бы свидетельствовали об основании города финикиянами. Ссылка А. Дитриха на еврейское sü'al— «лиса», близкое по звучанию к топониму Суэл, не восполняет этого пробела, поскольку в данном случае речь может идти только о созвучии. Город Традукта-Иоза был основан Августом и заселен выходцами из Северной Африки[120]; таким образом, о его возникновении в период финикийской колонизации не может быть и речи. Ссылка А. Дитриха на легенду об основании Картии Гераклом не подтверждается античной традицией.

Помимо юга Пиренейского полуострова, важным объектом финикийской колонизации в Западном Средиземноморье была Сицилия, а также прилегавшие к ней острова. По этому поводу имеется совершенно недвусмысленное указание Фукидида (VI, 2, б): «Жили также и финикияне по всей Сицилии, захватив приморские мысы и прилегающие островки ради торговли с сикулами». Аналогичное сообщение мы находим и у Диодора (V, 35, 3): «Поэтому-то финикияне, в течение продолжительного времени в результате такой торговли получая большой доход, высылали многочисленные колонии, одни — в Сицилию и на соседние с нею острова, а другие — в Ливию, Сардинию и Иберию». Оба автора отмечают, что развитие торговли послужило причиной финикийской колонизации Сицилии. У Диодора наблюдается определенная тенденция связать колонизацию Сицилии с испанской торговлей финикиян.

К моменту финикийской колонизации, как рассказывает Фукидид (VI, 2), Сицилия была заселена тремя этническими группами — сиканами, сикулами и элимами. Как полагают, сиканы, жившие в западной части острова, этнически и культурно были связаны с населением Иберии. Сикулы, появившиеся в Сицилии примерно в XI в., были италиками, о чем, кроме Фукидида, свидетельствуют сикульские глоссы античных авторов[121]. Элимы обычно связываются с лигурами и Лигурийской культурой[122], хотя традиция (Thuc., VI, 2) указывает на их малоазиатское происхождение.

Еще в середине II тысячелетия до н. э. Сицилия становится ареной торговой деятельности микенских и критских купцов[123]. С того времени сицилийские народности начинают принимать все большее участие в обмене товарами. Как справедливо отмечает Циглер, тот факт, что сицилийскими греками были усвоены сикульские названия мер и весов, свидетельствует о большой роли, которую играла торговля ко времени греческой колонизации Сицилии в жизни ее коренного населения, земледельческого в основной своей массе[124].

Несомненно, что ранние связи Сицилии с Эгейским миром подготовили почву для развития в конце II тысячелетия до н. э. финикийской торговли.

В исторической литературе античная традиция о ранней финикийской колонизации Сицилии неоднократно оспаривалась. Известный русский ученый Φ. Ф. Соколов в работе, посвященной древнейшему периоду истории Сицилии, подвергнув справедливой убийственной критике недоказуемые гипотезы Моверса о ранней колонизации финикиянами этого острова[125], утверждал, что имеются основания говорить об освоении финикиянами лишь западного угла Сицилии. Он допускал, что, помимо Мотии, Солунта и Панорма, финикияне владели Тапсом, Макарой и Миноей; возможно, по мнению Ф. Ф.Соколова, что финикиянами были основаны колония на мысе Лилибей, а также города Мазара в области Селинунта[126]. По мнению Ю. Белоха, полностью отвергавшего нарративную традицию, греческая колонизация Сицилии, Италии и Лигурии предшествовала возникновению здесь финикийских поселений[127]. П. Орси и его многочисленные последователи полагают, что греческая колонизация Сицилии на востоке и финикийская на западе осуществлялись одновременно[128]. По мнению Р. Карпентера, сообщения Фукидида о финикийских поселениях в Сицилии были теоретическим домыслом этого автора, пытавшегося согласовать наличие финикиян в западной части острова с сообщениями Гомера о широком развитии финикийской торговли на Западе после Троянской войны[129]. Основной аргумент, который выдвигается противниками теории ранней колонизации финикиянами всей Сицилии, заключается (как это имело место применительно и к колонизации Пиренейского полуострова) в отсутствии достаточных археологических материалов.

Однако существует и другая точка зрения на этот вопрос. В частности, Циглер[130] не подвергает сомнению точность сообщения Фукидида[131]. Он целиком основывается на письменной традиции, полагая, что первые поселения финикиян, которые он считает не колониями в собственном смысле слова, а торговыми факториями, можно датировать рубежом II и I тысячелетий. Правда, он делает оговорку, что непосредственно из текста Фукидида эта датировка не вытекает. Из него следует только, что финикияне появились в Сицилии до греческой колонизации. Такова же в общем позиция Э. А. Фримена[132], А. Гольма[133], Дж. И. С. Уайтейкера[134]. Э. Пайс также не видел причин для того, чтобы отрицать финикийскую торговлю в Сицилии уже в XI в.[135] Отсутствие прямых археологических свидетельств не может поставить под сомнение факт ведения финикиянами торговли в Сицилии. Как показал О. Бем, сведения Фукидида по истории Сицилии восходят к труду сиракузского историка Антиоха (вторая половина V в.)[136]; следовательно, нет оснований говорить о сообщении Фукидида как об ученой конструкции. В его распоряжении была местная сицилийская традиция. Показательно, что сведения Фукидида совпадают с сообщением Диодора, восходящим к Тимею. Надо полагать, что у сицилийских историков имелись достаточные данные, характеризовавшие и историю финикийской колонизации Сицилии, и историю борьбы между финикиянами и греками на острове. И если Фукидид, в точности и достоверности сообщений которого, как правило, сомневаться не приходится, воспользовался этими данными, то уже одно это свидетельствует в пользу их истинности.

В пользу письменной традиции свидетельствует и местная сицилийская ономастика. В частности, Птолемей (III, 4, 8) сохранил название Финикийская Гавань (Φοινικοϋς λίμην) для местности, расположенной к северу от мыса Пахин. Между Мессаной и Тавромением, как отмечает Ж. Берар, находилась местность Феникс (Phoenix)[137]. Он предполагает, что и имя собственное Συρακούσαι (Сиракузы) является греческой передачей древнейшего финикийского названия. Во всяком случае на острове Ортигия еще в конце VIII в. существовало сикульское поселение, где, возможно, имелось сезонное пристанище для финикийских купцов[138].

Эпос (Odyss., XV, 403 сл.), сомневаться в достоверности которого нет оснований, сохранил указания на финикийскую торговлю у восточного побережья Сицилии[139].

Вероятно, финикияне не создавали в этом районе каких-либо прочных поселений, основывая временные торговые фактории, не имевшие постоянного населения. Финикияне вели здесь торговлю драгоценным металлом, тканями, благовониями и иными предметами роскоши, а также рабами[140]. Вероятно, имела место и посредническая торговля — вывоз ремесленных изделий из Эгейского бассейна. С.Гопкинс, очевидно, прав, когда сходство между удлиненными статуэтками Сардинии и Южной Италии и соответствующими памятниками греческого геометрического стиля объясняет развитием финикийской торговли в XI-VIII вв.[141]

Причину того, что основным районом финикийской колонизации в Сицилии стала не восточная, а западная ее часть, следует искать в стратегическом положении указанных территорий. Восточная Сицилия как бы замыкает собой восточную часть Средиземноморья, тогда как западная Сицилия открывает путь в Западное Средиземноморье—к берегам Лигурии, к Италии, к Пиренейскому полуострову. Большое значение для финикиян имела близость западной Сицилии к североафриканскому побережью, где к тому времени уже появились их первые колонии (Утика). Владея обоими берегами гигантского пролива, соединяющего Восточное Средиземноморье с Западным, финикияне могли рассчитывать, что им удастся на некоторое время избавиться от внешней конкуренции и обеспечить на Западе свою торговую монополию. Не случайно, когда началась греческая колонизация Сицилии, финикияне обратили основное внимание именно на укрепление своих позиций в западной части острова.

Литературные источники не содержат данных, которые позволили бы точно датировать создание в Сицилии финикийских колоний, в частности Мотии. В словаре Стефана Византийского (s. ν. Μοτύη) сохранилось (со ссылкой на Гекатея) следующее предание о происхождении названия города: «Мотия, город сицилийский, по имени Мотии — женщины, указавшей Гераклу угнанных его быков». В данном случае перед нами, несомненно, греческая этиологическая конструкция, хотя связь ее с легендой о Геракле и заставляет предполагать, что версия Стефана Византийского—Гекатея как-то связана с местным финикийским преданием. Несколько больший свет проливают на этот вопрос данные раскопок Мотии, опубликованные в 1921 г.

Мотия была основана на южной оконечности островка Сан-Панталео у западного побережья Сицилии. Она была окружена стенами и башнями, выложенными из необработанных каменных плит без применения какого-либо вяжущего материала. Фундаменты башен представляли собой два ряда четырехугольных каменных блоков, подвергшихся предварительной грубой обработке.[142] В северной части острова обнаружено древнейшее кладбище. Впоследствии оно было оставлено в связи с расширением города, когда некрополь с острова Сан-Панталео был перенесен в Сицилию, в местность Бирджи, находившуюся вблизи города. Существенное значение имеет то, что, как отметил Уайтейкер, некрополь был найден под городской стеной[143]; он существовал, следовательно, до появления городских укреплений. Находка в некрополе протокоринфской вазы позволяет датировать постройку стен Мотии серединой VII в. Несомненно, что и некрополь, и город возникли задолго до постройки стен. По аналогии с Норой можно утверждать, что Мотия была основана не позднее X в. до н. э.

Особый интерес представляет то, что, по данным Уайтейкера, захоронения в древнейшем некрополе Мотии были почти исключительно кремационными[144]. Здесь обнаружены лишь семь саркофагов, сосредоточенных в западной части некрополя. Эти саркофаги были изготовлены из песчаника, не имели украшений и отличались грубостью отделки. Число кремационных погребений достигает 200. Эти захоронения совершались в своеобразных урнах и сопровождались мелкими керамическими изделиями, в которых, по правдоподобному предположению Уайтейкера, должна была находиться пища покойного. Последнее обстоятельство совершенно исключает мысль о сакральном характере погребений, что подтверждается также и отсутствием соответствующих вотивных надписей. Уайтейкер полагает, что в Мотии обычай трупосожжения возник в связи с необходимостью экономить земельные ресурсы города. Думается, однако, что отступления от сакральных норм только вследствие нехватки земли для некрополя вряд ли были возможны. Какие-либо данные, которые позволили бы приписать эти погребения коренному населению Мотии, также отсутствуют. Можно предполагать, что кремационные погребения Мотии в отличие от карфагенских, представлявших собой человеческие жертвоприношения, свидетельствуют об участии в основании города нефиникиян, впоследствии быстро финикиизировавшихся.[145] Следует в этой связи отметить, что и на самом острове, вблизи северной улицы, были найдены ингумационные погребения, что лишний раз подчеркивает немотивированность предположения Уайтейкера и показывает, насколько кратковременным и незначительным был эпизод с трупосожжением в жизни Мотии. Если наше предположение справедливо и наличие кремационных погребений действительно свидетельствует об этнической разнородности древнейшего населения Мотии, то придется признать, что финикийское колонизационное движение не ограничивалось только Тиром или финикийскими городами. Очевидно, в это движение были втянуты и другие народности, с которыми финикияне поддерживали какие-то сношения.

Археологическое обследование Мотии позволило обнаружить там две улицы — северную и южную, заканчивавшиеся непосредственно у берега моря. В южной части острова Сан-Панталео финикиянами была сооружена обычная для финикийских городов искусственная гавань —котон (размером 51x37 м2)[146], что говорит о значительной роли, которую играла морская торговля в жизни города. Рост торговых связей привлекал в Мотию все новых поселенцев, в результате чего произошло, вероятно, перемещение городского некрополя в Бирджи, т. е. непосредственно в Сицилию.

Другая финикийская колония в северо-западной Сицилии, Панорм, возникла, как показывают археологические материалы, на месте, где до этого существовало сиканское поселение.[147] Возможно, что между колонистами и сиканами произошло столкновение и сиканское поселение было уничтожено. Датировка основания Панорма не поддается точному определению. Древнейшие известные нам финикийские погребения из Панорма датируются VI в., а монеты с финикийской или греческой легендой — только V в. Наиболее вероятно, что Панорм возник вскоре после основания Мотии.

Какие-либо археологические материалы, подтверждающие пребывание финикиян в районе Солунта, до сих пор не выявлены, если не считать финикийскую статую неизвестного времени, изображающую богиню, восседающую на троне[148].

Можно предполагать, что колонизация финикиянами Сардинии происходила одновременно с колонизацией Сицилии. Географическое положение делает Сардинию исключительно важным опорным пунктом на подступах к Центральной Италии. Стремясь обеспечить себе доступ на италийские рынки, к этрускам, финикияне, несомненно, должны были здесь создать свои колонии.

Этническая принадлежность древнейших обитателей Сардинии до сих пор не определена. Обычно, ссылаясь на параллели в местной ономастике, их считают принадлежащими к иберо-Лигурийской группе народностей[149]. Античная традиция полагает вероятным участие в заселении Сардинии также и ливийцев (ср.: Paus., X, 17, 2; Solin., 4, 1; Cic, Pro Scauro, 19, 42 и 45). Но уже то, что предводителем ливийцев античная традиция называет Сарда, по имени которого якобы получил свое название и остров, заставляет отнестись к этому преданию как к исторически недостоверной этиологической легенде, одной из тех, которые были широко распространены в греко-римской литературе. Не исключено, что в этом предании нашло свое отражение завоевание острова карфагенянами в более поздний период.

В конце II тысячелетия до н. э. Сардиния находилась в достаточно тесном контакте как с Эгейским бассейном, так и со странами Ближнего Востока. По указанию Г. Чайлда, в Сардинии найден «кипро-микенский» медный слиток с надписью.[150] Участие племен шардана — сардинцев — в нападениях «морских народов» на Египет общеизвестно. Таким образом, финикияне еще до своего появления на острове могли вступить с его аборигенами в непосредственный контакт и от них получить сведения о значительных природных богатствах Сардинии — обсидиане, меди, серебре. Строительство киклопических башен — нурагов — высотой в 10-20 м, окруженных группами круглых хижин, свидетельствует о том, что в Сардинии происходил процесс выделения родоплеменной аристократии. Сами нураги, видимо, использовались для закрепления господства знати над порабощенным населением.

Одной из древнейших колоний финикиян в Сардинии была Нора. Обнаруженные в этом городе археологические материалы исследователи склонны датировать сравнительно поздним временем — VII в. и позже[151], однако найденная там же финикийская надпись (CIS, I, 144) палеографически бесспорно датируется концом X или началом IX в.[152] Таким образом, имеются все основания датировать колонизацию финикиянами юга Сардинии и появление Норы в этом районе временем не позже X в. до н. э.

Существенно важными районами финикийской колонизации в Западном Средиземноморье были острова Мальта и Гоццо (ср.: Diod., V, 12), которые обеспечивали связь финикиян с Западом. Археологически присутствие финикиян и греков здесь засвидетельствовано только для VIII-VII вв.[153], т.е. для того времени, когда между финикийскими колониями и греками уже велась ожесточенная борьба за первенство. Мальтийская колония финикиян играла, видимо, немаловажную роль в жизни Западного Средиземноморья и могла сама выводить колонии. Ахолла — одно из финикийских поселений в Тунисе, находившееся, по предположению А. Майра, неподалеку от Рас Кадидже[154], — считалось в древности колонией мальтийцев (St. Byz., s. ν. Άχολλα).

Большую роль в истории финикиян на Западе сыграла колонизация ими Магриба, расположенного на пути к Пиренейскому полуострову. Магриб представляет собой горную страну, пересекаемую отдельными плодородными низменностями. Горы тянутся здесь от побережья Атлантического океана до мыса Бон, на расстояние примерно 2400 км; они затрудняют связь между отдельными районами Магриба и делают некоторые из них совершенно неприступными. В последнем обстоятельстве заключалась одна из причин, почему финикийские, а позже карфагенские колонисты старались обосновываться вдоль берегов моря, либо — в самом крайнем случае — в долинах рек и в достаточно обжитых низменных районах. Наиболее привлекательными для новых поселенцев были долина реки Баграда (совр. Меджерда) и приморская низменность Сахэль, тянущаяся от залива Хаммамат до Триполитании (северный Тунис). Этот район был очень важен в стратегическом отношении: он открывал непосредственный доступ в Западное Средиземноморье. К тому же эта местность еще в древности славилась исключительным плодородием. Геродот (IV, 198) рассказывает, что почвы Кинопа давали урожай в сам-триста. Эти сведения, восходящие к Гекатею, в общем хорошо согласуются с показаниями других авторов (Liv., XXX, 16; Plin., Nat. hist., V, 24; XVII, 41; XVIII, 94; Strabo, II, 5, 30; XVII, 3, 1). Правда, Страбон называет район более обширный, чем геродотовский Киноп, но это расширение пахотной земли следует отнести за счет проведения в древности значительных ирригационных работ, следы которых сохранились[155]. Строительство крупных оросительных каналов в Северной Африке началось еще в период карфагенского господства (Diod., XX, 8, 3, 4). Наличие столь благоприятных условий для земледелия, несомненно, содействовало быстрому прогрессу коренного ливийского населения.

Античная письменная традиция не сохранила никаких достоверных данных о жизни и общественном строе ливийцев к концу II тысялелетия. Сведения, имеющиеся у Саллюстия (Bell. Iugurth., XVIII), по его словам восходят к трудам пунийских историков (ibid., XVII, 7). Однако этот источник показывает только, насколько мало были осведомлены сами карфагеняне об историческом прошлом Магриба. У Саллюстия сохранились лишь чисто фантастические сведения о происхождении нумидийцев и ливийцев от персов, мидян и армян.

Данные археологии дают основание полагать, что в период неолита в Магрибе имели место отделение земледелия от скотоводства и возникновение оседлых укрепленных поселений. На мысе Бон, в частности, при раскопках неолитического поселения найдены ручные мельницы[156]. Неподалеку от него, в районе Джебель эль-Калаа, обнаружены примитивные по своей конструкции стены, длиной 400 м, сложенные из массивных плит[157], видимо, являющиеся остатком поселения земледельцев[158].

Наиболее подробные сведения, характеризующие ливийское общество на грани II и I тысячелетий, содержат надписи египетского фараона Рамзеса III из МединетАбу, посвященные его войнам с ливийцами, а также сообщения папируса Гаррис[159]. Правда, речь в данном случае идет о ливийских обществах, живших вблизи египетской границы, т. е. в восточной Ливии, однако ясно, что по уровню своего развития восточные и западные ливийцы не могли резко отличаться друг от друга.

Согласно этим материалам, на границе с Египтом находились ливийские племенные образования — машаваша[160] и техену. Наряду с ними упоминаются и собственно ливийцы. Во главе этих племенных образований стояли вожди (wr). Во время войны с ливийцами египтяне захватили одного из вождей машаваша — Капура. В тексте, где перечисляется военная добыча, термин «вождь» употреблен во множественном числе. Автор, очевидно, имел основания полагать, что будет захвачен не один, а несколько вождей машаваша. В другой надписи упоминаются вожди страны машаваша. Можно предполагать, что этническая группа машаваша представляла собой союз племен, каждое из которых имело своего племенного вождя. Наряду с вождями (wr) из общей массы в 1205 пленных выделены 5 человек, обозначенные термином —по-видимому, представители племенной знати. Остальные пленные машаваша составляли, вероятно, рядовую массу.

Таким образом, египетские источники отразили процесс выделения у восточных ливийцев из массы членов племени аристократической верхушки — вождей и знати. Вероятно, и западные ливийцы находились на таком же уровне общественного развития, когда они в конце II тысячелетия столкнулись с финикийскими колонистами[161]. Заинтересованность аристократической верхушки в развитии финикийской торговли, несомненно, служила важной предпосылкой успеха при основании финикийских колоний.

Античная традиция сохранила некоторые сведения о финикийской торговле на территории Ливии. В «Одиссее» рассказывается о том, как, вернувшись после длительных скитаний на родину, Одиссей в беседе с пастухом Евмеем выдает себя за претерпевшего много бедствий критянина, которого превратности судьбы забросили в Египет. Вот что он говорит: «Тогда пришел финикиец, муж, сведущий в хитростях, мошенник, который много зла причинял людям. Он меня, уговорив такими речами, побудил, чтобы мы прибыли в Финикию, где находились его дома и имущество. Там у него я оставался в течение целого года. Но когда завершились месяцы и дни вновь окончившегося года и пришла весна, он меня повез в Ливию на корабле, плавающем по морям, замыслив обман, чтобы я с ним вез товар (φόρτον), а там чтобы и меня продать в рабство (περάσειε) и получить огромную плату (ασπετον ώνον)» (Odyss., XIV, 288-297). При разборе этого отрывка возникает ряд трудностей, причем первая и наиболее существенная проблема заключается в хотя бы приблизительной датировке тех исторических обстоятельств, о которых идет речь. Как известно, окончательно текст гомеровского эпоса сложился в IX-VIII вв. Но в эпосе нашли свое отражение и те особенности греческой жизни, которые были характерны для более раннего периода — для периода крито-микенской культуры. Некоторые детали рассказа Одиссея позволяют предполагать, что в нем отражено время, соответствующее периоду набегов «морских народов» на Египет. Дело в том, что несколькими строками выше (XIV, 245 сл.) речь идет о неудачном морском набеге на Египет, в котором якобы принимал участие рассказчик. Если это так, то можно было бы сделать вывод о наличии весьма ранних торговых связей финикиян с Ливией. В пользу такого толкования памятника говорит и несомненное, как мы видели выше, наличие торговых связей финикиян с южной Испанией в XIII—XII вв. Но, как бы то ни было, свидетельство эпоса представляет совершенно исключительный интерес. И рассказчик, и его слушатель не сомневаются в том, что финикиянин направится для продажи своих товаров именно в Ливию. Эти товары, видимо, не отличались от тех, которыми финикияне торговали с другими своими контрагентами. Отсюда можно сделать вывод, что к моменту возникновения рассказа финикийская торговля в Ливии велась систематически, а начало ее следует отнести ко времени задолго до возникновения интересующего нас здесь повествования. Обращает на себя внимание также то обстоятельство, что Ливия представляется важным рынком сбыта рабов, таким рынком, где торговля рабами стала делом в высшей степени прибыльным. Последнее возможно было только в условиях возникновения в Ливии рабовладельческого хозяйства[162].

Если не считать Ликса, который не сыграл какой-либо заметной роли в истории Африки и основание которого было связано скорее с попытками финикиян захватить в свои руки Гибралтарский пролив, нежели с их намерениями закрепиться на территории Магриба, первой колонией на Средиземноморском побережье Африки была Утика. О дате основания этого города античная традиция сохранила некоторые точные указания. Так, у Плиния (Nat. hist., XVI, 216) мы находим сообщение об основании города «1178 лет назад». Другой источник (Ps.-Arist., De mir. aus., 134) отмечает, что Утика, «как говорят, была основана на 287 лет раньше самого Карфагена, как написано в финикийских историях». Последнее указание особенно важно: неизвестный автор воспользовался данными, восходящими к трудам финикийских историков, что повышает ценность его хронологических выкладок. Наконец, Веллей Патеркул (I, 2, 4) писал, что Утика была основана вскоре после основания Гадеса (post paucos annos). Если учесть, что Карфаген был основан в 825 г., то в таком случае следует признать датой основания Утики 1112 г.[163] Археологически Утика изучена слабо. Древнейшие открытые здесь погребения датируются VIII в. до н. э.[164], что не исключает, однако, возможности нахождения в будущем и более ранних некрополей.

Об обстоятельствах, при которых была основана Утика, Юстин (XVIII, 4, 2) сообщает следующее: «До избиения господ они (тирийцы. — И. Ш.), будучи в расцвете сил и имея многочисленное население, отправив в Африку молодежь, основали Утику». Прочие источники (Plin., Nat. hist., V, 76; St. Byz., s. v. Ίτύκη; Vell. Pat., I, 2, 4) подтверждают версию Юстина об основании Утики тирийцами[165]. Отправляя в Северную Африку экспедицию «молодежи», правительство Тира достигало сразу же нескольких целей. Оно создавало укрепленную базу на подступах к Пиренейскому полуострову и тем самым закреплялось окончательно на важнейших торговых путях; одновременно оно получало возможность использовать эту базу для развертывания торговли непосредственно в Магрибе и для дальнейшей колонизации этой территории. Постепенно Утика превратилась в значительный торговый центр, который даже попытался в X в. обрести политическую самостоятельность (Fl. Ios., Ant. Iud., VIII, 146; Contra Αρ., I, 18)[166]. По сообщению Саллюстия (Bell. Iugurth., XIX, 1), такие крупные финикийские колонии, как Гиппон, Хадрумет и Лептис, были основаны финикиянами до основания Карфагена, хотя, вероятно, и позже Утики. Более точно датировать их возникновение в настоящее время не представляется возможным. Несомненно, однако, что колонизация Северной Африки представляла собой длительный процесс.

Об основании Лептиса Саллюстий (Bell. Iugurth, LXXVIII, 1) сохранил следующее известие: «Этот город был основан сидонянами, о которых мы знаем, что они, будучи изгнанными вследствие гражданских смут (profugos ob discordias civiles), на кораблях прибыли в эти места». Плиний (Nat. hist., V, 76), однако, называет основателем Лептиса Тир[167]. Судя по тому, что Саллюстий (Bell. Iugurth., LXXVIII, 4) отмечает сохранение в Лептисе сидонского права и культов (legum cultusque pleraque Sidonia; ср.: Iud., XVIII, 7, 28: mispat sidönim—«сидонское право»), указание Плиния представляется недостоверным.

У ряда авторов Лептис имеет также греческое название — Νεάπολις (Per. Ps.-Scyl., 109-110; Strabo, XVII, 634: Νεάπολις, f) καΐ Λέπτιν καλούμεν), бывшее, вероятно, переводом финикийского qrt hdst — «новый город». Э. Мейер в связи с этим утверждал, что Лептис был основан карфагенянами в VI в.[168] О. Мельтцер предполагал, что это название появилось после того, как Лептис вошел в VI в. в состав Карфагенской державы[169]. Вопрос о том, какое из названий города является древнейшим, весьма неясен, однако нет никаких оснований утверждать, что более древним было имя Лептис. Нам представляется, что название Νεάπολις — греческий перевод древнейшего названия города. Не случайно в Перипле Псевдо-Скилака название Лептис вообще не употребляется, тогда как у Страбона имя Νεάπολις явно является первичным, а Λέπτις — вторичным, производным. Вполне естественно, что, подобно тому как Карфаген был назван «новым городом» в противоположность «старому городу» — Тиру, Лептис, основанный при аналогичных обстоятельствах, получил свое название в противоположность «старому городу» — Сидону.

Сравнительно недавно в Лептисе обнаружены археологические памятники, датируемые VIII в. до н. э.[170], что позволяет уточнить terminus ante quem даты основания города.

Саллюстий упоминает о тесном контакте граждан Лептиса с нумидийцами, иначе говоря — с окружающим Лептис коренным ливийским населением. По сообщению этого автора, язык жителей Лептиса испытал заметное воздействие нумидийского языка (eius civitatis lingua modo convorsa conubio Numidarum). Судя по термину, употребленному источником, между Лептисом и соседними с ним племенами существовало установление, аналогичное римскому ius conubii. Наличие ius conubii свидетельствует о прочных, устойчивых и давних дружеских связях Лептиса с ливийцами.

С первых лет своего существования Лептис, несомненно, вел на побережье Большого Сирта разностороннюю и обширную торговлю. Финикияне не ограничивались только освоением побережья, они старались активно проникнуть в глубь материка, добиваясь при этом значительных успехов. Сравнительно недавно были обнаружены три караванные дороги, одна из которых вела от Лептиса на Мурзук, другая — на Гадамес и третья —на Мизда[171]. Когда бы ни были построены эти дороги, их направление было обусловлено направлением торговых путей, проложенных, очевидно, еще в период самостоятельного существования города.

Другим крупным центром, упомянутым в отрывке Саллюстия, был Хадрумет, основанный, согласно Солину (XXVII, 9), Тиром. Сохранившееся у Стефана Византийского (s. ν. Άδρύμητος) предание о том, что основателем города был некто Άδρύμης, представляет собой обычную для греческой литературы этиологическую версию. Значительный интерес представляет открытое в Хадрумете древнее святилище, аналогичное карфагенскому святилищу Тиннит. Здесь наиболее древние слои находятся ниже современного уровня моря; к сожалению, краткое сообщение, имеющееся в нашем распоряжении, не дает материала для датировки. Как и в карфагенском святилище Тиннит, здесь найдены урны, закрепленные камнями на почве и содержащие остатки животных, а в древнейших слоях и остатки человеческих жертвоприношений[172]. Возможно, что святилище было основано в Хадрумете уже в X в. до н. э.

Наконец, третий центр, о котором сообщает Саллюстий, — Гиппон. На Средиземноморском побережье Африки известны два города, носившие это имя, — Гиппон Царский (Sol., XXVII, 5: Hipponem Regiurn postea dictum), находившийся в устье Вади Сейбусе, и Гиппон Диаррит (ibid.: Hipponem alterum de interfluenti freto Diarrhyton nuncupatur), находившийся в районе современной Бизерты. Указание Солина о том, что оба города основаны греческими всадниками, как справедливо замечает Дессау, является «этимологической фантазией»[173]. В ранний период Гиппон Диаррит носил название "Ίππου άκρα (Per. Ps.-Scyl., III; там же и другой вариант: Ίππων πόλις; ср.: Diod., XX, 55, 3); греческая традиция сохранила и сокращенные формы — τά Ίππάγρετα (Arr., Lib., 11), ή των Ίππακριτών πόλις (Polyb., I, 82, 8). Моверс предлагал видеть в формах Ίππου άκρα и Ίππάγρετα грецизированное финикийское 'р' 'hrt («другой Гиппон»), ссылаясь на приведенные выше слова Солина[174]. Однако выражение Hipponem alterum у Солина не указывает на название города; Солин использовал это числительное при перечислении одноименных городов. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в Перипле Псевдо-Скилака отмечен только "Ιππου άκρα — Гиппон Диаррит, что заставляет усомниться в самом факте существования Гиппона Царского ко времени составления Перипла. Возможно, что Саллюстий в своем перечислении имел в виду именно Диаррит. Однако при нынешнем состоянии источников окончательное решение этого вопроса не представляется возможным[175] .

В первой половине IX в. тирский царь Итоваал, согласно сообщению Менандра Эфесского (Fl. Ios., Ant. Iud., VIII, 324), основал в Ливии колонию Ауза, которую Ст. Гзелль считал возможным локализовать в пункте Аумале (Алжир)[176]. Однако, судя по тому, что в других источниках этот город не упоминается, он вряд ли играл в жизни Африки какую-либо заметную роль.

Самой крупной колонией Тира в Северной Африке стал Карфаген. Об основании этого города письменная традиция сохранила два различных варианта предания. Так, Аппиан (App., Lib., 1) сообщал: «Карфаген в Ливии основали финикияне за пятьдесят лет до падения Трои; основателями его были Зор (Ζώρος) и Кархедон (Καρχηδών)». Кроме Аппиана, это сообщение имелось у Евдокса Книдского (Scholia ad Eurip., Troad., 220) и у Евсевия (FHG, I, 190). Ст. Гзелль вполне обоснованно отмечал искусственный характер этой версии, восходящей, по словам Евсевия, к Филисту[177]. Действительно, в данном случае перед нами типичная этиологическая конструкция: Ζώρος сопоставляется с названием Тира (sör, ср.: I Reg., IX, 11; Jes., XXIII, 1, и т.д.); слово же Καρχηδών представляет собой греческое название Карфагена[178]. Датировать основание Карфагена по этим данным также не представляется возможным, хотя бы уже по той причине, что дата падения Трои по Филисту неизвестна. Очевидная недостоверность построения Филиста заставляет признать недостоверными и его хронологические указания.

Другое предание, восходящее, по словам Аппиана, к карфагенским и римским источникам, сообщает об основании Карфагена тирской царевной Дидоной-Элиссой, потерпевшей поражение в борьбе за власть со своим братом Пигмалионом. Помимо уже указанного выше отрывка из Аппиана, где это предание изложено крайне суммарно, оно приведено также у Вергилия (Aen., I, 335-370) и в наиболее полном виде у Юстина (XVIII, 4—б). Элисса как основательница города упомянута также у Солина Полигистора (XXVII, 9) и у Веллея Патеркула (I, 6, 4).

Значительный интерес представляет анонимный отрывок (FHG, I, 197), содержащий предание об Элиссе со ссылкой на Тимея. Приведем его полностью. «Тиоссо (Θειοσσώ). Тимеи говорит, что она по-финикийски звалась Элиссой и была сестрой Пигмалиона, царя тирийцев; ею, по его словам, был основан Карфаген, находящийся в Ливии. Когда ее муж был убит Пигмалионом, она, собрав имущество на корабль, бежала с некоторыми из граждан и, претерпев много бедствий, была занесена к берегам Ливии, и местными жителями была прозвана Дидоной (Δειδώ) за ее длительные скитания[179]. Основав же указанный город, она отказалась выйти замуж, когда ливийский царь пожелал на ней жениться; побуждаемая согражданами, она, ссылаясь на то, что необходимо произвести священный обряд для освобождения от клятвы, соорудила вблизи от дома большой костер и, возжегши его, бросилась в него из своего дома»[180].

Обычно в научной литературе отмечается близость этого варианта предания об основании Карфагена с рассказом Помпея Трога — Юстина; причем, согласно весьма распространенной точке зрения, текст Юстина является воспроизведением труда Тимея, с которым Помпей Трог мог ознакомиться либо непосредственно, либо через посредство неизвестных нам авторов[181]. Однако наряду с несомненным сходством в построении сюжета оба рассказа обнаруживают весьма существенные расхождения. Прежде всего у Юстина ни разу не упоминается имя Дидона, данное, согласно приведенному отрывку, Элиссе ливийцами. У Солина имя Дидона также не упомянуто. Предположить, что Помпей Трог, труд которого конспектировал Юстин, не знал о существовании этого имени, не представляется возможным. Юстин, проявлявший большой интерес ко всем деталям, связанным с происхождением того или иного государства или народа, также должен был обратить внимание на столь важный факт, как переименование основательницы города. Следовательно, остается допустить, что Помпей Трог считал имя Дидона, а значит, и ту версию предания, в которой оно имелось, недостоверной. На недостоверность этого предания намекает, по-видимому, и Веллей Патеркул, когда говорит, что «некий» автор называет Дидону Элиссой.

Помимо фрагмента Тимея, имя Дидона упоминается у Аппиана, Вергилия[182], а также у комментаторов последнего. В рассказе Аппиана (Lib., 1) говорится, что ливийцы оказали сопротивление высадке колонистов (έζωθούμενοι δ'ύπό τών Λιβύων),—деталь явно позднего происхождения, поскольку во фрагменте Тимея, цитированном выше, о сопротивлении ливийцев не сказано. Возможно, однако, что эта подробность восходит к римским источникам, использованным Аппианом. Сервий Грамматик (In Aen., IV, 36), давая объяснение имени Дидона (Dido id est virago — «Дидона, т.е. доблестная»), указывает, что оно было дано Дидоне в знак уважения к ее мужеству. Между тем ханаанейские языки не дают оснований для такого толкования.

Вариант Сервия значительно отличается от версии Тимея; по-видимому, источник, которым воспользовался комментатор Вергилия, как-то пытался соединить имя Дидона с тем вариантом предания, в котором оно не упоминалось. Судя по другим ссылкам у Сервия (In Aen., IV, 682), этим источником были труды Катона. Вероятно, и Аппиан, ссылающийся на римскую традицию, имел в виду историческое сочинение Катона. Таким образом, и в той версии, где встречается имя Дидона, могут быть выделены по крайней мере два варианта. В отрывке из Тимея утверждается, что Элисса возвела костер, в который она бросилась, кончая жизнь самоубийством, вблизи от дома, тогда как Юстин (XVIII, 6, 6-7) рассказывает, что костер был разложен на окраине города и что она не бросилась в огонь, а закололась мечом.

Традиция о дате основания города также не отличается единодушием. Хотя Вергилий и не приводит дату основания города, но по его рассказу ясно, что он придерживается хронологии Филиста. Согласно Тимею, на которого ссылается Дионисий Галикарнасский (Ant. Rom., I, 74), Карфаген был основан за 38 лет до первой олимпиады, т.е. в 814 г.[183] По сообщению Веллея Патеркула (I, 12, 5), Карфаген просуществовал 677 лет и, следовательно, был основан в 823 г. Такую же дату указывает и Солин. Сервий Грамматик (In Aen., I, 12) сообщает, что город был основан за семьдесят лет до основания Рима, т.е. в 824/3 г. Наконец, Юстин (XVIII, 6, 9) указывает, что Карфаген был основан за 72 года до основания Рима, иными словами, в 826/5 г. Таким образом, имеются три даты основания города: 814 г., 824/3 г. и 826/5 г., причем датировка 826/5-824/3 гг., с разницей всего в два года, была в древности общепринятой.

Итак, в предании об основании Карфагена Элиссой можно выделить три варианта: вариант Трога-Юстина (имя Дидона не упоминается, дата основания города — 826/5 г.), вариант Тимея (Элисса получила имя Дидона от ливийцев, дата основания— 814 г.) и вариант Сервия, восходящий, вероятно, к Катону (Элисса получила имя Дидона от сограждан после своей гибели, дата основания — 824/3 г.). Указанные различия позволяют предполагать, что вариант Трога-Юстина и вариант Тимея появились в греко-римской традиции независимо один от другого. Вариант Тимея, несомненно, восходит к рассказам карфагенян. Пользовался ли Тимей трудами карфагенских историков, установить невозможно, но его общее знакомство с пунийской традицией не подлежит, конечно, сомнению.

Сохранившийся у Сервия (In Aen., IV, 682) отрывок из труда Катона обнаруживает явное влияние терминологии Аристотеля: «И народ, и отцов, и город твой. Отцов — то есть сенат, город твой — тот, который ты построила. И некоторые в этом месте хотят видеть три соединенные части политии: власть народа, аристократов и царя. Ведь Катон говорит, что тремя этими частями управлялся Карфаген» (Рори-lumque patresque urbemque tuam. Patres id est senatum; urbem tuam quam tu extruxisti. Et quidam hoc loco volunt tres partes politiae comprehensas, populi, optimatium, regiae potestatis: Cato enim ait de tribus istis partibus ordinatam fuisse Carthaginem).[184] Как известно, наряду с «Афинской политией» Аристотель и его ученики составили очерки истории и государственного строя всех греческих и важнейших негреческих государств. Среди них была и «Карфагенская полития», составленная, по указанию Афинея (Deipn., XIV, 27), Гиппагором —писателем, сведения о котором античная традиция не сохранила. Судя по термину politia, можно полагать, что сведения Катона восходят к труду Гиппагора.

Можно предполагать, что, как и все политии, составленные Аристотелем и его учениками, «Карфагенская полития» состояла из двух частей. По аналогии с «Афинской политией» первая часть должна была представлять собой очерк истории политической борьбы и развития государственного строя карфагенян, а вторая часть —очерк современного автору (середина IV в. до н.э.) государственного строя карфагенян. Последняя часть дала, вероятно, материал для соответствующего раздела «Политики» Аристотеля (II, 8). К ней, по-видимому, восходит и процитированный выше отрывок из Катона. Поскольку Помпей Трог не имел доступа к трудам карфагенских историков, а сведения Тимея он не использовал, остается допустить, что сравнительно подробный рассказ Юстина по «внутренней» истории Карфагена также прямо или косвенно восходит к первой части сочинения Гиппагора. Но если Катон счел необходимым связать предание, полученное им от Гиппагора, с именем Дидона, то Помпей Трог, видимо, полностью игнорировал Тимея.[185]

Обращает на себя внимание также следующее. Для происходящих из Карфагена монет различных эпох очень характерно изображение лошади или лошадиной головы в различных положениях, в том числе с Никой, а также изображение крылатого коня.[186] Такое пристрастие именно к изображению коня следует поставить, по нашему мнению, в связь с рассказом Юстина (XVIII, 5, 16) о том, что Карфаген был основан на месте, где была найдена голова коня. Эту находку, согласно Юстину, колонисты сочли предзнаменованием будущего могущества и будущей воинственности своего государства.

Заметим, кроме того, что Тимей в приведенном нами выше отрывке изображает гибель Дидоны как простое самоубийство, тогда как, по рассказу Юстина (XVIII, 6, 6-7), Элисса совершила перед самоубийством жертвоприношения. В нашем распоряжении имеется найденное в Карфагене и выполненное в «грецизирующем» стиле надгробие — рельефное изображение женщины, полулежащей на небольшом возвышении и готовящейся к совершению жертвенного возлияния. Согласно наиболее вероятному толкованию этого памятника, предложенному французскими археологами Ж. и С. Шарль-Пикарами, он связан с легендой о жертвоприношении легендарной основательницы Карфагена.[187]

Все эти материалы позволяют прийти к выводу, что рассказ Помпея Трога-Юстина воспроизводит карфагенскую традицию, значительно отличающуюся от той версии, которая сохранилась у Тимея.

Перед нами, однако, встает вопрос о степени достоверности всех вариантов предания. Другим, не менее важным, является вопрос о том, насколько единогласна карфагенская традиция, нет ли возможности установить какие-то иные пунийские предания, связанные с основанием города.

У Аппиана (Lib., 2) имеется примечательное указание относительно принятой самими карфагенянами системы летосчисления: «На семисотом году от основания города римляне отняли у них (карфагенян. — И. Ш.) Сицилию». Контекст Аппиана не оставляет места для сомнений в том, что и в указанном отрывке имелся в виду Карфаген.[188] Поскольку в данном тексте речь идет о завершении I Пунической войны, 700-й год от основания города соответствует 242 г. до н. э., и, следовательно, основание Карфагена датируется 942 г. С этим указанием Аппиана необходимо сопоставить сообщение П. Сэнта о находке в районе святилища Тиннит древнейшего финикийского храма[189]. Этот храм, находящийся в материковой скале ниже уровня моря, представляет собой почти квадратное помещение размером 1x1 м. Оно включало небольшой склеп, игравший роль «святого святых», и систему коридоров и переходов, представлявшую собой своеобразный лабиринт. Здесь найдены 7 фрагментов лампы, которая обнаруживает значительное сходство с финикийско-палестинскими лампами XI-X вв. Наряду с этим очень интересны обнаруженные в храме многочисленные фрагменты эгейской вазы протогеометрического стиля, имевшей, судя по реставрации П. Сэнта, высокое и широкое горло. Некоторые детали орнамента, а также характерная витая ручка позволяют, возможно, датировать вазу концом X в.[190] Однако, даже если принять более позднюю датировку вазы, не подлежит сомнению, что храм возник до начала планомерного заселения города. Наиболее вероятно, что его основание следует отнести к X в. Если учесть, что более позднее святилище Тиннит располагалось в районе этого древнейшего храма и, следовательно, имела место определенная преемственность культа, можно полагать, что хронология Аппиана в разобранном нами отрывке восходит к храмовой хронологии святилища Тиннит. Появление такого храма, который был открыт П. Сэнта, еще не означало основания колонии. Подобные храмы финикияне создавали на освоенных ими морских путях в наиболее важных пунктах, где они могли играть роль своеобразных опорных баз и ориентиров. Неудивительно, что храм был создан в наиболее стратегически важном районе Западного Средиземноморья — в районе Карфагена.

Как показали раскопки святилища Тиннит, планомерная колонизация территории, на которой был расположен Карфаген, началась в конце IX в. Еще в прошлом веке В. А. Крамер высказал предположение, что общепринятая дата основания Карфагена—814 г. — недостоверна и что наиболее вероятной датой основания города является 825 г. Он исходил из того, что почти все авторы, донесшие до наших дней античную традицию по данному вопросу, принимали датировку 825-823 гг. Кроме того, он указывал, что тирский историк Менандр (в передаче Иосифа Флавия: Contra Αρ., I, 18) датировал бегство Элиссы седьмым годом правления Пигмалиона, т. е., по мнению Крамера, 826 г. Не решаясь, однако, полностью отбросить датировку 814 г., он считал, что это был «год освящения»[191], а это вряд ли правильно.

Небольшая работа В. А. Крамера, изданная в Москве, не была замечена в научной литературе того времени. Ссылок на эту работу в больших и чрезвычайно подробных сводах О.Мельтцера и Ст. Гзелля нет. После появления работы Я. Ливера, посвященной хронологии Тира[192], тезис Крамера можно считать доказанным. Я. Ливер исходил из следующих посылок. Известно, что Карфаген был основан через 15-16 лет после смерти тирского царя Балеазара II (ср.: Fl. Ios., Contra Ар., I, 18), который, согласно данным недавно открытых анналов Салманассара III[193], вместе с израильским царем Иегу в 841 г. выплачивал дань Ассирии. Если принять дату основания Карфагена, предложенную вариантом Помпея Трога-Юстина, то тогда Балеазар II, правивший, согласно сообщению Иосифа Флавия, 6 лет, находился у власти с 846 по 841 г. Если же принять датировку варианта Тимея, то смерть Балеазара II следовало бы датировать 830-828 гг., что невозможно.

Дата основания Карфагена, таким образом, —825 г. Эта датировка варианта Помпея Трога-Юстина представляется бесспорной. Однако сравнительно недавно была выдвинута новая точка зрения, согласно которой Карфаген был основан в 673-663 гг., в период борьбы между Ассирией и Египтом, для того чтобы создать новую столицу вместо находившегося под угрозой Тира. Э. О. Форрер, автор этой концепции, считает традиционную дату основания города—814 г. (о дате 825 г. он даже не упоминает) — датой основания Карфагена на Кипре, ошибочно, по его мнению, перенесенной на североафриканский Карфаген[194]. Это построение находится в вопиющем противоречии с традицией, да и археологический материал не подтверждает, а опровергает фантастические домыслы Форрера[195].

Таким образом, карфагенская традиция в целом не отличается единогласием. В Карфагене существовала, вероятно, храмовая эра святилища Тиннит, согласно которой основание города датировалось серединой X в. Можно утверждать, что различия между вариантами Трога-Юстина и Тимея — это различия между двумя пунийскими версиями, которыми воспользовались в одном случае Гиппагор, а в другом — сицилийский историк. Исследование Я. Ливера показало, что из всех этих вариантов предания наиболее достоверен тот, который положен был в основу рассказа Помпея Трога. Впрочем, сказанное не исключает наличия и в этом варианте предания определенных сказочных элементов.

Как показывает вариант Трога-Юстина (Iust., XVIII, 4, 3-6,10), основанию Карфагена предшествовала ожесточенная внутридинастийная борьба в Тире. Для традиции, ведущей свое происхождение от пунийских историков, выражавших к тому же настроения олигархических кругов, чрезвычайно характерно стремление очернить противника легендарной основательницы Карфагена — тирского царя Пигмалиона, который обвинялся в убийстве мужа Элиссы Ахербы с корыстной целью: для захвата принадлежавшего тому имущества. Этот мотив автор предания старательно выдвигал на первый план, в то же время лишь мимоходом сообщая о том, что после смерти царя Муттона власть в Тире была завещана Пигмалиону и Элиссе, но что народ (populus) в обход Элиссы вручил власть тогда еще малолетнему Пигмалиону. Видимо, развитие событий следует представить себе следующим образом.

В 30-х годах IX в., ко времени смерти царя Муттона, в тирской правящей династии возникли две враждебные группировки, активно стремившиеся к власти. Во главе одной из этих групп находился (по крайней мере номинально) Пигмалион, во главе другой — Элисса и ее муж, жрец Ахерба. Если Пигмалион, как можно было видеть, опирался на демократическое движение, то сторонниками Элиссы и Ахербы были представители аристократической верхушки (senatores или principes), а также жречество. Таким образом, за обоими претендентами стояли определенные социальные круги; внутридинастийная борьба в какой-то степени отражала классовую борьбу в городе[196]. Можно предполагать, что после прихода к власти Пигмалиона Элисса, Ахерба и их сторонники предприняли с целью его свержения какие-то шаги, стоившие Ахербе жизни. Потерпев поражение, Элисса и ее сторонники предприняли попытку основать новое поселение вдали от Тира; такой колонией и явился Карфаген. Следует отметить, что в основании города приняли участие и кипрские финикияне. В предании сохранились сведения об обожествлении Элиссы после ее смерти (Iust., XVIII, 6, 8). Возможно, что этот культ нашел свое отражение в культе богини Тиннит, имя которой, происходя от корня tnh (порода Пи'эль), могло означать «почитаемая», «славная»[197].

Поселение колонистов было основано на холме Бирса, представляющем собой естественное укрепление, господствующее над местностью. К юго-востоку от Бирсы Лапейр обнаружил стену, выложенную из каменных блоков, расположенных на бетонном фундаменте или на туфе, в котором встречаются необработанные камни. Толщина стены 1 м. Имеющиеся материалы не позволяют датировать постройку стены[198], однако не исключено, что она была воздвигнута вскоре после основания города. Согласно традиции (Iust., XVIII, 5, 9), это место было куплено финикиянами у ливийцев, заинтересованных в развитии финикийской торговли. Насколько соответствуют действительности сказочные детали этого предания, трудно сказать, но отрицать самый факт покупки данного участка и, следовательно, мирный характер водворения финикиян на их новой родине представляется невозможным. Юстин (XVIII, 5, 14), правда, отмечает, что за землю, на которой был основан Карфаген, пунийцы впоследствии производили ежегодные выплаты ливийцам (statuto annuo vectigali pro solo urbis). Можно полагать, что во взаимоотношениях пунийцев и ливийцев было два этапа: первый этап — покупка Бирсы, где первоначально был основан город, и второй этап —аренда территории, приобретенной в дальнейшем постоянно разраставшимся городом.

Одним из древнейших археологических памятников из Карфагена, помимо уже упомянутого выше храма, является святилище богини Тиннит. Его раскопки производились начиная с 1923 г. американскими и французскими археологическими экспедициями[199]. Оно было расположено неподалеку от западного побережья торгового порта карфагенян; вероятно, справедливо указание П. Сэнта о том, что строители сознательно стремились расположить его в непосредственной близости от древнейшего храма.[200] Выбор места для основания Карфагена опирался, следовательно, на определенную традицию.

Святилище Тиннит представляет собой своеобразное поле погребений, где обнаружены урны, содержащие пепел, а также остатки захоронений детей и мелких животных. Характерно, что погребения взрослых здесь не обнаружены. Вероятнее всего, здесь было не кладбище[201], а своеобразный священный участок — тофет, где приносились жертвы, в том числе и человеческие, сопровождавшиеся позднее соответствующими посвятительными стелами[202]. Древнейший слой святилища Тиннит датируется IX-VIII вв. до н. э. Посвящения здесь расположены без какого-либо определенного плана, на расстоянии примерно метра одно от другого. Они представляют собой, как правило, урны высотой в среднем 25 см, помещенные в выемках, выдолбленных в материковой скале. По-видимому, для защиты от повреждений они окружались необработанными камнями, хотя Келси склонен был думать, что эти камни являлись предметом культа, заимствованного будто бы у коренного населения (ср.: St. Byz., s. ν. Δούλων πόλις).

В первом слое святилища Тиннит обнаружены урны трех типов[203]. Наиболее распространены амфоры яйцевидной формы с вертикальными и горизонтальными ручками. Они украшались двумя горизонтальными полосами красного цвета, соединенными иногда вертикальными черными линиями. Орнаментировка концентрическими кругами и прямыми или зигзагообразными вертикальными линиями вообще характерна для пунийской керамики VIII в.[204] Урны другого типа представляют собой вазы с высоким горлом и крышкой, несколько напоминающие по форме русский крестьянский жбан. Ручки у этих ваз отсутствуют, орнамент не отличается от орнамента амфор. Как амфоры, так и вазы перед раскраской покрывались белой глазурью. Белой глазурью покрывались и урны третьего типа — низкие одноручные вазы с широким горлом, лишенные орнамента.

В исследовании, посвященном пунийской керамике, П. Сэнта указывает на значительное сходство карфагенской геометрической керамики IX-VIII вв. с керамикой некоторых центров Финикии и Палестины, в том числе Угарита, Мегиддо и т.д.[205] В угаритских погребениях, начиная приблизительно с 1600 г., встречаются керамические изделия — кувшины, светильники, которые можно назвать прототипами соответствующих карфагенских памятников. Сходство можно наблюдать даже в геометрическом орнаменте угаритских сосудов XIV-XIII вв.[206] Таким образом, можно утверждать, что местное керамическое производство опиралось в Карфагене на давнюю финикийскую традицию.

Другими материалами о развитии ремесленного производства в Карфагене в конце IX-VIII в. мы не располагаем. Тем не менее несомненно, что город уже в ранний период своего существования был крупным торгово-ремесленным центром. Правда, находка здесь кипрских ваз IX в.[207] может быть поставлена в связь с тем, что, согласно легенде, финикияне с Кипра приняли участие в основании города. Но находка в святилище Тиннит протокоринфской вазы[208] свидетельствует о развитии во второй половине VIII в. торговых связей Карфагена с греческим миром. Очевидно, уже в VIII в. существовали торговые связи Карфагена с Египтом, Этрурией и внутренними районами Африки.

В нашем распоряжении имеются лишь краткие и отрывочные сведения о внутренней жизни финикийских колоний на раннем этапе их существования. Можно предполагать, что основными занятиями колонистов были ремесло и торговля. Получали ли колонисты землю на новой родине, установить невозможно. Географическое положение таких колоний, как Мотия и Гадес, история основания Карфагена заставляют усомниться в наличии там сельских территорий и земледельческого населения.

О государственном строе финикийских колоний мы осведомлены очень плохо. Вероятно, у власти в городах, основанных с целью закрепления на торговых путях или, как Карфаген, эмигрантами-аристократами, стояла крупнорабовладельческая торгово-ремесленная олигархия.

Административно финикийские колонии в отличие от греческих были подчинены метрополии. Так, известно, что Утика обязана была выплачивать Тиру определенную денежную подать и при попытке уклониться от уплаты была усмирена специальной экспедицией (Fl. Ios., Ant. Iud., VIII, 146). Как показывает надпись CIS, I, 5 (VIII в. до н.э.), правителем кипрского Карфагена было лицо, носившее титул skn и являвшееся одновременно «рабом» ('bd) царя «сидонян» (имеется в виду тирский царь Хирам). Это указание свидетельствует о подчиненном положении правителя кипрского Карфагена — чиновника тирского царя. Как показал И. Н. Винников, термин skn «обозначал высшего чиновника, который наряду с царем принимал участие в управлении государством и в руках которого была сосредоточена, по преимуществу, судебная власть»[209].

Карфаген должен был занимать среди финикийских колоний особое место. Его основатели находились в конфликте с властями метрополии, поэтому естественно предположить, что город с первого дня своего существования был независимым[210].

Каков был государственный строй Карфагена в этот ранний период его истории, не вполне ясно. У Вергилия (Aen., IV, 296) Элисса — основательница города —названа царицей. У него же находим и намек на существование в Карфагене сената и народного собрания (Aen., IV, 682: populumque patresque urbemque tuam; ср. уже цитированный выше комментарий Сервия ad locum).

Если царская власть какое-то время в Карфагене действительно существовала, то ни продолжительность ее существования, ни ее прерогативы, ни ее характер установить по имеющимся данным невозможно. Во всяком случае власть династии Магонидов существенно отличалась от древней царской власти. Возможно, Элисса именовалась царицей как основательница города, представительница древней царской династии[211].

В дальнейшем, примерно до середины VI в., высшую власть сосредоточивала в своих руках Коллегия десяти — decern principes (Iust., XVIII, 6, 11; 7, 17). Вероятно, эта коллегия возникла из совещательного органа, имевшегося при царице. Ее члены, согласно легенде, отправились к царю макситан для решения вопроса о его браке с Элиссой, к ним же обращалась Элисса, отказываясь от брака. Но при каких обстоятельствах они захватили власть, источники не сообщают[212].

Важным органом олигархической диктатуры был в Карфагене Совет старейшин (Polyb., VI, 51, 1-2). Древность этого учреждения доказывается приведенными выше словами Вергилия об аристократическом элементе (patres) в государственном строе Карфагена. Члены совета носили, по-видимому, титул rb — «великий», засвидетельствованный в многочисленных надписях. Этот титул по наследству не передавался (ср.: CIS, III, 3588, 3610; в этих надписях сын лица, носящего титул rb, сам не является таковым); следовательно, членство в совете не было наследственным. Как подчеркивает Аристотель, магистраты в Карфагене выбирались по принципу знатности и богатства (ού γαρ μόνον άριστίνδην, άλλα κοά πλουτίνδην), однако порядок комплектования совета неизвестен.

Ничего не сообщают источники и о той роли, которую играло в жизни раннего Карфагена народное собрание. Приведенные выше слова Вергилия показывают только, что оно, несомненно, собиралось. В этой связи нелишне отметить, что пунийская армия до середины VI в. до н.э. являлась народным ополчением (Iust., XVIII, 7). Это, возможно, свидетельствует о значительной роли плебса в жизни города.

Можно предполагать, что и другие финикийские колонии имели аналогичные органы управления, деятельность которых могла осуществляться под контролем наместника, назначаемого метрополией.

Глава вторая ОБЪЕДИНЕНИЕ ФИНИКИЙСКИХ КОЛОНИЙ В ЗАПАДНОМ СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ И ОБРАЗОВАНИЕ КАРФАГЕНСКОЙ ДЕРЖАВЫ

Глава третья ЗАВОЕВАНИЕ КАРФАГЕНЯНАМИ АФРИКИ И КОЛОНИЗАЦИЯ АТЛАНТИЧЕСКОГО БАССЕЙНА

К VII-VI вв. до н. э. в жизни ливийских племен — непосредственных соседей финикийских и греческих колонистов в Северной Африке — произошли значительные изменения. Об этих изменениях мы можем судить по «Ливийскому логосу» Геродота (IV, 168-199) — древнейшему, полностью сохранившемуся географическому и этнографическому описанию территории и коренного населения Северной Африки. Сам Геродот в Северной Африке не бывал и воспользовался доступными ему литературными материалами, прежде всего Περιήγησις Гекатея Милетского. Сохранившиеся фрагменты труда Гекатея позволяют установить наличие у Геродота текстуальных заимствований из него. Так, Геродот (IV, 194) сообщает о гизантах (Γύζαντες), что у них «много меда вырабатывают (κατεργάζονται) пчелы, однако еще больше, говорят, изготовляют демиурги (δημιοεργούς άνδρας)». Согласно заметке, имеющейся в словаре Стефана Византийского, о Зигантиде, полисе Ливии, писал и Гекатей; со ссылкой на Евдокса Книдского словарь приводит следующий рассказ о жителях этого города: «Они, собирая цветы, изготовляют мед так, чтобы не пропало ни капли меда, остающегося после пчел» (St. Byz., s. ν. Ζυγαντίς). В рассказе Евдокса имеются подробности, которые отсутствуют у Геродота; следовательно, оба варианта независимы один от другого.

В то же время явное их сходство показывает, что восходят они к одному источнику, которым может быть только повествование Гекатея. Приведенная Геродотом в рассказе о гизантах ссылка на источники (λέγεται) является, несомненно, ссылкой на Гекатея, в чем убеждает и близость этниконов: Ζύγαντες у Гекатея и Γύζαντες у Геродота. Правда, говоря о войнах псиллов против южного ветра, Геродот ссылается на рассказ ливийцев (IV, 173), что может свидетельствовать об использовании писателем и изустной ливийской традиции[311].

То обстоятельство, что составленное Гекатеем описание Ливии известно лишь по кратким фрагментам, собранным во «Fragmenta Historicorum Graecorum» (I, стр. 23-24), не позволяет полностью судить об этой части его труда и о Ливии, какой она предстала перед греческим наблюдателем. Тем не менее отдельные сообщения Гекатея представляют значительный интерес. В частности, у Гекатея упоминались «полисы Ливии» (обычное обозначение πόλις Λιβύης; таковы Αυσιγδα, Ζήβυττις, Μέγασα, Ζυγαντίς, Δούλων πόλις, Μώλις, Μέλισσα, Ίαγξούατις см.: St. Byz., s. vv.), среди которых отмечались и полисы, населенные непосредственно ливийцами (Μέλισσα и Ίαγξούατις характеризуются как πόλις Λιβύων). Показательно, что в других случаях словарь, ссылаясь на Гекатея, иначе обозначает отдельные пункты на территории Ливии, например Κυνός σημα, τόπος Λιβύης (St. Byz., s. v.). Таким образом, представляется несомненным, что у ливийцев ко времени написания труда Гекатея уже существовали поселения городского типа, хотя, разумеется, вряд ли можно говорить о развитии в Ливии полисного строя, аналогичного строю греческих городов-государств. Согласно этим же фрагментам, можно установить, что к VII-VI вв. земледелие в Ливии уже отделилось от скотоводства. В частности, Гекатей отмечал наличие здесь кочевых скотоводческих племен (Μάζυες* οί Λιβύης νομάδες, см.: St. Byz., s. v.) и земледельческих поселений. Стефан Византийский цитирует следующее сообщение Гекатея о городе Мегаса: «Из нее —хлебоеды (Σιτοφάγοι) и пахари (Άροτηρες)». Явно связано с земледелием и пчеловодство зигантов (соответственно и гизантов), о котором рассказывалось выше.

Чрезвычайно интересен рассказ Гекатея о городе рабов —Δούλων πόλις (St. Byz., s. v.): «И если раб приносил в город камень, то он становился свободным, хотя бы и был чужеземцем (ξένος)». Данный текст, по-видимому, отражает неизвестный по другим источниками ливийский обряд манумиссии путем посвящения божеству необработанных камней. Если это предположение справедливо, то возможно постулировать значительное развитие у ливийских племен рабства, причем в качестве рабов выступали не только соплеменники, но и чужеземцы; оговорка καν ξένος η очень характерна. Поставкой рабов ливийцам, как показывает уже цитированный выше отрывок из «Одиссеи», занимались финикияне.

Описание Геродота[312] позволяет установить, что отдельные народности и племена Ливии в VII-VI вв. находились на различных ступенях общественного развития — от крайне примитивных первобытных обществ до этнических групп, в которых уже сформировался классовый строй. Однако почти повсеместно в Ливии, судя по рассказу галикарнасского историка, сохранялся либо полигамный брак, либо его пережитки. Наиболее высокой ступени развития достигли — опять-таки по Геродоту — ливийские племена, непосредственно соприкасавшиеся с классовыми обществами. Не случайно Геродот отмечает, что адирмахиды, жившие вблизи Египта, пользовались египетскими законами (IV, 168), а асбисты — племя, обитавшее на границах Кирены, — подражали законодательству Кирены, видимо, в его наиболее существенных чертах (IV, 170). Принятие законов классовых обществ, несомненно, свидетельствует о том, что и в названных племенах шел по крайней мере процесс становления классов. В значительной степени ускорило процесс разложения родового строя развитие египетско-ливийской и кирено-ливийской торговли, содействовавшее развитию частнособственнических отношений.[313] Можно предполагать, что аналогичным было положение и в районах, расположенных в непосредственной близости от Карфагена и других финикийских колоний, где обитало земледельческое (Herod., IV, 191) племя макситан, хотя в нашем распоряжении нет сведений о заимствовании макситанами каких-либо финикийских обычаев.

Источники дают слишком отрывочные и недостаточно определенные сведения о взаимоотношениях карфагенян с ливийцами, как они сложились после основания города. Это обстоятельство объясняется тем, что греческих и римских историков, у которых мы черпаем наши сведения, интересовала прежде всего политика Карфагена в Средиземноморском бассейне, его взаимоотношения с греками и римлянами. Однако не подлежит сомнению, что и на территории Африки Карфаген пытался вести активную наступательную политику. Исключительную роль в ее проведении сыграло основание колоний.

Основанием колоний карфагенское правительство стремилось добиться осуществления сразу трех целей. В области внутренней политики — предотвратить выступления народных масс, направленные против олигархической верхушки (Arist., Pol., II, 8, 9). Колонии на средиземноморском и атлантическом побережье Африки давали также возможность карфагенскому купечеству захватывать важные торговые пути к исключительно ценным источникам сырья. Не случайно приморские колонии карфагенян располагались на прибрежных островах, полуостровах и в пунктах, пригодных для создания гаваней[314]. Наряду с этим пунийцы основывали свои поселения и в глубине материка. Очень характерно положение таких колоний, обычно находившихся на высоких холмах с крутыми скатами, что создавало благоприятные условия для обороны и нападения. Наиболее ярким примером такого поселения была Цирта — впоследствии столица нумидийских царей.[315] Подобные колонии, кроме того, способствовали установлению и закреплению власти карфагенян над окружавшим город коренным населением. Последнее обстоятельство существенно отличало карфагенскую колонизацию от финикийской — ее непосредственной предшественницы. Насколько можно судить, финикияне не ставили перед собой задачи подчинить своей власти колонизуемую территорию. Они довольствовались созданием своих торговых факторий и городов, призванных быть опорными пунктами в развитии торговли. Карфагеняне же, сохраняя и прежнюю политическую линию, одновременно пытались использовать свои колонии для подчинения ливийцев, для захвата территориальных владений в Африке. Последнее сближает политику Карфагена с политикой некоторых полисов в Сицилии, также порабощавших окружавшее их коренное население[316].

Литературная традиция почти не сохранила упоминаний о карфагенских колониях в Африке. Можно, однако, предполагать, что названные в словаре Стефана Византийского «города вокруг Карфагена» (πόλεις περί Καρχηδόνα) — Канфилия (Κανθηλία, см.: St. Byz., s. v.) и Гибела ('Υβέλη, см.: St. Byz., s. v.), впервые упомянутые Гекатеем, на которого ссылается составитель словаря, были пунийскими колониями.

В настоящее время остатки пунийских поселений обнаружены в следующих пунктах на побережье Туниса: Бу Грара, Габес, Рас Капудия, Ксур Эссаф, Салакта, Махдия, эль-Алия, Рас Димас, Лемта, мыс Бон, Максула, Радас, Ферривиль (Сиди Йахья), Канн, Ла Галита. Вдали от моря, на территории Туниса, пунийские поселения существовали в пунктах Смират, эль-Кениссия, Сиди эль-Хани, Гурса, Загуан, Тебурсук, Беджа, Матер, Тебурба. На побережье Алжира пунийскими были Филиппвиль, Колло, Джиджелли, Алжир, Типаса, Гурайя, а внутри страны — уже упомянутая выше Цирта и ряд других, пока еще слабо изученных пунктов[317]. То обстоятельство, что в середине VII в. карфагеняне смогли основать свою колонию на острове Эбесс, показывает, что колонизация ими североафриканского побережья началась, во всяком случай, не позже VII в. до н. э. Значительный интерес в этой связи представляют археологические изыскания в Джиджелли, где были обнаружены погребения, которые Ж. Алькье и П. Алькье, первоначально склонны были датировать III-II вв.[318] Позже М. Астрюк высказала правдоподобное предположение, что некоторые погребения следует датировать VII-VI вв.[319] В особенности характерно наличие в одной из гробниц массивного серебряного кольца, аналогичного по форме кольцам, находимым в карфагенских погребениях указанного времени[320]. Из местной керамики должны быть отмечены вазы с высоким и широким горлом, напоминающие по стилю вазы первого слоя святилища Тиннит. В карфагенских некрополях такие вазы встречаются только в погребениях, датируемых обычно VII-VI вв., хотя наличие их позволяет и самые погребения датировать, быть может, VIII в. М. Астрюк отмечает далее, что подобные же вазы найдены Ш. Гокле и Ст. Гзеллем в Гурайе. Таким образом, есть некоторые основания полагать, что названные колонии возникли в конце VIII в., хотя М. Астрюк вслед за Ст. Гзеллем датирует их серединой IV в.[321]

Юстин (XVIII, 7, 2) кратко сообщает, что в середине VI в. карфагеняне под камандованием Малха вели против ливийцев победоносную войну. Более подробно ни о причинах, ни о ходе этой борьбы мы не осведомлены. Возможно, что она была вызвана нежеланием карфагенян выплачивать ливийцам арендную плату за городскую землю, а также стремлением к созданию своих опорных баз в глубине Ливии. Определение magnas— «великие», которое Юстин применяет к этим войнам (magnas res), позволяет, как нам кажется, утверждать, что война Малха в Африке закончилась для карфагенян успешно. Характерно, что в тексте Юстина завоевание части Сицилии и magnas res в Африке противопоставлены неудачным войнам этого полководца в Сардинии. Однако каковы были конкретные результаты войны, сказать трудно. Судя по дальнейшему рассказу Юстина (XIX, 1, 3-4), карфагеняне прекратили выплату vectigal pro solo urbis, что впоследствии рассматривалось ливийцами как нарушение их прав. В дальнейшем соседи Карфагена — макситане (Οπό Μακέων τε Λιβύων) фигурируют в рассказе Геродота (V, 42) как союзники Карфагена в борьбе против Дориэя. Вероятно, воспользовавшись обострением внутренней борьбы в Карфагене в период восстания Малха и свержения его диктатуры, они восстановили свою независимость и заставили карфагенян считаться со своей силой и политическим влиянием.

В конце VI в. карфагеняне сумели завершить борьбу с Киреной за раздел африканской территории и установление точной границы между обоими государствами. Вероятно, как один из эпизодов этой длительной (ср.: Sallust., Bell. Iug., LXXIX, 3) войны следует рассматривать попытку Дориэя обосноваться на североафриканском побережье. Не случайно, согласно сообщению Геродота (V, 42), путь в Африку указывали Дориэю граждане Феры — метрополии Кирены[322]. Дориэй основал свою колонию в устье реки Киноп (совр. вади Умирре), в 26 км восточнее Лептиса. Основание греческой колонии в такой непосредственной близости от финикийской было воспринято как прямая угроза существованию Лептиса и возглавлявшегося им союза. На третий год пребывания в Африке греческие колонисты были изганы карфагенянами и союзными с ними макситанами[323]. Это вмешательство Карфагена, о котором рассказывает Геродот, могло последовать только после соответствующей просьбы Лептиса и, очевидно, привело к потере политической самостоятельности последнего.[324]

Источники не дают возможности проследить дальнейшее развитие отношений между Киреной и Карфагеном. Этиологическая легенда о братьях Филенах, имеющая, несомненно, позднее происхождение, указывает только, что одно из столкновений между обоими государствами закончилось установлением границы в районе Филеновых Алтарей (Sallust., Bell. Iug., LXXIX: arae Philaenorum; Per. Ps.-Scyl., 109: Φιλαίνου βωμοί)[325], т.е. в местности Муктар на побережье Большого Сир-та.[326] Источники не позволяют датировать это событие, однако можно считать весьма вероятным, что оно произошло вскоре после изгнания Дориэя —в конце VI в.[327]

Область карфагенского господства в Северной Африке окончательно сложилась в первой половине V в., когда были покорены пунийцами соседние ливийские племена. Первоначально обстоятельства складывались для карфагенян неблагоприятно. Воспользовавшись тем, что Магониды вели тяжелую войну в Сардинии, ливийцы потребовали от Карфагена уплаты vectigal pro solo urbis за длительный срок. Не имея в своем распоряжении достаточных сил, карфагеняне предпочли уступить (Iust., XIX, 1, 3-5). Но после битвы при Гимере сумели принудить ливийцев отказаться от взимания этих платежей[328]. Судя по тому, что уже в конце V в. в пунийской армии имелись ливийцы, набиравшиеся по системе принудительной мобилизации (ср.: Diod., XIII, 44, 1; 54, 1; 80, 3; здесь упоминается как terminus technicus глагол καταγράφω), в результате продолжительных войн создается подвластная Карфагену провинция Ливия.

В политической жизни Карфагена значительное место занимала борьба за проникновение на побережье Атлантического океана, прежде всего на африканское побережье, где карфагеняне рассчитывали установить себе безраздельное господство над обширным рынком, почти недоступным для конкурентов. Главным средством для достижения этой цели должно было послужить создание колоний, которые, кроме того, могли поглотить значительную часть беспокойных плебейских элементов, угрожавших правящей верхушке Карфагена.

Греческая рукописная традиция сохранила до наших дней своеобразный документ[329] — так называемый Перипл Ганнона, представляющий собой, согласно заголовку рукописи, отчет о плавании отряда карфагенских мореходов за Геракловы Столпы, выставленный для всеобщего обозрения в храме Кроноса (Ваалхаммона)[330]. Ниже следует его перевод:

Дошедший до нас текст так называемого Перипла Ганнона заметно отличается от обычных для греческой литературы памятников подобного рода, которые, как правило, представляют собой перечень тех географических точек, рек, городов, которые могут встретиться мореплавателю на пути, с указанием точных расстояний между ними. Особенно характерен в этом отношении Перипл Псевдо-Скилака (середина IV в.), который тщательно избегает каких-либо художественных описаний, могущих оживить повествование.

В Перипле Ганнона иногда приводятся точные расстояния между отдельными пунктами (§2, 5, 8), но в то же время в ряде случаев расстояние не указывается совершенно (так, в § 3 не отмечено расстояние от Фимиатириона до мыса Солунт, в §6 —от пяти колоний до реки Ликса, в §9-10 — от озера, в которое впадает река Хретис, до реки, наполненной крокодилами и гиппопотамами; ср. также § 13). В некоторых случаях географические указания Перипла отличаются совершенно необычной неопределенностью (§8 —τίνος κόλπου, §9 —δια τίνος ποταμού μεγάλου διαπλεύσαντες). Но в то же время в §8 мы находим попытку точного определения местоположения острова Керна относительно Карфагена.

Наконец, для Перипла Ганнона характерно стремление к беллетризации повествования, введению художественных деталей, явно рассчитанных на потрясение воображения читателя (ср. в особенности §13-18), так что порой отчет пунийского флотоводца напоминает авантюрный роман. Как полагает Ж. Жермен[343], некоторые параграфы Перипла совпадают с отдельными отрывками из «Ливийского логоса» Геродота. В качестве примера автор сравнивает § 7 Перипла и сообщение Геродота (IV, 174). В первом отрывке мы читаем: τούτων δέ καθύπερΦεν Αιθίοπες ώκουν άξενοι, γην νεμόμενοι θηριώδη, тогда как во втором отрывке о гарамантах сообщается следующее: τούτων δέ κατύπερΰε πρός νότον άνεμον έν τη θηριώδει οίκέουσι. Можно было бы предполагать, что в данном случае имеет место совпадение, но можно отметить некоторые более явные черты сходства между Периплом и повествованием Геродота. Как и у Геродота, в Перипле явно чувствуется стремление к описанию «удивительных» явлений. Уделяя несколько строк беглому перечислению колоний и краткому рассказу о тех народах, с которыми путешественникам пришлось столкнуться, автор сосредоточивает главное внимание читателя на таинственных, необычайных явлениях, вроде извержения вулкана, таинственных звуков и т. д. Но в некоторых случаях автор как будто пренебрегает возможностью дать художественно-яркое описание, ограничиваясь краткими упоминаниями (ср. §2, 5, 10, 12). Обращает на себя внимание, что, как уже это отмечалось, большинство географических наименований в Перипле, в том числе и названия городов, основанных Ганионом, имеют греческую этимологию. Этот факт сам по себе не свидетельствует об исторической недостоверности памятника: известно, в частности, что даже города, достоверно основанные этрусками, имели наименования с греческой этимологией[344]. Поэтому не исключено, что грецизация географических наименований была произведена при переводе пунийского оригинала на греческий язык. Очень интересно в этой связи отметить, что, не поняв этимологии одного из названий, греки приняли его за слово Καρικός — «карийский», происходящее от имени хорошо им известного народа, который, однако, на атлантическом побережье Африки не засвидетельствован. Наконец, показательно, что первый параграф Перипла повествует о Ганноне в третьем лице, тогда как начиная со второго параграфа повествование ведется в первом лице множественного числа от имени Ганнона и его товарищей, что, быть может, свидетельствует о наличии пропуска в дошедшем до нас тексте. Примечательно, что в нашем тексте отсутствует рассказ о плавании Ганнона до Геракловых Столпов.

Таким образом, в Перипле нашли свое выражение две разнородные тенденции— тенденция к точности и тенденция к нарочитой неопределенности и неясности, тенденция к простоте и непритязательности изложения и тенденция к художественности изображения, вплоть до подражания признанным образцам прозы. Все сказанное позволяет прийти к выводу, что в дошедшем до нас тексте отражены две редакции — исходная, представляющая собой выдержанный в обычном стиле отчет о плавании экспедиции Ганнона, сомневаться в реальности которой, как нам кажется, нет оснований (ср.: Herod., IV, 196), и вторичная, литературно-художественная обработка для широкой публики. Упоминание города Карийская Стена у Эфора и некоторые совпадения в изложении Перипла Ганнона и Перипла Псевдо-Скилака позволяют предполагать, что сведения об атлантическом побережье Африки в греческую литературу проникли, во всяком случае, до середины IV в. Поскольку карфагеняне старались не допускать своих конкурентов за Геракловы Столпы, наиболее вероятно, что сведения об этом районе греческие историки и географы могли получить только из карфагенских источников. Из сказанного следует, что Перипл Ганнона был переведен на греческий язык задолго до указанной выше даты[345]. Видимо, в дальнейшем Перипл подвергся литературно-художественной обработке, в результате которой появился текст ныне существующего памятника[346]. Интересно, что, судя по рассказу Плиния, в древности существовала версия, согласно которой Ганнон должен был в своем плавании достичь Аравии (Plin, Nat. hist., V, 8). Эта версия, однако, в тексте разбираемого памятника никакого отражения не нашла; видимо, ее следует признать плодом творчества поздних комментаторов. У Арриана (Ind., XLIII, 11, 12) сохранилось упоминание о том, что Ганнон плыл по направлению к востоку в течение 35 дней. Этому не предшествует какое-либо указание о плавании карфагенского флотоводца в южном направлении, так что у читателя складывается впечатление, будто Ганнон, выйдя в Атлантический океан, тотчас же повернул на восток, что невозможно. К тому же эта деталь в дошедшем до нас тексте Перипла отсутствует, как, впрочем, и указание на нехватку у Ганнона воды, которое имеется у Арриана. При всех предполагаемых отступлениях дошедшей до нас редакции от первоначального оригинала представляется маловероятным, чтобы такие детали, существенные как с точки зрения развития сюжета, так и с точки зрения художественной, могли быть опущены. Исходя из сказанного, можно, как нам кажется, утверждать, что Арриан пользовался сведениями, почерпнутыми из источников, не восходящих непосредственно к Периплу Ганнона и недостаточно достоверных. Не случайно и сам Ганнон назван в данном тексте ливийцем, что совершенно не соответствует действительности. Возможно, к первому варианту Перипла восходят некоторые названия местностей, отличающиеся от соответствующих названий приведенного нами текста.

В литературе неоднократно делались попытки идентификации отдельных пунктов, упомянутых в Перипле Ганнона. Так, К.Т.Фишер[347] предложил следующую схему маршрута пунийского флотоводца. Фимиатирион он локализует в Мехедии, Солунт отождествляет с мысом Кантен, Карийскую Стену — с Могадором, Гитт — с мысом Туфельне, Акру — с Агадир-н-Ириром, Мелитту — с устьем реки Меса, Арам-бис — с Асакой (устье вади Нун). Большую реку Ликс он сопоставляет с вади Драа, остров Керна локализует в устье реки Сегиет эль-Хамра. Река Хретис, по его мнению, является притоком последней и тождественна с рекой эль-Дила. Гору Колесница Богов он отождествляет с горой Какулима, Южный Рог — с мысом Пальмас, а Западный Рог — с Зеленым Мысом. Согласно другому варианту, предложенному Штренгером[348], Южный Рог локализуется у мыса Сьерра-Леоне, а Западный Рог — в районе островов Бисрагос. Наконец, Р. Генниг[349] отождествлял Колесницу Богов с горой Камерун, а река Хрета, по мнению ряда исследователей, должна быть отождествлена с Сенегалом[350].

Все указанные выше локализации приходится признать в большей или меньшей степени гипотетическими, тем более что источник не позволяет установить, каково происхождение таких названий, как Колесница Богов, Западный Рог, Южный Рог. Согласно данным, полученным П. Сэнта в ходе произведенной им археологической разведки атлантического побережья Марокко, пока бесспорно установлено присутствие карфагенян только на мысе Кантен, где найдено классическое пуний-ское погребение начала IV в.[351], и в Могадоре, где обнаружены блестящая красная керамика, характерная для Карфагена VI в., и пунийская бронза. Из керамических изделий должны быть отмечены фрагменты одноручной вазы с крышкой, подобной карфагенским вазам VI в., и плоские тарелки, также изготовленные по карфагенским образцам. Из бронзовых изделий, назначение которых П. Сэнта удалось определить, он выделяет крючки и фибулы, сходные с соответствующими карфагенскими изделиями VI в. Наконец, среди керамических обломков в Могадоре найдены пунийкие граффити, два из которых представляют собой рисунок —вероятно, марку мастерской: и "Р, а другие читаются следующим образом: №1 — 'nz', №3 — 'smn, №4 —ytn, №5 —mhys, №6 — 1, №7 —dbzr, №8 — 'b, №9 —wsqy, №10 —stn.

Можно утверждать, что эти надписи представляют собой имена или части их; под № 3 и 4 имена, несомненно, пунийского происхождения, тогда как происхождение остальных не вполне ясно[352].

Таким образом, имеются некоторые основания думать, что пунийское поселение в Могадоре возникло в VI в., а возможно, и в VII в.[353] Архаическая керамика, найденная здесь в слое IIIв., относится к тому времени, когда она исчезла в самом Карфагене. Это может быть не только объяснено влиянием финикийско-пунийских поселений Испании, но и понято как своеобразная черта развития местной керамики.

Из сказанного следует, что Перипл, в той его части, которая касается основания колонии на атлантическом побережье Марокко, отражает реальные исторические факты. Представляется весьма вероятным, что карфагенское правительство могло отправить специальную экспедицию в 30 тысяч человек для основания колоний. Перипл Псевдо-Скилака (Per. Ps.-Scyl., 112) сообщает, опираясь на источники, не учтенные, видимо, при вторичном редактировании текста, что остров Керна использовался как база финикийской торговли с эфиопами.

Совершил ли Ганнон плавание к югу от острова Керна, или эта часть Перипла (§ 9-18) целиком является плодом творчества неизвестного редактора, при нынешнем состоянии источников определить невозможно.

Установить точную дату экспедиции Ганнона также пока не представляется возможным. Указания Плиния (Nat. hist., V, 8: Punicis rebus florentissimis; II, 169: Carthaginis potentia florente) слишком неопределенны; они не дают возможности ни связать эту дату с битвой при Гимере[354], поскольку она, хотя и приостановила наступление Карфагена в Сицилии, все же не подорвала его морского могущества, ни датировать плавание Магона серединой V в.[355], поскольку тождество Ганнона-флотоводца с Ганноном Магонидом (Iust., XIX, 2, 1) не может быть доказано. Попытки связать некоторые сообщения Геродота (IV, 195-196) с экспедицией Ганнона[356] также не оправданы, так как предположение о том, что Геродот, рассказывая об острове Киравнис, имел в виду остров Керну, недоказуемо, а рассказ его о торговле карфагенян на атлантическом побережье Африки не обнаруживает каких-либо связей с плаванием Ганнона[357]. Приведенный выше археологический материал позволяет приурочить экспедицию Ганнона и основание пунийских поселений на атлантическом побережье Африки предположительно к VII-VI вв. до н.э.

В нашем распоряжении имеются лишь отрывочные сведения о тех этнических группах, с которыми карфагеняне столкнулись в этом районе. У Геродота (IV, 196), в частности, читаем: «Рассказывают также следующее карфагеняне, что есть страна в Ливии и люди, живущие за Геракловыми Столпами. Когда они к ним прибывают и выгружают товары, располагая их в ряд вдоль берега, то, взойдя на корабль, зажигают костер; туземцы же, увидев костер, приходят к морю и затем против товаров кладут золото и уходят далеко от товаров. Карфагеняне же, сойдя, смотрят и, если им покажется, что количество золота соответствует товарам, погрузив, удаляются, а если покажется, что не соответствует, они, взойдя снова на корабли, остаются; те же, придя, кладут еще золото в том количестве, которое запрашивается. И не обманывают друг друга. Ведь они не касаются золота прежде, чем, по их мнению, оно не уравняется по ценности с товарами; те же не касаются товаров прежде, чем они не возьмут золота». К сожалению, Геродот не указывает точно, где находилась эта местность — χώρον, в связи с чем мы лишены возможности определить, где велась такая торговля. Заметим только, что источник ясно говорит о систематичности, многократности плаваний. Думается, что подобный метод ведения торговли мог практиковаться там, где отсутствовали пунийские поселения, и, следовательно, рассказ Геродота свидетельствует о дальнейшей экспансии карфагенян на юг уже после основания колонии.

Тот способ обмена, который практиковали карфагеняне, судя по рассказу Геродота, представлял собой непосредственный обмен по известной формуле: x товара А = y товара В, где золото выступало как один из членов этой формулы. Можно полагать, что, поскольку экспедиции карфагенян носили регулярный характер, количественное соотношение обеих частей формулы было уже фиксировано обычаем. В этой связи следует подчеркнуть замечание Геродота, что «они не обманывают друг друга». Сама форма обмена, поражающая своей архаичностью, известна многим первобытным народам и на берегах Нигера велась едва ли не в конце XVIII в.[358] Не подлежит сомнению, что в данном случае оба торговых контрагента выступали как некий общественный организм: первобытная община, с одной стороны, и объединение купцов — с другой. Совершенно очевидно, что в той зоне, где карфагеняне вели свою торговлю, общество находилось на очень низкой ступени общественного развития[359].

По-видимому, одновременно с колонизацией атлантического побережья Африки карфагеняне начали предпринимать попытки проникновения в глубь океана. Так, в частности, ими были колонизованы Канарские острова[360]. Однако вопрос о том, насколько далеко заходили пунийцы в океан, в течение длительного времени был объектом дискуссий и не может считаться решенным до настоящего времени[361]. Единственным письменным свидетельством об открытии карфагенянами каких-то островов в океане является рассказ Псевдо-Аристотеля (De mirab. ausc, 84), который указывал, что на расстоянии многих дней пути за Столпами Геракла карфагенянами был открыт поросший лесом остров, обладавший судоходными реками и отличавшийся значительным плодородием. Согласно этому рассказу, на острове возникло пунийское поселение, однако карфагенские власти запретили плавание к этим островам, чтобы там не возникло слишком значительное население. Ст. Гзелль высказал предположение, что это предание восходит к Тимею[362], и ставил его в связь с восходящим к последнему сообщением Диодора (V, 19—20). Однако у последнего речь идет об открытии океанских островов финикиянами; карфагеняне же, согласно тексту Диодора, препятствовали этрускам совершать плавания к океанским островам.

В ноябре 1749 г., по сообщению шведского ученого Йохана Подолина, в фундаменте одного разрушенного здания на острове Корво (Азорские острова) был найден поврежденный глиняный сосуд с монетами, часть которых была роздана местным жителям и затерялась, а часть была направлена в Лиссабон, откуда затем они были переданы в Мадрид к известному тогда нумизмату патеру Флоресу. В кладе имелись две пунийские золотые монеты, 5 пунийских медных монет и 2 кипрские золотые монеты[363].

Нам представляется невозможным подвергать сомнению рассказ Подолина и объявлять его сведения недостоверными. Почти все опубликованные монеты имеют изображения, характерные для пунийских монет IV—III вв., — стоящего коня, коня с повернутой головой, головы коня и (на реверсе) головы «Персефоны» (может быть, Тиннит?); на некоторых монетах изображены пальмы[364]. К сожалению, легенда — явно греческая (К...Т, IA) — имеется только на одной монете. Во всяком случае те исследователи, которые считают, что эти монеты свидетельствуют о пребывании, по крайней мере кратковременном, карфагенян на острове Корво[365], высказывают наиболее правдоподобное предположение.

В какой связи стоит эта находка с материалами письменной традиции, не вполне ясно. Конечно, ни Диодор, ни Псевдо-Аристотель (а вернее, их источники) не могли иметь в виду Канарские острова, поскольку последние расположены в непосредственной близости от берегов Африки, а самый восточный из них, остров Фуэртевентура, ясно виден с африканского мыса Джуба. Возможно, что Диодор имел в виду остров Мадейра[366], тогда как источники Псевдо-Аристотеля — Азорские острова.

Если верить сообщениям последнего, колония на Азорских островах была организована без ведома государственных органов либо против их воли частными лицами. Запрет плавания к Азорским островам должен был, видимо, ликвидировать этот опасный прецедент, когда колония оказывалась вне юрисдикции карфагенского сената. К тому же Азорские острова лежали в стороне от торговых путей и не представляли для пунийцев в этом отношении сколько-нибудь серьезного интереса. Запрет плавания к Азорским островам соблюдался настолько тщательно, что путь к ним впоследствии был забыт. Слабый отзвук предания о них мы находим в фантастических рассказах об «островах блаженных», расположенных в глубине Атлантического океана (Plut., Sert., 8)[367].

Хотя источники и не сохранили прямых указаний на этот счет, весьма вероятно, что уже гадитане совершали плавания вдоль европейского побережья Атлантики на север, к Эстримнидским островам, — туда, откуда в Тартесс доставлялось драгоценное олово. После ликвидации политической самостоятельности Гадеса эти морские пути пытались освоить карфагеняне. Одной из ранних таких попыток было плавание Гимилькона (наиболее вероятная дата —конец VI в.), сведения о котором сохранились в «Ora Maritima» Авиена (113-129)[368]. Как сообщает этот источник, Гимилькон, находившийся в пути в течение четырех месяцев, был занесен течением в заросли морских растений, где царило безветрие и где мореплаватели могли наблюдать морских чудовищ, медленно проплывавших мимо. Этот рассказ со ссылкой на пунийские анналы (Punicorum annalibus) Авиен повторяет в стихах 397-415. Не подлежит сомнению, что в древности существовал также Перипл Гимилькона, на который ссылался Авиен (ср. также: Plin., Nat. hist., II, 169). Существует предположение, что в основе поэмы Авиена лежит «Перипл Массалиота»[369], однако не ясно, восходит ли ссылка Авиена на сообщение Гимилькона к этому или иному посреднику[370], или же Авиен воспользовался непосредственно трудом Гимилькона[371].

Обычно предполагают, что целью экспедиции были архипелаг Уэссан или Сорлингенские острова, куда олово доставлялось морским путем из Корнуола и где оно продавалось тартесситам и финикиянам[372]. Вопрос о точной локализации Эстримнидских островов представляется пока неразрешимым, тем более что археологические данные, которые могли бы подтвердить ту или иную точку зрения, пока отсутствуют.

Вероятно, к литературной схеме приключенческого романа, а не к сообщению Гимилькона, восходит красочный рассказ Авиена о морских чудовищах и зарослях морских растений. Поэтому представляются бесплодными споры о том, был ли отнесен Гимилькон в Саргассово море или же к некоторым пунктам на португальском побережье[373] Все гипотезы одинаково трудно доказуемы. Единственно достоверным является тот факт, что карфагеняне совершали плавания на север и что литературным отражением этого факта является рассказ о Гимильконе.

Глава четвертая К ХАРАКТЕРИСТИКЕ ГОСУДАРСТВЕННОГО СТРОЯ КАРФАГЕНСКОЙ ДЕРЖАВЫ

В середине V в. Карфаген представлял собой чрезвычайно сложный государственный организм, конгломерат городов, областей, племен и народностей, находившихся на различном уровне общественного развития, экономически и политически слабо связанных между собой. В состав Карфагенской державы входили западная Сицилия, южная оконечность Пиренейского полуострова, острова Питиусские, Мальта, Пантеллерия, Гоццо, Сардиния. В Северной Африке под властью Карфагена находилась громадная территория от Филеновых Алтарей до Атлантического побережья. Этнически новое государство было чрезвычайно разнородным: мы находим здесь ливийские племена Северной Африки, западных финикиян, иберов, элимов и сардов. Наконец, источники указывают еще одну группу населения Северной Африки — ливиофиникиян (Λιβυφοίνικες).[374]

Вопрос о том, кто такие ливиофиникияне, вызвал в литературе немало споров. У. Карштедт, в частности, полагал, что этот термин означал тех финикиян, которые живут в Ливии . По мнению Т.Моммзена, термин «ливиофиникияне» в пунийской государственной практике применялся к определенной группе населения державы, отличавшейся как от ливийских подданных Карфагена, так и от жителей Утики, находившихся в державе на особом положении. Этот термин не показывал этнической принадлежности ливиофиникиян[375]. Наконец, Ст. Гзелль считал, что слово Λιβυφοίνικες могло обозначать финикийских поселенцев в Ливии лишь в ранний период своего бытования, но что вместе с распространением в ливийской среде финикийского языка и финикийской культуры греко-римские писатели перестали ощущать разницу между ливийцами и финикиянами, применяя указанный термин к тем и к другим[376]. Источники дают следующее толкование термина. У Диодора, в частности, читаем: «Ведь четыре племени (γένη, буквально «рода») населяли Ливию (την Λιβύην διείληφε): финикияне, которые тогда жили в Карфагене, ливиофиникияне (Λιβυφοίνικες), имевшие много приморских городов и связанные (κοινωνοϋντες) с карфагенянами договорами о заключении законных браков (έπιγαμίαις); им вследствие близкого родства было дано такое имя. Многочисленный народ коренных обитателей, бывший древнейшим, назывался ливийским; они ненавидели карфагенян из-за жестокости их господства. Последними были кочевники (Νομάδες), пасшие стада в большей части Ливии вплоть до пустыни» (Diod., XX, 55). Плиний (Nat. hist., V, 24) рассказывает, что ливиофиникиянами (Libyphoenices) назывались те, кто населял Бизаций. По этим скудным сведениям вряд ли можно установить историю термина; несомненно, однако, что он применялся к населению Северной Африки, сложившемуся в результате смешения в течение длительного времени разнородных этнических элементов. Точка зрения Ст. Гзелля представляется наиболее правдоподобной.

Политическое и правовое положение населения различных областей, подвластных карфагенскому господству, было чрезвычайно разнообразным — в зависимости от местных условий и главным образом в результате того, что карфагенское правительство пыталось не допустить создания против себя единого фронта покоренных народов, находившихся в одинаково бесправном положении. В этом отношении политика Карфагена являлась прямым предшественником римского «divide et impera». Некоторые союзные города считались равноправными с Карфагеном и его метрополией — Тиром; к числу таких городов, в частности, относилась Утика. В преамбуле второго договора Карфагена с Римом (Polyb., III, 24, 3) читаем: «На таких условиях быть дружбе у римлян и союзников римлян с народом карфагенян, и тирян, и утикийцев с их союзниками». Еще в конце III в. в договоре Ганнибала с Филиппом V Македонским Утика особо выделялась среди городов, заключавших договор со стороны карфагенян (Polyb., VII, 9, 5:7). Можно предполагать, что формальную независимость сохранила и Коссура — финикийская колония на острове Пантеллерия. Во время I Пунической войны в 254/3 г. римляне справляли триумф по случаю победы над коссурцами и пунийцами[377]. В триумфальных фастах, несомненно, речь шла о независимых одна от другой общинах[378], поэтому невозможно предполагать, что в данном случае речь идет о различных группах населения одного города; термин же Poeni римляне обычно применяли только к карфагенянам в противоположность Phoenices, обозначавшему финикиян вообще.

Другую группу составляли собственно карфагенские колонии типа Эбесса. Вероятно, они также пользовались определенными привилегиями; судя по тому, что Мотия названа Диодором (XIV, 47, 4) карфагенской колонией (άποικος Καρχηδονίων), можно думать, что даже старинные финикийские города Западного Средиземноморья добивались получения статута карфагенской колонии.

Третью группу составляли города и территории, находившиеся под протекторатом карфагенян (υπάρχους, см.: Polyb., VII, 9, 5). В договоре Ганнибала с Филиппом V сказано, что эти города пользовались одинаковыми с карфагенянами законами (οσοι τοις αύτοΐς νόμοις χρώνται). Отсюда следует, что в более ранний период, когда Карфагенская держава создавалась, а также в первые годы ее существования пунийцы стремились к созданию в этих городах органов власти по образцу Карфагена, а также постепенно отменяли те законы этих городов, которые противоречили карфагенскому законодательству. Под протекторатом карфагенян, видимо, находилась основная масса финикийских городов Западного Средиземноморья, включая Сицилию, где сфера карфагенского господства официально именовалась επαρχία, иначе говоря— «зона протектората»[379]. О положении и внутреннем устройстве этих городов до нас дошли отрывочные сведения, почти не поддающиеся датировке. Можно, однако, с большой долей вероятности предполагать, что в общих чертах особенности карфагенского протектората сложились уже в середине V в.

Некоторые сведения по внутреннему устройству этих городов сообщают нам строительные надписи, в которых дается датировка произведенных работ по анонимным магистратам и содержится перечень лиц, принимавших участие в постройке. Один фрагмент надписи был найден на острове Мальта; в нем сообщается о постройке в Гавале (остров Гоццо) храмов[380]. Здесь упоминаются: rг 'dr 'rkt 'rš bn y'l — «господин достойнейший (?) Ариш сын Йаэля»; zbh b 'lšlk bn hn' bn 'bďšm[n] — «приносящий жертву Ваалшиллек сын Ганнона сына Абдэшмуна»; šmr mhsb — «надзиратель за каменоломней». Особенно интересна роль «господина достойнейшего», который упомянут в надписи перед остальными магистратами и является эпонимом города, но текст не дает возможности точно определить, какое место он занимал в системе городского управления. Недавно опубликованная надпись «Триполитанская №37» (конец II —середина I в. до н.э.) из Лептиса[381] показывает, что во главе городского управления Лептиса, по крайней мере в поздний период ее истории, стояли суффеты (šptm) и что в самом Лептисе население делилось на два сословия — «благородных» ('dr') и плебс (kl 'm). Можно предполагать, что эти особенности городского строя Лептиса возникли в более древний период и что они были присущи не только Лептису.

Из уже приведенного выше сообщения Диодора вытекает, что между ливиофиникийскими городами и Карфагеном существовал ins connubii. Как показывает первый договор Карфагена с Римом, города, находившиеся под карфагенским господством, должны были вести внешнюю торговлю под наблюдениех! карфагенян. Исключение было сделано только для Сицилии. Города, находившиеся под протекторатом, должны были выплачивать своему протектору различные налоги. Так, по рассказу Тита Ливия (XXXVI, 62), Лептис платил по одному таланту в день. Тот факт, что подать исчислялась в деньгах, свидетельствует, что налог брался не с земельных владений граждан Лептиса (если таковые были), так как в противном случае налог исчислялся бы в долях урожая. Это и не подушная подать, которая не могла выплачиваться ежедневно. Очевидно, речь идет о пошлинах с ввоза и вывоза товаров. Громадная цифра налога, даже если источники Тита Ливия ее несколько преувеличили, говорит об интенсивной торговле Лептиса. Наряду с этим земледельческие поселения Сицилии выплачивали налог с земли в размере 1/10 доли урожая (ср.: Diod., XIII, 59, 3; 114, 1; Cic, In Verr., II, III, 6, 13).

Наиболее бесправными и угнетенными жителями Карфагенской державы были «подданные» — πόλεις και έθνη Καρχηδονίων ύπήκοα (Polyb., VII, 9, 5). Судя по приведенному выше отрывку Диодора, к этой категории населения относились ливийцы, покоренные карфагенянами в середине V в. Они должны были выплачивать государству налог за землю, который во время войны мог быть удвоен. Точные размеры этого налога источники не сообщают (ср.: Polyb., I, 72, 1-2; Liv., XXX, 45, 5). В пунийскую армию ливийцы набирались по системе принудительной мобилизации, на что очень ясно указывает терминология Диодора (XIII, 44, 1; 54, 1: τους τ εξ Ιβηρίας ξενολογηΰέντας και τους έκ Λιβύης καταγραφέντας), которая четко определяет разницу между вольнонаемными иберийскими воинами и мобилизованными ливийскими солдатами. Весьма правдоподобным кажется предположение Г. Бенгтсона о том, что Ливия была подчинена военному управлению, аналогичному эллинистической стратегии[382].

Политический строй Карфагена в период образования державы, именно в конце VI в. и в первой половине V в., представлял собой военную диктатуру. Первой попыткой установления такой диктатуры было неудачное выступление Малха, после которого власть захватила династия Магонидов. По рассказу Юстина (XIX, 1-2) нам известны три поколения этой семьи:

Характер власти Магонидов не вполне ясен. Юстин, говоря о них, употребляет термины imperator, dux, familia tanta imperatorum. Отсюда можно было бы заключить, что Магониды опирались на армию, которую уже Магон сделал наемной. Любопытную параллель термину imperator в одной латинско-новопунической билингве составляет слово mnkd[383] (может быть, корень ngd); это же слово в том же значении в форме mnkdh употребляется в ливийских надписях, куда оно пришло, видимо, из пунийского языка; в форме amenukal в значении «верховный вождь» оно сохранилось в туарегском языке до настоящего времени.[384] Быть может, этот термин карфагеняне применяли к Магонидам.

Греческие источники определяют власть Магонидов несколько иначе. Геродот (VII, 166) рассказывает, что Гамилькар, пунийский полководец в битве при Гимере, царствовал (βασιλεύσαντα) над Карфагеном κατ άνδραγαθίην. Как правило, у Геродота сочетание άνήρ αγαθός, от которого происходит и άνδραγαθίη, не имеет социального звучания и, как и в надписях V в., обозначает «доблестный муж», «муж, хорошо себя проявивший».[385] Однако в данном контексте понятие άνδραγαθίη употреблено в несколько ином смысле. Геродот пишет: «Гамилькара, бывшего по отцу карфагенянином, а по матери сиракузянином, царствовавшего в соответствии с άνδραγαθΐη над карфагенянами». Указывая на происхождение полководца, историк имел в виду, говоря о его άνδραγαΰίην не только его личное мужество[386], но и знатность рода. Оговорка κοίτ' άνδραγαθίν свидетельствует, что это не наследственная власть в прямом смысле этого слова, но высшая магистратура функций и характера, которой Геродот не понял. Очевидно, что на нее в принципе мог претендовать любой гражданин, обладавший άνδραγαθίη, т. е. определенными личными достоинствами в сочетании со знатностью рода.

Только о последних шести представителях династии Магонидов, о которых Юстин (XIX, 2, 3) пишет, что «ими в то время управлялось государство карфагенян», можно с полной уверенностью утверждать, что они были самодержавными и полновластными правителями. Что же касается Магона, Гамилькара и Гасдрубала, то источники рисуют их только как полководцев, более или менее удачно командовавших карфагенской армией. Отсюда вытекает, что они вряд ли были единственными высшими магистратами города. Вероятно, Магониды лишь постепенно, опираясь на армию, захватывали в свои руки отдельные звенья управления городом. Однако об организации государственного аппарата при Магонидах источники сведений не сохранили, хотя можно предполагать, что продолжали функционировать Сенат и Совет десяти, но не представляется возможным определить их функции и характер власти.

Судя по тому, что Магониды пришли к власти в результате свержения Малха, можно предполагать, что первоначально они опирались на олигархические круги. Приведенная выше родословная показывает, что власть в роде Магонидов переходила от отца к сыну; такой последовательный характер их власти придавали поддержка олигархов и то обстоятельство, что в их руках была наемная армия, которую Магониды могли направить не только против внешнего врага, но и против возможного противника внутри города. Сведения Юстина позволяют предполагать, что власть последнего поколения Магонидов была коллективной[387].

Во второй половине V в. семейство Магонидов утратило власть, вступив в конфликт с олигархами. По-видимому, ближайшей причиной конфликта явилось чрезмерное, с точки зрения олигархов, усиление Магонидов (ср. Iust., XIX, 2, 3: «так как эта семья полководцев стала тяжкой для свободного государства, и они все сами делали и решали»). Усилившаяся экономически благодаря политике Магонидов карфагенская рабовладельческая олигархия (купцы, владельцы ремесленных мастерских, появившиеся в середине V в. крупные рабовладельцы) стремилась к непосредственному участию в управлении государством и добилась своей цели, создав специальный орган, ограничивавший власть полководцев (ср.: Diod., XX, 10, 3),-Совет 104-х (Iust., ibid.; Arist., Polit., II, 8)[388].

Этот Совет не был выборным органом; его члены назначались особыми коллегиями — пентархиями (Arist., Polit., Р, 8, 4) по признаку принадлежности к олигархическому роду (άριστίνδην, см.: Arist., Polit., Р, 8, 2) из числа членов Совета старейшин (сенаторов), по указанию Юстина. Поставленные, таким образом, под контроль олигархического совета, карфагенские imperatores потеряли всякое политическое значение. Впоследствии контрольные функции Совета 104-х были распространены и на другие магистратуры.

В связи с установлением в середине V в. в Карфагене олигархического строя существенно изменились функции и положение магистратов. Это прежде всего относится к тем магистратам, которых греческие авторы называли «царями». «Царская» власть, как отмечает Диоген Лаертский (III, 85), стала царской властью «по закону, ибо она является полисной магистратурой» (βασιλεία κατά νόμον* πολιτική γάρ έστιν). Этот переход от принципа βασιλεία κατ' άνδραγαΰίην к принципу βασιλεία κατά νόμον обозначал введение выборности высших магистратов. Диодор (XIV, 54, 5) сообщает о том, что в 396 г. таким «царем» был избран Гимилькон. Выборы эти, как сообщает Аристотель (Polit., II, 8, 5), проводились «в соответствии со знатностью и богатством», что, разумеется, исключало для выходцев из городских низов какой- либо доступ к высшей магистратуре. В другом месте Аристотель (Polit., II, 8, 2) особо подчеркивает, что «царь» не мог избираться из одного и того же рода и избирался из среды выдающихся граждан, к числу которых представители социальных низов, безусловно, не могли принадлежать. Обращает на себя, однако, внимание то обстоятельство, что ни в латинских источниках, ни в пунийских надписях «цари» карфагенян, когда речь идет о рассматриваемом или более позднем периоде, не упоминаются. Высшие магистраты Карфагена Тит Ливий обычно называет суффетами, что соответствует и пунийскому термину špt, неоднократно встречающемуся в надписях из Карфагена (ср., например: Liv., XXXIV, 61). По-видимому, «цари» κατά νόμον греческих источников и суффеты латинских и пунийских — это одна и та же высшая магистратура, возникшая, возможно, в середине V в. до н.э. Сам термин špt «судья» свидетельствует о том, что высшие магистраты в Карфагене обладали судебной властью (ср. также: Arist., Polit., II, 8, 4). Должность суффета была эпонимной и одногодичной; выбирались, как правило, на один срок два суффета (Corn. Nep., Hannib., 7, 4; Zon., VIII, 8; ep. CIS, I, 165). Это разделение власти еще более препятствовало созданию единоличной диктатуры. В выборности «царей» — суффетов, в том, что они не могли принадлежать к одному и тому же роду, Аристотель (Polit., II, 8, 2) не без оснований видел преимущество карфагенского государственного строя, поскольку это обстоятельство также не благоприятствовало попыткам установления диктатуры. Важно отметить, что «цари» — суффеты были лишены военной власти. Аристотель говорит о том, что карфагеняне выбирают «как царей, так и стратегов» (τους τε βασιλείς και τούς στρατηγούς, см.: Arist., Polit., II, 8, 5). Известно, что в 383 г. «царь» Магон был назначен стратегом (Diod., XV, 15, 2; аналогичный случай ср.: Iust., XXII, 7, 10). Однако этот случай указывает лишь на возможность сосредоточения функций двух магистратов в одних руках, но правилом это не было.

Коллективные органы олигархической власти — Совет десяти и Совет старейшин — были реорганизованы. Состав Совета десяти был пополнен — он превратился в Совет тридцати, ставший высшим органом власти в Карфагене (ср.: Liv., XXX, 16, 3), в функции которого входило, в частности, ведение внешних сношений. Окончательные решения по всем важнейшим вопросам совместно с суффетами принимал Совет старейшин, число членов которого возросло от 100 до 300 (Arist., Polit., II, 8, 3).

Важную роль в системе карфагенского государственного управления играли коллегиальные комиссии. Известны, в частности, «десятеро мужей, которые над святилищами» ('šrt h'sm 's Ί hmqdšm; см.: CIS, I, 175). В функции этой комиссии входили, очевидно, надзор за храмами, их строительство, проведение их ремонта и т. п. Аристотель (Polit., II, 8, 4) сообщает, что в Карфагене существовали коллегии пяти — пентархии, в функции которых входило, в частности, назначение членов Совета 104-х.

Пентархии являлись по своей социальной природе цитаделью олигархической власти. Они не зависели от какого бы то ни было волеизъявления народых масс; члены этих комиссии назначались путем кооптации и оставались в должности дольше всех прочих магистратов. Вполне естественно, что, назначая, например, членов Совета 104-х, пентархии могли воздействовать на решения этого совета; если пентархии занимались другими ведомственными вопросами, то и в этом случае они могли предопределить окончательное решение всех высших органов власти.

Демократические органы власти в Карфагене, в частности народное собрание, не имели сколько-нибудь серьезной власти. Главная функция народного собрания заключалась в выборах магистратов, но, так как здесь выборы проводились по принципу знатности и богатства, плебс не имел возможности выдвинуть на какую-либо должность человека из своей среды. Борьба за должности между различными политическими группировками привела к широкому распространению в Карфагене подкупов и коррупции (Arist., Pol., II, 8, 6; Polyb., X, 10, 9).

Подлинную власть народное собрание получало только в случае, если между олигархическими органами власти возникали разногласия (Arist., Pol., II, 8, 3). В этом случае народное собрание превращалось фактически в высший распорядительный орган; оно не только обсуждало вопросы, внесенные суффетами, но могло, в свою очередь, выдвигать предложения и принимать решения. Создание такого порядка было, конечно, немалым завоеванием социальных низов, однако их экономическая зависимость от олигархов, коррупция и в данном случае играли свою роль. Мы не знаем ни одного случая, когда бы народные массы Карфагена даже в период своего наибольшего господства в III-II в. до н. э. не шли за какой-либо олигархической кликой.

Из низших должностных лиц нам известно о существовании хранителей казны, в обязанности которых входило, вероятно, и наблюдение за чеканкой монеты (CIS, I, 356). Существовал при правительстве и большой, по-видимому, штат писцов (CIS, I, 273).

Вся эта организация, постепенно созданная в V в., обеспечила олигархии ничем не стесняемое господство.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Подводя итоги, мы можем выделить в истории становления Карфагенской державы три периода. Первый период —это время финикийской колонизации Западного Средиземноморья. Основными причинами колонизационного движения в финикийских городах следует признать стремление финикийского купечества к захвату торговых путей на Запад и одновременно обострение социальных конфликтов в финикийских городах. В результате этих конфликтов происходила эмиграция населения во вновь основанные города. В отличие от греческих колоний финикийские, за исключением Карфагена, были политически зависимы от своих метрополий. В течение второго периода происходило объединение финикийских городов Западного Средиземноморья. Первоначально возникали местные объединения (типа финикийского государства на северо-западе Сицилии), которые в дальнейшем объединились вокруг Карфагена. Ближайшим стимулом к созданию такого объединения послужила необходимость организовать отпор греческому наступлению, а также ликвидировать конкуренцию Тартесса в торговле драгоценными металлами. Наконец, в ходе третьего периода окончательно сформировалась Карфагенская держава, была установлена монополия карфагенской морской торговли, а также завоевана Ливия.

Держава, созданная Карфагеном, имела некоторые черты, присущие союзам городов-государств типа Афинского морского союза или римско-италийской федерации[389]. По отношению к финикийским и ливиофиникийским городам, а также иберийским племенам Карфаген осуществлял гегемонию, диктовал союзникам их внешнюю политику и взимал в той или иной форме налог с союзных городов. Пытались карфагеняне также диктовать своим союзникам их законодательство и определять тип государственного управления. Во взаимоотношениях с ливийцами Карфаген выступал как завоеватель. Эксплуатация подвластной ему сельской территории Ливии и, возможно, Сицилии является чертой, сближающей Карфаген с «эллинистическими» государствами Ближнего Востока.

По своему внутреннему устройству Карфаген представлял собой город-государство, ближайшие аналогии которому могут быть обнаружены в городах Финикии и Палестины и в полисном строе античного мира.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

ВДИ — Вестник древней истории.

НДВШ — Научные доклады высшей школы, исторические науки.

Уч. зап. ЛГУ — Ученые записки Ленинградского государственного университета, серия исторических наук.

Уч. зап. МГПИ — Ученые записки Московского городского педагогического института им. В. И. Ленина.

АА — Archaeologischer Anzeiger.

AANL— Atti della Accademia Nazionale del Lincei.

ABSA — Annual of the British School at Athens.

ACIPPM — Atti del I Congresso Internationale di Preistoria e Protostoria Mediterranea.

AEA — Archivo Espaňol de Arqueologia.

AJA — American Journal of Archaeology.

ARM — Archives Royales de Mari.

BA— Bulletin archéologique.

BASOR— Bulletin of the American Schools of the Oriental Researches.

BCH — Bulletin de Correspondence Hellenique.

CAH — Cambridge Ancient History.

CB — Cahiers de Byrsa.

CIE — Corpus Inscriptionum Etruscarum.

CIL — Corpus Inscriptionum Latinarum.

CIS — Corpus Inscriptionum Semiticarum.

CRAI — Comptes-rendus de 1'Académic des Inscriptions et Belles-Lettres.

FHG — Fragmenta Historicorum Graecorum.

GGM — Geographi Graeci Minores. Hist. M. — Historia Mundi.

IEJ — Israel Exploration Journal.

JHS — Journal of Hellenic Studies.

JRS — Journal of Roman Studies.

ΜΑ — Monument! Antichi.

MDAI— Mitteilungen des Deutschen Archäologischen Instituts.

PRU — Palais Royal d'Ugarit.

P.-W. RE— Pauly's Realencyklopädie der klassischen Altertumswissenschaft, bearbeitet von G.Wissowa. R. Afr. — Revue Africaine.

R. Arch. — Revue archéologique.

R. Ass. — Revue Assvriologique.

REA — Revue des Etudes Anciennes.

RES — Repertoire d'Epigraphie Semitique.

RLV — Reallexikon der Vorgeschichte.

SE— Studi Etruschi.

WZKM — Wiener Zeitschrift für die Kunde des Morgenlandes.