Карл Маркс: Капитал

Глава II Рождение

«Начало в любой науке вещь очень нелегкая», — предостерегал Маркс в предисловии к «Капиталу». Но и не настолько трудное, как завершение, мог бы он добавить: первый том был единственным, работу над которым он закончил до своей смерти. Годы напряженного труда и борьбы оставили его физически и умственно истощенным.

«Не надо ждать второго тома, — писал он русскому переводчику в октябре 1868 года, — издание которого может задержаться, возможно, месяцев на шесть. Я не могу его закончить, пока начатые в прошлом году официальные исследования во Франции, США и Англии не будут завершены и опубликованы!» К 1870 году появилось новое оправдание задержки: «Не только моя болезнь этой зимой стала для меня помехой, но и то, что я пришел к необходимости учить русский, так как работая над темой земельного вопроса, хотел бы изучить землевладельческий вопрос из первичных источников, а для этого нужно знать русский». В следующие годы он собрал огромное количество русских книг и архивных материалов по статистике — что очень раздражало Энгельса, который говорил о желании сжечь всю эту кучу. Он подозревал, что Маркс использует их как своего рода баррикаду, за которой может прятаться от возмущенных призывов друзей и издателей.

Подозрение было полностью справедливым. Когда Энгельс, после смерти Маркса, начал составлять II том из горы оставленных Марксом записей, то он так описывал размер поставленной передним задачи в письме к немецкому социалисту Августу Бебелю:

Второй том появился в 1885 году, и за ним в 1894 последовал третий (тоже составленный Энгельсом). То, что часто называют «четвертым томом», «Теория о прибавочной стоимости» (1905), было записями Маркса по истории экономики, составленными, в основном, из отрывков из предыдущих теоретиков, таких как Адам Смит и Давид Рикардо, сделанными еще в 1860-х годах и отредактированными Карлом Каутским.

Короче говоря, «Капитал» — это незавершенная, состоящая из фрагментов работа: ведь первоначальный план Маркса представлял ее в 6 томах. Социалист Максимилиан Рубель писал: «Перед нами не марксистская Библия с навеки систематизированными принципами». И это надо особенно подчеркнуть, потому что многие коммунисты начали смотреть на нее как на священное писание, считая истиной все, что сказал Маркс, и ложью то, чего он не говорил. Обе части этого утверждения необоснованны: есть там недочеты и упущения, которые можно было бы исправить, будь у него достаточно времени и энергии; есть там заблуждения и несовпадения, с торжеством подхваченные его критиками, что тоже надо признать тем, кто восхищается «Капиталом». «Тот факт, что Маркс блестящим образом открыл новый континент, — писал Мишель Лебовиц, — не означает, что он правильно начертил карту этого континента».

Та terra incognita — неизвестная земля, которую он отправился исследовать, была новым миром промышленного капитализма — неким ландшафтом, незнакомым Адаму Смиту, и Маркс в самом начале предостерегал читателей, что они вступают на воображаемую землю, где ничто не является тем, чем кажется. Только посмотрите на те глаголы, которые он выбирает для первого предложения «Капитала»: «Богатство общества, в которых превалирует капиталистический способ производства, выглядит как «огромная коллекция» предметов потребления»; личный предмет потребления выглядит как элементарная форма». Будучи менее драматичным, чем начало «Манифеста Коммунистической партии», оно делает тот же самый акцент: мы входим в мир призраков и видений. Страницы «Капитала» пестрят словосочетаниями типа «призрачная объективность», «бестелесный призрак», «чистая иллюзия» и «ложное подобие». И только проникновение за завесу иллюзии может открыть ту эксплуатацию, которой живет капитализм.

Предмет потребления, утверждает Маркс, обладает двумя свойствами: потребительной стоимостью и меновой стоимостью. Полезность предмета довольно очевидна: сюртук спасает от холода, а буханка хлеба питает нас. Если бы меновая стоимость была мерою полезности, то буханка хлеба обладала бы намного большей ценой, чем, скажем, шелковый, украшенный высокохудожественным узором, жилет. Но как же тогда устанавливается эта меновая стоимость?

Давайте возьмем два товара, например, пшеницу и железо. Какое бы меновое соотношение ни существовало между ними, его всегда можно представить равенством, в котором данное количество пшеницы приравнивается к некоторому количеству железа, например, 1 центнер пшеницы = x центнеров железа. Что означает это равенство? Оно означает, что некий общий элемент одной и той же величины существует в этих двух вещах, в 1 центнере пшеницы и в x центнеров железа. Следовательно, оба эти товара равны некой третьей вещи, которая сама по себе не является ни одним, ни другим. Каждый из них, поскольку есть меновая стоимость, должен сводиться к этой третьей вещи.

Единственный общий элемент в данных двух предметах — это то, что они являются продуктами труда. Поэтому стоимость любого предмета должна отражать количество труда, прямо вовлеченного в производство этого предмета, как и того труда, который произвел машины, используемые в производстве, и затраченного на получение сырьевых материалов. Маркс поспешил добавить, что он имеет в виду «общественно-необходимое время труда» — то есть то, которое в среднем затрачивает рабочий на труд. Иначе можно сделать вывод, что товар, созданный неумелыми или ленивыми рабочими, будет обладать большей ценой, так как они потратили больше времени на его производство.

Так знакомо, так обычно: ведь подобные «трудовые теории стоимости» были предложены Адамом Смитом, Давидом Рикардо и многими другими классическими экономистами. Смит начал свой труд «Богатство народов» с серьезного утверждения: «Годовой труд каждой нации — это тот резерв, который изначально обеспечивает для ее жизни предметы первой необходимости и удобства». Но Маркс идет дальше. Поскольку товар имеет двойственную природу, обладая как потребительской стоимостью, так и меновой, то и труд обладает двойственной природой. Потребительная стоимость создана «конкретным» или «полезным» трудом, осуществляемым с определенной целью, тогда как меновая стоимость происходит от «абстрактного» или «обезличенного» труда, который измеряется чисто с точки зрения длительности — и между этими двумя существует естественный конфликт. Портной, например, может стремиться сшить самый ноский сюртук, на который он только способен. Однако если этот сюртук окажется очень носким, покупатель никогда не вернется, чтобы купить другой, таким образом, ставя в рискованное положение весь портновский бизнес того портного. То же самое можно сказать и о ткаче, создавшем ту ткань, из которой пошит сюртук. Получается так, что необходимость создавать потребительную стоимость оказывается в конфликте с необходимостью продолжать создавать меновую стоимость.

Чтобы проиллюстрировать эти два аспекта труда, Маркс погружается в длительное сюрреалистическое размышление об относительной стоимости сюртука и двадцати ярдов холста. «В пределах своего стоимостного отношения к холсту, — пишет он, — сюртук значит больше, чем вне его, — подобно тому как многие люди в сюртуке с золотым шитьем значат больше, чем без него. Как потребительская стоимость, холст есть вещь, чувственно отличная от сюртука; однако как полезность это то же самое — выражение абстрактного труда. В том стоимостном отношении, в котором сюртук образует эквивалент холста, форма сюртука играет роль формы стоимости. Таким образом, холст получает форму стоимости, отличную от его натуральной формы. Его стоимостное бытие проявляется в его подобии сюртуку, как овечья натура христианина — в уподоблении себя агнцу Божию».

Это нелепое сравнение должно заранее предупредить нас, что мы, в действительности, читаем длинный и скучный анекдот, плутовское путешествие по сфере высочайшей бессмыслицы. Будучи студентом, Маркс был влюблен в «Тристрама Шенди», роман Лоренса Стерна, и через тридцать лет он нашел предмет, который позволял ему копировать (пародировать) неопределенный и несвязный стиль, открытый Стерном. Подобно «Тристраму Шенди», «Капитал» полон парадоксов и догадок, абстрактных объяснений и эксцентричного шутовства, разрозненного повествования и любопытных странностей. А как бы еще он мог вершить правосудие над таинственной и часто перевернутой логикой капитализма? Как пишет Маркс в конце своего утомительного речитатива о холсте и сюртуках: «На первый взгляд, товар кажется очень простой и тривиальной вещью. Его анализ показывает, что это — вещь, полная причуд, метафизических тонкостей и теологических ухищрений».

Когда из дерева делают стол, он, при всем этом, остается деревом, — обыденной, чувственно воспринимаемой вещью. Но как только он делается товаром, он превращается в нечто сверхчувственное. «Он не только стоит на своих ногах, но становится перед лицом всех других товаров на голову, и эта его деревянная башка порождает причуды, в которых гораздо более удивительного, чем если бы стол пустился в пляс по собственному почину». Поскольку различные товары отражают труд своих производителей, то общественные отношения между людьми «принимает в их глазах фантастическую форму отношения между вещами». Единственную аналогию, которую Маркс мог найти для этого странного превращения, он взял из туманной области религиозного мира: «Здесь продукты человеческого мозга (то есть боги) представляются' самостоятельными существами, одарёнными собственной жизнью, стоящими в определённых отношениях с людьми и друг с другом. То же самое происходит в мире товаров с плодами человеческих рук. Это я называю фетишизмом, который присущ продуктам труда, коль скоро они производятся как товары…».

В религиозном сознании фетиши — это предметы, почитаемые за их будто бы сверхъестественную силу, такие, как мощи святых в средневековой Европе. В 1842 году Маркс высмеивал одного немецкого автора, который утверждал, что эта форма фетишизма «поднимает человека над его чувственными желаниями» и не дает ему оставаться просто животным. Маркс парировал это утверждение, указывая на то, что фетишизм нисколько не поднимает человека над чувственными желаниями, а напротив, является религией чувственного желания. Воображение, порожденное желанием, заставляет поклоняющегося идолу поверить, что неодушевленный предмет откажется от своего природного свойства ради того, чтобы осуществить его желания. В капиталистической экономике фетишизм — это вера в то, что товары обладают некой мистической, внутренне присущей им ценностью. Это такое же заблуждение, как и по поводу останков святых. «До сих пор ещё ни один химик не открыл в жемчуге и алмазе меновой стоимости».

Он выбрал любопытный пример, так как он показывает ограниченность его собственной теории. Если, как он допускает, меновая стоимость жемчуга и алмазов происходит единственно из того рабочего времени, которое было затрачено на их поиск и обработку, то почему же тогда люди порою платят сотни тысяч фунтов стерлингов за какое-нибудь одно кольцо с алмазом или жемчужное ожерелье? Может быть, эти фантастические цены обязаны также и дефицитной ценности, и восприятию красоты или даже уникальному человеческому искусству? Если рабочее время является единственным определяющим фактором, то рисунки, сделанные Пикассо на ресторанной салфетке, или один раз надетая Джоном Ленноном шляпа стоили бы не больше нескольких фунтов — а «стоимость» бутылки Бордо высшего качества была бы равной стоимости вина более позднего урожая, так как они воплощают собою одинаковое количество труда.

Наиболее благоговейные приверженцы Маркса рассматривали примеры такого рода как нелепые и не относящиеся к делу исключения из правила. Но разве сам Маркс не указывал, что товар обладает «метафизической тонкостью и теологическими ухищрениями». Трудовая теория стоимости не может объяснить того, почему волосы Элвиса Пресли, сохраненные его парикмахером, были проданы за 115 тысяч долларов на аукционе 2002 года; хотя, возможно, замечание о фетишизме товара («магия и черная магия, окружающая продукты труда») предлагает частичное этому объяснение. В более широком смысле, по Марксу, фетишизм товара представляет господство предмета над человеком, мертвого труда над живым, продукта — над производителем. Здесь опять мы видим медленные всходы того образа, который был посеян намного раньше. Одна из первых статей Маркса в «Рейнише цайтунг» в 1842 году обращалась к тому закону, который запрещал крестьянам собирать сухие ветки в частных лесах, запрещал им то, чем они занимались со времен средневековья. Он комментировал это следующим образом: «Конечно, какие-то молодые деревья при этом могут быть повреждены, и едва ли стоит говорить, что здесь человек приносится в жертву идолу дерева!» Эта идея вновь всплывает на поверхность в 1856 году в его речи, обращенной к аудитории чартистов: «Кажется, что все в наши дни вынашивает плод собственной противоположности… Выходит так, что все наши изобретения и наш прогресс ведут к наделению материальных сил интеллектуальной жизнью и к сведению всей человеческой жизни к материальной силе». Все твердое плавится, — писал он в «Манифесте Коммунистической партии», а теперь, в «Капитале», все воистину человеческое превращается в неодушевленные объекты, которые обретают поразительную жизнь и энергию.

Затем возникает другая трудность, и Маркс готов ее преодолеть непосредственно лицом к лицу: почему рабочих тиранят и отчуждают от них созданные ими предметы? Если стоимость товара создается рабочими, почему же они не получают этой полной стоимости? В неразвитой экономике, отвечает он сам себе, так и делается. «В первоначальном состоянии вещей, — писал Адам Смит в «Богатстве народов», — которое предшествует как присвоению земли, так и накоплению запасов, все продукты труда принадлежит трудящемуся. Над ним нет ни хозяина, ни землевладельца». Если плотник продает стол и на эти деньги покупает мешок пшеницы, то такую сделку можно описать формулой Т — Д—Т: Т (товар) превращается в деньги (Д), которые позже превращаются в другие товары. Но существует другая форма кругового движения товаров, преобладающая при развитом капитализме, которую можно записать так: Д — Т—Д. Капиталист использует деньги для покупки разных товаров: рабочей силы, сырья, машинного оборудования, производящих новый товар, — который затем продается.

Но эту цепочку можно разделить на противоположные фазы: Т — Д (продажа) и Д — Т (покупка). Их отличает только порядок следования: в одном случае начальная и конечная точка движения — товар, а в другом случае — деньги.

В обращении Т — Д—Т деньги, в конце концов, превращаются в товар, который служит потребительской стоимостью. Тут деньги затрачиваются окончательно. Напротив, в форме Д — Т—Д покупатель затрачивает деньги лишь для того, чтобы получить деньги в качестве продавца… Он выпускает из рук деньги лишь с затаенным намерением снова овладеть ими. В результате этого процесса из обращения извлекается больше денег, чем первоначально было брошено в него.

Тогда как в «простом обращении товара», представленном формулой Т — Д—Т, — двойное перемещение одних и тех же денег влияет на их последний перевод из одних рук в другие, в Д — Т—Д двойное перемещение товара вынуждает деньги возвращаться назад, в точку их отправления.

Не было бы никакого смысла просматривать этот изощренный вздор, если бы начальное вложение вернулось неизменным. Поэтому Маркс переписывает формулу как Д — Т—Д’, где Д’ — это первоначальная сумма плюс увеличение. «Это приращение или избыток над первоначальной стоимостью, я называю «прибавочной стоимостью». И это движение от Д к Д’ и есть то, что превращает деньги в капитал. Конечно, он признает, что «также возможно, что в Т—Д—Т два значения Т и Т, допустим, пшеница и холст, могут представлять разные по количеству величины стоимости. Крестьянин может продать свою пшеницу свыше ее стоимости, или купить холст за цену, меньшую его стоимости. С другой стороны, его может обмануть продавец холста». Однако, такая разница в цене — «чисто случайная» и не нарушает существенно данную формулу. «Продажа ради купли, как и ее повторение, находят меру и смысл в лежащей вне этого процесса конечной цели — в потреблении, в удовлетворении потребностей. Обращение денег в качестве капитала есть самоцель».

Именно прибавочная стоимость превращает деньги в капитал. Но откуда берется прибавочная стоимость? Маркс исследует эту тайну с точки зрения начинающего капиталиста по имени Товаровладелец. Каждый этап обращения — Д — Т и Т — Д’ — это лишь обмен эквивалентов. Если товары обмениваются по их реальной стоимости, у Товаровладельца нет возможности получить прибыль. Возможно, более удивительно то, что это остается правдой, даже если товары обмениваются не по реальной стоимости:

Могут быть конкретные примеры — как с крестьянином и продавцом холста — где безнадежно недалекого капиталиста обманом вынуждают купить товары дороже их реальной стоимости или продать их дешевле, но этот пример вряд ли можно считать тем принципом, который лежит в основе всей системы. Чтобы извлечь прибавочную стоимость, наш друг Товаровладелец должен найти некий товар, который обладает оригинальным свойством быть источником стоимости, — при его потреблении приносить стоимость больше той, чем он действительно стоит. И Товаровладелец довольно удачно обнаруживает товар, обладающий этой уникальной характеристикой, — рабочую силу, которая обладает «мистической силой добавлять стоимость сама по себе. Она порождает живых отпрысков или, по крайней мере, откладывает золотые яйца».

По Марксу, рабочая сила это товар — в случае с которым его стоимость измеряется подобно стоимости другого товара, — количеством рабочего времени, необходимого для производства и перепроизводства его. Это еще одно подражание Адаму Смиту, который писал, что потребность в людях неизбежно управляет и рождением людей, как и любым другим товаром. Может показаться абсурдным определять ценность людей подобно тому, как оцениваются консервные банки фасоли, но такова точка зрения Маркса: для Товаровладельца рынок труда не более чем рынок какого-то другого товара. Так как же Мистер Товаровладелец оценивает стоимость данного товара?

Собственник рабочей силы, трудившийся сегодня, должен быть в состоянии повторить завтра тот же самый процесс при прежних условиях силы и здоровья. Следовательно, сумма жизненных средств должна быть достаточна для того, чтобы поддержать трудящегося индивидуума как такового в состоянии нормальной жизнедеятельности. Сами естественные потребности, как-то: пища, одежда, топливо, жилище и т. д. — различны в зависимости от климатических и других природных особенностей той или другой страны. С другой стороны, размер так называемых необходимых потребностей, равно как и способ их удовлетворения, сам представляет собой продукт истории. Итак, в противоположность другим товарам определение стоимости рабочей силы включает в себя исторический и моральный элемент. Однако для определенной страны и для определенного периода объем и состав необходимых для рабочего жизненных средств в среднем есть величина данная.

Поскольку собственник рабочей силы смертен, то эта сумма должна включать в себя и средства ее заместителей, т. е. детей рабочих, и таким путем увековечить на товарном рынке расу этих владельцев своеобразного товара. Эта сумма также должна включать в себя некий элемент совершенно ничтожный для обычной рабочей силы — на образование и воспитание.

Маркс подсчитал, что сумма, требующаяся для существования, эквивалентна примерно шести часам труда в день. Но позволит ли Товаровладелец своим рабочим завершить в конце шестого часа необходимый труд? Конечно, нет. Чтобы получить свою зарплату, они вынуждены работать еще 5 или 6 часов, обеспечивая таким образом прибавочную стоимость, которая и приносит прибыль. «Каждый грамм прибавочной стоимости обязан своим существованием неоплаченному труду», — говорил Маркс, уподобляя эту эксплуатацию давно известному поведению завоевателя, который покупает товары покоренных на те деньги, которые он у них отобрал. Единственное отличие настоящего от тех прошедших эпох — в той хитрости, с которой этот грабеж скрыт от жертв.

Открыв эту тайну, Товаровладелец хочет собрать еще больше золотых яиц от этих кур. Самый прямой метод — заставить их работать больше часов, и в 10 части «Капитала», которая называется «Рабочий день», Маркс показывает человеческую цену своей формулы, которая выглядит так бесстрастно.

Фабричное законодательство актом от 1850 года ограничило в Британии рабочую неделю шестьюдесятью часами (60 часов реальной работы: с получасовым перерывом на завтрак и часовым перерывом на обед означили 12-часовую смену с понедельника до пятницы и 8-ми часовой рабочий день в субботу). Этим же законодательством была создана небольшая армия фабричных надсмотрщиков, чьи доклады, подаваемые два раза в год, вооружили Маркса подробным доказательством «ненасытной жажды прибавочной стоимости у капиталистов». Имели место небольшие, но бесчисленные случаи кражи у рабочих их времени во время обеденного перерыва, которые увеличивали добычу капиталиста. Один фабричный мастер хвастал надсмотрщику, что уменьшение перерыва на обед на 10 минут в день кладет в его карман одну тысячу фунтов в год. Буржуазная пресса предоставила еще доказательства. В сообщении «Дэйли телеграф» о производстве кружев в Ноттингеме говорилось, что «детей девяти-десяти лет стаскивают с их нищенских постелей в 2, 3 или 4 утра и заставляют работать до 11 или 12 ночи просто за средства к существованию; их конечности при этом заболевают, скелет — утончается, лица становятся безжизненно бледными, и они постоянно погружены в какое-то каменное оцепенение, на которое ужасно смотреть».

Здесь отголосок работы Фридриха Энгельса «Положение рабочего класса в Англии» (1845 год), в которой сплелись личные наблюдения с обильной информацией из газет, парламентских комиссий, от фабричных надсмотрщиков и из парламентского отчета. «Я в восторге от свидетельских показаний моих оппонентов», — писал Энгельс, будучи счастлив, что британские власть имущие опубликовали так много свидетельств против самих себя. Цитаты из парламентских «синих книг» (сборников официальных документов) и статей из «Экономиста» в «Капитале» показывают, как много Маркс почерпнул из тех источников.

Глава о рабочем дне, одна из длиннейших в книге, является, по сути, сборником страшных историй, набранных Марксом подходящим к содержанию готическом шрифтом. «Капитал — это мертвый труд, который, подобно вампиру, живет только тем, что высасывает живой труд, и чем больше труда он высасывает, тем дольше живет», — пишет он в первых абзацах своего вступления. Через 70 страниц после пиршества на крови он делает вывод, что рабочие, чтобы защитить себя от этого кровососа, «должны объединиться как класс и заставить издать государственный закон, общественное препятствие, которое мешало бы им самим по добровольному контракту с капиталом продавать на смерть и рабство себя и свое потомство». Но он допускает, что такого закона будет недостаточно, чтобы помешать Товаровладельцу и его приятелям, ибо у них есть Другой способ увеличения производительности и, следовательно, добавочной стоимости.

Если рабочая сила действительно является единственно ценным товаром, то можно ожидать конкуренции среди нанимателей в повышении зарплаты — и во времена полной занятости это может действительно иметь место. Однако по мере роста стоимости труда Товаровладелец обнаруживает, что вложение в машинное оборудование, снижающее затраты труда, которое может показаться неэкономичным, теперь имеет финансовый смысл, особенно если нельзя удлинить рабочий день. Как писал Маркс: «Капитал… имеет свойственный ему внутренний импульс и постоянную тенденцию к увеличению производительности труда, чтобы удешевлять товары и через удешевление товаров удешевить самого рабочего».

По теории, машины могут облегчать бремя трудящегося. Однако в системе капиталистического производства, возражает Маркс, их результаты неизменно вредны, хотя и очень полезны мистеру Товаровладельцу. Глава о промышленном машинном оборудовании начинается с цитаты из «Принципов политэкономии» Джона Стюарта Милля: «Сомнительно, чтобы все механические изобретения как-то облегчили ежедневный тяжелый труд какого-нибудь человека». Заменяя собственной производительной способностью независимую человеческую силу, машина оставляет рабочего подчиненным капиталу еще в большей степени. Он определенно деквалифицируется из-за нечеловеческой квалификации автоматов, и его способность защищать свое положение с помощью объединения с другими рабочими — через ремесленные ассоциации, например, — уменьшается, тогда как сами машины объединяются в еще более могущественную силу. И вот, как это частенько встречается в «Капитале», рисуется страшная картина: «И теперь у нас вместо отдельной машины механический монстр. Его тело заполняет все фабрики, демоническая сила, поначалу скрытая посредством медленных и отмеренных движений гигантских членов, в конечном итоге превращается в быстрый и лихорадочный круговорот бесчисленных рабочих органов». В той мере, в которой машинное оборудование освобождает от необходимости развитых человеческих мускулов, оно дает возможность найма детей, обладающих хрупким телосложением, но зато более гибкими конечностями, и таким образом оно производит коренную ломку соглашения между рабочим и капиталистом:

Маркс замечает, что объявления нанимателей детского труда часто напоминают запросы о негритянских рабах, которые раньше появлялись в американских газетах, и он цитирует объявление, данное надсмотрщиком одной из британских фабрик: «Требуется от 12 до 20 юношей, которым на вид не меньше 13 лет. Зарплата 4 шиллинга в неделю». Фраза «на вид не меньше 13 лет» присутствует здесь потому, что по фабричному законодательству дети до этого возраста могут работать только 6 часов в день. Официально назначенный доктор должен подтвердить их возраст, и Маркс обращает внимание на то, что уменьшение числа детей до 13 лет, работающих в промышленности 1850-х и 1860-х годах, является лишь кажущимся. «Оно фиксируется в основном по свидетельству самих фабричных надсмотрщиков, к чему приложили руки и подтверждающие возраст врачи, подгонявшие детский возраст из-за неуемной жажды эксплуатации у капиталиста и нужды родителей этих детей, которые вынуждены соглашаться на эту торговлю».

Применение капиталистом технологии создает форму вечного движения. Машина, работающая 16 часов в день в течение семи с половиной лет, производит столько же, как если бы она работала пятнадцать лет по 8 часов в день. Она не передает конечному продукту больше добавочной стоимости, но позволяет капиталисту получать выгоду в два раза быстрее. Поэтому и существует сильный стимул применять машинное оборудование как можно больше часов в день, удлиняя смены рабочего-станочника, и эти рабочие уже не смогут протестовать, ибо автоматизация усиливает конкуренцию среди наемных рабочих за рабочие места, создавая то, что Маркс называет «промышленной резервной армией» безработных. И этот избыток рабочих не только неизбежный побочный продукт промышленного капитализма, но наоборот, он становится рычагом накоплений капиталиста, обеспечивая «массу человеческого материала, всегда готового для эксплуатации». Когда рынок быстро расширяется или открываются новые отрасли, как, например, в случае с железной дорогой, то важно, чтобы всегда «существовала возможность быстрого перебрасывания огромных масс людей в нужные сферы без ущерба для производства в других областях. Такие непредвиденные потребности в рабочей силе и покрываются резервной армией». Цикличная модель современной промышленности — период средней активности, за которым следует производство при высоком напряжении, кризис и спад, — зависит от постоянного формирования, поглощения и переформирования промышленной резервной армии. Различные фазы этого цикла пополняют избыток рабочих, но также становятся и энергетическими факторами для воспроизведения этого избытка.

Излишняя рабочая сила, в свою очередь, регулирует основные механизмы заработной платы. Как писал Маркс:

У Маркса не было иллюзий по поводу гипотетической священной симметрии закона спроса и предложения. Спрос на труд не идентичен увеличению предложения капитала, так как «это не тот случай, когда две независимые силы действуют одна на другую. Игра идет в одну сторону». Здесь он делает выпад против «одного из самых сильных аргументов экономической апологетики» — против той идеи, которой торгуют экономисты среднего периода викторианской эпохи, что внедрение нового машинного оборудования или увеличение количества старого якобы как-то «освобождает» рабочих. Они освобождаются, писал он, только в том смысле, что все вместе лишаются работы, и «каждая новая единица капитала, ищущая себе применения, может воспользоваться ими в своих целях». Когда они находят работу, страх возвращения к той резервной армии делает их более удобными для эксплуатации. Поэтому, он делает вывод, чем больше производительность труда, тем больше «относительная масса» промышленной резервной армии. Поэтому следствием подъема общественного благосостояния является увеличение статистической бедности. «Это есть абсолютный основной закон капиталистического накопления». Затем он с ложной патетикой продолжает эту мысль: «Подобно всем другим законам, этот закон модифицируется в своем действии многими обстоятельствами, рассмотрение которых выходит за рамки данного исследования».

Избегая любых возражений, Маркс продолжает одним из самых известных изречений из «Капитала»: «Капитализм ведет к прогрессивному обнищанию пролетариата». Многочисленные специалисты в области политэкономии считали, что это высказывание легко оспорить, и сделали его объектом для насмешек. Посмотрите на пролетариат в наше время с его машинами, микроволновыми печами — не очень-то обнищал рабочий класс, не правда ли? Американский экономист Пол Самуэльсон сказал, что всеми трудами Маркса можно вполне пренебречь, потому что обнищания рабочих не произошло. Так как по учебнику Самуэльсона занимались многие поколения студентов, как в Британии, так и в Америке, то это стало общепринятой мудростью.

Но это миф, основанный на неправильном прочтении главы 25 «Основной закон капиталистического накопления» в первом томе. «Обнищание, — пишет Маркс, — представляет собой условие капиталистического производства, и условие роста богатства капиталистов. Оно является основой некоторой части второстепенных расходов капиталистического производства, но капитал обычно знает, как переводить эти расходы со своих собственных плеч на плечи рабочего класса и мелкой буржуазии». В данном контексте он ясно ссылается не на весь пролетариат, но на самые низкие слои общества: на постоянно безработных, больных и дошедших до крайней нищеты, — то есть на тех, кого называют «отбросами общества». Другой еврейский вольнодумец сказал, что «нищие всегда будут с вами», но еще ни один экономист не предположил, что учение Иисуса полностью поставлено под сомнение из-за предсказания им вечной нищеты. Даже Лешек Колаковский, один из наиболее влиятельных критиков Маркса в XX столетии, согласился, что «материальное обнищание не было необходимым исходным условием ни при анализе Марксом дегуманизации, вызванной наемным трудом, ни в предсказании им неизбежной гибели капитализма».

Но что Маркс сказал на самом деле, так это то, что при капитализме будет происходить относительное — не абсолютное — уменьшение зарплаты. И это действительно так: ведь ни одна компания, имеющая постоянное увеличение прибавочной стоимости на 20 %, не отдаст добычу своим работникам в виде двадцатипроцентной надбавки к их жалованью. «Поэтому, — пишет Маркс, — отсюда следует, что по мере накопления капитала положение рабочего, независимо от того, велик его заработок или нет, должно ухудшаться». Главные слова здесь «независимо от того, велик его заработок или нет»: труд все больше и больше отстает от капитала, независимо от того, сколько машин и микроволновых печей могут позволить себе рабочие.

Более того, Маркс в этом же самом абзаце чрезвычайно ясно объясняет, что его определение нищеты (как у Христа) идет дальше количества фунтов стерлингов и пенсов: бедность — это что-то вроде разрушения человеческого духа. Так как рабочий цепью прикован к капиталу «более крепко, чем оковы Гефеста держали Прометея», то бедность одних становится необходимым условием богатства других:

Последнее предложение, взятое отдельно, можно рассмотреть как еще одно предсказание абсолютного финансового обнищания рабочих, но только глупец — или лектор по экономике — может держаться за него после прочтения грозных, обличительных речей, которые предшествовали этому.

В 1970-х годах было много разговорах о неотвратимой «эпохе свободного времени», когда благодаря автоматизации мы вряд ли вообще будем работать, и прилавки наводнили книги с размышлениями о том, как нам надо будет проводить свободное время, чтобы не впасть в полную и безнадежную апатию. Если кто-то сегодня найдет в букинистическом магазине одну из таких книг и прочтет ее, он рассмеется. В настоящее время средний британский служащий проводит на работе 80224 часа, а не 69000, как это было в 1981 году. Мы не только не потеряли веру в необходимость много работать, но, кажется, стали даже порабощенными ею. Сейчас появилась мода на те книги, которые тревожно вопрошают, как можно обрести «равновесие в рабочей жизни» в эпоху, когда у многих людей нет времени ни на что иное, кроме работы и сна.

Это не удивило бы Карла Маркса. В 12-й главе «Капитала» он разоблачает консервативные трактаты по экономике. «В них на одной странице мы читаем, что рабочий должен быть благодарным капиталу за повышение производительности, поскольку рабочее время тем самым уменьшается, а на следующей странице — что он должен доказать свою благодарность, работая в будущем 15 часов вместо 10». На что направлено капиталистическое производство, говорит он, так это не на сокращение рабочего дня, а на уменьшение рабочего времени, нужного для производства товара. «Тот факт, что рабочий при увеличении производительности труда производит товара в десять раз больше прежнего, никак не препятствует тому, чтобы он по-прежнему работал 12 часов и производил 1200 единиц товара вместо прежних 120. На самом деле, его рабочий день может быть продлен, чтобы заставить его производить 1400 единиц за 14 часов». Цель этого процесса — «укорачивание той части рабочего дня, во время которой рабочий должен работать на себя, и удлинение, тем самым, другой части дня, в которой он должен работать только на капиталиста».

Но если все эти лишние товары наполнят рынок, пока рабочие (в своей роли потребителей) не более богаты, чем прежде, то капиталист останется с горой своих непроданных товаров. Что тогда? В «Манифесте Коммунистической партии» 1848 года Маркс уже обращал внимание на «торговые кризисы, которые, возвращаясь периодически, все более и более грозно ставят под вопрос существование всего буржуазного общества. Во время торговых кризисов каждый раз уничтожается значительная часть не только изготовленных продуктов, но даже созданных уже производительных сил. Во время кризисов разражается общественная эпидемия, которая всем предшествующим эпохам показалась бы нелепостью, — эпидемия перепроизводства». Условия буржуазного общества, писал он, оказались слишком узкими, чтобы вместить богатство, созданное ими. У капитализма есть два пути преодоления проблемы: «С одной стороны, путем вынужденного уничтожения целой массы производительных сил, с другой стороны, путем завоевания новых рынков и более основательной эксплуатации старых. Чем же, следовательно? Тем, что она подготовляет более сокрушительные кризисы и уменьшает средства противодействия им».

Это и есть тот цикл «бума и краха», то есть кажущегося экономического процветания, за которым следует тяжелый кризис. Власти всегда старались избежать этого. Однако, по Марксу, такой побег невозможен, пока есть капитализм: чередующиеся ритмы подъема и спада присущи любой системе, обладающей естественной тенденцией к сверхпроизводству. «Реальная преграда для капиталистического производства — это сам капитал», — писал он в третьем томе «Капитала». Если сохранение стоимости самого капитала покоится на лишении масс людей собственности и на их обнищании, то это всегда будет противоречить с одновременным стремлением капитала к безграничному и безусловному расширению производительности. «Подлинной причиной всех настоящих кризисов всегда остается бедность и ограниченное потребление массами людей в противовес тенденции капиталистического производства так развивать производительные силы, что только абсолютная сила потребления всего общества могла бы их ограничить».

Итак, капитализм — под смертельной угрозой от своего же оружия. После провала восстаний в 1848 году Маркс утверждал, что новая революция возможна только как следствие нового экономического кризиса, и с нетерпением ждал прихода этой катастрофы. В рождество 1851 года он предсказывал: «Самое позднее, когда она разразится, — это следующей осенью… Я больше чем уверен, что без торгового кризиса серьезной революции не предвидится». Каждое волнение на рынке или волна банкротств приносили с собой радостные предчувствия. «На вершине всего этого — торговый кризис, который принимает все более ясные очертания, и его ранние признаки вырываются на поверхность». В 1852 году он писал: «Настоящее положение… на мой взгляд, должно вскоре привести к землетрясению». Его ожидание постоянно подогревались Фридрихом Энгельсом, его агентом в цитадели капитализма. Тот в 1856 году сообщал, что в следующем году придет «день гнева, какого не было никогда прежде; вся промышленность Европы в развалинах, все рынки завалены… Все имущие классы в пиковом положении, полное банкротство буржуазии, война и разврат в тысячной степени». Зимой 1857— 58 годов Маркс, как мы знаем, неистово работал над экономическими записками, которые стали сборником «Основы», «чтобы успеть сделать хотя бы наброски до Всемирного потопа». Он вернулся к этой теме в послесловии ко второму изданию первого тома «Капитала» (1873), написанном для защиты диалектики:

Когда кризис придет, добавляет Маркс, то «благодаря разносторонности и интенсивности своего действия он вдолбит диалектику даже в головы выскочек новой Прусско-германской Империи».

Тщетная надежда: почти полтора века спустя использование Марксом диалектики в «Капитале» оставалось предметом жарких споров. Происходит этот метод из его давнего изучения Гегеля, который синтезировал много предыдущих форм — от парадоксов Зенона до критики Канта — что можно суммировать как самообразующийся процесс рассуждения. Сам Гегель называл его «схватыванием противоположностей в их единстве, или позитивного в негативном». Любая идея — это продукт менее развитой фазы этой идеи, но содержит внутри себя зародыш более углубленного понятия.

Значимость этого для собственного понимания Марксом экономического развития довольно понятна — хотя Гегель, будучи идеалистом в большей степени, чем материалистом, без сомнения был бы против изменения его метода. Для Гегеля реальный мир — это не что иное, как выражение «идеи», тогда как для Маркса «идея» — это материальный мир, отраженный в человеческом уме и переведенный в формы мышления. «Диалектика Гегеля — это основная форма диалектики, — писал Маркс, — но лишь после того, как она освобождена от своей мистифицированной формы. Именно это и отличает мой метод». В том же 1873 году он впоследствии вспоминает, что мистифицирующую сторону гегелевской диалектики он подверг критике почти 30 лет тому назад, когда она была еще в моде.

Но как раз в то время, когда я работал над первым томом «Капитала», крикливые, претенциозные и весьма посредственные эпигоны, задающие тон в современной образованной Германии, усвоили манеру третировать Гегеля как «мертвую собаку». Я поэтому открыто объявил себя учеником этого великого мыслителя и в главе о теории стоимости местами даже кокетничал характерной для Гегеля манерой выражения.

Однако, как Маркс знал, эта диалектическая болтовня имела дополнительную потребительскую стоимость. После статьи об индийском мятеже в 1857 году, где он предлагал британцам начать выход из Индии до того, как начнется сезон дождей, Маркс признался Энгельсу: «Возможно, я поставлю себя в глупое положение. Но в этом случае всегда можно выкрутиться с помощью диалектики. Конечно, формулируя свое предложение, я говорил так, что могу оказаться правым в любом случае». Когда диалектика применяется таким образом, то она означает, что нет необходимости считать кого-то неправым.

Даже наиболее очевидное недвусмысленное пророчество в «Капитале» — неминуемая гибель капитализма — может, таким образом, избежать резкой критики тех, кто стремится фальсифицировать его. В заключении к первому тому Маркс доказывает, что конкуренция между капиталистами сосредоточивает производство в более крупные элементы, усиливающие притеснение и эксплуатацию труда, «но вместе с этим растет и сопротивление рабочего класса, класса, который всегда увеличивается в своем числе, дисциплинированного, организованного самим механизмом процесса капиталистического производства… Звонит похоронный звон по частной собственности». Большинство читателей делают из этих слов вывод, что Маркс считал капитализм уже умирающим и с ликованием встречал финансовые кризисы. «Настоящее положение… по-моему, скоро приведет к землетрясению». Хотя именно от Маркса удивительно было бы услышать это предположение. Его собственное соображение о различных исторических стадиях экономического производства — первобытно-общинной, древней, феодальной, капиталистической — обращает внимание на то, что каждая эпоха длилась многие века, иногда тысячелетия, перед тем как уступить место следующей. И Маркс признает, что буржуазный капитализм намного более силен и динамичен, чем любой другой период. В «Манифесте Коммунистической партии» он пишет: «Он создал чудеса искусства, но совсем иного рода, чем египетские пирамиды, римские водопроводы и готические соборы; он совершил совсем иные деяния, нежели переселение народов и крестовые походы». Как же тогда он мог поверить, что эта фантастическая сила исчезнет через одно или два столетия?

Возможно, он и не верил. В I томе все выглядело так, что капитализм уже при смерти, но в заключительной части II тома «схематическое представление» гипотетических расчетов предоставляет экономическую модель капиталистической экономики, которая развивается постоянно, без текущих кризисов, и теоретически такое существование может продолжаться бесконечно. И хотя Маркс страстно жаждет гибели капитализма и конца эксплуатации — стремление, которое изредка прорывается в вызывающие ужас пророчества гибели — силу ораторского искусства и ее нюансы можно прочувствовать, когда изучаешь его работы в целом. Маркса часто изображали механическим детерминистом, который смотрел на мир с точки зрения железных законов и неизбежных следствий, но это — карикатура на него. Да, он утверждал в «Манифесте Коммунистической партии», что падение буржуазии и победа пролетариата «в равной степени неизбежны». В работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» (1852) он, однако, добавлял, что «люди делают свою историю, но делают ее не так, как им бы хотелось, не в выбранных ими условиях, а в тех условиях, которые заданы и перенесены из прошлого».

Первое предисловие к «Капиталу» обещает читателю обрисовать «естественные законы капиталистического производства… срабатывающие с железной необходимостью». Однако Маркс, будучи раньше студентом, изучающим право, прекрасно знал, что простое существование закона против, допустим, воровства — не прекращает это воровство. Это очевидно и с одной из наиболее противоречивых формулировок так называемого закона падения нормы прибыли.

Мысль о том, что норма прибыли падает по мере развития экономики, разделяли все классические экономисты, включая Адама Смита и Давида Рикардо, хотя мнения о том. почему это происходит, у них были различными. Смит приписывал это уменьшению благоприятных возможностей, а Рикардо думал, что ограниченный земельный фонд является причиной увеличения ренты, сокращая, таким образом, размер прибыли. Версия Маркса, изложенная в III томе, заключается в том, что конкуренция среди производителей вынуждает их вкладывать больше в «постоянный капитал» (заводы и оборудование), и поэтому они пропорционально меньше вкладывают в «переменный капитал» (зарплату). Если, как он считает, человеческий труд — это источник меновой стоимости, то норма прибыли — если не ее действительная сумма — должна сократиться. «Таким образом, подтверждается логическая необходимость того, что в своем росте основной средний коэффициент прибавочной стоимости должен выражаться в падении общего коэффициента прибыли».

Это смелое утверждение подвергалось многочисленным нападениям, и Маркс, казалось, предвидел их. В следующей главе он пытается найти причины того, почему на практике норма прибыли не понизилась, как требовала его теория. Первая причина — внешняя торговля: дешевый импорт дает более высокие размеры прибыли. Здесь же имеет место и знакомая уже тема о промышленной резервной армии: возросшая производительность уменьшает потребность в количестве рабочих и снижает заработную плату, замедляя тенденцию к замене человеческого труда на дорогое машинное производство. Короче говоря, «в работе существуют противодействующие влияния, которые перечеркивают и аннулируют следствие основного закона и придают ему просто характер тенденции». На самом деле, «те же самые влияния, порождающие тенденцию к уменьшению прибыли, также вызывают и противоположные следствия, которые мешают, замедляют и частично ослабляют это уменьшение». И еще раз: кажется, будто он так меняет свою формулировку, чтобы она оказалась правильной в любом случае.

Подобные уточнения можно найти в его спорах об этих кризисах перепроизводства (или, если взглянуть на это с другой точки зрения, — недопотребления). Первое следствие спада, когда он приходит, — это падение цен и амортизация капитала. Но это восстанавливает норму прибыли, дающую возможность возобновления капиталовложений и роста. Или, как пишет об этом Маркс в III томе «Капитала»: «Начавшийся застой в производстве готовит почву Для дальнейшего увеличения — в пределах возможностей капиталиста. Поэтому мы повторяем тот же цикл. Одна часть капитала, которая была обесценена прекращением ее действия, обретает свою старую стоимость. Кроме того, с расширением производства, более широким рынком и увеличившимся производством, — совершается тот же цикл ошибок». Нельзя ли поэтому рассматривать эти периодические колебания просто как циклы саморегулирующегося механизма, гарантирующие вечное выживание данной системы, а не как признаки ее падения? Или, говоря словами Льва Троцкого: «Капитализм живет подъемами и спадами, как человек живет вдохом и выдохом».

Нигде в «Капитале» Маркс не объясняет, почему, как и когда этот строй, наконец, погибнет. Он просто утверждает это как собственное убеждение: каждый новый экономический спад приводит к большей концентрации капитала, и эта монополия становится путами для способа производства, пока «централизация средств производства и обобществление труда не достигнет той точки, где они становятся несовместимы с самой их оболочкой капитализма. И тогда эта оболочка лопается на части… Экспроприаторов экспроприируют». С этой радужной перспективой он заканчивает первый (и единственный завершенный) том «Капитала».

Да, почти. После своих громких разглагольствований Маркс решил добавить иронический финал в форме главы о «современной теории колонизации», чтобы показать, что может произойти, если наемные рабочие освободятся от своих цепей. В таких странах, как Англия, капиталистический режим настолько основательно подчинил себе народные богатства, что экономисты считают это частью естественного положения вещей. Но Маркс замечает, что «в колониях дело обстоит иным образом», где Товаровладелец сталкивается с препятствием со стороны рабочего класса поселенцев, которые используют свой труд, чтобы обогащать себя, а не капиталиста. «Это замечательно, — пишет Энгельс Марксу в сентябре 1851 года после того, как в Австралии было открыто месторождение золота, — британцы будут изгнаны, и депортированные убийцы, взломщики, насильники и карманники изумят мир, демонстрируя чудеса, которые могут совершить государство, состоящее из явных жуликов».

Определяющим анекдотом в этой финальной части является трагикомический рассказ о некоем мистере Пиле, который взял с собой из Англии в западный район Австралии Лебединая река 5000 фунтов стерлингов наличными и 3000 наемных рабочих — мужчин, женщин и детей. Он не продумал только одну вещь: как не дать им воспользоваться средствами производства. Они, найдя свободную землю в той пустой области, ушли от своего работодателя, оставив его даже без слуги, который застилал бы постель и приносил воду из реки. «Бедный мистер Пил, — пишет Маркс, — который предусмотрел все, кроме одного — экспорт английских производственных отношений на Лебединую реку».

Маркс нашел историю о мистере Пиле в одной книге бизнесмена Эдварда Гиббон Вейкфилда, который приводил ее как пример жуткого следствия самопроизвольной и беспорядочной колонизации. В поселении на Лебединой реке, жаловался Вейкфилд, «из-за нехватки рабочих было потеряно огромное количество капитала, семян, инвентаря и скота, и… ни один поселенец не сохранил капитала, все было использовано». В северных штатах Америки тоже «вряд ли хотя бы одна десятая людей попадает под описание наемного рабочего». Как только появляется возможность, рабочие перестают быть наемными и становятся независимыми производителями — возможно, даже конкурентами своих бывших хозяев на рынках труда.

Чтобы исправить такое шокирующее положение дел, Вейкфилд советует «направленную колонизацию», которая гарантировала бы поставку подчиненных и зависимых рабочих, которые по функции и статусу не отличались бы от рабов. Этого можно легко достичь, если искусственно поднять цены на целинные земли и, таким образом, сделать ее недоступной для обыкновенного рабочего и вынудить их работать на мистера Пила.

Можно понять, почему Маркс получает удовольствие от такой откровенной пропаганды капиталистических мер. «Большая заслуга Вейкфилда в том, — пишет Маркс, — что тот открыл не только нечто новое о колониях, но и правду о капиталистических отношениях в родной стране… Капиталистический способ производства и накопления и, следовательно, капиталистическая частная собственность своим основным условием имеют уничтожение той частной собственности, которая покоится на труде самого человека; или, иными словами, экспроприацию рабочего». Тот факт, что Маркс выбрал это в качестве последнего предложения книги, много говорит нам о его авторских намерениях. Если бы он закончил высказыванием о том, что покров сорван и экспроприаторы экспроприированы, то «Капитал» можно было бы рассматривать как пророческую работу о неизбежной гибели капитализма. Но он, напротив, обращается к жертвам, а не угнетателям, оставляя нас с новой формулировкой господствующего лейтмотива: какова бы ни была судьба капитализма — продлится он сотню лет или тысячу — он основан на эксплуатации.

И мы возвращаемся туда, с чего начали, в земную преисподнюю, напоминающую ад Данте «Не все ль равно, что люди говорят? — спрашивает Вергилий у Данте в 5 песне «Чистилища». — Иди за мной, и пусть себе толкуют!». Не имея с собой Вергилия как провожатого, Маркс исправляет строчку в предисловии к 1 тому «Капитала» и предупреждает, что он не собирается делать уступок чужим предрассудкам: и теперь, как всегда, его принцип — это принцип великого флорентийца: «Segui il tuo corso, e lascia dir le genti. [«Иди своим путем, и пусть себе толкуют»]. С самого начала книга воспринимается как снижение по направлению к более жизненным сферам и даже в центре самых сложных теоретических абстракций он передает живое чувство места и движения:

Другие эпитеты из представлений о преисподней описывают картины практической реальности:

В этом ключ к рассказу о Мэри-Энн Волклей, двадцатилетней девушке, которая умерла от «простого перенапряжения сверхурочной работой» после того, как непрерывно в течение двадцати шести часов делала дамские шляпки для гостей, приглашенных на бал принцессы Уэльской в 1863 году. Ее работодатель («женщина с приятным именем Элиза», как язвительно замечает Маркс) была потрясена тем, что девушка умерла, не закончив пришивать украшение к шляпке.

Если бы этих людей не существовало, Чарльз Диккенс вынужден был бы их придумать. В «Капитале» немало того своеобразия, которое присуще Диккенсу, и Маркс периодически дает ясные намеки на любимого автора. Вот, например, как он наносит удар защитникам буржуазии, кто утверждает, что критика Марксом конкретного применения технологии обнаруживает в нем врага общественного прогресса, который полностью против машинного оборудования:

Билл Сайкс не произносит такой речи в «Оливере Твисте» — это сатирическое экстраполяция Маркса. «Они мои рабы, — иногда он говорил, указывая на книги на полках, — и они должны служить мне так, как я хочу». Задача этой неоплаченной рабочей силы была в том, чтобы предоставлять сырье, из которого позже можно было лепить в соответствии с собственными целями. «Его беседа не течет по раз и навсегда выбранному руслу, но меняется, как многочисленные книжные тома на его библиотечной полке, — писал корреспондент из «Чикаго трибьюн», посетивший его в 1878 году. — О человеке можно судить по прочитанным книгам, и вы можете сделать выводы по названиям, которых я запомнил, взглянув невольно на его полки. Шекспир, Диккенс, Теккерей, Мольер, Расин, Монтень, Бэкон, Гете, Вольтер, Пейн; английские, американские и французские сборники официальных документов; работы политические и философские на русском, немецком, испанском, итальянском, и т. д, и т. д.». И на самом деле: в 1976 году профессор С.С. Правер написал книгу из 450 страниц, полностью посвященную списку литературы, цитируемой Марксом. I том «Капитала» Маркса содержит в себе цитаты из Библии, Шекспира, Гете, Мильтона, Гомера, Бальзака, Данте, Шиллера, Софокла, Платона, Фукидида, Ксенофонта, Дефо, Сервантеса, Драйдена, Гейне, Виргилия, Ювенала, Горация, Томаса Мора, Самуэля Бутлера — и еще ссылки на страшные сказки об оборотнях и вампирах, английские романы, популярные баллады, песни, мелодрамы и фарсы, мифы и пословицы.

А каков же собственный литературный статус «Капитала»? Маркс знал, что нельзя победить через посредников, лишь демонстрацией чужого красноречия. В I томе он выказал презрение к тем экономистам, которые «под парадом литературно-исторической эрудиции или посредством инородной примеси скрывают свое чувство научного бессилия и боязливое осознание того, что вынуждены учить других вещам, абсолютно чуждым для них». Страх того, что он сам мог оказаться среди них, может объяснить то мучительное допущение в послесловии ко второму изданию: «Никто не может чувствовать литературные недостатки «Капитала» сильнее, чем чувствую их я сам». Даже если так, то удивительно, что совсем немногие рассматривали эту книгу с литературной точки зрения. «Капитал» породил бесчисленные тексты, анализирующие трудовую теорию стоимости Маркса или его закон падения нормы прибыли, но только горстка критиков обратила серьезное внимание на упоминание в нескольких письмах Энгельсу им самим заявленных амбиций создать произведение искусства.

Одним из сдерживающих факторов, возможно, является то, что многослойная структура «Капитала» препятствует легкому отнесению книги к конкретной категории. Книгу можно читать как огромный роман в готическом стиле, чьих героев захватило и теперь держит в рабстве то чудовище, которое они сами и создали. «Капитал, который пришел в мир, с головы до пят запачкан запекшейся кровью, и из каждой его поры сочится кровь». Или в духе викторианской мелодрамы. С. Е. Хайман в 1962 году в своем исследовании «Сплетенный фонд: Дарвин, Маркс, Фрезер и Фрейд как своеобразные писатели» даже предлагает подходящий заголовок для драмы: «Заклад на рабочую силу без права выкупа». Или как черный фарс: в разоблачении «призрачной объективности» товара для выставления напоказ разницы между геройской появлением и бесславной реальностью Маркс использует один из классических комедийных методов, снимая доспехи галантного рыцаря и открывая под ними пузатенького коротышку в трусах. Или как греческую трагедию. «Подобно Эдипу, актеры в изложении Маркса человеческой истории — в тисках неумолимой необходимости, раскрывающей себя, то бы они ни делали, — пишет С. Франкель в статье «Маркс и современное научное мышление». — И хотя все, что привязывает их к судьбе, — это собственная трагическая слепота, их собственные idées fixes, которые не дают видеть факты до тех пор, пока не станет слишком поздно». Или, возможно, это — сатирическая утопия, подобно описанию страны гуингнгмов в «Путешествия Гулливера», где все приятно глазу и только человек мерзок. В интерпретации Марксом капиталистического общества, как в лошадином псевдораю Джонатана Свифта, ложный Эдем создан приведением обычных людей в состояние бессилия, отверженных людей еху.

Для свершения правосудия над неестественной логикой капитализма текст Маркса пропитан иронией — иронией, которую большинство ученых за последние 140 лет предпочитали не замечать. Одно исключение — это американский критик Эдмунд Вильсон, который доказывал в своей работе «На финскую станцию: исследование документации и событий истории» (1940), что ценность всех абстракций Маркса (пляска товаров, смешная вышивка крестом стоимости) в основном ироническая, совмещенная с мрачными, хорошо документированными сценами нищеты и грязи, которые создает капитализм на практике. Вильсон рассматривал «Капитал» как пародию на классическую экономику. «После прочтения традиционные работы по экономике уже не кажутся нам теми же, какими были прежде: мы всегда можем сквозь их аргументы и цифры видеть факты реальных человеческих отношений, которые они ставят своей целью замаскировать». Никто, думал он, никогда не обладал таким беспощадным прозрением, способным увидеть в бездонной способности человеческой природы пребывающие там безразличие и равнодушие к той боли, которую мы причиняем другим, когда у нас появляется шанс что-то получить от них для себя. «Говоря об этой теме, Маркс становился одним из величайших мастеров сатиры. Маркс определенно величайший после Свифта, и у него очень много общего с ним».

Эта похвала кажется настолько преувеличенной или даже просто невероятной, что может потребоваться дополнительное доказательство. Поэтому давайте обратимся к посмертной «Теория о прибавочной стоимости», так называемому IV тому «Капитала», где Маркс предпринимает различные попытки провести различие между «производительным» и «непроизводительным» трудом. В последний класс Адам Смит помещал служителей церкви, юристов, врачей, литераторов любого типа, актеров, шутов, музыкантов, оперных певцов, танцовщиков и т. д. — всех, кого содержит годовой объем производства других людей. Но является ли разница настолько ясной и простой? Маркс предположил, что любое возможное занятие может быть продуктивным, и доказывал это с очевидно абсурдного примера:

Более того, преступник производит полицию и уголовное судопроизводство, констеблей, судей, палачей, присяжных, и т. д., и все это разные деловые отрасли, которые в равной мере порождают многие категории общественного разделения труда, развивают разные способности человеческого духа, создают новые потребности и новые способы удовлетворения их. Одна лишь пытка дала толчок самым своеобразным изобретениям и привлекла много почтенных ремесленников для производства этих инструментов.

Преступник производит впечатление, отчасти моральное и трагическое, в зависимости оттого, каково было преступление, и таким образом осуществляет «служение», пробуждая в обществе нравственные или эстетические чувства. Он порождает не только книги по уголовному праву, не только уголовный кодекс и законодателей в данной сфере вместе с ним, но и также искусство, беллетристику, романы и даже трагедии, и не только «Разбойника» Шиллера, или «Вину» Мюллера, но также и «Эдипа», и «Ричада III». Если бы он писал в настоящее время, то мог бы добавить, что без преступника не было бы ни Пуаро, ни Мегрэ, ни Тони Сопрано, ни даже Джеймса Бонда. Преступник разрушает монотонность и повседневную безопасность буржуазной жизни. И в этом смысле он хранит ее от застоя и дает ей возможность подняться к тревожному напряжению и живости, без которых притупляется даже азарт соперничества…

Вклад преступника в развитие производительной силы можно показать в деталях. Разве замки могли бы достичь той меры отличного качества, если бы не было воров? Разве изготовление денежных купюр могло бы стать настолько совершенным, если бы не было фальшивомонетчиков?.. И если оставить сферу личных преступлений, разве возник бы когда-нибудь мировой рынок, если бы не государственные преступления? А действительно, возникло бы когда-нибудь государство? И не было ли Древо Греха в то же время тем Древом Знания еще со времен Адама?

Как сказал Эдмунд Вильсон, это достойно сравнении со скромным предложением Свифта об избавлении от нищеты в Ирландии: он предлагал убеждать голодающих съедать своих лишних детей.

В конечном итоге, однако, даже Вильсон здесь теряется. Уже через несколько страниц после похвал в адрес острой психологической проницательности Маркса и вознесения его до пантеона гениев сатиры он протестует против «грубости той психологической мотивации, которая лежит в основе мировоззрения Маркса». Ученый выражает недовольство тем, что теория, предложенная в «Капитале», «просто, подобно диалектике, является творением метафизика, который никогда прежде не отрекался от экономиста внутри себя». Это очень похоже на те немецкие рецензии на I том, которые обвиняли Маркса в «гегельянской софистике» — обвинение, которое он был рад принять, признаваясь, что в «Капитале» слегка кокетничал с гегелевским методом выражения. Эти диалектические попытки флирта, так задевшие Эдмунда Вильсона, являются частью той же иронии, которой он так восхищался: оба метода опрокидывают вверх дном очевидную реальность, чтобы обнажить ее скрытые тайны. Как прокомментировал это в одной из своих лекций в 1984 году американский философ Роберт Пол Вулф: «Это странный вид комплимента, однако, — назвать писателя величайшим в иронии после Свифта, а затем объявить его наиболее серьезный интеллектуальный труд сумасшедшей метафизикой».

Ну а какая же связь тогда между ироническим литературным рассуждением и «метафизическим» соображением о буржуазном обществе? Или, как этот вопрос ставит Вулф: «Почему Маркс должен писать так, как он пишет, если ему надо осуществить ту интеллектуальную задачу, которую он перед собой поставил?» Пожелай он представить простой и ясный текст классической экономики, он так бы и сделал — и на самом деле он так и поступал. Две его лекции, прочитанные в июне 1865 года, позже опубликованные как «Стоимость, цена и прибыль», дают лаконичное и четкое краткое изложение его учения о товаре и труде: «Человек, производящий какую-то вещь для собственного непосредственного использования, производит продукт, а не товар… Товар обладает стоимостью, потому что это сгусток общественного труда… Цена, взятая сама по себе, ничто, она лишь денежное выражение стоимости… То, что продает рабочий, не является непосредственно его трудом, но является рабочей силой, распоряжение которой он на время передает капиталисту…» И так далее. Каково бы ни было достоинство данного экономического анализа, он понятен любому умному ребенку: ни изощренных метафор или метафизики, ни загадочных отступлений или экскурсов в философию, ни литературных украшений. Так почему же «Капитал», выросший на этой же почве, настолько отличается по стилю? Неужели Маркс внезапно потерял свой дар ясности изложения? Очевидно, нет: ведь во время создания лекций он завершал I том «Капитала». Ключ к этому можно найти в одной из тех немногих аналогий, которые он позволил себе в статье «Стоимость, цена и прибыль» при объяснении, что прибыль возникает при продаже товара за «реальную» стоимость, а не из-за добавления дополнительного сбора. «Это кажется парадоксом и противоречит тому, что каждый из нас видит каждый день, — пишет он. — Но парадоксом является также и то, что Земля движется вокруг солнца, а вода состоит из двух горючих газов. Научная истина всегда парадоксальна, если ее рассматривать с точки зрения повседневного опыта, который дает заметить только обманчивую природу вещей».

Действие метафоры заключается в том, чтобы заставить нас посмотреть на что-то по-новому, передавая его качества чему-то еще, превращая знакомое в иное, незнакомое, и наоборот. Людовико Сильва, мексиканский критик Маркса, показал, что сам капитализм и есть метафора, он отчуждает жизнь от субъекта и передает ее объекту, от потребительской стоимости к меновой стоимости, от Человека к чудовищам. В этом прочтении стиль «Капитала» не является лишь красочным внешним довеском к экономическому описанию, наподобие джема на куске хлеба. Это — единственный подходящий язык, способный выразить «обманчивую природу вещей», онтологическая смелость, которую нельзя ограничить какими-то рамками и условиями существующих жанров. Одним словом, «Капитал» полностью уникален. Ни сейчас, ни когда-либо не существовало ничего даже отчасти подобного ему, и, наверное, именно поэтому им либо пренебрегают, либо неправильно его истолковывают.