Карл Маркс: Капитал

Через сто лет после его публикации британский премьер-министр Гарольд Вильсон похвастался, что никогда не читал «Капитал». «Я дошел только до второй страницы, где увидел сноску длиной примерно во всю страницу. И я подумал, что на два предложения основного текста сноска в страницу — это слишком». Если просто открыть I том, то можно увидеть, что это — ужасное преувеличение: действительно, есть несколько сносок на первых страницах, но ни одна из них не длиннее, чем несколько предложений. Однако Вильсон говорил, наверное, и о многих других читателях, которых оттолкнула кажущаяся или действительная «трудность» этой книги.

Маркс предвидел эту реакцию в своем предисловии. «В данном случае наибольшую трудность представляет понимание первой главы — в особенности того раздела, который заключает в себе анализ товара. Что касается анализа сущности и величины стоимости, то я сделал его популярным, насколько это возможно». Он утверждал, что форма стоимости — это сама простота. «И, тем не менее, ум человеческий тщетно пытался постигнуть ее в течение более чем 2000 лет… За исключением раздела о форме стоимости, эта книга не представит трудностей для понимания. Я, разумеется, имею в виду читателей, которые желают научиться чему-нибудь новому и умеют думать самостоятельно».

Даже Энгельс не был в этом убежден. Пока книга печаталась, он говорил, что Маркс делает серьезную ошибку, не проясняя теоретические доказательства. Энгельс советовал разбить их на более мелкие разделы с отдельными заголовками. «Да, это будет выглядеть как школьный учебник, но именно в такой форме книга станет понятной. Люди, даже ученые, совершенно не привыкли к такому типу мышления, и необходимо упростить язык настолько, насколько это возможно». Маркс сделал несколько поправок в оттиске, но небольших. «Ну, как же ты мог оставить внешнюю структуру книги в ее нынешней форме? — в отчаянии восклицал Энгельс, увидев окончательную корректуру. — Четвертая глава длиной почти 200 страниц и имеет только один подраздел… Более того, ход мыслей постоянно прерывается поясняющими примерами, после чего никогда не подводится итог объясненному вопросу, так что всегда приходится погружаться прямо от пояснения одного вопроса к описанию другого. Это чудовищно утомляет, да и сбивает с толку».

Другие почитатели Маркса также признавались, что у них стекленели глаза, пока они с трудом продвигались через непонятные первые главы. «Пожалуйста, скажи своей жене, — писал он Людвигу Кюгельману, своему другу в Ганновере, — что главы «Рабочий день», «Кооперация, разделение труда и машинное оборудование» и «Первоначальное накопление» — наиболее удобочитаемые. Тебе придется объяснить ей непонятную терминологию. Если будут еще какие-то вызывающие сомнения моменты, я буду рад помочь». Когда великий английский социалист Вильям Морис читал «Капитал», он «от души наслаждался его исторической частью», но признался: «Мозг испытывал муки замешательства при чтении чисто экономической теории этой великой работы. Но я прочел ее и буду надеяться, что какая-то информация сохранится во мне». Это оказалось в любом случае хорошим капиталовложением: I том, принадлежащий Морису, в роскошном, богато украшенном кожаном переплете был в мае 1989 года продан на аукционе за 50000 долларов.

Полнейшее непонимание, а не политическая враждебность могло объяснить отсутствие откликов на первую публикацию «Капитала». «Молчание по поводу моей книги беспокоит меня», — раздражался Маркс. Энгельс старался раздуть любопытство, посылая враждебные, написанные под псевдонимом, рецензии в немецкие газеты, и настаивал, чтобы Маркс и его друзья сделали то же самое. «Главное, чтобы книгу обсуждали снова и снова, неважно, как именно, — говорил он Кюгельману. — По словам нашего старого друга Иисуса Христа, мы должны быть невинны, как голуби, и мудры, как змеи». Кюгельман сделал все, что только мог, поместив статьи в паре газет Ганновера, но поскольку он сам еле-еле понял книгу, эти статьи были не слишком вдохновляющи. «Кюгельман с каждым днем становится все более глуповатым», — кипел от злости Энгельс.

За четыре года было распродано 1000 экземпляров первого издания. И хотя Маркс утверждал в послесловии ко второму изданию (1872), что «та высокая оценка, которую получил «Капитал» в широких кругах немецкого рабочего класса, — лучшая награда за мои труды», кажется невероятным, что эти книги доходили до многих рабочих. Впрочем, ряд статей Иосифа Дицгена, написанных для «Демократише вохенблат», позволил им ознакомиться с основными поднятыми проблемами. «Немногие книги были написаны в более трудных условиях, чем эта, — писала Женни Маркс. Если бы рабочие имели хотя бы слабое представление о тех жертвах, которые были принесены для этой работы, написанной только для них и ради них, они, возможно, выказали бы больший интерес». Но как они могли, если учесть объем этого труда и малопонятный для них предмет исследования? Как писал сам Маркс, «политическая экономия остается незнакомой наукой в Германии».

Однако в других местах такой интерес появился. В январе 1868 года, через два месяца после публикации, лондонская «Сэтеди ревю» включила «Капитал» в сборник недавно изданных немецких книг. «Взгляды автора, как мы их понимаем, может быть, и фатальны, — писали они и, подводя итог, отмечали: — Но что вне всякого сомнения — так это убедительность его логики, сила риторики и то обаяние, в котором он представляет скучные вопросы экономики». Заметка в журнале «Контемпорари ревю» через 5 месяцев заключала в себе патриотический выпад в сторону немецких экономистов: «Мы не думаем, что Карл Маркс может многому научить нас». Но далее отмечалось, что «автор не забывает о главном интересе человека — о проблеме голода и жажды, именно это лежит в основе данной науки».

Русский перевод «Капитала» появился весной 1872 года, разрешенный цензорами царя на том основании, что книга не имеет к России никакого отношения и, следовательно, не может иметь подрывного характера (хотя они и изъяли оттуда фотографию автора, опасаясь возникновения культа личности). Они оценили текст как настолько недоступный, что «немногие прочтут его и еще меньше поймут», но большая часть тиража в 3000 экземпляров была распродана течение года. И пока книга была недоступна и неизвестна в большинстве капиталистических стран запада, газеты и журналы России печатали благоприятные отзывы. «Не ирония ли это судьбы, — писал Маркс Энгельсу, — что русские, которым я оказываю поддержку уже 25 лет, всегда хотят быть моими покровителями? Они следуют за самыми высокими идеями, которые может предложить Запад только из чистого обжорства». Он был особенно рад заметке в одном петербургском журнале, выразившей похвалу «необычной живости его прозы». «В этом отношении, — говорилось в статье, — автору нет равных… Большинство немецких ученых пишут книги языком столь сухим и туманным, что у простых смертных от этого раскалывается голова».

С французским изданием возникли проблемы. Хотя работа началась в 1867 году, сразу после выхода книги, были взяты на испытание пять переводчиков, но их кандидатуры отклонили. В конце концов Маркс дал благословение школьному учителю из Бордо — Жозефу Руа. Однако, проверив затем первые главы, он решил, что хотя они «в целом были сделаны хорошо», Руа часто переводил слишком буквально. «Поэтому я вынужден был переписывать по-французски целые главы, чтобы сделать их приемлемыми». С одобрения Маркса издатель решил издавать книгу в более доступной для рабочего класса форме — по частям. Первая появилась в мае 1875 года.

В приютившей его стране за первыми, многообещающими рецензиями последовало долгое молчание. «Хотя Маркс и долго прожил в Англии, — писал адвокат сэр Джон Макдонел в марте 1875 года в «Фортнайтли ревю», — он здесь как тень своего имени. Люди могут злословить о нем, но они его не читают». Маркс считал, что «особым даром бесстрастной оболваненности» было британское чувство своего первородства, и отсутствие английского издания подтверждал его предубеждение. «Мы очень признательны вам за письмо, — писали из компании «Макмиллан» другу Энгельса, Карлу Шорлеммеру, — но мы не склонны поддерживать публикацию перевода «Капитала». Те немногие британцы, которые хотели изучить его, были вынуждены пользоваться немецким, русским или французским вариантом. Радикальный английский журналист Питер Фокс, издатель «Нэшнл реформер», после ознакомления с немецким изданием сказал: «Я чувствую себя как человек, приобретший слона и не знающий, что ему теперь с ним делать». Один шотландец, представитель рабочего класса, Роберт Баннер, послал Марксу страдальческий призыв о помощи:

Наиболее нуждавшиеся в этой книге были наименее способны ее понять, тогда как образованная элита, которая могла читать и понимать, не имела такого желания. Как писал английский социалист Генри Хиндман: «Для нас, привыкших в наши дни, особенно в Англии, всегда страховать себя в бою с помощью наконечников на кончиках рапир, — ужасное нападение Маркса с обнаженным стальным мечом показалось просто неуместным. Нам, людям, воспитанным на бутафорских боях в воображаемых гимнастических залах, было невозможно поверить, что этот безудержный спорщик и яростный противник капитала и капитализма — глубочайший мыслитель нашего времени».

Сам Хиндман был исключением из этого правила. Еще в 1880 году после прочтения французского перевода он завалил автора множеством таких щедрых подарков, что Маркс почувствовал себя обязанным встретиться с ним. Но хотя Хиндман утверждал, что «хочет понять», при их встречах говорил именно он, и говорил не умолкая. Маркс приходил в ужас от визитов этого «самодовольного болтуна». Их неизбежный разрыв произошел в июне 1881 года, когда Хиндман включил в свой социалистический манифест «Англия за всех» две главы, большая часть которых была списана с «Капитала» без разрешения автора. Лишь в предисловии говорилось, что «идеями и большей части материала в главе 2 и 3 я обязан работе великого мыслителя и писателя, чье творчество, я уверен, вскоре будет доступно большинству соотечественников». Маркс счел это позорно недостаточным: почему было не упомянуть «Капитал» или назвать его автора по имени? Растерянное извинение Хиндмана заключалось в том, что у англичан «страх перед социализмом и ужас, что их учит какой-то иностранец». Однако, как указывал Маркс, эта книга, вряд ли успокоит страх, пробуждая «мечту о социализме» на странице 86, и любой полуобразованный читатель наверняка догадается из предисловия, что этот анонимный «великий мыслитель» не англичанин. Это была кража — чистая, простая кража — соединенная с дурацкими ошибками в нескольких абзацах, которые явно почерпнуты не из «Капитала».

Как только Маркс разошелся с одним из своих английских почитателей, так тут же обрел Другого — хотя и предпринял меры предосторожности никогда не встречаться с этим человеком. Эрнест Белфорд Бакс, рожденный в 1854 году, вдохновленный Парижской коммуной еще в юности, в 1879 году начал писать серии статей для снобистского ежемесячника «Модерн сот» об интеллектуальных титанах столетий, включив в этот список Шопенгауэра, Вагнера и Карла Маркса (1881). Изучая философию Гегеля в Германии, Бакс, вероятно, был одним из тех английских социалистов своего поколения, которые принимали диалектику как внутреннюю динамику жизни. Он описывал «Капитал» как книгу, которая «выражает собой разрабатывание в экономике доктрины, сравнимой по своему революционному характеру и огромной важности с системой Коперника в астрономии или с законом гравитации в механике», Маркс, понятно, был в восхищении, называя статью Бакса «первой публикацией, которая пронизана истинным энтузиазмом в отношении самих новых идей и смело восстает против британского мещанства».

Однако именно Хиндман, которого Маркс немного презирал, сделал больше, чем кто-либо еще, для распространения идей Маркса среди этого мещанского народа. Он оставался его пылким приверженцем, постоянно цитируя Маркса (к тому времени уже с указанием имени) в своей книге «Историческая основа социализма в Англии» (1883). Он даже основал марксистскую политическую партию, Демократическое объединение (позже Социалистическое демократическое объединение), главными членами которого являлись Бакс, Вильям Моррис, Вальтер Крейн, дочь Маркса Элеонора и ее возлюбленный Эдвард Авелинг. Восторженная поддержка Баксом «Капитала» вдохновила молодого ирландского писателя Джорджа Бернарда Шоу провести осень 1883 года за изучением французского издания. «Это стало поворотной точкой в моей работе, — вспоминал Шоу. — Маркс был для меня откровением… Он открыл мне глаза на факты истории и цивилизации, дал полностью новое понимание, обогатил мою жизнь целью и смыслом». Он писал, что «Капитал» «достиг величайшего искусства, на которое только способна книга, — изменения умов людей, читающих ее».

Любовь Шоу к «Капиталу» никогда не меркла, что он и доказал с характерным для него щедрым подношением на самой первой странице своего сочинения «Что есть что в политике для каждого», написанного более чем 60 лет спустя:

Шоу не имел большого успеха в распространении благой вести среди своих товарищей по Фабианскому обществу, в которое вступил в 1884 году. Его друг Г. Дж. Уэллс называл Маркса «нудным, эгоцентричным и сердитым теоретиком», который «самым низким и ничтожным человеческим импульсам придавал видимость вычурной философии». Под влиянием главного теоретика Сиднея Вебба, фабианцы направляли британский социализм от идеи классовой войны и революции к убеждению, что со всеобщим правом голоса существующее ныне британское государство может установить такое общественное законодательство, которое способно улучшить как благосостояние рабочего класса, так и эффективность экономической системы. Это стало также и основным кредо Лейбористской партии, образованной в 1900 году. Старая острота о том, что лейбористы в большем долгу перед методизмом, чем перед марксизмом, может быть просто преувеличением: среди ее сторонников и ее членов Парламента было также много таких социалистов, кто мог назвать себя марксистом. В 1947 году эта партия даже выпустила копию «Манифеста Коммунистической партии», чтобы «признать свой долг перед Марксом и Энгельсом как перед вдохновителями всего рабочего движения». Но лидеры лейбористов поддерживали взгляды Гарольда Вильсона на то, что наследие Маркса неуместно для конституционной партии левоцентристов, а возможно, даже и враждебно.

В Германии, на родине Маркса, его идеи стали правящей идеологией Социалистической Партии Германии (SPD) на ее съезде в Эрфурте в 1891 году. Но Эрфуртская программа содержала две отдельные части, предрекающие длительную борьбу между революционерами и ревизионистами. Первая часть, составленная приверженцем Маркса Карлом Каутским, заново формулировала тезисы, знакомые из «Капитала», — тенденцию к монополии и обнищание пролетариата. Вторая часть, написанная Эдвардом Бернштейном, рассматривала более близкие политические цели — всеобщее избирательное право, бесплатное образование, прогрессивный налог. Бернштейн жил в Лондоне в 1880-х и попал под влияние ранних фабианцев: Роза Люксембург жаловалась, что он «видит мир через английские очки».

Бернштейн открыто отказывался от наследия Маркса в следующие за Эрфуртским съездом 10 лет, отвергая его теорию о стоимости как «чистую абстракцию», которой не удалось объяснить связь между спросом и предложением. Каутский сначала избегал критиковать своего старого товарища и иногда, казалось, даже подбадривал его: «Ты ниспроверг нашу тактику, нашу теорию стоимости, нашу философию. Сейчас все зависит от того, чем то новое, о котором ты думаешь, заместит старое». К концу века намерения Бернштейна прояснились. Капитализм, будучи далек от своего разрушения неминуемыми и неизбежными кризисами, вероятно, продолжит свое существование и принесет еще больше процветания массам. И если им управлять нужным образом, он мог бы действительно оказаться двигателем общественного прогресса.

Поэтому было бы неверным допускать, что настоящее развитие общества показывает относительное или, на самом деле, абсолютное уменьшение числа членов имущих классов. Их число увеличивается как относительно, так и абсолютно… Перспективы социализма зависят не от уменьшения, но от увеличения общественного богатства.

Хотя СПГ (SPD) и продолжала заявлять о себе как о революционной пролетарской организации, на практике она стала успешной парламентской партией, которая направлялась технократами.

Как тонкому ценителю иронии, Марксу, возможно, пришлось бы улыбнуться или усмехнуться над своей судьбой. Пророк, не признанный на родине, еще меньше на земле, его приютившей, стал вдохновителем катастрофического восстания там, где менее всего этого ожидал, — в России, которая почти не упоминалась в «Капитале». Однако к концу жизни Маркс уже начал сожалеть об этом упущении: успех русского издания заставил его задуматься о том, что там, возможно, есть какой-то революционный потенциал.

Его переводчик в Санкт-Петербурге Николай Даниэльсон был также и вождем народнического движения, опиравшегося на убежденность в том, что Россия способна перейти к социализму прямо от феодализма. Изображение Марксом капитализма как губителя душ убедило их, что, если возможно, этой стадии развития необходимо избежать, и раз в России уже существует зародышевая форма общинного землевладения в сельской местности, то было бы неправильным разделить крестьянские общины и передавать их в руки частным землевладельцам в угоду якобы неизбежной исторической закономерности. Для более традиционных марксистов, вроде Георгия Плеханова, утверждавшего, что условия для социализма не созреют до тех пор, пока в России не будет развитой промышленности, это было самообманом, и в течение десяти лет после появления «Капитала» Маркс, казалось, тоже так считал. Отвечая в 1877 году народникам, которые выражали несогласие с его детерминистским подходом к истории, он писал, что если России суждено стать капиталистической, имея перед собой пример западноевропейских стран, то она «не достигнет цели, пока большая часть ее крестьян не превратится в пролетариат. После этого Россия сможет испытать безжалостные законы капитализма, как и другие страны».

Однако Маркс продолжал размышлять о событиях в России, которые грозили опровергнуть его учение. Революционное движение длилось недолго, но оказалось потрясающе решительным и действенным. Между 1879 и 1881 годами отделившаяся от народников фракция «Народная воля» организовала 7 покушений на жизнь царя Александра II, последнее из которых достигло своей цели. Через шесть лет «Народная воля» пыталась убить и Александра III; одним из повешенных за участие в этом преступлении был Александр Ульянов, чей младший брат Владимир Ильич Ульянов станет известен как В. И. Ленин. Последовало большое количество арестов и приговоров, и многие русские революционеры оказались в изгнании. Плеханов уехал в Швейцарию с несколькими своими товарищами, включая Веру Засулич, которая в 1876 году застрелила генерала-губернатора Санкт-Петербурга и затем настолько виртуозно сыграла спектакль в зале суда, что присяжные признали ее невиновной в совершении предумышленного убийства. Несмотря на такое прошлое, она осуждала насилие и стремление к цареубийству в русском социализме, который, казалось, потерял из виду обязательное направление на экономику, заданное в «Капитале». Но вопрос о крестьянстве и пролетариате продолжал беспокоить Веру Засулич и ее товарища, находившихся на берегу Женевского озера. В 1881 году она обратилась к Марксу, авторитетно высказывая свое мнение. «Вы не можете не знать, что ваш «Капитал» очень популярен в России, — писала она. — Но о чем вы наверняка не знаете, так это о той роли, которую он играет в нашем обсуждении аграрного вопроса. Нельзя ли разрешить спор, сообщив ваши идеи о возможном будущем нашего общинного землевладения в сельской местности и теории исторической неизбежности для всех стран мира пройти через все фазы капиталистического производства?»

Маркс мучился над проблемой несколько недель и написал не меньше пяти черновиков ответа. Наконец он послал ей краткое письмо, где писал, что «так называемая теория» была неправильно понята: историческая неизбежность буржуазной фазы определенно ограничена странами Западной Европы. Западный переход от феодализма к капитализму представлял переход одного типа личной собственности в другую. А в случае русских крестьян их общественная собственность, наоборот, была бы вынуждена измениться в личную собственность. Однако анализ, данный в «Капитале», не приводит причин ни за, ни против жизнеспособности сельской коммуны». Этот ответ обнадеживал в большей степени, чем его комментарии четыре года назад, — но он был намного осторожнее, ₍чем первый черновик письма к Засулич, которое объясняло, почему и как русское крестьянство могло избежать судьбы своих западноевропейских товарищей по несчастью:

Через пять дней после того, как Маркс послал свой окончательный вариант, небольшая группа из «Народной воли» убила царя Александра II в Петербурге, бросив бомбу в его карету.

Зная его упорное убеждение в том, что к революции можно прийти только через коллективное действие рабочего класса, а не с помощью индивидуального фанатизма или актов терроризма, от Маркса наверняка ожидали поддержки Засулич и Плеханова, а не террористов, ищущих смерти и славы. Однако в письме к своей дочери он сознался, что швейцарские эмигранты были «лишь доктринерами, бестолковыми анархо-социалистами, и их влияние на русском «театре войны» — нулевое». А террористы «совершенно полноценные ребята без мелодраматического позирования, простые, прозаичные, героические… Они стремятся убедить Европу, что их способ действия является специфически русским, исторически неизбежным, морализировать по поводу которого следует так же мало, как по поводу землетрясения на Хиосе».

Невозможно себе представить, чтобы молодой Маркс мог иметь такую позицию: он много лет осуждал социалистов, которые использовали такие методы, как заговоры, государственные перевороты и политические убийства. К 1881 году он, однако, был болен и изнурен. Маркс, так нетерпеливо предвкушавший ранее пролетарскую революцию, сейчас, казалось, устало ожидал хоть какого-нибудь восстания. После рождения внука он размышлял о том, что у детей, «рожденных в этот поворотный пункт истории… впереди самый революционный период, который когда-либо испытывал человек. Поэтому плохо сейчас быть «старым», так как это значит предвидеть вместо того, чтобы увидеть».

Все архитекторы революции 1917 года цитировали Маркса, и в особенности «Капитал», как божественный авторитет в отношении правильности своих взглядов. Троцкий изучил книгу в 1900 году, когда был в ссылке в отвратительной деревушке в Сибири, кишащей насекомыми, и вспоминал, что читал, «смахивая тараканов со страниц». Ленин познакомился с трудом Маркса в 1888 году, в 18 лет, сидя на старой печи в кухне у своего дедушки. После этого он использовал те части «Капитала», которые подходили к его целям, как бритву, ранящую противников. Максим Горький как-то сказал о ленинских речах, что они имели «холодный блеск стальных стружек». Хотя его первая главная работа «Развитие капитализма в России» была представлена как своего рода дополнение к Марксу, она не имела ничего общего с той иронией и возмущением, отличающими «Капитал». Как заметил Эдмунд Вильсон, «Работы Ленина строго функциональны; они все нацелены на осуществление прямой цели… Он просто такой человек, который хочет убедить». Прямой целью «Развития капитализма в России» было показать, что страна уже вышла из феодализма благодаря быстрому распространению железных дорог, угольных шахт, сталелитейных заводов и текстильных фабрик в 1880-х и 1890-х годах. Конечно, промышленный пролетариат существовал почти только в Москве и Санкт-Петербурге, но это лишь усиливало его обязанность действовать, выражая повсеместное недовольство крестьян и мастеровых. В новых фабриках, писал Ленин, «эксплуатация полностью развита и возникает в ее чистых формах, без каких-то сбивающих с толку деталей. Рабочий не может не увидеть, что его подавляет капитал… Вот почему фабричный рабочий это не кто иной, как выдающийся представитель всего эксплуатируемого населения».

Но в своей поздней брошюре «Что делать?» он добавлял, что рабочие слишком поглощены своей экономической борьбой за развитие истинно революционного сознания:

Массовые кампании за улучшение условий труда и за более короткий рабочий день, поддерживаемые Марксом в «Капитале», были отвергнуты Лениным как потеря времени. Вместо этого рабочие должны отдаться в руки профессиональных революционеров, таких, как он сам: «Временное социалистическое движение может появиться только на основе глубокого научного знания… и носителем этого знания является не пролетариат, а буржуазная интеллигенция». В этих предложениях можно в зачаточной форме увидеть то, что позже стало чудовищной тиранией.

Как самозваный носитель десяти заповедей, Ленин любил напоминать товарищам об их более низком интеллектуальном уровне. «Нельзя понять «Капитал» Маркса и особенно его первые главы, не изучив внимательно и не поняв всю «Логику» Гегеля», — писал он в своих «Философских тетрадях». — Иначе через полвека никто из марксистов не будет понимать Маркса». Кроме него, конечно. Однако, несмотря на чтение и сочинительство, собственное «научное знание» Ленина было не слишком глубоко. Вот резкая оценка Троцкого, который мог видеть его ближе, чем кто-либо еще:

И, возможно, даже не вступление. «Захват власти силой, — писал он в 1917 году, — это отличительная черта восстания. Его политическая задача прояснится после захвата». Как писал историк Бертрам Вульф, это полностью перевернуло учение Маркса с ног на голову: марксистское убеждение, что в конечном итоге именно экономика определяет политику, — «изменяется на точку зрения Ленина, что с достаточной решимостью одна лишь политическая сила может успешно и полностью определять экономику». Неудивительно, что доминирующее кредо Советского Союза приобрело имя марксизма-ленинизма, а не просто марксизма. Любимым лозунгом Маркса был de omnibus dubitandum — «сомневаться во всем». Но никто из тех, кто пытался следовать этому в коммунистической России, долго не выдерживал. Тот марксизм, которого придерживался сам Маркс, был не столько идеологией, сколько критическим процессом, непрерывным диалектическим доказательством; Ленин, а затем и Сталин, превратили его в догму. Так, разумеется, делали и другие социалисты до них. «Общественное демократическое объединение и немецко-американские социалисты — единственные из партий, которые умудрились свести марксистскую теорию развития к жесткой ортодоксальности, — жаловался Энгельс Фридриху Зорге, немецкому эмигранту в Нью-Йорке в мае 1894 года. — Эта теория, как догмат веры, заставила рабочих замолчать раз и навсегда, вместо того чтобы помочь им самостоятельно подняться на их ступень с помощью классового инстинкта. Вот почему обе эти партии остаются всего лишь сектами и, как говорит Гегель, появляются из ничего и превращаются в ничто». Некоторые даже приводят доводы о том, что истинным марксистским успехом в Советском Союзе был его распад: централизованная, замкнутая и бюрократическая административно-командная система оказалась несовместима с новыми силами производства, кристаллизуя тем самым изменения в производственных отношениях. Михаил Горбачев именно в этом и признался в своей книге 1987 года «Перестройка»:

Именно в этих обстоятельствах появилось предвзятое отношение к роли товарно-денежных отношений и закону стоимости при развитом социализме, и часто делалось заявление о том, что они были противоположны и враждебны социализму. Все это соединялось с недооценкой подсчета прибылей и убытков и породило беспорядок в ценах и игнорирование денежного обращения. Все больше появлялось признаков отчуждения человека от собственности всего народа, недостаток сотрудничества между координированием общественных интересов и личных интересов рабочего человека.

Следующей после России страной, провозгласившей себя коммунистической, был Китай, который стал «народной республикой» в 1949 году. Тогда как Маркс и Ленин в центре внимания держали пролетариат, Мао Цзедун утверждал, что сельские крестьяне могут быть революционной силой, если направляются «верными» лидерами, такими, как он сам. Остерегаясь советской модели срочной индустриализации, он во главу угла поставил сельскохозяйственное развитие, вдохновив, таким образом, многих марксистов в тех странах третьего мира, которые не имели промышленности, заслуживающей внимания. Но маоистская программа была катастрофой для китайского крестьянства: «Большой скачок», проект коллективизации сельского хозяйства и развития мелкомасштабных сельских отраслей промышленности привел в результате к массовому голоду и был прекращен в 1960 году, через два года после начала. Это совпало с разрывом отношений между Китаем и Советским Союзом, когда Никита Хрущев осмеял «Большой скачок», а Мао отплатил ему обвинением в повороте на капиталистический путь. Однако со времени смерти Великого Кормчего в 1976 году Китай сам направился по капиталистическому маршруту, демонстрируя самую быстро растушую промышленную экономику в мире, хотя при этом и продолжает утверждать, что сейчас он достиг «основного этапа социализма». Несмотря на отказ от всех заповедей Мао, правительство в Пекине продолжает называть себя марксистско-ленинским, хотя более подходящим названием было бы «рыночно-ленинское».

Как и христианство со своими многочисленными соперничающими сектами, марксизм появлялся под поразительно разными и трудно сочетаемыми наружностями — большевики и меньшевики, спартанцы и ревизионисты, сталинисты и троцкисты, маоисты и кастроисты, еврокоммунисты и экзистенциалисты. Сам Маркс с мрачной покорностью предвидел, что его имя будет упоминаться всуе «марксистами» многие годы спустя после его смерти, и он уже не сможет им возразить. Его самым известным выражением отчаяния по поводу заблуждающихся приверженцев был упрек французским социалистам в 1870-х годах: «Если они марксисты, то я, наверное, не марксист». А он, возможно, им и не был. История XX века показала, что марксистская революция была наиболее вероятна в тех странах, которые не обладали развитой промышленной экономикой, капиталистическим классом и большой армией работающего пролетариата. Следовательно, налицо явный парадокс.

Дэвид Маклеллан писал в 1983 году, когда еще почти половина мира находилась под режимами, заявлявшими о себе как о преемниках Маркса:

В коммунистических государствах от Албании до Зимбабве местное определение марксизма было составлено правительством, и дальнейших дискуссий не требовалось — даже, более того, не разрешалось. На Западе, однако, его значение стало предметом одновременно резкого спора и тонкой переоценки. Работа так называемой Франкфуртской школы в 1930-х — включающей Макса Хоркеймера, Теодора Адорно и Герберта Маркузе, дала рождение нового поколения марксистской философии, известной как «критическая теория», которая отвергала экономический детерминизм Ленина и большевиков. Франкфуртская школа и другие мыслители, например, Антонио Грамши, также рассматривали традиционное марксистское отношение к пролетарскому классовому сознанию. Капитализм, по Грамши, сохранял свою гегемонию, заставляя рабочий класс принимать буржуазную культуру как норму, поддерживая одни ценности и действия и исключая другие. Чтобы поставить под сомнение эту слаженность и разрушить ее притязания, рабочие должны развить свою «противо-господствуюшую» культуру с помощью новой системы широко распространенного образования.

Поэтому западные марксисты намного большую важность придают в политическом процессе тому, что Маркс называл надстройкой — культуре, институтам, языку, настолько большую, что рассмотрение экономической основы иногда совершенно исчезает. Неспособные изменить мир, они сосредоточились на его интерпретации с помощью того, что стало известно как «изучение культуры», которое установило свое господство во многих университетских городках в последние десятилетия двадцатого века, видоизменяя изучение истории, географии, социологии, антропологии и литературы. Даже либидо было подвергнуто марксистскому исследованию. Психиатр Вильгельм Рейх пытался примирить Маркса и Фрейда, предполагая, что рабочие не могут быть полностью свободны, пока они не освободились от сексуального подавления и тирании традиционной семейной структуры (хотя сам Маркс отвергал идею свободной любви как «скотской», эквивалентной «общей проституции»). «Секс включается в работу и общественные отношения и, таким образом, делается более поддающимся контролируемому удовлетворению, — писал Герберт Маркузе, гуру «Новых левых» в «Одномерном человеке» (1964). — Технический прогресс и более комфортная жизнь позволяют систематически включать элементы полового влечения в область производства и обмена товаров».

Эта область была определена намного шире, чем Маркс мог бы себе представить. Она охватывала собой любой вид предметов потребления — пара остроносых туфель, газетная фотография, магнитофонная запись и пакет хлопьев к завтраку были своего рода «текстами», которые можно «прочитать». Критика массовой культуры со стороны ранних теоретиков, находящихся под влиянием Франкфуртской школы, была постепенно вытеснена изучением разных способов, которыми люди получают и истолковывают эти повседневные тексты. Так как исследование культуры приняло «лингвистический поворот» — развиваясь через структурализм, постструктурализм, деконструктивизм и затем постмодернизм — то оно часто казалось способом полного избегания политики, хотя многие из его практиков продолжали называть себя марксистами. Логика их игривой настойчивости заключается в том, что не существует никаких определенностей или реальностей, и ведет, в конечном счете, к плывущему по течению, свободному от оценочных суждений релятивизму, который прославляет одновременно и американскую поп-культуру, и древнее идолопоклонничество. Несмотря на презрение к великим историческим повествованиям и общим законам природы, многие, казалось, приняли длительный успех капитализма за непреложный факт жизни. Их порывы к ниспровержению находили свое убежище в каких-нибудь пограничных сферах, где господство победителей казалось менее прочным. Отсюда их влечение к нетипичному и экзотичному, начиная от тайных теорий об НЛО до садомазохизма. Привлекательность и наслаждение потреблением (телесериалы, центры торговли, кич массового рынка) заняли место обычного для марксизма взгляда на условия материального производства. Результатом было, по словам марксистского критика Терри Иглетона, «безмерное расширение роли лингвистики — то, что больше не казалось вероятным в политической реальности, было все еще почти возможно в сферах рассуждения, или символов, или текста. Свобода текста или языка приходила, чтобы компенсировать несвободы системы в целом». Новым врагом стали, как пишет Терри Иглетон, «согласованные системы убеждений любого рода — особенно все формы политической теории и организаций, которые стремились анализировать и воздействовать, и структуры общества в целом. Ни одну методичную критику монополистического капитализма невозможно довести до конца, так как капитализм сам по себе является измышлением так же, как и истина, справедливость, закон и все остальные «лингвистические конструкции».

Ну, а Маркс, может кто-то спросить, ведь именно он и стремился представить такого рода критику? Радостно демонстрируя рекламные ролики или конфетные обертки, теоретики, казалось, на удивление неохотно пользуются скальпелем по отношению к тексту «Капитала», возможно, из-за страха совершить литературное отцеубийство. Историк постмодернизма Доминик Ла Копра говорит, что это, возможно, «самый вопиющий случай, когда канонический текст необходимо просто прочесть повторно, а не читать буквально, ставя его в зависимости от чисто унитарного авторского голоса».

Самая примечательная переоценка в этом духе — это сборник статей «Читая «Капитал»» Луиса Альтюссера и его учеников, которая начинается утверждением намерения:

Альтюссер, как и любой другой читатель, подходит к этому, надев очки, соответствующие его собственному рецепту. Ведь это именно он первым настаивал на том, что существует непреодолимая бездна — «эпистемологический разрыв» — между Марксом 1840-х годов и человеком, который написал «Капитал» двадцать лет спустя. В отличие от Жан-Поля Сартра, который в ранних философских работах находил богатое вдохновение для своего видения марксизма как истории человеческого самоосвобождения, — Альтюссер сетовал на тот интерес, который молодой Маркс выказывал к морали, отчужденности и «человеческому фактору». По Альтюссеру, история была «процессом без субъекта» и, следовательно, не стоила изучения или анализа: личности, даже коллективно, не могли бросать вызов безличным силам Идеологической Государственной Системы — образования, религии, семьи — что порождает и поддерживает господствующую систему убеждений.

Альтюссер спасал Маркса от узкого экономического детерминизма, наложенного Лениным и его приверженцами, чтобы держать в плену ограничивающей смирительной рубашки. В работе «Читая «Капитал» он сводит огромный труд Маркса к чисто научной работе, не затронутой влиянием Гегеля, — несмотря на собственное пылкое признание Маркса своего долга перед ним, особенно в начале главы о товаре. А в этой работе марксизм выглядит просто теорией структурированных инструкций, не более того, — теорией, отделенной от политики, истории и жизни.

Логика антигуманизма Альтюссера заключалась в том, что людей нельзя считать ответственными за свои действия — в этом была та суть разногласий, которую он сам эксплуатировал годами позже, чтобы избавиться от чувства вины после убийства своей жены. В более широком смысле этот вопрос служил для того, чтобы оправдать Коммунистическую партию (членом которой он являлся долгое время): массовые репрессии в Советском Союзе были не преступлением, а лишь теоретическим просчетом — новой формой «нерационального благоразумия». Как писал марксистский историк Е. П. Томсон в своей ярко-полемичной работе «Скудость теории» (1979): «Можно видеть появление альтюссеризма как воплощение основной политики действия внутри идеологии, как попытку перестроить сталинизм на уровне теории». Он добавлял, что настроенность Альтюссера в целом на абстрактный марксизм, не затронутый историей или опытом, показал его как человека, «который имеет только случайное знакомство с «исторической практикой», так как в реальном мире время входит в дверь без стука и просто оповещает о смертях и кризисах реальности». И это было более верным, чем себе представлял Томсон. Полнота невежества Альтюссера обнажает себя в его посмертных мемуарах «Будущее длится вечно» (1994), где он признает себя «обманщиком и плутом», который порою придумывал разные сентенции, чтобы они служили его собственным целям. «На самом деле, мое философское знание текстов было довольно ограниченным, Я… немного знал Спинозу, немного об Аристотеле, софистах стоиках, довольно много о Платоне и Паскале, ничего о Канте и немножко о Гегеле, и, наконец, несколько отрывков из Маркса».

И как же он выходил из положения со всем этим? Его объяснения своих фокусов поразительно откровенны:

Благодаря этим интуитивным способностям, книга украшена случайными вспышками прозрения, хотя Альтюссер изучил лишь несколько отрывков Маркса. Он предлагает смотреть на «Капитал» как на «важный ответ на тот вопрос, который нигде не ставится. Только Марксу удалось сформулировать то, что он произвел: понятие о воздействии структуры на ее элементы».

Маркс, иными словами, создал мину замедленного действия, ожидая, что кто-то задаст тот вопрос, на который он уже ответил. На это указывает письмо, которое он послал Энгельсу вскоре после окончания первого тома в 1867 году, предвидя обвинения в «вульгарной экономике» в адрес «Капитала»: «Если бы я хотел опровергнуть все такие обвинения заранее, я бы повредил всему диалектическому методу изложения. Наоборот, в этом методе хорошо то, что он постоянно ставит ловушки тем, кто провоцирует эти методы, стремясь продемонстрировать их идиотизм». И опять нельзя не вспомнить ироническую колкость Бальзака в «Неведомом шедевре»: единственным недостатком покрытого пятнами, бесформенного и неудачного полотна художника было то, что оно появилось на сто лет раньше, так как на самом деле было произведением абстрактного искусства. Как писал Эдмунд Вильсон, Маркс, выступая в защиту лишенных права владения классов и осаждая крепость буржуазного самодовольства, привнес в экономику точку зрения, «которая была настолько же ценной для его времени, насколько и чуждой для него».

В течение полувека после издания «Капитала» грубые экономисты, однако, не выказали особого интереса к опровержению Маркса, предпочитая игнорировать его. Они видели капиталистическую систему как перманентную неизбежность, а не преходящую историческую фазу, содержавшую внутри себя зародыши своей собственной смертельной болезни.

Маркс рассматривал процент, прибыль и ренту как неоплаченный труд. Академические экономисты объясняли проценты, полученные владельцами капитала, как «награду за воздержание». Для Альфреда Маршалла, господствующей фигуры в британской экономике во времена позднего викторианства, те, кто накапливал капитал, а не растрачивал его, совершали «жертву ожидания» и поэтому заслуживали компенсации за добродетельное самоограничение.

Классические экономисты придерживались того взгляда, что перепроизводство, которое Маркс рассматривал как специфическую черту капитализма, просто не существует.

В соответствии с законами рынка, предложение рождает свой спрос: заработок от производства и продажи определенных товаров обеспечивал покупательную способность и позволял покупать другие товары. Этот же самый механизм саморегулирования гарантировал и то, что безработица могла быть только недолгим, случайным досадным событием. Безработные всегда были бы готовы поработать за меньшую плату; явившееся результатом уменьшение зарплат понизило бы цену товаров, ими производимых, которые, в свою очередь, подняли бы спрос на товары и увеличили их продажи, таким образом, давая возможность прийти вновь к полной занятости.

Экономические завихрения и массовая безработица, имевшие место между двумя мировыми войнами, подвели к пересмотру и запоздалому признанию того, что капитализм все-таки имеет недостатки. Некоторые экономисты начали задаваться даже вопросами о том, на самом ли деле капитализм вечен и неизменен. В своем исследовании 1939 года «Стоимость и капитал» профессор Джон Хикс сомневался, что можно рассчитывать на долговечность чего-то вроде капиталистической системы в отсутствие новых изобретений, достаточно сильных, чтобы сохранить статус-кво. Дж. М. Кейнс, родившийся в год смерти Маркса, писал в работе «Общая теория занятости, доход и деньги» (1936): «Аспект капитализма, связанный с существованием рантье, я вижу как переходную фазу, которая закончится, как только сделает свое дело».

Кейнс, наиболее влиятельный экономист XX века, отрицал представление о том, что капитализм, по отношению к которому проводится политика невмешательства, естественным образом приходит к установлению собственного равновесия. Утверждение, что безработица снижает заработную плату и, тем самым, восстанавливает полную занятость, может быть верным в рамках отдельных компаний или отраслей промышленности. Но если все зарплаты сокращены, тогда весь доход уменьшается и спрос понижается, приводя к отсутствию у работодателей желания нанимать больше рабочих. Сторонница Кейнса Джоан Робинсон писала: «Если кто-то из толпы, наблюдающей за ходом процессии, встанет на стул, то он лучше увидит происходящее. Но если на стулья встанут все, то никому из них не откроется хорошая перспектива».

До Кейнса большинство экономистов рассматривали случайные кризисы капитализма как незначительные отклонения. Он же увидел в них неизбежный ритм нестабильной системы — так же, как и Маркс. Однако Кейнс отвергал Маркса, считая его оригиналом, вышедшим «из преисподней экономической мысли, чье учение было непоследовательным, устарелым, неверным с научной точки зрения, не имеющим ни значения, ни применения в современном мире». Горячность в этом осуждении Маркса удивительна и имеет сходство с тем, как сам Маркс критиковал классических экономистов, и с критикой Кейнса их неоклассических последователей. Как писала Джоан Робинсон в 1948 году:

Некоторых, без сомнения, отпугивала стилистическая размытость его работы. Хотя сама Робинсон думала, что теория Маркса о кризисах во II томе «Капитала» имеет близкое сходство с Кейнсом, она призналась, что «возможно, преувеличила сходство. Последние два тома «Капитала»… довольно непонятны, и их можно интерпретировать многими способами. Воды мутные, и возможно, что каждый, пытающийся заглянуть в них, увидит просто свое собственное лицо».

Но принципиальная причина пренебрежения этой связью между Кейнсом и Марксом — как, впрочем, и пренебрежение изучением Маркса, — лежала, возможно, в политической плоскости. Сам Кейнс был либералом, а не социалистом, и гордо заявлял: «В случае классовой войны я окажусь на стороне образованной буржуазии». Кейнсианство стало новой традицией для западных экономистов и политиков в середине XX столетия — именно в то время, когда холодная война сделала имя Маркса синонимом врага. Немногие марксисты желали быть связанными такой ассоциацией.

Исключением являлся австриец по происхождению Иосиф Шумпетер. У капитализма не было более рьяного поборника, нем Шумпетер, который оставался героем для многих американских предпринимателей, хотя его известная работа «Капитализм, социализм и демократия» (1942) начинается с оценки успехов Маркса (длиною 54 страницы), которая настолько же неожиданно великодушна, насколько собственная дань Маркса буржуазии в «Манифесте Коммунистической партии». Как пророк, признает Шумпетер, Маркс страдал «неверным видением и ошибочным методом расчета», особенно в предсказании усиления обнищания рабочих. Однако «Маркс лучше других видел процесс изменения в промышленности и осознал его кардинальную важность более полно, чем любой другой экономист его времени». Поэтому Маркс являлся «первым экономистом высокого ранга, который мог видеть и систематически демонстрировать то, как экономическую теорию можно превратить в историческое исследование и как историческое повествование можно превратить в «историю разумную». Через несколько страниц он ставит вопрос «Выживет ли капитализм?» и отвечает: «Нет, не думаю, что выживет». Это может показаться странным комментарием в книге, которая предназначена для твердой защиты духа предпринимательства, и, конечно, Шумпетер — в отличие от Маркса — не получает от этого удовольствия. «Если доктор предсказывает пациенту близкую смерть, то это не значит, что он этого желает». Его идеей было то, что новшество капитализма — новые продукты, новые методы их производства — было силой «творческого разрушения», которая в конечном итоге могла стать успешно действующей и поэтому слишком деструктивной ради своего же блага.

В последнее десятилетие XX столетия пророческие предостережения как Шумпетера, так и Маркса, казалось, были опровергнуты. После предсмертной агонии коммунизма либеральный капитализм в американском стиле может править беспрепятственно — возможно, даже вечно. «То, что мы сейчас видим, — провозглашал Фрэнсис Фукуяма в 1989 году, — это не просто конец Холодной войны или период послевоенной истории, но это — конец истории как таковой, конечная точка идеологической эволюции человечества». Однако история вскоре мстительно повторилась. К августу 1998 года происходит экономический крах в России, валютный обвал в Азии и паника на рынках по всему миру, что побуждает «Файненшл тайме» задаться вопросом: «А не совершили ли мы переход от триумфа глобального капитализма к его кризису всего лишь за десять лет?» Статья называлась «Возвращаясь к «Капиталу».

Даже те, кто много получал от этой системы, начали задаваться вопросом о ее жизнестойкости. Джордж Сорос, миллиардер, биржевой делец, которого винили в неудачах как в Азии, так и в России, предупреждал в работе «Кризис глобального капитализма: открытое общество в опасности» (1998), что со стадным инстинктом капиталовладельцев нужно уметь управляться прежде, чем они растопчут всех на своем пути:

Во время холодной войны, когда коммунисты благоговели перед работой Маркса, как перед священным писанием — совершенным и непогрешимым, — те, которые находились на другой стороне, поносили автора как агента дьявола. С падением берлинской стены он, однако, получил новых почитателей в совсем невероятных местах. «Нам не стоит спешить поздравлять себя с поражением Маркса и марксизма, — писал экономист правого крыла Джуди Ванниски в 1994 году. — Наше мировое сообщество намного более подвижно, чем было _в его времена, но процесс обновления не гарантирован. Силы реакции, которые он правильно обозначил, должны быть побеждены каждым приходящим поколением, — и эта огромная задача сейчас стоит перед нами». Ванниски, который придумал выражение «экономика предложения», цитировал «Капитал» как главный источник вдохновения для своей теории, что производство, а не спрос было ключевым для процветания. Как приверженец свободной торговли и золотого стандарта, враг бюрократии и поклонник духа Клондайка, он считал, что Маркс был «одним из титанов классической теории и практики», — и также пророком гениев. Он подошел чрезвычайно близко к истине в своем предположении, что капитализм сеет семена своей собственной гибели. «То есть, если капитализм требует безжалостной конкурентной борьбы, а капиталисты делают все, что могут, чтобы уничтожить конкуренцию, то мы имеем систему, которая по сути своей нежизнеспособна — как те животные, которые пожирают своих детенышей».

В октябре 1997 года экономический обозреватель журнала «Нью-Йоркер» Джон Кассиди напечатал интервью с британским инвестиционным банкиром, работающим в Нью-Йорке. «Чем больше времени я провожу на Уолл-стрит, тем больше убеждаюсь, что Карл Маркс велик. Экономиста, который воскресит Маркса и изложит его идеи в виде последовательной теории, ждет Нобелевская премия. Я абсолютно убежден, что подход Маркса — это самый лучший способ взглянуть на капитализм». Его любопытство возрастало, Кассиди прочитал Маркса в первый раз и решил, что его друг прав. Он находил «захватывающие отрывки о глобализации, неравенстве, политической коррупции, монополизации, техническом прогрессе, упадке высокой культуры и слабохарактерной природы современного существования — те темы, с которыми экономисты сталкиваются заново, иногда даже не осознавая, что идут по следам Маркса». Цитируя известный лозунг, изобретенный Джеймсом Карвиллем для президентской кампании Билла Клинтона в 1992 году — «Это — экономика, болван!», — Кассиди указывал, что «Маркс для этой теории ввел собственный термин — «материалистическая концепция истории». Сейчас она так широко распространена, что ее используют аналитики всех политических взглядов, как и Карвилль, без ссылок на источник. Когда консерваторы утверждают, что государство всеобщего благоденствия, подавляющее частное предпринимательство, обречено и Советский Союз распался, так как не мог соперничать с производительностью западного капитализма, они берут на вооружение аргумент Маркса, что экономика — это движущая сила развития человечества».

Подобно персонажу из Мольера, который открыл, что, не зная того, уже больше сорока лет говорит прозой, большинство западной буржуазии впитало идеи Маркса, даже не заметив этого. Именно запоздалое прочтение Маркса в 1990-х вдохновило финансового журналиста Джеймса Бучана написать блестящую работу «Застывший предмет желания: исследование смысла денег» (1997). Бучан писал:

Даже журналисты из «Экономиста» Джон Миклетвейт и Адриан Вулдбридж, рьяная группа поддержки турбокапитализма, признавали свой долг перед Марксом. «Как пророку социализма Марксу — капут, — писали они в книге «Безупречное будущее: проблема и невидимые перспективы глобализации» (2000), — но как пророк «всеобщей взаимозависимости народов», как он называл глобализацию, — Маркс все еще может казаться поразительно важным… Его объяснение глобализации остается сегодня настолько же ясным, каким было и 150 лет назад». Их величайший страх заключается в том, что «чем успешнее становится глобализация, тем сильнее она разжигает обратную отрицательную реакцию», — что, иными словами, Маркс, возможно, правильно предполагал, что «развитие современной промышленности… вырывает из-под ног само основание, на котором буржуазия производит и присваивает продукцию. Ведь буржуазия, прежде всего, производит своих могильщиков». Несмотря на свою чрезмерную гордость, Джон Миклетвейт и Адриан Вулдбридж имеют некое неловкое подозрение, что созидательное уничтожение, доведенное до совершенства глобальным капитализмом, «может иметь естественную точку, момент, когда для людей это станет невыносимым».

Падение буржуазии и победа пролетариата не произошли. Но ошибка или неисполненное пророчество Маркса о капитализме заслоняется и поднимается за пределы всего той пронзительной точностью, с которой он открыл природу этого зверя. Пока все, что твердое, все равно плавится и превращается в воздух, — живое изображение в «Капитале» тех сил, которые управляют нашими жизнями, и нестабильности, отчуждения и эксплуатации, порождаемых этими силами — никогда не потеряет своей актуальности. Как писала статья в «Нью-Йоркере» в 1997 году: «Его книги стоит читать, пока стоит капитализм».

Не оказавшись погребенным под камнями берлинской стены, Маркс, может быть, только теперь начинает появляться в своем истинном смысле. Он все еще может стать самым влиятельным мыслителем XXI столетия.