Карл Маркс: Мировой дух

Глава четвертая ВЛАСТЕЛИН ИНТЕРНАЦИОНАЛА (1856–1864)

В несколько месяцев, с 1856 по 1857 год, когда Маркс был отрезан от всего, оказался без денег и без сил, подавленный горем и нищетой, его судьба круто изменилась: появились деньги, условия жизни улучшились, революция забрезжила впереди, он снова очутился в центре международной деятельности, его концепция оформилась, теория развивалась. В тридцать восемь лет он вновь обретет смысл жизни.

Весной 1856 года, узнав, что ее мать при смерти, Женни бросилась в Трир; ее сводный брат, все еще занимающий пост министра внутренних дел, снова выхлопотал для нее вид на жительство. С явной гордостью Маркс пишет Энгельсу 10 апреля 1856 года: «Моя жена получила паспорт из Берлина по особому высочайшему распоряжению Его Величества. В мае она уедет в Трир со всем семейством и пробудет там три-четыре месяца».

Карл не говорит (но наверняка об этом думает), что наследство вытащило бы их из нищеты. Ему уже лучше. Кажется, в очередной раз чья-то смерть (или ее предвестие) помогло ему избавиться от некоей зависимости.

Четырнадцатого апреля, всего через четыре дня после письма Энгельсу с сообщением об отъезде Женни, он впервые за последние четыре года появляется в официальной жизни левых сил и эмиграции — произносит речь на ежегодном банкете «Народной газеты» чартистов. Это выступление проникнуто высокой поэзией и душевным подъемом, которого он уже давно не являл публике. Казалось, он вновь увидел возможность действовать для самого себя и для всего рабочего класса, словно предвидел конец одновременно собственного заточения и бездействия пролетариата. Он заговорил тем же тоном, так же пламенно, как в годы своей юности. Горечь ушла. Возможно, в тот вечер он вспоминал о Гвидо, Франциске, Эдгаре — они не увидят грядущих потрясений, которые, по его мнению, не имеют ничего общего с политикой: «Эта революция — не открытие 1848 года. Паровой двигатель, электричество и различные изобретения носят революционный характер, причем гораздо более опасный, чем буржуа Барбес, Распайль и Бланки!» Далее он отдает дань уважения английскому рабочему классу, гостем которого является в этот вечер: «Английские рабочие — первородное дитя современной промышленности. И наверняка они не последними стремятся к социальной революции, тоже дочери той же самой промышленности; такая революция принесет освобождение всему их классу, всему миру; она станет такой же интернациональной, какими являются сегодня власть капитала и рабство наемных рабочих». Затем он произносит своего рода политическое пророчество большой художественной силы: «В Средние века в Германии существовало тайное судилище, так называемый „Vehmgericht“. Если на каком-нибудь доме был начертан красный крест, то люди уже знали, что владелец его осужден „Vehm“. Теперь таинственный красный крест начертан на всех домах Европы. Сама история теперь судья, а исполнитель ее приговора — пролетариат».

Его великолепная речь, произнесенная на едином дыхании, с сильным рейнским акцентом, вызвала овации.

Руководитель почившего в бозе Союза коммунистов вернулся. Отныне до самой смерти Маркса, да и много позже, в мировом левом движении уже ничто не будет делаться без него.

В тот момент, когда Женни с тремя дочерьми приехала в Трир к одру своей матери, никому не известный юноша Otto фон Бисмарк изложил в Берлине свои идеи, от которых никогда не отступится: в Германии нет места двум большим державам; рано или поздно Пруссии придется столкнуться с Австрией; она должна к этому готовиться: вооружаться и заключить союзы, прежде всего с Францией. «Во внешней политике, — писал он 21 мая 1856 года, — я свободен от всяких предрассудков… Франция интересует меня лишь постольку, поскольку оказывает влияние на положение моей родины».

Этот человек будет на первых ролях в истории Европы; в том числе он окажет решающее влияние на судьбу Маркса и окажется одной из причин явления, которое после Маркса и вопреки Марксу станет известно как «марксизм». Возводя Прусское государство, он сделает его оплотом тех, кто намеревался противопоставить националистический социализм интернационалистическому социализму Маркса. Именно через него пройдет развилка путей, ведущих к двум самым ужасным извращениям следующего века.

Женни прибыла в Трир как раз вовремя: в конце мая 1856 года госпожа фон Вестфален скончалась. Опасаясь, что брак с революционером лишит ее прав на наследство, Женни написала сводному брату в Берлин, и тот любезно ответил ей из министерства, с вершины которого царил над страной: «Нет никаких сомнений в том, что вы с Эдгаром являетесь наследниками; в случае возникновения временных финансовых затруднений поскорее напиши мне, я пришлю тебе все необходимое». Это письмо показывает, что связи между ними не были порваны, и подтверждает тот факт, что Женни, если бы попросила, смогла бы получить от своих родственников помощь, которой ей так не хватало в худшие моменты пяти последних лет.

В июне Женни уехала из Трира, забрав наследство в 120 фунтов стерлингов и часть наследства своего отца, хранившуюся у одного трирского банкира на счете, заблокированном после ее отъезда тринадцать лет тому назад. Никто не знал, где найти Эдгара, не вернувшегося из Америки, чтобы вручить ему его долю наследства. Женни думала, что ее брата нет в живых.

Узнав о наследстве из письма Женни, Карл попросил ее забрать десятки книг, которые были оставлены под залог в Кёльне в июле 1849 года, когда ему не хватало денег на издание газеты.

Отныне семье есть на что жить: объединив доходы от журналистской работы, наследство и выплаты от Энгельса, Карл, по его расчетам, сможет получать в год от 150 фунтов (доход нижних слоев среднего класса) до 500 (доходы высших слоев среднего класса — upper middle class); на деле эта сумма чаще будет приближаться к верхней границе, чем к нижней. Кстати, сам Карл писал в то время, что на 300 фунтов в год в Лондоне можно жить вполне прилично. Тем не менее, чтобы достичь этой суммы, ему придется снова и снова обращаться с просьбами к Фридриху (помимо регулярных выплат с его стороны), каждый раз описывая свои потребности с большим количеством подробностей.

Карл больше не может видеть Дин-стрит. Там повсюду смерть. А главное, ему невыносима мысль о том, что его уцелевшие дети будут жить под этой крышей. Он решил переехать как можно скорее. Не дожидаясь возвращения Женни с наследством, он 22 сентября 1856 года занял у Энгельса денег на обустройство в квартире в пятиэтажном меблированном доме за годовую плату в 36 фунтов (вполовину больше, чем предыдущая) по адресу Графтон Террас, 9, Мейтленд-Парк, Гаверсток-Хилл, возле Хэмпстед-роуд — в том районе Лондона, который начал заселять средний класс и куда Марксы ходили гулять по воскресеньям. Дом с подержанной мебелью в стиле «рококо» казался после обитания в старых трущобах великолепным дворцом.

И поскольку он сам выкарабкался из нищеты, то и революция еще может выйти из спячки. Не только он теперь может рассуждать о чем-то ином, нежели выживание его семьи, но и «левые» всего мира должны пробудиться вместе с ним. Карл снова устанавливает связь между своим личным положением и положением всего света; он пишет в таком духе Энгельсу 26 сентября: «Тот простой факт, что я, наконец-то, снова могу зажить своим домом и вернуть свои книги, доказывает, что до привлечения наших особ осталось рукой подать», и далее: «Не думаю, что большой финансовый кризис произойдет после 1857 года». Их мысли чрезвычайно близки: в письме от 27 сентября, разминувшемся с письмом Карла, Фридрих тоже делает ставку на возвращение «левых» на европейскую политическую арену: «Когда я узнал, что ты обзавелся обстановкой, то заявил, что дело наше правое, и даже побился об заклад». Иначе говоря, революция не могла начаться без Маркса; достаточно было ему вернуться на сцену, чтобы она началась. Он — мировой дух, не иначе…

В конце сентября 1856 года Женни с тремя дочерьми вернулась из Трира. Они проезжали через Париж, где любовались Большими бульварами с недавно установленным газовым освещением. Женни одобрила переезд, хотя и посетовала на то, что Карл не дождался ее, чтобы выбрать новое жилище. Привезенных ею денег хватит на то, чтобы оплатить квартиру вперед на пять лет, хотя в первую очередь следует оплатить долги. Жизнь семьи преобразится.

Двадцать девятого сентября Марксы покинули Дин-стрит, «улицу смерти», на которой за шесть лет у них родилось двое детей и умерло трое. Хелен Демут последовала за ними; они все еще не могли без нее обходиться; обстоятельства, связанные с рождением ее сына, ушли в прошлое.

Через два месяца Фридрих снова написал Карлу о своей вере в революцию, хотя никакое событие в Англии или в остальной Европе не давало тому повода, ничто не предвещало финансового или экономического кризиса, разве что кое-какие затруднения на железных дорогах: «Революции будет не так-то легко начать с такого же чистого листа [как в 1848 году]… По счастью… только проявив храбрость и самую твердую решимость, можно будет что-нибудь сделать, поскольку уже не стоит опасаться такого же быстрого отката, как в 1848 году».

Карл же боялся, что революция разразится прежде, чем он закончит свою большую книгу. С тем большей серьезностью он снова принялся за работу.

Он не писал никаких заметок, не проводил сам никакого исследования рабочей нищеты. Он сам едва-едва из нее выбрался и знал ее лучше любого из тех, кто описывал ее прежде него. Ему не было никакой необходимости знакомиться на месте с условиями жизни рабочих на манчестерских заводах. Он основывался на личных воспоминаниях и наблюдениях других людей. Время от времени он наведывался к одному букинисту на Лонг-Акр. Роясь в книгах и бумагах, он составил целую библиотечку из донесений следственных комитетов и инспекторов фабрик Англии и Шотландии. «Многие члены палаты общин и палаты лордов, которым их раздавали, использовали [эти донесения] лишь как мишени для стрельбы, чтобы измерить по количеству страниц, пробитых пулей, убойную силу оружия. Другие продавали их на вес… Карл прочел их с начала до конца, о чем свидетельствуют многочисленные карандашные пометки. Он причислял свои находки к наиважнейшим документам, самым необходимым для изучения способа капиталистического производства, и был такого высокого мнения о тех, кто их написал, что сомневался, найдутся ли в другой стране Европы столь сведущие, беспристрастные и правдивые люди, как английские фабричные инспекторы».

Он проводил все больше времени в библиотеке Британского музея, с тем большим удовольствием, что там только что открыли новый зал, освещенный большими окнами в потолке и с более внушительным куполом, чем в соборе Святого Павла (он считался самым большим в мире). Его сооружение обошлось в 150 тысяч фунтов стерлингов. Однако архитекторы позабыли о стеллажах, и пришлось устанавливать их в спешке перед самым открытием зала для публики!

Обретение этого великолепного пространства, совпавшее с его собственным переездом, стало для Карла словно еще одним знаком. Как будто улучшение условий жизни должно было обязательно сопровождаться улучшением условий труда. Как будто все должно меняться к лучшему одновременно.

Карл теперь ходил туда почти каждый день и практически всегда садился на одно и то же место. Там он встречал Луи Блана, работавшего над своей монументальной «Историей Французской революции». Главным образом Маркс изучал там доклады об условиях жизни рабочих, но не только в Великобритании. Ему попались официальные донесения из Бельгии, из которых он делал очень подробные выписки, целиком вошедшие в «Капитал» двенадцать лет спустя: в этих страницах отразилось странное сочетание романтического порыва, научной точности и политического азарта:

«Поскольку среди английских капиталистов вошло в моду изображать Бельгию раем для рабочих, потому что „свобода труда“, или, что то же самое, „свобода капитала“, не нарушается там ни деспотизмом тред-юнионов, ни фабричными законами, то следует сказать несколько слов о „счастье“ бельгийского рабочего. Наверняка, никто не был более посвящен в тайны этого счастья, чем покойный г-н Дюкпесьо, главный инспектор бельгийских тюрем и благотворительных учреждений и член Центральной статистической комиссии. Обратимся к его работе: „Budgets économiques des classes ouvrières en Belgique“ (Bruxelles, 1855). Здесь описывается, между прочим, средняя бельгийская рабочая семья, ежегодные расходы и доходы которой вычислены на основании очень точных данных и условия питания которой сравниваются потом с условиями питания солдата, флотского матроса и арестанта… Из этого видно, что лишь немногие рабочие семьи могут питаться хотя бы так, как арестанты, не говоря уже о матросах или солдатах».

В статьях, что Маркс писал тогда для газет, с которыми еще сотрудничал, он поднимает самые разные темы, в том числе и совершенно чуждые ему. Так, в том году он заговорил об Афганистане — «чисто поэтическом термине, обозначающем разные племена и государства, как если бы речь шла о реальной стране. Афганского государства не существует». Кто сегодня лучше и короче сказал бы об этой стране?

В том же году Фейербах, его бывший учитель, первый кумир и первый противник, напечатал свой последний большой труд — «Теогонию», в которой намеревался примирить гуманизм «Сущности христианства» с натурализмом «Сущности религии»: человек обожествляет то, чем в действительности не является, но хочет быть, это есть его бог. Книга не имела никакого успеха. Бедный Фейербах! Его время ушло, а час так и не пробил.

Карл продолжает делать выписки как можно быстрее, поскольку время поджимает: кризис — он это знает, пишет об этом — неминуем…

В самом деле, весной 1857 года этот кризис, которого он ждет, на который надеется, который возвещает, кризис, который, по его мнению, должен был запустить революционный маховик, наконец случился: спекуляция на акциях железнодорожных компаний и недостаточная добыча золота в мировом масштабе повлекли за собой падение всех ценных бумаг на биржах Нью-Йорка, а затем Лондона, Парижа и Вены. Отсюда серьезные проблемы с ликвидностью на многочисленных предприятиях в Соединенных Штатах и в Европе. В Париже Генеральное общество движимого кредита («Креди мобилье»), детище сенсимонистов, примкнувших к Империи, оказалось под большой угрозой. В Англии многие предприятия текстильной промышленности, в том числе и фабрика семейства Энгельсов, переживали не лучшие времена. В довершение всего в Индии восстание сипаев — индийских солдат, служивших в британской армии, — грозило лишить империю главных рынков сбыта.

Карл ликовал: все происходило в точности так, как он предсказывал.

И тут еще одна хорошая новость, как будто так должно быть всегда: горе к горю, радость к радости — Женни снова беременна.

Одиннадцатого июля 1857 года в первом восторженном письме Энгельсу Маркс отмечает: «Революция приближается, как показывают дела с „Креди мобилье“ и с финансами Бонапарта вообще… Капитализму будет далеко не так просто выправить ситуацию, как десять лет назад, ибо социалистический лагерь лишился многих иллюзий, что позволит ему действовать энергичнее и четче». По-прежнему неотвязна мысль о том, чтобы, не повторяя ошибок 1848 года, заключать союз только с крестьянами, а не с буржуа, пусть даже демократами.

Думая, что настал последний час капитализма, Фридрих Энгельс поддался своим воинственным наклонностям и включился в Манчестере в военные приготовления, чтобы отомстить за погибших в 1849 году. Карл пытался умерить его пыл: надо вести пропаганду, а не хвататься за оружие!

На самом деле ситуация снова в корне изменилась, и какое-то время поступали только дурные новости. В результате кризиса главный редактор «Нью-Йорк дейли трибюн» Чарльз Дана решил платить Карлу только за опубликованные статьи, не гарантируя ему еженедельных публикаций. Такое решение существенно урезало его доходы: он терял не менее 60 фунтов в год. А в июле 1857 года у Женни случился выкидыш. Беды тоже всегда приходят парами: огорчения личного порядка и общественные разочарования.

Однако Маркс не отчаялся; он верил в неизбежность краха капиталистической системы. 23 августа он вновь взялся за свою книгу по экономике. Теперь они с Историей состязаются в беге: кто быстрее. В октябре он пишет Энгельсу: «Я работаю, как ненормальный, чтобы закончить свою книгу о политической экономии, иначе система рухнет, прежде чем я закончу книгу!»

Теперь он собирался озаглавить ее «К критике политической экономии». О договоре с немецким издателем из Дармштадта, подписанном тринадцать лет назад, он уже забыл. Да жив ли еще этот издатель? Карл не знал этого. В нужный момент он найдет другого. Он дает определение собственному методу, пишет введение, вычеркивает его: «Общее введение, которое было набросал, я опускаю, так как, основательно поразмыслив, решил, что всякая подгонка под выводы, к которым еще только следует подвести, может помешать, а читатель, который вообще захочет следовать за мной, должен решиться восходить от частного к общему».

Иначе говоря, никакого краткого изложения своих выводов, предваряющих книгу! Читателю придется потрудиться. Странное требование придумал для себя человек, постоянно пишущий обобщающие статьи. На самом деле он по-прежнему подходит к созданию книг совершенно иначе, чем к написанию статей: последние, «кормящие» его, могут и упрощать взгляд на предмет, но первые возлагают на него ответственность, а потому должны содержать всевозможные нюансы, хотя и становясь от этого неудобочитаемыми.

С октября 1857 года по март 1858-го, работая чаще всего по ночам в своем новом доме, где, наконец-то, можно было жить, он исписал семь тетрадей, следуя плану, состоящему из двух больших частей: Деньги и Капитал. Каждый день Женни переписывала неразборчивые листки. Думая, что за последние два года разрешил главную задачу — о прибавочной стоимости, то есть о связи между капиталом и трудом, между экономикой и историей, между политической и социальной жизнью, между философским отчуждением (занимавшим его десять лет кряду) и экономической эксплуатацией (тоже занимавшей его уже десять лет), Карл теперь пытался упорядочить и прояснить все это в совокупности. Появлялась теория капитализма (теперь он ясно это видел). Мирового капитализма.

Он исходил из анализа денег — особого товара, одновременно меры стоимости и средства обмена, и переписывал набело свои заметки о собственности на землю, о внешней торговле, о мировом рынке. Все это уже вылилось в рукопись на 800 страницах.

А потом — нет, решительно кризис не углубляется так быстро, как это было предусмотрено. Он даже очень скоро прекратился, не потрепав как следует капитализма, который пошел в гору с новой силой. Революция произойдет еще не скоро. Книга Карла может подождать. Время есть.

Впрочем, как каждый раз, когда какая-нибудь его рукопись была уже почти готова, он цеплялся за любой предлог, лишь бы не ставить слово «конец». Сильный приступ фурункулеза вынудил его снова прервать работу на три месяца. Каждый раз, когда ему надо было расстаться с написанным, возникало какое-то препятствие, словно он заболевал под воздействием страха опубликовать свою работу. Современный психиатр сказал бы, что осознание отчуждения вызывало у него соматические расстройства. Он всё сказал об этом в «Немецкой идеологии», в том важном отрывке, который мы цитировали выше, о трагедии, вызываемой отчуждением результата труда у его создателя, не понимая тогда, что говорит прежде всего о самом себе.

Однако эта рукопись (которая будет издана много позже смерти Маркса под заглавием «Grundrisse der Kritik der politischen Ökonomie» («К критике политической экономии») была частично готова к публикации уже в 1857 году. Она содержала в себе первое систематическое изложение его теории рынка и стоимости, учение о деньгах, классификацию первобытных обществ по трем типам (азиатскому, античному и германскому) в том виде, в каком он набросал ее в статьях для «Нью-Йорк дейли трибюн» об Индии, объяснение исчезновения феодализма через анализ колониальных обществ с указанием роли, которую сыграли современная промышленность, современные торговля и сельское хозяйство и некоторые изобретения, например, порох и книгопечатание. В ней также содержится первый анализ неизбежного краха капитализма: подобно тому, как феодальная аристократия в конце концов пала под ударами капитализма, он в свою очередь станет препятствием на пути экономического развития и сможет удерживаться лишь ценой кризисов, войн и обеднения подавляющего большинства населения планеты. Это пробудит у рабочих политическое сознание, которое подтолкнет их к революции, а та после переходного периода приведет к построению коммунистического общества, в котором личность будет заниматься универсальным производством.

Ко всему этому Маркс еще вернется (существенно уточнив и дополнив некоторые положения) в двух книгах, которые все-таки решится опубликовать.

В начале 1858 года шурин Карла вышел из прусского правительства, а он сам вновь ослабел физически и морально. Революция снова ушла за горизонт. Социалистическая диаспора, от которой он отдалился, была рассадником слухов и клеветы; он потерял большую часть сдельного заработка в «Нью-Йорк дейли трибюн». Энгельс, занятый в Манчестере работой и жизнью хозяина, приезжал теперь к нему лишь изредка, а того, что он выплачивал, не хватало для приличной жизни; Маркс боялся, что не сможет платить за жилье, что совершил неосторожность, когда сюда переехал, и что ему придется вернуться в Сохо.

Его умение злословить обо всех и каждом, его комплекс превосходства обернулись практически параноидальным бредом. Он обозвал «говнюком» своего друга Фердинанда Фрейлиграта, поэта, сопровождавшего его с их первой встречи в Лондоне в 1845 году; называл Вильгельма Либкнехта, столь полюбившегося его детям, «известным болваном» и «бестолочью». Окончательно порвал с Уркхартом. Как всегда, его ярость подпитывалась черным юмором; он написал Энгельсу, что «этот ненормальный» (Уркхарт) настолько влюблен в Турцию, что отправил своего тринадцатимесячного ребенка в турецкую баню, и тот умер от кровоизлияния.

Нравственный кризис был обусловлен кризисом творческим: изыскания застопорились. Теория трудовой стоимости не вязалась с экономическими данными. Ибо для него главной экономической переменной был труд, а не цены, как полагали современные ему экономисты. Но поскольку на рынках происходит обмен не количества труда, а товаров с ценами в денежном выражении, ему надо связать количество труда, необходимого для изготовления предметов, с их денежной стоимостью, их ценой — единственной измеряемой величиной. Он пишет, черкает, догадывается, что потребуются сложные расчеты, а он не знает, как их произвести. Тогда он принимается изучать алгебру, которая ему совершенно чужда. Кстати, впоследствии Энгельс признается, что сам доработал этот текст (в литературном плане), сверяясь с математической тетрадью, оставленной Марксом и, верно, начатой около 1858 года.

Двадцать второго января Фердинанд Лассаль (молодой человек, с которым Карл мельком встретился в Дюссельдорфе во время предвыборной кампании десять лет назад, в 1849 году, которого поддерживал, когда тот был в тюрьме, и с которым вел полемику по поводу Пальмерстона) захотел узнать его мнение о своей книге о Гераклите. Проведя несколько месяцев в тюрьме, молодой адвокат теперь вращался в самых изысканных кругах благодаря своей новой спутнице, графине Гатцфельд — замужней женщине много старше его, которой он помог добиться развода и которая жила одинокой и богатой, что вызывало пересуды добропорядочного берлинского общества.

Карл, считавший Лассаля одним из своих немецких «корреспондентов», членом абстрактной «партии», объединявшей в его воображении революционеров всего мира, где бы они ни находились, прочел его книгу, нашел ее отвратительной, но не высказал этого автору, а, напротив, похвалил его в письме от 2 февраля, прося при этом помочь найти в Пруссии издателя для собственной книги под названием «К критике политической экономии». Трудная задача — найти в самодержавной Пруссии достаточно смелого издателя книги по экономической теории, автор которой написал ранее «Коммунистический манифест» и ему запрещено пребывание в этой стране, хотя о нем там уже позабыли с 1850 года! Для привлечения издателя нужна была аннотация книги, и Карл впервые в этом первом письме Лассалю привел план будущего произведения, умолчав, что по основным пунктам этого плана ничего пока нет: «Вся работа состоит из шести книг: 1. О капитале (с несколькими вступительными главами). 2. О земельной собственности, 3. О наемном труде. 4. О государстве. 5. О внешней торговле. 6. О мировом рынке… В целом критика и история политической экономии и социализма должны были бы составить предмет другой работы. Наконец, краткий исторический очерк развития экономических категорий и отношений станет предметом третьей».

Пометка «с несколькими вступительными главами» маскирует тот факт, что на самом деле Карл решил опубликовать лишь небольшой фрагмент заявленной книги — одну-единственную главу о стоимости. За остальные главы он еще даже не принимался. Это также означает, что деньги, то есть цены, превыше всего. И тут он во всеоружии. Но что касается отношений между ценами и трудом и всего прочего, упомянутого в его плане, то это будет другая книга — «Капитал». А продолжения, связанного с его навязчивой идеей изложить историю наук, нет еще даже в набросках.

Короче, ни одна из задуманных книг еще не написана. Но поскольку он должен назвать приблизительную дату завершения рукописи, которую хочет издать, Карл вынужден рассказать о своих затруднениях. В том же письме Лассалю от 2 февраля проскальзывает намек на застопорившиеся исследования, хотя он не говорит об этом четко и открыто. Он рассказывает также о книге, работа над которой будто бы завершается: «Работа подвигается очень медленно; как только хочешь покончить с вопросами, которые были на протяжении многих лет главным предметом твоих исследований, они снова возвращаются в новом виде, вызывая у тебя сомнения… У меня нет ни малейшего представления о том, сколько печатных листов все это займет. Если бы у меня было время, досуг и средства все это доработать, прежде чем представить на суд публики, я бы сильно ее ужал…» Извечное нежелание расстаться с текстом, противоречивое стремление сжато выразить свою мысль и высыпать целый ворох подробностей. Извечный страх, что у него отберут произведение, что оно будет существовать вне его, о чем он уже писал в 1844 году.

Лассаль ответил, что благодарит его за лестный отзыв, будет рад помочь в поисках издателя и, кстати, подумал о собственном берлинском издателе Франце Дункере, только что напечатавшем его «Гераклита». Что скажет Маркс?

Одиннадцатого марта тот восторженно сообщил Лассалю, что первая книга может быть готова к концу мая, и поручил ему обсудить от его имени договор с Дункером.

Двадцать шестого марта, то есть менее чем через два месяца после того, как Карл обратился к нему с просьбой, Лассаль сообщил, что заключил для него великолепный договор: Дункер заплатит по 3 фридрихсдора (то есть 17 талеров) за печатный лист, что очень даже неплохо, поскольку профессорам университета платят только 2.

Маркс без ума от радости; 2 апреля 1858 года он написал Энгельсу, чтобы сообщить ему новость и рассказать не об этой книге, которую, как он говорит, вскоре напечатает, а… о следующей! Этот труд («Капитал») будет, в свою очередь, подразделяться на четыре главы: «а. Капитал вообще, б. Конкуренция. в. Кредит, г. Акционерный капитал. Первая глава будет подразделяться на: 1. Стоимость. 2. Деньги: а) деньги как мера, б) деньги как средство обмена, или простое обращение, в) деньги как валюта. 3. Капитал».

Таков, по сути, план всего, что он напишет за те два десятка лет, которые ему остается прожить. И все это в основном останется в виде рукописей.

Несколько дней спустя дадут о себе знать бессонные ночи, финансовые неурядицы, страх писать, а главное, издавать — он заболеет серьезным воспалением печени.

Девятого апреля ему так плохо, что Женни сама написала в Берлин Лассалю (с которым не была знакома), сообщая, что ее муж не может взяться за перо, потому что «страдает от болей в печени, как всегда по весне», и он очень взбудоражен, потому что должен тратить время на хлеб насущный (то есть писать статьи для «Нью-Йорк дейли трибюн»), но он надеется вовремя закончить обещанную рукопись. Она благодарит за помощь при заключении договора с Дункером и поздравляет его с тем, что он такой «ловкий агент». На самом деле Женни сильно встревожена: Карл больше не может писать, и надежда на доходы от статей и этой книги рушится. Она это знает лучше кого бы то ни было: она переписывает каждую созданную им страницу.

Тем временем восстание в Индии было подавлено путем ужасающих репрессий, словно чтобы в очередной раз подтвердить повсеместное торжество капитализма.

Через некоторое время Маркс достаточно оправился, чтобы с 6 по 20 мая уехать выздоравливать к Энгельсу в Манчестер. Скоро он уже настолько пошел на поправку, что много ел и пил и даже, похоже, впервые ездил верхом. Естественно, он не писал, но воспользовался поездкой, чтобы попросить денег у друга, который согласился ему их одолжить, но выдал вексель, поскольку не мог получить наличных ранее, чем через полгода. 31 мая, вернувшись в Лондон, Карл пишет Фридриху, что чувствует себя «в форме» и скоро примется за работу. И добавляет: «Отпусти мне грехи за похвалы, которые пришлось расточать Гераклиту Темному», то есть Лассалю.

В тот же день Маркс написал Лассалю, чтобы тот известил издателя, что он из-за приступа гепатита не успел еще закончить первый раздел обещанной книги.

Потом печень снова разболелась после наступления жары, и материальное положение сделалось шатким. Несколько статей в «Нью-Йорк дейли трибюн», различная подработка и энциклопедия Даны наряду с поступлениями от Энгельса — вот все, на что жила семья Марксов. В то лето Карл потратил много времени в поисках банков, которые согласились бы принять вексель Энгельса. Он по-прежнему не писал. Только в сентябре он вновь принялся за рукопись, обещанную Дункеру, думая закончить ее «в две недели». Об этом свидетельствует письмо Энгельсу от 21 сентября 1858 года: «Моя рукопись уедет только теперь (через две недели), но сразу две тетради. Хотя мне ничего не надо делать, только придать хорошую форму уже написанному, но случается сидеть часами, прежде чем удастся выстроить несколько фраз».

На самом деле две недели прошли — и ничего. Лассаль, взявший на себя ответственность перед издателем, встревожился и справился о новостях. Его опасения подтвердились.

Около двух месяцев спустя, 12 ноября, Карл написал ему выспреннее письмо с извинениями, из которого мы приведем длинную цитату:

«Материал лежал передо мной, все упиралось только в форму. Однако во всем, что я написал, сквозь стиль ощущается болезнь печени. И у меня есть две причины не позволить, чтобы это произведение было испорчено факторами, относящимися к медицине: 1) оно является результатом пятнадцати лет исследований, то есть пятнадцати лучших лет моей жизни; 2) оно — первый серьезный научный взгляд на общественные отношения. Так что я считаю своим долгом по отношению к партии, чтобы этот труд не был обезображен мрачной и натянутой манерой письма, свойственной больной печени. Я не стремлюсь к элегантности изложения, а хочу лишь писать в своей обычной манере, что в последние месяцы страданий было для меня невозможно… по меньшей мере, на эту тему… Я думаю, что, если кто-нибудь даже не столь ловкий, как ты, объяснит положение вещей г-ну Дункеру, он лишь одобрит мое поведение, которое, в том что касается до него как издателя, сводится просто-напросто к тому, что я стараюсь предоставить ему за его деньги как можно лучший товар… Вероятно, что первый раздел (капитал вообще) займет сразу две тетради; переписывая ее набело, я действительно нахожу, что там, где речь идет о самой абстрактной части политической экономии, чрезмерная краткость может сделать материал неудобоваримым для читателя. Но с другой стороны, второй раздел должен выйти одновременно с первым. Внутренняя связь того требует, и весь эффект от этого зависит».

Извинения, выдуманными Марксом в оправдание своего опоздания, просто очаровательны: он не хочет, чтобы «этот труд был обезображен мрачной и натянутой манерой письма, свидетельствующей о больной печени», и не желает навлечь на себя упреки со стороны «партии», которой не существует!.. Можно подумать, что он, столь проницательно наблюдавший за другими, живет в ином мире: «партия» и «прибавочная стоимость», абстрактные концепции становятся реальностью только в его видении мира, так же как и его книга существует только в его рассказах о ней другим…

Новый признак уже наступающей глобализации: именно в этот момент еще один немецкий еврей, обратившийся в христианство и эмигрировавший в 1848 году в Лондон, Пауль Юлиус Рейтер, сделал то, что заставило Маркса в очередной раз пожалеть о неосуществленном, — создал свое информационное агентство через пятнадцать лет после основания такого агентства в Париже другим евреем, Шарлем Гавасом. Странным образом Маркс и Рейтер, два немецких еврея-журналиста, живущих в Лондоне, так ни разу и не встретились.

В очередной раз экономический кризис рассосался. В очередной раз это был не «окончательный кризис», но первый в новом качестве, когда городская промышленность пострадала столь же сильно, как и сельское хозяйство.

Еще через несколько недель в очередном письме к Энгельсу Маркс показывает, что уже не верит в скорый закат капитализма, но чувствует наступление длительного периода глобализации, которая, конечно, несет в себе революцию, но слишком уж слабую, чтобы выстоять перед всем остальным миром, если она ограничится рамками одной страны. Отметим в этом письме такие великолепные фразы: «Буржуазия переживает новый Ренессанс. Теперь мировой рынок существует на самом деле. С выходом Калифорнии и Японии на мировой рынок глобализация свершилась. Значит, революция неизбежна; она сразу примет социалистический характер. Единственная проблема, и мне интересно твое мнение, что ты об этом думаешь — как сможет революция выстоять в таком маленьком уголке мира, как Европа?»

Последний вопрос содержит в себе мысль, которую трактователи творчества Маркса будут тщательно скрывать, как и многие другие мысли. Еще бы! В ней содержится скептицизм по отношению к революции в одной отдельно взятой стране. Между тем Маркс будет повторять это постоянно, при каждом удобном случае.

Карл снова принялся работать, быстро и напряженно. Книга в самом деле была завершена. Все деньги, которые ему удавалось заработать, как и все воскресенья, по-прежнему отдавались его детям. Всю страстную любовь, которую он питал к Эдгару, он перенес на Элеонору, которой было уже три года. Он заставлял ее заучивать те же отрывки из Шекспира, что и Эдгара. Но не оставлял без внимания и двух старших девочек, не отказывая им ни в чем: отныне они ходили в частную школу (отсюда расходы на гардероб), брали уроки музыки и драматического искусства. В начале января 1859 года Маркс даже купил подержанное пианино, которое с большим трудом пропихнули в дверь.

Пятнадцатого января Карл объявил Фридриху, что его труд о деньгах, наконец, закончен и выйдет гораздо раньше книги о труде и капитале. Он чувствует, что его теория трудовой стоимости еще не созрела. Поэтому он решился отдать работу о деньгах, в которой не было ничего необычного. Положение со следующей книгой совершенно неясное: «Рукопись займет примерно 12 печатных листов (три тетради), и (держись крепче), хотя в целом она называется „Капитал“, в этих тетрадях нет еще ничего о капитале, а только две главы: 1. Товар. 2. Деньги, или простое обращение. Так что ты видишь, что часть, подробно проработанная в мае, когда я к тебе приезжал, еще не выходит. Но это хорошо с двух точек зрения. Если дело пойдет, третья глава — „О капитале“ — может выйти следом».

«Если дело пойдет» — это значит, если Маркс будет писать и если первую книгу хорошо примут. Он продолжает, невероятно цинично высказываясь о газетных критиках: «По природе вещей эти пачкуны не смогут свести критику той части, которая выйдет вперед, к простой тенденциозной ругани; поскольку к тому же всё выглядит чрезвычайно серьезным и научным, этим мерзавцам придется в дальнейшем более серьезно отнестись к моей концепции капитала…»

Как и предполагалось, взяв за основу прежние черновые наброски («Основные черты критики политической экономии»), Маркс ведет речь о деньгах, мельком упоминает о товаре и походя, словно назначая свидание, сообщает о своем главном открытии, из которого вскоре родится его теория прибавочной стоимости, кризиса и действия капитализма: рабочий продает не свое рабочее время, а свою рабочую силу. Двигатель истории — это развитие производительных сил, а следовательно, наука. Попутно Маркс уточняет различие, которое проводит между четырьмя способами производства, вкратце очерченными в черновиках и в двух статьях от 1853 года для «Нью-Йорк дейли трибюн»: азиатским — оно характеризуется подчинением всех трудящихся государству (как в Китае); античным — при нем раб подчиняется патрицию (как в Римской империи); феодальным, когда крестьянин находится в крепостной зависимости от сеньора (как в европейском Средневековье); и, наконец, буржуазным, когда наемный рабочий состоит в подчинении у владельца капитала. Карл пишет об этом тем сложным стилем, изобилующим уточнениями и оговорками, который характерен для его книг, но начисто отсутствует в его статьях: «Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производства, антагонистической не в смысле индивидуального антагонизма, а в смысле антагонизма, вырастающего из общественных условий жизни индивидуумов; но развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма. Поэтому буржуазной общественной формацией завершается предыстория человеческого общества».

Маркс снова утверждает, как и пятнадцать лет назад в «Немецкой идеологии», что исторический детерминизм не касается художественного творчества, которое существует независимо от экономического и политического развития. Определенные эпохи художественного творчества не имеют никакого отношения к общему развитию общества и, следовательно, к составляющему его основу материальному базису. И здесь мы видим, что, в противоположность теоретикам марксизма, он никогда не считал, что состояние искусства выражает соотношение сил во времена того или иного художника.

По ходу размышлений об искусстве он заговорил о музыке. Для него это был случай выпустить наружу свои главные опасения по поводу теории стоимости: возможно, стоимость вещей не сводится к времени труда, затраченного на их производство. Ибо здесь он упирается в главное противоречие: согласно его исследованию (которое он еще не публикует здесь во всех подробностях), рабочий «продуктивен» (то есть производит меновую стоимость), только если работает по найму и изготовляет материальный объект или оказывает услуги, продаваемые капиталистами с прибылью для себя. Музыкант, таким образом, «продуктивен» только когда работает на предпринимателя-капиталиста, а композитор — когда трудится на издателя нот. Маркс пишет: нельзя представлять труд пианиста косвенно продуктивным, потому что он, с одной стороны, стимулирует материальное производство, например, роялей, с другой — придает больше энергии и бодрости рабочему, слушающему фортепианный концерт. Ибо только созидательный труд капитала продуктивен, а значит, любой другой труд, как бы он ни был полезен или вреден, не продуктивен для капитализации. Он честно отмечает: музыкант непродуктивен. Зато изготовитель табака продуктивен, хотя потребление табака непродуктивно. Вот ведь загвоздка!.. Маркс добавляет: певица, которая поет для себя, точно птичка, — непродуктивный рабочий. Когда она продает свое пение, то является наемным рабочим или торговцем. Певица, подписавшая контракт, чтобы давать концерты и зарабатывать деньги, — продуктивный рабочий, поскольку она непосредственно производит капитал. Композитор тоже непродуктивен, если только не является наемным рабочим издателя.

Иначе говоря, согласно теории Маркса, в то время как исполнители (изготовители музыкальных инструментов, издатели партитур и организаторы концертов) создают ценности, композитор (независимый труженик, получающий вознаграждение, например, в виде авторского гонорара за его опубликованное/исполненное произведение) не является «производителем» ценностей, которых, однако, без него бы не существовало. Это явный абсурд! Всё это противоречит здравому смыслу и допустимо лишь в том случае, если объявить, что экономика музыки неподвластна экономическим законам. Таким образом, музыканты не входят ни в категорию продуктивных рабочих, ни в категорию непродуктивных рабочих, хотя они являются производителями товаров. Просто их продукция не подходит под понятие капиталистического способа производства. Маркс, понимая, что пишет здесь нелепость, успокаивает себя тем, что музыка, искусство и информация вообще суть побочное производство, не оказывающее влияния на общую динамику капитализма.

Наконец, он много говорит в этой книге о технологиях и подгоняемой ими универсализации и заканчивает новой одой капитализму: «Если производство, основанное на капитале, с одной стороны, создает универсальную систему труда, т. е. прибавочный труд, труд, создающий стоимость, то, с другой стороны, оно создает систему всеобщей эксплуатации природных и человеческих свойств, систему всеобщей полезности; даже наука, так же как и все физические и духовные свойства человека, выступает лишь в качестве носителя этой системы… Отсюда великое цивилизующее влияние капитала; создание им такой общественной ступени, по сравнению с которой все прежние выступают всего лишь как локальное развитие человечества и как суеверное поклонение природе».

Маркс предваряет свой труд великолепным предисловием:

«Как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что сам он о себе думает, точно так же нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию. Наоборот, это сознание надо объяснить из противоречий материальной жизни, из существующего конфликта между общественными производительными силами и производственными отношениями. Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого старого общества. Поэтому человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить…»

Книга «К критике политической экономии» завершена. Теперь Марксу уже не найти ни малейшего предлога, чтобы держать ее при себе.

Вот разве что, потратив все заработанное на дочерей и книги, Карл так беден, что ему даже не на что отправить рукопись в Берлин, а тем более застраховать ее на случай утраты! Страховка, разумеется, покроет только утрату авторских прав. Шесть дней спустя он снова пишет Энгельсу, чтобы в очередной раз попросить у него денег, и снова небольшую сумму, и снова подробно оправдываясь: «Несчастная рукопись закончена, но не может быть отослана, потому что у меня нет ни фартинга, чтобы оплатить ее доставку и застраховать. А последнее тем более важно, что у меня нет ни одной ее копии. Поэтому я вынужден просить тебя прислать мне немного денег не позднее понедельника». Тут он с ледяным юмором добавляет фразу, которая станет знаменитой: «Не думаю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь писал о деньгах, испытывая в них такую нехватку! Большинство авторов, которые о них рассуждали, жили в ладу с предметом своих исследований».

Как обычно, Энгельс ссудил его необходимой суммой, и рукопись была отправлена 25 января. Издатель не известил о получении бандероли. Карл всполошился — столько посылок пропадает, передвигаясь что по морю, что по рельсам, что по дороге, — потом отправил предисловие, датированное январем 1859 года. На сей раз Женни всё переписала, чтобы текст был читаемым. «К критике политической экономии» всё не выходила в свет, поскольку издатель был занят продвижением нового труда Лассаля — исторической драмы «Франц фон Зикинген», в которой молодой денди-социалист прославлял немецкое единство. Карл был взбешен.

Чтобы набраться терпения, Карл снова стал писать для «Народной газеты» и даже взялся руководить эмигрантской газетой «Фольк»[39] — крайне нерегулярно выходившим органом Просветительского общества немецких рабочих, — дело, которое он забросил восемь лет назад. Одновременно он написал Лассалю, тревожась одновременно по поводу запаздывающей публикации его книги и по поводу позиции самого Лассаля в отношении намечающегося сближения между Францией и царской Россией — по отношению к государственному строю последней он испытывал особую неприязнь.

В самом деле, вся Европа теперь только и говорила, что о двух движениях за объединение — в Германии и Италии: Россия была готова оказать помощь и тому и другому, Австрия — воспрепятствовать им. Лассаль одновременно выступал за германское единство под прусским флагом и за итальянское единство против австрийских захватчиков; он даже думал, что союз между Пруссией и Россией против Австрии решит обе проблемы. Карл же опасался, что союз между Пруссией и Россией лишь усилит царя, а потому станет катастрофой для мирового рабочего класса. А это соображение должно, по его мнению, стоять выше любых национальных интересов. Лассаль, таким образом, отстаивал интересы Пруссии, тогда как Маркс — интересы мировой революции. И тот и другой размышляли о позиции Парижа в случае войны в Италии: Лассаль хотел бы, чтобы Франция поддержала Пьемонт, чтобы приблизить независимость Италии; Маркс опасался такой возможности, ибо поражение Австрии только усилит Россию. Ни тот ни другой не знали, что 20 июля во время тайных переговоров в Пломбьере глава пьемонтского правительства Кавур только что убедил Наполеона III (уступив Савойю и Ниццу) послать в помощь королю Сардинии войска в случае нападения со стороны Австрии.

Четвертого февраля 1859 года Маркс снова написал Лассалю, заодно справляясь о публикации своей книги: «Россия стоит за выскочкой из Тюильри и подталкивает его [к войне в Италии]. <…> Если Австрия увязнет в итальянской войне, Россия почти наверняка сломит сопротивление, которое Австрия продолжает ей оказывать».

Двадцать пятого февраля с подсказкой Энгельса Маркс даже сформулировал Лассалю свою точку зрения, вдаваясь в тонкие тактические подробности и увязывая их с их главным спором: «Австрия сильно заинтересована в том, чтобы удерживать линию Минчио [река, вытекающая из Гардского озера], а Германия как единая держава нисколько в этом не заинтересована».

В апреле рукопись Маркса, уже четыре месяца лежащая у издателя, все еще не была опубликована, а Карл так и не получил предусмотренного договором аванса по предоставлению рукописи. Свою ярость он выразил в письме Энгельсу: «Этот мерзавец Дункер рад ухватиться за новый предлог [публикация пьесы Лассаля „Франц фон Зикинген“], чтобы отсрочить выплату моего гонорара. Жиденок может быть уверен, что я ему этого не забуду!» С этого момента в письмах Энгельсу он называет Лассаля только «Ициком», «Эфраимом Гешейдтом», «настоящим жидом», «негром» и даже «германо-еврейским негром». Для него это лишь злобный юмор. Позднее он нежно будет называть своего будущего зятя Поля Лафарга «нашим маленьким негром».

Это и проявление ненависти к себе, которая порой его охватывала, — оборотная сторона его комплекса превосходства; ибо в то время он сам подвергался, в шутку или нет, бесчисленным антисемитским нападкам: все, начиная с дочерей, постоянно называли его «Мавром», подразумевая его еврейство. Тем временем итальянские патриоты из Общества борьбы за независимость под предлогом мнимой австрийской агрессии захватили Тоскану, Романью, входившую в папские владения, Модену и Парму. В силу тайного договора, заключенного в Пломбьере, Франция 10 мая 1859 года вступила в войну на стороне Пьемонта. Обкатывалась система союзов, которая потом вызовет Первую мировую войну.

Энгельс выступил против этой войны в очень специальных статьях по военной стратегии («По и Рейн», «Савойя, Ницца и Рейн», «Вопрос об итальянском единстве»), опубликованных без указания имени. Лассаль же издал (все у того же Дункера) памфлет, в котором советовал Бисмарку воспользоваться тем, что Австрия увязла в Италии, чтобы завладеть Шлезвиг-Гольштейном и объединить Германию. Поскольку издатель занимался распространением этого памфлета, он снова отложил выход книги Маркса, которая была неактуальна.

В письме Энгельсу от 18 мая 1859 года Маркс бушевал по поводу этого памфлета Лассаля, которого все еще представлял корреспондентом «партии»: «Памфлет Лассаля — огромная ошибка… Раз уж Лассаль берет на себя смелость говорить от имени партии, то либо он должен приготовиться к тому, что мы открыто отречемся от него, поскольку ситуация слишком серьезна, чтобы работать в белых перчатках, либо, вместо того чтобы следовать наполовину пылкому, наполовину логическому вдохновению, он должен для начала справиться о том, что думают другие помимо него. Теперь нам надо следить за партийной дисциплиной, иначе все полетит кувырком». На самом деле его разгневало то, как обращался с ним Лассаль: пообещав заняться публикацией его книги, забыл о нем и занялся своей собственной.

В конце мая 1859 года книга «К критике политической экономии» наконец вышла в Берлине тиражом в тысячу экземпляров.

В этот момент некто Карл Фогт[40], немецкий зоолог, примкнувший в 1848 году к лагерю демократов и с тех пор проживавший в Швейцарии, где он принимал у себя Бакунина десять лет назад, выступил против Маркса. Карл поверил слухам, согласно которым Фогг агитировал за нейтралитет, будучи платным агентом Наполеона III. Он поделился своими подозрениями с Элардом Бискампом, главным редактором «Фольк», а тот их опубликовал. Фогт ответил в швейцарской газете. Вильгельм Либкнехт, получив анонимный памфлет, подтверждавший эти обвинения, отправил его в более серьезную немецкую газету, консервативную и проавстрийскую — «Аугсбург альгемайне цайтунг», что придало им гораздо больший резонанс. Вскоре Фогт станет важнейшим объектом антибонапартистской критики Маркса.

Немного спустя, 4 июня, франко-пьемонтские союзники одержали победу при Мадженте, где Наполеон III чуть не попал в плен. На поле сражения остались девять тысяч погибших. Три дня спустя французская армия победила при Милане; Мак-Магон стал маршалом и герцогом Маджента. Австрия уступила Пьемонту Ломбардию, а Парма, Модена, Тоскана и Романья добились воссоединения с ним. Франция аннексировала Ниццу и Савойю.

Пока шла война, Жан Франсуа Милле написал «Анжелюс», а в Пенсильвании обнаружили первые нефтяные месторождения.

Объявленная самим Марксом фундаментальным вкладом в науку, его «Критика политической экономии» разочаровала самых верных его учеников. В Лондоне Вильгельм Либкнехт писал одному другу, что «никогда еще не был так разочарован книгой». В немецкой прессе не вышло никаких рецензий, и Лассаль не предпринял ничего, чтобы книга получила резонанс. Даже в Лондоне появились только два отзыва — оба в газете немецких эмигрантов «Фольк» и оба за подписью… Энгельса!

Карл Фогт, определивший, что слухи о нем исходят из окружения Маркса, написал тогда книгу, в которой обвинял Карла в изготовлении фальшивых денег, тирании в отношении его учеников, клевете в адрес политических противников и вымогательстве денег у бывших коммунистов под угрозой разоблачить их прошлое. Он представил его главой никому не известной тайной организации, которую называл Schwefelband («шайка», «сброд») или Bürstenheimer (по уничижительному названию одного клуба швейцарских рабочих). О книге Фогта заговорили; отрывки из нее дала берлинская «Националь цайтунг» и даже лондонская «Дейли телеграф», заявив, что Маркс якобы возглавляет тайное общество «Отряд огня и серы». Сначала Маркс просто пожал плечами.

В том году Прудон заметил: «Маркс — ленточный глист социализма». «Коммунизм должен прежде всего избавиться от этого ложного брата», — написал Маркс Вейдемейеру.

В том же 1859 году вышла книга Чарлза Дарвина «О происхождении видов путем естественного отбора». Тотчас прочитав ее, Энгельс был в восторге от того, что обнаружил там смысл эволюции. Он с воодушевлением рассказал об этом Марксу: Дарвин — их человек, поскольку верит, как и они, в своего рода нерелигиозную историю человечества и поскольку в его теорию эволюции как борьбы за существование удивительно хорошо вписывается конкурентная борьба, навязанная рынком. «Нужно встретиться с ним», — предложил Фридрих, они жили совсем недалеко друг от друга. Впоследствии, как мы увидим, Маркс попытается познакомиться с Дарвином, который ни разу не ответит на «позывные» автора «Капитала».

Тем летом Женни и Карл решили отправить дочек «подышать свежим воздухом» на несколько недель на берег моря, поскольку это начинало входить в моду. Женни думала, что маленький Эдгар выжил бы, если бы они смогли отвезти его к морю; а после смерти трех детей трем оставшимся старались ни в чем не отказывать. Однако расходы были так непродуманны и оказались столь велики, что к осени 1859 года их жилище снова оказалось под угрозой отключения воды и газа и Карл не знал, как уплатить по просроченным счетам, уповая только на чудо. Снова надо занимать, что только увеличит издержки, поскольку придется выплачивать огромные проценты.

К концу 1859 года Карл был так болен, беден и расстроен неудачей своей книги, что вынужден был прервать исследования и сосредоточился на статьях, приносивших его семье средства к существованию. В том году он напечатал тридцать семь статей только в «Нью-Йорк дейли трибюн», получая порядка 3 фунтов за статью, то есть в целом 100 фунтов, что составляло треть его годового дохода — остальное поступало от Энгельса.

Начиная с 1860 года финансовая помощь со стороны друга несколько увеличилась: убедившись в организационных талантах своего сына, Энгельс-отец удостоил его статуса своего компаньона. Фридрих (по-прежнему относившийся к отцу недоверчиво и враждебно и почитавший свою мать — в противоположность Карлу) стал все чаще присылать другу от 2 до 5 фунтов, все так же в виде разрезанных надвое банкнот в двух разных конвертах. В том году он однажды прислал ему сразу 100 фунтов, чтобы выручить его из очень затруднительного положения: набор столового серебра с гербами, унаследованный Женни от шотландских предков, был в очередной раз заложен, и Карл угодил в тюрьму, поскольку владелец ломбарда, увидев, как скромно тот одет, заподозрил его в краже этого серебра!

В 1860 году открылся комплекс заводов в Крёзо — самый крупный промышленный центр в мире, где работали десять тысяч рабочих. В том же году Бодлер издал «Искусственные рай». В Италии Гарибальди — республиканец, тайно поддерживаемый Кавуром, — захватил во главе тысячи добровольцев Королевство обеих Сицилии; пьемонтская армия, якобы для того, чтобы помешать ему занять Рим и провозгласить там республику, заняла Марке и Умбрию, отняв их у папы, и таким образом завершила воссоединение Италии под властью сардинского государя.

Карлу нравилось читать романы. В 1860 году ему попался «Неизвестный шедевр» Бальзака — история о художнике, который, беспрестанно подправляя и переделывая свою картину, никак не может ни закончить ее, ни сделать понятным для других свое собственное внутреннее видение. Чтобы разрешить эту дилемму, художник решает отправиться в путешествие в поиске моделей, чтобы сравнить свое произведение с природой в разных ее проявлениях. Эта книга сильно зацепила Маркса. Этот образ напомнил ему Демокрита, о котором он писал в своей диссертации и который тоже окунулся в эмпиризм и изучение всех дисциплин, путешествуя, чтобы разрешить противоречие между своим озарением и бледным отсветом своего видения в облике реального мира. Хотя Карл не путешествует по всему миру, но выучил несколько языков и читает сотни книг. Хотя он не лишил себя зрения, как Демокрит, но навлек на себя множество недугов и жил, явно саморазрушаясь.

В январе 1860 года Лассаль убедил его, что подрывные обвинения Фогта могут встретить отклик у людей, не знающих Маркса, и посоветовал на них ответить. Маркс написал Энгельсу, что полон решимости предъявить иск «Националь цайтунг», распространявшей клевету Фогта. У него теперь такое впечатление, что против него составлен заговор; Фогт «искажает все мое прошлое». В феврале он начал борьбу: посылал письма, собирал свидетельства в свою поддержку и написал книгу в 200 страниц — «Господин Фогт». Ее экземпляры были изъяты полицией, а Марксу пришлось оплачивать типографские расходы. 3 марта 1860 года он отправил Веберу — адвокату, который защищал его в тяжбе против Фогта, — письмо на двенадцати страницах, в котором объяснил, на какие финансовые жертвы пошел, чтобы издавать в Кёльне «Рейнскую газету»: «Поскольку я сам сын юриста (покойного адвоката Генриха Маркса из Трира, долгое время бывшего председателем коллегии адвокатов этого суда и отличавшегося безупречным характером и талантом к юриспруденции), я знаю, как важно для добросовестного юриста иметь полную ясность относительно характера своего клиента». Замечательное воспоминание об отце — не позабытом, по-прежнему почитаемом, — которое выдает в Марксе приверженца самых что ни на есть традиционных ценностей — уважения прав на защиту и роли адвокатов. Энгельс оказал ему поддержку, заявив, что «Господин Фогт» — лучшее его полемическое произведение, хотя ему бы и хотелось, чтобы ссора не принимала такого размаха.

На самом деле, Энгельс считал, что Карл зря тратит время на недостойные его склоки.

Ровно через десять лет в архивах французской полиции, изъятых Парижской коммуной, было найдено подтверждение правоты Маркса — Фогт действительно был агентом Наполеона III.

В это же время европейское рабочее движение всколыхнулось вновь. 18 мая 1860 года в результате стачечного движения строительных рабочих в Лондоне был создан профсоюз. Маркс отказался к нему присоединиться, но написал своему старому другу Фрейлиграту, социалисту-банкиру-поэту, снова говоря ему (как Лассалю) о «партии» как идеальной абстрактной сущности. Это важное письмо, в котором он объясняет, что его научная работа — наилучший вклад, который он может внести в дело революции: «Хочу тебе заметить, что с 1852 года, когда союз был распущен по моему предложению, я больше никогда не принадлежал и не принадлежу ни к какому тайному или открытому обществу, а, следовательно, уже восемь лет как партия в этом недолговечном смысле слова перестала для меня существовать <…>. Я глубоко убежден, что моя научная работа гораздо полезнее рабочему классу, чем членство в организациях, которые уже изжили себя на континенте <…>.Ты поэт, а я критик, и, по правде говоря, опыта 1850–1852 годов мне достаточно. Союз

<…> был лишь эпизодом в истории партии, которая стихийно зарождается повсюду на почве современного общества <…>, партии в великом историческом современном смысле».

И действительно, как великолепно выразился Маркс, партия «стихийно зарождалась повсюду на почве современного общества»: во Франции рабочие-прудонисты, возглавленные неким Толеном, выпустили «Манифест шестидесяти», требуя признать права профсоюзов; то же было в Германии, Австрии, Англии, Испании и Италии.

Летом 1860 года Фридрих Энгельс написал Женни отчаянное письмо по поводу ее мужа: «Он пишет самые замечательные вещи в мире, но старается сделать так, чтобы они вышли не вовремя, и всё идет прахом».

Все в том же 1860 году одна из четырех сестер Карла, София, в возрасте сорока четырех лет вышла замуж за голландского адвоката по фамилии Шмальгаузен и поселилась в Маастрихте. Там уже жила одна из ее теток, супруга Лиона Филипса, так что София пополнила голландский клан своей матери Генриетты, по-прежнему жившей в Трире со своей младшей дочерью, которая была замужем за местным инженером. Четвертая дочь, как мы помним, уехала в Южную Африку.

В ноябре 1860 года семья Марксов подверглась новому испытанию: Женни заболела тяжелой формой оспы, от которой чуть не умерла и навсегда осталась обезображенной. Для нее это была настоящая драма. Карл отправил всех трех дочерей к Либкнехту, который по-прежнему исполнял обязанности его секретаря, и забросил всю работу, чтобы ухаживать за женой. Как только она выздоровела, он изолировал сам себя на десять дней, чтобы его дочери вдруг не заразились.

Потом снова начались занятия с детьми и воскресные пикники.

В декабре, в то время как Женни медленно шла на поправку и пребывала в глубокой депрессии из-за отметин на лице, Карл с новым воодушевлением принялся за работу. После годичного перерыва он решил снова приняться за свою большую книгу.

В этот момент пришла великая новость: 12 января 1861 года прусский король Вильгельм I, бывший три года регентом, объявил по случаю своего восшествия на престол амнистию, позволяющую изгнанникам 1849 года вернуться на родину при определенных условиях. Лассаль написал Марксу, побуждая его ходатайствовать об амнистии и приехать к нему в Германию, чтобы вместе развивать рабочее движение; он ручается, что добьется для друга помилования у нового монарха, поскольку, как он намекает, бывает допущен к его особе. «Вместе мы создадим газету, партию, великие вещи!» — пишет он. Карл не доверяет Лассалю, но соблазн велик; для него, не для Женни. Она не собирается отступаться от своих идей, и ее удивляет, что такие мысли поселились в голове ее мужа. К тому же изуродованное лицо лишило ее всякого желания появляться в свете. Тем не менее Карл подал ходатайство об амнистии.

И тут Лассаль выпустил «Систему приобретенных прав», проповедующую усиление роли государства, которое, как он говорит, одно лишь способно противостоять буржуазии. Маркс пришел в бешенство, убедившись, что Лассаль на самом деле предлагает союз с прусской монархией против капиталистического обновления, которое Маркс призывает всей душой. Решительно, Лассаль ничего не понял!

Второго февраля 1861 года одиннадцать из тридцати четырех штатов США отделились и образовали Конфедерацию южных штатов. Президентом стал Джефферсон Дэвис, в то время как Белый дом занял Авраам Линкольн: началась война Севера и Юга. Карл опасался, что Англия вступит в войну на стороне южан для защиты своего доступа к хлопку — стратегическому сырью. В нескольких статьях он поддержал массовые пацифистские демонстрации британских профсоюзов.

В это же время прусское правительство отказало ему в амнистии: воспоминания о 1849 годе были еще слишком яркими, а полиция утверждала, что располагает множеством документов, подтверждающих, что он враждебен монархии. Наверное, речь шла об уже упоминавшемся донесении Штибера… Кроме того, Маркс прожил больше десяти лет за границей, а потому юридически стал «иностранцем». Тем не менее он получил временную визу (некоторые станут утверждать, что это был поддельный паспорт) и в марте 1861 года выехал в Германию. По пути он сделал остановку в Нидерландах, чтобы повидаться в Маастрихте с сестрой, недавно вышедшей замуж, а в Цальт-Боммеле — с теткой по матери, бывшей замужем за банкиром Лионом Филипсом, который управлял состоянием его матери; возможно, он надеялся раздобыть там немного денег.

Карл и Лион были знакомы только по переписке и через Женни, гостившую у Филипсов двумя годами раньше. Банкир был покорен умом Карла и предоставил ему (оформив как долговое обязательство на имя матери) 160 фунтов под обеспечение его частью отцовского наследства, так и не выданной матерью, которая не продала семейный дом. Эти деньги позволили Карлу расплатиться с большей частью долгов, имевшихся у него на тот момент.

Маркса заинтересовал сын банкира, молодой человек, склонный к депрессии, и он был просто очарован дочерью, Антуанеттой Филипс (по прозвищу Нанетга) — молодой и хорошенькой кузиной, которой было двадцать четыре года. Ему самому уже исполнилось сорок три. Он провел четыре недели в Цальт-Боммеле, в основном в обществе Нанетты, за которой ухаживал — наверняка платонически. После его отъезда в Германию между «моим дорогим пашой» (прозвище, которым наделила Карла Нанетга) и «моей жестокой чаровницей» (так, со своей стороны, называл ее он) завязалась переписка. Женни, сражавшейся в Лондоне с обычными финансовыми проблемами, пришлось справляться у Энгельса, нет ли у того вестей о ее муже. Она писала: «Письма, присылаемые моим дорогим господином и повелителем, на сей раз выдержаны в особенно лапидарном стиле…»

В то время как король Пьемонта Виктор Эммануил стал королем Италии, в апреле 1861 года, Карл прибыл в Берлин — город своей юности, покинутый около двадцати лет назад. Там его встретил Фердинанд Лассаль: он отлично выглядел, открыто именовал себя социалистом и вел бурную светскую жизнь, проживая у графини Софии фон Гатцфельд — богатой любовницы, которую он увел десятью годами раньше у ее супруга; она представила его аристократам и «профессиональным остроумцам». В письме Женни Карл говорит об этой графине как о женщине «очень умной, глубоко интересующейся революционным движением». Женни терзается ревностью (особенно усилившейся после обезобразившей ее болезни) и отказывается приехать к нему в Берлин, куда она могла бы добраться без всяких проблем, хотя ее брат уже три года как не был министром. «Моя жена в особенности против поездки в Берлин, поскольку она не хочет, чтобы наши дочери были введены в круг Гатцфельд», — напишет он вскоре Энгельсу. Он встречается с членами небольшой «прогрессивной партии», одним из руководителей которой теперь является Лассаль. Повидался он и с делегатом от одной рабочей группы из Дюссельдорфа (представившимся как Леви), который обвинял Лассаля в том, что тот использует организацию трудящихся для защиты собственных интересов и интересов его любовницы. Затем Карлу пришлось покинуть Берлин. Одни говорили, что его чуть не арестовала полиция, другие утверждали, что истекал срок его визы, а ему надо было навестить еще кое-кого.

На обратном пути он действительно остановился на несколько дней в Трире у матери, с которой не виделся четырнадцать лет; он упал в ее объятия, без труда добился аннулирования долгового обязательства на ее имя, оформленного банкиром Филипсом, сходил на могилу отца и снова провел несколько дней в Нидерландах, чтобы прекрасная кузина Нанетта полечила его очередной карбункул.

Вернувшись в Лондон, он написал Лиону Филипсу, чтобы поблагодарить его за прием и поговорить о депрессии своего юного кузена — «болезни, которую легко объяснить тем, что, в отличие от большинства людей, он критически относится к самому себе и еще не нашел твердой политической позиции, которая бы его удовлетворила». Полная противоположность тому, чем он сам хотел бы быть и чем был на самом деле!

В 1861 году Маркс много занимался дочерьми, словно добиваясь прощения за свое отсутствие. Младшая, Элеонора, впоследствии рассказывала, что, когда ей было всего шесть лет, отец тратил много времени на ее литературное образование и занимался с ней точно так же, как некогда с ее сестрами и покойным братом. Словно желая видеть в ней новое воплощение Эдгара, умершего через три месяца после ее рождения, Карл говорил всем и каждому, что Элеонора похожа на мальчика и что его жена ошиблась, производя ее на свет! Впрочем, однажды Элеонора заставит его поплатиться за то, что он любил ее не ради нее самой. Рассказ дочери многое говорит о личности Карла:

«Отец читал мне Гомера, „Нибелунгов“, „Гудрун“, „Дон Кихота“, „Тысячу и одну ночь“. И поскольку Шекспир являлся Библией в нашем доме, он всегда был у нас в руках или на устах. С шести лет я знала наизусть множество сцен из Шекспира. На мое шестилетие Мавр подарил мне первую книгу — „Питер Простак“, приключенческий роман английского писателя Фредерика Марриета. Отец прочел мне лекцию о Марриете и Купере, потом прочитал мне все сказки и обсудил их со мной. Когда я поделилась с ним, что хочу стать „Post-Captain“ (не пояснив смысла этого неологизма), и спросила, могу ли я нарядиться мальчиком и поступить в армию, он заверил меня, что это вполне возможно, только надо держать наши планы в тайне, пока они окончательно не созреют».

С весны 1861-го до 1863 года Маркс исписал убористым почерком полторы тысячи страниц, пытаясь реализовать первоначальный план составить свой труд целиком, а уж потом его опубликовать. 750 страниц были посвящены историй и критике прежних экономических теорий, 500 страниц — капиталу в общем (на этом Карл остановился в 1859 году), остальные — темам, которые впоследствии составят третий том. Таким образом, работа над вторым томом казалась Марксу не такой важной.

Двадцать первого июля 1861 года началась Гражданская война в Америке. Конфедераты, к которым примкнули лучшие офицеры, должны были совладать с численным превосходством Союза, опиравшегося на население в двадцать два миллиона жителей, тогда как на отделившемся от Союза Юге проживало только девять миллионов (в том числе 3,7 миллиона рабов). Пальмерстоновская Англия не знала, как ей быть: ей не хотелось терять ни рынков Севера, ни сырья Юга. Вопрос о рабстве был ей безразличен. Она не понимала доподлинно, нужно ли ей вступать в войну и на чьей стороне. Однако она оказалась втянутой в конфликт, когда 8 ноября военный корабль северян «Сан-Хасинто» перехватил британский почтовый пакетбот «Трент», шедший из Гаваны в Англию, и обнаружил на борту двух дипломатов-южан и их секретаря, отправлявшихся в служебную командировку. Правительство федералов арестовало их и посадило в тюрьму в Бостоне. Лондон выразил протест, потребовал их освобождения, затем направил в Канаду четырнадцать тысяч солдат. Этот доминион испугался, что превратится в поле битвы между Лондоном и Вашингтоном, а предварительно будет захвачен войсками федералов. Тред-юнионы бурно запротестовали против втягивания страны в войну, в Лондоне прошли многочисленные демонстрации, поддерживаемые и подогреваемые статьями Маркса.

Седьмого декабря 1861 года в своей еженедельной статье в «Нью-Йорк дейли трибюн» (газете северян) Карл выступил в поддержку союза Англии с конфедератами и провел чрезвычайно тонкий анализ позиции Великобритании. Нужно привести из него обширную цитату, чтобы показать его глубокое знание современных ему политических реалий:

«Главная забота сторонников рабства и их североамериканских пособников состоит в том, чтобы вовлечь Соединенные Штаты, Север, в войну с Англией, ибо если эта война разразится, Англия первым делом признает Конфедерацию южных штатов, а вторым — покончит с блокадой Юга… При любых других обстоятельствах деловые круги Великобритании отнеслись бы к такой войне с ужасом. Но уже на протяжении нескольких месяцев крупная и влиятельная фракция в деловом мире подталкивает правительство к тому, чтобы силой прорвать блокаду (Юга Севером), дабы снабжать главную отрасль английской промышленности необходимым сырьем (хлопком). Боязнь сокращения английского экспорта в США (в случае войны с Севером) утратила свою остроту, поскольку эта торговля и так уже подверглась ограничениям. Так, „Экономист“ утверждает, что северные штаты — „плохие, невыгодные клиенты“. Гигантский кредит, который английская торговля обычно предоставляла Соединенным Штатам, в особенности принимая переводные векселя на Китай и Индию, уже сведен к пятой части того, каким он был в 1857 году. Более того, для обанкротившейся бонапартистской Франции, парализованной внутри и терзаемой внешними трудностями, англо-американская война будет как манна небесная. Разве она не полна готовности, в уплату за английскую поддержку на континенте, мобилизовать все свои силы, чтобы помочь „коварному Альбиону“ за океаном? Пальмерстон ищет законный предлог, чтобы вступить в войну против США, но в правительстве ему твердо противостоит Гладстон. Если бы Вашингтон предоставил желанный предлог, нынешний английский кабинет был бы распущен и заменен правительством тори. Пальмерстон и Дизраэли уже наладили первые связи ввиду подобного переворота. Этим объясняются яростные призывы к войне „Морнинг геральд“ и „Стандарта“ — этих голодных волков, которые воют в ожидании нескольких крошек, упавших из милостивой государственной казны».

Текст одновременно точный, простой и ясный, сильно отличающийся, как и все его статьи, от его зачастую слишком мудреных научных работ.

Двадцать шестого декабря 1861 года Вашингтон выпустил двух арестованных дипломатов-южан; напряженность в отношениях с Лондоном ослабла. Карл увидел в этом успех рабочих выступлений, в которых он участвовал. В самом деле, впервые действия профсоюзов оказали ощутимое влияние на внешнюю политику крупной европейской державы.

Вскоре после того — вот так сюрприз! — в Лондон явился диссидент, который исчез двенадцать лет тому назад, но память о котором еще была жива во всех сердцах — русский анархист Бакунин, глава мятежа в Дюссельдорфе, воплощенный Вагнером Зигфрид, протеже Фогта, арестованный в Германии в 1849 году, высланный в Австрию, переданный России и посаженный там в тюрьму, потом сосланный в Сибирь. Он прибыл в Великобританию, совершив невероятное путешествие: после восьми лет тюрьмы и пяти лет ссылки в Сибирь он сумел бежать, добрался до Иокогамы, потом до Сан-Франциско и, наконец, до берегов Темзы! Он явился к Карлу, чтобы выразить ему свое восхищение и объявить, что после стольких передряг поставил себе первоочередной задачей перевести «Манифест Коммунистической партии» на русский язык!

В следующем, 1862 году в Брюсселе объявился другой старый друг Маркса — Моисей Гесс, который мог бы образовать трио с Карлом и Фридрихом. Он издал книгу «Рим и Иерусалим», ищущую пути воссоединения евреев в Палестине. Это «свидетельство о рождении» сионизма вышло в свет в тот самый момент, когда итальянцы и немцы как раз старались завершить воссоздание их собственного национального единства. Палестина была тогда лишь названием части Сирии, входившей в состав Османской империи, и нужно было обладать богатым воображением, чтобы подумать, что еврейский народ когда-нибудь снова сможет там жить.

В том году Виктор Гюго, живший на Гернси с тех пор, как уехал из Ватерлоо, опубликовал в Париже «Отверженных», а Флобер — «Саламбо». Говорили, что корректоры Лакруа — издателя «Отверженных» — плакали, читая фанки пятитомной книги.

Двенадцатого апреля 1862 года в Берлине Лассаль, считавший, что ему всё позволено, весьма смело призвал членов своей «прогрессивной партии» протестовать против несвободы, которой были отмечены выборы в ландтаг. Король велел его арестовать за «подрыв мира в обществе».

Затянувшаяся Гражданская война в США имела катастрофические последствия для Карла: она не только взвинтила цены на хлопок, ввергнув британскую текстильную промышленность в тяжелый кризис, но и положила конец его сотрудничеству с «Нью-Йорк дейли трибюн» из-за финансовых затруднений газеты, лишив его единственного трудового источника доходов и в очередной раз обрекая на безденежье. Он жил теперь только на пособие от Фридриха, тогда как расходы его возрастали по мере взросления дочерей: частные уроки, художественное творчество (они обожали театр). В следующем месяце он сокрушался оттого, что его дочери выглядят недостаточно презентабельно, чтобы посещать уроки и ходить на Международную промышленную выставку, куда он раздобыл себе постоянный журналистский пропуск. Он в отчаянии и даже близок к панике: неужели снова придется переезжать? Его вновь подстерегает депрессия.

Восемнадцатого июня он написал Энгельсу, чтобы, перечислив свои нужды, в очередной раз выклянчить несколько фунтов. Патетическое письмо: «От мысли, что я перекладываю свою нищету на твои плечи, мне становится плохо. Но что делать? Каждый день жена говорит мне, что желала бы лежать в могиле вместе с нашими детьми, и я не могу укорять ее за это из-за неописуемой унизительности подобной ситуации. Как ты знаешь, все 50 фунтов ушли на покрытие долгов; остается уплатить еще больше половины, в том числе 2 фунта за газ. <…> Не стану говорить о том, что такое жить в Лондоне без единого пенни целых семь недель, что с нами часто случается. <…> Больше всего я печалюсь о своих несчастных детях, ведь теперь праздники». Карл объясняет Фридриху, что если не раздобудет денег, то должен будет объявить себя неплатежеспособным, позволить квартирному хозяину продать его мебель, отпустить Хелен Демут искать другую работу, переехать с Женни и Элеонорой в пансион за 3 шиллинга в неделю, а Лауру и Женни, которым было соответственно восемнадцать и девятнадцать лет, пристроить в гувернантки. Потом в том же письме он переходит к совершенно другой теме и возвращается к борьбе идей; поскольку он только что прочел Дарвина «О происхождении видов» через год после выхода этой книги в свет. Он нашел, что Дарвин работает тем же методом, что и он, и осмысляет мир как историю борьбы. Он поражен сходством законов конкуренции, которые изучает сам, с законами естественного отбора, выявленными Дарвином. Карл пишет: «Я поражен тем, что Дарвин обнаружил у животных и растений особенности английского общества с его разделением труда, конкуренцией, открытостью рынков, инновацией и „борьбой за жизнь“».

Энгельс утешает его и покрывает расходы. В очередной раз Карлу удалось не переступить черты меблированных комнат — символа пролетаризации.

В это же время Лассаль, помилованный королем, решил наведаться в Лондон в «дипломатическое турне», напросившись в гости к Марксам. Отказать было невозможно. Карл писал Фридриху: «Чтобы сохранить некий фасад, моей жене пришлось заложить в ломбард все, что еще было можно». Лассаль застрял в доме Марксов почти на месяц. Нужно было выводить его в свет, кормить, развлекать; он обошелся им в целое состояние. Расходы снова оплатил Энгельс, потребовав при этом подробного отчета. Женни была вне себя. Она хотела, чтобы он уехал, и в конце июля выставила его за дверь.

Пятого августа 1862 года в Британском музее (куда Карл практически не возвращался с тех пор, как сдал рукопись своей последней книги тремя годами раньше) Луи Блан дописал двенадцатый том своей монументальной «Истории Французской революции»; одновременно в Лондоне открылась новая Всемирная выставка. Карл ходил на нее в качестве аккредитованного журналиста.

На выставку на средства принца Наполеона — кузена императора — прибыла делегация французских рабочих, которая находилась там главным образом для того, чтобы демонстрировать бонапартистскую «щедрость». Делегация была встречена комитетом по приемам, состоящим из либеральных парламентариев, правда, без единого представителя рабочих организаций. Потом, вне официальных заседаний, некоторые из французских рабочих все-таки смогли встретиться с английскими профсоюзными деятелями. Это собрание, о котором Маркс ничего не знал, даст начало первому социалистическому Интернационалу, который будет образован два года спустя. Маркс встанет во главе его.

Тем временем Гражданская война в Америке все не прекращалась. 22 сентября Линкольн пригрозил освободить рабов, если южные штаты не возвратятся в Союз. В прокламации было указано, что закон вступит в силу 1 января следующего года. Конфедерация проигнорировала предупреждение, и тогда была выпущена вторая прокламация, которая касалась лишь отдельных регионов страны. Объявлялось, что в тех южных штатах, население которых не покорится правительству и будет по-прежнему находиться в состоянии мятежа против Соединенных Штатов, рабы будут освобождены. Этот шаг устранил риск признания Конфедерации крупными державами, однако не положил конец войне. В Англии три пятых текстильных предприятий обанкротились, три четверти рабочих этого сектора остались не у дел. Фирма Энгельса переживала тяжелые времена, и Фридриху с трудом удавалось оказывать помощь Карлу.

Как раз в тот же день в Берлине король, вступивший в конфликт с парламентом по вопросу о военных кредитах, назначил Бисмарка, который тогда был послом в Париже, государственным министром без портфеля и исполняющим обязанности министра-председателя — он снискал уважение короля своей твердостью. 30-го числа Бисмарк повел лобовую атаку на парламент: «Германии нужен не либерализм Пруссии, а ее сила <…>. Не речами и постановлениями большинства [в парламенте] решаются великие современные вопросы — это была ошибка 1848 и 1849 годов, — а железом и кровью!» Это вызвало грандиозный скандал. Государь сомневался: стоит ли оставлять Бисмарка на посту? И 8 октября он принял решение назначить его действительным министром-председателем с портфелем министра иностранных дел. Еще впереди столкновения с Австрией, побежденной в войне с Италией. Затем, думал Маркс, наступит час объединения германских земель вокруг Пруссии.

Осенью 1862 года Карл слушал в Лондоне вместе с Либкнехтом курс из шести лекций Томаса Гексли, пропагандировавшего теорию естественного отбора и заслужившего прозвище «бульдог Дарвина». Он в восторге. Снова подумывает о знакомстве с Дарвином, который живет всего в 20 милях от его дома. Несколько дней спустя Либкнехт, получив амнистию, вернулся в Германию, чтобы объединиться с Лассалем и представлять Маркса, который теперь уже не доверяет Лассалю и называет его не иначе как Лорри. Либкнехт прожил в Лондоне десять лет. Для Женни и дочек это горькая утрата — расстаться с человеком, который был так близок с ними в черные годы. Они увидятся только пятнадцать лет спустя; он станет (тогда это даже вообразить себе было невозможно) главой первой социалистической партии, представленной в европейском парламенте.

Зимой 1862/63 года (а она выдалась особенно суровой) материальное положение Марксов, не имевших иных средств к существованию, кроме скудных поступлений от Энгельса, оставалось критическим. Карл снова заговорил о переезде в меблированные комнаты, где в свое время жил со своей семьей Красный Вольф (не Лупус Вольф, а весьма своеобразная личность, телохранитель Гарибальди). Женни даже обратилась тайком от Карла за помощью к старому другу Лупусу — как раз к этому другому Вольфу, который перебивался в Манчестере уроками. Лупус прислал ей 2 фунта. Впоследствии станет известно, что старик обладал достаточными средствами, чтобы расщедриться и на большее.

Карл даже вознамерился поискать работу. Он ходатайствовал о предоставлении ему места в железнодорожной конторе, но его неразборчивый (возможно, в тот день нарочно?) почерк всё погубил. Он испытал облегчение. Это будет его единственная попытка такого рода.

Находясь на грани отчаяния, Карл получил письмо от незнакомца — некоего доктора Людвига Кугельмана, еврея, известного гинеколога из Ганновера, назвавшего себя «пылким приверженцем коммунистических идей со студенческих лет и одним из тех редких читателей книги „К критике политической экономии“, которых она глубоко заинтересовала». Его дочь Франциска Кугельман, которой тогда было девять лет, впоследствии вспоминала: «Мой отец был еще юным студентом, восторженным поклонником Карла Маркса, когда он написал ему свое первое письмо. Он узнал его лондонский адрес у Иоганна Микеля — немецкого политика, члена Союза коммунистов, который, как и он, принадлежал к студенческому обществу „Норманния“. К великой радости отца, Маркс ему ответил, и понемногу завязалась переписка».

В своем первом ответе, датированном 28 декабря 1862 года, Маркс, пребывающий в нищете и страхе перед завтрашним днем, пишет пылкому почитателю по поводу случившегося два года назад провала своей книги, которую Кугельман прочел с большим интересом: «В первой тетради стиль изложения, конечно, был малодоступным. Это было обусловлено <…> абстрактностью темы <…>. Попытки произвести переворот в науке никогда не бывают признаны всеми <…>. И все же я ожидал, что немецкие ученые хотя бы из приличия уделят хоть сколько-то внимания моему труду». Тем не менее он выражает уверенность в том, что наименее понятные из его произведений однажды пробьют себе дорогу к широкой публике.

Энгельс помогал ему, как мог, но отныне, помимо трудностей, переживаемых его предприятием в связи с Гражданской войной в Америке, у него были и другие заботы: 6 января 1863 года в Манчестере скончалась Мэри Бернc (одна из двух его подруг), оставив его со своей сестрой Лизи. Он открыто жил с обеими, к великому возмущению добропорядочного общества. Маркс прислал ему письмо, начинавшееся с банальных соболезнований и переходящее на… душившие его долги и отчаянное финансовое положение! В ответе Энгельс дал понять, что удручен и ожидал большей поддержки от столь близкого друга, но все же дал кое-какие финансовые советы и быстро прислал денег. Десять дней спустя Карл отправил Фридриху длинное письмо с извинениями, в котором говорил, как он огорчен смертью Мэри; он рассказал, что намерен предпринять, чтобы поправить свое финансовое положение — все те же планы, что и несколько месяцев назад: отдать двух старших дочерей в гувернантки, расстаться с Хелен Демут, поселиться с Женни и Элеонорой в меблированных комнатах. Энгельс принял извинения Маркса, попытался найти для него достаточно наличности, чтобы раздать долги, но не смог и прислал ему счет, выставленный одному из клиентов, чтобы Карл получил по нему деньги: это был единственный способ поживиться деньгами с предприятия, переживавшего не лучшие времена.

Хотя крайней нужды теперь уже не было, обе старшие дочери всерьез задумались о жизненном поприще. Женнихен мечтала стать актрисой и дыталась втайне от родителей познакомиться с известными артистами — все тщетно. Лаура же хотела заниматься политикой и стать помощницей (бесплатной) своего отца, который после почти двухлетнего перерыва решил вновь поработать в Британском музее.

Однако именно в этот момент (22 января 1863 года), когда Карл, казалось бы, наконец решился засесть за свою много раз обещанную книгу о капитале, произошло одно второстепенное событие, которое вызовет целую серию последствий (из-за чего написание великого произведения снова будет отложено), а его навсегда вернет в политику. Молодые поляки, взбунтовавшиеся против того, что их силой забирали в царскую армию, стали жертвами суровых репрессий с публичными казнями и ссылкой в Сибирь[41]. Европа взволновалась. Французские и английские рабочие потребовали вмешательства со стороны своих правительств и размышляли о том, как лучше скоординировать свою политическую и профсоюзную борьбу, чтобы оказать поддержку угнетаемым трудящимся других стран.

Одновременно секретарь лондонского совета тред-юнионов сапожник Джордж Оджер подумал об организации международного сотрудничества между рабочими профсоюзами, но совсем по другой причине: английские рабочие, испытывавшие конкуренцию со стороны рабочих с континента (плохо оплачиваемых и слабо организованных), опасались лишиться своих преимуществ. Вместо того чтобы требовать от правительства восстановления протекционизма и ограничения притока иностранной рабочей силы, Оджер предложил иностранным рабочим организоваться и добиться увеличения заработной платы в их собственной стране. Он выступил с «Обращением английских рабочих к французским рабочим», предлагая организовать между трудящимися двух стран тесное сотрудничество.

В Пруссии пробил час политических выступлений рабочих. Так, несколько дней спустя, в феврале 1863 года, в Лейпциге, Лассаль (ему было тридцать девять лет), выступая перед рабочим комитетом, изложил программу прудонистского типа, призывая создать Всеобщий германский рабочий союз — новую политическую партию, преследующую двойную цель: добиться прямого всеобщего тайного голосования и создать рабочие кооперативы, опираясь на поддержку государства. Естественно, он представлял себя президентом этой новой партии — первой в Европе, которая прямо заявила о своих намерениях, хотя и не обозначила себя социалистической.

В марте Маркс побывал в Сент-Джеймс-холле на демонстрации солидарности с Линкольном за отмену рабства и против Пальмерстона, по-прежнему желавшего втянуть Великобританию в войну на стороне южан.

Двадцать третьего мая 1863 года Лассаль создал в Лейпциге из шестисот членов со всех областей Германии партию, о создании которой заявил еще три месяца назад — Всеобщий германский рабочий союз. Сам он был избран его председателем и вышел из подполья. Он стал организовывать масштабные турне, выступал с речами перед рабочими, следя за тем, чтобы о его деяниях сообщалось в прессе. Это было слишком: Бисмарк обвинил его в государственной измене за побуждение рабочих к «подрыву прусской конституции». Лассаль перепугался, попытался пойти на компромисс с канцлером и на тайной встрече предложил ему союз, подтвердив его письменно в неслыханном письме от 8 июня 1863 года: там он объясняет новому господину Пруссии, что одобрил бы его диктатуру, если только она примет форму «социальной диктатуры» — в то время как его партия только что была создана именно для учреждения республики и всеобщего избирательного права! «Рабочий класс, — пишет он, — чувствует в себе инстинктивную склонность к диктатуре, если убедиться в том, что она осуществляется в его интересах. Он склонен, как я уже недавно вам сказал, несмотря на все свои республиканские чувства, или, возможно, именно по этой причине, видеть в монархии естественную опору социальной диктатуры в противовес эгоизму буржуазного общества».

Верный своим идеям, Лассаль, таким образом, предлагает Бисмарку скрепить союз между пролетариатом, крестьянством, аристократией и армией против буржуазии. Естественно, заинтересовавшись этим, канцлер начал тайную переписку с Лассалем, они даже встретились несколько раз в течение нескольких последующих недель. Бисмарку это доставило удовольствие.

Идея о «социальной диктатуре» прекрасно подходила обоим и была почти неотделима от прусского общества. С тех пор как Гегель преподнес апологию Прусского государства как абсолютную истину, идея периодически возникала на протяжении всей немецкой истории, и не будет преувеличением считать ее вехой на пути, ведущему от Гегеля к национал-социализму через «социальную диктатуру», придуманную Лассалем.

В этот же момент во Франции наметилось сближение части рабочего класса с бонапартистской властью и господствующей идеологией. Экономика налаживалась, многие стремились получить от этого дивиденды: раз уж нельзя упразднить частную собственность, нужно постараться ею воспользоваться! Выбившись из сил, Прудон трезво принял это к сведению: «Народ, что бы он ни говорил, хочет быть собственником; если мне будет позволено привести здесь свои собственные слова, я скажу, что после десяти лет непреклонной критики понял, что по этому пункту мнение масс тверже и устойчивее, чем по любому другому вопросу… Чем шире распространяются демократические принципы, тем вернее рабочий класс городов и сел истолковывает эти принципы в смысле, наиболее благоприятном для развития собственности».

Летом 1863 года Карл разболелся. Очередной фурункул вызвал заражение и чуть не убил его, приковав к постели более чем на месяц. Карбункулы, мигрени, болезни легких и печени сменяли друг друга в ускоренном ритме. Он снова прекратил работать.

Двадцать второго июля 1863 года, в то время как Анри Дюнан в Женеве основал будущее общество Красного Креста, а в Париже внимание было приковано к скандалу вокруг «Завтрака на траве» кисти Эдуара Мане, в Лондоне инициатива Оджера приняла конкретные формы: французские и английские рабочие активисты собрались в британской столице, чтобы попытаться скоординировать социальную борьбу в обеих странах. Они утвердили принцип создания международного рабочего союза и избрали комитет для его подготовки.

Будучи болен, Маркс не вышел на связь с организаторами этого собрания и даже не слышал о комитете. Зато продолжал получать литературу от Лассаля. 24 ноября 1863 года Женни писала Энгельсу: «[Карл] не может спать. Он посылает Вам циркуляр „Общества трудящихся“ и письмо „Председателя“». В самом деле, хотя Маркс уже год как прекратил всяческие отношения с Лассалем, тот продолжал присылать ему брошюры своей партии, которую Женни насмешливо прозвала «Обществом трудящихся», а его — «председателем». Маркс их едва просматривал и пересылал Энгельсу. С тех пор как Лассаль погостил у них, Женни не могла сдержать своей ненависти к нему, а еще больше — к рыжей госпоже Гатцфельд, его «покровительнице», гораздо старше его, о чем она коварно упоминает в том же письме: «Эта ерунда

[„Общество трудящихся“] преобразит его [Лассаля], который „пятнадцать лет страдал за рабочий класс“, как он говорит сам о себе (верно, попивая шампанское со своей рыжей 1805 года рождения!), заставив его свернуть с пути, приемлемого для полиции, на путь, неприемлемый для полиции». У Женни решительно такой же острый язычок, как и у Карла, и стиль ему под стать. Взаимное проникновение двух умов, полностью сливавшихся друг с другом на протяжении более тридцати лет, тогда как ни тому ни другому еще нет сорока пяти.

Но вот положение Маркса и его семьи существенно улучшилось. Во-первых, один старый друг по лондонскому союзу, Эрнест Дронк, представил его заимодавцу и выдал ему 250 фунтов, которые занял… у Энгельса, на что тот выразил согласие в письме Карлу в апреле 1863 года: Дронк возьмет на себя только банковские расходы…

Затем поступило первое из двух наследств, которые в тот год изменят жизнь Марксов и вытащат их — на сей раз надолго — из нищеты, в которую они впали четырнадцать лет назад.

Тридцатого ноября 1863 года в Трире, в окружении двух дочерей, приехавших из Нидерландов, и третьей, бывшей замужем в Трире, умерла Генриетта Маркс, его мать, в возрасте семидесяти трех лет. Ее кончина произошла в день и в самый час очередной годовщины свадьбы, чему Карл немало подивился. Он не выказал даже намека на скорбь. Наследство от обоих родителей было разблокировано одновременно, и Карлу причиталось чуть более 1100 талеров, то есть примерно 1000 фунтов стерлингов, иначе говоря, его доходы за три года. Он решил немедленно отправиться за ними, наверняка нелегально: эти деньги были так ему нужны!

Пятнадцатого декабря он явился в Трир и повидался с сестрами и старыми друзьями. Он написал Женни, что ежедневно совершает паломничество к дому Вестфаленов, который для него «важнее всего Древнего Рима, поскольку напоминает о счастливом детстве, и еще потому, что там жила та, кто дороже всего». Далее следуют долгие подробности о содержании завещания его матери, что она оставила тем и этим. Карла узнавали на улице: «Жители Трира ежедневно расспрашивают меня о „самой красивой женщине Трира“ и о „королеве бала“. Как чудесно для мужчины узнать о том, что его жена живет в воображении целого города, словно принцесса из снов!» Однако он предпочел не задерживаться на родине и вернулся в Лондон в феврале 1864 года окольным путем — через Нидерланды.

В марте он в очередной раз решил потратить только что полученные деньги, не слишком заботясь о будущем и неоплаченных долгах: благодаря материнскому наследству семья переехала с Графтон-Террас в симпатичный домик по соседству — Модена Виллас, 1, на Мейтланд-Парк, в богатом квартале, где жили врачи и адвокаты. Карл прежде всего подумал об уроках для дочерей, о их занятиях фортепиано и театром. Отныне у каждой будет своя комната. У него самого появился кабинет — просторная комната в пять окон, которую первые же приглашенные в гости друзья прозвали «Олимпом», поскольку повсюду были расставлены бюсты греческих богов, а над ними возвышался Зевс, который был чрезвычайно похож на Карла. Лафарг, описывавший комнату несколько позже, добавляет:

«Этот рабочий кабинет на Мейтланд-Парк стал историческим; нужно представлять его себе, чтобы проникнуть в самую глубь интеллектуальной жизни Маркса. Он находился на втором этаже, и широкое окно, сквозь которое лились потоки света, выходило в парк. По обе стороны от камина и напротив окна были полки с книгами, а поверх — стопки газет и рукописей, доходившие до потолка. Напротив камина, рядом с окном, стояли два стола, заваленные бумагами, книгами и газетами. Посреди комнаты, в наиболее освещенном месте, стоял маленький рабочий стол — очень простой, в три фута длиной и в два шириной, с полностью деревянным креслом. Между креслом и книжными полками, против окна, размещался кожаный диван. Маркс ложился на него время от времени, чтобы отдохнуть. На камине — снова книги вперемешку с сигарами, спичками, табачными пачками, весами для писем, фотографиями его дочерей, жены, Вильгельма Вольфа и Фридриха Энгельса».

Почему в этой комнате находилась фотография Вильгельма Вольфа — старого друга Лупуса? Потому что верный товарищ по стольким приключениям, начиная с Парижа, умер от менингита в Манчестере в том самом мае 1864 года, завещав Карлу 840 фунтов наличными (целое состояние) и вещи общей стоимостью 50 фунтов. Милый Лупус, один из редких людей, с которыми Карл ни разу не поссорился, был, значит, не столь беден, как казался. На его похоронах в Манчестере Карл (который ненавидел погребения и никогда на них не ходил) произнесет траурную речь перед несколькими редкими друзьями, в большинстве своем жившими, как и он, изгнанниками в Лондоне уже около пятнадцати лет.

Вместе обоих наследств в тех условиях хватало Марксам более чем на пять лет жизни. Это была обеспеченность.

В том году Вторая империя ввела кое-какие вольности: разрешила создавать рабочие ассоциации и узаконила право на забастовку; тотчас в Лиможе тысяча рабочих прекратила работу. Ватикан наложил запрет на «Отверженных» Виктора Гюго, «Госпожу Бовари» Флобера, произведения Бальзака и Стендаля. В Пруссии Лассаль был оправдан и опубликовал брошюру с изложением своей концепции социализма.

1864 год решительно стал годом наследств: несколько месяцев спустя теперь уже Энгельс получил наследство от отца (которого всю жизнь терпеть не мог) и стал владельцем семейного предприятия. Отныне он был почетным гражданином города Манчестер, председателем Альберт-клуба и института Шиллера, участником знаменитой псовой охоты Cheshire Hunt. Он смог существенно увеличить финансовую помощь Марксу и отныне гарантированно выдавать ему как минимум 200 фунтов в год, не ограничивая при этом себя ни в чем.

Для Карла, которому исполнилось сорок шесть лет, финансовые заботы отошли в прошлое. Всего год назад у него не было средств для пропитания семьи. Теперь он мог дать своим детям передышку. «По воскресеньям, если была хорошая погода, все семейство отправлялось на большую прогулку через поля. По дороге останавливались на постоялом дворе, чтобы выпить имбирного пива и перекусить хлебом с сыром», — вспоминает Лафарг, который вскоре познакомится с Марксом. Впервые в жизни Карл ушел в отпуск. Он принимал друзей Женнихен и Лауры. В письме от 25 июня 1864 года своему дяде Лиону Филипсу он дает понять, что провернул какие-то операции на бирже, что было весьма маловероятно, тем более что никаких свидетельств его приобщения к миру финансов не сохранилось.

Фридрих все чаще приезжал к нему в гости. Лафарг пишет: «Для Марксов был настоящий праздник, когда Энгельс извещал их из Манчестера о своем приезде. О нем начинали говорить задолго до его посещения, а в день прибытия Маркс проявлял такое нетерпение, что не мог работать. Друзья целую ночь курили и пили, рассказывая друг другу обо всех событиях, произошедших со времени их последней встречи. Маркс дорожил мнением Энгельса более, чем любым другим: он видел в нем человека, способного быть его сотрудником. Энгельс был для него целой аудиторией. Чтобы убедить его, увлечь своими мыслями, он не жалел ни времени, ни сил. Так, я видел, как он заново просматривал книги целиком, чтобы отыскать факты, которые были, ему нужны, чтобы изменить точку зрения Энгельса по какомуто маловажному вопросу, который я уже забыл, связанному с политическим и религиозным крестовым походом против альбигойцев… Он пребывал в восторге от невероятного разнообразия научных познаний Энгельса и постоянно боялся, что с тем произойдет несчастный случай. „Я всегда дрожу, — говорил он мне, — как бы с ним не случилось несчастья во время какой-нибудь псовой охоты, в которых он увлеченно участвует, скача во весь опор по полям и перемахивая через всякие препятствия“».

В этот же момент (то есть в начале лета 1864 года) внезапно, в сорок лет, оборвался головокружительный жизненный путь Фердинанда Лассаля. Вернувшись из триумфальной поездки по рабочим районам Рейнской области, прославившийся руководитель немецких социалистов, открыто выражавший свои идеи, уже не боявшийся тюрьмы благодаря своему тайному соглашению с Бисмарком, отправился отдохнуть в Швейцарию. Там он встретил (наверняка неслучайно) дочь одного баварского дипломата, Елену фон Деннигес, руки которой он просил несколько лет назад, но не получил согласия ее отца (сама она тогда написала: «Вчера я встретила человека, за которым пойду на край света, если он захочет, чтобы я была его»). Теперь она была помолвлена с валашским аристократом Янко фон Раковицем, который не отпускал ее от себя ни на шаг. Мужчины поссорились. 28 августа в Женеве Лассаль вызвал Янко на дуэль на пистолетах в Буа-Карре, под Верье. Секундант должен был досчитать до трех, но жених выстрелил на счет «раз»; раненный в живот, Лассаль умер через три дня в ужасных мучениях. Узнав об этом, Энгельс заявил: «Это был, без всяких сомнений, один из величайших политиков в Германии». Бисмарк написал: «Это был один из самых очаровательных и забавных людей, которых мне довелось знать, и я не жалею о тех трех-четырех наших встречах. Честолюбивый в хорошем смысле слова, это был человек, с которым можно поговорить с большой пользой для себя». Маркс признавал: «В конце концов, он был из наших, враг наших врагов. Трудно представить, что столь шумный, назойливый, напористый человек теперь мертвее мертвого и язык его связан. Дьявол с ним хорошо знаком, но наш кружок стал еще уже, и никакой свежей крови не предвидится». И поскольку он не мог упустить случая зло пошутить, Карл добавляет: «Эта смерть — одна из многочисленных нелепостей, которые Лассаль допускал всю свою жизнь». — На сей раз Карл намеревался как следует взяться за свою большую книгу о капитале, заброшенную почти четыре года назад, ею он полагал «нанести буржуазии в области теории такой удар, от которого она никогда не оправится». Он вновь полон энергии. Счет пошел на месяцы, даже на недели. Он напишет по этому поводу: «Я должен был использовать каждый момент, когда бывал работоспособен, чтобы закончить свое сочинение, которому я принес в жертву здоровье, счастье жизни и семью <…>. Я смеюсь над так называемыми „практичными людьми“ и их премудростью… Но я считал бы себя поистине непрактичным, если бы подох, не закончив полностью своей книги <…>».

Странное выражение: он считает «непрактичным» не закончить своей книги. Непоследовательным — да, но еще и «непрактичным»!

Однако в этот момент несколько событий в очередной раз отвлекут его от работы, которую решительно невозможно было довести до завершения. И он примет «непрактичное» решение — отложить.

Прежде всего заместитель Лассаля Бернгард Беккер, временно возглавивший вместо покойного «Общество трудящихся», предложил место председателя Марксу. Тот отказался. Он не может поселиться в Германии, так зачем все это? В партии тогда бушевала братоубийственная война за наследство, победителем из которой в конечном счете вышел И. Б. фон Швейцер. Это был харизматический лидер, решительный и компетентный. Швейцер не разделял увлечения своего наставника Бисмарком и хотя считал, что для установления социализма необходимо сильное государство, отнюдь не призывал к союзу пролетариата с прусской аристократией. Маркс перенес антипатию, которую внушал ему Лассаль, на его преемника. Он порвал все связи с партией Швейцера, а Либкнехт, только что прибывший в Германию и сам испытывавший сильную неприязнь к Швейцеру, постоянно подогревал антипатию Маркса. Затем он увиделся с Бакуниным, но и это не пробудило его интереса к политической деятельности. В своих записках Бакунин рисует Маркса деспотом, который не мог иметь друзей (разве что Энгельса) и поддерживал отношения только с робкими подчиненными. Он считает, что личностные особенности и поступки Маркса обусловлены его еврейством: «Как только он приказывает открыть преследование, он уже не останавливается ни перед какой подлостью, ни перед какой низостью. Будучи сам евреем, он окружил себя в Лондоне и во Франции, но особенно в Германии целой массой еврейчиков, более или менее разбитных интриганов, проныр* спекулянтов <…>, агентов коммерции или банков, литераторов, политиков, корреспондентов газет самых разных оттенков, одним словом — литературных маклеров, которые, как и биржевые маклеры, находятся одной ногой в банке, другой — в социалистическом движении и задом сидят на ежедневной германской прессе… Эти <…> литераторы особенно одарены в искусстве подлых, злобных и коварных инсинуаций».

Карл снова прервал свою работу над книгой, но на сей раз предлог к тому был самым что ни на есть серьезным и «практичным»: молодой французский эмигрант, уже несколько лет живущий в Лондоне, профессор по имени Ле Любе, летом 1864 года пригласил его принять участие в качестве представителя немецких рабочих в собрании трудящихся разных стран, состоявшемся вслед за прошлогодним, на котором была создана новая организация (Маркс о ней даже не слыхал). «Почему я?» — удивился он. Ле Любе объяснил ему, что союз не намерен принимать в свои ряды интеллигенцию, чем и отличается от любого прогрессивного клуба, но Маркс, подчеркнул он, завоевал своими книгами и статьями большой авторитет. Нужно будет составлять устав, обращение. Кто сделает это лучше, чем автор «Манифеста»?

Карл колебался. «Манифест» оставался для него главным произведением, хотя он и написал его всего за четыре дня шестнадцать лет тому назад. Он рад, что об этом еще помнят, тем более что «Манифест» не был переведен на французский. Но ему надо закончить книгу и сообщить, наконец, о том, что он открыл в 1855 году, почти десятью годами раньше, в год смерти Эдгара: о прибавочной стоимости и природе капитализма, который он своей теорией пошатнет гораздо вернее, чем это могут сделать их собрания.

Потом, когда Ле Любе назвал ему имена тех, кто будет присутствовать на учредительном собрании (величайшие революционеры и профсоюзные деятели из Англии, Германии, Италии, Швейцарии, Бельгии и Франции), он согласился, но только в качестве наблюдателя, предоставив старому союзнику по бывшему Союзу коммунистов Иоганну Георгу Эккариусу, уже сотрудничавшему с ним в Брюсселе, представлять немецких рабочих. Маркс объяснил Энгельсу, которого удивило его возвращение в политику: «Я знал, что и со стороны Лондона, и со стороны Парижа присутствуют реальные „силы“, вот почему я решился отступить от своего обычного правила».

Народное собрание состоялось 28 сентября 1864 года в Сент-Мартинс-холле Ковент-Гардена, чересчур просторном для рассыпавшихся по нему участников. Председательствовал англичанин Эдвард Спенсер Бисли — либерал из университетской профессуры, назначенный Оджером главой тред-юнионов. Карл сидел в президиуме, но хранил молчание. Речи следовали за речами — сначала о Польше, потом о «еще большей угнетаемой нации — пролетариате». Присутствующие подтвердили прошлогодние планы об основании Международного товарищества рабочих (International Working Men's Association), быстро получившего название «Интернационал».

Во главе его стал избранный «Центральный совет», быстро превратившийся в «Генеральный совет» с «генеральным секретарем» и «секретарями-корреспондентами», представлявшими присутствовавшие на заседании рабочие организации Англии, Германии, Франции, Италии, Испании, Америки, Швейцарии и Бельгии. Первым генеральным секретарем стал Эккариус, что говорит о непосредственном влиянии Маркса на назначения. Первый Генеральный совет был разношерстным по своему составу: 82 члена, в том числе 40 английских тред-юнионистов-реформистов, 12 немецких социалистов, 12 французских прудонистов и бланкистов, 9 итальянских мадзинистов, 5 польских патриотов, 2 швейцарца, венгр и датчанин. Среди французов было девять эмигрантов, поселившихся в Лондоне (Денуаль, Ле Любе, Журден, Моризо, Леру, Бордаж, Бокке, Таландье, Дюпон), плюс трое других, прибывших на собрание из Парижа — гравер Толен, сборщик Перрашон и басонщик Лимузен.

Карла кооптировали в Генеральный совет. Являясь одним из редких его членов, не принадлежащих к пролетариату, он был назначен «секретарем-корреспондентом» в Германии. Его также включили в подкомитет по разработке (к 1 ноября) манифеста и уставов организации. В подкомитет входили девять человек: Оджер, Маркс, Уитлок, Уэстон, Ле Любе (секретарь-корреспондент для Франции), Голторп, Пиджон, Кремер, Вольф (прозванный «Красным волком» — удивительный поляк, адъютант Гарибальди, мадзинист, ставший анархистом, который, как мы видели, не имел ничего общего с Лупусом).

В первые дни Карл, еще не догадываясь о важности собраний, не ходил на них — они отвлекали бы его от работы. Но когда контроль за их проведением чуть не захватили анархисты, Эккариус убедил его в них участвовать. Всего через месяц после создания Интернационала, где он присутствовал лишь как рассеянный наблюдатель, Карл станет душой товарищества и заберет в нем власть в свои руки.

Двадцатого октября 1864 года он нехотя отправился на собрание подкомитета, который должен был составить манифест и устав: одни хотели говорить в нем о революции, другие — о праве, морали, справедливости. Полный хаос. Документов, которые надо было сдать уже через десять дней, не существовало даже в набросках! «Старая песня!» — возмутился Карл. Он самочинно стал председателем собрания и с того вечера стал продвигаться к завоеванию полномочий, которые так и не сможет в дальнейшем с себя сложить.

Для начала он затянул обсуждение до часу ночи; потом, когда все мечтали уже только о том, чтобы пойти спать, отложил дебаты на неделю, пообещав наспех, под шапочный разбор, самостоятельно составить к тому времени проект обращения к рабочему классу и проект устава. Все приветствовали смелость верного борца, закрывшего заседание. Ответственность за документы, которые предстояло обсудить через десять дней на пленарном заседании, таким образом, возлагалась на него.

И Карл написал. В четыре дня «Учредительный манифест» и «Временный устав» были готовы. Он составил их с такой же легкостью, с какой изложил на бумаге в несколько дней «Манифест Коммунистической партии». И снова, как и шестнадцать лет назад, получился шедевр. Не ловкий ход циничного манипулятора (как напишут некоторые возмущенные и столь же многочисленные восхищенные биографы), а образец интеллектуальной и политической сноровки.

Кстати, Маркс сам придет к обобщению по поводу способностей, которые он проявил в тот день: «Я был вынужден вставить <…> отрывки о долге, о праве, об истине, о нравственности и о справедливости. Нужно время, прежде чем пробудившееся движение сделает возможной прежнюю откровенность языка…»

Ибо его проект обращения — прежде всего образец балансирования между различными точками зрения современных ему левых сил. Карл говорит в нем о необходимости свергнуть общественный порядок, стараясь не задеть самолюбия реформистов. Он объясняет, что эмансипация рабочего класса должна быть делом самих трудящихся, однако создаваемый Интернационал должен стать центром сотрудничества между рабочими союзами, центром распространения идей и развития классового сознания; что экономическая борьба должна найти свое продолжение в борьбе политической, при этом пролетариат должен стать отдельной партией и способствовать проведению мирной внешней политики.

Выступая против французов и немцев, которые хотели ограничиться программой, делающей акцент на системе кооперативов, Маркс восхваляет ее («Кооперативные фабрики самих рабочих являются, в пределах старой формы, первой брешью в этой форме <…>, показывают, как на известной ступени развития с естественной необходимостью возникает и развивается новый способ производства»), при этом высмеивая в убийственной фразе: «Как бы кооперативный труд ни был превосходен в принципе и полезен на практике, он никогда не будет в состоянии ни задержать происходящего в геометрической прогрессии роста монополий, ни освободить массы, ни даже заметно облегчить бремя их нищеты, пока он не выходит за узкий круг случайных усилий отдельных рабочих <…>. Завоевание политической власти стало, следовательно, великой обязанностью рабочего класса». Иначе говоря, кооперативное движение — не защита от капитализма, овладеть экономикой можно только через политику.

Далее в «Учредительном манифесте Международного товарищества рабочих» объясняется, что условия захвата власти варьируются в зависимости от национальных традиций, так что нужно придерживаться прагматизма, как уже поняли английские тред-юнионы, и не устраивать бесполезных государственных переворотов. Здесь не идет и речи о «диктатуре пролетариата» или о готовых рецептах.

Кто станет возражать против такого?

Проект «Временного устава товарищества» составлен так же ловко и, верно, так же искренне. Маркс пишет: «Принимая во внимание: что освобождение рабочего класса должно быть завоевано самим рабочим классом; <…> что экономическое освобождение рабочего класса есть, следовательно, великая цель, которой всякое политическое движение должно быть подчинено как средство; <…> что освобождение труда не местная и не национальная проблема, а социальная, охватывающая все страны, в которых существует современное общество, и что ее разрешение зависит от практического и теоретического сотрудничества наиболее передовых стран; что нынешний новый подъем движения рабочего класса в наиболее развитых промышленных странах Европы, вызывая новые надежды, служит вместе с тем серьезным предупреждением против повторения прежних ошибок и требует немедленного объединения все еще разрозненных движений; принимая во внимание указанные соображения, нижеподписавшиеся члены комитета, уполномоченные на это постановлением публичного собрания, состоявшегося 28 сентября 1864 г. в Сент-Мартинс-холле в Лондоне, предприняли необходимые шаги для основания Международного товарищества рабочих».

Карл представил два эти документа на собрании подкомитета 27 октября. Ошарашенные девять членов комитета заспорили, переругались, потом согласились передать его предложения почти без всяких изменений Генеральному совету, который обсудил их, как и было предусмотрено, три дня спустя, 1 ноября. Спор вышел ожесточенным: англичанам манифест показался чересчур революционным; итальянцы сочли, что устав недостаточно революционен, и предложили сделать Интернационал тайным обществом; анархисты отвергали главенство политики и хотели подчеркнуть значение, придаваемое кооперативному движению; масоны (нашлись и такие) предлагали сделать упор на идее о Разуме. Маркс упорно отстаивал написанное; в конце концов, его проекты были приняты с кое-какими незначительными поправками. В Генеральный совет удалось протолкнуть трех верных людей.

Совершив невероятный политический ход, он, уже двенадцать лет не ведший никакой общественной деятельности, в несколько дней забрал в свои руки власть в организации, созданной другими людьми, в очередной раз доказав тем самым, что оказывал необыкновенное влияние на всех, кто имел с ним дело.

Карлу сорок шесть лет. Перед ним наконец открылась широкая дорога: он держал в своих руках орудие мировой политики, вел приличное существование, не испытывал материальных затруднений, не жаловался на здоровье, жил в симпатичном уютном доме. Но больше не писал…

Отныне в течение долгих лет он каждую неделю будет присутствовать на заседаниях Генерального совета Интернационала, контролировать работу генерального секретаря, руководить небольшой группкой, которая сложится вокруг него в постоянный комитет — настоящий исполнительный орган, готовящий все важные собрания. Он будет держаться на них незаметно, его имя никогда не встретится в протоколах выступлений. Отныне он лишь направляет деятельность товарищества, составляя доклад Генерального совета и тщательно прорабатывая повестку дня ежегодного съезда, на котором появится только раз — при трагических обстоятельствах, как мы увидим.

Его поведение сводится к латинскому девизу, который он приводит в письме Энгельсу от 4 ноября 1864 года, сразу после первого, основополагающего собрания: Suaviter in modo, fortiter in re — надо быть «мягким по форме, сильным по существу».

Маркс превратит Интернационал в главный орган мировой политики, выработав на основе положений на местах «единую тактику пролетарской борьбы рабочего класса в разных странах». Он так быстро стал в нем хозяином, что именно он меньше месяца спустя, 22 ноября 1864 года, поздравил от имени Генерального совета Авраама Линкольна с переизбранием на пост президента Соединенных Штатов: «С самого начала титанической схватки в Америке рабочие Европы инстинктивно почувствовали, что судьбы их класса связаны со звездным флагом… Американская война против рабства положит начало эре господства рабочего класса». Линкольн ответил письмом, которое американский посол вручил ему в собственные руки, заявив, что это не простая формула вежливости, как все прочие, врученные им.

И вот после четырех лет перерыва, как будто политическая энергия подпитывала его интеллектуальную энергию, Маркс снова взялся за свою большую книгу, которую в конечном варианте решил назвать «Капиталом».

На сей раз его бурная деятельность уже не станет предлогом, чтобы не писать. 29 ноября 1864 года он сообщает Людвигу Кугельману в Ганновер: «Думаю, моя книга о капитале (шестьдесят печатных листов) будет готова к концу будущего года». Разумеется, он не сдержит этого обещания, поскольку по-прежнему выискивает и ссылается на всевозможные уважительные причины, чтобы отсрочить сдачу рукописи. Й словно ему хотелось бы, чтобы возникло еще какое-нибудь препятствие, он добавляет: «Боюсь, как бы в середине весны или в начале лета не разразилась война между Италией, Австрией и Францией. Это будет катастрофа для движения во Франции и в Англии, которое значительно усиливается».

В очередной раз — боязнь закончить слишком поздно, писать зря, усиленная отчаянными поисками предлога, чтобы не издавать…

В тот же день в письме в Нью-Йорк своему другу издателю Иосифу Вейдемейеру, которого удивило его возвращение в политику, Карл объясняет его влиятельностью и серьезностью основателей нового союза: «Английские его члены действительно набраны в основном среди руководителей местных тред-юнионов, настоящих королей лондонских рабочих, тех самых, которые <…> на грандиозном митинге в Сент-Джеймс-холле помешали Пальмерстону объявить войну Соединенным Штатам, что он уже собирался сделать».

Интернационал быстро развивался. В Германии, где рабочие вступили в открытую борьбу с Бисмарком, его представлял Либкнехт, враждовавший с лассальянцами. Во Франции рабочие вступили в борьбу с Наполеоном III от имени Интернационала. Французскую секцию сначала возглавлял Ле Любе, а потом — после ссоры, в которую оказались замешаны масоны, — Луи Эжен Варлен. Повсюду хозяева предприятий приписывали успех забастовок «огромным» фондам, которые, если верить их пропаганде, предоставлялись в распоряжение забастовщиков Интернационалом — новым, якобы тайным обществом.

На самом деле оно было настолько же открытым, насколько нищим. У Интернационала не было средств, даже чтобы оплатить печатание протоколов собственных собраний. Собирать регулярные взносы с каждого члена товарищества было так сложно, что Карл сетовал: легче устроить бунт, чем собрать с рабочих членские взносы. Действительно, в случае забастовки Интернационал мог предоставить только смехотворные суммы, собранные специально по этому случаю.

В это же время Бисмарк потребовал от главы полиции Штирбера (того самого, который пятнадцать лет назад шпионил за Карлом в его лондонском доме) приняться за осуществление макиавеллиевского плана с целью дискредитировать Маркса…

Работа над книгой и занятия политикой не мешали Карлу проводить все воскресенья без исключения в обществе Женни и их трех дочерей, рассказывать им сказки дома или во время прогулок.

Лафарг сообщает, что слышал от дочерей Маркса, как, «чтобы дорога казалась им короче, он рассказывал им бесконечные сказки, выдумывая их прямо по дороге и отдаляя или приближая развязку в зависимости от того, сколько еще оставалось пройти. И девочки, слушая его, забывали об усталости». Далее он продолжает: «Маркс пообещал дочкам написать для них драму о Гракхах. К несчастью, слова он не сдержал; интересно было бы посмотреть, как человек, которого называли „рыцарем классовой борьбы“, подошел бы к этому трагическому и величественному эпизоду классовой борьбы в античном мире…»

Благодаря Элеоноре, которой тогда было девять лет, у нас есть несколько драгоценных подробностей о сказках, которые Карл сочинял в тот год для своих дочек. Длинные повествования, рождавшиеся на ходу, по-моему, больше говорят о его личности и вдохновенности его творчества, чем тысячи страниц ученых комментариев: «Эти истории измеряются милями, а не главами <… >. На мой взгляд, лучшим из всего, рассказанного Мавром, был „Ганс Рёкле“. Эта сказка перетекала из месяца в месяц. К несчастью, никто не записывал эти истории, полные поэзии, ума, юмора. Ганс Рёкле был кем-то вроде волшебника из сказки Гофмана, у него был магазин игрушек, и он всегда был очень суров. Его лавка ломилась от самых великолепных вещей: деревянных кукол, великанов, карликов, королей, королев, рабочих, мастеров, животных — их там было столько, сколько в Ноевом ковчеге столов, стульев, повозок. Даже будучи волшебником, Ганс никак не мог расплатиться с долгами дьяволу или мяснику, и ему приходилось продавать свои игрушки дьяволу. Отсюда приключения, которые всегда заканчивались в его лавке. Некоторые были ужасными, другие — очень смешными».

Изготовитель волшебных игрушек — чудесных и редких, которых ничего не смыслящие в этом покупатели не ценят, так что ему приходится, чтобы выжить и уплатить мяснику, продавать свои игрушки дьяволу, — это конечно же он, Карл Маркс, создатель прекраснейших идей, вынужденный, чтобы выжить, отдавать их кому угодно — для него это высшая форма отчуждения.

Возможно, он предчувствовал, что однажды эти идеи будут присвоены и извращены дьяволом.