Карнавал короля Иеронима

I. Открытие рейхстага

Двор покинул на несколько дней летнюю резиденцию и переселился в старинный городской дворец прежних ландграфов. 1 июля назначен был большой смотр войскам, и поэтому все улицы, примыкавшие к дворцовой площади, с раннего утра наполнились праздной толпой. Иероним выехал верхом, окруженный своим штабом, затем появилась королева в сопровождении придворных дам. Выйдя из кареты, она собственноручно привязывала ленты к знаменам и штандартам различных полков; при этом король говорил каждому полку приветственные речи на французском языке, а его адъютант, принц Сальм, тут же переводил их по-немецки.

По окончании этой церемонии начался смотр. Король, объезжая войска, делал некоторые замечания, но возражения сопровождавших его офицеров произвели неприятное впечатление на стоявших поблизости солдат и показались им слишком бесцеремонными. Между прочим, Иероним, увидя ржавчину на пушках, поставленных среди площади и отлитых по приказанию Морио, довольно резко заметил последнему:

— Voilá de vos canons, qui sont bien rouillés, général!

Морио ответил ему тем же тоном:

— Sire, se ne sont pas des voitures de la cour!

Иероним отвернулся и молча проехал дальше.

После смотра в одной из дворцовых зал для высших военных чинов был приготовлен завтрак на двести особ. Милостивое одобрение войскам со стороны Иеронима привело офицеров в хорошее настроение, тем более что еще накануне получен был приказ, по которому каждому пехотному офицеру назначено было по 300 франков и по 500 гвардейским на обмундирование.

Но смотр был только прелюдией дальнейших празднеств. На следующий день, 2 июля, последовало открытие рейхстага. Город опять оживился, и все пришло в движение. В шесть часов утра в замок «Orangerie» прибыл начальник гвардии, генерал Кудра, и отсюда отдавал приказания войскам, которые выстроилась шпалерами вдоль дворцовой площади до ворот Ау.

Замок «Orangerie», где должен был собраться рейхстаг, представлял собой величественное здание, состоящее из трех высоких павильонов и двух флигелей. Здесь были две большие залы, и одна из них приготовлена для предстоящего торжества. На возвышении стоял трон для короля и скамьи для министров. Одна ложа предназначалась для королевы и ее свиты, другая для дипломатического корпуса и знатных особ. Перед эстрадой было оставлено пустое пространство, широкий проход разделял залу на две половины; передние скамьи, обитые голубой материей, были приготовлены для членов государственного совета и депутатов; за ними следовали скамьи с красной обивкой для публики, которая допускалась по билетам, предъявляемым при входе.

К одиннадцати часам собрались депутаты. Они были в своей парадной одежде, которая состояла из голубого кафтана, вышитого оранжевым шелком, и белого шелкового шарфа, на плечах были накинуты голубые вышитые мантии из шелковой материи, подбитые белым, черные бархатные шапки a la Henri IV, со страусовыми перьями, дополняли их костюм. Они чувствовали себя неловко в непривычной одежде французского покроя, которая плохо гармонировала с их серьезными немецкими физиономиями, беспрестанно оправляли мантию, которая особенно тяготила их, и только весьма немногие держали себя с достоинством.

Члены государственного совета также явились в полном параде: в своих бархатных мантиях и шарфах, с беретами, украшенными страусовыми перьями. Они сели на передние скамьи, на следующих разместились приехавшие депутаты. Публика заранее заняла свои места, и в том числе Герман и Провансаль.

Большая ложа, предназначенная для дипломатического корпуса и других знатных особ, почти моментально наполнилась разряженными дамами и кавалерами, потому что отдан был приказ никого не пускать после одиннадцати часов. Вслед затем подъехал экипаж королевы; президент рейхстага и четыре депутата вышли навстречу ее величеству и проводили в комнату, смежную с залой, где она осталась до прибытия короля.

Ровно в одиннадцать часов двадцать один выстрел из пушки возвестил о выезде Иеронима из дворца. Всеми овладело чувство нетерпеливого ожидания, а некоторые даже сожалели, что лишены возможности видеть парадный королевский поезд.

Впереди всех ехали верхом кассельский губернатор и молодой бригадный генерал Ревбель со своими адъютантами, в сопровождении отряда кавалерии.

За ними следовали четыре парадные кареты; в них сидели церемониймейстер со своими товарищами по должности, министры, дворцовый обер-маршал господин Мейронэ и адъютант короля, заступивший место обер-шталмейстера.

Король ехал в великолепном экипаже с парадной упряжью; его сопровождали верхом начальник гвардии, адъютанты, шталмейстеры и шеф жандармов Бонгар.

Поезд замыкал ряд карет. В одной из них сидели обер-камергер и духовник короля, в остальных разные придворные чины.

Президент рейхстага, граф Шуленбург-Вольфсбург, вышел из залы с восемью депутатами, чтобы встретить короля у входа, и в тот же момент королева вошла в ложу со своими статс-дамами.

В зале наступила мертвая тишина. Несколько секунд спустя появились два «huissiers», отворили настежь обе половинки дверей. Впереди всех шел президент рейхстага с восемью депутатами, за ними следовали пажи, церемониймейстеры, адъютанты короля, министры, обер-маршал и обер-шталмейстер. Затем вышел король, окруженный высшими придворными сановниками; при этом опять раздался вдали двадцать один пушечный выстрел. На Иерониме была белая парадная одежда и пурпурная мантия, шляпа с перьями, украшенная бриллиантами, белые шелковые башмаки с белыми кокардами и красными каблуками.

Все поднялись при появлении короля и, сняв шляпы, ожидали, пока он вошел на эстраду и сел на трон, после чего все заняли свои места. Церемониймейстеры разместились на ступенях эстрады, пажи выстроились в нескольких шагах от короля. Начальник гвардии, обер-маршал и обер-шталмейстер встали позади трона, а за ними остальная свита. Министры сели на приготовленные для них скамьи; кассельский губернатор, духовник короля, генерал Бонгар и адъютанты его величества поместились позади министров, рядом с креслом обер-камергера. Перед троном на возвышении было приготовлено кресло для президента, который торжественно сел на свое место; около него по обеим сторонам встали «huissiers» рейхстага.

Когда все пришло в порядок, обер-камергер подошел к королю, чтобы выслушать приказания его величества.

Герман в первый раз видел мужа графини Антонии и с любопытством рассматривал его. Это был красивый человек с аристократической осанкой и изящными манерами, но чуждыми торжественности важного сановника, что было особенно заметно, когда он подошел к королю, а затем передал его слова министрам.

Симеон, заведовавший в это время министерством юстиции, поднялся со своего места и, подойдя к трону, спросил у его величества дозволения представить ему депутатов.

Между тем один из церемониймейстеров, по приказанию обер-камергера, обратился к собранию с предложением выбрать кого-нибудь из своей среды для представления депутатов его величеству. Выбор пал на председателя суда из Эйнбека, и он начал вызывать депутатов по департаментам, в алфавитном порядке. Затем каждый депутат поочередно подходил к ступеням эстрады, и министр юстиции Симеон вторично повторял его фамилию, а он произносил присягу на французском и немецком языке.

По окончании этой утомительной церемонии король начал свою речь, и все присутствующие опять сняли шляпы.

После обычных приветствий по поводу открытия рейхстага, король, ссылаясь на министра юстиции, который должен был познакомить депутатов с положением дел, просил собрание обратить особое внимание на два главных вопроса. Первый из них касался введения общего законодательства в государстве, составленном из разнородных частей. При этом король выражал надежду, что существующие погрешности и недостатки в местных законах могут быть устранены, если то, что есть хорошего в старых законах, будет оставлено и будут сделаны некоторые дополнения из «Code Napoleon». Второй вопрос касался погашения долгов, лежащих на отдельных провинциях, для образования общего «национального долга». «Совместно с этим, — добавил король, — разрозненные жители отдельных частей государства составят одну нацию, воодушевленную одним духом и одинаковыми стремлениями, сильную своим единством, кредитом, финансами и военными доблестями, которыми вестфальцы также прославятся, как и их предки». Выполнение этой широкой задачи король возлагал на собравшихся представителей народа и, со своей стороны, обещал заботиться о благе дорогого для него государства.

Слова его были заглушены криком сотни голосов: «Да здравствует его величество! Да здравствует королева!»

Король поднялся с места, и шествие двинулось к выходу в том же порядке; королева в это время вышла из ложи в сопровождении своих дам.

Публика последовала примеру их величеств, и зала сразу опустела. Во избежание давки и беспорядков депутаты, члены государственного совета и все приехавшие в экипажах отправились другой дорогой, так что королевский поезд мог беспрепятственно следовать прежним путем через ворота Ау.

Среди общей суматохи Герман потерял из вида Провансаля и столкнулся лицом к лицу с бароном Рефельдом, который только что вернулся из своей поездки в Берлин и также присутствовал при церемонии открытия рейхстага. Оба поспешили выйти из залы и, выбрав самый короткий путь, поднялись по лестнице до ворот Ау, откуда виден был весь королевский поезд, который медленно поднимался по извилистой дороге среди огромного стечения народа. Возгласы: «Да здравствует король! Виват их величествам!» сливались с грохотом пушек и прекратились только с прибытием Иеронима во дворец.

II. Assister au grand couvert

В день открытия рейхстага у капельмейстера Рейхардта был званый обед в честь трех депутатов, с которыми он познакомился во время своего пребывания в Галле. Герман и барон Рефельд также получили приглашение и явились раньше других гостей.

Герман все еще находился под впечатлением виденного им зрелища, которому придавал особенное значение. Ему грезилось, что отныне король и народ составят нечто нераздельное. Он не сомневался, что Иероним не желает быть самовластным, так как в своей речи, поручив рейхстагу устройство дел в государстве и составление новых законов, предоставлял себе скромную роль покровителя их и блюстителя порядка. Кроме того, торжественная церемония открытия рейхстага повлияла на Германа и в другом отношении. До этого он колебался поступить на государственную службу, но теперь практическая общественная деятельность получила в его глазах иной смысл. Он видел в ней долг, налагаемый на гражданина в каждом свободном государстве.

Капельмейстер отнесся скептически к этому новому увлечению Германа и поднял на смех, что он нашел в Касселе английский парламент, и спросил: понравился ли ему вычурный наряд депутатов?

— Присмотритесь сперва к ходу дел, — добавил он, — и тогда, быть может, вы излечитесь от вашего восторженного состояния. Результат совещаний рейхстага может совершенно не соответствовать тому, что вы видели и слышали сегодня. Вы скоро убедитесь, что наши депутаты поставлены в полную зависимость от воли Наполеона, равно и король Иероним, который исполняет только приказания своего брата, так что нам нечего ждать каких-либо полезных перемен.

— В одном я согласен с господином Тейтлебеном, — сказал барон, — что вестфальский король несомненно желает объединения своих разрозненных владений, и нам остается только желать ему полного успеха, потому что в этом случае Вестфалия со временем примкнет к будущей Германской империи.

— Да, но для этого необходимо, чтобы Иероним отрешился от своих узких семейных интересов и имел достаточно ума и мужества, чтобы сделаться немецким королем, — возразил Рейхардт, вставая с места, чтобы встретить гостей, которые явились почти одновременно.

В числе их были двое из приглашенных депутатов — барон Бранкони и канцлер Нимейер, которые пришли в парадных костюмах, потому что к пяти часам должны были поспеть во дворец, чтобы присутствовать при парадном обеде их величеств. Третий депутат, землевладелец Кеферштейн, отказался от обеда, но обещал заехать позже и лично извиниться перед капельмейстером.

Во время обеда Рейхардт заговорил об Испании и заметил, что по странной случайности открытие вестфальского рейхстага совпадает с газетными известиями об открытии испанской «юнты», созванной императором Наполеоном в Байоне.

— Как вам известно, — продолжал он, — короля Карла принудили уступить испанский престол Иосифу, брату Наполеона. Новый король издал прокламацию к народу, а «юнта» постановила выразить Иосифу свои верноподданнические чувства, объяснить нации великие выгоды, какие она может ожидать от нового правительства и склонить ее к повиновению и соблюдению закона.

Капельмейстер, коснувшись излюбленной темы, никогда не обращал внимания на образ мыслей и убеждения своих собеседников. Так было и теперь. Нимейер не был трусом, но в качестве депутата считал не лишним соблюдать осторожность в присутствии незнакомых людей, и чувствовал себя неловко, слушая Рейхардта. Он недавно получил место канцлера университета и помнил, как полтора года тому назад несколько студентов в Галле своей неосторожностью навлекли гонение на все немецкие университеты.

Нимейер был убежден, что капельмейстер на этом не остановится, и его ожидания не замедлили оправдаться.

Рейхардт распространился на ту тему, что король Иосиф также, как и Иероним, прибег к поддержке высшего духовенства. «Известно ли вам, — продолжал он, обращаясь к депутатам, — что наш министр юстиции Симеон от имени короля разослал циркуляр епископам, где, между прочим, писал о тяжелой обязанности королей заботиться об общественной нравственности и искоренении порока с помощью добродетельных людей? Представьте себе, Иероним заботится об искоренении порока! Что вы скажете на это, господа?»

Рефельд, заметив беспокойство канцлера, резко переменил разговор:

— Удивительно, — сказал он, — как французы любят громкие фразы. Так, например, в постановлении испанской «юнты» проведена та мысль, что Франция и Испания под властью короля Иосифа, будут солидарны в своих интересах, но эта мысль выражена следующей трескучей фразой: «Qu’il n’y ait pas des Pyrenees», или другими словами: «Пиренеи должны исчезнуть!»

— Скоро ли наступит время, когда и мы скажем, что нет больше Гарца и Тюрингского леса! — воскликнул Рейхардт. — Когда-то мы соберемся с силами, чтобы прогнать за Вогезы угнетателей Германии!

При этих словах канцлер в испуге вскочил со своего места и, обращаясь к Бранкони, торопливо проговорил:

— Однако нам пора, барон! Среди приятных разговоров мы совсем забыли, что должны еще заехать за Риценбергером, чтобы вместе с ним отправиться во дворец. Прошу извинений, господин капельмейстер! Ради Бога, не беспокойтесь и оставайтесь на месте!..

Хозяин дома изъявил сожаление, что они не могут долее пробыть у него, и, проводив их до передней, вернулся опять в столовую. Госпожа Рейхардт заметила мужу, что он своими смелыми речами приводит в смущение гостей и не успокоится до тех пор, пока его не заставят замолчать.

— Быть может, ты и права, моя дорогая! — ответил капельмейстер. — Мне действительно не следовало пугать Нимейера; он и без того волновался при мысли, что будет присутствовать при grand couvert!..

Разговор был прерван прибытием депутата Кеферштейна, который также был при полном параде и объявил, что зашел только на несколько минут, чтобы извиниться перед Рейхардтами, так как должен спешить во дворец.

— Надеюсь, вы не рассердитесь на меня, господин капельмейстер! — добавил он. — Но, к несчастью, я получил вашу записку, где вы меня приглашаете на обед, одновременно с пригласительным билетом из дворца на «grand repas» их величеств. Отказаться от такой чести было невозможно, и я должен был лишить себя удовольствия обедать у вас, чтобы надлежащим образом воспользоваться королевским угощением.

Рейхардт громко расхохотался:

— Мой милый друг! — воскликнул он. — Вы совсем не поняли, в чем заключается приглашение! Вас позвали во дворец, чтобы вы могли видеть, как будут кушать их величества.

Кеферштейн показал пригласительный билет, которым заметно гордился, и возразил с насмешливой улыбкой.

— Прошу извинения, насколько мне известно, слово видеть означает по-французски voir, regarder — это вы найдете в любом лексиконе, а в билете написано: assister au repas de leurs majestes.

— Ну, да! Assister значит присутствовать при обеде их величеств!

— Вы ошибаетесь, Рейхардт! — заметил депутат. — Assister означает помогать, как это доказывает следующая фраза: Qui le bon Dieu vous assiste!

— Из этого все-таки не следует, что вас приглашают кушать с их величествами! — ответил капельмейстер. — Тут о помощи не может быть и речи.

— Полноте! — продолжал Кеферштейн. — Вы слишком буквально понимаете слово assister? Я не считаю себя вправе учить вас, но все-таки выслушайте мое объяснение. Это слово, как мне кажется, не более как смелое выражение или, лучше сказать, французская любезность. Французы замечательно деликатны и вежливы; в этом отношении мы должны поучиться у них. Вы слышали сегодня, что король в своей речи просил l’assistance, то есть содействия рейхстага для составления новых законов и прочее; это слово применено и в приглашении на обед, следовательно, и тут мы будем участниками, а не простыми зрителями!

Барон Рефельд многозначительно взглянул на хозяина дома, чтобы дать ему понять, чтобы он оставил депутата при его счастливой иллюзии.

Но капельмейстер не обратил на это никакого внимания и, пожимая руку Кеферштейну, сказал:

— Когда вы убедитесь на опыте, что я вернее вас понял деликатность французов, то сделайте одолжение, вернитесь сюда для утоления голода, обед будет наготове для вас, а затем мы вместе отправимся в оперу.

Депутат изъявил свое согласие с недоверчивой улыбкой.

— Сегодня, если не ошибаюсь, бесплатный спектакль? — спросил он.

— Да, — сказал Рейхардт, — идет «Дон-Жуан», и я дирижирую оркестром. Вероятно, Жером также из чувства деликатности назначил эту оперу в честь представителей рейхстага. Сегодня их величества будут сидеть в главной ложе…

Кеферштейн спешил во дворец и, простившись со всеми, уехал.

Вскоре раздались выстрелы из пушек, возвещавшие, что во дворце начался парадный королевский обед.

Некоторые из гостей выразили сомнение, чтобы Кеферштейн вернулся назад и воспользовался полученным приглашением, потому что мог ожидать насмешек со стороны капельмейстера. Но тот дал торжественное обещание встретить депутата с серьезным видом и не задавать никаких вопросов, пока он сам не заговорит об этом.

Против общего ожидания Кеферштейн явился довольно скоро и, поздоровавшись с хозяином дома, проговорил с смущенным видом:

— Вы правы, Рейхардт! Теперь уже никогда не забуду, что значит assister! Я чувствую волчий голод и буду искренно благодарен, если вы покормите меня чем-нибудь…

Все рассмеялись, и в том числе сам Кеферштейн.

Подали обед, и он сосредоточил на нем все свое внимание.

— Расскажите, пожалуйста, в чем заключается королевский обед и почему все кончилось так быстро? — спросил Герман с непритворным любопытством.

— Подождите немного, молодой человек, позвольте проголодавшемуся депутату, присутствовавшему при «grand couvert», подкрепить свои силы, и тогда я охотно исполню ваше желание, — ответил Кеферштейн.

Немного погодя, утолив первый голод, он начал свой рассказ:

— Со стороны великолепия, нельзя было ожидать ничего лучшего! Все подавалось на золоте или вызолоченном серебре, так что королевский стол блестел в буквальном смысле слова. Их величества сидели одни на возвышении под балдахином, в великолепных креслах, наподобие тронов.

— Я был уверен в этом! — заметил Рейхардт. — Ни один подданный не может обедать за парадным королевским столом. У нас также введен строжайший придворный этикет; даже все комнаты во дворце распределены по рангу так, что в некоторые из них могут входить только особы известного чина, другие — нет. Порядок наших празднеств также заранее определяется французским императором…

Между тем Кеферштейн, окончив обед, продолжал:

— Епископ, в полном облачении, украшенный звездой прусского ордена Красного орла, прочел перед обедом молитву. Важные государственные сановники и придворные прислуживали за столом их величеств, принимая кушанья от пажей, которые приносили и уносили их. Немецкие графы и бароны исполняли это с педантичным достоинством и с такой торжественной миной, как будто хотели сказать: «Смотрите на нас, мы прошли хорошую школу при наших старых дворах и знаем, как держать себя!» Французы, наоборот, все время улыбались и, быть может, на смех немцам, относились к своей обязанности легко, с милой небрежностью. Мы, депутаты, министры и придворные любовались зрелищем на приличном расстоянии от королевского стола; при этом нам, представителям рейхстага, дозволили сесть, и мы все время оставались в наших шапочках a la Henri IV.

— Так вот что значит французское выражение: «assister au grand couvert!» — заметил иронически барон Рефельд. — Я не знал этого!

— Да, и я также убедился сегодня, что не понимал смысла этой фразы! — признался со смехом Кеферштейн. — Впрочем, мне не приходится жалеть, что я не участвовал в королевском обеде. Все делалось только для вида, как в театре. Король и королева едва касались кушаний и только пробовали вина. За двадцать минут вся эта комедия была окончена, но мне она показалась бесконечной, потому что я умирал от голода…

Жена капельмейстера напомнила мужу, что ему пора ехать в театр и неудобно заставить ждать себя. Рейхардт поднялся с места и взял шляпу, но несмотря на все его убеждения Кеферштейн наотрез отказался ехать с ним, говоря, что хочет отдохнуть, тем более что после оперы обязан явиться на фейерверк и иллюминацию.

III. Тайные замыслы

В то время как в Касселе шли деятельные приготовления к торжественному открытию рейхстага, пришла весть о скором возвращении Бюлова из Парижа. Наполеон чрезвычайно милостиво принял министра финансов и оказал ему особенный почет, который доставил такое удовольствие Иерониму, что враги Бюлова решили отложить исполнение своих замыслов до более удобного времени. Берканьи не придавал большого значения ласковому приему Наполеона и, зная его характер, считал это верным признаком, что поездка министра кончится ничем или даже будет иметь дурные результаты.

Действительно, по возвращении Бюлова в Кассель, оказалось, что император ни в чем не отступил от своих требований и только на короткое время отсрочил платежи. Иероним увидел в этом оскорбление своей особе и в то же время почувствовал некоторую зависть к Бюлову: император, не давая никаких льгот вестфальскому королю, отнесся наилучшим образом к министру финансов и всячески старался выказать ему свою милость. Враги Бюлова тотчас же заметили холодное обращение с ним короля и не замедлили воспользоваться этим. За день до открытия рейхстага у них появился новый союзник в лице барона фон Линдена из Берлина.

Этот уполномоченный посланник Иеронима при прусском дворе явился с предвзятым убеждением относительно привязанности Бюлова к Пруссии и к своему прежнему королю. Он знал, что Бюлов, занимая в Магдебурге должность президента камеры военных дел и государственных имуществ, отправил значительную сумму денег несчастному королю после битвы при Иене, когда французы подошли к городу, а затем воспользовался доверчивостью французского главнокомандующего и заставил его умерить свои требования.

Такой человек, как Линден, душой преданный французскому правительству и готовый преследовать всякую политическую неблагонадежность, вполне соответствовал планам Берканьи, который без особого труда уверил его, что напал на след тайной корреспонденции министра с прусскими заговорщиками.

Король с большим интересом слушал известия, сообщенные ему посланником о сношениях, планах и средствах Пруссии, о тайных обществах, которые стремились возбудить народное восстание, о пребывании гессенского кронпринца в Берлине и прочее. Несмотря на продолжительную аудиенцию многие вопросы остались нетронутыми, и поэтому Иероним велел посланнику опять явиться к нему после оперы.

Линден был худощавый невзрачный человек с черными пытливыми глазами и нервным подергиваньем в лице. Он отличался льстивыми манерами придворного и давно бросил все научные занятая, чтобы всецело посвятить себя политической деятельности, или, говоря точнее, своему полицейскому усердию. В ожидании вторичной аудиенции у короля, фон Линден отправился во дворец до окончания оперы; многие из придворных последовали его примеру.

Иероним оставался до конца представления, потому что был вместе с королевой, и вернулся недовольный исполнением оперы, хотя, по мнению капельмейстера, опера шла вполне удовлетворительно. Неизвестно, что привело короля в дурное расположение духа: надоело ли ему сидеть с королевой в главной ложе, где на него были устремлены все взоры, или грустный конец Дон-Жуана произвел на него дурное впечатление? Но во всяком случае король не считал нужным объяснять что-либо и тотчас же пригласил в свой кабинет фон Линдена, генерал-директора полиции и некоторых из придворных, которые пользовались его особым доверием.

Началась конференция среди грохота пушек, сопровождавших шум фейерверка; треск ракет, огненных колес и бураков смешивался с криками и рукоплесканиями многочисленной народной толпы, собравшейся перед дворцом. Король всего более интересовался тем, что могло способствовать осуществлению его мечты увеличить Вестфальское королевство в ущерб Пруссии. Линден, не подозревая этого, распространялся о патриотических стремлениях Пруссии, которая с целью увеличить свои силы и облагородить военную службу ввела общую военную повинность и приняла меры к поднятию уровня образования и нравственности офицеров. «Кроме того, — добавил посланник, — в Берлине поднят вопрос о всеобщем вооружении, чтобы иметь возможность в короткое время мобилизовать значительное войско».

Иероним отнесся презрительно к этим известиям. По тону его и смелым замечаниям присутствующих можно было заключить, что все более или менее находились в возбужденном состоянии, чему, конечно, способствовал уличный шум и крепкие вина, которые подавались с разными закусками. Одни молчали или говорили отрывистыми фразами, другие горячились без видимой причины, что придавало конференции характер частной беседы, в особенности, когда Линден коснулся тайных отношений Касселя с прусскими патриотами и в числе неблагонадежных лиц назвал Бюлова. Было уже далеко за полночь, когда участники конференции вышли из дворца.

На следующий день был парадный прием у короля. В числе различных лиц представлялось много военных, получивших повышение по службе, а также придворных, назначенных на должности, все они приносили присягу.

Пока длилась эта церемония, значительная часть публики оставалась в соседней зале. Берканьи воспользовался удобной минутой, когда никто не обращал на него внимания, и, отозвав Мальха к дальней оконной нише, сказал с торжествующим видом:

— Мы можем поздравить друг друга с успехом, мой дорогой Мальх! Король уполномочил меня произвести тайный обыск у министра финансов. Линден подготовил почву, сообщив о своем предположении, что между Касселем и Пруссией существуют тайные отношения; при этом он добавил, что не может привести никаких определенных фактов и думает, что для разъяснения дела не мешало бы пересмотреть частную корреспонденцию Бюлова. Я слушал молча доклад посланника, но когда король взглянул на меня, то я позволил себе заметить, что неудобно производить официальный обыск, пока не будет найдено чего-либо предосудительного в бумагах министра, и предложил втайне осмотреть их. Король ничего не ответил, но сегодня утром, когда мы были наедине, передал мне написанное карандашом разрешение на тайный обыск у министра. Иероним отличается замечательным тактом в такого рода делах. Теперь все в наших руках, и мой хамелеон Вюрц уже получил надлежащие инструкции…

— Но весь вопрос в том, как и когда вы умудритесь произвести обыск! — заметил Мальх. — Бюлов вернулся из Парижа и, вероятно, по своему обыкновению почти не выходит из кабинета. Если вы решите эту трудную задачу, то я буду считать вас гениальным человеком! Ну, теперь можно будет выпустить в свет четверостишие на Бюлова, которое вы оставили тогда у меня для прочтения. Надеюсь, что вы успели напечатать его.

— Да, мы напечатали его на французском и немецком языках и в значительном количестве экземпляров! В следующую ночь, во время придворного бала, пасквиль на Бюлова будет прибит на углах всех улиц.

— Стихи настолько понравились мне, — заметил Мальх, — что несмотря на свою плохую память я выучил их наизусть!

При этом он продекламировал вполголоса:

— Да, это очень мило! — сказал с улыбкой Берканьи, пожимая руку своему приятелю, Затем оба присоединились к остальной публике, наполнявшей залу.

Но противников Бюлова постигла полная неудача с пасквилем, как это бывает иногда с родителями, которые видят гения в неудавшемся сыне, и ожидают для него большого успеха в жизни, а свет не только холодно относится к нему, но и с явным пренебрежением.

В назначенное время на углах всех улиц появились листки с упомянутым четверостишием на двух языках, но пасквиль не произвел ожидаемого впечатления. Простой народ, не слыхавший никогда предания о Мидасе и не понимая смысла стихов, равнодушно проходил мимо, между тем как более образованная публика нашла их вычурными и неостроумными. При этом многие увидели в напечатании пасквиля злобное намерение какой-нибудь партии, сознающей свое бессилие перед министром финансов.

На следующее утро Берканьи, с грустным видом человека, исполняющего по необходимости долг службы, подал королю как бы сорванный со стены листок со следами клея по краям. Но Иероним, утомленный ежедневными торжествами, пасмурно принял его; он был в дурном расположении духа и, видимо, озабочен известиями из Пруссии; к этому присоединилось, быть может, какое-нибудь усложнение в его сердечных делах. Он не только не рассмеялся, прочитав стихи, но назвал их нелепыми и велел исследовать дело и под влиянием свойственного ему добродушия заметил, что вполне признает заслуги Бюлова как министра.

Берканьи, из боязни, что король отменит отданный им приказ — произвести тайный обыск у Бюлова, заметил вкрадчивым голосом:

— Теперь мне необходимо поспешить с тайным обыском у Бюлова! Не подлежит сомнению, что французский посланник пошлет донесение в Париж по поводу этих злополучных стихов, и было бы не лишним заручиться какими-нибудь документами, чтобы умилостивить императора, так как министр финансов пользуется большим расположением его величества.

— Да, это было бы крайне желательно, но еще вопрос: подтвердится ли чем-нибудь ваше предположение? Иначе за оскорбление чести фон Бюлова нам придется дать ответ перед собравшимся рейхстагом.

— Ваше величество, — возразил генерал-директор полиции, — вы слишком милостивы к Бюлову; я могу обнаружить факты, которые докажут, что он не заслуживает такого доверия.

— Весьма возможно, — сказал Иероним, — что я отношусь к нему слишком снисходительно и придаю ему больше значения, нежели он этого заслуживает! Поэтому я не думаю отменять сделанного распоряжения, а теперь прошу вас отправиться к Бюлову и выразить от моего имени, насколько я возмущен этим глупым пасквилем.

Берканьи был озадачен приказанием короля, которое считал унизительным для своего достоинства, и не знал, как отделаться от него. В это время доложили о прибытии министра юстиции Симеона. Он также явился к королю с оттиском стихов в руках и, высказав свое негодование по поводу оскорбления, нанесенного заслуженному министру, настаивал на том, чтобы Бюлов получил блистательное удовлетворение.

Генерал-директор полиции поспешил воспользоваться этим заявлением, чтобы избавиться от неприятного поручения.

— Ваше величество, — сказал он, обращаясь к королю, — вы только что изволили сделать относительно этого распоряжение, но прошу позволения высказать мое мнение. Не признаете ли вы более удобным поручить объяснение с Бюловом министру юстиции господину Симеону? Должность начальника полиции налагает на меня обязанность преследовать преступление, а не входить в какие-либо объяснения, потому что меня легко могут обвинить в пристрастии.

— Вы совершенно правы, Берканьи! — заметил король. — Поэтому прошу вас, мой милый Симеон, отправиться к Бюлову и передать ему, насколько я возмущен глупостью его озлобленных противников; вы изложите дело в том виде, как найдете нужным. Если он считает себя оскорбленным, то скажите ему от моего имени, что будут приняты все меры, чтобы отыскать виновных, и я не допущу, чтобы он отказался от должности министра финансов, потому что более чем когда-либо нуждаюсь в его услугах.

Таким образом Берканьи пришлось выслушать много неприятных намеков, которые непосредственно относились к нему, хотя он знал, что они были сделаны без намерения задеть его. Мнение короля относительно стихов заставило его прозреть; теперь он сам понял всю их нелепость; и у него появилось опасение, чтобы не заподозрили его в авторстве. Поэтому он воспользовался уходом Симеона, чтобы отвлечь короля от занимавших его мыслей, и заговорил о таинственной даме, выдававшей себя за шведскую графиню.

— Чтобы иметь возможность подробно доложить о ней вашему величеству, — сказал Берканьи, — я лично передал ей письменное разрешение жить в Касселе. Квартира ее убрана с большим вкусом, и сама она произвела на меня необыкновенно приятное впечатление своим свежим, молодым личиком и живостью. Но, сознаюсь, что несмотря на это я вполне убежден, что она вовсе не графиня, а просто авантюристка. Она подробно расспрашивала меня о придворном этикете, потому что намерена представиться ко двору. По этому поводу я потребовал у нее документы относительно ее графского происхождения и назначил самый короткий срок для представления их. Чем меньше будет она иметь времени, чтобы сочинить ту или другую романическую историю, тем скорее доберемся мы до истины.

Берканьи достиг своей цели. Король был, видимо, заинтересован и, задав несколько вопросов относительно наружности шведской графини, поручил генерал-директору полиции устроить как бы нечаянную встречу с ней. Предлогом мог служить осмотр загородного дворца Шенфельд в назначенный час; король обещал приехать туда верхом, как бы для прогулки, чтобы увидеть вблизи мнимую графиню.

Когда этот сюжет для разговора истощился, Берканьи сообщил королю о прибытии любимого романиста короля, который вызвал его из Парижа в качестве своего чтеца и библиотекаря.

— Очень рад слышать это, — сказал Иероним. — Он будет читать мне газеты и бюллетени и, кстати, займется выбором и покупкой книг для моей библиотеки. Он отличный рассказчик и сообщит мне разные новости из Парижа. Сегодня мы опять возвращаемся в нашу загородную резиденцию, привезите его завтра ко мне, я велю приготовить комнаты, в которых он может поселиться.

Вошел секретарь Маренвилль с бумагами и положил их на стол для подписи. Король так обрадовался его приходу, что Берканьи счел не лишним тотчас же удалиться.

IV. Интимный разговор

Король, оставшись наедине со своим секретарем, встал с кресла и пересел на кушетку.

— Наконец-то! — сказал он с досадой. — Надеюсь, Маренвилль, вы не станете занимать меня глупым пасквилем на Бюлова, а сообщите мне что-нибудь более интересное. Все раздражает меня, потому что дела складываются не так, как я хотел бы. В последнее время я даже не имел возможности поговорить с вами из-за этих несносных празднеств. Между прочим, меня беспокоит то обстоятельство, что Сесиль не хочет больше довольствоваться обществом, которое она встречает в доме Симеонов, и стремится в большой свет, а старик поддерживает в ней эту фантазию.

— Все это в порядке вещей, — отвечал со смехом Маренвилль: — Почтенный дядюшка имеет совершенно превратное понятие о племяннице своей супруги. Он считает ее милым, талантливым ребенком, который случайно попал на ложную дорогу, вступив на сцену, и надеется, что она, пожив в его семье, опять будет вести себя, как следует. Вы знаете, ваше величество, что Сесиль Геберти может разыграть какую угодно роль. Ма parole d’honneur! — трудно выдумать более комичную историю. Служитель Фемиды очутился с повязкой богини на глазах благодаря своей супруге; он держит в руках весы правосудия, а король держит в объятиях особу, взятую им на свое попечение!

— Перестаньте, Маренвилль, не накликайте на меня беды! — возразил, улыбаясь, король. — Обман может обнаружиться, Сесиль способна сама сорвать повязку с глаз старика. Нужно чем-нибудь умилостивить ее, она уже не раз ставила меня в неприятное положение своей неосторожностью. Вспомните, как она неожиданно явилась вслед за мной в Фонтенбло во время празднеств, устроенных по случаю моей свадьбы. Император был вне себя от гнева и, если узнает, что она опять здесь, то мне несдобровать. Внушите, чтобы она по крайней мере не разглашала своей фамилии; агенты Наполеона извещают его обо всем, что делается у нас.

— Всего было бы лучше, — сказал секретарь, — если бы Сесиль по приезде в Кассель с первого же дня изменила свою фамилию.

— Вот было бы кстати! — воскликнул со смехом Иероним. — Разве могла она явиться в дом своего дяди Симеона под чужим именем и с фальшивым паспортом?

— Pardon! Я упустил из виду это обстоятельство! — ответил секретарь.

— Другое дело, если бы мы нашли подходящего молодого человека и женили его на ней, тогда она могла бы явиться в обществе под новой фамилией. Разумеется, в Касселе столько дам, что я легко могу обойтись без Сесили, но если ее выслать отсюда, то она непременно устроит скандал… Впрочем, она настолько очаровательна, что я ничего не имею против того, чтобы она осталась здесь… Ecoutez! Я устрою себе подобие Sans-Souci, или, говоря попросту, загородный дом в уединенном месте, и буду приезжать туда для охоты. Мы отправим туда Геберти, и чем скорее, тем лучше, а мужа ее мы назначим дворцовым префектом или чем-нибудь в этом роде.

— Одним словом, когда король вздумает отдыхать после охоты в своем Sans-Souci, муж Сесили будет отсылаться в Кассель с убитой дичью.

— Gaillard!.. — заметил одобрительно Иероним. — Разумеется, впоследствии, когда эта история потеряет для общества интерес новизны, молодая женщина опять вернется в Кассель.

— А вы предоставите ей наслаждаться семейным счастьем и найдете себе что-нибудь новое…

— Eh bien, что-нибудь свежее… Сердце мое безусловно жаждет новой любви! Вообще я решил выключить из списка некоторые имена. Что вы скажете на это, Маренвилль?

— Прекрасно, ваше величество! Но, вероятно, вы пожелаете опять пополнить список и остановите ваш выбор на лучших здешних фамилиях, чтобы заручиться их преданностью…

— Прежде всего я хочу отделаться от Бабет, как она ни мила, но у нее, на мой вкус, слишком… A propos! Сюда приехал Pigault-Lebren; мы уступим ему Бабет и поселим их во флигеле летнего дворца.

— Конечно, подчас бывает приятно вспомнить старину, а Бабет будет вблизи! — заметил со смехом Маренвилль.

— Поймите, что я умираю со скуки в это лето! — продолжал Иероним. — Ecoutez! При дворе ходят толки о необычайной красоте одной молодой дамы… chose! Если не ошибаюсь, то она замужем за начальником отделения в министерстве внутренних дел…

— Мадам Гейстер? — спросил Маренвилль.

— Совершенно верно, мадам Гейстер… Разве вы знакомы с ней?

— Я встретил ее случайно у министра Симеона, молодые приезжали к нему с визитом… Действительно, она замечательно красива…

— Ну, вот! — прервал король. — Все в восторге от нее, не исключая дам, которые сами имеют притязание на красоту. Говорят, что она бесспорно самая красивая женщина в Касселе, и вы до сих пор не показали ее мне!

— Это совершенно незаслуженный упрек, ваше величество! — возразил, улыбаясь, Маренвилль. — Я хорошо помню, что ни одна красивая женщина не должна существовать в нашей резиденции, иначе как de par le roi! и уже навел все необходимые справки…

— Ну, что же? — спросил с нетерпением король.

— Дело в том, что господин Гейстер едва ли согласится перейти в министерство иностранных дел и уехать из Касселя, и вообще, по слухам, он не принадлежит к числу податливых мужей. Молодая чета сделала из приличия необходимые визиты, а теперь они живут вдали от общества, кроме немногих друзей, которые посещают их. Таким образом, трудно найти доступ к молодой женщине и возбудить в ней честолюбие…

— Во всяком случае вы должны как-нибудь устроить это дело, — сказал король. — Я чувствую, что графиня Франциска скоро надоест мне; она становится слишком тяжеловесна благодаря ее положению; с обер-гофмейстериной у меня также самые натянутые отношения. Она требует от меня каких-то возвышенных поступков, соответствующих моему королевскому сану, не принимает никаких подарков и осаждает меня просьбами. Когда я заговорю о любви, то она распространяется о моих обязанностях относительно народа!

— Другими словами, она игнорирует личные желания Иеронима и помнит, что перед ней король, от которого зависит благополучие подданных! — возразил секретарь серьезным тоном. — Не разрывайте отношений с ней, ваше величество. В этой женщине сказывается кровь ее благородных предков, она мечтает о славе молодого короля; благодаря обер-гофмейстерине и королева смотрит ее глазами, что придает вам известный ореол у немцев при их крайнем идеализме. Этим не следует пренебрегать! Не забудьте, ваше величество, что графиня Антония представляет собой исключение среди наших дам, которые вообще отличаются довольно реальными стремлениями. Возьмем для примера мадам дю Кудра! Все находят ее очаровательной и, черт возьми, я сам того же мнения…

— Вы кстати напомнили мне о ней, Маренвилль! Вчера, во время grand couvert, она стояла против меня: я нашел в ее наружности большую перемену к лучшему и решил, что, вероятно, легкомысленная жизнь ей на пользу, или что мужу удалось наконец образумить ее!

— Последнее — ни в каком случае! — возразил секретарь. — Дю Кудра страстно влюблен в свою жену и не в состоянии в чем-либо сдержать ее. Старик Бонгар недаром выразился о ней, что у мадам дю Кудра можно встретить самых безнравственных людей не только вашего двора, но и всего Касселя!..

Король встал с кушетки и сел к письменному столу, чтобы подписать бумаги, принесенные секретарем, но через минуту отложил перо и сказал:

— Поезжайте к ней, Маренвилль, и передайте от моего имени, что если она решится изменить образ жизни из уважения к своему достойному мужу, то я готов оказать ей покровительство: назначу ее статс-дамой королевы и сам привезу ей дамский орден в тот вечер, который она сама назначит.

— Не подлежит сомнению, что она с радостью согласится на это, а тем более из уважения к своему мужу, — заметил с улыбкой Маренвилль.

— Это было бы для меня некоторым развлечением, так как я жду разных неприятностей от рейхстага. Между прочим, поднят будет вопрос о двух миллионах, выданных мне придворным агентом Якобсоном и которые я до сих пор остался должен моей матери. Бюлов в большом затруднении, потому что эти деньги должны быть выплачены, а мои доходы слишком недостаточны, чтобы я мог внести такую огромную сумму. Трудно предвидеть исход при таком роковом стечении обстоятельств!.. Но мы во всяком случае воспользуемся прелестными июльскими ночами! Вечера будут в нашем распоряжении, и вы должны позаботиться, Маренвилль, чтобы мы провели их как можно веселее и разнообразнее. Иначе стоит ли быть вестфальским королем, чтобы изнывать от скуки!

V. Министр финансов

Первые заседания рейхстага были посвящены выборам членов комиссий: финансовых, гражданских дел и уголовного законодательства. Король вернулся в свою летнюю резиденцию и здесь, сидя на троне, окруженный высшими государственными сановниками и министрами, торжественно принял депутацию рейхстага, которая поднесла ему приветственный адрес. Затем наиболее важные дела, подлежащие обсуждению, перешли из государственного совета на рассмотрение рейхстага. Бюлов, окончив подготовительные работы, спешил воспользоваться свободным временем и охотно принимал посетителей.

Герман, по совету Провансаля, также явился с утренним визитом к министру финансов и застал у него депутата Натузиуса. Бюлов приветливо встретил молодого человека и, задав несколько вопросов, сказал:

— Я слышал господин Тейтлебен, что вы намерены заняться нашим делом, душевно буду рад, если работа увлечет вас; тогда наука будет служить для вас отдыхом, и ничто не помешает вам посвящать ей свободные минуты. Мы сейчас же решим вопрос относительно вашей должности в министерстве. Провансаль не всегда удачно выражается по-немецки, между тем я желаю, чтобы деловые бумаги были написаны безупречным немецким языком, и слог, при отсутствии многословия, отличался бы легкостью и ясностью изложения. К тому же Провансаль настолько завален делами, что нуждается в помощи, а вы, по-видимому, находитесь с ним в хороших отношениях, так что я без всякого колебания определяю вас сверхштатным чиновником в нашем министерстве. В некоторых делах я сам буду вашим руководителем, и уверен, что в самом непродолжительном времени вы свыкнетесь с вашей службой. Разумеется, было бы не лишним для вас основательно познакомиться с политической экономией и различными финансовыми вопросами. Вообще я рассчитываю на ваши хорошие способности, честный образ мыслей и желание трудиться…

С этими словами Бюлов отворил дверь в небольшую, просто убранную комнату, смежную с кабинетом.

— Вот здесь, — добавил он, — у этой конторки, вы будете заниматься, пока не освоитесь с делом; в случае надобности я всегда могу позвать вас, а также оказать вам помощь, если вы встретите какое-нибудь затруднение. Таким образом, мы ближе познакомимся друг с другом, и я постараюсь при первой возможности выхлопотать у короля, чтобы вас определили на штатное место. К сожалению, мы не можем сразу назначить вам постоянное жалованье, и вы должны будете довольствоваться временными денежными наградами. Согласны ли вы на это условие?

— Мне кажется, ваше превосходительство, — отвечал Герман, — что поступая на службу в качестве ученика, я не могу рассчитывать на какое-либо денежное вознаграждение.

— Простите, если я осмелюсь вмешаться в разговор, — сказал Натузиус, — но я нахожу, что вы, господин доктор, напрасно отказываетесь от денег, от вас требуют известного труда, а в этом случае каждый из нас имеет право на вознаграждение.

— Разумеется, — заметил министр финансов, — а теперь, господин Натузиус, мы можем продолжить начатый разговор…

Герман встал и хотел уйти, но Бюлов удержал его:

— Вам нечего обращаться в бегство, вы нисколько не стесните нас своим присутствием, а для вас наша беседа будет иметь некоторый интерес, потому что касается печального положения Вестфалии. Но, конечно, все, что вы услышите, должно остаться между нами…

Бюлов произнес последние слова с особенным ударением, затем, обращаясь к депутату, сказал:

— Действительно, мой дорогой Натузиус, с тех пор как я принял должность министра финансов, мне приходится нести нелегкую ношу. Мое положение тем затруднительнее, что Вестфалия скроена из обрезков нескольких государств, которые прежде управлялись своими государями, имели свои законы, учреждения, обычаи. Все это смешанное население безусловно тяготится чужеземным игом, между тем от него требуют не только дружелюбного отношения к Франции, но и непосильных жертв в пользу последней. На вестфальский престол возведен легкомысленный человек, который ни о чем другом не думает, как о блеске своей короны, без удержу предается расточительности и чувственным наслаждениям. Его окружают всевозможные авантюристы, которые имеют на него дурное влияние, помогают ему проматывать деньги и пользуются всяким случаем для наживы. Говорю это вам, как честным людям и моим соотечественникам, потому что, занимая пост министра, я не могу публично высказывать такие вещи.

— Для полноты картины, — сказал депутат, — можно было бы добавить, что небольшое Вестфальское государство, с двухмиллионным населением, истощено войной. Не говоря уже о всевозможных поборах, передвижение войск продолжается до сих пор, землевладельцы и крестьянские общины разорены вконец; государственный долг простирается до ста тысяч франков! В то же время промышленность окончательно остановилась, фабрики, не получая больше субсидий от правительства, в большинстве случаев находятся в бездействии, и даже главный источник доходов страны — вывоз зерна и шерсти — прекратился, уничтожена и транзитная торговля… Вот арена деятельности вестфальского министра финансов!

— В ваших словах нет ни малейшего преувеличения, — заметил Бюлов, — но, к сожалению, далеко не все депутаты понимают настоящее положение дел. Мальх в качестве оратора от правительства на ближайшем заседании рейхстага поднимет вопрос о необходимости нового займа в двадцать миллионов франков. Депутаты сделают попытку протестовать против этого, а затем будут вынуждены дать свое согласие.

— Положим, что ваше предсказание сбудется, — предположил Натузиус, — но где надеетесь вы сделать заем? Вестфалия — молодое государство и ведет такой веселый образ жизни, что едва ли пользуется особенным кредитом. Доверие в этих случаях возможно только при условии постоянных источников дохода и при точном соблюдении принятых обязательств. Не подлежит сомнению, что если вы останетесь у нас министром финансов, то мало-помалу создадите кредит для нашего государства, но вы не могли сделать этого за один год.

— Тем не менее, — сказал с улыбкой Бюлов, — я не теряю надежды на заем и уже заручился обещаниями в Голландии. Там лежат большие капиталы без всякого употребления, в связи с застоем в торговле. Один богатый банкир берет на себя устройство этого дела, а наш посланник в Нидерландах, барон Мюнхгаузен, ручается за него, что он выполнит свое обещание…

В эту минуту вошел Фауст, камердинер Бюлова, с докладом, что полицейский комиссар желает видеть министра.

Бюлов отдал приказание принять его, и Герман, к немалому удивлению, увидел Вюрца, который явился с почтительным поклоном и подал запечатанный пакет с бумагами. Министр, не заглядывая в бумаги, стал внимательно читать приложенное письмо.

Натузиус воспользовался этой минутой, чтобы поговорить с Германом, к которому чувствовал особенную симпатию; но тот слушал его рассеянно, так как мысли его были заняты другим. До сих пор он не успел сообщить графине Антонии о своих подозрениях, и теперь упрекал себя за небрежность. Он внимательно следил за каждым движением Вюрца, и его особенно поразило то беспокойство, с каким полицейский агент осматривал комнату и, по-видимому, настолько увлекся своим занятием, что вздрогнул, когда министр, прочитав письмо, заговорил с ним:

— Прошу передать мсье де Берканьи, — сказал Бюлов, — что я весьма благодарен ему за старание открыть автора сочиненного против меня пасквиля. Но могу поручиться, что ни один из моих подчиненных не написал бы ничего подобного, потому что они слишком хорошо знают мое положение, чтобы завидовать мне. Скажите также господину генерал-директору, что я считаю себя вполне удовлетворенным сделанным розыском, и, если он желает продолжать это дело, то разве для того, чтобы исполнить желание короля. Кстати, возьмите обратно и эти документы.

Как только Вюрц удалился из комнаты, Бюлов пояснил:

— Берканьи хочет уверить меня, что автор стихов один из моих подчиненных, но у меня нет ни малейшего сомнения относительно того, что это кто-нибудь из их партии. Впрочем, не стоит больше говорить об этой глупой истории. Теперь вы, мой друг Натузиус, пойдите к моей жене, а я займусь с господином доктором, чтобы немного познакомить его с делами.

Герман был поражен необыкновенным умом министра и ясностью его объяснений, и после двухчасовой работы вышел от него в наилучшем расположении духа. Он был уверен, что с помощью такого руководителя и книг ему нетрудно будет освоиться с делом и оправдать надежды своих друзей. Хотя в последнее время в обращении Лины с ним была заметна некоторая сдержанность, которая подчас раздражала его, но он так привык делиться с молодой женщиной своими впечатлениями, что тотчас же отправился к ней. Лина была одна и молча выслушала его восторженный рассказ о свидании с Бюловом, а затем сказала:

— Во всяком случае, мне кажется, что тебе необходимо сходить к Миллеру, который хотел направить тебя на ученую деятельность, ты выбрал другой путь, не предупредив его, поэтому он вправе ожидать от тебя, чтобы ты объяснил ему все, или, вернее сказать, оправдался в его глазах… Но я слышу голос Людвига, он разговаривает с кем-то на лестнице, если не ошибаюсь, это Эммерих!

Разговор был прерван к немалой досаде Германа, который по холодному приему молодой женщины ясно видел, что она недовольна им, и ему хотелось объясниться с ней.

Гейстер вошел в сопровождении Эммериха. Оба только что вернулись с тайного совещания, проходившего в одном частном саду на окраине города. При том оживлении, какое господствовало в столице с открытием рейхстага, они могли смелее собираться для совещаний, не обращая на себя внимания полиции.

— Полковник ночует у нас сегодня, Лина. Вели приготовить ему комнату, — сказал Гейстер.

— Третий раз являюсь я к вам неожиданным гостем, — добавил Эммерих, пожимая руку молодой женщине; затем, обращаясь к Герману, воскликнул: — Очень рад видеть вас, баловень судьбы, мы отлично проведем вечер! Ну, мудрец Гейстер, дайте вина, я умираю от жажды! Нам нужно спокойно побеседовать с господином доктором и убедить его вступить в наш союз.

— Не говорите так громко, подполковник, — заметил Гейстер, — я хозяин дома и считаю долгом напомнить вам, что вы прежде всего можете погубить самого себя при малейшей неосторожности. Не запугивайте молодого человека, если хотите, чтобы он сделался нашим союзником. Мы посвятим его в тайны гессенского союза, который отчасти известен ему, и пусть он сам решит, что ему делать, а брать его штурмом не следует. Он может не иметь с нами ничего общего, но как честный человек и гражданин должен подумать о нашей несчастной родине, которая стонет под чужеземным игом…

— Душевно благодарен вам за доверие, — сказал Герман, — я часто бываю с вами, и мне было бы крайне тяжело, если бы мое присутствие мешало вам говорить о деле, которое всего больше интересует вас. Познакомьте меня с целями и средствами вашего союза и путями, какими вы думаете действовать. Откровенно говоря, я не особенно сочувствую вашему курфюрсту, или, вернее сказать, его притязаниям на престол, потому что он сам по себе не имеет для меня значения. Мне кажется, на первом плане должны быть интересы Германии, или по крайней мере Пруссии…

— Разумеется, но одно не мешает другому, и мы объясним вам почему, а пока выпьем за друзей отечества! — Предложил Гейстер, наливая вино в стаканы.

VI. Вюрц попадает в западню

Герман охотно принялся за работу, тем более что впервые почувствовал под собой почву и непосредственную связь с действительной жизнью. Бюлов обладал особой способностью приохотить к труду своих подчиненных и расположить их к себе благодаря ровному, гуманному обращению и сердечной доброте. Герман, при своей восприимчивости, с первых же дней всецело поддался обаянию светлой личности министра, который относился к нему с особым доверием и, если бывал свободен, часто беседовал с ним и сам руководил его работой. Но вскоре было получено известие, что в Эссенроде, родовом имении Бюлова, за несколько миль от Брауншвейга, градом был побит весь хлеб на полях. Арендаторы хотели воспользоваться этим случаем, чтобы нарушить заключенные контракты, вследствие чего Бюлов считал необходимым отправиться на место для переговоров с ними. Хотя он был уверен, что король неохотно даст ему разрешение на эту поездку при настоящем положении дел, но не терял надежды получить отпуск, и с этой целью отправился в летнюю резиденцию их величеств. Иероним, против всякого ожидания, не высказал никаких возражений и торопливо изъявил свое согласие, а затем, как бы опомнившись, взял с него слово, что он вернется, как можно скорее. Поэтому Бюлов немедленно собрался в дорогу и выехал в тот же день вечером.

На следующее утро, едва Герман успел приняться за работу в отведенной ему комнате, как услышал шаги в кабинете министра и голоса двух людей, которые шепотом разговаривали между собой. Обыкновенно Бюлов, выходя из дома, запирал дверь кабинета и отдавал ключ своему камердинеру, как это сделал он и теперь вследствие спешного отъезда. Кроме денежной кассы, все ящики стола оставались открытыми, потому что в кабинет можно было войти не иначе, как через потайную дверь из комнаты баронессы.

Герман стал прислушиваться. Один из разговаривающих был, несомненно, камердинер Фауст, другой голос также показался ему знакомым. Через минуту он услыхал, как повернули ключ в письменном столе, выдвинули и задвинули ящик, затем ему показалось, что на стол бросили несколько монет.

Герман был сильно встревожен, хотя в голове у него не было ни одной определенной мысли. Но после приключения с Берканьи он сделался недоверчивее и, встав с места, осторожно приоткрыл дверь, чтобы увидеть, что происходит в кабинете.

— Следовательно, я буду здесь в два часа, — шепнул чужой голос.

— Но ведь это время обеда, — ответил нехотя Фауст.

— Тем лучше, вы запрете меня в кабинете, а сами будете прислуживать за столом баронессы, затем вы меня выпустите. Не возражайте — так будет всего удобнее для меня…

Герман был поражен этим разговором и, присмотревшись внимательнее, с ужасом узнал в удалявшейся фигуре полицейского агента Вюрца.

Когда камердинер запер дверь кабинета, Герман подошел к нему быстрыми шагами и сделал знак, чтобы он следовал за ним.

Таинственный жест Германа, его встревоженное лицо объяснили все. Камердинер побледнел и робко вошел за ним в комнату, смежную с кабинетом.

— Что делал этот полицейский в кабинете барона? — спросил Герман строгим тоном. — Я слышал, что он положил какие-то бумаги в ящик письменного стола… Объясните, что это значит? Я знаю этого господина: он сделал вам одно предложение, и вы не знаете, как выпутаться из беды.

Старик растерялся и опустил голову, он дрожал всем телом и наконец под влиянием страха опустился на колени перед Германом.

— Спасите меня, господин доктор, — проговорил он со стоном, — я сделал непростительную глупость… слишком поторопился… и даже, быть может… Но не подумайте обо мне что-либо дурное! Ради Бога!..

— Встаньте, Фауст, сядьте на стул и успокойтесь, — сказал Герман. — Я знаю, вы честный человек и возмущены предложением этого негодяя; он, несомненно, хочет воспользоваться вашей доверчивостью. Разве вы не догадываетесь в чем дело?

— Да, господин доктор, теперь мне все ясно, хотя прежде не пришло в голову… Я думал, что могу оказать ему небольшую услугу, он сказал мне, что на днях был у барона и оставил у него свои бумаги с просьбой о поступлении на службу в министерство финансов, и что барон обещал ему хорошее место. Сегодня он принес свой аттестат, который хотел приложить к остальным документам; сначала я не хотел пускать его в кабинет, но он попросил меня показать ему портрет короля…

— И вы отворили ему дверь. Ну, а затем? — спросил с нетерпением Герман.

— Когда он вошел в кабинет, — продолжал, запинаясь, камердинер, — ему вздумалось посмотреть, не сделано ли какого-нибудь распоряжения относительно его определения на службу, и он сказал мне, что дело должно лежать в левом ящике письменного стола. Но я не позволил ему рыться в бумагах министра, и тогда…

— Тогда этот негодяй дал вам денег!

Камердинер с испугом взглянул на Германа.

— Кто вам сказал это, господин доктор? — пробормотал он. — Да, я взял деньги… возьмите их… они мучают меня! Из-за них я согласился впустить его в кабинет, чтобы он мог прочесть бумагу о своем назначении… Но теперь я не допущу этого и прогоню его отсюда… Впрочем, нет, сделайте это сами, господин доктор, вы — добрый человек, и не выдадите меня, иначе я потеряю место!..

С этими словами Фауст поспешно сунул деньги в руку Германа и с умоляющим видом смотрел на него. На глазах его выступили слезы.

Герман понял, что Вюрц обманул камердинера, и что вся история с определением на службу выдумана им для прикрытия другой цели. Он также не сомневался, что полицейский агент, при своей трусости, не решился бы действовать по собственной инициативе и, вероятно, исполняет приказание Берканьи. Теперь вся задача заключалась в том, чтобы не допустить Вюрца до просмотра частной корреспонденции министра, которая хранилась в левом ящике письменного стола и, очевидно, была целью обыска, и в то же время избежать всякой огласки. Наконец в голове Германа созрел план, который показался ему вполне исполнимым и ни в коем случае не мог повредить делу.

— Возьмите назад деньги, — сказал он, обращаясь к камердинеру, — и не спешите возвращать их этому подлецу, а еще лучше оставьте их у себя. Нужно устроить дело таким образом, чтобы плут сам попал в приготовленную им западню! Прежде всего вы должны исполнить в точности, что я скажу вам, тогда вы не только выпутаетесь из беды, но дадите мне возможность заявить министру, что вы поступили честно и согласно с его интересами. Чтобы не возбуждать каких-либо подозрений у полицейского агента, вы встретите его с таинственным видом и осторожно отворите ему дверь кабинета, затем уйдете и оставите его одного. Но если вы вздумаете сделать малейшее предостережение или предупредить его каким-либо способом, то этим докажете, что вы действуете с ним заодно, а этого будет достаточно, чтобы барон отказал вам от места.

Фауст не мог понять, для чего требуют от него, чтобы он разыгрывал комедию, которая казалась ему совершенно не уместной. Но серьезный и уверенный тон Германа рассеял его сомнения, он обещал слепо исполнить полученные приказания и настолько увлекся возложенной на него ролью, что, забыв о полученных деньгах, распространялся о своей неподкупной честности и преданности господину министру.

Герман рассеянно слушал камердинера и, прервав его, послал спросить у баронессы позволения немедленно явиться к ней по важному делу.

К двум часам Герман вернулся в свою рабочую комнату и стал прислушиваться. Вскоре раздались шаги на лестнице, затем отворилась дверь в кабинет и в ту же секунду закрылась снова. Герман слышал, как Вюрц поспешно подошел к письменному столу и стал вынимать бумаги из левого ящика. Сердце его замерло от тревожного ожидания, и он только тогда вздохнул свободно, когда услышал, что баронесса вошла в кабинет через потайную дверь. Но полицейский агент настолько погрузился в свое занятие, что не заметил ее появления.

— Что это значит? — воскликнула баронесса удивленно. — Кто вы такой? Как вы смеете рыться в бумагах моего мужа? Это неслыханная дерзость! Как попали вы сюда?..

С этими словами баронесса потянула шнурок звонка, и через минуту появились из разных дверей Гарниш с Провансалем и камердинер Фауст.

— Я не понимаю, как мог попасть сюда этот человек? — спросила баронесса строгим тоном, обращаясь к камердинеру. — Разве дверь не была заперта на ключ? Еще недоставало, чтобы воры являлись к нам в такую пору дня!

— Барон приказал мне ежедневно проветривать его кабинет во время обеда, — ответил торопливо Фауст. — Вероятно, господин воспользовался открытой дверью, а я в это время прислуживал за столом…

— Меня всего больше поражает смелость этого человека, — продолжала баронесса. — Очевидно, он явился сюда с целью похитить тайные бумаги министерства, чтобы затем продать их на вес золота. Посмотрите, как он бесцеремонно хозяйничал здесь. К счастью, я услышала, как отворилась дверь в кабинет моего мужа, и вошла вовремя, чтобы помешать приятному занятию непрошенного гостя! Но что станем мы делать с ним?

Гарниш и Провансаль были действительно удивлены, так как баронесса, переговорив с Германом, решила не предупреждать их, чтобы придать более серьезный характер подготовленной ею сцене.

Герман, уступая настойчивому требованию баронессы, должен был остаться в своей комнате, хотя в эту минуту ему очень хотелось видеть физиономию пойманного шпиона.

Все случилось так неожиданно, что Вюрц, при всей своей наглости, был смущен и, сознавая, что попал в ловушку, не знал, как выпутаться из беды. Но, когда Гарниш заметил, что, быть может, он исполняет только приказ своего начальства, то полицейский агент тотчас же овладел собой и сказал уверенным тоном:

— Вы не ошиблись, милостивый государь, я здесь по служебной обязанности и получил, хотя тайное, но тем не менее официальное полномочие произвести обыск в кабинете министра.

— В таком случае вы обязаны исполнить приказ вашего начальника, — решил Гарниш, а мы, со своей стороны, будем протестовать против этого. — Господин Провансаль составьте протокол, что присутствующий полицейский комиссар вынул бумаги из письменного стола министра финансов, и мы заставим его подписать этот акт.

Вюрц спохватился, что совершил промах и сказал:

— Я не подпишу протокола, потому что считаю это совершенно лишним, вы можете довольствоваться моим словесным заявлением, что в настоящем случае я действовал как официальное лицо.

— Если вы будете упорствовать в вашем отказе, — возразил Провансаль, — то мы позовем слуг и силой выпроводим вас отсюда.

— Нет, это было бы не совсем удобно, — заметил Гарниш, — потому что тогда нам пришлось бы связать этого господина и отправить в полицейское бюро как обыкновенного вора. Прошу вас составить протокол, а господин комиссар подпишет его.

Секретарь сел писать. Вюрц более не возражал и, стоя у стола, занялся разглядыванием королевского портрета.

— Я не ошибся, — сказал вполголоса Гарниш, обращаясь к баронессе, — этот господин явился сюда по служебной обязанности. Вы видите, он не чувствует ни малейшего смущения…

Наконец, протокол был составлен. Полицейский агент беспрекословно подписал его; Провансаль и Гарниш скрепили акт своими подписями в качестве свидетелей.

Вюрц попросил позволения уйти и, получив согласие, тотчас же удалился. Герман воспользовался этим, чтобы выйти из своей комнаты, и выслушал как новость рассказ Провансаля о случившемся.

— Не знаю, заговорит ли со мной Берканьи об этой истории! — сказал Гарниш. — В настоящее время он до крайности любезен со мной, потому что я лечу его дочь.

— Разве Розалия больна? — спросила баронесса.

— Да, и очень серьезно. Вам известно, что девочка очаровательно танцует. С тех пор как она вернулась из Парижа, ей приходилось почти ежедневно бывать на вечерах в высшем обществе, где все в восторге от ее грации. Недавно Розалия была на придворном вечере, и так как в девочке развито тщеславие не по летам, то похвалы королевы произвели на нее слишком сильное впечатление; к тому же, возвращаясь ночью в город, она, вероятно, простудилась и слегла в постель. Берканьи в отчаянии, страх за жизнь любимой дочери, быть может, заставит его забыть неудачу, постигшую его агента. Моя подпись на протоколе также не особенно понравится ему, но теперь он не решится выказать мне своею неудовольствие… Однако мне пора идти! До свидания…

Затем Гарниш поцеловал руку баронессы и, дружески простившись с молодыми людьми, поспешно удалился.

VII. Последствия обыска

Баронесса и ее друзья не придавали особого значения таинственному обыску, который приписывали инициативе Берканьи и людей его партии. Но сам Бюлов, узнав о случившемся по возвращении в Кассель, отнесся к делу серьезнее. Он невольно вспомнил, что застал генерал-директора полиции в королевском кабинете, когда явился во дворец просить об отпуске, и, что король при этом многозначительно взглянул на Берканьи, на лице которого выразилось едва скрываемое удовольствие. Не ускользнула тогда от внимания Бюлова и та поспешность, с какой король изъявил согласие на его несвоевременную просьбу об отпуске. Теперь, взвесив все это, он пришел к убеждению, что попытка произвести обыск в его кабинете была сделана по повелению Иеронима и решена заранее.

Ласковый прием, оказанный ему королем по возвращении, еще более утвердил его в этой мысли, так как, очевидно, имел целью смягчить нанесенное ему оскорбление. Поэтому во время разговора с его величеством он вел себя крайне сдержанно и даже не упомянул о неудавшемся обыске.

Хотя Бюлов не чувствовал никакой злобы против добродушного короля, но решил не оставлять дела без последствий, так как враждебная партия не замедлила бы воспользоваться его уступчивостью для новых козней. Из опасения упустить удобный момент, он немедленно подал королю жалобу на генерал-директора полиции, который самовольно поручил своему агенту Вюрцу произвести обыск в его кабинете, вопреки всем правилам установленным в подобных случаях.

Иероним был поставлен в затруднительное положение, но дело получило такую огласку, что он не мог ни замять его, ни оставить без внимания, и после долгих совещаний с Берканьи решился передать его на рассмотрение государственного совета. Здесь начались оживленные прения. Противники Бюлова употребили все усилия, чтобы его жалоба оставлена была без последствий, и оправдывали поступок Берканьи с точки зрения тайной полиции, которая для достижения своих целей не всегда может быть разборчива в средствах. Друзья Бюлова, со своей стороны, не особенно энергично отстаивали его интересы, потому что им намекнули, что король не только знал о предполагаемом обыске, но даже разрешил его. Таким образом, вопрос об удовлетворении, поднятый Бюловом, мог кончиться ничем, если бы не вмешался Симеон, министр юстиции, который считал долгом чести заступиться за товарища:

— Я уверен, — сказал он, — что эта история произведет тяжелое и неприятное впечатление как на собравшихся депутатов, так и на все население нашего небольшого государства. Может ли быть что-либо возмутительнее того факта, что лучший из наших министров, деятельно заботившийся о благосостоянии страны, подвергается подозрению в тайных сношениях с нашими врагами! Недоброжелатели Бюлова не имеют даже гражданского мужества официально призвать его к ответу и выступить в качестве обвинителей. Я француз по происхождению, но смело ручаюсь за неподкупную честность моего товарища по службе, хотя не могу назвать его своим соотечественником. Насколько мне известно, все преступление Бюлова заключается в том, что, живя в немецкой Вестфалии, он игнорирует так называемую французскую партию, а эта из ненависти к нему хочет во что бы то ни стало обвинить его в политической неблагонадежности. Скажу словами Тацита: «Causa periculi non crimen ullum aut querela laesi cujusquam, sed gloria viri ac pessimum inimicorum genus». Кто после этого захочет быть министром в государстве, где семейная переписка может попасть в руки полицейских шпионов, которые бесцеремонно врываются в дом с уполномочием перерыть все бумаги, хотя бы в них заключались важнейшие государственные тайны!.. Во всяком случае виновники этой дерзкой попытки подвергнутся строгой ответственности! Император Наполеон не замедлит сделать запрос: в чем заключается преступление человека, которого он удостоил своей высокой милости?..

Последний довод был всего убедительнее и произвел сильное впечатление на присутствующих, в особенности на Иеронима. Чтобы удовлетворить Бюлова, он не видел другого выхода, как выразить формально Берканьи свое королевское неудовольствие по поводу обыска, который был втайне разрешен им. Государственный совет, со своей стороны, постановил подвергнуть генерал-директора полиции домашнему аресту, а полицейского агента Вюрца тюремному заключению.

Сначала Берканьи был неприятно озадачен неожиданным исходом дела, но, зная, что король щедро вознаградит его, безропотно взял на себя ответственность за неудавшийся обыск. К тому же Розалия начала поправляться, и он был даже отчасти доволен домашним арестом, который давал ему возможность проводить большую часть дня со своей любимицей. Благодаря этому он находился в таком хорошем настроении, что вздумал разыграть роль великодушного человека и благодарного отца относительно доктора Гарниша. Последний не только получил щедрое вознаграждение за визиты и богатый подарок, который был ему прислан на дом, но, когда он явился в последний раз к своей пациентке, Берканьи подал ему с улыбкой небольшой запечатанный пакет.

— Возьмите это с собой, господин доктор! — сказал генерал-директор. — Tenez! Хотя эти бумаги не имеют такой цены, как ваши превосходные рецепты, которыми вы воскресили мою милую Розалию, но они доставят вам удовольствие, потому что от них зависит ваше благополучие… Разумеется, в будущем вы будете осторожнее!

Гарнишу пришло в голову, не заключается ли в пакете подписанный им недавно протокол, и краска гнева выступила на его лице, но Берканьи на прощание так добродушно пожал ему руку, что он успокоился.

Гарниш, выйдя на лестницу, поспешно сорвал печать с таинственного пакета и с удивлением увидел свои собственные письма к заграничным друзьям. В этих письмах, перехваченных тайной полицией, заключалось много такого, что компрометировало его и могло иметь для него дурные последствия. Гарниш, улыбаясь, спрятал пакет в карман. «В этом бывшем иезуите есть известная доля благородства!» — пробормотал он сквозь зубы, довольный тем, что так легко выпутался из беды.

Для Германа приключение с обыском имело самые благоприятные последствия. Министр финансов тем более оценил оказанную ему услугу, что, по счастливой случайности, его тайная переписка с Пруссией не попала в руки врагов. Он стал приглашать Германа к себе на обеды и вечера и, ближе познакомившись с ним, откровенно высказывал ему свои задушевные мысли и взгляды на положение их общей родины.

Баронесса Бюлов также относилась благосклонно к Герману и явно выказывала ему предпочтение перед Провансалем и Гарнишем, из которых один наскучил ей своим сентиментальным поклонением, другой — своей назойливой любовью.

Помимо нравственной пользы, которую извлекал Герман в кругу образованных и развитых людей, его настоящее положение было выгодно для него и в другом отношении. Министр знакомил своего молодого подчиненного со всеми знатными сановниками, которые посещали его, и при этом обходился с ним как с человеком равным себе, чтобы открыть ему доступ в высшее общество. Последнее было тем достижимее, что французы, занимавшие видные места в Касселе, большей частью были сами незнатного происхождения и гордились тем, что обязаны всем своим личным заслугам. Униженное немецкое дворянство, со своей стороны, чувствовало известное нравственное удовлетворение, если среди его соотечественников появлялась какая-нибудь выдающаяся личность и обращала на себя общее внимание.

Из числа лиц, посетивших Бюлова, чтобы выразить ему сочувствие по поводу нанесенного ему оскорбления, был и военный министр Морио. При виде его, Герман хотел тотчас же удалиться, но Бюлов удержал его и представил генералу в самых лестных выражениях, назвав его «вольноопределяющимся» на службу. Герман едва мог скрыть овладевшее им смущение, но сам Морио вывел его из затруднения своей любезностью:

— Мы уже имели случай познакомиться, — сказал он с улыбкой. — У нас была маленькая стычка: вольноопределяющийся держал себя слишком смело с генералом, что не согласуется с требованиями военной дисциплины, и я немного погорячился. Жаль, барон, что вы засадили молодого человека за ваши счеты, ему следовало бы остаться учителем, потому что он обладает даром превращать своих учениц в невест!

— Мне рассказывал об этом ваш будущий шурин Фюрстенштейн. Я надеюсь, что господин доктор обладает также даром превращать в золото все, до чего прикоснется рукой, а у меня, как уверяют мои недоброжелатели, только ослиные уши Мидаса…

— Bravo! C’est charmant! — воскликнул с громким смехом Морио и, обращаясь к Герману, добавил: — Теперь мы заключили с вами мир, господин доктор, не правда ли? Я сердился на ваши уроки, а они сделали меня счастливейшим из смертных. Немецкий язык оказался слишком трудным для Адели; она с досады возненавидела учителя и сбежала от него в мои объятия! Характер Адели заметно изменился к лучшему… Elle est aimable, elle est charmante!..

Герман, встревоженный и смущенный, не находил слов для ответа и выжидал удобной минуты, чтобы удалиться, но Морио продолжал тем же добродушным тоном:

— Вот еще что, господин доктор… Наша свадьба назначена через восемь дней, мы пришлем вам пригласительный билет. Вероятно, вы не откажетесь поздравить Адель, но, надеюсь, что на этот раз дело обойдется без стихов!

При этих словах Морио опять захохотал.

Герман окончательно смутился и, поклонившись, молча поспешил уйти в свою комнату. Воспоминание о последнем часе, проведенном с Аделью, живо воскресло в его памяти. Внезапная ненависть, которую она почувствовала к нему, имела в его глазах нравственную основу, а теперь — какое глубокое разочарование! Он терялся в догадках: было ли все сказанное генералом Морио придумано им самим для собственного успокоения, или Адель сыграла всю эту комедию, чтобы выпутаться из беды?

Он сел в кресло, печально опустив голову. Глубокая тоска овладела его сердцем под влиянием гнетущих впечатлений. Сколько лжи и обмана было в этой любви, которая представлялась ему в таких поэтических красках! Неужели он должен присутствовать на ненавистной для него свадьбе и принести свои пожелания новобрачным?

«Нет, этого никогда не будет! — решил он мысленно. — Впрочем, кто знает… Быть может, Адель, увидя меня, образумится и пожалеет, что вздумала связать свою жизнь с нелюбимым человеком. Но что делать в этом случае?..»

Однако эти сомнения и вопросы недолго занимали Германа. Мало-помалу поведение Адели показалось ему менее возмутительным, когда он вспомнил легкомыслие и распущенность нравов, которые господствовали в высшем кассельском обществе. Какое ему было дело до этого общества? Что мешало ему создать для себя, вне его, другой, более нравственный, духовный мир и вернуться к тем идеальным воззрениям на любовь и супружеские отношения, какие были у него во времена студенчества! История с Аделью могла быть поучительна для него.

Герман, после ухода Морио, сел писать под диктовку министра, который вслед затем поручил ему перевести одну важную служебную бумагу на немецкий язык. Дела незаметно отвлекли Германа от тревожных дум, но печальное настроение не оставляло его.

В этот день он был приглашен к Гейстерам на званый вечер, где должен был собраться интимный кружок. Луиза Рейхардт также обещала прийти, хотя до этого под разными предлогами несколько раз отказывалась от приглашений Лины к немалому огорчению молодой женщины.

Прежде всех явилась госпожа Энгельгардт, так как до прихода гостей хотела переговорить наедине с Линой о занимавшем ее деле. Оно касалось гостившего в их доме депутата Натузиуса, который, по словам госпожи Энгельгардт, близко сошелся с ее семейством и на днях, говоря о супружеской жизни, выразился таким образом, что можно было почти точно сказать, что он собирается сделать предложение одной из ее дочерей.

— Я сама пришла к такому же заключению в последний раз, когда была у вас, — сказала Лина. — Натузиус пользуется такой прекрасной репутацией, что против него ничего нельзя возразить, кроме того, что он немного стар для ваших дочерей.

— Мои дочери так воспитаны, что некоторая разница лет не может быть препятствием! — возразила госпожа Энгельгардт. — Я считаю эту партию блестящей во всех отношениях, не говоря уже о том, что Натузиус славится как богатейший фабрикант. Но, к сожалению, из моих дочерей ему, по-видимому, всего больше нравится Тереза, а я не знаю, свободно ли ее сердце…

Лина поняла, что заботливая мать предназначала эту дочь Герману, но ничего не возразила.

В эту минуту в комнату вошли Людвиг с Германом, вскоре затем явилась Луиза Рейхардт и остальные гости. За чаем разговор зашел о браке и супружеских отношениях. Лине хотелось втянуть Германа в разговор и заставить его высказать свой взгляд на строгое соблюдение супружеских обязанностей, которому он придавал особое значение. Молодая женщина надеялась этим доказать Луизе Рейхардт несправедливость ее подозрений и оправдать свое дружеское отношение к Герману.

Но пока все ее усилия оставались напрасными. Герман молчал или отделывался общими фразами.

— Мне кажется, — заметил один из гостей, — что главная причина несчастья в браке заключается в том, что сходятся люди, совершенно не подходящие друг другу вследствие какого-нибудь расчета.

— Разумеется! — поддержал его Гейстер. — Но и помимо этого в частной, как и в общественной жизни бывают периоды, когда люди начинают тяготиться нормальными условиями существования, устают от серьезного труда, и жажда к наслаждению всецело поглощает их. Разнузданные страсти нарушают равновесие, подрывают основы, которыми держится общественная нравственность. Наступает полная деморализация, которая прежде всего сказывается на супружеских отношениях…

— Мы переживаем один из таких периодов, — заметила с волнением Луиза. — Не говоря уже о высшем обществе, даже в семьях немецких бюргеров супружеская верность стала редкостью. Меня особенно поражает в этих случаях легкомыслие женщин, быть может, потому, что мы вообще относимся снисходительнее к мужу, который изменяет своей жене.

— Это вполне естественно! — сказал Герман. — Супружеская верность только в мужчине составляет добродетель, в женщине она — нормальное явление.

— Я не понимаю в чем заключается это различие, — возразил Гейстер.

— Прошу извинения, если буду называть вещи своими именами, — продолжал Герман, — но для меня это различие вполне ясно. Мужчина по своей организации более склонен к половому развлечению, чем женщина, и в нем сильнее потребность перемены, ему нужно бороться с собой, чтобы преодолеть свою природу. Поэтому супружеская верность с его стороны — добродетель, а в женщине — нормальное явление. Ее назначение — воспринять и взлелеять зародыши жизни, и всякая честная, нравственно не испорченная женщина инстинктивно отклоняет от себя все то, что может помешать росту медленно развивающегося человеческого существа. Ей не приходится насиловать свою природу, а только ограждать себя от внешних соблазнов. Когда женщина изменяет мужу, то она совершает преступление не только против нравственности, но и против своей природы, и заслуживает полного презрения. Отступая от своих обязанностей, она нарушает святость семейного очага, является каким-то выродком, вредным для общества!..

Резкий приговор Германа смутил Лину и остальных дам; одна Луиза Рейхардт сохранила прежнее спокойствие, видимо, довольная своим молодым приятелем.

Гейстер подошел к Герману и, взяв под руку, увел с собой в кабинет, а затем неожиданно обнял его с порывистой нежностью, которая совершенно не соответствовала его обычному сдержанному обращению.

— Что с тобой, Людвиг? — спросил с удивлением Герман. — Что случилось?

Гейстер ласково взглянул на него и ответил взволнованным голосом:

— Если ты понимаешь то, что я чувствую в эту минуту, то всякие объяснения будут лишними, если нет — тем лучше для тебя! — С этими словами он еще раз обнял Германа и, пожимая ему руку, сказал: — Мы останемся навсегда друзьями! Я доверяю тебе, как родному брату…

Гейстер не договорил своей мысли и вышел из кабинета, чтобы присоединиться к остальному обществу. Герман последовал его примеру.

VIII. Свадьба

Несколько дней спустя Герман получил приглашение на свадьбу Морио, и невольно улыбнулся, вспомнив, как он намеревался смутить Адель своим появлением и заставить ее отказаться от необдуманного брака. Теперь его занимала мысль, какое впечатление произведет на него Адель в белом подвенечном наряде, и в состоянии ли он будет выдержать свою роль насколько этого требовали приличия большого света, о котором он думал с некоторым трепетом. Не раз приходило ему в голову, что он может не присутствовать на свадьбе и избавить себя от тягостного испытания, но его удерживал совет обер-гофмейстерины: «не отвергать любезностей Морио, ради Адели». Бюлов, со своей стороны, также стал уговаривать его не отказываться от почетного приглашения, когда об этом зашел разговор за ужином, на котором никого не было из посторонних, кроме Провансаля.

— Насколько мне известно, — добавил Бюлов, — общество будет довольно разнообразное. Между прочим, приглашено несколько дам, которые вовсе не принадлежат к высшему обществу, так что трудно сказать, чем руководствовались при выборе гостей!

Улыбка, которая сопровождала эти слова, ясно показывала, что для него лично тут не было ничего загадочного.

Приглашения были разосланы Маренвиллем, которому король поручил устроить свадебное пиршество для своего военного министра и бывшего адъютанта. При этом Маренвилль должен был представить его величеству нескольких молодых дам, из которых бы он мог выбрать жену для будущего префекта своего загородного дворца, Ваберна. Один из приглашенных молодых людей предназначался в мужья Сесили Геберти, племянницы министра юстиции и тайной любовницы короля. О Германе не могло быть и речи, потому что Маренвилль не слыхал о его существовании. Но сам Морио, зная, что выбор лиц, приглашенных на его свадьбу, не отличается особенной строгостью, воспользовался случаем, чтобы оказать любезность молодому человеку, перед которым чувствовал себя в долгу за немецкие уроки, тем более что не мог предложить ему денежное вознаграждение.

Бракосочетание было торжественно совершено архиепископом в католической церкви. Затем следовал королевский праздник, устроенный в саду, чему благоприятствовал теплый июльский вечер. Кругом были расставлены войска, что было сделано во избежание наплыва посторонней публики, но еще более для того, чтобы оказать почет военному министру.

Новобрачные принимали поздравления в богато убранной палатке. Герман подошел вместе с другими гостями, приехавшими в одно время с ним, и заметил, что Адель смутилась, увидя его. Она, краснея, ответила на его поклон, затем торопливо отвернулась к молодой даме, сидевшей рядом с ней, но Морио с торжествующим видом принял его поздравления и сказал, улыбаясь:

— Mersi, monsieur le professeur!

Быстро пролетела минута, которую Герман ожидал с таким трепетом; все показалось ему таким пошлым и нелепым, что он едва не расхохотался; но боязнь обратить на себя общее внимание заставила его овладеть собой. В конце аллеи он встретил Бюлова, который шел под руку с женой, и вернулся вместе с ними, чтобы еще раз взглянуть на новобрачных.

Морио был в богатом мундире лейб-гвардейского полка, шефом которого он был только что назначен; на Адели было белое атласное платье, затканное серебром и убранное золотым кружевом и драгоценными камнями. Ее пышный наряд, выписанный из Парижа, занимал всех дам; одна баронесса Бюлов не обратила на него никакого внимания и задумчиво следила за выражением лица Адели.

Когда они отошли от толпы, баронесса сказала вполголоса мужу:

— Заметил ли ты, Виктор, какое бледное и печальное лицо у новобрачной? Я уверена, что ее мучит какое-нибудь затаенное горе…

— Может быть, — ответил Бюлов, — только я ничего не заметил. Но говори тише и успокойся! Ты слишком взволнована, посмотри, какие у всех сияющие и довольные физиономии; генеральша Сала с удивлением смотрит на тебя!

— Не знаете ли вы, баронесса, кто эта молодая дама, которая сидит рядом с генеральшей Морио? — спросил Герман, который отчасти слышал ответ Бюлова и не мог понять, о ком идет речь.

— Это графиня Гарденберг, бывшая фрейлина прусской королевы Луизы, — сказала баронесса. — Она приехала сюда из Кенигсберга, но с какою целью, неизвестно…

Разговаривая между собой, они пошли дальше по саду, чтобы взглянуть на приготовления к иллюминации и фейерверку. Лучи заходящего солнца просвечивали сквозь листву деревьев, поднявшийся легкий ветерок разносил запах цветущих лип. Но среди собравшейся публики было мало людей, которые были способны поддаваться очарованию природы или прислушиваться к гармоничным звукам оркестра, скрытого за деревьями. Говор в раскинутых палатках и в буфете, устроенном под навесом из сосновых ветвей, становился все громче и оживленнее, хотя некоторые из гостей, в особенности немцы, держали себя довольно чопорно в ожидании прибытия короля, который мог появиться неожиданно.

Новобрачные, приняв поздравления, прохаживались между палатками; Герман старался избежать встречи с ними, но Морио увидел его издали и, подозвав к себе, представил какому-то господину, который, видимо, наскучил ему своей болтовней:

— Вы должны непременно познакомиться друг с другом! — воскликнул со смехом генерал Морио. — Очень рад, что в числе моих гостей два ученых представителя двух литератур. Вот, доктор, знаменитый Pigault-Lebren, или Лебрен, как мы его называем здесь, романы которого, вероятно, известны вам, а молодой человек — немецкий философ и тайный преподаватель немецкого языка!..

Морио захохотал при последних словах и вернулся к своей молодой супруге, которую оставил в аллее.

Слова генерала Морио на этот раз не произвели никакого впечатления на Германа. Его интересовала личность известного французского писателя, с которым он давно был знаком по его занимательным рассказам «L’enfant du carnaval», «Angelique et Jeannetton» и другим. Лебрен, со своей стороны, был рад познакомиться с молодым ученым из Касселя, тем более что наружность Германа произвела на него приятное впечатление. Он взял его под руку и увел в отдаленную часть сада, где мог говорить без стеснения о том, что приходило ему в голову.

Лебрену было лет пятьдесят. Это был невзрачный худощавый человек, со смуглым лицом, которое носило отпечаток веселой фантазии, легкомыслия и неистощимого остроумия. Он говорил без умолку, постоянно переходя с серьезного тона на насмешливый, и по живости характера и свойственной ему доверчивости с первого же знакомства выболтал Герману много лишнего, что далеко не соответствовало тому положению, какое он занимал при дворе.

— Король выписал меня сюда в качестве своего чтеца, — сказал он, между прочим, Герману, — но так как мудрено читать без книг, то мне приходится занимать его величество рассказами наподобие Шехерезады из «Тысяча и одной ночи». Король читает только правительственные газеты и бюллетени, а литературу заменяют ему дамы qu’il connait par coeur, и при этом он не упускает из виду предостережения поэта Горация: «Nocturna versate manu, versate diurna!» Я познакомился с Иеронимом в Париже, где отчасти принимал участие в его увеселениях. Теперь он вспомнил об этом и отлично устроил меня в своей летней резиденции. Мне отведены две комнаты в левом флигеле замка, из окон открывается прекрасный вид на горы, покрытые лесом. Надеюсь, что вы посетите меня… Даже я чувствую себя там немцем и предаюсь романтизму! Поздно вечером, когда мы сидим с Бабет у окна, до нас доносится чудный лесной аромат, в горах слышен какой-то таинственный шорох.

— Я не знал, что вы женаты! — сказал Герман.

Лебрен многозначительно улыбнулся, так как не мог удержаться от тщеславного желания похвастаться перед простодушным немцем, что и он несмотря на свои годы пользуется благосклонностью прекрасного пола. Затем он внимательно осмотрел ближайшие кусты и, убедившись, что никто не может подслушать его, сказал:

— До сих пор Бабет принадлежала к литературе, которую король знает, par coeuar. Видите ли, я посвящаю вас в его тайны, так как убежден, что вы не выдадите меня… Дело в том, что Иероним охотно делится с другими предметами своего изучения как во избежание сцен ревности, так и ради приличий, и ничего не имеет против того, если некоторые из его приятельниц становятся женами или приятельницами его приближенных. Таким образом Бабет попала в мои руки. Теперь она заботливо ведет наше маленькое хозяйство и с нетерпением ожидает, когда моя пьеса «Les rivaux d’eux memes» будет поставлена на здешней сцене!

— Вероятно, этот культ любви совершается втайне от королевы? — спросил Герман.

— Разумеется, — ответил Лебрен, — но это нисколько не мешает королю любить и уважать свою супругу. Кроме того, Иероним должен соблюдать некоторую осторожность ради императора, который требует, чтобы он меньше увлекался любовью и обращал больше внимания на управление государством. «Каждый должен заниматься своим ремеслом, — еще недавно писал Наполеон брату, — мы, государи, должны поступать соответственно нашему призванию»…

Лебрен остановился и быстро повернул голову.

— Что с вами? — спросил с удивлением Герман.

— Вы видите, сюда идет какая-то дама на rendez-vous! Спрячемся скорее! — С этими словами Лебрен, взяв за руку Германа, скрылся вместе с ним за деревьями.

— Вот не ожидал! — воскликнул он со смехом, потирая руки. — Это генеральша Сала! Ah, Madame, vous venez planter des cornes dans ce jardia Lá?.. Впрочем, нет, сам супруг спешит сюда. Pardon, Madame, я напрасно заподозрил вас! Voyons! Теперь достанется бедному генералу — увидим, в чем будет заключаться суд!

Герман чувствовал себя неловко при мысли, что он будет подслушивать, но Лебрен делал такие комические жесты, что ему стоило большого труда не расхохотаться. В это время раздался резкий голос генеральши:

— Сколько же времени должна я ожидать вас! — воскликнула она, обращаясь к своему супругу. — Сидя за бутылками, вы, разумеется, не могли заметить, что происходит между Фюрстенштейном и мадемуазель Гарденберг?

— Действительно, я не успел еще обратить внимания на графа Фюрстенштейна, — ответил генерал своим обычным грубым басом, хотя в тоне его слышалась безответная покорность супруге.

— Ну, так теперь постарайтесь найти время, чтобы переговорить с ним, — приказала она, — или приведите его сюда: я сама спрошу его, что он думает относительно нашей Мелани. Адель оставит теперь дом своего брата. Как вам известно, мы ожидали этого момента для решительных действий, а тут, как назло, граф Фюрстенштейн стал бывать у нас реже прежнего. Сегодня он открыто ухаживает за Гарденберг; все говорят, что, вероятно, дело кончится свадьбой. Поймите, что это позор для нас в глазах всего общества!

— Ah bah, Madame! — воскликнул генерал. — Вы знаете, что Фюрстенштейн дружен с отцом молодой графини. Она приехала из Кенигсберга и не имеет здесь знакомых, естественно, что граф, как любезный кавалер, считает своим долгом занять ее. Voila се que c’est!..

— Можно ли быть таким простофилей! — прервала с нетерпением генеральша. — Неужели вы не сознаете, что тут задета честь вашей дочери?

— Madame, если вы желаете беседовать со мной, то прошу не употреблять неприличных выражений, — вскипел обиженный генерал, краснея от гнева. — Черт возьми, представьте себе, если кто-нибудь подслушает наш разговор!.. Ventre Saint-Gris!.. Вы сами виноваты, если Фюрстенштейн действительно удалится от нас, потому что прежде времени объявляли всем, что он женится на Мелани, хотя, быть может, ему и в голову не приходило делать ей предложение! Вот он вам и покажет, что считает себя вправе располагать собой… Однако успокойтесь, уверяю вас, что его сегодняшнее ухаживание за молодой графиней не имеет серьезного значения!

— А я убеждена, что она приехала из Кенигсберга с известной целью. Не забудьте, что она была фрейлиной королевы Луизы, и не без причины рассталась с ее величеством.

— Разве вы не слыхали, что прусский двор вообще сокращает свой штат?..

— Вы смешите меня своими остроумными догадками, генерал! То, что я слышала от Берканьи, совершенно противоречит вашим словам. Но вот идет Маренвилль с майором Росси… Пойдемте, дайте вашу руку! Вы увидите, как я проучу этого коварного Фюрстенштейна!..

— Надеюсь, сударыня, вы не посмеете устроить скандал на королевском празднике?

Ответ генеральши Сала нельзя было расслышать, потому что в эту минуту супруги свернули на боковую тропинку.

Невидимые свидетели происходившей сцены поспешили выйти из своей засады, чтобы присоединиться к остальному обществу. Лебрен был в самом веселом расположении духа и так громко высказывал свои соображения по поводу подслушанного разговора, что Герман, заметив издали французского посланника с супругой, поспешил подойти к ним, чтобы избавиться от своего болтливого собеседника.

— Очень рад видеть вас! — сказал барон Рейнгард, любезно здороваясь с ним. — Побудьте с моей женой; говорят, приехал король, я должен встретить его.

Герман предложил руку баронессе Рейнгард и, по ее желанию, направился вместе с ней к оркестру, чтобы послушать «Свадьбу Фигаро». Здесь они застали барона Бюлова с женой и сели рядом с ними на скамейку.

Немного погодя, к ним присоединился посланник и, выждав окончание музыкальной пьесы, предложил перейти в более отдаленную часть сада, где можно было говорить без стеснения.

— Я сейчас видел короля и узнал не совсем утешительные вести относительно нашего почтенного капельмейстера, — сказал он, когда небольшое общество разместилось в беседке, где не было никого из посторонней публики.

— Разве король уже здесь? — спросила баронесса Бюлов.

— Да, он только что явился, и во фраке, чтобы показать, что он здесь как частное лицо и не желает стеснять гостей. Я застал его в тот момент, когда он говорил приветственную речь солдатам, если можно назвать так две произнесенные им немецкие фразы: «Храбрые солдаты, вас также угостят вином! Сегодня радостный день, выпейте за здоровье генерала Морио!» Солдаты ответили на немецкое приветствие короля заученным французским возгласом: «Vive le roi!» Иероним улыбнулся и спросил сопровождавшего его фон Мальсбурга: «Надеюсь, что это сделано бескорыстно со стороны солдат?» и, получив утвердительный ответ, остался, видимо, доволен этим…

— Но каким образом зашла у вас речь с королем о капельмейстере? — спросил Бюлов.

— Король, увидя меня, подозвал к себе и с первых же слов объявил, что намерен закрыть немецкий театр в Касселе. Хотя он сообщил мне об этом как бы вскользь, но я заметил по его смущенному виду, что он не знает, как отнесется император к подобному факту. Вероятно, король хотел заручиться моим одобрением, чтобы в случае затруднения сослаться на меня.

— Но для чего хотят уничтожить немецкий театр? — спросила баронесса Бюлов.

— Я уверен, что это делается в угоду французской партии и по ее настойчивому требованию, — сказал посланник. — Все дело в том, что желают устранить Рейхардта и выдвинуть Блангини. Кроме того, мне достоверно известно, что захвачено несколько шифрованных писем, адресованных Рейхардту, довольно подозрительного содержания, а кто поручится за легкомысленного капельмейстера, что с тех пор не нашлось против него новых улик?..

— Что же вы сказали на это? — спросил с волнением Бюлов. — Мы, немцы, должны протестовать против закрытия нашего театра!

— Я это имел в виду, — отвечал посланник, — и категорически объявил Иерониму, что в силу инструкции, данной мне императором, не могу допустить закрытия немецкого театра в столице немецкой Вестфалии. Но так как, со своей стороны, я должен был сделать какую-нибудь уступку, то решил пожертвовать нашим другом капельмейстером!..

— Как мог ты это сделать, Карл? — воскликнула с упреком баронесса Рейнгард. — Бедная Луиза!

— Связь капельмейстера с Пруссией ни для кого не составляют тайны! — продолжал посланник спокойным голосом. — Если бы он остался здесь, то его постигла бы самая печальная судьба, поэтому я не вижу особенной беды, если он на некоторое время оставит Кассель. Я подал мысль королю присоединить к немецкой опере итальянскую «Opera buff а», а для поиска хороших певцов для обеих опер отправить капельмейстера Рейхардта в Вену и Прагу, и в случае надобности в Италию. При этом я упомянул, что в его отсутствие Блангини может управлять оркестром…

— Лучше нельзя было ничего придумать, — заметил Бюлов, — но весь вопрос в том, как отнесется тщеславный старик к этой перемене. Он поймет, что это почетное поручение, не более как предлог, чтобы отставить его от должности.

— Мне кажется, что всего удобнее сообщить обо всем Луизе Рейхардт, чтобы она сама переговорила с отцом, — сказал Герман. — Если вам угодно, то я тотчас же отправлюсь к ней.

— Да, сделайте одолжение, — сказал посланник, — и передайте также Луизе, что я устроил это дело, тогда она поймет, что не было иного выхода.

— Насколько я знаю характер капельмейстера, — сказала жена посланника, — он с радостью возьмется за это поручение и будет ликовать при мысли, что может оказать покровительство истинным талантам. Вы увидите, что ваши опасения совершенно лишние!

— Возвращайтесь скорее, господин доктор, чтобы увидеть иллюминацию и фейерверк, — сказала баронесса Бюлов вслед уходившему Герману, который ответил почтительным поклоном на эту любезность.

— Ваш новый подчиненный становится совсем светским человеком, — сказал с улыбкой посланник, обращаясь к Бюлову. — Вам скоро придется дать ему более высокую должность…

Герман был так занят своими мыслями, что едва не прошел мимо обер-гофмейстерины, не заметив ее.

Графиня Антония приехала прямо из дворца и должна была передать новобрачной поздравления королевы и вместе с ними приятную новость о ее назначении статс-дамой.

— Вы уже уходите и чем-то озабочены? — спросила она Германа по-французски. — Надеюсь, что с вами не случилось ничего неприятного!

— Нет, графиня, я тотчас вернусь назад, но едва ли мне удастся опять говорить с вами; поэтому пользуюсь случаем, чтобы сообщить о сделанном мною случайном открытии: ваша французская горничная Анжелика связана с полицейским агентом Вюрцем…

— Высокий противный господин с острым носом и подбородком? — спросила графиня.

— Да, и при этом нарумяненный и надушенный!

— Несомненно, это он! Мне самой он показался подозрительным, я откажу Анжелике. Благодарю вас! До свидания!

Графиня вошла в сад. Герман поспешно отправился к Рейхардтам.

IX. Визит к Миллеру

На следующий день вечером у французского посланника собрался небольшой кружок друзей Рейхардта, чтобы узнать о результатах переговоров Луизы с отцом, так как она обещала через Германа явиться к назначенному часу. Оказалось, что баронесса Рейнгард не ошиблась в своем предположении — капельмейстер остался очень доволен новым назначением, которое считал весьма почетным для себя. Он даже, по-видимому, не допускал мысли, что его отстранили от должности, и, подробно распространяясь о предстоящем путешествии, ни разу не упомянул о том, что занимаемое им место будет передано другому и он навсегда лишится его.

— Дело это окончательно решено! — продолжала Луиза. — Сегодня утром гофмаршал Бушпорн официально заявил моему отцу, что король поручает ему набрать артистов для оперы-буфф и уже ассигновал для этой цели соответствующую сумму. Время отъезда зависит от воли отца, так что благодаря вашему дружескому участию, барон Рейнгард, его отставка от должности, которую можно было ожидать со дня на день, пройдет незаметно для него.

С этими словами Луиза поблагодарила посланника крепким пожатием руки. Но она была, видимо, огорчена отъездом отца, который должен был нарушить весь строй их домашней жизни, не только с нравственной, но и с материальной стороны. Известие, сообщенное ей накануне Германом, застало ее врасплох, она провела тревожную ночь и целый день не могла избавиться от мучившей ее тоски. Теперь она делала напрасные усилия, чтобы казаться веселой, но почти не принимала участия в общем разговоре. Шла речь о вчерашнем празднике. Все заметили натянутые отношения между Фюрстенштейном и генеральшей Сала, которая была в таком дурном расположении духа, что уехала до начала иллюминации.

Герман, краснея, передал подслушанное им объяснение генеральши Сала с ее супругом и вызвал этим общий смех.

— Едва ли мадемуазель Сала может нравиться кому-либо! — заметила баронесса Бюлов. — Если Фюрстенштейн предпочтет графиню Гарденберг, то никто не осудит его за это…

— Разумеется, тем более что такие случаи бывают ежедневно, — сказал посланник. — Но я сообщу вам новость, которая произведет немалую сенсацию в Касселе: оказывается, Морио приобрел молодую жену, но лишился места военного министра!

— Действительно, это будет неожиданностью для всех! — воскликнул Бюлов. — Но кто же заменит его?

— Генерал Эбле, о котором вы, вероятно, слышали в Магдебурге. Это талантливый и энергичный человек и при этом крайне доброжелательный и любезный. Вам не придется жалеть о смене Морио, барон Бюлов!

— Но когда состоялось это назначение?

— Приказ об отставке Морио получен вчера, — ответил посланник, но король не хотел огорчать своего любимца в день свадьбы, и только завтра объявит ему неприятную весть. Наполеон давно недоволен Морио, чуть ли не с того времени, когда он из привязанности к Иерониму оставил французскую службу и поступил на вестфальскую. Кроме того, Морио слишком медлил с отсылкой 6 тысяч человек вестфальской армии, назначенных в Испанию, и навлек на себя гнев Наполеона, который вообще не отличается терпением…

Разговор был прерван приходом слуги, который доложил, что ужин подан; и гости, но приглашению хозяйки дома, перешли в столовую.

Было уже довольно поздно, когда разошлось небольшое общество. Герман довел Луизу до ее дома.

С тех пор как его занятия определились и ему приходилось проводить ежедневно несколько часов за работой, он не чувствовал прежнего стремления к уединению и охотно посещал своих друзей, в особенности Гейстеров.

Обыкновенно по вечерам он заставал их дома и вместе с ними совершал далекие прогулки по живописным окрестностям города. Но дня через два после свадьбы Морио, когда ему более, чем когда-либо, хотелось поделиться с друзьями своими мыслями и впечатлениями, он смог пробыть с ними всего несколько минут, потому что они собирались на званый вечер.

Лина была уже одета. Герман застал ее одну в приемной и вошел в ту минуту, когда она надевала перед зеркалом свое жемчужное ожерелье.

— Как жаль, что мы приглашены на сегодняшний вечер! — воскликнула она. — Но что ты намерен делать, Герман? Не мешало бы тебе посетить Миллера, он давно приглашал тебя, а ты до сих пор не можешь собраться!

— Объясни мне, пожалуйста, почему тебя так интересует Миллер? — спросил с удивлением Герман.

— Я знаю, что надоела тебе, напоминая столько раз об этом визите! К сожалению, мне едва ли удастся познакомиться с Миллером, но я уверена, что беседа с таким умным и знающим человеком доставила бы мне истинное наслаждение. Вдобавок я хотела поблагодарить его, потому что никогда не забуду тот вечер, когда ты вернулся от него и прочел мне лекцию о греческих философах! Ты говорил так красноречиво и с таким воодушевлением, что смысл Платонова «Пира» сразу стал ясен мне, и, перечитывая его, я все более и более увлекаюсь этим образцовым произведением. Один Миллер сумел так воодушевить тебя, и я преклоняюсь перед ним; под руководством такого учителя ты бы мог составить себе почетное имя в ученом и литературном мире!..

— Не ожидал я от тебя такого честолюбия, Лина! — удивился Герман. — У тебя мужской склад ума при любящем женском сердце, так что я окончательно убеждаюсь, что ты принадлежишь к тем избранным существам, которые совмещают в себе отличительные свойства обоих полов. Но чтобы ты не возгордилась этим преимуществом, я буду молить Юпитера восстановить равновесие: он разделит тебя на две половинки, и одну из них я возьму себе, потому что от моей будущей жены я требую только половину твоих достоинств, и тогда буду совсем счастлив с ней!

— Мне остается только благодарить тебя за любезность, — промолвила, улыбаясь, молодая женщина. — Но твоя мечта неосуществима: обе половинки моей особы вместе или порознь принадлежат Людвигу, и он никому не уступит их…

— А вот и он сам идет заявить об этом! — добавил со смехом Герман.

Гейстер вошел со шляпой в руке, и все вместе вышли на улицу. Здесь Герман простился со своими друзьями и пошел дальней дорогой, чтобы быть у Миллера не раньше восьми часов.

Он застал историка, окруженным книгами, перед ним лежали две толстые тетради со всевозможными выписками, которыми он пользовался для своих исторических работ. Герман, войдя в кабинет, остановился в смущении и пробормотал извинение, что явился не вовремя.

— Нет, пожалуйста, оставайтесь! — сказал Миллер, поспешно откладывая перо. — Сегодня я не чувствую ни малейшего желания заниматься, но сел за работу, потому что не знал, как убить время. Такова судьба нас, холостяков, когда наступит старость с ее немощами: день тянется за днем в печальном одиночестве! Никому нет дела до нас… Вот пожалуйте сюда, садитесь на этот диван, здесь вам будет удобнее…

Герман сел на указанное ему место. В эту минуту он мысленно упрекал себя, что до сих пор не объявил Миллеру о своих занятиях у министра финансов, и не знал, с чего начать неприятное для него объяснение. Но дело оказалось проще, чем он предполагал. Хотя Миллер и спросил его, как подвигаются его комментарии к «Пиру» Платона, но, не дожидаясь его ответа, начал длинное рассуждение о цивилизующем влиянии Греции для древнего мира. Таким образом Герман имел достаточно времени, чтобы обдумать свои слова, и, наконец, выждав удобную минуту, объяснил мотивы, побудившие его принять предложение Бюлова.

— Я только хотел испытать свои силы на новом пути, — продолжал Герман, — и не думаю отказываться от ученой деятельности. Одно не мешает другому. В Библии говорится, что «нельзя служить двум господам», но пока я и не думаю служить, а только учусь…

— Я не могу осуждать вас за это, — отвечал Миллер. — Мы переживаем такие смутные времена, что человек должен подготовить себя к самой разнообразной деятельности. С одной наукой далеко не пойдешь!.. Вот послушайте, что, между прочим, пишет мне мой друг Пертес!

Миллер взял со стола распечатанное письмо и начал читать:

«… У нас, немцев, никогда не было недостатка в широких мировых задачах; мы предавались науке ради самой науки. Разве не была Германия общей академией наук для Европы? Разве сделано было какое-либо открытие, изобретение, высказана новая идея, которые бы не были тотчас же усвоены и переработаны нами? Мы жили всегда общеевропейской жизнью. Но мы никогда не умели пользоваться нашими материальными и духовными богатствами, потому что недостаточно уметь думать, нужно уметь и действовать! Ученость, сама по себе, не мешает людям быть дураками!»…

— Что вы скажете на это? — спросил Миллер, задумчиво складывая письмо. — Вот я хотел совместить профессорскую и государственную деятельность в Майнце и Вене. Последняя не удалась мне — все находят это… Может быть, с вами будет иначе!..

Миллер положил руку на плечо Германа и продолжал взволнованным голосом:

— Но прежде всего, мой друг, вооружитесь мужеством; это важнее денег, славы, самой жизни! Никогда не изменяйте своим убеждениям… Служите правде, общему благу… Трусость приводит к самым печальным результатам! Я избегал всяких столкновений с властью из чувства самосохранения, больше всего дорожил жизнью, и ошибся в расчете. Вечная борьба и трепет за драгоценное существование настолько истощили мои силы, что в 57 лет я чувствую себя разбитым человеком и не знаю, доживу ли до следующего мая! Но моя смерть ничего не изменит и пройдет также бесследно, как и моя жизнь.

Сильный кашель прервал слова Миллера, он в изнеможении опустился на подушку дивана.

— Зачем вы говорите о смерти? — сказал Герман. — Неужели человек с таким обширным умом, как вы, с такими сведениями может считать себя негодным ни для какой деятельности, даже отказаться от всякой надежды на будущее. Мужество опять вернется к вам, если вы дадите волю своему перу. Вы способны воодушевить немецкую молодежь! Предусмотрительные люди ждут больших перемен в следующем, 1809 году…

— Против этого можно многое возразить, но я чувствую себя слишком утомленным, и мы поговорим об этом при следующем свидании… Но ни в каком случае я не позволю себе отговаривать вас от политической и общественной деятельности и, чтобы способствовать ей, дам вам рекомендательные письма моим друзьям — министру Симеону, члену государственного совета Лейсту, молодому Якову Гримму, подающему такие блестящие надежды, и другим. Если не ошибаюсь, вы посвящены в тайну гессенских и прусских отношений, но не забывайте, что безусловная опасность грозит тому, кто в делах этого рода поступает слишком самонадеянно или выказывает неуместную доверчивость к людям…

Герман собрался идти. Миллер ласково простился с ним и, пожимая руку, сказал:

— До свидания! Я пришлю вам обещанные рекомендательные письма… Не забудьте посетить Симеона, хотя он служит Наполеону, но это человек безусловно честный и непоколебимый в своих убеждениях. Только, пожалуйста, не передавайте ему нашего сегодняшнего разговора и вообще не упоминайте при нем о немецких патриотических стремлениях…

X. Непонятая любовь

На следующий день Миллер прислал обещанные рекомендательные письма, но Герман не мог тотчас воспользоваться ими, потому что все утро был занят делами, а после обеда получил записку от Лины, которая просила его немедленно зайти к ней.

Герман отправился к Гейстерам и по обыкновению застал Лину одну в приемной, потому что Гейстер в последнее время проводил все вечера у себя в кабинете под предлогом занятий.

— Я давно жду тебя, — сказала Лина, — мы отправимся вместе к госпоже Энгельгардт, которая хочет переговорить с тобой о каком-то важном деле…

С этими словами она надела шляпу и перчатки и, взяв под руку Германа, вышла вместе с ним.

Госпожа Энгельгардт приняла их в своей комнате и с некоторой торжественностью пригласила сесть. Сначала она завела речь о посторонних предметах, но так как разговор шел вяло, то она решилась приступить к делу. Вопрос касался депутата Натузиуса, который сватался к одной из ее дочерей.

— Это замечательно добрый и благовоспитанный человек! — добавила она. — Вчера, во время объяснения, он так прекрасно говорил о своей будущей семейной жизни, что я была тронута до слез.

Герман был в таком веселом расположении духа, что несмотря на все усилия не мог придать своему лицу серьезного выражения и, выслушав госпожу Энгельгардт, с улыбкой спросил, на которую из ее семи дочерей пал выбор Натузиуса?

Шутливый тон, с каким был сделан этот вопрос, оскорбил госпожу Энгельгардт, но она не выказала своего неудовольствия и продолжала тем же тоном:

— Вот по этому поводу я и хотела поговорить с вами, господин доктор! Ваш взгляд на супружество, который вы недавно высказали на вечере у Гейстеров, так понравился мне, что я решилась спросить у вас совета в данном случае. Натузиус, делая предложение одной из моих дочерей, не объяснил, которая из них особенно нравится ему, и предоставил нам решить этот вопрос. Но такое отношение к будущей жене доказывает, что с его стороны нет истинной любви, и на меня нашло сомнение…

— Следовательно, вы думаете, что подобное сватовство может привести к неудачному супружеству? — спросил Герман к немалому смущению госпожи Энгельгардт, которая начинала досадовать на его недогадливость.

— Быть может, Натузиус по каким-либо соображениям хочет предоставить другим женихам право первого выбора!.. — заметила Лина, чтобы вывести из затруднения свою приятельницу.

— Мне кажется, что тут действуют совсем другие мотивы! — возразил Герман. — Насколько я мог понять из намеков почтенного депутата, выбор вовсе не затрудняет его, но он считает себя слишком старым сравнительно с вашими дочерьми. К этому, вероятно, присоединилось опасение, чтобы не подумали, что он слишком ценит свое богатство и видное положение в свете, — и вот ему пришло в голову сделать предложение в такой форме.

— Я сама не раз имела случай убедиться в его деликатности, — сказала госпожа Энгельгардт, — но если действительно он влюбился в одну из моих дочерей, а она, со своей стороны, не настолько расположена к нему, чтобы принять его предложение, то его мечта о супружеском счастье будет разрушена.

— Едва ли! Натузиус в таких годах, когда рассудок и сознание долга берут перевес над увлечением. Он примирится с необходимостью и перенесет свою привязанность на ту из ваших дочерей, которая согласится быть его женой.

— Но я хотела бы знать, на которую из них пал его выбор! — вздохнула госпожа Энгельгардт.

— Если не ошибаюсь, то ему всего больше нравится фрейлейн Тереза!

— Тереза? И вы так спокойно объявляете мне об этом! — воскликнула госпожа Энгельгардт печальным тоном, забывая, что выдает свою затаенную мысль.

— Не знаю, почему вас удивляет это! — продолжал Герман, не обращая внимания на ее слова. — Хотя между вашими дочерьми довольно большое фамильное сходство, но мне вполне понятно, почему фрейлейн Тереза могла произвести особенно сильное впечатление на Натузиуса. Во всей ее грациозной фигуре, исполненной чувства собственного достоинства, в задумчивых глазах видна прекрасная душа, способная к глубокой, прочной привязанности. Если она выйдет замуж за человека, который будет в состоянии оценить ее, то в ней проснется сознание своей духовной силы, она будет чувствовать себя счастливой и даст счастье окружающим ее.

Слова эти успокоительно подействовали на сердце матери, хотя она была обманута в своих ожиданиях. Очевидно, Герман, отдавая должное достоинствам ее дочери, не подозревал, что молодая девушка интересуется им, и, следовательно, она ни в чем не могла упрекнуть его.

— Благодарю вас, вы разрешили мои сомнения, — сказала госпожа Энгельгардт, делая усилие, чтобы улыбнуться. — Я переговорю с дочерьми; муж мой наотрез отказался высказать свое мнение, говоря, что такого рода дела должны решаться матерью.

Разговор был прерван появлением Терезы. Она была бледнее обыкновенного и, торопливо поздоровавшись с гостями, сказала матери, что господин Натузиус просит позволения прийти к ней.

Госпожа Энгельгардт встревожилась, заметив расстроенный вид дочери, и нетерпеливо поправила чепчик на своей голове, затем, вместо ответа, молча обняла смущенную девушку.

— Что должна я сказать господину Натузиусу? — спросила Тереза, с трудом удерживая слезы, которые готовы были выступить на ее глазах при ласке матери.

— Проси его в гостиную и скажи, что я сейчас приду, — ответила госпожа Энгельгардт.

Девушка вышла из комнаты, не поворачивая головы.

Лина воспользовалась этой минутой, чтобы проститься с хозяйкой дома. Герман последовал ее примеру.

— Что с тобой, Лина? — спросил он, когда они вышли на улицу. — Я давно не видел тебя такой молчаливой и задумчивой, как сегодня!

— Слушая ваш разговор, я невольно задала себе вопрос: почему одни так серьезно смотрят на любовь и супружество, а другие даже не считают нужным задумываться над этим?..

— Все зависит от характера, — ответил Герман. — Госпожа Энгельгардт, несомненно, принадлежит к людям первой категории, сегодня она произвела на меня особенно приятное впечатление, потому что не ухватилась обеими руками за выгодного жениха, подобно большинству матерей, а подняла вопрос о том, составит ли он счастье ее дочери? Заметила ли ты, как она была огорчена, когда ей показалось, что я не понял ее?

Лина не нашлась, что ответить. При других условиях она подняла бы на смех простодушие Германа, но теперь решила молчать ради Терезы, и спросила с улыбкой:

— Почему ты думаешь, что это было причиной огорчения госпожи Энгельгардт?

Герман, не обращая внимания на ее вопрос, продолжал:

— Мне вполне понятны сомнения этой почтенной женщины при решении такого важного дела, как брак дочери. Трудно перечислить те осложнения, какие бывают в отношениях людей в этих случаях! Любовь овладевает душой человека, помимо его желания; она не подчиняется никаким законам, но над ней тяготеет роковая судьба: счастье дается случайно, помимо каких-либо расчетов и внутреннего сознания права. Недаром Юпитер смеялся над клятвами влюбленных и неудержимо предавался своим чувственным увлечениям. В большинстве случаев, чувственность играет главную роль в любви, и только в виде исключения мы встречаем женщину, которая может дать нам нравственное удовлетворение — и тогда только возможно полное, ничем не нарушаемое счастье…

В это время они дошли до квартиры Гейстеров. Оказалось, что Людвиг вышел из дома за полчаса до их возвращения.

— Не знаю, замечаешь ли ты, Лина, что в последнее время твой муж как-то особенно грустен и молчалив, — сказал Герман, когда они сели в столовой, где подан был кофе. — Мне не раз приходило в голову, что он, вероятно, нездоров или с ним случилось что-нибудь неприятное!

Сердце молодой женщины болезненно сжалось при этих с словах. С некоторых пор она сама терялась в догадках относительно мрачного настроения мужа и переживала тяжелые минуты неопределенного беспокойства и внутренней борьбы. Ей казалось, что она любит своего Людвига по-прежнему; и тем оскорбительнее для нее была перемена их отношений. Если он недоволен ее свободным обращением с Германом, то почему ни разу не пришло ему в голову заговорить с ней об этом? Неужели она должна удалить от себя преданного друга, который не подал к этому ни малейшего повода, и под каким предлогом может она отказать ему от дома? В этом случае ей пришлось бы сознаться, что она не уверена в себе, или же представить Людвига в нелепой роли ревнующего. То и другое было немыслимо. Не раз собиралась он переговорить с мужем, но ее останавливала боязнь, что, быть может, он вовсе не думает о ее отношениях к Герману и найдет ее объяснение совершенно не уместным. Таким образом, ей ничего не оставалось, как молчать и внимательнее прежнего следить за собой.

Но это тяжелое душевное состояние настолько не соответствовало веселому и беззаботному характеру Лины, что под конец удалось уверить себя, что ее муж озабочен какими-нибудь неудачами в политических делах, и, что это в связи с усиленной работой настолько повлияло на его слабое здоровье, что он впал в дурное расположение духа.

Замечание Германа смутило ее, потому что он, не подозревая этого, коснулся наболевшей раны ее сердца; прежние сомнения проснулись в ней с новой силой. Она печально улыбнулась ему в ответ и сказала, что, вероятно, Людвиг слишком устает от работы и это отражается на его душевном состоянии.

— Как бы я желал помочь ему и облегчить его труд! — воскликнул Герман. — Мы должны позаботиться о том Лина, чтобы по возможности уменьшить его усердие к службе, нельзя ли будет уговорить Людвига взять отпуск и отправиться на дачу? Может быть, ему нужно морское купание? Вообще располагай мной и придумай, что я могу сделать для него!..

Она протянула ему обе руки:

— Да, Герман, мы сделаем все, чтобы успокоить и развлечь моего бедного Людвига! Мы оба одинаково любим его! Не правда ли? На этой любви основаны наша дружба и взаимное понимание…

Он молча потянул ее к себе и прижал к своей груди.

Она, краснея, оттолкнула его от себя и после минутного колебания сказала:

— Знаешь ли, что мне пришло в голову? Тебе следовало бы жениться, Герман — это внесло бы новый интерес в нашу жизнь, и наши отношения приняли бы более нормальный характер. Я вижу по твоим глазам, что ты не понимаешь меня!.. Я хочу сказать, что присутствие постороннего лица заставит Людвига хотя бы на время отвлечься от своих усиленных занятий и проводить больше времени в нашем обществе…

Она остановилась, смущенная пристальным взглядом Германа, ей показалось, что он догадывается, какие мысли и ощущения волнуют ее в эту минуту. Но тут, как бы опомнившись, она торопливо заговорила о своей привязанности к Людвигу, его великодушном характере, святости дружбы и, путаясь в словах, под конец бросилась на шею Германа с громким рыданием.

Он заключил ее в свои объятия, чувство жалости к ее душевному состоянию пересилило ощущение безумной радости, охватившей его в первую минуту. Он поцеловал ее в лоб и бережно усадил в кресло.

— Я понял в чем дело, Лина! — сказал он взволнованным голосом. — Наша дружба беспокоит твоего Людвига… Но, что делать? Я не в силах расстаться с тобой, лишиться дружбы вас обоих… Научи, как должен я вести себя, чтобы не нарушать твоего счастья?.. Жениться? Неужели ты серьезно желаешь этого?.. Впрочем, ты права… Моя женитьба прекратит всякие недоразумения — это единственный выход! Нужно обдумать все; ты поможешь мне найти невесту… Моя единственная цель остаться с тобой, ты, вероятно, также желаешь этого… Прощай, я хочу уйти до прихода Людвига!

Он взял ее руки, прижал их к губам, к груди и быстрыми шагами направился к двери. Она смотрела ему вслед, ожидая от него прощального привета, он еще раз оглянулся и кивнул ей головой.

Улыбка на минуту осветила ее лицо и тут же сменилась выражением глубокой задумчивости: «Он думает, что понял меня! — проговорила она тихо. — Но это неправда…»

В эту минуту в прихожей послышались шаги Гейстера, она встала, чтобы встретить его.

XI. Новые знакомые

Герман не спал всю ночь. Он усиленно думал о том, как ему лучше и честнее поступить относительно Гейстера, и не мог ничего решить. Утром ему подали письмо от Лины, в котором она умоляла его ничего не говорить ее мужу.

Это письмо рассеяло мучительные сомнения Германа, и так как до обеда оставалось еще много времени, то он решил последовать совету Миллера и сделать визит министру юстиции Симеону, который занимал казенную квартиру в бывшем дворце курфюрста.

Симеон, прочитав рекомендательное письмо Миллера, велел слуге просить молодого человека в приемную.

— Очень рад познакомиться с вами, — сказал он, сделав несколько шагов навстречу Герману. — Рекомендации Миллера достаточно, чтобы я принял вас с особенным удовольствием. Позвольте представить вас моей жене! А вот ее дочь и моя падчерица, мадемуазель Люси Делагэ, а это мадемуазель Сесиль Геберти, племянница мадам Симеон, наша общая любимица — она приехала из Парижа и гостит у нас… А теперь, господин доктор, назовите вашу фамилию — Миллер написал так неразборчиво, что я не могу прочитать ее.

— Тейтлебен, ваше превосходительство, — ответил Герман.

— Тейтлебен, — повторил Симеон с видимым усилием, затем, обращаясь к дамам, сказал с улыбкой: — А вы, mes enfants, называйте его господин доктор — это почетный титул в Германии, но помните, что он docteur еп philosophic — pas medicin…

С этими словами он пригласил Германа сесть. В его манерах и осанке проглядывало спокойное сознание собственного достоинства. Он был во фраке и своим костюмом и напудренными волосами с косичкой напоминал юристов прежних времен, чему способствовала его изящная, худощавая фигура. Жена его была полная женщина с живыми движениями, смуглым цветом лица и зеленоватым оттенком глаз, что придавало ее лицу неприятное выражение.

Дочь ее была небольшого роста, бледная и невзрачная, но с замечательно красивыми глазами, которые кокетливо выглядывали из-под темных вьющихся волос.

Герман только мельком взглянул на нее, потому что все его внимание было поглощено мадемуазель Геберти, которая поразила его своей пикантной, своеобразной красотой и изяществом пропорциональной фигуры. Ее выразительное немного смуглое лицо было бледно и казалось утомленным, как бы от глубоких переживаний; но во взгляде прекрасных глаз ничего нельзя было прочесть, кроме гордого равнодушия.

Вначале дамы молча слушали разговор между Германом и хозяином дома, который сразу спросил его откуда он родом — и, получив ответ, продолжал:

— Значит, вы земляк Бюлова! Ваша родина, как и многие другие немецкие провинции, была некогда насильственно присоединена к Пруссии Фридрихом Великим; теперь все эти земли мало-помалу войдут в состав нашего Вестфальского государства, которое должно занять видное место среди европейских держав.

— Вы пророчите блестящую будущность новому Вестфальскому королевству, — сказал Герман, — но оно возникло так недавно, что едва ли можно сказать с уверенностью — оправдает ли те надежды, какие возлагаются на него! Для этого необходимо, чтобы, с одной стороны, Наполеон упрочил мир в Европе, а с другой — чтобы Иероним мудрым правлением обеспечил существование своего престола.

— Вы безусловно правы, — согласился Симеон, — но, что верно в теории, не всегда применимо на практике! Не так легко восстановить прочный мир в Европе, как полагают многие; для этого недостаточно одной воли Наполеона! Что касается второго указанного вами условия, то, мне кажется, что наши дела идут недурно. Все подданные Иеронима равны перед законом, все вероисповедания ограждены от каких-либо притеснений. Крепостное право уничтожено, каждый пользуется плодами своего труда, не отдавая заработанных денег господам, и вносит только установленную законом государственную подать. Даже народное образование, чему придают такое важное значение в Германии, поручено известному ученому, которого современники называют немецким Тацитом. Вы знаете его — это мой друг Миллер…

Разговор был прерван появлением изящно одетого молодого человека, который вошел совершенно неожиданно, но, увидя Германа, извинился перед хозяйкой дома, добавив, что был наверху, в комнатах мадемуазель Геберти, где надеялся увидеть дам.

— Доброе утро, папа Симеон! — сказал он, обращаясь к хозяину дома.

— Здравствуйте всеобщий кузен, — ответил Симсон. — Позвольте познакомить вас — кузен Маренвилль! А это господин доктор!.. Прочтите, кузен, письмо Миллера, вы увидите, что он пишет о молодом человеке…

Маренвилль прочитал письмо и, взглянув на Германа, сказал с лукавой улыбкой:

— Ма foi, мы знакомы с вами, господин доктор, или, вернее сказать, мне говорил о вас генерал-директор полиции. Ecoutez, mesdames! Этот плут Берканьи хотел воспользоваться неопытностью молодого человека и сделать из него тайного полицейского шпиона, но господин доктор догадался в чем дело и ловко выпутался из беды.

Герман был так удивлен, что в первую минуту не нашелся, что ответить.

Маренвилль, видя его смущение, продолжал тем же тоном:

— Берканьи не думает сердиться на вас, господин доктор, напротив, он почувствовал к вам уважение, потому что при всей своей раздражительности это вовсе не злопамятный человек. Разумеется, ему было досадно: он обещал королю сделать необыкновенные открытия и вместо этого должен был сознаться, что ошибся относительно ваших связей и готовности служить его целям…

— Теперь господин доктор поступил в министерство финансов, — сказал хозяин дома, — и можно надеяться, что он уже не будет иметь подобных столкновений, которые немыслимы с такими честными людьми, как Бюлов и его секретарь!

— Я слышал, что вы хотели прежде посвятить себя ученой деятельности, — сказал Маренвилль, обращаясь к Герману, — но если вы решились покинуть ее, то почему бы вам не сделаться дипломатом? Проницательность и изворотливый ум довольно редко встречаются у молодых немцев…

— При этом господин доктор прекрасно владеет французским языком! — заметил добродушно Симеон.

— Если нужна представительная наружность для лиц, служащих в посольстве, то в настоящем случае… — сказала госпожа Симеон и, не окончив фразы, бросила многозначительный взгляд на Германа.

— Не правда ли, — воскликнул Маренвилль, — такого ловкого и красивого молодого человека можно послать куда угодно!..

Смысл этих слов был понятен для одной госпожи Симсон, она засмеялась, но из боязни, что Герман может обидеться, сказала с любезной улыбкой:

— Секретарь короля пользуется всяким новым интересным знакомством для своих целей: он отыскивает способных людей, чтобы рекомендовать их королю и показать этим свою проницательность. Не придавайте особенного значения его любезности, он делает многое из тщеславия!

Герман, подобно большинству молодых людей, сам обладал немалой долей этого порока, хотя вообще чувствовал инстинктивное отвращение к лести и преувеличенным похвалам, которые поэтому не производили на него никакого впечатления. В то же время по своей доверчивости он не раз принимал за чистую монету то, что говорилось с определенной целью. Так и теперь, он не придал никакого значения двусмысленным улыбкам и намекам Маренвилля и госпожи Симеон и, считая весь разговор веселой французской болтовней, ответил в том же тоне:

— Если месье Маренвилль желает доказать свою проницательность, то я не советовал бы ему рекомендовать меня в дипломаты, потому что этим он окончательно подорвет свой кредит у короля. Вдобавок служба при посольстве считается привилегией нашего дворянства, и я не имею никакого желания состязаться с ним.

— Происхождение само по себе еще не дает права на занятие мест и должностей, — заметил Симеон, — все дело в способностях. Дворянство может кичиться своими рыцарскими доблестями; вестфальская конституция не предоставляет ему никаких особенных прав; оно пользуется уважением, насколько того заслуживает, и ничто не мешает ему служить примером для прочих сословий…

Маренвилль сел рядом с хозяйкой дома, и они начали разговаривать между собой вполголоса. Герман воспользовался этой минутой и стал прощаться.

Госпожа Симеон любезно пригласила его на свои soirees fixes.

— Обыкновенно мы принимаем по пятницам, но теперь только воскресенье, и так как мой муж и Маренвилль совсем овладели вами сегодня, господин доктор, то я приглашаю вас завтра вечером, запросто, к нам, в наше дамское общество, чтобы мы могли ближе познакомиться с вами. Я вижу по глазам Сесили, что она желает этого, так как находит, что вы, по своей любезности, составляете исключение среди немцев.

— Вы беспощадны, maman! — воскликнула Сесиль, слегка краснея.

Герман был поражен необыкновенно приятной интонацией голоса молодой девушки и с нетерпением ожидал, чтобы она опять заговорила.

— Вы никак не можете расстаться с вашими строгими нравственными принципами, мадемуазель Сесиль! — заметил Маренвилль с едва уловимой усмешкой. — Почему молодая девушка не может прямо сказать, если кто из нас нравится ей?

— Я также не нахожу в этом ничего предосудительного! — сказала госпожа Симеон. — Но Сесиль не разделяет нашего мнения. Оставим ее в покое!.. До свидания, господин доктор, — добавила она, отвечая на поклон Германа. — В следующий раз, когда вы явитесь к нам, прикажите прямо доложить мне; иначе вас проведут в кабинет моего мужа, и он засадит вас за шахматы.

Герман вышел из дома Симеона в несколько возбужденном состоянии. Хотя он не придавал большого значения светским любезностям, но общее впечатление было крайне приятное; ему оказали самый теплый прием, и он сам был доволен своими ответами и непринужденной манерой держать себя.

Вечер, проведенный им у Симеонов, окончательно убедил его в справедливости сделанного им наблюдения, что некоторые личности действуют парализующим образом на присутствующих, другие — наоборот. В этом отношении общество Сесили и Маренвилля повлияло особенно благотворно на него. Любимец короля понравился ему своей привлекательной наружностью и смелыми, свободными манерами. Он завидовал его беззаботной веселости и припомнил где-то прочитанную мысль, что житейская мудрость состоит в том, чтобы равнодушно относиться ко всякой перемене обстоятельств и ничему не придавать серьезного значения.

Совсем другое впечатление произвела на него Сесиль Геберти. Ему казалось, что с ней связана какая-то скрытая тайна и что все в одинаковой степени испытывают обаяние ее красоты. Она почти все время молчала и только по выражению глаз можно было видеть, что разговор интересует ее. Когда она встала и прошла по комнате, то его особенно поразила своеобразная грация ее походки. Образ Лины бледнел в присутствии красивой француженки; сравнивая их обеих, он живо чувствовал, что Сесиль не только нравится ему, но может очаровать его. Она была для него живой загадкой, которую он хотел разгадать, чтобы избавиться от неопределенного, но в то же время мучительного беспокойства.

Он решил не говорить Лине о том впечатлении, какое произвела на него таинственная красавица, из опасения, что она не поймет его и опять будет уговаривать жениться. Сознание, что он совершенно не знает ее с нравственной стороны, доставляло ему своего рода удовольствие. «Сесиль по своему общественному положению недоступна для меня, — думал он, — и я не женюсь до тех пор, пока не найду девушки, которая имела бы хотя половину достоинств моей Лины…»

XII. Дружеское предостережение

На свете бывают любимцы судьбы и горемыки, но это общеизвестное явление остается неразрешимой загадкой. Кто может сказать, почему поток жизни, текущий в силу вечных, неизменных законов, везде настигнет человека, обреченного на гибель, и тянет ко дну, а других людей, при всей их беззаботности, доносит до цели их желаний и раньше, нежели они предполагали? Принято это называть счастьем или случаем, который таким образом играет роль какого-то мифического существа, действующего произвольно.

Между тем, над этим вопросом стоило бы задуматься и сделать попытку исследовать его. Быть может, задатки счастья заключаются в прирожденных свойствах человека и высшем инстинкте, благодаря которому, он умеет приноровиться к условиям жизни и уловить моменты взлета и падения.

Герман сознавал, что многое дается ему легче, чем другим людям, и что он не столько обязан этим своим заслугам, сколько милости судьбы. Даже Луиза Рейхардт высказала ему это по поводу удачного завершения его истории с Берканьи. То же повторил, хотя в других выражениях, подполковник Эммерих, и укрепил его веру в собственное счастье. При этом условии люди смелее относятся к жизни, между тем как постоянное несчастье и неудачи ослабляют их волю и парализуют способности. Герман, рассчитывая всего более на благоприятную судьбу, испытывал такое душевное спокойствие, что не хотел нарушать его напрасными размышлениями.

Ту же игру случая видел он вокруг себя. Он был в резиденции молодого короля, которого слепое счастье возвело на престол из купеческой семьи и который, смеясь, носил пурпурную мантию и искал в жизни одни наслаждения. Такие же авантюристы окружали его и пользовались не только одинаковыми, но еще большими правами, нежели гордое местное дворянство. Вместе с тем и тихий Кассель, малоизвестный при курфюрстах, сделался резиденцией блестящего двора. Хотя весь церемониал его был составлен по шаблону, присланному из Парижа, но все-таки этикет соблюдался довольно строго и служил кулисами, за которыми разыгрывались всякие комедии и водевили.

Отец Германа, при своем знании света и людей, не колеблясь, отправил сына искать счастья в столицу возникающего государства в надежде, что он здесь легче пробьет себе дорогу, чем где-либо. Он не боялся, что сын собьется с пути. Зная характер и нравственные правила Германа, он был уверен, что, если сердце и фантазия заставят его перейти границы благоразумия, то все-таки он не в состоянии будет погрязнуть в грубом реализме или отрешиться от своих идеалов.

Неделя прошла незаметно для Германа среди утренних занятий и вечеров, проводимых в обществе, но для Рейхардтов это было временем тяжелых забот и беспокойства. Капельмейстер должен был устроить разные дела, касающиеся его должности, и усиленно заняться приготовлениями к поездке. Наконец все было окончено, вещи уложены, и Рейхардт, сделав визиты, решил устроить прощальный музыкальный вечер для своих друзей.

Герман пришел раньше всех. Луиза тотчас же увела его в свою комнату под предлогом, что хочет дать некоторые поручения, которые ему придется выполнить после ее отъезда.

— Какие поручения, Луиза? — спросил Герман, проходя вслед за ней по коридору. — Разве мы расстаемся надолго?

Она ничего не ответила и, войдя в свою комнату, пригласила его сесть рядом с собой на диване.

— Я позвала вас сюда, Герман, чтобы проститься с вами наедине, хотя не думаю, чтобы наша разлука была особенно продолжительна. Но кто может сказать, при каких обстоятельствах мы опять встретимся с вами… Я провожу отца до Гибихенштейна, не доезжая Галле. Вы, вероятно, бывали в этой живописной местности? Стефенс писал, что наше имение сильно пострадало от войны, но, быть может, мне удастся кое-что поправить в доме, чтобы мы могли поселиться в нем с матерью до зимы, а к этому времени отец, вероятно, вернется из своего путешествия.

Луиза говорила таким печальным тоном, что Герман с беспокойством взглянул на нее.

— Что с вами, дорогая моя? — спросил он. — В тот вечер, когда я со свадьбы Морио явился к вам по поручению барона Рейнгарда, мне и в голову не приходило, что сообщенная мной новость может огорчить вас. Я понял из слов ваших друзей, что дело заключается в том, чтобы спасти вашего отца от серьезной опасности и во что бы то ни стало убедить его не отказываться от предлагаемого ему путешествия. Поэтому я с радостью взялся исполнить возложенное на меня поручение, не ожидая, что выйдет из этого… Я не говорю о себе и о том, как мне тяжело расстаться с вами! Никогда не забуду я того дружеского участия, с каким вы отнеслись ко мне по приезде моем в Кассель, и тех приятных вечеров, какие я проводил у вас! Вы первые приютили меня в чужом городе, ваши дружеские советы, Луиза, не раз спасали меня, но чем выразил я вам свою благодарность!..

— Мне приятно слышать, Герман, что разлука с нами не безразлична для вас, и что вы по-прежнему расположены к нам, — сказала Луиза, пожимая ему руку. — Но вы напрасно упрекаете себя! Во всяком случае вы явились к нам тогда с хорошей вестью, потому что отъезд отца из Касселя единственный возможный для него выход. В его годы люди не меняются, а он так неосторожен, что его могла постигнуть несравненно худшая участь…

— Но почему вы сами, Луиза, не хотите остаться в Касселе до возвращения отца? Он должен будет приехать сюда по окончании порученного ему дела! При этом вы имеете в Касселе верных и преданных друзей!

— Вы забываете, Герман, что отца лишили должности, и он только на короткое время вернется сюда, потому что его положение было бы в высшей степени неприятное, да и мне самой не хотелось бы долее оставаться в Касселе по многим причинам!.. Быть может, отцу удастся получить место в Праге или где-нибудь в Австрии, которая скоро сделается единственным убежищем для людей, которые не перестали любить родину и желают принять участие в великих событиях, которые готовятся там. Что касается меня лично, то вам известно, Герман, насколько мне ненавистна вестфальская столица с ее распущенными нравами.

— Но вы не можете сомневаться в ваших друзьях, Луиза! — сказал он, прерывая ее.

— Вы, конечно, имеете прежде всего в виду барона Рейнгарда и его жену, — ответила Луиза. — Я считаю их безусловно хорошими людьми, но при некоторых обстоятельствах наилучшие отношения должны прерваться помимо нашей воли. Положение французского посланника налагает на барона Рейнгарда известные обязательства, при которых наша дружба становится невозможной. Он сам понимает это и должен желать нашего удаления из Касселя! Но довольно об этом… Я собственно хотела поговорить с вами о деле, которое лично касается вас… Вообще мой отец оказал вам плохую услугу, и в этом я окончательно убедилась в последние дни…

— Вы находите, что ваш отец не прав относительно меня? — спросил с удивлением Герман.

— Да, я объясню вам почему. Если вы помните, что в первый день нашего знакомства, когда мы были с вами в парке Ауэ, я протестовала против намерения отца отрекомендовать вас генералу Сала и графу Фюрстенштейну в качестве учителя немецкого языка. Не думайте, что в этом случае мной руководила ненависть к французам, живя в Касселе, трудно избежать знакомства с ними. Причина была другая: придворные не доверяют отцу, и поэтому его навязчивая рекомендация могла только повредить вам, мои опасения оказались не напрасными. Уроков вы не получили, а вас отправили к Берканьи как подозрительного человека; но этот сразу убедился, что вы не прусский шпион, и вздумал сделать из вас вестфальского moucharda. К счастью, барон Рейнгард случайно прочел ваше тайное донесение и сообщил мне об этом, и нам удалось вовремя предупредить вас о грозившей опасности. Теперь опять у вас появились новые знакомства; советую вам не сближаться с ними, чтобы не навлечь на себя больших неприятностей. Я не говорю о Бюлове — это прекрасный человек во всех отношениях и хороший патриот. Но вы бываете у Симеонов, и не только в назначенные дни, когда у них собирается большое общество, но получили приглашение на их интимные вечера. Маренвилль, maitre de la garderobe Иеронима, там свой человек, и успел понравиться вам, так что, быть может, когда мы встретимся с вами через несколько недель, мне придется опять вытягивать вас из грязного омута, в который вы попадете по своей излишней доверчивости!

Самолюбие Германа было задето, он ответил с некоторым раздражением:

— Не знаю, почему у вас составилось такое дурное мнение о Маренвилле! Вы несправедливы к нему, Луиза… Мне самому он показался немного легкомысленным, но в нем столько привлекательного, что трудно не полюбить его, тем более что это крайне простодушный человек…

— Нет, это ужасный человек! — прервала его Луиза. — И он тем опаснее, что очаровывает всех своей приятной наружностью и непринужденным обращением. К сожалению, я не имею времени распространяться о нем, потому что гости, вероятно, уже собрались… Быть может, вы будете недовольны, но я сообщила свои опасения барону Рейнгарду и просила в случае надобности помочь вам своим советом; но он рассчитывает на ваше благоразумие и осторожность. Что касается меня лично, то, поручая вас такому другу, я спокойнее уеду отсюда! Дайте мне слово, что вы на днях побываете у него, это будет не лишним для вас…

Герман был тронут таким участием к его судьбе.

— Даю слово исполнить все, что вы желаете, моя дорогая Луиза! — воскликнул он, целуя ее руки. — Чем заслужил я такую дружбу? Научите меня, как могу я выразить вам свою благодарность…

— Это совершенно лишнее, — сказала она, вставая с места, — между друзьями не может быть никаких счетов… Но вот, кстати, едва не забыла сказать вам, что вчера был у нас барон Рефельд и, между прочим, сообщил мне, что вы связаны с приверженцами курфюрста, но пока еще не вступили окончательно в их союз. Но я не могу понять какой интерес представляет для вас курфюрст и почему вы желаете его возвращения? Поверьте, Герман, что все эти единичные попытки вредят делу. Только широкое повсеместное восстание может иметь успех и привести к желанной цели!..

Герман хотел ответить, но в эту минуту Луиза отворила дверь в коридор и приложила палец к губам в знак молчания.

Когда они вошли в гостиную, общество было в полном сборе.

XIII. Прощальный вечер

Сегодня в последний раз собрались почти все знакомые Рейхардта, когда-либо посещавшие его музыкальные вечера, барон Бюлов и французский посланник были также в числе гостей. Многие еще не успели занять места и разговаривали стоя, но с приходом Луизы все общество сгруппировалось вокруг нее.

Луиза вообще пользовалась особым расположением своих знакомых; и сегодня, в ожидании скорой разлуки, каждый хотел поговорить с ней или по крайней мере узнать цель ее поездки.

— Я еду по университетскому делу, — ответила со смехом Луиза, — и поэтому проведу несколько недель вблизи Галле. Вы, вероятно, слышали, что император изъявил свое согласие на восстановление университета, и там требуются новые силы. Говорят, что некоторые кафедры уже замещены…

— Вероятно, фрейлейн Рейхардт будет назначена профессоршей музыкального искусства в Галле, — сказал Гарниш с почтительным поклоном.

— Нет, вы ошибаетесь, — возразила Луиза, — король утвердил Тюрка, который и получил звание профессора.

— Это мой старый знакомый! — сказал барон Рефельд, но я не подозревал, что Иероним такой ценитель его музыки, хотя она не имеет ничего общего с его знаменитыми «Nocturno».

— Значит, мое предположение неверно, — сказал Гарниш, — и я теряюсь в догадках относительно мотивов, побуждающих фрейлейн Рейхардт избрать Галле целью своего путешествия.

— Мотивы эти проще, нежели вы думаете, — продолжала Луиза более серьезным тоном. — Дело в том, что мой зять Стефенс переселяется в Галле, где благодаря субсидии правительства думает открыть горную коллегию. Вы можете себе легко представить, как мне хочется увидеться с ним и сестрой!

— Значит, Стефенсу разрешили вернуться в Галле?! — воскликнул с радостью Герман.

— Да, и я при свидании посоветую ему быть осторожнее с рекомендательными письмами или по крайней мере не писать в них о посторонних вещах.

Хотя Луиза говорила, шутя, но Герман невольно покраснел, вспомнив, как в первое утро по его приезде в Кассель письмо Стефенса едва не попало в руки полицейского комиссара.

— Вообще начинается общее передвижение, так что наш Кассель совсем опустеет! — заметил барон Рефельд. — Король уезжает 7 августа на воды в Ненндорф.

— Да, это вопрос решенный! — сказал Гарниш. — Я слышал вчера от лейб-медика Цадига, что король чувствует себя настолько истощенным, что не в состоянии бывать в государственном совете и отказался назначить аудиенцию нескольким знатным иностранцам, приехавшим в Кассель. Говорят, что Иероним страдает от ревматизма.

— Странное дело! — воскликнул со смехом барон Рефельд. — В городе ходят упорные слухи, что веселые вечера истощают короля, а на деле оказывается, что во всем виноват ревматизм…

— Королева уезжает в Тейнах для укрепления нервов, и даже раньше своего супруга! — сказал французский посланник с очевидным намерением переменить разговор. — К этому путешествию делают разные приготовления. Генерал Сала сопровождает ее величество в качестве обер-гофмейстера; затем, кроме графини Антонии, из придворных Дам поедет баронесса Оттерштедт.

— Морио также оставляет нас, — добавил Бюлов. — Он везет свою молодую жену в Италию и Неаполь. Трудно придумать лучшее путешествие для медового месяца.

— Военный министр? — спросило разом несколько голосов.

Всем было известно, что Морио отставлен от должности, но никто не знал никаких подробностей и только французский посланник мог сообщить их.

— Почему это удивляет вас? — произнес барон Рейнгард своим обычным сдержанным тоном. — Морио настолько известен своими военными заслугами, что Иероним решил отправить его в Неаполь, чтобы поздравить нового короля Мюрата с восшествием на престол, и для большего почета возвел своего любимца в звание дивизионного генерала.

— По крайней мере, — сказал со смехом Гарниш, — это повышение и мягкий климат Италии излечат бывшего министра от душевной раны, нанесенной ему немилостью императора!

— Насколько я мог заметить, Морио очень доволен этим назначением, — ответил уклончиво французский посланник. — Вероятно, он уедет с молодой женой после помолвки шурина, если только сватовство графа Фюрстенштейна не пустые городские слухи.

Разговор перешел на помолвку графа Фюрстенштейна и графини Гарденберг. Удивлялись, что такая хитрая и умная женщина, как генеральша Сала, не умеет скрыть своей досады по поводу неудавшегося брака дочери. Гарниш заметил, что поездка в Тейнах весьма полезна для генерала Сала, потому что несмотря на крепость его нервов ему не мешает набраться сил для зимы ввиду неизбежных нападений со стороны воинственной супруги.

— Мы также собираемся с женой уехать на Рейн недели на две, — сказал французский посланник. — Надеюсь, что господин Герман не откажется сопутствовать нам…

— Я только что спрашивала его об этом, но, вероятно, сердечные дела не позволят ему уехать из Касселя, — сказала баронесса Рейнгард, взглянув с улыбкой на Германа, сидевшего рядом с ней.

— Видеть Рейн — моя давнишняя мечта! — возразил Герман. — Но помимо всяких других соображений, я могу сказать то же, что ответил один из министров курфюрста французскому посланнику Биньону, когда тот стал уговаривать его съездить в Париж: «Ah, votre Excellence, si j’étais mon propre Monsieur!»

Все засмеялись.

— Ну, положим, вы можете быть настолько «собственным господином», чтобы проехать из Майнца до Ремагена и пробыть у нас несколько дней в Фалкензухте, — сказал посланник. — Вы увидите лучшую часть Рейна, а наше поместье славится своими прекрасными видами!

Герману ничего не оставалось, как благодарить барона Рейнгарда за его любезное приглашение.

— А я предложил бы господину доктору, — сказал Бюлов, — совершить предварительно путешествие в Голландию, а на обратном пути подняться вверх по Рейну до Ремагена и заехать в поместье к барону, чтобы воспользоваться его гостеприимством.

— Но с какой целью должен господин Герман отправиться в Голландию? — спросил посланник.

— Совещания рейхстага, как вам известно, — сказал Бюлов, — настолько продвинулись вперед, что некоторые дела уже окончены. Долги, лежащие на отдельных провинциях, внесены в общий государственный долг. Для погашения назначен общий поголовный налог и, кроме того, будет сделан внешний заем в двадцать миллионов. Представители сословий хотят, чтобы дело шло через их руки; поэтому король решил, по моему совету, послать депутацию из членов рейхстага в Голландию, где есть надежда сделать заем на выгодных условиях. В депутации будут участвовать два надежных человека: фабрикант Натузиус и банкир Якобсон, а я, со своей стороны, думаю послать в качестве чиновника от моего министерства господина Тейтлебена, который будет вести всю письменную часть, составлять протоколы и прочее. Такие случаи представляются нечасто, и молодому человеку не следует упускать их; я уверен, что барон Рейнгард разделяет мое мнение!

Герман, приятно удивленный таким неожиданным предложением, поспешно встал с места, чтобы выразить свою благодарность Бюлову, но капельмейстер остановил его:

— Нет, друг мой, слова сами по себе не имеют никакого значения, а в знак благодарности барону, вы споете: «Ат Rhein, am Rhein, da wachsen unsre Reben!» Этим начнется наш музыкальный вечер… А пока мы нальем стаканы!..

С этими словами Рейхардт поднял стакан с вином и, чокаясь с гостями, сказал взволнованным голосом:

— Пью за здоровье дорогих друзей, которые удостоили меня сегодня своим посещением; но я не прощаюсь с вами, а говорю «до свидания!», и надеюсь, что оно будет радостным!.. А теперь, Герман, начинайте, мы послушаем ваше пение!..

Герман был в голосе и пропел песню «Am Rhein» с таким выражением, что капельмейстер пришел в восхищение и, едва дождавшись последней строфы, заключил певца в свои объятия под громкие аплодисменты всего общества.

Веселый напев знакомой песни живительно подействовал на присутствующих, даже Луиза под влиянием общего хорошего настроения заметно повеселела. Общество разделилось на группы; слышен был неумолкаемый говор; некоторые из гостей удалились в кабинет хозяина, другие остались в гостиной.

Баронесса Бюлов воспользовалась удобной минутой, чтобы подойти к своему мужу.

— Если не ошибаюсь, — сказала она вполголоса, — то господин Герман вполне доволен своим назначением.

— Мне тоже показалось, — ответил Бюлов, — и я радуюсь этому, значит, госпожа Симеон еще не успела опутать его своими сетями! Иначе он не решился бы уехать из Касселя. Во всяком случае путешествие в Голландию, хотя на время, спасет его от этого общества!

— Но пока не известно, имеют ли наши опасения какое-либо основание! — сказала госпожа Бюлов и, обращаясь к французскому посланнику, который в эту минуту проходил мимо, остановила его вопросом: — Скажите, пожалуйста, барон, не знаете ли вы, кто такая эта таинственная особа, приехавшая недавно к Симеону?

Рейнгард улыбнулся.

— Для вас это еще тайна, баронесса, — сказал он, — но в Касселе уже все известно. Это Геберти, старинная приятельница Иеронима из Парижа! За день до своей свадьбы он вздумал навестить ее в Фонтенбло и этим навлек на себя сильный гнев Наполеона, который долго не мог простить ему этот легкомысленный поступок.

— Правда ли, что она племянница госпожи Симеон?

— Да, она дочь ее сводной сестры, вышедшей замуж за итальянца Геберти, который, заметив талант дочери, стал обучать ее сценическому искусству, а после его смерти ей действительно пришлось сделаться актрисой, вследствие стесненных средств матери. Говорят, она хорошо образованна, но одно несомненно, что она красива и имеет очаровательные манеры. Я видел ее на вечере у Симеона, она была представлена мне под именем мадемуазель Сесиль, племянницы госпожи Симеон, потому что фамилию Геберти они избегают произносить из боязни, чтобы император не узнал о ее пребывании в Касселе и не выпроводил ее отсюда. Такой случай был с госпожой Генин, которую Иероним привез сюда втайне от своего брата…

— Теперь ясно, — сказал Бюлов. — Они будут употреблять все усилия, чтобы выдать ее замуж, а с переменой фамилии Сесиль может свободно бывать в обществе.

— Не думают ли они женить на ней господина Германа? — сказала нерешительно баронесса Бюлов.

— Я слышал, что он часто бывает там, и Маренвилль оказывает ему особое внимание, — ответил посланник, — но, мне кажется, что он не из тех молодых людей, неразборчивых в средствах, которые всеми путями пробивают себе дорогу.

— Я разделяю ваше мнение, барон, — продолжил Бюлов, — но считаю нашу опеку лишней; быть может, ему будет полезно очутиться в затруднительных обстоятельствах, когда ему придется самому выпутываться из беды, без посторонней помощи.

— Для этого необходимо, чтобы он знал о грозящей ему опасности и не строил иллюзий относительно Сесили, — заметила госпожа Рейнгард.

— Я не советовал бы вмешиваться в дело, которое непосредственно касается короля, и где Маренвилль расставил свои сети, — сказал посланник. — С другой стороны, что можем мы сообщить молодому человеку, кроме предположений, и какое ручательство, что он не злоупотребит нашим доверием! К тому же, он уезжает отсюда и пока беспокоиться нечего… Но прекратим наш разговор, вот начинается квартет.

За квартетом следовало пение; Луиза пропела несколько песен, переложенных ею на музыку; финалом служил дуэт, пропетый Линой и Германом.

Когда они отошли от рояля, Бюлов подозвал Германа.

— Вам, очевидно, покровительствует судьба, господин доктор, — сказал он, — известно ли вам, что вы заочно успели заслужить милость его величества?

Этот вопрос был, вероятно, задан с целью поразить Германа неожиданностью, но против ожидания лицо его ничего не выразило, кроме удивления.

— Дело в том, — продолжал Бюлов, — что на вечере у Симеонов, когда зашла речь о доброте сердца и веселости короля, вы сравнили Иеронима с французским королем Генрихом IV, о котором говорили современники: «qu’il faisait part aux Siens de sa gayete»… Маренвилль передал ваше замечание королю, который очень милостиво отнесся к нему, так что можно ожидать, что его величество назначит вам аудиенцию.

— Я слышал, что в последнее время все аудиенции прекращены вследствие нездоровья короля, — сказал Герман, — слегка задетый ироничным тоном Бюлова. К тому же, вы подали мне надежду, барон, что отправите меня в Голландию.

— Вы должны вдвойне благодарить барона за ваше назначение, — сказал Рефельд, вмешиваясь в разговор. — Этим путем ваша будущность мало-помалу устроится и вам не совестно будет смотреть в глаза честным людям. К сожалению, у нас в Касселе большинство юношей пробивают себе дорогу с помощью красивых дам, будто бы добровольно покинувших придворную жизнь, которые приносят своим мужьям патенты на чины и должности. Естественно, что они льнут ко двору, от которого ждут всех благ, а вы будете избавлены от этой необходимости…

Наступила минута неловкого молчания. Рефельд, заметив это, тотчас же переменил разговор.

Между тем подан был незатейливый ужин, который задержал гостей позже обыкновенного. Герман и Гейстеры остались долее других. Герман, прощаясь с Луизой, просил ее побывать у его родителей в Галле и передать им лично письма, а также подарки сестре.

— Отец, вероятно, будет подробно расспрашивать вас о том, чего я не успел написать в своих письмах, а сестре моей скажите, что в Касселе у меня есть другая сестра, которую также зовут Линой…

— Да, передайте ей это, — добавила Лина Гейстер, — и, когда будете возвращаться в Кассель, привезите ее с собой. Она будет жить у нас или у моей матери, мы примем ее, как дорогую гостью!..

XIV. Два визита

Опасения друзей Германа не были лишены основания. Красота Сесили и лестный прием, который он встречал на вечерах госпожи Симеон, неотразимо действовали на него и располагали к доверию. При этом настроении все представлялось ему в наилучшем свете, всякий раз он находил новые достоинства у Геберти, но это еще более увеличивало тот интерес, какой она возбуждала в нем. Даже тогда, когда он делал попытки вызвать ее на откровенность, его поражало искусство, с каким она умела обойти сложные вопросы.

Геберти не только прекрасно читала вслух трагедии Расина, но обладала редким сценическим талантом для девушки ее круга. Иногда, по вечерам, когда не было других гостей, кроме Маренвилля и Германа, она являлась в различных костюмах, и по просьбе госпожи Симеон декламировала монологи из наиболее известных театральных пьес. Герман с наслаждением вслушивался в интонации ее звучного голоса и любовался ее грациозными движениями, когда она изображала страсть Клеопатры, являлась в роли нежной Габриэль д’Эстре или феи Уржель в опере Бланшни и пела прелестную арию: «Pour un baiser faut-il perdre la vie»… В эти минуты Герману казалось, что она удаляется от общества, чтобы создать вокруг себя особый поэтический мир для немногих избранных. В остальное время Сесиль была одинаково приветлива и любезна со всеми, всегда внимательно выслушивала то, что говорили другие, умела с тактом задавать вопросы, и поэтому собеседники могли считать ее более ученой и умной, чем это было на самом деле. Маренвилль постоянно относился к ней с особенным уважением, что еще более увеличило благоприятное мнение, какое Герман составил себе о таинственной красавице. Вначале он думал, что секретарь короля ухаживает за Сесилью, и испытывал неприятное чувство, похожее на ревность, когда они вполголоса разговаривали между собой или обменивались многозначительными взглядами. Но вскоре характер их отношений неожиданно разъяснился для него.

Раз вечером, когда они вышли вместе от Симеона, Маренвилль сам начал об этом разговор.

— Щекотливое дело, по которому наша прелестная Сесиль приехала в Кассель, — сказал он, — по-видимому, подходит к концу; оно заключается в денежном иске ее матери против французского правительства, который Наполеон перевел на своего брата, вестфальского короля. Мне, как секретарю его величества, приходится вести словесные переговоры с Сесилью; при других условиях они были бы крайне приятны для меня, но я должен прежде всего отстаивать интересы его величества, и поэтому поставлен в ложное положение относительно очаровательной девушки. Симеон хлопочет за племянницу и торопит нас; но, что всего досаднее, Сесиль хочет уехать отсюда тотчас по окончании дела. Она расположена к вам, господин доктор, уговорите ее остаться по крайней мере до тех пор, пока у нее составится лучшее понятие о Касселе. Я уверен, что, когда она познакомится с обществом, то оно увлечет ее, тем более что наша молодежь будет ухаживать за ней и добиваться ее маленькой ручки.

Слова Маренвилля объяснили многое Герману, но в то же время встревожили его. Он сознавал, что с отъездом Сесили вечера у Симеона, которые так нравились ему, потеряют для него всякий интерес. Госпожа Симеон и ее дочь не привлекали его, а сам министр, к которому он чувствовал искреннее расположение, редко появлялся в своей семье и всего на несколько минут. Он был целиком занят по случаю рейхстага, а вечера большей частью проводил в клубе, где играл в шахматы, следил за карточной игрой у ломберных столов и прочитывал получаемые там французские и немецкие журналы.

Теперь Герман думал с тоской о поездке в Голландию, которая сначала радовала его; он не мог примириться с мыслью, что по возвращении в Кассель не застанет больше Сесили, которая казалась ему привлекательнее, нежели когда-либо. После разрыва с Аделью он дал себе слово быть осмотрительнее в любви. Убеждения Лины и неясные намеки Луизы навели его на мысль о браке; и так как в этом новом увлечении у него участвовала более фантазия, нежели сердце, то он мог спокойно взвесить все шансы. Сесиль была свободна, по словам Маренвилля, и ничто не мешало ему добиваться ее руки. Но для устройства домашнего очага у него не было самого главного, а именно: определенного положения в свете. Герман самодовольно улыбнулся при этой мысли: разве ему не обещаны кафедра и государственная служба? От него зависит выбрать то или другое. Если для брака необходимо прочное общественное положение, то для помолвки достаточно надежды приобрести его в недалеком будущем. Боязнь скорой разлуки с Сесилью в значительной степени способствовала этим размышлениям и усиливала его желание жениться на ней вопреки всем препятствиям.

Таким образом поездка в Голландию, придуманная Бюловом, чтобы удалить своего protege от опасности, могла привести к обратным результатам и вынудить его действовать с большей поспешностью.

Между тем Герман решил из вежливости сделать визиты обоим депутатам, с которыми ему предстояло ехать в Голландию. Выйдя с этой целью из своей комнаты, он встретил на лестнице еврея Зусмана, который по временам являлся к его хозяйке с разным товаром. Герман при случае охотно поддразнивал Зусмана, который принадлежал к ревностным приверженцам древнего закона, не стесняясь, бранил новые учреждения и пророчил им неизбежную гибель.

— Здравствуйте, Зусман, — сказал Герман. — Вы пришли кстати: не можете ли сообщить мне адрес банкира Якобсона?

— Разумеется, кто не знает адреса коммерц-советника Якобсона! — ответил Зусман со злобной усмешкой. — Это великий человек; он пользуется большим доверием брауншвейгского герцога и даже заслужил расположение Наполеона!.. Он живет в «Konigsstrasse», домов за шесть от его конторы…

— Я встречал Якобсона в обществе и даже однажды разговаривал с ним, — сказал Герман. — У него представительная наружность, но я не знаю, почему вы называете его «великим».

— Вы не хотите понять меня, господин доктор. Разве вам не известно, что Наполеон и Якобсон возвели Иеронима на престол? В прошлом декабре Якобсон дал новому королю два миллиона, чтобы расплатиться с парижскими долгами и приехать в Кассель. Иероним не забыл оказанной ему услуги и хочет назначить Якобсона президентом еврейской консистории, что должно радовать всех нас, потому что он достаточно выказал свою заботливость о сынах Израиля!..

Зусман произнес последние слова с иронической улыбкой.

— В каком отношении? — спросил Герман.

— Вас еще не было тогда в Касселе, господин доктор, — объяснил Зусман. — Это было в феврале нынешнего года. Сюда собрались разные еврейские депутации для подачи петиции королю, после чего было устроено пышное благодарственное празднество. Якобсон по этому поводу обратился к королю с речью и, между прочим, сделал такое заявление, что сыны Израиля считают своим долгом охранять священную особу его величества наравне с другими подданными и будут также нести военную службу, давать рекрутов в королевское войско. Так и случилось… Мой сын Лазарь попал в линейный полк, который будет отправлен в Испанию!

— По-видимому, Зусман, вы не особенно благодарны королю, что он предоставил вашим соотечественникам права гражданства, иначе воинская повинность не показалась бы вам такой тягостной.

— Права гражданства! — возразил еврей, презрительно пожимая плечами. — Да, если бы это было в другом месте, а не в королевстве, скроенном из разнородных частей, как наша Вестфалия. Теперь в моде одеяла из лоскутков, но какая в них прочность? В самом непродолжительном времени они разорвутся по швам; то же будет и с Вестфалией. Она распадется на куски, а мы обратимся опять в «жидов»; права наши будут отняты, но это не помешает им удержать в войске поставленных нами солдат… Мой бедный Лазарь! Его пошлют в Испанию, там он может попасть в руки инквизиции; его сожгут, как еврея, и я не буду даже иметь возможности похоронить его прах…

Герман в раздумье вышел на улицу. Слова еврея навели его на мысль о непрочности нового государства, с падением которого могли рухнуть все его мечты об устройстве дальнейшей жизни. Явное недоброжелательство, с каким Зусман относился к своему богатому соотечественнику, могло быть объяснено тем, что Якобсон как образованный человек восставал против бессмысленного фанатизма своих единоверцев и стремился к их религиозному и нравственному возрождению. Приверженцы древней веры, недовольные его образом мыслей, боялись, что он воспользуется своим званием президента еврейской консистории, чтобы отменить старые молитвы и ввести новые порядки. Герман придавал гораздо больше значения отзыву Бюлова, который считал Якобсона довольно тщеславным, но в то же время либеральным и гуманным человеком, всегда готовым помочь ближнему в беде, без различия вероисповедания.

Герман встретил банкира на крыльце, выходящим из дома, и хотел тотчас же удалиться. Но Якобсон настойчиво упросил его зайти к нему и принял в богато убранной гостиной. Это был человек лет сорока с уверенными манерами, которые явно показывали, что он знает себе цену и приписывает своим личным заслугам видное положение, занимаемое им в свете. По наружности он представлял собой чистокровный еврейский тип — с черными курчавыми волосами, правильным лицом, красивыми, выразительными глазами и грубыми очертаниями чувственного рта.

— Мы уже встречались с вами, господин доктор, — сказал он, приглашая Германа сесть рядом с собой на диване. — Я слышал о вас самые лестные отзывы и душевно рад, что буду иметь такого приятного товарища по поездке в Голландию. Там все знают банкира Якобсона, а теперь увидят его в роли депутата; и я надеюсь, что фирма «Якобсон» будет надежной гарантией для предстоящего дела. Но это не мешает мне живо интересоваться научными вопросами, как вы сами увидите, господин доктор.

— Не думайте, господин советник, что финансовые операции не занимают меня, хотя я новичок в этом деле, так как хотел сперва посвятить себя служению отвлеченной науке. Как вам известно, я поступил в министерство финансов и надеюсь многому научиться у вас при совместной поездке в Голландию.

— Буду считать честью услужить вам в этом отношении по мере моих сил, — ответил Якобсон. — Но вы прежде всего умный человек, и я желал бы убедить вас, что не одни деньги имеют для меня значение! Не говорю о еврейской теологии, которую основательно изучил, но я также много занимался философией и преклоняюсь перед Моисеем Мендельсоном, этим великим мыслителем! Но вы должны согласиться с моим мнением, господин доктор, что философия при своей крайней отвлеченности оказала слишком большое влияние на умы людей, «et les hommes n’ont pas regardé autour d’eux!» Возьмем для примера еврейский вопрос. Либералы ораторствуют о свободе негров, которая едва ли нужна им, но глухи к мольбам людей одного цвета кожи с ними и стоящих на той же степени цивилизации. Фридрих Великий хотел облегчить положение евреев, но не решился идти против предрассудков, установленных веками. Вестфальский король сделал это, и я при случае сказал ему: «Sire, c’est a des héros que l’Etemel a confié le soin de nos destinées, et dejá vous avez égalé les bienfaits de Cyrus, dont bientôt vous passerez la gloire!»

Якобсон произнес последние слова с особенным пафосом и был, видимо, доволен, когда Герман одобрительно улыбнулся и кивнул ему головой в знак согласия.

— Gloire! — продолжал Якобсон. — Это магическое слово для француза и всегда имеет доступ к его сердцу. Вся их глупость заключается в том, что они думают, что можно приобрести славу только среди боя барабанов!

— Едва ли это можно назвать глупостью с их стороны, — сказал Герман. — Они действительно приобрели славу с помощью оружия, и до сих пор ни Австрия, ни Пруссия не могут победить их. С другой стороны, благодаря настоящему положению дел вам удалось добиться гражданского равноправия для своих единоверцев, что было бы немыслимо в мирное время.

— Мне предстоит еще больше хлопот с ними в будущем, — сказал Якобсон. — Необходимо очистить наши устарелые обычаи, устранить многое из нашей религии, что препятствует сближению евреев с прочими гражданами вестфальского королевства. Впрочем, все это уже было высказано мной в речи, произнесенной при закладке здания новой синагоги. Вы, вероятно, слышали об этом?

— Закладка синагоги происходила до моего прибытия в Кассель, — ответил уклончиво Герман.

— В таком случае позвольте поднести вам печатный экземпляр моей речи, прочитайте ее и сообщите мне ваше мнение…

Якобсон встал с места, чтобы достать речь из письменного стола. Герман воспользовался этой минутой, чтобы проститься с хозяином дома, и, поблагодарив за брошюру, удалился.

Натузиуса он не застал дома, но в прихожей встретил госпожу Энгельгардт, которая с таинственным видом пригласила его зайти к ней, а затем торжественно объявила, что известное ему дело окончено и что вчера ее дочь Тереза приняла предложение Натузиуса.

Герман, поздравив ее, спросил: не может ли он видеть невесту, чтобы лично пожелать ей счастья по случаю предстоящего брака?

— Терезы также нет дома! Добряк Натузиус бросил все дела и разъезжает с невестой по лавкам, он не знает, как выразить свою радость. Я передам ваши поздравления Терезе, а завтра вечером вы должны сделать это лично. Натузиус скоро уезжает, и мы хотим отпраздновать помолвку с друзьями: вы должны непременно прийти, равно как и Гейстеры.

Герман поблагодарил за приглашение и добавил, что непременно воспользуется им.

— Вы не можете себе представить до чего требовательны богатые люди! — сказала с улыбкой госпожа Энгельгардт. — Вчера Натузиус был совершенно счастлив и доволен, а сегодня объявил нам, что хочет увезти с собой не только Терезу, но и всех ее сестер.

— Это почему? — воскликнул со смехом Герман. — Не хочет ли он подражать султану?

Госпожа Энгельгардт также рассмеялась.

— Разумеется, — ответила она, — Натузиус не может взять себе в жены всех моих дочерей! Но он говорит, что у него на фабрике служит много молодых людей, настолько образованных и порядочных, что ему было бы желательно осчастливить их, а с другой стороны, он находит, что мои дочери слишком хороши для легкомысленного Касселя…

— Я вполне разделяю его мнение, — сказал Герман. — Но разве вы не будете скучать, когда все дочери уедут от вас?

— Рано или поздно этим кончится, — заметила госпожа Энгельгардт, — буду ожидать внуков и искать в них утешения. Дай Бог только, чтобы у Натузиуса родились сыновья, а не дочери, потому что ему нужны будут помощники по управлению фабрикой…

Герман невольно улыбнулся такой заботе о будущем потомстве и, прощаясь с госпожой Энгельгардт, подтвердил свое обещание прийти завтра вечером.

XV. Прием депутации

На следующее утро баронесса Бюлов в утреннем платье сидела в кабинете своего мужа, который беспокойно расхаживал взад и вперед, видимо, раздраженный.

Супруги говорили о Германе. Накануне король изъявил желание видеть лиц, посылаемых в Голландию; и так как двое депутатов были ему хорошо известны, то у Бюлова появилось подозрение, что дело прямо касалось Германа.

— Не подлежит сомнению, — сказал он, — что Иероним хочет воспользоваться этим предлогом, чтобы взглянуть на молодого человека, которого Маренвилль выбрал в chevalier d’honneur его любовницы!

— Если твоя догадка справедлива, — заметила баронесса, — то во всяком случае Герман не причастен к этому и, вероятно, опять попал в ловушку…

— Тем хуже для него! — возразил с досадой Бюлов. — Допустим, что Тейтлебен честнейший человек и ему неизвестна предыдущая жизнь Геберти, но почему в своем детском честолюбии он поддается влиянию этой безнравственной женщины и Маренвилля, который, наверное, проведет его! Должно быть, открытый путь постепенного повышения по службе кажется ему слишком медленным и ему больше нравится потайная лестница.

— Но если ты считаешь возможным, что молодой человек не знает с кем имеет дело, то почему бы не предостеречь его?

— Это было бы неудобно во всех отношениях, — сказал Бюлов. — Какое мы имеем право разглашать то, что французский посланник говорил в интимной беседе с друзьями; поверь, что дело серьезнее, нежели ты думаешь. В этой истории меня всего больше сердит сам Тейтлебен: никто не мешает ему нарядиться в обноски короля, если ему нравится, но напрасно эти господа рассчитывают на мое посредничество!

— Ты забываешь, мой друг, что тебя просят только представить Германа королю как твоего подчиненного, тем более что ты сам выбрал его для поездки в Голландию. Я не вижу в этом ничего унизительного для тебя!

— К несчастью, этим дело не ограничивается! Маренвилль хочет воспользоваться моей мыслью, чтобы поймать на удочку простака, которого я надеялся спасти от опасности. Черт побери! Им не удастся провести меня…

Баронесса замолчала, так как, зная настойчивость своего мужа, считала дальнейшие возражения бесполезными.

В эту минуту вошел Герман и почтительно поклонился обоим супругам.

Бюлов молча кивнул ему и сел за письменный стол, а баронесса, чтобы отвлечь внимание Германа, спросила с улыбкой — успел ли он поздравить юного жениха Натузиуса?

Шутливый тон, с каким Герман стал рассказывать о своем последнем свидании с госпожой Энгельгардт, еще больше рассердил Бюлова. Он неожиданно встал с места и, обращаясь к Герману, сухо спросил его:

— Скажите мне, пожалуйста, господин Тейтлебен, сразу ли согласился Маренвилль представить вас королю, или вам пришлось долго упрашивать его.

— Меня представить королю? — воскликнул Герман. — Я в первый раз слышу об этом…

Недоумение, которое выразилось на лице Германа, было настолько красноречиво, что Бюлов не мог сомневаться в его искренности и продолжал более спокойным голосом:

— Видите ли, Маренвилль имеет большое влияние на короля и успел расположить его величество в вашу пользу. Но я должен предупредить вас, что Маренвилль bon vivant и не отличается строгостью принципов; к тому же, он предан французским интересам, как и сам король… Они могут сделать вам предложение, которое будет соответствовать их целям, но противоречить моим намерениям, направленным на пользу государства и народа. Хотя я не считаю их покровительство особенно желательным для вас, но во всяком случае предоставляю вам выбрать тот или другой путь. С вашей стороны я требую одного, чтобы вы были чистосердечны со мной уже ради того, чтобы не противодействовать вашему счастью, если вам вздумается покинуть меня.

Герман видел по тону Бюлова, что он чем-то недоволен, и, хотя не считал себя виновным, но чувствовал потребность оправдаться.

— Маренвилль не делал мне никаких предложений, — сказал он, — и я ни о чем не просил его, потому что совершенно доволен моим настоящим положением. С другой стороны, я настолько благодарен вашему превосходительству, что помимо вашего ведома и одобрения не решусь сделать ни шагу на пути, который бы вы сами не указали мне.

— Я вполне доверяю вашей честности и принципам, — сказал Бюлов, — но молодой, неопытный человек легко может очутиться на распутье в кассельском обществе; и поэтому вы совершенно успокоили меня своим заявлением. Что же касается ваших сердечных и домашних дел, то обращайтесь за советом к жене; если вы будете откровенны с ней, то этим избавите себя от многих неприятностей… А теперь все останется по-старому!..

Разговор был прерван приходом слуги, который доложил о прибытии депутации ремесленников и торговцев.

Бюлов велел принять ее. Баронесса тотчас же удалилась через потайную дверь в свои комнаты.

Вестфальский министр финансов благодаря своей честности, твердости характера и гуманному обращению с просителями приобрел за короткое время расположение и доверие народа, несмотря на общее безденежье и связанное с этим недовольство новыми порядками. Во главе явившихся депутатов был цеховой мастер Бюхлинг, который начал свою речь с объяснения причин, побудивших ремесленников и торговцев подать жалобу правительству. Дело касалось нового закона о патентах, предложенного рейхстагу. Патентные пошлины были, по их мнению, ничто иное как французская затея, совершенно не подходящая к условиям вестфальского королевства, а тем более в настоящее время при общем упадке промышленности.

Бюлов терпеливо выслушал многословную речь Бюхлинга, затем, расспросив по очереди присутствующих бюргеров о промысле каждого из них и получаемой прибыли, стал доказывать им со свойственной ему ясностью, что их требования настолько же не выполнимы, как и лишены всякого разумного основания.

— В настоящее время, — сказал он, — все толкуют о необходимости ввести налог на чистый доход, получаемый от земли; но эта мысль не встретила сочувствия в Германии, равно и в нашем государственном совете. Между тем мы должны распределить по возможности равномерно тяжесть податей, и если часть их приходится на долю ремесленного и торгового сословий, то в этом вы не можете видеть нового налога. Вся разница в названии; прежний поземельный налог, городские и другие повинности уничтожаются при новом муниципальном порядке, и вместо этого вводится патентный сбор. Следовательно, не может быть и речи об увеличении налогов, а только о более правильном распределении их. Если вы, судя по названию, хотите считать патентный сбор французской затеей, то позвольте заявить вам, что, если мы и воспользовались опытами, какие в этом отношении были сделаны во Франции, то в той степени, насколько это было применимо к Вестфалии и с различными видоизменениями. Так, например, наложив налог на ремесла, мы отменили сбор за наем помещений, и даже размер налога для той или другой отрасли промышленности назначен сообразно с местными условиями: количеством населения, степенью распространения ремесла, легкости сбыта и прочим. Равным образом во избежание каких-либо злоупотреблений решено подчинить сборщика податей главному директору, избираемому из среды сословий, подлежащих патентному сбору. Из этого вы можете видеть, что закон о патентах ни в коем случае не вредит интересам промышленных классов, а, напротив, ограждает их от произвола администрации.

Депутаты, выслушав возражения министра финансов, стали жаловаться на иностранных торговцев и ремесленников, которые, по их словам, отбивают у них последний кусок хлеба, тем более что публика предпочитает французские товары немецким, а кассельцы при мошенничестве иностранных купцов не в состоянии конкурировать с ними.

— В этом вы сами отчасти виноваты, друзья мои! — сказал с улыбкой Бюлов, пожимая плечами. — Я не понимаю, почему вы считаете брауншвейгцев, пруссаков и других немцев иностранцами, и не вижу особенной пользы для промышленности в том, если только одни уроженцы Касселя будут пользоваться преимуществами нашей столицы. Что касается французов, то вам известно, что я не поклонник их, но должен сказать по совести, что изготовляемые ими вещи искуснее ваших, и они вообще отличаются большим вкусом. Разумеется, причина этого главным образом заключается в том, что до сих пор вам были закрыты все пути к усовершенствованию; но теперь поднят вопрос об учреждении технических школ, а с открытием их из наших ремесленников будут получаться художники. На ваши жалобы я могу дать один ответ: не падайте духом, учитесь и со временем вы превзойдете французов. Только этим способом вы можете устранить их. Возьмем для примера подряды для французских войск: наши гессенцы не думают брать их и, выпустив из рук лакомый кусок, смотрят с затаенной злобой, когда им пользуются французские авантюристы. Вы думаете, что все изменится с возвращением курфюрста, но неужели ваши патриотические стремления не идут дальше этого, вы хотите, чтобы из-за вашей личной выгоды были нарушены законы справедливости в ущерб государству?

Некоторые из депутатов были, видимо, смущены, другие задеты словами Бюлова, и один из них заметил с раздражением:

— Если гессенцы и виноваты в чем-либо, то не относительно подрядов! Мудрено предпринять что-либо там, где интенданты и подрядчики мошенничают заодно…

— Я желал бы знать: имеете ли вы в виду кого-либо из служащих в интендантстве или ваше обвинение совершенно голословное? — спросил Бюлов.

— Помилуйте, ваше превосходительство, всему городу известно корыстолюбие и пристрастие генерал-интенданта Дюплэ. Подрядчики увиваются около него; вначале, для виду он упорно заявляет невозможные требования, потом приглашает их в свой кабинет и дело улаживается. Получив взятку, он беспрекословно подписывает поданный счет, а затем, когда наступит срок платежей, то деньги выдаются не по очереди, но первый получает тот, кто внес наибольшую дань генерал-интенданту.

— Если так, то я попросил бы вас подать об этом письменное заявление в министерство финансов или же обратитесь к моему главному секретарю — он составит протокол, а вы подпишете его.

— Ворон ворону глаз не выклюет! — бросил с досадой депутат.

Бюлову стоило большого труда, чтобы скрыть свой гнев.

— Я посоветовал бы вам быть сдержаннее на язык, — сказал он по возможности спокойным голосом. — Как вам известно, Дюплэ не мой соотечественник и, с другой стороны, каждый честный бюргер может рассчитывать на мою помощь и готовность заступиться за его права.

— Мы уверены в этом, и потому относимся к вам с таким уважением, — заговорили остальные депутаты, делая знаки смущенному товарищу, чтобы он удалился.

— Оставьте его в покое, друзья мои! — сказал Бюлов. — Надеюсь, что в другой раз, если его выберут в депутаты, то он будет рассудительнее и поймет, что мне нет никакой выгоды поддерживать господ вроде Дюплэ. Напротив, я требую от всех вас, чтобы вы не скрывали злоупотреблений французской администрации. В этих случаях вы всегда можете обращаться со своими заявлениями ко мне или к министру юстиции Симеону, и мы не оставим их без внимания. Король будет также на вашей стороне… А пока, до свидания! Вооружайтесь мужеством и не теряйте надежды на лучшее будущее…

Когда удалилась депутация, Бюлов обратился к Герману и сказал взволнованно:

— Ну, что вы скажете о Дюплэ, господин доктор! Несколько лет тому назад этот господин был бедным маклером и с трудом зарабатывал себе на существование в Париже. Но, обладая чутьем хищной птицы, он последовал за армией, оказал кое-какие услуги маршалу Виктору, а тот пристроил его в здешнем военном министерстве, чтобы дать ему возможность набить карман.

— Насколько я слышал, — отвечал Герман, — в Касселе немало примеров такого случайного повышения разных авантюристов.

— Да, к несчастью, — и это всего более вредит делу! — продолжал Бюлов. — Вот и наши новые законы, как они ни хороши сами по себе, но при общем недовольстве только усиливают брожение. Гласный суд, мировые судьи, нотариусы, менее сложная администрация и прочее, все это, разумеется, значительно лучше прежних учреждений, но для многих представляет свои неудобства. Дворяне, утратив право суда в своих поместьях и те привилегии, какими они пользовались на гражданской и военной службе, попрятались в своих родовых гнездах и гневаются на нынешние порядки. Те из них, которые пристроились при дворе вестфальского короля, также недовольны, потому что из-за господствующей роскоши не могут справиться с долгами. Наконец, недовольство коснулось промышленных классов; этот общий ропот еще более усложняет настоящее положение дел в несчастной Германии и побуждает многих принимать участие в заговорах, которые едва ли приведут к каким-нибудь результатам. Ведь это не единодушное народное восстание против чужеземного ига, и тут людьми руководит только узкий личный эгоизм… Каждый думает исключительно о своих частных интересах и жалуется на понесенные убытки. Но едва ли кто-нибудь задается вопросом: как помочь общей беде?! К чему, например, привела сегодняшняя депутация? Министр высказал свои взгляды, а почтенные бюргеры остались при своих убеждениях.

— Но во всяком случае вы разъяснили им сущность нового закона о патентах, положение страны и благие намерения правительства и рассеяли их сомнения…

Бюлов грустно улыбнулся.

— Милый друг, — сказал он, — не придавайте такого значения словам; в известных случаях нам приходится показывать товар лицом, чтобы скрыть его погрешности!

XVI. Помолвка

Герман, окончив работу в министерстве, собирался уйти домой, но Бюлов остановил его вопросом: готов ли его новый мундир?

— Мне обещали принести его сегодня, ваше превосходительство.

— Тем лучше, завтра назначена аудиенция у короля для депутации, посылаемой в Голландию. Хотя завтра воскресный день, но я прошу вас явиться в обычный час. Общая инструкция уже написана, но мне необходимо объяснить вам лично, на что, собственно, должно быть обращено ваше внимание как чиновника министерства, затем мы отправимся вместе во дворец…

Герман, вернувшись домой, примерил новое форменное платье, принесенное в его отсутствие, оно состояло из темно-зеленого мундира с золотой вышивкой на воротнике и обшлагах, панталон такого же цвета, белого жилета, шпаги и французской шляпы с кокардой. Новый мундир и предстоящая аудиенция у короля настолько его занимали, что неприятное объяснение, какое он имел в это утро с Бюловым, совсем изгладилось из его памяти, тем более что ему и в голову не приходило, что Сесиль могла иметь к этому какое-либо отношение. Еще недавно, очарованный ее красотой и любезностью, он довольно ясно высказал ей свои чувства, хотя теперь, ввиду предстоящей разлуки, находился в полном недоумении, как выйти из этого положения. Быть может, от него ждали решительного слова, и он не знал хватит ли у него мужества отступить в критический момент.

Между тем наступил вечер. Он переоделся во фрак и отправился к Гейстерам, чтобы идти вместе с ними на помолвку Терезы Энгельгардт. Лина, изящно одетая, ожидала его в приемной и объявила, что готова сопутствовать ему, но что Людвиг нездоров и останется дома.

Общество, собравшееся у Энгельгардтов, было немногочисленно и состояло из родственников и самых близких знакомых. По окончании церемонии обручения и обычных поздравлений, началось угощение; гостям прислуживали сестры невесты, одетые в одинаковые платья, что еще более увеличивало их фамильное сходство.

Все гости более или менее были знакомы друг с другом, и поэтому никто не чувствовал никакого стеснения. В то время как дамы и молодежь занимались музыкой и пением, пожилые мужчины, сидя за столом, уставленным винами и закусками, разговаривали об общественных делах.

Энгельгардт, юрист по профессии, основательно изучивший свое дело, откровенно высказывал свои взгляды. Будучи приверженцем курфюрста, он тем не менее отдавал должное нововведениям правительства и выражал надежду, что они не будут отменены в случае изгнания французов из страны. По этому поводу начался горячий спор. Хотя некоторые из присутствующих соглашались в душе с мнением хозяина дома, но в это время общего недовольства весьма немногие даже в интимной беседе решались открыто хвалить правительство Иеронима из боязни выказать сочувствие чужеземцам. Между тем противники нововведений, на стороне которых было большинство, доказывали, что либеральные реформы сами по себе не имеют никакого значения при существующих порядках. Бангер, товарищ Энгельгардта по службе, поднял вопрос о тяжести налогов, содержании многочисленной армии, огромных суммах, которые тратились двором и любимцами короля, посылались в виде контрибуции императору или шли на подкуп его приближенных. Наряду с этим другие указывали на злоупотребления администрации, безнравственность высшего общества и заносчивость французов, находящихся на государственной службе. Между тем президент Бидерзе под влиянием выпитого вина распространялся о вреде тайной полиции, к немалому смущению его собеседников, так что хозяин дома поспешил переменить разговор, который принял за ужином более веселый оборот благодаря присутствию дам.

Было уже довольно поздно, когда гости простились с гостеприимными хозяевами, пожелав всякого благополучия обрученным.

Герман, провожая домой Лину Гейстер, заговорил с ней о Терезе.

— Вы, женщины, гораздо счастливее нас мужчин, — сказал он, — для вас замужество — конечная цель жизни, а мы должны составить себе положение в свете, избрать круг деятельности, и тогда уже получаем право думать о женитьбе. Какую тяжелую борьбу приходится нам переживать, пока достигнем этого момента, сколько соблазнов, напрасной траты чувств! Между тем сердце девушки остается нетронутым и заключает богатый запас любви, а тем более сердце такой девушки, как Тереза. Как она была мила сегодня! Я уверен, что она способна на глубокую, сильную привязанность, и что Натузиус будет счастлив с ней, каждый из нас может позавидовать ему.

Лина улыбнулась и после минутной нерешительно сказала:

— Тебе не пришлось бы завидовать Натузиусу, если бы ты был догадливее. Ты хвастаешься, что понял Терезу, и не заметил самого главного, что она влюбилась в тебя при первой же встрече на моем девичнике. Оскорбленная твоим невниманием, она мужественно поборола свое чувство и обратила его на достойного человека, который сумел лучше оценить ее, нежели ты.

Герман остановился и, взяв руку молодой женщины, проговорил взволнованным голосом:

— Неужели это правда, Лина?

Она высвободила руку и молча пошла вперед.

— Но теперь все кончилось, Лина? — сказал он, догнав ее. — Если бы я знал это раньше!.. Впрочем, все к лучшему; что мог я сделать в этом случае?.. Теперь я остался в стороне и ей легче было решиться. Но…

— Но в чем дело? Что ты хотел сказать, Герман?

— А вот что… Я очень благодарен тебе за сообщенное тобой о Терезе; этот случай ясно показал мне, что любовь девушки может остаться для нас тайной, если мы не вызовем ее на объяснение.

Он замолчал и задумался. Но она инстинктивно угадала его мысли своим любящим сердцем, которое более принадлежало ему, нежели он подозревал это.

— Если я не ошибаюсь, Герман, то твои слова относятся к Сесили и той любви, которая кроется в ее сердце!

— Как тебе пришло это в голову, Лина? — спросил он со смущением, которое было для нее красноречивее открытого признания.

— То, что ты говорил о Сесили было достаточно, чтобы понять тебя или, вернее сказать, ты настолько умалчивал о ней, что я могла догадаться, что происходит в твоей душе.

— Я ожидал, что ты придешь к такому заключению, и поэтому не говорил с тобой о Сесили. Говоря откровенно, племянница госпожи Симеон до сих пор интересовала меня, как милая, очаровательная загадка…

Герман увлекся занимавшей его темой и, не замечая, что Лина почти не слушает его, распространялся о достоинствах Геберти. В сердце молодой женщины происходила борьба самых различных ощущений. Сказанное ею только побудило его видеть в загадочной француженке то, чего он не заметил в Терезе; и теперь она упрекала себя, что так долго оставляла его в неведении. Она сознательно умалчивала о любви Терезы, и даже радовалась, что Герман не платит ей взаимностью, а теперь, быть может, будет еще хуже, и ей придется навсегда расстаться с ним. Чувство необъяснимого страха примешивалось к ее душевным страданиям и еще больше увеличивало их. Слезы подступали к глазам, она не решилась заговорить, чтобы не расплакаться. Но тем не менее ей хотелось во что бы то ни стало вызвать Германа на объяснение. Они уже свернули в улицу, где был ее дом, и Лина видела издали при лунном свете Людвига, который сидел у окна, ожидая ее возвращения.

Они прошли молча несколько шагов, наконец Лина овладела собой и сказала торопливо:

— Насколько я слышала, госпожа Симеон пользуется не особенно хорошей репутацией, и поэтому мне кажется сомнительным, что она держит свою племянницу вдали от общества… Она не стала бы прятать ее без основательной причины, а, напротив, гордилась бы такой родственницей и стала бы из тщеславия вывозить ее в свет. Не думай, пожалуйста, чтобы я имею что-либо против Сесили, которую ты так расхваливаешь. Но прошу об одном: дай мне честное слово, что ты не сделаешь никакого решительного шага до тех пор, пока я сама не увижу ее и не наведу о ней точных справок…

Герман в задумчивости молчал, и она сказала еще настойчивее:

— Я чувствую себя виновной перед тобой, Герман, и поэтому решаюсь вмешаться в это дело. Мне не следовало бы вовсе сообщать тебе о любви Терезы, но я не ожидала, что это может побудить тебя действовать, очертя голову. Кто не понял истинной любви, тот должен быть еще более осторожным, чтобы не ошибиться относительно обманчивой привязанности. Не упрямься, Герман! Я сделаю визит Сесили, предупреди ее об этом и уговори принять меня…

В это время они подошли к дому.

— Ты права, моя милая Лина. Я сам едва ли решился бы на окончательное объяснение, но во всяком случае меня радует твое намерение посетить Сесиль, потому что ты скажешь мне, какое впечатление она произвела на тебя.

— Значит, ты обещаешь исполнить мое желание? — спросила она шепотом, протягивая ему руку.

— Даю честное слово! — сказал он, отвечая на пожатие ее руки. Затем, взглянув на окно, он крикнул: — Покойной ночи, Людвиг!

XVII. Аудиенция у короля и Бабет

В суровое наполеоновское время государственная служба считалась выше всяких других обязанностей, даже молитвы. Герман, сын пастора, воспитанный в благочестии, несмотря на воскресный день должен был во время обедни сидеть за письменным столом и записывать инструкции, которые Бюлов диктовал ему по пунктам, и по поводу каждого из них давал подробные объяснения на словах. Затем оба отправились на аудиенцию в летний дворец короля, куда одновременно с ними прибыли Натузиус и Якобсон.

Король, утомленный весело проведенной ночью и еще более ослабевший от ванны и туалета, принял их в своей комнате, стены которой были обиты голубым бархатом с золотыми бордюрами. Занавеси и портьеры были из такого же голубого бархата, с белой атласной подбивкой, и окаймлены золотой бахромой, на столе стоял чайный сервиз такого редкого фарфора, что он скорее годился на показ, чем для домашнего употребления. Изящные стенные часы были приделаны к алебастровому бюсту короля, которого короновала богиня победы, внизу была льстивая надпись: «Chaque heure est marquée par la Victoire».

Король, одетый по своему обыкновению в белый мундир, поднялся с кушетки и приветствовал вошедших с принужденной улыбкой:

— Я хотел видеть господ, посылаемых в Голландию в качестве депутатов, чтобы пожелать им счастливого пути, — сказал он. — А вас, господин Натузиус, я, кроме того, могу поздравить, — говорят, вы женитесь…

— Вы крайне милостивы, ваше величество, — ответил в смущении Натузиус, — я приехал в Кассель по делам государства и не ожидал, что мне предстоят заботы о домашнем очаге.

— Ма foi, барон Бюлов, — заметил со смехом король, — если подобные случаи будут повторяться, то нам придется издать постановление, чтобы при назначении депутатов в рейхстаг избирались только женатые. Иначе депутаты увезут из Касселя всех красивых девушек!

— Такое постановление было бы не лишним, ваше величество, — подтвердил Бюлов, — но при этом следовало бы прибавить такую оговорку, что женатые депутаты должны привозить с собой жен, что доставило бы многим немалое удовольствие.

— Прекрасная мысль, барон; во всяком случае это было бы назидательно для ревнивых мужей!.. — сказал король и при этом окинул Германа внимательным, как бы недоумевающим взглядом.

Бюлов заметил этот взгляд и приписал форменному платью Германа, который в качестве сверхштатного чиновника не имел права носить его.

— Ваше величество, — сказал он, — прошу извинения за молодого человека, но он надел мундир по моему требованию; а я считал это необходимым ввиду важного поручения, возложенного на него, тем более, что за границей форма имеет немалое значение.

— Разумеется, хотя в данном случае форма министерства иностранных дел была бы уместнее, ведь это своего рода посольство…

— Но оно главным образом касается министерства финансов, — возразил Бюлов, — и мундир пригодится господину Тейтлебену, если ему удастся заслужить одобрение вашего величества.

— Только не мундир министерства финансов, потому что, если молодой человек с успехом выполнит возложенное на него дело, то мы дадим ему новое поручение за границу… Eh bien, nous verrons!

Затем король обратился к Герману и после обычных расспросов относительно его происхождения, воспитания и прочего, сказал общее приветствие депутатам. Прощаясь, он пожелал им счастливого пути.

Депутаты, проходя через главную залу, встретили обер-гофмейстерину, которая шла к королеве, и почтительно поклонились ей. Ответив на их поклон, она подозвала Германа и спросила его с удивлением:

— Вас ли я вижу, господин доктор? Вы удостоились чести попасть на аудиенцию к королю и не сочли нужным уведомить меня о счастливой перемене вашей судьбы!

— Я не посмел беспокоить ваше сиятельство, но теперь пользуюсь случаем, чтобы выразить мою глубокую благодарность, потому что всем обязан вашему покровительству. Министр финансов назначил меня в депутацию в качестве чиновника от своего министерства.

— Очень рада за вас! — сказала графиня Антония. — Мне не могли назвать фамилию третьего лица, посылаемого в Голландию. Только будьте настороже: если вы дорожите мнением друзей, желающих вам добра, то не добивайтесь слишком быстрого повышения при нашем дворе… Кстати, на днях я уезжаю из Касселя с королевой и воспользовалась этим предлогом, чтобы отказать моему домашнему шпиону Анжелике… До свидания!

Обер-гофмейстерина удалилась, ласково кивнув головой Герману, который, нагнав обоих депутатов у дверей гостиницы, договорился с ними заказать общий обед и в ожидании его решил сделать давно обещанный визит Лебрену.

Ему указали левый флигель дворца, где на дверях была прибита дощечка с крупной надписью: «Pigault-Lebren, lecteur de S. M. le Roi». Когда он постучал в дверь, раздался визгливый собачий лай и приятный женский голос сказал: «Enrez!»

Герман, войдя в комнату, остановился в смущении. Молодая женщина в полном neglige, лежа на диване, со смехом унимала лающую крысоловку и силилась зажать ей морду маленькой ручкой. Неожиданное появление красивого молодого человека в первую минуту лишило ее обычной самоуверенности. Она соскользнула с дивана, чтобы одеть туфли, но так как юбка едва доходила до колен и ноги оставались обнаженными, то она поспешно поджала их и прикрыла концом шали, в которую была укутана.

Все это она делала быстро и с такой грацией, что Герман уже без всякого стеснения извинился, что побеспокоил ее и спросил, может ли он видеть Лебрена?

Красавица снисходительно отнеслась к его извинениям и сказала, что Лебрена нет дома, и что он ушел на генеральную репетицию своей пьесы «Les rivauxe d’eux memes», которая пойдет сегодня вечером по случаю отъезда королевы.

— Следовательно, Лебрен в городе? — спросил Герман.

— Нет, он здесь; за нашим флигелем очень хороший театр. Прошу вас садиться, — сказала она, указывая на ближайший стул. — Подождите немного, Лебрен сейчас придет: театр в нескольких шагах от нас.

При этих словах Герман невольно вспомнил, что Лебрен рассказывал о какой-то прелестной Бабет, которая заведует его хозяйством и интересуется его пьесами и спросил: не имеет ли он удовольствие говорить с мадам Лебрен?

Этот вопрос поставил Бабет в немалое затруднение. Она выпрямилась на диване, придумывая ответ, при этом шаль как бы случайно соскользнула с ее полных плеч и в то же время выглянула обнаженная белая ножка. Смущенная улыбка исчезла с ее лица и темные глаза, с оттенком грусти, приняли плутоватое выражение:

— Нет, милостивый государь, — сказала она с легкой усмешкой, — старик Лебрен мой друг и покровитель!

— Прошу извинения за мою недогадливость. Лебрен с таким восторгом описывал мне тогда свою жизнь в «заколдованном» замке, как он выражался, что я мог бы сообразить, что, кроме красивой местности, здешняя жизнь имеет для него и другие привлекательные стороны.

— Мне остается только поблагодарить вас за любезность, — сказала она с кокетливой улыбкой. — Но почему вы не хотите сесть и подождать возвращения моего дяди?

Герман объяснил, что его ждут знакомые, и обещал зайти в другой раз.

— Но вы мне не сказали вашей фамилии, дядя, наверное пожелает знать, кто был у него с визитом.

— Моя фамилия довольно трудная, вы не запомните; если позволите, то я запишу ее…

Он подошел к открытому пюпитру, стоявшему у окна, и на листке бумаги записал свою фамилию, выразив при этом сожаление, что «не застал дома знаменитого Pigault-Lebren, дядю очаровательной племянницы».

Когда он подошел к Бабет, чтобы проститься с ней, она протянула ему руку и застенчиво сказала:

— Мне очень совестно, что я принимаю вас лежа, но в этом туалете я не могу встать с места. Жаль, что вы не хотите дождаться Лебрена. Приходите опять к нам и как можно скорее…

Герман хотел уйти, но в эту минуту он почувствовал, что нежная ручка красавицы судорожно сжимает его руку и как будто притягивает его к дивану. Он отскочил в испуге и поспешно удалился. Собака залилась ему вслед неумолкаемым лаем, а Бабет с гневом крикнула на нее:

— Куш, Бабиш! Замолчишь ли ты, несносная собачонка!

XVIII. Прощальный вечер

Отъезд депутатов в Голландию был назначен в среду утром, так что Герману оставалось всего два дня для устройства личных дел. Но он был в таком тревожном состоянии духа, что должен был сделать над собой усилие, чтобы заняться приготовлениями в дорогу, хотя ему предстояло только уложить кофр и нанести несколько прощальных визитов.

У Бюлова он пробыл не более десяти минут, потому что застал в его кабинете генерала Эбле, только что прибывшего в Кассель. Бюлов сдавал ему дела военного министерства, которым заведовал после отъезда Морио. Оба они были давно знакомы между собой и уважали друг друга. После Иенской битвы Эбле был назначен губернатором Магдебурга и имел постоянные сношения с Бюловым, который в это время управлял там министерством государственных имуществ. Жители Магдебурга с сожалением проводили генерала Эбле, успевшего за свое недолгое пребывание в городе заслужить общее уважение благодаря неподкупной честности.

Хотя Бюлов также любезно встретил своего protege, как всегда, и тотчас же познакомил его с новым военным министром, но сам Герман счел необходимым по возможности сократить визит и отправился к французскому посланнику.

Барон Рейнгард ждал с часу на час отпуска, чтобы уехать в свое поместье Фалькенлуст на Рейне. Сперва он хотел пробыть там до возвращения короля из Ненндорфа, а теперь хлопотал о том, чтобы продлить срок своего отпуска до поздней осени. Он опять пригласил Германа заехать к нему в поместье на обратном пути из Голландии, но не задал ему ни одного вопроса о его личных делах; и сам Герман, несмотря на обещание, данное Луизе, не решился обратиться за советом к барону Рейнгарду относительно своего затруднительного положения.

Он обещал провести последний вечер у Гейстеров, которые по этому поводу хотели пригласить нескольких близких знакомых. Кроме того, он должен был зайти к Симеону, чтобы проститься с его семейством, так как утром его не приняли и велели слуге передать, что его будут ждать вечером. Герман считал долгом вежливости воспользоваться приглашением, при этом ему хотелось объясниться с Сесилью и высказать ей, как он хотел бы застать ее в Касселе по возвращении из Голландии. Уложив вещи, он решил сперва отправиться к Симеонам, а затем к Гейстерам, и провести у них остаток вечера.

Хотя он пришел к Симеонам раньше обыкновенного, но застал уже нескольких мужчин и дам, и тотчас же заметил, к своему огорчению, что Сесили нет в зале. Госпожа Симеон разговаривала с генеральшей Сала и сочла своей обязанностью представить ей Германа, хотя ей было известно, что они давно знакомы друг с другом. Генеральша сделала вид, что не узнает Германа, хотя, отвечая на его поклон, с трудом могла удержаться от улыбки. Но как только Герман отошел от них и заговорил с Люси, падчерицей Симеона, она отвела в сторону хозяйку дома, говоря, что хочет сообщить ей довольно пикантную тайну.

Между обеими дамами существовали своеобразные приятельские отношения. У них были общие дела, которые они тщательно скрывали от всех, и хотя это налагало на них известные взаимные обязательства, но не мешало обеим при всяком удобном случае говорить друг другу колкости.

— Известно ли вам, мадам Симеон, — шепнула генеральша Сала, — что этот молодой человек, который, по-видимому, пользуется вашим особенным расположением, способствовал женитьбе Морио… Разумеется, никто не мог сообщить вам об этой тайне, потому что она никому не известна, но я при случае воспользуюсь ей, чтобы отомстить некоторым господам… Только вам одной, из дружбы, я расскажу все, потому что вы рассчитываете на молодого человека для одного дела. Знайте, что он главный виновник брака Адели или, вернее сказать, принудил ее выйти замуж, за Морио… Называйте, как хотите. Положим, e’est une betise, но betise, такого рода, что нескоро услышишь что-либо подобное…

— Боже мой, я не знаю, что и подумать!.. Какое несчастье, мне нужно идти!

Разговор был прерван прибытием новых гостей. Хозяйке дома пришлось встречать их, представлять друг другу, делать над собой усилие, чтобы занять их; но она думала только об одном: как бы поскорее отделаться от них, чтобы дослушать рассказ генеральши Сала.

Между тем Герман узнал от Люси, что Сесиль нездорова и лежит в постели. Перед этим он только что заявил, что должен отправиться на вечер к друзьям, и не мог решиться уйти. Его занимал вопрос: не найдут ли неприличным, если он попросит позволения пройти к Сесили, чтобы проститься с ней, хотя знал, что француженки в Касселе не стеснялись принимать мужчин в своих спальнях.

В это время вошел слуга с письмами, одно из них он подал Люси, другое оставил на подносе.

— Кому другое письмо? — спросила Люси, распечатывая поданную ей записку.

— Мадемуазель Сесиль от господина Маренвилля, очень нужное! — ответил слуга.

— Очень нужное? В таком случае отнесите его наверх и положите на стол, если мадемуазель Сесиль…

Этот приказ смутил Германа.

«Что это значит? — думал он. — Положите на стол!.. Значит, Сесили нет дома, а мне сказали, что она больна!..»

Между тем госпожа Симеон, выбрав удобную минуту, оставила гостей и поспешила к своей приятельнице, которая с таким же нетерпением ожидала ее.

— Как же это могло случиться? Расскажите, пожалуйста? — спросила она, усаживаясь на диване около генеральши Сала.

— Вы, конечно, слышали, — начала шепотом генеральша, — что раз вечером Адель вернулась домой от обер-гофмейстерины бледная и взволнованная и, застав Морио у своего брата, бросилась с рыданием к нему на шею, умоляла о прощении, а затем дала ему слово. Влюбленный простак рассказывал это всем знакомым, приписывая внезапное согласие Адели на брак увещаниям обер-гофмейстерины… Неправда ли, это забавно?.. Жаль, что уехал Морио, я открыла бы ему глаза! Впрочем, он скоро вернется, и Фюрстенштейн поплатится за оскорбление, нанесенное им моей бедной Мелани! Достанется брату и сестре! Клянусь вам, мадам Симеон… Если мне удастся расстроить супружеское счастье генерала Морио, то нечего и желать лучшей мести! Не правда ли?..

— Вы пугаете меня, мадам Сала, хотя я все-таки не понимаю в чем дело, — сказала вполголоса хозяйка дома и, поручив дочери занимать гостей, попросила свою взволнованную собеседницу перейти в более отдаленный угол комнаты.

— Если вы позволите, то мы отложим этот разговор до следующего раза, — сказала генеральша. — Я не желала бы обратить на нас внимание общества!

Но госпожа Симеон хотела во что бы то ни стало узнать тайну, хотя бы в общих чертах:

— Объясните мне по крайней мере сущность дела в нескольких словах!.. — упрашивала она. — Я желала бы знать: откуда могли вы собрать такие подробные сведения о семье, с которой вы в ссоре?

Хотя в тоне, с каким были сказаны эти слова, выражалось явное недоверие к правдивости рассказа, но генеральша Сала не обратила на это никакого внимания и с увлечением продолжала:

— Вероятно, до вас также дошли слухи о немецких уроках, благодаря откровенности Морио?.. Ну, вот, во время одного из этих уроков неожиданно приехал король к обер-гофмейстерине и так смутил ее своим внезапным визитом, что она, не долго думая, спрятала влюбленную парочку, учителя и ученицу, в своем будуаре… Анжелика, горничная обер-гофмейстерины, вздумала подслушать, о чем разговаривает король с ее госпожой, и через спальню пробралась в будуар, не подозревая, что там наши влюбленные…

Генеральша Сала договорила остальное на ухо хозяйке дома, которая в первую минуту онемела от удивления, а затем разразилась неудержимым смехом.

— Не правда ли, восхитительно? — спросила генеральша.

— Вы узнали все это от Анжелики?

— Разумеется! Она поступила ко мне в услужение, и чтобы отомстить обер-гофмейстерине, отказавшей ей от места, рассказала мне эту историю со всеми ее подробностями.

Прибытие генерала Эбле прекратило пикантную беседу двух приятельниц.

В этот момент опять появился слуга и, подойдя к Герману, пригласил его в комнату мадемуазель Сесиль. Герман незаметно вышел из залы и последовал за слугой, который провел его в верхний этаж и, указав на дверь в коридоре, скромно удалился.

Герман нерешительно отворил дверь и онемел от удивления, когда ему навстречу вышла Сесиль в костюме пажа. Лицо ее имело серьезное, задумчивое выражение, увидя Германа, она сказала тихим торопливым голосом:

— Хотите прогуляться со мной до «Bellevue» и назад. Я накину плащ, теперь уже сумерки, никто не обратит на нас внимания… Подождите одну минуту…

Она подошла к зеркалу и поспешно застегнула две пуговицы атласного жилета, плотно облегавшего ее полную грудь.

— Дайте мне платок, он, кажется, там, на диване! — добавила она рассеянно.

Герман машинально повиновался и, взяв с дивана надушенный батистовый платок, почувствовал в своей руке смятое письмо. «Быть может, любовное объяснение от Маренвилля!» — промелькнуло в его голове; он опустил письмо в карман и затем, в смущении, подал платок Сесили.

— Положите его на туалет! — сказала она, поправляя прическу.

В эту минуту дверь отворилась и в комнату вошла госпожа Симеон. Видимо, пораженная костюмом племянницы, она принужденно улыбнулась:

— Ну, Сесиль, ты опять в мужском наряде, и еще принимаешь молодых людей в своей комнате! Если бы ты знала, как опасен господин доктор в дамском будуаре!.. Тебе, вероятно, пришло в голову сделать сюрприз нашим гостям и ты позвала на помощь господина доктора. Это будет кстати, потому что в зале довольно скучно! Немецкие бароны невыносимы в обществе, никто не хочет сделать первого шагу, и разговор не клеится… Однако приходите скорее, я с нетерпением буду ждать вашего появления!

Она стала поправлять туалет племянницы и шепнула ей на ухо несколько слов, затем, ласково кивнув головой Герману, поспешно вышла из комнаты.

Письмо Маренвилля застало Сесиль во время ее переодевания и расстроило ее. Обманутая в своих ожиданиях, она под влиянием досады послала за Германом.

Слова тетки заставили ее опомниться. Она только теперь поняла, что ее туалет, вероятно, удивил Германа и что своей опрометчивостью она могла навести его на след тщательно скрываемой тайны. В первую минуту она не нашлась, чем объяснить свое переодевание, но скоро овладела собой, накинула плащ и, взяв под руку Германа, с веселой улыбкой взглянула на него:

— Предоставляю вам на выбор, господин доктор, хотите, сделаем небольшую прогулку или же сойдем вниз занимать гостей?

Герман отрицательно покачал головой.

— Нет, — сказал он печальным голосом, — ни за что на свете я не хотел бы видеть вас теперь в обществе, мадемуазель Сесиль, и еще в этом наряде! В «Bellevue», по улицам, я также не пойду с вами. Прошу вас, снимите скорее этот костюм, хотя он очень идет вам, но мне противно смотреть на него. Духи, которыми пропитано это платье, раздражают мои нервы… Объясните мне, с какой целью носите вы этот костюм? Очевидно, он сшит для вас… Чей же вы паж, Сесиль?

Она молчала, опустив глаза.

— Завтра я уезжаю в Голландию и пришел сегодня, чтобы проститься с вами. Если вы чувствуете ко мне малейшее расположение, то исполните две просьбы…

Она вопросительно взглянула на него.

— Обещайте мне, — продолжал он, — что по моему возвращению в Кассель я застану вас здесь. Не уезжайте, не повидавшись со мной!

— Хорошо, я останусь, — сказала она, с едва скрываемой улыбкой, — подожду вашего возвращения, и тогда Уеду в Париж.

— Кроме того, госпожа Гейстер, жена начальника отделения министерства юстиции, желает познакомиться с вами, примите ее, когда она явится к вам с визитом. Это мой первый друг, я желал бы иметь такую жену… вы увидите прелестную женщину!..

Она недоверчиво и с удивлением посмотрела на него и после минутного колебания кивнула ему головой в знак согласия.

— Очень благодарен вам! — сказал Герман, взяв ее за обе руки. — Уже поздно, мне пора идти. Прощайте, мадемуазель Сесиль, вспоминайте иногда обо мне.

— Adieu! Bon voyage! — весело произнесла она с ласковой улыбкой.

Беззаботный тон, с каким она произнесла эти слова, не соответствовавший сентиментальному настроению Германа, а еще более костюм пажа, удержали его от желания обнять Сесиль. Он торопливо вышел из комнаты и спустился по лестнице, которая вела к боковому выходу из дома министерства.

Ночь уже наступила. Герману предстоял неблизкий путь до моста Фульды; но в душе его происходила такая борьба противоречивых мыслей и ощущений, что он незаметно очутился у дома, где жили Гейстеры, и только тогда опомнился, когда увидел освещенные окна их квартиры. Он старался овладеть собой, чтобы скрыть свое печальное настроение от друзей. Но его встретили так сердечно, Лина так мило поддерживала разговор за ужином, что он незаметно перешел от грусти к неудержимой веселости.

Было уже далеко за полночь, когда он вернулся домой. Утомленный пережитыми волнениями, он тотчас же лег в постель и заснул безмятежным сном.