КАРПУХИН

ПОМОЩНИЦА

Раннее зимнее утро. Еще не топили печь, в комнате сумеречно, зябко — не хочется вылезать из-под одеяла. Дверь в столовую прикрыта неплотно; там горит свет и слышны голоса. Сонный, недовольный — это голос Лиды.

Про Лиду известно, что у нее можно хоть кол на голове тесать, и потому у мамы голос уже с утра раздраженный и срывается. Всякий раз, когда мама сердится, худая шея ее напрягается, краснеет, лицо делается некрасивым, и Наташе до слез жалко маму.

Каждое утро Наташу отводят в детский сад. На улицах в этот час одни дворники, и в морозном пару горят фонари. Рот и нос у Наташи завязаны, ей душно, неудобно, она левой рукой прижимает к себе куклу и все оглядывается на дворника дядю Василия, который во всю ширину тротуара машет метлой. На углу стоит красный дом. Из высоких окон первого этажа всегда валит густой белый пар, пахнущий горячими булками. Если заглянуть туда, увидишь людей в колпаках, с голыми, несмотря на мороз, руками. Наташа постояла бы, посмотрела, но мама торопится и тянет ее.

Сегодня Наташа остается дома, потому что, когда они вчера пришли в детский сад, воспитательница сказала: «А у нас карантин» — и ущипнула Наташу за щеку.

Сейчас мама уйдет на службу, а Лида повернется на другой бок, с головой укроется одеялом и долго еще будет спать.

Пока Лида спит, Наташа тихонько встает, прибирает в комнате и садится шить кукле платье. Кукла сидит напротив на стуле и смотрит. В комнате уже светло, и иней на стеклах серый. Наташа шьет, качает ногой и поет про все, что видит. Песни она сочиняет сама.

— Ты мне мешаешь!

Это говорит Лида, сердито и глухо, словно из-под подушки.

— Лида, а угли в печи опять прогорели, — и, прикусив губу, Наташа смотрит на дверь. Лида не слышит.

Она просыпается поздно, испуганно глядит на часы, вскакивает и сразу же начинает спешить. В кухне гремят кастрюли, что-то с грохотом падает, то и дело слышится:

— Поставь чашки на стол! Достань хлеб!

Наташа ставит чашки, достает хлеб, потом взбирается на стул и ждет. Завтракают они так, будто спешат на пожар. Чай горячий, и когда Лида подносит чашку ко рту, брови у нее взлетают вверх. В этот момент она похожа на папу. Соседка говорит, что Лида и папа — это две капли воды.

Наташа помнит, как однажды, очень давно, они все вместе — мама, папа, Лида и она — ездили на реку. Было жарко, Наташа босиком бегала по горячему песку. Потом папа посадил ее на плечо — оно тоже было горячим от солнца — и вместе с ней, отчаянно визжавшей у него над ухом, побежал в воду. А на песке, вытянув длинные загорелые ноги с белыми ступнями и поглаживая их, сидела мама, молодая, красивая. Она махала рукой, и кричала им, и смеялась. Золотые мамины волосы пахли особенно, ни у кого так не пахнут. И все кругом в этот день смеялось, и река блестела от солнца…

Недавно папа приезжал к ним. Как раз на Новый год. Открывать дверь бросилась Лида, и, когда мама услышала его голос в коридоре, она словно чего-то испугалась, сорвала с себя фартук и зачем-то начала ощупывать шпильки в волосах. Папа, веселый, румяный, с таким лицом, будто он только что пообедал, снимал с себя шубу — меховой воротник ее искрился от растаявшего снега, — а перед ним прыгала Лида с коробкой конфет в руках. Но, войдя в комнату и увидев маму, сидевшую прямо, с напряженной спиной, папа как-то сжался весь, стал меньше ростом и в своих блестящих ботинках на толстой подошве ступал осторожно, словно в комнате был больной. А Наташа, собравшаяся бежать ему навстречу, задичилась и так и простояла все время за буфетом, колупая дерево ногтем, и на вопросы только кивала. Потом папа ушел. А на другой день Лида ходила к нему. Она принесла оттуда флакон духов. И мама кричала на Лиду, и у нее напрягалась шея, и на лице выступили красные пятна. Оказывается, папа живет теперь в командировке и к ним приходит только по праздникам.

— Лида, сколько еще осталось до праздника? — спрашивает Наташа, держа блюдце обеими руками.

— До какого праздника?

— До какого-нибудь.

— Не болтай глупости, пей скорей чай и вылезай из-за стола, мне надо уроки готовить.

После завтрака Лида сдвигает посуду на край, раскладывает тетради, книги и, зажав уши, принимается что-то быстро-быстро бормотать, поглядывая на часы. По лицу можно подумать, что у нее болят зубы.

Вскоре к Лиде приходит Женя из первого подъезда, та самая, у которой есть младший брат Юрик. Обе забираются с ногами на диван, шепчутся и громко хохочут. Наташу выставляют за дверь и дверь плотно прикрывают.

— Ну и пожалуйста, — говорит Наташа, сидя на полу и наряжая куклу. — Они, наверное, думают, что нам интересно. А нам ни капелечки, ни вот столечко даже не интересно.

Лида спохватывается в последнюю минуту. Оказалось, она так и знала, что все равно ничего не успеет. Вместе с Женей они начинают метаться по комнате.

— Лида, вы потеряли что-нибудь? — спрашивает Наташа. — А то я поищу.

На нее не обращают внимания.

Под вешалкой, гоняясь за калошей и стуча ею об пол, Лида наспех командует:

— Чтоб сидела дома и никуда не ходила: вечно мне за тебя достается.

Это Наташа уже знает. Спрятав руки за спину и держась ладонями за локти, она крутится на одном каблуке.

— Не вертись, когда с тобой говорят старшие! И посуду помой.

— У меня Юрка тоже совсем от рук отбился. Просто не знаешь, что с этими малышами делать, — вздыхает Женя и закатывает глаза.

Закрыв за ними дверь, Наташа еще некоторое время слушает удаляющийся топот ног по гулкой лестнице. Теперь в квартире остаются только трое: Наташа, кошка и кукла. Все соседи на работе.

— Сейчас мы с тобой будем мыть посуду, — говорит Наташа, зная, что кукла согласна. — И не вертись, пожалуйста. Вечно мне за тебя достается!

Она звонко хохочет и падает на диван. Кукла подпрыгивает.

Когда посуда перемыта, Наташа задумывается: чем бы еще заняться? Ей скучно и не мешало бы поесть. Вообще-то в кухне на окне стоит масло в масленке. Но масла мало. Пусть лучше оно останется Лиде: Лида учится в девятом классе, и им столько задают уроков, что просто голова кругом идет. Наташа достает из буфета хлеб, кусочек сахару и, сидя на сундуке, качая ногой, ест и спрашивает куклу:

— Хочешь?

Постепенно в глазах Наташи появляется загадочное выражение. Она оглядывается на дверь, на окна и говорит таинственно:

— А я знаю, что мы сейчас сде-елаем…

И на цыпочках идет в кухню. Здесь она выдвигает из угла корзину, берет нож и начинает чистить картошку. Ей представляется, как придет мама со службы, увидит накрытый стол и сделает большие радостные глаза.

«Это, наверное, чужая тетя была здесь и все приготовила?» — спросит мама. А Наташа, словно это не ее касается, будет сидеть в углу и шить кукле платье.

Начистив полную кастрюлю, Наташа подставляет к раковине табурет, взбирается на него и моет каждую картофелину отдельно. Вода в кране ледяная, скоро Наташины руки становятся красными, плохо слушаются, и картофелины выскальзывают, как живые. Наташа смеется, дышит себе на пальцы. А на плите, где тепло, поджав по-старушечьи лапы, спит кошка. Она всякий раз вскакивает на плиту, когда все уходят из кухни.

— Убирайся, пожалуйста, — строго говорит Наташа.

Кошка и ухом не ведет.

— Хорошо! Но имей в виду, я сейчас затоплю.

Кошка приоткрывает один сонный глаз и, увидев, что перед ней Наташа, от которой всегда прячут спички, снова закрывает его. Наташа спихивает ее двумя руками.

Пока на электроплитке жарится картошка, на Наташу нападает хозяйственный азарт. Она достает из-под раковины тряпку, ставит посреди комнаты таз и начинает чашкой носить в него воду. Под вешалкой стоят огромные калоши. В них соседка Мария Ивановна обычно моет пол. Делает она это так: выставляет сначала все стулья в коридор, подтыкает юбку выше колен и надевает калоши на белые босые ноги. После этого из-под ее двери текут грязные ручьи, мама говорит, что в квартире начался потоп, а жильцы снизу стучат в потолок щетками и приводят управдома.

Стараясь подражать Марии Ивановне, Наташа снимает чулки, босиком влезает в калоши, в каждую из которых свободно входят обе ее ноги сразу. Раздается шлепанье задников — это Наташа идет в соседкиных калошах, как на лыжах.

Когда мама, вернувшись с работы, ключом открывает замок, мимо ее ног стремглав проносится на лестницу угорелая кошка. Она чихает и фыркает. В квартире — сизый чад. Натыкаясь на стены, мама бежит в кухню, откуда валит чад, и в первое мгновение ничего не может сообразить: на плитке стоит сковорода с черной, обуглившейся картошкой. Мама распахивает дверь в столовую. Посреди комнаты в луже воды — Наташа с тряпкой в руках и в огромных соседкиных калошах. Короткое платьице ее подобрано, видны голубые трусики треугольничком. Рядом эмалированный таз, в котором моют голову, и в нем, в грязной воде, качается спичечная коробка. Комната, как после разгрома, мебель сдвинута. Вода натекла под диван, под Лидины лакированные туфли — отцовский подарок, под кожаные чемоданы. И после всего этого мама видит повернувшееся на звук шагов, раскрасневшееся, все в росинках пота, счастливое Наташино лицо. В следующее мгновение ничего не понимающую, радостную Наташу выдергивают из калош и на весу шлепают по голубым трусикам.

Когда потом ее ставят на пол, она вначале не плачет. Она только с ужасом смотрит на маму серыми, как у мамы, круглыми глазами, смотрит и как будто не узнает. Что-то страшно несправедливое произошло сейчас, и оттого, что Наташа не может понять этого, она начинает плакать.

Сидя в углу между шкафом и стеной, прижав к себе куклу, Наташа плачет изо всех сил, чтобы слышала мама на кухне. Ей жалко себя, и кукле жалко Наташу, и лицо у куклы мокрое от слез.

Между тем окно из синего становится черным, короткие сумерки быстро сгущаются, уже не различишь, где кровать, где стол, и только блестят стекла фотографий на стенах, отражая свет уличных фонарей. И теперь Наташа плачет оттого, что ей страшно одной, а мама все не идет из кухни. Она так и засыпает в слезах и во сне всхлипывает.

Во сне Наташа чувствует, как ее подымают и несут куда-то. Вздохнув, она просыпается.

— Спи, моя помощница маленькая, — говорит мама, и горячая рука с потрескавшимися от картошки, шершавыми пальцами гладит Наташу по лицу.

Наташе становится так тепло, так хорошо и ласково на душе, что она прижимает к щеке мамину руку и целует на ней набухшие, родные синие жилочки. И Наташа верит, что теперь всегда все будет хорошо.

1956 г.