Карта времени

Вперед, уважаемый читатель!

Скорее приступай к чтению нашей увлекательной истории, ведь на этих страницах ты найдешь приключения, которые трудно себе даже вообразить!

Если ты, как любой здравомыслящий человек, полагаешь, что время — это поток, быстро увлекающий все живое к более мрачному берегу, здесь ты обнаружишь, что прошлое можно пережить не один раз и что человек может снова пройти по своим же собственным следам — благодаря машине, способной путешествовать во времени.

Итак, потрясения и удивительные впечатления тебе обеспечены.

I

Эндрю Харрингтон готов был умереть несколько раз, лишь бы не пришлось выбирать один-единственный пистолет из обширной отцовской коллекции, размещенной под стеклом в гостиной. Важные решения никогда не давались ему легко. Со стороны вся жизнь Харрингтона выглядела чередой непростительных ошибок, последняя из которых отбросила зловещую тень и на все его будущее. Но теперь этот бесславный путь подходил к концу. На сей раз у Эндрю были веские основания считать, что его выбор окажется правильным, ведь он решил больше никогда не выбирать. В будущем не будет никаких ошибок, поскольку не будет самого будущего. Харрингтон собирался покончить со всем одним махом, без лишних сантиментов пустив себе пулю в висок. Другого выхода не было: только отказавшись от будущего, можно было зачеркнуть прошлое.

Эндрю придирчиво изучал содержимое витрины: элегантные орудия смерти, которые его отец берег как зеницу ока, с тех пор как вернулся с войны. Старший Харрингтон обожал свою коллекцию, однако Эндрю всегда подозревал, что его родитель собирал оружие вовсе не из ностальгии, а потому что его завораживало бесконечное количество инструментов, при помощи которых человек может без особого труда свести счеты с жизнью. Эндрю разглядывал орудия для сокращения человеческого рода с безразличием, столь непохожим на страсть, горевшую в глазах его отца. Заключенные под стекло, они казались ручными и совсем не страшными. Эндрю гадал, какой образ смерти таит в себе каждое из них. Что посоветовал бы отец? Старинные пистоли, в которые полагалось засыпать порох и разжигать его при помощи огнива, обещали благородную, но чересчур трудоемкую кончину. Куда предпочтительней была быстрая смерть от одного из современных револьверов, что покоились на бархатных подкладках изящных деревянных футляров. Харрингтон остановился было на однозарядном кольте, но вовремя вспомнил, что такой же был у Буффало Билла[1] в шоу «Дикий Запад» с участием подозрительного вида индейцев и дюжины апатичных буйволов, которых перед представлением, судя по всему, накачали опием. Не хватало еще, чтобы его самоубийство напоминало дешевый авантюрный роман. По этой же причине был отвергнут смит-вессон, из которого застрелили знаменитого бандита Джесси Джеймса, и слишком тяжелый уэбли, славно послуживший колониальным войскам в борьбе против туземцев. Эндрю долго присматривался к эффектному пепербоксу, жемчужине отцовской коллекции, но усомнился, не даст ли такой сложный механизм осечку в нужный момент. Поразмыслив еще немного, он решил остановиться на элегантном кольте с перламутровой рукоятью, способном сопроводить его в мир иной с истинно женской заботой и деликатностью.

Эндрю открыл витрину с глумливой ухмылкой, вспоминая, сколько раз отец повторял категорический запрет прикасаться к оружию. Но Уильям Харрингтон, эсквайр, был в Италии и как раз в этот момент, вероятно, скользил оценивающим взглядом по фонтану Треви. По счастливому совпадению, родители отправились в путешествие именно тогда, когда сын окончательно и бесповоротно решил свести счеты с жизнью. Эндрю немного опасался, что его демонстративный жест — я умираю в одиночестве, как жил, — будет неправильно понят, хотя весьма ощутимым ударом по отцовскому самодовольству должно было стать самоубийство как таковое, спланированное и совершенное за его спиной.

Эндрю достал из специального ящичка патроны и зарядил револьвер. Скорее всего, ему хватило бы и одной пули, но ничего нельзя знать заранее. В конце концов, это было его первое самоубийство. Потом он завернул оружие в носовой платок, сунул в карман пиджака, словно яблоко, которое собирался съесть на ходу, и покинул гостиную, в довершение всех своих дерзостей оставив витрину открытой. Осмелься Эндрю пойти наперекор отцу чуть раньше, и она была бы жива. Но он спохватился слишком поздно. Все эти восемь лет Эндрю Харрингтон расплачивался за свою трусость. Восемь долгих лет, на протяжении которых боль становилась только сильнее, разрасталась, словно раковая опухоль, отравляя тело и разлагая душу. Неуемная забота любящего кузена Чарльза, равнодушие остальных, тоска по Мэри сделали жизнь Эндрю невыносимой. Но этой ночью все будет кончено. Двадцать шесть лет — отличный возраст, чтобы умереть, подумал Харрингтон, с удовлетворением нащупав в кармане заветный сверток. Оружие есть. Осталось только найти подходящее место, чтобы привести приговор в исполнение. И он знал, где искать это место.

Ощущая в кармане тяжесть револьвера, последнего и самого надежного талисмана, Эндрю спустился по широкой лестнице особняка Харрингтонов, расположенного на фешенебельной Кенсингтон-Гор, поблизости от восточного входа в Гайд-парк. Молодой человек не собирался устраивать церемонию прощания с домом, в котором прожил без малого тридцать лет, но что-то заставило его остановиться перед портретом в передней. С широкого холста в позолоченной раме на него с явным неодобрением взирал отец. Важный и чопорный, не без труда втиснувшийся в мундир, в котором он совсем молодым дрался в Крыму, пока русская картечь не пробила ему бедро, опираясь на трость, с тех самых пор ставшую его верной спутницей, Уильям Харрингтон глядел на мир с презрительным недоумением, словно не мог понять, зачем теряет время в столь нереспектабельном месте. Кто распорядился затянуть поле битвы у осажденного Севастополя таким густым туманом, чтобы солдаты не видели стволов своих винтовок? Кому взбрело в голову, что женщина — лучший правитель для Британии? По чьей прихоти солнце восходит на востоке? Оставалось только гадать, родился Харрингтон-старший с таким выражением лица или подцепил его, точно оспу, у свирепых турок, но оно оставалось неизменным на протяжении всего пути от солдатской палатки до лондонского особняка. На этом пути он изрядно хромал, но это досадное обстоятельство ничего не меняло. Человеку с тонкими чертами и густыми усами, надменно глядевшему с портрета, не пришлось заключать сделку с дьяволом, чтобы стать одной из самых богатых и влиятельных в городе персон. Причины его стремительного возвышения оставались тайной даже для домочадчев; Эндрю, как ни старался, так и не смог ее разгадать.

Настал очередной тягостный момент, когда молодому человеку предстояло выбрать из обширного гардероба одну-единственную шляпу и одно-единственное пальто, чтобы достойно выглядеть в свой смертный час. Пока Эндрю изучает содержимое гардероба — зная его, можно смело утверждать, что этот процесс растянется не меньше чем на четверть часа, — разрешите поприветствовать вас, дорогие читатели, и заодно объяснить, почему я после долгих раздумий решил начать повествование именно так и никак иначе; в известном смысле мне самому пришлось покопаться в шкафу, сверху донизу набитом разными возможностями. Читатель, у которого хватит терпения добраться до конца моего повествования, возможно, спросит, отчего я предпочел выхватить из клубка первую попавшуюся нить, вместо того чтобы пойти в привычном хронологическом порядке и начать с истории мисс Хаггерти. Бывают, однако, романы, которые начинаются с середины, и, возможно, наш как раз из таких.

В общем, оставим на время мисс Хаггерти и вернемся к Эндрю, который наконец облачился в пальто и шляпу, натянул толстые перчатки, чтобы защитить руки от студеного воздуха, и вышел из дома. Сделав несколько шагов, молодой человек остановился на вершине мраморной лестницы, ведущей в парк. С верхней ступеньки он окинул взглядом вскормивший его мир, сознавая, что, если все пойдет как задумано, ему никогда больше сюда не вернуться. Ночь спускалась на особняк Харрингтонов легко и бесшумно, словно невесомая вуаль. Тускло-белый лунный диск заливал молочным светом ухоженный сад с гротами, ровными дорожками и помпезными фонтанами с нимфами, сатирами и прочей мифологической фауной. Уильям Харрингтон, напрочь обделенный художественным вкусом, считал, что античные образы помогут ему прослыть ценителем искусства и роскоши. Впрочем, в случае с фонтанами это было вполне простительно: в ночи их негромкое журчание казалось нежной, вкрадчивой колыбельной, зовущей смежить усталые веки и отрешиться от дневных забот и печалей. Чуть поодаль, посреди безупречно подстриженного газона, высилась величавая, словно лебедь на водной глади, беседка, в которой миссис Харрингтон проводила дни напролет, зачарованная сладким запахом привезенных из далеких колоний цветов.

Эндрю немного полюбовался на луну, размышляя, доберется ли до нее когда-нибудь человек, как в книгах Жюля Верна или Сирано де Бержерака. И как он попадет на ее молочную поверхность: на построенном по собственным чертежам дирижабле или привязав к телу множество склянок, наполненных росой, так чтобы солнечные лучи падали на них с такой силой, что тепло, притягивая их, подняло и его вверх, словно персонажа, придуманного гасконским задирой?[2] Поэт Ариосто превратил ночное светило в хранилище сосудов, в которых заключены души ушедших, но Эндрю больше нравилась идея Плутарха, согласно которой на Луну после смерти переселяются самые отважные и благородные из жителей Земли. Ему хотелось верить, что там умершие обретают вечный дом. Они живут в мраморных дворцах, построенных ангелами-зодчими, или в пещерах, вырубленных в белоснежных скалах, и ждут, когда их близкие завершат свой земной путь и воссоединятся с ними. В одной из таких пещер поселилась Мэри, позабывшая земные горести и воскресшая для лучшей жизни. Его прекрасная, чистая, дивная Мэри терпеливо ждет, когда он придет согреть ее холодное ложе.

Оторвавшись от созерцания луны, Эндрю заметил, что кучер Гарольд, как и было условлено, ждет у подножия лестницы. Увидев, что молодой хозяин спускается, слуга поспешно распахнул дверь экипажа. Харрингтон не уставал поражаться энергии и рвению, с которыми шестидесятилетний кучер исполнял свои обязанности.

— В Миллерс-корт, — распорядился Эндрю.

Гарольд немало удивился такому приказанию:

— Но, сэр, ведь там…

— В чем дело, Гарольд? — оборвал его Эндрю.

Кучер несколько мгновений молча смотрел на хозяина, потом покачал головой:

— Все в порядке, сэр.

Эндрю кивнул, давая понять, что разговор окончен. Забравшись в экипаж, он плюхнулся на обитое темно-красным бархатом сиденье. Молодой человек поглядел на собственное отражение в окошке кареты и печально вздохнул. Неужели эта унылая физиономия и вправду принадлежит ему? Он выглядел как человек, ненароком позволивший своей жизни убежать сквозь пальцы, словно песок; да так оно, собственно говоря, и было. В наследство от предков Эндрю достались тонкие благородные черты, но теперь они казались безжизненной маской, картиной, присыпанной пеплом. Боль, терзавшая его душу, не пощадила и тела, превратив полного жизни юношу в молодого старика с ввалившимися щеками, потухшим взором и растрепанной бородой. Боль не дала ему насладиться молодостью, сделала жалким, раздавленным жизнью ничтожеством. Экипаж подпрыгнул на ухабе, и Эндрю, придя в себя от резкого толчка, сумел отвести взгляд от проступавшего на стекле смутного образа, словно написанного на холсте ночи. Его жизнь оказалась весьма дурной пьесой, но приближался последний акт, и свою роль надо было сыграть безупречно. Харрингтон нащупал в кармане прохладный металл и погрузился в раздумья под мерное покачивание кареты.

Оставив позади особняк, экипаж выехал на Кингсбридж, обрамленную пышной растительностью Гайд-парка. Максимум через полчаса будем в Ист-Энде, прикинул Эндрю, наблюдая из окошка за ночной столицей. Это зрелище приводило молодого человека в восторг и одновременно чем-то смущало: его обожаемый Лондон, величайший город мира, напоминал голодного кракена, протянувшего свои щупальца по всей планете, чтобы захватить Канаду, Индию, Австралию и изрядный кусок Африки. По мере продвижения на восток пустые чистые улицы Кенсингтона сменились веселой суетой Пиккадилли-серкус, в самом сердце которой помещалась статуя бога Антэроса, властелина неразделенной любви; за Флит-стрит громоздились кварталы среднего класса, выросшие вокруг собора Святого Павла, потом позади остались Корнхилл-стрит и Английский банк и начался Ист-Энд, царство нищеты, настоящей нищеты, о которой жители его удачливого брата Вест-Энда знали только по карикатурам из журнала «Панч», но которой, казалось, ничего не стоило заразиться, вдохнув отвратительные миазмы Темзы.

Эндрю не ездил по этой дороге целых восемь лет, но всегда знал, что рано или поздно сюда вернется, вернется в последний раз. Неудивительно, что, когда экипаж миновал Олдгейт, главные ворота Ист-Энда, у молодого человека, осторожно глядевшего на окрестные улочки из-за занавески, заныло сердце. Здесь все осталось по-прежнему, даже запах был тот же самый. В первые посещения Ист-Энда Эндрю делалось мучительно стыдно за то, что он проник в чужое пространство и наблюдает за его обитателями холодным взглядом энтомолога, но после стыд сменился искренним, горячим состраданием к несчастным, вынужденным обитать на свалке жизни, где город с полным равнодушием оставлял свои отбросы. Теперь он с едва теплившейся жалостью отмечал, что знакомые кварталы совсем не переменились. Узкие грязные улочки по-прежнему перегораживались телегами и лотками торговцев, между которыми сновали жители этого жуткого мира, существовавшего под мрачной тенью Крайст-Черч. Когда-то давно Эндрю пережил настоящее потрясение, обнаружив под блестящей оберткой парадного Лондона этот филиал преисподней, в котором под благосклонным взором ее величества люди превращались в чудовищ, но за прошедшие годы от его полудетской наивности не осталось и следа. Теперь молодого человека нисколько не удивляло то, что, пока Лондон на глазах преображался благодаря живительному воздействию прогресса, пока жители богатых кварталов развлекались тем, что заставляли своих собак лаять в картонные раструбы фонографов и говорили по телефону в комнатах, где горел электрический волшебный фонарь Робертсона, пока их супруги безболезненно производили на свет потомство, одурманенные парами хлороформа, Уайтчепел продолжал пребывать в трясине порока и бедности. Забрести в такой район было все равно что сунуть руку в осиное гнездо. Здесь из каждого угла смотрела отвратительная рожа нищеты. Отовсюду звучала одна и та же мелодия, тоскливая и жуткая. Шумели завсегдатаи таверн, хохотали пьяные, плакали дети, из темноты подворотни кто-то отчаянно звал на помощь, и только мрачные тени на перекрестках, короли тайной империи преступлений и порока, хранили зловещее молчание.

Приметившие богатый экипаж проститутки бесстыдно предлагали свой товар, задирая юбки и распахивая на груди платья. От этого горестного зрелища у Эндрю сжалось сердце. Женщины были в основном старые, грязные и истасканные, так как им приходилось обслуживать каждый день немыслимое количество клиентов. Но и те из них, кто еще не утратил молодости и красоты, уже несли на себе роковую печать Уайтчепела. Эндрю испытывал невыносимые муки совести при мысли о том, что мог бы спасти одну из этих обреченных душ, отвергнутых Создателем, подарить ей лучшую долю, но так ничего и не сделал. Боль стала сильнее, когда кони, миновав кабак под названием «Десять колокольчиков» и Криспин-стрит, повернули на Дорсет-стрит к пабу «Британия», возле которого он повстречал Мэри. Эта улица была конечным пунктом путешествия. Гарольд остановил экипаж у каменной арки, служившей входом в меблированные комнаты Миллерс-корт, и слез с облучка, чтобы открыть дверь. Эндрю с трудом выбрался из кареты, голова кружилась, ноги подкашивались. Все здесь было именно таким, как он запомнил, даже на окнах лавки, которую хозяин пансиона Маккарти держал на первом этаже, по-прежнему лежал толстый слой копоти. Ни малейшего намека на то, что время текло и здесь, а не обходило стороной Уайтчепел, как делали это обычно епископы и филантропы, посещавшие город.

— Поезжай домой, Гарольд, — приказал молодой человек смиренно ожидавшему в сторонке кучеру.

— Когда прикажете вернуться за вами, сэр? — спросил старик.

Вопрос Гарольда застал Эндрю врасплох. Вернуться за ним? Он едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. Карета, которая приедет за ним поутру, доставит безжизненное тело в морг на Голден-лейн, туда же, куда восемь лет назад отвезли его возлюбленную Мэри.

— Забудь об этом месте, — ответил он наконец.

В глазах старого кучера мелькнула тревога, и Эндрю сделалось не по себе. А вдруг Гарольд что-нибудь заподозрил? Молодой человек никогда не утруждал себя размышлениями об умственных способностях кучера, равно как и любого другого слуги; с детства все они казались Эндрю безмолвными тенями, лишенными собственных чувств и желаний, смысл существования которых сводился к тому, чтобы оградить господ от тягот долгого путешествия по жизни. Кто знает, о чем мог догадаться старик кучер. Однако, поразмыслив, Эндрю выбросил подозрения из головы: скорее всего, Гарольд просто не хотел оставлять его в этом жутком месте. Молодой Харрингтон вполне допускал, что верный слуга может питать к нему теплые чувства. Безмолвные тени, бесшумно передвигавшиеся по дому и зорко следившие за тем, чтобы бокалы были полны, а в камине горел огонь, порой искренне переживали за своих господ. Для Эндрю эти люди без лиц — горничные, которых его мать увольняла по самым пустяковым поводам, кухарки, все как одна беременевшие от конюхов, словно подчиняясь какому-то загадочному ритуалу, мажордомы, приносившие рекомендательные письма из точно таких же особняков, как его собственный, — были фоном жизни, частью обстановки, не более.

— Слушаюсь, сэр, — проговорил наконец Гарольд.

И тут Эндрю понял, что в этот миг навсегда прощается со стариком, который ни за что на свете не позволил бы себе обнять молодого господина. С острой болью в сердце смотрел он на толстого угрюмого кучера, казавшегося в три раза старше, чем он был на самом деле, верного спутника во всех его несчастьях, что вот-вот развернется, залезет на облучок кареты и растворится в мутной мгле, растает, словно пена на гребне волны, оставив после себя лишь негромкий топот копыт — да и тот скоро стихнет. Было немного странно, что единственным человеком, с которым ему довелось попрощаться перед смертью, были не родители и не кузен Чарльз, а старый слуга, но что поделать, жизнь — штука капризная.

Об этом же думал Гарольд Баркер, погоняя лошадей по Дорсет-стрит, чтобы поскорее выбраться из этого адского места, в котором человеческая жизнь не стоила и трех пенни. Он и сам мог бы пополнить орду несчастных, грызущихся за жизнь на охваченном гангреной куске лондонской плоти, если бы отец не вытащил его из нищеты и не пристроил в конюшню. Как ни удивительно, именно своему мрачному и вечно пьяному родителю Гарольд был обязан местом кучера в доме мистера Уильяма Харрингтона, которому он честно прослужил полжизни. Впрочем, подводя баланс своей жизни в предутренние часы, когда господа мирно спали, а сам он был совершенно свободен, старик признавал, что это были хорошие, спокойные годы, подарившие ему верную супругу и двух здоровых, жизнерадостных сыновей, старший из которых не так давно занял должность садовника у того же мистера Харрингтона. Гарольд имел все основания считать, что судьба обошлась с ним благосклонно, и взирал на менее везучих собратьев со смесью брезгливости и жалости. В то страшное время восемь лет назад ему по воле молодого господина приходилось то и дело бывать в Уайтчепеле. О трагедии писали в газетах, но Гарольд прочел обо всем гораздо раньше в глазах своего хозяина. Теперь стало ясно, что молодой Харрингтон так и не справился со своим горем, что ночные вылазки в таверны и бордели с кузеном Чарльзом, когда кучеру приходилось ночи напролет коченеть на облучке, поджидая джентльменов, пошли не в прок. Этой ночью уставший бороться Эндрю решил выбросить белый флаг и покориться всесильному врагу. Гарольд почти не сомневался, что в кармане у молодого хозяина лежал револьвер. Что же делать? Вернуться и помешать? Смеет ли слуга вершить судьбу своего господина? Старик покачал головой. У страха глаза велики, возможно, мальчик решил побыть наедине со своими воспоминаниями, а пистолет прихватил, чтобы защитить себя от негостеприимных жителей здешних мест.

Погруженный в тревожные мысли, Гарольд вдруг приметил знакомый экипаж. Выехавшая навстречу карета принадлежала семейству Уинслоу, и, если только темнота и слабое зрение не сыграли со стариком злой шутки, на облучке сидел Дэвид Раш, один из тамошних кучеров; он тоже узнал Гарольда и слегка придержал лошадей, чтобы поздороваться. Кучер приветствовал коллегу молчаливым поклоном, а сам напряженно всматривался в окошко кареты, надеясь поймать взгляд ее пассажира. К счастью, Чарльз Уинслоу заметил его и прочел в глазах Гарольда тревогу. Старый слуга и молодой джентльмен поняли друг друга без слов.

— Скорее, Дэвид, — приказал Чарльз, в нетерпении постукивая набалдашником трости по решетке, отделявшей его от кучера.

Гарольд вздохнул с облегчением, увидев, что экипаж направляется к Миллерс-корт. Его вмешательства больше не требовалось. Оставалось только надеяться, что молодой Уинслоу поспеет вовремя. Возможно, кучер и хотел бы дождаться окончания драмы, но приказ есть приказ, умри, а исполни. А потому Гарольд принялся нахлестывать лошадей, чтобы поскорее выбраться из этого ужасного места, где человеческая жизнь — это он не уставал повторять — не стоила и трех пенни. Последняя фраза как нельзя лучше передавала атмосферу квартала, по крайней мере от обычного слуги едва ли можно было ожидать более остроумного определения. Впрочем, кучер Баркер, хотя его жизнь, как и любая другая, вполне достойна романа, все же не является центральным персонажем нашей истории. Возможно, кто-то другой решится поведать о ней миру и расскажет немало живописных эпизодов, например о знакомстве Гарольда с будущей женой Ребеккой или душераздирающий случай с хорьком и граблями, но перед нами стоят иные задачи. Так давайте отпустим кучера с миром, уповая на то, что нам еще предстоит встретиться, ведь никогда нельзя знать наперед, что поджидает тебя на очередном витке повествования, и последуем за Эндрю, который уже успел зайти под арку Миллерс-корт и теперь шагает по вымощенной камнем дорожке к двери с номером тринадцать, нащупывая в кармане ключ. Отыскав в потемках замок, он застыл на пороге, охваченный нелепым с точки зрения любого, кто мог бы наблюдать эту сцену со стороны, благоговением. Однако для Эндрю эта жалкая ночлежка значила куда больше, чем просто ненадежное пристанище отверженных душ. Эндрю не возвращался сюда с той жуткой ночи, хотя продолжал исправно платить за квартиру и держал в памяти мельчайшие детали обстановки. Все эти восемь лет он оставлял комнату за собой, чтобы появление чужака не осквернило памяти Мэри. Для него эти жалкие пенни ничего не значили, а мистер Маккарти был рад-радешенек, что джентльмен при деньгах, хоть и свихнувшийся на всю голову, имеет прихоть снимать грязную дыру, которую едва ли удалось бы сдать кому-нибудь другому, особенно после того, что приключилось. В глубине души Эндрю всегда знал: однажды он снова придет сюда, чтобы окончательно рассчитаться с жизнью.

Отперев дверь, он переступил порог и меланхолическим взором окинул комнату. То была крохотная каморка, не намного уютнее простого чулана, с облезлыми стенами и жалкой обстановкой, включавшей продавленную кровать, мутное зеркало, скромный деревянный комод, полуразрушенный камин и пару стульев, столь ветхих, что казалось, сядь на них муха — и они тут же развалятся. Трудно было поверить, что в таком месте протекала чья-то жизнь. Но разве не в этих стенах он был счастлив, так счастлив, как никогда в роскошном особняке Харрингтонов? Эндрю где-то читал, что у каждого человека свой рай; что ж, его рай был здесь, и путь к нему лежал не через горы и реки, а через поцелуи и объятия.

Студеный ветер потрепал молодого человека по затылку: никто так и не догадался заделать давно разбитое окно. Зачем бы? Маккарти был не из тех, кто дружит с работой, и находил тысячи отговорок, лишь бы не вставлять злосчастное стекло. Эндрю вздохнул. Заткнуть дыру нечем, так что умирать придется в пальто и шляпе. Присев на стул, он достал из кармана сверток и медленно, благоговейно, словно совершая религиозное таинство, развернул его. Револьвер сверкнул в тусклом лунном свете, упрямо пробивавшемся в мутное окно.

Харрингтон погладил оружие, словно задремавшего на коленях кота, и перед его мысленным взором вновь возникла улыбка Мэри. Эндрю не уставал удивляться тому, какими яркими и свежими оставались его воспоминания. Несмотря на пропасть в восемь лет, он помнил все в мельчайших подробностях, и прошлое по-прежнему было для него живее и прекраснее настоящего. Какая магия порождала столь совершенные копии прошедшей жизни? Ответ был очевиден: ход времени превращает набросок реальности в законченное произведение, человек создает полотно своей жизни вслепую, наугад, и может увидеть картину целиком, лишь отдалившись от нее на несколько шагов.

II

На их первую встречу она не пришла. Самым нелепым и одновременно романтическим в этой истории было то, что Эндрю влюбился в Мэри заочно. Местом действия стал особняк его дяди, который Эндрю привык считать чуть ли не вторым домом и который стоял на Квинс-Гейт, напротив Музея естественной истории. Они с кузеном были ровесниками и фактически росли вместе, так что их няньки порой путали своих подопечных. Высокое положение обеих семей позволяло двоюродным братьям взрослеть, не зная бед, их жизнь была сплошным праздником. В детстве Эндрю и Чарльз охотно менялись игрушками, потом делились друг с другом рассказами о первых завоеваниях юности и дерзновенными мечтами, презирая опасности и потихоньку раздвигая границы дозволенного. В своих воображаемых эскападах и вполне реальных шалостях они мыслили сходно и действовали сообща, как настоящие близнецы. Родство душ дополнялось внешним сходством, подчеркнутым костюмами и шляпами, заказанными у одного и того же модного портного. Оба юноши были сильными, но стройными, словно шахматные слоны, и обладали особой тонкостью черт, как у ангелов с церковных фресок, а это заставляет трепетать женские сердца, что и было доказано в первый же год в Кембридже, где у обоих составились длинные списки побед. Словно устыдившись скудости своего воображения, Создатель наделил братьев разными характерами: Эндрю вырос застенчивым и здравомыслящим, тогда как Чарльз из юного сорванца превратился в бесшабашного прожигателя жизни. Но подобное несходство натур не могло помешать дружбе, освященной кровными узами. Различие в темпераментах не мешало братьям, а, напротив, сближало их: изящное легкомыслие Чарльза служило контрапунктом элегантной меланхолии его кузена, не спешившего наслаждаться запретными плодами жизни. Чарльз порой по-доброму посмеивался над печальным образом брата, будто затаившего обиду на мир, в котором не было места чудесам. Эндрю в свою очередь с любопытством наблюдал за Чарльзом, который совершал все новые подвиги на ниве светских развлечений, дерзко преодолевая любые препятствия на пути к наслаждению. Чарльз Уинслоу торопился жить, бездумно расходуя чувства, Эндрю же следил за течением жизни из своего угла, меланхолично теребя лепестки розы.

Все началось в августе, когда обоим сравнялось восемнадцать лет, и, хотя ничто пока не сулило перемен, оба предчувствовали, что блаженному безделью рано или поздно придет конец и им предстоит выбрать себе достойное поприще, дабы заполнить свое существование полезными для общества делами. Чарльз уже начал понемногу входить в курс дел в отцовской конторе, но делал это весьма неохотно, тогда как Эндрю, постепенно пресытившись праздностью, ждал начала новой жизни скорее с надеждой, чем со страхом. Впрочем, Уильяму Харрингтону, эсквайру, вполне хватало посильной помощи своего первенца Энтони, и он мог позволить младшему сыну до поры оставаться в свободном плавании, лишь бы тот не убегал из-под родительского присмотра. Но Эндрю убежал. Он чересчур отдалился от семьи. А теперь и вовсе собирался исчезнуть, чтобы его никто и никогда уже не смог найти.

Впрочем, не будем нагнетать драматизм, а лучше вернемся к нашему повествованию. В тот день после обеда Эндрю навестил особняк Уинслоу, собираясь спланировать вместе с Чарльзом совместную воскресную вылазку к обворожительным сестренкам Келлер. Они собирались отвезти девиц на озеро Серпантин, на чудесную цветущую лужайку посреди Гайд-парка, идеальное место для романтических свиданий. Однако Чарльз еще не вставал, и мажордом провел гостя в библиотеку. Эндрю не имел ничего против того, чтобы дождаться, пока его брат примет вертикальное положение, в этой просторной, светлой комнате, пропитанной дивным запахом старинных фолиантов. Библиотека в отцовском доме была не менее внушительной, но у Чарльза имелись не только зубодробительные сочинения о политике и прочих скучных вещах. Тут была в изобилии представлена классическая литература и приключенческие романы от Жюля Верна до Сальгари. Эндрю, впрочем, больше привлекали другие книги, странные, причудливые, даже фривольные на чей-то слишком консервативный вкус. Их авторы отпускали воображение на волю волн, не мучась лишними сомнениями, и ни капли не боялись показаться нелепыми. Как любой читатель, обладающий тонким вкусом, Чарльз отдавал должное «Одиссее» с «Илиадой», но подлинное наслаждение ему доставляли страницы «Батрахомиомахии» — уморительного повествования о войне мышей с лягушками, в котором великий слепец ловко спародировал самого себя.[3] Или «Правдивые истории» Лукиана Самосатского, герой которых совершил на летающем корабле путешествие — ни больше ни меньше — к солнцу и побывал в чреве гигантского кита. Или «Человек на Луне» Фрэнсиса Годвина, первый роман о межпланетных путешествиях, повествующий о том, как некий испанец по имени Доминго Гонсалес отправился на Луну в особой машине, запряженной стаей диких гусей. Сам Эндрю находил подобные книжки забавными, не более, но понимал, по крайней мере стремился понять, отчего его кузен ценит их столь высоко. Погружение в их абсурдный и притягательный мир было неплохим противоядием от действительности, тяжелой, тоскливой и убийственно серьезной во всем до самых ничтожных мелочей.

Впрочем, в тот день Эндрю не успел раскрыть ни одной книги. Он не успел даже добраться до шкафов, ибо встретил на полпути самое очаровательное существо из всех, что ему приходилось видеть. Едва увидев девушку, молодой Харрингтон застыл на месте и простоял так целую вечность, прежде чем решился приблизиться к портрету, чтобы получше его рассмотреть. Девушка на портрете была в черной бархатной шляпке, ее шею обвивал расшитый цветами шарф. И хотя Эндрю скрепя сердце вынужден был признать, что она вовсе не красавица: слишком большой нос, слишком близко посаженные глаза, растрепанные рыжие волосы — в ее лице было что-то неодолимо притягательное. Харрингтон и сам едва ли сумел бы объяснить, чем его так привлекла эта девушка. Возможно, контрастом внешней хрупкости и твердого, ясного взгляда, какие бывают свойственны сильным людям, взгляда решительного и в то же время простодушного, даже наивного, будто его обладательница, ежедневно сталкиваясь с мраком и мерзостью, по ночам, прижимаясь щекой к подушке, говорила себе, что все это лишь досадное исключение из правил и где-то есть совсем другая жизнь. Так смотрят люди, которые знают, что их мечтам не суждено сбыться, но не спешат расстаться с надеждой, ибо ничего, кроме надежды, им не осталось.

— Прелестное создание, не правда ли? — раздался за спиной голос Чарльза.

Эндрю вздрогнул. Погруженный в созерцание, он не слышал, как подошел кузен. Чарльз как ни в чем не бывало направился к сервировочной тележке с напитками. Незнакомка с портрета породила в душе Харрингтона целую палитру чувств: восхищение, нежность, желание защитить и непрошеный укол совести, вроде того, что он испытывал при виде маленьких котят.

— Это мой подарок отцу на день рождения, — сообщил Чарльз, наливая бренди. — Он здесь всего пару дней висит.

— Кто она? — спросил Эндрю. — Я ни разу не встречал ее на приемах ни у леди Холланд, ни у лорда Броутона.

— На приемах? — усмехнулся Чарльз. — А автор-то, похоже, не так уж плох. Тебя он тоже обманул.

— Ты о чем? — поинтересовался Эндрю, принимая из рук кузена бокал.

— Думаешь, я подарил отцу эту мазню из-за ее художественных достоинств? Или ты, брат, и впрямь считаешь, что мне могла понравиться столь бездарная пачкотня? Посмотри хорошенько. Видишь эти грубые мазки? Ни капли таланта. Автор — всего лишь прилежный ученик Эдгара Дега. Но там, где у парижанина изящество и легкость, здесь унылое подражательство и ничего больше.

Эндрю не разбирался в искусстве настолько, чтобы на равных спорить с братом, но ему очень хотелось узнать имя модели, и потому он поспешил согласиться с убийственными суждениями кузена, присовокупив от себя, что горе-художнику, по правде говоря, стоило бы посвятить себя ремонту велосипедов. Чарльз, чрезвычайно довольный возможностью продемонстрировать художественный вкус, с улыбкой заключил:

— Нет, я подарил отцу этот портрет совсем по другой причине.

Залпом осушив свой бокал, он снова уставился на картину, склонив голову набок.

— По какой причине, Чарльз? — нетерпеливо спросил Эндрю.

— Мне чертовски приятно знать, что мой папаша, который так презирает бедняков и считает их низшими созданиями, повесил у себя в библиотеке портрет дешевой проститутки.

Эндрю был потрясен.

— Проститутки? — с трудом выговорил он.

— Да, брат. — По лицу Чарльза расплылась довольная улыбка. — Но она не куртизанка из роскошного дома свиданий на Рассел-сквер и даже не из тех, чьи товарки прогуливаются от Винсент-стрит до парка, а бесстыдная, грязная проститутка из Уайтчепела, жалкое создание, продающее свое тело за жалкие медяки.

Эндрю понадобился добрый глоток виски, чтобы переварить слова кузена. Признание Чарльза не только удивило его, как удивило бы любого, кто видел портрет, но и невесть почему раздосадовало. Он перевел взгляд на картину, стараясь понять причину своего разочарования. Прелестная нимфа оказалась вульгарной шлюхой. Теперь было ясно, откуда у нее такой жгучий, печальный взгляд, который мастерски сумел передать художник. Однако у охватившей Эндрю горечи были совсем другие мотивы, сугубо эгоистические: эта девушка не принадлежала к его миру, а значит, им не суждено было встретиться.

— Этот портрет отыскал Брюс Дрисколл, — рассказывал Чарльз, готовя две новые порции бренди. — Ты ведь помнишь Брюса?

Эндрю кивнул без особого энтузиазма. Брюс был приятелем его кузена, от скуки и обилия лишних денег занявшийся коллекционированием живописи, он никогда не упускал момента блеснуть эрудицией в этом предмете и подчеркнуть невежество собеседника.

— Ты же знаешь, наш Брюс обожает все этакое, — продолжал Чарльз. — С автором он познакомился во время очередной вылазки на блошиный рынок. Некий Уолтер Сикерт,[4] один из основателей Нового английского художественного клуба. Обладатель студии на Кливленд-стрит имеет забавную прихоть изображать проституток из Ист-Энда в виде светских дам. В общем, я к нему наведался и прикупил одну из его работ.

— Он тебе о ней что-нибудь рассказал? — спросил Эндрю, стараясь, чтобы его голос звучал как можно более небрежно.

— Об этой девке? Только имя назвал. Мэри Жанетт, кажется.

Мэри Жанетт, повторил про себя Эндрю. Имя показалось ему изящным, словно черная шляпка.

— Проститутка из Уайтчепела, — проговорил он, все еще не в силах справиться с изумлением.

— Ну да, проститутка из Уайтчепела. И папаша повесил ее в своей библиотеке! — воскликнул Чарльз, вскинув руки в театральном жесте, означающем торжество. — Просто гениально, не правда ли?

Тут Чарльз Уинслоу взял двоюродного брата за плечо и потащил в гостиную, на ходу сменив тему разговора. Эндрю изо всех сил старался не выдать волнения, но во время обсуждения плана покорения обворожительных сестричек Келлер мысли его то и дело возвращались к девушке с портрета.

Всю ночь Эндрю ворочался в постели, тщетно призывая сон. Где сейчас женщина с портрета? Что она делает? На четвертый или пятый раз он начал обращаться к незнакомке по имени, словно она была рядом, в его спальне. Но окончательно ясно, что молодой Харрингтон серьезно болен, стало, когда он принялся завидовать простолюдинам, способным за сущие гроши обладать тем, о чем наследник баснословного состояния не может даже мечтать. Хотя почему, собственно говоря? При счастливом стечении обстоятельств ему под силу заполучить ее, по крайней мере ее тело, навсегда. Но сначала девушку предстояло отыскать. Эндрю никогда не бывал в Уайтчепеле, но был, разумеется, наслышан об этом не больно респектабельном лондонском районе, явно не предназначенном для людей его класса. Туда совершенно точно не стоило соваться одному, но на Чарльза рассчитывать не приходилось. Кузен предпочитал низменным усладам утонченный флирт с сестричками Келлер и шелковые простыни в роскошных борделях Вест-Энда. Возможно, он и сумел бы понять брата или согласился бы отправиться с ним за компанию, если бы Эндрю объяснил происходящее с ним блажью, экзотическим капризом молодого богача. А разве это не так? Как можно понять, любишь ли в действительности женщину, не заключив ее в объятия? И все же как ее найти? Три бессонные ночи — и Эндрю Харрингтон выработал стратегию поисков.

Вот как вышло, что в тот день, когда Хрустальный дворец в Сайденхеме открыл для посетителей свои стеклянно-железные недра — последнее достижение технической мысли и гордость империи, — предлагая всем желающим насладиться декламацией в сопровождении органа, детским балетом, выступлениями чревовещателей и пикником в чудесном парке в компании динозавров, игуанодонов и мегатериев, собранных воедино из найденных во время раскопок в Сассекс-Вилд костей, а Музей мадам Тюссо завлекал публику на ночные экскурсии в комнату ужасов, где, помимо целой армии безумцев, отравителей и убийц, во все времена терзавших Англию, можно было видеть действующую модель гильотины с обезглавленной Марией Антуанеттой, Эндрю Харрингтон, совершенно равнодушный к охватившей город праздничной суете, примерял перед зеркалом одолженное у слуги платье. Натянув видавшие виды штаны и потертый пиджак и спрятав золотые кудри под нахлобученной до бровей шапкой, он заговорщически подмигнул собственному отражению. В таком наряде его легко можно было принять за парня из Ист-Энда, какого-нибудь сапожника или цирюльника. Эндрю остался доволен собственным видом и приказал Гарольду немедля отвезти его в Уайтчепел. Но перед отъездом потребовал у изумленного кучера хранить молчание. О позднем визите в худший квартал Лондона никто не должен был знать: ни отец, ни миссис Харрингтон, ни брат Энтони, ни даже кузен Чарльз. Никто.

III

Чтобы не привлекать к себе внимания, Эндрю оставил роскошный экипаж на Лиден-холл и дошел до Комершл-стрит пешком. Неторопливо пройдя из конца в конец эту тесную, пропитанную скверными запахами улочку, он набрался мужества, чтобы нырнуть в змеиный клубок проулков, именовавшийся Уайтчепелом. Не прошло и десяти минут, как из вечернего тумана появилась по меньшей мере дюжина проституток, звавших прохожего вознестись в обитель Венеры за сущие гроши, но ни одна из них не походила на девушку с портрета. Если бы тела уличных наяд обвивали водоросли, их легко можно было принять за грязные и потрескавшиеся украшения для корабельных носов. Эндрю вежливо отклонил предложения продажной страсти, изнывая от жалости к бедолагам, которым приходилось бродить по улицам в холодную ночь, чтобы заработать на жизнь. Растянутые в порочных улыбках беззубые рты вызывали не похоть, а сострадание. А что, если Мэри, превращенная кистью искусного живописца в ангельское создание, в реальности выглядела как эти несчастные?

Вскоре Харрингтон убедился, что надежды повстречать девушку с портрета на улице мало. Куда разумнее было бы расспросить о ней местных жителей. Убедившись, что его наряд вполне соответствует случаю, Эндрю решил зайти в «Десять колокольчиков» — многолюдную таверну на углу Фурнье и Комершл-стрит, напротив затянутой туманом Крайст-Черч, облюбованную поджидавшими клиентов проститутками. Две как раз расположились у барной стойки. Стараясь держаться непринужденно, Харрингтон угостил их темным пивом так учтиво, как только мог, отклонил предложение вместе скоротать вечерок и прямо спросил о женщине по имени Мэри Жанетт. Одна из девиц тут же приняла оскорбленный вид и удалилась, не желая тратить время на того, кто явно не собирался воспользоваться ее услугами, зато вторая охотно разговорилась:

— Это, видать, Мэри Келли. Чертова ирландка всех наших клиентов переманила. Вот и сейчас наверняка кого-нибудь подцепила и потащила в «Британию» — это у нас такой райский уголок, там можно получить постель, если деньги есть, и по-быстрому напиться, чтобы позабыть об этой разнесчастной жизни, — заключила проститутка скорее с горькой иронией, чем с гневом.

— Где находится эта ваша «Британия»? — спросил Эндрю.

— Здесь рядом. На углу Криспин и Дорсет-стрит.

Такая словоохотливость тянула на четыре шиллинга, никак не меньше.

— Найди себе комнату, — посоветовал Харрингтон, вымученно улыбаясь. — Сегодня слишком холодно, чтобы бродить по улицам.

— Ох, сэр, спасибо. Вы очень добры. — Девица, похоже, и вправду была тронута.

Эндрю распрощался, вежливо приподняв шапку.

— Разыщите меня, если Мэри Келли придется не по душе! — крикнула проститутка ему вслед и кокетливо улыбнулась беззубым ртом. — Меня зовут Лиз, Лиз Страйд, запомните.

Отыскать «Британию», скромное на вид заведение с большими окнами, труда не составило. Внутри оказался тускло освещенный масляными лампами прокуренный зал с щедро посыпанным опилками полом, широкой стойкой и деревянными столами, за которыми коротали время завсегдатаи. Между столами сновали официанты в засаленных фартуках, ловко, словно эквилибристы, управляясь с горами латунных пивных кружек. Для оживления обстановки в углу имелся рояль, такой грязный, что белые клавиши были неотличимы от черных. Эндрю протиснулся к стойке, заставленной кувшинами с вином и тарелками с сыром, нарезанным огромными брусками, напоминавшими каменные плиты. Закурил сигарету от одной из ламп, спросил пинту пива и, небрежно облокотившись о стойку, принялся разглядывать посетителей, морща нос из-за сильного запаха горячих сосисок, который доносился с кухни. Лиз не обманула: это место было посолиднее «Десяти колокольчиков». Большинство столиков было занято матросами и местными жителями в такой же, как у Харрингтона, поношенной одежде, хотя встречались и проститутки, спешившие поскорее напиться. Эндрю медленно потягивал пиво, надеясь разглядеть среди них Мэри Келли, но ни одна из девиц нисколько на нее не походила. После третьей пинты он уже спрашивал себя, какого дьявола он тут делает и сколько можно гоняться за призраком.

Молодой человек собирался уходить, когда двери отворились и в таверну вошла Мэри. Это была она, девушка с портрета, только в сто раз красивее. Она выглядела усталой, но двигалась энергично и решительно, как Эндрю себе и представлял. Завсегдатаи бара не обратили на новую посетительницу ни малейшего внимания. Как это возможно, чтобы появление в дымной таверне такого удивительного существа осталось незамеченным? — спрашивал себя Харрингтон. Полное равнодушие, с которым публика встретила вновь прибывшую, превращало его в единственного свидетеля чуда. Нечто подобное Эндрю испытал в детстве, когда увидел, как подхваченный ветром осенний лист в стремительном танце опустился на поверхность лужи и еще долго крутился там, словно юла, пока колесо проезжавшего экипажа не прервало его пляски. Тогда мальчик подумал, что этот удивительный спектакль был разыгран для него одного. С тех пор в нем жила уверенность, что моря, вулканы и прочие дивные вещи существуют для небольшой кучки избранных, способных понять тайный язык природы, разглядеть за пеленой обмана истинную реальность, словно шедевр на закрашенном холсте. Но сейчас Харрингтон был вне себя от изумления: Мэри направлялась прямо к нему. Сердце юноши отчаянно забилось и немного успокоилось лишь тогда, когда женщина, даже не взглянув на него, уселась у другого конца стойки и заказала полпинты пива.

— Ничего вечерок выдался, Мэри? — поинтересовалась трактирщица.

— Грех жаловаться, миссис Рингер.

Эндрю нервно сглотнул, он был на грани обморока. Мэри была здесь, рядом. Молодой человек не смел поверить своим глазам. Он только что слышал ее голос. Усталый, хрипловатый и все равно чудесный. Стоило ему немного сосредоточиться и отрешиться от витавшего повсюду запаха табака и сосисок, и он мог бы уловить ее аромат. Аромат Мэри Келли. Глубоко потрясенный, Эндрю завороженно глядел на девушку своей мечты и будто узнавал ее. Как тонкие стенки раковины скрывают морское чудище, так за хрупкостью Мэри крылась неодолимая сила натуры.

Когда трактирщица поставила перед девушкой запотевшую кружку, Эндрю спохватился и решил, что такой момент упускать нельзя. Лихорадочно вывернув карманы, он бросил на прилавок горсть медяков.

— Позвольте вас угостить, мисс.

Этот жест, столь же учтивый, сколь неловкий, заставил Мэри Келли взглянуть на незнакомца с интересом. Эндрю с изумлением смотрел на свое отражение в ее зрачках. Взгляд красавицы был, словно вуалью, подернут пеленой злой печали. Как маковое поле, на котором устроили свалку. И все же, когда их взгляды пересеклись, Харрингтон почувствовал, что его душу заполняет благодатный свет. Что-то такое было в глазах девушки, что-то такое прочла она в его глазах, но в жизни, да простят меня романтически настроенные читатели, не все зависит от единственного взгляда. Разве мог Эндрю рассчитывать, что Мэри разделяет то волшебное, почти мистическое чувство, что охватило его, разве мог он надеяться, что, едва взглянув в его глаза, красавица без слов поймет, что он и есть тот, кого она, сама того не зная, ждала всю жизнь? Положение, в котором оказалась Мэри Келли, никак не предполагало излишней тонкости натуры, и молодой Харрингтон был для нее не более чем очередным поклонником, коих у нее в достатке оказывалось каждую ночь.

— Спасибо, мистер, — проворковала девушка, через силу растянув губы в кокетливой улыбке.

И Эндрю в ужасе понял, что его блестящему, до мелочей продуманному плану недостает одной весьма существенной детали: девушку он разыскал, но как завести с ней разговор, не имел ни малейшего понятия. О чем с ней говорить? О чем вообще говорить с проституткой? С проституткой из Уайтчепела, если уж быть точным до конца. Чтобы обсудить с куртизанкой из Челси эротические позы или проблему освещения спальни, особого красноречия не требовалось, а юные леди из общества, вроде обворожительных сестренок Келлер, сами болтали без умолку, но обсуждать с ними последние действия правительства и теорию Дарвина не было никакой нужды — хватало весьма поверхностных знаний в области парижских модных новинок, ботаники и спиритизма, мода на который как раз охватила лондонское общество. Но ни одна из этих тем определенно не годилась для разговора с женщиной, не имевшей относительно собеседника матримониальных планов. А потому Эндрю просто смотрел на Мэри Келли, не отваживаясь произнести ни слова. К счастью, она решила взять инициативу в свои руки.

— Я знаю, чего вы хотите, мистер, хоть вам и не хватает смелости попросить, — произнесла она с прежней искусственной улыбкой и осторожно коснулась руки юноши, заставив его содрогнуться всем телом. — Всего три пенса, и ваши мечты сбудутся. По крайней мере, на эту ночь.

Эндрю охватило волнение: Мэри даже не представляла, насколько близка к истине. Все эти дни она была самым сладким его сном, самой несбыточной мечтой, самым страстным желанием, и теперь он, замирая и сам себе не веря, готовился ею завладеть. При мысли о том, что он сможет заключить ее в объятия, охватить руками гибкое тело, освобожденное от поношенного платья, коснуться губами губ, весь он пылал, голова кружилась от счастливого возбуждения. И все же к ликованию примешивалась печаль, сострадание к падшему ангелу, вынужденному продавать себя в грязных переулках равнодушной вселенной. Неужели природа создала такую красоту только для этого? Харрингтон и рад был объясниться с Мэри, но в горле застрял ком, и ему оставалось только последовать за своим ангелом путем, который проходили все без исключения клиенты. Приняв молчание за согласие, Мэри Келли одарила Эндрю приветливой улыбкой, на которую он машинально ответил, и кивком головы поманила к выходу из паба.

Семеня по узким проулкам вслед за проституткой, Эндрю чувствовал себя так, будто его ведут не на ложе любви, а на эшафот. Очарованный незнакомкой с портрета, он и думать забыл о том, какой опасной может оказаться прогулка по ночным улицам. А что, если за углом их поджидает сообщник девицы? Услышит ли Гарольд его крики, а если услышит, поспешит ли на помощь или предпочтет расквитаться с молодым господином за все вольные и невольные обиды? Пройдя немного по Хэнбери-стрит, слабо освещенной газовыми фонарями, Мэри свернула в переулок, терявшийся в непроглядном мраке. Эндрю последовал за ней, готовый к встрече с компанией амбалов, которые если и не лишат его жизни, то уж точно обдерут как липку и бросят истекать кровью посреди улицы. Такое частенько случалось и стало бы достойным финалом всей этой безумной авантюры. Впрочем, разраставшаяся в душе Харрингтона паника не успела охватить все его существо, поскольку Мэри привела его на задний двор, грязный, покрытый лужами, но совершенно пустой. Эндрю опасливо огляделся по сторонам. Но нет, в этом зловонном тупике они действительно были одни. Об оставшемся позади мире напоминал лишь неясный уличный гул, на фоне которого выделялись колокола дальней церкви. Луна колыхалась на поверхности лужи, словно любовное письмо, брошенное строптивой красоткой.

— Здесь нас не побеспокоят, мистер, — заверила Мэри Келли, прижавшись к стене и притянув к себе Эндрю.

И прежде чем молодой человек успел что-либо сообразить, девица ловко расстегнула его брюки и высвободила пенис. Она проделала это совершенно непринужденно, без всяких церемоний, которые обожали ее товарки из Челси. Полное равнодушие, с каким Мэри вскинула юбки, открывая дорогу страсти, свидетельствовало о том, что этот священный миг был для нее не более чем надоевшей рутиной.

— Он уже внутри, — объявила женщина.

Внутри? У Эндрю был достаточно богатый опыт общения с проститутками, чтобы знать, что они порой прибегают к элементарной уловке: зажимают пенис ногами, не пуская его в себя. Если повезет и клиент окажется достаточно пьяным, чтобы быть обманутым, можно имитировать половой акт, избегая настоящего проникновения, чтобы позволить себе маленькую передышку в ежедневной череде соитий и — боже упаси! — предохраниться от беременности. Эндрю это понимал и все же принялся двигаться в такт своей партнерше, счастливый уже тем, что она так близко. И пускай это был всего лишь фарс, все равно они были почти как настоящие любовники. Он чувствовал ее горячее дыхание, ощущал тайный аромат ее тела, обнимал ее, нащупывая сквозь одежду ее формы, и все за несчастные три пенса. Впрочем, это продолжалось недолго, вскоре пришло освобождение. Едва сконфуженный своей неловкостью Эндрю завершил этот странный акт, женщина нетерпеливо его оттолкнула. Молодой человек послушно отстранился. Не обращая внимания на его смущение, Мэри поправила юбки и протянула ладонь, требуя платы. Эндрю поспешно заплатил, стараясь взять себя в руки. В карманах у него было достаточно монет, чтобы купить девушку на всю ночь, но молодой человек предпочел насладиться воспоминаниями о сегодняшнем приключении в тепле собственной постели, а с Мэри договориться на завтра.

— Меня зовут Эндрю, — сообщил он дрогнувшим от волнения голосом. — И я бы хотел снова увидеть тебя завтра вечером.

— Как скажете, мистер. Вы знаете, где меня найти. — Мэри уже направлялась к проходу в темный переулок.

Едва поспевая за своей спутницей, Эндрю размышлял, является ли соприкосновение пениса и внутренней стороны бедер достаточным основанием, чтобы теперь он мог положить руку ей на плечо. Он уже почти осмелился это сделать, но тут их едва не сбила с ног еще одна пара, двигавшаяся в противоположном направлении. Эндрю пробормотал извинения субъекту, лица которого в темноте было никак не разглядеть, а Мэри весело поприветствовала его спутницу.

— Апартаменты свободны, Энни, — сообщила она, махнув рукой в сторону заднего двора, который они с Харрингтоном только что покинули.

В ответ Энни разразилась весьма немелодичным хохотом и потащила кавалера дальше. Эндрю проводил парочку взглядом, пока она окончательно не скрылась в густом мраке. Интересно, а этот парень удовлетворится притворным соитием, спросил он себя, изнывая от возбуждения.

— Я же вам говорила, это тихое местечко, — равнодушно произнесла Мэри Келли, выбираясь на Хэнбери-стрит.

Они коротко простились у входа в «Британию». Обескураженный холодностью девушки Эндрю поплелся по ночным переулкам, высматривая свой экипаж. На поиски ушло не меньше получаса. Садясь в карету, молодой Харрингтон избегал смотреть на Гарольда.

— Прикажете домой, сэр? — спросил кучер не без яда.

На следующий день Эндрю твердо решил предстать перед Мэри тертым калачом, а не изнеженным, заикающимся от смущения петиметром. Такой женщине сначала требовалось продемонстрировать свою силу, а уж потом прибегать к арсеналу улыбок и комплиментов, что безотказно действовали на дам из общества.

Мэри Келли коротала время над кружкой пива за столиком в углу. Ее неприветливый вид немного обескуражил молодого человека, но он все же решил идти до конца. Заказав пива, он уселся напротив и со всей непринужденностью, на которую был способен, заявил, что знает, как стереть с ее лица это кислое выражение. В ответ девушка одарила незадачливого ухажера таким взглядом, что стало ясно: он выбрал худший из возможных способов начать разговор. После такого приема Эндрю не сомневался, что Мэри не станет напрягать голосовые связки и прогонит его одним взмахом руки, как назойливую муху, однако девушка вдруг подняла голову и уставилась на непрошеного собеседника с неподдельным интересом, будто оценивая. А потом, хлебнув пива, рассказала, что ее подругу Энни, которую они повстречали прошлой ночью, нашли убитой в том самом дворе на Хэнбери-стрит. Бедняжке почти отрезали голову, вспороли живот, вытащили наружу кишки и удалили матку. Эндрю едва смог выдавить что-то вроде «очень сожалею», глубоко потрясенный не только жестокими подробностями, но и тем, что видел несчастную за несколько минут до гибели. Судя по всему, вкусы ее последнего клиента оказались весьма далекими от традиционных. Однако Мэри Келли волновало совсем другое. По ее словам, Энни была третьей проституткой, убитой в Уайтчепеле за последний месяц. Тридцать первого августа на Бакс-роуд обнаружили растерзанное тело Полли Николс, а седьмого сентября под лестницей дешевого пансиона нашли изрезанную ножом Марту Тэбрем. Мэри винила во всем банду вымогателей из Олд-Никол, отбиравших у девиц изрядную часть их заработка.

— Эти сукины дети хотят, чтоб мы пахали только на них, — процедила она сквозь зубы.

Для Эндрю такие вещи были в диковинку, но удивляться не приходилось: Уайтчепел не зря считался язвой Лондона, по здешним улицам бродили в поисках клиентов никак не меньше тысячи проституток, в основном из иммигрантов: еврейки, немки, француженки. Поножовщина была здесь обыденным делом. Мэри Келли вытерла слезы и погрузилась в глубокое молчание, будто молясь про себя, но, к немалому удивлению Эндрю, всего через несколько секунд вышла из оцепенения и с игривой улыбкой взяла молодого человека за руку. Жизнь продолжалась. Что бы там ни было, жизнь продолжалась. Не это ли было у нее на уме? Сама она, по крайней мере, была жива, а значит, этим вечером ей вновь предстояло утюжить грязные улочки опасного квартала, чтобы не потерять крышу над головой. Эндрю с жалостью смотрел на ее руку в дырявой перчатке, худенькую, с обломанными ногтями, безвольно лежащую поверх его ладони. Ему тоже понадобилось время, чтобы овладеть собой, как актеру, что входит в роль, придавая лицу соответствующее выражение. Жизнь и вправду продолжалась. От убийства проститутки мир не перевернулся. И Харрингтон, полный решимости следовать своему плану, ласково пожал девушке руку и проговорил, прикрыв галантность легким флером грусти, словно дождевой завесой:

— У меня довольно денег, чтобы купить твою ночь, но мы оба достойны лучшего, чем грязный задний двор.

Услышав такие речи, Мэри Келли подскочила от изумления, но улыбка Эндрю внушала ей доверие.

— Я снимаю комнату в Миллерс-корт, но, боюсь, вы сочтете ее не слишком роскошной, — ответила она кокетливо.

— Мне там понравится, можешь не сомневаться, — заверил ее молодой человек, чрезвычайно довольный таким оборотом.

— Только у меня там муж, — предупредила женщина. — Он не любит, когда я, что называется, беру работу домой.

Для Эндрю это известие стало самым большим потрясением за весь вечер. Ему стоило немалых усилий скрыть разочарование.

— Думаю, у тебя хватит денег, чтобы его переубедить, — усмехнулась Мэри, наслаждаясь его растерянностью.

Так Эндрю открыл для себя рай, таившийся в убогой каморке. В ту ночь все переменилось: он ласкал ее так нежно, касался ее нагого тела с таким благоговением, что Мэри Келли, к своему удивлению, почувствовала, что ледяной панцирь, надежно скрывавший ее ранимую душу, начал таять. Сладостный вирус его поцелуев проникал в нее все глубже, и проститутка превращалась в женщину, истосковавшуюся по любви. Вступив в лабиринт, по которому суждено блуждать влюбленным, Эндрю без труда нашел укромный уголок, где пряталась настоящая Мэри, и она выбралась на свободу, сбросила путы, словно ассистентка фокусника, восставшая из куба, наполненного водой. Теперь их сердца горели одним пламенем, а когда девушка заговорила о весне в Париже, где она несколько лет назад работала натурщицей у художников, и о детстве в Уэльсе, на Рэтклифф-хайвей, Харригтон понял, что удивительное, неведомое прежде чувство, что наполняло все его существо, и есть та самая любовь, о которой говорили поэты. Как дрожал от воспоминаний ее голос, когда она говорила о петуниях и гладиолусах на парижских улицах и о том, как, возвратившись в Лондон, просила звать ее на французский манер, чтобы вновь и вновь воскрешать образ потерянного рая; и сколько в нем было неподдельного ужаса и тоски, когда Мэри рассказывала о том, как на Рэтклифф-хайвей вешали пиратов и их тела долго болтались над Темзой. И в этом немыслимом сочетании нежности и прямоты, сладости и горечи была вся Мэри Келли, самое удивительное из созданий Божьих. Когда же она спросила, чем он зарабатывает на хлеб, коль скоро, по всей видимости, решил выкупить разом все ее ночи, Эндрю рискнул сказать правду, и не только потому, что не хотел начинать со лжи, но и потому, что правда — внезапное чувство, вспыхнувшее при взгляде на портрет, недолгие поиски и чудесная встреча в самом опасном квартале города — казалась такой прекрасной и удивительной, что могла соперничать с самыми романтическими книжками о любви. Покидая Миллерс-корт, он, все еще ощущавший вкус ее поцелуев, старался не смотреть на мужа Мэри Джо, который все это время ждал на холоде, подпирая стену.

Когда Гарольд привез молодого господина домой, на улице уже светало. Слишком взволнованный, чтобы заснуть, полный мыслей о Мэри, Эндрю бросился на конюшню и оседлал одного из отцовских жеребцов. Встретить утреннюю зарю, гарцуя по Гайд-парку в лучшее время суток, когда на траве сверкают капли росы и кажется, будто мир обезлюдел! Разве можно было упустить такую возможность! Через несколько минут молодой человек уже летел неистовым галопом по окружавшему особняк Харрингтонов парку с громким смехом и торжествующими криками, словно солдат в миг победы: на прощание Мэри Келли поглядела на него взглядом, полным любви. Тут пришло время взять свои слова обратно и извиниться перед читателем за неуместный скептицизм: при помощи взгляда можно выразить очень многое. Человеческие глаза — что бездонный колодец, чего в них только нет. Эндрю несся по парку, окрыленный не изведанным доселе волнующим и благодатным чувством, которое мы называем счастьем. Бедняге казалось, будто весь мир залит дивным светом, озарявшим его душу, будто камни, трава, деревья, кусты и даже пронырливые белки источают сияние. Но не пугайтесь, я не собираюсь утомлять вас и самого себя подробным описанием каждого гектара парка Харрингтонов; его ландшафт на самом деле был однообразным и вполне заурядным: самые обычные кусты, деревья и камни, и даже белки — самые что ни на есть обыкновенные, не говоря уже о прочих мелких грызунах, которым конский топот помешал заниматься своими делами.

Через час безумной и счастливой скачки Эндрю осознал, что до возвращения в скромное жилище Мэри остается почти целый день, а стало быть, нужно придумать себе какое-нибудь занятие, чтобы не сойти с ума от мучительного ожидания, ведь, когда ждешь встречи с возлюбленной, время, увы, не начинает идти быстрее, а, напротив, коварно замедляет ход. Харрингтон решил навестить своего кузена Чарльза, с которым охотно делил лучшие моменты своей жизни. На самом деле Эндрю хотелось узнать, заметит ли брат произошедшую с ним перемену. А еще удостовериться, что белки и вправду источают сияние.

IV

В столовой особняка Уинслоу накрывали завтрак для молодого хозяина, который, по обыкновению, еще нежился в постели. Слуги поспешно расставляли на громадном столе под одним из широких окон корзинки со свежими булками, вазочки с печеньем и мармеладом, до краев полные кувшины молока и грейпфрутового сока. Большую часть этой снеди предстояло выбросить, поскольку кузен Эндрю, в чью честь, собственно, и устраивалось пиршество, не был замечен в грехе чревоугодия, а по утрам и вовсе страдал отсутствием аппетита. Эндрю, в доме которого были приняты не менее обильные трапезы, никогда не мог понять, в чем смысл подобной расточительности: за один-единственный бисквит, который его брат отложил бы, едва надкусив, обитатели Уайтчепела вполне могли кого-нибудь убить. Позволительно ли считать такие мысли знаком пробуждения гражданской сознательности или хотя бы сострадания к ближнему? Едва ли. Эндрю Харрингтон был из тех, кто предпочитает заботиться о своем саде, не выглядывая за ограду. Больше всего на свете Эндрю занимала тайна его собственного «я», день ото дня он старательно распутывал клубок своих чувств, настраивал душу, словно музыкальный инструмент, тщась достичь идеального звучания. Уследить за собственными ощущениями было совсем не просто, они были прихотливы, капризны и стремительны, словно стайка рыбешек в пруду, но молодой человек понимал, что тому, кто не разобрался в себе, нечего рассчитывать на благодушие внешнего мира. Не говоря уж о том, что копаться в себе, с изумлением предаваясь новым, не изведанным доселе чувствам, было на редкость увлекательно. Возможно, где-то в самых дальних закоулках этого запутанного лабиринта и вправду таилась разгадка великой тайны по имени Эндрю Харрингтон.

Взяв из вазы, полной фруктов, яблоко, молодой человек расположился в кресле и приготовился ждать, когда его двоюродный брат соизволит вернуться в сей мир. Поставив ноги в пыльных от скачки сапогах на низенькую скамейку, он лениво откусывал от спелого плода, воскрешая в памяти поцелуи Мэри Келли и страсть, с которой оба они пытались утолить накопившийся любовный голод, как вдруг на глаза ему попалась утренняя газета. Заголовок на первой странице «Стар» большими буквами извещал об убийстве Энн Чэпмен, проститутки из Уайтчепела. Заметка расписывала злодеяние во всех анатомических подробностях: помимо матки, как сказала Мэри Келли, у жертвы вырезали мочевой пузырь и влагалище. И сняли с руки дешевые колечки. Обстоятельства убийства по-прежнему оставались тайной, покрытой мраком, однако, допросив уличных девиц в Ист-Энде, полиция объявила о появлении первого подозреваемого, сапожника-еврея по прозвищу Кожаный Фартук, который отбирал у девушек ночную выручку, угрожая им ножом для раскройки. Эндрю тряхнул головой. Статью сопровождала жутковатая иллюстрация, на которой полисмен освещал фонарем окровавленное тело женщины, распростертое на земле. Он совсем позабыл о том, что его рай находится посреди кромешного ада, что женщина, которую он полюбил, — ангел в окружении демонов. Ужасы, описанные в газете, казались совершенно немыслимыми в роскошной столовой богатого особняка, где самым страшным преступлением считалась пыль, не вытертая вовремя нерадивой прислугой. Харрингтон стал подумывать о том, чтобы дать Мэри побольше денег — пусть в случае чего откупится от шантажистов, но по всему выходило, что душегуб обладал отличными навыками в хирургии, а значит, вероятно, был медиком, хотя не следовало сбрасывать со счетов и меховщиков, поваров, цирюльников — одним словом, всех, кто привык управляться с ножом. Еще в газете писали, что придворному ясновидящему королевы Виктории якобы приснилось лицо убийцы. Эндрю вздохнул. Получалось, что ясновидящий, никогда не встречавшийся с преступником, знал о нем больше, чем он, тот, кто видел его прямо перед убийством.

— С каких пор тебя стали занимать дела империи, кузен? — послышался за его спиной насмешливый голос Чарльза. — А, ты, как я погляжу, увлекся хроникой происшествий.

— Доброе утро, Чарльз, — поздоровался Эндрю, откладывая газету с таким видом, будто взял ее исключительно от скуки.

— Подумать только, сколько шума из-за убийства проституток. — Чарльз выхватил из вазы с фруктами кисть отменного винограда и уселся напротив брата. — Хотя я, признаться, и сам заинтригован: к этому не слишком приятному делу привлекли самого Фреда Эбберлайна, лучшего сыщика Скотленд-Ярда. Похоже, наша доблестная полиция взялась за дело всерьез.

Эндрю с деланым равнодушием уставился в окно, за которым ветер подгонял большое облако, похожее на дирижабль. Стараясь не подавать виду, чтобы кузен ничего не заподозрил, он жадно ловил каждое слово, связанное с преступлениями, случившимися в квартале, где жила его возлюбленная. Интересно, как вытянулась бы физиономия Чарльза, узнай он, что его брат не далее как позавчера столкнулся со злодеем в темном проулке Уайтчепела? Хуже всего было то, что Эндрю не мог сказать о нем ничего определенного, за исключением того, что это был здоровенный субъект и от него за версту разило джином.

— Как бы то ни было, хоть Скотленд-Ярд и вмешался, у них до сих пор нет ничего, кроме предположений, порой довольно забавных. — Чарльз оторвал от ветки виноградину и принялся задумчиво крутить ее между пальцами. — Ты слышал, они подозревают индейцев из шоу Буффало Билла, которое показывали на прошлой неделе, и даже актера Ричарда Мэнсфилда, он в «Лицеуме» играет доктора Джекилла и мистера Хайда? Кстати, рекомендую: от сцены перевоплощения и впрямь мурашки по спине бегут.

Эндрю бросил на стол огрызок яблока и пообещал обязательно сходить на спектакль.

— Дошло до того, — продолжал Чарльз нехотя, словно эта тема успела ему наскучить, — что бедолаги из Уайтчепела стали объединяться в дружины и патрулировать улицы. Знаешь, Лондон растет слишком быстро, и полиция перестает справляться со своими обязанностями. В этот проклятый город тянется сброд со всего света. Люди тащатся сюда из своих провинциальных нор в поисках лучшей жизни, а в результате за гроши вкалывают на фабриках или идут воровать, чтобы платить за душную каморку в подвале. Удивительно, что убийства и ограбления не происходят в несколько раз чаще, особенно учитывая, что большинство из них остается безнаказанными. Попомни мои слова, Эндрю: если главари преступного мира сумеют объединиться, они без труда захватят город. Неудивительно, что королева так боится народного восстания, революции по образцу французской, которая доведет до гильотины и ее саму, и все ее семейство. Империя — всего лишь фасад, и его приходится то и дело обновлять, пока он совсем не обветшал. Наши овцы и быки пасутся в Аргентине, наш чай собирают индусы и китайцы, золото добывают в Австралии и Южной Африке, вино, которое мы пьем, завозят из Испании и Франции. Скажи, кузен, что остается нам, кроме преступлений? Уж поверь мне, будь этот сброд получше организован, он в два счета подмял бы под себя государство. На наше счастье, злодейство и здравый смысл плохо сочетаются.

Эндрю с удовольствием слушал брата, хоть и делал вид, что не принимает всерьез его дерзких суждений. Втайне он не уставал поражаться глубине и разнообразию внутреннего мира Чарльза, напоминавшего дом с множеством комнат, столь хорошо изолированных, что, находясь в одной, догадаться о существовании другой было невозможно. Купаясь в роскоши, молодой Уинслоу бесстрашно вскрывал гнойные раны общества, с которыми был знаком чисто теоретически, ибо ни разу в жизни не бывал ни на бойне, ни в инвалидном доме. Внутренний мир самого Эндрю, более походивший на раковину улитки, надежно защищал его от несчастий мира внешнего. Этим братья отличались друг от друга и прекрасно друг друга дополняли: Чарльз рассуждал, Эндрю чувствовал.

— По крайней мере, можно точно сказать, что эти кошмарные события превратили Уайтчепел в на редкость плохое место для ночных прогулок, кузен, — произнес Чарльз, внезапно приняв озабоченный вид. Он перегнулся через стол и смотрел Эндрю прямо в глаза. — Особенно в компании проститутки.

Эндрю не сумел скрыть изумления.

— Ты знаешь? — проговорил он.

Его кузен усмехнулся.

— Слуги много болтают, Эндрю. Если, прохаживаясь по своему шикарному особняку, услышишь смех, доносящийся из-под пола, знай: это обсуждают твои интимные секреты. — Чарльз многозначительно потопал ногой по ковру.

Эндрю вздохнул. Кузен не случайно оставил на столе газету. Скорее всего, он вовсе не спал. Чарльз затеял очередную игру. Предвкушая торжество, он наверняка прятался за одной из многочисленных ширм, украшавших столовую, и поджидал, пока его гость проглотит наживку, что тот благополучно и проделал.

— Чарльз, отец ничего не должен знать! — взмолился Эндрю.

— Не беспокойся, братец. Я представляю, что тогда начнется. Но скажи, ты влюблен в эту девушку или просто развлекаешься?

Эндрю хранил молчание. А что он мог сказать?

— Не хочешь — не отвечай, — смиренно заключил Чарльз. — Боюсь, мне в обоих случаях будет трудно тебя понять. Остается уповать на то, что ты знаешь, что делаешь.

Эндрю, несомненно, сам не мог разобраться в том, что делает, но не мог и остановиться. Каждую ночь он, словно мотылек, спешил в Миллерс-корт, в тесную, убогую каморку, к жаркому, опасному пламени, разожженному Мэри Келли. Они предавались любви до рассвета, не в силах насытиться, словно в их жилы проник яд и они не знали, сколько им осталось жить, словно за стенами их убежища свирепствовала чума. Но, прежде чем без оглядки бросаться в пучину страсти, надлежало оставить на столе горсть монет для Джо, незадачливого супруга Мэри, о котором переодетый простолюдином Эндрю, шагая домой по грязным улочкам Уайтчепела, старался не думать. В общем и целом это были приятные прогулки, несмотря на то что на пути то и дело попадались товарки его возлюбленной, изможденная пехота необъявленной войны, и угрюмый люд, только что поднявшийся с постелей, чтобы, подобно диким зверям, бороться за выживание во враждебном мире; со временем Харрингтон стал находить в этих существах известное очарование, как в диковинных экзотических цветах. В нем росла уверенность, что настоящая, простая и понятная жизнь протекает не в устеленных дорогими коврами владениях богачей, а на этих улицах.

Порой Эндрю приходилось нахлобучивать шапку по самые брови, чтобы не быть узнанным компанией молодых джентльменов, вздумавших наведаться в опасный квартал. Они приезжали в шикарных экипажах и передвигались по улицам стаями, чванливые и надменные, словно завоеватели, в поисках какого-нибудь дешевого борделя, в стенах которого можно было безнаказанно воплотить самые низменные желания и дать волю отвратительным инстинктам, ибо, как Эндрю не раз приходилось слышать в курительных комнатах Вест-Энда, со шлюхами из Уайтчепела можно было творить все, что только позволяли воображение и деньги. При виде этих заносчивых молодых самцов Харрингтона посещало странное чувство, будто Уайтчепел — его территория, которую он призван охранять от чужаков. Однако пресечь вторжение варваров было не в его силах, оставалось лишь смириться и искать забвения в поцелуях любимой, которая с каждым днем становилась все прекрасней, словно новые чувства постепенно возвращали ей украденную жизнью прелесть. И все же в каждом раю затаился змей, и на губах Эндрю Харрингтона все чаще оставался привкус горечи. Его запретной любви не было места за пределами Уайтчепела, ей суждено было оставаться пленницей квартала, призрачной и безнадежной. И пока толпа на улице требовала расправы над сапожником-иудеем по прозвищу Кожаный Фартук, Эндрю спасался от гнева и страха в объятиях Мэри, гадая, отчего она так спокойна: то ли предпочитает наслаждаться ароматом розы, не обращая внимания на колючие шипы, то ли твердо знает, что станет бороться за свое обреченное чувство, даже если для этого придется перевернуть вселенную. Но если так, хватит ли ему самому веры и решимости, чтобы выйти на поле заранее проигранного сражения? Сколько Эндрю ни старался, ему не удавалось представить Мэри среди утонченных леди его круга, смыслом жизни которых было исправно рожать детей и развлекать гостей мужа бренчанием на фортепиано. Справится ли она с этой ролью, сможет ли пережить ледяной прием, который, несомненно, окажет ей общество, или погибнет, словно экзотический цветок за стенами оранжереи?

Чтобы развеяться, Эндрю начал читать газеты, но и они трубили на весь свет об убийствах проституток в Ист-Энде. Как-то утром, просматривая за завтраком очередной номер, он узнал о письме, присланном таинственным преступником в Центральное новостное агентство, в котором тот заверял читателей, что и впредь намерен испытывать свой славный острый нож на телах уайтчепелских девок. Под письмом, написанным ярко-красными чернилами, стояла подпись «Джек Потрошитель», и это прозвище показалось всем куда более выразительным и жутким, чем пресное «убийца из Уайтчепела», до сих пор бывшее в ходу у газетчиков. Новое имя, вызывавшее в памяти мучителя женщин Легконогого Джека из дешевых бульварных романов, с легкой руки репортеров разлетелось по всему городу, и можно было подумать, что жители злосчастного квартала находят тот факт, что по их улицам бродит душегуб с остро отточенным ножом, чем-то вроде знака отличия и чуть ли не повода для гордости. Вскоре после публикации зловещего письма Скотленд-Ярд наводнили схожие послания — в них предполагаемый убийца издевался над полицией, хвалился своими злодеяниями и обещал новые жертвы, из чего Эндрю понял, что в Англии хватает людей, находящих удовольствие в том, чтобы приписывать себе чужие преступления, безумцев с отравленными душами, садистов, чьи болезненные наклонности, к счастью, никогда не воплотятся в жизнь. Авторы анонимных записок не только мешали расследованию, но и, сами того не желая, превращали дикаря с Хэнбери-стрит в мифическое чудовище, воплощение самых древних и навязчивых человеческих страхов. Не исключено, что стремительное размножение мнимых душегубов заставляло настоящего преступника наносить новые удары: в ночь на тридцатое сентября на заднем дворе на Датфилд-Ярд была убита Элизабет Страйд, та самая шведка, что когда-то помогла Эндрю разыскать Мэри Келли, а спустя всего час Потрошитель расправился на Митр-сквер с Кэтрин Эддоуз; в ее случае он не ограничился маткой, заодно вырезав у своей жертвы почку и еще кучу внутренностей, а напоследок отсек ей нос.

Сентябрь сменился холодным октябрем, который разочарованные в Скотленд-Ярде и брошенные на произвол судьбы обитатели Уайтчепела встретили с глухим смирением. В глазах проституток читалось бессилие и странная покорность жестокому року. Жизнь превратилась в бесконечное томительное ожидание, и Эндрю оставалось лишь крепче прижимать к себе Мэри и нежно шептать ей на ушко, что бояться нечего, что неуловимый Джек Потрошитель, каждую ночь обходивший свои охотничьи угодья, не доберется до их мирного убежища. Но такие утешения мало чего стоили, и Мэри стала прятать в Миллерс-корт своих перепуганных подруг, что неизменно становилось причиной ожесточенных ссор с Джо, во время одной из которых он разбил единственное окно их комнатушки. В тот же вечер Харрингтон дал своей подруге денег, чтобы заделать дыру, через которую в скромное жилище проникали острые лезвия холода. Однако Мэри оставила банкноты на столе и послушно легла в постель. Но на этот раз она предлагала любовнику лишь тело; душу Мэри сковал холод, взгляд был полон отчаянной мольбы спасти, забрать ее из этого страшного места, пока еще не слишком поздно.

Эндрю оставалось лишь неумело делать вид, будто он не замечает этих отчаянных взглядов, ибо отнюдь не чувствовал себя в силах перевернуть вселенную, или, иными словами, во всем признаться отцу. И словно укоряя его за трусость, Мэри снова стала бродить по улицам в поисках клиентов и все чаще засиживалась вечерами в «Британии», где ее приятельницы хором проклинали бессилие полиции и могущество бессердечного монстра, который в очередной раз посмеялся над своими беззащитными жертвами, прислав председателю Уайтчепелского комитета общественной бдительности социалисту Джорджу Ласку человеческую почку. Но Эндрю и сам жестоко корил себя за слабоволие, когда поздно ночью Мэри появлялась на пороге каморки мертвецки пьяной. Тогда он подхватывал ее на руки, прежде чем она успевала рухнуть и заснуть, словно собака у очага, и нес к кровати, благодаря Бога за то, что в этот раз его любимой не повстречался монстр с ножом. Убийца не наносил нового удара вот уже несколько недель, квартал патрулировали восемьдесят полицейских, но Харрингтон знал: вечно так продолжаться не может и только ему по силам уберечь Мэри от беды. Каждую ночь, пока его возлюбленная металась в алкогольном бреду, сплетая нити кровавых кошмаров, Эндрю давал себе слово, что завтра же поговорит с отцом, однако наутро подходил к дверям отцовского кабинета и тут же отступал в нерешительности. А вечером, поникший и пристыженный и все чаще навеселе, возвращался в Миллерс-корт, чтобы в который раз увидеть немой упрек в глазах Мэри Келли. Харрингтон часто вспоминал громкие слова, какими пытался завлечь Мэри в первые дни их знакомства: что он искал ее все эти восемнадцать лет, нет, пятьдесят, сто, целую вечность; что он искал ее и в прошлой жизни, в каждом из своих воплощений, что их душам суждено вечно встречаться в лабиринтах времени, и прочие романтические бредни, которые теперь должны были казаться ей пустой болтовней избалованного богача, вздумавшего предпринять увеселительную экскурсию в мир нищих и обездоленных. «Где твоя любовь, Эндрю?» — спрашивал ее взгляд испуганной газели, когда она в очередной раз отправлялась в «Британию», чтобы вернуться за полночь, едва держась на ногах.

Так могло бы продолжаться еще долго, но студеной ночью на седьмое ноября при виде Мэри, возвращавшейся из кабака, в душе Эндрю что-то перевернулось. Возможно, виной тому был алкоголь, что в известных дозах порой способствует провидческим откровениям, или, быть может, Харрингтону просто пришло время прозреть, но он вдруг понял, что без Мэри Келли его жизнь не имеет никакого смысла, а значит, вступив в борьбу за их общее будущее, он, по крайней мере, ничем не рискует. Впечатленный собственной храбростью, впервые за долгое время позволившей ему свободно вздохнуть полной грудью, Эндрю вышел на улицу, энергично захлопнув за собой дверь, и твердым шагом направился туда, где его, по обыкновению, ждал Гарольд, нахохлившись на козлах, будто филин, изредка прихлебывая коньяк, чтобы согреться.

В эту ночь Харрингтону-старшему предстояло узнать, что его младший сын влюбился в проститутку.

V

Не беспокойтесь, дорогие читатели, я помню, что в начале книги обещал вам появление чудесной и удивительной машины времени, и чуть позже она, спешу вас заверить, обязательно появится, а с ней и свирепые туземцы, без которых не обходится ни один приключенческий роман. Но всему свое время: чтобы начать игру, сначала требуется расставить на доске фигуры. Так что пускай наше повествование движется своим чередом, а мы тем временем вернемся к нашему Эндрю, которого оставили как раз в тот момент, когда он, приказав кучеру во весь опор гнать к особняку Харрингтонов, попытался навести порядок в мыслях и укрепить дух, но вместо этого прикончил припасенную в кармане бутылку. Рассчитывать на цивилизованную беседу с отцом все равно не приходилось, и ни связная речь, ни ясная голова в этом деле не помогли бы. Все, что предстояло сделать Эндрю, — это собрать в кулак жалкие остатки мужества, чтобы не потерять лицо во время разговора. Не имело смысла даже переодеваться в приличный костюм, который он на всякий случай прятал под сиденьем кареты. С тайнами было покончено. У ворот особняка Харрингтонов молодой человек выпрыгнул из экипажа, приказал Гарольду не трогаться с места и почти бегом кинулся к дому. Проводив взглядом одетого в лохмотья хозяина, кучер покачал головой и стал прикидывать, долетят ли до него гневные вопли Харрингтона-старшего.

Эндрю совсем позабыл, что в этот вечер отец ужинал с деловыми партнерами, так что, когда он, резко толкнув дверь, влетел в библиотеку, на него с изумлением уставились около дюжины гостей. Такого юноша не ожидал, но струившийся по венам алкоголь заставлял его действовать, презрев всякий страх. Окинув взглядом собрание джентльменов в элегантных костюмах, он без труда отыскал отца и брата Энтони: они стояли у камина. Оба застыли на месте с бокалом в одной руке и сигарой в другой и недоуменно разглядывали вновь прибывшего. Погодите, вы еще и не так удивитесь, подумал Эндрю, втайне обрадованный присутствием посторонних. Говорить с отцом при свидетелях было легче, чем наедине. Чувствуя на себе пристальные выжидательные взгляды, он набрал в легкие воздуха и произнес:

— Отец, я влюблен.

За этим признанием последовала гробовая тишина, которую нарушало лишь неловкое покашливание одного из гостей.

— Эндрю, я не думаю, что сейчас подходящий момент для того, чтобы… — начал Харрингтон-старший, стараясь скрыть гнев, но сын остановил его неожиданно властным жестом.

— Поверь, отец, более подходящий случай вряд ли представится, — заявил Эндрю, изо всех сил пытаясь удержать равновесие, дабы не завершить свою дерзкую речь эффектным падением.

Отец недовольно поморщился, но промолчал. Эндрю набрался смелости. Настало время навсегда изменить свою жизнь.

— И моя избранница… — объявил молодой человек, — проститутка из Уайтчепела по имени Мэри Келли.

Произнеся эти слова, он с вызывающей улыбкой оглядел комнату. Кто-то из гостей побледнел от ужаса, кто-то схватился за голову, но все как один хранили молчание. Слово было за хозяином дома, остальным в этой драме отводилась роль зрителей. Все взоры обратились на Уильяма Харрингтона. Отец Эндрю негромко кашлянул, неловко поставил бокал на каминную полку, словно тот вдруг стал ему мешать, и принялся разглядывать узоры на ковре.

— Вопреки тому, что мне часто приходилось слышать, — продолжал Эндрю, будто не замечая, как старший Харрингтон стремительно наливается гневом, — проститутки ступают на путь порока вовсе не по душевной склонности. Поверьте, любая из них предпочла бы зарабатывать на хлеб как-нибудь по-другому. Я знаю, о чем говорю. — Гости продолжали хранить молчание, демонстрируя превосходную выдержку в нелегком положении. — В последние недели я провел среди них немало времени. Я видел, как по утрам они умываются в лошадиных канавах, как, не имея денег, чтобы заплатить за кров и постель, они пытаются спать сидя и даже стоя, привалившись к стене…

Закончив свою пылкую речь, Эндрю вдруг понял, что его чувство к Мэри куда сильнее и глубже, чем он мог представить, и ощутил острую жалость к джентльменам из общества, чье размеренное, благопристойное существование невыносимо пресно и лишено подлинных страстей. Уж он-то мог рассказать им, каково это терять голову, сгорая от восторга. Он, вкусивший плод любви и познавший саму его суть, вскрывший этот удивительный механизм и увидевший собственными глазами, как вращаются все его шестеренки. Но Эндрю больше не успел произнести ни слова, поскольку его отец, издав яростный рык, в два прыжка пересек комнату, едва не сорвав ковер своей тростью, и с силой хлестнул сына по щеке. Эндрю попятился назад и с трудом устоял на ногах. Осознав, что произошло, он провел ладонью по горящей щеке и вымученно улыбнулся. Несколько мгновений, показавшихся всем присутствующим вечностью, отец и сын стояли посреди библиотеки, глядя друг другу в глаза, потом Харрингтон-старший произнес:

— Отныне у меня только один сын.

Эндрю собрал последние силы, чтобы не выдать своих чувств.

— Как тебе будет угодно, — проговорил он ледяным тоном. И, повернувшись к гостям, учтиво добавил: — Джентльмены, прошу меня извинить. Я покидаю этот дом навсегда.

Затем он развернулся с таким высокомерным видом, на который только был способен, и вышел вон. Холодный ночной воздух немного освежил и успокоил Эндрю. Осторожно спускаясь по парадной лестнице, он думал о том, что пощечиной дело ограничится едва ли. Разгневанный отец наверняка лишит его наследства. И немудрено: снести такое оскорбление от собственного отпрыска, утратить контроль над собой, поддаться приступу бешенства, давно ставшего притчей во языцех, и все это in situ,[5] на глазах у самых богатых и влиятельных лондонских коммерсантов. Теперь у Эндрю не было ничего, кроме любви Мэри Келли. Если до роковой сцены в библиотеке в нем еще теплилась надежда, что отец, тронутый его историей, проявит милосердие и по крайней мере позволит сыну увезти любовницу подальше из Уайтчепела и от страшного маньяка, то теперь стало ясно, что влюбленным остается полагаться лишь на собственные силы. Молодой человек сел в экипаж и приказал кучеру ехать обратно в Миллерс-корт. Гарольд, все это время ходивший кругами подле кареты в ожидании развязки, забрался на облучок и принялся нахлестывать лошадей, гадая, чем же закончилась драма в особняке; к чести верного слуги надо сказать, что, основываясь на едва уловимых косвенных признаках, он восстановил всю сцену с исчерпывающей достоверностью.

Оставив экипаж в условленном месте, Эндрю помчался по Дорсет-стрит, сгорая от нетерпения обнять Мэри и сказать, как сильно он ее любит. Ради любви он бросил все. И не чувствовал ни малейшего сожаления, разве что небольшую тревогу за будущее. Но ничего, все устроится. Чарльз не бросит брата в беде. Он не откажется одолжить кузену небольшую сумму, которой хватит на то, чтобы снять квартиру в Вокс-холле или на Уорвик-стрит и протянуть, пока не подвернется какая-нибудь работа. Мэри могла бы сделаться швеей, а он… И правда, что станет делать он? Не важно, он молод и силен, найдется дело и для него. Важнее всего было то, что Эндрю наконец осмелился восстать против отцовской власти. Мэри Келли безмолвно молила своего возлюбленного увезти ее из Уайтчепела, и он сделает это — с отцовской помощью или без нее. Они уедут отсюда, из этого проклятого квартала, из этой преисподней.

Запыхавшись, Харрингтон остановился у арки, ведущей в Миллерс-корт, и посмотрел на часы. Пять утра. Мэри наверняка вернулась, скорее всего такая же пьяная, как и он. Забавное выйдет объяснение двух пьянчуг, усмехнулся про себя Эндрю. Будем гримасничать и размахивать руками, как приматы мистера Дарвина. Счастливый, словно ребенок, он поспешил в их с Мэри комнату. Дверь под номером тринадцать была заперта. Эндрю постучал, но ему никто не ответил. Девушка, должно быть, заснула. Осторожно, чтобы не порезаться осколками оставшихся стекол, Харрингтон просунул руку в разбитое окно и открыл засов, как делала Мэри Келли, когда потеряла ключ.

— Мэри, — позвал молодой человек. — Это я, Эндрю.

Но позвольте мне ненадолго прервать свое повествование, ибо мне непросто подобрать слова, чтобы рассказать о том, какую бездну чувств довелось пережить моему герою в считаные мгновения. Время чрезвычайно гибко, оно способно растягиваться и складываться гармошкой, будто аккордеон, вопреки тому, что показывают часы. Каждому из нас иногда доводилось ощущать эту гибкость на собственном опыте в зависимости от того, с какой стороны двери туалетной комнаты мы находились. Для Эндрю несколько секунд превратились в вечность. Чтобы описать последовавшую далее сцену, мне, автору, необходимо принять точку зрения своего героя, так что верному читателю придется простить мне известную неловкость стиля. Переступив порог комнаты, молодой человек не поверил собственным глазам, точнее, отказался поверить. Краткий миг, растянувшийся для Эндрю на целую вечность, он пребывал в блаженном неведении, но в его сознание постепенно начинала проникать правда, столь чудовищная, что невозможно было признать ее и остаться в живых. То, что лежало на кровати поверх перепачканных кровью простыней, было Мэри Келли и в то же время никак не могло быть ею. Эндрю все не удавалось взять в толк, что произошло, ведь прежде ему, как и большинству людей, не приходилось видеть изуродованных трупов. Но, хотя в мире пикников и модных шляп не существовало ничего подобного, молодой человек наконец понял, что лежит перед ним, и, не успев преисполниться ужаса и отвращения, сделал следующий вывод: распростертое на кровати выпотрошенное тело было его возлюбленной. Потрошитель — ибо это мог быть только он — содрал кожу с лица своей жертвы, однако Харрингтон больше не мог лгать самому себе, отрицая, что убитая — Мэри Келли. Что толку, словно малое дитя, прятаться от страшной правды: мертвая женщина была одного с Мэри роста, походила на нее телосложением, а главное, лежала в ее постели. Эндрю затопила чудовищная, невыносимая боль, которой, он знал, суждено было стать еще сильнее, как только минует спасительная апатия первых минут. Юноша не смел приблизиться к любимой, не решался воздать ей последние почести: мешала кошмарная улыбка на лишенном кожи лице. Не эти ли губы он целовал совсем недавно? Не это ли искалеченное выпотрошенное тело, что теперь внушало ему такой страх и отвращение, он ласкал бесконечными ночами? Боль подсказывала Эндрю, что брошенная на кровати окровавленная плоть — уже не Мэри Келли, что нож Потрошителя выпустил из нее душу. Затуманенный ужасом взгляд Харрингтона скользил по комнате, примечая детали: багряный ком, валявшийся у его ног, оказался печенью, странный предмет на ночном столике — отрезанной грудью, а то, что он сначала принял за изюминку, — нежным лиловым соском. Судя по всему, преступник действовал неторопливо, с удивительным хладнокровием. В комнате было жарко: сукин сын посильнее разжег очаг, чтобы работать в тепле. Эндрю закрыл глаза: он и так видел достаточно. С него хватит. Бесчеловечный убийца с богатым воображением и острым ножом преподал Эндрю важный урок тошнотворной анатомии: человеческая жизнь, настоящая человеческая жизнь, не имела ничего общего с каждодневным бытом: ни с поцелуями, ни с успехами, ни с прохудившимися туфлями. Настоящая жизнь протекала тайно, словно подземная река, и была ведома лишь хирургам и судебным медикам, да еще безымянному убийце с острым лезвием. Изнутри королева Виктория и последний лондонский нищий были похожи как две капли воды и являли собой сложное соединение органов, костей и тканей, оживленное дыханием Творца. Вот что пережил Эндрю Харрингтон в считаные мгновения, после того как обнаружил свою подругу мертвой, хотя ему эти мгновения показались долгими часами, из которых складывалась вечность. Постепенно сквозь пелену боли и омерзения стало проступать чувство вины: ведь Мэри погибла из-за него. Он мог бы спасти ее, но все медлил. И вот какова цена его трусости. Представив любимую в руках безжалостного злодея, Эндрю застонал от бессильной ярости. И вдруг понял, что злодеем сочтут его самого, если застанут на месте преступления. К тому же настоящий убийца, вполне возможно, до сих пор бродил поблизости, и ему ничего не стоило прибавить к сегодняшней жертве еще одну. Подарив Мэри прощальный взгляд, но так и не решившись к ней прикоснуться, молодой человек гигантским усилием воли заставил себя выйти из комнаты, навсегда покинув возлюбленную.

Словно в тумане он закрыл за собой дверь, оставив все как было. У входа в Миллерс-корт его скрутил приступ тошноты. Согнувшись в три погибели под каменной аркой, Эндрю изверг на землю содержимое своего желудка, почти пустого, если не считать выпитого за ночь виски. Немного придя в себя, он прислонился к стене, вялый, замерзший и совершенно обессиленный. От арки была хорошо видна дверь комнаты номер тринадцать, его собственного рая, где теперь лежало бездыханное тело его подруги. Сделав пару шагов, Эндрю убедился, что дурнота немного отступила, и, пошатываясь, побрел по Дорсет-стрит.

Оглушенный, полуослепший, Харрингтон шел наугад, горько вздыхая и всхлипывая. Молодой человек не стал утруждать себя поисками Гарольда; о том, чтобы вернуться домой, не могло быть и речи, а куда еще отправиться, он не знал и потому бесцельно кружил по лабиринту перепутанных улочек. Когда Уайтчепел остался позади, Эндрю отыскал какой-то глухой переулок и рухнул на мостовую прямо посреди мусорных ящиков, дрожа от холода и утратив последние силы. Свернувшись на земле в позе зародыша, он приготовился коротать остаток ночи. Как Харрингтон и предполагал, его отчаяние делалось все глубже. Боль стала такой острой, что молодой человек ощущал ее почти физически. Тело ныло так, словно его поместили в саркофаг, утыканный изнутри острыми шипами. Эндрю хотелось убежать от самого себя, спастись от терзающей боли, но он был обречен оставаться пленником собственной пылающей плоти. Харрингтон в ужасе спрашивал себя, утихнет ли боль со временем хоть немного. Он где-то читал, что в глазах умерших можно увидеть отражение их убийц. А что, если в зрачках Мэри отразилась мерзкая ухмылка Потрошителя? Этого Эндрю не знал, но был твердо уверен, что он сам станет исключением, ибо в его мертвых глазах навеки застынет кровавая улыбка Мэри Келли.

Лишенный сил, раздавленный болью, Эндрю пролежал на голой земле несколько часов. Изредка он приподнимал голову, чтобы испустить отчаянный вопль, бросить вызов Потрошителю, который, возможно, бродил неподалеку со своим кинжалом, смеясь над жалким слабаком, а в остальное время тихонько всхлипывал, равнодушный ко всему, утопающий в волнах ужаса.

Свет нового дня, понемногу разгонявший ночную тьму, вернул юношу к жизни. С окрестных улиц доносился привычный утренний гомон. Эндрю с трудом поднялся на ноги и, стуча зубами от холода — ветхая куртка его слуги оказалась весьма ненадежной защитой, — побрел по неожиданно многолюдной улице.

Заметив, что фасады домов украшают гирлянды из флажков, Эндрю сообразил, что настал день инаугурации лорд-мэра. Стараясь ступать как можно тверже, он поспешил слиться с толпой. Одежда юноши была покрыта грязью, но он привлекал к себе внимания не больше, чем обыкновенный нищий. Харрингтон понятия не имел, где очутился, куда направляется и что ему делать дальше, но все это было не важно. Первый попавшийся на пути паб оказался вполне подходящим, как и любой другой. Эндрю не было нужды плестись с остальными зеваками к Дворцу правосудия, чтобы приветствовать Джеймса Уайтхеда, нового лорд-мэра. Молодой человек рассудил, что алкоголь спасет его от пробиравшего до костей холода и поможет привести в порядок мысли, которые становились все опаснее. Кабак был наполовину пуст. От густого запаха сосисок и бекона у Эндрю заныло в желудке, и он поспешил выбрать место подальше от кухни и заказал бутылку вина. Чтобы привлечь внимание флегматичного трактирщика, пришлось несколько раз постучать кулаком по столу. Чтобы скоротать время, Харрингтон принялся рассматривать немногочисленных посетителей, которые уткнулись в свои стаканы, не обращая внимания на доносившийся с улицы праздничный шум. Один из завсегдатаев пересекся с Эндрю взглядом, и молодого человека охватил безотчетный ужас. А что, если это Потрошитель? Что, если он его выследил? Присмотревшись, Харрингтон понял, что тот, кого он принял за убийцу, слишком мал ростом и на вид вполне безобиден, но сердце его продолжало трепетать. Теперь Эндрю знал, на что способен человек, любой человек, даже тщедушный пьянчужка. Для кого-то выпотрошить свою жертву и разложить внутренности вокруг трупа — то же самое, что расписать Сикстинскую капеллу. Молодой человек посмотрел в окно. Люди как ни в чем не бывало шли по своим делам. Почему никто из них не замечал, что мир изменился, что он больше непригоден для жизни? Эндрю вздохнул. Мир изменился только для него. Он откинулся на стуле и решил напиться, а там видно будет. Денег хватило бы, чтобы полностью опустошить небогатые погреба заведения, а никаких других планов у молодого Харрингтона пока не было. Опершись о стол и уронив голову на руки, Эндрю попытался отключиться, впасть в блаженное забытье. Однако ему не удалось отрешиться от реальности настолько, чтобы не слышать криков продавца газет:

— Покупайте «Стар»! Специальный выпуск: «Джек Потрошитель пойман!»

Эндрю вскочил на ноги. Джек Потрошитель пойман? Не может быть! Высунувшись в окно, он оглядел улицу и приметил на углу мальчишку, продававшего газеты. Подозвав его, Эндрю поспешно протянул в окно монету и получил взамен свежий номер «Стар». Молодой человек дрожащей рукой отодвинул бутылки и развернул газету на столе. Нет, он не ослышался. «Джек Потрошитель пойман!» — возвещал заголовок. Для затуманенного вином сознания прочесть заметку оказалось делом непростым, но Эндрю терпеливо добрался до конца и заставил себя вникнуть в смысл прочитанного. В газете сообщалось, что прошлой ночью Джек Потрошитель совершил свое последнее преступление. Жертвой стала проститутка валлийского происхождения по имени Мэри Дженнетт Келли, найденная в меблированных комнатах Миллерс-корт, дом номер двадцать шесть по Дорсет-стрит. Эндрю пропустил абзац, в котором приводились подробности злодеяния, и сразу перешел к поимке злодея. Если верить газетчикам, убийца, что четыре месяца держал в страхе Ист-Энд, был схвачен людьми Джорджа Ласка меньше чем через час после преступления. Пожелавший остаться неизвестным свидетель услышал крики Мэри Келли и позвал ребят из Комитета бдительности, которые, хоть и подоспели к месту убийства слишком поздно, смогли застигнуть Потрошителя, убегавшего по Миддлсекс-стрит. Арестованный сначала отпирался, но был вынужден во всем признаться, когда в его кармане обнаружили еще теплое сердце жертвы. Его звали Брайан Риз, он служил коком на торговом корабле «Нырок», который прибыл в Лондон с Барбадоса в июле и на следующей неделе должен был отбыть обратно на Карибские острова. На допросе у детектива Фредерика Эбберлайна, уполномоченного вести расследование, Риз признался во всех пяти вменяемых ему преступлениях и не без доли юмора поведал о том, как напоследок задумал разделаться с жертвой в тепле, а не посреди улицы. «Я понял, что должен пойти за той пьяной шлюхой, как только ее увидел», — с довольным видом заявил подозреваемый и сообщил, что убил собственную мать, которая тоже торговала своим телом, как только подрос и стал достаточно сильным, чтобы наносить смертельные удары ножом. Однако вопрос о том, зачем ему понадобилось убивать, привел Риза в замешательство. Заметка сопровождалась фотографией преступника, так что у Эндрю наконец появилась возможность хорошенько разглядеть того, с кем он столкнулся на покрытой тьмой Хэнбери-стрит. Внешность душегуба его разочаровала. То был самый обыкновенный человек, чуть полноватый, с ухоженными бакенбардами и густыми усами. Несмотря на мрачный вид, который, впрочем, легко объяснялся обстоятельствами, в коих был сделан снимок, Риза без труда можно было принять как за убийцу, так и за мирного булочника. Как бы то ни было, он совсем не походил на кровожадное чудовище, порожденное воображением напуганных лондонцев. Оставшиеся страницы были отведены под интервью с главным комиссаром столичной полиции Чарльзом Уорреном, признававшим, что полиция потерпела фиаско, и обескураженными моряками, товарищами арестованного, но их откровения Эндрю совершенно не интересовали. Получалось, что он вернулся в каморку Мэри Келли сразу после ухода убийцы и каким-то чудом разминулся с молодцами Джорджа Ласка. О том, что было бы, если бы представители Комитета бдительности застали молодого Харрингтона над трупом Мэри Келли, было страшно даже подумать. Так что ему еще повезло. Эндрю оторвал первую страницу газеты, сложил пополам, сунул в карман и потребовал у трактирщика еще бутылку. Он потерял возлюбленную, но, по крайней мере, не был забит до смерти разъяренной толпой.

И спустя восемь лет Эндрю носил в кармане роковую заметку. Газетная страница от времени пожелтела, как, впрочем, и он сам. Сколько раз он перечитывал ее, словно покаянную молитву, повторяя список нанесенных Мэри ран. Ничего более важного за прошедшие годы так и не случилось. Что было с ним потом? Эндрю вспоминал с трудом. Кажется, он так и слонялся из паба в паб, пока Гарольд не обнаружил его мертвецки пьяным в каком-то притоне и не отвез домой. Несколько дней юноша провалялся в лихорадке. В бреду он то пытался понять дьявольскую логику, с которой Риз разложил по комнате внутренности Мэри Келли, то сам кромсал ножом ее тело под одобрительным взглядом Потрошителя. Однажды, когда туман лихорадки немного рассеялся, Эндрю увидел отца, сгорбившегося у его изголовья. Легко же ему было раскаиваться теперь, когда никакой помощи уже не требовалось и довольно было изобразить скорбь, погрузившись в траур, к которому немедленно присоединилось все семейство, включая Гарольда. Эндрю раздраженно отмахнулся от родителя, но Уильям Харрингтон был слишком горд, чтобы истолковать этот жест иначе, чем руку, протянутую для примирения. Харрингтон-старший хотел очистить свою совесть и, как бы то ни было, добился своего. Теперь он мог со спокойной душой вернуться к деловым переговорам. Эндрю было все равно: они с отцом никогда не понимали друг друга и едва ли могли сблизиться после всего, что случилось.

Болезнь заставила молодого человека пропустить похороны Мэри Келли, но не казнь ее убийцы. Несмотря на протесты медицинских светил, утверждавших, что чудовищный мозг Потрошителя, в котором с самого рождения проступали контуры будущих злодеяний, бесценная находка для науки, Риза повесили в тюрьме Уондзуорт. Эндрю пошел на казнь неохотно, понимая, что смерть убийцы от руки палача не воскресит Мэри Келли и других несчастных. Господь воздает по заслугам, но не меняет жизнь на жизнь. Возможно, в миг, когда шею Риза захлестнула петля, где-то в мире родился ребенок, и это высшая форма справедливости, доступной в нашем мире. Не зря люди восстают против воли Бога, а порой и вовсе отказываются верить, что Он создал мир. В тот же вечер портрет Мэри Келли в библиотеке Уинслоу вспыхнул от лампы и сгорел. Так, по крайней мере, утверждал Чарльз, подоспевший как раз вовремя, чтобы потушить пожар.

Эндрю был благодарен брату, но уничтожение портрета, с которого все началось, ровным счетом ничего не меняло. Зачеркнуть прошлое было невозможно. Благодаря родительскому великодушию младший Харрингтон мог вернуться к прежней жизни, но доля наследника огромного состояния, накопленного отцом и братом, больше не казалась ему заманчивой. Деньги не могли излечить Эндрю, но на них можно было купить дозу опия в притоне на Поланд-стрит. По способности даровать быстрое и благое забвение опий не шел ни в какое сравнение с алкоголем; недаром греки использовали его в своих ритуалах. Теперь Харрингтон дни напролет валялся на тюфяке за аляповатыми восточными ширмами, посасывая трубку. В тускло освещенных газовыми лампами комнатах в окружении мутных, засиженных мухами зеркал он ненадолго забывал о своей боли, все дальше углубляясь в лабиринт наркотического сна, а услужливый малаец время от времени заново набивал его трубку. Потом появлялись Чарльз или Гарольд и увозили Эндрю домой. «Кольридж лечил опием кариес, а я — душевные муки», — говорил молодой человек, когда кузен в очередной раз заводил разговор о том, сколь пагубна его новая привычка. Чарльз, как всегда, был прав, и хотя благотворное воздействие опия вскоре сошло на нет, Эндрю, даже перестав посещать притоны, продолжал носить в потайных карманах ампулы с лауданумом.

Так продолжалось два-три года, потом боль утихла, а на ее место пришло нечто куда более страшное: апатия, летаргия, равнодушие. Произошедшее лишило Эндрю воли к жизни, сделало слепым и глухим, обратило его мир в пустоту. Он говорил и двигался по инерции, словно автомат, и лишь в самом дальнем уголке его души, словно скрытое от посторонних глаз чудо, теплилась жизнь. Днем он прятался в своей комнате, а ночами бесцельно бродил по Гайд-парку. Страждущей душе не было дела до мира живых: что толку в красоте цветка, если существование его случайно, быстротечно и бессмысленно? Чарльз, успевший жениться на одной из сестричек Келлер — Эндрю точно не помнил, на какой из них, Мадлен или Виктории — и переселиться в элегантный коттедж на Элистан-стрит, продолжал навещать кузена почти каждый день и регулярно водил его в свои любимые бордели, надеясь, что в лоне какой-нибудь молоденькой потаскушки окажется достаточно огня, чтобы растопить сковавший его брата лед. Но все попытки вытащить Эндрю из трясины были тщетны. С точки зрения Чарльза, на которую мы, если читатель позволит, попробуем встать для усиления драматического эффекта, Харрингтон покорно принял роль жертвы. В конце концов, мученики тоже нужны, они напоминают нам о жестокости Создателя и его зловещей изобретательности по части плетения человеческих судеб. Возможно, пережитое позволило его кузену заглянуть в собственную душу, проникнуть в самые дальние и темные ее глубины. Многим ли из нас доводилось познать горе как оно есть, чистое и беспримесное? Эндрю Харрингтону выпали счастье и боль во всей их полноте. Теперь он почивал на своей беде, словно факир на острых шипах, и ждал, сам не зная чего; возможно, аплодисментов в знак того, что представление закончено. Чарльз полагал, что у его брата еще достаточно воли к жизни, но тот сознательно заглушает ее, движимый то ли чувством вины, то ли привычкой к страданию. Но роль была сыграна, спектакль окончен, и пришло время покинуть сцену. Потому, приезжая к Харрингтонам и заставая Эндрю живым, Уинслоу всякий раз вздыхал с облегчением. И возвращался домой ни с чем, чувствуя, что все его усилия бесполезны, и размышляя над тайнами мира, в котором судьба человека может навсегда перемениться от одного взгляда на картину в библиотеке. Удастся ли ему хоть что-нибудь изменить? Сумеет ли он спасти брата, пока еще не слишком поздно? Этого Уинслоу не знал. Он знал одно: сдаваться нельзя, ведь никому, кроме кузена Чарльза, не было до Эндрю Харрингтона никакого дела.

В каморке на Дорсет-стрит Эндрю достал из кармана газетную вырезку и в последний раз, словно молитву, повторил список ран Мэри Келли. Потом он аккуратно сложил листок и спрятал обратно в карман пальто. Постель была чистой и без единой складки, никто и не заподозрил бы, что восемь лет назад на ней обнаружили изувеченный труп. Но в остальном все было по-прежнему: почерневшее зеркало, в котором до сих пор мелькали тени убийцы и жертвы, склянки от духов Мэри, шкаф, где висели ее платья, пепел в очаге от огня, который развел Потрошитель, чтобы творить свое черное дело в тепле. В мире едва ли нашлось бы более подходящее место, чтобы свести счеты с жизнью. Эндрю прижал дуло пистолета к нижней челюсти и положил палец на спусковой крючок. Скоро эти стены обагрятся кровью, а он наконец перенесется на далекую луну, где на холодном ложе ждет его Мэри Келли.

VI

Держа палец на спусковом крючке, Эндрю размышлял о преимуществах, которые дает самоубийство: больше не нужно, как это случается с остальными, бояться смерти, предчувствовать ее в начале каждой болезни, прислушиваться, не подкрадывается ли она сзади, вероломная владычица царства бездонных пропастей и острых вершин, скользких ледников и коварных коней, любительница посмеяться над ничтожеством, возомнившим себя венцом творения. Сколько страхов, сколько предосторожностей — и все для того, чтобы рано или поздно непременно оказаться в ее когтях. Что поделать: при создании мира не было предусмотрено справедливости и существовал только всего один способ исправить этот просчет. Если Харрингтона что-то и беспокоило, то отнюдь не вопросы метафизики. Умереть он не боялся, ведь страх смерти проистекает из сознания того, что после нашего перемещения в библейский загробный мир или погружения в пустоту жизнь как таковая не исчезнет, вселенная будет существовать и после нас, как собака, у которой из лапы достали клеща. Для большинства людей выстрелить означало бы встать из-за игорного стола в надежде, что в следующий раз выпадут карты получше. Однако Эндрю сомневался, что следующий раз будет. Он давно утратил веру. Молодой человек не надеялся, что после смерти ему воздастся за страдания на земле, ибо не верил в само воздаяние. Его страхи были вполне прозаическими: когда пуля пробьет челюсть, наверняка будет очень больно.

Думать об этом было неприятно, но Эндрю сам выбрал свою участь, а значит, должен был перетерпеть боль. Он поудобней расположил палец на спусковом крючке и сжал зубы, готовясь раз и навсегда покончить со своей нелепой жизнью. И тут раздался стук в дверь. Эндрю с удивлением открыл глаза. Кого еще черт принес? Быть может, мистер Маккарти видел, как он пришел, и заявился клянчить денег на стекло? Стук сделался громче. Проклятый крохобор! Пусть только сунется со своим нытьем про разбитое окно — мигом схлопочет пулю. Есть ли смысл в таком положении соблюдать абсурдный, по сути, запрет на убийство ближнего, особенно если дело касается мистера Маккарти?

— Эндрю, я знаю, ты там. Открой!

Харрингтон скривился от досады, узнав голос кузена. Чарльз, вечно этот Чарльз, таскается за ним повсюду, будто сторож. Уж лучше бы это был мистер Маккарти. Не стрелять же в Чарльза! Но как, во имя всего святого, кузен его нашел? И почему он уверен, что Эндрю еще жив?

— Убирайся, Чарльз, я занят! — крикнул Харрингтон.

— Эндрю, не делай этого! Я знаю, как спасти Мэри!

Спасти! Эндрю желчно рассмеялся. У его кузена, надо признать, всегда было богатое воображение, но на этот раз ему явно изменило чувство меры.

— Позволь тебе напомнить, что Мэри умерла, — сообщил Харрингтон. — Ее убили в этой самой комнате восемь лет назад. Тогда я мог ее спасти, но не спас. Интересно, что ты собираешься предпринять сейчас? Отправиться в прошлое?

— Именно, — ответил кузен и подсунул что-то под дверь.

Эндрю опустил взгляд. На полу валялось рекламное объявление.

— Прочти, Эндрю, — попросил Чарльз, заглянув в разбитое окно. — Прямо сейчас.

Эндрю было немного стыдно, что брат видит его таким, в нелепом и неудобном положении, с дулом пистолета у челюсти. Но он отлично понимал, что Чарльз не уйдет, а потому опустил оружие и встал, чтобы подобрать с пола афишку.

— Ладно, Чарльз, ты победил, — проворчал молодой человек. — Посмотрим, что там у тебя.

Эндрю поднял афишку и внимательно изучил. Объявление было напечатано на листе ин-октаво небесно-голубого цвета. Харрингтон прочел его и не поверил своим глазам. Фирма «Путешествия во времени Мюррея» предлагала, ни много ни мало, совершить путешествие во времени. Текст объявления гласил:

Текст сопровождала картинка — своего рода батальная сцена, нарисованная с большим старанием, но без особого мастерства. Посреди руин сошлись не на жизнь, а на смерть две армии. Одна из них явно была человеческой, другую составляли человекоподобные металлические монстры. Изображение было слишком примитивным и схематическим, чтобы разглядеть подробности.

Какого черта? Эндрю оставалось только впустить кузена в комнату. Войдя, Чарльз запер за собой дверь. Он дрожал от холода и дышал на закоченевшие руки, но все же светился от счастья из-за того, что успел предотвратить самоубийство. По крайней мере на время. Первым делом Уинслоу подобрал валявшийся на кровати пистолет.

— Как ты узнал, что я здесь? — спросил Эндрю, пока его кузен принимал угрожающие позы, целясь в собственное отражение.

— Ты меня разочаровываешь, братец, — отозвался Чарльз, вытряхивая из магазина пули и пряча их в карман пальто. — Витрина в доме твоего отца открыта, один пистолет пропал, и сегодня седьмое ноября. И где прикажешь тебя искать, если не здесь? Ты бы еще рассыпал по пути хлебные крошки.

— Ясно.

Чарльз в очередной раз был прав. И предельно откровенен. Уинслоу ловко перевернул пистолет, ухватил его за дуло и протянул Эндрю.

— Готово. Теперь можешь стреляться сколько душе угодно.

Эндрю с мрачным видом взял оружие и поспешно сунул в карман, торопясь поскорее убрать с глаз долой этот неприятный предмет. Ничего не поделаешь, самоубийство придется отложить. Чарльз глядел на кузена с глумливым осуждением, будто требуя объяснений, но у Эндрю не было сил втолковывать своему спасителю, что смерть для него — единственный выход. Вместо этого он решил отвлечь Чарльза, изобразив интерес к объявлению.

— А это что? Шутка? — спросил Харрингтон, помахав листочком. — Где ты это напечатал?

Чарльз покачал головой:

— Это не шутка, брат. Фирма «Путешествия во времени Мюррея» действительно существует. У них контора на Грик-стрит, в Сохо. И они вправду устраивают путешествия во времени.

— Но… Разве можно путешествовать во времени? — недоверчиво проговорил Эндрю.

— Можно, кузен, поверь мне, — ответил Чарльз очень серьезно. — Я сам путешествовал.

Несколько мгновений братья молча смотрели друг на друга.

— Я тебе не верю, — заявил наконец Эндрю, ожидая, что Чарльз как-нибудь себя выдаст, но тот лишь пожал плечами.

— Я не лгу, — повторил Чарльз. — На прошлой неделе мы с Мадлен побывали в двухтысячном году.

Эндрю было расхохотался, но увидел лицо кузена и подавил смех.

— Так ты не шутишь?

— Я говорю совершенно серьезно, — ответил Чарльз. — Правда, оно того не стоило, в двухтысячном году холодно и грязно, люди воюют с машинами. Но не побывать в будущем — все равно что не пойти на оперу, о которой все говорят.

Эндрю слушал кузена с прежним недоверием.

— И все же это было очень увлекательно, — продолжал Чарльз. — Весьма волнующее ощущение. Мадлен уже успела порекомендовать Мюррея всем своим подругам. Ей особенно приглянулись сапоги солдат человеческой армии. Она хотела купить такие в Париже, но не нашла. К несчастью, путешествие было совсем коротким.

Эндрю заглянул в объявление, обещавшее ровно то же самое, о чем говорил Чарльз.

— Я все равно не верю… — пробормотал он.

— Это вполне естественно, брат. Однако, пока ты бродил по Гайд-парку в компании призраков прошлого, мир не стоял на месте. Время идет, хоть ты этого и не замечаешь. И каким бы странным тебе это ни казалось, в салонах теперь только и говорят что о путешествиях в четвертое измерение. Они вошли в моду весной, после того романа.

— Романа? — переспросил сбитый с толку Эндрю.

— Ну да! «Машина времени» Герберта Уэллса. Между прочим, я тебе его давал. Ты так и не прочел?

С тех пор как Эндрю наотрез отказался сопровождать Чарльза в скитаниях по пабам и борделям и заперся дома, Уинслоу сменил тактику и стал снабжать кузена книгами, в основном новыми романами малоизвестных авторов, которые, следуя чаяниям эпохи прогресса, сочиняли истории о невиданных машинах, способных творить любые чудеса. Французы вслед за Жюлем Верном называли такие книжки «невероятными путешествиями», однако британские издатели придумали термин «научные романы», а публика охотно подхватила его и стала применять к любым книгам, в которых фантастические события оправдывались научными допущениями. Подобные романы, наследующие сочинениям Лукиана из Самосаты и Бержерака, без труда вытеснили старомодные истории о призраках и зачарованных замках. Из диковинных устройств, порожденных буйной писательской фантазией, Эндрю больше всего запомнился противокошмарный шлем, приводимый в действие маленькой паровой машиной, который отгонял от спящего дурные сновидения и насылал приятные. Была еще леденящая душу история об ученом-еврее, который изобрел машину для увеличения предметов и испытал ее на насекомых: описание нашествия на Лондон мух размером с дирижабль, способных разрушать здания и сгибать башни взмахом крыла, производило сильное впечатление, несмотря на явную нелепость. В другое время Эндрю глотал бы такие книжки в один присест, однако, утратив связь с реальным миром, он перестал интересоваться и миром литературы. Молодой человек больше не нуждался в обезболивающих снадобьях, он привык без страха смотреть в бездну и не желал, чтобы Чарльз подбирался к нему окольными литературными путями. Харрингтон подозревал, что книга некоего Уэллса до сих пор валяется в его шкафу среди других едва пролистанных романов.

Чарльз театрально заломил руки, сокрушаясь о невежестве кузена, уселся на стул, поставил напротив еще один и жестом пригласил Эндрю садиться. Слегка наклонившись вперед, словно приходской священник, готовый исповедовать прихожанина, он начал пересказывать сюжет романа, не так давно взбудоражившего всю Англию. Эндрю слушал без особого интереса. Главный герой книги изобрел машину времени. Простым нажатием рычажка он перенесся в далекое будущее, где его изумленному взгляду предстали прыткие, как зайцы, улитки, деревья, внезапно выраставшие из-под земли, танцующие в небе звезды и ночь, в один миг сменявшая день… В невообразимом 802 701 году на нашей планете жили две во всем противоположные друг другу расы: прекрасные, ни на что не годные элои, обитавшие на поверхности земли, и чудовищные морлоки, которые прятались в подземных пещерах. Услышав об этом, Эндрю скривился от омерзения, а Чарльз слегка улыбнулся и поспешил добавить, что важен не сюжет как таковой, а едкая сатира на современное общество. Англичан же больше всего поразило то, что Уэллс предложил рассматривать время как четвертое измерение, своеобразный туннель, по которому можно передвигаться.

— В мире, как известно, есть три измерения, — объяснял Чарльз, задумчиво вертя в руках шляпу. — Длина, высота и ширина. Но, для того чтобы предмет мог существовать, для того чтобы мы могли лицезреть эту шляпу здесь и сейчас, требуется еще одно — протяженность. Вещи не только занимают пространство, но и длятся во времени. Шляпа есть не только здесь, но и сейчас, потому мы ее и видим. Получается, что все мы живем в четырехмерной вселенной. Но если предположить, что время — такое же измерение, как и все остальные, отчего в нем нельзя перемещаться? В принципе, именно этим мы и занимаемся. Ты, я, наши шляпы: все, что есть в мире, медленно и неуклонно движется вперед, приближаясь к собственной смерти. Уэллс задается вопросом: почему нельзя ускорить это движение, а то и вовсе развернуться и пойти обратно, к тому, что мы привыкли называть прошлым и что на самом деле всего лишь очередной моток нити в клубке? Если время — одно из измерений, почему в нем нельзя перемещаться с такой же легкостью, как в остальных?

Чрезвычайно довольный собственной речью, Чарльз бросил шляпу обратно на кровать. Подождав, пока Эндрю осмыслит сказанное, он продолжал:

— Признаться, когда я прочел книгу, все это показалось мне не более чем затейливой фантазией, я и представить не мог, что такое допустимо с точки зрения науки. Должен сказать, Эндрю, роман произвел настоящий фурор, о нем говорили буквально все. В клубах, в салонах, в университетах, на фабриках во время перерыва. Никого не интересовали ни кризис в Соединенных Штатах и его последствия для Англии, ни картины Уотерхауса, ни пьесы Оскара Уайльда. Все кому не лень спорили, можно ли путешествовать во времени. Даже женщины. Рассуждения о том, что ждет нас в будущем, делали пятичасовое чаепитие не таким уж скучным занятием. В основном это были разговоры в пользу бедных, которые ни к чему не вели, но вот научное сообщество, кажется, всерьез заинтересовалось новой проблемой, кое-что даже стало попадать в газеты. Как бы то ни было, фантазии Уэллса легли на благодатную почву: кому из нас не хотелось бы увидеть грядущее своими глазами, проникнуть дальше, расширить границы своего краткого и эфемерного существования. Всем хочется попасть в будущее, и двухтысячный год выбран не случайно; совершенно ясно, что за столетие человечество успеет изобрести все, что угодно, и наш мир станет удивительным волшебным местом, возможно даже пригодным для жилья. Сначала все это казалось забавной игрой, безумной фантазией. Но в прошлом октябре открылись «Путешествия во времени Мюррея». О новой затее трубили на всех углах, писали в газетах, афиши на улицах возвещали: Гиллиам Мюррей может воплотить наши мечты, может отправить нас в двухтысячный год. Билеты стоили целое состояние, но за ними немедленно выстроились очереди. Даже те, кто еще вчера утверждал, что путешествовать во времени немыслимо, ждали у дверей конторы с горящими глазами, словно дети, которым пообещали чудо. Никто не хотел пропустить такое событие. Нам с Мадлен не удалось попасть в первую экспедицию — только во вторую. И мы действительно отправились в будущее, Эндрю. Я — тот, кого ты сейчас видишь перед собой, — проник на сто пять лет вперед и вернулся обратно. Мое пальто до сих пор пахнет пеплом войны будущего, камешек, который я тайком подобрал на мостовой, лежит за стеклом в моей гостиной рядом с шиферовскими подносами, как частица грядущего в нашем еще мирном Лондоне.

Эндрю чувствовал себя лодкой, подхваченной течением. Мысль о том, что человек может шагнуть сквозь время, преодолеть рамки своей эпохи, вторгнуться в святилище грядущего, проникнуть далеко за грань собственной смерти и увидеть собственных потомков, казалась ему далеким и странным сном. Впервые за многие годы в молодом человеке проснулся слабый интерес к тому, что происходило за пределами его души. Впрочем, Харрингтон поспешил затоптать робкие искорки, пока из них не успело разгореться пламя. Он пережил и перечувствовал все, что может выпасть человеку, и теперь пребывал в вечном трауре, душа его опустела и высохла. Без Мэри в мире не осталось ни одной причины, способной заставить его жить дальше.

— Все это очень интересно, Чарльз, — утомленно вздохнул Эндрю, всем своим видом показывая, что дерзкое вмешательство человека в естественный ход вещей оставило его совершенно равнодушным, — но при чем тут Мэри?

— Постой, кузен, ты что, еще не понял? — воскликнул потрясенный Чарльз. — Этот Мюррей путешествует в будущее. Я уверен, что, если ему как следует заплатить, он согласится устроить для тебя частную экспедицию в прошлое. И тогда тебе будет в кого разрядить пистолет.

Эндрю застыл на месте, разинув рот.

— В Потрошителя? — спросил он едва слышно.

— Вот именно, — ответил Чарльз. — Если ты попадешь в прошлое, то сможешь сам спасти Мэри.

Эндрю ухватился за спинку стула, чтобы не упасть. Неужели такое возможно? — спрашивал он себя, не в силах преодолеть оцепенение. Попасть в прошлое, в 7 ноября 1888 года, и спасти Мэри? Самым невероятным казалось даже не путешествие во времени, не то, что он сможет увидеть и обнять ту, чье тело давно превратилось в прах. Удивительнее всего был сам шанс спасения, шанс исправить ошибку, взять на себя ответственность и все изменить. Сколько раз он просил об этом Господа! Но выходит, у его молитв был неправильный адресат. Помощь пришла от науки.

— Мы ничего не потеряем, если попробуем, — заключил Уинслоу. — Ну что ты скажешь?

Эндрю долго глядел в пол, стараясь справиться с нахлынувшими чувствами. Вот чего он ждал восемь лет, в глубине души понимая, что это невозможно. Наконец Харрингтон, бледный и решительный, поднял глаза на брата.

— Я согласен, — сказал он глухо.

— Молодец, Эндрю! — Чарльз хлопнул кузена по плечу. — Молодец!

Эндрю неуверенно улыбнулся и вновь принялся рассматривать свои ботинки, размышляя, каково это будет вернуться в прошлое, к давно пережитому, к собственным воспоминаниям.

— Ну что ж, — произнес Чарльз, бросив взгляд на часы. — Первым делом надо где-нибудь поужинать. Путешествовать во времени на голодный желудок не рекомендуется.

Карета Чарльза поджидала у входа в Миллерс-корт. Эта ночь почти ничем не отличалась от других ночей. Братья поужинали в «Кафе Рояль» — Чарльз обожал тамошнее мясное суфле, — посетили заведение мадам Норрель — Чарльз имел обыкновение знакомиться с новыми поступлениями, пока их не успели попробовать слишком много клиентов, — и наконец расположились в таверне «Коларидж» — Чарльз считал их коллекцию шипучих вин лучшей в городе, — где и встретили рассвет. Прежде чем спиртное затуманило обоим мозги, Уинслоу успел рассказать, что ездил в 2000 год на огромном трамвае под названием «Хронотилус», приводимом в движение при помощи гигантской паровой машины, но Эндрю был решительно не способен сосредоточиться на будущем: все его мысли были о путешествии в прямо противоположном направлении, то есть в дни давно минувшие. Кузен пообещал, что там он сможет лицом к лицу встретиться с Потрошителем и защитить Мэри. Восемь лет в душе его копилась неизбывная, как он привык считать, ненависть к отвратительному чудовищу, и теперь ей суждено было выплеснуться наружу. Одно дело присутствовать при казни негодяя и совсем другое — встретиться с ним в поединке, прибыв из будущего с экспедицией Мюррея. Сжимая в кармане рукоятку пистолета, Харрингтон думал о человеке, которого встретил на Хэнбери-стрит. Прежде ему не приходилось ни в кого стрелять, но несколько часов тренировки на бутылках, голубях и кроликах должны были дать результаты. Все пройдет как надо, если он сумеет сохранить хладнокровие. Он разрядит пистолет не торопясь, с холодным сердцем и ясной головой и во второй раз увидит, как умирает Потрошитель. Тогда справедливость действительно восторжествует и смерть монстра воскресит Мэри Келли.

VII

Несмотря на ранний час, в Сохо бурлила жизнь. Эндрю и Чарльз с трудом протискивались сквозь толпу мужчин в котелках и женщин в маленьких шляпках, украшенных перьями, а кое у кого и настоящими чучелами птичек. Держась под руки, парочки спешили по тротуару, входили и выходили из магазинов, искали случая перейти улицу, лавируя в сплошном потоке роскошных экипажей, изящных кабриолетов, двухэтажных трамваев и повозок, груженных бочками, корзинами с фруктами и неприятного вида брезентовыми тюками, которые вполне могли оказаться похищенными с кладбищ мертвецами. Неудачливые художники, актеры и циркачи в запыленной, поношенной одежде демонстрировали на перекрестках свои сомнительные таланты, надеясь разжалобить какого-нибудь ценителя искусства. Чарльз с самого завтрака болтал без умолку, но его слова тонули в уличном шуме, в котором стук колес смешивался с голосами уличных торговцев и невезучих кандидатов в артисты. Эндрю шагал за братом словно в тумане, ничего не видя перед собой и ничего не чувствуя, кроме сладкого аромата, который источали корзины цветочниц.

Контора Мюррея занимала небольшое здание в начале Грик-стрит. В прежние времена в нем располагался театр, однако новый владелец успел привнести в неоклассический фасад современные мотивы. К элегантным дверям из дорогого дерева вела настоящая колоннада, фронтон украшало изображение Хроноса, вращавшего зодиакальное колесо. Бог времени выглядел мрачным стариком с длиннющей бородой, водопадом сбегавшей до самого пояса. Картину окружала рама из песочных часов, тот же мотив повторялся в резных оконных карнизах на втором этаже. Помпезная доска розового мрамора возвещала о том, что это живописное место принадлежит фирме «Путешествия во времени Мюррея».

Чарльз и Эндрю сразу обратили внимание, что прохожие стараются не задерживаться у причудливого фасада. А приблизившись, поняли отчего. Над подъездом витала столь нестерпимая вонь, что съеденный кузенами завтрак тут же запросился на волю. Двое рабочих, замотав носы платками, с мылом отмывали стену. С их щеток на тротуар стекала отвратительная черная пена.

— Прощения просим за беспокойство, — извинился один из рабочих, ослабив маску. — Какой-то негодник вымазал фасад коровьим навозом, но мы сейчас все исправим.

Обменявшись недоуменными взглядами, Эндрю и Чарльз достали собственные платки, соорудили маски на манер разбойников с большой дороги и юркнули в подъезд. В вестибюле царил совсем другой аромат благодаря пышным букетам роз и гладиолусов. Как можно было догадаться по фасаду, символика времени и здесь попадалась на каждом шагу. В центре высилась огромная механическая скульптура в виде двух похожих на щупальца гигантского насекомого рук, сжимавших песочные часы размером с теленка в литой металлической оправе. Из одного полушария в другое перетекал не песок, а голубоватый порошок, таинственно поблескивающий в свете ламп. Руки, приводимые в действие невидимыми рычагами, то и дело переворачивали часы, и загадочный порошок сыпался из полушария в полушарие без остановок, как само время. С колоссальной фигурой соседствовали другие устройства, не такие впечатляющие, но куда более изящные, с маленькими молоточками, колесиками и шестеренками. Как гласили таблички на витринах, то были первые попытки человека создать часовой механизм. На стенах висели часы — от традиционных голландских консольных часов с гирями, украшенных херувимами и сиренами, до австрийских ходиков, чьего монотонного, умиротворяющего тиканья служащим конторы не хватало по воскресеньям.

Заметив посетителей, сидевшая в углу секретарша покинула свой пост и засеменила им навстречу. Барышня передвигалась торопливо и робко, точно мышка, ее шаги шуршали в такт стрелкам. Вежливо поприветствовав молодых людей, секретарша с энтузиазмом сообщила, что в третьей экспедиции в 2000 год еще остаются вакансии и она с радостью зарезервирует для них места. Прибегнув к своей безотказной сияющей улыбке, Чарльз учтиво отклонил предложение и объявил, что у них неотложное дело к самому Гиллиаму Мюррею. После минутной заминки барышня заверила джентльменов, что мистер Мюррей на месте и наверняка их примет. Чарльз вознаградил бедняжку за рвение еще более обворожительной улыбкой. Не без труда отведя взор от его сверкающего белизной оскала, секретарша развернулась на каблучках и знаком пригласила гостей следовать за ней. В глубине помещения начиналась широкая мраморная лестница, ведущая наверх. Эндрю и Чарльз в сопровождении девушки миновали длинный коридор, украшенный гобеленами, изображающими сцены войны будущего. Часы на комодах и столиках тикали в унисон. Добравшись до кабинета Мюррея, секретарша попросила посетителей подождать в приемной, но Чарльз сделал вид, будто не расслышал ее просьбы, и решительно толкнул дверь, увлекая за собой кузена.

Братья оказались в просторном, нелепо обставленном кабинете, стены которого, будто шатер полководца на поле брани, были сплошь завешаны географическими картами. Обнаружить в этом громадном помещении хозяина оказалось непросто: Гиллиам Мюррей растянулся на ковре и самозабвенно играл с собакой.

— Доброе утро, мистер Мюррей! — поздоровался Чарльз, делая шаг вперед. — Меня зовут Чарльз Уинслоу, а это мой двоюродный брат Эндрю Харрингтон. Не могли бы вы уделить нам несколько минут, если вы, конечно, не слишком заняты?

Гиллиам Мюррей, толстяк в элегантном лиловом костюме, ответил на иронический выпад Уинслоу многозначительной улыбкой игрока, у которого припасено в рукавах немало козырей.

— Для столь блестящих молодых джентльменов у меня всегда найдется время, — заявил он, поднимаясь на ноги.

Едва Гиллиам Мюррей встал во весь рост, Эндрю и Чарльзу стало ясно, что перед ними поистине незаурядная личность. Владелец фирмы был настоящим гигантом с головой Минотавра и такими мощными ручищами, что казалось, ему ничего не стоит жонглировать быками. Несмотря на внушительные габариты, двигался предприниматель легко и плавно. У него были аккуратно зачесанные назад соломенные волосы и огромные синие глаза; горящий в них огонь выдавал неуемную натуру честолюбца, привыкшего прятать гордыню за любезными улыбками, привычными для гибких, чувственных губ. Хозяин конторы широким жестом пригласил гостей к письменному столу, ловко прокладывая путь среди бессчетных глобусов и тумбочек, заваленных тетрадями и книгами. И здесь всюду были часы. Они висели на стенах, тикали на книжных полках, а за стеклом специальной витрины были выставлены клепсидры, солнечные часы и прочие древние устройства для измерения времени. Эндрю подумал, что Мюррей организовал эту выставку в насмешку над человеческим ничтожеством, над полным бессилием рода людского перед лицом всемогущего времени. Все, что мы смогли, — это попытаться отобрать у времени его метафизическую сущность, засунуть его в пошлое и нелепое устройство, чтобы следить, не опаздываем ли мы на встречу. Чарльз и Эндрю расположились в удобных креслах эпохи Реставрации перед массивным письменным столом на бронзовых лапах, хозяин кабинета уселся напротив, спиной к широкому окну. Ясный свет, лившийся сквозь стекло, погружал комнату в жизнерадостную деревенскую атмосферу, и Харрингтон подумал, что человек, покоривший время, вполне мог обзавестись личным солнцем посреди хмурого для всех остальных осеннего утра.

— Надеюсь, вы извините меня за неприятный инцидент у подъезда, — произнес Мюррей, поморщившись. — Наш фасад уже второй раз пачкают навозом. Не исключено, что это заговор, чтобы таким отвратительным способом помешать нашей работе, — предположил он, недоуменно пожав плечами. — Как видите, далеко не все считают, что путешествия во времени благотворны для нашего общества. А между тем после выхода в свет романа Уэллса это самое общество буквально помешалось на подобных путешествиях. Как бы то ни было, мне трудно извлечь из актов вандализма какие бы то ни было выводы, ибо вандалы до сих пор не сделали никаких заявлений. Они ограничиваются тем, что пачкают нам фасад.

После этих слов Гиллиам Мюррей замолчал, уставившись в пространство. Несколько мгновений он оставался погруженным в собственные мысли, потом, будто вспомнив, что он в кабинете не один, перевел взгляд на гостей.

— Итак, джентльмены, чем я могу вам служить?

— Мне бы хотелось, чтобы вы частным порядком переправили меня в осень тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, мистер Мюррей, — выпалил Эндрю, обрадованный тем, что ему наконец предоставили слово.

— В Страшную осень? — удивился Мюррей.

— Да, в ночь на седьмое ноября, если быть точным.

Гиллиам внимательно оглядел молодого человека. Затем, не пытаясь скрыть разочарования, залез в ящик стола и вытащил большую стопку бумаг, перевязанную лентой, небрежно швырнул на стол, будто нечто в высшей степени отвратительное, к чему было до крайности неприятно прикасаться.

— Знаете, что это такое, мистер Харрингтон? — спросил Мюррей со вздохом. — Просьбы о частных экскурсиях, которые мы получаем каждый день. Люди мечтают побродить среди висячих садов Вавилона, познакомиться с Клеопатрой, Галилеем и Платоном, увидеть собственными глазами битву при Ватерлоо, строительство пирамид и распятие Христа. У каждого есть любимая историческая эпоха, и он думает, что туда можно отправиться, назвав кучеру адрес. Люди полагают, что мы распоряжаемся прошлым. Вам зачем-то понадобился восемьдесят восьмой год. Не сомневаюсь, что у вас, как и авторов всех этих писем, есть на то веские основания, но, боюсь, я ничем не могу вам помочь.

— Но я хочу вернуться всего на восемь лет назад, мистер Мюррей, — возразил Эндрю. — Я заплачу вам, сколько вы попросите.

Мюррей горько усмехнулся:

— Дело не во временных отрезках. И не в деньгах. Будь оно так, мистер Харрингтон, мы с вами уж как-нибудь договорились бы. Нет, здесь проблема, если позволите, технического характера: мы не можем разгуливать по прошлому и будущему, как нам вздумается.

— Получается, вы можете отправить нас только в двухтысячный год? — спросил расстроенный Чарльз.

— Так и есть, мистер Уинслоу, — подтвердил Мюррей, устремив на Чарльза печальный взгляд. — В самое ближайшее время мы планируем расширить предложение, но пока единственная доступная нам дата — это двадцатое мая двухтысячного года, день решающей битвы между машинами коварного Соломона и воинством людей под командованием доблестного капитана Шеклтона. Разве это было не увлекательно, мистер Уинслоу? — спросил хитрый предприниматель, демонстрируя отличную память на лица.

— Да, мистер Мюррей, — поколебавшись, согласился Чарльз. — Весьма увлекательно. Просто я подумал…

— …Что мы можем отправиться, куда захотим, — закончил владелец фирмы. — Да, я понимаю. Но, увы, это не так. Боюсь, прошлое пока не в нашей компетенции.

Произнеся эти горькие слова, Мюррей поглядел на посетителей с искренним сочувствием, давая понять, как тяжело ему их разочаровывать.

— Дело в том, господа, — вздохнул он, выпрямляясь в кресле, — что мы движемся не в потоке времени, как персонаж Уэллса, а вне его. По его коре. Не внутри, а снаружи, если можно так выразиться. — Гиллиам смотрел на гостей не моргая, словно кот.

— Я не понимаю, — заявил Чарльз.

Гиллиам Мюррей кивнул, будто и не ожидал другого ответа.

— Я позволю себе привести простой пример: можно подняться и обойти дом от первого этажа до мансарды изнутри, по лестницам. А можно облазать снаружи по карнизам.

Эндрю и Чарльз неохотно согласились: им не нравилось, что этот Мюррей разговаривает с ними как с умственно отсталыми детьми.

— Что бы там ни говорили, — продолжал владелец фирмы, — задуматься о путешествиях во времени меня заставил вовсе не роман мистера Уэллса. Если вы читали книгу, вам должно быть известно, что автор бросает вызов научному сообществу, предлагая новое бескрайнее поле для исследований, но, в отличие от своего собрата по перу Жюля Верна, избегает подробного рассказа о том, как действует изобретенная его героем машина, оставляя простор для читательского воображения. Пока учеными не будет доказано, что машина времени может существовать в реальности, ее будут воспринимать как выдумку. Изобретут ли такую машину когда-нибудь? Хотелось бы верить, что да: научные достижения нашего века делают меня оптимистом. Давайте признаем, джентльмены: мы с вами живем в уникальную эпоху. В эпоху, когда человек день ото дня становится все могущественнее, соперничая с Богом. Сколько чудес продемонстрировала наука в последние годы! Одни изобретения, такие как калькулятор, пишущая машинка или электрический лифт, призваны облегчать нам повседневную жизнь, другие раздвигают границы возможного и делают нас всесильными. Сегодня мы в мгновение ока преодолеваем огромные расстояния благодаря локомотивам и очень скоро сможем незримо переговариваться со знакомыми на другом конце страны при помощи устройства, которое американцы называют телефоном. И хотя среди нас еще остаются те, кто считает прогресс святотатством и полагает, что человеку негоже выходить за рамки, установленные Создателем, я лично убежден, что, покоряя природу, наука, наряду со вкладом в образование и мораль, смягчает нравы, заставляет нас преодолевать врожденное варварство. Взгляните на этот хронометр. — Гиллиам взял с края стола маленькую деревянную коробочку. — Их давно пустили в серийное производство и устанавливают на всех без исключения судах. Однако этот простейший, казалось бы, прибор существовал не всегда; в свое время британское Адмиралтейство пообещало премию в двадцать тысяч фунтов стерлингов тому, кто изобретет устройство для измерения протяженности морских путей, ибо ни один часовщик не мог создать часовой механизм, неподвластный качке. Премию получил некий Джон Харрисон, который бился над решением этой проблемы сорок лет. За причитающейся суммой он пришел восьмидесятилетним стариком. Звучит вдохновляюще, не правда ли? За каждым открытием стоят человеческая воля, решимость сделать жизнь лучше, создать нечто, что переживет века и станет привычной вещью для будущих поколений. Пока среди нас есть люди, не готовые вечно собирать плоды с деревьев и вызывать дождь боем тамтамов, те, кто готов использовать свой интеллект по назначению и никогда не удовлетворится примитивным паразитическим существованием божьих тварей, прогресс не остановить. А потому я ни на миг не сомневаюсь в том, что очень скоро мы будем летать в небесах на крылатых повозках и свободно перемещаться во времени, подобно героям Уэллса. Наши потомки смогут вести двойную жизнь: в течение недели они станут работать в своих банках, а по воскресеньям предаваться любви с прекрасной Нефертити или помогать Ганнибалу покорять Рим. Представляете, как изменится наше общество после такого изобретения? — Гиллиам лукаво взглянул на собеседников и вернул хронометр на место, оставив крышку приподнятой, как у шкатулки с обручальным кольцом или как створка открытой раковины. — А пока наука бьется над тем, как воплотить наши мечты в реальность, мы нашли иной способ передвигаться во времени, который, увы, не позволяет нам самим выбирать направление.

— Что вы имеете в виду? — заинтересовался Эндрю.

— Я имею в виду… магию, — глухо произнес Гиллиам.

— Магию? — тупо переспросил Эндрю.

— Да, магию. — Мюррей с таинственным видом сложил ладони и негромко присвистнул, изображая шум ветра в печной трубе. — Но не той, что показывают в театрах, и не той, которой нас потчуют проходимцы из ордена Золотой Зари.[6] Я говорю о настоящей магии. Вы верите в нее, джентльмены?

Эндрю и Чарльз неуверенно переглянулись, смущенные столь странной переменой темы, однако Гиллиам вовсе не ждал ответа.

— Разумеется нет, — сказал он печально. — Вот почему я решил хранить все в тайне. Пусть клиенты думают, что мы пользуемся достижениями науки. В науку верят все. В современном мире она выглядит куда респектабельней колдовства. Времена изменились. И все же магия существует, поверьте мне.

И тут, к удивлению молодых людей, Мюррей поднялся на ноги и издал пронзительный свист. Пес, все это время мирно дремавший на ковре и не проявлявший к людским делам никакого интереса, немедленно вскочил и радостно бросился к хозяину.

— Господа, разрешите представить вам Вечность, — торжественно произнес Мюррей, пока вышеупомянутая Вечность в восторге скакала вокруг него. — Вы любите собак? Погладьте, не бойтесь.

Догадываясь, что это непременное условие продолжения разговора, Эндрю и Чарльз встали со своих мест и послушно погрузили пальцы в мягкую, ухоженную шерсть великолепного, хоть и чересчур энергичного представителя породы золотистый ретривер.

— Джентльмены, — провозгласил Гиллиам, — вы прикасаетесь к чуду. Как я уже говорил, магия существует. И ее можно потрогать. Сколько, по-вашему, лет Вечности?

В поместье Чарльза было полно собак, он с детства привык с ними возиться, и вопрос хозяина не вызвал у него затруднений. С видом знатока изучив зубы животного, молодой человек ответил без тени сомнения:

— Год, самое большее — два.

— Верно, — признал Гиллиам, опускаясь на колени и ласково обнимая пса. — В реальном времени тебе действительно год, не так ли?

Окончательно сбитый с толку Эндрю устремил на кузена взгляд, полный тревоги. Тот ободряюще улыбнулся.

— Как вы уже слышали, — продолжал Мюррей, вставая, — создать эту фирму меня подвигла вовсе не книга Уэллса. Это чистое совпадение, хотя, не стану скрывать, интерес к четвертому измерению, который мистер Уэллс пробудил у нашей публики, сыграл мне на руку. Знаете, отчего эти путешествия так волнуют людей? У каждого из нас есть заветные желания, мечты. Путешествия во времени — заветная мечта человечества. А вас, господа, навел на эту мысль мистер Уэллс? Полагаю, что нет. И меня тоже нет, могу вас заверить. Мистер Уэллс помог нам сформулировать абстрактную идею, выразить словами извечное людское стремление.

Мюррей сделал паузу, дожидаясь, пока его речь осядет в мозгах у слушателей, как пыль с выбитого ковра на мебели.

— До того как основать это дело, я работал с отцом, — продолжал он. — Мы занимались подготовкой экспедиций. Одно из сотен обществ, которые посылают исследователей в самые дальние, неизведанные уголки планеты за этнографическими и археологическими открытиями — о них потом пишут в научных журналах, за экзотическими цветами и насекомыми — их выставляют в витринах музеев, чтобы публика могла подивиться прихотливой фантазии Бога. Но прежде всего нами двигала жажда узнать мир, в котором нам выпало жить. Особого рода любопытство, осмелюсь сказать. Человеку не дано знать, куда заведет выбранный им путь, не правда ли, джентльмены?

Не дожидаясь ответа, Гиллиам Мюррей жестом пригласил братьев следовать за ним. Маленькая экспедиция, к которой немедленно присоединилась Вечность, обогнула архипелаг комодов и столиков и пробралась к дальней стене. В отличие от остальных, занятых полками с атласами, географическими трактатами, сочинениями по астрономии и прочим, совсем уж неведомым наукам, эту стену полностью занимали старинные карты, отражавшие представления о Земле, что бытовали в эпоху их создателей. По этой коллекции можно было изучать историю картографии: репродукции вдохновленных Птолемеем шедевров Ренессанса, на которых мир, словно насекомое с оторванными ножками, сжимался до размеров Европы, соседствовали с творениями немца Мартина Вальдзеемюллера,[7] полагавшего, что Америка располагается неподалеку от Азии, и работами Авраама Ортелиуса и Герардуса Меркатора,[8] чьи представления о земном шаре уже мало отличались от современных. Мюррей провел своих гостей вдоль стены слева направо, и мир раскрывался перед ними, как цветок, растягивался, словно кот на солнцепеке; каждая новая экспедиция, каждый новый морской поход делали его шире и просторнее, постепенно раздвигая границы и приподнимая завесу тайны. Эндрю казалось удивительным, что всего несколько веков назад никто не знал, что земля продолжается по ту сторону Атлантики, и лишь отвага и удача знаменитых мореплавателей, бросавших вызов неисчислимым опасностям, позволяли постепенно заполнять на карте пустоты, которые, по понятиям людей Средневековья, населяли чудовища. И все же было немного жаль, что размеры суши перестали быть тайной, что все океаны и континенты были давно открыты и современным картографам оставалось лишь перерисовывать контуры всем известного, изученного вдоль и поперек, официального мира. Мюррей остановился у огромной карты, завершавшей коллекцию.

— Джентльмены, перед вами самая точная карта, которую только можно найти во всей Англии, — объявил Мюррей, не скрывая гордости. — И она регулярно обновляется. Всякий раз, когда кто-нибудь открывает очередной кусок земли, я рисую карту заново, а старую сжигаю. Этот ритуал символизирует смерть неточного и неполного знания о нашей планете. Немалое число экспедиций, чьи пути отмечены здесь, удалось снарядить на средства нашей компании.

При взгляде на карту рябило в глазах от разноцветных линий, которые, как пояснил Гиллиам, означали маршруты всех совершенных когда-либо экспедиций, о чем и свидетельствовали чересчур скрупулезные пояснения на полях. Впрочем, проследить их не представлялось возможным: линии ложились друг на друга, переплетались и путались, подчиняясь безумной прихоти владельца карты, вознамерившегося во что бы то ни стало начертить на ее поверхности дороги всех отважных исследователей, от Марко Поло, чей путь обозначала золотистая нить, обвивавшая Индию, Китай, Центральную Азию и Малайский архипелаг, до сэра Фрэнсиса Янгхасбэнда, прошедшего из Пекина в Кашмир через увенчанные льдами хребты Каракорума. Сеть карандашных артерий покрывала не только сушу. Те же линии пролегали там, где взрезали морскую пену каравеллы Колумба и смельчаков, которые отправились на поиски водного пути в Китай, а нашли Эребус и Ужас Во Льдах. Обе резко обрывались, миновав Ланкастерский пролив, ворота Северо-Запада. Отчаявшись распутать этот немыслимый клубок, Эндрю попытался проследить синюю линию, проходившую через остров Борнео, дождливый рай в Юго-Западной Азии, полный крокодилов и чайных деревьев, и обозначавшую непростое кругосветное плавание сэра Джеймса Брука по прозвищу Леопард Саравака, знакомого молодому человеку по книжкам о Сандокане, в которых отважный капитан был изображен безжалостным истребителем пиратов. Однако Гиллиам поспешил обратить внимание гостей на самую запутанную часть карты, Африку, куда устремлялись путешественники со всего мира, одержимые идеей отыскать мифический исток Нила. Здесь сходились пути голландки Алексины Тинне, Бертона и Спика, знаменитых Ливингстона и Стэнли — и все они скручивались в тугой моток, не говоривший непосвященным решительно ни о чем, кроме того, что Черный континент отчего-то привлекает людей в пробковых шлемах.

— История путешествий во времени началась ровно двадцать лет назад, — торжественно произнес Гиллиам.

Вечность устроилась в ногах у хозяина с таким видом, будто уже слышала эту историю бессчетное количество раз. Чарльз мечтательно улыбнулся, предвкушая захватывающее продолжение, а опечаленный Эндрю понял, что ему придется набраться терпения, чтобы наконец узнать, можно ли спасти Мэри Келли.

VIII

Надеюсь, читатель позволит мне прибегнуть к невинной писательской уловке и передать рассказ Гиллиама Мюррея не от первого лица, а от третьего, как в приключенческих романах, на героев которых рассказчик, безусловно, хотел походить. Во второй половине девятнадцатого века жажда отыскать таинственный исток Нила, помещенный Птолемеем в Лунных горах, в самом сердце Африки, внезапно овладела умами путешественников. Увы, современные исследователи преуспели в поисках не больше Геродота, Нерона и прочих своих предшественников. Экспедиция Ричарда Бертона и Джона Спика кончилась тем, что натуралисты насмерть рассорились, предприятие Дэвида Ливингстона тоже не имело успеха. Когда Генри Стэнли обнаружил Ливингстона в Уджиджи, тот страдал от дизентерии, но наотрез отказался возвращаться в метрополию и вместо этого предпринял экспедицию, на этот раз на озеро Танганьика, откуда его увезли на носилках в жару и беспамятстве, еле живого. Шотландский исследователь скончался в Читамбо и совершил свое последнее путешествие в гробу из дерева мьонга, в котором его забальзамированный труп переправили в Занзибар, а уже оттуда в Великобританию. В 1878 году его с почестями погребли в Вестминстерском аббатстве, но, несмотря на все заслуги великого шотландца, тайна истока Нила так и осталась нераскрытой, и все просвещенное общество от Королевского географического общества до заштатных музеев билось над ее разгадкой. Мюрреи не могли остаться в стороне. Пока «Нью-Йорк геральд» и лондонская «Дейли телеграф» собирали средства на экспедицию Стэнли, они решили отправить на негостеприимный африканский континент одного из лучших своих исследователей.

Его звали Оливер Трамеквэн, он несколько раз побывал в Гималаях и заслужил репутацию выдающегося охотника. Среди его трофеев были индийские тигры, балканские медведи и даже цейлонские слоны. Кроме того, Трамеквэн отличался большой набожностью и, хотя не называл себя миссионером, никогда не упускал возможности обратить встреченного по пути туземца в христианскую веру, обстоятельно расхваливая свою религию, как торговец оружием расхваливает свой товар. Воодушевленный перспективой нового приключения, путешественник с проводниками покинули Занзибар, запасшись провизией. Сразу после этого связь с ним прервалась. Шли недели, а об охотнике не было ни слуху ни духу. Что же с ним стряслось? С болью в сердце Мюрреи были вынуждены признать, что лучший их человек пропал без вести и у них нет своего Стэнли, чтобы послать его на поиски.

Спустя десять месяцев, когда жену героя наконец уговорили облачиться в траур и провести символические похороны, Трамеквэн вернулся домой. Все приняли его за призрака, и немудрено. Охотник страшно исхудал, его глаза горели жутким диким огнем, а исходивший от него запах явственно свидетельствовал о том, что все это время он провел отнюдь не в ванне с розовыми лепестками. Как можно было предположить, экспедиция потерпела крах: едва успев углубиться в джунгли, ее участники стали добычей кровожадного сомалийского племени. У Трамеквэна не было времени даже снять с плеча ружье, когда в спины путешественникам ударил град стрел. В глухих джунглях под покровом ночи туземцы без пощады вырезали всю экспедицию. Трамеквэна сочли мертвым, но он оказался чрезвычайно живуч: чтобы расправиться с таким человеком, кучки дикарей было мало. Раненный, в лихорадке, с торчащими из спины стрелами, он плелся по лесу, опираясь на ружье, как на костыль, пока не вышел к окруженной частоколом деревне и не рухнул без сил у ее ворот.

Трамеквэн очнулся через несколько дней и обнаружил, что лежит нагой на жестком тюфяке, а его раны смазаны чем-то отвратительным по виду и запаху. За ним ухаживала девушка, внешне не походившая на женщин какого-либо из знакомых охотнику племен. Она была стройная, гибкая, узкобедрая, плоскогрудая, с нежной матовой кожей, будто светящейся изнутри. Вскоре оказалось, что и мужчины этой деревни отличаются такой же стройностью и отсутствием мускулатуры. Трамеквэн не знал, как называется их племя, и решил подобрать туземцам имя на свой вкус. Он нарек их тростниковым народом, ибо они были тонкими, будто тростинки. Наш герой был отличным охотником, но не славился богатым воображением. Постепенно выздоравливая, он не уставал удивляться своим спасителям: у них были огромные темные глаза и тонкие лица кукол из театра марионеток, они говорили на странном гортанном языке, который пришелец, знавший наречия разных племен, так и не смог выучить. Все жители деревни были будто одного возраста, и нельзя было сказать, кто из них юноша, а кто старик, но самым странным казалось отсутствие у них самых обычных предметов обихода, словно вся жизнь племени сводилась к одному-единственному занятию: дышать. Трамеквэна с каждым днем все сильнее занимал один вопрос: как тростниковый народ защищается от враждебно настроенных соседей? Жителей в деревне он насчитал совсем немного, и никакого оружия, кроме его собственного ружья, обнаружить там не удалось.

Однажды ночью путешественник узнал ответ на свой вопрос. Стража предупредила, что к деревне приближаются кровожадные масаи. Из окна хижины врачевательницы Трамеквэн наблюдал, как его отнюдь не воинственные спасители собираются посреди деревни, ровно напротив проема в частоколе, на месте которого в любой другой деревне были бы ворота. Красивые и стройные, будто отобранные для жертвоприношения, тростниковые люди взялись за руки и затянули протяжную песню. Справившись с оторопью, Трамеквэн схватил ружье и занял позицию у окна, полный решимости защитить новых друзей. Немногочисленные факелы горели тускло, однако опытному охотнику, чтобы прицелиться, было довольно и лунного света. Трамеквэн надеялся, что, если ему удастся подстрелить несколько масаев, остальные решат, что деревню охраняют белые, и отступят. Однако, к несказанному удивлению чужака, знахарка мягко, но решительно заставила его опустить оружие, без слов объяснив, что в его заступничестве нет необходимости. Трамеквэн хотел было протестовать, но покорился, наткнувшись на кроткий взгляд девушки. Путешественнику оставалось только с ужасом наблюдать, как дикие масаи ломятся через ограду, а его гостеприимные хозяева продолжают свое жуткое пение, не обращая внимания на копья неприятелей. Трамеквэн готовился стать свидетелем жестокого кровопролития. Но вместо этого произошло то, о чем он позже говорил с большой неохотой, словно слова застревали у него в горле. Небо раскрылось — Трамеквэн не знал, как описать увиденное более точно. «Это все равно что оторвать кусок обоев, — сказал он, — и увидеть под ними голую стену». Только его взору открылась вовсе не стена, а другой мир. Впрочем, охотник не успел разглядеть ничего, кроме призрачного свечения посреди ночной тьмы. Застыв на месте от изумления, он наблюдал, как масаи один за другим исчезают в бездне, что разверзлась между ними и тростниковыми людьми, словно растворяются в воздухе. Поняв, что ночь пожирает их товарищей, остальные в панике бросились прочь. Трамеквэн качал головой из стороны в сторону, пытаясь осмыслить только что увиденное. Теперь он понимал, как племени удалось выжить в окружении воинственных соседей.

Пошатываясь, охотник выбрался из хижины и приблизился к отверстию в ткани реальности, которое тростниковые люди проделали своим пением. Граница миров колыхалась, как занавеска на сквозняке. Отверстие было много выше охотника и такое широкое, что в него без труда могла въехать повозка. Его края подрагивали, волнами набегая на ночное небо. Охваченный любопытством, Трамеквэн заглянул в дыру, как в окно. Там лежал мир, непохожий на наш: что-то вроде равнины, покрытой розовыми камнями, над которой вздымал песчаные вихри неласковый ветер. Вдалеке, за пеленой розоватой пыли, проступали зловещие очертания гор. Ослепшие и растерянные масаи бродили по этой равнине, падали, натыкались на собственные копья, и число тех, кто еще оставался на ногах, становилось все меньше. Трамеквэн не мог отвести взора от нелепой пляски смерти; ветер из другого мира шевелил его волосы, пыль забивала ноздри.

Тростниковые люди, все это время стоявшие кругом на деревенской площади, вновь запели свою леденящую душу песню, и окно в иной мир стало медленно закрываться на глазах у изумленного путешественника, пока не исчезло совсем. Трамеквэн простодушно попытался просунуть в него руку, но нащупал только пустоту. Жители деревни как ни в чем не бывало расходились по своим хижинам. Но для Трамеквэна мир изменился раз и навсегда. Теперь перед ним лежали два пути. Первый состоял в том, чтобы признать: этот самый мир, который он привык считать единственным, на самом деле лишь один из многих и все эти миры, похоже, наложены друг на друга, словно страницы в книге, так что их можно пронзить в одном и том же месте ударом ножа. Второй путь был куда проще: сойти с ума.

В ту ночь путешественник не сомкнул глаз. А кто на его месте сумел бы заснуть? До рассвета он пролежал на своем тюфяке, тревожно всматриваясь в темноту, готовый чуть что вскочить на ноги. Одна мысль о том, что он попал в деревню колдунов, против которых бессильны и его ружье, и его Бог, наполняла душу Трамеквэна невыразимым ужасом. Окончательно оправившись от ран, он бежал из деревни тростниковых людей, а через несколько недель сумел добраться до занзибарского порта. Там исследователю пришлось несладко, но в конце концов ему удалось спрятаться на судне, идущем в Лондон. Спустя десять месяцев после начала экспедиции Оливер Трамеквэн вернулся домой, как в один голос утверждали все, кто его знал, совершенно другим человеком. Он поведал о своей чудовищной одиссее Себастьяну Мюррею, но тот не поверил ни единому слову. Мюррей понятия не имел, где все это время шатался его лучший первопроходец, но готов был биться об заклад, что в истории о колдунах и дырах в небе нет ни слова правды. Честно говоря, она очень походила на бред сумасшедшего. Словно в подтверждение этого, Трамеквэн так и не смог заново привыкнуть к прежней жизни с женой и двумя дочерьми. Вероятно, его супруга предпочла бы по-прежнему носить цветы на кладбище, чем жить с возвращенным ей Африкой незнакомцем, который то буйствовал, то погружался в себя, все больше отдаляясь от домочадцев. Его безумные эскапады, вроде пробежек по улицам голым или охоты за шляпами прохожих с настоящим ружьем, все чаще нарушали покой соседей, и в один прекрасный день беднягу поместили в отделение для душевнобольных лечебницы Гая и заперли в одиночной палате.

Впрочем, в полном одиночестве Трамеквэн не остался. Гиллиам Мюррей тайком от отца навещал больного — и не только из жалости к тому, кто был когда-то лучшим их наемником, но и вследствие того, что рассказ охотника произвел на молодого человека ошеломляющее впечатление. Двадцатилетний юноша готов был слушать эту фантастическую историю вновь и вновь, внимал ей зачарованно, словно маленький мальчик, пришедший посмотреть уличный спектакль, и Трамеквэн ни разу не обманул его ожиданий. Сидя на койке и вперив взгляд во влажную стену, он с удовольствием повествовал о своих приключениях, добавляя к первоначальной версии все новые детали. Теперь у него было самое главное: благодарный слушатель и достаточно свободного времени, чтобы дать разгуляться фантазии. В какой-то момент Гиллиаму даже показалось, что к охотнику возвращается рассудок, однако, проведя в заключении четыре года, Трамеквэн повесился в своей палате. Самоубийца оставил записку на грязном клочке бумаги. В ней он нетвердым почерком, то ли присущим ему от рождения, то ли искаженным годами страданий, с долей иронии писал, что отбывает в другой мир — один из многих, насколько ему известно.

К тому времени Гиллиам уже работал в отцовской фирме и, хотя всегда считал бедолагу Трамеквэна сумасшедшим, а возможно, именно потому, что лучшим способом почтить память несчастного охотника было заразиться его безумием, за спиной отца отправил двоих исследователей в Африку к мифическим тростниковым людям. Сэмюэл Кауфман и Форрест Остин были парочкой отъявленных хвастунов, фанфаронов и пьяниц, большинство их экспедиций окончилось полным фиаско, но только этих двоих старший Мюррей едва ли хватился бы и только эти двое готовы были тотчас отправиться на поиски колдунов, чье пение открывает ворота в иной мир. И наконец, только им двоим, учитывая их полную бесполезность, можно было поручить столь бессмысленную миссию, как путешествие на Черный континент, предпринятое исключительно в память об Оливере Трамеквэне. Остин и Кауфман отбыли из Англии тайно. Ни Гиллиам, ни они сами не подозревали о том, что им суждено стать самыми знаменитыми исследователями своей эпохи. Ступив на африканскую землю, путешественники принялись аккуратно телеграфировать Мюррею о своих передвижениях, а тот со снисходительной улыбкой прятал их телеграммы в дальний ящик стола.

И вот в один прекрасный день от Кауфмана и Остина пришло известие о том, что тростниковое племя найдено. Но ведь этого просто не могло быть! Сначала Мюррей решил, будто наемники захотели подшутить над ним в отместку за то, что он заслал их в джунгли со столь нелепым заданием. Но отчеты шли один за другим и до мельчайших деталей совпадали с рассказом Оливера Трамеквэна. Приходилось признать очевидное: несчастный и те, кто отправился по его стопам, говорили правду: тростниковое племя действительно существовало. С этого дня вести от Остина и Кауфмана сделались для Мюррея главной приманкой, заставлявшей вскакивать по утрам. Он с нетерпением ждал новых отчетов, а когда телеграммы приходили, читал и перечитывал их, запершись в кабинете: ему не хотелось до поры до времени делиться своим открытием ни с кем, даже с отцом.

Согласно отчетам, Остину и Кауфману не составило труда снискать доверие тростниковых людей и поселиться в их деревне на правах гостей. Туземцы оказались чрезвычайно доверчивыми и добродушными. Особого интереса к чужакам они не проявляли. Их терпели, и не более того. Кауфмана и Остина такое положение вполне устраивало. Выполнить главное задание, то есть выяснить, способны ли на самом деле тростниковые люди проникать в иные миры, оказалось непросто, но путешественники не теряли присутствия духа и, набравшись терпения, постановили считать затянувшееся пребывание среди дикарей чем-то вроде оплачиваемого отпуска. Об этом они, конечно, не сообщали, но Мюррей так и видел, как оба целыми днями нежатся на солнышке, потягивая виски, который они контрабандным путем прихватили с собой в обход его строжайшего запрета. Как ни удивительно, таинственная янтарная жидкость, заставляющая белых людей то впадать в забытье, то драться, плясать голышом и кататься по траве, вызвала у туземцев жгучее любопытство и помогла пришельцам сблизиться с ними. Отпив из одной фляги, англичане и туземцы сделались лучшими друзьями, а Гиллиам в одиночестве отпраздновал успех в своем кабинете. Вскоре между обитателями джунглей и пришельцами установилось столь безграничное доверие, что о большем нельзя было и мечтать. Мюррей даже решил отправить экспедиции дополнительную партию виски и специально справлялся, скольких литров хватит, чтобы окончательно покорить сердца туземцев.

И вот однажды утром от Остина и Кауфмана пришла долгожданная весть: в знак дружеского расположения тростниковые люди привели их на деревенскую площадь и показали окно в иной мир. Путешественники описывали нездешний розоватый пейзаж почти такими же словами, что и Трамеквэн, но теперь молодой Гиллиам знал: это не сказки, а чистая правда. Внезапно он почувствовал, что задыхается в этом маленьком кабинете за крепко запертой дверью. На него давили своды вселенной, как он теперь знал, далеко не единственной. Ничего, сказал себе Мюррей. Теперь все будет по-другому. В эту торжественную минуту он в который раз вспомнил об Оливере Трамеквэне. Бедолага был слишком набожным, чтобы свыкнуться с тем, что увидел собственными глазами, и предпочел остальным мирам полный мук мир безумия. К счастью, Кауфману с Остином такое не грозило: душевная организация двух пьянчуг была куда как менее тонкой. Гиллиам прочел телеграмму раз сто, не меньше. Тростниковое племя не только существовало, но и практиковало то, что Мюррей, в отличие от Трамеквэна, предпочитал называть не колдовством, а магией. Перед Кауфманом и Остином открылся новый мир. И они, само собой, бросились его исследовать.

Читая следующие отчеты, Гиллиам жестоко корил себя за то, что не присоединился к экспедиции. С разрешения туземцев, предоставивших новым друзьям полную свободу действий, Остин и Кауфман стали предпринимать короткие вылазки на другую сторону. Там не было ничего, кроме равнины, покрытой светящимся розовым камнем, под вечно затянутым густой пеленой небом. Если в иной вселенной и было солнце, лучи его не могли пробиться сквозь тучи. Единственным источником света оставалось сияние, исходящее из камней, так что в долине царили вечные сумерки, и глядеть вдаль было затруднительно, хотя рассмотреть в деталях собственные ботинки не составляло труда. То и дело налетавшие песчаные бури делали мглу еще более непроницаемой. Внезапно исследователи обнаружили кое-что весьма любопытное: в другом мире их часы моментально останавливались. Но стоило снова попасть в привычную реальность — и спящие механизмы тут же возвращались к жизни. Они словно не хотели вести счет времени, которое их хозяева проводили вне нашей вселенной. Узнав об этом, Остин и Кауфман недоуменно переглянулись и дружно пожали плечами, не найдя забавному феномену никакого объяснения. Вскоре путешественники отважились переночевать в ином мире, разбив палатку поблизости от того места, где, по их расчетам, должны были открываться заветные врата, и на всякий случай выставив по ту сторону караул из обитателей деревни. Наутро их ждало еще одно открытие. По эту сторону у друзей отпала необходимость бриться: их бороды перестали расти. Глубокий порез на руке Остина перестал кровоточить, так что бинтовать его не было нужды. Однако после возвращения в деревню рана напомнила о себе, снова начав сильно кровоточить. Пораженный Гиллиам старательно записал в свой блокнот все, что касалось часов, бород и порезов. То были явные признаки необъяснимого замедления времени. Мюррею оставалось лишь строить догадки за письменным столом, пока Остин и Кауфман, прихватив ружья и провизию, направлялись к горной гряде, что тянулась вдоль линии горизонта, внося разнообразие в монотонный равнинный ландшафт.

Поскольку часы по-прежнему не желали идти, исследователи решили отмерять проведенное в походе время краткими погружениями в сон, но из этой затеи ничего не вышло. То отдыху путников мешал невесть откуда налетавший шквал, то, измученные трудной дорогой, они падали на землю, чтобы проспать куда дольше, чем планировалось изначально. С уверенностью можно сказать лишь то, что путь в горы оказался не слишком далеким, но и не слишком близким. На первый взгляд горная порода ничем не отличалась от разбросанных по долине слегка светящихся камней, но сам неровный хребет, напоминавший искрошенные гнилые зубы, производил гнетущее впечатление. Его острые вершины взрезали тонкую пелену тумана, в стене кое-где виднелись отверстия — наверняка пещеры. Никакого плана дальнейших действий у друзей не было, и они решили подняться по ближайшему склону. Что тотчас и проделали. Взобравшись на вершину невысокой горы, они впервые смогли как следует изучить окрестности. Расстояние превратило окно в наш мир в сверкающую точку на горизонте. Обратная дорога лежала у ног путников, терпеливо ожидая их, словно верный проводник. Мысль о том, что туземцы могут закрыть проход, ни капельки не волновала отважных первопроходцев, поскольку остатки виски они предусмотрительно забрали с собой. Вскоре выяснилось, что в воздухе есть и другие светящиеся точки. Туман немного заглушал их сияние, и все же таких отверстий в небе было не меньше полудюжины. Неужели это были окна в другие, еще неизвестные миры? Ответ на этот вопрос ждал путешественников в первой же пещере, в которую они решились проникнуть. Едва заглянув внутрь, они обнаружили, что место обитаемо. Повсюду виднелись следы пребывания человека: кострища, лежанки, примитивные орудия и утварь — словом, все, чего Трамеквэну не хватало в деревне тростниковых людей. В глубине пещеры скрывалась узкая темная ниша, стены которой сплошь были покрыты росписью. Авторы рисунков на свой лад рассказывали о повседневной жизни тростниковых людей. Скорее всего, это и были обитатели деревни: кто еще стал бы изображать самих себя в виде смешных долговязых человечков? Вероятно, этот сумрачный мир и был истинной родиной племени. Деревня же служила временным пристанищем, перевалочным пунктом между параллельными пространствами. Впрочем, наскальная живопись показалась Остину и Кауфману не слишком забавной. Их внимание приковали только два рисунка. Первый занимал всю стену и, как решили приятели, был картой тамошнего мира или, по крайней мере, той его части, которую туземцы успели исследовать, то есть гор и небольшой территории вокруг них. На этой весьма схематичной карте были отмечены некоторые окна и, как рассудили путешественники, то, что скрывалось за ними. Идея была очень проста: желтая точка обозначала окно, а фигурки рядом с ней — тот мир, куда оно открывалось. Хижины около окна, сквозь которое проникли исследователи, были не чем иным, как их деревней. Не считая этого, на карте были обозначены еще четыре прохода — меньше, чем виднелось на горизонте. Куда же они вели? Безымянный художник то ли не успел, то ли поленился сделать подробную карту и пририсовал фигурки-символы лишь к тем окнам, что находились поблизости от пещеры. Первый рисунок изображал битву между людьми и странными существами, составленными из квадратиков и прямоугольников. О значении остальных Кауфман и Остин так и не смогли догадаться, как ни ломали голову: картинки выглядели загадочно, будто сны слепого. На противоположной стене была изображена группа тростниковых людей, удиравших от огромного зверя. Животное было четвероногим, коренастым, с драконьим хвостом и гребнем на спине. Кауфман и Остин переглянулись, будто спрашивая друг друга, не в этом ли мире водится чудовище, от одного вида которого бросает в дрожь. Каково это — повстречать его на самом деле? Впрочем, неприятное открытие не охладило исследовательского пыла двух приятелей. У них были надежные ружья и достаточно патронов, чтобы изрешетить стаю подобных чудищ, если они, конечно, существовали на самом деле и не были причудливой аллегорией, порожденной фантазией туземцев. А еще у друзей было виски, волшебный напиток, призванный придать им храбрости или, по крайней мере, сделать смерть в желудке монстра размером со слона не таким уж печальным событием. А что еще нужно человеку?

Как бы то ни было, Остин и Кауфман решили продолжать экспедицию, а для начала присмотреться к ближайшему окну, тому, около которого была нарисована битва. Путь к нему оказался непростым, друзьям несколько раз пришлось поспешно натягивать палатку, чтобы укрыться от песчаной бури, грозившей отполировать их кожу, словно серебряные канделябры. К счастью, огромное чудовище им так и не встретилось. В пути оба вымотались до предела и окончательно потеряли счет времени. По форме и размеру окно ничем не отличалось от того, что привело путешественников в этот мглистый мир. За единственным исключением: за ним приятелей ждали не убогие хижины, а целый город, лежащий в руинах. Хотя вокруг почти не осталось целых зданий, очертания города показались Кауфману и Остину смутно знакомыми. Над развалинами царил мертвый покой, и сколько они ни вглядывались в печальный пейзаж, им так и не удалось заметить на грудах мусора и щебня никакого движения. Что за жуткая бойня могла привести к таким разрушениям? В конце концов, набравшись храбрости, чему в немалой степени способствовали щедрые глотки виски, путешественники решились шагнуть в окно. В ноздри им ударил острый, странно знакомый запах. Одурев от восторга, оба вдыхали дивный аромат и вдруг поняли, что пахнет не что-то конкретное, а весь мир, в котором они родились и от запаха которого успели отвыкнуть на розовой равнине. Держа наготове ружья, друзья стали понемногу продвигаться среди развалин, вглядываясь в бесконечные картины разрушения, пока нечто не завладело их вниманием и не заставило остановиться. Вне себя от ужаса, Кауфман и Остин уставились на то, что преградило им путь, а это было не что иное, как Биг-Бен. Маковка башни валялась посреди улицы, словно отрезанная рыбья голова, и огромный циферблат казался глазом, взиравшим на мир с печальным смирением. Потрясенные страшным открытием, друзья с нежностью взирали на каждое разрушенное здание, всматривались в бесконечные, до самого горизонта, развалины родного Лондона, над которыми кое-где поднимался к небу черный дым, и сердца их затопляла боль. Оба не сдержали слез. Они еще долго простояли бы на месте, оплакивая мертвый город, если бы их не вывел из оцепенения резкий металлический скрежет.

Остин и Кауфман вновь вскинули ружья и, стараясь не шуметь, устремились к холмику из камней и мусора. Надежно укрывшись за ним, они огляделись по сторонам и вскоре обнаружили источник зловещего звука. Его издавали странные железные фигуры, отдаленно напоминавшие людей. За спиной у каждого железного человека была прикреплена маленькая паровая машина, над которой реяло сизое облачко. Эти-то машины, судя по всему, и приводили железяки в движение. Теперь стало ясно, откуда взялся неприятный звук: это громадные ступни железных монстров скрежетали о мостовую. Путешественники не знали, что и думать, пока Остин не откопал среди отбросов газету. Развернув ее дрожащими руками, он обнаружил фотографию тех самых страшилищ, что прошествовали мимо всего несколько минут назад. В газете говорилось о стремительном наступлении автоматов, однако автор призывал лондонцев не поддаваться панике и не терять веру в своих защитников, которыми командовал бравый капитан Дерек Шеклтон. Но самым удивительным открытием оказалась дата выхода газеты. Ее тираж покинул типографию 3 апреля 2000 года. Кауфман и Остин синхронно качнули головами сначала слева направо, потом справа налево и еще долго выражали бы свое изумление таким способом, если бы лежавший поверх холмика кусок свинцовой балки не свалился вниз и его звон не привлек внимание автоматов. Переглянувшись, Кауфман и Остин бросились наутек. Они бежали так быстро, как только могли, не оглядываясь, до самого отверстия между мирами. И даже преодолев его, друзья не остановились. Они бежали, пока ноги не отказались их нести. Наскоро развернув палатку, оба забились в нее и попытались успокоиться и осмыслить то, что им довелось увидеть. Вот когда пригодилось виски. Немного передохнув, они поспешили вернуться в деревню, чтобы немедля проинформировать обо всем Лондон, предоставив Гиллиаму Мюррею искать объяснение произошедшему.

Однако злоключения друзей на этом не закончились. По пути в деревню на них напала гигантская тварь с гребнем на спине, о существовании которой оба успели благополучно позабыть. Приятели не только хорошо рассмотрели диковинное животное, но и попытались его подстрелить. Они израсходовали почти все боеприпасы, но тщетно: пули отскакивали от толстой шкуры, словно от брони, не причиняя зверю никакого вреда. В конце концов охотники догадались стрелять по глазам — единственному уязвимому месту на теле твари. Разделавшись с ней, они сумели вернуться в наш мир, чтобы, не теряя ни одной минуты, написать обо всем увиденном в Лондон.

Прочитав последнее донесение, Гиллиам Мюррей немедленно отправился в Африку. Прибыв в деревню тростниковых людей, он, словно Фома, вложивший персты в раны Христа, первым делом пожелал наведаться в разрушенный город 2000 года. Мюррей провел в деревне несколько месяцев — точнее он сказать не мог, ибо вскоре потерял счет времени, — постоянно устраивая вылазки на розовую равнину и сравнивая собственные впечатления с отчетами Остина и Кауфмана. Как и было сказано в донесениях, в том мире не ходили часы, не было нужды бриться и пребывание в нем превращалось в отрадную передышку на пути к неизбежной смерти. Гиллиам убедился, что замедление времени — вовсе не игра его воображения, когда после возвращения из первого похода в иной мир оказалось, что братья и сестры Вечности, щенка, которого он брал с собой, успели превратиться во взрослых собак. По ту сторону окна Мюррею ни разу не пришлось прибегнуть к бритве, но симпатичный щенок был куда более зримым и убедительным доказательством: время не имело власти над розовой равниной. Вскоре стало ясно, что загадочные отверстия ведут не в разные миры, а в разные эпохи нашего мира. Розовая равнина выпадала из временного потока, в ней люди, животные и растения переставали стареть. Обитатели равнины, те, кого Трамеквэн окрестил тростниковыми людьми, были прекрасно осведомлены о свойствах окон и использовали их для путешествий в разные эпохи. Гиллиама Мюррея охватил восторг пополам с ужасом. Он открыл нечто, способное навсегда изменить судьбу человечества, изменить его представления о мире, расширить границы реальности. Он открыл четвертое измерение.

Жизнь — удивительная штука, не уставал повторять Мюррей. Люди отправились на поиски истока Нила, а нашли окно в 2000 год. Впрочем, так совершаются все великие открытия. Или те, кто снаряжал в плавание «Бигль», преследовали не презренные экономические и политические цели? Результаты той экспедиции были бы куда скромнее, не окажись на борту молодого натуралиста, достаточно наблюдательного для того, чтобы обратить внимание на то, что у зябликов клювы бывают разной формы. Теория естественного отбора изменила мир. Теперь ему предстояло измениться еще раз благодаря открытию четвертого измерения.

Есть ли смысл в открытии, которым нельзя поделиться со всеми? Гиллиаму захотелось отвезти жителей столицы в 2000 год, чтобы они своими глазами увидели, какое будущее ждет их город. Но как переправить толпы лондонцев в деревушку туземцев, затерянную в самом сердце Африки? Пожалуй, проще было переправить в Лондон чудесное окно. А почему бы и нет? Мюррей понятия не имел, возможно ли такое, но не собирался сдаваться. Оставив Кауфмана с Остином сторожить тростниковых людей, он отправился в Англию, заказал железный ящик размером с комнату и с этим ящиком и тысячью литров виски вернулся в деревню, чтобы провернуть операцию, которая должна была изменить мир. В стельку пьяные туземцы согласились исполнить каприз белого человека и спеть свои магические заклинания в железной хижине. Как только внутри ящика раскрылось окно, их вытолкали прочь и надежно заделали вход. Дождавшись, когда последний туземец рухнет на землю, сраженный алкоголем, белые с сознанием выполненного долга тронулись в обратный путь. Путешествие вышло не из легких, и Гиллиам вздохнул с облегчением, лишь когда заветный ящик погрузили на борт корабля в занзибарском порту. По дороге в Британию он не спускал глаз со своей реликвии. Охраняя как зеницу ока железный ящик, вызвавший столько кривотолков у остальных пассажиров, Мюррей нет-нет да и спрашивал себя: а что, если он пуст? Можно ли увезти с собой дыру? Нетерпение узнать ответ превратило путь домой в бесконечную муку. Когда судно вошло в ливерпульскую гавань, Гиллиам не мог поверить, что все позади. Едва добравшись до своего кабинета, он крепко-накрепко запер дверь и открыл ящик. Окно было на месте! Кража века удалась. Оставалось лишь рассказать обо всем отцу.

— Что это, черт побери? — воскликнул Себастьян Мюррей, увидев серебристое марево, трепетавшее в железном ящике.

— То, что свело с ума Оливера Трамеквэна, отец. — Гиллиам произнес имя покойного с благоговением. — Так что будь осторожен.

Мюррей-старший побледнел. Вскоре он побывал в будущем и увидел разрушенный Лондон, в котором люди, словно крысы, прятались среди развалин. Когда он немного оправился от изумления, отец и сын посовещались и решили, что лучший способ познакомить мир с новым открытием — превратить его в доходное предприятие: денег, вырученных от путешествий в будущее, хватило бы на то, чтобы исследовать все четвертое измерение вдоль и поперек. Первым делом они наметили безопасный маршрут, позаботились об охране и расчистили дорогу, по которой мог беспрепятственно проехать трамвай с тридцатью пассажирами. К несчастью, Себастьян Мюррей не дожил до того дня, когда фирма «Путешествия во времени Мюррея» открыла двери для всех желающих, но Гиллиам утешал себя тем, что его отцу было суждено заглянуть в будущее намного дальше собственной смерти.

IX

Завершив свой рассказ, владелец фирмы с интересом уставился на гостей. Эндрю понимал, что от них ожидают какой-то реакции, но решительно не знал, что сказать. Молодой человек был совершенно сбит с толку. То, что поведал хозяин кабинета, слишком сильно походило на сюжет авантюрного романа. Розовая равнина казалась не более реальной, чем остров Лилипутия в южной части Тихого океана, населенный коротышками в семь дюймов ростом, на который попал потерпевший кораблекрушение Лемюэль Гулливер. Чарльз, судя по игравшей на его губах безмятежной улыбке, поверил каждому слову. Впрочем, Уинслоу уже побывал в 2000 году и пересек в трамвае розовую равнину, на которой остановилось время.

— А теперь, джентльмены, будьте так любезны последовать за мной, и я продемонстрирую вам нечто, что показываю лишь избранным и самым надежным людям, — пригласил Гиллиам, направляясь в другой угол своего обширного кабинета.

В сопровождении весело сновавшей вокруг Вечности все трое подошли к стене, на которой висели несколько фотографий и нечто, спрятанное за алой шелковой шторкой, должно быть, очередная карта. Эндрю с удивлением обнаружил, что на всех фотографиях запечатлено четвертое измерение, хотя они с равным успехом могли быть сделаны в любой другой пустыне, ибо ни одна фотокамера не умела передавать цвет. Приходилось напрягать воображение, чтобы представить на месте белесой массы сверкающий розовый песок. Снимки в основном изображали рутинные моменты экспедиции: на них Гиллиам и двое незнакомцев — наверное, те самые Кауфман и Остин — ставили палатку, пили кофе на привале, разводили костер, позировали на фоне гор, смутно видневшихся сквозь туман. Все выглядело слишком обыденным. Лишь от одной фотографии на Эндрю повеяло близостью неизведанного мира. На ней Кауфман и Остин — один мощный и пузатый, другой тощий как щепка — улыбались в объектив, лихо заломив шляпы, вскинув ружья и попирая ногами голову сказочного дракона, распростертого на земле, как и подобает охотничьему трофею. Молодой человек хотел подойти поближе, чтобы как следует рассмотреть диковинного ящера, но тут раздался немелодичный скрип. Это Гиллиам потянул золотой шнурок, чтобы поднять шторку и показать то, что скрывалось за ней.

— Джентльмены, смею вас заверить, другой такой карты вы не сыщете во всей Англии, — заявил надутый от гордости предприниматель. — Это точная копия рисунка со стены пещеры, которую мы сделали во время одной из экспедиций.

То, что пряталось за напоминавшей занавес ярмарочного райка шторкой, больше походило не на карту, а на рисунок маленького фантазера. На нем преобладал розовый цвет равнины. В центре композиции высились горы, но темная гряда была не единственным географическим объектом, нанесенным на карту. В левом углу, например, пролегала голубая ломаная линия, обозначавшая реку, рядом тускло зеленело большое пятно — лес или луг. Привычные символы, используемые картографами для составления планов обычной местности, казались неуместными на карте четвертого измерения. Но если на ней и можно было отыскать нечто совершенно особенное, то это были разбросанные по равнине золотистые точки, помечавшие места, где открывались окна. Два из них — то, что вело в 2000 год, и то, которым завладели Мюрреи, соединяла красная линия, маршрут трамвая времени.

— Как видите, окон много, но куда они ведут, нам неизвестно. Можно ли при помощи одного из них попасть в осень восемьдесят восьмого? Кто знает… — проговорил Гиллиам, выразительно глядя на Эндрю. — Кауфман и Остин пытались исследовать окна вокруг входа в двухтысячный год, но им помешала стая гигантских тварей, которая бродит по долине.

Пока Эндрю и Чарльз рассматривали карту, Гиллиам опустился на колени и принялся ласкать собаку.

— Четвертое измерение… Какие тайны оно хранит? — произнес он мечтательно. — Нам известно лишь то, если выражаться поэтически, что в нем наша свеча не сгорает. Вечность выглядит годовалой, хотя родилась четыре года назад. Вероятно, это и есть ее истинный возраст, хотя точно сказать невозможно, ведь время, которое она провела на равнине, не поддается измерению. Вечность сопровождала меня во всех африканских экспедициях, по ночам мы с ней спим по ту сторону окна. Я не случайно дал собаке такое имя, джентльмены, и сделаю все, что в моих силах, чтобы она его оправдала.

Эндрю невольно содрогнулся, встретив взгляд собаки.

— Что это за здание? — поинтересовался Чарльз, указав на крошечный замок у горной гряды.

— А, это… — Гиллиам слегка смутился. — Дворец ее величества.

— Королевы? — удивился Чарльз. — У нее есть дворец в четвертом измерении?

— Именно так, мистер Уинслоу. Это, если можно так выразиться, подарок в знак благодарности за неоценимую поддержку, оказанную ее величеством нашему предприятию. — Гиллиам помолчал, будто размышляя, не сказал ли он чего лишнего, и продолжал: — С тех пор как мы устроили для королевы со свитой приватный вояж в двухтысячный год, ее величество живо заинтересовалась законами, по которым устроено четвертое измерение, и… пожелала иметь на равнине между мирами резиденцию, чтобы отдыхать в ней несколько недель в год, если государственные дела позволят, разумеется. В общей сложности государыня провела в новом дворце уже несколько месяцев, так что, полагаю, нас ожидает долгое царствование… — проговорил Мюррей, не пытаясь скрыть раздражения от помпезного спектакля, который им с Вечностью довелось наблюдать из скромной походной палатки. — Впрочем, мне-то что за дело! Главное, чтобы меня не трогали. Интересы империи распространяются на поверхность Луны? Ради бога… Но будущее мое!

Гиллиам опустил шторку и вернулся к столу. Хозяин и гости расселись по местам, а Вечность, собака, которой предстояло пережить весь род людской, не считая своего владельца, королевы и ее придворных, устроилась у них в ногах.

— Что ж, джентльмены, надеюсь, я сумел достаточно внятно объяснить вам, что наша фирма может предложить вам путешествие исключительно в двадцатое мая двухтысячного года, дабы вы имели возможность собственными глазами лицезреть главную битву в истории человечества, — произнес Мюррей с иронией.

Эндрю вздохнул. Двухтысячный год нисколько его не интересовал. В эту минуту молодой человек не чувствовал ничего, кроме горечи. Он вернулся к тому, откуда пришел. Надо было стреляться, пока не нагрянул Чарльз. Умереть. Забыться сном.

— Значит, попасть в восемьдесят восьмой год никак нельзя? — Уинслоу не желал сдаваться.

— Боюсь, вам нужно дождаться, когда изобретут машину времени, — пожал плечами Гиллиам.

— Будем надеяться, Эндрю, что ученые не заставят себя ждать, — заключил Чарльз, хлопнув брата по колену и поднимаясь на ноги.

— Вполне вероятно, джентльмены, что ее уже изобрели, — вдруг сказал Гиллиам.

Чарльз резко обернулся:

— Что вы имеете в виду?

— Ну, это всего лишь предположение… — замялся Мюррей, — но, когда мы открыли фирму, нашелся некто, кто яростно воспротивился нашему бизнесу. Он утверждал, что путешествия во времени слишком опасны и человечеству не следует торопить прогресс. Я сразу заподозрил, что он изобрел машину времени, но хочет сохранить это в тайне, пока не испытает свое изобретение. А может, решил приберечь машину для себя, стать самодержавным властителем времени.

— О ком вы говорите? — спросил Эндрю.

Гиллиам подался вперед с довольной улыбкой.

— О мистере Уэллсе, само собой, — ответил он.

— Но что заставляет вас так думать? — настаивал Чарльз. — Уэллс написал книгу о путешествии в будущее. Он даже мысли не допускает о том, чтобы отправиться в прошлое.

— Вот именно, мистер Уинслоу. Только представьте, джентльмены, что вы совершили величайшее открытие в истории человечества, изобрели машину времени. Зная, какую власть дает обладание ею, вы станете хранить свое детище в тайне, дабы оно не попало в руки к человеку недостойному. Но сумеете ли вы промолчать, справитесь ли с искушением? Разве книга — не лучший способ поведать обо всем миру и при этом сберечь свой секрет? Если тщеславие вам чуждо, можно придумать менее эгоистический мотив. Представьте, что вам нужна помощь. Тогда роман «Машина времени» — это призыв, послание в бутылке тому, кто сумеет его расшифровать. Все может быть. Как бы то ни было, джентльмены, я почти уверен, что Уэллс отыскал способ возвратиться в прошлое, чтобы изменить его. Прямо как вы, мистер Харрингтон.

Эндрю вздрогнул, словно его застигли на месте преступления. Одарив гостя насмешливой улыбкой, Гиллиам принялся рыться в ящике стола. Повозившись полминуты, он достал номер «Журнала научной школы» за 1888 год. На потертой, засаленной обложке красовалось название «Аргонавты Хроноса», автор — Г.-Дж. Уэллс. Мюррей протянул журнал Эндрю, предупредив, что с ветхим экземпляром следует обращаться очень бережно.

— Ровно восемь лет назад, совсем почти мальчишкой, явившись в Лондон без гроша в кармане, чтобы покорить мир, Уэллс опубликовал фантастический рассказ под названием «Аргонавты Хроноса», в котором безумный ученый по имени Моисей Небогипфель отправляется в прошлое, чтобы совершить убийство. Возможно, автор понял, что переборщил, и, чтобы не наводить читателей на мысль о путешествиях в прошлое, сосредоточился на будущем, а образ Небогипфеля убрал, заменил его более симпатичным персонажем. И все равно он не смог отказать себе в том, чтобы подразнить публику.

Эндрю и Чарльз переглянулись и уставились на хозяина фирмы, который сосредоточенно царапал что-то на листе блокнота.

— Вот адрес мистера Уэллса, — сказал он, протягивая листок Эндрю. — Не теряйте времени и постарайтесь узнать, верны ли мои подозрения.

X

По вестибюлю «Путешествий во времени» разливался аромат роз. Выйдя на улицу, братья остановили первый попавшийся кэб и велели кучеру править в Уокинг, что в графстве Суррей, где располагался дом Г.-Дж. Уэллса. После беседы с Гиллиамом Мюрреем Эндрю будто в рот воды набрал, погрузившись в раздумья бог знает о чем, но ехать предстояло не меньше трех часов, и Чарльз не сомневался, что ему еще представится возможность разговорить кузена. А пока ему нужно было время, чтобы собраться с мыслями. В этот день на долю его брата выпало немало испытаний, и никто не взялся бы предсказать, сколько выпадет еще. В отношениях Эндрю и Чарльза нередко случались периоды необъяснимого молчания, но Уинслоу всегда находил повод его преодолеть, а посему он спокойно повернулся к окну и принялся наблюдать, как городские улицы сменяются сельским пейзажем.

Судя по всему, полная тишина, нарушаемая только скрипом рессор, нисколько не мешает нашим героям, однако уважаемым читателям, которые, я уверен, мысленно присоединились к ним на пути в Суррей, она может довольно быстро наскучить, так что позвольте мне, вместо того чтобы подробно описывать глубину и консистенцию этой самой тишины, или заострять внимание на лошадиных крупах, на которые был устремлен взгляд Эндрю, или взять на себя напрасный труд распутать клубок мыслей молодого человека, в душе которого постепенно таяла вера в спасение Мэри Келли и одновременно зарождалась новая, еще призрачная надежда, воспользоваться паузой, чтобы поведать вам нечто такое, о чем кузены даже не подозревают. Я говорю о стремительном восхождении Сидни Уинслоу и Уильяма Харрингтона по социальной лестнице, об их головокружительной карьере, которой они были обязаны отчасти везению, отчасти трудолюбию и упрямству, отчасти вещам, которые они предпочитали держать в секрете и о которых ваш покорный слуга не смог бы промолчать, даже если бы захотел.

Я готов как на духу высказать все, что думаю об Уильяме Харрингтоне, но кого интересует мое мнение? Скажу лишь, что представления Эндрю об отце были недалеки от истины. Для сына Харрингтон-старший был храбрым солдатом коммерческих войн, готовым на подвиг во имя прибыли, однако для иных сражений, тех, что день ото дня смягчают наш нрав, заставляя проявлять благородство и милосердие, он был слишком ограничен и мелочен. Уильям Харрингтон принадлежал к тому благословенному и в то же время несчастному типу людей, которым свойственна непробиваемая, всепобеждающая уверенность в себе, готовая в любой момент обернуться опасным, слепым высокомерием. Такие люди думают, что мир перевернулся бы, случись им повиснуть вниз головой, и твердо верят, будто Господь создал солнце исключительно для того, чтобы на их грядках зрели овощи, и к такому определению мне решительно нечего добавить.

Вернувшись из Крыма, Уильям Харрингтон оказался в мире, в котором царили машины. Впрочем, вскоре он понял, что их власть не абсолютна, ведь даже стекла Хрустального дворца, этого гигантского прозрачного кита, что высился над Гайд-парком с желудком, полным рыбешек-автоматов, были сделаны вручную. Но разбогатеть на этом было нельзя, а Харрингтон в свои двадцать с небольшим лет больше всего на свете хотел именно разбогатеть и думал об этом ночи напролет, лежа рядом с молодой женой, застенчивой дочкой своего хозяина, спичечного фабриканта. Однажды он до рассвета проворочался с боку на бок, не в силах смириться с собственной жалкой участью. Стоило матери мучиться, рожая на свет такого сына, если главным событием его жизни грозило навсегда стать то, что вражеская пуля оставила его хромым? Суждено ему сгинуть в безвестности или войти в историю? Печальный крымский опыт говорил скорее о втором, но ненасытный дух Уильяма Харрингтона не желал покоряться. «Жизнь у нас, как известно, одна, — любил он повторять. — То, чего я не сделаю в этой, не будет сделано и ни в какой другой». Наутро Харрингтон явился к своему шурину Сидни Уинслоу и предложил объединить усилия, посулив трезвому и смышленому юноше, прозябавшему над бухгалтерией скромного семейного предприятия, блестящее будущее. Однако во имя достижения высшей цели требовалось распрощаться со спичками и открыть собственное дело, и тут новоиспеченным компаньонам пригодились бы средства фирмы, которые каждый день педантично подсчитывал Сидни. Чтобы убедить шурина, Уильяму пришлось зазвать его в паб и за обильными совместными возлияниями внушить молодому человеку, что его размеренному существованию не помешала бы капля авантюризма. Обоим было почти нечего терять, обоим предстояло многого добиться. Перво-наперво надо было отыскать бизнес, способный принести быструю и верную прибыль. К удивлению Харрингтона, Сидни внял его словам и дал волю своему недюжинному воображению. Ко второй встрече в пабе у него было готово поистине революционное изобретение. Оно называлось «Помощник холостяка», предназначалось любителям пикантной литературы и являло собой специальное кресло с механическим пюпитром, позволявшим перелистывать страницы без помощи рук. К этому оригинальному приспособлению прилагались, как следовало из подробных чертежей Уинслоу, не менее полезные аксессуары, позволявшие ни на минуту не прерывать чтение, среди которых были маленькое ведерко и губка. Сидни не сомневался, что с этим изобретением они завоюют мир, но Уильям охладил пыл своего шурина, предположив, что тот спутал собственные нужды с общественными. Иными словами, у «Помощника холостяка» не было ни единого шанса покорить мир, и компаньоны вернулись к тому, откуда пришли, поскольку других идей у них не было.

Отчаявшись, они решили заняться товарами, производимыми в колониях. Что еще до сих пор не додумались импортировать в их страну, какие потребности англичан все еще оставались неудовлетворенными? Они с большим вниманием осмотрелись кругом, но, как казалось, всего было вдоволь. Ее величество при помощи бесчисленных щупалец собирала со всего мира то, что необходимо их стране. Правда, была одна вещь, в которой они нуждались, но никто не решался назвать ее в полный голос.

Они обнаружили это, прогуливаясь по торговым улицам Нью-Йорка, куда отправились в поисках счастливых идей. Они уже собирались вернуться в гостиницу и устроить там для своих усталых ног ванночки с целебными солями, когда внимание их привлек выставленный в одной из витрин товар. За стеклом высилась гора весьма необычных пачек манильской бумаги — в каждой по пятьсот листочков, переложенных увлажнителем. «Лечебная бумага Гайетти», — прочитали они на упаковке. А это еще что такое, черт побери? Ответ нашелся тут же: к витринному стеклу были приклеены инструкции — там без малейшего смущения все и объяснялось, точнее, специальный рисунок изображал руку, которая ловко прикладывала бумагу к самой потаенной части седалища. Судя по всему, этот самый Гайетти рискнул наконец избавить человечество от использования кукурузных початков и отпечатанных для прихожан проповедей. Придя в себя от изумления, Уильям и Сидни обменялись понимающими взглядами. Вот оно! Нашли! Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы представить себе, сколь пылкий прием окажут сему дару небес тысячи английских задниц, истерзанных шершавой газетной бумагой. Если продавать новый товар хотя бы по пятьдесят пенсов за пачку, приятели в мгновение ока сделаются богачами. Они закупили чудесную бумагу в количестве, достаточном, чтобы обеспечить небольшую лавку, приобретенную ими на одной из главных лондонских улиц. Заполнили витрину пакетами, приклеили к стеклу плакат с подробными инструкциями и стали ждать, стоя за прилавком, когда же публика кинется хватать столь чудесное и совершенно необходимое в жизни изобретение. Но ни одна живая душа не перешагнула порога их заведения как в день открытия, так и в последующие дни и даже недели.

Прошло три месяца, прежде чем Уильям и Сидни признали свое поражение. Мечты о процветании разбились вдребезги, едва родившись. Правда, у них остались большие запасы лечебной бумаги, которых им хватило бы до конца жизни. Но, надо заметить, мир порой руководствуется весьма замысловатой и трудно постижимой логикой: стоило компаньонам закрыть двери своего злосчастного торгового заведения, как дело начало раскручиваться. В самых темных углах пабов, в забытых богом переулках, а также в собственных домах Уильяма и Сидни их атаковали какие-то непонятные типы, которые шепотом, испуганно озираясь по сторонам, просили у них пакеты с чудесной бумагой, чтобы тотчас раствориться в ночном мраке. Удивленные неожиданным поворотом событий, оба незадачливых коммерсанта отныне взяли в привычку выбираться в город ближе к ночи, чтобы вручать жаждущим заказанный товар тайком — подальше от нескромных взглядов. Вскоре они нашли более удобный выход из положения: стали оставлять неприличный продукт у дверей домов или по предварительной договоренности с хозяевами передавали пакеты в окна, привязав их к палке, или швыряли их с мостов в беззвучно проплывавшие внизу лодки, или незаметно пробирались в безлюдные парки, чтобы извлечь из-под какой-нибудь скамейки пачку денег, или птичьим свистом оповещали о своем присутствии клиентов, стоя у изгороди особняка. Все стремились заполучить новомодную лечебную бумагу, но только так, чтобы об этом не прознали соседи. Уильям, воспользовавшись бешеным спросом на товар, не замедлил поднять на него цену и постепенно довел ее до невероятной цифры, однако большинство покупателей безропотно платили и эти деньги.

Всего через пару лет каждый из компаньонов сумел купить себе по роскошному дому в районе Бромтон, но весьма скоро они их покинули, чтобы поселиться в Кенсингтоне, поскольку Уильям полагал, что показателем жизненного успеха, кроме коллекции великолепных тростей, является переезд из одного жилища в другое, лучшее. Поразившись тому, как в результате столь рискованного шага — передачи своих накоплений в руки шурина — он стал владельцем прелестного особняка на Квинс-Гейт, где с балкона открывался чудесный вид на Лондон, Сидни вознамерился наслаждаться тем, что имел, окунувшись в радости семейной жизни, о которых вечно твердил приходской священник. Он наполнил свое жилище детишками, книгами, полотнами многообещающих живописцев, нанял пару служанок и довел до отвращения ту нелюбовь, которую всегда испытывал к простому люду, что стало возможным теперь, когда он бесповоротно выбился наверх. Короче, он без лишнего шума приохотился к обеспеченной жизни, забыв и думать, что всем обязан весьма неблагородной торговле туалетной бумагой. А вот Уильям был совсем другим по натуре. Алчность и самовлюбленность мешали ему остановиться на достигнутом. Ему требовались овации публики и благоговейное почитание окружающих. Иными словами, он желал, чтобы самые знатные лондонцы приглашали его как равного себе на лисью охоту, а этого было трудно добиться, даже если ты с важным видом просиживаешь вечера напролет в чьих-то курительных комнатах, раздавая направо и налево свои визитные карточки. И тут ничего нельзя было поделать, из-за чего в душе его росла обида на горстку богачей, вполне сознательно подвергших его остракизму, хотя сами они подтирали свои благородные задницы мягкой бумагой, которую он им поставлял. Чаша его терпения переполнилась, когда на одном из тех редких приемов, куда их все-таки пригласили, один из гостей под воздействием винных паров предложил отметить их титулом Официальных подтирателей королевства. Еще до того, как успел прозвучать первый смешок, Уильям Харрингтон как бешеный кинулся на наглеца и в кровь разбил ему нос рукояткой своей трости, прежде чем Сидни успел вмешаться и увести его из зала.

Этот праздник стал важной вехой на их жизненном пути. Уильям извлек из него горький, но полезный урок: лечебная бумага, которой он был всем обязан и которая принесла ему благосостояние, одновременно являлась пожизненным позорным пятном, и бороться с этим было бессмысленно. Так или иначе, но сжигавшая его ненависть сослужила и полезную службу, ибо она неустанно заставляла работать интуицию и помогала найти более почтенные сферы для вложения капиталов — скажем, в только еще возникавшие железные дороги, так что всего за несколько месяцев Уильям завладел большинством акций нескольких мастерских по ремонту паровозов. Следом он приобрел полуразваленное судно под названием «Дружба», привел его в порядок и превратил в одно из самых рентабельных. Не прошло и пары лет, как его маленькая империя, состоявшая из нескольких процветающих предприятий, которыми Сидни управлял с уверенным изяществом опытного дирижера, заставила забыть, что когда-то имя владельца ассоциировалось с лечебной бумагой. Кстати сказать, когда он прекратил поставки, весь Лондон впал в безутешную печаль и отчаяние. Весной 1872 года Уильяма пригласили на первую в его жизни охоту на лис в Ньюстед в Ансли-холл — в ней участвовали сливки лондонского общества, теперь готовые восхищаться невероятными успехами Уильяма Харрингтона. Во время охоты, к несчастью, погиб тот самый остроумец, который когда-то давным-давно посмел отпустить шутку в его адрес. Если верить появившимся в газетах сообщениям, тот случайно сам выстрелил себе в ногу. Приблизительно в то же время Уильям Харрингтон вытащил из сундука свою солдатскую форму и, нарядившись в нее, пожелал позировать в ней для портрета. На нем он улыбался так, словно грудь его была увешана наградами, и каждого, кто входил в особняк, встречал взгляд хозяина и властелина той части вселенной, что располагалась напротив Гайд-парка.

Именно этот секрет их родители хранили как зеницу ока. Я же счел уместным поделиться им с читателями, пока наши герои совершают нелегкое путешествие. Но, боюсь, я закончил свой рассказ слишком рано, поскольку в экипаже все еще царит молчание, и не исключено, что оно продлится еще какое-то время, ведь, как известно, если Эндрю о чем-то задумается, то он способен на целые часы отрешиться от окружающего мира, и привести его в чувство могут лишь раскаленная докрасна кочерга либо изрядная порция кипящего масла. Но, на беду, ни того ни другого Чарльз не додумался с собой прихватить. Таким образом, мне не остается ничего другого, как описать дом господина Уэллса. Я, как вы могли уже заметить по моим вставным рассуждениям, отнюдь не желаю попадать в зависимость от мучительной дорожной тряски, напротив, я способен мчаться со скоростью светового луча, так что в мгновение ока — или даже быстрее — мы оказались в небе Уокинга над крышей скромного трехэтажного дома, окруженного садом. Стены этого дома, добавлю, слегка сотрясаются, когда неподалеку стремительно проносятся поезда, направляющиеся в Линтон.

XI

Я тотчас получаю возможность убедиться, что выбрал не самый подходящий миг для того, чтобы заглянуть в жизнь писателя Герберта Джорджа Уэллса. Чтобы не слишком досаждать ему, я мог бы начать с описания его внешности, сказав, что знаменитый писатель был молодым еще человеком, худым и бледным, который переживал не лучшую полосу своей жизни. Правда, из многочисленных персонажей, населяющих аквариум этой истории, Уэллс будет появляться в ней — вполне возможно, к его собственному сожалению — куда чаще прочих, что и заставляет меня с максимальной точностью нарисовать портрет писателя. Я уже упомянул, что он был страшно худ и мертвенно-бледен, кроме того, он носил усы по тогдашней моде — тонкие и с загнутыми концами, но они выглядели слишком большими и даже нелепыми на его полудетском лице. Упомянутые нами усы имели довольно-таки грозный вид в сочетании с несколько даже женственным, изящно очерченным ртом, светлые глаза же отличались выражением, которое можно было бы назвать ангельским, если бы такому впечатлению не противоречила вечно кривившая губы ехидная усмешка. Короче говоря, лицо Уэллса было словно фарфоровым, а в веселом взгляде притаился живой и острый ум. Для тех, кто любит подробности, или для тех, кто начисто лишен воображения, добавлю: он весил чуть более пятидесяти кило, размер ноги имел сорок третий, волосы зачесывал на левую сторону, делая очень ровный и четкий пробор. Обычно от его тела исходил запах фруктовой эссенции, но сейчас можно было почувствовать легкий запах пота, потому что всего несколько часов назад он совершил вместе со своей новой женой прогулку по окрестностям Суррея на двухместном велосипеде — это недавнее изобретение сразу завоевало сердца Уэллсов, поскольку такое транспортное средство не требовало ни фуража, ни конюшни и оставалось стоять там, где его оставляли.

Я мало что еще могу добавить, не вторгаясь в сугубо интимные детали вроде незавидных размеров того, что составляет, по общему мнению, мужское достоинство, не стану говорить и о том, что этот самый орган у него почему-то был скошен на юго-запад.

Мы застали Уэллса в миг, когда он сидел за столом на кухне, где имел привычку писать, и держал в руках журнал. Сидел он очень прямо и в напряженной позе, что выдавало внутреннюю борьбу, поскольку хотя и могло показаться, будто Уэллс просто ждал, пока на него медленно наплывет красивое кружево зубчатых теней, падающих под вечерними солнечными лучами от дерева в саду, но на самом деле писатель старался обуздать охватившее его бешенство. Он сделал глубокий вдох, потом второй, третий, напрасно пытаясь успокоиться. Ничего не получалось. Так что он с размаху запустил журналом, который читал, в кухонную дверь. Журнал с неуклюжестью раненого голубя пролетел метра два и шлепнулся на пол. Уэллс, не вставая со стула, посмотрел туда с долей сожаления, потом фыркнул, тряхнул головой и наконец все же поднялся, чтобы взять журнал, упрекая себя за приступ гнева, недостойный цивилизованного человека. Он опять положил журнал на стол и уселся перед ним, изобразив на лице покорность, ибо знал, что умение принимать как должное капризы судьбы — это признак отваги и благоразумия.

Речь шла о номере журнала «Спикер», где появилась разгромная рецензия на последний роман Уэллса «Остров доктора Моро» — тоже из разряда «научных» и тоже адресованный самой широкой публике. В нем была использована любимейшая тема Уэллса: мечтатель, погубленный своими собственными мечтами. Главный герой романа Эдвард Прендик терпит кораблекрушение и волей судьбы попадает на остров, которого нет ни на одной карте и где безраздельно властвует безумный ученый, изгнанный из Англии за жестокие опыты над животными. На этом забытом богом острове доктор, чье имя вынесено в заглавие, стал почти что божеством для племени, состоящего из чудовищных порождений его больного ума — ведь он решил превратить диких зверей в людей. Автор романа вознамерился шагнуть дальше Дарвина, заставив своего сумасшедшего героя посягнуть на изменение порядка самой жизни, нарушив неспешный и естественный ход эволюции. Кроме того, в книге отдавалась дань уважения Джонатану Свифту, любимейшему писателю Уэллса; во всяком случае, сцена, когда Прендик возвращается в Англию и рассказывает о фантастическом рае, из которого ему удалось сбежать, воспринимается почти как отклик на эпизод, в котором Гулливер делится впечатлениями об увиденном.

Хотя в глубине души сам писатель остался не слишком доволен новой книгой, написанной в страшной спешке, и был готов к самой суровой критике, болезненные удары последовали оттуда, откуда он никак не мог ожидать. Первой, к удивлению Уэллса, стала его собственная жена: она усмотрела в сцене смерти ученого в когтях разъяренной пумы, которую тот пытался превратить в женщину, насмешку над феминистками. И как только Джейн додумалась до такого? На прошлой неделе последовал новый удар исподтишка, на этот раз от «Сетердей ревью», газеты, прежде благоволившей к писателю. В довершение всего под разгромной статьей стояла подпись Питера Чалмерса Митчелла, талантливого молодого зоолога и приятеля Уэллса по Южному Кенсингтону, который не пощадил старого друга, без обиняков заявив, что автор запугивает читателя, и ничего больше. «Спикер» пошел еще дальше, намекнув, что описание успешного эксперимента по превращению зверя в человека наверняка подстегнет рост числа половых извращений, связанных с животными. «Мистер Уэллс, несомненно, талантлив, но талант его служит весьма сомнительным целям», — безапелляционно заключал критик. Уэллсу оставалось лишь недоумевать, кто из них более извращен: он или автор статьи.

Писатель отлично знал, что неблагоприятные отзывы обидны, но не более того, и что все это лишь слабые уколы, не способные повлиять на судьбу книги. Доля скандальности не только усиливала интерес публики к роману, но и могла обеспечить неплохие продажи будущим сочинениям. Однако раны, нанесенные писательскому самолюбию, грозили со временем стать фатальными, ибо главное оружие художника — его интуиция, и когда критики начинают подвергать сомнению чутье автора, будь тот талантлив или нет, он превращается в робкое, забитое создание, которое со страхом взирает на чистый лист бумаги и подбирает каждое слово с излишней осторожностью, не позволяющей его возможностям проявиться в полную силу. Газетным поденщикам стоило бы знать, прежде чем плевать на писателей с высоты своих весьма комфортных башен, что любое произведение — это сплав труда и вдохновения, плод бессонных ночей, отчаянных попыток вдохнуть жизнь в смутные, неясные образы, придать своему существованию гармонию и смысл. Но с ним этот номер не пройдет. Так и знайте! Пока у него есть корзина, никакие критики ему не страшны.

Уэллс обернулся и посмотрел на кухонную полку, на которой стояла ивовая корзинка, и немедленно почувствовал себя живым, решительным, непобедимым. Корзина действовала безотказно. Уэллс никогда с ней не расставался, несмотря на опасения, что частые переезды пробудят тех, кто в ней поселился. Он не верил в талисманы и магические артефакты, но обстоятельства, при которых эта корзинка появилась в его жизни, и события, которые затем последовали, заставили писателя сделать для нее исключение. Увидев, что Джейн успела приспособить корзину для овощей, Уэллс ничуть не рассердился и с усмешкой заметил про себя, что, отдав талисман под низменные бытовые нужды, женушка ловко замаскировала его мистическую сущность и самым изящным образом удвоила его пользу. Корзина не только приносила удачу, не только придавала хозяину уверенности в себе, не только заставляла подниматься над собой и не давала забывать о своем великом предназначении, но и оставалась просто корзиной.

Совершенно успокоившись, Уэллс закрыл журнал. Никто не испортит его торжества, не перечеркнет достижений, которыми он имеет полное право гордиться. Уэллсу исполнилось тридцать, и после долгих горьких лет борьбы за существование жизнь наконец-то повернулась к нему светлой стороной. Железо расплавилось в кузнечном огне и теперь могло принять любую форму. Оставалось выковать клинок, научиться владеть им и, если понадобится, дать ему напиться крови. Теперь он точно знал, что стал писателем, что был им всегда. Три опубликованных романа служили лучшим тому свидетельством. Писатель. Звучит неплохо. Было еще учительское ремесло, не менее почтенное, которое он приберег на черный день. Взывать к толпе с преподавательской кафедры было столь же почетно, сколь и со страниц романа, но, пожалуй, легче и надежнее.

Писатель. Это и вправду звучало неплохо. Просто превосходно.

Вернувшись к доброму расположению духа, Уэллс не без удовольствия окинул взглядом свои владения, которыми был целиком и полностью обязан литературе. То было весьма скромное жилище, но всего несколько лет назад он не мог мечтать и о таком. В те времена начинающий писатель едва сводил концы с концами, занимаясь журналистикой и давая уроки немногочисленным ученикам, и только вера в чудодейственную корзину спасала его от отчаяния. Разве этот дом мог сравниться с жалкой лачугой в Бромли, где он вырос, мерзкой норой, пропахшей свечным салом, которым его отец натирал пол, чтобы изгнать непрошеных гостей — тараканов. Уэллс не любил вспоминать убогую кухоньку в подвале с неудобной печкой, которую приходилось топить углем, и зловонную уборную на заднем дворе — обыкновенную яму под навесом. Его мать всегда торопилась поскорее закончить свои дела, поскольку подозревала, что живший по соседству портной мистер Купер подглядывает за ней. В детстве Герберт часто взбирался на увитую плющом ограду, чтобы поглядеть на мистера Ковелла, мясника: тот имел обыкновение расхаживать по своему двору с пустым взглядом убийцы, сжимая в окровавленных по локоть руках нож, с которого падали багровые капли. Над морем черепичных крыш торчал шпиль приходской церкви, за ней лежало кладбище, где упокоилось тщедушное тельце его сестренки Фрэнсис, которую, как подозревала мать, зазвал на чаепитие и отравил злодей сосед мистер Манди.

Тогда никто и представить не мог, что в такой нищете может родиться настоящий писатель, хотя роды оказались долгими и тяжелыми. Уэллсу пришлось ждать воплощения своей мечты ровно двадцать один год и три месяца. Мысленно беседуя с будущими биографами, он любил повторять, что литературное призвание самым неожиданным и немилосердным образом открылось в нем 5 июня 1874 года. Глядя на тот день с высоты прожитых лет, писатель ясно понимал, что наше будущее от нас не зависит, что его прихотливую форму создают молотки и зубила судьбы. Подобно тому, кто разворачивает бумажную птичку, чтобы увидеть линии сгиба, Уэллс мог бы отправиться в прошлое, чтобы разобрать на составные части свою нынешнюю жизнь. Вообще-то спускаться по ветвям фамильного древа было одним из его любимых занятий; это метафизическое упражнение было отличным успокоительным средством, почти таким же, как таблица умножения, повторением которой он надеялся укрепить подпорки чересчур бурного и переменчивого мира. Постепенно Уэллс нашел отправную точку своего пути, определил, отчего вспыхнула искра, пробудившая в нем писательский дар: всему виной — кто бы мог подумать! — были особый длинный замах и меткий удар его отца, игрока в крикет. Довольно было потянуть за кончик нити, чтобы размотать весь клубок. Если бы не этот смертоносный для соперников удар, отца не взяли бы в команду графства; не окажись отец в этой команде, он не взял бы в привычку проводить вечера с другими игроками в ближайшем к дому пабе под названием «Колокол», забросив посудную лавку, которую они с матерью держали на первом этаже, и не сдружился бы с хозяйским сыном; а если бы в тот вечер, крепко выпив за новое знакомство, он не увидел, как его сыновья играют на поле в крикет, ему не пришло бы в голову схватить маленького Берти в охапку и начать подбрасывать над головой; а если бы восьмилетний мальчик, выпав из отцовских рук, не раздробил берцовую кость о железный штырь палатки, в которой разливали пиво, никто не позволил бы ему все лето проваляться дома в компании Диккенса, Свифта и Вашингтона Ирвинга, книги которых заронили в его душу зерно, которое постепенно, невзирая на бесчисленные преграды, начало прорастать.

Порой, чтобы не возгордиться сверх меры, Уэллс принимался размышлять, что было бы, если бы событий, цепь которых привела его в мир литературы, не произошло. Ответ был неизменен. Он прозябал бы за прилавком, скажем, какой-нибудь аптеки, умирал от скуки и презирал себя за то, что его вклад в котел жизни столь ничтожен. Как можно жить без смысла, без четкой цели? Как можно жить с пустотой в душе, которую ничем не заполнить? Что может быть страшнее, чем плыть по течению, зависеть от капризов фортуны, вести тоскливое, бесцветное существование, ничем не отличаться от соседа, не знать никакого иного счастья, кроме тусклого, вульгарного, сомнительного счастья обывателей? Получается, что благодаря коронному отцовскому удару он сумел обрести цель, захотел сделаться писателем.

Конечно, пробиться оказалось непросто. Как раз в тот момент, когда будущий писатель ясно понял, куда ему следует держать путь, подул встречный ветер. Суровый, неутомимый ветер, воплотившийся в образе его матери Сары Уэллс, главным предназначением которой, помимо того чтобы быть самым несчастным человеком на земле, было воспитать Берти и его старших братьев Фрэда и Фрэнка приличными людьми, что в ее понимании означало сделать из них приказчиков, торговцев сукном — то есть атлантов, на плечах которых держится мир. Уэллс разочаровал мать, всей душой желая стать чем-то большим, однако обида не была для нее слишком уж болезненной, потому что она чего-то подобного уже давно ждала. Маленький Берти впервые разочаровал свою мать, появившись на свет мальчиком, хотя за девять месяцев до этого она вошла в супружескую спальню в твердой уверенности, что должна родить девочку взамен умершей.

Неудивительно, что, начавшись на такой ноте, отношения Уэллса с матерью и впредь оставляли желать лучшего. Нога Берти постепенно зажила, несмотря на все усилия деревенского врача, который, хотя его об этом никто не просил, сначала сделал так, чтобы конечность неправильно срослась, а потом сломал ее еще раз, чтобы исправить ошибку. Нежданные каникулы кончились, и мальчик поступил в академию Бромли, в класс к мистеру Морли, до этого безуспешно пытавшемуся вбить науку в головы его старших братьев. Впрочем, Берти на собственном примере доказал, что цветы, растущие на одной ветке, не обязательно пахнут одинаково. Блестящий ум мальчугана настолько поразил учителя, что тот готов был даже отсрочить плату за обучение, но мать все равно забрала сына из уютного мирка, где царили мел и грифельная доска, и отправила в Виндзор помощником в мануфактурную лавку Роджерса и Деньера. Проработав два месяца с половины восьмого утра до восьми вечера с крошечным перерывом на обед в тесном подвале, куда почти не проникал солнечный свет, Уэллс почувствовал, что гибнет, вянет и вот-вот станет таким же, как старшие братья, в которых давно не осталось и следа от живых, веселых подростков, какими они были когда-то. Тогда он решил сделать все, что было в его силах, чтобы продемонстрировать полное отсутствие у себя коммерческой жилки, то есть стал предаваться на рабочем месте мечтам и размышлениям, пока владельцы лавки не рассчитали от греха подальше странного мальчишку, который путал заказы и большую часть рабочего дня просиживал в углу, пялясь в одну точку. К счастью, троюродный брат матери помог ему получить место ассистента учителя, своего дальнего родственника, в Вуки чтобы парень смог продолжить образование, не отрываясь от работы. На беду, с этой работой, которая пришлась Уэллсу по сердцу, пришлось распрощаться очень скоро, когда он обнаружил, что директор школы — прохиндей, подделавший собственный диплом. И уже подросший Берти вновь оказался во власти матери, которая в очередной раз попыталась увести сына от его предназначения, направив по ложному пути. В четырнадцать лет Уэллс начал работать в аптеке мистера Коуэпа, призванного сделать из юного помощника фармацевта. Однако почтенный аптекарь очень скоро понял, что Берти не годится для столь обыденного поприща, и определил его в среднюю школу в Мидхерсте, директор которой Хорас Байятт искал повсюду способных учеников, чтобы придать своему заведению академический вес. Мистер Байятт сразу приметил нового ученика, слишком явно выделявшегося на фоне остальных, и уже обсуждал с аптекарем, как устроить будущее талантливого юноши. Но миссис Уэллс в момент раскрыла заговор бездельников-филантропов, сбивавших ее мальчика с пути истинного, и засунула Берти в очередную мануфактурную лавку, на этот раз в Саутси. Там он провел два года в состоянии глубочайшего душевного потрясения, тщетно силясь понять, отчего свирепый вихрь норовит выбить его из седла всякий раз, когда ему удается выбраться на верную дорогу. Жизнь в «Мануфактурном доме Эдгара Хайда» напоминала ад: после тринадцати часов изнурительного труда работники ночевали в бараке, душном и таком тесном, что их сны перепутывались. Что касается самой миссис Уэллс, то она еще за несколько лет до этого, окончательно убедившись, что удручающая некомпетентность ее супруга вот-вот приведет лавку к банкротству, устроилась экономкой в поместье Аппарк на холме Картинг-Даун, где в девичестве служила горничной и куда Берти слал слезные письма, полные жалоб и по-детски наивных аргументов в пользу того, чтобы его забрали домой, которые я не рискну здесь привести. Напуганный тем, что вожделенное будущее вот-вот от него ускользнет, Уэллс упорно искал брешь в стене материнского упорства. Помимо всего прочего, он утверждал, что не сможет обеспечить ей достойную старость на скудное жалованье приказчика из лавки, в то время как образование позволит ему сделать карьеру, угрожал наложить на себя руки или совершить отвратительное преступление, которое навсегда запятнает доброе имя семьи. Но ничто не могло поколебать решимости миссис Уэллс сделать из сына добропорядочного торговца мануфактурой. К счастью, давнишнему покровителю Берти Хорасу Байятту понадобилось расширить штат преподавателей, и он предложил бывшему ученику должность учителя и двести фунтов в год, которые со временем должны были превратиться в четыреста. Утомленная бесплодными попытками направить сына на мануфактурную стезю, миссис Уэллс сдалась. Оказавшись на свободе, юноша, преисполненный благодарности к бывшему наставнику, взялся за дело с невиданным рвением; днем он занимался с младшими классами, а вечерами старательно заполнял пробелы в собственном образовании, жадно поглощая книги по биологии, физике, астрономии и прочим наукам. Его титанические усилия были вознаграждены стипендией Лондонского педагогического колледжа, в котором читал лекции сам профессор Томас Гексли, блестящий физиолог, наследник Дарвина и блистательный оппонент епископа Оксфордского Уилберфорса.

Несмотря на это, нельзя сказать, чтобы Уэллс отправился в Лондон в добром расположении духа. Юношу терзала горькая мысль о том, что родители отказались поддержать его в столь важном свершении. Мать, он не сомневался, жаждала, чтобы сын потерпел поражение на новом поприще, доказав тем самым, что Уэллсам на роду написано торговать сукном и что от такого ничтожества, как ее муж, ни под каким видом не мог родиться гений. Отец, в свою очередь, был ярким примером того, что и неудачник может быть счастлив. Все лето, проведенное дома, Уэллс с ужасом наблюдал, как его родитель, которому в силу возраста давно пора было распрощаться с крикетом, хватался как за соломинку за единственное занятие, придававшее его жизни хоть какой-то смысл, и с утра до вечера пропадал на площадках с мешком, набитым перчатками, молоточками, щитками и мячами, а посудная лавка между тем шла ко дну со скоростью изрешеченного вражескими ядрами линкора. Помимо всего прочего, жить студенту предстояло в дешевом пансионе, постояльцы которого, по всей видимости, соревновались, кто найдет самый оригинальный способ нарушить тишину.

Герберт настолько привык ждать от мира лишь неприятностей, что поначалу отнесся к предложению своей тетки Мэри Уэллс обосноваться у нее на Юстон-роуд с недоверием: нормальное жилье, тепло домашнего очага и согласие в семье были ему в диковинку. В результате Уэллс преисполнился к тетушке такой благодарностью за нежданную передышку в борьбе с тяготами бытия, что счел себя обязанным просить руки ее дочери Изабеллы, девушки славной, доброй и тихой, как мышка. Вскоре после поспешного и формального бракосочетания стало ясно, что Изабелла — практически идеальная жена, готовая сей же час обеспечить мужа всем, что ему только могло понадобиться. Кроме одного: в постели она превращалась в бездушный и к тому же не совсем исправный автомат. Впрочем, Уэллс и не думал унывать, его сексуальные аппетиты, столь явно превышавшие потребности супруги, можно было утолить и в чужих спальнях, двери которых без труда открывало его выдающееся красноречие; убедившись в этом, он с энтузиазмом стал предаваться немыслимым прежде земным радостям. Однако, оставаясь эпикурейцем по убеждению и вкушая скромные наслаждения, которые можно было позволить на стипендию, составлявшую гинею в неделю, молодой человек не забывал и о совершенствовании духа. С великим трудом завоевав право на Южный Кенсингтон, он, не теряя времени, углубился в изучение самых разных дисциплин, в том числе и совершенно для себя новых, например искусства и литературы, и вскоре на шаг приблизился к давней мечте, предложив вниманию читателей «Журнала научной школы» свое первое небольшое сочинение.

Повесть называлась «Аргонавты Хроноса», его герой, безумный доктор Небогипфель, изобрел машину времени, чтобы вернуться в прошлое и совершить убийство. Сама идея была не нова — к ней обращался Диккенс в «Рождественской песни» и американец Эдгар Аллан По в «Повести крутых гор», но их персонажи переносились в прошлое в снах или грезах. Сумасшедший ученый Уэллса мог путешествовать по четвертому измерению, когда и куда пожелает, на изобретенной им самим специальной машине. Такое новшество придавало рассказу определенную оригинальность. Как бы то ни было, первая, робкая проба пера сенсацией не стала, и мир, к величайшему разочарованию автора, остался прежним. Однако скромный литературный дебют внезапно привлек внимание самого удивительного читателя из всех, что Уэллсу приходилось встречать. Через несколько дней после выхода журнала он получил карточку от поклонника, который признавался, что рассказ оказал на него невероятное воздействие, и приглашал молодого писателя на чашку чая. Имя владельца карточки заставило Герберта содрогнуться: то был Джозеф Меррик, более известный как Человек-слон.

XII

Уэллс впервые услышал о Меррике, едва переступив порог аудитории биологического факультета в Южном Кенсингтоне. Для ученых и студентов, изучавших функции человеческого организма, Меррик был венцом творения, драгоценнейшим бриллиантом Природы, живым доказательством ее всесилия. Так называемый Человек-слон страдал неизвестным науке заболеванием, которое чудовищным образом изуродовало его, сделав настоящим монстром. Странный недуг, над происхождением которого ломало голову все медицинское сообщество, деформировал правую половину его тела, непомерно удлинив кости и раздув ткани, а левую оставил нетронутой. Так, на правой стороне его черепа образовалась огромная шишка, расплющившая ухо и превратившая лицо в месиво бугров и складок. Из-за этого Меррик напоминал свирепое туземное божество. Благодаря той же таинственной асимметрии расположенные справа органы выросли до гигантских размеров и растянули кожу. По прихоти недуга его сухую, морщинистую, будто долго пролежавший на солнце картон, кожу сплошь покрывали струпья, язвы и огромные бородавки. Поначалу Уэллс никак не мог поверить в реальность столь удивительного существа, однако за слухами появились фотографии, сделанные тайком и купленные у персонала Лондонского госпиталя, куда Человека-слона поместили после того, как его удалось вызволить из очередного грязного цирка или из ярмарочного балагана, в скитаниях по которым бедолага провел полжизни. Снимки, такие мутные и размытые, что разглядеть на них самого Меррика едва ли представлялось возможным, ходили по рукам, словно картинки с полунагими красотками, и по непонятной причине производили столь же сильный возбуждающий эффект.

Уэллс принял приглашение на чай со смесью удивления и тревоги. В назначенный час он был у ворот Лондонского госпиталя — мрачного внушительного здания, возвышавшегося посреди Уайтчепела. По вестибюлю с озабоченным видом сновали врачи и медсестры. Герберт поспешил отойти в сторону, чтобы не мешать их плавным, тщательно выверенным перемещениям. Возможно, кого-то из этих медсестер ждали в операционной, где врачи боролись за чью-нибудь жизнь, но ни одна из них не ускоряла шаг, чтобы не выбиться из общего ритма. Уэллс не успел поразмыслить над природой царящей здесь гармонии — в вестибюле появился доктор Тривз, хирург, чьим заботам был вверен Джозеф Меррик. Фредерик Тривз был низеньким подвижным человеком лет тридцати пяти с мальчишеским лицом, обрамленным аккуратно, точно газон, подстриженной бородкой.

— Мистер Уэллс? — спросил доктор, пытаясь скрыть недовольство: судя по всему, ему не понравилось, что посетитель так молод.

Уэллс кивнул и пожал плечами, словно извиняясь за то, что не успел сделаться почтенным старцем, компанию которого Тривз явно предпочел бы для своего пациента. И тут же устыдился своего глупого смущения: в конце концов, он не напрашивался на аудиенцию, это его пригласили.

— Я вам очень благодарен за то, что вы приняли приглашение мистера Меррика, — сказал Тривз, пожимая писателю руку.

Справившись с первоначальным замешательством, доктор с готовностью приступил к обязанностям посредника. Уэллс с благоговением пожал тонкую, ловкую руку, способную проделывать такое, о чем простые смертные и помыслить не могли.

— Разве я мог отказать единственному человеку, который прочел мою повесть? — пошутил Герберт.

Тривз рассеянно кивнул. Шутки по поводу писательского тщеславия были ему совершенно не интересны. У врача хватало дел поважнее. Природа каждый день изобретала все новые недуги, требуя от хирурга в операционной предельного внимания, безупречно твердой руки и кипучей энергии. Решительно тряхнув головой, Тривз повел гостя вверх по лестнице. Восхождение чрезвычайно затруднил встречный поток деловито настроенных медсестер, так что бедного Уэллса едва не затолкали.

— По понятным причинам приглашения Джозефа принимают далеко не все, — возвысил голос Тривз. — Но его это, как ни странно, не слишком огорчает. Иногда мне кажется, что Джозеф вполне доволен жизнью. Благодаря своей болезни он познакомился с лучшими людьми города, что было бы совершенно немыслимо для галантерейщика из Лестера.

Писателя покоробила откровенность Тривза, но, поразмыслив, он понял, что доктор прав. Не будь Меррик уродом, ему едва ли удалось бы свести знакомство со сливками лондонского общества. И все же страшный недуг казался слишком высокой платой за возможность вращаться в аристократических кругах.

На втором этаже царила все та же суета, но Тривз решительно вел посетителя по сумрачным коридорам, не давая ему затеряться среди персонала. С каждым поворотом больничные помещения делались все пустыннее. Эта часть здания была отведена под сложные случаи и редкие заболевания, и персонала и пациентов здесь было немного. И все же Уэллс не мог избавиться от чувства, что жизнь замирала по мере приближения к логову сказочного чудовища. Не хватало только мертвых птиц и обглоданных костей.

По пути Тривз говорил о своем пациенте тусклым, монотонным, лишенным выражения голосом, словно в сотый раз повторяя давно заученный рассказ. Врач познакомился с Мерриком четыре года назад, вскоре после того, как его назначили главным хирургом. Тогда на пустыре за больницей разбил шатры бродячий цирк, гвоздем программы которого был загадочный Человек-слон, успевший наделать шума по всему Лондону. Тривз был прекрасно осведомлен о том, как легко сотворить монстра при помощи умелого грима и скудного освещения, но знал он и о том, что убогие балаганы часто становились единственным прибежищем для несчастных уродов, обреченных изгоев. Хирург отправился в цирк, движимый профессиональным любопытством, и не ждал от представления слишком многого. Но Человек-слон оказался настоящим. Сначала акробаты нехотя показали несколько примитивных трюков, потом на арене уменьшили свет и послышалась раскатистая барабанная дробь, призванная имитировать туземные тамтамы. Столь многообещающее вступление, как ни удивительно, сумело вызвать у публики непрошенную дрожь. Тривз замер вместе с остальными, глядя, как на арену выходит главная сенсация цирка, и вскоре убедился, что слухи были правдивы. Неизвестная болезнь превратила человеческое тело в странную, бесформенную массу, напоминавшую горгулью. Когда представление закончилось, доктор отыскал хозяина балагана и попросил разрешения поговорить с Человеком-слоном наедине. Направляясь к его скромному вагончику, Тривз ожидал увидеть слабоумного: было совершенно немыслимо, чтобы в сплющенном, как луковица, черепе сохранился здоровый мозг. Однако первые же слова Меррика убедили врача: за чудовищным обличьем скрывается тонкая и чувствительная натура образованного человека. Меррик поведал новому знакомому, что его прозвали Человеком-слоном из-за похожего на рог нароста на носу и верхней губе, который удалили несколько лет назад, поскольку он мешал бедняге есть. Тривза глубоко тронула мысль о том, что существо, претерпевшее столько страданий и унижений, не озлобилось на все человечество, на то самое безликое человечество, к которому он сам мгновенно переполнялся ничем не оправданной, почти рефлекторной ненавистью всякий раз, когда не получалось найти кэб или зарезервировать ложу в театре.

Через час хирург покинул цирк, полный решимости сделать все, что в его силах, чтобы вытащить оттуда Меррика и обеспечить ему достойное существование. Доброе дело могло обернуться большой выгодой: ни в одной лечебнице мира не было пациента с таким недугом. Странная болезнь выбрала из всех жителей земли именно Меррика. Одного этого обстоятельства было достаточно, чтобы считать Человека-слона уникальным явлением, чем-то вроде реликтовой бабочки, единственный экземпляр которой следовало беречь как зеницу ока и держать за стеклом. Меррика нужно было как можно скорее вызволить из вонючего балагана и передать в руки ученых. Тривз даже представить не мог, что его благородный порыв обернется настоящим крестовым походом, который выжмет из него все соки. Для начала он показал Меррика в Патологическом обществе, но его почтенные члены, едва взглянув на пациента, пустились в пространные и бесплодные споры о природе его заболевания, и они закончились обменом оскорблениями с припоминанием прежних обид. Равнодушие коллег не охладило пыл Тривза, ведь ради спасения жизни Меррика его нужно было во что бы то ни стало забрать из цирка. Следующим шагом была попытка пристроить больного в госпиталь, где его могли бы лечить и исследовать. Увы, врачи не горели желанием связываться с хроническими недугами. Начальство всецело приветствовало инициативу хирурга, но у того были связаны руки. Сам Меррик, видя тщетность усилий доктора, просил устроить его куда-нибудь смотрителем маяка или на любую другую должность, которая позволит держаться подальше от людей. Но Тривз не желал сдаваться. Отчаявшись, он пошел на поклон к прессе, и через несколько дней душещипательная история Человека-слона облетела всю страну. Пожертвования посыпались как из рога изобилия, хотя куда важнее денег было найти для Меррика надежное пристанище. Тогда Тривз решился обратиться к единственным людям в государстве, чья воля была сильнее абсурдных и несправедливых законов, то есть к королевскому семейству. И не напрасно: герцог Кембриджский и принцесса Уэльская пожелали увидеть знаменитого Человека-слона собственными глазами. Утонченные манеры и добрый нрав Меррика завершили начатое. С тех пор Человек-слон мог пребывать в специально отведенном крыле Лондонского госпиталя сколько пожелает на правах гостя.

— Джозефу здесь неплохо, — мечтательно произнес Тривз. — Мы время от времени проводим разные обследования, по большей части бесполезные, но ему они не докучают. Знаете, Джозеф уверен, что родился таким оттого, что его матушку напугал слон в зверинце, когда она была на сносях. Хуже всего то, мистер Уэллс, что все мои усилия завершились пирровой победой. Я дал Меррику кров, но не в силах пресечь развитие его болезни. Череп Джозефа продолжает расти, и, боюсь, скоро этот человек не сможет выдержать веса собственной головы.

Давящие стены мрачного коридора и холодность, с которой врач говорил о близкой смерти пациента, вызвали у Герберта приступ удушливой тревоги.

— Я бы хотел, чтобы его последние дни были спокойными, — продолжал хирург, не замечая, как побледнел спутник. — Но, судя по всему, я желаю слишком многого. Ночами под окнами Меррика собираются местные жители, они оскорбляют его, дразнят. Они дошли до того, что стали обвинять его в убийстве тех проституток, которых растерзали в Уайтчепеле. Неужели в мире не осталось справедливости и здравого смысла? Меррик мухи не обидит. Я ведь говорил вам: это удивительно чувствительная натура. Между прочим, Джозеф обожает Джейн Остин. А однажды он и вовсе меня поразил, когда признался, что пишет стихи. Прямо как вы, мистер Уэллс.

— Я не пишу стихов, только рассказы, — неуверенно пробормотал Уэллс. Острая тревога мешала ему думать.

Тривз холодно взглянул на гостя, давая понять, что ни капли не интересуется изящной словесностью.

— Вот почему я не возражаю, чтобы его навещали. — Доктор кивнул своим мыслям, возобновляя речь с того момента, на котором его перебили. — Визиты идут Джозефу на пользу. Я думаю, люди приходят сюда потому, что в сравнении с Человеком-слоном даже самые несчастные кажутся себе баловнями судьбы. Правда, сам Джозеф смотрит на их визиты по-другому. Для него это что-то вроде игры, довольно зловещей. Каждую субботу, просмотрев газеты за неделю, он составляет список приглашенных на чай и просит меня разослать им его карточки. В основном это аристократы, богатые коммерсанты, светские львы, более-менее известные художники, писатели и прочие знаменитости. Джозеф предлагает тем, кто уже преуспел в жизни, последнее испытание: встретиться с ним лицом к лицу. Джозеф настолько уродлив, что его вид способен вызвать лишь два чувства: сострадание и отвращение. Я полагаю, он наблюдает за своими гостями и определяет, что они за люди, есть ли у них сердце, или все они не более чем рабы своих страстей и страхов.

Они остановились перед запертой дверью в самом конце коридора.

— Мы пришли, — сообщил Тривз, выдержав многозначительную паузу. И добавил весомо и жестко, глядя Уэллсу прямо в глаза: — За этой дверью вас ожидает самое ужасное из божьих созданий, которых вам приходилось видеть в своей жизни и, рискну предположить, еще придется. Вам решать, кто он, монстр или несчастный изгой.

У Герберта закружилась голова.

— Еще не поздно уйти. Боюсь, вам может не понравиться то, что вы узнаете о самом себе.

— Не беспокойтесь за меня, — выговорил Уэллс.

— Как знаете, — ответил Тривз голосом человека, который дает понять: я умываю руки.

Произнеся эти слова, доктор достал из кармана ключ, отпер дверь и мягко, но решительно втолкнул писателя в комнату.

Уэллс глубоко вздохнул и переступил порог. Не успев сделать и пары шагов, он услышал, как хирург закрывает дверь за его спиной. Роль Тривза в этой жутковатой церемонии была второстепенной, и он с ней справился. Сглотнув слюну, писатель огляделся по сторонам. Меррик занимал четыре смежные комнаты, обставленные самой обыкновенной мебелью. Заурядная меблировка и мягкий вечерний свет придавали комнатам прозаический и в то же время на удивление уютный вид. Уэллс постоял на месте, ожидая появления хозяина, и принялся потихоньку прохаживаться взад-вперед. Внезапно Герберта охватило странное ощущение, что Меррик наблюдает за ним из-за какой-нибудь ширмы, но он тут же прогнал эту мысль и продолжал прохаживаться, чувствуя, что исполняет важную часть ритуала. На первый взгляд эти комнаты совсем не походили на жилище столь необычного существа. Ни освежеванных крыс, подвешенных к потолочным балкам, ни ржавых доспехов отважных рыцарей. Только стол, накрытый к чаю на две персоны. Такая мирная картина лишь усилила тревогу писателя, все это напоминало виселицу, которая поджидает приговоренного, зловеще поскрипывая на весеннем ветру. Уэллс перевел взгляд на любопытный предмет, занимавший место на столике у окна. Это был картонный макет собора. Подойдя поближе, писатель поразился удивительной тонкости работы. Разглядывая любовно вырезанные мелкие детали, он не сразу заметил, как на стену легла жуткая, скошенная направо тень с бесформенной головой.

— Это церковь на той стороне улицы. Мне пришлось самому придумывать то, чего не видно из окна.

Голос Меррика был глухим и надтреснутым.

— Она великолепна, — проговорил Уэллс, обращаясь к чудовищному силуэту на стене.

Тяжелая голова тени с видимым усилием опустилась на грудь, и стало ясно, с каким трудом дался Меррику простой жест смирения, призванный продемонстрировать, сколь мало сам он ценит свою работу. Вслед за этим мучительным движением последовало молчание, и Уэллс почувствовал, что стоять спиной к хозяину больше нельзя. Пришло время повернуться и взглянуть ему в лицо. Тривз предупредил посетителя, что Меррик придает огромное значение самой первой реакции гостя, непродуманной, почти рефлекторной, и полагает, что по ней о человеке можно судить куда надежнее, чем после, когда он успеет взять себя в руки. Застав гостя врасплох, Человек-слон получал редкую возможность заглянуть ему в душу и вынести приговор, который не могли изменить многочасовые беседы. Уэллс понятия не имел, какое чувство вызовет у него внешность Меррика, сострадание или отвращение, и, поскольку второй вариант казался ему вполне возможным, крепко сжал зубы и постарался настроить себя так, чтобы его лицо оставалось каменным, лишенным какого бы то ни было выражения. Писатель не надеялся обмануть нового знакомого, он хотел лишь выиграть время, чтобы его рассудок успел немного свыкнуться с тягостным впечатлением, которое уродство Меррика, по всей видимости, должно было на него произвести. Если ему и станет страшно, он сумеет ненадолго обуздать свои чувства и даст им волю потом, когда покинет это место. С такими мыслями Уэллс набрал в легкие воздуха, постарался потверже встать на зыбкой и вязкой почве, в которую внезапно превратился пол у него под ногами, и повернулся наконец к гостеприимному хозяину.

От увиденного у него захватило дух. Как и предупреждал Тривз, Меррик выглядел ужасающе. Ходившие по университету фотографии, на которых Человека-слона скрывала милосердная дымка, не передавали и десятой доли его уродства. Меррик был одет в темно-серый костюм и опирался на трость, но обыденные предметы туалета вовсе не делали его похожим на нормального человека, а скорее, наоборот, придавали всему облику нечто гротескное и жуткое. Крепко сжав зубы, Уэллс пытался справиться с охватившей его дрожью. Сердце грозило выскочить из груди, по спине бежали струйки ледяного пота, и было совершенно непонятно, то ли это признаки отвращения, то ли сострадания. Губы писателя дрожали, готовые сложиться в гримасу ужаса, глаза щипало от нахлынувших слез. Это мучение продолжалось целую вечность, и Уэллс молился про себя, чтобы по щеке его сбежала хотя бы одна слеза. Одной слезы должно было хватить, чтобы Меррик увидел в нем тонкую натуру, способную к сопереживанию, но влага, как назло, скопилась у век, не желая проливаться.

— Не угодно ли вам, сэр, чтобы я надел капюшон? — учтиво осведомился Меррик.

Его удивительный голос, напоминавший ручей с глинистым дном, заставил Уэллса встряхнуться. Интересно, успел ли Меррик вынести ему приговор?

— Нет… В этом нет нужды, — пробормотал писатель.

Человек-слон вновь с усилием наклонил голову, и гость понял, что это жест одобрения.

— Что ж, давайте пить чай, пока он не остыл, — предложил хозяин, направляясь к стоявшему посреди комнаты столу.

Уэллс замешкался, пораженный тем, как Меррик передвигался. Наблюдая за сложными маневрами, которые несчастному пришлось проделать, чтобы усесться на свое место, Герберт думал о том, что этому существу с огромным трудом давались самые простые движения. Он едва не кинулся на помощь, но решил, что Меррику может не понравиться, если с ним станут обращаться словно со стариком или калекой. Не зная, как лучше поступить, Уэллс ограничился тем, что сел за стол напротив нового знакомого, стараясь держаться как можно более непринужденно. Труднее всего оказалось усидеть на месте, пока тот разливал чай. Выполняя обязанности гостеприимного хозяина, он по преимуществу пользовался левой рукой, почти не тронутой болезнью, изредка помогая себе правой. Глядя, как Меррик подхватывает ручищей, похожей по форме и размеру на каменную глыбу, сахарницу или протягивает ему блюдечко с печеньем, Уэллс готов был аплодировать его ловкости.

— Я очень рад, что вы пришли, мистер Уэллс, — произнес Человек-слон, завершив чайную церемонию и умудрившись не пролить на скатерть ни капли. — Мне давно хотелось сказать вам при личной встрече, какое сильное впечатление произвел на меня ваш рассказ.

— Вы очень любезны, мистер Меррик, — ответил Уэллс.

Озадаченный равнодушием публики, писатель перечел свое творение никак не меньше дюжины раз, силясь понять, чем оно могло ей не понравиться. В припадке самокритики он скрупулезно проанализировал сюжет, изучил последовательность слов, на всякий случай подсчитал их количество — а вдруг получится какое-нибудь магическое число или каббалистическая выкладка — и в конце концов стал смотреть на первый и, возможно, последний рассказ, вышедший из-под его собственного пера, с пренебрежением, с каким венец творения взирает на ужимки капуцина. Теперь незадачливый литератор видел со всей ясностью: рассказ вышел никуда не годный. Получилась беспомощная имитация псевдогерманского стиля Натаниэля Готторна, а главный герой, доктор Небогипфель, оказался пошлой карикатурой на и без того достаточно гротескных безумных ученых из готических романов. На похвалу Меррика Уэллс ответил вымученной улыбкой, подозревая, что это первый и последний комплимент в адрес его произведения.

— Машина времени… — проговорил Меррик, будто смакуя необычное словосочетание. — У вас удивительное воображение, мистер Уэллс.

Уэллсу сделалось не по себе от очередной любезности. Сколько еще восторгов ему предстоит выслушать, прежде чем удастся сменить тему?

— Если бы у меня была такая машина, как у доктора Небогипфеля, — продолжал Меррик мечтательно, — я непременно отправился бы в Древний Египет.

Это замечание показалось писателю необычайно трогательным. Как у любого человека, у этого несчастного создания была любимая историческая эпоха, равно как и фрукт, песня или время года.

— Почему? — спросил Уэллс с вежливой улыбкой, давая собеседнику возможность поговорить о своих предпочтениях.

— Потому что египтяне поклонялись богам с головами животных, — ответил Меррик без тени смущения.

Уэллс уставился на него, раскрыв рот. Он не знал, что поразило его больше: бесхитростное желание быть объектом поклонения, а не отвратительным монстром или то, как легко его собеседник в нем признался. Если кто-то и имел основания возненавидеть весь мир, этим человеком, несомненно, был Меррик. Тем не менее Человек-слон не позволял себе жаловаться на судьбу, находя повод для радости в теплом солнечном луче, скользнувшем по спине, или караване облаков, плывущем куда-то по небу. Не зная, что сказать, Уэллс взял печенье и принялся сосредоточенно его пережевывать, словно хотел проверить, исправно ли работают челюсти.

— Как вы считаете, почему доктор Небогипфель не изобрел машину времени, чтобы попасть в будущее? — спросил Меррик своим скользким, илистым голосом. — Неужели ему было нелюбопытно? Я часто думаю, что будет с нашим миром через сто лет.

— Ну… — пробормотал Уэллс, в который раз не находясь с ответом.

Меррик принадлежал в тому сорту читателей, которые никак не могут поверить, что персонажи романов — не более чем марионетки, которыми управляет могущественный кукловод. В детстве Герберт сам был таким. Однако, решив стать писателем, он усвоил раз и навсегда: авторский вымысел нельзя принимать за чистую монету, герои книг не вольны в своих поступках. Все, что они делают и думают, зависит от воли высшего существа, которое, запершись в своем кабинете, лениво передвигает фигуры на шахматной доске, отнюдь не испытывая чувств, что надеется вызвать в читателях. Романы — не куски живой жизни, а ее модели, образцы усовершенствованной, отполированной реальности, в которой пустое время и бесполезную рутину подменяют придуманные события, увлекательные и значительные. И хотя Уэллс порой тосковал по беззаботному детству, но снова стать тогдашним простодушным читателем было не в его силах. Тому, кто написал свою первую книгу, обратной дороги нет. Ты превратился в трюкача и обманщика и отныне можешь показывать свою слабость лишь таким же трюкачам и обманщикам. Сначала писатель хотел ответить, что об этом следует спросить самого Небогипфеля, но усомнился, оценит ли его собеседник невинную шутку. А что, если Меррик настолько наивен, что не отличает правды от вымысла? И эта наивность, а вовсе не чувствительность натуры делает его столь благодарным читателем? В этом случае шутка Уэллса наверняка показалась бы ему слишком злой, даже оскорбительной. К счастью, Меррик, не дожидаясь ответа, поспешил задать другой вопрос:

— Как по-вашему, машину для путешествий во времени когда-нибудь изобретут?

— Едва ли, — твердо ответил Уэллс.

— Но ведь вы сами о ней написали, мистер Уэллс! — возмутился Меррик.

— Вот именно, мистер Меррик, — ответил писатель, прикидывая, как выразить простыми словами результаты долгих размышлений о природе литературы. — Уверяю вас, если бы машина времени была реальна, я ни за что не стал бы писать о ней. Мне интересно лишь то, чего не может быть.

Сказав это, он вспомнил слова Лукиана Самосатского из «Правдивой истории»: «Итак, я буду писать о том, чего не видел, не испытал и ни от кого не слышал, к тому же о том, чего не только на деле нет, но и быть не может».[9] В свое время Уэллс выучил наизусть эту цитату, в полной мере выражавшую его собственное писательское кредо. Ему и вправду было интересно лишь то, что не могло существовать. Уэллс хотел добавить, что для остального есть Диккенс, но остерегся. Тривз говорил, что Меррик читает запоем. Диккенс вполне мог оказаться одним из его любимых авторов.

— Очень жаль. Значит, вы никогда не напишете историю получеловека-полуслона, и это по моей вине, — пробормотал Меррик.

Произнеся эту обезоруживающую реплику, Человек-слон отвернулся к окну, то ли пытаясь скрыть печаль, то ли приглашая гостя рассмотреть его со всех сторон. Уэллс глядел на Меррика, не отрывая глаз, но не с ужасом, а почти с восхищением: если бы это диковинное создание не сидело прямо перед ним, он ни за что не поверил бы, что оно может существовать в реальности. Если только это не придуманная реальность романа.

— Вы станете великим писателем, мистер Уэллс, — предсказал Меррик, продолжая смотреть в окно.

— Хотелось бы, но, по-моему, ничего не выйдет, — ответил Уэллс, после первой неудачи начавший серьезно сомневаться в своих способностях.

Меррик повернулся к нему.

— Взгляните на мои руки, мистер Уэллс. — Он протянул вперед ладони. — Похоже, что ими можно вырезать собор из картона?

Писатель смотрел на асимметричные руки нового знакомого с состраданием. Правая была здоровенной и бесформенной, левая напоминала крошечную ручку десятилетней девочки.

— Пожалуй, нет, — признал Уэллс.

Меррик печально кивнул в знак согласия.

— Только наша воля имеет значение, мистер Уэллс, — произнес он, стараясь, чтобы его тонкий голос звучал твердо и значительно. — Только наша воля.

В любых других устах эти слова прозвучали бы напыщенно и банально, но в тот миг они показались Уэллсу абсолютной истиной. Перед ним сидело живое доказательство того, что человеческой воле под силу сдвинуть горы и перейти море вброд. В отрезанном от мира больничном крыле воля была не чем иным, как прямой дорогой от невозможного к возможному. Если искалеченные руки Меррика вырезали собор из картона, на что окажется способен сам Уэллс, тот, перед кем нет никаких преград, кроме собственной трусости?

Уэллсу оставалось лишь признать правоту Меррика, чем он, судя по горделивой позе, остался весьма доволен. И голосом умирающего ребенка, который от смущения дрожал еще сильнее, поведал гостю, что картонная церковь предназначалась в подарок одной актрисе, с которой Человек-слон уже несколько месяцев состоял в переписке. Актрису звали миссис Кендалл, и она, насколько мог понять Уэллс, усердно занималась благотворительностью. Даму из общества, чувствительную к нищете и страданиям за порогом своего особняка, тронула история Человека-слона, и она решила, что лучшего применения отпущенным на благотворительность средствам не найти. Когда Меррик заговорил о том, как он мечтает, чтобы актриса поскорее вернулась с гастролей по Соединенным Штатам и пришла его навестить, Уэллс не смог сдержать улыбки — столько нежности, осознанной или неосознанной, сквозило в каждом его слове. Но одновременно он ощутил невыносимую горечь и всей душой пожелал, чтобы американское турне миссис Кендалл затянулось и очарованный ее письмами Меррик мог подольше питать призрачные надежды, не догадываясь о том, что невозможная любовь возможна только в романах.

После чая хозяин предложил гостю сигару, которую тот с благодарностью принял. Встав из-за стола, они подошли к окну — на улице уже властвовал вечер. Несколько минут Человек-слон и писатель глядели на церковь, фасад которой Меррик изучил до мелочей. По улице сновали прохожие, уличный торговец во весь голос расхваливал свой товар, экипажи катились по мостовой, истоптанной копытами сотен лошадей. Уэллсу показалось, что Меррик наблюдает эту незатейливую картину с затаенным благоговением. Его губы дрожали.

— Знаете что, мистер Уэллс? — произнес Человек-слон после долгого молчания. — Порой мне кажется, что жизнь — это спектакль, в котором для меня не нашлось роли. Если бы вы только могли представить, как я им всем завидую…

— Они не стоят вашей зависти, мистер Меррик, — решительно сказал Уэллс. — Все эти люди — не более чем пыль на ветру. Никто не вспомнит о них после смерти. А вы войдете в Историю.

Меррик раздумывал над его словами, глядя на собственное отражение в оконном стекле.

— Вы думаете, меня это утешает? — спросил он с невыразимой грустью.

— Должно утешать, — ответил Уэллс. — Потому что время египтян прошло, мистер Меррик.

Тот не ответил. Он продолжал смотреть на свое отражение, и по искаженному недугом лицу нельзя было судить, как отозвались в его душе жестокие, но справедливые слова писателя. Уэллс не желал спокойно наблюдать, как его новый знакомый упивается своей бедой. Единственное доступное Меррику утешение проистекало из его уродства, столь исключительного, что оно само по себе обеспечивало ему место в Истории.

— Возможно, вы правы, мистер Уэллс, — сказал наконец Меррик, не отрывая глаз от своего отражения. — Возможно, мне пора смириться и не требовать слишком многого от мира, подобного нашему, в котором люди боятся тех, кто на них не похож. Порой мне кажется, что, явись к священнику ангел, тот не задумываясь его пристрелит.

— Вполне возможно, — согласился писатель, восхитившись точностью предложенного образа. И, поскольку его собеседник продолжал разглядывать собственное отражение, поспешил распрощаться: — Большое спасибо за чай, мистер Меррик.

— Постойте, — встрепенулся Меррик. — У меня есть для вас подарок.

Он направился к маленькому комоду и через пару минут извлек из его недр обещанный подарок. К удивлению гостя, это была корзинка из ивовых прутьев.

— Когда я рассказал миссис Кендалл, что больше всего на свете хотел бы плести корзины, она прислала человека, чтобы он научил меня этому ремеслу, — произнес Меррик, держа корзинку так бережно, словно это был новорожденный младенец или гнездо с птенцами. — Это славный, скромный труженик, у него мастерская на Пеннингтон-стрит, рядом с доками. Он держался так, будто я ничем от него не отличаюсь. Однако когда этот добрый человек увидел мои руки, то сразу сказал, что у нас ничего не выйдет, что такие руки не предназначены для столь тонкого искусства, как плетение корзин. Он весьма сожалел об этом, но боялся, что мы оба лишь потеряем время. Хотя ведь на исполнение мечты времени не жалко, не правда ли, мистер Уэллс? «Научите меня, — попросил я, — и только тогда станет ясно, выйдет что-нибудь или нет».

Корзина, созданная бесформенными руками Человека-слона, была безупречна.

— С тех пор я сделал немало корзин и раздарил их своим гостям. Но эта особенная, ее я сделал первой. Возьмите, мистер Уэллс, — сказал Меррик, протягивая свое изделие писателю. — И помните, лишь наша воля имеет значение.

— Спасибо… — Уэллс был тронут до глубины души. — Для меня это честь, мистер Меррик, великая честь.

Простившись с хозяином теплой улыбкой, он направился к дверям.

— Последний вопрос, мистер Уэллс, — окликнул его Меррик.

Уэллс обернулся, ожидая, что у него спросят адрес доктора Небогипфеля, чтобы отправить ему очередную корзину.

— Вы верите, что нас с вами создал один и тот же Бог? — с меланхолическим видом спросил Меррик.

Уэллс только вздохнул. Что он мог сказать? Пока писатель тщетно подбирал ответ, Меррик вдруг издал странный звук, нечто среднее между кашлем и рычанием, и согнулся пополам, едва устояв на ногах. Перепуганный Уэллс бросился было на помощь, но вовремя понял, что означают сотрясающие тело Человека-слона конвульсии и жуткие звуки, вырывающиеся из его горла. С Мерриком не случилось ничего страшного. Он просто смеялся.

— Это шутка, мистер Уэллс, всего лишь шутка. — Заметив реакцию гостя, Меррик оборвал смех. — Что бы со мной стало, не имей я возможности посмеяться над самим собой?

Не дожидаясь ответа, он уселся за рабочий стол, на котором стоял макет церкви.

— Что со мной будет? — пробормотал Меррик с внезапной горечью. — Что со мной будет?

Наблюдая за неуклюжими движениями Человека-слона, Уэллс чувствовал, как его сердце наполняет чистое, глубокое сострадание. Тривз ошибался: это удивительное существо, такое наивное и добросердечное, не могло устраивать для сильных мира сего страшных испытаний. Меррик звал гостей совсем не за этим, а затем, чтобы обманом вырвать у жизни немного тепла и сочувствия. Нет, доктор точно ошибался, приписывая своему пациенту порочное желание внушать гостям страх. Впрочем, у писателя, искушенного в человеческих слабостях, сложилось впечатление, что хирург преследовал вполне эгоистические цели: показать, что он один способен понять, что творится в душе Человека-слона, и зарезервировать себе местечко в Истории подле него. Лицо Меррика было кошмарной маской, надежно скрывавшей любые чувства; такая внешность могла обмануть кого угодно, и опровергнуть заблуждение умел только сам Меррик. Услышав смех Человека-слона, Уэллс спросил себя, не встречает ли он каждого гостя радушной, ласковой улыбкой, улыбкой, призванной смягчить жуткое впечатление, производимое его уродством, улыбкой, которую миру не суждено увидеть.

Когда писатель вышел из комнаты, по его щеке сбежала непрошеная слеза.

XIII

С тех пор как в жизни Уэллса появилась корзинка из ивовых прутьев, на него опрокинулся ливень удачи, смыв скопившуюся на его костюме пыль прошлых несчастий. Вскоре Герберт с отличием окончил курс, получил степень бакалавра зоологии, начал преподавать на биологическом факультете заочного колледжа при университете, занял пост главного редактора «Юниверсити корреспондент» и стал писать эссе и заметки для «Эдюкэйшенл таймс», что позволило ему скопить за довольно короткий срок приличную сумму и окончательно избавиться от последствий своего первого провала, вновь обретя уверенность в себе. Уэллс завел привычку перед сном тайком от Джейн ласкать корзинку долгим взглядом и гладить ее туго переплетенные прутики. В такие минуты он чувствовал себя непобедимым, могущественным, способным пересечь Атлантику вплавь и голыми руками справиться с тигром.

Увы, Уэллс недолго наслаждался безоблачным счастьем: на горизонте объявилась его семейка, прознавшая, что малыш Берти превратился в состоятельного джентльмена. Не имея ни сил, ни желания протестовать, Уэллс принял обязанности главы клана, тем более что для отца они оказались непосильными: окончательно развалив торговлю посудой, Уэллс-старший поселился в крохотной лачуге в Найвуде, деревеньке к югу от Рогейта, так что из окошка были видны и склон Картинг-Даун, и тополя Аппарка, а вскоре круговорот жизни принес туда же и остальных членов семьи. Первым сел на мель Фрэнк, давно оставивший мануфактуру и сделавшийся уличным торговцем часами, но не слишком преуспевший на этом поприще, о чем свидетельствовали два здоровенных баула, набитых его товаром, которые занимали слишком много места и мешали спать по ночам, оглашая комнату мерным тиканьем, производимым колонией механических жучков. За ним явился Фрэд — тому дали расчет, едва сын хозяина, для которого простодушный братец Герберта согревал место, вошел в возраст. Оказавшись под одной крышей, братья принялись зализывать раны и, по примеру отца, принимали удары судьбы с недоумевающими ухмылками. Последней до этого дома добралась мать, изгнанная из райских кущ Аппарка по причине внезапно поразившей ее глухоты. Не вернулась сюда только Фрэнсис, рассудившая, видно, что в детской могилке ей будет просторнее, чем в тесной лачуге. Да, там и без нее было не протолкнуться, и, чтобы кормить многочисленных родственников, населявших провонявший табаком и пивом и наполненный перезвоном Фрэнковых часов карантинный барак, Уэллсу приходилось выбиваться из сил, что в один прекрасный день кончилось кровавой рвотой на лестнице вокзала Чаринг-Кросс.

Диагноз был ясен: туберкулез. И хотя больной быстро пошел на поправку, внезапная хворь была предупреждением: если не придержать бешеной скачки, в которую превратилась его работа, новая атака болезни не заставит себя ждать. Уэллс подошел к делу практически. Накопленных средств было достаточно, чтобы новую жизнь не пришлось начинать на пустом месте. Герберт решил оставить преподавание с его невыносимым расписанием и бесконечной спешкой и полностью посвятить себя литературе, занятию куда более спокойному и подходящему для выздоравливающего. Написав кипу статей для разных газет и подготовив эссе для «Фортнайтли ревью», он добился, чтобы ему отвели подвал в «Пэлл-Мэлл газетт». Столь явные успехи подвигли молодого литератора на покупку загородного домика в Саттоне, в местечке под названием Норт-Даунс, о котором еще не пронюхали вездесущие лондонцы и которое обещало стать отрадой его измученным легким. В какой-то момент Уэллсу показалось, что все его дальнейшее существование будет столь же спокойным и безмятежным, однако вскоре он понял, что ошибался: покой оказался мнимым. Случай, у которого писатель, по всей видимости, был любимой игрушкой, преподнес ему очередной сюрприз, с головой окунув в нежданное и сладостное любовное приключение.

Эми Кэтрин Роббинс, которую Уэллс прозвал Джейн, прежде была его студенткой, и он выделял ее из толпы прочих. После занятий они вместе шли к вокзалу Чаринг-Кросс, чтобы сесть в разные поезда; разумеется, в обществе столь очаровательной девушки писатель не мог не прибегнуть к своему знаменитому красноречию. Однако их невинные беседы принесли совершенно неожиданные плоды. Это Изабелла, законная супруга, открыла Уэллсу глаза, когда после возвращения мужа из Путни, где он неделю гостил у Джейн и ее матушки, между прочим заметила, что девчонка наверняка влюблена в него как кошка. Когда жена потребовала, чтобы он раз и навсегда прекратил всяческие отношения с бывшей студенткой, если хочет сохранить брак, Герберт только пожал плечами. Выбор между этой скучной, холодной женщиной и славной, жизнерадостной Джейн был настолько очевиден, что писатель, не мешкая, собрал свои пожитки, книги и корзинку из ивовых прутьев и переселился в мрачную нору на Морнингтон-плейс, между Юстоном и Кадменом. Как ни хотелось бы Уэллсу думать, что он бросает семейный очаг ради головокружительной страсти, это едва ли соответствовало действительности. Скорее им двигало известного рода любопытство, желание увидеть малышку Джейн без одежды и жажда разорвать порочный круг тусклой повседневности, начав по-настоящему новую жизнь.

Ему понадобилось немного времени, чтобы понять: любовь сыграла с ним злую шутку. И дело было не только в том, что ядовитый воздух квартала, пропитанный гарью идущих на север поездов, пришелся не по душе его истерзанным легким, но и в матери Джейн, которая вбила себе в голову, что ее малютка угодила в лапы сумасшедшего, к тому же до сих пор не разведенного, и не замедлила переселиться к молодым, чтобы с утра до вечера донимать их непрерывными упреками и нотациями. Эти обстоятельства, к которым следует прибавить мрачную уверенность Уэллса, что содержать три семейства на гонорары от статей никак не получится, в один прекрасный день побудили его захватить корзину и спрятаться в шкафу, чуть ли не единственном месте в доме, недосягаемом для утомительных жалоб миссис Роббинс. Схоронившись среди пальто и шляп, он долго гладил ивовые стенки, надеясь, что корзинка, словно волшебная лампа Аладдина, вернет себе магические свойства.

Со стороны такая стратегия могла показаться абсурдной, безумной, даже нелепой, но, как бы то ни было, не прошло и дня, с тех пор как Уэллс вознес молитву корзинке, — и его захотел видеть Льюис Хинд, редактор литературного раздела еженедельного приложения к «Газетт». Он искал сочинителя фантастических рассказов, проникнутых духом эпохи с ее интересом к науке и прогрессу. Хинд полагал, что лучшего кандидата на эту роль не найти. Герберт был в одном шаге от осуществления детской мечты: ему вновь выпал шанс сделаться настоящим писателем. Разумеется, он принял предложение и за считаные дни накропал маленькую повесть под названием «Похищенная бацилла», за которую довольный Хинд заплатил целых пять гиней. Повесть привлекла внимание Уильяма Эрнеста Хенли, управляющего «Нэшнл обсервер», и тот решил предоставить начинающему автору место на страницах своей газеты, рассудив, что он способен сочинять и более впечатляющие истории, если ему дадут развернуться. Мысль о сотрудничестве со столь уважаемым изданием, в котором как раз печатался с продолжением «Негр с „Нарцисса“» обожаемого им Конрада, привела Уэллса в восторг и одновременно до смерти напугала. На этот раз речь шла не о заметках или коротеньких рассказиках. Теперь его воображению разрешалось парить свободно и забираться так далеко, как мог позволить себе настоящий писатель.

Ожидание встречи с Хенли едва не обернулось для Уэллса нервным расстройством. Получив приглашение от легендарного управляющего «Обсервером», он перебрал множество сюжетов в поисках по-настоящему оригинального и увлекательного, но так и не сумел отыскать идеи, способной поразить воображение прославленного издателя. Аудиенция приближалась, а у писателя все еще не было подходящей истории. Тогда он догадался заглянуть в корзину и обнаружил, что она, с виду пустая, полна литературных замыслов. Подарок Меррика оказался рогом изобилия, из которого сыпались превосходные идеи. Этот образ может показаться поэтическим преувеличением, но он весьма точно отражает то, что происходило с Уэллсом всякий раз, когда он заглядывал в корзину: на дне ее, словно крупинки золота в речном иле, поблескивали бесценные сюжеты будущих романов. Словно Меррик, вручая гостю подарок, умышленно или случайно оставил в нем все свои фантазии, накопившиеся за несколько лет. Вспомнив, как он сожалел о том, что доктор Небогипфель не создал машины для путешествия в будущее, писатель решил, что пришло время исправить эту досадную оплошность, благо за время работы над статьями у него накопилось немало подходящего материала.

Зануда Небогипфель получил отставку, на его место пришел безымянный ученый, архетипическая фигура, воплощение самоотверженного исследователя и изобретателя своего времени. А чтобы мысль о перенесении в будущее не показалась читателям пустой детской фантазией, автор решил придать ей научного лоска, опираясь на собственные эссе для «Фортнайтли ревью», в которых время предлагалось рассматривать как четвертое измерение лишь на первый взгляд трехмерной вселенной. А чтобы эта гипотеза приобрела еще больший вес, главного героя следовало снабдить специальным устройством, позволявшим свободно перемещаться во временном потоке. Несколько лет назад состоялся процесс над американцем Генри Слейдом, выдававшим себя за медиума. Слейд не только общался с душами умерших, но и опускал в свой волшебный цилиндр морские раковины, а потом доставал их почти точные копии со спиралями, закрученными в другую сторону, как у отражения в зеркале, и утверждал, что в старом цилиндре скрыто окно, ведущее в четвертое измерение. К изумлению многих, на защиту медиума поднялось научное сообщество, в том числе профессор физики и астрономии Иоганн Цёлльнер, прямо заявлявший, что трехмерное строение мира обманчиво и четвертое измерение непременно должно существовать. Процесс произвел в Лондоне настоящую сенсацию, а если прибавить к нему придуманный математиком Чарльзом Хинтоном развернутый в пространстве четырехмерный гиперкуб, объединявший каждый момент своего существования, можно было смело утверждать, что идея четвертого измерения витала в воздухе и писатель лишь подхватил успевшую овладеть умами теорию. Никто толком не представлял, что являет собой это самое измерение, но все надеялись, что его вот-вот откроют. Знакомое трехмерное пространство давно казалось слишком серым и неуютным. И вдруг выяснилось, что у него есть другая сторона, таинственная и неизведанная, а все таинственное способно придать обыденности новый вкус, как хороший гарнир — куску пресного мяса. Четвертое измерение наполняло прозу жизни истинной магией: в нем наверняка творились чудеса, которые и не снились трехмерному миру. Усилия вновь образованного Лондонского общества физических исследований оставляли надежду, что тайна вот-вот будет раскрыта. С другой стороны, в студенческие годы Уэллсу приходилось чуть ли не каждый день участвовать в бесконечных диспутах о природе времени, которые затевали его товарищи. И вскоре две весьма туманные идеи соединились во вполне стройную научную теорию о том, что время — это и есть четвертое измерение, а стало быть, существует по тем же законам, что и три остальных.

Переступая порог кабинета Хенли, писатель уже ясно различая очертания будущего романа и был готов защищать свое пока еще не рожденное детище с убежденностью и пылкостью опытного проповедника. История путешествия во времени будет состоять из двух частей. В первой ученый представит свое изобретение гостям, среди них окажутся врач, судья, философ и какой-нибудь добропорядочный буржуа, и, чтобы сокрушить их недоверие, подробно расскажет о принципах, по которым новая машина функционирует. В отличие от книжек Жюля Верна, который тратил на описание фантастических изобретений столько страниц, будто сам безуспешно пытался поверить в их существование, рассказ о машине времени будет емким, лаконичным, с простыми и наглядными сравнениями. Мучить читателей абстрактными научными рассуждениями он не станет. «Все очень просто, — скажет изобретатель. — Пространство, как понимают его наши математики, имеет три измерения, которые называются длиной, шириной и высотой, и оно определяется относительно трех плоскостей, расположенных под прямым углом друг к другу».[10]

Однако способность человека перемещаться в этом трехмерном мире ограничена. Мы можем свободно менять свое положение по длине и ширине, но для того, чтобы преодолеть земное притяжение и подняться вверх, пришлось построить аэростат. До сих пор человек мог переноситься в другие эпохи лишь силой собственного воображения, и, чтобы сделать такое путешествие реальностью, понадобилось нечто вроде аэростата — устройство, способное отправить нас в будущее, ускорив ход времени, или в прошлое, повернув его вспять. Чтобы сделать свои объяснения более наглядными, ученый предлагает гостям представить барометр и самую обычную диаграмму, кривую погоды. Линия показывает колебания барометра. Вчера он стоял на определенной высоте, к вечеру упал, утром снова поднялся… Ртуть не нанесла этой линии ни в одном из общепринятых пространственных измерений. Но так же несомненно, что ее колебания абсолютно точно определяются нашей линией, и отсюда следует заключить, что такая линия была проведена в четвертом измерении — во времени.

Во второй части, после ухода гостей, ученый решит испытать свое изобретение и в память о судьбоносной встрече с Мерриком бесстрашно направит машину времени в бескрайний океан будущего. Все это Уэллс торопливо и немного сумбурно изложил издателю «Нэшнл обсервер». Хенли, широкоплечий гигант, с юных лет опиравшийся на костыль из-за неудачной операции и послуживший Стивенсону прототипом Джона Сильвера, скептически поморщился. Писать о будущем было слишком рискованно. В литературных кругах поговаривали, что сам Жюль Верн написал роман под названием «Париж в двадцатом веке», но его издатель Жюль Этцель отказался публиковать эту вещь, сославшись на то, что картина 1960 года, где преступников казнят разрядом тока и весь мир соединяет сеть «фотографического телеграфа», при помощи которого можно отправлять факсимиле документов на любые расстояния, получилась слишком наивной и беспредельно мрачной. Заглянуть в будущее пытался не один Верн. Многие литераторы принимались за эту тему и терпели фиаско. Уэллс не принял всерьез предостережений Хенли. Перегнувшись через стол, он пошел в контратаку, заявив, что любой человек мечтает заглянуть в будущее, а значит, для первого романа о нем рано или поздно найдется издатель.

Вот как вышло, что в 1893 году такое респектабельное издание, как «Нэшнл обсервер», начало печатать «Историю путешественника во времени». Увы, писателя ждал очередной удар: на середине публикации журнал продали, покупатель поменял управляющего, и новая метла безжалостно вымела прочь и самого Хенли, и незадачливого автора. Впрочем, с головой погрузиться в пучину отчаяния Уэллс не успел: Хенли оказался крепким орешком наподобие своего стивенсоновского двойника и тут же начал издавать собственный журнал «Нью ревью», на страницах которого нашлось место для путешественника во времени, а знаменитый Уильям Хейнеманн согласился выпустить роман в своем издательстве отдельной книгой.

Вдохновленный несгибаемым Хенли, Уэллс набрался мужества, чтобы как подобает завершить начатый роман. Но, как это уже не раз случалось, вмешалась судьба, на сей раз в довольно неприглядном обличье. Поддавшись на уговоры врачей, они с Джейн переехали за город в скромный пансион под названием «Семь дубов». За караваном тюков и баулов, который возглавляла бесценная реликвия — корзинка из ивовых прутьев, последовала и миссис Роббинс. Матушка Джейн, достигшая невиданных высот на непростом поприще кровопийцы, продолжала терзать молодую пару, не считаясь даже со здоровьем дочери, которая от несправедливых упреков сохла и бледнела на глазах. Миссис Роббинс, не нуждавшаяся ни в каких союзниках в своей борьбе против Уэллса, внезапно обрела поддержку в лице хозяйки пансиона, обнаружившей, что в комнате, которую она сдала почтенному семейству, поселились несмышленая девчонка и бесстыжий развратник, до сих пор не разведенный с первой женой. Борьба на два фронта не способствовала плодотворной работе. Между тем роман, к огромной радости автора, добрался до второй части, пришло время приступать к описанию будущего, под видом которого писатель планировал представить публике тонкую аллегорию современного общества со всеми его конфликтами и неурядицами. Наугад выбрав дату, достаточно далекую, чтобы проверить свои предположения in situ,[11] отважный путешественник направил машину прямиком в 802 701 год, не сомневаясь, что узрит торжество научного прогресса и человечество, достигшее духовного совершенства. При неровном свете парафиновой свечи под аккомпанемент хозяйкиных проклятий, которые августовский ветерок доносил со двора, Уэллс, спотыкаясь на каждом слове, сопровождал своего героя в путешествии по удивительному миру, похожему на райский сад. В довершение отрадной картины эдем населяли элои, дивные существа, в ходе многовековой эволюции преодолевшие все несовершенства человеческого рода, утонченные, благородные, прекрасные душой и телом. Познакомившись с элоями поближе, путешественник узнал, что они ведут безмятежное существование в гармонии с природой, без законов и правителей, не ведая ни болезней, ни голода, ни тяжелого труда. Не знают они и частной собственности: в их цветущем мире все общее, как в самых смелых утопиях просветителей. Будучи демиургом, добродушным и немного сентиментальным, Уэллс позволил изобретателю завести дружбу с элойкой по имени Веена: герой спас тонущую в реке красавицу, и с тех пор она ходила за ним по пятам, словно наивная маленькая девочка, завороженная отвагой и доблестью гостя из прошлого. Нежная и хрупкая, как фарфоровая кукла, прекрасная Веена непрестанно украшала изобретателя гирляндами, набивала его карманы цветами и всем своим видом выражала глубокую признательность, хоть и не могла поблагодарить чужака на своем языке, благозвучном и сладостном, но, на вкус англичанина, начисто лишенном экспрессии.

Создав столь идиллическую картину, писатель с присущей ему едкой иронией тут же принялся ее разрушать. Путешественнику хватило пары часов среди элоев, чтобы убедиться, что все не так просто: не знавшие ни телесных хворей, ни душевных терзаний, люди будущего погрязли в отупляющей праздности, их простодушный гедонизм граничил со слабоумием. Человечество превратилось в толпу жалких трутней, поскольку жизнь больше не требовала от них ни ума, ни отваги. В довершение всего машина времени куда-то пропала, и ее исчезновение навело изобретателя на мысль о том, что элои — не единственные обитатели тамошних мест. Рядом незримо присутствовал кто-то еще, кто-то достаточно сильный и умный, чтобы похитить машину и спрятать ее в гигантской статуе сфинкса. Англичанин не ошибся: в подземных глубинах обманчивого рая скрывались морлоки — злобные, уродливые твари, не выносившие солнечного света и привыкшие питаться человеческой плотью. Морлоки кормили элоев, но лишь затем, чтобы время от времени утаскивать кого-нибудь из них под землю и лакомиться их мясом. И все же, несмотря на достойные порицания кулинарные пристрастия, раса морлоков, как был вынужден признать путешественник, обладала достаточно развитым интеллектом, чтобы управлять машинами и строить разветвленные подземные туннели. Перепугавшись, что ему придется навсегда застрять в завтрашнем дне, изобретатель рискнул последовать примеру Энея, Орфея и Геракла, то есть спуститься в похожее на преисподнюю царство морлоков, чтобы найти свою машину; а отыскав ее, он, не медля и минуты, сбежал из будущего в еще более отдаленное будущее и очутился посреди унылой пустыни под антрацитовым небом. Окинув беглым взглядом новый мир, в котором было почти невозможно дышать из-за жгущего легкие разреженного воздуха, ученый обнаружил, что его населяют два вида живых существ: огромные белые бабочки с пронзительными голосами и гигантские крабы с чудовищными клешнями. Заинтригованный не столько судьбой человечества, от которого не осталось и следа, сколько участью самой земли, путешественник решил двигаться дальше. На следующей остановке, отдаленной от нашего мира на триста миллионов лет, его ждала темная, пустынная планета, почти переставшая вращаться вокруг остывающего Солнца. Снегопад лениво покрывал землю белым саваном, и вокруг не было слышно ни звука. Щебет птиц, блеяние овец, жужжание насекомых, лай собак — все, что составляло музыкальную партитуру старого мира, продолжало звучать лишь в воспоминаниях первопроходца. Увидев на морском берегу странное одинокое существо, опустившее щупальца в красноватую воду, путешественник понял, что видит собственное будущее, и, охваченный страхом вперемешку с глубокой печалью, поспешил вернуться в машину. Новоявленного властелина времени терзала невыносимая тоска. Мрачные картины будущего больше не волновали его воображение, отправляться в прошлое не было смысла, ибо все достижения человечества оказались бессмысленными, а значит, пора было возвращаться в эпоху, которой он принадлежал. Обратный путь изобретатель проделал с закрытыми глазами, ибо не желал видеть, как мир снова наполняется зеленью, как солнце светит все ярче, как заново вырастают дома, постепенно меняя размер и форму, в зависимости от человеческих возможностей и прихотей, и утешаться ложными картинами возрождения, и открыл их лишь в стенах собственной лаборатории. Один поворот рычага — и знакомый мир вновь сделался зримым и осязаемым. Услышав голоса и звон посуды, доносившиеся из столовой, ученый понял, что вернулся в четверг ровно через неделю после отбытия. Немного передохнув, он поспешил выйти к гостям, влекомый не только жаждой поделиться впечатлениями, но и аппетитным запахом мяса: в будущем ему поневоле приходилось придерживаться фруктовой диеты. Насытившись, путешественник во времени поведал гостям, напуганным его зверским аппетитом, смертельной бледностью, глубокими морщинами и странными пятнами на одежде, о своих приключениях. Разумеется, ему никто не поверил бы, если бы не белые цветы в карманах и плачевное состояние машины. В эпилоге Уэллс заставил рассказчика, одного из гостей, сделать обнадеживающий вывод: даже утратив разум и волю, человек способен сохранить благородство духа.

Увидев свет в мае 1895 года под названием «Машина времени», роман произвел настоящую сенсацию. До августа Хейнеманн напечатал тысячу пятьсот экземпляров в твердом переплете и семь тысяч в мягкой обложке. О книге говорили все, хотя и не то, что мог предположить автор. Уэллс полагал, что публика обратит внимание на злую и точную метафору капиталистического общества. Разве не очевидно, что морлоки — эволюционировавший рабочий класс, обреченный на тяжкий труд и невыносимую жизнь под землей, пока бездельники-аристократы наслаждаются солнцем. Чтобы встряхнуть общество, писатель сделал прекрасных и бесполезных, как последние Каролинги, элоев добычей для морлоков, страшных дикарей. Однако, к недоумению Уэллса, читателей захватила сама идея путешествий во времени. Но, как бы то ни было, книга, написанная в ужасных условиях без особой надежды, книга из сорока тысяч слов, которую собирались продавать в нагрузку к рекламному каталогу, открыла своему автору дорогу к славе или, по крайней мере, позволила к ней приблизиться. И это было куда больше, чем он мог ожидать, написав первое из сорока тысяч слов.

Сделавшись известным писателем, Уэллс первым делом сжег все экземпляры «Аргонавтов Хроноса», которые сумел разыскать, спеша уничтожить свидетельства своей первой неудачи, как преступник уничтожает следы преступления. Пусть все считают совершенный стиль «Машины времени» творением гения, а не результатом долгих терзаний и тяжелого труда. Потом он попытался наслаждаться славой, но это оказалось не так-то легко. Теперь Уэллс был не просто известным писателем, но известным писателем, обремененным заботой о большом семействе. И хотя после свадьбы они с Джейн переехали в домик с садом в Уокинге — среди шляпных корзинок миссис Уэллс, словно петушок среди кур, громоздилась ивовая корзинка, — писатель не мог позволить себе почивать на лаврах. Надо было продолжать писать, писать все, что угодно, любую чушь, лишь бы она продавалась.

Найти новый сюжет не составило труда. Уэллс выудил его со дна ивовой корзинки. Запустив в нее руку, он, будто фокусник кролика, извлек на свет божий очередной роман под названием «Чудесное посещение». Действие в нем происходило в затерявшейся среди болот деревушке Сиддерфорд жаркой и влажной августовской ночью, когда на землю сошел ангел. Местный викарий, будучи страстным орнитологом, отправился на охоту за таинственной птицей и успел выстрелить в нее из ружья, повредив ангельское крыло, прежде чем разобрался, в чем дело, и забрал посланника небес к себе, чтобы обработать его рану. Узнав своего гостя поближе, викарий убедился, что ангелы, несмотря на весьма необычный вид, существа милые и доброжелательные и у них есть чему поучиться.

Историю ангела, равно как и остров доктора Моро, Уэллс придумал не сам, однако он предпочитал считать это не плагиатом, а данью памяти выдающегося человека по имени Джозеф Меррик, который, как и предсказывал доктор Тривз, скончался от своей чудовищной болезни через два года после того памятного чаепития. Хирург увековечил память о Человеке-слоне по-своему, поместив его скелет в музее Королевской лондонской больницы. Уэллс оказался прав: Меррик действительно вошел в историю.

Благодаря «Машине времени» в историю вошел и сам писатель, по крайней мере, ему очень хотелось в это верить. Кто возьмет на себя смелость предсказать будущее? Разве что тот, у кого на чердаке спрятана машина времени.

Сумерки вступали в свои права, окрашивая все, что было в мире, медным цветом, и Уэллс, неподвижно сидящий за кухонным столом, казался скульптурой, вылепленной из теста. Писатель тряхнул головой, чтобы прогнать воспоминания о «Спикере» и его желчных критиках, и переключился на вечернюю почту. Оставалось надеяться, что очередная газетенка не прислала ему приглашение сделаться штатным предсказателем будущего. После «Машины времени» газетчики присвоили Уэллсу титул главного провидца, и с тех пор дня не проходило без предложения продемонстрировать свои способности.

Однако, распечатав конверт, Уэллс убедился, что на этот раз его звали не в предсказатели. Фирма «Путешествия во времени Мюррея» прислала литератору свой рекламный листок, к которому прилагалась визитка самого Гиллиама Мюррея и приглашение принять участие в третьей экспедиции в 2000 год. Сжав зубы, чтобы не выругаться вслух, Уэллс смял листок и яростно отбросил прочь, как незадолго до этого журнал.

Бумажный комок совершил полет по искривленной траектории и угодил в лицо человеку, которого вовсе не должно было быть в кухне. Уэллс воззрился на пришельца в крайнем изумлении. Элегантный молодой человек потирал щеку, ставшую мишенью для бумажного шарика, и качал головой, словно укоряя расшалившегося ребенка. Рядом с ним, чуть позади, стоял другой мужчина, несомненно, близкий родственник первого — столь схожи были их черты. Писатель уже собирался извиниться за досадную оплошность и заодно поинтересоваться у непрошеных гостей, какого дьявола они делают в его доме. Но незнакомец его опередил.

— Мистер Уэллс, я полагаю, — произнес он, направив на писателя пистолет.

XIV

Молодой еще человек с птичьим лицом. Таким Эндрю увидел автора «Машины времени» — романа, который потряс всю Англию, пока он сам бродил, словно призрак, по аллеям Гайд-парка. Обнаружив, что парадная дверь заперта, Чарльз не стал стучать, а вместо этого потащил кузена на задний двор, откуда им не составило труда проникнуть в тесную, скромно обставленную кухню.

— Кто вы и что делаете в моем доме? — спросил Уэллс, не решаясь подняться из-за стола и стараясь говорить вежливо, чтобы не ссориться с вооруженным человеком.

Не опуская пистолета, Чарльз кивнул кузену. Пришло его время действовать. Эндрю обреченно вздохнул. Он начал жалеть, что не доверился брату и не спланировал вторжение заранее: врываться в дом знаменитого писателя и угрожать ему пистолетом явно не стоило. Но отступать было поздно, и Харрингтон решил импровизировать. Что делать, он понятия не имел, но понимал, что действовать надо агрессивно и напористо, в заявленной Чарльзом манере. Достав из кармана старую газетную вырезку, Эндрю грубо, как того требовали обстоятельства, швырнул ее на стол прямо перед Уэллсом.

— Я хочу предотвратить это, — заявил он не терпящим возражений тоном.

Писатель равнодушно глянул на вырезку, потом внимательно посмотрел на двух злоумышленников, переводя взгляд с одного на другого, вновь опустил глаза и начал читать. Его лицо ничего не выражало.

— Мне очень жаль, что эти трагические события имели место, но они остались в прошлом. А прошлое изменить нельзя, — угрюмо сказал он, возвращая Эндрю заметку.

Растерянный Харрингтон взял из рук писателя пожелтевший газетный листок и, помедлив, убрал его обратно в карман. Явно чувствующие себя очень неловко в тесной кухне, в которую после их вторжения, казалось, не удалось бы втиснуть и булавки и в которой тем не менее помещался еще один предмет, правда отнюдь не громоздкий — я говорю о велосипеде новой модели, занимавшем не слишком много места благодаря алюминиевым трубкам, ромбовидному седлу и современным шинам, — братья молча переминались с ноги на ногу, будто актеры, забывшие текст.

— Вы ошибаетесь, — нашелся наконец Чарльз. — Прошлое можно изменить. Если в вашем распоряжении есть машина для путешествий во времени.

Уэллс взглянул на него со смесью жалости и сострадания.

— Ясно, — пробормотал он, словно с внезапным разочарованием осознав смысл происходящего. — Но вы ошибаетесь, если думаете, что у меня есть такая машина. Я всего лишь писатель, джентльмены. — Уэллс с виноватым видом пожал плечами. — И никакой машины времени у меня нет. Я ее выдумал.

— Я вам не верю, — заявил Чарльз.

— Но это правда, — вздохнул Уэллс.

Чарльз посмотрел на Эндрю, словно спрашивая, стоит ли продолжать это безумие. Судя по всему, они зашли в тупик. Эндрю уже хотел попросить брата опустить оружие, но тут в кухню вошла женщина с велосипедом. Это была совсем молодая дама, небольшого роста, хрупкая и удивительно красивая, словно Творец, пресытившись созданием грубых и уродливых форм, вложил в нее все свое мастерство. Впрочем, внимание Эндрю привлекла не столько девушка, сколько ее велосипед — новомодное средство передвижения, бесшумное, легкое в управлении и потому грозившее в скором времени отправить лошадей на заслуженный отдых. Чарльз, однако, не стал отвлекаться на глупости. Сразу догадавшись, что перед ним супруга Уэллса, он схватил вошедшую за руку и приставил револьвер к ее левому виску. Харрингтона поразили быстрота и ловкость кузена, можно было подумать, что он целыми днями тренировался, проделывая такие вещи.

— Я дам вам еще один шанс, — произнес Чарльз, обращаясь к побледневшему писателю.

Далее последовал идиотский, бессмысленный диалог, который я вовсе не стал бы здесь приводить, если бы не обещал читателям рассказывать обо всем без утайки, ничего не приукрашивая.

— Джейн, — произнес Уэллс едва слышно.

— Берти, — растерянно отозвалась Джейн.

— Чарльз… — начал Эндрю.

— Эндрю! — оборвал его Чарльз.

Наступила тишина. На стенах лежали длинные вечерние тени. Занавеска на окне слегка подрагивала. За окном в густых ветвях слышался призрачный шепот ветра. Ветви покачивались из стороны в сторону, словно укоряя людей за полную неуклюжего драматизма сцену, достойную романов Генри Джеймса, которому еще предстоит появиться на страницах нашей книги.

— Ну хорошо, джентльмены, — провозгласил Уэллс самым дружелюбным тоном, решительно поднимаясь на ноги. — Полагаю, мы могли бы решить наше дело цивилизованным способом, пока никто не пострадал.

Эндрю умоляюще поглядел на брата.

— Все зависит от вас, Берти, — насмешливо улыбнулся Чарльз.

— Отпустите ее, и я покажу вам машину времени.

Эндрю онемел от изумления. Неужели подозрения Гиллиама Мюррея оказались верны и Уэллс действительно заполучил машину времени?

Чарльз с любезной улыбкой отпустил миссис Уэллс, и она кинулась в объятия мужа.

— Успокойся, Джейн, — ласково проговорил писатель, отечески поглаживая ее по волосам. — Все будет в порядке.

— Итак? — нетерпеливо произнес Чарльз.

Уэллс мягко отстранил Джейн и глянул на Уинслоу с открытой неприязнью.

— Ступайте за мной.

Мрачная процессия с писателем во главе поднялась по скрипучей лестнице, которая, казалось, вот-вот обрушится прямо у них под ногами. Чердак, занимавший пустое пространство между покатой черепичной крышей и потолком верхнего этажа, был таким низким и тесным, что в нем не хватало воздуха. В углу, под узким слуховым окном, куда заглядывали последние лучи закатного солнца, располагалось совершенно нелепое на вид устройство, которое, по всей вероятности, и было машиной времени. Чарльз глядел на странный прибор с почти религиозным благоговением и, не исключено, готов был пасть перед ним на колени. Эндрю осторожно приблизился к машине и принялся с любопытством ее рассматривать. На первый взгляд аппарат, способный разрушить стены сегодняшнего дня, напоминал модернизированные сани, правда слишком тяжелые, чтобы их можно было сдвинуть с места, и к тому же крепко прибитые к массивному деревянному постаменту. В центре размещалось жесткое сиденье, окруженное защитными перилами из латуни. Сиденье подозрительно походило на кресло из парикмахерской, к которому приделали изящные деревянные подлокотники и обили кричащим красным бархатом. Перед ним на латунной стойке размещалась панель управления: небольшой цилиндр, украшенный причудливыми узорами, с тремя экранами, изображавшими соответственно дни, месяцы и годы. Справа от цилиндра располагался маленький стеклянный рычаг. Эндрю, которому прежде не приходилось видеть ничего подобного, решил, что машина управляется исключительно при помощи этого рычага. Прямо за сиденьем помещался сложный механизм, похожий на перегонный куб, из него торчала ось, на которой держалась самая необычная деталь всей конструкции — большой щит, призванный предохранять машину. Щит, значительно превосходивший размером своих спартанских собратьев, был покрыт таинственными знаками и, судя по всему, должен был крутиться. В довершение всего на панели управления красовалась металлическая табличка с надписью «Построено Г.-Дж. Уэллсом».

— Так вы изобретатель? — спросил потрясенный Эндрю.

— Разумеется нет, не говорите глупостей, — проворчал хозяин дома, изображая гнев. — Я ведь уже имел честь сообщить вам, что пишу книги, и ничего более.

— Но если не вы построили эту машину, откуда она взялась?

Уэллс вздохнул, всем своим видом показывая, что его не слишком прельщает перспектива давать объяснения двум незнакомцам. Чарльз вновь прижал дуло к виску Джейн и напомнил:

— Мой кузен задал вам вопрос, мистер Уэллс.

Писатель бросил на него взгляд, полный уже неподдельной ярости, и снова вздохнул.

— Вскоре после публикации романа, — начал он, покорившись неизбежному, — со мной связался некий ученый. Он утверждал, что сконструировал машину для путешествий во времени, как две капли воды похожую на ту, что я описал в своей книге. К тому моменту он почти закончил свое изобретение и хотел его кому-нибудь показать, но не знал кому. Этот ученый полагал, и не без оснований, что его открытие может оказаться очень опасным, особенно если попадет в руки к недобросовестному человеку. Он прочел роман и решил, что я тот, кто ему нужен. Мы несколько раз встречались, чтобы присмотреться друг к другу и понять, можем ли мы друг другу доверять, и в конце концов решили, что можем, тем более что наши взгляды на неисчислимые опасности, которые таит в себе подобное изобретение, оказались схожими. Ученый завершил свой труд прямо здесь, на этом чердаке. А табличка — это его способ выразить мне признательность, очень трогательный, по-моему. Не знаю, помните ли вы мою книгу, но это чудо совершенно не похоже на ту каракатицу, которую нарисовали на обложке. И действует машина по-другому. Только не спрашивайте меня как: я не человек науки. Когда пришло время испытать изобретение, мы решили, что право первого путешествия принадлежит моему товарищу; мне предстояло наблюдать за происходящим из нашего времени. Мы не знали, насколько надежной окажется машина, и потому сочли за лучшее выбрать отдаленную, но довольно спокойную эпоху. В итоге остановились на времени до прихода римлян, когда нашу Землю населяли колдуны и друиды; тогда человеку едва ли угрожало слишком много опасностей, если только друиды не собирались принести его в жертву своим богам. Мой друг занял место в машине, выбрал нужную дату и нажал на рычаг. Он растворился в воздухе прямо у меня на глазах. Через два часа машина вернулась без него. Она была в прекрасном состоянии, только на сиденье остались жуткие следы свежей крови. С тех пор я больше не видел своего друга.

На чердаке повисла гробовая тишина.

— А вы сами ее пробовали? — спросил Чарльз, отпустив Джейн.

— Да, — не без смущения признался Уэллс. — Но я совершил лишь пару коротких ознакомительных путешествий, лет на пять назад, не более. Я слишком боялся повредить ткань времени. О будущем я даже помыслить не осмелился. Я не такой, как мой герой, авантюрного духа во мне мало. Сказать по правде, я вообще хотел ее уничтожить.

— Уничтожить? — возмутился Чарльз. — Почему?

— Я не знаю, что стало с моим товарищем, — ответил писатель. — Возможно, у времени есть стражи, зорко следящие за тем, чтобы никто не смел изменять прошлое и будущее по своей прихоти. А быть может, с ним произошел несчастный случай. Как бы то ни было, что делать с его наследством, я ума не приложу. — Уэллс обреченно махнул рукой в сторону машины, словно это был тяжелый крест, который ему приходилось взваливать на плечи всякий раз, отправляясь на прогулку. — Я представить себе не могу, как изменит мир это изобретение и в какую сторону, к лучшему или к худшему. Вы когда-нибудь задумывались над тем, что заставляет людей быть ответственными? Я скажу: необходимость выбора. Если в мире появятся машины, с помощью которых можно исправлять ошибки прошлого, человечество превратится в шайку безответственных типов. Все, что я сам отважился бы сделать с машиной, недостойно поистине великих возможностей, которые она открывает. Что, если в один прекрасный день мне взбредет в голову отправиться в прошлое или в будущее ради собственной выгоды, например, чтобы украсть какое-нибудь изобретение, которое облегчит мою жизнь? В этом случае я предал бы мечту моего друга… — Писатель горько вздохнул. — Как видите, эта удивительная машина не принесла мне решительно никакой пользы.

Произнося эти слова, он оглядывал Эндрю с ног до головы, словно прикидывая размеры его гроба.

— Но вы, если я правильно понял, хотите спасти человеческую жизнь, — проговорил Уэллс, ни к кому не обращаясь. — Разве можно придумать более благородную цель? Возможно, если я позволю вам это и все выйдет, как вы задумали, существование машины будет оправданно.

— Вот именно, что может быть благороднее спасения человека? — горячо поддержал его Чарльз, поскольку его кузен от всего услышанного на время утратил дар речи. — И могу вас заверить: Эндрю своего добьется. — Он с энтузиазмом хлопнул брата по плечу. — Мой кузен покончит с Потрошителем и спасет Мэри Келли.

Уэллс колебался. Он посмотрел на жену, ища ее поддержки.

— Ах, Берти, помоги ему! — восторженно воскликнула Джейн. — Это так романтично!

Уэллс вновь перевел взгляд на Эндрю, стараясь скрыть болезненный приступ зависти, который вызвали у него слова жены. Джейн выбрала на редкость точное слово, чтобы определить намерения юноши. В его собственной размеренной жизни не было места любви, из-за которой случаются катастрофы, начинаются войны и под стенами осажденных городов появляются гигантские деревянные кони; любви, которая сильна как смерть. Ему не дано было узнать, что это такое. Каково это терять голову, пылать, доверяться инстинкту. И все же, несмотря на его практическую, сдержанную натуру, не способную на риск ради неясных целей, несмотря на отсутствие в его жизни пылких и опасных страстей, Джейн любила его, и за это удивительное, ничем не объяснимое чудо он был благодарен и ей и судьбе.

— Решено, — сказал писатель, возвращаясь в доброе расположение духа. — Мы сделаем это: покончим с монстром и спасем девушку!

Вдохновленный его решимостью, Чарльз достал из кармана у кузена заметку о гибели Мэри Келли и развернул ее, приглашая присутствующих вместе изучить диспозицию.

— Преступление произошло седьмого ноября тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года примерно в пять утра, — объявил Уинслоу. — Соответственно, Эндрю должен попасть в комнату Мэри Келли, опередив преступника, и спрятаться, чтобы застрелить сукина сына, как только он появится.

— Отличный план, — признал Уэллс. — Но имейте в виду, что машина перемещается только во времени, а не в пространстве. Другими словами, отсюда она не сдвинется. Значит, нам надо иметь в запасе по крайней мере два часа, чтобы ваш кузен успел добраться до Лондона.

Сияя, как ребенок, которому подарили новую игрушку, писатель направился к машине, чтобы настроить панель управления.

— Готово, — сообщил он, выставив нужное время. — Теперь машина доставит вашего кузена прямиком в седьмое ноября восемьдесят восьмого года. А нам остается дождаться трех утра, чтобы он мог отправиться в прошлое и успел попасть в Уайтчепел, опередив Потрошителя.

— Превосходно! — воскликнул Чарльз.

И вновь воцарилось молчание. Четыре человека глядели друг на друга, недоумевая, чем занять оставшееся время. К счастью, среди них была женщина.

— Вы ужинали, джентльмены? — спросила Джейн, демонстрируя присущую ее полу практическую жилку.

Меньше чем через час братья смогли на собственном опыте убедиться, что Уэллс женился на прекрасной кухарке. Коротать часы, оставшиеся до наступления ночи, было куда приятнее за кухонным столом, поедая самые вкусные в мире бифштексы. За ужином Уэллс принялся расспрашивать Чарльза о путешествии в 2000 год, и тот с радостью удовлетворил его любопытство. Чувствуя себя персонажем одного из своих любимых приключенческих романов, Уинслоу во всех подробностях поведал о том, как преодолел четвертое измерение на трамвае под названием «Хронотилус», о том, как вместе с другими путешественниками прятался среди руин в разрушенном Лондоне, чтобы своими глазами увидеть последнюю битву злобного Соломона с бравым капитаном Дереком Шеклтоном. Уэллс жадно слушал рассказ и задал по ходу столько вопросов, что Чарльз осмелился спросить, отчего писателю, которого так заинтересовала война с автоматами, самому не присоединиться к экспедиции в будущее. Уэллс немедленно замолчал, и по воцарившейся за столом тишине Чарльз понял, что совершил оплошность.

— Прошу прощения, мистер Уэллс, — поспешил он извиниться. — Мне следовало помнить, что не у всех есть возможность выложить сто фунтов.

— Что вы, дело не в деньгах, — вмешалась Джейн. — Мистер Мюррей несколько раз присылал Берти приглашения, но тот всегда отказывался.

Произнеся эти слова, она выразительно посмотрела на мужа, надеясь, что тот наконец решится объяснить причину своих отказов. Однако писатель упорно сверлил глазами свою тарелку.

— Кто захочет трястись в трамвае, когда в его распоряжении есть комфортабельный экипаж, — встрял Эндрю.

Трое собеседников одновременно посмотрели на молодого человека, переглянулись и согласно кивнули.

— Однако пора поговорить о деле, — оживленно заметил Уэллс, вытирая салфеткой лоснящиеся от бараньего жира губы. — Как-то раз я отправился на машине на семь лет назад и оказался на том же чердаке, только у дома тогда были другие владельцы. Если я не ошибаюсь, у них была лошадь. Когда будете спускаться, постарайтесь не шуметь, чтобы не разбудить хозяев. Берите лошадь и во весь опор скачите в Лондон. Убейте Потрошителя и тотчас же возвращайтесь назад. Надо будет сесть в машину, выставить сегодняшнюю дату и опустить рычаг вниз. Вам все ясно?

— Да, вполне ясно… — пробормотал Эндрю.

Чарльз повернулся к кузену и поглядел на него с невыразимой теплотой.

— Ты изменишь прошлое, брат… — произнес он мечтательно. — Поверить не могу.

Джейн принесла бутылку хереса и наполнила бокалы. Они пили медленно, то и дело нетерпеливо поглядывая на часы, пока писатель не объявил:

— Что ж, настало время переписать историю.

Он поставил бокал на стол и, решительно тряхнув головой, повел гостей обратно на чердак. Там их ожидала машина времени.

— Держи, кузен. — Чарльз протянул Эндрю пистолет. — Он заряжен. Когда встретишься с убийцей, целься в грудь, это вернее всего.

— В грудь, — повторил Эндрю, дрожащей рукой приняв у Чарльза пистолет и поспешно пряча его в карман, чтобы кузен и Уэллс не заметили, как ему страшно.

Писатель и Чарльз взяли Эндрю под руки с обеих сторон и подвели к машине. Молодой человек перешагнул латунную перегородку и устроился на сиденье. Происходящее казалось Харрингтону сном, но это не помешало ему с острой тревогой рассмотреть зловещие темные пятна на обивке.

— Теперь слушайте внимательно, — веско произнес Уэллс. — Постарайтесь, чтобы вас никто не видел, даже ваша возлюбленная, если вы только хотите, чтобы она осталась жива. Убейте Потрошителя и со всех ног бегите прочь, пока не пришли вы прошлый. Я не знаю, чем чревата такая встреча, но, боюсь, она может привести к страшной катастрофе, способной погубить весь мир. Вы хорошо меня поняли?

— Да, не беспокойтесь, — проговорил Эндрю, потрясенный не столько ужасами, которые, возможно, сулила его прихоть спасти Мэри Келли, сколько самим тоном писателя.

— И вот еще что, — продолжал Уэллс куда мягче. — Путешествие будет не таким, как в моем романе. Мне очень жаль, но улиток, ползущих назад, вы не увидите. Это не более чем художественный образ. В реальности все далеко не так живописно. Когда вы опустите рычаг, вспыхнет яркий свет — это колебания энергии. И все. В следующее мгновение вы, собственно, окажетесь в восемьдесят восьмом году. Не исключено головокружение или легкая дурнота, но это, полагаю, вас не остановит, — добавил он с иронией.

— Буду иметь в виду, — пообещал охваченный страхом Эндрю.

Уэллс кивнул. Исчерпав советы и предостережения, он отошел в угол и принялся рыться на заставленной всяким хламом полке. Остальные молча за ним наблюдали.

— Если вы не возражаете, — сказал Уэллс, наконец обнаружив то, что искал, — мы спрячем вашу газету в эту шкатулку. Когда вы вернетесь, мы откроем ее и узнаем, удалось ли вам изменить будущее. Если ваше предприятие будет иметь успех, в газете появится заметка о гибели Джека Потрошителя.

Эндрю неуверенно кивнул и протянул писателю вырезку. Чарльз выступил вперед, крепко сжал плечо брата и ободряюще улыбнулся; Эндрю ответил на улыбку взглядом, полным тревоги. Когда Уинслоу шагнул в сторону, пришел черед Джейн; пожелав путешественнику во времени удачи, она легко поцеловала его в щеку. Уэллс тепло улыбался, он явно был тронут.

— Вы первопроходец, Эндрю, — провозгласил писатель, приберегавший напоследок слова, достойные мраморного постамента. — Удачного путешествия. Если через несколько десятилетий для человека станет привычно перемещаться во времени, менять будущее наверняка запретят.

Затем, к вящему ужасу Харрингтона, Уэллс попросил присутствующих отойти на несколько шагов, чтобы не попасть под воздействие силового поля, которое образуется вокруг машины после поворота рычага. Эндрю огляделся по сторонам, пытаясь скрыть, насколько ему не по себе, и глубоко вздохнул, чтобы прогнать страх, пока он не лишил его воли. Я спасу Мэри, сказал себе молодой человек. Я отправлюсь в прошлое, в ночь, когда она погибла, и убью Потрошителя прежде, чем он успеет до нее добраться; я перепишу историю, зачеркну восемь последних лет, полных боли и отчаяния. Эндрю посмотрел на выставленную на экране дату — проклятый день, разрушивший его жизнь. Харрингтону все еще не верилось, что Мэри удастся спасти, но, чтобы побороть сомнения, нужно было повернуть рычаг. Всего лишь. И тогда будет не важно, верит он в путешествия во времени или нет. Эндрю протянул дрожащую, мокрую от пота руку и ощутил знакомый, обыденный холод стеклянной ручки. Подняв голову, он окинул взглядом троих людей, напряженно смотревших на него с порога.

— Смелее, кузен, — ободрил его Чарльз.

И Эндрю опустил рычаг.

Сначала не произошло ровным счетом ничего. Но вскоре Харрингтон ощутил слабое колебание воздуха и услышал далекий гул, словно у земли урчало в животе. Внезапно убаюкивающее урчание перешло в оглушительный скрежет, и полумрак чердака пронзила вспышка голубого света. За ней последовала еще одна, сопровождаемая тем же невыносимым грохотом, потом еще и еще, голубые искры разлетались по всему чердаку. Оказавшись в эпицентре неистовой грозы, Эндрю видел, как Уэллс шагнул вперед, широко раскинув руки: то ли пытался защитить Джейн и Чарльза от взбесившихся искр, то ли удерживал их, чтобы они не вздумали броситься на помощь Харрингтону. То ли пространство, то ли время, то ли и то и другое вместе закружилось волчком. Мир рушился на глазах. Потом, как и предупреждал писатель, чердак наполнился ослепительно-ярким светом. Сжав зубы, чтобы сдержать крик, Эндрю почувствовал, что летит в бездну.

XV

Ему пришлось моргнуть по крайней мере дюжину раз, прежде чем зрение восстановилось. Постепенно он убедился, что это все тот же знакомый чердак, и сердце его стало биться тише. К своему огромному облегчению, он обнаружил, что не чувствует ни дурноты, ни головокружения. Даже страх, охвативший его при появлении синих молний — от них в воздухе остался лишь запах нагретой пыли, — почти утих. Правда, тело затекло и ныло, но подобными мелочами вполне можно было пренебречь. Он ведь собирался не на пикник. Ему предстояло изменить будущее, предотвратить то, что уже случилось. Он, Эндрю Харрингтон, должен был повернуть время вспять. Это ли не повод, чтобы быть начеку?

Дождавшись, когда зрение полностью восстановится, Эндрю, стараясь не шуметь, вылез из машины. К его удивлению, пол под ногами был обыкновенным твердым полом, а не бестелесной дымкой, как можно было ожидать после такого путешествия. Сделав несколько шагов, молодой человек убедился, что окружающий мир по-прежнему плотен и осязаем. Неужели это и вправду восемьдесят восьмой год? Эндрю вглядывался в полумрак, неторопливо вдыхал запахи старого чердака, ища доказательства того, что он и на самом деле перенесся во времени. Доказательства нашлись, как только он выглянул в окно: кэба, который привез их с Чарльзом в Уокинг, не было видно, зато в саду паслась лошадь. Неужели привязанная под деревом кляча была единственным видимым различием между тем временем и этим? На вкус Эндрю, такое доказательство было чересчур прозаическим и не слишком надежным. Слегка разочарованный, молодой человек поднял глаза к небу, ровному темному холсту, усыпанному зернышками звезд. Небо тоже было самым обыкновенным. Полюбовавшись на него, Эндрю пожал плечами: а почему, собственно, все должно было измениться? Ведь он вернулся всего на восемь лет назад.

Харрингтон тряхнул головой. Он здесь не из научного интереса. У него есть миссия, которую нужно исполнить, а времени осталось не так много. Точно следуя инструкциям Уэллса, то есть стараясь не шуметь, чтобы не разбудить хозяев дома, молодой человек открыл окно. Без труда спустившись на землю, он подошел к коню, который наблюдал за пришельцем, не выказывая ни малейшего волнения. Чтобы окончательно расположить животное к себе, Эндрю погладил его мягкую гриву. Конь был не оседлан, но седло висело тут же, на ограде. Харрингтон боялся поверить в собственную удачу. Он принялся осторожно седлать коня, стараясь не напугать его резким движением, чтобы не поднять на ноги весь дом, в котором в этот час не горело ни одного окна. Затем Эндрю взял животное под уздцы и вывел на дорогу, негромко успокаивая его ласковыми словами. Конь подчинялся незнакомцу с полной невозмутимостью. Эндрю вскочил в седло, огляделся по сторонам, заметив про себя, что вокруг царит подозрительное спокойствие, и направил коня в сторону Лондона.

Удалившись от дома и проскакав по темной дороге значительное расстояние, Харрингтон вдруг осознал, что вот-вот увидит Мэри Келли. Воспоминание о девушке пронзило все его существо, и молодому человеку вновь стало страшно. Каким бы немыслимым это ни казалось, в тот час Мэри была еще жива. Убийца еще не настиг ее. Должно быть, сейчас она медленно напивалась в «Британии», стараясь забыть о трусости своего возлюбленного, чтобы потом неверными шагами побрести навстречу смерти. Эндрю твердо знал, что ему нельзя встречаться с девушкой, нельзя обнять ее, прижать к груди, нельзя вдохнуть ее аромат. По словам Уэллса, даже такое невинное проявление любви могло серьезно повредить ткань времени и, возможно, погубить весь мир. Харрингтону предстояло убить Потрошителя и немедленно вернуться обратно, как приказал писатель. Действовать предстояло быстро и четко, подобно хирургу, которому нужно закончить операцию до того, как больной очнется от наркоза.

Уайтчепел встретил юношу непроницаемой тишиной. Эндрю удивился было, не услышав привычного гвалта, но тут же вспомнил, что квартал парализован ужасом и его несчастные обитатели прячутся по своим углам, боясь наткнуться на нож кошмарного Джека Потрошителя. Выехав на Дорсет-стрит, Харрингтон придержал коня, сообразив, что в тишине стук его копыт раздается как удары молота о наковальню. Спешившись в нескольких шагах от Миллерс-корт, он привязал лошадь к железной решетке там, куда не проникал свет фонаря, подальше от любопытных глаз, и, убедившись, что улица пуста, поспешил войти под арку, ведущую во двор. Жильцы давно спали, света нигде не было, но Эндрю знал это место достаточно хорошо, чтобы пройти по нему с завязанными глазами. На ощупь приближаясь к каморке Мэри Келли, он чувствовал, как сердце холодеет от непрошеной печали. И тут же прогнал сладостные и мучительные воспоминания, сообразив, что в этот самый миг его двойник получил от отца пощечину в особняке Харрингтонов. В эту ночь — слава науке! — в мире было сразу два Эндрю. Молодой человек спрашивал себя, догадывается ли тот, другой, о существовании близнеца, бегут ли у него по спине мурашки, сосет ли под ложечкой от ощущения близости своего второго «я».

Звук шагов вывел Эндрю из задумчивости. С отчаянно стучавшим сердцем он притаился за углом, у двери, ведущей в соседнюю комнату. Это место казалось ему самым удобным; до двери в комнату Мэри оставалось не больше дюжины шагов, так что он мог не только разглядеть Потрошителя из своего укрытия, но и выстрелить, не подходя к противнику слишком близко. В темноте, прижавшись спиной к стене, Эндрю вытащил пистолет и напряг слух. Шаги звучали сбивчиво, неровно, словно поступь пьяного или раненого. Харрингтон сразу понял, что пришла Мэри, и сердце его затрепетало, словно листок на ветру. Мэри Келли всегда возвращалась из «Британии» глубоко за полночь, едва передвигая ноги, но сегодня рядом не было другого Эндрю, чтобы раздеть ее, уложить и прогонять навеянные алкоголем кошмары, что кружили в ее голове хороводом сломанных кукол. Харрингтон тихонько высунулся из своего укрытия. Его глаза привыкли к темноте настолько, чтобы разглядеть в дверях силуэт женщины, качавшейся из стороны в сторону. Эндрю потребовалось титаническое усилие, чтобы не броситься к любимой. Сквозь навернувшиеся слезы он смотрел, как она старается удержать равновесие, подхватывает соскользнувшую с головы шляпку, просовывает руку в отверстие в окне и бесконечно долго борется с задвижкой. Потом она скрылась в глубине комнаты и вскоре зажгла лампу, но ее тусклого света было недостаточно, чтобы озарить всю каморку целиком.

Эндрю отступил к стене и поспешно вытер слезы: на улице вновь послышались шаги. Кто-то свернул под арку и приближался к входной двери. Это мог быть только Потрошитель. От шарканья его ботинок душа Эндрю покрылась ледяной коркой. То были шаги хищника, хладнокровного, спокойного, уверенного, что жертва никуда не денется. Высунув голову, Харрингтон в ужасе наблюдал, как злобный великан неспешно идет по двору к двери его возлюбленной, внимательно глядя по сторонам. Эндрю охватило странное чувство: то, о чем он читал в газете, теперь происходило у него на глазах. Это было все равно что смотреть спектакль по пьесе, которую знаешь наизусть, и гадать, как актеры на этот раз сыграют давно знакомую сцену. Потрошитель остановился у двери и, в последний раз оглядевшись, потянулся к окну, дословно следуя заметке, которую Харрингтон восемь лет носил в кармане пиджака; заметке, благодаря немыслимому временному скачку, превратившейся из описания преступления в предсказание. Но теперь здесь был Эндрю, а значит, предсказание могло и не сбыться. Молодому человеку предстояло дописать уже законченную картину, добавить лишний мазок к «Трем грациям» или «Девушке с жемчужной сережкой».

Убедившись, что Мэри одна и на помощь ей никто не придет, Потрошитель удовлетворенно ухмыльнулся, явно радуясь случаю разделать очередную жертву не спеша и в приятной обстановке. Эта ухмылка так взбесила Эндрю, что он едва не бросился на убийцу, позабыв о том, что должен стрелять. Расправа на расстоянии, при посредничестве пистолета, теперь казалась ему чересчур хладнокровной, стерильной. Охватившая Эндрю ярость требовала совершенно иного выхода. Задушить негодяя голыми руками, забить до смерти рукояткой револьвера, медленно растерзать, вырвать из тела проклятую душу. Эндрю рванулся было к своему врагу, но вовремя сообразил, что габариты Потрошителя и отсутствие опыта рукопашных схваток определенно не оставляют ему шансов на победу и лучше положиться на огнестрельное оружие, чем на силу мускулов.

Потрошитель с благодушным любопытством взирал на незнакомца, недоумевая, откуда он взялся. Эндрю предусмотрительно остановился в нескольких метрах от него, как ребенок, который опасается приближаться к клетке со львом. Разглядеть лицо преступника в темноте было невозможно, но Харрингтон решил, что это к лучшему. Молодой человек поднял револьвер и, как наказывал Чарльз, прицелился в грудь. Если бы он выстрелил сразу, без колебаний и размышлений, подчиняясь мгновенному импульсу, все прошло бы без осложнений, быстро и гладко, как успешная хирургическая операция. Но Эндрю, к несчастью, задумался, осознал, что ему предстоит выстрелить не в оленя и не в бутылку, а в человека, и эта мысль парализовала его, заставила палец застыть на спусковом крючке. Потрошитель повернул голову, удивленно и насмешливо вскинул бровь, и Эндрю почувствовал, что рука, сжимающая револьвер, дрожит. Это обстоятельство окончательно лишило его воли, и Потрошитель успел воспользоваться секундами промедления, чтобы выхватить из-под пальто нож и броситься на противника, метя ему в яремную вену. Прыжок хищника вывел Эндрю из оцепенения. Ночную тишину разорвал звонкий, лаконичный одиночный выстрел. На груди у Потрошителя расплылось темное пятно. Продолжая целиться, Эндрю смотрел, как он, шатаясь, отступает назад. Опустив наконец горячий и влажный пистолет, Харрингтон подивился, что остался невредимым после столь яростной атаки. И тут же почувствовал резкую боль в левом плече. Не отрывая глаз от Потрошителя, качавшегося из стороны в сторону, как вставший на задние лапы медведь, Эндрю ощупал плечо и понял, что лезвие, хоть и не достало до его горла, вспороло пиджак и разрезало кожу до мяса. Однако, судя по тонкому ручейку крови, рана была не слишком глубокой. Потрошитель тем временем продолжал бороться за жизнь. Сделав несколько неуклюжих шагов назад, он начал сгибаться пополам, а окровавленный нож выпал из его руки, звякнул о брусчатку и растворился во тьме. Раненый издал хриплый стон, рухнул на одно колено, будто отдавая своему убийце королевские почести, и снова застонал — на этот раз тонко и прерывисто. Потрясенный видом столь мучительной агонии Эндрю оттолкнул Потрошителя, и тот как подкошенный рухнул на мостовую.

Харрингтон опустился на колени, чтобы проверить, мертв ли злодей, но тут дверь каморки распахнулась, и на пороге возникла встревоженная шумом Мэри Келли. С большим трудом поборов желание взглянуть в лицо той, кого он восемь лет считал умершей, Эндрю резко отвернулся, вскочил на ноги и бросился прочь. Вслед ему летел истошный крик: «Убийца! Убийца!» Выскочив из арки, он решился обернуться и в неровном свете из распахнутой двери увидел, как Мэри склоняется над трупом, как она бережно, почти с нежностью закрывает мертвые глаза тому, кто в другой жизни, теперь казавшейся сном, страшно искромсал ее ножом.

Конь ждал его у ограды. Задыхаясь от быстрого бега, Эндрю отвязал его и вскочил в седло. Несмотря на смятение, он не заблудился в лабиринте кривых улочек и легко отыскал обратную дорогу. Только за городом молодой человек начал успокаиваться и смог обдумать случившееся. Да, он убил человека, но, по крайней мере, сделал это, защищая свою жизнь. И к тому же он убил не просто человека. Эндрю покончил с Джеком Потрошителем, спас Мэри Келли, изменил прошлое. Теперь он яростно пришпоривал коня, сгорая от нетерпения узнать результаты. Если все прошло как надо, Мэри, возможно, не только жива, но и стала его женой. Интересно, есть ли у них дети? Двое, а может быть, трое? Молодой человек изо всех сил погонял коня, словно боялся, что, если он промедлит, ожидавшее его счастье окажется пустой мечтой.

Уокинг по-прежнему мирно спал, и Эндрю всей душой надеялся, что царящий вокруг покой ничто не нарушит и он сможет без происшествий до конца выполнить свою миссию. Спешившись, он открыл калитку и замер: на пороге дома его ждала молчаливая темная фигура. Немедленно вспомнив о печальной судьбе друга Уэллса, Эндрю решил, что страж времени явился покарать его за вмешательство в прошлое. Стараясь не поддаваться панике, он вытащил пистолет и прицелился незнакомцу в грудь, как Чарльз советовал поступить с Потрошителем. Увидев оружие, черный человек метнулся прочь и скрылся в темных зарослях. Эндрю, не опуская револьвера, следил за его кошачьими движениями и не двигался с места, пока незнакомец, перемахнув через ограду, не бросился наутек вниз по улице.

Лишь когда темная фигура скрылась из вида, Эндрю убрал оружие и несколько раз глубоко вздохнул, чтобы совладать с нервами. Неужели этот человек убил друга Уэллса? Этого Эндрю не знал, но теперь, когда незнакомец бежал, это было не так уж важно. Харрингтону предстояло залезть на чердак. Полагаться приходилось лишь на правую руку, левая ныла, и боль становилась сильнее от каждого движения. И все же молодой человек без приключений добрался до чердака, где его ожидала машина времени. Измученный, слабый от потери крови, он забрался на сиденье, выставил на панели управления нужную дату и, бросив прощальный взгляд на восемьдесят восьмой год, без колебаний опустил рычаг.

Когда повсюду снова засверкали молнии, Эндрю и не думал пугаться. Душу его наполняло особое теплое чувство, что охватывает каждого из нас перед возвращением домой.

XVI

Когда погасли последние искры и печальные перышки дыма, будто после боя подушками, перестали витать в воздухе, Эндрю с изумлением обнаружил, что Чарльз, Уэллс и Джейн по-прежнему стоят у порога, там же, где он их оставил. Он попытался торжествующе улыбнуться, но дурнота и боль, которая становилась все сильнее, превратили его улыбку в мучительную гримасу. Стоило ему подняться на ноги, чтобы вылезти из машины, как стало видно, что по его левой руке самым вульгарным образом стекают ручейки крови, грозя запачкать пол.

— Боже милостивый, Эндрю! — вскричал Уинслоу, бросаясь к кузену. — Что с тобой?

— Ничего страшного, Чарльз, — ответил Эндрю, стараясь удержаться на ногах. — Просто царапина.

Уэллс и Чарльз подхватили Харрингтона под руки и повели вниз по лестнице. Эндрю старался идти сам, но, убедившись, что они не обращают внимания на его протесты, позволил перенести себя в маленькую гостиную, как позволил бы перетащить в преисподнюю к ордам демонов. Смятение, кровопотеря и бешеная скачка по ночной дороге отняли у него последние силы. Друзья бережно усадили молодого человека в кресло у камина, в котором уютно потрескивали дрова. Осмотрев рану, Уэллс приказал жене принести бинты и все, что нужно, чтобы остановить кровь. Будучи человеком воспитанным, он удержался от того, чтобы велеть ей поторапливаться, пока ручеек крови не пролился на ковер, нанеся ему непоправимый ущерб. Тепло от камина помогло Эндрю справиться с лихорадкой, и его тут же стало клонить в сон. Заметив это, Чарльз сунул в руки кузену бокал с ликером и даже помог ему поднести питье к губам. Алкоголь прогнал дурноту, и застилавшая сознание Эндрю пелена понемногу рассеялась. Вскоре вернулась Джейн и принялась врачевать рану с ловкостью сестры милосердия. Разрезав ножницами рукав пиджака, она начала обрабатывать ее таким жгучим снадобьем, что Харрингтону то и дело приходилось сжимать зубы. Закончив, Джейн наложила на руку тугой бинт, осмотрела результат своей работы и осталась вполне довольна. Убедившись, что герою больше ничего не угрожает, разношерстный спасательный отряд сгрудился вокруг кресла, в котором полулежал Эндрю, с нетерпением ожидая новостей. Словно воскрешая в памяти полузабытый сон, Харрингтон припомнил, как Потрошитель упал на мостовую и как Мэри закрыла ему глаза.

— Я сделал это, — торжественно заключил Эндрю, превозмогая усталость. — Я убил Джека Потрошителя.

Эти слова привели присутствующих в восторг. Чарльз, Джейн и писатель смеялись, хлопали в ладоши, обнимались; происходящее в гостиной напоминало встречу Нового года или какой-нибудь языческий ритуал. Потом, успокоившись и будто немного устыдившись столь бурной радости, все уставились на Харрингтона с восхищением и любопытством. Эндрю ответил им сдержанной улыбкой и, поскольку никто не торопился заговорить, принялся оглядывать комнату в поисках исчерпывающего доказательства, последнего мазка, преобразившего картину. Шкатулка с заветной вырезкой стояла на столе. Все одновременно на нее посмотрели.

— Что ж, — сказал Уэллс, будто прочитав мысли Харрингтона. — Вы бросили камень в пруд и взбаламутили воду, а теперь вам не терпится увидеть волны. Не будем с этим тянуть. Пришла пора узнать, удалось ли вам изменить прошлое на самом деле.

Войдя в роль распорядителя церемонии, Уэллс приблизился к столу, взял шкатулку и с торжественным видом вручил ее Эндрю, одновременно подняв крышку, словно один из волхвов, подносивший Младенцу дары. Стараясь, чтобы руки не слишком дрожали, Эндрю вытащил газету и с замиранием сердца развернул ее. Глазам его предстал тот же заголовок, что и на протяжении всех последних лет. Пробежав заметку глазами, он убедился, что ее содержание осталось прежним: газета, как ни в чем не бывало, сообщала читателям о гибели Мэри Келли от рук Джека Потрошителя и о поимке преступника молодцами из Комитета общественной бдительности. Эндрю растерянно поглядел на Уэллса. Этого просто не могло быть.

— Но ведь я стрелял, — пробормотал он без особой уверенности. — Я убил его…

Писатель углубился в чтение. Все трое с тревогой ожидали его вердикта. Прочитав заметку от начала до конца, он что-то задумчиво пробурчал себе под нос, резко поднялся на ноги и, ни на кого не глядя, принялся расхаживать по комнате. Из-за чрезвычайно скромных размеров гостиной он в основном ходил вокруг стола, держа руки в карманах и время от времени кивая собственным мыслям, словно хотел продемонстрировать присутствующим, что его мозг вовсю работает. Наконец Уэллс остановился прямо перед Эндрю и печально улыбнулся.

— Вы спасли девушку, мистер Харрингтон, — произнес он мягко, но убежденно. — В этом не может быть никаких сомнений.

— Но тогда… — смешался Эндрю. — Почему она все равно мертва?

— Потому что она должна оставаться мертвой, чтобы вы могли отправиться в прошлое и спасти ее, — заявил писатель так, будто это само собой разумелось.

Эндрю растерянно заморгал, силясь понять, что тот имел в виду.

— Сами посудите: пришли бы вы ко мне, если бы Мэри была жива? Убив злодея и защитив возлюбленную, вы не оставили себе повода для возвращения в прошлое. А если бы вы не вернулись, ничего не изменилось бы. Оба эти события неразделимы, — заявил Уэллс, для пущей убедительности ткнув пальцем в заголовок заметки.

Эндрю медленно покачал головой и посмотрел на остальных, но они выглядели не менее обескураженными, чем он сам.

— Здесь нет ничего сложного, — продолжал Уэллс, посмеиваясь над замешательством присутствующих. — Попробую объяснить по-другому. Представьте, что должно было произойти после вашего ухода: другой вы пришли к Мэри Келли, но на этот раз обнаружили ее не убитой, а живой, рядом с телом человека, которого полиция поспешила объявить Джеком Потрошителем. Безымянный мститель покончил с чудовищем, до того как оно успело пополнить список своих жертв. Благодаря отважному незнакомцу Эндрю проживет счастливую жизнь вместе с любимой и по иронии судьбы никогда не узнает, что обязан своим счастьем вам, то есть самому себе. — Писатель глядел на Харрингтона с нетерпением ребенка, поджидающего, когда из семечка вырастет дерево. Но Эндрю по-прежнему взирал на него с недоумением, и Уэллс продолжал: — Ваш поступок стал своеобразной точкой бифуркации, из которой родилась новая вселенная, параллельный мир. В том мире Мэри жива и счастлива с другим Эндрю. К несчастью, вы остались в другой вселенной.

Слушая писателя, Чарльз кивал со все возрастающим убеждением. Но Эндрю требовалось время, чтобы осмыслить его слова. Опустив глаза, чтобы не видеть пытливых взглядов, он погрузился в размышления. Теперь, когда стало ясно, что в настоящем ничего не изменилось, путешествие на машине времени стало казаться ему не только бесполезным, но и нереальным. И все же оно было. Он своими глазами видел силуэт Мэри, слышал выстрел, чувствовал отдачу от пистолета, а главное, на плече его горела рана — неопровержимое доказательство, без которого визит в прошлое превращался в далекий сон. Случилось то, что случилось, и объяснения Уэллса были вполне правдоподобными. Как корни дерева оплетают камень, чтобы прорастать дальше, так его поступок создал параллельную реальность, в которой Мэри Келли осталась жива, реальность, которой не возникло бы, если бы он не отправился в прошлое. Эндрю спас любимую, но знал, что больше никогда ее не увидит и всю оставшуюся жизнь ему придется утешаться тем, что он все же исправил свою ошибку. Что ж, пусть другой я будет счастлив, подумал Харрингтон со смирением. Другой Эндрю, который в какой-то степени был им самим, плотью от плоти его, получил шанс воплотить его мечты. Другой Эндрю никогда не узнает тех мучительных восьми лет, он найдет в себе силы противостоять тирании отца и злословию света, он назовет Мэри своей женой, и Небеса благословят их любовь потомством.

— Я все понял, — проговорил он с легкой улыбкой.

Уэллс торжествующе вскинул руки.

— Это просто замечательно, что вы поняли! — воскликнул он, а Джейн и Чарльз наградили его очередной порцией дружеских похлопываний по плечу.

— Знаете, почему, путешествуя во времени, я старался никому не попадаться на глаза? — разглагольствовал Уэллс, ничуть не смущаясь тем, что его никто не слушает. — Потому что в один прекрасный день мне пришлось бы войти в комнату и поздороваться с самим собой; к счастью для моей шкуры, этого так и не случилось.

Дав волю чувствам и по крайней мере трижды обняв кузена, Чарльз помог ему подняться на ноги, а Джейн заботливо набросила ему на плечи пиджак.

— Возможно, скрип половиц, тревожащий нас по ночам, — не что иное, как шаги будущих нас, что входят в наши сны, но боятся всполошить, — продолжал писатель, далекий от творившейся вокруг суеты.

Лишь когда Чарльз сжал ему руку, Уэллс очнулся от поэтического транса.

— Большое вам спасибо за все, мистер Уэллс, — произнес Чарльз. — Я очень сожалею, что таким вот образом вломился к вам. Вы уж нас простите.

— Что вы, бросьте волноваться. Я об этом и думать забыл, — отмахнулся писатель, словно находиться под прицелом было для него чем-то вроде безобидной медицинской процедуры.

— А что будет с машиной? Вы ее уничтожите? — робко спросил Эндрю.

Уэллс снисходительно улыбнулся.

— Думаю, что да, — ответил он. — Полагаю, машина выполнила свою миссию.

Молодой человек кивнул, расслышав в этих осторожных словах нечто утешительное. Едва ли трагедия Эндрю Харрингтона была единственной причиной, по которой стоило изобрести машину времени, но то, что писатель разделил его горе, счел его достаточным поводом, чтобы нарушить временные законы, порвать ткань времени, возможно, поставив вселенную под угрозу, было необычайно трогательно.

— Пожалуй, так и вправду будет лучше, мистер Уэллс, — сказал Эндрю, справившись с собой. — Ваши подозрения подтвердились. Стража времени существует, и она ревностно охраняет прошлое. Я встретил одного из них на обратном пути, прямо на пороге этого дома.

— Правда? — удивился Уэллс.

— Да, но мне удалось его прогнать, — ответил Эндрю.

В следующее мгновение он вдруг сердечно обнял писателя. Чарльз и Джейн с умилением взирали на эту сцену, которая, если бы не обескураженный вид Уэллса, и впрямь могла бы вызвать непрошеные слезы. Когда Харрингтон наконец разомкнул объятия, Чарльз поспешил распрощаться с супружеской четой и увлечь за собой кузена, прежде чем он вновь бросится на шею Уэллсу.

Пересекая сад, Эндрю с тревогой поглядывал по сторонам, держа руку на рукояти пистолета: он опасался, что страж времени последовал за ним в его эпоху и поджидает жертву, затаившись где-нибудь в кустах. Однако опасения были напрасными. Братья нашли кэб там же, где оставили его несколько часов назад, которые теперь казались им веками.

— Погоди, я шляпу забыл, — спохватился Чарльз, когда они уже садились в экипаж. — Я сейчас, Эндрю.

Харрингтон рассеянно кивнул и бессильно откинулся на спинку сиденья. Ночная тьма постепенно поддавалась натиску рассвета. Подобно тому как сквозь прохудившийся на локтях пиджак начинает просвечивать сорочка, потрепанное на углах черное полотно ночи делалось все светлее, уступая место бледному утру. Если бы не дремавший на облучке кэбмен, Эндрю с полным правом мог бы решить, что природа окрашивает небо в пурпур и расшивает золотыми лучами для него одного. В последние годы молодой человек нередко наблюдал, как утро вступает в свои права, чаще всего с аллеи Гайд-парка, и спрашивал себя, не станет ли новый день для него последним, не пора ли оборвать свою жизнь, выстрелив в висок из пистолета, пока однажды не решился открыть витрину и взять оружие, еще не зная, что из него будет убит Джек Потрошитель. Но теперь не было нужды вопрошать судьбу, глядя, как разгорается утренняя заря, ведь ответ был известен: за этим утром последует еще одно, а за ним — еще и еще, он спас Мэри и сводить счеты с жизнью больше незачем. Стоит ли следовать своему плану по инерции или для того, чтобы, как выразился Уэллс, оказаться в нужной вселенной? Нет, такой мотив был слишком неубедительным и к тому же довольно низким, нечестным по отношению к счастливому сопернику, то есть к себе самому. Пусть его временной двойник наслаждается своим счастьем, а он найдет свое — на худой конец, такое же, как у своего брата и кузена Чарльза. Если верно, что на соседней лужайке трава всегда зеленее, можно представить себе, какими дивными красками играет соседняя вселенная. Придется довольствоваться тем, что другой Эндрю сумел стать счастливым в другом мире, быть может расположенном совсем близко от этого.

Придя к такому выводу, Эндрю задал себе новый вопрос: проще ли найти свою мечту в этом мире, зная, что в другом у тебя уже есть все, о чем ты мечтал? За вопросом, словно озарение, пришел ответ: да, теперь он вновь сможет без угрызений совести предаваться нехитрым радостям и прощать себе неудачи, ведь, что бы ни случилось, у него останется настоящая, полноценная жизнь в краю, не обозначенном ни на одной карте, расположенном на изнанке мира. Харрингтон почувствовал небывалое облегчение, будто с плеч его сняли тяжесть, давившую с самого рождения. Он был свободным, беспечным, безумным. Ему отчаянно захотелось набрать полную грудь воздуха, вернуться к людям, послать записку Виктории Келлер или Мадлен, если Чарльз все же женился на Виктории, пригласить ее на ужин, в театр или просто на прогулку в парк, где можно будет, выждав момент, прижаться губами к ее губам, чего он, конечно, не сделает. Так оно и будет, так устроена вселенная: если Эндрю захочет поцеловать девушку, его близнец в другом мире предпочтет уклониться от поцелуя, и он полетит через миры, от одного Эндрю к другому, пока, умноженный бессчетное количество раз, не канет в бездну одиночества.

Притулившись на сиденье, Эндрю с возрастающим удивлением размышлял о том, что неслучившиеся события не отпадают от жизни, словно стружки, которые плотник выметет за порог, а прорастают побегами новых миров, каждый из которых настоящий. У Эндрю закружилась голова от одной мысли, что на каждом перекрестке, где ему приходилось выбирать дорогу, рождался новый Эндрю, чтобы прожить жизнь, параллельную его жизни, даже не подозревая о существовании своих двойников, и от простых решений обычного человека зависели судьбы целых миров. Неужели вселенная и вправду подобна ящику с двойным дном и значительно превосходит пределы, установленные человеческим слухом и зрением? Теряют ли розы свой цвет, когда на них никто не смотрит? Правда ли то, что ему открылось, или он просто бредит?

Разумеется, все это были риторические вопросы. Но природа сжалилась над ним и снизошла до ответа. Внезапно налетевший ветерок подхватил осенний лист, из тех, что покрывали дорогу, и закружил его в стремительном вихре над гладкой поверхностью лужи, словно демонстрируя единственному зрителю забавный фокус. Пораженный Эндрю, не отрываясь, следил за причудливым танцем, пока каблук Чарльза не прижал листок к земле.

— Ну все, можно ехать, — торжествующе провозгласил Уинслоу, вскинув шляпу высоко над головой, как охотник подстреленную дичь.

Устроившись рядом с Эндрю, он удивленно поднял бровь, сбитый с толку мечтательной улыбкой, застывшей на губах его кузена.

— Все хорошо, Эндрю? — спросил Чарльз.

Харрингтон тепло взглянул на брата. Чарльз готов был мир перевернуть ради него и Мэри Келли, и он не останется в долгу: вернется к жизни и проживет ее всю, до последнего дня. Он снова станет кузену настоящим другом, постарается заслужить прощение за восемь лет равнодушия и холода. Он схватит жизнь обеими руками, словно нежданный подарок, чтобы прожить ее наилучшим образом, как Чарльз, как все вокруг. Он превратит остаток своих дней в бесконечно долгий, безмятежный воскресный вечер и спокойно дождется назначенного ему срока. Это будет не слишком сложно, ведь жизнь сама по себе — уже чудо.

— Лучше не бывает, Чарльз, — весело отозвался Эндрю. — Настолько хорошо, что я, так и быть, готов принять приглашение на обед, но лишь при условии, что твоя очаровательная супруга позовет свою не менее очаровательную сестрицу.

XVII

На этом можно было бы завершить первую часть нашей истории, по крайней мере для Эндрю она закончилась именно тогда, но это только для Эндрю. Чтобы поведать его историю, моего вмешательства не потребовалось бы: Эндрю мог бы рассказать ее сам, как любой человек рассказывает о своей жизни на смертном одре. Впрочем, его повествование все равно было бы предвзятым и неполным, если, конечно, речь не идет о человеке, младенцем попавшем на необитаемый остров и прожившем на нем до старости в компании обезьян; вот он-то мог бы, не рискуя ошибиться, утверждать, что его жизнь была именно такой, какой он ее запомнил, и то при условии, что макаки не припрятали в какой-нибудь пещере сундук с книгами, одеждой и фотографиями, выброшенный с ним на берег. Однако, если не принимать в расчет переживших кораблекрушение младенцев, любой из нас подобен нити, вплетенной в ковер: переплетаясь с нитями-душами других людей, наша собственная душа становится частью узора жизни. Лишь тот, кто полагает, будто мир — это театр марионеток, которых укладывают в коробку, когда он отправляется спать, решится доказывать, что знает жизнь во всей ее полноте. В ином случае, перед тем как испустить последний вздох, он вынужден будет признать: его представления об окружающей действительности были ограниченными, приблизительными и не всегда верными, на жизнь его влияло немало вещей, и хороших и дурных, о которых он даже не подозревал, а ему и в голову не приходило, что жена изменяет ему с кондитером, а соседская собачонка имеет привычку мочиться на его азалии. Чарльз не видел, как осенний лист кружится в вальсе над лужей, а Эндрю не видел, как его кузен забирает свою драгоценную шляпу. Конечно, он мог представить, как Чарльз входит в дом Уэллсов, извиняется за новое вторжение, шутит насчет того, что на этот раз он безоружен, и как все трое, словно дети за игрой в жмурки, разбегаются по комнатам в поисках злополучного головного убора, но в тот момент все мысли Харрингтона были заняты параллельными мирами и ящиками с двойным дном.

Я, в отличие от своего героя, вижу и слышу все, даже то, чего мне совсем не хотелось бы видеть и слышать, и мое дело извлечь из вороха самых разных событий те, что прямо связаны с нашей историей. А значит, мне предстоит вернуться назад, к тому моменту, когда Чарльз объявил о том, что забыл шляпу, и вернулся в дом писателя. Читатель волен спросить, есть ли смысл тратить время на столь незначительное событие. Никакого смысла, отвечу я, если бы мы могли с уверенностью сказать, что Чарльз действительно забыл шляпу по рассеянности, однако вещи и события никогда не бывают такими, как нам кажется. Позвольте мне на этот раз не приводить длинного списка житейских примеров, тем более что каждый из вас сможет без труда предложить свои собственные, даже если поблизости от его дома нет кондитерской, а в саду у него не растут азалии. Итак, усадив кузена в экипаж, Чарльз воскликнул:

— Погоди, я шляпу забыл. Я сейчас, Эндрю.

Уинслоу быстрым шагом пересек маленький садик и прошел в дом, направляясь в гостиную, в которую они совсем недавно перенесли Эндрю. Шляпа преспокойно висела на крючке, на том самом месте, где он ее оставил. Чарльз взял ее, улыбнулся и, вместо того чтобы направиться к выходу, что было бы вполне логично, поднялся на чердак. Писатель и его жена хлопотали около машины времени при тусклом свете масляной лампы, установленной прямо на полу. Чарльз привлек их внимание громким покашливанием и торжественно объявил:

— По-моему, все прошло отлично: мой кузен нам поверил!

Хозяева дома как раз забирали с полки катушки Румкорфа,[12] загодя спрятанные среди всякого хлама. Чарльз осторожно проскользнул внутрь, стараясь не наступить на выключатель, приводивший в действие генератор электрических разрядов, что так напугали Эндрю. Когда, выслушав историю Уинслоу и согласившись ему помочь, писатель предложил использовать эти дьявольские катушки, Чарльз горячо воспротивился. Покраснев от стыда, он припомнил, как зрители, и он в том числе, шарахнулись врассыпную, словно перепуганные крысы, когда бледный долговязый хорват по имени Никола Тесла[13] начал демонстрировать свой зловещий агрегат и помещение наполнили голубоватые молнии, от которых волоски на теле вставали дыбом, но Уэллс заверил молодого человека, что бояться решительно нечего. И с благоговением добавил, что это удивительное изобретение непременно изменит мир, как изменилась жизнь города Баффало, после того как Тесла устроил гидростанцию на Ниагарском водопаде и провел в него электричество. По словам писателя, это был первый проблеск зари, что развеет ночь человечества. Уэллс всерьез считал хорвата гением и не мог дождаться, когда тот сконструирует пишущую машинку, которой можно будет управлять голосом, чтобы удары пальцев по клавишам не тормозили творческий процесс. Теперь, после того как их план был с блеском претворен в жизнь, Чарльз готов был признать гением самого Уэллса: путешествие во времени едва ли получилось бы таким правдоподобным, если бы не молнии и ослепляющая вспышка магнезии, когда Эндрю повернул рычаг фальшивой машины.

— Замечательно, — обрадовался Уэллс, отложив катушки и шагнув навстречу гостю. — Знаете, я все же не был до конца уверен в успехе: столько всего могло пойти не так.

— Да, — согласился Чарльз, — но терять нам было нечего, зато успех значит очень много. Надеюсь, теперь, когда все так хорошо устроилось, мой кузен выкинет из головы мысли о самоубийстве. — Уинслоу помолчал и добавил, глядя на писателя с нескрываемым восхищением: — Должен признать, эта теория параллельных вселенных, которую вы придумали, чтобы объяснить, почему смерть Потрошителя ничего не изменила, получилась такой убедительной, что я сам в нее едва не поверил.

— Я очень рад, но здесь не только мои заслуги. Вы сделали самое сложное: наняли актеров, поменяли пулю в револьвере на холостой патрон и, главное, заказали ее. — Писатель указал на машину времени.

Оба, не сговариваясь, повернулись к загадочному устройству.

— Что и говорить, получилось красиво, — признал Чарльз и шутливо добавил: — Жаль только, что она ненастоящая.

Помедлив несколько мгновений, писатель деликатно рассмеялся, но даже такой сдержанный смех немедленно перешел в скрипучий кашель, похожий на треск раздавленной ореховой скорлупы.

— Что вы намерены с ней сделать? — спросил он, резко оборвав свой болезненный смех, словно боялся показать, что у него тоже есть чувство юмора.

— Ничего, пожалуй, — ответил Чарльз. — Пусть она останется у вас.

— У меня?

— Ну да, где же ей еще быть, если не в вашем доме? Считайте, что это подарок в знак благодарности за помощь.

— Не стоит благодарности, — отмахнулся Уэллс. — Я получил массу удовольствия.

Чарльз ухмыльнулся про себя: то, что писатель согласился помочь, было редким везением. Гиллиам Мюррей сразу заявил, что не занимается путешествиями в прошлое, но, увидев, как расстроен его гость, тут же смягчился. Его содействие заметно облегчило задачу. Побывав в кабинете Мюррея, Эндрю охотно поверил, что у писателя может храниться настоящая машина времени.

— Право, я не знаю, как выразить всю глубину моей благодарности вам, — горячо сказал Чарльз. — И вам, Джейн, за то, что вы велели кэбмену отогнать экипаж и привязали в саду лошадь, пока мы запугивали вашего мужа.

— Не стоит благодарности, мистер Уинслоу, мне было очень интересно. Хотя я никогда не прощу вам, что вы приказали актеру ударить своего кузена ножом… — Судя по лукавой улыбке на губах миссис Уэллс, она нисколько не сердилась.

— Все было под контролем, — принялся оправдываться Чарльз. — Тот актер прекрасно владеет ножом. К тому же, если бы Эндрю не подтолкнули, он ни за что не выстрелил бы в человека, уж поверьте. Зато шрам на плече будет напоминать ему о том, как он спас свою дорогую Мэри. Кстати, с вашей стороны было весьма разумно нанять стража времени.

— А разве это были не вы? — удивился Уэллс.

— Нет, — ответил Чарльз. — Я думал, это была ваша идея…

— Нет, я… — пробормотал озадаченный писатель.

— Тогда рискну предположить, что мой кузен спугнул воришку. Или настоящего путешественника во времени, — усмехнулся Чарльз.

— Да, возможно, — согласился немного встревоженный Уэллс.

— Что ж, я очень рад, что у нас все получилось, — заключил Чарльз. Еще раз поблагодарив хозяев, он отвесил прощальный поклон. — Боюсь, мне пора идти, пока кузен ничего не заподозрил. Было очень приятно познакомиться. И знайте, мистер Уэллс: отныне я самый преданный ваш читатель.

Уэллс ответил на комплимент смущенной улыбкой, которая продолжала играть на его губах, пока на лестнице не смолкли шаги Чарльза Уинслоу. Потом он глубоко, удовлетворенно вздохнул, окинул машину времени взглядом, полным беспредельной нежности, каким смотрят на своих отпрысков молодые отцы, и осторожно погладил панель управления. Джейн с волнением наблюдала за мужем, она догадывалась, какая бездна чувств должна разверзнуться перед писателем, сумевшим прикоснуться к собственной фантазии.

— Кресло еще можно использовать, не правда ли? — спросил Уэллс, повернувшись к жене.

Миссис Уэллс вскинула подбородок, недоумевая, как можно было связать свою жизнь со столь бесчувственным типом, и отвернулась к окну. Писатель с виноватым видом подошел к жене, обвил рукой ее плечи, ласково притянул к себе, и она сдалась, спрятав лицо у него на груди. Уэллс не был расположен к телячьим нежностям, и этот спонтанный жест удивил Джейн не меньше, чем если бы ее супруг раскинул руки и выбросился из окна, наглядно продемонстрировав, что люди не могут летать. Обнявшись, они смотрели, как Чарльз усаживается в экипаж и лошади трогаются с места. Кэб покатился прочь вниз по улице и постепенно превратился в черную точку на фоне шафранового рассветного неба.

— Ты хоть понимаешь, что сделал этой ночью, Берти? — спросила Джейн.

— Едва не сжег чердак?

Миссис Уэллс рассмеялась.

— Нет, в эту ночь ты сделал нечто такое, из-за чего я всегда буду тобой гордиться, — сказала она, глядя на мужа с невыразимой теплотой. — Ты спас человеческую жизнь силой своего воображения.