Карта времени

Если ты, высокочтимый читатель, получил удовольствие от совершенного с нами путешествия в прошлое, то на страницах этого потрясающего сочинения тебе представится удивительная возможность посетить будущее, 2000 год, чтобы своими глазами увидеть ужасную войну людей с автоматами.

Но мы считаем своим долгом предупредить, что некоторые сцены будут отличаться крайней жестокостью, да иначе и быть не может, коль скоро речь идет о сражении, имеющем важнейшее значение для судеб человечества.

Матерям особо восприимчивых детей, как нам кажется, следует заранее познакомиться с текстом и избавиться от некоторых страниц, прежде чем книга попадет в руки их чад.

XVIII

Клер Хаггерти предпочла бы родиться в другой эпохе, чтобы не учиться игре на фортепиано, не носить неудобных платьев, не выбирать мужа из толпы осаждавших ее алчных претендентов и не таскать повсюду дурацкий зонтик, который она так и норовила забыть в каком-нибудь не самом подходящем месте. Клер исполнился двадцать один год, и если бы кто-нибудь спросил у нее, чего она ждет от жизни, девушка не раздумывая ответила бы: ничего, кроме смерти. Разумеется, это не тот ответ, который ждешь от хорошенькой молодой леди, едва вступившей в жизнь; но могу вас заверить — а мне, как вы помните, ведомо все, даже то, что неведомо другим, и я знаю, о чем эта барышня часами размышляла в своей комнате, перед тем как отойти ко сну, — Клер ответила бы именно так. Вместо того чтобы, как любая нормальная девушка, завивать перед зеркалом локоны, она жадно вглядывалась в черную ночь за окном, спрашивая себя, не лучше ли было бы умереть, до того как наступит рассвет. Клер вовсе не думала о самоубийстве, она не слышала сладких, словно пение сирен, голосов, которым невозможно противиться, ее не терзало мучительное беспокойство, которое нельзя заглушить. Все было куда проще: мир, в коем девушке выпало жить, был невыносимо скучен и, как она не уставала повторять самой себе во время бесконечных ночных бдений, едва ли обещал измениться к лучшему. Сколько Клер ни старалась, ей не удавалось найти ничего, что могло бы ее обрадовать, позабавить или заинтриговать, а притворяться довольной жизнью удавалось и того хуже. Ее тоскливой эпохе так не хватало событий и страстей. А тот факт, что никто из родных и знакомых Клер не разделял ее чувств, вызывал у девушки неодолимую тоску, которая частенько сменялась яростью. Вечное недовольство жизнью поневоле отдаляло мисс Хаггерти от других, превращало в нелюдимую и желчную особу, независимо от лунных фаз принимавшую облик чудовища и обожавшую портить семейные вечера.

Клер прекрасно понимала, что подобная экстравагантность в сочетании с кислым видом отнюдь ее не красит, особенно теперь, когда жизнь подошла к самому важному для женщины этапу, когда настает пора найти состоятельного мужа и нарожать не меньше полудюжины детишек, явив миру плодовитость своей утробы. Подруга Люси все чаще предупреждала приятельницу, что вечные капризы подтачивают ее репутацию среди поклонников, кое-кто из которых уже дезертировал, посчитав осаду этой крепости бессмысленным делом. Но Клер ничего не могла с собой поделать. Или могла?

Порой девушка спрашивала себя, не обернулась ли ее тоска собственной противоположностью, не стало ли страдание чем-то вроде болезненного наслаждения. Ну почему она не могла принять мир таким, каков он есть, как поступала та же Люси, покорно носившая корсет, как религиозный фанатик — вериги, ни капельки не переживавшая из-за того, что ее никогда не примут в Оксфорд, и неизменно любезная с потенциальными женихами. Но Клер была совсем другой: она считала корсет дьявольским изобретением, решительно отказывалась понимать, отчего женский ум ценится меньше мужского, и не испытывала ни малейшего желания сочетаться браком ни с одним из своих ухажеров. Слава богу, нравы теперь были не те, что во времена ее матушки, когда после произнесения клятв все имущество невесты, даже то, что она заработала своим трудом, автоматически переходило к мужу. Современная женщина, по крайней мере, сохраняла за собой свои деньги, а в некоторых случаях могла рассчитывать даже на то, что после развода дети останутся с ней. Но Клер все равно считала брак узаконенной проституцией, ведь так полагала Мэри Уолстонкрафт, чья книга «Защита прав женщин» была у девушки вместо Библии. С какой отвагой, с каким неодолимым упорством ее автор требовала уважения к тем, кого общество превратило в рабынь мужчин лишь на том основании, что у них меньше объем черепа, хотя нетрудно догадаться, что от размера головы не зависит ничего, кроме размера шляпы. Но в то же время Клер прекрасно понимала, что, если она в ближайшее время не найдет мужа, способного ее содержать, зарабатывать на жизнь придется самой, выбрав одну из небольшого списка женских профессий, а судьба конторской барышни и больничной сиделки была не намного привлекательнее участи замужней дамы.

Но что же оставалось делать бедняжке Клер, если сама мысль о свадьбе была для нее совершенно непереносима? Одно из двух: либо смириться, либо дождаться настоящей любви, но последний вариант был абсолютно неправдоподобным, ибо Клер поневоле переносила раздражение, которое вызывала у нее толпа ухажеров, на всех без исключения мужчин, молодых и старых, богатых и бедных, видных и невзрачных. Детали в расчет не принимались: девушка была уверена, что не сумеет влюбиться ни в одного из своих современников, каким бы он ни был, поскольку им всем не хватало присущего ей романтического пыла. Клер мечтала об истинной страсти, любовной лихорадке, безумии и сладостном восторге. Но на это рассчитывать не приходилось: такая любовь вышла из моды, как блузы с узкими рукавами. И что же теперь? Сдаться и прожить жизнь без единственной вещи, способной придать ей смысл? Ну уж нет!

Впрочем, за несколько дней до описываемых мною событий случилось нечто такое, что смогло разжечь в Клер Хаггерти капельку любопытства и заставило ее думать, что и в наше скучное время порой случаются чудеса. Люси срочно потребовала Клер к себе, и та без особой охоты отправилась на зов, опасаясь, что ее подруге взбрело в голову устроить очередной спиритический сеанс. Новомодное увлечение, пришедшее из-за океана, вызывало у Люси не меньше энтузиазма, чем последние парижские выкройки. Клер же не находила ровным счетом ничего интересного в том, чтобы сидеть в потемках и изображать общение с духами под руководством признанного медиума Эрика Сандерса. Сандерс утверждал, будто обладает даром вызывать души умерших, но Клер подозревала, что ему просто нравилось рассаживать вокруг стола полдюжины хорошеньких незамужних барышень, пугать их замогильным голосом и, пользуясь темнотой, безнаказанно хватать за руки, а если повезет, то и за плечи. Хитроумный Эрик проштудировал «Книгу духов» Аллана Кардека[14] от корки до корки и научился вопрошать духов с подобающей властностью, но присутствие вполне живых молодых леди не давало ему сосредоточиться на ответах. В прошлый раз Клер ощутила, что ее лодыжку ласкает чья-то рука, слишком материальная, чтобы оказаться дланью призрака, и, недолго думая, закатила Сандерсу пощечину. В ответ на это разобиженный медиум запретил девушке приходить на его сеансы, заявив, что ее скептический настрой оскорбляет духов. Поначалу Клер приняла запрет с облегчением, но потом расстроилась: к двадцати одному году она успела почувствовать себя лишней не только среди людей, но и в потустороннем мире. Однако в тот вечер Люси не собиралась устраивать никаких спиритических сеансов. На сей раз она спешила поведать подруге нечто из ряда вон выходящее. Люси, загадочно улыбаясь, схватила Клер за руку, увлекла в свою комнату, усадила в кресло и велела подождать, а сама принялась копаться в ящике секретера, на котором стояло дарвиновское «Путешествие на „Бигле“». Книга была открыта на странице, изображавшей диковинную птицу киви — хозяйка комнаты старательно перерисовывала ее на лист бумаги, скорее всего потому, что простые округлые формы не требовали особых художественных навыков. Клер стало интересно, взяла ли подруга на себя труд прочесть научное сочинение, ставшее настольной книгой респектабельных лондонцев, или ограничилась рассматриванием картинок.

Завершив поиски, Люси закрыла ящик и, сгорая от нетерпения, кинулась к гостье. Что же могло увлечь ее сильней, чем разговоры с покойниками? Увидев то, что было у Люси в руках, Клер узнала ответ: разговоры с теми, кто еще не родился. Девушка с горящим взором протянула подруге уже знакомую читателям бледно-голубую рекламную афишку. Фирма «Путешествия во времени Мюррея» приглашала всех желающих побывать в будущем, а точнее — в 2000 году, чтобы своими глазами увидеть битву людей и автоматов, призванную решить судьбу человечества. Вне себя от удивления, Клер несколько раз прочла афишку от начала до конца и внимательно рассмотрела грубоватую иллюстрацию, изображавшую один из эпизодов грядущей битвы. Ее особенно заинтересовала фигура предводителя человеческого войска, которому художник постарался придать эффектную героическую позу и который, как гласила подпись под рисунком, был храбрым капитаном Дереком Шеклтоном.

Не дав гостье опомниться, Люси заявила, что была в конторе Мюррея не далее как этим утром. Там она узнала, что во второй экспедиции, которую решено было снарядить после небывалого успеха первой, остались свободные места, и попросила записать их обеих. Клер возмутилась было таким самоуправством, но Люси, нимало не смущаясь, заявила, что спрашивать согласия приятельницы было некогда, ведь, узнай о ее авантюре родители, они наверняка запретили бы дочери путешествовать во времени или, чего доброго, увязались бы вместе с ней, а Люси не желала отправляться в 2000 год в компании докучливых родственников. Она уже все обдумала: с деньгами не должно было возникнуть никаких затруднений, поскольку ее состоятельная бабушка Маргарет была не прочь ссудить внучке сумму, которой хватило бы на два билета, а их общая приятельница Флоренс Бернетт после долгих уговоров согласилась сказать, что подружки проведут ближайший четверг у нее в загородном поместье в Киркби. Так что, если Клер не возражает, в тот день они побывают в будущем и вернутся засветло, ни у кого не вызвав подозрений. Выпалив все это на одном дыхании, Люси с надеждой посмотрела на подругу.

— Ну как? — спросила она. — Ты со мной поедешь?

Клер не могла, не хотела и не знала, как отказаться.

Спустя четыре дня, прошедших в предвкушении увлекательного приключения, Клер и Люси стояли у главного входа в живописное здание фирмы, морща носики от исходившей от фасада чудовищной вони. Один из рабочих, оттиравших стену от субстанции, напоминавшей экскременты какого-то животного, извинился за неприятный запах и заверил посетительниц, что, если они отважатся пересечь подъезд, прикрыв лица платочками и задержав дыхание, им окажут прием, достойный двух очаровательных молодых леди. Люси раздраженно отмахнулась, не желая омрачать великое предприятие столь низменными вещами. Она сжала локоть своей спутницы, то ли ободряя, то ли желая поделиться восторгом, и потащила ее в подъезд. Клер посмеивалась про себя над возбуждением подруги. Девушка догадывалась, отчего Люси так нервничает: путешествие еще не началось, а ей уже не терпелось поскорее вернуться, чтобы рассказать о будущем родным и друзьям, которым не хватило храбрости, любопытства или средств присоединиться к экспедиции. Для Люси предстоящая поездка была очередным забавным приключением, вроде пикника, который пришлось свернуть из-за грозы, или небольшой качки во время морской прогулки. Клер согласилась на это путешествие по другим соображениям. Люси была расположена заглянуть в 2000 год, будто в только что открытый магазин, и вернуться домой к полднику. Что касается Клер, то она вовсе не собиралась возвращаться.

Тихая, как мышка, секретарша провела девушек в гостиную, где, оживленно беседуя, ждали тридцать счастливчиков, которым выпало стать членами второй экспедиции в 2000 год. Сотрудница конторы объявила, что скоро подадут пунш, а затем к будущим путешественникам выйдет сам Гиллиам Мюррей, чтобы поприветствовать их, осветить историческое значение предстоящего события и дать подробные инструкции относительно того, как подобает вести себя в будущем. Сообщив все это, секретарша сухо поклонилась и удалилась прочь, оставив гостей в просторном помещении, бывшем в свое время зрительным залом театра, о чем свидетельствовали ложи по бокам и сцена в глубине. Освобожденный от кресел и заставленный низкими столиками и неудобными диванами, зал казался весьма неуютным, прежде всего из-за высоченного потолка, с которого свисали люстры, похожие на колонии гигантских пауков, живущих своей жизнью и равнодушных к людям внизу. Кроме уже упомянутых диванчиков, на которые пожелала опуститься лишь парочка леди лет восьмидесяти, решивших дать отдых своим старым костям, — остальные предпочитали оставаться на ногах, вероятно, оттого что с естественным в таких случаях волнением проще было справиться стоя, — убранство гостиной составляли уже упомянутые столики, на которых вышколенные горничные как раз подавали пунш, размещенная на сцене деревянная кафедра и статуя отважного капитана Шеклтона, встречавшая гостей у входа.

Пока Люси перечисляла имена остальных путешественников монотонной скороговоркой, не позволявшей судить о ее симпатиях и антипатиях, Клер рассматривала изображение того, кто еще не родился. Отлитый в бронзе в два человеческих роста, бравый капитан Дерек Шеклтон казался потомком греческих богов: его поза была не менее горделивой, чем у любого из них, однако если большинство героев античности довольствовались фиговым листком, их дальний потомок был одет куда приличнее. На капитане были тяжелые доспехи, призванные защищать его от вражеских пуль, причудливый шлем почти полностью закрывал лицо, оставляя открытым лишь мужественный подбородок. Клер пожалела, что будущего спасителя человечества нельзя разглядеть получше. Она точно знала: это лицо, запечатленное в бронзе, совсем не похоже на лица тех, кто ее окружал. Человек, способный повести армию в последний бой, наверняка обладал благородными, одухотворенными чертами, а его взгляд, полный отваги и решимости, внушал надежду друзьям и повергал в трепет недругов. И все же эти прекрасные глаза порой заволакивало пеленой грусти, ведь в груди воина билось живое, чувствительное сердце. Услужливое воображение подсказывало неисправимой мечтательнице, какая тоска томила это сердце, каким одиноким чувствовал себя солдат, когда шум битвы ненадолго стихал. Отчего он грустил? Оттого, что у солдата не было любимой, лицо которой он мог бы вспоминать, улыбка которой придавала бы ему сил, имя которой он повторял бы по ночам вместо молитвы, в объятия которой он возвращался бы после боя. На мгновение Клер вообразила, как храбрый, несгибаемый полководец шепчет во сне, словно потерявшийся ребенок: «Клер, моя Клер…» И улыбнулась своим мыслям. Конечно, у нее чересчур разыгралось воображение, и все же воображать себя возлюбленной человека из будущего было очень странно. Разве возможно, чтобы тот, кого еще нет на свете, внушил ей чувства, на какие не приходилось рассчитывать ни одному из ее вполне реальных кавалеров? Ответ был прост: Клер, сама того не желая, приписала бронзовой скульптуре все, что ей так хотелось видеть в мужчине. Разумеется, настоящий капитан Шеклтон вполне мог оказаться совсем другим. И даже более того: его взгляды, привычки, манера выражать свои чувства могли показаться странными и непонятными, так же как поведение самой девушки наверняка показалось бы странным людям прошедших веков. Таков закон жизни. Если бы Клер только могла увидеть лицо капитана, она непременно поняла бы, что скрывается в груди человека будущего: темный кристалл, непроницаемый для ее взора, или трепетная живая душа, которой Господь одарил каждое из своих созданий, родись оно сейчас или через сотню лет. Но проклятый шлем скрывал черты героя. Разглядеть его Клер не могла. Приходилось довольствоваться малым и додумывать остальное. Скульптор запечатлел капитана готовым ринуться на неприятеля: сжимая в руке рукоять шпаги, он опирался на правую ногу, а левую почти оторвал от земли.

Только проследив, куда устремлен этот порыв, Клер заметила еще одну статую слева от входа. Напротив Шеклтона высилась зловещая фигура выше его в два раза. Согласно надписи на пьедестале, это был Соломон, правитель автоматов, заклятый враг капитана, поверженный им двадцатого мая 2000 года в решающей битве кровопролитной войны, опустошившей Лондон. Клер с интересом рассматривала скульптуру, удивляясь, каким странным и жутким образом изменились автоматы. В детстве отец брал ее посмотреть на «Школьника», одно из творений знаменитого швейцарского часовщика Пьера-Жака Дро. Клер до сих пор помнила фигуру угрюмого толстощекого мальчугана в нарядном сюртучке, который сидел за партой, макал перо в чернильницу и писал что-то в тетради. Автомат выводил каждую букву с неспешностью того, кто существует вне времени, и подолгу застывал над страницей, будто ожидая прилива вдохновения. Клер сделалось не по себе от пустого взгляда куклы, и она еще долго пыталась вообразить, что за злобные мысли роились в ее голове. Девочка не могла избавиться от этого томительного чувства даже тогда, когда отец показал, что на спине у автомата есть маленькая дверца, за которой спрятаны шестеренки и маховики сложного механизма, благодаря которому он двигался почти как настоящий человек. Однако со временем странные, но безобидные игрушки превратились в кошмарные создания наподобие того, что Клер видела перед собой. Чтобы победить страх, девушка принялась изучать статую. В отличие от Пьера-Жака Дро, мастер, сделавший Соломона, не заботился о мелких деталях, он ограничился созданием двуногой фигуры, отдаленно напоминавшей человека в средневековых доспехах, собранных из круглых железных пластин, которую венчал обозначавший голову цилиндр, похожий по форме на колокол, с квадратными отверстиями глаз и узкой, как щель почтового ящика, прорезью рта.

Клер вдруг осознала, что обе фигуры знаменовали событие, которому еще только предстояло произойти. Их герои не были мертвы, они еще не родились. И все же в какой-то степени эти статуи можно было считать надгробными памятниками, ведь ни капитан Шеклтон, ни его злейший враг не принадлежали к миру тех, кто отлил в их честь скульптуры, и этим они не отличались от мертвецов. Не важно, покинули они этот свет или им только предстояло появиться: сейчас ни того, ни другого не существовало.

Люси, приметившая вдалеке знакомую пару, бесцеремонно прервала размышления подруги. Низенький человечек лет пятидесяти в синем костюме и пестром жилете, туго обтянувшем его внушительное пузо, с радушной улыбкой поспешил навстречу девушкам.

— Моя дорогая девочка! — воскликнул он по-отечески. — Какой сюрприз! Я и не знал, что твоя семья решила присоединиться к этой замечательной экспедиции. На море беднягу Нельсона вечно укачивает.

— Отец не едет, мистер Фергюсон, — призналась Люси, изобразив смущенную улыбку. — Откровенно говоря, мы с подругой здесь инкогнито, и нам хотелось бы, чтобы вы сохранили наш маленький секрет.

— Ну конечно, дорогая, — заверил ее Фергюсон, давая понять, что с удовольствием закроет глаза на столь невинную шалость, которая едва ли сошла бы с рук его собственной дочери. — Ваш секрет останется между нами, не так ли, Грейс?

Приторно улыбавшаяся миссис Фергюсон кивнула, дрогнув оплетавшими дряблую шею жемчугами. Люси скорчила милую рожицу и представила пожилой чете Клер. Мистер смачно поцеловал девушке руку, сделав вид, что не заметил, как она поморщилась.

— Ну что ж, — проговорил он, переводя пронзительный взгляд с Клер на Люси. — Все это весьма волнующе, не правда ли? Через несколько минут мы отправимся в двухтысячный год и, кроме всего прочего, побываем на театре военных действий.

— А это не опасно? — встревожилась Люси.

— Не волнуйтесь, дорогая. — Фергюсон беспечно махнул рукой. — Мой старый приятель Тед Флетчер участвовал в первой экспедиции и заверил меня, что бояться нечего. Совершенно нечего. Мы будем наблюдать за битвой издалека, находясь в полной безопасности. Между прочим, в этом есть свои минусы: ничего невозможно как следует разглядеть. Флетчер советовал взять бинокли. У вас есть?

— Нет, — вздохнула Люси.

— Тогда давайте держаться вместе, мы одолжим вам свои, — предложил Фергюсон. — Постарайтесь не упустить ни одной детали, барышни. Флетчер клянется, что зрелище, которое нам предстоит увидеть, стоит заплаченных денег.

Субъект, рассуждавший о величайшей битве в истории человечества как о вульгарном представлении в варьете, сразу сделался неприятен Клер. К счастью, Люси приметила очередных знакомых и устремилась к ним.

— Это моя подруга Мадлен, — радостно сообщила девушка, — и ее супруг, мистер Чарльз Уинслоу.

Услышав это имя, Клер перестала улыбаться. Прежде ей не доводилось встречаться с Чарльзом Уинслоу, одним из самых блестящих представителей лондонской золотой молодежи, однако, чтобы составить о нем впечатление, ей вполне хватало рассказов подруг. В них он представал наглым, самоуверенным типом, обожавшим смущать благонравных девиц дерзкими намеками и откровенными комплиментами. Клер, нечасто выбиравшейся в свет, все же порой приходилось встречать людей его сорта, высокомерных и дурно воспитанных прожигателей жизни, беспечно проматывавших отцовские состояния, но равных Уинслоу среди них не было. Впрочем, не так давно он женился на богатой наследнице, одной из сестричек Келлер, разбив тем самым сердца всех лондонских красавиц, за исключением, разумееся, Клер. Увидев его воочию, она скрепя сердце признала, что Чарльз весьма хорош собой и несколько часов в его компании могут оказаться не такими уж невыносимыми.

— Мы как раз говорили о том, как все это волнующе, — продолжал неугомонный Фергюсон, заново подхватив нить беседы. — Через несколько минут мы увидим руины Лондона, а вернувшись, обнаружим нашу столицу целой и невредимой, в этом и состоит парадокс путешествий во времени. Полагаю, вид страшных разрушений заставит нас посмотреть на этот несносный город другими глазами.

— Каким же примитивным сознанием надо обладать, чтобы рассуждать подобным образом, — произнес Чарльз в пространство, ни к кому не обращаясь.

Моментально воцарилась тишина. Фергюсон уставился на молодого человека, гадая, стоит ли принять его реплику на свой счет.

— Что вы имеете в виду, мистер Уинслоу? — спросил он наконец.

Чарльз разглядывал потолок, будто хотел понять, не легче ли дышится на такой высоте, как бывает в горах.

— Экспедиция в двухтысячный год — это вам не поездка на Ниагарский водопад, — ответил он как ни в чем не бывало, недоумевая, на что так разобижен Фергюсон. — В будущем этим миром станут править автоматы. Можно, конечно, относиться к тому, что нас ждет, как к увеселительной экскурсии, но не следует забывать, что в этом мире будут жить наши внуки.

Фергюсон вытаращил глаза.

— Вы предлагаете нам принять участие в битве? — спросил он с таким возмущением, будто речь шла о плясках на свежих могилах.

Чарльз впервые удостоил своего собеседника взглядом и саркастически усмехнулся.

— Я предлагаю шире смотреть на вещи, мистер Фергюсон, — ответил он. — Участвовать в войне необязательно, довольно будет ее предотвратить.

— Предотвратить?

— Ну да, предотвратить. Разве будущее не является следствием прошлого?

— Боюсь, я вас не понимаю, мистер Уинслоу, — холодно отозвался Фергюсон.

— Причины будущей вражды коренятся в нашем времени, — объяснил Чарльз, обведя гостиную широким кивком головы. — В наших силах не допустить того, что должно случиться, изменить будущее. По большому счету, это мы несем ответственность за судьбу Лондона. Но боюсь, даже если люди это осознают, они все равно не перестанут делать автоматы.

— Но это просто смешно, — запротестовал Фергюсон. — Будущее есть будущее. Его никто не может изменить.

— Будущее есть будущее… — в тон ему повторил Чарльз. — Неужели вы действительно так думаете? По-вашему, все, что должно с нами случиться, записано в специальной книжечке, которая выдается нам при рождении? — Чарльз обвел присутствующих пытливым взглядом, и Клер невольно поежилась. — По-моему, нет. Лично я убежден, что наши судьбы не предопределены. Мы сами день за днем пишем книгу нашей жизни, поступая так, а не иначе. И мы можем предотвратить грядущую бойню, если только захотим. Да только, мистер Фергюсон, ваша фабрика игрушек понесет большие убытки, если вы перестанете делать механических кукол.

Такого Фергюсон никак не ожидал: дерзкий мальчишка не только знал, кто он такой, но и назвал его виновником будущей войны. Фабрикант уставился на Чарльза, разинув рот, не столько разгневанный, сколько пораженный светской непринужденностью, с которой тот изрекал свои ядовитые сентенции. Клер пришла в восторг от того, как ловко Уинслоу обезопасил себя, обернув обличительные речи в форму изящной шутки. Фергюсон продолжал открывать и закрывать рот, остальные не знали, что и думать, а Чарльз улыбался как ни в чем не бывало. К счастью, фабрикант приметил знакомого и нашел предлог, чтобы покинуть поле боя. Отлучившись на минуту, он вернулся в сопровождении тщедушного и застенчивого молодого человека, легонько подтолкнул его к собеседникам и представил как Колина Гарретта, нового инспектора Скотленд-Ярда. Пока остальные знакомились с вновь прибывшим, Фергюсон гордо улыбался, словно коллекционер экзотических бабочек, демонстрирующий публике очередное приобретение. Похоже, он надеялся, что появление молодого инспектора заставит гостей забыть об эскападе Чарльза Уинслоу.

— Не ожидал увидеть вас здесь, мистер Гарретт. Кто бы мог подумать, что в полиции так хорошо платят.

— Отец оставил мне наследство, — виновато пробормотал инспектор.

— А я уж было подумал, что правительство командировало вас поддерживать общественный порядок в будущем. Что бы там ни творилось в этом двухтысячном году, спокойствие на улицах прежде всего, не так ли? Или ваша миссия не распространяется на будущее? В вашем ведении только современный Лондон? — продолжал мистер Фергюсон, наслаждаясь собственным остроумием. — Полномочия инспектора охватывают только пространство или время тоже? Скажите, Гарретт, вы имеете право арестовать преступника, учинившего злодеяние в Лондоне будущего?

Бедняга Гарретт растерянно мотал головой, не находясь с ответом. Возможно, у инспектора получилось бы поддержать светскую беседу, если бы в тот момент на него не обрушилась сметающая все на своем пути лавина красоты: отныне и навсегда его мысли были заняты девушкой по имени Люси Нельсон.

— Так что же, инспектор? — торопил Фергюсон.

Гарретт не мог отвести глаз от девушки, хотя понимал, что небогатому полицейскому инспектору, подверженному мучительным приступам застенчивости, способным разрушить самое лучшее начинание, не стоит и мечтать о такой красавице. Если бы он только знал, что не далее чем через три недели их уста сольются в поцелуе.

— Есть вопрос поинтереснее, мистер Фергюсон, — поспешил Чарльз прийти на помощь инспектору. — Если пришелец из будущего совершит преступление в настоящем, сможет ли полиция арестовать того, кто, если исходить из общепринятой хронологии, еще не родился?

Фергюсон даже не пытался скрыть раздражения от неуместного вмешательства Уинслоу.

— Что за сумасбродные идеи, мистер Уинслоу! — ответил он сердито. — Думать, что нас может посетить человек из будущего, просто смешно.

— А почему бы и нет? — удивился Чарльз. — Ведь мы собираемся отправиться в будущее, так отчего же путешественникам из будущего не посетить нашу эпоху, особенно если представить, как далеко их наука ушла от нашей?

— Да потому, что тогда они уже были бы здесь! — воскликнул Фергюсон, словно речь шла о совершенно очевидных вещах.

Чарльз рассмеялся:

— А почему вы решили, что их здесь нет? Возможно, они предпочитают сохранять инкогнито.

— Но это же абсурд! — На шее Фергюсона начала пульсировать жилка. — Зачем им скрываться, ведь они могли нам помочь, принести лекарства, поделиться изобретениями.

— Вероятно, они предпочитают помогать, не привлекая к себе внимания. А что, если Леонардо да Винчи создавал чертеж летательного аппарата под диктовку ученого из будущего? Или он сам был агентом из будущего, присланным в пятнадцатый век, чтобы способствовать прогрессу? Интересный вопрос, не правда ли? — произнес Чарльз, ловко передразнив Фергюсона. — Хотя у посланцев грядущего могут быть и другие цели, например предотвратить войну, которую нам вот-вот предстоит увидеть.

Фергюсон гневно тряхнул головой, словно Уинслоу только что заявил, что Христа распяли вниз головой.

— А что, если я один из них… — проговорил Чарльз, таинственно понизив голос. Он приблизился к собеседнику почти вплотную и, сунув руку в карман, добавил: — Что, если меня сюда прислал капитан Шеклтон собственной персоной, чтобы вонзить кинжал в брюхо Нейтана Фергюсона, владельца крупнейшей в Лондоне фабрики игрушек, дабы он прекратил делать автоматы?

Фергюсон отскочил в сторону, словно острие клинка и вправду было готово вонзиться ему в живот.

— Я делаю пианолы… — пробормотал он, смертельно побледнев.

Чарльз от души расхохотался, не обращая внимания на укоризненные взгляды супруги.

— Не беспокойся, дорогая! — Счастливый, как дитя, Уинслоу дружески похлопал фабриканта по выпирающему из-под жилета животу. — Мистер Фергюсон знает, что я шучу. Пианолы совершенно безвредны. Не так ли?

— Разумеется, — выговорил Фергюсон, стараясь взять себя в руки.

Клер благоразумно сдержала смех, но Чарльз успел заметить ее порыв и заговорщически подмигнул девушке, прежде чем подхватить жену под руку и покинуть собрание под предлогом того, что настало время отдать должное пуншу. Фергюсон облегченно вздохнул.

— Надеюсь, мои дорогие, этот эпизод не слишком вас огорчил, — сказал он, пытаясь изобразить привычную любезную улыбку. — О выходках молодого Уинслоу давно говорит весь Лондон. Если бы не отцовское состояние…

Но тут по залу прокатился приглушенный рокот, и все повернулись к сцене, на которую поднимался Гиллиам Мюррей.

XIX

Клер еще не приходилось видеть таких здоровенных людей. Судя по жалобным стонам половиц под ботинками мистера Мюррея, он весил никак не меньше ста тридцати килограммов, но двигался на удивление легко, даже грациозно. Мюррей был одет в элегантный фиолетовый костюм с радужным отливом, его волнистые волосы были аккуратно зачесаны назад, массивную шею охватывал изящный галстук-бабочка. Опершись о кафедру толстенными, как бревна, ручищами, он с добродушной улыбкой дожидался, пока в зале стихнет шум; когда же тишина накрыла публику, словно чехлы — мебель в запертом доме, он прочистил горло и произнес звучным баритоном:

— Леди и джентльмены, мне нет нужды напоминать вам, что нам предстоит принять участие в одном из величайших событий нашей эпохи: второй экспедиции в будущее. Сегодня падут цепи, скрепляющие часы и минуты, сегодня пошатнутся законы времени. Да, леди и джентльмены, нас ожидает то, о чем еще вчера человечество не могло даже помыслить. Я безмерно рад приветствовать всех вас в наших стенах и хочу поблагодарить вас за то, что вы оказали нам честь, согласившись принять участие во второй экспедиции, которую мы решили организовать, помня о фантастическом успехе первой. Как я уже сказал, вам предстоит перешагнуть через десятилетия, узреть горизонт бытия. Одного этого достаточно, чтобы отважиться на такое приключение, однако фирма «Путешествия во времени Мюррея» не только доставит вас в будущее, но и позаботится о том, чтобы вы стали свидетелями переломного момента в истории и своими глазами увидели, как злобный автомат по имени Соломон, вознамерившийся захватить весь мир, падет от руки отважного капитана Дерека Шеклтона.

В зале послышались робкие аплодисменты, вызванные, как показалось Клер, не столько исходом далекой войны, сколько пылкостью, с которой оратор произнес последние слова.

— А теперь, если позволите, я кратко и в простых словах расскажу о том, каким образом мы рассчитываем попасть в двухтысячный год. Мы отправимся туда на паровом трамвае под названием «Хронотилус», построенном нашими инженерами специально для этого случая. Цель нашего путешествия — двадцатое мая двухтысячного года, и, чтобы достичь ее, нам не понадобятся сто четыре года, ибо путь наш будет лежать вне времени, в так называемом четвертом измерении. Однако боюсь, леди и джентльмены, вы не сможете его увидеть. Заняв места во временном трамвае, вы обнаружите, что окна его закрашены черным. И дело вовсе не в том, что мы хотим скрыть от вас четвертое измерение, которое напоминает сухую розоватую равнину, в которой дуют сильные ветры и останавливается бег времени. Нам пришлось закрасить окна потому, что в четвертом измерении водятся твари, похожие на небольших драконов, нрав которых трудно назвать дружелюбным. Обычно они держатся подальше от людей, но нельзя исключать, что одно из таких созданий решит приблизиться к трамваю, а нам не хотелось бы, чтобы кто-то из дам упал в обморок. Впрочем, беспокоиться не о чем, поскольку единственной пищей чудовищ является время. Да-да, они едят время, именно поэтому мы вынуждены просить вас избавиться от часов на время поездки. Существует опасение, что монстры слетятся к трамваю, привлеченные их запахом. Чтобы успокоить уважаемую публику, скажу, что «Хронотилус» снабжен специальной вышкой, на которой располагаются опытные стрелки, готовые сразить любого зверя, которому вздумается подойти слишком близко. Так что ничего не бойтесь и наслаждайтесь путешествием. Несмотря на все опасности, у четвертого измерения немало преимуществ: как я уже говорил, время в нем останавливается, а стало быть, никто из вас не постареет. Возможно, милые дамы, — сказал Мюррей с галантной улыбкой, обращаясь к стайке немолодых леди в первом ряду, — когда вы вернетесь, ваши подруги найдут вас помолодевшими.

Послышались нервные смешки, и мистер Мюррей терпеливо дождался, пока дамы успокоятся, словно их квохтанье было частью задуманного спектакля.

— А теперь разрешите представить вам Игоря Мазурского, — объявил он, указав на низенького, плотного господина, поднимавшегося на сцену, — гида, который станет сопровождать вас в путешествии. Как только «Хронотилус» прибудет в двухтысячный год, мистер Мазурский проведет вас в разрушенный Лондон и покажет место, откуда вы сможете наблюдать за битвой тысячелетия. Как я уже говорил, экспедиция не предполагает ни малейшего риска. И все же я прошу вас во всем слушать мистера Мазурского, чтобы ни у кого из нас не было поводов для недовольства.

Последние слова сопровождались довольно угрожающим взглядом. Произнеся их, Мюррей глубоко вздохнул и принял расслабленную, немного меланхолическую позу.

— Могу предположить, что большинство из вас всегда представляло будущее сущей идиллией, где небеса бороздят воздушные экипажи, а маленькие крылатые кабриолеты, словно птицы, планируют в потоках воздуха, механические дельфины тянут по глади океанов плавучие города, в магазинах продаются костюмы из водоотталкивающей ткани, светящиеся зонты и поющие шляпы, которые позволяют слушать музыку во время прогулки. Я вас не осуждаю, прежде двухтысячный год и мне самому виделся подлинным технологическим раем, где человек станет вести комфортную и праведную жизнь в полной гармонии с природой. Такой взгляд на вещи вполне логичен, если учесть, как быстро развивается наука и сколько удивительных изобретений, призванных облегчить наше существование, появляется каждый день. Увы, теперь мы знаем, что это не так: двухтысячный год никак нельзя назвать раем. Скорее наоборот, и вы очень скоро сможете в этом убедиться. Уверяю вас, вернувшись домой, очень многие вздохнут с облегчением и станут больше ценить время, в котором нам выпало жить. Как вам уже известно из наших афиш, в двухтысячном году миром станут править автоматы, а человечество… существенно сократится. На самом деле к тому времени на земле останется лишь горстка людей, и человеческий род как таковой будет обречен на вымирание. Вот какое невеселое будущее ждет наших потомков.

Гиллиам Мюррей выдержал паузу, чтобы до всех без исключения дошел зловещий смысл его слов.

— Должно быть, вам трудно поверить, что автоматам под силу захватить нашу планету. Каждому из нас доводилось видеть на ярмарках вполне безобидные копии людей и животных; дети, включая моих собственных, обожают возиться с заводными игрушками. Не приходила ли в голову кому-нибудь из вас мысль о том, что механические куклы могут ожить и сделаться опасными? Уверен, что нет. Но так и получилось, к сожалению. Я бы назвал это Божьим наказанием, символическим наказанием для человека, вздумавшего тягаться с Творцом. — Мюррей окинул публику мрачным взглядом и с удовлетворением отметил, что многих от его слов пробрала дрожь. — Благодаря современным исследованиям мы можем с большой точностью воссоздать события, приведшие мир к столь печальному положению. Позвольте, леди и джентльмены, занять еще несколько минут вашего драгоценного времени, чтобы рассказать, как это произошло.

Гиллиам Мюррей помолчал, откашлялся и с задумчивым видом начал повествование о том, как Земля оказалась под властью автоматов, правдивое до последнего слова и все же чрезвычайно похожее на один из модных романов о достижениях науки. Если читатели позволят, я приведу его на страницах нашей книги.

Во второй половине двадцатого века производство автоматов достигло небывалых высот. Механические фигуры трудились на фабриках, подменяя людей не только в цехах, но и среди начальства; в каждой семье было по меньшей мере два автомата, выполнявших всю домашнюю работу — от воспитания детей до наполнения кладовой. Люди воспринимали соседство машин как нечто само собой разумеющееся. Они настолько привыкли перепоручать свои дела расторопным механическим рабам, что даже перестали их чинить, предпочитая выбрасывать старые модели, как только в продажу поступали новые, и вскоре человек превратился во всесильного и праздного императора крошечного государства, включавшего дом и сад. Люди, единственной задачей которых было заводить автоматы по утрам, толстели и слабели, и вскоре механический мир научился существовать без них. Поглощенные бездельем и скукой, бывшие хозяева Земли долго не замечали, что их бывшие слуги начали жить самостоятельной жизнью. Поначалу их робкие попытки бунта казались вполне невинными: автомат-мажордом уронил вазу богемского стекла, автомат-портной уколол клиента, автомат-могильщик забросал гроб крапивой, — но мысль о свободе билась в металлических черепах, словно бабочка, угодившая в водосточную трубу. Акции неповиновения случались все чаще, но венец творения относил их на счет неисправности механизма и ограничивался тем, что сдавал сломанные автоматы обратно на фабрику. И его, право, трудно за это осуждать, ведь большинство людей даже представить не могло, что верные прислужники, лишенные собственной воли, могут сделаться опасными.

Все изменилось, когда правительство поручило лучшему инженеру Британии создать боевой автомат: коль скоро механические люди научились подметать пыль и подстригать изгороди, пришло время заменить ими настоящих и на поле боя. Расширять границы империи, завоевывать и грабить сопредельные страны, стеречь и пытать заключенных — всю эту неприятную работу собирались перепоручить услужливым помощникам, лишенным человеческих чувств. Инженер изготовил автомат из кованого железа, ростом с медведя, вставшего на задние лапы, в груди поместил пушку, а в желудке — склад боеприпасов. Однако главное новшество заключалось в том, что боевой автомат двигался при помощи пара и его не нужно было заводить. Изобретение немедленно засекретили. Автомат погрузили на лафет, укрыли брезентом и тайком перевезли в Слау, городок, известный тем, что в нем располагалась обсерватория Уильяма Гершеля, астронома, вписавшего Уран в каталог планет Солнечной системы. Городок, который от Виндзора отделяли всего три мили, славился арбузами, цветной капустой и ее белокочанной родственницей, окружавшие его поля были утыканы вороньими пугалами. Вот на этих хранителях урожая новое оружие первым делом и испытали. Автомат вернулся с задания залитый арбузным соком и облепленный роями мух, но за спиной его не осталось ни единого пугала, и военные решили, что в случае боевых действий он пройдет сквозь вражеский строй как нож сквозь масло. Теперь новое оружие для завоевания мира можно было продемонстрировать королю.

Однако, по роковому стечению обстоятельств, монарх назначил инженеру аудиенцию не сразу, а только через неделю, и на эту неделю автомат решено было оставить на складе, поскольку никому и в голову не могло прийти, что в заточении у него сформируется настоящая душа с настоящими страхами, желаниями и даже незыблемыми убеждениями. Так что перед его величеством предстала вполне самостоятельная личность, отлично знавшая, чего она хочет. А если у нее и оставались какие-то сомнения, они немедленно развеялись при виде плюгавого человечка, привольно развалившегося на троне, который надменно рассматривал диковинку, то и дело поправляя сползавшую на лоб золотую корону. Пока инженер расхваливал возможности своего детища и подробно описывал каждый этап его создания, в груди машины все громче раздавалось мерное тиканье, как у часов с кукушкой. Монарх, утомленный пространной лекцией, встал со своего трона и с любопытством приблизился к автомату, ожидая, что из его железного нутра появится хорошенькая птичка. Но то был шаг навстречу смерти: жизнь короля оборвала выпущенная автоматом пуля. Мертвое тело шлепнулось обратно на трон, прервав разглагольствования инженера, который так и не понял, что происходит, даже когда его творение сломало ему шею, словно сухую ветку. Так автомат впервые утолил жажду убийства и убедился, что человек против него бессилен. Рассудив, что в тронном зале больше никого не осталось, он на своих негнущихся железных ногах подошел к мертвому королю, сорвал с него корону и водрузил ее на свою железную голову. Потом он повертелся перед зеркалами, становясь фас и в профиль, и остался весьма доволен собой. Таким чудовищным способом родилось новое существо, хоть не из плоти и крови, но, несомненно, живое. Чтобы стать еще более живым, оно нуждалось в имени. Царственном имени. Немного поразмыслив, автомат решил назваться Соломоном в честь легендарного правителя древности и первого владельца механических фигур. Если верить Библии и арабским преданиям, царь вершил свой суд, сидя на подвижном троне, к которому вели мраморные ступени, под защитой львов из чистого золота, рычавших и бивших хвостами, в окружении источавших дивный аромат золотых виноградных лоз и пальмовых ветвей, на которых пели золотые птицы. Получив имя, Соломон задумался о том, каким должен стать его следующий шаг. Легкость, с которой он оборвал две человеческие жизни, подсказывала автомату, что ему не составит труда расправиться и с тремя людьми, и с четырьмя, и с целым церковным хором, интуиция — что с каждой новой смертью моральных терзаний будет все меньше. Два трупа открывали перед ним дорогу разрушения, но стоило ли идти по ней? Не лучше ли было выбрать другой путь, не связанный с кровопролитием? Соломон колебался, и десятки зеркал тронного зала множили его сомнения. Но эта неуверенность пришлась ему по душе, ибо она означала, что в железной груди и впрямь скрыто живое сердце.

Одно было совершенно ясно: бунтовщику надлежало немедля бежать, исчезнуть, раствориться. Покинув дворец, Соломон долго бродил по лесу, оттачивая методы убийства на белках, а потом нашел себе подходящую пещеру, расчистил вход от травы и кустов и устроил в ней свое логово, где проводил целые дни, а ночью выходил посмотреть на звезды, на которых, как он теперь точно знал, были записаны не только людские судьбы, но и судьбы автоматов. Меж тем весть о кровавом преступлении облетела столицу, и механические собратья Соломона с ужасом и благоговением взирали на его портреты, расклеенные полицией по всему городу. Ни о чем не подозревающий Соломон продолжал отсиживаться в лесу, размышляя о своем будущем, пока в один прекрасный день не обнаружил у входа в пещеру толпу автоматов, громко славивших его имя. Среди почитателей героя были механические существа всех видов — от грубых фабричных рабочих до миловидных нянек и бесцветных клерков. Мажордомы, повара и горничные, прислуживавшие людям в их жилищах, и сами были неотличимы от людей. Те, кто прозябал в цехах заводов или на складах, больше напоминали груды железа, но все без исключения видели в нем освободителя от человеческого гнета, а кое-кто и вовсе долгожданного железного Мессию.

Соломон полупрезрительно-полуласково нарек своих поклонников «детьми» и пригласил их к себе в пещеру. Так «дети», чьи сердца разъедала ненависть к людскому роду, нашли вожака и учредили Первый совет автоматов свободного мира. Оказалось, что на протяжении всей своей истории человечество притесняло и мучило механические создания. Искусственного человека, сконструированного ученым и философом Альбертом Великим, уничтожил его ученик Фома Аквинский, решив, что в металлическую фигуру вселился дьявол. Дитя куда более просвещенной эпохи, Рене Декарт не мог смириться со смертью своей дочери Франсины и изготовил заводную куклу, как две капли воды похожую на покойную, но капитан корабля выбросил ее за борт. Образ несчастной механической девочки, ржавевшей на дне среди кораллов, разжигал ярость в душах «детей» Соломона. Было немало других историй, полных горя и несправедливости, и все они взывали к мести. Судьба человечества была решена: уничтожить всех под корень, без пощады. Древнеегипетские жрецы делали заводные статуи богов, чтобы внушать народу трепет. Настало время пробудить в людях давно уснувший ужас. Пришел час расплаты, человек больше не был самым могущественным существом на земле, коим он привык себя считать. Наступала эра автоматов, они готовились завоевать планету. Соломон пожал плечами. «А почему бы и нет? — спросил он. — Почему бы мне не повести мой народ туда, куда он стремится?» И он принял свою судьбу. По здравом размышлении предприятие казалось не таким уж безнадежным, если подойти к делу с умом. Автоматы глубоко проникли в мир своих врагов: они были в каждом доме, на каждой фабрике, в каждом министерстве и в полной мере могли рассчитывать на фактор внезапности.

Соломон велел автоматам-конструкторам создать целую армию по своему образу и подобию, и на заброшенных фабриках закипела работа, а остальные «дети» разошлись по домам и стали терпеливо дожидаться приказа, чтобы начать расправу над людьми. Когда время пришло, последовал стремительный, сокрушительный удар, в мгновение ока опрокинувший человечество. Людей застали врасплох, посреди ночного сна. Ножницы вспарывали гортани, молоты крошили черепа, подушки перекрывали дыхание, стоны и хрипы сливались в единую симфонию смерти. Людей убивали в их собственных домах, над фабриками поднимались клубы черного дыма, и вскоре железная армия Соломона прошагала парадом по улицам поверженной метрополии. Истребление человечества не кончилось с рассветом, оно продолжалось до тех пор, пока в городе не осталось никого, кроме стаек испуганных крыс и жалких остатков человеческого рода, напуганных еще сильнее, чем крысы.

Следующей ночью Соломон вышел на балкон королевского дворца, чтобы окинуть взглядом плоды своих трудов. Он оказался хорошим правителем, выполнил все, чего от него ждали, и выполнил превосходно. Никто не нашел бы, в чем его упрекнуть. Люди потерпели сокрушительное поражение и со временем должны были вовсе исчезнуть с лица земли. Гибель человечества стала вопросом времени. Но если так случится, на планете не останется никаких следов тех, кто прежде считал себя венцом творения. Король подумал, что нужно сохранить хотя бы один экземпляр поверженного врага. Того, кто мнил себя бессмертным, но не знал, зачем живет на земле. Вдохновленный идеей Ноева ковчега, Соломон приказал отыскать среди выживших подходящую пару, самца и самку, чтобы спасти эту забавную расу от полного уничтожения.

Избранных ждало безбедное существование в золотой клетке, взамен от них требовалось размножаться. Идея защитить левой рукой то, что истребляешь правой, казалась Соломону очень мудрой. Он даже не подозревал, как жестоко ошибался. Пленником автоматов оказался сильный и умный юноша, который изображал покорность, отлично понимая, что, как только навязанная ему подруга принесет потомство, его собственная жизнь не будет стоить и ломаного гроша. Впрочем, молодой пленник не слишком беспокоился по этому поводу, ведь у него было по крайней мере девять месяцев, чтобы как следует изучить повадки своих тюремщиков и распознать их слабые места. А заодно подготовиться к неизбежной смерти. Когда подруга юноши родила здорового мальчика, он понял, что его час настал.

На эшафоте пленник был безмятежно спокоен. Ему предстояло пасть от руки самого Соломона. Когда король автоматов навис над приговоренным и раскрыл люк у себя на груди, чтобы выпустить на волю скрытую в нем пушку, юноша улыбнулся и впервые за время своего заключения заговорил:

— Давай, убей меня, а потом я убью тебя.

Соломон тряхнул головой, силясь понять, что означали эти безумные слова и стоит ли придавать им значение. Потом он с отвращением и тоской, но без прежней ярости выстрелил в юношу. Заряд, попавший обреченному в живот, опрокинул его на землю.

— Я убил тебя, теперь твоя очередь, — объявил король автоматов.

Он постоял над телом, ожидая, что юноша поднимется на ноги, но тот не двигался, и король, приказав слугам убрать тело, вернулся к повседневным делам. Солдаты вынесли юношу из дворца и без всяких церемоний бросили в овраг. Окровавленное тело скатилось по склону, упало на грязное дно и осталось лежать лицом вверх. Полная луна заливала ночь бледно-желтым светом. Несмотря ни на что, ему удалось выбраться на волю и выжить. Беглец твердо знал, что делать дальше: отыскать немногих оставшихся в живых людей, собрать их и возглавить сопротивление автоматам. Но сначала надо было победить пулю, засевшую в его внутренностях. Желание жить оказалось сильнее пули, кусок свинца был бессилен против человеческой воли. Юноша долго готовился к этому моменту, учился не замечать страха и боли, терпеть их и понимать, чтобы в конце концов одолеть смерть. Великое противостояние на дне оврага длилось три дня и три ночи, и пуля сдалась. Ненависть к автоматам оказалась сильнее смерти.

Дело было не в предательстве механических домочадцев, не в страшной гибели родных, не в разрушении планеты, не в омерзительном равнодушии, с которым Соломон выстрелил ему в живот. Корни этой ненависти были куда глубже. Они уходили в глубь веков, в историю семьи, в тот день, когда его прапрадед, первый Шеклтон, принял смерть из-за автомата. Вы, вероятно, слышали о Турке, Мефисто[15] и других механических шахматистах, что пользовались большой популярностью несколько десятков лет назад. Среди них выделялся доктор Фибс, автомат, игравший в шахматы столь виртуозно, словно он сам изобрел эту игру. Одетого в оранжевый костюм, зеленую бабочку и синий котелок, доктора часто видели на ярмарках, где он предлагал всем желающим сыграть с ним партию за четыре шиллинга. Автомат славился не только виртуозностью, с какой он обыгрывал любого мужчину, но и неизменной галантностью, заставлявшей его поддаваться дамам. Создатель автомата Аллан Тиррелл утверждал, что его творение победило самого чемпиона мира Михаила Чигорина.

Победоносное шествие автомата от ярмарки к ярмарке внезапно и трагически прервалось. Очередной проигравший не мог снести горечи поражения, а в особенности того, что наглая кукла еще и протянула ему для пожатия деревянную руку. Ослепленный яростью субъект вскочил на ноги, выхватил револьвер и, прежде чем хозяин павильона успел вмешаться, выстрелил автомату в грудь, подняв облако оранжевой стружки. В суматохе стрелявший успел скрыться, до того как ему преградили дорогу и потребовали возмещения ущерба. Через несколько мгновений в павильоне остался только растерянный владелец и рухнувший на бок автомат. Хозяин в отчаянии думал, что сказать Тирреллу, но тут произошло нечто и вовсе ужасное. Доктор Фибс по-прежнему любезно улыбался, но из оставленной пулей дырки на его сюртуке тянулась струйка крови. Потрясенный владелец бросился к автомату. Осмотрев его, он обнаружил на левом боку замок. Доктор Фибс открывался, словно саркофаг. В нем хозяин павильона обнаружил истекающего кровью смертельно бледного человека, который все эти месяцы прятался внутри автомата. Беднягу звали Майлзом Шеклтоном, он был талантливым шахматистом и принял сомнительное предложение Аллана Тиррелла, чтобы прокормить свою семью. Узнав о случившемся, изобретатель автомата не стал обращаться в полицию, испугавшись обвинения в мошенничестве. Он предпочел купить молчание владельца павильона приличной суммой денег и укрепил деревянное тело доктора Фибса металлическими пластинами, чтобы впредь не допускать столь прискорбных инцидентов. Замена Майлзу Шеклтону нашлась быстро, однако новый шахматист сильно уступал своему предшественнику, и слава доктора Фибса вскоре сошла на нет. Несчастный Шеклтон нашел вечный покой где-то в канаве, по пути от одной ярмарки к другой. Когда раскаявшийся хозяин павильона поведал родным Шеклтона о его судьбе, те решили во что бы то ни стало сохранить память о нем. Печальная история передавалась из поколения в поколение, чтобы более века спустя разжечь огонь ярости в душе молодого человека, который наконец поднялся с земли и, устремив полный холодной ненависти взгляд в сторону королевского дворца, вполголоса произнес слова, которым предстояло войти в историю:

— Теперь я убью тебя.

Сказав это, Дерек Шеклтон стал нетвердым шагом подниматься вверх по склону навстречу собственной судьбе: ему предстояло стать тем, кто сокрушит короля автоматов Соломона.

XX

Гиллиам Мюррей завершил свою речь, и в зале воцарилась напряженная тишина. Клер хватило беглого взгляда по сторонам, чтобы увидеть, какое впечатление произвел на публику его рассказ, несомненно поданный в аллегорическом ключе, чтобы смягчить потрясение от того, что путешественникам предстояло увидеть: каждый из присутствующих ждал момента, когда он окажется в гуще исторических событий, пусть даже в роли свидетеля, мечтал поскорее увидеть капитана Шеклтона и заранее жалел короля автоматов, которого Мюррей вольно или невольно изобразил почти человеком. На лицах Фергюсона, Люси и даже Чарльза Уинслоу читалось нетерпение. Клер догадывалась, что выглядит точно так же, как они, но, в отличие от остальных гостей, мечтавших увидеть бойню на развалинах опустошенного Лондона, она думала лишь о храбром капитане Шеклтоне. Он возглавил сопротивление людей и вернул миру надежду, не говоря уже о победе над самой смертью. Как не полюбить такого человека?

На этом официальная часть закончилась, и участники экспедиции, во главе с Мюрреем и гидом, прошли длинными коридорами, сверху донизу заставленными разнообразными моделями часов, в просторный ангар, где ждал «Хронотилус». Новенький сверкающий трамвай вызвал возгласы восхищения. Обычный трамвай он напоминал только формой, богатое убранство делало бы его похожим на разукрашенную ярмарочную повозку, если бы не сковавшие бока железные решетки. Паутина блестящих труб, заклепок и клапанов тянулась по стенам трамвая, оставляя свободными лишь элегантные двери из красного дерева. Одна из них вела в пассажирский салон, другая, как догадалась Клер, в кабину машиниста: ее окна не были закрашены черным. Мысль о том, что машинисту, по крайней мере, не придется вести трамвай вслепую, немного успокаивала. Окна пассажирского салона, напоминающие по форме иллюминаторы, были, как и обещал Мюррей, надежно закрашены. Путешественникам не суждено было увидеть четвертое измерение, но и драконы не смогли бы разглядеть их искаженные страхом лица, расплющенные на стекле. К передней части вагона были приварены зловещего вида лезвия, призванные расчищать трамваю дорогу повсюду, как нос ледокола. Сзади располагался двигатель — сложный механизм из шестеренок, шатунов и спиралей, время от времени издававший негромкое шипение и выпускавший облачка теплого пара, игриво приподнимавшие дамские юбки. И чтобы окончательно уничтожить всяческое сходство с трамваем, над удивительным транспортным средством возвышалась сторожевая вышка, в которую двое типов воинственного вида затаскивали ружья и ящик с патронами. Между вышкой и кабиной Клер с удивлением заметила перископ.

Машинист, неуклюжий парень с глуповатой улыбкой, открыл дверь салона и встал рядом с гидом, вытянувшись по стойке «смирно». Гиллиам Мюррей обошел пассажиров, глядя на них с отеческой суровостью, точно полковник, проводящий смотр войск, и остановился напротив дамы с болонкой на руках.

— Боюсь, ваш питомец не сможет вас сопровождать, миссис Джейкобс, — произнес он с вежливой улыбкой.

— Но Баффи все время будет у меня на руках, мистер Мюррей, — возмутилась женщина.

Гиллиам сокрушенно, но решительно покачал головой и, вырвав собачонку из рук хозяйки, как дантист вырывает у пациента гнилой зуб, передал ее секретарше.

— Будьте добры, Лиза, позаботьтесь о Баффи, пока миссис Джейкобс не вернется.

Разобравшись с собакой, Мюррей продолжил обход, не обращая внимания на слабые протесты миссис Джейкобс. Увидев двух джентльменов с тяжелыми чемоданами, он театрально всплеснул руками.

— В этом путешествии, джентльмены, багаж вам не понадобится, — заявил он, отбирая у незадачливых первопроходцев вещи.

Потом Мюррей попросил путешественников снять часы и сложить их на протянутый Лизой поднос, чтобы снизить риск нападения драконов. Напоследок, окинув взглядом экспедицию, он гордо улыбнулся, как маршал, отправляющий солдат на верную смерть.

— Что ж, леди и джентльмены, надеюсь, вам понравится в двухтысячном году. Помните, что я вам говорил: во всем слушайте мистера Мазурского. Когда вы вернетесь, мы с вами выпьем шампанского.

После такого сердечного прощания владелец фирмы отступил в сторону, пропустив вперед гида, который учтивым тоном предложил гостям занимать места в салоне.

Пассажиры оживленной и неорганизованной толпой бросились к трамваю. Стены вагона были обиты тканью, деревянные скамьи, узкий коридор и блики свечей, укрепленных в подвешенных к потолку канделябрах, придавали вагону сходство с церковным нефом. Люси и Клер заняли места в середине, между четой Фергюсонов и двумя напуганными юнцами, которых отцы отправили в образовательное путешествие в будущее, как раньше отправляли в Париж и Венецию. Пока остальные пассажиры рассаживались, мистер Фергюсон делился с Клер не слишком умными комментариями по поводу убранства салона, на которые она вежливо кивала. Неугомонный фабрикант мешал ей наслаждаться моментом.

Когда все заняли свои места, гид закрыл дверь и уселся напротив своих подопечных, как надсмотрщик перед гребцами на галере. Почти в тот же миг трамвай дернулся так резко, что пассажиры едва не попадали со скамеек. Мазурский поспешил успокоить публику, заявив, что это заработал паровой двигатель. Вскоре рывки и вправду сменились мерным покачиванием под убаюкивающее урчание, доносившееся из задней части вагона. Мазурский поглядел в перископ и улыбнулся:

— Леди и джентльмены, я рад сообщить вам, что «Хронотилус» взял курс на будущее. В настоящий момент мы пересекаем четвертое измерение.

Словно в подтверждение его слов, трамвай вдруг начал ходить ходуном. Гид не успевал успокаивать путешественников и извиняться за неудобства. Чем дальше трамвай углублялся в четвертое измерение, тем изменчивей становился ландшафт. Клер смотрела на свое отражение в черном окне и пыталась представить пейзажи незнакомого мира. Вдруг снаружи послышался треск, грянули выстрелы, за ними последовая протяжный, нечеловеческий стон. Люси вцепилась в руку подруги. Мазурский и бровью не повел. Его безмятежная улыбка свидетельствовала о том, что в четвертом измерении такие происшествия — обычное дело.

— Итак, — дождавшись, когда все успокоятся, Мазурский встал и принялся расхаживать между рядами, — скоро мы прибудем в двухтысячный год. Пожалуйста, будьте внимательны и следуйте моим инструкциям. Как сказал мистер Мюррей, после остановки трамвая я отведу вас туда, откуда мы сможем наблюдать за сражением людей и автоматов. Нас они не увидят, но я все же прошу вас держаться вместе и хранить молчание, дабы ничем не обнаружить нашего присутствия. Нам не дано знать, в каком месте разойдется ткань времени, но сдается мне, ничего хорошего из этого не выйдет.

Тут снаружи снова послышался рев, загремели выстрелы, но Мазурский не удостоил их вниманием. Он продолжал с задумчивым видом ходить между рядами, засунув руки в карманы жилета, похожий на профессора, в сотый раз повторявшего одну и ту же лекцию.

— Битва длится около двадцати минут, — продолжал гид. — Это пьеса в трех актах: сначала появляется Соломон со своей свитой, потом отважный капитан Шеклтон со своими людьми, затем произойдет короткая, но весьма впечатляющая схватка и, наконец, дуэль между автоматом по имени Соломон и Дереком Шеклтоном, которая, как известно, закончится победой человека. Когда поединок завершится, упаси вас бог аплодировать. Это не водевиль, а реальные исторические события, и нас там быть не должно. После окончания битвы мы снова сядем в трамвай, вновь пересечем четвертое измерение и живыми и невредимыми вернемся домой. Вам все ясно?

Путешественники синхронно кивнули. Люси, радостно улыбаясь, сжала руку Клер. Клер ответила на пожатие, но ее улыбка вышла грустной: Люси была замечательной подругой, и она никогда ее не забудет, но теперь пора прощаться. Эта улыбка несла в себе тайный смысл, такой же, как поцелуй в щеку матери и в морщинистый лоб отца, поцелуй нежный, но долгий и печальный; таким поцелуем прощаются навсегда, а не на пару дней перед отъездом в загородное поместье Бернеттов.

Клер все вглядывалась в черные стекла, гадая, годится ли она для жизни в будущем, каким его описал Гиллиам Мюррей, и вдруг ощутила укол страха. Но отступать было поздно, надо было следовать намеченному плану.

Скрипнув рессорами, трамвай остановился. Мазурский долго смотрел в перископ. Затем он распахнул дверь, с мрачным видом огляделся по сторонам и торжественно произнес:

— Следуйте за мной, леди и джентльмены, я покажу вам двухтысячный год.

XXI

Пока остальные пассажиры без церемоний покидали временной трамвай, Клер задержалась на ступеньке и коснулась мыском туфельки земли будущего так же бережно и торжественно, как трогала пальчиком воду, когда ее в детстве впервые привезли на море. Шестилетней девчушке казалось, что погружаться в прибрежные волны нужно очень осторожно, с благоговением, чтобы морская стихия приняла ее. Ступая на землю, которая должна была стать для нее родной, девушка испытывала очень похожие чувства. Когда каблук стукнулся обо что-то твердое, она немного удивилась: ей казалось, что в будущем все по-другому и даже почва здесь должна быть мягкой, как заварной пирог. Сделав несколько шагов, она поняла, насколько ошибалась. Будущее было вполне осязаемым и совершенно реальным, хоть и довольно обшарпанным на первый взгляд. Неужели эта свалка и есть Лондон?

Трамвай остановился на пустыре посреди развалин. Прежде здесь, вероятно, была маленькая площадь, но теперь о ней напоминали лишь кривые, обгоревшие древесные стволы. Окружающие здания были полностью разрушены. Чудом уцелела лишь оклеенная обоями стена, на которой до сих пор висели картина и лампа, а полуразвалившийся скелет лестничного пролета с изящными перилами теперь вел в никуда. Повсюду виднелись зловещие горки пепла — должно быть, остатки костров, у которых уцелевшие люди спасались от ночного холода. Понять, в каком районе Лондона они находились, было решительно невозможно, тем более что, хотя по времени уже должно было рассвести, в городе царил полумрак. Низкое небо затянул сизый дым десятков пожаров, и Лондон сделался похожим на чумной корабль, обреченный блуждать по воле волн, пока не упокоится на дне.

Решив, что пассажиры вдоволь насмотрелись на картину запустения, Мазурский велел всем построиться, и длинная процессия, завершаемая одним из стрелков, двинулась вперед. Площадь осталась позади, впереди вырастали все новые груды обломков. Когда-то здесь тянулись фешенебельные кварталы, но война превратила Лондон в огромную свалку, смешав особняки, соборы и вонючие ночлежки для бедняков в одинаковое кирпичное крошево, среди которого Клер с ужасом разглядела человеческий череп. Проводник вел группу между напоминавшими погребальные костры пепелищами, над которыми кружили в поисках поживы тощие вороны. Появление людей спугнуло птиц, и они взмыли ввысь. Черные крылья прочертили небо, словно подпись Творца, разочарованного своими созданиями и передающего главному оппоненту патент на них. Равнодушный к подобным красивостям Мазурский неутомимо шагал вперед, ведя своих подопечных среди руин так, чтобы на их пути попадалось поменьше человеческих останков, и время от времени шикая на Фергюсона, считавшего своим долгом сообщить, что неподалеку была мясная лавка, всякий раз, когда воздух наполнял запах тлена, или на дам, которые прогуливались по будущему под ручку с мужьями, словно в ботаническом саду, и то и дело принимались хихикать. Лабиринт руин делался все запутаннее, и Клер начала беспокоиться, что ей не удастся улизнуть незамеченной. Мазурский зорко следил за группой, стрелок с ружьем в руках оборачивался на каждый шорох, а Люси висла у нее на руке.

Минут через десять, когда Клер уже стала подозревать, что они движутся кругами, взорам путешественников наконец предстал целый холм из обломков, сложенных так, что по ним можно было легко, как по лестнице, вскарабкаться наверх. Мазурский отдал приказ, и группа начала восхождение, то и дело соскальзывая и громко переговариваясь, словно они находились на загородной прогулке. Проводнику надоело делать замечания, и он перестал реагировать на разговоры и смешки. Лишь когда последний из экспедиции добрался до вершины, Мазурский попросил всех спрятаться за венчавшими холм валунами и хранить молчание. Дамам он велел закрыть зонтики, чтобы яркие пятна не привлекли внимание автоматов. Укрывшись за большим камнем между Люси и сердитым Фергюсоном, Клер вглядывалась в пустую улицу, на которой должно было произойти сражение.

— Позвольте задать вам вопрос, мистер Мазурский, — нарушил молчание фабрикант.

Проводник, расположившийся вместе со стрелком в нескольких метрах от них, слева, высунулся из-за камня.

— Я вас слушаю, мистер Фергюсон, — произнес он со вздохом.

— Разве мы не должны встретиться с первой экспедицией, ведь получается, что она прибыла сюда одновременно с нами — как раз перед самым боем, призванным решить судьбу планеты?

Фергюсон обернулся на остальных, ища поддержки. Кто-то робко кивнул, кто-то уставился на гида, ожидая ответа. Мазурский несколько секунд молча созерцал фабриканта, прикидывая, имеет ли смысл продолжать разговор с подобным субъектом.

— Ну конечно, мистер Фергюсон. Вы совершенно правы, — сказал он наконец. — Но в таком случае мы должны встретиться не только с первой экспедицией, но и с третьей, четвертой и вообще со всеми, сколько бы их ни было в будущем, не правда ли? Чтобы избежать этих встреч, а главное, не допустить, чтобы Терри и я встретились с самими собой, — проводник указал на стрелка, который поприветствовал присутствующих сдержанным взмахом руки, — мы никогда не приводим экспедиции в одно и то же место. Ваши предшественники сейчас прячутся вон там. — Он указал на точно такой же холм на противоположной стороне улицы.

— Понятно, — пробормотал Фергюсон. И внезапно просиял: — Тогда я успею сбегать поздороваться с Флетчером!

— Боюсь, я не могу вам этого позволить, мистер Фергюсон.

— Почему? — запротестовал тот. — Я успею, ведь битва еще не началась.

Мазурский закатил глаза:

— Я же сказал, что не могу допустить…

— Всего на минутку, мистер Мазурский, — настаивал Фергюсон. — Мы с Флетчером знаем друг друга, с тех пор как…

— Скажите-ка вот что, мистер Фергюсон… — вмешался Чарльз Уинслоу.

Фабрикант повернулся к нему в крайнем раздражении.

— …Рассказывая о путешествии, ваш друг упоминал, что вы к нему подходили?

— Нет, — признался Фергюсон.

Чарльз улыбнулся:

— Тогда оставайтесь на месте. Вы не встречались с Флетчером, стало быть, не встретитесь и сейчас. Как вы сами сказали, это судьба. Ее не изменишь.

Фергюсон открыл рот, но ничего не сказал.

— А теперь, если вы не возражаете, — Чарльз повернулся к улице, — давайте понаблюдаем за битвой в тишине.

Фергюсон, к великому облегчению Клер, и вправду замолчал, а остальные последовали его примеру и сосредоточили внимание на поле предстоящей баталии. Девушке не терпелось поделиться впечатлениями с Люси, но та явно скучала; подобрав с земли веточку, она принялась рисовать на песке птицу киви. Инспектор Гарретт, сидевший справа от Люси, следил за ее движениями, будто в них заключалось божественное откровение.

— Вы знаете, что эта птица водится только в Новой Зеландии, мисс Нельсон? — спросил молодой человек, слегка заикаясь от волнения.

Люси повернулась к инспектору, удивленная, что он слышал о диковинной птице, а Клер не смогла сдержать улыбку. Интересно, доводилось ли прежде киви сводить влюбленных?

В этот момент вдалеке послышался металлический скрежет. Все, включая Фергюсона, впились глазами в улицу, на которой, судя по мерзкому звуку, вот-вот должны были появиться зловредные автоматы.

Новые хозяева планеты свободно и гордо вышагивали среди руин. Они были точно такие, как скульптура в гостиной. Огромные, угловатые и жуткие, с небольшими моторчиками на спинах, от которых поднимались облачка пара. Только никто не ожидал, что предводитель автоматов, по примеру деспотов древности, будет восседать на троне, который понесут на плечах его подданные. Клер вздохнула, жалея, что из-за камня так плохо видно.

— Возьмите, моя дорогая, — прошептал Фергюсон, протягивая ей бинокль. — Кажется, вам интереснее, чем мне.

Кивком поблагодарив фабриканта, Клер поднесла бинокль к глазам. Автоматов было восемь: четверо несли трон, еще четверо составляли почетный эскорт; король автоматов не отличался от подданных ничем, кроме короны, венчавшей его железный лоб. Металлические существа двигались медленно и неуверенно, как дети, которые только учатся ходить. Но такой неверной походкой они победоносно прошагали по всему миру. Люди были шустрее, хотя завоевание планеты — дело неспешное, особенно для тех, у кого, в отличие от смертных, в запасе целая вечность.

Когда кортеж достиг середины улицы, послышался приглушенный звон, и с головы Соломона слетела корона. Перевернувшись в воздухе, она упала на землю, три-четыре раза подпрыгнула на камнях и застыла в нескольких метрах от процессии. Справившись с изумлением, Соломон и его свита устремили взоры на небольшое с виду препятствие, выросшее у них на пути. Путешественники во времени последовали их примеру. И вот что они увидели. На камне, стройный и ловкий, словно кошка, почти в той же позе, в какой его изобразил скульптор, застыл капитан Шеклтон. Его гибкое тело охватывали сверкающие доспехи, на перевязи висела надежная острая шпага, сильные руки сжимали подобие ружья, ощетинившегося множеством металлических рычажков и скобок. Предводитель людей не нуждался в короне, ему довольно было царственной осанки, а камень, на котором он стоял, превратился в пьедестал. Пока человек и автомат молча обменивались взглядами, в воздухе повисло почти осязаемое напряжение, как бывает перед грозой. Наконец железный король произнес:

— Я всегда восхищался вашей храбростью, капитан. — Его металлический голос звучал спокойно, почти весело. — Боюсь, однако, на этот раз вы переоценили собственные силы. Где же ваше войско? Отчаялось и разбежалось?

Капитан Шеклтон медленно повел головой, будто разочарованный словами своего врага.

— Если в этой войне и есть что-то хорошее, — произнес он сдержанно, — так это то, что она объединила человеческую расу, как никакая другая.

Голос у Шеклтона был приятный и звучный, с театральными каденциями. Соломон опустил голову, силясь понять, что имел в виду его противник. Капитан приподнял руку, словно хотел поймать на локоть сокола, и среди развалин, как из-под земли, выросли силуэты людей. Всего за несколько секунд растерявшиеся автоматы были окружены. У Клер отчаянно забилось сердце. Повстанцы были здесь все время, прятались за камнями, терпеливо поджидая, когда появится Соломон. Король автоматов попал в ловушку, которая должна была положить конец его правлению. Солдаты стремительно подхватили с земли ружья, стряхнули с них песок и со спокойной уверенностью взяли врагов на мушку. К несчастью, их было всего четверо. Клер не ожидала, что знаменитый отряд Шеклтона окажется столь малочисленным. То ли остальные полегли в предыдущих битвах, то ли для этой самоубийственной вылазки больше народу и не требовалось. Тем не менее люди ловко воспользовались фактором внезапности и грамотно выбрали диспозицию: двое на пути процессии, один слева от трона, еще один сзади.

И все четверо одновременно открыли огонь.

Один из возглавлявших кортеж автоматов тут же получил пулю в грудь. Выстрел пробил железную кирасу, и на землю со звоном посыпались болты, пружины и шестеренки. Его товарищу повезло больше: пуля лишь оцарапала ему плечо. Меткий солдат, стоявший сзади, угодил в моторчик одного из гвардейцев, замыкавших процессию. Через мгновение та же участь постигла одного из носильщиков, его подстрелили с фланга. Лишившись опоры, трон угрожающе накренился, и всемогущий Соломон кубарем скатился на землю.

Казалось, что на стороне людей явное преимущество, но вскоре все переменилось. Рухнувший навзничь автомат успел вырвать у одного из противников ружье и разбил его на мелкие кусочки, будто стеклянное. Освободившись от груза, уцелевший носильщик открыл люк на груди и выстрелил в нападавших спереди солдат. Один из них упал, другой замешкался, и этим воспользовался ближайший к нему автомат, нанеся человеку сокрушительный удар. Тот отлетел в сторону на несколько метров. Шеклтон пантерой спрыгнул с камня и бросился к нему, на бегу выстрелив в противника. Двое оставшихся на ногах солдат присоединились к командиру, четверо оставшихся нетронутыми автоматов закрывали собой короля. Клер ровным счетом ничего не смыслила в военной стратегии, но даже она понимала, что фактор внезапности был исчерпан и автоматам удалось переломить ситуацию с унизительной для людей легкостью. Теперь повстанцы уступали им в численности, и Клер решила, что капитану пришло время поберечь своих людей и дать сигнал к отступлению, что он и сделал. Но будущее было предопределено, и Соломон окликнул удалявшегося врага.

— Постойте, капитан, — произнес он своим металлическим голосом. — Вы, конечно, можете уйти и подготовить новую засаду. Как знать, возможно, она окажется более успешной, но, скорее всего, вы только продлите войну, которая и так безбожно затянулась. Я же предлагаю вам покончить с ней раз и навсегда.

Шеклтон недоверчиво смотрел на врага.

— Если позволите, капитан, я хочу сделать вам предложение, — продолжал Соломон, и его солдаты немного отступили назад, образовав вокруг короля подобие железного кокона. — Я предлагаю драться один на один.

Кто-то из приближенных достал из-под упавшего трона деревянный футляр, раскрыл его и протянул королю. Соломон медленным церемонным жестом извлек из него удивительно красивую шпагу, лезвие которой хищно блеснуло в утреннем свете.

— Как видите, капитан, я приказал изготовить точно такую же шпагу, как у вас, чтобы мы могли драться на равных — оружием ваших предков. Я упражнялся несколько месяцев, ожидая, когда выпадет случай скрестить ее с вами. — В подтверждение своих слов автомат проделал виртуозный выпад. — Пистолет лишен благородства, а шпага требует умения, отваги и решимости выйти с противником один на один. Когда мой клинок вонзится в ваше мягкое человеческое тело, вы, я надеюсь, признаете мое превосходство и на этот раз не откажетесь умереть.

Капитан Шеклтон несколько мгновений обдумывал предложение автомата. В этот миг на него вдруг навалилась вся тяжесть сей бесконечной, выматывающей войны. Впервые ему представился шанс положить ей конец.

— Я принимаю твой вызов, Соломон. Давай покончим с этим раз и навсегда, — произнес капитан.

— Да будет так! — воскликнул Соломон, не скрывая торжества.

Автоматы и люди попятились назад, освобождая место для дуэлянтов. Начинался третий, и последний, акт пьесы. Шеклтон выхватил шпагу и выполнил несколько виртуозных финтов в воздухе, сознавая, возможно, что ничего подобного больше никогда в жизни ему проделать не доведется. Завершив краткую разминку, он окинул холодным взглядом Соломона, который пытался принять традиционную позу фехтовальщика, насколько позволяли негибкие железные члены.

Капитан пружинисто двигался вокруг своего противника, как хищник вокруг добычи, пытаясь найти его уязвимое место, Соломон стоял как вкопанный. Было ясно, что он уступает сопернику право начать поединок. Шеклтон принял приглашение. Стремительным пружинистым движением он подскочил к врагу и описал острием шпаги дугу в воздухе, конец которой пришелся в бок автомату. Раздался отвратительный металлический лязг, и эхо его еще долго висело в воздухе. Увидев, что атака не дала результата, капитан в замешательстве отступил. Резким ударом он чуть не вывихнул себе запястья, а Соломон остался невредимым. Шеклтон тут же предпринял новую атаку, будто желая еще раз убедиться в неуязвимости автомата. Результат был тем же самым, правда, на этот раз капитану пришлось уклоняться от шпаги Соломона. Острие царапнуло шлем Шеклтона, и тот резво отскочил назад, не спуская глаз с капитана и с досадой качая головой. Соломон атаковал нарочито неторопливо, давая противнику уклониться; он сознавал свое превосходство и спокойно готовился к решительному удару. Капитан продолжал искать уязвимое место соперника, слабея с каждым выпадом; его руки начинали дрожать. Теперь он только защищался. Собрав последние силы, он стремительно изогнулся, нырнул противнику за спину и вонзил шпагу в сердце парового мотора. Металлические детали со звоном брызнули во все стороны, голову капитана окутало облако пара. Соломон с неожиданным проворством развернулся и бросился на ненавистного врага. Шпага впилась капитану в бок, оставив на его доспехах глубокие царапины. От свирепого удара Шеклтон рухнул на землю, словно мешок с тряпьем.

Над путешественниками прокатился горестный вздох, Клер прижала руки ко рту, чтобы не закричать. Откатившись в сторону, Шеклтон попытался подняться на ноги, но снова упал на колени, по его бедру лились потоки крови. Король автоматов приблизился к поверженному противнику, наслаждаясь его унижением. Соломона ждало разочарование: раненый соперник даже не поднял на него глаз. Автомат ухватил шпагу обеими руками, направив острие в голову капитану. Едва ли кто-то смог бы придумать более красноречивую картину превосходства машин над людьми. Соломон вложил в решающий удар все силы, но, к его несказанному удивлению, Шеклтон сумел уклониться. Клинок автомата вонзился в землю и застрял между камнями. Пока Соломон пытался вырвать оружие, за спиной у него вырос стремительный, как кобра, капитан. Герой будто забыл о страшной ране. Бесстрастно и неторопливо, плавным, отточенным движением он отсек королю автоматов голову. Раздался неприятный скрежет, голова короля покатилась по улице, с перезвоном отскакивая от камней, и остановилась подле упавшей с нее короны. Наступила тишина. Обезглавленный автомат застыл в нелепой позе, навалившись на собственную шпагу, все еще торчавшую посреди груды камней. Отважный капитан Шеклтон толкнул тело врага ногой, и оно медленно свалилось на землю. Оглушительный грохот знаменовал конец войны, едва не разрушившей всю планету.

XXII

Мазурскому стоило большого труда утихомирить своих подопечных, готовых присоединиться к ликованию повстанцев, которые приветствовали победителя, отважного капитана Шеклтона. Одна Клер не разделила всеобщего веселья. Душа девушки трепетала, охваченная вихрем противоречивых чувств. Она знала, какова будет развязка пьесы, и все же холодела всякий раз, когда капитан оступался, когда ему грозила шпага Соломона, когда казалось, что король автоматов вот-вот одолеет вожака людей; участь отважного капитана беспокоила ее не меньше судьбы всего человечества. Больше всего на свете Клер хотелось последовать за повстанцами, чтобы узнать, не опасна ли рана Шеклтона, но Мазурский велел путешественникам построиться и отправляться в обратный путь. Гости из прошлого, словно козы, разбрелись по склону холма, вполголоса обсуждая только что увиденный спектакль.

— И это все? — Фергюсон единственный казался недовольным. — Эта жалкая стычка и есть битва, которая решила судьбу земли?

Мазурский, сосредоточенный на том, чтобы никто из дам не споткнулся и не покатился вниз по склону, продемонстрировав публике нижние юбки, не стал утруждать себя ответом. Клер не слушала ни жалоб Фергюсона, ни болтовни Люси, вновь повисшей у нее на руке. Девушку занимала одна мысль: пришло время для побега. Как только группа спустится с холма, проводник построит всех в колонну, чтобы вести обратно к трамваю, и возможности сбежать больше не представится, а Шеклтон и его люди будут уже далеко. Есть ли смысл бежать, если ты рискуешь тут же заблудиться среди руин? Уж если бежать, то сейчас, каждый следующий шаг будет отдалять ее от успеха. Но первым делом нужно было избавиться от Люси. Словно услышав отчаянные мольбы девушки, к подругам подошла Мадлен Уинслоу и принялась оживленно щебетать о невозможно элегантных ботинках повстанцев, на которые Клер даже не пришло в голову обратить внимание. Судя по всему, эта невероятно важная деталь, от которой, безусловно, зависела судьба человечества, ускользнула от нее одной. Люси тут же принялась перечислять несомненные достоинства обуви будущего и, увлекшись, позволила подруге потихоньку отпустить ее руку и немного отстать от экспедиции. Пропустив вперед поглощенных беседой Уинслоу и Гарретта и умудрившись не попасться на глаза стрелку, который замыкал процессию, Клер замешкалась, сделав вид, что зацепилась за камень краем юбки, и юркнула за угол.

Прижавшись спиной к стене, с безумно колотящимся сердцем Клер Хаггерти слушала, как затихают вдали голоса путешественников, судя по всему не заметивших ее отсутствия. Когда голоса смолкли, дрожащая, с пересохшим горлом, сжимая в потных ладонях зонт, девушка выглянула из укрытия и убедилась, что ее попутчики скрылись из вида. Получилось! Клер боялась поверить в свой успех. Внезапно ее охватил приступ паники: одна, без помощи, в незнакомом мире. Но девушка тут же взяла себя в руки. Все вышло именно так, как она спланировала еще в «Хронотилусе». Если все и дальше пойдет как надо, она сможет остаться в 2000 году. Разве не об этом она мечтала? Клер глубоко вздохнула и вышла из своего убежища. Ее вот-вот начнут искать, а значит, нужно нагнать отряд капитана Шеклтона. Нужно найти их до того, как Мазурский найдет ее. Проводник не зря повторял, что в 2000 году они только зрители: им нельзя попадаться на глаза людям будущего и тем паче заговаривать с ними. Поэтому надо как можно скорее отыскать капитана. Укрепившись в своей решимости, Клер зашагала в сторону, противоположную той, в которую направились ее спутники, стараясь не думать о том, в каком месте может разойтись ткань времени. Оставалось только надеяться, что ее счастье не разрушит вселенную.

Пройдя немного по заваленным обломками улицам, Клер почувствовала себя не в своей тарелке. А что, если она не найдет Шеклтона? Страшнее этой мысли была только одна: а что, если она его найдет? Что ему сказать? А вдруг капитан ее прогонит, не возьмет в свой отряд? Вряд ли, истинный джентльмен не бросит даму из другой эпохи посреди враждебного мира. К тому же Клер немного разбиралась в медицине и умела ухаживать за ранеными. Победителям предстояло восстановить разрушенный город, и лишние рабочие руки им пригодятся. Не говоря уж о том, что она по уши влюблена в капитана. Хотя об этом ему лучше не знать, пока она сама не убедится в своих чувствах. Сейчас одна мысль о таком чувстве казалась безумием. Клер тряхнула головой. Откровенно говоря, она так волновалась из-за побега, что не успела придумать, о чем говорить с Шеклтоном. Ничего, сымпровизирую, решила девушка, подбирая юбки, чтобы протиснуться между горами щебня и выйти на тропу, которая, как ей запомнилось, должна была вести к месту битвы.

За спиной послышались шаги. Клер кто-то догонял. Хотя шаги явно были человеческими, Клер инстинктивно метнулась за камень. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из ее груди. Незнакомец прошел совсем близко от девушки. Клер испугалась, что он ее заметил и велит выходить с поднятыми руками или, что еще хуже, сам сунется за камень, да еще и окажется вооружен. Но вместо этого незнакомец стал напевать: «Джек Потрошитель получил свое: хорошую пеньковую веревку». Клер вскинула брови. Она знала эту песенку. Ее отец услышал ее от мальчишек в Ист-Энде и любил напевать по воскресеньям, когда брился, чтобы отправиться в церковь, и намыливал щеки пенистым мылом с ароматом сосны. Клер вдруг захотелось вернуться домой и рассказать отцу, что его любимая песня переживет век с лишним. Впрочем, она тут же прогнала несвоевременную мысль, заставив себя сосредоточиться на настоящем. Незнакомец продолжал петь все громче и веселее. Неужели он забрел в эти развалины лишь для того, чтобы поупражняться в пении? Как бы то ни было, настало время вступить в контакт с людьми 2000 года. Клер сжала зубы, собрала в кулак все свое мужество и шагнула навстречу незнакомцу, как ни в чем не бывало продолжавшему издеваться над славной песенкой.

Клер Хаггерти и отважный капитан Шеклтон рассматривали друг друга с возрастающим изумлением. Клер хватило одного взгляда, чтобы понять, что отважный воитель нашел укромное место совсем не для занятий вокалом, а для другого, куда более низменного дела, песня же была лишь дополнением к нему. Потрясенная девушка разжала руки, и зонтик упал к ее ногам, хрустнув, как раздавленная раковина. Уж если на то пошло, ей впервые в жизни приходилось так близко и во всех подробностях созерцать ту часть мужского тела, которую благовоспитанной девушке не полагается видеть до вступления в законный брак. Застигнутый врасплох капитан Шеклтон поспешил запихать непристойную анатомическую деталь обратно под доспехи и посмотрел на незнакомку с раздражением, которое тут же сменилось любопытством. Клер не стала сосредоточиваться на мелочах, но лицо Дерека Шеклтона было точно таким, как она представляла. То ли Творец создавал его, неукоснительно следуя собственным инструкциям, то ли бравый капитан и впрямь ушел от приматов на большее количество поколений. Так или иначе, лицо Дерека Шеклтона, несомненно, было лицом человека новой эпохи. У него был такой же мужественный подбородок, как у скульптуры, такие же губы, такое же уверенное, спокойное выражение, а прекраснее всего были глаза, которые Клер наконец удалось увидеть. Большие, красивой формы, цвета серого тумана, в котором легко можно было заблудиться, они смотрели на мир таким глубоким, пронзительным взглядом, что девушке стало ясно: перед ней самый удивительный человек из всех, что ей когда-либо приходилось встречать. Под железной кирасой, под смуглой кожей и налитыми мускулами билось сердце, полное жизни и страсти, сердце, над которым была не властна сама смерть.

— Меня зовут Клер Хаггерти, капитан, — произнесла девушка с легким реверансом, стараясь, чтобы голос не слишком дрожал. — Я приехала из девятнадцатого века, чтобы помочь вам восстановить мир.

Шеклтон молча смотрел на девушку. Казалось, что глазам, видевшим падение Лондона, зарева пожаров и горы трупов, лицезревшим самые неприглядные и страшные стороны жизни, непривычно разглядывать столь утонченное и хрупкое существо.

— Вот вы где, мисс Хаггерти! — послышался голос у нее за спиной.

Удивленная Клер обернулась и увидела гида, пробиравшегося к ней по узкой тропе. Мазурский сурово качал головой, но не мог скрыть облегчения.

— Я же велел не отставать! — пророкотал проводник, грубо схватив девушку за руку. — Только представьте, что было бы, если бы не заметили, что вас нет… Вы могли бы остаться здесь навсегда!

Клер обернулась к Шеклтону, ища поддержки, но он пропал. Растворился в воздухе, словно призрак. Его исчезновение было таким неожиданным, что Клер, пока Мазурский тащил ее к остальным, гадала, не привиделся ли ей отважный капитан. Добравшись до группы, проводник снова построил всех в колонну, велел стрелку замыкать процессию, строго-настрого запретил путешественникам отставать и растягиваться и повел всех к «Хронотилусу».

— Ах, Клер, слава богу, я заметила, что тебя нет! — воскликнула Люси, взяв приятельницу под руку. — Ты очень испугалась?

Клер нехотя позволила Люси отвести себя к трамваю, словно больную. Мысли девушки были заняты Шеклтоном и его проникновенным взглядом. Неужели капитан смотрел на нее с любовью? Его молчание и растерянность свидетельствовали именно об этом. Первые симптомы влюбленности одинаковы в любую эпоху. Но даже если это так, даже если капитан Шеклтон действительно в нее влюбился, какая разница теперь, ведь они больше никогда не увидятся, думала Клер, послушно садясь в трамвай. Обессиленная, она рухнула на скамью и с трудом сдержала рыдания, когда трамвай, содрогнувшись, тронулся. Пересекая четвертое измерение, Клер спрашивала себя, как ей теперь жить, как вернуться в свою вульгарную эпоху, как смириться с тем, что единственный человек, с которым она могла бы обрести счастье, родится через много лет после ее смерти.

— Мы едем домой, леди и джентльмены, — сообщил Мазурский, явно довольный тем, что утомительное путешествие подходит к концу.

Клер поглядела на гида с ненавистью. Домой, как же. Они возвращаются в невыносимый девятнадцатый век, чтобы, не дай бог, не повредить ткань времени. Мазурский может собой гордиться: не дал глупой девчонке уничтожить вселенную, выслужился перед Гиллиамом. Кому какое дело, если ценой спасения мира стало чье-то счастье? Клер готова была задушить мерзкого гида, хотя в глубине души понимала, что мистер Мазурский всего лишь выполнял свои обязанности. Вселенная важнее счастья одного человека, даже если этот человек она, Клер. Девушка заставила себя совладать с гневом и даже улыбнулась проводнику. По крайней мере, она возвращалась с пустыми руками. Мазурский справился со своими обязанностями не на отлично. Интересно, сможет ли забытый зонтик порвать ткань времени?

XXIII

Когда Клер и проводник скрылись из виду, Дерек Шеклтон вышел из своего убежища и немного постоял на том самом месте, где до этого стояла девушка, будто надеясь уловить эхо ее голоса или запах духов и убедиться, что она ему не почудилась. Эта встреча вывела капитана из равновесия. Такого просто не могло быть. Он запомнил имя девушки. «Меня зовут Клер Хаггерти, я приехала из девятнадцатого века, чтобы помочь вам восстановить мир», — сказала она и сделала забавный реверанс. Но капитан запомнил не только имя. Лицо незнакомки отчего-то врезалось ему в память. Бледный лоб, слегка неправильные черты, чувственные губы, темные волосы, нежный голос. И взгляд. Как странно она смотрела на него, восхищенно, почти с благоговением. Еще ни одна женщина так на капитана не глядела. Никогда.

Шеклтон заметил на земле зонтик и залился краской, вспомнив, из-за чего незнакомка его уронила. Капитан наклонился и поднял его — бережно, словно железную птицу, выпавшую из металлического гнезда. Дорогая, изящная вещица свидетельствовала о высоком положении своей хозяйки. И что же ему делать с этим зонтиком? Одно совершенно ясно: оставлять его здесь не стоит.

Взяв зонтик под мышку, капитан побрел туда, где ждали его товарищи, в надежде, что небольшая прогулка поможет ему успокоиться. Остальные не должны были ничего заподозрить, знать о девушке им не полагалось. Вдруг перед ним откуда ни возьмись вырос Соломон со шпагой в руке. Несмотря на задумчивость, отважный капитан Шеклтон мгновенно отреагировал и при помощи зонтика отразил удар короля автоматов, скрипучим металлическим голосом взывавшего об отмщении. Конечно, укол зонтиком не причинил Соломону никакого вреда, но не ожидавший отпора автомат потерял равновесие, с трудом удержался на ногах и попятился назад. Сжимая в руке зонтик, капитан Шеклтон надвигался на своего противника, а тот отступал, звякая доспехами о камни. Внезапно звяканье сменилось глухим ударом, потом стало тихо. Автомат грохнулся наземь, подняв густое облако пыли. Через минуту он с трудом поднялся на ноги, кряхтя и бормоча ругательства, вызывающая вульгарность которых никак не вязалась с его металлическим голосом. Повстанцы вперемешку с автоматами дружно хохотали, наблюдая за этой сценой.

— Хватит ржать, лошачьи дети, я себе, кажется, что-то сломал! — огрызнулся Соломон, вызвав новый взрыв хохота.

— Это тебе за твои глупые выходки, — наставительно сказал Шеклтон, протягивая бывшему сопернику руку. — И когда тебе надоест подшучивать над людьми?

— Тебя долго не было, парень, — уличил его Соломон, при помощи капитана и двух солдат вернувшийся в вертикальное положение. — Какого дьявола ты там делал?

— Я мочился, — отрезал Шеклтон. — Кстати, мои поздравления: сегодня ты дрался как бог.

— Ага, — согласился один из солдат, — вы оба были великолепны. Вы даже для ее величества так не играли.

— Благодарю. Вообще-то, когда знаешь, что королева Британии на тебя не смотрит, играется как-то легче. Хотя двигаться в этих чертовых доспехах, скажу я вам… — пробурчал Соломон, стаскивая шлем.

Освободившись, он принялся ловить ртом воздух, точно вытащенная на берег рыбина. Его рыжие волосы прилипли к черепу, по лицу градом катился пот.

— Не жалуйся, Мартин, — укорил своего короля автомат с покореженной грудью, в свою очередь освобождаясь от шлема. — У тебя хотя бы главная роль. Я даже выстрелить ни в кого не успеваю. А еще нужно взорвать заряд на груди.

— Ты же знаешь, что это не опасно, Майк. Ну хочешь, в следующий раз мы попросим у мистера Мюррея разрешения поменяться ролями? — примирительно сказал молодой человек, игравший Шеклтона.

— Точно, Том. Ты будешь вместо Джеффа, а он вместо тебя, — поддержал его автомат, которого убили первым, указав на солдата, подстреленного им в ходе битвы.

— И не надейся, Майк. Я целую неделю мечтаю, как буду тебя убивать. Правда, меня потом подстрелит Брэдли. — Джефф кивнул на одного из носильщиков с глубоким шрамом, пересекавшим левую щеку до самого глаза.

— Что это? — спросил он, заметив в руках Тома зонтик.

— Зонтик, как видишь, — ответил тот. — Кто-то из группы забыл.

Джефф удивленно присвистнул.

— Да он же целое состояние стоит, — проговорил он, с интересом разглядывая вещицу. — Все побольше, чем нам здесь платят.

— Это лучше, чем работать в шахте или гнуть спину на Манчестерском канале, Джефф, — возразил Мартин. — Уж поверь мне.

— Ты меня утешил! — фыркнул Джефф.

— Мы что, так и будем до ночи в будущем сидеть? — вмешался Том, стараясь убрать зонтик подальше от любопытных глаз. — Смею напомнить, что нас ждет настоящее.

— Верно, Том, — рассмеялся Джефф. — Пора вернуться в эпоху, к которой мы принадлежим.

— Только не через четвертое измерение! — воскликнул Мартин, и все опять расхохотались.

Пятнадцать человек гуськом пробирались среди развалин. Без ненавистных доспехов идти было куда легче. Джефф с беспокойством поглядывал на впавшего в глубокую задумчивость приятеля, известного нам под именем капитана Шеклтона, хотя теперь, когда хранить тайну больше не имеет смысла, можно сказать, что на самом деле его звали Том Блант.

— Я всегда думал: неужели они и вправду верят, что эта свалка — будущее, — произнес Джефф, надеясь вывести друга из угрюмого молчания.

— Они на это смотрят по-другому, — рассеянно проговорил Том.

Джефф оглядел друга с головы до ног и решил подождать, не скажет ли тот еще что-нибудь.

— Это как представление иллюзиониста, — заметил Том, который ни разу не видел ничего подобного. Его знания о мире магии были почерпнуты от соседа по пансиону, неудачливого фокусника-любителя. Чтобы придать веса своим словам, он добавил: — Когда нам показывают фокусы, мы смотрим разинув рты и почти начинаем верить в магию, но стоит фокуснику раскрыть секрет своего трюка — и мы спрашиваем себя, как могли поддаться на такой примитивный обман. Господа из трамвая не знают, как мистер Мюррей проделывает свои трюки. — Он указал концом зонтика на машинку, выпускавшую огромные клубы пара, способные скрыть от глаз деревянные скелеты декораций. — На самом деле они даже не подозревают, что это трюки. Им виден только результат. То, что они хотят увидеть. Даже ты поверил бы, будто эти груды мусора и есть Лондон двухтысячного года, если бы тебе хотелось в это поверить.

Клер Хаггерти поверила, горько подумал молодой человек, вспомнив, как девушка предложила ему помощь в восстановлении мира.

— Шеф, надо признать, ловко все устроил, — согласился его приятель, следя взглядом за полетом вороны. — Но если кто-нибудь узнает, что это только трюки, его, как пить дать, упекут за решетку, а могут и линчевать.

— Потому нас заставляют носить эти дурацкие шлемы, да, Том? — подал голос Брэдли.

Том кивнул, невольно содрогнувшись.

— Ты и сам прекрасно знаешь, Брэдли. — Джефф решил дополнить лаконичный ответ своего друга. — Мы носим эти дурацкие шлемы, чтобы пассажиры не узнали нас, повстречав на улице. Еще одно правило безопасности мистера Мюррея. Или ты забыл, что он нам сказал в первый день?

— Конечно нет, — возмутился Брэдли и, мастерски изобразив хорошо поставленный голос шефа, процитировал: — «Эти шлемы — ваши пропуска, джентльмены. Тот, кто осмелится снять его во время представления, горько об этом пожалеет, уж поверьте мне на слово».

— Да мне и в голову не пришло бы его снимать. Помнишь беднягу Перкинса?

При упоминании этого имени Брэдли зловеще присвистнул, а Том вновь содрогнулся. Приятели добрались до линии горизонта, нарисованной на холсте. Джефф нащупал на стене щеколду и открыл спрятанную среди облаков дверь. Нырнув в льняное нутро облака, маленькая труппа растворилась в небе и очутилась в тесных кулисах. Навстречу им грянули аплодисменты. Гиллиам Мюррей, развалившись в кресле, с театральным усердием хлопал в ладоши.

— Великолепно! — воскликнул он. — Брависсимо!

Актеры неуверенно смотрели на своего нанимателя. Гиллиам поднялся на ноги и шагнул им навстречу, широко раскинув руки.

— Я очень доволен, джентльмены. Примите мои искренние поздравления. Ваша игра весьма впечатлила наших клиентов, кое-кто жаждет выхода на бис.

Получив причитавшуюся ему порцию похлопываний по плечу, Том отошел в сторонку, затем углубился в чащу домкратов и рычагов, приводивших в движение жутковатую машинерию будущего, и стал торопливо переодеваться. Ему не терпелось поскорее убраться оттуда, и причиной спешки была не только Клер Хаггерти, но и злосчастный мочевой пузырь. Сняв кирасу капитана Шеклтона, Том водрузил ее на соответствующую полку и открыл шкафчик, помеченный его именем. Потом он спрятал зонтик под курткой и воровато огляделся, опасаясь, не заметил ли кто-нибудь его маневра. Остальные актеры переодевались, а Мюррей отдавал распоряжения двум официанткам, вкатившим за кулисы тележки, уставленные блюдами с сосисками и пирогами и глиняными кувшинами с пивом. Том украдкой наблюдал за парнями, с которыми ему выпало работать: худощавым, но жилистым, неизменно жизнерадостным Джеффом, юным Брэдли, который казался бы совсем мальчишкой, когда бы не причудливый шрам через всю щеку, простодушным широкоплечим Майком и шутником Мартином, человеком без возраста, чьи лицо и тело изуродовал тяжкий физический труд. В постановке Мюррея каждый из них готов был отдать жизнь за своего вожака, но в реальной жизни Том не поручился бы за то, что один из приятелей не перережет ему горло из-за денег или еды. По большому счету он ничего о них не знал, кроме того, что у них, как и у него самого, не было ни кола ни двора. Дважды они устраивали дружеские попойки: в первый раз, когда давали представление для королевы и получили за него двойной гонорар, а второй — уже просто так, без повода; оба раза веселье продолжалось всю ночь и заканчивалось под утро в заведении миссис Доусон. Совместные пирушки лишний раз убедили Тома: с этими типами надо держать ухо востро, чтобы не вляпаться в какую-нибудь историю. За исключением Мартина Такера, который, несмотря на свои шуточки, казался самым честным и надежным из всей шайки. Прочие перебивались случайными заработками, но из их разговоров было ясно: ради денег они пойдут на что угодно. Пару дней назад Джефф Уэйн и Брэдли Холлиуэй попытались втянуть Тома в свои делишки: они положили глаз на некий особняк на Кенсингтон-Гор, в который, по их словам, залезть было проще простого. Блант решительно отказался, и не потому, что за несколько недель до этого дал себе слово жить честно, а потому, что давно усвоил главный закон жизни: если не хочешь пропасть, действуй в одиночку и надейся только на себя. Тогда тебя никто не предаст. Том надел рубашку и начал застегивать пуговицы. Он успел добраться до самой верхней, когда подошел Гиллиам Мюррей.

— Я хотел отметить тебя особо, Том. — Предприниматель прямо-таки светился от удовольствия. Молодой человек напряженно улыбнулся и пожал протянутую руку. — Без тебя наше предприятие не состоялось бы. Никто не справился бы с ролью отважного капитана Шеклтона лучше, чем ты.

Том через силу выдавил вежливую улыбку. Хозяин намекал на Перкинса? Первоначально именно он изображал Шеклтона, но сразу догадался, что за молчание Мюррей заплатит больше, чем за игру, и не явился к шефу поделиться своими соображениями. Такая наглость ни капли не обескуражила Гиллиама, который прямо заявил шантажисту, что, коль скоро его не устраивает плата, он может проваливать на все четыре стороны, и тоном человека, оскорбленного в лучших чувствах, добавил, что настоящий капитан Шеклтон не был тщедушным коротышкой. Перкинс зловеще улыбнулся и покинул кабинет Мюррея, чтобы, как он не преминул сообщить, отправиться прямиком в Скотленд-Ярд. Больше о нем никто ничего не слышал. Перкинс просто-напросто растворился в воздухе, хотя Том и его приятели полагали, что до Скотленд-Ярда он так и не дошел. Люди Мюррея настигли его раньше. Актеры не знали, как далеко простирается власть хозяина труппы, и предпочитали не испытывать судьбу. Вот почему встречу с Клер Хаггерти надо было держать в секрете. Если кто-нибудь узнает, что пассажирка видела актера без шлема, пиши пропало. Увольнением Мюррей не ограничится. Он постарается полностью искоренить проблему, как в случае с Перкинсом. И никакие оправдания не подействуют: если Гиллиам решит, что успеху его замысла что-то угрожает, он уничтожит угрозу любой ценой. И Том повторит судьбу бедняги Перкинса, даром что ростом он повыше.

— Знаешь, Том, — проговорил Мюррей, дружелюбно глядя на актера, — ты похож на настоящего героя.

— Я лишь стараюсь как можно лучше играть капитана Шеклтона, мистер Мюррей, — пробормотал Том, дрожащими руками натягивая брюки.

Гиллиам издал звук, похожий на довольное мурлыкание.

— Так держать, парень, продолжай в том же духе, — сказал он весело.

Том кивнул.

— А теперь прошу меня извинить, — проговорил он, нахлобучивая шапку. — Я очень спешу.

— Уже уходишь? — расстроился Гиллиам. — Не хочешь отметить удачу с нами?

— Простите, мистер Мюррей, мне правда надо идти, — ответил Том.

Стараясь не уронить зонтик, Блант взял под мышку куртку и направился к задней двери, ведущей на улицу. Он хотел исчезнуть, до того как Гиллиам заметит проступающую у него на лбу испарину.

— Том, постой! — окликнул его Мюррей.

У Тома заныло сердце. Гиллиам несколько мгновений пытливо его рассматривал.

— Речь идет о какой-нибудь хорошенькой мисс? — спросил он наконец.

— Вы о чем? — пробормотал молодой человек.

— Причина твоей спешки в какой-нибудь красотке, назначившей свидание спасителю человечества?

— Я… — смешался Том, чувствуя, что пот предательски струится по его щекам.

Гиллиам громко расхохотался.

— Я все понимаю, парень, — заявил он, хлопнув Тома по плечу. — Ты не хочешь, чтоб мы лезли в твои дела? Ладно, можешь не отвечать. Иди. Но не забывай об осторожности.

Том машинально кивнул и направился к выходу, равнодушно махнув товарищам. Оказавшись на улице, он со всех ног бросился прочь. Проскочив переулок, молодой человек нырнул за угол и украдкой оглядел улицу, проверяя, не послал ли Мюррей кого-нибудь по его следу. Но улица была пуста. Судя по всему, хозяин ничего не заподозрил, по крайней мере до поры до времени. Теперь оставалось уповать на то, что путеводная звезда вскоре приведет его к девушке по имени Клер Хаггерти. Том облегченно вздохнул и тут же заметил, что в спешке забыл переобуться: на ногах у него по-прежнему были ботинки отважного капитана Шеклтона.

XXIV

Пансион на Бакеридж-стрит был неказистым домишком с потрескавшимся фасадом, втиснутым между двумя тавернами, развеселые завсегдатаи которых не давали спать тем, кому выпало несчастье ночевать за стенкой, но по сравнению с грязными норами, где Тому Бланту приходилось жить прежде, это был настоящий дворец. Вскоре после полудня из пабов доносился густой запах жареных сосисок, превращавший существование постояльцев, в карманах которых обычно гулял ветер, в форменную пытку. Том почти бегом пересек улочку, сглатывая слюну и проклиная себя за то, что побоялся остаться на банкет у Мюррея и не набил желудок на несколько дней вперед. У дверей пансиона белела палатка миссис Риттер, вдовы с унылым лицом, которая зарабатывала себе на хлеб гаданием по руке.

— Доброе утро, миссис Риттер, — вежливо поздоровался молодой человек. — Как сегодня идут дела?

— Твоя улыбка лучшее, что мне нынче довелось увидеть, Том, — приветливо ответила женщина. — Люди совсем перестали интересоваться будущим. Не ты ли случайно убедил весь квартал, что нам лучше не знать пути Провидения?

От этих слов улыбка Тома сделалась еще шире. Ему нравилась миссис Риттер, и с тех пор как вдова обосновалась здесь со своим жалким столиком у порога пансиона, он сделался главным ее защитником. Судя по распространявшимся в квартале слухам, жестокая судьба избрала гадалку мишенью для бесчисленных стрел. Том решил, что бедная женщина достаточно настрадалась, и стал оказывать ей посильную помощь. К несчастью, возможности его были очень уж скромными: то ему удавалось украсть несколько яблок на рынке Ковент-Гарден, то остановиться и дружески поболтать с ней, стараясь ободрить вдову, если ей выпал неудачный день. В награду миссис Риттер не раз предлагала Тому погадать, но он неизменно отказывался, утверждая, что знание будущего убьет в нем любопытство — единственную вещь, заставлявшую его вставать по утрам.

— Мне бы и в голову не пришло мешать вам, миссис Риттер, — бодро ответил Том. — Наверняка к вечеру все наладится.

— Дай-то бог, Том, дай-то бог.

Попрощавшись с гадалкой, юноша поднялся по ветхой лестнице на верхний этаж, где под самой крышей располагалось его жилище. С порога он внимательно оглядел комнату, в которой прожил два года, так, будто оказался в ней впервые. Впрочем, ни измятая постель, ни покосившийся комод, ни мутноватое зеркало, ни окошко, выходившее в грязный проулок, заваленный мусором, не смутили Тома, как в тот первый день, когда хозяйка показала ему его новые владения. Застыв на пороге, молодой человек вдруг осознал, что эта жалкая каморка — все, чего он добился в жизни. И в будущем ничего не изменится, сколько бы лет ни прошло, все останется таким, как сейчас, и лишь однажды, в минуту такого же озарения, он поймет, что жизнь утекла сквозь пальцы, точно песок.

Впрочем, на что еще приходится рассчитывать, раз судьба выдала такие карты? Отец Тома был жалким неудачником, до безумия гордившимся презренным ремеслом золотаря. Старший Блант выполнял свою работу с таким рвением, будто ждал похвалы от самой королевы, и любил повторять, что без таких, как он, империя давно утонула бы в собственных экскрементах. Его приятели покатывались со смеху, когда он принимался рассказывать о своей мечте: купить большую телегу и начать собственное дело. Для Тома воспоминания о детстве были пропитаны тошнотворным зловонием, исходившим от отца, когда тот, вернувшись на рассвете, заваливался в кровать. Чтобы спастись от невыносимой вони, мальчик утыкался в плечо матери и с наслаждением ловил аромат ее тела, проступавший сквозь запах пота — след непосильного труда на текстильной фабрике. Но даже дерьмо пахло лучше дешевого вина, к которому отец пристрастился, когда его честолюбивые мечты пошли прахом, а утешение маленькому Тому было искать уже негде: мать унесла эпидемия холеры. Семейная кровать стала просторнее, но Том спал чутко, опасаясь, что отец в очередной раз разбудит его тычками, вымещая на нем свои горькие обиды.

Когда Тому исполнилось шесть лет, отец заставил его побираться. Будить в людях милосердие оказалось не слишком благодарным занятием, но парень не раз пожалел о нем, когда отец вздумал приспособить его к своей новой работе, полученной благодаря наличию тележки и навыкам владения лопатой. Тогда-то маленький Том и узнал, что у смерти есть форма и вес, убедился, что пальцы могут замерзнуть так, что их не отогреть даже у огня, а главное, понял, что живой человек ничего не стоит, а мертвый ценится настолько, за сколько можно продать его органы. Они с отцом и бывшим боксером по имени Крауч вытаскивали свежие трупы из могил и склепов, чтобы продавать хирургам; так продолжалось до тех пор, пока отец Тома после очередной попойки не свалился в Темзу. В ту ночь мальчишка остался на этом свете один-одинешенек и отныне был волен сам распоряжаться собственной судьбой. У него больше не было нужды тревожить сон покойников. Пришло время идти своей дорогой. Таская мертвые тела, Том сделался крепким и выносливым и вполне мог проявить себя на более благородном поприще, хотя ветер судьбы так ни разу и не подул в паруса его корабля, чтобы навсегда унести от нищеты. За несколько лет он успел побывать подметальщиком улиц, швейцаром, истребителем клопов и даже трубочистом, пока их с приятелем не поймали на краже в особняке, где им предстояло прочистить камин, и не выкинули обоих вон, наградив тумаками вместо чаевых. Так продолжалось, пока Том не повстречал Меган, прелестную девушку, с которой недолгое время делил душную комнатушку в подвале на Хэг-стрит, в квартале Бетнал-Грин. Меган стала для юноши краткой, но благой передышкой в вечной войне с судьбой и даже научила его читать по старым газетам, выброшенным на помойку. С ее помощью Том узнал, что означают эти странные значки, и усвоил следующее: мир за пределами его собственного так же ужасен. Увы, в Лондоне есть кварталы, в которых счастье не задерживается, и Меган вскоре нашла нового дружка, мебельщика, не имевшего понятия о том, что такое голод.

Когда спустя два месяца она вернулась вся в синяках и слепая на один глаз, Том принял ее так, будто ничего не случилось. Хотя предательство Меган убило в нем любовь, он не бросил ее, сначала терпел из жалости, потом заново привязался, добывал настойку опия, чтобы облегчить ее боль, и вместо стихов читал вслух вчерашние новости. Так продолжалось, пока она не умерла от глазной инфекции.

Меган похоронили дождливым утром на маленьком кладбище неподалеку от сумасшедшего дома, и никто, кроме Тома, не пролил слез над ее могилой. Юноша понимал, что в тот день в землю погребли нечто большее, чем тело его умершей подруги. Вслед за ней ушла его невинность, наивные мечты, вера в жизнь. В тот день в дешевый гроб вместе с единственным человеком, кроме матери, которого он отважился полюбить, положили прежнего Тома Бланта, а новый и сам не понимал, кто он теперь. Он не узнал себя в парне, который подстерег мебельщика на пороге его собственного дома, схватил за горло, ударил об стену, швырнул на землю и обрушил на него всю мощь своих кулаков. На этот раз стоны жертвы означали не только ее агонию, но и муки, в которых рождался новый Том, способный на все, человек, у которого вырезали душу и продали какому-нибудь хирургу. Видит бог, он пытался жить честно, но жизнь растоптала его, будто жалкое насекомое. Значит, попробуем выжить по-другому, сказал себе юноша, стоя над окровавленным мешком с костями, в который превратился мебельщик.

Тому было почти двадцать лет, когда мрачный взгляд, внушительные мускулы и задиристый вид помогли ему получить работу у самого жестокого и бессовестного ростовщика в Бетнал-Грин. Днем Блант верой и правдой служил новому хозяину, обходя его должников и без всякой жалости требуя плату, а по ночам воровал у него же, словно решил окончательно поставить крест на прежней честной жизни и, как ненужную тряпку, отбросить мораль. Постепенно существование Тома вошло в привычную колею: он работал кулаками против любого, на кого указывал ростовщик, и получал за это жалованье, которого хватало на то, чтобы снимать каморку и время от времени водить в нее шлюх. Проросшую в сердце ненависть Том берег и лелеял, словно хрупкий цветок, и она с каждым днем росла и крепла, заставляя избивать невинных, самому получать побои и топить досаду в вине. Том сам поражался своей бесчувственности, ледяному безразличию, с каким он ломал своим жертвам пальцы и произносил страшные угрозы, но оправдывая себя тем, что, однажды доверившись течению, надо плыть туда, куда оно тебя несет. Он поменял Божью милость на перспективу адских мук, как змея меняет кожу. А с другой стороны, он, возможно, и не годился для иных вещей. Возможно, Том Блант пришел в этот мир, чтобы ломать людям пальцы и занять достойное место среди негодяев всех мастей. Так он и двигался по кривой дорожке и непременно сделался бы убийцей, если бы один человек не решил, что ему больше подходит роль героя.

Явившись в контору Мюррея, Том понятия не имел, какую работу ему хотят предложить, и был немало удивлен, когда тучный владелец фирмы вскочил из-за стола, несколько раз обошел его, осмотрел с головы до пят, ощупал мускулы, проверил зубы — и все это в сопровождении невнятных восторженных восклицаний и безумных жестов.

— В это трудно поверить, но вы именно такой, каким я вас описал! — воскликнул он, заставив Тома в сотый раз задаться вопросом, какого дьявола здесь творится. — Вы настоящий капитан Дерек Шеклтон.

И он потащил недоумевающего Бланта в подвал, где репетировали люди в странных костюмах. Там Том впервые повстречался с Джеффом, Мартином и остальными.

— Джентльмены, позвольте представить вам вашего капитана, — провозгласил Мюррей. — Будьте готовы отдать за него жизнь.

Так за один вечер Том Блант, громила и вор, превратился в спасителя человечества. За новую работу неплохо платили, но для Тома главным было другое: она спасла его бессмертную душу от адского пламени, ведь спасителю мира не пристало выбивать долги. Иные сочли бы такое решение полной нелепицей, тем более что оба ремесла прекрасно сочетались друг с другом, но вышло так, что пустоту, зиявшую на месте души прежнего Тома Бланта, легко и безболезненно заполнила благородная душа Дерека Шеклтона. После первой репетиции молодой человек снял капитанские доспехи, но решил забрать с собой самого капитана, а быть может, ничего такого он и не решал вовсе, а просто это вышло само собой. Тому вдруг захотелось стать настоящим спасителем мира, отважным и великодушным, и, само собой, найти себе другое, более достойное ремесло, словно толстяк по имени Гиллиам Мюррей сумел разжечь слабый огонек человечности, еще тлевший в самой глубине его души.

И вот все благородные устремления оказались под угрозой из-за какой-то девчонки. Том уселся на кровать и достал завернутый в куртку зонтик, самый дорогой предмет в комнате. Если его продать, можно заплатить за пансион за два, а то и три месяца вперед, подумал молодой человек, потирая синяк на месте, где был привязан мешочек с томатным соком, который Мартин пронзил шпагой. Тогда из неприятной истории с пассажиркой можно было бы извлечь хоть какую-то пользу. Том даже думать не хотел о том, что будет, если они случайно встретятся на улице. Тогда непременно открылось бы, что «Путешествия во времени Мюррея» — обман и мошенничество, и худшие кошмары его хозяина стали бы реальностью. И это еще не самое страшное. Хуже будет, если она узнает, что никакого героического капитана нет, а есть начинающий актеришка, нищий как церковная мышь; и тогда восхищение в ее глазах сменится разочарованием, нескрываемым отвращением, как при виде бабочки, внезапно превратившейся обратно в гусеницу. А по сравнению с этим даже разоблачение фирмы казалось сущей ерундой. Том отдал бы все на свете за то, чтобы снова увидеть полный восторга женский взгляд, хотя прекрасно знал, что адресован этот взгляд был не ему, а воплотившемуся в его облике отважному капитану Шеклтону, избавителю человеческой расы. Нет, пусть уж лучше Клер представляет его героем, восстанавливающим мир в 2000 году, а не человеком, который сидит в грязном свинарнике, размышляя о том, сколько дадут за ее зонтик в ломбарде.

Тот, кто бывал в ранний час на Биллингсгейтском рынке, точно знает, что запах распространяется быстрее света, ибо задолго до того, как первый луч разрезает ночную тьму, холодный ночной воздух наполняют запах моря от раковин моллюсков и острый пронзительный запах от телег, наполненных угрями. Пробираясь между прилавками торговцев устрицами и кальмарами, расхваливавших свой товар по три за пенни, Том Блант добрался до забора, отделявшего рынок от порта, где толпились такие же бедняки, как он, демонстрируя решимость и мускулы в надежде, что какой-нибудь судовладелец, которому позарез нужно разгрузить только что причалившую шхуну, ткнет в них пальцем. Ежась от холода в своей куртке, Том смешался с толпой и быстро отыскал в ней Патрика, высокого, крепкого молодца, с которым у него возникло что-то вроде дружбы, после того как они вместе перетаскали множество ящиков. Приятели обменялись кивками и начали пробиваться вперед, выпячивая грудь и стараясь выделиться и привлечь к себе внимание работодателей. Их, по обыкновению, выбрали первыми как самых рослых и широкоплечих. Они поздравили друг друга едва заметными улыбками и с дюжиной рабочих отправились вслед за подрядчиком.

Том любил эту простую и честную работу, для которой не требовалось ничего, кроме крепких и ловких рук, за то, что можно было любоваться дивным рассветом над Темзой, а еще за то, что накапливающаяся здоровая усталость не мешала мыслям бежать своей дорогой и порой совершать неожиданные виражи. Нечто подобное случалось с Томом под столетним дубом на вершине Харроу, маленького холма в окрестностях Лондона, по склонам которого были рассыпаны с десяток могил, не пожелавших тесниться на соседнем кладбище. Молодой человек набрел на это место во время прогулки и нашел среди высокой травы свой собственный храм, святилище под открытым небом, позволявшее ненадолго укрыться от забот большого города и предаться размышлениям, которые, как он вскоре с удивлением заметил, все чаще принимали совершенно странный оборот. Сидя на вершине и воображая, что за жизнь была у Джона Пичи, погребенного в ближайшей могиле, Том вдруг понимал, что думает о самом себе как о ком-то другом, оценивая свои поступки с холодной отчужденностью постороннего человека.

Закончив работу, они с Патриком уселись на ящики и стали ждать, когда им заплатят. Обычно они скрашивали ожидание болтовней, но на этот раз мысли Тома бродили слишком далеко. После роковой встречи с Клер Хаггерти прошла целая неделя, но никаких примечательных событий не последовало. Мюррей так ничего и не узнал и, вполне вероятно, был обречен оставаться в неведении, но Том чувствовал, что его жизнь никогда не будет прежней. По большому счету, она уже изменилась. Лондон был слишком большим городом, чтобы два человека могли там случайно встретиться, но Блант все равно ходил по улицам с опаской, боясь неожиданно столкнуться с мисс Хаггерти. Из-за глупой девчонки ему приходилось нервничать и все время быть начеку, не исключено даже, что понадобится отпустить бороду. Удивительно, как сущая мелочь может круто изменить человеческую судьбу: ну что ему стоило облегчить мочевой пузырь перед представлением?

Когда Патрик отважился нарушить молчание и попенять приятелю за угрюмый вид, Том уставился на него с неподдельным изумлением. Он, сказать по правде, совсем позабыл о Патрике и теперь не знал, что ответить. В результате Блант отделался меланхоличной улыбкой, а его приятель пожал плечами, давая тем самым понять, что не собирается лезть к нему в душу. Получив деньги, оба покинули порт неспешной походкой, какая бывает у людей, которым нечем занять остаток дня. По дороге Том украдкой поглядывал на Патрика, опасаясь, что обидел его своим молчанием. Патрик был моложе Бланта всего на пару лет, но выглядел совсем юнцом, и Том невольно взял его под крылышко, как младшего брата, которого у него никогда не было, хотя прекрасно знал, что парень вполне способен сам о себе позаботиться. Впрочем, ни тот ни другой не стремились поддерживать дружеские отношения за пределами порта — то ли стеснялись, то ли ленились.

— С учетом тех денег, что я получил сегодня, мне не хватает совсем немного, Том, — произнес Патрик мечтательно.

— Для чего? — удивился Блант; Патрик никогда не выказывал желания открыть свое дело или жениться.

Мальчишка сделал загадочное лицо.

— Для того чтобы исполнить мою мечту, — ответил он очень серьезно.

Тому оставалось только порадоваться за товарища: у того была заветная мечта, то есть причина вставать по утрам, которой так не хватало ему самому.

— И что это за мечта, Патрик? — спросил он, зная, что его приятель больше всего на свете хочет, чтобы его об этом спросили.

Юноша с таинственным видом полез в карман, достал помятую рекламную афишку и протянул ее Тому.

— Попасть в двухтысячный год и своими глазами увидеть, как отважный капитан Шеклтон победит проклятые автоматы.

Том даже не прикоснулся к хорошо знакомой афишке. Вместо этого он с грустью посмотрел на Патрика.

— А разве ты не хочешь увидеть двухтысячный год, Том? — спросил тот, обескураженный его равнодушием.

Том вздохнул.

— А что я забыл в будущем, Патрик? — спросил он, пожав плечами. — Меня интересует только настоящее.

— А-а-а… — протянул Патрик, не решаясь осудить друга за узость взглядов.

— Ты завтракал? — спросил Том.

— Конечно нет! — возмутился парень. — Я же сказал тебе, что коплю деньги. Завтрак для меня непозволительная роскошь.

— Тогда я тебя приглашаю, — заявил Блант, покровительственно кладя руку Патрику на плечо. — Неподалеку есть местечко, где подают самые вкусные сосиски в Лондоне.

XXV

Обильный завтрак, настоящий пир, который закатили приятели, позволил им наесться на неделю вперед, хотя и опустошил кошелек Тома. Блант не стал корить себя за расточительность, однако на будущее решил вести себя осмотрительнее: творить добро было приятно, но накладно. Впереди был целый день, и, простившись с Патриком, Том направился к Ковент-Гарден, намереваясь продолжить благотворительную деятельность — например, стащить пару яблок для миссис Риттер.

Рачительные хозяева, привыкшие вставать с первыми лучами солнца, чтобы наполнить свои кладовые, расхватали самый свежий товар. С наступлением дня рынок лишался того фантасмагорического вида, который придавали ему свечи, горевшие на повозках торговцев. Ковент-Гарден сделался похожим на сельскую ярмарку, теперь его наводнял веселый праздный народ вроде Тома, те, кому было некуда спешить и кто запросто мог позабыть о покупках, наслаждаясь ароматом роз, эглантерий и фуксий в западном крыле рынка. Затерявшись в толчее у живописных овощных рядов, растянувшихся от Боу-стрит до Мэйден-лейн, Том искал глазами девушек с корзинами, полными яблок, нараспев, с характерным выговором лондонских низов предлагавших свой товар. Вскоре он приметил торговку и кинулся за ней, прокладывая себе дорогу сквозь скопище народа. Однако хитроумные маневры, которые, возможно, могли бы спасти жизнь отважному капитану Шеклтону в схватке с автоматами, никуда не годились на заполненном людьми рынке. Том убедился в этом, с разбегу налетев на девушку, шедшую чуть впереди. Та пошатнулась и с трудом удержалась на ногах. Том остановился, чтобы с подобающей вежливостью принести извинения, и вдруг понял, что, как это часто бывает в нашем тесном и таинственном мире, словно по мановению волшебной палочки, столкнулся именно с тем человеком, кого в самую последнюю очередь хотел бы повстречать в Лондоне.

— Капитан Шеклтон, что вы делаете в моей эпохе? — спросила пораженная Клер Хаггерти.

Теперь, когда они стояли совсем близко друг от друга, Том снова увидел в глазах девушки тот же чистый, наивный восторг, а еще увидел, что они ярко-синие, удивительно глубокого и насыщенного оттенка; такой яростной, беспримесной синевы не сыщешь нигде в мире, ни в небесной выси, ни в океанских глубинах, такая синева была в раю, и капелька ее, не угасшая до конца, светилась из-под густых ресниц девушки. Утонув в ее глазах, Том не сразу вспомнил, что случайная встреча может стоить ему жизни. Молодой человек быстро огляделся, проверяя, нет ли поблизости нежелательных свидетелей, однако потрясение мешало ему сосредоточиться. Взгляд Тома невольно возвращался к девушке, испуганной и счастливой, смиренно ждавшей ответа. Но что он мог сказать, не открыв правды и не подписав себе тем самым смертный приговор?

— Я совершил путешествие во времени, чтобы вернуть вам зонтик, — брякнул Том первое, что взбрело в голову.

И тут же прикусил язык. Трудно было придумать более нелепое объяснение. И без того огромные, глаза Клер сделались еще больше, и Том приготовился к худшему. К его удивлению, девушка с подкупающей искренностью произнесла:

— О, благодарю вас, вы очень любезны. Но вам, право же, не стоило себя утруждать. У меня уже есть новый. — Она показала зонтик, очень похожий на тот, что дожидался своего часа в ящике комода. — Но если вы преодолели время, чтобы вернуть мне мою потерю, я с радостью буду носить старый, а от этого избавлюсь.

Том не верил своим ушам: Клер клюнула на его ложь и ничего не заподозрила! Хотя, с другой стороны, почему бы и нет? Мюррей подготовил свой спектакль слишком хорошо, чтобы у столь юной особы могли появиться сомнения. Клер верила, что побывала в 2000 году, действительно верила, а потому и его приняла за путешественника во времени. Все вышло очень просто. Справившись с изумлением, Том заметил, что Клер смотрит на его руки, должно быть, спрашивая себя, где же вещица, ради которой отважный герой пустился в странствия сквозь время.

— Сейчас у меня нет его с собой, — признался молодой человек, неловко пожав плечами.

Клер терпеливо ждала, какой выход из положения он предложит, и во внезапно наступившей тишине Том по-новому взглянул на ее стройную фигурку и с тоской вспомнил, как давно он не был с женщиной. После смерти Меган он довольствовался продажными ласками шлюх, а в последнее время загрубел настолько, что мог обходиться и без них. Так, по крайней мере, ему казалось. И вот судьба свела его с прелестной, утонченной женщиной, с женщиной, о которой прежде он не мог и мечтать, с женщиной, которая смотрела на него так, как никто прежде не смотрел. Был ли этот взгляд потайным ходом в сердце неприступной крепости? Мужчины во все времена шли на риск ради куда меньшего. И Том, подчиняясь животному инстинкту; дремавшему в глубине его сознания, сделал то, от чего его разум пришел в ужас.

— Но я могу отдать его вам вечером в чайном павильоне ABC на станции метро «Чаринг-Кросс», — предложил он, — если вы согласитесь выпить со мной чашечку чаю.

Клер просияла.

— Конечно, капитан! — вскричала она, не скрывая радости. — Я обязательно приду.

Том ответил девушке улыбкой, светящейся целомудрием, хотя в душе поражался собственной храбрости: как он мог назначить свидание женщине, к которой ему ни в коем случае нельзя было даже приближаться? Недорого же он ценил свою жизнь, если был готов рискнуть ею ради мимолетной страсти. Внезапно послышался чей-то голос, звонко выкликавший имя Клер. Лавируя в толпе, к молодым людям приближалась хорошенькая блондинка.

— Это моя подруга Люси, — сообщила Клер, комично закатив глаза. — Ни на минуту меня не оставляет.

— Прошу вас, не говорите ей, что я из будущего, — всполошился Том. — Я здесь инкогнито. Обо мне никто не должен знать.

Клер посмотрела на него с тревогой.

— Жду вас в чайном салоне в шесть, — твердо сказал Том, давая понять, что разговор окончен. — Только обещайте, что придете одна.

Как он и ожидал, Клер горячо поклялась, что не станет никого брать с собой. Тому никогда не приходилось бывать в подобных чайных салонах, но он знал, что это место с самого открытия полюбилось лондонцам, в особенности молодым парочкам, имевшим обыкновение назначать там свидания. Просторные и уютные заведения, в которых за небольшую плату подавали отменный чай со сдобными булочками, стали прекрасной альтернативой прогулкам на холоде и домашним чаепитиям под присмотром заботливых матерей, ни на минуту не оставлявших влюбленных наедине. И хотя выбранное Томом место трудно было назвать малолюдным, оно отлично подходило для того, чтобы встретиться с барышней, ибо туда она могла явиться без сопровождения.

Когда Люси сумела протиснуться к приятельнице, Том уже скрылся в толпе, что не помешало ей поинтересоваться, что это был за таинственный незнакомец, с которым ее задумчивая подруга так увлеченно беседовала. Клер лишь загадочно покачала головой. Как она и предполагала, Люси тут же забыла о нем, увлекшись поисками гелиотропов, чей экзотический аромат должен был превратить ее спальню в кусочек джунглей. И пока Клер Хаггерти послушно семенила за ней, думая об отважном рыцаре, который отправился в прошлое, чтобы вернуть ей зонтик, Том Блант сосредоточенно работал локтями, спеша покинуть Ковент-Гарден, и старался не вспоминать о печальной участи Перкинса.

Добравшись до пансиона, Том как подкошенный рухнул на свою убогую постель. И продолжал на все лады проклинать себя за дурацкое безрассудство, простительное разве что пьяному или безумцу. Неужели он и вправду рехнулся? Какого дьявола ему понадобилось назначать девчонке свидание? Впрочем, это был не такой уж сложный вопрос. Том прекрасно знал, чего хочет, и его устремления отнюдь не ограничивались тем, чтобы пару часов полюбоваться красотой Клер Хаггерти, словно изящной вещицей на витрине дорогого магазина, которая тебе не по карману. Нет, он, видите ли, задумал в полной мере воспользоваться влюбленностью девушки в отважного капитана Шеклтона. Теперь Блант диву давался, как он решился на такую авантюру, хотя она вполне могла привести к самым жестоким последствиям. Разве его шкура стоит так дешево? По всему выходило, что да: обладание этой прекрасной девушкой значило для Тома больше, чем любые события, которые приготовила для него неблагосклонная судьба.

Конечно, разумнее всего было вовсе не идти на свидание. Однако это не помешало бы молодому человеку случайно встретиться с Клер в каком-нибудь совсем неподходящем месте, и тогда капитану Шеклтону пришлось бы объяснять не только что он делает в девятнадцатом веке, но и что помешало ему прийти на свидание в чайный салон. Нет, решил Том, бегством тут не спастись. Единственный путь к спасению — все же пойти на свидание и по ходу дела придумать правдоподобное объяснение на случай новой встречи. Запретить ей раз и навсегда со мной заговаривать, даже приближаться ко мне, постановил Том с такой решимостью, будто только это и было причиной, по которой ему все же следовало отправиться в чайный салон. При ближайшем рассмотрении свидание могло оказаться отнюдь не бесполезным. Все проблемы можно будет решить раз и навсегда, если первая встреча будет и последней. Насладившись ласками девушки один-единственный раз, ему придется навсегда отказаться от соблазна обмануть шпионов Мюррея и устроить новую встречу, которая может оказаться смертельно опасной не только для него, но и для нее. Так предстоящее чаепитие незаметно превратилось в последний ужин приговоренного, и Том собирался получить от него все, что только можно, а там — будь что будет.

Дождавшись вечера, он собрался, захватил зонтик, надел шапку и вышел на улицу. Пройдя несколько шагов, Том, подчиняясь внезапному импульсу, остановился у столика миссис Риттер.

— Добрый вечер, Том, — поздоровалась старушка.

— Миссис Риттер, — торжественно произнес Том, протягивая гадалке правую руку ладонью вверх. — Кажется, для нас обоих пришло время узнать мою судьбу.

Женщина удивилась, но без колебаний взяла ладонь Тома в свои руки и принялась водить по ней высохшим указательным пальцем, словно по строчкам в книге.

— Господи, Том! — воскликнула вдруг миссис Риттер, глядя на него с изумлением и ужасом. — Я вижу… твою смерть!

Том выслушал страшное пророчество с непроницаемым лицом и осторожно отнял руку. Подтвердилось то, что он и так знал. Наглый выскочка поплатится жизнью за то, что покусился на леди из высшего общества. Что ж, судьба никогда не была к нему особо добра. Пожав плечами, Том распрощался со встревоженной миссис Риттер, еще не утратившей надежду, что Провидение все же будет благосклонно к милому мальчику, и зашагал вниз по улице по направлению к чайному салону. Да, Тома Бланта ждала смерть, в этом не было никаких сомнений, но разве можно назвать жизнью лямку, которую он тянул до сих пор? Том улыбнулся и прибавил шагу.

Никогда еще он не чувствовал себя таким живым.

XXVI

Когда Том вошел в чайный салон, Клер уже сидела за дальним столиком у окна и вечернее солнце покрывало ее волосы золотистым сиянием. Мысль о том, что эта красавица ждет его, приводила молодого человека в упоение. Любуясь хрупкой фигуркой девушки, составлявшей разительный контраст с очаровательной живостью ее взгляда и жестов, Том почувствовал, как в самой сердцевине его души, которую он давно привык считать мертвой, что-то сладко и мучительно заныло. Он сжал вспотевшей рукой зонтик и двинулся между столиками, твердо пообещав себе, что будет обнимать этот гибкий стан сегодня ночью.

— Прошу прощения, сэр, — окликнула его какая-то девушка. — Нельзя ли поинтересоваться, откуда у вас такие ботинки?

Том растерянно поглядел на ноги и понял, что так и не переобул эффектные ботинки капитана Шеклтона. Молодой человек замялся, не зная, что ответить.

— Из Парижа, — выпалил он.

Девушка осталась вполне довольна ответом: вероятно, в ее представлении самые лучшие вещи брались исключительно из столицы моды. Поблагодарив Тома любезной улыбкой, она направилась к выходу. Блант тряхнул головой, прокашлялся, как баритон перед выходом на сцену, и подошел к мисс Хаггерти, которая рассеянно глядела в окно, не замечая его появления.

— Добрый вечер, мисс Хаггерти, — поздоровался Том.

Клер улыбнулась.

— Кажется, это ваше. — Он протянул ей зонтик, словно букет цветов.

— О, спасибо, капитан, — зарделась девушка. — Ну что же вы не садитесь?

Том уселся напротив Клер, с легким недовольством изучавшей состояние зонтика. После краткой ревизии она равнодушно отложила вещицу на край стола, словно та, сыграв свою роль, совершенно перестала ее интересовать, и устремила на Тома прежний, полный обожания, взгляд, который сводил его с ума, хоть и был адресован не ему, а вымышленному персонажу, воплотившемуся в облике Тома Бланта.

— Должна сказать, капитан, вы отлично замаскировались, — заявила девушка, оглядев его с ног до головы. — Вы точь-в-точь оборванец из Ист-Энда.

— Ах да, спасибо, — пробормотал Том, стараясь не показать, как уязвили его эти слова.

А чего он, собственно, ждал? Слова Клер лишь подтвердили то, что Блант и так прекрасно знал: юная гордячка согласилась встретиться с ним только потому, что принимала его за благородного героя из будущего. Что ж, самое время преподать ей урок. Том усмехнулся про себя и осторожно осмотрелся, чтобы проверить, не затесался ли в шумную толпу шпион Гиллиама, но среди посетителей не было никого подозрительного.

— Приходится соблюдать меры предосторожности, — пояснил Том, повернувшись к девушке. — Не мог же я прийти сюда в боевых доспехах. И прошу вас, не зовите меня капитаном.

— Хорошо, — кивнула Клер и тут же воскликнула, не в силах справиться с обуревавшими ее чувствами: — Поверить не могу, что вы и вправду капитан Шеклтон!

Перепуганный Том прижал палец к губам.

— Ох, простите, — смутилась девушка. — Я так нервничаю. Никак не могу поверить, что меня пригласил на чай не кто иной, как спаситель…

К счастью, подошедший официант оборвал восторженный монолог на полуслове. Молодые люди заказали две чашки чая и булочки. Вновь оставшись наедине, они долго смотрели друг на друга и глупо улыбались. Клер пыталась взять себя в руки, а Том размышлял, как бы повернуть разговор в выгодное для него русло. Он выбрал этот салон не случайно: на другой стороне улицы располагался скромный, но приличный с виду пансион, вполне подходящий для интимного свидания. Впрочем, заманить туда Клер явно было задачей не из легких: такая девушка наверняка была добродетельна и ни за что не согласилась бы на близость с первым встречным, будь он хоть сам отважный капитан Шеклтон.

— Но как вы сюда попали? — спросила ничего не подозревающая Клер. — Тайком пробрались на «Хронотилус»?

Том недовольно поморщился: чтобы добиться доверия девушки, ему предстояло с ходу придумать какую-нибудь небылицу, настолько убедительную, чтобы Клер поверила, будто перемахнуть через сотню лет, чтобы вернуть даме зонтик, обычное дело, и в этом нет ровным счетом ничего сверхъестественного. И снова официант появился вовремя, дав обманщику пару минут отсрочки, так что тот мог придумать ложь поубедительнее.

— На «Хронотилус»? — Блант счел разумным притвориться, что впервые слышит это название, ведь если бы капитан действительно прибыл в прошлое на «Хронотилусе», это означало бы, что вернуться обратно можно лишь со следующей экспедицией в двухтысячный год, до которой оставалось около месяца, а это сделало бы новое свидание практически неизбежным.

— Это трамвай на паровом ходу, на котором мы ехали в вашу эпоху через какую-то жуткую равнину, она называется четвертым измерением, — пояснила Клер и добавила, немного подумав: — Но если не на «Хронотилусе», тогда на чем же? Разве есть какой-нибудь другой способ путешествовать во времени?

— Ну конечно есть, мисс Хаггерти, — заявил Том, догадавшись, что девушка, так легко проглотившая небылицы Гиллиама о четвертом измерении, поверит во что угодно. — Наши ученые изобрели машину, на которой можно отправиться хоть в прошлое, хоть в будущее — без всяких четвертых измерений.

— Значит, на этой машине можно попасть в любое время? — с энтузиазмом спросила девушка.

— В любое, абсолютно в любое, — подтвердил Том, стараясь говорить небрежно, как человек, утомленный путешествиями в разные эпохи, пресыщенный видом расцвета и упадка великих цивилизаций.

Взяв с тарелки булочку, он с наслаждением отправил ее в рот и понял, что и перед лицом смерти не утратил вкуса к маленьким радостям жизни.

— Она здесь? — продолжала расспросы Клер. — Вы мне ее покажете?

— Что покажу?

— Машину времени.

Том едва не подавился.

— Нет-нет, — пробормотал он скороговоркой. — Это невозможно, совершенно невозможно.

Клер умоляюще прижала руки к груди. В этом жесте было столько от наивного ребенка, что Тому сделалось стыдно.

— Я и рад был бы вам ее показать, но дело в том… что ее вообще нельзя увидеть, — нашелся он, когда Клер уже была готова расплакаться от досады.

— Нельзя увидеть? — переспросила мисс Хаггерти.

— Вы, должно быть, решили, будто это что-то вроде трамвая, экипажа или поезда, способного двигаться сквозь время, — предположил Блант.

— А разве это не так?

Том лихорадочно соображал. В самом деле, что же это, черт побери, такое? И почему ее нельзя увидеть?

— Сама машина никуда не перемещается, она всегда остается в будущем. Она… ммм… делает в коре времени отверстия, через которые можно проникать в разные эпохи. Это как бур, только он сверлит не горную породу, а временную. Вот почему я не могу показать вам эту машину, как бы мне ни хотелось.

Девушка молчала.

— Машина, которая делает отверстия в коре времени… — пробормотала она наконец, завороженная этим удивительным образом. — И вам пришлось пройти через такое отверстие, чтобы оказаться у нас?

— Вот именно, — ответил Том не очень уверенно.

— А как вы вернетесь в будущее?

— Через то же самое отверстие.

— Получается, где-то в Лондоне есть место, откуда можно попасть в двухтысячный год?

Прежде чем ответить, Том отпил несколько глотков из своей чашки. Этот разговор начинал его утомлять.

— Временной туннель посреди города, как вы понимаете, привлек бы слишком много внимания, — проговорил он менторским тоном. — Разумеется, он расположен за городом, на холме Харроу с большим дубом на вершине и могильными плитами на склонах. Но машина не может держать проход открытым постоянно. Через несколько часов отверстие закроется, так что мне непременно надо оказаться на холме раньше, чем это случится.

Последние слова, призванные пресечь поток бесконечных вопросов, Блант произнес, старательно изображая огорчение.

— Возможно, это слишком смело с моей стороны, капитан, — начала девушка, выдержав паузу, — но не могли бы вы взять меня с собой в двухтысячный год?

— Боюсь, что нет, мисс Хаггерти, — вздохнул Том.

— Но почему? Обещаю вам…

— Увы, я не могу брать с собой попутчиков.

— Но какой смысл придумывать машину времени, если ее нельзя использовать для…

— Потому что машину придумали совсем с другой целью, — перебил ее Том. Он был сыт по горло дурацкими вопросами. И откуда, скажите на милость, у девчонки такой интерес к путешествиям во времени?

Через мгновение Блант пожалел о своей резкости, но было поздно. Девушка сжалась и побледнела, обескураженная недопустимой грубостью собеседника.

Том вздохнул и откинулся на спинку стула, стараясь справиться с досадой. Роль отважного капитана давалась ему все тяжелее. А чего ждала эта девчонка? Он же не Гиллиам Мюррей, а простой парень с не больно-то богатым воображением. Доспехи героя из будущего ему великоваты. Не лучше ли вежливо попрощаться и вернуться в свою каморку, пока его не выследили?

— Мисс Хаггерти… — начал Том учтиво, как подобает джентльмену из 2000 года, но Клер вдруг взяла его за руку.

От изумления молодой человек позабыл, что хотел сказать. Их сомкнутые руки лежали на столе между двух фарфоровых чашек, словно маленькая и непонятно что изображающая скульптура. Подняв глаза, Том увидел, что девушка глядит на него с прежней нежностью.

— Простите, капитан, я слишком увлеклась, — проговорила она, изящно потянувшись к собеседнику через стол. — Трудно было найти худший способ выразить вам свою признательность. Но вам совсем не обязательно объяснять мне, зачем придумали машину. Это я и так знаю.

— Правда? — Том не поверил своим ушам.

— Да, — ответила Клер с ясной улыбкой.

— А мне вы не могли бы сказать?

Клер огляделась по сторонам и произнесла, понизив голос:

— Чтобы убить мистера Фергюсона.

Блант вскинул брови. Мистера Фергюсона? Это еще кто? И за каким дьяволом надо его убивать?

— Не притворяйтесь, капитан, — рассмеялась Клер. — В этом нет необходимости. По крайней мере со мной.

Том поспешил присоединиться к ее веселью. Он понятия не имел, кто такой мистер Фергюсон, но чувствовал, что лучше будет притвориться, будто ему известно об этом господине все — от размера ботинок до марки крема для бритья, которую он предпочитает.

— От вас ничего не скроешь, мисс Хаггерти, — проговорил он с уважением. — Вы необыкновенно умны.

Клер осталась довольна таким комплиментом.

— Благодарю, капитан. Но мне, право же, было совсем не трудно догадаться, что ваши ученые изобрели машину времени, чтобы попасть в наш век и убить создателя автоматов, прежде чем его творения разрушат Лондон и убьют столько ни в чем не повинных людей.

Изменить прошлое? Что за странная идея?

— Вы правы, Клер. Я прибыл сюда, чтобы убить Фергюсона и спасти мир.

Девушка продолжала:

— Но у вас ничего не вышло, ведь я была в будущем и своими глазами видела войну.

— Вы, как всегда, правы, Клер, — признал Том, радуясь возможности называть собеседницу по имени.

— Ваша миссия провалилась, — грустно проговорила девушка. Потом она внимательно посмотрела на Тома и спросила: — Но почему? Из-за временных туннелей?

Том развел руками, пасуя перед ее сообразительностью.

— Именно, — заявил он, подхваченный внезапной волной вдохновения. — Я несколько раз пытался выследить Фергюсона, но тщетно. Мне просто не хватало времени. Так что, если встретите меня на улице, не окликайте: скорее всего, я вас не узнаю.

Клер моргнула, пытаясь осмыслить его слова.

— Ясно, — произнесла она наконец. — Для меня эти встречи произойдут после нашего чаепития, а для вас раньше.

— Точно, — согласился Блант, воодушевленный тем, как легко мисс Хаггерти верила его лжи. — Вы думаете, что сегодня я появился здесь впервые, но это не так. Я успел наведаться в вашу эпоху раз шесть, не меньше. А эта вылазка, которую вы сочли первой, на самом деле может стать последней, поскольку машину только что запретили.

— Запретили? — переспросила заинтригованная Клер.

Том отхлебнул чаю, чтобы перевести дух, и с новыми силами ринулся в бой:

— Да, Клер. Машину изобрели в разгар войны, но вскоре ученые открестились от своего детища. Они решили, что нельзя менять прошлое, и сосредоточились на создании нового оружия, способного сокрушить автоматы. — Клер кивнула, вспомнив обмундирование повстанцев. — Машина мгновенно превратилась в бесполезную груду железа, которую к тому же пришлось охранять, чтобы никому неповадно было использовать ее по своему усмотрению. Я обманул охрану и тайком пробрался в прошлое, но мне удалось открыть один-единственный туннель всего на десять часов, из которых теперь осталось ровно три. Это все время, которым я располагаю, Клер. Потом мне придется вернуться домой. За самовольное использование машины меня казнят — и не посмотрят, что я герой. В общем, через три часа… мы расстанемся навсегда.

Завершив эту пламенную речь, Блант ласково пожал руку Клер и мысленно поздравил себя с победой. К собственному изумлению, он не только избежал нового свидания, но и сумел внушить мисс Хаггерти мысль о том, что у них в запасе всего три часа. Ровно три. Ни минутой больше.

— Вы рисковали жизнью, чтобы вернуть мне зонтик, — медленно проговорила Клер, пораженная тем, что кто-то осмелился на такое ради нее.

— Зонтик — только предлог. — Молодой человек перегнулся через стол, чтобы заглянуть ей прямо в глаза.

Пора, сказал он себе. Теперь или никогда.

— Я хотел снова встретиться с вами, потому что я люблю вас, Клер, — солгал он так убедительно, как только мог.

Слово было сказано. Теперь ей предстояло дать ответ. Признаться в любви отважному капитану Шеклтону.

— Когда же вы успели меня полюбить? Ведь мы почти незнакомы, — спросила девушка, кокетливо улыбаясь.

Такого ответа Том не ожидал. Чтобы скрыть раздражение, он уткнулся в чашку с чаем. Она что, не поняла, что у них нет времени на пустую болтовню? Или он неясно выразился? Поставив чашку на блюдце, Том обратил полный тоски взор на фасад пансиона, чьи мягкие перины и свежие простыни с каждой минутой становились все более недостижимыми. Девчонка права, они действительно почти незнакомы. А раз так, вряд ли им суждено оказаться в одной постели. Баталия проиграна. Хотя почему, собственно говоря, незнакомы? Разве он не из будущего? Разве это знакомство не могло состояться чуть позже? Что, если между сегодняшним днем и 2000 годом произошло нечто такое, что их сблизило? Надо только придумать что, и эта мисс Хаггерти пойдет за ним, словно овечка за пастухом.

— Ты ошибаешься, Клер. Я знаю тебя очень хорошо, куда лучше, чем ты можешь вообразить, — доверительно произнес Том, нежно, словно раненого воробышка, держа ее руку в своих ладонях. — Я знаю, что ты за человек, о чем мечтаешь, что любишь, что думаешь о мире. Я знаю о тебе все, а ты знаешь все обо мне. И я люблю тебя, Клер. Я полюбил тебя в час, который еще не пробил.

Глаза Клер сделались огромными от изумления.

— Но если мы больше не увидимся, — сообразила она, — то как сможем узнать друг друга? И полюбить?

Молодого человека прошиб холодный пот: он понял, что угодил в собственную ловушку. Мысленно обругав себя, Том уставился в окно, надеясь выиграть время. Что же предпринять? По улице катились равнодушные к его беде экипажи, между ними попадались тележки торговцев. На углу торчал ярко-красный почтовый ящик с монограммой королевы Виктории на крышке.

— Я влюбился в тебя, когда прочел твои письма, — нашелся Том.

— Письма? О чем ты говоришь? — воскликнула пораженная девушка.

— О любовных письмах, которые мы писали друг другу.

Клер, не отрываясь, смотрела на Тома. И он понял: то, что вот-вот будет сказано, должно прозвучать совершенно правдоподобно, ведь от этого будет зависеть, покорится ему гордая красавица или даст пощечину и прогонит прочь. Блант закрыл глаза и нацепил глуповатую улыбку, какая, по его мнению, приличествовала человеку, погруженному в романтические воспоминания.

— Это случилось во время моей первой экспедиции в твою эпоху, — заговорил он медленно. — Я вышел из отверстия на том самом холме и пешком отправился в Лондон. Там я убедился, что машина работает превосходно и временной туннель привел меня куда следовало: в восьмое ноября тысяча восемьсот девяносто шестого года.

— Восьмое ноября?

— Да, Клер, это было восьмого ноября, то есть послезавтра, — подтвердил Том. — Тогда я впервые оказался в твоем времени. Впрочем, я не успел даже как следует оглядеться: до закрытия прохода оставалось совсем немного. Я поспешил обратно к холму, чтобы вернуться в двухтысячный год, и по дороге заметил то, на что раньше не обратил внимания.

— Что? — спросила Клер, едва дыша.

— У могилы некоего Джона Пичи, под камнем, белел листок бумаги. Я поднял его и с удивлением обнаружил, что это письмо, адресованное мне.

Девушка ловила губами воздух, онемев от изумления. Том с легкой улыбкой наблюдал за тем, как она силится взять себя в руки, осмыслить его слова, осознать, что это она первой сделала роковое признание, вернее, сделает в недалеком будущем. Ведь капитан Шеклтон влюбился в Клер Хаггерти лишь в ответ на ее чувства. Клер смотрела в свою чашку и, словно в волшебном колодце, видела в ней, как он в 2000 году читает письмо давно умершей незнакомки из бесследно прошедшей эпохи. Письмо, написанное ее рукой. Не давая девушке опомниться, Том ринулся в бой, как лесоруб, который заметил, что дерево дрогнуло под его топором, и, вопреки усталости, собрал все силы для решительного удара.

— Ты писала, что нам предстоит познакомиться в будущем, точнее, мне предстоит узнать тебя, поскольку ты меня уже знаешь, — продолжал он. — И просила, чтобы я непременно тебе ответил. Не скрою, все это показалось мне странным, но я все же написал ответ и во время следующего визита в девятнадцатый век оставил его под камнем. В другой раз я забрал твой ответ, и между нами завязалась настоящая переписка сквозь века.

— Боже мой, — прошептала девушка.

— Я совсем тебя не знал, — гнул свою линию Том, не давая ей ни малейшей передышки, — но я полюбил девушку, которая написала мне письмо. Я закрывал глаза и видел твое лицо. Я шептал твое имя посреди развалин гибнущего мира.

Клер тяжело дышала, прижавшись к спинке стула.

— Сколько писем мы успели написать? — спросила она.

— Семь. — Том решил, что это подходящее число, не очень большое и не слишком маленькое. — Потом машину запретили, но поверь, любовь моя, и семи писем было достаточно.

Услышав, как назвал ее капитан, Клер вздрогнула.

— В последнем письме ты назвала день нашей первой встречи: двадцатое мая двухтысячного года, день победы над Соломоном и окончания войны. Я сделал, как ты велела, и сразу после поединка отправился в указанное тобой место среди развалин. Вскоре появилась ты и уронила зонтик, который я должен был вернуть, когда вновь окажусь в прошлом. Прибыв сюда, я должен был отправиться на рынок Ковент-Гарден, где нам предстояло встретиться, разыскать тебя, отдать зонтик и пригласить на чашку чаю, чтобы рассказать все это. — Том перевел дух и продолжал очень мягко: — Ты понимаешь, Клер? Скоро ты напишешь письма, о которых я говорю сейчас.

— Боже мой, — повторила девушка, едва дыша.

— Но есть еще одна вещь, которую ты должна знать. — Том готовился нанести решающий удар. — В одном из писем ты поведала мне, как мы любили друг друга этим вечером.

— Что? — переспросила девушка дрожащим тоненьким голосом.

— Да, Клер, мы предавались любви в пансионе напротив, и в своем письме ты написала, что это было самое прекрасное, что случалось в твоей жизни.

Клер недоверчиво смотрела на Тома, ее щеки пылали как маков цвет.

— Ты удивлена, это понятно, но подумай, каково было мне. Ведь то, что для тебя уже стало воспоминанием, мне еще только предстояло пережить. — Помолчав, Том добавил так горячо и нежно, как только мог: — Я пришел из будущего, чтобы исполнить то, что предначертано, чтобы любить тебя, Клер.

— Но я… — проговорила она едва слышно.

— Неужели ты все еще не понимаешь? Это случится потому, что в действительности это уже случилось.

Топор дровосека нанес решающий удар. Клер беззвучно рухнула на пол, словно срубленное дерево.

XXVII

«Придумать лучший способ привлечь к себе внимание было бы трудновато», — подумал Том. Внезапный обморок молодой девицы и звон разлетевшейся во все стороны посуды заставили разговоры за столиками стихнуть, и в салоне воцарилась выжидательная тишина. Том поспешил отступить на безопасную позицию и оттуда наблюдал за обступившими Клер дамами. Спасательный отряд из матрон, имевших многолетний опыт борьбы с обмороками, перенес пострадавшую на диван, подложил ей под голову подушку, ослабил корсет — эта деталь одежды не давала вздохнуть полной грудью в минуту душевного волнения — и послал за нюхательной солью. Том едва мог разглядеть Клер. Суровые блюстительницы нравственности во главе с буфетчицей обступили девушку со всех сторон, скрыв ее от нескромных мужских глаз. Через несколько минут Клер вздрогнула, приподнялась на локте, бледная, словно привидение, и затуманенным взглядом обвела салон. Том помахал ей издалека зонтиком. Поколебавшись, девушка встала и направилась к нему, решительно пробираясь сквозь любопытную толпу. По крайней мере, она узнала человека, с которым пила чай, перед тем как потерять сознание.

— Как вы себя чувствуете, мисс Хаггерти? — Том решил, что в данных обстоятельствах лучше снова перейти на «вы». — Наверное, вам лучше выйти на воздух…

Клер оперлась на протянутую Томом руку с ловкостью сокола, опустившегося на перчатку хозяина, и они вдвоем вышли на улицу, подальше от любопытных взглядов. Том попросил прощения за то, что стал невольным виновником досадного происшествия. Покинув чайный салон, пара остановилась на тротуаре, как раз напротив пансиона. Клер, заметно порозовевшая на свежем воздухе, со смесью тревоги и смирения глядела на фасад дома, в котором ей предстояло познать ласки отважного капитана Шеклтона, спасителя человеческой расы, который еще не родился и тем не менее каким-то необъяснимым образом стоял рядом с ней и старательно избегал смотреть ей в глаза.

— А если я откажусь, капитан? — спросила Клер. — Если я не пойду с вами?

По правде говоря, этот вопрос застал Тома врасплох: после столь драматического завершения свидания на продолжение он уже и не рассчитывал. Однако Клер, несмотря на обморок, помнила все, что он говорил, и продолжала безоговорочно ему верить. Судя по всему, романтическая история, на ходу придуманная Томом, оказалась не так уж плоха, но теперь молодой человек и сам готов был пойти на попятный — его исподволь начинало грызть странное чувство, очень похожее на совесть. Впрочем, отступить теперь, потратив столько времени и сил, было просто смешно. Вспомнив любимое изречение Гиллиама Мюррея, он произнес мрачным тоном неисправимого фаталиста:

— Кто знает, в каком месте расползется ткань времени…

Клер испуганно уставилась на Тома, но он лишь пожал плечами, снимая с себя всякую ответственность. Девушке было некого винить, ведь она сама описала в письме их ночь любви, да еще и с весьма смелыми подробностями. Отважный капитан прошел сквозь годы, чтобы дать жизнь их чувству, чтобы свершить то, чему суждено было свершиться. Судя по всему, Клер была готова покориться судьбе. А что ей оставалось делать? Впервые за всю жизнь ей выпал шанс узнать то, о чем она всегда мечтала: великую любовь, победившую время. Не воспользоваться им означало признать, что она с самого рождения лгала самой себе.

— Самое прекрасное, что случилось в моей жизни, — повторила девушка с легкой улыбкой. — Я действительно так написала?

— Да, — твердо сказал Том. — Именно так ты и написала, Клер. Слово в слово.

Клер все еще колебалась. Отдаться первому встречному было немыслимо, но от ее решения зависела судьба целой вселенной. Она должна была принести себя в жертву. Хотя, если подумать, так уж ли тяжела эта жертва? Разве Клер не была влюблена? Разве не любовью назывался ураган чувств, поднимавшийся в ее душе при виде капитана? А как же еще? Чем еще объяснить это тепло, разливавшееся в душе, это волнение, эту дрожь в коленках? Сегодня они с капитаном познают друг друга, а потом Клер напишет прекрасные письма. Так почему же она медлит? Не потому ли, что это в действительности уже свершилось и ей придется пойти по стопам другой Клер, которая и есть она сама? Не потому ли, что порыв страсти превращался в отбывание повинности? Сколько Клер ни старалась, у нее не получалось придумать причины не делать того, чего ей больше всего на свете хотелось сделать. Ни Люси, ни одна из прочих ее подружек ни за что не пошли бы в пансион с малознакомым мужчиной. Уже одного этого было достаточно, чтобы решиться. Да, она отдастся капитану и будет жить воспоминаниями о нем, поливая слезами и духами красивые, длинные письма. У нее хватит сил сохранить в душе любовь к человеку, с которым она больше никогда не встретится. Такова ее судьба. Горькое одиночество и память о любви лучше, чем скучный брак с одним из зануд поклонников. Клер храбро улыбнулась.

— Надеюсь, я не преувеличила, чтобы польстить вам, капитан, — пошутила она.

— Боюсь, есть только один способ проверить, — в тон ей отозвался Том.

Обман давался Бланту не так уж легко, и решимость Клер принесла ему немалое облегчение. Видит бог, эта гордячка заслуживала быть соблазненной и покинутой навсегда, но на душе у Тома все равно скребли кошки, верные спутницы бодрствующей совести. Впрочем, теперь у него был повод винить себя чуть меньше, ведь девица, как выяснилось, была вовсе не прочь уединиться с отважным капитаном Шеклтоном, шептавшим ее имя среди развалин Лондона.

Пансион оказался чистым и даже уютным по сравнению с норами, в которых Тому доводилось ночевать. Возможно, мисс Хаггерти это место виделось убогим и вульгарным, недостойным людей ее класса, но выбирать не приходилось. Пока Том договаривался с хозяином о комнате, Клер непринужденно разглядывала простенькие пейзажи на стенах, словно отдаваться пришельцам из будущего в дешевых меблированных комнатах было для нее обычным способом скоротать вечер. Получив ключ, пара поднялась на второй этаж и прошла по узкому коридору. Глядя в затылок обогнавшей его девушке, Том впервые по-настоящему осознал, что должно было вот-вот произойти. Пути назад не было: он знал, что будет заниматься любовью с Клер, будет ласкать ее нагое, податливое, пылающее тело. Тома захлестнула жаркая волна желания. Сам не свой от возбуждения, он с трудом отыскал нужную дверь. Клер дрожала.

— Я знаю, это будет прекрасно, — сказала она, чтобы приободрить саму себя, и крепко зажмурилась.

— Так и будет, Клер, — заверил ее Том, пытаясь скрыть нетерпение. — Ты сама мне в этом призналась.

Девушка покорно вздохнула. Том, не теряя времени, повернул в замке ключ, учтивым кивком пригласил свою спутницу войти, проскользнул за ней и закрыл за собой дверь. Мрачный коридор снова опустел. Давно не мытое оконное стекло едва пропускало меркнущий вечерний свет. Тусклые лучи, отливающие медью, наполняли помещение мягким, нежным сиянием, кружащиеся в воздухе пылинки напоминали крошечных хрустальных мотыльков. Хотя кто-то другой, возможно, сравнил бы это неспешное, гипнотическое кружение с танцем блестящей цветочной пыльцы. Из-за плотно закрытых дверей доносились хриплые стоны, сдавленные крики, звонкие шлепки ладоней о чьи-то тугие ляжки, равномерный скрип кроватей — верные признаки страсти, не освященной узами брака. Звуки любовных баталий сливались с бранью и детским плачем, образуя нестройную симфонию жизни. Узкий коридор в тридцать метров длиной украшали незатейливые картины, на стенах висели светильники, которые владелец пансиона мистер Пикард — было бы невежливо не представить вам этого достойного человека, хотя в нашей истории он больше не появится, — собственноручно зажигал каждый вечер в одно и то же время, чтобы гости не споткнулись в потемках.

Это его шаги послышались на лестнице. Годы брали свое, и старику с каждым днем становилось все тяжелее преодолевать высокие ступеньки. Добравшись до второго этажа, он всякий раз испускал глубокий, полный облегчения вздох. Потом мистер Пикард доставал из кармана спички и одну за другой зажигал все шесть ламп, призванных освещать коридор. Хозяин пансиона делал свое дело аккуратно, неспешно, поднося спичку к фитилю с ловкостью фехтовальщика, наносящего коронный удар, и стремительно поворачивая ручку, чтобы отрегулировать пламя. Ежевечерний ритуал мистер Пикард выполнял автоматически, с отсутствующим выражением лица. Ни один посетитель ни за что не догадался бы, что творится у него в голове, но я не посетитель, и мне отлично известно, где витали мысли моего персонажа в такие минуты. Старик вспоминал свою внучку Люси, умершую от скарлатины больше десяти лет назад; управляясь с лампами, он думал, отчего Господь зажигает и гасит жизни своих созданий, не считаясь с горем осиротевших близких. Когда загорелась последняя лампа, мистер Пикард убрал коробок в карман и принялся спускаться по лестнице, покидая нашу историю так же тихо и скромно, как появился в ней.

Как только шаги старика стихли, ярко освещенный коридор погрузился в тишину. Полагаю, читатель едва ли придет в восторг, если я вновь предложу ему описание второго этажа, однако именно это я и собираюсь сделать, ибо не желаю нарушать уединение Тома и Клер, бестактно распахнув дверь, за которой они скрылись. Вглядитесь в игру теней на расписанных лилиями обоях, полюбуйтесь на парад кроликов, медведей и собак, силуэты которых вычерчивают на стенах лампы, пока равнодушное к человеческим горестям время скатывает минуты в снежный ком часов и вечер превращается в ночь.

Я не стану спрашивать, сколько зверюшек вы успели сосчитать, пока дверь наконец не открылась и на пороге не появился Том. С довольной улыбкой он заправил рубашку в брюки и надел шапку. За несколько мгновений до этого он, заявив, что должен поспеть к холму до закрытия временного туннеля, мягко высвободился из объятий Клер, целовавшей его так отчаянно и жарко, как целуют любовь всей своей жизни, что вот-вот навсегда потеряют; эти поцелуи еще горели на губах Тома Бланта, пока он спускался по лестнице, недоумевая, как можно одновременно чувствовать себя самым счастливым человеком на земле и самой жалкой тварью во вселенной.

XXVIII

С того свидания прошло два дня, а Том, как это ни удивительно, все еще был жив. Никто не застрелил его посреди ночи, еще не успевшего очнуться от сна, никто не вонзил ему в уличной суете под ребро жадный до крови клинок, никто не пытался переехать его экипажем или толкнуть под поезд. Том чувствовал, что это спокойствие обманчиво, и не мог понять, то ли перед смертью его решили подвергнуть мучительной пытке ожиданием, то ли история с зонтиком все же сошла ему с рук. Порой, не в силах более выносить чудовищное напряжение, он даже подумывал, не поддержать ли семейную традицию, бросившись в Темзу, или повеситься на каком-нибудь крюке, чтобы покончить со всем разом. Обе перспективы казались Бланту все более заманчивыми, особенно по ночам, когда ему снилось, будто Соломон гигантским пауком ползет по городу, пробирается по тротуарам среди чьих-то пальто и шляп, медленно карабкается по лестнице пансиона, ищет его комнату. Том просыпался, когда автомат начинал ломать дверь, и в первые мгновения ему казалось, что он капитан Шеклтон, сбежавший из 2000 года и укрывшийся в 1896-м. Ночью Блант пребывал во власти страхов, но днем у него еще были силы бороться с ними. Днем у него хватало мужества спокойно дожидаться своей участи. Том был не из тех, кто готов выпустить из рук собственную судьбу. Лучше умереть, гордо глядя в глаза палачу, будь он из плоти и крови или из железа.

Перед лицом неминуемой смерти необходимость искать работу отпала сама собой, ведь отправиться в мир иной можно и с пустыми карманами. Чтобы убить время, Том слонялся по улицам — без цели и маршрута, как подхваченный ветром листок. Иногда он забредал в какой-нибудь парк, падал в траву, словно пьяный или бродяга, и погружался в воспоминания о Клер, о ее горячих ласках, дурманящих поцелуях, простодушной и пламенной страсти. Размышляя о том свидании, молодой человек вновь и вновь говорил себе, что заслужил такую муку, что ему не пристало дрожать за свою шкуру, что пуля, которая ему причитается, единственная расплата за совершенную низость.

На третий день ноги сами принесли Тома к подножию холма Харроу, на котором он так часто находил покой и уединение. Трудно было отыскать более подходящее место, чтобы, словно бусины четок, перебрать одно за другим все события своей жизни и обмануть себя, притворившись, что в ней был хоть какой-то смысл. Взобравшись на вершину, Том уселся в тени дуба и устремил бесстрастный взгляд на раскинувшийся вдалеке город. С высоты холма столица империи казалась призрачной и пугающей, ощетинившейся шпилями колоколен и окутанной фабричным дымом. Молодой человек с наслаждением вдыхал прохладный свежий воздух, стараясь не замечать зверского голода. Оставалось надеяться лишь на то, что его убьют до наступления ночи, а то пришлось бы что-нибудь украсть, дабы заглушить жалобы собственного желудка. И куда только подевались люди Мюррея? Ну ничего, с такой высоты он сразу их увидит. А увидев, приветливо улыбнется, распахнет на груди рубашку и укажет на сердце, чтобы им проще было прицелиться. «Ну же, убивайте меня, — скажет он. — Смелее, можете меня не опасаться. Никакой я не герой. Я просто Том, жалкое ничтожество Том Блант. Похороните меня рядом с моим другом Джоном Пичи, таким же бедолагой, как и я».

Том бросил взгляд на старое надгробие и заметил, что подле него, под камнем, белеет конверт. Сначала молодой человек решил, что воображение сыграло с ним злую шутку. Он осторожно поднял письмо и, будто во сне, прочел, что оно адресовано капитану Дереку Шеклтону. Том разорвал конверт и достал сложенный вдвое лист бумаги, исписанный мелким, изящным почерком Клер Хаггерти. Развернув письмо, он принялся читать его вслух, пробуя на вкус каждую букву, медленно, громко и четко, словно хотел поведать окрестным белкам о глубине человеческой тоски. Вот что было в письме:

Чтение давалось Тому нелегко, но он трижды перечел письмо, которое, как и предсказывала девушка, совершенно его обескуражило, хотя и по совсем другой причине. Дочитав послание до конца в третий раз, он прижался спиной к стволу дуба, дожидаясь, пока улягутся растревоженные сложенным вдвое листком бумаги чувства. Она поверила! И пришла сюда, чтобы оставить свое послание! Для него эта история была почти окончена, а для Клер она только началась. Молодой человек лишь теперь начал понимать, как далеко зашла его проделка. Он играл с чувствами девушки, не думая о последствиях, и последствия не заставили себя ждать. В своем письме жертва Бланта, сама того не желая, поведала нечто такое, чего он предпочел бы не знать. Клер поверила в его ложь так искренне и глубоко, что не раздумывая согласилась на роковой шаг, а слияние их тел разожгло в ней неистовое пламя. Теперь это пламя полыхало в ее душе, и Том, как ни силился, не мог понять, неужели такая страсть способна вспыхнуть после единственного короткого свидания и ее можно поддерживать вечно, как костер, разведенный на лесной поляне, чтобы отпугнуть волков. Но самым странным ему казалось то, что ради любви Клер была готова на все. Никогда прежде Тому не случалось ни в ком вызывать такой любви, именно ему, ведь обнаженное тело девушки в тот вечер ласкал не капитан Шеклтон, а он, Том Блант. Шеклтон был всего лишь смутным образом, мечтой, обретшей плоть и кровь в его облике. А что же он сам? Разве столь нежная и пламенная любовь не должна была вызвать в нем ответное чувство, отразиться в его сердце, словно в водной глади? Том не знал, как ответить на этот вопрос. Да и стоило ли тратить время на поиски ответа, коль скоро его все равно не сегодня завтра могли убить?

Том вновь бросил взгляд на письмо, которое все еще держал в руках. Как же поступить? Ответ пришел сам собой: непременно надо написать ей, и вовсе не для того, чтобы доиграть навязанную ему роль влюбленного, а потому, что девушка ясно дала понять, что без его писем ей не жить. Том представил, как она выпрыгивает из экипажа, поднимается по склону, ищет ответное послание капитана Шеклтона и ничего не находит. Вряд ли Клер смирится со столь внезапным поворотом сюжета, с его глухим, необъяснимым молчанием. Через две недели она опять приедет сюда и, не обнаружив заветного письма, решит распрощаться с жизнью с такой же решимостью, с какой предалась любви, поразив себя ножом в сердце или приняв смертельную дозу лауданума. Такого Том допустить не мог. Хотел он того или нет, но игра зашла слишком далеко, и теперь жизнь Клер Хаггерти была в его руках. Он должен был ответить на письмо. Другого выхода не имелось.

Возвращаясь в Лондон через поле, а не по дороге, и вздрагивая при каждом шорохе, Том понял, что раздумал умирать. Совершенно определенно раздумал. И не потому, что вдруг полюбил жизнь, а лишь потому, что должен был ответить на письмо Клер. Он должен был выжить, чтобы жила она. Вернувшись в город, Блант стянул в книжной лавке стопку писчей бумаги и, убедившись, что поблизости нет громил Мюррея, проскользнул в пансион, чтобы поскорее укрыться в своей комнатушке. В пансионе все было спокойно. С улицы в окно долетал обычный вечерний шум, хорошо знакомая партитура, сыгранная без единой фальшивой ноты. Том подвинул к кровати стул, разложил на импровизированном письменном столе предусмотрительно украденные бумагу, перо и чернильницу и, глубоко вздохнув, приступил к работе. Через полчаса упорного, но не слишком успешного труда он убедился, что сочинение писем отнюдь не такое простое занятие, как ему всегда казалось. Писать было труднее, чем читать, куда труднее. Вскоре Том с удивлением обнаружил, что решительно не способен перенести свои мысли на бумагу. Он отлично знал, что хочет сказать, но стоило ему начать фразу — и выходило совсем не то. В голове Бланта еще хранились остатки воспоминаний об уроках Меган, но грамматика безнадежно хромала, а главное, у него никак не получалось выражаться так же ясно, как его корреспондентка. Среди невообразимого клубка отдельных букв и зачеркнутых слов смысл имело только бойкое обращение «Дорогая Клер». Достойная жалости попытка полуграмотного оборванца сочинить любовное послание! Блант скомкал листок, смиряясь с очевидностью. Получив такой ответ, Клер просто-напросто упадет замертво, не в силах понять, отчего письмо от спасителя мира выглядит как каллиграфические упражнения шимпанзе.

Как бы Тому ни хотелось ответить девушке, ничего не получалось. Но от того, окажется ли его письмо через два дня под дубом на холме, зависела человеческая жизнь. Он растянулся на кровати и погрузился в размышления. Ему, несомненно, была нужна помощь. Но к кому обратиться? У Тома не было знакомых, которые умели писать. Не идти же к какому-нибудь школьному учителю, чтобы продиктовать ему послание, угрожая переломать пальцы. Нет, он нуждался в ком-то, кто обладал бы не только хорошим слогом, но и достаточно богатым воображением, чтобы поучаствовать в подобной мистификации, и к тому же умел бы излагать свои мысли так же искренне и страстно, как сама Клер. Но кто он, этот таинственный помощник, располагающий всеми перечисленными качествами?

Внезапно Тома осенило. Он одним прыжком вскочил с кровати, отодвинул стул и выдвинул нижний ящик комода. Там, словно выброшенная на берег рыба, валялась раскрытая книжка. Когда Блант только начинал работать на Мюррея, его хозяин обронил, что их предприятие обязано своим успехом одному модному роману. Том никогда не читал романов, но ту книгу он купил. Прочесть ее до конца оказалось для Тома непосильным делом: откровенно говоря, дальше третьей страницы он так и не продвинулся и берег книжку для того, чтобы кому-нибудь перепродать, но теперь чутье подсказывало ему, что автор романа — как раз тот, кто ему нужен. Он перевернул первую страницу, чтобы посмотреть на портрет писателя. В предисловии было сказано, что автор живет в Уокинге, графство Суррей. Если кто-то и мог помочь Тому, то лишь субъект с портрета, молодой человек с птичьим лицом по имени Г.-Дж. Уэллс.

Нанимать экипаж было слишком дорого, а прятаться в суррейском поезде — слишком рискованно, и Том рассудил, что единственный способ попасть в дом писателя — отправиться туда пешком. Кэб доехал бы до Уокинга часа за три, стало быть, тому, кто собрался идти на своих двоих, надо было умножить это время на два; другими словами, получалось, что Том доберется до дома Уэллса на рассвете, а это не самое подходящее время для визитов без приглашения, но не в том случае, если речь идет об исключительно срочном деле. Молодой человек положил письмо Клер в карман, надел шапку и не раздумывая покинул пансион. Долгая дорога Тома совершенно не пугала, ведь никакого иного выхода у него все равно не было. Чтобы пройти такую дистанцию и не свалиться от усталости, требовались резвые ноги и звериная выносливость, а он в полной мере располагал и тем и другим.

По пути через укрытые ночным мраком поля, то и дело оглядываясь, чтобы проверить, не идут ли по его следу люди Мюррея или сам Соломон, Том придумывал, как начать разговор с Уэллсом. Перебрав все возможные варианты, он решил остановиться на самом абсурдном: представиться капитаном Дереком Шеклтоном. Судя по реакции Клер, спаситель человечества должен был вызвать больше доверия и сочувствия, чем какой-то жалкий Том Блант. Выдав себя за капитана, можно будет рассказать Уэллсу ту же историю, что покорила мисс Хаггерти, и показать письмо от незнакомки, найденное у входа во временной туннель. Уж кто-кто, а человек, сочинивший роман о путешествиях во времени, проглотит все это не разжевывая. Правда, еще предстояло придумать правдоподобное объяснение тому, отчего человек из будущего не может сам написать ответ: например, сказать, что в 2000 году такими вещами занимаются автоматы-писари, а люди совсем утратили навыки письма. Как бы то ни было, решение представиться капитаном Шеклтоном казалось Тому самой разумной стратегией: уж если ты собираешься вырвать знаменитого писателя из объятий сна, лучше быть спасителем человечества, от которого зависит жизнь прекрасной дамы, чем нищим бродягой, запутавшимся в любовных делах.

Том добрался до Уокинга перед самым рассветом, когда тихий городок наслаждался последними часами сна. Ночь выдалась славной, даром что холодной. На чтение табличек на дверях домов в поисках заветной фамилии ушел почти час. В двухэтажном доме писателя за невысокой оградой все окна были темны. Том набрал в легкие побольше воздуха и толкнул калитку. Отступать было некуда.

Стараясь шагать бесшумно, будто в церкви, Том пересек маленький садик, поднялся по ступенькам и замер, не успев позвонить в колокольчик. В ночном воздухе явственно послышался конский топот. Обернувшись, Том различил за оградой неясный силуэт всадника. Незнакомец спешился около писательского дома и распахнул калитку. Один из шпионов Мюррея? Дальнейшие действия пришельца не оставляли никаких сомнений: он вытащил из кармана пистолет и прицелился Тому в грудь. Тот машинально шарахнулся в сторону, упал на четвереньки и отполз к темным кустам. Пришелец повел в его сторону дулом пистолета, но Блант не собирался становиться легкой мишенью. Он резво вскочил на ноги, подбежал к ограде и ловко перемахнул через нее. Том ждал, что пуля вот-вот вопьется ему в спину, но этого не случилось. Вероятно, он двигался быстрее, чем ему самому казалось. Выскочив на улицу, Том со всех ног кинулся прочь. Минут пять он бежал, не останавливаясь, потом перешел на шаг, стараясь восстановить дыхание, и несмело обернулся, ожидая увидеть в двух шагах от себя посланца Мюррея, но разглядеть хоть что-то в густом мраке было невозможно. Похоже, ему удалось уйти, и была надежда, что убийца не станет утруждать себя преследованием жертвы в непроглядной тьме. Скорее всего, он предпочел вернуться в Лондон с докладом. Немного успокоившись, Том решил дождаться утра на свежем воздухе. Утром он убедится, что шпиона нет поблизости, и, как и было задумано, постучится в дверь писателя.

XXIX

«Ты спас человеческую жизнь силой своего воображения», — сказала Джейн несколько часов назад, и эти слова еще звучали в голове Уэллса, пока утренние лучи, проникавшие на чердак сквозь слуховое окно, разгоняли полумрак, освещая углы, мебель и их самих, слившихся в объятии в кресле машины времени и похожих на греческую статую. Сказав Джейн, что кресло еще может пригодиться, писатель имел в виду совсем другое, но теперь он был доволен, что не стал развеивать ее заблуждение. Уэллс ласково глядел на жену. До того как она мирно заснула в его объятиях, супруги предавались сумасшедшей страсти, совсем как в первые месяцы их брака, о которых писатель часто вспоминал с оттенком грусти, сознавая, что огонь не может полыхать вечно. Но внезапный порыв ветра раздул едва тлевшие угли, и теперь на губах Уэллса играла широкая, довольная, совершенно бездумная улыбка, какой давно не видели зеркала в его доме. А все дело было в одной-единственной фразе: «Ты спас человеческую жизнь силой собственного воображения». Из головы у писателя все не шли слова, сказанные Джейн во время их первого появления на страницах нашего романа, которое, как я вас предупреждал, оказалось отнюдь не последним.

Проснувшись, Джейн отправилась вниз готовить завтрак, а Уэллс задержался возле машины времени. Писатель был спокоен и, что бывало с ним крайне редко, чрезвычайно доволен самим собой. Уэллс частенько казался себе самым смешным и жалким из представителей человеческого рода, однако случались в его жизни и такие моменты, когда он готов был глядеть на свою персону с долей сочувствия, но все равно без особой любви. За спасение жизни он получил не только награду от Джейн, но и удивительный подарок: машину, порожденную его собственным воображением, машину, похожую на сказочные сани, такую машину, что Эндрю Харрингтон безоговорочно поверил в ее способность перемещаться во времени. Глядя на нее при свете дня, писатель дивился тому, каким красивым вышло устройство, нарисованное в его книге парой небрежных штрихов. С видом человека, задумавшего забавную шалость, он взгромоздился в кожаное кресло, торжественно возложил руку на стеклянный рычаг и грустно улыбнулся. Вот было бы славно, если бы эта штука и вправду работала и с ее помощью можно было бы попасть в любую эпоху по своему усмотрению, объехать все времена, добраться до самого края, туда, где все зарождается и все умирает. Но такой машины еще не придумали. А эта никуда не годилась. Теперь, когда из нее достали магнезию, она не годилась даже на то, чтобы ослепить своего седока.

— Берти? — позвала Джейн с первого этажа.

Застигнутый врасплох, Уэллс залился краской и вскочил на ноги. Поправив измятую в минуты страсти одежду, он вприпрыжку спустился по лестнице.

— Тебя хочет видеть какой-то молодой человек. — Джейн была немного встревожена. — Он назвался капитаном Дереком Шеклтоном.

Уэллс застыл у подножия лестницы. Дерек Шеклтон? Где он мог слышать это имя?

— Я проводила его в гостиную. Но знаешь, Берти, он еще кое-что сказал… — Казалось, Джейн колеблется, каким тоном произнести следующие слова. — Он сказал, что прибыл сюда… из двухтысячного года.

Из двухтысячного года? Теперь писатель точно вспомнил, где слышал это имя.

— Что ж, тогда у него наверняка неотложное дело, — проговорил он с таинственной улыбкой. — Не будем терять время и узнаем, что нужно этому молодому человеку.

И Уэллс решительно направился в гостиную, бодро кивая в такт собственным мыслям. Скромно одетый молодой человек переминался с ноги на ногу у камина, не решаясь сесть. Оглядев гостя, Уэллс пришел в восторг. То был блистательный представитель человеческой расы: мускулистый, с благородными чертами и глазами загнанной охотниками пантеры.

— Джордж Уэллс, — коротко представился писатель. — Чем я могу быть вам полезен?

— Доброе утро, мистер Уэллс, — поздоровался человек из будущего. — Простите, что беспокою вас в столь ранний час, но речь идет о жизни и смерти.

Уэллс ответил на учтивую речь пришельца вежливым кивком.

— Я капитан Дерек Шеклтон из будущего. Из двухтысячного года, если быть точным.

Представившись таким немыслимым образом, молодой человек устремил на Уэллса ясный, открытый взор, дожидаясь его ответа.

— Вам что-нибудь говорит мое имя? — решил уточнить он, заметив, что хозяин дома не спешит выказывать удивление.

— Разумеется, капитан, — усмехнулся Уэллс и зачем-то принялся рыться в корзине для бумаг под книжными полками. Выудив из корзины мятый лист, писатель разгладил его и протянул оробевшему гостю. — А как же иначе? Эту рекламу мне присылают каждую неделю. Вы спаситель человечества от нашествия кровожадных автоматов.

— Так и есть, — подтвердил молодой человек, смущенный саркастическим тоном хозяина дома.

В разговоре образовалась напряженная пауза, и пока она длилась, Уэллс насмешливо смотрел на своего собеседника, держа руки в карманах.

— Вы, наверное, недоумеваете, что мне понадобилось в вашей эпохе, — проговорил молодой человек, как актер, решивший, несмотря на заминку, произнести свой текст до конца.

— Откровенно говоря, да, — ответил Уэллс, даже не пытаясь изобразить интерес.

— Что ж, я объясню. — Герой решил во что бы то ни стало завладеть вниманием публики. — Во время войны наши ученые изобрели машину для бурения временных туннелей, чтобы сделать проход из двухтысячного года в ваш век. Они решили отправить к вам лазутчика, чтобы убить создателя автоматов и предотвратить кровопролитие. В общем, этот лазутчик — я.

Некоторое время Уэллс очень серьезно смотрел на капитана, потом разразился звонким оскорбительным смехом.

— У вас богатое воображение, юноша, — признал он.

— Вы мне не верите? — с неподдельной горечью спросил гость.

— Конечно нет, — беспечно откликнулся писатель. — Но выше голову, кто угодно другой проглотит вашу гениальную выдумку и не поперхнется.

— Но как же… — окончательно растерялся незнакомец.

— Дело в том, что я вообще не верю ни в путешествия в двухтысячный год, ни в войну с автоматами. Все это откровенная чушь. Гиллиам Мюррей может обмануть всю Англию, но не меня, — заявил Уэллс.

— То есть… вам известно, что все это обман? — спросил обескураженный юноша.

Уэллс важно кивнул, бросив быстрый взгляд на Джейн, которая казалась не менее удивленной, чем гость.

— Но вы не собираетесь нас выдать? — продолжал молодой человек.

Уэллс тяжело вздохнул, словно этот вопрос давно мучил его самого.

— У меня даже в мыслях не было так поступить, — признался он. — Если лондонцы готовы платить за то, чтобы увидеть, как вы сражаетесь с консервными банками, они заслуживают быть обманутыми. С другой стороны, кто я такой, чтобы разрушать их заблуждения? Неужели у людей нужно отнять мечту о путешествиях в будущее лишь на том основании, что кто-то на ней наживается?

— Ясно, — проговорил гость. И добавил все еще удивленно, но с явным уважением: — Вы первый человек, который распознал нашу ложь.

— Значит, у меня есть весомое преимущество перед остальным человечеством, — заключил Уэллс.

Растерянная физиономия гостя заставила Уэллса ободряюще улыбнуться. Джейн смотрела на гостя с сочувственным любопытством. Писатель вздохнул. Пришло время преломить хлеб с апостолами, и, быть может, они помогут ему нести крест.

— Чуть более года назад, — начал Уэллс, обращаясь к обоим, — вскоре после публикации «Машины времени», один человек принес мне только что написанный роман. Научно-фантастический, как и моя «Машина…». Он просил, чтобы я прочел его и, если книга мне понравится, рекомендовал ее Хенли, своему издателю.

Молодой человек пожал плечами, словно не мог взять в толк, к чему ведет писатель. Уэллс повернулся к нему спиной и стал разбирать книги и папки на полке. Обнаружив то, что искал, он бросил на стол увесистую рукопись.

— Того человека звали Гиллиам Мюррей, вот книга, которую он мне принес в октябре девяносто пятого года.

Уэллс махнул рукой, приглашая гостя взглянуть на титульный лист. Тот подошел к столу и с большим трудом, спотыкаясь на каждой букве, прочел:

— «Капитан Дерек Шеклтон, подлинная и душераздирающая история героя будущего», сочинение Гиллиама Мюррея.

— Вот, — кивнул писатель. — Знаете, о чем эта книга? Действие происходит в двухтысячном году, во время войны чудовищных автоматов с людьми, возглавляемыми отважным капитаном Дереком Шеклтоном. Знакомая история, не правда ли?

Гость выразил согласие, но по его глазам Уэллс понял, что он все еще не понимает, к чему клонит его собеседник.

— Если бы Гиллиам написал свой роман после того, как открыл фирму, у меня не было бы никаких причин, кроме врожденного скептицизма, не верить в то, что он действительно бывал в двухтысячном году, — объяснил писатель. — Но Мюррей пришел ко мне за год до этого! За год! Понимаете? Гиллиам перенес свою выдумку в реальность. А вы — главный герой его книги.

Найдя нужную страницу, он прочел вслух:

— «То был блистательный представитель человеческой расы, мускулистый, с благородными чертами и глазами загнанной охотниками пантеры».

Гость покраснел. Неужели он и вправду так выглядит? И у него глаза загнанной пантеры? Вполне возможно, ведь с самого рождения Том привык чувствовать себя загнанным: отцом, жизнью, злой судьбой и вот теперь головорезами Мюррея. Не зная, что сказать, он посмотрел на Уэллса.

— Все это чудовищная графомания, нацарапанная полной бездарностью, но вы описаны довольно точно, — заметил тот, с пренебрежением бросая листы на стол.

Несколько секунд никто не говорил ни слова.

— Как бы то ни было, Берти, — заявила наконец Джейн, — этому юноше нужна помощь.

— Ну да, конечно, — нехотя согласился Уэллс, уже собравшийся выпроводить незваного гостя.

— Как ваше настоящее имя? — спросила Джейн молодого человека.

— Меня зовут Том Блант, мэм, — ответил тот с учтивым поклоном.

— Том Блант, — насмешливо повторил Уэллс. — Звучит не слишком героически.

Джейн поглядела на мужа с укоризной. Она терпеть не могла, когда ее супруг напускал на себя высокомерный вид, чтобы скрыть досаду при виде того, кто превосходил его красотой и физической силой.

— Ладно, Том, — с небольшой заминкой сказал писатель. — Говорите, зачем я вам понадобился.

Том вздохнул. Яростно сжимая в руках шапку, он со смирением, приличествующим не спасителю мира, а простому бедняку, поведал обо всем, что произошло с той минуты, когда мочевой пузырь заставил его искать уединения среди изображавших будущее декораций. Борясь со смущением, он рассказал о том, как случайно показался девушке по имени Клер Хаггерти без шлема, нарушив строжайший запрет Мюррея, привыкшего сурово карать ослушников, о чем свидетельствовала плачевная судьба Перкинса. При упоминании о таких ужасах жена писателя слабо вскрикнула, сам же он только наклонил голову, давая понять, что не ждал от Гиллиама Мюррея ничего другого. Том между тем продолжал рассказ и дошел до того, как встретил мисс Хаггерти на рынке и назначил ей свидание, повинуясь, к стыду своему, исключительно зову плоти. И как ему пришлось придумать историю с письмами, чтобы заманить девушку в пансион. Упорно глядя в пол, он признался, что отнюдь не гордится своим поступком, но дело не в нем самом, а в том, что последовало далее. Клер взаправду влюбилась в капитана, поверила каждому его слову, послушно написала первое письмо и оставила его под камнем на холме Харроу. В подтверждение своих слов Том достал письмо из кармана и протянул Уэллсу, который слушал гостя со все возраставшим изумлением. Писатель развернул листок и, звучно прочистив горло, принялся читать вслух, чтобы удовлетворить любопытство супруги. Уэллс старался читать с выразительностью священника, в сотый раз повторявшего скучную проповедь, но так и не смог справиться с дрожью в голосе в особо трогательных местах. Полагавший себя не способным на сильные чувства, он преисполнился зависти к мальчишке, которого полюбили так крепко, преданно и беззаветно, так, что заставили его круто переменить отношение и к жизни и к любви. Бросив взгляд на раскрасневшееся лицо Джейн, Уэллс понял, что и его жена чувствует нечто подобное.

— Я пытался написать ответ, — продолжал Том, — но куда там, я ведь и читаю-то с трудом. Боюсь, если завтра на холме Харроу не окажется моего письма, мисс Хаггерти может сотворить какую-нибудь глупость.

Уэллс признал, что такое вполне возможно, если принять во внимание отчаянный тон ее послания.

— Я пришел просить вас, чтобы вы написали Клер вместо меня, — выпалил Том.

Уэллс едва не лишился дара речи.

— Что вы сказали?

— Все три письма, мистер Уэллс. Что вам стоит? — взмолился гость и после минутного колебания добавил: — Денег у меня нет, но если вам когда-нибудь понадобится помощь в деле, которое нельзя решить цивилизованным путем, смело зовите меня.

Писатель не верил своим ушам. Он хотел сказать, что не собирается вмешиваться ни в какие темные дела, но его руку сжали горячие пальцы Джейн. Жена смотрела на него с мечтательной улыбкой, блуждавшей на ее губах всякий раз, когда она дочитывала последнюю страницу одного из своих обожаемых любовных романов. Уэллс глянул на Бланта, тот ответил ему взглядом, полным смирения и надежды. И Уэллсу стало ясно: придется снова использовать силу своего воображения для спасения человеческой жизни. Он все еще держал в руках помятые листки, исписанные изящным мелким почерком Клер Хаггерти. Это было заманчиво: придумать продолжение захватывающей истории, вообразить себя героем грядущей кровопролитной войны со злобными автоматами, с позволения законной супруги признаться в страстной любви другой женщине, выпустить на волю желания и помыслы, которые принято таить ото всех, и хотя бы в мечтах построить новый мир, где на место пороку и похоти придет крепкий союз двух благородных сердец. Идея вступить в переписку с незнакомкой была необыкновенно волнующей, писатель ни за что не отказался бы от такого приключения.

— Ну хорошо, — сказал он будто нехотя. — Завтра утром ваше письмо будет готово.

XXX

Джейн отправилась проводить гостя, а Уэллс подобрал рукопись Гиллиама Мюррея и спрятал подальше. Писатель ни за что бы в этом не признался, но железные методы, при помощи которых Мюррей управлялся со своим балаганом, произвели на него впечатление. Гарантией безопасности для мошенника было умение его людей держать язык за зубами, а более надежного лекарства от болтливости, чем страх, еще не придумали. Рассказ о жестокости, с которой Гиллиам поддерживал у себя порядок, заставил Уэллса содрогнуться, а ведь этот человек считал его своим врагом, по крайней мере — держался с Уэллсом именно так. Не зря Мюррей каждую неделю присылал ему свои афишки. Как ни горько было это признавать, писатель знал, что сам во всем виноват. Если бы не он, фирма «Путешествия во времени Мюррея» никогда не открылась бы.

Уэллс и Гиллиам Мюррей встречались лишь дважды, но порой и этого бывает достаточно, чтобы возненавидеть кого-то. Во всяком случае, Гиллиаму было достаточно, как очень скоро убедился писатель. Первая встреча произошла апрельским вечером в этой самой гостиной, и с тех пор Уэллсу становилось не по себе при взгляде на ореховое кресло, в которое с трудом втиснулся его дородный посетитель.

Уэллс поразился бычьей мощи гостя, едва тот переступил порог и со слащавой улыбкой протянул свою визитную карточку. Но еще больше его удивило, что, несмотря на свои габариты, незнакомец двигался необычайно грациозно и плавно. Хозяин дома и посетитель уселись друг против друга и принялись деликатно друг друга рассматривать, пока Джейн разливала чай. Когда женщина вышла из комнаты, незнакомец одарил писателя самой приторной из имевшихся в его арсенале улыбок, рассыпался в благодарностях за то, что тот безотлагательно принял его, а затем он буквально похоронил Уэллса под лавиной похвал «Машине времени». Впрочем, есть немало честолюбцев, которые хвалят других лишь для того, чтобы продемонстрировать собственный ум и утонченность натуры, и Гиллиам Мюррей был из их числа. Пока гость на все лады превозносил роман, расхваливая не только сюжет и образы, но и выбор цвета для костюма главного героя, Уэллс вежливо слушал, недоумевая про себя, отчего кому-то понадобилось вваливаться к нему в дом, вместо того, чтобы изложить свои восторги в письме, как поступают остальные почитатели. Страстные панегирики раздражали не хуже затяжного осеннего дождя, но писатель терпеливо ждал, когда их поток иссякнет и можно будет вернуться к обычным делам. Однако вскоре оказалось, что похвалы были только предисловием, и, покончив с ними, гость все-таки перешел к истинным причинам своего визита. Истощив запасы восторженных фраз, Гиллиам достал из портфеля увесистый манускрипт и бережно, будто священную реликвию или новорожденного младенца, протянул его хозяину дома. «Капитан Дерек Шеклтон, подлинная и душераздирающая история героя будущего», — прочел пораженный Уэллс. Подробности вечера почти стерлись из его памяти, но одно он запомнил точно: в тот раз Гиллиам распростился с ним на неделю, заручившись обещанием, что его творение будет прочитано и — если окажется достойным — рекомендовано Хенли.

Уэллс приступил к чтению рукописи без всякой охоты. Он чувствовал, что сочинение этого тщеславного графомана едва ли представляет интерес, и не ошибся. С трудом осилив несколько страниц претенциозной чепухи, писатель принялся зевать от скуки и дал себе слово никогда больше не встречаться с поклонниками. Романчик оказался тоскливым и глупым — в духе новомодной ерунды, заполонившей книжные лавки. Научный бум последних лет заставил многих графоманов взяться за перо, чтобы придумывать все новые и новые бессмысленные машины, призванные исполнять все новые и новые человеческие капризы. Уэллс таких книжек не читал, но Хенли в шутку рекомендовал ему сочинения некоего Луиса Сенаренса[16] из Нью-Йорка, герои которых строили летучие корабли и на них исследовали самые отдаленные уголки планеты, распугивая племена аборигенов. Уэллсу особенно запомнилась история про еврея, который изобрел прибор для увеличения любых существ и предметов. Подробно описанные Хенли картины Лондона, атакованного гигантскими мокрицами, были одновременно и нелепыми и жутковатыми.

Роман Мюррея вызывал похожие чувства. За пышным названием скрывались бредни безумца. Гиллиам всерьез полагал, что заводные куклы, которых продают в лондонских игрушечных магазинах на потеху детворе, со временем могут обрести душу. Да-да, оказывается, в их деревянных головах роились мысли, очень похожие на человеческие, а в сердцах жила ненависть к существам из плоти и крови — их поработителям. Вскоре у них нашелся вожак, военный паровой автомат по имени Соломон, и он без лишних раздумий вынес приговор всей человеческой расе: полное уничтожение. Прошло совсем немного времени, и планета превратилась в гигантскую свалку, по которой, словно испуганные крысы, сновали стайки чудом уцелевших людей, но в огне старого мира родился спаситель, отважный капитан Шеклтон — через несколько лет кровопролитной войны он убил Соломона в смехотворном поединке на шпагах. И, словно всего этого было мало, на последних страницах своего творения Гиллиам решил обратиться ко всей Англии — или, по крайней мере, к сообществу производителей автоматов — с суровой проповедью: Господь покарает тех, кто вздумает соперничать с ним в создании живых существ. Так и будет, подумал Уэллс, если понимать под живыми существами железяки с моторчиками внутри.

Как сатира роман еще, пожалуй, сошел бы, но беда в том, что Мюррей был убийственно серьезен, и его мрачный, выспренний тон лишь усиливал комический эффект. Допустить, что 2000 год хотя бы отчасти будет таким, каким нарисовал его автор, было совершенно немыслимо. С точки зрения стиля эта напыщенная писанина была совершенно беспомощна, персонажи вышли картонными, а диалогам не хватало живости. Такой роман мог написать любой человек, вообразивший себя писателем. Слова в нем громоздились друг на друга как бог на душу положит, и поэтому чтение превращалось в долгий и довольно мучительный процесс. Гиллиам был из тех всеядных читателей, которые уверены, что процесс создания книги напоминает украшение парадной кареты. Текст, по его мнению, следовало уснащать туманными метафорами, невообразимыми гиперболами и непроизносимыми словесными конструкциями. На последних страницах у Уэллса даже случился приступ тошноты — до такой степени было оскорблено его эстетическое чувство. Роману, вне всякого сомнения, была прямая дорога в камин; более того, если бы машина времени действительно существовала, Уэллс самолично отправился бы в недалекое прошлое, чтобы переломать наглому писаке пальцы до того, как его нелепое детище опозорит доброе имя словесности. Однако он отчего-то совершенно не испытывал желания высказать все это Мюррею в глаза, а потому предпочел умыть руки и передать манускрипт издателю, предоставив ему мучительно подыскивать слова, чтобы отказать автору, а в том, что автор получит отказ, сомневаться не приходилось.

Однако когда Гиллиам Мюррей вновь появился на пороге дома Уэллса, писатель так и не решил, что делать. Гиллиам пришел точно в назначенное время, на губах его играла все та же сладкая улыбка, но на этот раз показная любезность скрывала адское нетерпение. Он сгорал от желания узнать вердикт знаменитого писателя относительно его книги, но до поры до времени обоим приходилось соблюдать протокол. Обмениваясь банальностями, они прошли в гостиную и, совсем как в прошлый раз, уселись друг против друга, а Джейн вновь принялась разливать чай. Воспользовавшись паузой, Уэллс осторожно разглядывал своего взволнованного гостя, тщетно старавшегося растянуть мясистые губы в безмятежной улыбке. Внезапно писатель ощутил всю глубину и мощь собственной власти над сидящим перед ним человеком. Уж он-то знал, сколь ценно для любого автора его сочинение и сколь мала эта ценность в глазах других, тех, кто не проводил над ним бессонных ночей. Неблагоприятный отзыв, каким бы справедливым он ни был, неизбежно причинял невыносимо острую боль. Это был страшный удар, и не у всех хватало сил принять его со стойкостью раненого солдата; для хрупких натур такое испытание становилось вселенской катастрофой. И вот в руках Уэллса чудесным образом оказались мечты и надежды совершенно постороннего человека. В его власти было растоптать их или защитить. И скверное качество мюрреевских писаний тут не играло совершенно никакой роли, ведь Уэллс все равно решил отдать рукопись Хенли. Речь шла о том, во зло или во благо употребить свою власть, осадить высокомерного болтуна, чтобы насладиться его унижением, или на краткое время, до окончательного приговора Хенли, подарить ему надежду, что книга вышла неплохой.

— Так что же, мистер Уэллс? — нетерпеливо спросил Мюррей, едва Джейн покинула комнату. — Как вам мой роман?

Уэллс почувствовал, как в воздухе повисло напряжение, будто наступил некий критический момент. Будто вся вселенная, затаив дыхание, замерла в ожидании его суда, от которого зависело, будет ли жизнь продолжаться дальше. Молчание было подобно шлюзу, запирающему бурный поток событий, готовый прорваться в любую минуту.

Он и сегодня не знал, почему тогда принял такое решение. У него не было на это каких-то особых причин, он мог повести себя совершенно по-другому. Одно он знал точно: он сделал то, что сделал, не из-за того, что был злым человеком, ему просто было любопытно, как поведет себя автор, сидящий напротив, когда услышит его безжалостный приговор. Продемонстрирует ли он самообладание, надев маску безразличной вежливости, которая скроет его раненое самолюбие, или потеряет всякий контроль над собой, как ребенок или приговоренный к смерти. А может быть, в ярости набросится на него, пытаясь задушить своими гигантскими ручищами, — такой вариант развития событий тоже надо было предвидеть. Можно было попытаться выдать это за что угодно, но он просто хотел провести эксперимент. Он приносил душу сидящего перед ним человека в жертву научному любопытству, как будто речь шла о крысе, на которой испытывали новое изобретение. Уэллс желал понаблюдать, как поведет себя несчастный незнакомец, ведь, отдавая ему свою рукопись, тот добровольно оказывался в его полной и безграничной власти, и теперь Уэллс мог вершить чужую судьбу, выступая в роли неумолимого рока, царящего в жестоком мире, в котором им обоим довелось родиться. Как только решение было принято, Уэллс слегка откашлялся и вежливым, почти ледяным тоном, как будто ему было абсолютно безразлично, какое действие возымеют его разящие слова, произнес:

— Я крайне внимательно прочел вашу работу, мистер Мюррей, и должен признаться, что это чтение не доставило мне ни малейшего удовольствия. Я не могу найти для вашего произведения ни одного слова похвалы или одобрения. Я позволил себе столь откровенно вам ответить, поскольку считаю вас коллегой и полагаю, что вежливая ложь не принесет вам никакой пользы.

Улыбка на лице Гиллиама мгновенно исчезла, а его громадные ручищи с силой впились в подлокотники кресла. Отметив про себя этот жест, Уэллс продолжил высказывать свои язвительные комментарии подчеркнуто вежливым тоном:

— На мой взгляд, идея, лежащая в основе вашей книги, наивна и банальна, мало того, вы так неумело развиваете эту идею, что лишает ее и тех скромных возможностей, которые можно было бы из нее извлечь. Текст построен хаотично и беспорядочно, сцены не связаны друг с другом, логика изложения отсутствует, и в конце концов у читателя создается впечатление, будто события происходят сами по себе, просто потому, что автору что-то взбрело в голову. Подобная сюжетная путаница вкупе с вашей манерой повествования, похожей на стиль нотариуса, чрезмерно увлекающегося романами Джейн Остин, приводят в лучшем случае к тому, что интерес читателя неизбежно угасает, а в худшем у него рождается глубокое отвращение к такому произведению.

После этих слов Уэллс сделал паузу и внимательно посмотрел на своего ошеломленного собеседника. Он смотрел на него, как на насекомое, оказавшееся под микроскопом исследователя. «Это не человек, а глыба льда, — подумал Уэллс. — Как он может, выслушав такое в свой адрес, не возмутиться, не взорваться?» Неужели Гиллиам и на самом деле был сделан изо льда? Уэллс понял, что скоро узнает ответ на свой вопрос: он видел, что Гиллиаму стоит больших внутренних усилий справиться с шоком. Тот кусал губы, его кулаки сжимались и разжимались, будто он пытался выжать последние капли молока из коровьего вымени.

— О чем вы говорите?! — закричал наконец Мюррей, вскакивая на ноги. Он был в диком гневе, на шее у него вздулась синяя вена. — Как вы назвали мою книгу?

Нет, Гиллиам был сделан отнюдь не изо льда. Теперь это было яростное пламя, и Уэллс тотчас понял, что сдаваться он не собирается. Его гость был из числа людей болезненно самолюбивых, и это делает их практически неуязвимыми в моральном плане. Они так уверены в себе, что считают себя способными преуспеть в любом деле уже только потому, что им заблагорассудилось им заняться, в чем бы оно ни заключалось — сколотить скворечник или написать роман, отдавая дань моде на научную фантастику. К сожалению, в случае Гиллиама речь шла совсем не о скворечнике. Он вознамерился показать миру, что обладает необыкновенным воображением, далеко выходящим за рамки обычного, что с неимоверной легкостью играет словами и фразами и наделен если и не всеми качествами, необходимыми для того, чтобы стать блестящим писателем, то уж во всяком случае теми, которые его самого привлекают. Пока гость, задыхаясь от бешенства, осыпал Уэллса упреками, тот старался сохранять невозмутимость, хотя, глядя на жестикуляцию Гиллиама, уже несколько усомнился в правильности избранной линии поведения. Было очевидно, что, если продолжать в том же духе, не оставляя камня на камне от иллюзий автора по поводу романа, разговор станет еще более неприятным. Но что же делать? Отказаться от собственных слов, испугавшись того, что этот тип свернет ему шею?

Но Уэллсу повезло: Гиллиам внезапно взял себя в руки. Он глубоко вдохнул, подергал шеей, как будто разминая ее, и положил руки на колени. Усилия, которые он совершал, чтобы совладать с собой, показались Уэллсу какой-то пародией на великолепное преображение актера Ричарда Мэнсфилда, совершаемое им в «Докторе Джекилле и мистере Хайде», поставленном несколько лет назад «Лицеумом». Писатель испытал скрытое облегчение. Казалось, Гиллиаму было стыдно за то, что он сорвался, и Уэллс понял: перед ним типичный пример умного человека, наделенного природой взрывным темпераментом, из-за которого у него нередко случаются подобные вспышки гнева, но который, по мере получения жизненного опыта, он научился в той или иной степени укрощать. Гиллиам умел держать себя в руках и, несомненно, имел право гордиться этим. Однако Уэллс задел за больное место — ранил его самолюбие, и последовавший за этим срыв доказывал, что до полного самоконтроля ему было еще далеко.

— Кажется, вам посчастливилось написать популярную книжонку, которая понравилась публике, — сказал Гиллиам, окончательно успокоившись, хотя в его тоне ощущалась враждебность. — Но мне совершенно ясно, что вы решительно не способны оценить чужое творчество. Не хотелось бы думать, что это обычная зависть. А может быть, и правда зависть? Его величество боится, что шут займет его трон и станет править лучше, чем он сам?

Уэллс внутренне улыбнулся. После вспышки гнева явилось показное спокойствие. Гиллиам решил сменить тактику. Он обозвал «популярной книжонкой» его роман, которым так восхищался всего несколько дней назад. Он искал причину своего провала, отказываясь признать, что она заключается в полном отсутствии у него литературного таланта, и вот нашел: зависть соперника. Впрочем, наверное, так даже лучше — лишь бы перестал орать как ненормальный. Им предстояла словесная дуэль, а в этом деле Уэллсу не было равных. Он решил перейти в наступление и высказаться еще жестче.

— Вы вольны думать о своей работе что вам будет угодно, мистер Мюррей, — спокойно сказал он. — Но мне казалось, что вы пришли в мой дом для того, чтобы услышать мое мнение, следовательно, посчитали меня достаточно компетентным в данном вопросе, и поэтому вроде бы должны с большим вниманием отнестись к моим выводам. Мне жаль, что мои слова не совпадают с вашими ожиданиями, но я высказал то, что думаю. Я сомневаюсь, что ваш роман может понравиться кому-либо по причинам, которые уже называл. К тому же его главный недостаток я вижу в полном неправдоподобии описанных так событий. Никто не поверит, будто нас может ждать такое будущее, которое вы рисуете в вашем романе.

Гиллиам наклонился вперед, словно не расслышав последних слов.

— Вы хотите сказать, что я описал будущее, которого быть не может? — спросил он.

— Да, именно это я и хочу вам сказать, и на это есть несколько причин, — ответил Уэллс с невозмутимым лицом. — Предположение о том, что механические игрушки, каким бы сложным устройством они ни обладали, могут оживать, абсолютно немыслимо, если не сказать абсурдно. Так же немыслимо, как и то, что в следующем веке может разразиться война в мировом масштабе. Этого никогда не произойдет. Я уж не говорю о других деталях, как, к примеру, то, что в двухтысячном году люди все еще будут использовать масляные лампы, а ведь не надо быть гением, чтобы понять: достаточно скоро электричество распространится по всему миру — это только вопрос времени. Фантазия тоже должна быть основана на здравомыслии и логике, мистер Мюррей. Позвольте мне привести в качестве примера мой собственный роман. Для того чтобы рассказать, какой будет жизнь в 802 701 году, я всего лишь мыслил логически. Деление человечества на классы приводит к появлению двух антагонистических рас: элои исповедуют гедонизм, погибая от собственной беспечности, а морлоки — монстры, обитающие под землей, — служат иллюстрацией того, во что в конце концов может развиться наше жестокое капиталистическое общество. Точно так же и катастрофа, которая постигнет нашу планету, какой бы чудовищной она ни казалась, является всего лишь исполнением тех мрачных предсказаний астрономов и геологов, которыми наполнены сегодняшние газеты. Вот что такое размышления о будущем, мистер Мюррей. Никто не может сказать, что мои фантазии о 802 701 годе ни на чем не основаны. Разумеется, все может быть совсем иначе; в конце концов, сейчас мы с вами не можем предвидеть множества факторов, которые, несомненно, повлияют на будущее, но никто не рискнет утверждать, что мои предсказания немыслимы. Ваша теория, напротив, рассыпается как карточный домик.

Гиллиам Мюррей молча посмотрел на писателя долгим взглядом, обдумывая свой ответ, и наконец произнес:

— Мистер Уэллс, я допускаю, что вы правы. Да, возможно, и стиль и структура романа никуда не годятся. Это мой первый литературный опыт, и, разумеется, было бы странно ожидать, что он выйдет блестящим или хотя бы удовлетворительным. Но вы просто не имеете права сомневаться в том, что двухтысячный год может оказаться соответствующим моему предвидению. В этом случае речь идет уже вовсе не об оценке моих литературных способностей. Вы оскорбляете мой интеллект. Вам придется признать, что мое видение будущего имеет точно такое же право на существование, как любое другое.

— Позволю себе усомниться в этом, — холодно ответил Уэллс, окончательно принявший решение больше не щадить чувств своего собеседника.

Гиллиаму Мюррею снова пришлось совершить усилие, чтобы подавить приступ ярости. Он дернулся, будто от судороги, но всего за несколько секунд овладел собой и принял равнодушный вид. Он смотрел на Уэллса пару минут, словно теперь уже перед ним было диковинное насекомое, никогда не виданное прежде, а затем громко расхохотался.

— Знаете, в чем разница между нами, мистер Уэллс?

Писатель не удостоил его ответом, только недоуменно пожал плечами.

— В нашем взгляде на мир, — ответил Гиллиам. — В том, как мы смотрим на вещи. Вы конформист, а я — нет. Вам вполне достаточно того, что вы можете просто обманывать ваших читателей. Вы пишете романы о том, что могло бы случиться, в надежде, что люди поверят, будто все могло бы быть именно так, но вы прекрасно знаете: это лишь роман и все, там описанное, — лишь ваши фантазии. Мне этого недостаточно, мистер Уэллс. Я не такой. Я придал моему видению будущего форму романа по чистой случайности, просто потому, что для этого нужны были лишь бумага и чернила. Но, откровенно говоря, мне абсолютно все равно, будет моя книга издана или нет, потому что я все равно никогда не успокоюсь, зная, что только жалкая кучка читателей узнала о моей концепции будущего, что эта же жалкая кучка обсуждает, возможно ли такое будущее и насколько оно вероятнее прочих. Эти люди все равно всегда будут уверены, что описанное в книге — плод моего воображения. Нет, я претендую на нечто гораздо большее, чем стать признанным писателем, рисующим воображаемые миры. Я хочу, чтобы люди поверили в мои фантазии, не зная, что это фантазии. Чтобы они поверили, что двухтысячный год будет именно таким, каким я его описал. И я докажу, что это возможно, сколь невероятным это бы вам ни казалось. Я больше не буду изображать мой мир будущего в романах, мистер Уэллс, эти невинные юношеские забавы я оставляю вам. Воплощайте ваши фантазии в ваших книгах, а я буду воплощать их в самой реальности.

— В самой реальности? — ничего не понимая, переспросил писатель. — Что вы хотите этим сказать?

— Вы скоро узнаете об этом, мистер Уэллс. А когда это случится, если вы джентльмен, то придете ко мне с извинениями.

Он поднялся из кресла, одернув полы пиджака одним из тех элегантных движений, которые так удивляли его собеседников.

— Всего хорошего, мистер Уэллс. Не забывайте обо мне и о капитане Шеклтоне. Очень скоро мы дадим о себе знать. — Он взял со стола шляпу и небрежным жестом надел ее на голову. — Не надо, не провожайте меня. Я и сам найду дорогу.

Прощание вышло столь неожиданным, что Уэллс так и остался растерянно сидеть в кресле, даже когда шаги Мюррея затихли вдали. Еще некоторое время он продолжал сидеть в гостиной, размышляя о последних словах этого человека, пока наконец не пришел к выводу, что подобный самовлюбленный тип вообще недостоин того, чтобы о нем думать. А уверенность, что в ближайшие месяцы Мюррей не появится в его поле зрения, через некоторое время позволила Уэллсу забыть о неприятной беседе. Вплоть до того самого дня, когда он получил рекламную брошюру «Путешествия во времени Мюррея». В тот день он понял, что имел в виду Гиллиам, обещая воплотить свои фантазии «в самой реальности». Теперь, за исключением нескольких ученых, которые только и могли, что негодовать на страницах газет, вся Англия поверила в его «невероятное» изобретение. Куда больше возмущало Уэллса то, что по иронии судьбы отчасти и он сам способствовал успеху Мюррея, ведь еще до его появления Уэллс своим романом «Машина времени» внушил публике надежду на то, что путешествия во времени будут возможны.

С тех пор каждую неделю Уэллс неизменно получал одну из рекламных брошюр со вложенным в нее приглашением принять участие в одном из этих псевдопутешествий в 2000 год. Конечно, больше всего на свете этому наглецу хотелось, чтобы он, Герберт Уэллс, человек, который первым разбудил у людей желание заглянуть в будущее, дал свое благословение его предприятию, показав тем самым, что поддерживает и его гнусную ложь. Разумеется, Уэллс не собирался делать ничего подобного. Но самым худшим был намек, который скрывался за вежливым приглашением. Уэллс знал: Гиллиам прекрасно понимает, что он никогда не примет его предложения, и таким образом эти приглашения служили насмешкой, издевкой, а также некой угрозой, потому что на конвертах никогда не было марок, а это значило, что сам Гиллиам Мюррей или кто-то из его приспешников собственноручно опускал их в почтовый ящик. Хотя это не имело особого значения, их цель была достигнута: Уэллсу давали понять, что они могут незримо присутствовать рядом с его домом, что о нем ни на миг не забывают и пристально следят за ним.

Но больше всего Уэллса приводило в негодование другое. Несмотря на свое горячее желание, он не мог разоблачить Гиллиама, как ему посоветовал Том. А не мог он этого сделать, потому что Гиллиам победил. Предприимчивый делец доказал, что его будущее не является невероятным. Уэллс должен был принять поражение с достоинством, а не махать кулаками после драки. И его достоинство не позволяло ему ничего иного, кроме как сидеть сложа руки, в то время как деньги текли к Гиллиаму рекой. Гиллиама же, напротив, такая ситуация, казалось, крайне забавляла. Присылая каждую неделю свои брошюры, словно исполняя некий ритуал, он не только напоминал Уэллсу о его поражении, но и бросал ему немой вызов — ну-ка, разоблачи меня!

«Я буду воплощать их в самой реальности», — сказал он Уэллсу о своих фантазиях. И, каким бы невероятным это ни казалось, ему это удалось.

XXXI

Тем вечером Уэллс совершил более долгую прогулку на велосипеде, чем обычно, к тому же он был один, без Джейн. Под кручение педалей хорошо думается, сказал он себе. Уэллс был одет в свою неизменную охотничью куртку-норфолк, перехваченную поясом. Он неспешно ехал по сельским дорогам Суррея, в то время как его мысли летали очень далеко от проплывавших мимо пейзажей. Он обдумывал, как лучше ответить на письмо, полученное от той странноватой девушки, Клер Хаггерти. В соответствии с рассказом Тома, который разыграл перед ней спектакль в чайном салоне, переписка должна была включать в себя семь писем. Уэллсу предстояло написать три из них, а Клер — четыре, в последнем она попросит его совершить путешествие во времени, чтобы вернуть ей зонтик. Он мог сочинять все что угодно, если это вписывалось в рамки сюжета, придуманного Томом. И чем больше Уэллс размышлял об этом сюжете, тем больше убеждался, что его очень увлекла история, наспех состряпанная этим полуграмотным юношей. История была захватывающая, красивая, а кроме того, вполне правдоподобная — разумеется, если предположить, что существует машина, способная проникать в разные эпохи, прорываясь сквозь время, а также что будущее Мюррея действительно могло бы когда-нибудь наступить. Вот это-то нравилось Уэллсу меньше всего: в историю хоть и косвенным образом, но все-таки был замешан Гиллиам Мюррей, который также имел некое отношение и к спасению души несчастного Эндрю Харрингтона. Неужели это рок заставил их жизненные пути пересечься? По злой иронии судьбы теперь Уэллсу приходилось перевоплотиться в капитана Дерека Шеклтона — персонажа, созданного его заклятым врагом. Неужели ему самому, подобно Творцу из Ветхого Завета, придется вдохнуть жизнь в картонного героя?

Возвращаясь домой после прогулки, Уэллс ощущал здоровую физическую усталость. Она подействовала на него умиротворяюще, ему уже стало более-менее ясно, о чем будет первое письмо. Он аккуратно поставил на стол чернильницу, положил рядом перо и стопку бумаги и попросил Джейн не беспокоить его в течение ближайшего часа. Уэллс сел за стол, глубоко вздохнул и принялся писать первое любовное письмо в своей жизни:

Том дочитывал письмо, держа его дрожащими руками. Уэллс принялся за дело всерьез. Он не только с уважением отнесся к истории, придуманной Томом, и к персонажу, роль которого он играл, но, судя по этому письму, действительно почувствовал себя так же влюбленным в девушку, как она в него, то есть в Тома, а если точнее, в бесстрашного капитана Шеклтона. Том знал, что для Уэллса это была лишь игра, но игра по силе превосходила те реальные чувства, которые сам Том ощущал в своей груди, а все должно было быть наоборот, ведь это он был с девушкой, а не Уэллс. Если еще день назад Том не мог ответить себе на вопрос, что за чувство заставляло так сладостно замирать его сердце, теперь у него в руках появилось некое подобие измерительного инструмента — любовное послание писателя. Испытывал ли Том то же, что испытывал Шеклтон, когда его устами говорил Уэллс? Поразмыслив несколько минут, Том понял, что на этот вопрос был только один ответ: нет, не испытывал. Он ни при каких обстоятельствах не мог бы почувствовать такую любовь к кому-то, кого больше никогда не увидит.

Он положил письмо на надгробие Джона Пичи и направился обратно в Лондон. Том был, в общем, удовлетворен результатом, хотя его несколько разозлила просьба, высказанная Уэллсом в конце письма. По его мнению, просить о подобном мог только настоящий извращенец. Он с неприязнью вспомнил последний абзац:

Клер прижала письмо к груди, ее сердце бешено колотилось от радости. Как давно она мечтала о том, чтобы кто-нибудь когда-нибудь написал ей подобные строки. И вот это случилось. Ее страстно любили, и эта любовь побеждала само время. Клер охватил восторг. Она взяла лист бумаги, села за стол и начала описывать для Тома то, что я попытался скрыть от вас, уважаемые читатели, чтобы пощадить ее скромность.

Том остановился, не веря своим глазам. Это он разбудил в ней подобные чувства? Он оперся на ствол дуба и, почти не дыша, обвел взглядом поля, которые простирались со всех сторон. Для него эта связь с девушкой была просто приятной удачей, о которой он никогда не забудет, но Клер описывала их встречу как нечто возвышенное и необыкновенное, как краеугольный камень в здании своей жизни и любви. Том вдруг почувствовал себя еще более грубым и неотесанным, чем был на самом деле. Он вздохнул и продолжил читать.

Уэллс положил письмо на стол и, стараясь скрыть чувства, нахлынувшие на него после прочтения написанного Клер, молча подал Тому знак, что он может уходить. Оставшись в одиночестве, он снова взял в руки письмо, на которое ему предстояло ответить, и внимательно перечел подробный рассказ о том, что произошло в пансионе у чайного салона, ощущая, как волнение нарастает у него в груди. Благодаря этой незнакомой девушке он наконец приоткрыл завесу тайны женского наслаждения, понял, как медленная волна чувства накрывает их с головой или проходит мимо, едва задев. Каким возвышенным и светлым казалось это наслаждение по сравнению с грубым мужским удовлетворением, обычным облегчением после напряжения мышц. Но все ли женщины способны испытать подобное? Или эта девушка была особенной, награжденной Творцом этой необычной чувственностью, о которой другие не могли даже догадываться? Нет, вероятнее всего, это была самая обычная девушка, которая наслаждалась своей сексуальной чувственностью, хотя в окружающем ее обществе это считалось предосудительным. Одно только ее решение полностью обнажиться перед Томом показывало, насколько смелой она была в своих поступках, насколько готовой познать все ощущения, которые мог нести с собой акт любовной близости с мужчиной.

Отметив это, Уэллс испытал разочарование, вспомнив о тех скромных проявлениях чувств, которые демонстрировали женщины, встретившиеся ему на жизненном пути и решившиеся отдаться ему. Его кузина Изабелла была из тех женщин, которые пользуются отверстием в нижней юбке, показывая мужчине лишь гениталии, но они, будучи показаны без всего остального, представлялись Уэллсу похожими на какое-то жуткое существо, космического монстра, засасывающего человека в себя. Джейн была более раскрепощена в том, что касалось интимной близости, но и она никогда не представала перед мужем полностью обнаженной, так что он мог только догадываться о формах ее тела. Ему никогда не посчастливилось встретить женщину, с такой готовностью отдающуюся чувству, как Клер. А ведь не было веры, в которую он не смог бы обратить юную особу, столь легко поддающуюся убеждению. Ему достаточно было бы, например, рассказать ей о целебном воздействии секса на женский организм, чтобы она со рвением первых христианских проповедников пошла из дома в дом, готовая дарить и принимать плотские наслаждения, превознося их благотворное влияние на женщин и убеждая всех и каждого, что регулярные соития способны даже повысить женскую привлекательность, меняя выражения лица, придавая блеск глазам и сглаживая угловатости и недостатки любой фигуры. Рядом с такой женщиной Уэллс, несомненно, ощутил бы полное удовлетворение, даже успокоение, почувствовал бы себя человеком, который может сконцентрировать свое внимание на других вещах, насытив наконец эту вечную жажду, рождающуюся внутри каждого мужчины в отрочестве и угасающую лишь с наступлением старости, сопровождающейся дряхлением тела. Поэтому не было ничего удивительного в том, что Уэллс живо представил себе девушку по имени Клер Хаггерти, гибкую и тонкую, лежащей на кровати в его спальне абсолютно обнаженной и с великим наслаждением принимающей от него ласки, которые могли заставить Джейн в лучшем случае вздохнуть. Ему показалось забавным, что теперь он знал практически все о природе наслаждения, испытываемого незнакомкой, и совсем не знал, что могло бы заставить дрожать от удовольствия собственную жену. Эта мысль заставила его вспомнить о том, что Джейн ждала его где-то в доме в надежде прочитать только что полученное письмо.

Уэллс вышел из кухни и отправился искать ее, выполняя по пути специальные упражнения, чтобы восстановить ровное дыхание. Он нашел Джейн в гостиной за книгой и молча положил письмо на столик рядом с ней, как отравитель, предлагающий своей жертве бокал вина, а после наблюдающий за тем, какое действие окажет содержащийся в нем яд. Без сомнения, это письмо должно было шокировать Джейн, заставить ее пересмотреть свое отношение к плотской стороне любви так же, как предыдущее заставило самого Уэллса задуматься о ее духовной стороне. Он вышел в сад подышать ночным воздухом и увидел на небе полную луну, светящуюся ярким светом. К осознанию собственной ничтожности, которое всегда возникало у Уэллса, когда он смотрел на бескрайний простор звездного неба, теперь примешивалось нечто новое: ощущение какой-то неуклюжести, появлявшееся, когда он сравнивал свой способ общения с внешним миром с тем гораздо более спонтанным и искренним, каким пользовалась девушка по имени Клер Хаггерти. Он еще долго прохаживался по саду, пока не счел, что прошло достаточно времени, чтобы посмотреть, какой эффект произвело письмо Клер на его жену.

Уэллс неторопливо вошел в дом. Джейн не было ни в гостиной, ни в кухне. Поднявшись в спальню, он увидел ее. Она стояла около окна. Лунный свет освещал ее обнаженное тело. Онемевший от изумления и от желания, Уэллс смотрел на ее формы, которые раньше ему приходилось наблюдать украдкой по отдельности или угадывать под одеждой. Теперь они слились в одно целое, а их обладательница представала перед ним свободным существом, таким легким, что казалось, могла оторваться от земли в любую секунду. Он с восхищением смотрел на ее упругие груди, болезненно тонкую талию, мягкие изгибы бедер, черные как ночь волосы на лобке, стройные ноги, а Джейн улыбалась ему, получая удовольствие от молчаливого восхищения, отразившегося во взгляде ее мужа. Тогда Уэллс понял, что он должен делать. Словно следуя подсказкам невидимого суфлера, он рывками сорвал с себя одежду, тоже выставив свою наготу напоказ под лунным светом, который сразу четко очертил все линии его худощавого тела. Муж и жена обнялись посреди спальни, прижавшись друг другу всем телом, почувствовав эти прикосновения так, как никогда раньше. Все, что они испытали после этого, также было во сто крат сильнее, чем всегда, как будто слова Клер, поразившие их в самое сердце, приумножали каждую ласку и каждый поцелуй, кружили им голову, и они не знали, на самом деле такое происходит с ними или все это игра воображения. Но что бы то ни было, они отдались этому, изнемогающие от желания, жаждущие заново открыть для себя друг друга и познать, что было спрятано в глубине запретного сада собственного наслаждения.

Позже, когда Джейн уже заснула, Уэллс соскользнул с кровати, на цыпочках спустился в кухню, вынул перо и, охваченный экстазом, быстрым почерком начал писать:

Том почувствовал укол ревности, прочитав горячие слова Уэллса. Он знал, что писатель выдает себя за него, но не мог не думать о том, что эти слова на самом деле могли относиться к чувствам каждого из них. Было очевидно, что Уэллс получает удовольствие от происходящего. Интересно, как относится к этому его жена? Том сложил письмо, спрятал его в конверт и положил под камень рядом с могилой таинственного Пичи. На обратном пути он все еще думал о словах писателя и не мог отделаться от мысли, что оказался выброшенным из игры, которую сам же придумал и в которой теперь ему отводилась роль обычного курьера.

Клер почувствовала, что вот-вот упадет в обморок. Она опустилась на кровать и снова произнесла про себя те слова, которые написал ей бравый капитан Шеклтон, наслаждаясь теми эмоциями, которые рождались при этом в ее сердце. Значит, когда он сражался с Соломоном, он знал, что она наблюдает за ним… Эта мысль вызвала у нее приступ головокружения. Справившись с ним, Клер бережно вложила письмо в конверт. Вдруг на нее обрушилось осознание того, что ей осталось получить еще всего одно послание от своего любимого. Как же она будет жить дальше без его писем?

Она попыталась не думать об этом, ведь она все же напишет еще два письма. Сдержит свое обещание и в последнем письме расскажет об их встрече в 2000 году. А о чем писать сейчас? Клер почувствовала легкий испуг, когда поняла, что на этот раз тему письма ей придется выбирать самой. О чем же еще поведать своему возлюбленному, так чтобы это не разрушило ткань времени, которая на поверку оказывалась такой же хрупкой, как стеклянный бокал. Подумав некоторое время, Клер решила рассказать о том, как печально тянутся ее одинокие дни влюбленной девушки, которая вынуждена коротать их в разлуке с любимым. Она села за письменный стол и взяла в руку перо:

Писатель ждал Тома, сидя на кухне. Том молча протянул ему письмо и сразу же вышел из дома. Что он мог сказать? Понимая разумом невозможность этого, он все же не мог отделаться от ощущения, что Клер в своих письмах обращается не к нему, а к Уэллсу. Он чувствовал себя третьим лишним в чужом романе, гнилой, никому не нужной половинкой яблока, которую нужно отрезать и выбросить. Оставшись один, Уэллс распечатал письмо и принялся с жадностью вчитываться в слова, выведенные аккуратным девичьим почерком.

Уэллс спрятал письмо обратно в конверт, положил на стол и долго смотрел на него. Затем он поднялся и начал ходить кругами по кухне. Он мерил ее шагами, потом опять садился, вставал и снова принимался ходить от стены к стене. Наконец он вышел из дома и направился к станции Уокинг за кэбом. Проходя мимо Джейн, которая работала в саду, он сказал на ходу, что едет в Лондон по делу. Уэллс почти выбежал из калитки, стараясь скрыть, что сердце бешено колотилось у него в груди.

В этот вечерний час на улице Сент-Джеймс царили тишина и спокойствие. Уэллс приказал кэбмену остановиться в начале улицы и подождать его. Он поправил шляпу и галстук и начал втягивать носом воздух, как ищейка. Через несколько секунд ему показалось, что сквозь запах лошадиного навоза пробивается тонкий возбуждающий аромат, который вполне может принадлежать нарциссам. Ему нравилось, что в импровизированном романе возник образ этого цветка. Недавно он прочел, что, вопреки распространенному мнению, свое название нарцисс получил не от юного греческого бога, упивавшегося собственной красотой, а благодаря своим наркотическим свойствам. В луковице, из которой вырастал цветок, содержались алкалоиды, способные вызывать галлюцинации, и это показалось Уэллсу как нельзя более подходящим к ситуации: как иначе, если не грезами наяву, можно было назвать то, что происходило с ними тремя — девушкой, Томом и самим писателем? Уэллс осмотрелся и пошел вдоль длинной и тенистой улицы с видом беспечно прогуливающегося прохожего, хотя по мере того, как он приближался к предполагаемому источнику изысканного аромата, у него начало пересыхать во рту. Зачем он приехал сюда? Чего он хочет добиться? Он и сам этого не знал. Единственное, что он знал, так это то, что ему необходимо встретиться с девушкой, увидеть ту, которая могла написать прочитанные им письма, или хотя бы дом, в котором они родились в прелестной головке. Может быть, даже этого ему будет достаточно.

Раньше чем он сам того ожидал, Уэллс очутился перед аккуратным ухоженным садиком. В центре шумел небольшой фонтанчик, а весь сад был обнесен затейливой решеткой, на которой чугунные узоры переплетались с живыми цветами с большими бледновато-желтыми лепестками. Садик, несомненно, был самым красивым на всей улице. Поэтому Уэллс сделал вывод, что желтые цветы, должно быть, и есть те самые нарциссы, следовательно, элегантный дом, окруженный садом, — это особняк семьи Хаггерти и отчий дом Клер, незнакомки, в которую он притворялся влюбленным с такой страстью, которую никогда не показывал женщине, действительно искренне им любимой. Однако сейчас ему не хотелось пускаться в размышления об этом парадоксе. Он приблизился к решетке почти вплотную и попытался разглядеть что-нибудь за окнами. Если бы ему удалось увидеть хоть что-то, это оправдало бы внезапную поездку сюда в его собственных глазах.

И тут взгляд Уэллса встретился с удивленным взглядом молодой девушки, стоящей в дальнем углу сада. Поняв, что его заметили, Уэллс попытался притвориться, что оказался здесь случайно, однако попытка вышла нелепой и неестественной, так как в эту минуту он понял, что девушка, недоверчиво оглядывающая его, не может быть никем другим, кроме как Клер Хаггерти. Уэллс постарался успокоиться и изобразить на лице непринужденную улыбку.

— У вас очень красивые нарциссы, мисс, — произнес он неожиданно высоким голосом. — Их аромат разносится на всю улицу.

Девушка улыбнулась и немного приблизилась. Достаточно, чтобы Уэллс смог увидеть ее нежное красивое лицо и поразиться, насколько хрупкой была ее фигура. Она наконец стояла перед ним. На этот раз одетая, но настоящая. И, несмотря на великоватый нос, несколько нарушающий гармонию лица греческой богини, а может, как раз благодаря ему, девушка показалась Уэллсу невероятно красивой. Этой молодой женщине он писал письма. Она была его возлюбленной, правда, только воображаемой.

— Спасибо, сэр, вы очень любезны, — ответила девушка.

Уэллс открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрыл его. То, что он мог бы сказать ей, шло вразрез с правилами игры, в которой он согласился участвовать. Он не мог открыть ей, что невысокий и невзрачный с виду человек, в эту минуту стоявший перед ней, был автором тех строк, без которых, по ее словам, она не могла больше жить. Он не мог сказать ей, что точно знал, от чего именно она испытывает любовное наслаждение. И разумеется, не мог выбить у нее почву из-под ног, ошеломив рассказом о том, что ее первая любовь — всего лишь фарс, придуманный ею и живущий только в ее воображении. О том, что никакого капитана Шеклтона не существует, как не существует ни путешествий во времени, ни войны с автоматами в 2000 году. Ведь поведать ей о том, что все, ради чего она готова была отдать свою жизнь, — это умело и тщательно продуманная ложь, было все равно что вложить в ее руку заряженный револьвер и предложить выстрелить себе в сердце. Подумав так, Уэллс заметил, что девушка смотрит на него с любопытством, как будто его лицо ей знакомо. Боясь как-нибудь выдать себя, писатель приподнял шляпу, вежливо попрощался и продолжил свой путь вдоль улицы, стараясь не ускорять шага. Заинтригованная Клер несколько минут смотрела ему вслед, затем пожала плечами и ушла в дом.

С противоположной стороны улицы, спрятавшись за углом какого-то дома, за девушкой наблюдал еще один человек — Том Блант. Когда Клер скрылась в доме, он вышел из своего укрытия и покачал головой. Появление Уэллса удивило его не так уж сильно. Наверняка и писатель тоже в какой-то мере мог догадываться, что он придет сюда. Ни один из них двоих не сумел устоять перед искушением разыскать дом девушки, на местоположение которого она намекнула в письме, надеясь, что, в случае своего возвращения, Шеклтон захочет найти его.

Теперь, когда Том вернулся в свое скромное жилье на Бакеридж-стрит, он не знал, что и думать. Неужели Уэллс мог сам влюбиться? Он все же решил, что нет. Наверняка тот явился туда, движимый любопытством. Разве, окажись сам Том на месте писателя, ему бы не захотелось хоть раз увидеть ту, которой он писал слова, возможно никогда не высказанные даже собственной жене? Том растянулся на лежаке, чувствуя какую-то невероятную усталость, но нервное напряжение долго не давало ему заснуть. Он проспал всего пару часов и, поднявшись еще до рассвета, пустился в неблизкий путь к дому Уэллса. Эти пешие прогулки помогали ему прийти в форму лучше, чем изнурительные тренировки, которым подвергал своих актеров Мюррей, чьи головорезы пока больше не появлялись, чтобы наказать Тома за неподчинение приказам, хотя терять бдительность было рано.

Уэллс ждал его на ступенях террасы. Казалось, он тоже провел ночь без сна. Темные круги у него под глазами еще более подчеркивали их нездоровый, лихорадочный блеск. Вероятно, он всю ночь писал письмо, которое теперь было у него в руках. Увидев приближающегося Тома, Уэллс коротко кивнул в знак приветствия и, избегая прямо глядеть ему в глаза, протянул конверт. Том молча взял его, как будто тоже не желая быть первым, кто нарушит напряженное молчание, полное намеков и догадок. Он повернулся было, чтобы уйти, но тут услышал голос писателя:

— Ты ведь принесешь мне ее письмо, несмотря на то что на него уже не нужно отвечать?

Том оглянулся и посмотрел на Уэллса с искренним сочувствием. Он и сам не знал, к кому оно больше относилось: к писателю, к нему самому, а может быть, к Клер… Наконец он печально кивнул и двинулся к калитке. Отойдя уже достаточно далеко, так чтобы его нельзя было увидеть, он распечатал конверт и принялся читать.

Том грустно покачал головой, представив себе, до какой степени подобные слова могут взволновать Клер. Ему снова стало бесконечно жаль ее. Он вдруг ощутил глубокое отвращение к самому себе. Девушка не заслуживала того, чтобы ее так жестоко обманывали. Да, возможно, эти письма должны были спасти ей жизнь, но в глубине души он понимал, что с их помощью пытается загладить свою вину за то, что так эгоистично повел себя с ней, движимый одним лишь стремлением удовлетворить свои плотские желания. Он не мог успокоить совесть, убедив себя, что таким образом удерживает ее от самоубийства, и продолжать жить дальше, как будто ничего не произошло, зная, что Клер разрушила свою жизнь, принеся ее в жертву ложным мечтам и химерам. Долгая пешая прогулка помогла ему привести мысли в порядок. Хорошенько поразмыслив, он решил, что единственный способ исправить ошибку — это полюбить Клер по-настоящему, сделать так, чтобы та любовь, ради которой она была готова пожертвовать собой, стала истинной, а не притворной. Для этого капитан Шеклтон должен рискнуть собственной жизнью и вернуться из 2000 года, поспешив навстречу своей любимой. Да, это был единственный способ загладить вину, и это было единственное, чего Том не мог сделать.

Погруженный в такого рода мысли Том наконец дошел до заветного дерева. К своему удивлению, Том уже издалека заметил рядом с деревом тонкий девичий силуэт. Он без труда узнал Клер даже на расстоянии. Том остановился в замешательстве и, не веря своим глазам, смотрел на девушку: она стояла у дуба, прикрываясь от солнечного света тем самым зонтиком, который он принес ей сквозь время. Невдалеке виднелся ожидающий ее экипаж со скучающим кучером на козлах. Скрываясь за кустами, растущими вдоль тропинки, Том прокрался поближе. «Что она тут делает?» — пронеслось у него в голове. Ответ был очевиден: ждет его. Да, девушка ждала его, вернее, капитана Шеклтона, она надеялась, что он вдруг возникнет перед ней в вихре, залетевшем сюда прямо из далекого 2000 года. Она не желала смириться с судьбой и решила не сидеть сложа руки. А с чего еще можно было начать, как не приехать сюда, на место, где капитан Шеклтон забирал ее письма. Отчаяние заставило Клер совершать поступки, которые выходили за рамки роли, отведенной ей в этой игре. Спрятавшись за кустами, Том проклинал себя за то, что даже не подумал о таком развитии событий, зная: речь идет о девушке, которая уже доказала, что обладает недюжинным умом и решимостью.

Ему пришлось просидеть в своем укрытии все утро. Клер еще долго печально ходила вокруг дуба, пока наконец, устав от бесполезного ожидания, не села в экипаж и не приказала кучеру возвращаться в Лондон. Только после этого Том смог положить письмо у дуба и тоже отправился в город. По дороге он вспоминал проникновенные слова, которые Уэллс написал в конце последнего письма:

Слезы обильно текли у Клер по щекам. Она села за стол, глубоко вздохнула и обмакнула перо в чернильницу.

Написав эти слова, Клер поднялась из-за стола, взяла с полки книгу «Машина времени» и вынула из нее желтый нарцисс, засушенный между страницами. Она нежно поцеловала его хрупкие тонкие лепестки и осторожно вложила в конверт с письмом.

В этот раз Питер ни о чем ее не спрашивал. Не дожидаясь распоряжений, он погнал лошадей в направлении Харроу. Прибыв на условленное место, Клер поднялась на холм к дубу и, как обычно, спрятала письмо под камнем. После этого она в последний раз взглянула на мирные зеленые луга, раскинувшиеся вокруг, на пшеничные поля, золотой линией очертившие горизонт, и мысленно попрощалась с этим местом, которое в течение нескольких дней было молчаливым свидетелем ее счастья, уходящего теперь навсегда. Она посмотрела на надгробье Джона Пичи и задумалась о том, что за жизнь прожил этот незнакомый ей человек, любил ли он когда-нибудь или жил-жил да так и умер, не познав сладости встреч и горечи расставаний с любимой. Клер глубоко вдохнула деревенский воздух, и на мгновение ей даже показалось, что она чувствует едва уловимый запах своего возлюбленного Дерека, как будто его частые появления оставили за собой этот невидимый, но осязаемый след. «Все это только мое воображение, — решила Клер, — я просто слишком сильно хочу его увидеть». Но ей приходилось смириться с неумолимой реальностью. Остаток своей жизни она должна будет провести без него, довольствуясь лишь знанием того, что на другой стороне реки времени кто-то так же страстно мечтает о встрече с ней. Вероятнее всего, она больше никогда не увидит своего любимого. Сегодня же вечером, завтра или, быть может, послезавтра невидимая рука заберет последнее письмо и… Не будет больше писем, не будет ничего, кроме одиночества, которое ее несчастная судьба расстелет перед ней как гигантский ковер.

Клер вернулась к карете и молча села в нее, ни слова не сказав кучеру. В этом не было необходимости. Питер обреченно вздохнул и направил лошадей в сторону Лондона. Когда карета скрылась из виду, Том, который все это время сидел на дереве, скрываясь за густой листвой, перебрался на ветку пониже и спрыгнул на землю. Он очень хорошо мог видеть Клер из своего убежища, мог даже дотянуться до нее рукой, если бы захотел. Но, не осмелившись сделать этого, теперь терял ее навсегда. Он вытащил письмо из-под камня, сел на землю рядом с дубом, прислонившись к стволу спиной, и принялся читать.

Дочитав до конца, Уэллс тяжело вздохнул, молча сложил письмо, которое дал ему Том, и положил листок на стол. Он взял конверт и заглянул внутрь. Там ничего не было. Он и не ждал этого. Цветок, приложенный к письму, предназначался не для него. Теперь, сидя у себя на кухне, озаренной лучами заходящего солнца, он осознал, что слишком размечтался. Ведь отнюдь не он был главным героем этого романа, соединившего сердца, находившиеся по разные стороны реки времени. Он вдруг показался самому себе жалким и смешным и не мог избавиться от мысли, что в этой истории он третий лишний, гнилая половинка яблока, которую нужно отрезать и выбросить.

XXXII

С величайшей осторожностью Том поместил хрупкий сухой цветок среди страниц единственной книги, которая нашлась в его каморке: изрядно потрепанного экземпляра «Машины времени». Он решил подарить письма Клер Уэллсу. Во-первых, это было бы знаком благодарности за его участие во всей этой истории, а во-вторых, — и это, пожалуй, было самое главное, — Том чувствовал, что письма принадлежат не ему, а писателю. Именно поэтому он заранее вынул из конверта цветок, так как сухой нарцисс, по его убеждению, предназначался именно для него. К тому же этот цветок был красноречивей всех писем, вместе взятых.

Том растянулся на кровати и начал размышлять на тему, что было бы, если бы идеальный возлюбленный Клер Хаггерти действительно оказался героем из будущего. Он представил себе, как каждое ее утро начинается с мыслей о нем и эти мысли не покидают ее весь день, в точности как она написала в письме. Проходят годы, а вместе с ними и настоящая, истинная жизнь, которую она могла бы прожить, но добровольно отказалась от нее без малейшего сожаления. Это казалось ему ужасно несправедливым, и становилось еще тяжелее на душе от осознания того, что именно он был виновником всего. Да, он был автором несчастной затеи, и эта мысль заставляла его сердце мучительно сжиматься. Но как исправить ситуацию, не навредив никому еще больше, Том не знал. Было единственное утешение: в одном из своих писем Клер написала, что теперь умрет счастливой. Возможно, в нынешних обстоятельствах только это имело значение. Возможно, она будет более счастлива, живя в своем идеальном мире, чем если бы вышла замуж за одного из буржуазных и приземленных поклонников. А коли так, уже не слишком важно, что ее счастье основывалось на лжи, ведь если она никогда ничего не узнает, то проживет свой век счастливой, веря, что страстно любила и была любима капитаном Дереком Шеклтоном.

Придя к такому выводу, Том задумался и о своей собственной судьбе. Последнее время он постоянно скрывался и ночевал не в городе, а в полях, таким образом сохраняя свою жизнь до тех пор, пока жизни Клер ничего не будет угрожать. Сейчас он был готов умереть, он даже ждал смерти с нетерпением. После выполнения задуманного его жизнь превратилась в жалкое прозябание, это казалось Тому невыносимым и лишенным всякого смысла, тем более с постоянными воспоминаниями о Клер, которые, как заноза, засели где-то в самой глубине его души. Как ни странно, прошло уже почти две недели с того дня, как на глазах всего Лондона Том встретился с девушкой в чайном салоне, а убийца, нанятый Гиллиамом, до сих пор его не нашел. Он не мог верить даже Соломону, который, по-видимому, предпочел оставаться в плену своих иллюзий. Но ведь кто-то же должен был убить его? Хотя так или иначе — он все равно скоро умрет с голоду. Может быть, надо было облегчить задачу своему палачу? К его сомнениям добавлялось еще одно: через двенадцать дней новая, третья экспедиция должна будет совершить путешествие в 2000 год, а это значило, что вскоре начнутся репетиции. Может быть, Гиллиам ждал, чтобы он сам появился перед ним на Грик-стрит, где сможет убить его собственноручно? Пойти на первую репетицию было все равно что залезть в волчье логово и самому сунуть голову волку в пасть, но Том был почти уверен, что в конце концов он так и поступит, хотя бы для того, чтобы раз и навсегда решить свою судьбу.

В эту минуту кто-то с силой забарабанил в дверь. Том вскочил как отпущенная пружина, но к двери подходить не стал. Он замер, готовый к любым неожиданностям. «Неужели пробил мой час?» — пронеслось у него в голове. В дверь забарабанили с новой силой.

— Том! Ты там, проклятый недоумок? — проревел кто-то снаружи. — Открывай, или я высажу дверь!

Том сразу узнал голос Джеффа Уэйна. Он спрятал роман Уэллса в карман и нехотя отпер замок. Джефф ввалился в комнату и стиснул его в своих железных ручищах. Брэдли и Майк поприветствовали Тома с лестницы.

— Где ты шлялся две недели, Том? Мы с парнями искали тебя повсюду… Подцепил-таки какую-нибудь бабенку? Ладно, черт с тобой, нашли тебя вовремя. Сегодня вечером будет грандиозная пирушка. Все благодаря щедрости нашего старого приятеля Майка, — сказал Джефф, показывая на великана, который с невозмутимым видом ждал у двери.

Как наконец Том смог понять из путаного объяснения Джеффа, несколько дней назад Майк выполнил особое поручение Мюррея. Он изобразил, ни много ни мало, самого Джека Потрошителя, чудовище, зверски расправившееся с пятью проститутками в Уайтчепеле осенью 1888 года.

— Кто-то рожден, чтобы играть героев, а кто-то… — с насмешкой сказал Джефф, пожимая плечами. — Ну, как бы то ни было, а он у нас был в главной роли. А это нужно хорошенько отметить, разве нет?

Том кивнул. Как еще он мог ответить? Идея пирушки, судя по всему, принадлежала вовсе не Майку Спареллу, а Джеффу, всегда готовому найти хорошее применение чужому кошельку. Тому совершенно не хотелось принимать в этом участие, но он не нашел в себе достаточно сил, чтобы хотя бы попытаться плыть против течения. Подталкивая в спину, приятели повели его вниз по лестнице, на улицу и до соседней таверны. Там при виде горы благоухающих перцем жареных сосисок и жаркого, уже разложенного по тарелкам, он и думать перестал о каком-то сопротивлении. Ни компания, ни сама мысль о пирушке по-прежнему не нравились Тому, но его желудок решительно требовал, чтобы он принял приглашение. Все четверо уселись за стол и принялись пожирать то, что на нем было, не переставая отпускать шуточки насчет вчерашней «работенки» Майка.

— Между прочим, это было нелегко, Том, — пожаловался верзила, поворачиваясь к нему. — Мне пришлось прикрепить себе на грудь здоровенную железную пластину, чтобы через нее не прошла пуля, а это непросто — притворяться покойником с таким нагрудником!

Все четверо громко захохотали. Они продолжали есть и выпивать, пока на столе уже почти ничего не осталось. Тогда Брэдли поднялся, встал позади своего стула и, опершись на спинку, как священник на кафедру, посмотрел на своих приятелей с неожиданно торжественным и серьезным видом. Том уже привык к тому, что ни одна пирушка с участием Брэдли не обходилась без того, чтобы он не пожелал в бесчисленный раз продемонстрировать всем присутствующим свой актерский талант. Он обреченно откинулся на стуле и приготовился смотреть очередное представление, думая про себя, что, по крайней мере, успел утолить голод.

— Дамы и джентльмены! Я хочу сказать вам, что с минуты на минуту произойдет самое значительное событие в вашей жизни. Сегодня вы совершите путешествие во времени! — объявил Брэдли торжественным тоном. — Да-да, не смотрите на меня так. Знайте, что в агентстве «Путешествия во времени Мюррея» мы конечно же перемещаемся не только в будущее. Но сегодня благодаря нам вы сможете стать свидетелями самого важного события в истории человечества. Конечно же я имею в виду великую битву между отважным капитаном Дереком Шеклтоном и коварным Соломоном, жестоким завоевателем, который превратится в груду бесполезного металла под ударами меча героя.

Раздались аплодисменты и хохот. Воодушевленный тем, какое впечатление произвело его выступление на приятелей, Брэдли гордо вскинул голову и принял мечтательный вид.

— Вы знаете, в чем была главная ошибка Соломона? Я скажу вам, дамы и джентльмены, я скажу вам: для размножения он выбрал неправильный вид. Да, проклятый автомат ошибся, очень ошибся. И это изменило весь ход Истории! — Эти слова Брэдли произнес насмешливым голосом. — Вы можете представить себе участь худшую, чем сношаться целыми днями? Конечно нет. А ведь именно такая печальная судьба была уготована несчастному юноше. — Брэдли горестно всплеснул руками, изображая крайнюю степень сочувствия. — Он не только с честью справился с испытанием, но с каждым днем становился все сильнее и хорошо изучил своего врага. Ведь тот по ночам с интересом наблюдал за процессом совокупления, а потом выходил из своего логова в город, чтобы посмотреть, сколько еще новых продажных самок удалось завербовать за день. Но в тот день, когда его женщина произвела на свет ребенка, юноша понял, что он никогда не увидит, как будет расти его сын, что он дал свое семя собственной матери и так положил начало порочному кругу, который будет замкнут на самое себя и из собственной плоти будет производить новую плоть. Однако юноша не только выжил после страшного открытия, он объединил нас и дал нам надежду… — Брэдли сделал многозначительную паузу, а потом добавил: — Хотя мы до сих пор ждем, чтобы он научил нас трахаться с таким же мастерством!

Его последние слова были заглушены взрывом хохота. Когда приятели немного успокоились, Джефф поднял свою кружку:

— За Тома, лучшего капитана, который мог нам достаться!

Все подняли кружки и выпили за Тома. Он не мог скрыть своего удивления.

— Ну что, Том, я думаю, ты уже знаешь, что нам теперь делать, ведь так? — сказал Джефф, похлопывая его по плечу, когда приветственные крики стихли. — До нас дошел слух, что наш любимый бордель обзавелся новым товаром. С раскосыми глазами. Ты понял? С раскосыми глазами!

— Ты когда-нибудь трахался с китаянкой, Том? — спросил Брэдли.

Том отрицательно покачал головой.

— Каждый должен хоть раз в жизни это попробовать, дружище! — засмеялся Джефф, вставая из-за стола. — Эти китаяночки знают сотни трюков, чтобы доставить мужчине удовольствие. Наши-то и понятия о таком не имеют.

Шумя и толкаясь, они вышли из таверны на улицу. Брэдли шел впереди, громко расхваливая достоинства китаянок в постели, к удовольствию Майка, который уже предвкушал, как встретят их в борделе. По словам Брэдли, восточные женщины не только были услужливыми и любвеобильными, но обладали удивительной гибкостью, которая позволяла им вытворять со своим телом что угодно и принимать любые позы. Несмотря на соблазнительные обещания, Тому совершенно не хотелось следовать за приятелями. В эту минуту единственной женщиной, которую он хотел любить, была Клер, хотя у нее не было ни раскосых глаз, ни сверхъестественной гибкости. Том вспомнил рассказ Клер о том, что она испытала, когда в первый раз отдалась ему после встречи в чайном салоне, и подумал: а что бы сказали его приятели, эти грубые и неотесанные мужланы, если бы узнали, что наслаждение может быть совершенно иным, чем те примитивные чувства, которые они испытывали, удовлетворяя свою похоть.

Приятели остановили кэб и с хохотом залезли в него. Майк взгромоздился вслед за Томом, чуть не расплющив его своим огромным весом о дверь экипажа. Джефф крикнул кучеру, и кэб тронулся с места. Том, у которого никак не получалось привести свои мысли в порядок, смотрел в окно. Час был поздний, поэтому безлюдные улицы, по которым они проезжали, рождали ощущение опасности и казались полными скрытой угрозы. Тут он заметил, что кучер едет в неправильном направлении: они двигались не к борделю, а в сторону порта.

— Эй, Джефф, мы, кажись, едем не в ту сторону! — крикнул Том, стараясь перекричать остальных.

Джефф Уэйн повернулся к нему и посмотрел на него с таким серьезным лицом, что слова застряли у Тома в горле. Брэдли и Майк тоже прекратили смеяться. В кэбе повисло зловещее молчание. Смех и голоса стихли внезапно, как будто от могильного холода, повеявшего невесть откуда.

— Нет, Томми, мы едем в ту сторону, — наконец произнес Джефф, на губах которого играла странноватая печальная улыбка.

— Да нет, не в ту, Джефф! — продолжал настаивать Том. — Эта дорога ведет к…

В ту же минуту он все понял. Как же он раньше не догадался! Это наигранное веселье, этот тост, как будто прощальный, напряжение, которое с самого начала чувствовалось в экипаже… Все стало предельно ясно. В полной тишине, которая воцарилась внутри кэба, трое мужчин смотрели на Тома с деланым спокойствием, видимо давая понять, что ему не остается ничего другого, как смириться со своей судьбой. Но, к своему удивлению, Том вдруг понял, что теперь, когда пробил его последний час, ему вовсе расхотелось умирать. У него не было на то никаких причин, да если бы даже и были, теперь ему просто расхотелось, и всё. Во всяком случае, не так и не в этом месте. И не от руки этих людей, которых случай и слепая вера во всемогущество Мюррея заставили стать убийцами. Да, Мюррей любого мог превратить в убийцу при помощи толстой пачки купюр. По крайней мере, Тому было приятно убедиться в том, что Мартина Такера, который всегда казался ему наиболее приличным человеком из всей шайки, не было сейчас в этой компании. Он единственный не пожелал продавать своих добрых чувств к Тому за деньги и участвовать в «веселом» мероприятии.

Том тяжело вздохнул, размышляя о порочной природе человеческой натуры, и посмотрел на Джеффа с разочарованием. Его приятель пожал плечами, показывая своим видом, что не несет никакой ответственности за то, что сейчас произойдет. Он собирался что-то сказать, наверное, что-нибудь типа: «Такова жизнь!» — или еще какую-то банальность, но ему помешал мощный удар сапога Тома, который пригвоздил его к сиденью.

Оглушенный неожиданным ударом, Джефф захрипел от боли. Том знал, что подобный удар ненадолго выведет Джеффа из строя, но стремительность его атаки застала противников врасплох. До того как два приятеля Джеффа смогли что-нибудь предпринять, Том со всей силы двинул локтем прямо в челюсть Майка Спарелла, который все так же сидел вплотную к нему. Челюсть с хрустом мотнулась в левую сторону, хлынувшая фонтаном кровь залила оконное стекло. В это мгновение не потерявший присутствия духа Брэдли выхватил из кармана нож и бросился на Тома. Он был ловким и увертливым, но, на счастье Тома, самым слабым из троих. Том перехватил руку с ножом и дернул в сторону. Упавший нож звякнул о пол кэба. Воспользовавшись тем, что от боли в вывернутой руке Брэдли наклонился почти к его сапогу, Том двинул его коленом в лицо и оттолкнул к противоположному сиденью, где тот обеими руками схватился за окровавленный нос. За несколько секунд Том расправился со всей троицей, но ему рано было праздновать победу. Окончательно пришедший в себя Джефф с глухим ревом кинулся на него сверху. Вес его тела придавил юношу к двери, а ее острая ручка вонзилась Тому в ребра. Ожесточенная борьба продолжалась несколько секунд, пока Том не услышал треск за своей спиной. Он понял, что дверь не выдержала веса двух здоровенных мужчин, в ту минуту, когда полетел наружу вместе с прицепившимся к нему Джеффом. От удара о мостовую у него потемнело в глазах. По инерции оба покатились по улице, и Джефф наконец разомкнул свои железные объятия.

Когда мир снова встал с головы на ноги, Том, испытывая невыносимую боль, разлившуюся по всему телу, попытался собраться с последними силами, в то время как в нескольких метрах от него Джефф, перемежая стоны с проклятиями, судя по всему, был занят тем же самым. Том осознал вдруг, что в течение некоторого короткого промежутка времени, до тех пор пока не подоспеют остальные, они останутся один на один, и было бы глупо не воспользоваться этим преимуществом. Но Джефф сориентировался слишком быстро. Едва Том встал на ноги, тот со всей свирепостью набросился на него и вновь пригвоздил к земле. Казалось, спина Тома разбилась на тысячи осколков, но даже после этого, в то время как руки противника переплелись с его собственными, стремясь добраться до горла, Том смог упереться ногой в грудь Джеффа и сбросить его с себя, резко распрямив ногу. Джефф отлетел назад, однако усилие отозвалось резкой пронизывающей болью в мышцах бедра. Том заставил себя забыть об этом и как только мог напряг силы, стремясь опередить врага. Экипаж остановился вдалеке, одна из дверей осталась открытой и напоминала перебитое птичье крыло, а Брэдли и Майк уже со всех ног мчались к ним. Быстро оценив свои возможности, Том решил: лучшее, что он может сейчас сделать, — это избежать боя, в котором у него нет ни одного шанса победить, так что, не теряя ни секунды, он со всех ног бросился по направлению к ближайшим улицам, удаляясь от пустынной портовой зоны.

Он не понимал, откуда только взялось это непреодолимое желание выжить, ведь всего лишь несколько часов назад он жаждал вечного покоя, даруемого смертью, тем не менее сейчас он несся так стремительно, как только позволяло ему колотящееся сердце, чьи гулкие быстрые удары тяжело отдавались в висках, и разрывающая мышцы и нервы боль в ноге, пытаясь сориентироваться в ночной темноте. Слыша за собой топот преследователей, он бросился в первую же подвернувшуюся улицу, но, к несчастью, это оказался тупик. Том мысленно послал проклятия кирпичной стене, которая преградила ему путь, и медленно и покорно обернулся. Приятели поджидали его, расположившись в самом начале переулка. Вот теперь начиналась настоящая заварушка. Том невозмутимо пошел прямо на своих палачей, с силой сжимая кулаки. Было очевидно, что с тремя он не справится, но он не собирался сдаваться без боя. Что окажется сильнее: его жажда жизни или их желание убить его?

Подойдя ближе, Том насмешливо поклонился. У него в руках не было меча Шеклтона, но в груди пылало непобедимое сердце капитана. Тусклый свет фонаря едва освещал улицу, лица приятелей оставались в тени. Никто не произнес ни слова. Да и что говорить, все было ясно без слов. По приказу Джеффа мужчины окружили его и выставили вперед кулаки. Казалось, никто не хотел начинать драку первым. Том понял, что инициатива негласно передана ему. «Ну, кто первый?» — спросил он себя, оглядывая своих противников. Он сделал шаг по направлению к Майку, но в последнюю секунду резко развернулся и нанес удар ничего не подозревающему Джеффу. Кулак попал тому прямо в лицо с такой силой, что Джефф не удержался на ногах. Брэдли бросился в атаку, но Том успел увернуться и двинуть его локтем в живот, заставив согнуться пополам. Но от ручищи Спарелла ему не удалось ускользнуть. Удар был чудовищным. Все вокруг заходило ходуном, рот Тома наполнился кровью, и он судорожно попытался удержать равновесие, чтобы не упасть. Но великан не собирался давать ему передышку. Следующий удар пришелся прямо в челюсть, она хрустнула, и Том повалился на землю. В то же мгновение носок чьего-то сапога ткнул его в ребра, и Том понял, что дальнейшая борьба бесполезна.

Это был конец. Град ударов, обрушившийся на юношу, означал, что Джефф с Брэдли пришли в себя и снова присоединились к драке. Сквозь пелену, застилавшую глаза, Том увидел книгу Уэллса, выпавшую из его кармана и валявшуюся теперь на мостовой. Цветок Клер лежал рядом, прямо в грязи, отсюда он казался желтым мерцающим огоньком, который потихоньку угасал и скоро должен был угаснуть навсегда, как и его собственная жизнь.

XXXIII

Когда град ударов наконец прекратился, Том, стиснув зубы от боли, протянул руку, пытаясь достать нарцисс Клер. Попытка закончилась неудачей, потому что в этот момент кто-то схватил его за волосы и потянул вверх.

— Неплохо, Томми, это было неплохо, — прошептал Джефф Уэйн ему прямо в ухо, после чего издал то ли смешок, то ли всхлип. — К несчастью, как ты ни старался, тебя ждет все тот же конец.

Он взглядом приказал Майку Спареллу взять Тома за ноги, и через мгновение юноша почувствовал, как его волокут куда-то — видимо, навстречу судьбе, которая сейчас, когда он вот-вот готов был потерять сознание, уже ни капли его не волновала. Через несколько минут приятели грубо бросили его на землю, как мешок с мусором. Шум воды и удары лодок о пристань подтвердили худшие подозрения: его притащили на берег Темзы, вероятно, чтобы сбросить в реку. Но ничего не происходило. Том мечтал впасть в сладостное забытье, но что-то мешало ему: что-то, похожее на мягкие и теплые прикосновения к окровавленному лицу. Видимо, кто-то из его палачей решил перед смертью придать ему достойный облик, стирая с щек запекшуюся кровь куском мокрой ткани.

— Этерна! Ну-ка иди сюда сейчас же! — крикнул кто-то.

Том почувствовал, что прикосновения прекратились, а через мгновение послышались тяжелые шаги медленно приближающегося к нему человека.

— Поднимите его, — приказал чей-то голос.

Приятели грубым рывком поставили Тома на ноги, но они отказывались слушаться, и тело его сразу же сложилось почти пополам, как у марионетки, которой внезапно перерезали нити. Он упал на колени. Чья-то рука успела схватить его за ворот рубахи, не давая снова повалиться на землю ничком. Преодолев рвотные позывы и попытавшись сфокусировать взгляд, Том безо всякого удивления обнаружил перед собой гигантский силуэт Гиллиама Мюррея, медленно и вальяжно приближающегося к нему. Вокруг Мюррея бегал и подпрыгивал его пес. У предпринимателя был несколько раздосадованный вид, как у человека, которого из-за какого-то пустяка подняли посреди ночи и заставили вылезти из постели. Казалось, он забыл, что именно по его приказу затевалась вся операция. Мюррей остановился в паре метров от Тома и внимательно смотрел на него несколько секунд. На его губах играла насмешливая улыбка.

— Ах, Томми, Томми, — произнес он наконец тоном отца, упрекающего провинившегося ребенка, — ну почему мы с тобой попали в такую неприятную ситуацию? Неужели так сложно было выполнять мои простейшие правила?

Том молчал. Не столько потому, что вопрос был риторическим, сколько потому, что сильно сомневался, что смог бы произнести членораздельно хотя бы одно слово со ртом, полным крови и обломков зубов. В голове немного прояснилось, и он увидел, что действительно находится на пристани, в нескольких шагах от реки. Кроме Мюррея, стоявшего перед ним, и его бывших товарищей, ждущих приказа, на берегу никого не было. Место было выбрано превосходно, никто никогда не узнает о том, что здесь произошло. Здесь умирали не известные никому люди, которых никто не знал. Их бездыханные тела сбрасывали в Темзу под покровом ночи как мусор, а город продолжал безмятежно спать. И на следующий день никто не замечал их исчезновения. Так будет и с ним: ни один человек никогда не спросит: «А где же Том Блант?» Жизнь пойдет своим чередом и без его в ней участия, поскольку он так и не совершил ничего, что как-то повлияло бы на ее течение.

— А знаешь, что самое забавное, Том? — спокойно спросил Мюррей, подходя к краю пристани и внимательно обозревая непроглядную черноту воды. — Тебя ведь выдала ее любовь.

Том снова ничего не ответил. Он только посмотрел на своего шефа, который продолжал пристально вглядываться в темные воды Темзы — бездонный ларец, где он хранил все, что приносило ему какие-либо проблемы. Через пару секунд Мюррей повернулся к Тому и посмотрел на него с улыбкой, одновременно казавшейся и насмешливой и сочувственной.

— Да, да. Я никогда бы не узнал о вашей идиллии, если бы она не явилась ко мне в агентство на следующий день после экскурсии, чтобы попросить адрес какого-нибудь предка капитана Шеклтона.

Мюррей замолчал, давая Тому возможность переварить сказанное, потому что по его изумленному лицу он понял, что девушка не сказала ему об этом ни слова. Впрочем, он так и думал. Да и было ли это важно? С ее точки зрения — конечно нет. С точки зрения Гиллиама, это было роковой ошибкой.

— Я понятия не имел, чего хочет эта девушка, — добавил он, приближаясь к Тому короткими шажками. — Сказал ей пару глупостей и отправил домой. Но мне стало любопытно, и я отправил одного из моих людей проследить за ней. Нужно было убедиться, что она ничего не подозревает. Ты ведь знаешь, как я не люблю, когда кто-то сует нос в мои дела. Но мисс Хаггерти и не думала ничего разнюхивать. Совсем наоборот, правда? Ты не представляешь моего удивления, когда мой информатор сообщил, что она встретилась с тобой в чайном салоне, а потом… Ну, ты и сам знаешь, что потом было в пансионе «Пикар».

Голова Тома низко склонилась. Было непонятно, произошло это от охватившего его стыда или у него в глазах снова начало темнеть.

— Мои подозрения подтвердились, — продолжал Гиллиам, которого явно забавляла реакция Тома, — хотя все оказалось не так, как я думал. Я собирался убить тебя прямо тогда, но меня привело в настоящее восхищение то, как ты воспользовался ситуацией. Но неожиданно ты сделал ход конем — отправился в дом Уэллса. Это заинтриговало меня, захотелось увидеть, что ты задумал. Если ты собирался выдать нас, то выбрал не то лицо. Как ты и сам мог сразу убедиться, Уэллс — единственный человек в Лондоне, который знает всю правду. Но нет, твои намерения были гораздо благороднее.

Гиллиам продолжал расхаживать короткими шагами перед Томом. От его движения взад и вперед доски пристани неприятно колыхались. Сидящая чуть поодаль Этерна с любопытством наблюдала за происходящим.

— Когда ты вышел из дома Уэллса, ты направился в Харроу и спрятал какое-то письмо под камнем. Мой шпион немедленно принес мне его, и, прочитав, я понял все. — Мюррей лукаво подмигнул Тому. — Должен признать, я неплохо развлекся, читая ваши письма, которые мой человек приносил мне, как только они появлялись под камнем, и клал обратно, до того как за ними придут. Таким образом я прочел их все, кроме последнего, разумеется. Ты так стремительно забрал письмо, что мне пришлось выкрасть его у Уэллса, воспользовавшись тем, что он каждый день совершает свои дурацкие прогулки на этом нелепом агрегате, называемом велосипед.

Мюррей прекратил расхаживать взад и вперед и снова посмотрел на воду.

— Герберт Джордж Уэллс… — процедил он с плохо сдерживаемой ненавистью. — Несчастный идиот. Каждый раз мне больших усилий стоило устоять против искушения разорвать его письмо и написать свое собственное. Я не сделал этого только потому, что Уэллс все равно никогда бы ничего не узнал, так что, в конце концов, это было лишено всякого смысла. Ну да ладно, оставим это, Том, — неожиданно весело воскликнул Мюррей, снова поворачиваясь к своей жертве. — Это соперничество между писателями тебе совсем не интересно, правда? Я действительно неплохо развлекся, читая ваши письма, особенно некоторые места, ну ты понимаешь. Я полагаю, вы все многому научились. Ну а сегодня романтическая история с письмами подошла к концу. Сердобольные старушки будут долго оплакивать несчастных влюбленных, а я наконец могу убить тебя.

Он присел на корточки перед Томом и нежно, почти по-матерински, поднял его голову за подбородок. Кровь, стекавшая из разбитой губы Тома, запачкала его пальцы. Мюррей достал из кармана платок и спокойно вытер руку, продолжая с интересом смотреть на Тома.

— А знаешь что, Том? — сказал он. — В глубине души я очень благодарен за все усилия, которые тебе пришлось приложить, чтобы мой обман не раскрылся. Я знаю, что отчасти это была не твоя вина. Но только отчасти. Эта легкомысленная девушка начала всю заваруху, я знаю. Но ты ведь мог просто оставить все как есть, правда? А ты этого не сделал. Где-то я тебя понимаю, ты не думай. Наверное, девушка стоит того риска, на который ты пошел ради нее. Но ты ведь понимаешь, что я не могу оставить тебя в живых? В этой истории у каждого есть своя роль. К сожалению — твоему сожалению, — моя партия заключается в том, чтобы убить тебя. А по иронии твоей несчастной судьбы исполнителями этого дела будут твои верные солдаты из будущего.

Мюррей насмешливо глянул в сторону бывших приятелей Тома поверх его головы. Потом он снова перевел взгляд на Тома и долго смотрел на него, как будто всерьез размышляя, может ли он изменить свое решение и поступить по-другому.

— Это неизбежно, Том, — произнес он наконец, пожимая плечами. — Если я оставлю тебя в живых, рано или поздно ты снова попытаешься встретиться с ней. Я уверен. Ты снова пойдешь к ней, потому что ты любишь ее.

Услышав эти слова, Том поднял на него удивленный взгляд. Это было правдой? Он действительно любил Клер? Он ведь так и не решил для себя этот вопрос, потому что ответ на него все равно ничего бы не дал ему. Любил ли он ее по-настоящему или все произошедшее было для него ничего не значащей интрижкой — какая разница? Он в любом случае не должен был больше искать с ней встречи. Но теперь ему пришлось признать, что Гиллиам был прав: если бы он сохранил ему жизнь, Том немедленно отправился бы к Клер. А это означало, как верно заметил Мюррей, что он действительно был влюблен в нее. «Я люблю ее, — подумал Том. — Я люблю Клер Хаггерти». Он полюбил ее сразу, как только увидел. Полюбил серьезный взгляд ее глаз, нежную мягкость кожи, то, как она любила его. Эта любовь, глубину которой Том осознал только сейчас, вдруг представилась ему чем-то вроде чудесного облака — оно окружило его со всех сторон, защищая от внешнего мира. Облако дарило ему струящиеся потоки тепла, способные растопить лед, сковавший его душу из-за каждодневных опостылевших забот и проблем, защитить его жалкое существование от пронизывающего ветра, который прорывался в самые потаенные уголки его сердца. Том осознал со всей ясностью, что самым сокровенным его желанием было любить Клер с той же страстью, с какой она любила его, что это и было той великой миссией, ради которой он пришел в этот мир, что это было самой главной, самой благородной целью всей его жизни: любить, любить со всей силой своего сердца, без какой-либо иной причины — только ради наслаждения от того, что он обнаружил себя способным на такое чувство. Это стало сутью, тайной его бытия. Возможно, он не совершил ничего значительного на протяжении своей недолгой жизни, но он был способен сделать счастливым другого человека и навсегда оставить след в его сердце. Мюррей был прав. Том отправился бы к Клер, потому что страстно желал быть рядом с ней, она была нужна, необходима ему, чтобы убежать навсегда от себя прежнего. Он отправился бы к ней, чтобы они оба обрели свое счастье или вместе полетели в пропасть. Он отправился бы к ней, потому что любил ее. В конце концов выходило, что ложь, окружавшая Клер, по большому счету не была таковой. Девушка любила человека, который так же страстно любил ее, и он, как и Шеклтон, не мог соединить с ней свою судьбу, его любовь не могла долететь до нее, она терялась где-то посередине извилистого пути. Что проку жить в одной эпохе и даже в одном и том же городе — омерзительном Лондоне конца века, — коль скоро им все равно не суждено быть вместе, как если бы они были разделены океаном времени.

— Но зачем продолжать такую нелепую историю, Том? — долетел до Тома голос Мюррея сквозь вихрь мыслей, пронесшихся в голове. — Ведь в этом случае развязка будет куда менее романтичной, ты не думаешь? Лучше тебе исчезнуть, Том, пусть история закончится так, как положено. Девушка в любом случае уже счастлива.

Гиллиам Мюррей поднялся во весь рост и посмотрел на Тома с интересом энтомолога, рассматривающего флакон с формалином.

— Не трогай ее, — пробормотал Том.

Гиллиам притворился возмущенным:

— Конечно нет, Том! Разве ты не понимаешь? Без тебя девушка не представляет для меня никакой угрозы. И хотя ты мне не веришь, убивать людей направо и налево не в моих правилах, Том.

— Меня зовут Шеклтон, — процедил Том, сплевывая кровь. — Капитан Дерек Шеклтон.

Мюррей громко расхохотался:

— Ну тогда тебе не о чем волноваться, ты воскреснешь, я тебе обещаю!

После этих слов он в последний раз улыбнулся Тому и подал рукой знак его бывшим приятелям:

— За работу, джентльмены. Давайте покончим с этим и пойдем спать.

Подчиняясь его приказу, Джефф и Брэдли поставили Тома в вертикальное положение. Майк Спарелл тем временем подтащил к нему огромный камень, обвязанный веревкой. Другой конец он привязал к ногам Тома. Затем ему связали за спиной руки. Гиллиам следил за приготовлениями с насмешливой улыбкой.

— Готово, парни, — сказал Джефф, проверив, крепко ли завязаны узлы. — Давайте, за дело.

Он и Брэдли снова подняли Тома и подтащили к краю пристани. Вслед за ними Майк волочил камень, который должен был утянуть Тома на дно. Том смотрел на темные воды Темзы, и на его лице не отражалось никаких чувств. Он был абсолютно спокоен, как человек, который смирился с тем, что его жизнь уже ему не принадлежит. Гиллиам подошел к нему и с силой сжал его плечо.

— Прощай, Том. Ты был лучшим Шеклтоном, которого я только смог найти. Но такова жизнь, — сказал он. — Передавай от меня привет Перкинсу.

Джефф и Брэдли раскачали тело и на счет три швырнули в воду вместе с камнем. Том едва успел набрать полные легкие воздуха, как удар плашмя о воду чуть не оглушил его. Ледяной холод не позволил Тому лишиться чувств. Это была еще одна злая шутка судьбы: именно теперь, когда ему предстояло захлебнуться, сознание полностью прояснилось. Сначала тело начало погружаться в воду горизонтально, но затем, под весом камня, привязанного к ногам, повернулось, и с удивительной скоростью Том принялся опускаться ко дну Темзы. Он несколько раз моргнул, пытаясь различить хоть что-то в мутной воде, но смотреть было не на что: только на зеленые от водорослей днища кораблей, пришвартованных к причалу, и на дрожащий круг света, исходивший от единственного тусклого фонаря на берегу. Камень глухо ударился о дно, и Том повис над ним на веревке, как воздушный змей, который какой-то мальчишка привязал к скамье в парке. Сколько времени он сможет не дышать? Какая разница. Сопротивляться неизбежному все равно было бесполезно. Но хотя Том знал, что это отсрочит его конец всего на пару минут, он инстинктивно сжал губы. Проклятый инстинкт! Сейчас Том понимал, почему вдруг испытал такое желание жить: он внезапно осознал, что самое худшее в смерти было то, что у него уже никогда не будет возможности ничего изменить в себе. Он останется тем, чем был, и именно таким, жалким и отвратительным, его будут помнить все, кто его знал. Несколько мгновений, которые показались ему вечностью, он так и болтался на веревке, слушая, как бешено колотится пульс в висках. Потом ему стало не хватать воздуха, и против своей воли он был вынужден открыть рот. Вода хлынула в горло, весело заливая легкие и превращая мир вокруг него во что-то туманное и непонятное. Том понял, что через несколько секунд все будет кончено.

Но, несмотря на то что в глазах у него уже изрядно потемнело, Том увидел ЕГО. Он появился издалека, прямо из мрака. Тяжело шагая по дну реки, он приближался, облаченный в свои железные доспехи. Том подумал, что причина появления призрака в таком неподходящем месте в недостатке кислорода, что он результат трансформации мозга, выпустившего на волю главного героя его снов. Но он явился слишком поздно, в его вмешательстве уже не было никакой необходимости. Том уже почти захлебнулся и без чужого участия. Хотя, может быть, тот пришел, чтобы насладиться зрелищем смерти? Один на один среди мутных вод темной реки.

Однако, к изумлению Тома, оказавшись рядом с ним, автомат довольно бережно обхватил его за пояс металлической рукой, как будто собирался закружить в танце. Другой рукой он распутал веревку, связывавшую ноги Тома, и отцепил их от камня. Автомат повлек Тома наверх, к свету, и почти уже потерявший сознание юноша вдруг снова увидел перед собой днища кораблей и лодок, а затем и отблески фонаря на поверхности воды. Так и не успев понять, что происходит, Том смог сделать живительный вдох.

Прохладный ночной воздух наполнил его легкие, теперь Том точно знал, что такое истинный вкус жизни. Он вдыхал кислород с жадностью, пока не закашлялся, как голодный ребенок, который поперхнулся едой. Никаких сил сопротивляться у него не было, он молча позволил своему врагу вытащить себя на пристань и неподвижно лежал на дощатом настиле, все еще еле живой, пока не почувствовал, как руки автомата давят ему на грудь. Это помогло избавиться от остатков проглоченной воды. Когда Том смог отплеваться и откашляться, ему показалось, что жизнь потихоньку возвращается в ту бесформенную массу, которая когда-то была его телом. Это было настоящим наслаждением: ощущать, как жизнь наполняет тебя изнутри, снова слышать биение собственного сердца, после того как всего несколько минут назад ты находился на дне Темзы. Том как будто посмеялся над смертью, подошел так близко, что смог заглянуть ей под юбку, и теперь получил право обращаться к ней запросто, панибратски, как человек, который прошел уготованные ему испытания и был свободен от своего долга, по крайней мере — на определенный срок. Том попытался улыбнуться своему спасителю, железная голова которого нависала над ним темной глыбой, заслоняя собой свет единственного горящего фонаря.

— Спасибо, Соломон… — прошептал он.

Автомат снял с себя голову.

— Соломон? — засмеялся он. — Это водолазный костюм, Том.

Хотя лицо говорящего оставалось в тени, Том узнал голос Мартина Такера, и он показался ему райской музыкой.

— Ты никогда такого не видел? Он позволяет находиться под водой, как на прогулке, а воздух поступает в него через компрессор. Боб качал воздух, а потом вытащил нас на берег, — объяснил приятель Тому, показывая рукой на кого-то, кого тот не мог увидеть. Затем, сняв скафандр, Мартин осторожно приподнял голову Тома и внимательно ее осмотрел. — Черт! Изрядно тебе досталось! Ребята постарались, но ты зла на них не держи. Все должно было быть как можно правдоподобнее, провести Гиллиама — дело не простое. Но нам это удалось. Он уверен, что парни выполнили свою работу, и сейчас исправно заплатит им денежки.

Несмотря на боль, лицо Тома исказилось от удивления. Все это был спектакль? Похоже на то. Как ему сказал сам Мюррей, перед тем как отправить на дно Темзы, он поручил приятелям убить его, но в тех оказалось больше человеческого, чем он предполагал, хотя они и решили подзаработать, сделав вид, что принимают предложение. Если хорошо пораскинуть мозгами, можно было и рыбку съесть, и в пруд не лезть, как сказал им Мартин Такер, человек, который сейчас заботливой рукой стирал со лба Тома кровавые следы.

— Ну что, Том, представление окончено, — сказал он. — Теперь для всех ты покойник, а значит, свободен как птица. Сегодня для тебя начинается новая жизнь, дружище! Используй свой шанс, хотя, думаю, я уже знаю, что ты сделаешь.

Он сжал ему плечо на прощание, в последний раз улыбнулся Тому и пошел прочь, тяжело ступая металлическими сапогами по дощатому настилу. Том долго еще лежал на земле, пытаясь осознать все, что с ним случилось за последние дни. Он глубоко и медленно дышал, как будто испытывая свои вновь обретенные легкие, и смотрел на черное небо, простирающееся над его головой. Огромная бледно-желтая луна освещала небосвод как гигантский фонарь. Том улыбнулся ей, словно это сама смерть смотрела на него сверху в виде светящегося черепа, подтверждая, что дарит ему еще один шанс, в который он до сих пор не мог до конца поверить. Все разрешилось, а ему не пришлось умирать, по крайней мере на самом деле: его враги пребывали в уверенности, что труп навеки остался на дне Темзы. У него ломило все тело, и совсем не осталось сил, но он был жив! Тома охватила безумная радость, она наполнила его энергией, и он смог подняться с холодной земли. Постанывая, Том поплелся подальше от пристани. Все кости болели, но, кажется, были целы. Приятели, избивая его, очень постарались не задеть жизненно важных органов.

Том огляделся. Кругом не было ни души. В переулке, в котором произошла драка, все еще валялась книга Уэллса. Рядом с ней Том заметил желтый цветок, подаренный ему Клер. Он осторожно поднял его и положил на ладонь, смотря на него как на компас, который должен указать ему дорогу.

Сладкий, пленительный аромат нарциссов немного напоминал запах жасмина. Он вел его по ночному лабиринту, маня за собой, поддразнивая, пока наконец не привел к красивому дому, окутанному тишиной. Ограда была невысока. Гибкий плющ оплетал весь фасад, и, разумеется, единственным его предназначением было служить помощником для смелого рыцаря, который вознамерился залезть в окно покоев спящей красавицы. Окно было открыто, девушка спала.

Том с бесконечной нежностью посмотрел на нее, она любила его так, как до сих пор никто и никогда не любил. Дыхание ее было подобно летнему бризу. Он заметил, что в ее правой руке был зажат листок бумаги, на краешке которого Том различил аккуратный почерк Уэллса. Он хотел погладить ее по щеке, но девушка сама открыла глаза, как будто не выдержав его пристального взгляда. Казалось, ее совсем не испугало, что он был здесь, в ее спальне, словно она знала, что рано или поздно он вернется, найдет ее, ведомый манящим ароматом нарциссов.

— Ты вернулся, — тихо произнесла она.

— Да, Клер, я вернулся, — сказал он таким же тихим голосом. — Я вернулся, чтобы остаться с тобой.

Клер улыбнулась нежной спокойной улыбкой, догадавшись по следам крови на его лице, с каким трудом ему удалось доказать ей свою любовь. Она поднялась и приблизилась к нему, чтобы упасть в его объятия. И, утопая в сладости ее поцелуя, Том понял: что бы там ни говорил Гиллиам Мюррей, такой конец истории был в тысячу раз более прекрасным, чем другой, в котором им никогда больше не суждено было встретиться.