Карточный домик

ЧТОБЫ ПОСМЕЯТЬСЯ

Несусветная стояла жара по всей стране — пожары в Сибири, пожары на Украине, в Приморье и под Москвой. О пожарах и разговоров больше всего на пляже, хотя в тени зонтов, в прохладе, под шуршание блестящей гальки, задымленные, с раскаленными стенами и топким асфальтом улицы, дымящийся торф, заглатывающий все живое и неживое, солнце с обожженными краями, сморщенное, словно фольга в огне, — все это казалось таким же далеким, как забастовка в Чили, ядерные испытания в Неваде или землетрясение в Гималаях.

«Если и есть на земле рай, то он здесь, — говорила словами высадившегося на Кубе Колумба прилетевшая утром Элеонора Степановна, подставляя закатным лучам белую рыхлую, в родимых пятнах спину и белые полные ноги. — Вы ничего не понимаете! Ты себе представить не можешь, что там творится — копоть, духотища, все злые, как собаки, орут, толкаются в метро… Как перед концом света. Ну, ладно, бог с ними. Я здесь наконец-то. Викунь, мы года три с тобой не виделись, да? Или пять? Ты так похорошела. Клянусь! Я не узнала тебя, что, думаю, за девушка такая стройная мне улыбается? У тебя по-прежнему очаровательная улыбка». — «Да ну тебя, Элька! Ты всегда была обманщицей. Скажи лучше, этот высокий молодой человек…» — «Высокий молодой человек! — рассмеялась Эля. — Да это же Алеша, мой сын! Он в МГУ поступил, на истфак! Пошли в море».

Перед заходом солнца море было томным, ласковым, его хотелось гладить ладонями, как дорогой мех. Окуная губы в теплые волны, Элеонора говорила, что не смыкала глаз, выпила за время экзаменов ведро валерьянки, сердце чуть не остановилось и левая рука почти отнялась, блата ведь никакого, муж в экспедиции уже полгода, Атлантиду ищет и не подозревает, что Алеша на истфак решил, он ведь мечтал, чтобы его сын тоже океанологом стал и искал бы всю жизнь эту Атлантиду, которой на самом деле не было, а у всех остальных абитуриентов на физиономиях было написано: позвоночники. Ты не представляешь, как мы с Алешкой устали! У меня глюки, полное истощение нервной системы. И не ела я почти. Ужин у вас в восемь? Мы не опоздаем?»

«А вечером что вы делаете? — спросила Эля, когда вдоль моря шли к общему пляжу, уже почти опустевшему. — А вон и мой сын. Алеша!»

Он встал и неторопливо подошел к женщинам, завязывая цветастую рубашку узлом на животе, долговязый, будто не свыкшийся еще со своим ростом и длинными конечностями, но уже научившийся читать в глазах женщин себе цену. «Узнаешь, Викунь?» — «Нет, не узнаю», — ответила тихо Виктория, протягивая руку, глядя Алеше в глаза, и его по-юношески решительный взгляд ожегся о расширенные, как всегда, подернувшиеся чуть заметной пеленой зрачки Виктории, он стал откашливаться, неумело маскируя смущение. «Здравствуйте, тетя Вик, — проговорил Алеша на одной металлически-басовой ноте и так сжал ей руку, что она ойкнула. — Извините», — пробасил, потупившись. «Ты мечтаешь, чтобы у тебя был бас?» — осведомилась Вика. «Зачем ему бас, — вступила Эля, — мне все мои знакомые говорят, что у него такой приятный голос по телефону. Я не говорила тебе, Викунь, он прекрасно поет под гитару, ты споешь нам, да, обещай! И он у нас спортсмен, легкая атлетика, современное пятиборье — кандидат в мастера, и каратэ занимается, у него оранжевый пояс, представляешь!» — «Мам…» — «Он все смеется надо мной, потому что я путаю. Синий, черный, красный, серо-буро-сиреневый в крапинку — какая разница, сыночка! Я знаю одно: ты себя в обиду не дашь. Боже мой, как хорошо здесь… Смотрите, какой закат!» — она схватила сына и Викторию за руки и обернула их к морю.

Наполовину уже скрытое водой солнце было малиновым, а небо вокруг и море — золотисто-шафранными, и необычайно отчетливо все было видно, словно сквозь увеличительное стекло, словно каждый камушек был высвечен отдельно, каждая песчинка на берегу. Заметив, что Алеша не столько на закат, сколько украдкой смотрит на нее, Вика поспешно спрятала лицо от света. «Мы на ужин опоздаем», — сказала она и, подняв плечи, почти непроизвольно, по привычке ноги в сабо на высоких каблуках ставя так, чтоб крепкие шоколадные икры натягивались, как струны, пошла вперед по обсаженной розами дорожке, ведущей к корпусу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Это будет слишком, рассуждала Виктория после ужина, стоя перед зеркалом у себя в номере и собираясь спуститься в бар. Зеленое? Скучно. Придется белое, тем более что два дня его уже не надевала и сижу на диете. Или все-таки голубое? Нет, голубое как-нибудь потом, а сейчас белое. А зачем я кремовое везла и туфли к нему? И вообще — зачем? Она приблизилась к зеркалу. Можно их назвать лучиками, паутинками в уголках глаз, но себя не обманешь, эти складки, бороздки на коже лица, тела в словаре русского языка называются морщинами, другого названия не имеют. И загар их усугубил, как ни старалась она не щуриться на солнце. Прекрасно все то, что впервые, сказал кто-то из мудрых. И вот сегодня впервые, заметив, что на нее смотрят, она спрятала лицо, хоть и не мужчина смотрел, но уже и не мальчик, и только теперь, спустя несколько часов, возник этот терпко-горький привкус, будто лопнула глубоко в душе какая-то ягода, почти перезревшая, сочная, пьянящая, быть может — ядовитая. Надену джинсы, решила Виктория. А краситься почти не буду. Только губы. И глаза чуть-чуть.

Эля сидела в баре с чашечкой кофе за столиком у стены и смотрела на танцующих. «Вика, я опять тебя не узнала, богатой будешь! — «А почему ты одна?» — «Алеша ушел. Тебе понравился мой сын?» — «Эль, не надо только говорить, что ты допускаешь, что он может кому-то не понравиться. Он кто по гороскопу?» — «Ты не меняешься, Викунь, — улыбнулась Элеонора, погладив Вику по руке. — Я соскучилась по тебе, почему ты не звонила?» — «А ты?» — «Ладно, обе хороши. Подруги. Одноклассницы. Вик…» — «Что?» — «Взять тебе кофе?» — «Сиди, я сама возьму. Попозже». — «Можно тебя попросить об одном одолжении? Я сразу, как тебя увидела… Можно?» — «Конечно». — «Обещай». — «Ну, обещаю, обещаю». — «Алешка дико устал от экзаменов, от соревнований, от всего… И он у меня какой-то не такой, как все, ты сама, наверно, почувствовала». — «Да уж, — порхнула Вика пальцами правой руки, сжатой им, убеждаясь, что с маникюром все в порядке. — Почувствовала». — «Красавец, умница, память феноменальная, спортсмен… Но вот с девушками у него как-то — то одна, то другая, то третья, и все какие-то… Понимаешь? Сейчас вот одна… Тамара. И с ребенком уже. А он — студент МГУ, представляешь! Кандидат в мастера спорта, если Бог даст, в октябре в Грецию должен лететь на соревнования. Да и старше она на целых три года. Викунь, ты знаешь, сын для меня — все… — Элеонора виновато посмотрела школьной подруге в глаза. — Бога ради, не обижайся только, ладно? Обещаешь? Это просто так, ну… чтобы посмеяться. В шутку. Не могла бы ты как-нибудь отвлечь его, что ли? Увлечь чуточку. Ты меня понимаешь? Я бы никого, конечно, не могла об этом попросить, но с тобой мы… Я ведь знаю, тебе это ничего не стоит». — «Мне это ничего не стоит», — едва слышно проговорила Вика. «Я не то хотела сказать, ты…» — «Да я поняла тебя, Эль. Я попробую. Но не уверена, что у меня получится». — «А я абсолютно уверена, на все сто процентов! Будь я на его месте, я бы в одночасье голову от тебя потеряла! Эта Тамара из текстильного… хорек по сравнению с тобой. Хоть и в дочки тебе годится, — добавила Элеонора Степановна. — Ты заметила, как он на тебя смотрел там, на пляже? А я заметила. Я сейчас позвоню ему, и он спустится, вы потанцуете немножко, ладно?» — «Зачем так торопиться, Эль? И — что значит, чуточку увлечь? А если…» — «Не говори глупости».

На другой вечер Эля привела их в бар сразу после ужина, сели возле танцевального пятачка, полукруга, у открытой на море двери. Еще не было многочисленных знакомых, которыми Вика на курорте обрастала, словно амфора ракушками на дне моря, и которые походили друг на друга теннисной подтянутостью, контактностью, умением шутить и договариваться со швейцарами в ресторанах, а еще маниакальным стремлением проводить ежегодный заслуженный отпуск без своих законных половин. «Потанцуете? — сказала Эля, когда сын принес три кофе и запотевший графин с ледяным апельсиновым соком. — А я на вас полюбуюсь». Виктория поднялась, вышли в центр полукруга, она положила Алеше руки на плечи и вновь увидела это молодое гибкое мускулистое тело в белом песке на пляже, где они пробыли весь день, с завтрака до ужина, и где она, да и многие женщины и девушки снова и снова обращали взгляды, скрываемые от близлежащих мужчин, к нему, который, казалось, ничего не замечал, лежал у воды, раскинув руки, глядя в небо, или с малышами строил что-то из песка, или заплывал воздушно-легким кролем далеко за буи, и там они подолгу о чем-то разговаривали со спасателем Эдемом, сидевшим в лодке, и потом неторопливо плыл обратно брассом, выходил, копия Аполлона Бельведерского, разве что не вовсе обнаженный, а в коричневых плавках, стягивающих узкие бедра. Многажды Виктория порывалась уйти на дикий пляж, где уже которое лето подряд вкупе с другими женщинами вела борьбу с унижающими достоинство тела млечными полосами, остающимися от купальника, даже бикини, но так и не смогла уйти, и Элю туда не отпустила; играли в переводного дурака, хохотали, слушая анекдоты, посменно рассказываемые знакомыми Вики, фотографировались, ели виноград и арбуз, привезенный Эдемом, катались на моторной лодке под названием «Жучка», видели сверкающие на солнце медные спины дельфинов, после чего Алеша учил Викторию плавать баттерфляем, но безуспешно.

Так прошло несколько дней, и они снова вышли в центр танцевального пятачка, и она привычно уже положила ему руки на широкие мускулистые плечи, но бармен Зурик сменил кассету и на полную громкость врубил рок-н-ролл, который Виктория танцевала последний раз, когда была ровесницей Алеше, и вот опять все возвращается, особенно в женской судьбе — поначалу она уверена была, что не получится, тело не слушалось, поскользнувшись в развороте, она непременно бы опрокинулась навзничь, не подхвати ее в последнее мгновенье, перед самым полом юный партнер сильными своими руками, но спустя несколько минут уже такое было впечатление, особенно у тех, кто только приехал на Мыс, пришел в бар и прежде их с Алешей не видел, что эта пара отдыхает после международного танцевального конкурса, победителями которого стала, — так казалось ей, когда они вновь и вновь выходили и с первых же тактов подстраивались друг под друга, попадали в единый такт, и по ее команде он выставлял вперед колено, а она, перевернувшись два, три раза, садилась на него, вскидывая к потолку вытянутые ноги, или пролетала между его ногами и тут же оказывалась у него на спине, перехватив руки, он перебрасывал ее через себя, и она снова отталкивалась от его колена и взлетала, теряя из виду в безумных этих пробросах и переворотах все на свете, забывая о земном притяжении, и действительно однажды вспорхнула, полетела, но до этого были аплодисменты после каждого танца, после каждого па, были розы, которые ставил кто-то каждое утро в вазу на ее стол и вечерами бросал с неба на балкон… До этого было многое, но запомнился средневековый православный храм с витражами в закатных лучах, и органная музыка, и небесной чистоты голос, возносящийся под купол, итальянский, латынь или какой-то иной язык, она все понимала, потому что пели о ней, для нее, как для нее всходило солнце над морем и плескались у берега прозрачные мягкие волны. Возле скалы «Прощай, Родина», куда они поехали со спасателем Эдемом, Алеша учил ее стрелять из подводного ружья; надев маску и взяв в рот трубку, она плавала, к ней заглядывали рыбы, большие и маленькие, с длинными шелковистыми плавниками, и она так и не выстрелила, а ружье выронила, замечтавшись о детстве, и Эдем с трудом потом разыскал его под скалой. И был праздник Нептуна, которого изображал Эдем, а ее нарядили любимой русалкой, дочкой Нептуна, и фотографировали со всех сторон без конца, и дрались за нее на мечах, перетягивали канат, бросали всех в воду, а вечером ели из огромного чана уху деревянными ложками, и тут выяснилось, что самым достойным руки дочери морского царя признан он, Алеша, и возликовавший Эдем (наверняка приложивший к решению жюри свою волосатую руку) повез их вместе с русалками, пиратами и чертями к себе в горы, откуда они выбрались лишь к вечеру на следующий день, нагруженные грецкими орехами, инжиром, фейхоа, айвой, маджари, чачей, перцем и аджикой, которую готовит мать Эдема, тетя Ева, а лучше ее не готовит никто на всем побережье.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Только о вас и говорят. Как будто и говорить больше не о чем. Слава Богу, никто не знает еще, сколько тебе лет». — «А сколько мне лет, Эленька?» — «Вы куда вчера после всего исчезли? Я искала вас». — «Гляди, чайка». — «Гляжу… Вы где были вчера вечером? Вика, не сходи с ума, прошу. Ему же учиться и вообще». — «Хорошо я загорела?» — «Загар потрясающий. Но не сходи с ума». — «Давай каждый день на дикий пляж ходить». — «Я боюсь, что он придет к тебе сюда. Он тебя видел… вот так, без всего? Скажи мне, я все-таки мать как-никак». — «Как-никак, — Виктория рассмеялась, переворачиваясь на спину и вытягивая ноги, вдруг погрустнела, снова заулыбалась, взглянув на море с одиноким парусом. — Хочешь, на мостик встану?» — Вика выгнулась и встала на мостик. «Ты действительно еще совсем девчонка, — сказала школьная подруга. — И стихи, наверное, по-прежнему пишешь, да? Завидую я тебе. Ни забот, ни хлопот. Я слышала, ты и с член-корром своим развелась уже? Который он по счету? Ну, ладно, ладно, не будем… Знаешь, деньги только на обратные билеты у меня остались. Все выцыганил тебе на розы». — «И ты хочешь, чтобы я вернула?» — «Дура ты, Викунь. Но не сходи с ума, я умоляю!»

Солнце зависало над морем, пустели кабинки и лежаки на «цивильном», как его называли, пляже, под лежаками оставались разорванные целлофановые пакеты, персиковые косточки, вываленные в песке, крышки от бутылок… Нагромождения облаков вспыхивали, будто облитые бензином, прогорали насквозь, и солнце — объятый пламенем сказочный корабль, погружалось в воду, долгожданные влюбленными романтиками сумерки поначалу как бы сдержанно, но тотчас и забыв стыд, откидывались, и под черной, испещренной звездами и мерцающими на горизонте огоньками цыганской юбкой бушевала курортная ночь, с песней сезона «Яблоки на волнах», которую пели всюду и на разные мотивы, с цикадами, шелестом, шепотом, дыханием, с огромной луной и лунной дорожкой, по которой так хорошо плыть, плыть, а потом сидеть на лежаке, накинув на влажное тело махровый халат, и слушать, как накатывают волны, теплые, фосфоресцирующие, и отползают, увлекая за собой переливающуюся в лунном свете гальку, которая потрескивает, пощелкивает и замирает до новой волны, и слушать шепот, и шептать, чтобы шепот переливался из уст в уста. «Ну почему почему потому что ты еще маленький и глупый ты так и будешь называть меня «тетей» да какие у вас соленые губы скажи мне «ты» иначе я обижусь слышишь противный мальчишка если ты сейчас же не скажешь мне «ты» пожалуйста какие у тебя соленые губы а еще какие еще нежные а что ты подумал когда меня увидел я совсем с тобой рехнулась ты знаешь об этом а кто тебя учил целоваться развратный мальчишка если я узнаю что ну иди ко мне ближе как ты думаешь те огоньки это что ты маме все о себе рассказываешь да она уверена что все обо мне знает наивная только я о тебе все знаю да потому что ты мой ну обними скорей покрепче согрей боже какая пошлость я совсем голову потеряла разбойник мой ты мечтал когда-нибудь о том что вот так будешь сидеть на берегу ночного моря с такой женщиной нет ну почему потому что потому оканчивается на «у» глупыш нельзя нам последнюю черту переступать пойми».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Приезжает». — «Кто?» — «Тамара. Он комнату для нее снял в поселке». После ужина, надев голубое платье с разрезом, тяжелые серьги, накрасившись, Виктория спустилась в бар. Его там не было. Она выпила чашку кофе, улыбнулась бармену Зурабу, кому-то из знакомых что-то ответила и вышла в насыщенную запахами моря и роз темноту. В баре заиграл рок-н-ролл. Светлые камушки шуршали, скрежетали мерзко под ногами, на каблуках идти было трудно. Не доходя до беседки, она свернула в заросли тростника, к полянке, на которой они нашли с Эдемом и Алешей подраненную чайку. На бревне у кострища сидела пара. «Ну что ты, глупая? Да мало ли что скажут… Она в одном классе с матерью училась, просто сохранилась лучше, но ты приглядись к ней на пляже, она там почти без косметики. Ну, дурочка, нашла, к кому ревновать. Она даже и не бальзаковского возраста. Просто маман, так сказать, попросила об одолжении — несчастная, говорит, бабенка, все у нее в жизни наперекосяк…»

Но через два дня Тамара, зеленоглазая, с распущенными по худеньким плечам жидкими бесцветными волосами, в джинсах и маечке, с большим чемоданом стояла на автобусной остановке, откуда шли автобусы в аэропорт, и Алеша не провожал ее, потому что был в то время в море, на Косе, с Эдемом, Викторией и двумя ее пожилыми — под сорок — почитателями-теннисистами, Геннадием и Нифонтом, не переставая острившими и каламбурившими, — ловили ставриду и розмаринок, ныряли, ходили на руках, засыпали друг друга белым песком, закусывали и выпивали, спорили о Конфуции и Сенеке, об ассирийцах и бушменах и о том, близок ли конец света, и за весь день ни разу даже вскользь Виктория на Алешу не взглянула. Вечером поднялся ветер, заштормило, поехали к родителям Эдема в горы. Эдем приветствовал друзей, мчавшихся навстречу, — когда между машинами оставалось не больше десяти метров, они вдруг менялись местами и каждый проносился по полосе встречного, а о том, что будет, если кто-нибудь из друзей замешкает на долю секунды или не сразу признает машину друга в общем потоке, лучше было не думать, а пить молодое вино из горлышка, хохотать, петь, каламбурить, и отец Эдема, Адам Янкович, угощал вином, мутноватым, терпким, голову до времени оставляющим в покое, а с ног сшибающим, и никто уж точно не скажет, с чего началось, возможно, со смеха Виктории или с ее «мальчик, передай нам, пожалуйста, лобио», обращенного к Алеше, а закончилось тем, что, когда Эдем начал менять во дворе тормозные колодки на своих «Жигулях», Элеонора в зале рассказывала Геннадию, каким ангелочком родился ее сын, с золотыми кудрявыми волосиками, с большущими голубыми глазками, Вика на балконе шепталась и целовалась с Нифонтом, Алеша запрыгнул в «уазик» Адама Янковича и помчался по ухабистому проселку, Элеонора дико закричала, выбежав на дорогу, чтобы догнали, спасли ради Бога единственного ее мальчика, Эдем, кое-как привернув колесо, бросился в погоню, на шоссе догнал, но остановить «уазик», несущийся в непроглядной тьме к гибели — повороту над скалой «Прощай, Родина», — было невозможно, обогнав его по обочине, едва не перевернувшись, Эдем сумел бы и затормозить в последний момент, если бы не стесавшиеся тормозные колодки, — через акации и заросли самшита «Жигули» вылетели с шоссе в пропасть, на дне которой рычало, извивалось между валунами море.

1987